Глава 1

План

Достижение Северного полюса вполне можно уподобить шахматной партии, в которой все ходы, ведущие к благоприятному исходу, продуманы заранее, задолго до начала игры. Для меня это была старая игра — я вел ее с переменным успехом на протяжении двадцати трех лет . Правда, я постоянно терпел неудачу, но с каждым новым поражением приходило новое понимание игры, ее хитростей, трудностей и тонкостей, и с каждой новой попыткой успех придвигался чуточку ближе; то, что казалось прежде невозможным или в лучшем случае крайне сомнительным, начинало представляться возможным, а затем и весьма вероятным. Я всесторонне анализировал причины каждого поражения и в конце концов пришел к убеждению, что они могут быть устранены и, если фортуна не совсем повернется ко мне спиной, игра, которую я проигрывал на протяжении почти четверти века, может окончиться успехом.

Надо сказать, многие сведущие и умные люди не соглашались с таким выводом. Но многие другие разделяли мои взгляды, у них я находил безграничное сочувствие и поддержку, и теперь, в конце пути, мне доставляет чистую, величайшую радость сознание, что их доверие, подвергнувшись столь многим испытаниям, не было обмануто, а их вера в меня и ту миссию, которой я отдал лучшие годы своей жизни, щедро оправдалась.

Однако, хоть и верно, что в отношении плана и методов открытие Северного полюса можно уподобить шахматной игре, тут все же существует и различие. В шахматах мозг противопоставлен мозгу, в поисках же полюса борьба идет между человеческим мозгом и волей, с одной стороны, и слепыми, грубыми силами первобытной стихии, с другой, — стихии, зачастую действующей по законам и побуждениям, нам почти неизвестным или малопонятным, а потому во многих случаях кажущимся переменчивыми, капризными, не поддающимися сколько-нибудь достоверному предсказанию. Поэтому, имея возможность планировать до отплытия из Нью-Йорка основные шаги натиска на замерзший Север, я, однако, не мог предугадать все ответные ходы противника. Существуй такая возможность, моя экспедиция 1905–1906 годов, установившая «самый северный» рекорд 87°06′ северной широты, достигла бы полюса. Но все, кому известны рекорды этой экспедиции, знают, что полному успеху воспрепятствовал один из таких непредвиденных шагов нашего великого противника, а именно период необычайно сильных и продолжительных ветров, взломавших пак и отрезавших меня от вспомогательных отрядов, так что, можно сказать, уже в виду цели , но не имея достаточно продовольствия, я был вынужден повернуть назад под угрозой голодной смерти. Когда до победы, казалось, было рукой подать, меня поставил в безвыходное положение ход, который никак нельзя было предугадать и на который мне нечем было ответить. Как известно, я и мои спутники не только очутились под шахом, но и чуть не поплатились жизнью.

Однако все это теперь достояние прошлого. На этот раз я смогу рассказать иную, более вдохновенную повесть, хотя и отчеты о доблестных поражениях тоже бывают не лишены вдохновения. Следовало бы только отметить вначале, что мои многолетние усилия увенчались успехом потому, что многократные поражения порождают силу, прежние ошибки — знание, неопытность — опыт, а все вместе — решимость.

Быть может, если учесть ту поразительную точность, с какой конечное событие оправдало мои предсказания, небезынтересно сравнить некоторые подробности плана похода, опубликованного за два с лишним месяца до отплытия «Рузвельта» из Нью-Йорка в его последнее путешествие на Север, с фактическим осуществлением этого плана.

В начале мая 1908 года в одном из своих выступлений в печати я набросал следующий план похода.

«Я отправлюсь из Нью-Йорка на своем прежнем судне „Рузвельте“, в начале июля; проследую на Север тем же маршрутом через Сидни (мыс Бретон), пролив Белл-Айл, Девисов пролив, Баффинов залив [5] и пролив Смит; возьму на вооружение те же методы, снаряжение и припасы; укомплектую состав экспедиции минимальным количеством белых и дополню его эскимосами; как и прежде, наберу эскимосов с собаками в Китовом проливе и всемерно попытаюсь провести судно к тому же или аналогичному месту зимовки на северном побережье Земли Гранта, что и зимой 1905–1906 годов.

Санный поход начнется, как и прежде, в феврале, однако маршрут будет изменен следующим образом.

Во-первых, я пройду вдоль северного побережья Земли Гранта до мыса Колумбия, а по возможности и дальше на запад, вместо того чтобы покинуть сушу у мыса Мосс, как я делал прежде.

Во-вторых, покинув сушу, я уклонюсь дальше на северо-запад, чем прежде, чтобы нейтрализовать или частично учесть подвижку льда в восточном направлении между северным побережьем Земли Гранта и полюсом, обнаруженную мною во время моей последней экспедиции. Другая существенная черта нового плана состоит в том, что на пути к полюсу я буду держать санные отряды как можно ближе друг к другу, чтобы ни один отряд не оказался отрезанным от остальных подвижками льда, без достаточного запаса продовольствия для длительного марша, как это случилось в мою последнюю экспедицию.

Я нисколько не сомневаюсь, что „Великая полынья“ [6] (полоса открытой воды), с которой я столкнулся в мою последнюю экспедицию как на пути к полюсу, так и при возвращении на сушу, — характерная черта этой части Ледовитого океана. Я почти не сомневаюсь, что мне удастся сделать именно полынью, а не северное побережье Земли Гранта отправной точкой похода с полностью нагруженными санями.

В таком случае путь к полюсу будет сокращен примерно на 100 миль, что существенно упростит задачу.

В следующей экспедиции, на обратном пути с полюса, я, вероятно, намеренно сделаю то, что сделал ненамеренно в прошлый раз, а именно: направлюсь к северному побережью Гренландии (по диагонали в сторону движения льда), вместо того чтобы стремиться достичь северного побережья Земли Гранта (по диагонали против движения льда). Новым моментом этого замысла явится то, что первый из вспомогательных отрядов, возвращающихся на судно, должен будет устроить склад на крайней северной оконечности Гренландии».

Основные моменты похода я изложил следующим образом.

«Во-первых, использование пролива Смит, или так называемого „американского“ маршрута, который на сегодняшний день должен быть признан лучшим для решительного натиска на Северный полюс. Преимущества этого маршрута: наличие материковой базы, находящейся на 100 миль ближе к полюсу, чем любые другие точки на всей периферии Ледовитого океана, длинная полоса побережья, удобного для возвращения, и, наконец, безопасная и хорошо мне знакомая линия отступления, не требующего помощи извне, в случае аварии судна.

Во-вторых, устройство зимней базы, которая господствовала бы над более обширным пространством Центрального арктического бассейна и прилегающими к нему участками суши, нежели любая другая база в Арктике. Мыс Шеридан практически равно удален от Земли Крокера , от неисследованной части северо-восточного побережья Гренландии и от крайней северной точки, достигнутой мной в 1906 году.

В-третьих, использование саней и эскимосских собак. Человек и эскимосская собака являются единственными механизмами, способными удовлетворить широким требованиям и трудностям путешествия в Арктике. Воздушные корабли, автомобили, дрессированные белые медведи и тому подобное — средства на сегодняшний день преждевременные, годные разве только для привлечения внимания публики.

В-четвертых, участие жителей Крайнего Севера (эскимосов Китового пролива) в качестве рядовых членов санных отрядов. Нет нужды распространяться о том, что люди, из поколения в поколение живущие и работающие в данном районе, представляют собой наилучший материал для комплектования состава серьезной арктической экспедиции.

Такова моя программа. Цель моей работы — решить или хотя бы наметить в общих чертах ряд крупных нерешенных проблем американского сектора Арктики и завоевать для Соединенных Штатов великий мировой трофей, являвшийся предметом устремлений и соревнования между практически всеми цивилизованными народами на протяжении последних трех столетий».

План этот изложен так подробно потому, что точность, с какой он был осуществлен, является, быть может, единственным в своем роде рекордом в анналах арктических исследований. Сравните его, если угодно, с тем, как он был претворен в жизнь. Как и было запланировано, экспедиция отплыла из Нью-Йорка в начале июля 1908 года, точнее говоря, 6 июля. 17 июля она покинула Сидни, 18 августа — Эта и прибыла на мыс Шеридан, место зимовки «Рузвельта», 5 сентября, примерно в то же время, — разница составляла четверть часа, — что три года назад. Зима прошла в охоте, небольших разведочных вылазках, налаживании санного снаряжения и переброске припасов с «Рузвельта» вдоль северного побережья Земли Гранта на мыс Колумбия исходную точку собственно похода к полюсу.

Санные подразделения покинули «Рузвельт» между 15 и 22 февраля 1909 года, встретились на мысе Колумбия, и 1 марта экспедиция покинула мыс, взяв курс на полюс через Ледовитый океан. 18 марта была пересечена 84-я параллель, 23 марта — 86-я, на следующий день был побит итальянский рекорд , 2 апреля была пересечена 88-я параллель, 4 апреля — 89-я, и в десять часов утра 6 апреля был достигнут Северный полюс. Я провел 30 часов на полюсе с Мэттом Хенсоном и Ута — преданным эскимосом, дошедшим со мной в 1906 году до 87°06′ северной широты, в то время нашего крайнего северного предела, и тремя другими эскимосами, также участниками моих прежних экспедиций. 7 апреля мы покинули заманчивую «девяностую северную» и 23 апреля вернулись на мыс Колумбия.

Следует отметить, что, если поход к полюсу с мыса Колумбия занял 37 дней (хотя маршей мы проделали только двадцать семь), с полюса до мыса Колумбия мы добрались всего лишь за 16 дней. Необычайная быстрота обратного продвижения объясняется тем, что мы шли по уже проложенному следу, а не прокладывали новый, и еще тем, что нам посчастливилось идти без задержек. Отличное состояние льда и хорошая погода также были нам на руку, не говоря уже о том, что окрыленность успехом придавала силы нашим натруженным ногам. Однако эскимос Ута смотрел на это иначе. Он сказал: «Черт или спит, или ссорится с женой, не то мы бы не вернулись так легко обратно».

В этой связи следует отметить одно-единственное существенное уклонение от плана: мы вышли на сушу у мыса Колумбия на побережье Земли Гранта, а не восточнее, у северного побережья Гренландии, как это было в 1906 году. На то были свои причины, которые я изложу в соответствующем месте. Лишь одна тень легла на экспедицию — трагическая тень. Я имею в виду гибель профессора Росса Марвина, начальника одного из вспомогательных отрядов; он утонул 10 апреля , четыре дня спустя после достижения полюса, в сорока пяти милях к северу от мыса Колумбия, возвращаясь с 86°38′ северной широты. За этим печальным исключением история экспедиции ничем не омрачена. Мы вернулись, как и отплывали, на собственном судне, измученные, но невредимые, в добром здравии и с полной победой.

Из всего этого можно извлечь урок — урок настолько очевидный, что, быть может, излишне останавливать на нем внимание. План экспедиции, столь тщательно разработанный и осуществленный во всех деталях, состоял из ряда элементов, и отсутствие хотя бы одного из них могло оказаться роковым для успеха. Мы едва ли добились бы успеха без помощи наших верных эскимосов и, более того, без знания их работоспособности и выносливости, без их доверия ко мне, которому их научило наше многолетнее знакомство. Мы вне всякого сомнения не добились бы успеха без эскимосских собак, которые составляли тягловую силу наших саней и дали нам возможность быстро и надежно перебрасывать припасы там, где нам не могла служить никакая другая сила на свете. Возможно, мы не добились бы успеха без саней усовершенствованного типа, которые мне удалось сконструировать; они совмещали в себе прочность и легкость, их легко было тащить, чем сильно облегчался тяжелый труд собак. Возможно даже, мы потерпели бы поражение, если бы не такая простая вещь, как усовершенствованный кипятильник для воды, который мне посчастливилось изобрести. С его помощью мы получили возможность растапливать лед и готовить чай за десять минут. В наши прежние экспедиции на это требовался целый час. Чай совершенно необходим в стремительных санных переходах, и это маленькое изобретение позволяло нам ежедневно экономить полтора часа в том броске к полюсу, когда каждая минута сбереженного времени была залогом успеха.

Да, наш труд увенчался успехом, но независимо от того мне доставляет истинное наслаждение сознавать, что, даже если бы мы потерпели поражение, я бы не мог упрекнуть себя в каком-либо недосмотре. Были предусмотрены все возможные случайности, ожидать которых научил меня многолетний опыт, каждое слабое место защищено, приняты все меры предосторожности. На протяжении четверти века я вел игру с Арктикой. Мне было 53 года — возраст, в котором, быть может, за единственным исключением Джона Франклина , никто не пытался продолжать работу в условиях Арктики. Я уже прошел период полного расцвета сил, мне, возможно, несколько недоставало подвижности и жара юности, я был в том возрасте, когда большинство людей предоставляют все, требующее напряжения сил, молодому поколению. Но эти минусы, быть может, полностью компенсировались тренированностью, закалкой и выносливостью, знанием себя и того, как рассчитать свои силы. Я знал, что это моя последняя игра на великой шахматной доске Арктики. На этот раз предстояло либо победить, либо быть окончательно побежденным.

Велика и необычайна притягательная сила Севера! Не раз я, возвращаясь из его бескрайней замерзшей пустыни потрепанный, измученный и разочарованный, иногда покалеченный, говорил себе, что это — мое последнее путешествие туда; я жаждал людского общества, комфорта цивилизации, безмятежности и покоя домашнего очага. Но случалось так, что не проходило и года, как мною вновь овладевало хорошо знакомое мне ощущение беспокойства. Я начинал тосковать по великой белой пустыне, по схваткам со льдами и штормами, по долгой-долгой полярной ночи и долгому полярному дню, по необычным, но верным мне эскимосам, которые много лет были моими друзьями, по молчанию и необъятным просторам великого, белоснежного, одинокого Севера. И я опять раз за разом устремлялся туда, пока наконец не сбылась моя многолетняя мечта.

 

Глава 2

Подготовка

Меня часто спрашивали, когда у меня впервые зародилась мысль достичь Северного полюса. На этот вопрос трудно ответить. Я не могу назвать такой-то день или месяц и сказать: «Вот тогда эта мысль впервые пришла мне в голову». Мечта о достижении Северного полюса выкристаллизовывалась исподволь и постепенно в ходе моей более ранней работы, которая не имеет к ней отношения. Я начал интересоваться Арктикой с 1885 года — тогда я был молодым человеком и мое воображение поразили отчеты Норденшельда об исследованиях во внутренних районах Гренландии. Я так увлекся этими работами, что летом следующего года совершенно один предпринял путешествие по Гренландии. Быть может, где-то в тайниках сознания у меня уже тогда родилась надежда, что когда-нибудь я смогу достичь самого полюса.

Несомненно, именно тогда я поддался соблазну Севера или так называемой «арктической лихорадке», и мною овладело какое-то чувство фатальности, ощущение того, что смысл и цель моего существования — разгадать тайну замерзших твердынь Арктики.

Однако впервые назвать полюс целью экспедиции мне пришлось только в 1898 году, когда первая экспедиция Арктического клуба Пири отправилась на север с намерением достичь 90-й параллели, если это окажется возможным. С тех пор я на протяжении шести лет предпринял шесть попыток достичь желанного пункта. Санный сезон, когда такой бросок возможен, начинается примерно в середине февраля и кончается в середине июня. До середины февраля на севере недостаточно света, а начиная с середины июня велика вероятность того, что на пути к полюсу будет слишком много открытой воды.

За эти шесть попыток я дошел до 83°52′, 84°17′ и 87°06′ северной широты, последним достижением отвоевав для Соединенных Штатов самый северный рекорд, некоторое время принадлежавший Нансену , а после него — герцогу Абруццкому .

Описывая историю этой последней, увенчавшейся успехом, экспедиции, следует вспомнить мое возвращение из предшествующей экспедиции 1905–1906 годов. Еще до прибытия в Нью-Йорк, до того как «Рузвельт» вошел в порт, я уже думал о новом путешествии на Север, которое намеревался предпринять как можно скорее, если только соберу нужные средства и останусь здоровым. По физическому закону всякое тело стремится двигаться по линии наименьшего сопротивления, но к человеческой воле этот закон, по-видимому, не относится. Каждое новое препятствие, возникавшее на моем пути, будь оно физического или морального свойства, будь то открытая полынья или превратности судьбы, в конечном счете только подстегивало мою решимость добиться поставленной цели, если только я проживу достаточно долго.

По возвращении в 1906 году я получил огромную поддержку со стороны мистера Джесепа, председателя Арктического клуба Пири, который так щедро помогал мне при организации моих предшествующих экспедиций и в чью честь я назвал самую северную оконечность суши — 83°39′ северной широты — мысом Моррис-Джесеп. Его помощь означала, что мне не придется клянчить необходимые средства по мелочам у людей, дававших их кто охотно, кто неохотно.

Зимой 1906–1907 годов и весной 1907 года я отчитывался перед публикой о результатах моей последней экспедиции и прилагал усилия к тому, чтобы, насколько возможно, заинтересовать друзей в снаряжении новой. Мы располагали судном, за которое заплатили 100 тысяч долларов в 1905 году, но нам нужно было еще 75 тысяч для установки на судне новых котлов и других переделок, для закупки снаряжения и текущих расходов. Хотя главные средства были получены от членов и друзей Арктического клуба, весьма значительные суммы поступили также со всех концов страны взносами от ста до пяти и даже до одного доллара. Мы ценили эти мелкие пожертвования не менее крупных, потому что они свидетельствовали о дружеской заинтересованности даятелей и служили доказательством того, что экспедиция является по существу общенациональным делом, хотя и финансируется частными лицами.

В конце концов все средства, наличные и обещанные, составили такую сумму, что мы смогли заказать новые котлы для «Рузвельта» и внести некоторые усовершенствования в его конструкцию, чтобы лучше приспособить его для нового плавания, а именно: расширить жилые помещения для команды в носовой части, установить рейковый парус на фок-мачте, несколько видоизменить внутреннее устройство. Что касается основных характеристик судна, то оно вполне доказало свою способность служить цели, для которой предназначено, так что серьезных переделок не потребовалось.

Опыт научил меня считаться с задержками, могущими случиться на далеком Севере, однако возмутительные задержки по вине корабельных подрядчиков на родине до сих пор не входили в мои расчеты. Договоры на производство работ на «Рузвельте» были заключены зимой со сроком исполнения 1 июля 1907 года. Вдобавок к подписанным обязательствам меня неоднократно заверяли устно, что работа будет закончена в срок; однако на деле новые котлы были изготовлены и установлены лишь к сентябрю, что исключило всякую возможность нашей отправки на Север летом 1907 года.

Невыполнение подрядчиками своих обязательств, приведшее к отсрочке экспедиции на год, явилось для меня тяжелым ударом. Оно означало, что мне придется взяться за решение задачи на год постаревшим; оно откладывало начало экспедиции на будущее, и неизвестно было, что еще может случиться в течение года; оно означало горечь рухнувших надежд.

В день, когда я со всей ясностью осознал, что никак не смогу отплыть на Север в этом же году, я испытал примерно то же ощущение, что и в тот момент, когда был вынужден повернуть назад с 87°06′ северной широты, добившись лишь такого пустяка, как крайний северный рекорд вместо великого приза, ради которого я чуть не поплатился жизнью. К счастью, я еще не знал, что судьба уже тогда заносила руку для нового, еще более сокрушительного удара .

Пока я набирался терпения ввиду неоправданной отсрочки, меня постигло бедствие, тяжелее которого не случалось за все годы моей работы в Арктике, — скончался мой друг Моррис Джесеп. Без обещанной им поддержки новая экспедиция казалась неосуществимой. Не греша против истины, могу сказать, что ему, более чем кому-либо, я был обязан как основанием и существованием Арктического клуба Пири, так и успехом всей моей предшествующей работы. В его лице я потерял не только могучую финансовую опору, но и близкого друга, которому я абсолютно доверял. На первых порах я решил, что теперь всему конец, что все усилия и деньги, затраченные на подготовку экспедиции, пошли прахом. Смерть Джесепа вкупе с задержкой по вине корабельных подрядчиков, казалось, означала полное крушение всех моих планов.

К тому же нашлось немало «благожелателей», уверявших меня, что годичная отсрочка экспедиции и смерть Джесепа — верные приметы того, что мне никогда не достичь полюса. Однако, несколько оправившись от удара и спокойнее взглянув на создавшееся положение, я понял, что идея слишком велика для того, чтобы умереть, что ей не суждено исчезнуть бесследно. Сознание этого не раз помогало мне преодолеть мертвые точки усталости и полнейшего неведения, где взять недостающие деньги для снаряжения экспедиции. Конец зимы и начало весны 1908 года были отмечены многими черными днями для всех тех, кто был заинтересован в успехе экспедиции.

Ремонт и переделки на «Рузвельте» опустошили кассу клуба. А нам еще требовались деньги для закупки припасов и снаряжения, для уплаты жалования команде и на текущие расходы. Джесепа не было с нами; страна еще не оправилась от финансового краха, постигшего ее прошлой осенью; все обеднели.

И тут из отлива родился прилив. Миссис Джесеп, еще носившая траур по мужу, прислала чек на крупную сумму. Это дало нам возможность заказать основные предметы снаряжения и припасы, на изготовление которых требовалось время. Генерал Томас Хаббард, избранный председателем клуба, добавил второй значительный чек к своему и без того щедрому пожертвованию. Генри Пэриш, Антон Рейвен, Герберт Бриджман, «старая гвардия», стоявшая плечом к плечу с Джесепом со дня основания клуба, сплоченно выступили на его защиту; к ним присоединились другие, и кризис миновал. Но все же деньги притекали скудно. О них были все мои мысли наяву, и даже во сне они не давали мне покоя, преследуя меня дразнящими и ускользающими видениями. Это была тягостная, беспросветная, полная отчаяния пора, когда надежды всей моей жизни день ото дня то убывали, то прибывали вновь.

Затем неожиданный проблеск в тучах — очень дружеское письмо от мистера Зенаса Крейна, крупного бумажного фабриканта Массачусетса, который уже оказывал материальную помощь при снаряжении одной из моих прошлых экспедиций, но с которым я не был лично знаком. Крейн писал, что он глубоко заинтересован, что всякий, кого волнует все великое и вопросы престижа родной страны, должен оказать поддержку проекту, и просил меня встретиться с ним, если я сочту это возможным. Я встретился с ним. Он выписал чек на 10000 долларов и обещал дальнейшую поддержку, если понадобится. Обещание свое он выполнил, а немного погодя его избрали вице-председателем клуба. Нужно обладать поэтическим даром Шекспира, чтобы описать, что означали для меня в ту пору эти 10000.

С этого момента средства притекали медленно, но верно, и в конце концов составилась сумма, позволившая нам при соблюдении строжайшей экономии и знании того, что нужно, а что не нужно, закупить необходимые припасы и снаряжение.

В течение всего периода выжидания к нам со всех концов страны сплошным потоком шли письма «с завихрениями». Нашлось невероятное множество людей, буквально сочившихся изобретениями и проектами, которые должны были безусловно обеспечить открытие полюса. Ввиду тогдашнего направления изобретательской мысли летательные аппараты, разумеется, занимали первое место. Затем шли автомобили, гарантировавшие передвижение по любому виду льда. Один человек предлагал использовать подводную лодку, хотя не объяснял при этом, каким образом мы поднимемся на поверхность, пропутешествовав к полюсу подо льдом. Другой чудак хотел продать нам портативную лесопилку. Ее предполагалось установить на берегу Центрального полярного бассейна и пилить на ней лес, а из леса построить деревянный проход по льду до самого полюса. Еще один чудак предлагал устроить централизованную кухню для варки супа, там же, на берегу океана, и протянуть от нее по льду шланги, с тем чтобы санные отряды, находящиеся в пути к полюсу, могли согреваться и подкрепляться горячим супом с централизованной кухни.

Однако жемчужиной всей этой коллекции было изобретение, согласно которому я должен был взять на себя роль «человека-ядра». Изобретатель не поделился со мной деталями своего проекта, очевидно из опасения, что я его обкраду, но сущность изобретения заключалась в следующем: если бы я сумел установить его аппарат в нужном месте и направить его точно куда следует, да если б я мог продержаться достаточно долго, этот аппарат без промашки выстрелил бы меня на полюс. Это безусловно был человек, одержимый одной идеей. Он так стремился выстрелить мною на полюс, что нимало не интересовался, что случится со мной при посадке или каким образом я вернусь обратно.

Многие наши друзья, не имевшие возможности помочь нам деньгами, присылали предметы снаряжения, служащие к удобству или развлечению участников экспедиции. Так, у нас оказался бильярд, различные игры и несметное количество книг. Как-то незадолго до отплытия «Рузвельта» один из членов экспедиции обмолвился корреспонденту какой-то газеты, что у нас мало чтива, и вскоре судно оказалось заваленным книгами, журналами и газетами, которые подвозились буквально вагонами. Они лежали навалом во всех каютах, во всех рундуках, на столах в столовой, на палубе — всюду. Как бы там ни было, щедрость даривших порадовала нас, а среди присланных книг оказалось много хорошей литературы.

К тому времени, когда пришла пора выходить в море, мы были снабжены абсолютно всем необходимым, включая по коробке конфет на каждого человека на борту. Это был рождественский подарок от моей жены.

Мне доставляет величайшее удовлетворение сознавать, что вся экспедиция, включая судно, была оснащена американским снаряжением. На этот раз мы не стали покупать ньюфаундлендское или норвежское зверобойное судно и переоборудовать его для наших целей, как бывало прежде.

«Рузвельт» был построен из американского леса на американской верфи, снабжен машиной, изготовленной американской фирмой из американского металла, сконструирован по американским чертежам. Даже самые обычные предметы снаряжения были американского производства. Примерно то же можно сказать и о составе экспедиции. Хотя Бартлетт — капитан судна и экипаж были ньюфаундлендцами, ньюфаундлендцы наши ближайшие соседи и в сущности наши двоюродные братья. Экспедиция отплыла на север на построенном американцами судне, американским маршрутом, под командой американца, с целью, если окажется возможным, завоевать трофей для Америки. «Рузвельт» был построен со знанием требований навигации в Арктике — знанием, добытым американцем в шести предыдущих походах в Арктику.

Мне исключительно повезло с подбором участников, ибо я имел возможность выбирать их из состава моей предыдущей экспедиции. Сезон, проведенный в Арктике, — серьезное испытание человеческого характера. Прожив с человеком полгода за полярным кругом, его можно узнать лучше, чем за век знакомства в городе. Есть что-то такое в замерзших просторах Севера — я затрудняюсь сказать, что именно, — что ставит человека лицом к лицу с собой и с его товарищами; если он человек, человек и выходит наружу, а если он дрянь, то и это обнаруживается не менее быстро.

Первым и самым ценным членом экспедиции был Бартлетт, капитан «Рузвельта», отлично зарекомендовавший себя в экспедиции 1905–1906 годов. Роберт Бартлетт, или «капитан Боб», как мы любовно называли его, — выходец из семьи отважных ньюфаундлендских мореходов, издавна связанных с работой на Севере. Ему было 33 года, когда мы в последний раз отплыли на Север. Голубоглазый, темноволосый, коренастый, со стальными мускулами, Бартлетт, стоял ли он у штурвала «Рузвельта», пробивая проход в ледяных полях, шел ли, тяжело ступая и спотыкаясь, по полярному паку с санями, улаживал ли неурядицы среди команды, Бартлетт всегда оставался самим собой неутомимым, преданным, полным энтузиазма, верным, как компас.

Моим помощником был негр Мэттью Хенсон, в том или ином качестве сопровождавший меня в моих странствиях, начиная с моей второй поездки в Никарагуа в 1887 году. Он был со мной во всех моих экспедициях на Север, за исключением первой, 1886 года, и почти без исключений во всех моих самых северных походах. Такое место я отвел ему, во-первых, ввиду его высокой приспособляемости и работоспособности и, во-вторых, ввиду его преданности. Он делил со мной все физические трудности моей работы в Арктике. Ему сейчас около 40 лет. Человека, который бы умел так искусно управляться с санями, как он, и лучшего погонщика трудно сыскать; в этом отношении с ним могут соперничать лишь лучшие охотники-эскимосы.

Росс Марвин — мой секретарь и помощник, погибший в экспедиции, Джордж Уордуэл — старший механик, Перси — заведующий хозяйством и боцман Мэрфи все они уже бывали со мной на Севере. Доктор Вульф, хирург экспедиции 1905–1906 годов, ввиду изменений в своем профессиональном положении не смог опять пойти со мной на Север, и его место занял доктор Гудсел из Нью-Кенсингтона, штат Пенсильвания.

Доктор Гудсел — потомок старинного английского рода, представители которого прослеживаются в Америке на протяжении двух с половиной столетий. Его прадед служил солдатом в армии Вашингтона, а отец, Джордж Гудсел, много лет провел в приключениях на море и в Гражданскую войну сражался на стороне северян. Доктор Гудсел родился под Личбергом, штат Пенсильвания, в 1873 году, окончил медицинский колледж в Цинциннати, штат Огайо, и с тех пор работал в области медицины в Нью-Кенсингтоне, штат Пенсильвания, специализируясь по клинической микроскопии. Он член Гомеопатического медицинского общества Пенсильвании и Американского общества врачей. В момент отправки в экспедицию он был председателем Общества врачей Аллегейнской долины. Среди его печатных работ: «Прямое микроскопическое исследование применительно к профилактике и новым видам терапии» и «Туберкулез и его диагноз».

Поскольку перед этой экспедицией ставились более широкие задачи, чем перед всеми предшествовавшими, — в частности, предусматривались более интенсивные наблюдения за приливами и отливами по заданию Береговой и геодезической службы США, а также, если позволят условия, исследовательские санные поездки на восток, к мысу Моррис-Джесеп, и на запад, к мысу Томас-Хаббард, — я расширил свою, если так можно выразиться, полевую партию, введя в состав экспедиции Дональда Макмиллана из Вустерской академии и Джорджа Борупа.

Макмиллан, сын морского капитана, родился в Провинстауне, штат Массачусетс, в 1874 году. Его отец пропал без вести, выйдя в море из Бостона около тридцати лет назад. Мать умерла в следующем году, оставив его с четырьмя младшими детьми. Пятнадцати лет Макмиллан вместе с сестрой переехал в Фрипорт, штат Мэн, окончил там среднюю школу и поступил в Боудонский колледж, который закончил в 1898 году. Подобно Борупу Макмиллан показал себя в колледже прекрасным спортсменом, играл полузащитником за университетскую команду и выиграл приз на беговой дорожке. С 1898 по 1900 год он заведовал школой Леви Холл в Норт-Горэме, штат Мэн, затем был заведующим латинским отделением приготовительной школы в Свортморе, штат Пенсильвания. На этом посту он оставался до 1903 года, затем преподавал математику и физическую культуру в Вустерской академии, штат Массачусетс, где оставался вплоть до момента отправки с экспедицией на Север. Награжден грамотой «Общества гуманности» за спасение нескольких человеческих жизней, — подвиг, о котором он рассказывает с крайней неохотой .

Джордж Боруп родился в Синг-Синге, штат Нью-Йорк, 2 сентября 1885 года. Он готовился к поступлению в Йейлский университет в Гротонской школе с 1889 по 1903 год и закончил университет в 1907 году. В университете он отличился как спортсмен, был членом университетских команд бегунов и гольфистов, снискал известность как борец. По окончании университета проработал год специальным подмастерьем в механических мастерских Пенсильванской железнодорожной компании в Алтуне.

Капитану Бартлетту я предоставил выбор судового состава, за исключением старшего механика.

В составе экспедиции, окончательно укомплектованном в день отплытия «Рузвельта» из Сидни 17 июля 1908 года, было 22 человека, а именно: Роберт Пири, начальник экспедиции; Роберт Бартлетт, капитан судна; Джордж Уордуэл, старший механик; доктор Гудсел, хирург; профессор Росс Марвин, мой помощник; Дональд Макмиллан, мой помощник; Джордж Боруп, мой помощник; Мэттью Хенсон, мой помощник; Томас Гашью, помощник капитана; Джон Мэрфи, боцман; Бэнкс Скотт, механик; Чарльз Перси, заведующий хозяйством; Уильям Причард, юнга; Джон Коннорс, Джон Коуди, Джон Барнз, Деннис Мэрфи, Джордж Перси — матросы; Джемс Бентли, Патрик Джойс, Патрик Скинз, Джон Уайзмен кочегары.

Продовольствием мы запаслись в большом количестве, но разнообразием оно не отличалось. Благодаря своему многолетнему опыту я знал, что именно мне нужно и сколько. Продукты, абсолютно необходимые для серьезной арктической экспедиции, немногочисленны, но должны быть наилучшего качества. Излишества же вообще не имеют места при работе в Арктике.

Продовольствие для арктической экспедиции делится на два вида: предназначенное для питания участников санных походов и для питания на корабле во время пути туда и обратно и на зимней стоянке. Провиант, потребный для санных походов, специального характера и должен быть приготовлен и упакован таким образом, чтобы обеспечить максимум питательности при минимальном собственном весе, объеме и весе тары. Необходимых предметов питания — единственно необходимых для серьезного санного похода в Арктике, независимо от времени года, температуры и длительности путешествия, будь то один месяц или полгода — всего четыре: пеммикан, чай, сухари и сгущенное молоко. Пеммикан — концентрат, приготовленный из говядины, жира и сушеных фруктов. Из всех видов мясных продуктов пеммикан наиболее питательный и абсолютно необходим во время длительных санных походов в Арктике.

Питание на борту корабля и на зимней стоянке состоит из обычных покупных продуктов. Для моих экспедиций характерно то, что мы никогда не брали с собой мяса. В этом отношении я всегда полагался на подножные ресурсы. Целью зимней охоты экспедиции является именно само мясо, а не развлечение, как думают некоторые.

Вот перечень некоторых продуктов питания, взятых нами в последнюю экспедицию: мука — 16000 фунтов; кофе — 1000 фунтов; чай — 800 фунтов; сахар — 10000 фунтов; керосин — 3500 галлонов; бекон — 7000 фунтов; сухари — 10000 фунтов; сгущенное молоко — 100 ящиков; пеммикан — 30000 фунтов; сушеная рыба — 3000 фунтов; курительный табак — 1000 фунтов.

 

Глава 3

Старт

В 1 час дня 6 июля 1908 года «Рузвельт», покинув место у пирса в конце Восточной 24-й улицы Нью-Йорка, отправился в свое далекое северное плавание. Когда судно выбиралось задним ходом на реку, над островом Блэкуэлл раздались приветственные крики многотысячной толпы, собравшейся проводить нас, и гудки яхт, буксиров и паромов, желавших нам доброго пути. Интересно отметить, что в день, когда мы отплывали в самое холодное место на земле, в Нью-Йорке стояла жара, какой город не знал вот уже много лет. В тот день в Нью-Йорке было зарегистрировано тринадцать смертей от перегрева и семьдесят два солнечных удара, тогда как мы отправлялись в края, где 60° ниже нуля отнюдь не редкость .

На борту «Рузвельта» находилось около ста гостей Арктического клуба Пири и несколько членов клуба, включая председателя генерала Томаса Хаббарда, вице-председателя Зенаса Крейна и секретаря-казначея Герберта Бриджмана.

По мере того как «Рузвельт» продвигался вверх по реке, шум становился все громче и громче — к гудкам речных судов присоединялись приветственные свистки фабрик и электростанций. На острове Блэкуэлл многие заключенные высыпали наружу, чтобы помахать нам на прощание рукой, и их приветствия нимало не теряли в наших глазах оттого, что их посылают люди, лишенные обществом свободы. В конце концов они желали нам добра. Надеюсь, сейчас все они на свободе и, что еще лучше, заслуживают ее. Возле Форт-Тоттен мы прошли мимо «Мейфлауэр», военной яхты президента Теодора Рузвельта, и ее маленькая пушка прогремела нам прощальный салют, а команда замахала руками и прокричала «ура». Наверное, еще ни один корабль не отправлялся на край света при таких волнующих проводах, как «Рузвельт».

Вблизи маяка Степпинг-Стоун моя жена, гости и члены клуба и я пересели на буксир «Наркета» и возвратились в Нью-Йорк. Судно последовало дальше, к бухте Ойстер на Лонг-Айленде, летней резиденции президента; там мы с женой должны были завтракать на следующий день с президентом Рузвельтом и его супругой.

Теодор Рузвельт — для меня человек необычайной силы, величайший из людей, каких порождала Америка. Он полон той кипучей энергии и энтузиазма, которые составляют основу реальной власти и успеха. Когда пришла пора крестить корабль, с чьей помощью мы рассчитывали проложить путь к самой недоступной точке земного шара, название «Рузвельт» казалось единственно подходящим и напрашивалось само собой. Оно являлось воплощением силы, настойчивости, выносливости и воли к преодолению препятствий — всех тех качеств, которые так возвеличили двадцать шестого президента Соединенных Штатов .

За завтраком в Сагамор-Хилл президент Рузвельт повторил то, что он говорил мне уже не раз: он искренне и глубоко заинтересован в моей работе и верит в мой успех, если успех вообще возможен.

После завтрака президент с супругой и тремя сыновьями поднялись на борт «Рузвельта». Мы с женой сопровождали их. На палубе от имени Арктического клуба Пири их приветствовал Бриджман. Президент и члены его семьи находились на борту около часу. Президент осмотрел судно, обменялся рукопожатиями со всеми присутствующими членами экспедиции, включая команду, и даже познакомился с моими эскимосскими собаками — Северной Звездой и другими, которых я привез с одного из островов в заливе Каско, у побережья штата Мэн. Когда он сходил с судна, я сказал ему: «Господин президент, я отдам этому предприятию все — все мои физические, духовные и нравственные силы». Он ответил: «Я верю в вас, Пири, верю в ваш успех, — если только это в пределах человеческих возможностей».

«Рузвельт» зашел в Нью-Бедфорд за вельботами и ненадолго остановился у острова Игл — нашей летней резиденции на побережье штата Мэн; там мы взяли на борт массивный, окованный железом запасной руль — это была мера предосторожности в предстоящей схватке со льдами. В прошлую экспедицию, когда у нас не было лишнего руля, мы могли бы использовать два. В этот же раз случилось так, что у нас был в запасе руль, но нам не пришлось воспользоваться им.

Выход «Рузвельта» с острова Игл был рассчитан так, чтобы мы с женой могли прибыть поездом в Сидни (мыс Бретон) в один день с кораблем. Я питаю очень теплые чувства к этому живописному городку. Восемь раз я отправлялся отсюда на Север в свои арктические странствия. Мои первые воспоминания об этом городе относятся к 1886 году — я тогда прибыл в Сидни с капитаном Джекманом на китобойном судне «Игл», и мы стояли там дня два, загружаясь углем. Это было мое первое путешествие на Север, та самая летняя поездка в Гренландию, когда мною овладела «арктическая лихорадка», чтобы уж никогда больше не отпускать.

С той поры Сидни из небольшого селения с одной приличной гостиницей разросся в процветающий город, насчитывающий 17 тысяч жителей и много промышленных предприятий, среди которых один из крупнейших сталеплавильных заводов в западном полушарии. Я избрал Сидни отправным пунктом потому, что там есть угольные копи. Это самое близкое к Арктике место, где судно может загрузиться углем.

В этот раз, отправляясь в свое последнее путешествие на Север, я покидал Сидни с иным, хотя и трудно определимым, чувством, чем прежде. Я был совершенно спокоен, ибо знал, что сделал все, чтобы обеспечить успех, что все необходимые припасы находятся на борту. Если в свои прошлые путешествия я, бывало, испытывал чувство тревоги, то теперь на протяжении всей экспедиции не поддавался никаким волнениям. Быть может, ощущение уверенности шло от сознания, что все возможные случайности предусмотрены, а быть может, и оттого, что препятствия и сокрушительные удары, доставшиеся на мою долю, притупили у меня чувство опасности.

Загрузившись углем в Сидни, мы пересекли залив, чтобы забрать в Норт-Сидни последние припасы. Пытаясь отвалить там от причала, мы обнаружили, что сидим на мели, и были вынуждены ждать больше часа начала прилива. При попытках снять судно с мели один из вельботов был зажат между шлюпбалками и стенкой пристани и получил повреждения; однако после восьми арктических кампаний такой пустяк уже не считается дурным предзнаменованием.

Мы покинули Норт-Сидни в половине четвертого 17 июля при ослепительно сверкавшем солнце. Когда мы проходили мимо поста наблюдения и связи, нам сигнализировали: «До свидания! Счастливого плавания!» Мы ответили: «Спасибо» — и салютовали флагом.

Маленький буксир, зафрахтованный нами, чтобы доставить в Сидни наших гостей, следовал за «Рузвельтом» до маяка Лоу-Пойнт, затем подошел к судну, и моя жена, дети, полковник Боруп и еще несколько друзей пересели на него. Целуя меня на прощание, мой пятилетний сын Роберт сказал: «Папочка, возвращайся скорее!» С грустью смотрел я на буксир, таявший в голубом просторе. Еще одна разлука — а их было так много! Благородная, мужественная маленькая женщина! Ты делила со мной всю тяжесть моей работы в Арктике. Однако на этот раз расставание было не таким печальным, как прежде. Возможно, мы оба понимали, что это наша последняя разлука.

Когда засветились звезды, последние грузы, взятые в Норт-Сидни, были прибраны, и на палубах воцарился необычайный порядок для судна, только что отплывшего в арктический рейс, за исключением шканцев, заваленных мешками с углем.

Зато в каютах господствовал хаос. Моя каюта была до того завалена вещами — приборами, книгами, мебелью, подарками друзей, снаряжением и прочим, что для меня самого не осталось места. Впоследствии, по возвращении, кто-то спросил меня, заводил ли я пианолу в первый день плавания. Я не заводил ее по той простой причине, что не мог до нее добраться. Волнующие ощущения первых часов в море были связаны главным образом с раскопкой пространства 6х2 фута в том месте, где находилась койка, чтобы можно было вовремя лечь спать.

Я очень люблю свою каюту на «Рузвельте». Ее просторность и ванная комната по соседству — единственная роскошь, которую я себе позволил. Каюта проста, обшита сосновыми досками, выкрашенными в белый цвет. Ее удобства плод многолетнего опыта работы в Арктике. В ней имеются вделанная в стену койка, письменный стол, несколько книжных полок, стул и кресло, а также комод — его мне подарила жена. Над пианолой висит фотография Морриса Джесепа, на боковой стенке — фотография президента Рузвельта с его автографом. Затем флаги: шелковый флаг, сшитый моей женой, с которым я не расстаюсь вот уже сколько лет; флаг общества Дельта-Каппа-Эпсилон, флаг Военно-морской лиги и флаг организации «Дочери американской революции». Есть в каюте и фотография нашего дома на острове Игл, а также душистая подушка, сделанная моей дочерью Мэри из иголок растущих на острове сосен.

Пианола — подарок моего друга Г. Бенедикта — сопровождала меня в прошлую экспедицию и на этот раз была для нас одним из основных источников развлечения. У меня было не менее двухсот пластинок, и чаще всего над просторами Ледовитого океана разносились мелодии «Фауста». Марши и песни также пользовались большим успехом, особенно вальс «Голубой Дунай», а иной раз, когда настроение людей падало, мы ставили синкопированные танцевальные ритмы, которые все особенно любили.

Была у меня в каюте и довольно полная библиотека арктической литературы — исключительно полная по сравнению со всеми прошлыми экспедициями. Мы надеялись, что книги эти вместе с богатым подбором романов и журналов помогут нам скоротать долгую полярную ночь, и они не обманули наших надежд. Обычай засиживаться допоздна за книгой приобретает новый смысл, когда ночь длится несколько месяцев.

На следующий день наш плотник принялся за ремонт поврежденного вельбота, используя лес, который мы специально захватили с собой для таких целей. Море было неспокойно, шкафут почти весь день захлестывало волнами. Мои товарищи постепенно обживали свои каюты, и если кто-нибудь чувствовал тоску по дому, то держал ее про себя.

Наши жилые помещения находились в задней рубке, которая тянется во всю ширину «Рузвельта» от грот-мачты до бизань-мачты. В центре располагается машинное отделение с верхним светом и вытяжной трубой, а по бокам от него каюты и кают-компании. Моя каюта помещалась в правом кормовом углу; дальше к носу шла каюта Хенсона, затем кают-компания правого борта и в правом носовом углу каюта доктора Гудсела. В кормовой части слева находилась каюта капитана Бартлетта, которую он занимал вместе с Марвином, за ней в сторону носа шли каюта главного механика и его помощника, каюта заведующего хозяйством Перси и каюта Макмиллана и Борупа; затем шла кают-компания для младшего состава; за ней, в левом носовом углу рубки, была каюта помощника капитана и боцмана. В кают-компании правого борта кроме меня столовались Бартлетт, доктор Гудсел, Марвин, Макмиллан, Боруп.

Не буду подробно останавливаться на первом этапе нашего плавания от Сидни до мыса Йорк на побережье Гренландии по той причине, что в это время года такое плавание — всего-навсего приятная летняя прогулка по морю, которую может совершить без особого риска и приключений любая крупная яхта; тем более что есть более интересные и необычные вещи, о которых следует упомянуть. Когда мы проходили пролив Белл-Айл, это «кладбище кораблей», где судну всегда грозит опасность натолкнуться в тумане на айсберг или быть прижатым к берегу сильным и коварным течением, я всю ночь оставался на ногах, как сделал бы всякий, кому дорого судно. Но все обошлось благополучно, и я невольно сравнил это легкое летнее плавание с нашим возвращением домой в ноябре 1906 года, когда «Рузвельт» то поднимал над волнами свой нос или корму, то, кренясь, зарывался поручнями в воду. Мы тогда в схватке с морем потеряли два руля, а пробираясь в густом тумане вдоль Лабрадорского побережья, — был как раз сезон айсбергов — заметили огонь маяка на мысе Амур, лишь когда оказались от берега на расстоянии броска камнем; до этого ориентирами нам служил лишь вой сирен на мысе Амур и мысе Болд да свистки больших пароходов, которые стояли у входа в пролив, не решаясь пройти его.

 

Глава 4

К мысу Йорк

В воскресенье 19 июля у маяка на мысе Амур мы выслали на берег шлюпку с пакетом телеграмм — последними вестями домой. Я подумал тогда: о чем будет мое первое сообщение в будущем году?

У мыса Сент-Чарльз мы бросили якорь напротив китобойной станции. Накануне здесь поймали двух китов, и я купил одного на корм собакам. Мясо мы уложили на шканцах. На побережье Лабрадора есть несколько таких «китовых фабрик». Они высылают в море быстроходное стальное судно с гарпунной пушкой на носу. Завидев кита, его преследуют и, подобравшись к чудовищу на достаточно близкое расстояние, выстреливают в него гарпун с бомбой. Взрыв убивает кита. Затем животное привязывают к борту судна, буксируют к станции, вытаскивают на деревянный помост и разделывают, причем для каждой части огромной туши находится коммерческое применение .

Следующая остановка была в Хок-Харбор, где нас ожидало вспомогательное судно «Эрик» с 25 тоннами китового мяса на борту. Через час или два после «Рузвельта» в гавань вошла прекрасная белая яхта «Вакива», принадлежащая мистеру Харкнессу, члену нью-йоркского яхт-клуба. В течение зимы она дважды становилась по соседству с «Рузвельтом» у причала в конце Восточной 24-й улицы Нью-Йорка, загружаясь углем между плаваниями, и теперь по странному стечению обстоятельств оба судна вновь стояли бок о бок в этой отдаленной маленькой гавани на Лабрадорском побережье. Более непохожие корабли трудно себе представить: яхта — белоснежная, сверкающая на солнце латунной отделкой, быстроходная, легкая, как стрела, и наш корабль — темный, медлительный, тяжелый, крепкий, как скала; каждое судно имело свое назначение и соответствовало ему.

Мистер Харкнесс с группой друзей, включая нескольких представительниц прекрасного пола, поднялись на борт «Рузвельта»; их изящные платья еще более подчеркнули черноту, силу и далеко не безукоризненную чистоту нашего корабля.

Затем мы остановились у острова Турнавик напротив рыболовной станции, хозяином которой был отец Бартлетта, и взяли на борт партию лабрадорских меховых сапог, предназначенных для Севера. Перед тем как подойти к острову, мы столкнулись с жесточайшей грозой . Это была самая северная гроза, которую я когда-либо наблюдал. Помнится, однако, что по пути на Север в 1905 году мы также попали в очень сильные грозы с не менее интенсивными электрическими явлениями, чем виденные мною в Мексиканском заливе, во время плаваний в южных морях; правда, с грозами 1905 года мы столкнулись в районе пролива Кабота — гораздо южнее, чем теперь, в 1908 году.

Наше плавание до мыса Йорк протекало спокойно и было лишено даже мелких тревог аналогичного плавания три года назад; тогда неподалеку от мыса Сент-Джордж на верхней палубе около вытяжной трубы вспыхнул пожар, переполошивший команду. Сходным образом и туманы не досаждали нам на ранней стадии путешествия так, как в 1905 году. В сущности говоря, все благоприятствовало нам с самого начала, благоприятствовало до такой степени, что, должно быть, матросы посуевернее думали про себя, что это везение ненадолго, а один из членов экспедиции постоянно постукивал по дереву — так, на всякий случай, объяснял он. Конечно, было бы смешно утверждать, что такая «мера предосторожности» хоть как-то повлияла на исход экспедиции; человек просто облегчал себе душу.

По мере удаления на север ночи становились все короче и светлее, а когда мы пересекли полярный круг — это произошло вскоре после полуночи 26 июля, — солнце светило нам круглые сутки. Я пересекал полярный круг около двадцати раз, с юга на север и обратно, и для меня в этом не было ничего нового; однако на наших арктических «новичков» — доктора Гудсела, Макмиллана и Борупа — вступление в область полярного дня произвело немалое впечатление. У них было такое же ощущение, как у человека, впервые пересекающего экватор, — они увидели в этом событие.

Уходя все дальше на север, «Рузвельт» приближался к одной из самых интересных областей Арктики — маленькому оазису среди льдов и снегов, расположенному на западном побережье Северной Гренландии, на полпути между бассейном Кейна на севере и заливом Мелвилл на юге. Здесь в разительном контрасте с окружающей местностью богато представлен растительный и животный мир, и на протяжении последних ста лет здешняя полоса побережья служила местом зимовки для пяти или шести арктических экспедиций. Здесь же обитает небольшое племя эскимосов.

Это маленькое убежище находится от Нью-Йорка в 3000 миль морского пути и в 2000 миль по прямой. Оно расположено в 600 милях к северу от полярного круга, примерно на полпути между полярным кругом и полюсом. Сто десять суток длится там полярная ночь, и глаз не видит иного света, чем свет луны и звезд, зато летом солнце светит непрерывно в течение стольких же суток. Благодаря достаточно обширным пастбищам эта маленькая страна — излюбленное обиталище северных оленей. Но нас этот единственный в своем роде уголок на земном шаре интересовал лишь в одном отношении: здесь мы предполагали взять на борт уроженцев холодного пояса, которые должны были помочь нам дальше на севере.

Однако, прежде чем достичь этого удивительного оазиса, расположенного всего в нескольких сотнях миль за полярным кругом, мы подошли к самому знаменательному пункту нашего пути, поскольку он показывал нам воочию мрачную сторону стоявшей перед нами задачи. Ни один цивилизованный человек не умирает в этой жестокой Нордландии без того, чтобы его могила не была исполнена глубокого смысла для тех, кто идет по его следам; и, по мере того как мы плыли вперед и вперед, безгласные напоминания об останках героев не переставая рассказывали нам свою молчаливую, но потрясающую повесть.

У южной границы залива Мелвилл, на острове Дак, находится небольшое кладбище шотландских китобоев, которые первыми прошли к заливу Мелвилл и умерли здесь, не дождавшись вскрытия льдов. Эти могилы появились здесь в начале XIX века. Отсюда столбовая дорога Арктики обозначена могилами тех, кто пал в жестокой схватке с холодом и голодом. Одного взгляда на эти грубые груды камней достаточно, чтобы понять, какой ценой дается завоевание Арктики. Люди, которые лежат под ними, были не менее отважны, не менее умны, чем участники моей экспедиции; им просто не так повезло.

Остановим на мгновение взгляд на этой дороге и рассмотрим памятники на ней.

В заливе Норт-Стар находится несколько могил участников английской экспедиции на корабле «Норт-Стар», зимовавшем здесь в 1850 году. На островах Кэри — безымянная могила одного из участников злополучной экспедиции Кальстениуса. Дальше к северу, в Эта, находится могила Зоннтага, астронома экспедиции Хейса , а еще севернее — могила Ольсена из отряда Кейна . На противоположной стороне в необозначенных местах лежат останки шестнадцати человек злополучной экспедиции Грили . Еще дальше к северу, на побережье Гренландии, находится могила Холла , начальника американской экспедиции на «Полярисе». На западе, на Земле Гранта, похоронены матросы английской арктической экспедиции 1876 года, а прямо на берегу центрального Полярного моря , у мыса Шеридан, находится могила датчанина Петерсена, переводчика той же экспедиции . Могилы эти — немые памятники человеческим усилиям выиграть великий приз — дают лишь частичное представление о том, сколько отважных людей, которым не так везло, пожертвовали жизнью — самым дорогим, что только есть у человека, в борьбе за покорение Арктики.

Когда я впервые увидел могилы китобоев на острове Дак, солнце ярко освещало надгробные доски, и я присел перед ними, полный трезвого понимания их сокровенного смысла. Когда я впервые увидел могилу Зоннтага в Эта, я тщательно прибрал камни вокруг, отдавая долг чести мужественному человеку. А на мысе Сабин, где погиб отряд Грили, я был первым человеком, ступившим в развалины каменной хижины после того, как много лет назад из нее увезли семерых оставшихся в живых участников экспедиции, — да, я первым ступил в эти развалины в августе, в слепящий снежный буран, и увидел напоминания о себе, оставленные этими несчастными.

И вот теперь, в 1908 году, проплывая мимо острова Дак на пути к мысу Йорк, я вспоминал о находящихся там могилах, и мне и в голову не приходило, что одному из участников нашей экспедиции, всеми нами любимому профессору Россу Марвину, который ел за одним столом со мной и исполнял обязанности моего секретаря, суждено прибавить свое имя к длинному списку жертв Арктики и что его могила в бездонной темной пучине станет самой северной могилой на земле.

1 августа мы достигли мыса Йорк. Крутой, почти отвесный, он заканчивался полосой арктического побережья, населенного эскимосами самыми северными представителями человечества на земле. Мне не раз доводилось видеть его снежную вершину, возвышающуюся вдали на горизонте в заливе Мелвилл, когда мои корабли проплывали на Север. У основания мыса ютится самое южное из всех эскимосских поселений, и он из года в год служил мне местом встреч с обитающим здесь племенем.

Прибыв на мыс Йорк, мы оказались в преддверии собственно работы в Арктике. У меня на борту было все необходимое снаряжение и материалы, какие мне могла предоставить цивилизация. А здесь я должен был забрать орудия и людей, которых сама Арктика породила для собственного покорения. Мыс Йорк, или залив Мелвилл, — это демаркационная линия между цивилизованным миром, с одной стороны, и арктическим миром — с другой, арктическим миром со всем его вооружением: эскимосами, собаками, моржами, тюленями, меховой одеждой и опытом аборигенов.

Позади лежал цивилизованный мир, теперь для нас абсолютно бесполезный, не могущий дать нам ничего больше. Впереди простиралась неисследованная пустыня, через которую я должен был буквально пробивать путь к цели. Уже само плавание от мыса Йорк до места зимовки на северном побережье Земли Гранта — не «просто плавание»; в сущности говоря, на последних этапах это вовсе не плавание, а сплошные нажимы, наскоки, увертки и таранные удары в схватке со льдом, причем каждую минуту можно ожидать от противника сокрушительного ответного удара. Все это очень напоминает работу искусного боксера-тяжеловеса или работу древнеримского кулачного бойца.

За заливом Мелвилл цивилизованный мир, каким мы его знаем, остается позади. Покидая мыс Йорк, мы меняем разнообразные занятия на два, которым находится место в этих бескрайних пустынях: добывание пищи для человека и собаки и преодоление многомильных расстояний.

Позади лежало все то, что я мог назвать своим, все, что дорого сердцу человека: семья, дом, друзья и те узы, которые связывали меня с мне подобными. Впереди была моя мечта, цель необоримого импульса, побуждавшего меня в течение двадцати трех лет раз за разом восставать против застывшего «нет» Великого Севера.

Суждено ли мне добиться успеха? Суждено ли вернуться? Успешное достижение 90° северной широты вовсе не предполагает благополучного возвращения. Мы поняли это в 1906 году, пересекая на обратном пути «Великую полынью». В Арктике шансы всегда против исследователя. Непроницаемые хранители ее тайны, похоже, обладают неисчерпаемым запасом козырей и пускают их в ход против пришельца, который норовит начать игру. Жизнь там собачья, но работа достойна настоящего человека.

Когда мы 1 августа 1908 года покидали мыс Йорк, я знал, что мне предстоит поистине последняя битва. Все в моей жизни, казалось, вело к этому моменту. И моя долголетняя работа, и все мои предыдущие экспедиции были лишь подготовкой к этому последнему завершающему усилию. Говорят, целенаправленный труд — лучшая молитва о достижении цели. Если это верно, то молитва многие годы была моим уделом. В какую бы полосу разочарований и поражений я ни вступал, я всегда верил, что великая белоснежная загадка Севера в конце концов должна пасть перед напором человеческого опыта и воли. Так и теперь, стоя спиной к миру и лицом к загадке, я верил, что выйду победителем вопреки всем силам тьмы и отчаяния.

 

Глава 5

Радушный прием у эскимосов

Когда мы приближались к мысу Йорк, который отстоит от полюса дальше, чем Тампа, штат Флорида, от Нью-Йорка, я с особым удовольствием наблюдал, как первые из наших друзей эскимосов выплывают нам навстречу в своих крохотных каяках — сделанных из шкур лодках. Хотя на мысе Йорк и находится самое южное поселение эскимосов, это отнюдь не означает, что оно постоянное, так как эскимосы — кочевники. В иной год там обитают две семьи, в другой — десять, а бывает, что и ни одной, ибо эскимосы редко живут дольше двух лет на одном месте.

Мыс Йорк, когда мы к нему подошли, был окружен, словно стражами, огромной флотилией плавучих айсбергов, затруднявших «Рузвельту» подход к берегу, но еще задолго до того, как поравняться с ними, мы увидели охотников поселения, плывущих нам навстречу. Вид этих людей, легко скользящих по воде в своих хрупких каяках, был для меня самым желанным зрелищем за все время нашего пути от Сидни.

Здесь следует подробнее остановиться на этом интересном маленьком народе, самом северном на нашей планете, без помощи которого, возможно, Северного полюса никогда не удалось бы достигнуть. Не так давно мне случилось написать об эскимосах несколько строк, и мои слова оказались настолько пророческими, что мне кажется уместным привести их вновь. Вот эти строки.

«Меня часто спрашивают: „Какую пользу приносят эскимосы миру? Они слишком удалены, чтобы представлять ценность для коммерческого предпринимательства, у них совсем нет честолюбия. Они не имеют ни литературы, ни искусства. Их отношение к жизни определяется инстинктом, как у лисицы или медведя“. Но не надо забывать, что эти выносливые и заслуживающие доверия люди еще могут доказать, какую ценность для человечества они представляют. С их помощью мир откроет полюс».

И вот теперь я с этой же надеждой смотрел на своих старых друзей, выплывающих нам навстречу в крохотных каяках, и говорил себе, что я опять среди верных сынов Севера, много лет деливших со мной превратности полярных странствий, и из их числа мне опять предстоит отобрать лучших охотников на полосе побережья от мыса Йорк до Эта, чтобы воспользоваться их помощью в моей последней попытке завоевать великий приз.

Начиная с 1891 года мне постоянно приходилось жить и работать с эскимосами. Я завоевал их полное доверие, сделал их своими должниками, даря им различные вещи, и снискал их благодарность тем, что неоднократно спасал жизни их жен и детей, снабжая их продовольствием, когда им угрожала голодная смерть . В течение восемнадцати лет я обучал эскимосов своим методам, иначе говоря, учил развивать и приспосабливать для моих целей их замечательную ледовую технику и выносливость. Я изучил характер каждого из них в отдельности, как исследователь, надеясь с их помощью добиться желаемого результата, и знал совершенно точно, кого из них следует отобрать для быстрого и смелого броска и кто из этих упорных и непреклонных пойдет, если понадобится, в самое пекло ради достижения цели, которую я перед ними поставил.

Я знаю всех мужчин, женщин и детей племени, проживающего между мысом Йорк и Эта. До 1891 года они не заходили на север дальше границ края, в котором жили. Я пришел к этим людям восемнадцать лет назад, и их страна явилась базой для моей первой экспедиции.

Путешественники по далеким землям рассказывают много чепухи о том, что аборигены якобы принимают за богов приходящих к ним белых людей; я лично никогда особенно не доверял таким рассказам. Мой опыт свидетельствует, что средний абориген так же доволен своей участью, как мы своей, что он так же уверен в превосходстве своих знаний и так же приспособляется со своими знаниями к действительности, как и мы с вами. Эскимосы не животные; они такие же люди, как представители индоевропейской расы. Они знают, что я им друг, и неоднократно доказывали, что и они мне друзья.

Сойдя на берег у мыса Йорк, я застал там четыре или пять семей, живших в летних тупиках — палатках из шкур. От них я узнал обо всем, что произошло в этих местах за последние два года: кто умер, у кого народились дети, где теперь живет такая-то и такая-то семья — иными словами, как расселилось племя в данное лето. Таким образом, я узнал, где искать нужных мне людей.

К мысу Йорк мы прибыли около семи часов утра. Я отобрал людей, которых хотел взять с собой, и сказал им, что вечером, когда солнце будет в таком-то месте, судно тронется дальше, и что к этому времени они с семьями и имуществом должны быть на борту. Поскольку охота для эскимосов единственный вид промысла и все их пожитки, состоящие главным образом из палаток, собак, саней, шкур и посуды, легко переносимы, они без особой затраты времени перебрались на «Рузвельт» в наших лодках, и мы снова взяли курс на север.

Хотят ли они следовать за мной — в этом не могло быть никакого сомнения. Они последовали за мной с величайшей охотой, так как знали по опыту, что участие в экспедиции спасет их жен и детей от угрозы голода. Знали они и то, что, когда экспедиция закончится и мы доставим их обратно домой, я подарю им оставшиеся запасы продовольствия и снаряжения, и это даст им возможность прожить целый год в абсолютном достатке; что по сравнению с другими членами племени они будут просто мультимиллионерами.

Одна из характерных черт эскимосов — сильнейшее, неуемное любопытство, и вот тому пример. Много лет назад, зимой, когда моя жена сопровождала меня в поездке по Гренландии, одна старая женщина племени прошла 100 миль от своего поселения до нашего зимовья, чтобы увидеть белую женщину.

Возможно, мне посчастливилось использовать эскимосов в целях открытия так, как еще не удавалось никакому другому исследователю. Поэтому, быть может, здесь не лишне будет отступить от основной линии повествования и немного рассказать об этом народе, тем более что, не получив хотя бы малейшего представления о нем, невозможно в полной мере оценить результаты моей экспедиции к Северному полюсу. Работая в Арктике, я взял за правило использовать эскимосов в качестве рядового состава моих санных отрядов. Без портняжного искусства эскимосских женщин у нас не было бы теплой меховой одежды, абсолютно необходимой для защиты от зимней стужи; не имея эскимосских собак, мы были бы лишены тягловой силы для саней, единственно применимой в условиях Арктики.

Члены маленького племени, или рода, населяющего западное побережье Гренландии от мыса Йорк до Эта, во многих отношениях отличаются от эскимосов датской Гренландии и других арктических областей. Племя насчитывает 220–230 человек. Они дикари, но они не дики; у них нет правительства, но это не означает, что у них нет законов; они совершенно необразованны, по нашим понятиям, но обладают замечательными способностями. В их характере много детского, они обладают детской способностью радоваться вещам, но вместе с тем они отличаются постоянством, как наиболее зрелые цивилизованные мужчины и женщины, и лучшие из них могут хранить верность до конца жизни. Не имея ни религии, ни понятия о боге , они готовы делиться последним куском съестного с голодным, а забота о старых и больных для них — дело само собой разумеющееся. Они здоровы, у них нет ни пороков, ни спиртных напитков, ни дурных привычек — хотя бы таких, как азартные игры . Словом, это единственный в своем роде народ на земле. Один мой друг не без основания называет их представителями анархической философии на Севере.

Я изучал эскимосов на протяжении 18 лет и не могу представить себе более надежных помощников для работы в условиях Арктики, нежели эти приземистые черногривые дети природы, обладающие бронзовой кожей и проницательным взглядом. Уже сама их ограниченность — наиболее ценное качество для работы в Арктике. Я искренне заинтересован в этом народе, и независимо от того, что он может быть мне полезен, мой замысел с самого начала состоял в том, чтобы оказывать ему такую помощь и руководство, которые помогали бы ему более эффективно противостоять своему суровому окружению, и не учить его ничему такому, что могло бы подорвать его уверенность в себе или породить в нем недовольство своей участью.

Некоторые благожелательно настроенные люди предлагают переселить эскимосов в область с более благоприятными условиями обитания. Предложение это, будь оно осуществлено, привело бы к вымиранию эскимосов через два или три поколения. Они не вынесли бы нашего переменчивого климата, так как чрезвычайно подвержены легочным и бронхиальным заболеваниям, а цивилизованная жизнь только бы ослабила и испортила их, поскольку физические лишения составляют их традиционное расовое наследие . Они не смогли бы приспособиться к сложным условиям нашего существования, не утратив при этом те самые черты детскости, которые являются их основным достоинством. Обратить их в христианство не представляется никакой возможности, и между тем они, по-видимому, и без того обладают такими основными добродетелями, как вера, надежда и милосердие, ибо без них они никак не смогли бы выдержать длящуюся полгода ночь и многочисленные тяготы быта.

Ко мне они преисполнены благодарности и доверия. Чтобы понять, что означают для них мои подарки, представьте себе филантропа-миллионера, появившегося в каком-нибудь американском провинциальном городке и наделившего каждого жителя каменным особняком и неограниченным счетом в банке.

В результате моих экспедиций в этот район эскимосы поднялись от уровня жалкого прозябания, для которого показательно отсутствие каких бы то ни было приспособлений и принадлежностей цивилизованной жизни, до состояния относительного процветания; я снабдил их наилучшим материалом для изготовления оружия — гарпунов и копий, наилучшим деревом для изготовления саней, лучшими ножевыми изделиями — ножами, топорами и пилами, а также кухонной утварью . Если прежде они охотились с самым примитивным оружием, то теперь у них есть магазинные винтовки, заряжаемые с казенной части дробовики и множество охотничьих припасов. Когда я впервые свел с ними знакомство, у них не было ни одного ружья. Поскольку эскимосы не знают овощей и питаются исключительно мясом, кровью и жиром морских животных, наличие ружей с патронами повысило продуктивность каждого охотника и отвело постоянную угрозу голода не только от отдельных семей, но и от всего поселения.

Согласно гипотезе, выдвинутой Клементсом Маркхемом, бывшим председателем Лондонского королевского географического общества, эскимосы являются остатками древнего сибирского племени — онкилонов; в средние века уцелевшие представители этого племени были оттеснены на берега Северного Ледовитого океана безжалостными волнами татарского нашествия и добрались до Новосибирских островов, а оттуда по еще не открытым землям — до Земли Гриннелла и Гренландии . Я считаю эту гипотезу верной, и вот почему.

Некоторые из эскимосов явно выраженного монголоидного типа и обнаруживают черты, свойственные людям Востока, а именно: способность к подражанию, изобретательность, терпение при механическом счете. Имеется большое сходство между каменными домами эскимосов и развалинами домов, находимых в Сибири. Эскимосскую девочку, которую моя жена привезла в Соединенные Штаты в 1894 году, китайцы принимали за представительницу своей расы. Предполагают также, что существующий у эскимосов обычай заклинать души умерших является пережитком обряда их азиатских предков.

Эскимосы, как правило, низкорослы, подобно китайцам или японцам, хотя я знаю нескольких эскимосов-мужчин около пяти футов десяти дюймов ростом . Женщины низкорослы и полны. Все эскимосы обладают мощно развитым торсом, однако ноги у них сравнительно тонкие. Мускулистость у мужчин поразительная, хотя жировой слой обычно скрывает дифференциацию мышц.

Эскимосы не имеют письменности, язык у них агглютинативный , со сложной системой префиксов и суффиксов, значительно растягивающих слово по сравнению с исходным корнем. Усваивается он довольно легко, и в течение моего первого лета в Гренландии я сносно им овладел . В дополнение к разговорному у них есть еще эзотерический язык, известный лишь взрослым представителям племени. Не могу сказать, чем он отличается от разговорного, поскольку я не делал попыток изучить его, и сомневаюсь, чтобы хоть один белый полностью владел им, так как его тайны тщательно оберегаются его носителями.

Эскимосы, живущие в данном районе Арктики, как правило, не стараются овладеть английским, ибо со свойственной им понятливостью подметили, что мы легче овладеваем их языком, чем они нашим. Впрочем, время от времени тот или иной эскимос на удивление всей команды отчетливо произносит какую-нибудь английскую фразу; они обладают удивительной способностью перенимать от моряков ругательства или жаргонные выражения.

В общем и целом эскимосы очень похожи на детей, и с ними следует обращаться соответственно. Они легко приходят в приподнятое настроение и так же легко падают духом. Они очень любят разыгрывать друг друга или матросов, они обычно добродушны, а если и дуются, на это не стоит обращать внимания. Лучшее средство в таких случаях — «разгулять» их, как это называется на детском языке. Жизнерадостность словно нарочно дана им предусмотрительной природой, чтобы провести их через долгую полярную ночь, ибо будь они угрюмого нрава, как североамериканские индейцы, они давно бы легли и умерли всем племенем от отчаяния, настолько суров их удел.

Имея дело с эскимосами, необходимо изучить их психологию и учитывать особенности их характера. Они необычайно отзывчивы на доброту, но подобно детям стремятся сесть на шею человеку слабому и нерешительному. Мягкость пополам с твердостью — единственно верная линия поведения. В своем общении с эскимосами я взял за правило всегда высказываться без обиняков и добиваться точного выполнения моих приказаний. Например, если я говорю эскимосу, что он получит такое-то вознаграждение, если сделает то-то и то-то как надо, он всегда получает обещанное, если повинуется. С другой стороны, если я не одобряю его поведения и предупреждаю, что оно приведет к таким-то нежелательным последствиям, эти нежелательные последствия непременно имеют место.

Я стремился заинтересовать их в работе, которую они для меня выполняли. Так, например, самый способный из них в долгом санном переходе получал больше остальных. Я всегда вел учет дичи, добываемой каждым эскимосом, и лучший охотник получал особое вознаграждение. Таким образом я поддерживал у них заинтересованность в работе. Эскимос, убивший мускусного быка или оленя с самыми красивыми рогами, получал особую награду. Я был с ними тверд, но вместе с тем старался направлять их любовью и благодарностью, а не страхом и угрозами. Эскимос подобно индейцу никогда не забывает о невыполненном обещании и о выполненном тоже.

Я бы не хотел создать впечатление, будто любой, кто придет к эскимосам с подарками, может рассчитывать на те же услуги, какие они оказывали мне; не следует забывать, что они были знакомы со мной на протяжении почти двадцати лет. Я спасал от голода целые их поселения, и родители учили своих детей, что, когда они вырастут и станут хорошими охотниками или швеями, «Пири-аксоа» вознаградит их когда-нибудь в не слишком отдаленном будущем.

Первым эскимосом, который отправился со мной на Север в 1891 году, был старый Иква, отец девушки, ради обладания которой пылкий молодой Укеа прошел со мной до самого полюса. Этот юный рыцарь Севера — живое свидетельство того, что порой эскимосы проявляют такую же страстность в своих сердечных делах, как и мы с вами. Хотя, как правило, в своих привязанностях они скорее напоминают детей: они верны спутнику жизни в силу своего рода домашней привычки, но легко утешаются в утрате, если он умирает или погибает.

 

Глава 6

Оазис в Арктике

В маленьком арктическом оазисе на хмуром западном побережье Северной Гренландии, между заливом Мелвилл и бассейном Кейна, живет вразброс немногочисленная кучка эскимосов. Район этот удален к северу от Нью-Йорка на 3 тысячи миль морем и находится на полпути между Северным полярным кругом и полюсом. Летом в течение 110 дней солнце здесь ходит вполнеба и никогда не садится; зимой в течение 110 дней никогда не встает, и ни единый луч света, кроме ледяного мерцания звезд и мертвой луны, не озаряет замерзший ландшафт.

Свирепо-величественны эти берега, вырубленные в вечной борьбе с бурями и ледниками, айсбергами и ледяными полями. Но летом за их хмурой внешностью прячется множество устланных травянистым ковром, усыпанных цветами, залитых солнцем уголков. Тысячи маленьких гагарок устраивают здесь свои гнезда. Меж высоких утесов ледники время от времени спускают на море целые флотилии айсбергов; перед утесами плещутся синие воды, испещренные массой сверкающих льдин всевозможных форм и размеров; позади простирается ледниковый купол Гренландии, молчаливый, вечный, безмерный, обиталище — так говорят эскимосы — злых духов и душ умерших.

Летом в некоторых местах побережья вырастает трава, густая и высокая, как на фермах Новой Англии, цветут маки, одуванчики, лютики, камнеломки, однако все цветы, насколько мне известно, лишены аромата. Здесь есть мухи, комары и пауки, а шмелей мне случалось видеть даже севернее Китового пролива. Из животных тут можно встретить северного оленя (гренландского карибу), белого и голубого песца, полярного зайца, белого медведя и — раз в тридцать лет — заблудившегося волка.

Однако в долгую бессолнечную зиму все здесь — утесы, море, ледники застилается снежным саваном, призрачно сирым в тусклом свете звезд. А если звезд не видно — все черно, пустынно и безмолвно. Когда дует ветер, человека, отважившегося выйти из укрытия, словно толкают руки невидимого врага, и кажется, будто впереди и позади затаилась какая-то смутная, безымянная опасность. Неудивительно, что у эскимосов существует поверье, будто злые духи приходят по ветру.

Зимой эти терпеливые и жизнерадостные дети Севера живут в иглу хижинах, построенных из камней и земли. Во время своих странствий, которые обычно приходятся на полнолуние, они возводят иглу из снега — три сильных мужчины управляются с этим делом менее чем за два часа. В конце каждого дневного перехода на пути к полюсу мы также строили себе иглу. Летом эскимосы живут в тупиках — палатках из шкур. Каменные жилища предназначаются для постоянного использования, и хороший дом может простоять до ста лет, нуждаясь лишь в небольшой починке крыши летом. Иглу встречаются группами или поселениями вдоль всего побережья от мыса Йорк до Аноратока. Поскольку эскимосы — народ кочевой, постоянные жилища принадлежат всему племени, а не отдельным лицам — черта своеобразного примитивного арктического социализма. Бывает, что в какой-то год все дома поселка заселены, а на другой год не заселен ни один или только два-три.

Каменный дом имеет примерно 6 футов в высоту, 8-10 футов в ширину, 10–12 футов в длину и может быть построен за месяц. В земле делается выемка, служащая полом. Затем возводятся прочные стены из камней, промежутки между которыми проконопачиваются мхом. Сверху укладываются длинные плоские камни — это крыша, она засыпается землей, а к стенам со всех сторон нагребается снег. Крыша куполообразная, консольного, а не арочного типа. Длинные плоские камни, ее образующие, нагружаются и уравновешиваются с наружных концов, и за все годы моей работы в Арктике я ни разу не слышал, чтобы крыша иглу обваливалась. Так что жалоб в «строительный департамент» никогда не поступает. Дом не имеет дверей, вместо них в полу выкапывается яма, служащая входом в туннель иногда десяти, иногда пятнадцати, а то и двадцати пяти футов длиной, через который обитатели заползают в жилище. В передней стене всегда есть маленькое оконце, разумеется не остекленное, а лишь затянутое тонкой пленкой из искусно сшитых кишок тюленя. Путник, странствующий зимой по ледяной пустыне, порой издали видит желтый огонек в окне иглу.

У стены против входа находится возвышение для сна высотой примерно в полтора фута от пола. Обычно это возвышение не насыпное и представляет собой естественный уровень земли, а все пространство пола выкапывается перед ним. Впрочем, в некоторых домах возвышение для сна делается из длинных плоских камней, уложенных на каменные подпоры. Готовясь переселиться осенью в каменные жилища, эскимосы устилают возвышение для сна сперва травой, которую подвозят на санях, затем тюленьими шкурами, а поверх них в качестве матрацев кладут шкуры оленей или мускусных быков. Оленьи шкуры служат и одеялами — пижамы у эскимосов не в моде. Ложась спать, они скидывают с себя всю одежду и забираются под оленьи шкуры.

Перед возвышением для сна стоит светильник, горящий круглые сутки независимо от того, спят обитатели жилища или нет. Человек, наделенный воображением, быть может, назовет этот светильник вечно горящим священным огнем на каменном алтаре эскимосского дома. Светильник служит также для обогревания жилища и варки пищи; благодаря ему в иглу так тепло, что обитатели ходят по дому почти нагишом. Спят они головами к огню, так, чтобы женщина могла в любой момент подправить его.

На противоположной постели стороне обычно хранится пища. Если в иглу живут две семьи, на этой стороне может находиться второй светильник; в таком случае продовольствие складывается под «кровать». Температура в этих жилищах поддерживается между 80° и 90° по Фаренгейту на возвышении для сна и под потолком, и несколько ниже точки замерзания воды — у пола . В середине крыши имеется маленькое вентиляционное отверстие; тем не менее зимой в доме счастливого эскимосского семейства стоит такой дух, что хоть топор вешай.

Во время моих зимних странствий мне частенько приходилось ночевать в этих гостеприимных иглу. В таких случаях я проявлял максимум выдержки, как подобает человеку, вынужденному заночевать в захудалой железнодорожной гостинице или в трущобной ночлежке, и старался как можно скорее забыть о пережитом. Арктическому исследователю не приходится привередничать. Ночь, проведенная в иглу, когда хозяева дома, — тяжкое испытание для всех чувств цивилизованного человека, в особенности для его обоняния; однако после долгого санного перехода в ужасающий холод и ветер путнику, изголодавшемуся и сбившему себе ноги, тусклый свет, мерцающий в прозрачном окошке иглу, поистине кажется огнем домашнего очага, сулящим тепло и уют, ужин и благословенный сон.

Нечего таить греха, мои друзья эскимосы очень нечистоплотный народ. Со мной на корабле они делают героические усилия и изредка умываются; но у себя дома они практически не умываются никогда и всю воду зимой получают только из растопленного снега. Лишь изредка, когда грязь очень уж начинает их стеснять, они удаляют верхний слой с помощью жира. Мне никогда не забыть, как они удивились, когда им впервые объяснили назначение зубной щетки.

С наступлением лета жилища, сложенные из камня и земли, превращаются в темные сырые логова, и тогда крышу разбирают, чтобы просушить и проветрить внутренность дома, а семья перебирается в тупики, в которых и живет примерно с начала июня до середины сентября. Палатка делается из десяти двенадцати сшитых вместе тюленьих шкур, растянутых на шестах мехом вовнутрь. Палатка высока спереди и полого опускается сзади, чтобы создавать наименьшее сопротивление ветру; ее края придавливаются камнями. Пол такой палатки имеет 6–8 футов в ширину и 8-10 футов в длину, в зависимости от количества членов семьи.

За последние годы наши эскимосы внесли некоторые усовершенствования в постройку жилищ. Так, многие палатки имеют теперь удлиненные входы, затянутые прозрачными дублеными тюленьими шкурами, не пропускающими дождя, но пропускающими свет. Благодаря этому летние жилища стали просторнее и удобнее. Кроме того, у зажиточных эскимосов вошло в обычай использовать старую прошлогоднюю палатку для увеличения срока службы новой. Во время сильных ветров и дождей старую палатку натягивают поверх новой, таким образом получается двойная защита от непогоды.

Возвышение для сна теперь обычно делается из привозимых мною досок, которые устанавливаются на камнях; пища в хорошую погоду готовится на открытом воздухе. Для обогрева жилищ, приготовления пищи и освещения эскимосы пользуются исключительно жиром. Эскимосские женщины так искусно заправляют светильники, что они совершенно не коптят, если только в палатке или иглу нет сквозняка. Нарезанный на мелкие куски жир кладут на мох и поджигают; жир на горящем мху вытапливается и дает на удивление большой жар. До того как я стал снабжать эскимосов спичками, они получали огонь примитивным способом — с помощью кремня и огнива, которое добывали из пиритовой жилы. Когда я впервые пришел в эти места, все светильники и прямоугольные горшки эскимосов делались из мыльного камня, две или три жилы которого есть в здешних краях. Умение применить к делу пирит и мыльный камень говорит об уме и изобретательности эскимосов.

Как правило, при теплой погоде эскимосы ходят в палатке почти без одежды, так как средняя температура лета здесь около 50° по Фаренгейту , а на солнцепеке может достигать 85° и даже 95° .

Неискоренимой чертой быта эскимосов является пробный брак. Если молодые чем-либо не устраивают друг друга, они расходятся, и каждый вступает в новый брак, причем так бывает по нескольку раз. Зато когда подходящий друг жизни наконец найден, брак становится устойчивым. Если у женщины два претендента, они решают вопрос испытанием силы, и тот, кто сильнее, получает свое. Такие поединки не имеют ничего общего с дракой спорящие миролюбиво настроены друг к другу; они просто борются, а иногда колотят друг друга по руке — кто дольше вытерпит.

Бесспорное признание принципа, что в таких делах сила — это право, выражается иногда в том, что один эскимос заявляет другому — мужу приглянувшейся женщины: «Уступи мне жену — я сильнее тебя». В таком случае второй должен либо доказать свое превосходство в силе, либо отдать жену. Если мужу надоела жена, он просто говорит, что ей нет больше места в его иглу, и тогда она может вернуться к своим родителям, если они живы, может уйти жить к брату или сестре или дать знать другому члену племени, что она свободна и готова начать новую жизнь. При этих примитивных разводах муж, если он того хочет, может оставить детей у себя; в противном случае женщина забирает их с собой.

Эскимосская семья немногочисленна, в ней обычно не более двух-трех детей. Женщина никогда не принимает фамилию мужа. Так, например, Акатингва всегда останется Акатингвой, сколько бы мужей у нее ни было. Дети не называют родителей отец или мать, а только по имени, хотя иногда малыши пользуются уменьшительным словом, соответствующим нашему «мама».

Женщина у эскимосов, за редким исключением, такая же собственность мужчины, как его собака или сани . Идеи женского равноправия еще не получили хождения в здешних краях. Впрочем, помнится случай, когда одна эскимоска разошлась во мнениях с мужем и доказала свое право на самостоятельность, поставив ему фонарь под глазом. Боюсь, однако, что более консервативные члены племени приписали столь неподобающее женщине поведение развращающему влиянию представителей цивилизованного мира.

Тик как мужчин среди эскимосов больше, чем женщин, девушки выходят замуж очень рано, часто в двенадцать лет. Во многих случаях, когда дети еще совсем маленькие, родители сговариваются о браке. Впрочем, это ни к чему не обязывает мальчика и девочку, и, став взрослыми, они решают сами за себя. Фактически они могут переменить решение не один раз, и это нисколько не умаляет их достоинства. В свою последнюю экспедицию, как и в предыдущие, я обнаружил, что за время моего отсутствия многие мои северные друзья переменили спутника жизни.

Было бы совершенно бесполезно пытаться привить наши брачные обычаи этим наивным детям Севера. А если какой-либо исследователь Арктики сочтет своим долгом сказать молодому эскимосу, что нехорошо обмениваться женами со своим другом, то этому исследователю нелишне заранее подготовить свои аргументы, ибо порицаемый скорее всего широко раскроет глаза и спросит: «А почему бы и нет?»

Эти жители ледяной страны сообразительны и необычайно любопытны. Если, скажем, они увидят сверток с различными неизвестными им предметами, они успокоятся только тогда, когда рассмотрят каждую вещь, потрогают и пощупают ее, а то и попробуют на вкус. При этом они будут болтать не переставая, словно стая сорок. Эскимосы обладают также ярко выраженной, поистине восточной способностью к подражанию. Из моржовой кости, в некоторых отношениях заменяющей им сталь, причем прекрасно заменяющей, они делают отличные копии различных предметов и наряду с этим очень быстро осваивают всякие орудия цивилизации, попадающие им в руки. Нетрудно понять, какое это ценное и полезное качество для исследователя Арктики. Если бы арктический исследователь не мог рассчитывать на то, что эскимос сумеет выполнять работу белого человека орудиями белого человека, объем предстоящей ему работы неизмеримо возрос бы, а состав экспедиции разросся бы до таких размеров, что ею было бы крайне трудно руководить.

Мои собственные наблюдения над этим интересным народом не позволяют мне верить россказням о варварском коварстве и жестокости эскимосов. Напротив, если принять в соображение их нецивилизованность, они вполне могут быть названы гуманным народом. Больше того, эскимосы всегда быстро осознавали цели, к которым я стремился, и отдавали все свои силы для их достижения.

Их гуманность, как я уже говорил, принимает формы, которым мог бы порадоваться любой социалист. На свой грубый лад они почти все без исключения щедры и гостеприимны. Они, как правило, делят пополам и счастье, и несчастье. Племя распределяет между своими членами добычу удачливых охотников, и, так как существование эскимосов всецело зависит от охоты, этим в большой степени объясняется самосохранение племени.

 

Глава 7

Удивительные обычаи удивительного народа

Как ни тяжела жизнь эскимоса, конец ее обычно не менее тяжел. Всю свою жизнь эскимос ведет беспрерывную борьбу с суровой стихией и умирает чаще всего насильственной смертью. Эскимос не страшится старости, ибо редко доживает до нее. Как правило, он умирает за работой — тонет при опрокидывании каяка или перевертывании айсберга, либо бывает заживо погребен под снежной лавиной или оползнем. Эскимос редко проживает более шестидесяти лет.

Строго говоря, у эскимосов нет религии в том смысле, как мы ее понимаем. Но они верят в загробную жизнь и в существование духов, в особенности злых духов. Возможно, отсутствие у эскимосов идеи всемилостивого бога и обостренная вера в злые силы — результат ужасных лишений, выпадающих им в удел. Не имея особых оснований быть благодарными какому-либо доброму создателю, они и не сотворили себе представления о нем, тогда как неотступная угроза тьмы, жестокой стужи, свирепых ветров и голода побуждают их заселять мир незримыми врагами. Милостивые духи — это души умерших предков (еще одна черта, обусловленная восточным влиянием), в то время как враждебных духов у них целый сонм, возглавляемый Торнарсуком великим чертом.

Эскимосы постоянно стараются умилостивить Торнарсука заклинаниями, а убив дичь, приносят ему жертву. Предполагается, что черт чрезвычайно ценит эти лакомые куски. Вместе с тем, покидая снежный иглу, эскимос не преминет разрушить переднюю стенку, чтобы злые духи не могли найти здесь приюта, а прежде чем выбросить изношенную одежду, рвет ее, чтобы черт не мог ею воспользоваться. Утепленный дьявол, по-видимому, более опасен, чем продрогший от холода. Неожиданный, ничем не объяснимый лай и вой собак указывает на незримое присутствие Торнарсука, и в таком случае мужчины выбегают наружу и хлопают бичами или стреляют из ружей, чтобы прогнать врага. Так что, проснувшись во время зимовки на «Рузвельте» от ружейной пальбы, я не пугался, зная, что это не мятеж на борту, а просто Торнарсук прокатился верхом на ветре!

Когда корабль испытывает натиск льдов, эскимос призывает дух своего отца отвести беду, когда ветер задувает особенно яростно, эскимос вновь взывает к своим умершим предкам. Проезжая на санях мимо утеса, эскимос порой останавливается, прислушивается и спрашивает: «Слышал, что сказал сейчас дьявол?» В таких случаях я прошу эскимоса повторить мне слова Торнарсука, сидящего на верху утеса, и мне в голову не приходит посмеяться над моими верными друзьями; послания Торнарсука я принимаю с почтительной серьезностью.

У эскимосов нет ни вождей, ни людей, наделенных властью; но у них есть знахари, которые пользуются некоторым влиянием. Ангакока обычно не любят ведь он предсказывает так много неприятного. Его дело распевать заклинания и входить в транс, поскольку лекарств у него нет. Если человек заболел, знахарь может предписать ему воздержание от такой-то пищи на столько-то полнолуний, например не есть мяса тюленя или оленины, а есть только моржатину. Монотонные заклинания заменяют наши лекарства. Представление уверенного в себе ангакока, если присутствуешь при нем впервые, производит весьма сильное впечатление. Его пение или, скорее, завывание сопровождается конвульсивными дерганьями и звуками примитивного бубна, который сделан из горловой перепонки моржа, натянутой на изогнутую кость. Ударами другой кости о край бубна задается ритм. Иной музыки эскимосы не знают. Считается, что и некоторые женщины обладают способностями ангакока — сложным даром прорицателя судьбы, врачевателя душевных недугов и псалмопевца.

Однажды, много лет назад, моим смуглым друзьям стало невтерпеж от одного ангакока по имени Киоападо — уж слишком много смертей он предсказал, — и они заманили его на охоту, с которой он больше не вернулся. Впрочем, такие казни ради спокойствия общества случаются редко.

Не лишен интереса погребальный ритуал эскимосов. Когда эскимос умирает, его хоронят немедленно. Тело как можно быстрее одевают, заворачивают в шкуры, на которых спал умерший, и добавляют еще кое-какую одежду, чтобы душа не мерзла. Затем тело перевязывают крепкой веревкой и тащат головой вперед из палатки или иглу до ближайшего места, где найдется достаточно камней, чтобы прикрыть его. Эскимосы не любят прикасаться к мертвому телу, вот почему они тянут его по снегу или по земле наподобие саней. Дойдя до места погребения, труп обкладывают камнями, чтобы защитить его от собак, песцов и ворон, и на этом похороны заканчиваются.

Согласно представлениям эскимосов, загробный мир вполне материален. Если умерший был охотником, его сани и каяк вместе с его оружием и прочим снаряжением ставятся возле могилы, а его любимые собаки запрягаются в сани и удушаются, чтобы они могли сопровождать хозяина в путешествии в незримое. Когда умирает женщина, возле могилы оставляют ее светильник и маленькую деревянную раму, на которой она сушила обувь и рукавицы всей семьи. Здесь же оставляется немного жира и спичек, если они есть, чтобы покойная могла зажечь светильник и приготовить себе пищу при переходе в потусторонний мир; оставляется также чашка или плошка, чтобы можно было растопить снег и получить воду. В могилу кладут иголку, наперсток и другие принадлежности для шитья.

В прошлом, если у женщины был грудной ребенок, его умерщвляли, чтобы он сопровождал ее в потусторонний мир; разумеется, против этого обычая я ополчился, и за время двух моих последних экспедиций не слышал, чтобы младенцев умерщвляли. Эскимосам — участникам моей экспедиции я попросту запретил делать это и обещал давать родственникам таких детей достаточно сгущенного молока, чтобы выкормить их. Если эскимосы и практиковали этот старый обычай в мое отсутствие, мне они ничего не говорили, зная, что я не одобряю его.

Если эскимос умирает в палатке, шесты ее убираются, и палатка остается лежать на земле, пока не сгниет или не будет унесена ветром. Такой палаткой никогда больше не пользуются. Если эскимос умирает в иглу, обитатели покидают его и долгое время не живут в нем. Родственники умершего соблюдают некоторые запреты по части питания и одежды, и имя покойного никогда не произносится вслух. Если в племени есть люди с тем же именем, им надлежит взять себе другое и носить его до тех пор, пока не родится ребенок, которого можно назвать именем покойного. После этого запрет на имя снимается.

В своих горестях и радостях эскимосы похожи на детей. Они несколько дней оплакивают умершего друга, а затем забывают о нем. Даже мать, безутешная при смерти ребенка, вскоре уже смеется и думает о других вещах.

В стране, где звезды видны постоянно на протяжении многих недель, им уделяется большое внимание, и это не удивительно. Эскимосы, в положенных им пределах, астрономы. Им хорошо известны главные созвездия, видимые в северных широтах, и они по-своему описывают и называют их. В Большой Медведице они усматривают стадо небесных оленей. Плеяды, в представлении эскимосов, — это стая собак, преследующая одинокого белого медведя, а Близнецы — два камня у входа в иглу. В луне и солнце эскимосы подобно некоторым индейским племенам Северной Америки видят убегающую девушку и преследующего ее возлюбленного.

Время представляет для эскимоса весьма малую ценность, когда речь идет лично о нем, однако эскимос, разобравшийся в понятиях и обычаях белых, прекрасно отдает себе отчет в том, как важно быть пунктуальным, и исполняет приказания с удивительной быстротой и проворством.

Эскимосы исключительно сильный и выносливый народ; я убежден, что в этом отношении с ними не может сравниться никакой другой из ныне известных первобытных народов. Правда, эскимосы, как правило, менее рослы, если подходить к ним с нашими мерками, но я знаю среди них людей 5 футов 10 дюймов ростом и весом 185 фунтов . Распространенное мнение, будто эскимосы нескладно сложены, не соответствует действительности и служит еще одним примером того, что нельзя судить о человеке по одежде. Костюм эскимосов элегантностью не отличается.

Сделанные из шкур каяки и охотничьи принадлежности эскимосов — высокий образец изобретательности и смышлености. На легкий каркас, состоящий из бесчисленных мелких кусков дерева, искусно соединенных ремнями из тюленьей кожи, натягиваются дубленые тюленьи шкуры, аккуратно сшитые в одно целое женщинами; швы, чтобы сделать их водонепроницаемыми, промазываются тюленьим салом и сажей из светильников. В результате получается не лишенное изящества, обладающее большой плавучестью суденышко, вполне соответствующее той цели, для которой оно предназначено, а именно: дать возможность охотнику бесшумно подкрасться к стадам тюленей, моржей и белух. Суденышко в зависимости от комплекции его создателя и владельца имеет от 20 до 24 дюймов в ширину и от 16 до 18 футов в длину. В нем помещается один человек. Я помог эскимосам несколько усовершенствовать его, снабдив их более подходящим материалом для каркаса, однако его идея и конструкция являются исключительно их достоянием.

Я давно полюбил этот простой, бесхитростный народ и научился ценить многие его замечательные и полезные качества, и этому едва ли приходится удивляться. Не надо забывать, что почти за четверть века знакомства с ним я узнал его лучше, чем любое другое сообщество людей на земле. Нынешнее поколение эскимосов фактически выросло на моих глазах. Каждого члена племени, будь то мужчина, женщина или ребенок, я знаю по имени и в лицо так, как домашний врач в старину знал всех членов семьи, которых он лечил, и, возможно, подобные узы дружбы связывают меня с ними. Интимное знание каждого человека в отдельности сослужило мне бесценную службу в моей работе.

Взять, например, четверку молодых эскимосов, входивших в состав санного отряда, который в конце концов достиг столь желанной 90-й северной параллели. Старшему из них, Ута, около 34 лет. Он прекрасный охотник, богатырски сложен и почти 5 футов 8 дюймов ростом . Когда я впервые познакомился с ним, он был еще подростком. Эгингва, второй член группы, здоровый парень весом около 175 фунтов ; ему 26 лет. Сиглу — около 24 лет, Укеа — всего 20. Все четверо привыкли смотреть на меня как на покровителя, защитника и руководителя своего народа. Мне были прекрасно известны возможности и индивидуальные черты каждого из них, и именно их я избрал для последнего решающего усилия, зная, что они лучше, чем кто-либо, приспособлены для работы, которую предстояло проделать.

Прежде чем возобновить свой рассказ о том, как мы поплыли дальше, я хочу сказать несколько слов об эскимосских собаках — этих замечательных созданиях, без которых наша экспедиция не могла бы увенчаться успехом. Это крепкие великолепные животные. Есть собаки крупнее, есть собаки красивее, но я не верю в них. Возможно, и собаки других пород могут работать так же хорошо и совершать такие же быстрые и длинные переходы, когда они досыта накормлены, но нет другой такой собаки на свете, которая могла бы работать столь же долго при низких температурах, практически на голодном пайке. Кобель эскимосской собаки весит в среднем от 80 до 100 фунтов , хотя у меня был один, весивший 125 фунтов . Суки несколько меньше. Особенностями их экстерьера являются заостренная морда, широко поставленные глаза, острые уши, очень густая шерсть с мягким плотным подшерстком, мощные мускулистые лапы и пушистый, похожий на лисий, хвост. Существует всего лишь одна порода эскимосских собак, но окраски они бывают самой разнообразной черные, белые, серые, рыжие, коричневые, пегие. По мнению некоторых ученых, они прямые потомки полярного волка, однако, как правило, они так же привязчивы и послушны хозяину, как наши домашние собаки. Питаются они исключительно мясом. На основании опыта я убедился, что они не выносят никакой другой пищи. Вместо воды они едят снег.

Эскимосские собаки круглый год живут под открытым небом; и летом, и зимой их держат на привязи около палатки или иглу. Им никогда не позволяют бродить, где вздумается. Иногда хозяин на время берет к себе в иглу особенно любимую собаку или суку с щенками; впрочем, щенки уже через месяц после рождения становятся такими крепышами, что могут выдерживать суровые зимние холода.

Полагаю, я сказал достаточно, чтобы дать читателю общее представление об этом необычном народе, который оказал мне неоценимую помощь в моей работе в Арктике. Хотелось бы, однако, еще раз повторить — хотя и с риском быть неправильно понятым, — что я очень надеюсь на то, что впредь не будет предпринято никаких попыток приобщить его к цивилизации. Такие попытки, если бы они увенчались успехом, уничтожили бы тот первобытный коммунизм, благодаря которому поддерживается существование этого народа . Внушите эскимосам идею недвижимости и прав личной собственности на пищу и дома — и они могут стать такими же эгоистами, как люди цивилизованного мира, между тем как сейчас всякая добыча крупнее тюленя является у них общей собственностью племени, и ни один человек не голодает, в то время как его соседи объедаются. Если у эскимоса два комплекта охотничьего снаряжения, он поделится им с человеком, у которого нет ни одного. Как раз это чувство доброго товарищества и является залогом самосохранения всего племени. Я научил эскимосов основным правилам санитарии и ухода за телом, научил их, как лечить простейшие болезни и раны; этим, я думаю, и должно ограничиться приобщение их к цивилизации. Это мнение не основано ни на какой-либо теории, ни на предрассудках — в этом убеждает меня мой 18-летний опыт ближайшего знакомства с эскимосами.

 

Глава 8

Набор рекрутов

1 августа «Рузвельт» отплыл с мыса Йорк, имея на борту несколько эскимосских семейств, которые мы забрали с мыса Йорк и с острова Салво, а также около сотни купленных у эскимосов собак. Когда я говорю «купленных», я не имею в виду, что мы платили за них деньгами, поскольку у эскимосов нет ни денег, ни какого-либо мерила стоимости. Всякий обмен вещами у них основан исключительно на принципе меновой торговли. Скажем, если у одного эскимоса есть оленья шкура, которая ему не нужна, а у другого есть что-то еще, они могут обменяться. У эскимосов были собаки, в которых мы нуждались, у нас были вещи, в которых нуждались эскимосы, — поделочный лес, ножевые изделия, кухонные принадлежности, охотничьи припасы, спички и тому подобное. И вот мы менялись.

Снова тронувшись в путь от мыса Йорк на северо-запад, мы проплыли мимо «Алых утесов» — так их назвал английский исследователь Джон Росс в 1818 году. Этим красочным названием утесы обязаны массе «красного снега», который видно с корабля за много миль. Окраску вечному снегу придает Protococcus nivalis — низший одноклеточный микроорганизм. Его колонии представляют собой почти прозрачные желатинообразные сгустки диаметром от четверти дюйма до размеров булавочной головки; свое скудное пропитание микроорганизм извлекает из снега и воздуха. Издали снег похож на кровь. Это алое знамя Арктики приветствовало меня при каждом моем путешествии на Север.

Пока мы плыли мимо этих скал, которые тянутся вдоль берега на 30–40 миль, мои мысли были заняты предстоящей работой. Прежде всего надо было закончить комплектование экспедиции эскимосами, начатое на мысе Йорк, и подобрать собак.

Наша следующая остановка была 3 августа в бухте Норт-Стар, по-эскимосски, Умуннуи, в проливе Вулстенхолм. Здесь мы застали «Эрика», с которым разошлись в Девисовом проливе во время бури несколько дней назад. В Умуннуи мы взяли на борт еще две или три эскимосских семьи, а также собак. Здесь к нам присоединился Укеа, один из четырех эскимосов, побывавших со мной на полюсе; Сиглу сел на «Рузвельт» у мыса Йорк.

5 августа ясной солнечной ночью я вместе с Мэттом Хенсоном пересел с «Рузвельта» на «Эрик» между островом Хаклюйт и островом Нортамберленд, предполагая обследовать несколько эскимосских поселений в заливе Ингл-филд и вдоль побережья на предмет вербовки новых эскимосов с собаками. «Рузвельт» ушел вперед к Эта готовиться к предстоящей схватке со льдами в бассейне Кейна и проливах, лежащих севернее за ним.

Со странным чувством радости пополам с печалью собирал я своих смуглокожих помощников, ибо чувствовал, что собираю их в последний раз. Вербовка заняла несколько дней. Сперва я наведался в Карна на полустрове Редклифф, потом в Кангердлугссуак и Нунатугссуак во внутренней части залива. Возвратившись в Карна, мы направились на юг к леднику Итиблу, затем снова повернули на северо-запад и пошли кружным путем между островами и мысами к Кукану в бухте Робертсон, затем к Нерке на мысе Саумарес и наконец в Эта, где встретились с «Рузвельтом», завербовав нужное нам количество эскимосов и имея на борту 246 собак.

Мы не предполагали взять с собой на Дальний Север всех эскимосов, находившихся на борту «Эрика» и «Рузвельта», а только лучших из них. Однако, если какое-нибудь семейство хотело переехать из одного поселения в другое, мы охотно подвозили их. Сомневаюсь, чтобы на морях и океанах можно было найти второй такой же причудливо живописный корабль, как наш, — своего рода бесплатное туристское судно для странствующих эскимосов, палуба которого оглашалась криками детей и лаем собак и была завалена всевозможными пожитками.

Представьте себе этот битком набитый людьми и собаками корабль в погожий, безветренный день в Китовом проливе. Неподвижное море и свод неба ярко голубеют на солнце, напоминая скорее пейзаж Неаполитанского залива, а не Арктики. Кристально чистый прозрачный воздух придает краскам необычайную яркость — сверкающая белизна айсбергов, прорезанных голубыми жилами, густо-красные, тепло-серые и насыщенно коричневые тона скал, испещренных там и сям желтизной песчаника; чуть подальше иногда промелькнет мягкая зелень трав маленького арктического оазиса, а на дальнем горизонте голубоватая сталь материкового льда. Маленькие гагарки, летающие в солнечной вышине, кажутся древесными листьями, тронутыми первым морозом и подхваченными первым осенним вихрем, так они плывут и кружатся в воздухе, словно в водовороте. Пусть пустыни Северной Африки прекрасны, как их описывает Хичинс, пусть джунгли Азии расцвечены столь же ярко, но ничто в моих глазах не сравнится по красоте со сверкающим арктическим пейзажем в солнечный летний день.

11 августа «Эрик» прибыл в Эта, где его ждал «Рузвельт». Мы выгрузили собак на остров, после чего судно было вымыто, котлы продуты и заполнены свежей водой, топки вычищены, а грузы просмотрены и переложены, чтобы привести судно в боевую готовность для предстоящей встречи со льдом. С «Эрика» на «Рузвельт» было перегружено около 300 тонн угля и около 50 тонн моржового и китового мяса.

Мы оставили в Эта 50 тонн угля — этот уголь предназначался для обратного плавания «Рузвельта» в следующем году, а также запас продовольствия на два года для боцмана Мэрфи и юнги Причарда, которые должны были присматривать за топливом. Гарри Уитни, пассажир «Эрика», желавший провести зиму в охоте на мускусных быков и белых медведей, попросил разрешения остаться с ними. Его просьба была удовлетворена, и его имущество также сгрузили на берег.

В Эта со мной встретился Рудольф Фрэнк. Он приехал на Север в 1907 году вместе с доктором Куком и просил разрешения отправиться домой на «Эрике». Он показал мне письмо от доктора Кука; тот предписывал ему вернуться домой на каком-нибудь китобойном судне в этом же сезоне. Доктор Гудсел, хирург моей экспедиции, при обследовании установил, что Фрэнк страдает цингой в начальной стадии и находится в тяжелом психическом состоянии, так что пришлось отправить его домой на «Эрике». Боцману Мэрфи, который оставался в Эта и был человеком во всех отношениях надежным, я поручил охранять от разграбления припасы и снаряжение, сложенные здесь доктором Куком, и оказывать последнему всяческое содействие по его возвращении. Я не сомневался, что он вернется, как только в проливе Смит (предположительно в январе) станет лед и даст ему возможность пройти к Аноратоку с Земли Элсмира, где он, по моим предположениям, находился.

На борту «Эрика» были еще три пассажира: мистер Крафтс, приехавший на Север производить магнитные наблюдения по заданию отдела земного магнетизма института Карнеги в Вашингтоне, Джордж Нортон из Нью-Йорка и Уолтер Ларнед, известный чемпион-теннисист. Плотник «Рузвельта» ньюфаундлендец Боб Бартлетт (однофамилец нашего капитана) и матрос Джонсон также возвращались домой на «Эрике», которым командовал капитан Сэм Бартлетт (дядя нашего капитана), плававший со мной в нескольких экспедициях.

В Эта мы взяли на борт еще несколько эскимосов, включая Ута и Эгингва, которым было суждено достичь со мною Северного полюса, и высадили на берег всех тех, кого я не хотел везти с собой к месту зимней стоянки. Всего у нас было 49 эскимосов — 22 мужчины, 17 женщин и 10 детей — и 246 собак. «Рузвельт», как обычно, сидел в воде по самую ватерлинию — столько угля мы в него затолкали. К тому же мы везли 70 тонн китового мяса, купленного на Лабрадоре, и мясо и жир почти пятидесяти моржей.

18 августа мы расстались с «Эриком» и пошли на Север. Погода была отвратительная: шел снег с дождем, дул резкий юго-восточный ветер, на море было сильное волнение. «Эрик» дал нам прощальный салют гудками, и наша последняя связь с цивилизацией оборвалась.

По возвращении меня спрашивали, сильно ли я волновался при расставании со своими товарищами на «Эрике», и я положа руку на сердце, отвечал: «Нет». Не следует забывать, что это была моя восьмая экспедиция в Арктику и я уже много раз разлучался с вспомогательным судном. От частого повторения притупляется самое волнующее переживание. Когда мы вышли из гавани Эта на север, я думал о состоянии льда в проливе Робсон, а лед в проливе Робсон способен доставить куда более серьезные переживания, чем любая разлука, если только это не разлука с самыми близкими и дорогими тебе людьми, но с ними я расстался еще в Сидни, за 3 тысячи миль южнее. Прежде чем достичь мыса Шеридан, где мы предполагали стать на зимние квартиры, нам предстояло преодолеть около 350 миль почти сплошного льда. Я знал, что за проливом Смит нам придется продвигаться вперед очень медленно, шаг за шагом, а то и буквально дюйм за дюймом среди торосистых льдов, в постоянных столкновениях, таранящих ударах и увертываниях; что в случае если «Рузвельту» суждено уцелеть, мне, возможно, в течение двух или трех недель придется спать не раздеваясь, урывками по часу или по два за раз. Если же мы лишимся судна и будем вынуждены вернуться по льду на юг из какого-нибудь пункта южнее, а то и севернее залива Леди-Франклин, мне придется сказать «прощай» мечте всей моей жизни, а быть может, и кому-нибудь из моих товарищей.

 

Глава 9

Охота на моржей

Моржи относятся к наиболее живописным и сильным животным Крайнего Севера. Более того, охота на моржей — занятие отнюдь не безопасное составляет важную черту всякой серьезной арктической экспедиции, ибо дает максимум мяса для собак за минимально короткий срок. Вот почему во все мои экспедиции мы охотились на этих гигантов, весящих от 1200 до 3000 фунтов .

Пролив Вулстенхолм и Китовый пролив, которые судно минует перед тем, как достичь Эта, являются излюбленными местами обитания моржей. Охота на этих чудовищ — наиболее волнующий и опасный вид охоты в Арктике. Белого медведя называют тигром Севера; однако из поединка с двумя или даже тремя этими животными человек, вооруженный магазинной винтовкой Винчестера, всегда выходит победителем. И наоборот, поединок со стадом моржей — львов Севера, когда люди сидят в маленьком вельботе, представляет собой самое захватывающее зрелище из всех, известных мне за полярным кругом.

В свою последнюю экспедицию я не принимал участия в охоте на моржей, предоставив этот увеселяющий труд более молодым. В прошлом я видел так много подобных охот, что мое первое живое впечатление от этого зрелища ныне притуплено. Вот почему я попросил Джорджа Борупа написать для меня отчет о моржовой охоте так, как она представляется новичку, и его рассказ вышел таким красочным, что я привожу его в собственном изложении Борупа. Острота впечатлений молодого человека делает его рассказ графически зримым, а университетский сленг придает ему живописность. Боруп пишет:

«Моржовая охота — самая забористая штучка для охотника, какую только я знаю. В потную работенку влезаешь, когда берешь в оборот стадо в полсотни с лишним туш, весом от одной до двух тонн каждая, которые набрасываются на тебя, раненые или не раненые; которые могут пробить слой молодого льда в восемь дюймов толщиной и которые лезут в лодку, стремясь добраться до человека и кувыркнуть его в воду — мы никогда не могли выяснить, кого именно, да и не старались, так как от этого ничего бы не изменилось, — или же норовят протаранить лодку.

Представьте себе заварушку: все в вельботе, стоя бок о бок, отражают идущих на абордаж, молотят их по головам веслами, баграми и топорами, вопя, как болельщики на футбольном матче, чтобы отпугнуть их прочь; винтовки палят, как пушки Гэтлинга, моржи ревут от ярости и боли, сумасшедшими бросками выскакивают на поверхность, взметая фонтаны воды, так что впору подумать, будто по соседству с тобой сорвалась с цепи стая гейзеров — нет, это просто здорово!

Когда мы начинали охоту, „Рузвельт“ потихоньку шел под парами, команда стояла наготове. Потом вдруг раздавался крик зоркого эскимоса: „Авик соа!“ или, может, „Авик тедик соа!“ (Моржи! Очень много моржей!)

Мы присматривались, достаточно ли животных, чтобы оправдать набег. Затем, если перспективы были подходящие, „Рузвельт“ уваливался под ветер, потому что, если бы моржи учуяли дым, они бы проснулись и мы бы их больше не видели.

Мы ходили за этими тварями по очереди — Хенсон, Макмиллан и я. Каждому придавались четыре или пять эскимосов, один матрос и вельбот. Лодки были выкрашены в белый под цвет льдин, уключины обмотаны тряпками, чтобы мы могли подкрадываться как можно бесшумнее.

Обнаружив стадо, с которым стоило повозиться, мы кричали матросам: „А ну, братишки, навались!“, и они проворно подскакивали к лодкам. Торопливо, но тщательно проверив, все ли у нас на месте, а все — это пять весел, пять гарпунов, веревки, поплавки, два ружья и патроны к ним, — мы выкликали: „Изготовиться травить тали!“ „Рузвельт“ сбавлял ход, мы соскальзывали на талях вниз, брались за весла и отправлялись искать беды себе на шею, которую обычно и находили.

Вот мы подбираемся как можно ближе к моржам, лежащим на льду. Если они крепко спят, мы можем подгрести к ним на пять ярдов и загарпунить пару штук. Но обычно они просыпаются, когда мы еще в двадцати ярдах от них, и начинают соскальзывать в воду. Тогда мы открываем огонь, и, если они нападают, их легко гарпунить; если же они предпочитают очистить поле битвы, приходится выдерживать марафонский бег, прежде чем удастся подойти к ним достаточно близко, чтобы прощупать гарпуном их бока.

Убитый морж опускается на дно, как тонна свинца, вот почему наша задача всадить в него гарпун, прежде чем это событие будет иметь место. Гарпун прикрепляется к поплавку длинным ремнем, сделанным из тюленьей кожи, а поплавок сделан из целой тюленьей шкуры и надут воздухом.

Главное, за чем мы очень скоро научились следить, — это предоставлять ремню, который до броска лежит аккуратно свернутыми кольцами наподобие лассо, преимущественное право прохода и все необходимое ему пространство, ибо если ремню случится обвиться вокруг чьей-нибудь ноги, когда другой его конец прочно закреплен на морже, мы можем лишиться этого ценного члена команды, можем оказаться утащенными в воду и, возможно, утонуть.

Так вот. Команда, затевающая свалку с этими монстрами, приобретает навык согласованной игры высокого класса за удивительно короткий срок. Матрос правит, четверо эскимосов гребут, а старший с лучшим гарпунером сидят на носу. Двое на носу могут подменять гребцов, если охота долгая.

Мне никогда не забыть моей первой свары со стадом. Заметив около десяти моржей в двух милях от нас, мы — Макмиллан, я, матрос Деннис Мэрфи и три эскимоса — сели в вельбот и давай пошел. Примерно в двухстах ярдах от моржей мы перестали грести, и только Мэрфи продолжал работать кормовым веслом. Мы с Маком сидели, пригнувшись на носу, эскимосы с гарпунами наготове находились у нас за спиной.

Когда мы подошли к стаду ярдов на двадцать, один самец проснулся, издал ворчащий звук, толкнул другого, разбудил его, и тут мы трах! — трах! — трах! — открыли огонь. У Мака был самозарядный винчестер, и он отстрелял свои пять патронов с такой быстротой, что первая пуля еще только вылетала из ствола, а остальные четыре уже догоняли ее. Он подбил большого самца, который конвульсивно дернулся и с плеском свалился в воду. Я подбил пару, после чего все стадо, хрипло мыча от ярости и боли, подползло к кромке льда и нырнуло в воду. Мы быстро подогнали лодку на пять ярдов к подбитому Маком самцу, один из эскимосов метнул в него гарпун и сбросил за борт поплавок. В эту минуту около сорока других моржей, кормившихся под водой, поднялись на поверхность поглядеть, зачем весь этот шум. При этом они выплевывали раковины моллюсков и отфыркивались. Вода кишмя кишела этими тварями, и многие были так близко, что мы могли достать их веслом. Классным ударом еще в одного моржа был загнан гарпун. И тут, как раз в тот момент, когда мой магазин оказался пуст, с нами начало твориться неладное. Большой самец и присоединившиеся к нему два других — все трое раненые — неожиданно выплыли на поверхность в двадцати ярдах от нас и, издав боевой клич, бросились в атаку. Эскимосам это не понравилось. Они схватили весла и принялись дубасить ими по планшири, завывая, как сто сирен, в надежде отпугнуть зверей. Однако они могли бы с тем же успехом распевать колыбельные.

Мак, никогда прежде не стрелявший дичи крупнее, чем птица, сохранял хладнокровие, и его самозарядка затрещала, словно автоматическая пушка, когда мы ударили по этой тройке. Ее многочисленные компаньоны поддерживали шум. Гром выстрелов, крики и удары эскимосов, рев разъяренных животных тарарам был такой, будто с Везувия срывало макушку. Мы утопили одного моржа и вывели из строя другого, однако самый большой нырнул и выскочил у самого борта лодки, отфыркнув воду прямо нам в лицо. Чуть ли не упираясь дулами в его голову, мы нажали на спуски, и он начал тонуть. С победными криками эскимосы загарпунили его.

Затем мы дали знак „Рузвельту“ подходить, и, как только друзья и родственники усопших учуяли дым, они отбыли в неизвестном направлении.

На этой охоте, так же как и на всех других, в которых я участвовал, мне стоило немалых усилий не стрелять по поплавкам. Они были черные и чудно подпрыгивали на волнах, словно живые. Я отлично понимал, что, если попаду в поплавок, с ним придется распроститься навеки, а потому проявлял осторожность.

В другой раз мы взяли в оборот стадо более чем в полсотни штук, спавшее на льду. Дул довольно сильный ветер, а стрелять точно с вельбота, отплясывающего кекуок в объятиях неспокойного моря, — дело не простое. Подобравшись к льдине на 20 ярдов, мы открыли огонь. Я подранил двух моржей, но не убил их, и со свирепым ворчанием огромные твари соскользнули в воду. Они направились к нам, и вся команда изготовилась показать, как мы умеем поторапливать уходящих гостей на вышеописанный вокально-инструментальный манер.

Эскимос Вишакупси, стоявший у меня за спиной и до этого много толковавший нам про то, как ловко он управляется с гарпуном, делал угрожающие выпады, не сулившие ничего хорошего любому моржу, который бы осмелился приблизиться к нам.

Вдруг из воды совсем рядом со мной, с громким „ук! ук!“, словно гигантский попрыгун, выскочил самец и положил клыки на планширь, окатив нас хорошим душем.

Вишакупси явно не ожидал рукопашной и изрядно перетрусил. Вместо того чтобы метнуть гарпун, он уронил его, завопил, как сумасшедший, и начал плевать в морду чудовища. Излишне объяснять, что мы никогда больше не брали Вишакупси охотиться на моржей в вельботе.

Остальные, кто был в лодке, кричали, проклинали по-английски и по-эскимосски Вишакупси, моржа и вообще все на свете; одни пытались бить зверя, другие табанить.

Я в тот момент не горел желанием проверить, насколько верен афоризм одного полярного исследователя, гласящий: „Если морж цепляет за борт лодки, не надо бить его, так как это заставит зверя податься назад и он опрокинет вас; нужно просто легонько взять за клыки чудовище весом в две тысячи фунтов и сбросить его в воду“ — или что-то в этом роде. Если бы моржу удалось продвинуть клыки на какую-нибудь четверть дюйма в мою сторону, он бы полностью захватил ими планширь. Поэтому я поднял ружье, приставил его дулом к морде пришельца и нажал на спуск, что и решило дело.

Этот морж едва не опрокинул нас, но почти немедленно вслед за ним другой опробовал новый вариант игры и предпринял чуть было не увенчавшуюся успехом попытку потопить нас — этакие штучки с нырками.

Это был большой самец, которого загарпунил один из эскимосов. Он тотчас же показал, из какого теста он сделан, атаковав поплавок и выведя его из строя. Затем он принялся за гарпун и ремень. Случилось так, что он оказался у моего конца лодки, и я выстрелил в него, но попал или нет — не знаю. Во всяком случае, он нырнул, и как раз в тот момент, когда все мы смотрели за борт, ожидая его на поверхности, наше суденышко потряс колоссальный удар в корму — удар настолько сильный, что боцман, который мирно стоял там, огребаясь веслом, свалился с ног.

Наш друг проявлял слишком уж кипучую деятельность; но он нырнул, прежде чем я успел выстрелить, и всплыл в 50 ярдах поодаль. Тут я всадил в него пулю, и он исчез. Не могу сказать, чтобы мы так уж сгорали от любопытства в последующие несколько минут, ибо знали, что это подводное землетрясение в любой момент может дать новый толчок — вот только когда и где? Мы во все глаза смотрели на поверхность воды, пытаясь определить, откуда последует новая атака.

Еще одна подобная стычка — и нам каюк в буквальном и переносном смысле, ибо морж проделал большущую дыру в днище лодки, а поскольку днище было двойное, мы не могли остановить течь, и одному из нас приходилось лихорадочно отчерпывать воду. Мы всегда брали с собой кучу старой одежды для затыкания пробоин, но в данном случае мы с таким же успехом могли затыкать дыру носовыми платками.

Внезапно эскимос, глядевший за борт, завопил: „Кинги-мутт!“ (Осади его! Осади!), но не успел он это выкрикнуть, как — трах! — бац! — хрясь! корма лодки вздыбилась от удара, и наш боцман вылетел бы за борт, если бы эскимос не подхватил его, а у самых его ног, чуть повыше ватерлинии, обозначилась дыра, в которую я мог бы засунуть оба кулака.

Я глянул через планширь. Зверюга лежал на спине, уставя клыки прямо вверх, под корму. Затем с быстрым всплеском нырнул. Команда проделывала обычные трюки, чтобы отпугнуть его. Он всплыл в пятнадцати ярдах от нас, издал свой боевой клич „ук! ук! ук!“ — дескать, ждите беды — и понесся по поверхности Китового пролива, словно торпедный катер или автомобиль без глушителя, преследуемый полисменом на велосипеде.

Я ввел в дело мою скорострельную пушку и потопил его. Затем мы ринулись к ближайшей льдине и достигли ее как раз вовремя».

Продолжая далее рассказ Борупа, скажу, что, когда первый раненый морж добивается пулей, а все поплавки уже убраны, на вельботе поднимают весло, и «Рузвельт» подплывает к месту охоты. Поплавки и веревки выбирают через поручни на судно, моржа поднимают на поверхность, подцепляют крюком и лебедкой вытаскивают на палубу. Затем искусные ножи эскимосов освежевывают и разделывают его. В это время палуба судна напоминает бойню. Прожорливые собаки, — на данном этапе путешествия их насчитывалось уже около ста пятидесяти, — навострив уши и сверкая глазами, стоят наготове и подхватывают отбросы, которые кидают им эскимосы.

В районе Китового пролива мы иногда добывали нарвалов и северных оленей, но в этот раз по пути на Север на нарвалов почти не охотились. Мясо моржей, нарвалов и тюленей — ценный корм для собак, однако белый человек обычно ест его неохотно — разве что под угрозой голодной смерти. Тем не менее за двадцать три года моих странствий мне не раз приходилось благодарить бога хотя бы за кусок сырой собачатины.

 

Глава 10

Стучимся в ворота полюса

От Эта до мыса Шеридан! Представьте себе около 350 миль почти сплошного льда — льда всевозможных форм и размеров: торосистого льда, плоского льда, льда дробленого и искореженного, льда, каждому футу надводной части которого соответствуют семь футов под водой, — вот поле битвы с дьявольским, поистине титаническим размахом борьбы, по сравнению с которым замерзший круг Дантова Ада покажется простым катком.

А затем представьте себе маленькое черное суденышко, крепкое, дюжее, компактное, сильное и выносливое, каким только может быть судно, построенное человеком, но все же абсолютное ничто рядом с холодным белым противником, с которым ему предстоит сразиться. А на этом суденышке 69 человек — мужчин, женщин и детей, белых и эскимосов, которые вышли в сумасшедший, забитый льдом пролив между Баффиновым заливом и Полярным морем , - вышли затем, чтобы доказать реальность мечты, которая на протяжении столетий владела наиболее дерзновенными умами человечества, — доказать реальность того блуждающего огонька, в погоне за которым люди мерзли, голодали, умирали. В наших ушах постоянно звучала музыка, лейтмотивом которой был вой 246 одичалых собак, басовым сопровождением — низкое, глухое ворчание льда, вздымавшегося вокруг нас под напором приливов, а акцентами — стук и дребезг наших сокрушительных наскоков на ледяные поля.

Днем 18 августа 1908 года мы в тумане покинули Эта и взяли курс на север. Начинался последний этап плавания «Рузвельта». Всем, кто находился теперь на борту, если только им суждено было выжить, предстояло сопровождать меня вплоть до моего возвращения в будущем году.

Едва выйдя из гавани, мы наскочили на маленький айсберг, хоть и двигались средним ходом из-за тумана. Это было как бы неучтивое напоминание о том, что ожидает нас впереди. Будь «Рузвельт» заурядным судном, а не стойким борцом со льдом, на этом, возможно, и закончилась бы моя повесть. Толчок был нешуточный. Однако айсберг пострадал сильнее, чем корабль, который лишь встряхнулся, словно собака, вылезающая из воды; основная масса айсберга тяжело откачнулась в сторону от удара, громадный кусок льда, который мы от него откололи, вспенил воду по другую сторону, а «Рузвельт» протиснулся в промежуток и пошел дальше.

Это маленькое происшествие произвело сильное впечатление на новичков, и я не счел нужным объяснять им, что это просто комариный укус по сравнению с тем хрустом, скрежетом и трясучкой, которые готовят нам тяжелые льды впереди. Мы медленно продвигались на северо-запад в направлении Земли Элсмира, держа курс на овеянный страшными воспоминаниями мыс Сабин. По мере удаления на север лед становился более мощным, и нам пришлось повернуть на юг, чтобы обойти его, лавируя между отдельными ледяными полями. «Рузвельт» избегал тяжелого льда, но более или менее тонкий пак расталкивал без особого труда. К югу от острова Бреворт нам посчастливилось найти полосу открытой воды, и мы вновь взяли курс на север, держась у самого берега.

Не следует забывать, что на большей части пути от Эта до мыса Шеридан ясно видны оба берега — с восточной стороны побережье Гренландии, с западной — берега Земли Элсмира и Земли Гранта. У мыса Бичи в самой узкой и опасной части ширина пролива составляет всего 11 миль, и при ясной погоде кажется, что ружейная пуля могла бы долететь с одного берега до другого. За исключением особенно благоприятных моментов, здешние воды всегда забиты мощным льдом, постоянно прибывающим из Полярного моря в Баффинов залив .

Проложен ли этот проход силой древних ледников или представляет собой гигантскую расщелину, образовавшуюся в результате отделения Гренландии от Земли Гранта, — вопрос, до сих пор не разрешенный геологами. Как бы там ни было, другого столь же трудного и опасного для навигации места не сыскать во всей Арктике.

Непрофессионалу трудно судить о характере льда, сквозь который пробивал себе путь «Рузвельт». Обычно полагают, что лед арктических областей образуется при непосредственном замерзании морской воды, однако в летние месяцы лишь малая часть плавучего льда образуется таким образом. Главную же его массу составляют огромные ледяные щиты, отколовшиеся от ледниковой кромки северной части Земли Гранта в результате взаимодействия с другими ледяными полями и сушей и уносимые на юг сильнейшими приливными течениями. Тут нередко встречается лед от 80 до 100 футов толщины. Но так как семь восьмых льдины скрывается под водой, то не отдаешь себе отчета в мощности ее, пока какая-нибудь исполинская глыба, подпираемая паком, не окажется выброшенной на берег, где она и стоит, обсохшая, возвышаясь на 80, а то и на все 100 футов над уровнем воды, словно серебряная крепость, охраняющая берега этого фантастического, забитого льдом Рейна.

Узкие, запруженные льдом проливы между Эта и мысом Шеридан долгое время считались абсолютно непроходимыми для судов, и помимо «Рузвельта» лишь четырем кораблям удалось преодолеть сколько-нибудь значительную часть этого маршрута. Один из них — «Полярис» — погиб. Остальные три — «Алерт», «Дискавери» и «Протеус» — благополучно прошли туда и обратно, но при повторной попытке «Протеус» затонул. «Рузвельт» в мою экспедицию 1905–1906 годов дошел невредимым до мыса Шеридан, но на обратном пути был сильно помят.

Следуя на север, «Рузвельт» по необходимости держался берега, так как только у берега можно было найти полосы открытой воды. При таком способе проведения судна, когда с одной стороны у тебя береговой припай, а с другой, посередине пролива, дрейфующий пак, сменяющиеся приливно-отливные течения почти наверняка дадут время от времени возможность продвигаться вперед.

В этом проливе встречаются течения, приходящие из Баффинова залива на юге и моря Линкольна на севере, причем местом встречи является мыс Фрейзер. Южнее этого пункта приливное течение направлено на север, а севернее — на юг. О силе этих течений можно судить по тому, что на берегах Полярного моря средняя высота подъема воды составляет лишь немногим более фута, тогда как в самой узкой части пролива вода прибывает и убывает на 12, а то и на 14 футов.

Обычно, когда смотришь на пролив, воды в нем не видишь, а только неровный развороченный лед. Во время отлива корабль полным ходом продвигается вперед по узкой полосе воды между берегом и дрейфующим посередине пролива паком; во время прилива, когда возникает стремительное движение воды в южном направлении, кораблю приходится поспешно укрываться в какой-нибудь выемке припая или за каким-нибудь скалистым мысом, чтобы избежать аварии или не быть снесенным обратно на юг.

Такой способ кораблевождения, однако, сопряжен с постоянной опасностью: находясь между неподвижными скалами, с одной стороны, и быстро дрейфующим тяжелым льдом — с другой, судно может быть в любую минуту раздавлено. Знание ледовых и навигационных условий в этих проливах было исключительно моим личным достоянием и добывалось годами путешествий вдоль здешних берегов и их изучения. За время своих прошлых экспедиций я три раза, а на некоторых участках до восьми раз прошел пешком всю полосу побережья от Пайер-Харбор на юге до мыса Джозеф-Генри на севере. Я знал каждую впадину берега, каждое прибежище, где мог укрыться корабль, каждое место, где садятся на мель айсберги, а также все места с особенно сильным течением, знал так же хорошо, как капитан буксира в нью-йоркской гавани знает причалы на берегу Норт-Ривер. Когда Бартлетта брало сомнение в целесообразности какого-нибудь рискованного броска, я обычно говорил ему:

«В таком-то и таком-то месте, на таком-то расстоянии отсюда есть маленькая бухта за дельтой реки. Там мы можем в случае необходимости поставить судно». Или:

«Здесь почти всегда айсберги выносятся на мель, и мы можем укрыться за ними». Или:

«Заходить вот в это место ни в коем случае нельзя, лед тут обычно легко торосится и может уничтожить судно».

Доскональное знание каждого фута побережья Земли Элсмира и Земли Гранта вкупе с энергией и ледовым опытом Бартлетта позволили нам четыре раза пройти эту Сциллу и Харибду арктических морей.

На следующую ночь в 9 часов туман рассеялся, солнце выглянуло из-за туч, и, когда мы проходили мимо Пайер-Харбор на побережье Земли Элсмира, мы увидели ярко очерченный на фоне снега дом, где я провел зиму 1901–1902 годов. Вид его воскресил в моей памяти рой воспоминаний. Здесь, в Пайер-Харбор, с сентября 1900 по май 1901 года меня ждали на «Уиндварде» моя жена и маленькая дочь; из-за тяжелых ледовых условий корабль в тот год не мог ни пройти к Форт-Конгер в трехстах милях севернее, где я тогда находился, ни выйти на открытую воду к югу и вернуться домой. Весной 1901 года я был вынужден повернуть обратно от бухты Линкольн — истощение моих эскимосов и собак сделало невозможным бросок к полюсу. В Пайер-Харбор я встретил семью, в Пайер-Харбор простился с нею, полный решимости предпринять еще одну попытку достичь цели.

«Еще одно усилие», — сказал я в 1902 году, но дошел только до 84°17′ северной широты.

«Еще одно усилие», — сказал я в 1905 году, но дошел только до 87°06′ северной широты.

И вот теперь, 18 августа 1908 года, я снова в Пайер-Харбор и по-прежнему говорю: «Еще одно усилие». Только на этот раз я знал, что усилие будет последним, независимо от результата.

В 10 часов вечера мы прошли мимо пустынных, продуваемых всеми ветрами, истолченных льдом скал мыса Сабин, на котором история арктических исследований вписала одну из своих самых мрачных страниц: тут в 1884 году медленно умирали голодной смертью члены злополучной экспедиции Грили — из двадцати четырех человек удалось спасти только семь. Развалины грубой каменной хижины, построенной этими людьми в последний год их жизни, до сих пор видны на суровом северном берегу мыса в двух или трех милях от его оконечности. Совершенно не защищенное от жестоких северных ветров, закрытое с юга скалами от лучей солнца и осаждаемое паковым льдом, нагоняемым из бассейна Кейна с севера, — худшее место для зимовки трудно сыскать во всей Арктике.

Впервые я увидел это зимовье в августе 1896 года, во время слепящей пурги. Снег мел так густо, что уже на расстоянии нескольких ярдов ничего не было видно. Впечатления того дня никогда не изгладятся из моей памяти. Сердце мое сжималось от ужаса и скорби. Самое же печальное во всей этой истории было то, что катастрофа не была неотвратимой, ее можно было избежать. Мне и моим людям приходилось и мерзнуть, и голодать в Арктике, когда холод и голод были неизбежны. Однако ужасы мыса Сабин не были неизбежны. Они останутся несмываемым пятном в анналах американских исследований в Арктике.

Севернее мыса Сабин было так много открытой воды, что мы хотели воспользоваться южным ветром и поставить рейковый парус, но немного погодя лед появился вновь, и нам пришлось отказаться от своего намерения. Примерно в 60 милях к северу от Эта, у мыса Виктория, мы намертво стали в паковом льду. Вынужденная стоянка продолжалась несколько часов, и мы использовали это время, чтобы наполнить цистерны льдом с ледяного поля.

К вечеру следующего дня подул сильный южный ветер, и мы стали медленно дрейфовать на север вместе со льдом. Через несколько часов под действием ветра во льду появились разводья, и мы повернули на запад, по направлению к суше. Над палубой летела водяная пыль, и один эскимос сказал, что это дьявол плюет на нас. Через несколько миль мы наткнулись на сплоченный лед и снова остановились.

Доктор Гудсел, Макмиллан и Боруп укладывали в шлюпки продовольствие и медикаменты на случай аварии. Если бы «Рузвельт» был раздавлен льдами и начал тонуть, мы бы в мгновение ока спустили на воду шлюпки, снабженные всем необходимым, и вернулись в страну эскимосов, а оттуда — в цивилизованный мир на каком-нибудь китобойном судне или на корабле, который Арктический клуб Пири должен был выслать к нам с углем в будущем году. Разумеется, это означало бы провал всех наших планов.

В каждый из шести вельботов было уложено: ящик с двенадцатью 6-фунтовыми банками пеммикана, две 25-фунтовые банки сухарей, две 5-фунтовые банки сахара, несколько фунтов кофе и несколько банок сгущенного молока, керосинка и пять банок керосина по галлону каждая, винтовка с сотней патронов и дробовик с полсотней зарядов, спички, топор, ножи, нож для вскрытия банок, соль, иголки и нитки, а из медикаментов: кетгут и хирургические иглы, бинты и вата, хинин, танин, марля, жидкая мазь для пластырей, борная кислота и антисептический порошок для присыпки ран.

Лодки с полным комплектом весел, мачт, парусов и прочего были подвешены на шлюпбалках; продовольствия на них должно было хватить на неделю или на десять дней. При отплытии из Эта основные продукты питания, такие, как чай, кофе, сахар, пеммикан и сухари, а также керосин мы сложили на палубе у бортов, чтобы их можно было немедленно сбросить на лед, в случае если судно будет раздавлено.

Каждый человек на «Рузвельте», включая эскимосов, имел наготове небольшой узел с вещами, с которым он мог в любой момент спрыгнуть с судна после спуска лодок и припасов. Никто не раздевался на ночь, а ванна, установленная в моей каюте, могла бы свободно остаться в Нью-Йорке, так мало я ею пользовался по пути от Эта до мыса Шеридан.

 

Глава 11

В рукопашной со льдом

Чтобы не терять зря времени и не давать эскимосам досуга для размышлений об опасностях, подстерегающих их плавучий дом, я старался занять их работой. Мужчины делали сани и шили собачьи сбруи, чтобы, достигнув мыса Шеридан, — если это окажется возможным, — мы имели наготове все необходимое для осенней охоты. У нас на борту был лесоматериал, и каждый эскимос строил для себя сани, вкладывая в работу все свое мастерство. Гордость эскимоса своими личными достижениями была мне большим подспорьем и поощрялась особыми наградами и особой похвалой.

Женщин-эскимосок, как только «Рузвельт» вышел из Эта, мы засадили шить нам зимнюю одежду, чтобы в случае аварии судна каждый член экспедиции имел теплое обмундирование. В Арктике мы одеваемся практически так же, как эскимосы, вплоть до меховых чулок. Иначе мы бы постоянно отмораживали ноги. Тот, кто не может жить без шелковых чулок, едва ли может думать о завоевании полюса. Так как всех нас, включая эскимосов, было 69 человек, в том числе женщины и дети, портняжной работы предвиделось немало. Надо было проверить и починить старую одежду и сшить новую.

Поскольку самый тяжелый этап битвы со льдом еще не начался, новички экспедиции — Макмиллан, Боруп и доктор Гудсел — на первых порах с большим интересом наблюдали за швеями. Эскимоски — своеобразные портнихи. Во время работы они усаживаются как кому удобно: на стуле, на любом возвышении, а то и прямо на полу. У себя дома они снимают обувь, ставят прямо ступню ноги и зажимают материю между большим и вторым пальцами ноги; шьют они не к себе, как наши женщины, а от себя. Нога как бы служит эскимоске третьей рукой.

Эскимосские женщины знают цену своим портняжным способностям и принимают подсказки со стороны неопытных белых с благодушной терпимостью, идущей от сознания собственного превосходства. Бартлетт, присутствуя при том, как одна из северных красавиц кроила ему куртку для весеннего санного похода, стал умолять ее сделать шубу попросторней. В ответ она сказала ему, мешая эскимосские и английские слова:

«Будь спокоен, капитан! Когда ты выйдешь на дорогу к полюсу, тебе понадобится подпояска, а не вставной клин». Эскимоска видела, какими мы возвращались из санных походов в прошлом, и знала, как обвисает на человеке одежда после длительной тяжелой работы при скудном рационе.

Эскимосам не возбранялось расхаживать по всему судну, а левый борт у передней рубки вообще был всецело отдан в их распоряжение. Вдоль стены рубки, в виде широкого возвышения в три или четыре фута, были составлены упаковочные ящики, на которых эскимосы могли спать. У каждой семьи было отдельное помещение, отгороженное по бокам досками и завешенное занавеской. Эскимосы сами готовили себе мясо и прочую пищу; Перси, наш повар, снабжал их чаем и кофе. Если они изъявляли желание отведать вареных бобов, мяса с овощами или что-нибудь еще из корабельных припасов, Перси и тут шел им навстречу. Он угощал их и своим знаменитым хлебом, равного которому по легкости и рассыпчатости нет на всем белом свете.

Казалось, эскимосы никогда не перестают есть. Стол для них мы не накрывали, так как они не придерживались определенных часов еды; каждая семья ела, когда захочется. Я снабдил их кастрюлями, сковородками, тарелками, чашками, блюдцами, ножами, вилками и керосинками. Они круглые сутки имели доступ в камбуз. Перси проявлял терпение и в конце концов отучил их мыть руки в воде, предназначенной для готовки.

На третий день плавания погода стала омерзительной. Не переставая лил дождь, дул сильный южный ветер. Собаки на палубе стояли понурые, с мокрыми хвостами. Только во время кормежки они оживлялись, дрались и огрызались. Судно по большей части либо стояло на месте, либо медленно дрейфовало со льдом к устью бухты Доббин. Когда лед наконец разредился, мы прошли миль десять по открытой воде, и тут у нас лопнул штуртрос. Пришлось остановиться для ремонта, хотя впереди была полоса открытой воды. Восклицания капитана по этому случаю предоставляю воображению читателя. Если бы в момент происшествия «Рузвельт» находился между двумя ледяными полями, твердыня Северного полюса, возможно, не пала бы и поныне. Только после полуночи нам удалось двинуться дальше, но уже через полчаса «Рузвельту» снова пришлось остановиться из-за непроходимых льдов.

Весь четвертый день плавания мы простояли на месте. Легкий ветерок со стороны бухты Принсесс-Мари медленно сносил нас на восток. Однако было солнечно, и мы воспользовались передышкой, чтобы просушить нашу одежду, насквозь промокшую от дождя. Так как было лето, от холода мы не страдали. Разводья между ледяными полями мало-помалу расширялись, и в 9 часов вечера мы снова двинулись в путь, но уже в 11 часов вошли в густой туман. Всю ночь мы протискивались сквозь лед — он был толстый, но не слишком тяжелый для «Рузвельта», так что нам лишь дважды пришлось дать задний ход. В таких условиях судно обычного типа вообще не могло бы продвинуться вперед.

Уордуэл, наш старший механик, выстаивал по восьми, а то и по двенадцати часов на вахте наравне со своими помощниками и во время прохождения по этим опасным проливам почти безотлучно находился в машинном отделении, не спуская глаз с машин и следя за тем, чтобы ни одна часть механизма не вышла из строя в критический момент, что означало бы гибель судна. Когда «Рузвельт» продвигался между двумя ледяными полями, я обычно кричал ему в трубу, соединяющую капитанский мостик с машинным отделением:

«Шеф, держите судно в движении, что бы ни случилось!»

Иногда «Рузвельт» грозило зажать между краями двух сходящихся ледяных полей. В такие минуты миг кажется вечностью. «Уордуэл, — кричал я старшему механику, — нужен прыжок ярдов на пятьдесят» — или на сколько требовалось. Корабль содрогался и летящим прыжком устремлялся вперед под напором свежего пара, пущенного прямо из котлов в 52-дюймовый цилиндр низкого давления.

Машина на «Рузвельте» имеет так называемый перепускной клапан, позволяющий отводить свежий пар в главный цилиндр, что на несколько минут удваивает ее мощность. Это простое приспособление не раз спасало «Рузвельт» от смертельного сжатия льдов.

Судно, затертое между двумя ледяными полями, не гибнет внезапно, как при подрыве на мине. Давление льда с обеих сторон нарастает медленно и постепенно, и иногда края льдин смыкаются во внутренности корабля. Судно может оставаться подвешенным между ледяными полями целые сутки или до тех пор, пока приливное течение не ослабит сжатие, и только тогда оно идет ко дну. Лед может раздаться как раз настолько, чтобы корпус мог провалиться, и тогда концы рей, цепляясь за лед, ломаются под тяжестью наполненного водой корпуса, как это случилось со злополучной «Жаннеттой» . Одно судно в заливе Святого Лаврентия зажало во льдах и протащило по скалам, словно орех по терке. При этом дно было срезано, как срезают ножом головку с огурца, так что из трюма вывалились металлические цистерны с ворванью. От судна остались одни только стенки. Около суток оно оставалось зажатым между ледяными полями, затем затонуло.

22 августа, на пятый день плавания, — наша счастливая звезда работала, должно быть, сверхурочно — мы сделали феноменальный бросок более чем в 100 миль прямо по середине пролива Кеннеди, не встречая помех ни в виде льда, ни в виде тумана! В полночь, как раз над мысом Либер, сквозь облака победно вспыхнуло солнце. Это показалось нам добрым предзнаменованием.

Надолго ли такая удача? Я хоть и был настроен оптимистически, однако опыт прошлых лет говорил мне, что и самая блестящая медаль имеет свою оборотную сторону. За один день мы прошли весь пролив Кеннеди, и непосредственно перед нами был лишь разреженный лед. Но впереди, в каких-нибудь 30 милях, лежал пролив Робсон. Мореход, знакомый с этим проливом, никогда не станет ждать от него добра.

Вскоре нам опять встретились и лед, и туман; медленно прокладывая себе путь в поисках разводья, мы оказались оттеснены к гренландскому побережью у Тэнк-Год-Харбор — места зимовки «Поляриса» в 1871–1872 годах. Как я уже упоминал, во время отлива между берегом и дрейфующим по середине пролива паком часто открывается полоса воды, но пусть читатель не думает, будто на этой полосе нет препятствий. Напротив, проходя по ней, постоянно сталкиваешься с мелкими льдинами и увертываешься от больших.

Разумеется, «Рузвельт» все время был под парами, постоянно готовый к любой случайности. Когда лед не кажется абсолютно непроходимым, корабль на всех парах движется то назад, то вперед, наскакивая на льдины. Иногда в результате наскока корабль продвигается вперед на полкорпуса, иногда — на корпус, а иногда — ни на дюйм. Если, выжав из машины всю мощность, продвинуться вперед невозможно, мы экономим уголь и ждем, пока лед не разредится. Мы не задумываясь используем судно как таран — ведь для этого оно и предназначено, однако после выхода из Эта уголь стал для нас драгоценностью — каждая унция его должна давать полную отдачу: продвигать нас дальше на север. Наших запасов должно хватить до тех пор, пока мы не вернемся в будущем году в Эта, куда Арктический клуб Пири должен выслать нам навстречу судно.

Не следует забывать, что все это время мы находились в царстве долгого полярного дня, под незаходящим полуночным солнцем. Погода стояла то туманная, то пасмурная, то солнечная, и мы не знали лишь одного — темноты. День и ночь мы отмеряли только по нашим часам, а не сном и бодрствованием, ибо спали мы лишь в те краткие промежутки, когда ничего другого не оставалось делать. Неусыпная бдительность — такова цена, которую мы платили за проход проливов.

Я мог всецело положиться на Бартлетта, однако меня вовсе не тянуло в каюту, когда судьба корабля и всей экспедиции висела на волоске. Кроме того, когда «Рузвельт» таранил лед, его так сотрясало, что сам Морфей поминутно вскакивал бы в постели и протирал глаза.

Тяжелый лед до того грозный и необоримый противник, что судно, накрепко засев между двумя гигантскими ледяными полями, оказывается в совершенно беспомощном положении. В таком случае любое сооружение, сконструированное и построенное человеком, обречено на гибель. Не раз при кратковременном сжатии ледяными полями весь 184-футовый корпус «Рузвельта» вибрировал, словно скрипичная струна. В другие моменты силой пара, впущенного в цилиндры через перепускной клапан, судно вздымалось на лед, подобно коню, берущему препятствие. Это была славная битва — судно шло в атаку на самого холодного врага человека, и, возможно, самого древнего, ибо нельзя точно определить возраст этого глетчерного льда. Порой, когда обшитый сталью форштевень «Рузвельта» раскалывал льдину надвое, лед издавал свирепое рычанье, в котором слышалась вековая ярость Арктики против своевольного обидчика — человека, посягнувшего на ее пределы. Иногда, когда судну грозила серьезная опасность, эскимосы на борту затягивали свою странную песню, призывая души предков прийти к нам на помощь из потустороннего мира. А иной раз, как и в мои прошлые экспедиции, на палубу поднимался кочегар. Жадно глотая свежий воздух, он оглядывал пространство льда перед нами и яростно бормотал:

«Он должен пробиться, черт подери!»

Кочегар исчезал в кочегарке, и минуту спустя из дымовой трубы с новой силой начинал валить дым, и я знал, что давление в котлах повышается.

На наиболее серьезных этапах плавания Бартлетт бoльшую часть времени проводил в вороньем гнезде — наблюдательной бочке на грот-мачте. Я часто устраивался на снастях пониже, смотрел вместе с ним вперед и помогал ему советом, в случае необходимости подкрепляя его мнение своим и снимая с него бремя чрезмерной ответственности в наиболее опасных местах.

Так, вися вместе с Бартлеттом на колеблющихся снастях, высматривая полосы открытой воды и изучая движение напиравших на нас ледовых полей, я нередко слышал, как капитан кричал судну, словно уговаривая и подбадривая его, приказывая ему пробить нам дорогу в неподатливых льдах:

«Рви их, милок! Раскусывай пополам! А ну, нажми! Вот так, хорошо, мой красавчик! А теперь — еще! Еще раз!»

В такие минуты мне казалось, что в этом отважном, неустрашимом капитане-ньюфаундлендце воскресал дух многочисленных поколений мореходов и льдопроходцев, пронесших английский флаг по всему свету.

 

Глава 12

Схватка со льдом продолжается

Чтобы рассказать все происшествия, выпавшие на долю «Рузвельта» по пути на север, надо было бы написать целую книгу. Мы либо боролись со льдом, либо увертывались от него, либо, что еще хуже, укрывались в какой-нибудь бухточке и ждали, когда можно будет возобновить борьбу. В воскресенье, на шестой день после выхода из Эта, во льдах было достаточно разводьев, и мы до часу дня успешно продвигались вперед, но, приближаясь к бухте Линкольн, были остановлены паковым льдом. При помощи троса мы закрепили судно у большого ледяного поля, простиравшегося мили на две к северу и на несколько миль к востоку. Приливное течение, устремляясь на север, несло с собой мелкие льдины; «Рузвельт» покоился в своего рода озере. Пока мы стояли на месте, кто-то заметил вдали на льдине, у которой мы ошвартовались, какой-то черный предмет, и доктор Гудсел, Боруп и два эскимоса отправились на разведку. Хождение по льду всегда сопряжено с опасностью — во льду обычно полно трещин, причем бывают очень широкие, а в этот день трещины к тому же припорошило недавно выпавшим снегом. Перепрыгивая через разводье, разведчики чуть не утонули; подойдя к черному предмету на расстояние выстрела, они увидели, что это всего-навсего большая каменная глыба.

Прежде чем Гудсел, Боруп и эскимосы вернулись, лед вокруг судна стал смыкаться, и, как только они поднялись на борт, мы выбрали трос, и «Рузвельт» начал дрейфовать на юг вместе со льдом. В эту ночь лед был такой сплоченный, что пришлось завалить лодки за шлюпбалки на палубу, чтобы защитить их от торосов, которые временами подступили к самым поручням. В конце концов капитану удалось ввести корабль в другое небольшое озерко к юго-востоку от нашей прежней стоянки, и мы оставались там несколько часов, двигаясь под парами то вперед, то назад, чтобы разводье не замерзло.

Около одиннадцати часов ночи, несмотря на все наши усилия, лед вокруг «Рузвельта» снова сомкнулся. Однако я заметил небольшую полынью к юго-востоку, которая вела к другому разводью побольше, и приказал пробиваться к ней таранными ударами. Введя нос корабля в полынью и расталкивая лед попеременно то вправо, то влево, мы сумели расширить проход к полосе чистой воды за нею.

В четыре часа утра «Рузвельт» снова пошел на север, пробиваясь сквозь разреженный лед, и около девяти утра снова был остановлен льдом, чуть пройдя за устье реки Шелтер. Тут мы взяли к берегу и приткнули нос судна к большому ледяному полю, чтобы не быть затертыми или снесенными к югу паковым льдом, который теперь быстро дрейфовал под воздействием прилива.

После ужина Макмиллан, Боруп, доктор Гудсел и два эскимоса отправились на берег по ледяному зажору с намерением поохотиться на какую-нибудь дичь; но прежде чем они достигли берега, начались такие сильные подвижки льда, что я счел путешествие слишком опасным для неопытных людей. Был дан свисток — сигнал вернуться, и охотники тронулись обратно по уже пришедшему в движение льду. Им очень мешали ружья; к счастью, они захватили с собой багры, без которых им едва ли удалось бы вернуться назад.

Используя багры в качестве шестов, они перепрыгивали с льдины на льдину, если разводья были не слишком широки. В противном случае они пересекали открытую воду на льдинах, отталкиваясь и подтягиваясь баграми.

Первым поскользнулся на краю льдины доктор и сразу же по пояс ушел в ледяную воду, но Боруп быстро вытащил его. Потом поскользнулся Боруп и тоже провалился в воду по пояс, но тут же выскочил.

Тем временем лед вокруг «Рузвельта» разошелся, и между людьми и судном образовалась широкая полоса воды, но мы подогнали корабль к большой льдине и забрали их на борт. Они тотчас же переоделись во все сухое и уже через несколько минут со смехом рассказывали о своем похождении заинтересованным слушателям.

Человеку, который не способен посмеяться над купанием в ледяной воде или принять как должное опасный переход по движущемуся льду, не место в серьезной арктической экспедиции. Вот почему я с глубоким удовлетворением наблюдал боевое крещение Макмиллана, Борупа и доктора Гудсела — моих арктических новичков, как я их называл.

Я избрал их из множества кандидатов в члены экспедиции, считая, что они особо приспособлены для похода на Север. Доктор Гудсел был крепкий, плотного сложения человек, врач пенсильванского закала, обязанный всем самому себе. Я надеялся, что ему как специалисту по микроскопии удастся получить ценные результаты в области науки, исследования в которой на арктической почве еще не проводились. Он занимался микроскопическим изучением возбудителей инфекционных заболеваний у эскимосов.

Макмиллана, тренированного спортсмена и преподавателя физкультуры, я хорошо знал на протяжении ряда лет. Он горел интересом к работе, горел желанием отправиться со мной на Север и как по своим нравственным, так и по физическим данным вполне подходил для суровых условий Арктики.

Боруп, самый младший член экспедиции, понравился мне своим энтузиазмом и выносливостью. Он поставил рекорд по бегу в годы обучения в университете, и я взял его с собой из общих соображений, считая, что он отлично приспособлен для работы в Арктике. Выбор себя оправдал: фотографиями, привезенными из экспедиции, мы в большой мера обязаны его искусству проявлять негативы.

Меня часто спрашивали, как развлекались члены экспедиции во время продолжительных стоянок, когда лед преграждал путь кораблю. Основным развлечением для новичков было изучение эскимосского языка. Переводчиком служил Мэтт Хенсон. Иногда, глядя с капитанского мостика на палубу, я видел там одного из новичков в окружении жестикулирующих и смеющихся эскимосов это означало, что урок эскимосского языка в разгаре. Женщины особенно радовались возможности научить Борупа таким эскимосским словам, как куртка, капюшон, сапоги, небо, вода и так далее, явно считая его славным парнем.

Всю ночь 24 августа «Рузвельт» спокойно стоял на открытой воде, а утром 25-го вновь двинулся на север и дошел до мыса Юнион. Лед за мысом был сильно сплочен. Я поднялся на ванты взглянуть, как обстоят дела, и, не найдя подходящего укрытия, решил вернуться в бухту Линкольн, где мы поставили судно между двумя сидевшими на мели айсбергами. Если накануне день был спокойный и солнечный, то сегодня, 25 августа, шел снег и дул резкий северный ветер. Снег горизонтальными завесами проносило над палубой, вода была черная, как чернила, лед призрачно-белый, побережье поблизости казалось берегом земли призраков. Один из наших айсбергов унесло приливом, и мы переставили судно к внутренней стороне уцелевшего; впрочем, за ним было еще несколько сидевших на мели айсбергов, принимавших на себя натиск ледяных полей.

На следующий день мы выгрузили на берег часть наших припасов и устроили в этом месте склад продовольствия. Нам постоянно приходилось считаться с возможностью гибели судна, но даже при благополучном исходе плавания мы могли бы воспользоваться складом в сезон охоты. Деревянные ящики с припасами были попросту сложены на берегу. Бродячие полярные зайцы, олени и мускусные быки никогда не посягают на жестяные банки и деревянные ящики.

Я сошел с корабля и прошел по берегу до реки Шелтер, заново переживая все то, что мне довелось испытать в этих местах в 1906 году. В тот год, пока я был на мысе Томас-Хаббард, капитан Бартлетт — ибо он и тогда, как теперь, командовал «Рузвельтом» — пытался провести судно с места открытой стоянки на мысе Шеридан в какое-нибудь более укрытое место в бухте Линкольн, где я должен был сесть на корабль. У реки Шелтер «Рузвельт» был зажат между дрейфующим паком и вертикальной стенкой припая и получил почти смертельный удар. Судно было целиком выжато из воды, ахтерштевень и руль разлетелись в щепки, от гребного винта оторвалась лопасть. С судна сняли весь груз: Бартлетт опасался, что, когда сжатие прекратится и судно осядет на воду, оно даст такую сильную течь, что его невозможно будет удержать на плаву. Команда со своим капитаном приложила героические усилия, чтобы заделать пробоины, и, когда сжатие льдов ослабло, «Рузвельт» остался на плаву. Однако судно простояло там почти месяц, и с него дважды снимали такелаж, когда гибель его казалась неминуемой.

Здесь-то, у реки Шелтер, я и застал «Рузвельт» по своем возвращении из самого дальнего похода на запад. Мы кое-как смастерили новый руль, и изувеченное и почти беспомощное судно добралось до бухты Линкольн, а оттуда дохромало кое-как до Нью-Йорка.

После часа воспоминаний я вернулся на корабль. Оказалось, Боруп и Макмиллан также сходили на берег в надежде найти какую-нибудь дичь, но ничего не нашли. День был хмурый, сырой и облачный. Макмиллан, Боруп, доктор Гудсел и помощник капитана Гашью развлечения ради стреляли в мишень из винчестеров.

Следующий день казался бесконечным. Мы по-прежнему стояли в бухте Линкольн. Не переставая и со все нарастающей силой дул сильный, резкий северо-восточный ветер. Пак дрейфовал всего в нескольких ярдах от судна; правда, оно было довольно хорошо защищено крупными льдинами, сидевшими на мели между нами и движущимся льдом. Время от времени какое-нибудь большое ледяное поле, стремительно проносясь мимо, расталкивало все на своем пути и давало нашим защитникам толчок, подвигавший их, а вместе с ними и нас, ближе к берегу. Из вороньего гнезда мы видели небольшую полосу открытой воды у восточного берега пролива, но по соседству с нами разводьев не было — только лед, лед, лед, всевозможной формы и толщины.

Еще один день. «Рузвельт» оставался в прежнем положении, лицом к лицу с напирающим льдом. Но вот на пике прилива сидевший на мели айсберг, за который мы закрепились тросом, тронулся с места. Мы все повысыпали на палубу и поспешно выбрали трос. Уплывая на юг, айсберг оставил перед нами полосу открытой воды с милю длиной, и мы направились вдоль берега на север, пробираясь позади сидящих на мели айсбергов в надежде найти другое укрытие, где можно было бы обезопасить себя от стремительно приближающегося пака.

На наше счастье, дул сильный береговой ветер, ослаблявший давление льда. Мы как будто нашли подходящее укрытие и уже готовились закреплять тросы, как вдруг большая льдина площадью в акр и с острым торчащим концом, подобным тарану военного корабля, устремилась к «Рузвельту», и нам пришлось спешно менять позицию. Но не успели мы поставить судно в безопасное место, как вновь оказались под угрозой со стороны той же льдины. Казалось, она была наделена злобным нерасположением к нам и преследовала нас, словно ищейка. Мы снова переменили позицию, закрепили судно, и в конце концов угрожавшая нам льдина проплыла дальше на юг.

В ту солнечную ночь никто на борту не спал. Около десяти часов обломок айсберга, к которому был пришвартован «Рузвельт», пришел в движение под напором яростного ветра и прилива. В то время как вокруг нас кружились и толклись льдины, мы, не имея достаточно места для маневра, поспешно выбрали тросы и перешли на новое место — только затем, чтобы быть прогнанными и оттуда. Мы снова нашли место для укрытия, и снова были прогнаны. Третья попытка найти безопасное пристанище увенчалась успехом, но прежде чем мы довели ее до конца, «Рузвельт» дважды садился носом на мель, застрял килем на отростке айсберга, а под натиском другого вдребезги разлетелись поручни на корме.

Суббота 29 августа — еще один день задержки. Я находил утешение в мыслях о моем маленьком сыне на далекой родине. Ему в этот день исполнилось пять лет, и Перси, Мэтт и я — три его дружка — распили бутылку шампанского в его честь. «Роберт Пири-младший! Что вы сейчас поделываете у себя дома?» — думал я.

Следующий день, 30 августа, надо полагать, неизгладимо останется в памяти всех членов экспедиции. «Рузвельт» швыряло льдинами так, словно он был футбольным мячом. Игра началась около четырех часов утра. Я прилег у себя в каюте, пытаясь уснуть — одежду я не снимал вот уже целую неделю. Мой отдых был прерван толчком такой силы, что я даже не успел подумать: «Что-то случилось», как уже лежал на палубе, накрененной на правый борт градусов на двенадцать — пятнадцать. Я подбежал, вернее, сказать, вскарабкался к левому борту и увидел, что произошло. Большое ледяное поле, стремительно дрейфовавшее по течению, словно игрушку, подхватило сидевший на мели тысячетонный айсберг, к которому мы были пришвартованы, и бросило его на «Рузвельт». Айсберг прошелся вскользь по левому борту, пробил большую дыру в каюте Марвина и налетел на другой айсберг, находившийся как раз за кормой, так что «Рузвельт», словно подмасленный, выскочил из зазора между ними.

Как только давление льда уменьшилось и судно выпрямилось, мы обнаружили, что трос, которым оно было пришвартовано к айсбергу с кормы, запутался в гребном винте. Действовать надо было незамедлительно. Мы привязали к тросу другой, потолще, и с помощью шпиля в конце концов распутали его.

Не успели мы опомниться, как огромный айсберг, проплывавший мимо, сам собой раскололся надвое, и глыба 25–30 футов в диаметре отвалилась в сторону «Рузвельта» и рухнула в воду в каком-нибудь футе или двух от его борта. «Айсберги справа, айсберги слева, айсберги сверху», — сказал кто-то, едва мы перевели дух, дивясь столь чудесному избавлению от грозившей нам опасности.

Корабль был теперь в полной власти дрейфующего льда и под давлением пака стал снова крениться на правый борт. Я понял, что если «Рузвельт» окажется оттесненным еще дальше к берегу, нам придется выгрузить значительную часть угля, чтобы снять его с мели, а потому решил взорвать лед динамитом.

Я велел Бартлетту достать батареи и динамит и раздробить лед между «Рузвельтом» и тяжелыми ледяными полями, чтобы создать для судна своего рода мягкую подушку. Из лазарета принесли батареи, осторожно подняли один ящик с динамитом, и мы с Бартлеттом наметили наиболее подходящие места для закладки зарядов.

Несколько динамитных патронов были обмотаны старым тряпьем и закреплены на концах шестов, которые мы специально захватили для этой цели. Провода от батареи были присоединены к взрывателям, и несколько шестов с патронами воткнуты в трещины в ледяных полях, по соседству с судном. Затем провода были присоединены к батарее, все отступили к дальнему борту, и быстрым нажатием на рычажок был включен ток.

Трах-тарарах! Корабль задрожал, как скрипичная струна, и в воздух наподобие гейзеров поднялись стофутовые фонтаны воды и ледяных осколков.

Напор льда на судно был устранен, оно выпрямилось и теперь спокойно лежало на подушке из битого льда, ожидая, что еще уготовила ему судьба. Когда начался отлив, «Рузвельт» оказался на мели всей своей передней частью до половины корпуса, кренясь то на одну, то на другую сторону соответственно напору льда. Это был новый вариант песни «Убаюканные в колыбели пучины», от которого дети эскимосов, собаки, ящики и мы сами катались по палубе то туда, то сюда.

Когда начался прилив, мы приложили все усилия, чтобы снять корабль с мели. С левой стороны носа мы закрепили трос за неподвижный айсберг, и капитан приказал давать полный ход то вперед, то назад. Некоторое время судно не двигалось с места, но в конце концов натяжение троса и полный ход назад возымели желаемое действие: «Рузвельт» сполз с мели и вновь оказался на плаву. Однако лед за кораблем был настолько сплочен, что мы не могли увести корабль из этого отнюдь не веселого места.

 

Глава 13

Наконец-то мыс шеридан

Положение, в котором мы очутились, было, мягко говоря, опасным, даже при таком опытном и стойком ледовом борце, как Бартлетт. День проходил за днем, а мы по-прежнему оставались в бухте Линкольн, и, если бы в мое прошлое путешествие «Рузвельту» не пришлось пережить нечто подобное, мы бы несомненно не на шутку встревожились. Но мы знали, что рано или поздно подвижки льда позволят нам пройти несколько миль, остающихся до мыса Шеридан, а возможно и дальше, ибо место нашего назначения лежало примерно на 25 миль северо-западнее нашей зимней стоянки 1905–1906 годов. Итак, мы запаслись терпением, и, если задержка и действовала нам на нервы, разговаривать о ней было бы совершенно бесполезно.

1 сентября лед дрейфовал как будто не так быстро. Накануне вечером Макмиллан был послан на берег к скалам за рекой Шелтер; он доложил, что вдоль берега довольно много открытой воды. После него пошел на разведку Бартлетт. Вернувшись, он также доложил о наличии открытой воды, однако со всех сторон запертой углами больших ледяных полей.

Мы решили начать осеннюю охоту, и эскимосы Ута, Алета, Ублуя и Укеа выехали в район озера Хейзен на санях с упряжкой из восьми собак. Предполагалось, что они будут охотиться там на мускусных быков и оленей, а потом, когда мы достигнем мыса Шеридан или залива Портер, к ним присоединятся и другие эскимосы. Однако за отсутствием снега дорога оказалась слишком тяжелой даже для легких саней, и эскимосы вернулись.

Наконец перед полуночью 2 сентября мы вырвались из тупика в бухте Линкольн, где простояли целых десять дней. Тросы были выбраны, и «Рузвельт», давая то передний, то задний ход, высвободился из оков берегового пака. Мы чувствовали себя так, как, должно быть, чувствуют себя люди, выпущенные из тюрьмы. Вдоль берега простиралась узкая полоса открытой воды, и, следуя по ней, мы за полчаса до полуночи обогнули мыс Юнион. Однако вскоре, чуть не доходя мыса Блэк-Кейп, мы снова были остановлены льдом, на этот раз темной, одиноко стоящей конусообразной ледяной горой, омываемой с востока морскими водами, а с запада отделенной от ближних гор глубокими долинами. Нашим глазам открылся неописуемо величественный вид: побережье, на многие мили уставленное айсбергами, оттесненными к берегу, расколотыми и наклоненными чуть ли не под прямым углом. Достигнув мыса Блэк-Кейп, мы прошли половину пути между бухтой Линкольн и долгожданным укрытием на мысе Шеридан.

Когда мы пришвартовывали судно к припаю, обломок ледяного поля в 60 футов толщиной со страшной силой был выброшен на берег чуть севернее нас. Окажись мы на его пути… — впрочем, мореплавателю в этих проливах не следует задумываться над такими последствиями.

В качестве особой меры предосторожности я велел эскимосам обтесать топорами край берегового припая рядом с судном, чтобы облегчить ему подъем, в случае если оно будет сжато тяжелыми ледяными полями. Весь день мел легкий снег; я сошел на берег, прошел по припаю до ближайшей реки и поднялся на вершину мыса Блэк-Кейп. Прогулка время от времени по суше хорошо отвлекает от вони и беспорядка, царящих на палубе: из-за собак на «Рузвельте» было очень не чисто. Меня часто спрашивали, как мы могли выносить присутствие почти 250 собак на таком маленьком судне. Но ведь нет худа без добра: без собак мы не смогли бы достичь полюса.

У мыса Блэк-Кейп мы на всякий случай устроили на берегу еще один продовольственный склад, подобный тому, который оставили в бухте Линкольн.

4 сентября подул сильный южный ветер. Впереди открылось немного свободной воды, и в 8 часов утра мы начали выбираться из укрытия. Прошел целый час, прежде чем нам удалось взломать смерзшуюся вокруг корабля густую ледяную кашу. Мы были рады снова пуститься в путь, но так как за дельтой реки лед упорно не хотел вскрываться, а с юга под напором ветра стремительно приближались дрейфующие льды, нам пришлось поспешить обратно в наше прежнее укрытие у мыса Блэк-Кейп. Возвращение не обошлось без происшествий: сильный ветер очень затруднял управление судном, и в результате вельбот сзади по правому борту был сильно помят выступающей частью айсберга, а правый угол передней рубки чуть не сорвало с палубы.

Тем не менее всех окрыляла мысль, что до цели — мыса Шеридан остается всего несколько миль, и все жаждали снова выступить в путь. Вечером того же дня лед при отливе разредился, и был отдан приказ трогаться дальше. После двух или трех критических моментов, когда нам угрожала опасность быть зажатыми между быстро дрейфующими льдинами, мы достигли дельты реки Блэк-Кейп, пройдя несколько миль к северу от места нашей вынужденной стоянки. Однако с началом прилива нам пришлось вернуться на четверть мили назад и укрыться за сидящим на мели айсбергом.

Когда судно ошвартовалось, я сошел на берег и прошел к дельте реки взглянуть на состояние льда за нею. Я не увидел на севере ни трещины, ни просвета, а путь к отступлению был теперь сплошь забит льдом. Сможем ли мы вообще пройти остающиеся несколько миль?

На наше счастье, не переставая дул сильный южный ветер, лед начал понемногу разрежаться, и 5 сентября около трех часов утра к северу появилось все увеличивавшееся разводье. «Теперь или никогда!» — подумал я и приказал выжать из машины все, что она могла дать. Мы на полном ходу обогнули мыс Роусон, и вдали завиделись очертания мыса Шеридан. Наконец-то! Нашим натруженным глазам этот отлого уходящий в море отросток суши показался поистине вратами рая.

В четверть восьмого мы обогнули мыс — на 15 минут позднее, чем в 1905 году. Начиная с 23 августа мы с Бартлеттом в течение 13 суток спали не раздеваясь.

Следует ли нам остановиться здесь? Впереди простиралась открытая вода. Я распорядился двигаться дальше. Но уже через 2 мили мы наткнулись на непреодолимый ледовый барьер и решили, что и в этот год мысу Шеридан суждено быть местом нашей зимней стоянки. Мы вернулись назад и стали готовиться к вводу судна в приливную трещину.

На душе у меня было легко. Последние две мили, пройденные «Рузвельтом», оказались рекордными: до сих пор ни одно судно не добиралось на собственном ходу до 82°30′ северной широты. Лишь один корабль нансеновский «Фрам» прошел дальше на север, но он дрейфовал кормой вперед, находясь в полной власти льда. И на этот раз наш миленький крепкий «Рузвельт» оказался чемпионом.

Трудно передать словами чувства, которые я испытал, когда мы бросили швартовы на береговой припай у мыса Шеридан. Мы уложились в назначенный срок и успешно решили первую часть трудной задачи — провели судно из Нью-Йорка в такой пункт земного шара, откуда уже можно было замахнуться на самый полюс. Все опасности кораблевождения во льдах, опасность потери «Рузвельта» и большей части припасов остались позади. Другим источником удовлетворения была мысль, что это плавание еще раз подчеркнуло важность детализированного опыта для успешного решения всех наших задач. Несмотря на задержки, казавшиеся иной раз бесконечными, мы проделали плавание лишь с малой толикой тех тревог, какие выпали нам на долю в наше путешествие на Север в 1905 году.

Достигнув мыса Шеридан, оставив далеко на юге северные пределы всех ныне известных земель, за исключением тех, что находились в нашем непосредственном окружении, мы могли вплотную приступить к решению второй части задачи — организации санного похода от корабля к полюсу. Прибытие на мыс Шеридан еще отнюдь не означало достижения конечной цели.

Мы страшно обрадовались, что провели «Рузвельт» через льды пролива Робсон, и, как только корабль ошвартовался у мыса Шеридан, ревностно принялись разгружать его. «Рузвельт» был заведен на мель в приливную трещину, и первое, что мы выгрузили на берег, — это 246 собак, превративших судно в шумный смердящий ад. Их попросту сбрасывали через поручни на лед, и через несколько минут берег был усеян бегающими, прыгающими и лающими существами. Палубы отмыли струей воды из шланга, и разгрузка началась. За собаками были спущены на берег сани с палубы мостика, где они изготовлялись, — стройная флотилия из двадцати трех штук.

Мы хотели отвести судно подальше за ледяной барьер, где оно было бы в полной безопасности, а потому старались облегчить его так, чтобы с приливом оно поднялось с мели. Из досок были построены спускные лотки, и по ним с верхней палубы и из трюма заскользили ящики с керосином. При выгрузке требовалось соблюдать осторожность, так как лед в эту пору был еще тонок. Позже у нас провалились под лед двое или трое саней с припасами, и эскимосы вместе с ними; однако, поскольку до дна здесь было не более шести футов, а все припасы были в жестяных банках, происшествие это не причинило сколько-нибудь значительного ущерба.

Пока выгружались ящики с керосином, особая команда с пешнями, шестами, пилами и прочим снаряжением принялась вырубать лед с таким расчетом, чтобы можно было поставить «Рузвельт» бортом к берегу. Мы с Бартлеттом решили провести судно за ледовый барьер и поставить его на мелководье полосы припая. Нам не улыбалось провести еще одну зиму в мучениях, подобных тем, что мы пережили в нашу прошлую экспедицию, когда судно стояло у самой кромки припая и было подвержено малейшим подвижкам пака со стороны океана.

За керосином последовали тонны китового мяса, находившегося на шканцах, причем иные куски были величиной с большой дорожный сундук. Мясо сбрасывалось за борт прямо на лед. Эскимосы увозили его на санях на берег и складывали штабелями на высоте ста ярдов над уровнем припая; затем его прикрывали мешками с углем, который также сгружался со шканцев. За китовым мясом последовали вельботы, их спускали со шлюпбалок на талях и, подобно саням, откатывали на берег. Чуть позже вельботы перевернули вверх дном и заложили камнями, чтобы их не сдвинуло ветром.

Выгрузка припасов и снаряжения заняла несколько дней. Это первое дело, с которого начинает свою работу каждая хорошо организованная арктическая экспедиция, как только она прибывает на зимние квартиры. Когда припасы на берегу, гибель судна от пожара или сжатия льдов означала бы лишь то, что участникам экспедиции придется возвращаться назад по суше. Она не помешала бы готовить санный поход, не расстроила бы серьезно планы экспедиции. Потеряй мы «Рузвельт» на мысе Шеридан, мы бы перезимовали в построенных нами из ящиков домах, а весной все равно сделали бы бросок к полюсу. Затем мы бы покрыли пешком 350 миль пути до мыса Сабин, пересекли по льду пролив Смит и, достигнув Эта, ждали, чтобы за нами пришел какой-нибудь корабль.

На протяжении четверти мили берег по соседству с «Рузвельтом» был уставлен ящиками, причем каждый вид припасов и снаряжения складывался отдельно. Этот поселок из упаковочных ящиков мы окрестили Хаббардвилл, в честь генерала Томаса Хаббарда, президента Арктического клуба Пири. Выгрузив с передней палубы ящики, служившие ложем для эскимосов, мы тщательно отмыли и отскребли палубу, затем построили из досок новое ложе, разделили его перегородками для каждой семьи и навесили у входа занавески. Под постелью оставалось свободное пространство, куда эскимосы могли складывать кухонные принадлежности и предметы личного обихода. Привередливому читателю, в случае если он будет шокирован предложением хранить сковородки под кроватью, следовало бы увидеть эскимосскую семью в ее доме из камней и земли, восьми футов шириной, где мясо и питьевая вода, мужчины, женщины и дети зимою из месяца в месяц смешиваются не разбери-поймешь.

Затем мы выгрузили около восьмидесяти тонн угля; таким образом, в случае если бы нам пришлось жить в домах, построенных из ящиков, у нас было бы достаточно топлива. В это время года здесь не очень холодно. 8 сентября термометр показывал 12° выше нуля , на следующий день — 4° .

Большие ящики, содержащие банки с беконом, пеммиканом, мукой и так далее, мы использовали наподобие гранитных глыб при сооружении на берегу трех домов размерами 15х30 футов каждый. Все припасы были специально упакованы для этой цели в ящики определенных размеров — вот еще одна из бесчисленных деталей, обеспечивших успех экспедиции. При возведении домов ящики ставились верхней частью вовнутрь, крышки с них были сняты, и содержимое вынималось по мере надобности, как с полок; таким образом, дом представлял собой нечто вроде бакалейной лавки.

Паруса, натянутые на шлюпочные выстрелы и прочее рангоутное дерево, служили крышей; позднее мы нагребли на крыши и стены плотный слой снега и поставили в домах печки, чтобы использовать дома под мастерские, если все пойдет хорошо.

Итак, мы высадились, целые и невредимые, на мысе Шеридан, в пределах досягаемости цели, к которой стремились. На этот раз были предусмотрены все обстоятельства, преградившие нам путь к полюсу в 1906 году. Мы точно знали, что и как надо делать. Лишь несколько месяцев ожидания, осенняя охота и долгая темная зима отделяли меня от конечного броска. У меня были собаки, люди, опыт и твердая решимость (тот же импульс, который гнал корабли Колумба по неисследованным просторам Атлантики) — а исход был в руках Судьбы, благосклонной к тем, кто не отступается от своей веры и своей мечты до последнего вздоха.

 

Глава 14

На зимних квартирах

После разгрузки Бартлетт подвел судно значительно ближе к берегу, и оно стало носом почти точно на север. Это подбодрило нас, ибо такова была его постоянная привычка, в которой впору было усмотреть чуть ли не намерение живого существа. В это, как и в первое северное плавание в 1905 году, всякий раз, когда «Рузвельт» застревал во льдах и мы теряли над ним контроль, он сам собой разворачивался носом на север. Если нас зажимало во льдах в тот момент, когда судно шло курсом на запад или на восток, давлением льда его вскоре разворачивало таким образом, что его нос снова смотрел на север. Точно так же оно вело себя и при возвращении на юг в 1906 году, словно сознавая, что не выполнило своей задачи. Матросы подметили это и говорили, что «Рузвельт» недоволен, что он понимает, что не справился со своей работой.

Когда мы подвели судно как можно ближе к берегу, команда начала готовить его к зиме. Механики продували котлы и консервировали механизмы, удаляя из трубопроводов всю влагу, чтобы их не разорвало в зимнюю стужу; матросы снимали паруса и ослабляли оснастку, чтобы она не повредилась от сжатия на морозе.

Прежде чем снять паруса, их все распустили, чтобы солнце и ветер основательно просушили их. Корабль являл собою красивое зрелище, напоминая яхту с надутыми ветром парусами, крепко удерживаемую в объятиях льда.

Пока велись эти работы, небольшие группы эскимосов посылались на охоту в район озера Хейзен, но им не повезло. Они добыли лишь несколько зайцев, а мускусные быки, по их словам, словно вымерли. Это встревожило меня. Я начал опасаться, что мы либо перебили всех животных в мою прошлую экспедицию, либо заставили их переменить место обитания.

Женщины-эскимоски ставили вдоль побережья, на протяжении 5 миль в обе стороны, капканы на песцов, и оказались удачливее мужчин: за осень и зиму им удалось добыть около сорока этих животных. Помимо того, эскимоски ходили ловить рыбу в окрестных озерках и приносили много прекрасного гольца.

Эскимосы своеобразно ловят рыбу. Рыба здесь не берет приманку. Поэтому во льду делают прорубь и опускают в нее маленькую рыбку, сделанную из кости. Когда рыба поднимается на поверхность, чтобы разглядеть диковинного гостя, ее бьют острогой. Эскимосская острога представляет собой древко с острым куском железа, обычно старым гвоздем, на конце. С каждой стороны древка привязано по куску оленьего рога, концами вниз, а в рог вбиты острые гвозди остриями вовнутрь. Когда острога ударяет рыбу, рога расходятся, центральный гвоздь вонзается в спину, а гвозди, вбитые в рога сбоку, смыкаются и не дают рыбе выскользнуть.

Голец, обитающий в водоемах Земли Гранта, красивая пятнистая рыба весом до 11–12 фунтов. На мой взгляд, по плотности и вкусовым качествам розовая мякоть этой рыбы, вытаскиваемой из воды температурой не более 35°-40° по Фаренгейту , не имеет себе равных на свете. В мои прошлые экспедиции в эти края я, бывало, наколю острогой одного из этих красавцев, выброшу его на лед, чтобы подмерз, затем поколочу об лед, чтобы размягчить, и положу в сани, а уезжая, отщипываю кусочки розовой мякоти и кладу их в рот, словно землянику.

В сентябре 1900 года мой отряд из шести человек с 23 собаками кормился гольцом в течение десяти дней, пока мы не нашли мускусных быков. Мы били рыбу острогой, как научили нас эскимосы.

Новым членам экспедиции, естественно, не терпелось осмотреть достопримечательности мыса Шеридан. Макмиллан болел гриппом, однако Боруп и доктор Гудсел обрыскали все окрестности. Хаббардвилл не мог, конечно, похвастаться ни Вестминстерским аббатством, ни Триумфальной аркой, но зато с корабля видны были гурии «Алерта» и «Рузвельта» и могила Петерсена, датского переводчика английской экспедиции 1875–1876 годов. Она находилась в полутора милях к юго-западу от места нашей стоянки. Петерсен погиб, не вынеся тягот санного перехода, и был похоронен напротив места зимней стоянки «Алерта». Могила прикрыта широкой и плоской каменной плитой, в головах ее установлена доска с медной пластиной из кочегарки «Алерта», на которой выгравирована надпись. Если на земле и существуют более одинокие могилы — я таких не знаю. Ни один исследователь, пусть самый молодой и беспечный, не может не испытать чувства почтения и благоговения перед этим «немым напоминанием о костях героя». Есть что-то грозное в этом силуэте, темнеющем на белом снегу, — таинственная Арктика словно предостерегает пришельца, говоря ему, что он может быть следующим в списке тех, кто остался с нею навеки.

Неподалеку от могилы находится гурий «Алерта»; я взял из него записку в 1905 году, а Росс Марвин, согласно обычаю всех исследователей, положил на ее место копию. Если вспомнить о его трагической смерти весной 1909 года, севернее того места, где он погиб, не умирал ни один человек на земле, — то посещение Марвином окрестностей могилы Петерсена приобретает особо патетический смысл.

Гурий «Рузвельта», сложенный Марвином в 1906 году, находится в миле от берега прямо напротив стоянки «Рузвельта» в 1905–1906 годах, на возвышенности, примерно в четырехстах футах над уровнем моря. Записка вложена в банку из-под чернослива, лежащую у основания горки из камней; ее писал Марвин графитовым карандашом. Гурий увенчан крестом, сделанным из дубового полоза саней. Крест смотрит на север, в месте пересечения крестовин вырезана большая буква «R». Вскоре после нашего прибытия на мыс Шеридан я наведался к гурию. Крест наклонился на север, словно от трехлетнего напряженного вглядывания в северный горизонт.

12 сентября у нас был праздник — в этот день исполнилось 15 лет моей дочери Мэри Анигито, родившейся в Энниверсари-Лодж в Гренландии, — так далеко на севере еще не рождался ни один белый ребенок. Десять лет спустя мы праздновали ее юбилей на «Уиндварде». С тех пор много айсбергов прошло через проливы, а я по-прежнему стремился достичь цели, благодаря которой у моей дочери такое холодное и необычное место рождения.

В тот день мела пурга, но несмотря на это Бартлетт расцветил судно флагами — всем международным кодом, яркоцветье которого разительно контрастировало с серо-белым небом. Перси испек к ужину особый пирог, и мы украсили его пятнадцатью горящими свечами. Сразу же после завтрака явились эскимосы с белым медведем — годовалой самкой шести футов длиной, и я решил сделать из нее чучело в подарок ко дню рождения Мэри. Медведица будет стоять с вытянутой как бы для пожатия лапой, наклонив голову набок и улыбаясь медвежьей улыбкой. Из ее мяса мы нажарили сочных бифштексов. Стол был накрыт нарядной скатертью, были поданы лучшие чашки и блюдца, новые ложки и все в том же духе.

Два дня спустя мы посадили собак на привязь и стали готовиться к первым санным поездкам. Снега было уже достаточно, чтобы начать переброску припасов на мыс Колумбия, а бухта Блэк-Клиффс замерзла. Эскимосы привязывали собак группами по пять-шесть штук к шестам, воткнутым в землю или в отверстия, проделанные во льду. Собаки представляли собой красивое зрелище, если глядеть с корабля на берег, — их у нас было около 250, - и их лай можно было слышать в любое время суток.

Не следует забывать, что день и ночь мы различали только по часам, так как солнце, не садясь, ходило по кругу над горизонтом. Благодаря тому что все участники экспедиции трудились во время плавания не покладая рук, у нас все было готово для осенней работы. Эскимосы построили сани и изготовили сбрую для собак, Мэтт Хенсон закончил сооружение «кухонных ящиков», в которые предполагалось ставить керосинки во время работы в поле, а трудолюбивые эскимоски сшили каждому участнику экспедиции комплект меховой одежды.

На севере мы носим ту же одежду, что и эскимосы, правда с некоторыми изменениями. Главную часть одежды составляет кулета — меховая куртка без пуговиц, надеваемая через голову. Летняя кулета делается из тюленьих шкур, зимняя — из шкур песца или оленя. У нас были куртки из мичиганской овчины. Мы взяли с собой шкуры, а эскимосские женщины сшили их; лишь в очень холодную погоду мы носили эскимосские кулеты из песцовых или оленьих шкур, к которым пришивался капюшон, отороченный песцовыми хвостами, защищающий лицо от холода.

Атеа — рубаха — обычно делается из шкур оленят, мехом вовнутрь; носят ее летом. На некоторых фотографиях, изображающих эскимосов, можно заметить, как искусно подгоняются шкуры одна к другой при шитье рубахи. Эскимосские женщины владеют этим мастерством, как никакой скорняк в цивилизованном мире. Шкуры сшиваются сухожилиями из спины оленя. Сухожилие абсолютно прочно на разрыв и не гниет от сырости. Для более грубых работ — шитья сапог, сшивания каяков и палаток — применяются сухожилия из хвоста нарвала. До того как я завез эскимосам стальные иглы, они шили при помощи костяного шила — сухожилие протаскивали в проколотое отверстие, как сапожник протаскивает дратву. Шкуры эскимосы разрезают не ножницами, так как при таком способе резки можно повредить мех, а так называемым «ножом женщины» подобием нашего старинного ножа для рубки начинки к сладким пирогам.

Лохматые меховые штаны неизменно делаются из шкуры белого медведя. Затем следуют чулки из заячьих шкур и камики — сапоги из тюленьей шкуры с подошвами из более толстой шкуры тюленя с квадратными ластами. На корабле, в санных поездках и при работе зимой в поле мы носили ту же обувь, что и эскимосы. Добавьте сюда теплые меховые рукавицы — и вот вам полный комплект нашей зимней одежды.

Читатель, возможно, спросит, и не без основания, не возникали ли у нас трения в результате скученного существования значительного числа людей в течение продолжительного периода времени. Такие случаи бывали. Однако в большинстве своем участники экспедиции отличались изумительной выдержкой, исключавшей какие-либо эксцессы. Фактически единственное сколько-нибудь значительное столкновение произошло между одним из наших матросов и эскимосом, которого мы звали Харриган.

Свое прозвище Харриган получил благодаря своим музыкальным способностям. Наши матросы любили напевать задорную ирландскую песенку, несколько лет бывшую в моде на Бродвее и заканчивавшуюся словами: «Харриган — это я». Она так понравилась вышеупомянутому эскимосу, что он со временем разучил концовку и мог напевать ее вполне сносно.

В дополнение к своим музыкальным наклонностям Харриган любил разыгрывать других, причем не всегда безобидно, и вот однажды на баке он являл свои таланты шутника к немалому неудовольствию избранного им в качестве объекта матроса. В конце концов матрос, не имея возможности избавиться от своего мучителя иным способом, пустил в ход кулаки. Эскимосы — хорошие борцы, но далеко не так сильны в мужественном искусстве кулачного боя, и в результате Харриган ушел с бака с большущим фонарем под глазом и глубоким убеждением, что с ним обошлись дурно. В ответ на его горькие жалобы я подарил ему новую рубаху и посоветовал впредь держаться подальше от бака, где жили матросы. Через несколько часов он, как школьник, забыл о драке и вновь весело мурлыкал: «Харриган — это я». Инцидент был предан забвению, не оставив ни в ком чувства обиды.

 

Глава 15

Осенняя работа

Главной целью осенних санных поездок была доставка на мыс Колумбия припасов и снаряжения, необходимых для весеннего санного похода к полюсу. Мыс Колумбия, лежащий в 90 милях к северо-западу от места стоянки судна, был избран по двум причинам: во-первых, он является самой северной оконечностью Земли Гранта, а во-вторых, достаточно удален к западу от сферы действия течения, выносящего лед в пролив Робсон. Оттуда мы могли направиться прямо на север по льду Полярного моря .

Переброска тысяч фунтов продовольствия на расстояние 90 миль в суровых условиях Арктики задача нелегкая, требующая продуманных решений. Предполагалось устроить ряд баз по пути следования, чтобы не посылать каждый санный отряд до мыса Колумбия и обратно. Первый отряд должен был дойти до мыса Белкнап примерно в двенадцати милях от места стоянки, сложить там припасы и вернуться в тот же день назад. Второй отряд должен был дойти до мыса Ричардсон, примерно в двадцати милях от места стоянки, сложить там припасы, вернуться на мыс Белкнап и доставить оттуда на мыс Ричардсон припасы, оставленные первым отрядом. Третью базу предполагалось устроить в заливе Портер, четвертую — в Сейл-Харбор, пятую — на мысе Колан. Затем следовала конечная база на самом мысе Колумбия. Таким образом, санные отряды должны были сновать по всему маршруту туда и обратно, занимаясь попутно охотой, причем след необходимо было постоянно держать открытым. Тягловой силой, разумеется, служили эскимосские собаки. Сани были двух типов: сани Пири, впервые применявшиеся в эту экспедицию, и обычные эскимосские сани, несколько увеличенные в длину. Сани Пири имеют от 32 до 13 футов в длину, 2 фута в ширину и 7 дюймов в высоту; эскимосские сани имеют 9 футов в длину при той же ширине и высоте. Другое различие между обоими типами саней состоит в том, что эскимосские сани представляют собой просто две дубовые боковины в дюйм или дюйм с четвертью толщиной и 7 дюймов шириной, загнутые спереди так, чтобы обеспечить максимальное скольжение на льду, и снабженные стальными полозьями; дубовые боковины саней Пири скруглены спереди и сзади и снабжены полозьями в 2 дюйма шириной. Боковины у саней обоего типа сплошные и состоят из кусков дерева, скрепленных ремнями из тюленьей шкуры.

Сани Пири были сконструированы на основе двадцатитрехлетнего опыта моей работы в Арктике и считаются самыми прочными и легкими из всех видов саней, применяемых для передвижения в Арктике. На ровной поверхности грузоподъемность саней составляет от 1000 до 1200 фунтов .

Эскимосы пользуются своим типом саней с незапамятных времен. Прежде, когда у них не было дерева, которое им завезли белые, они делали сани из костей.

Собачью сбрую я изготовил по эскимосскому образцу, но из другого материала. Эскимосы делают сбрую из тюленьих шкур; она состоит из двух петель, соединяемых поперечными связками на загривке и у горла. Ноги собаки продеваются в петли, и к связке на спине прикрепляются постромки. Сбруя очень простая и гибкая, не стесняет движений собаки. Тюленью кожу я отверг из соображений чисто «гастрономического» порядка: когда собак держат на голодном пайке, они съедают сбрую ночью во время стоянки. Чтобы избежать этого, я изготовляю сбрую из специальной тесьмы примерно в два с половиной дюйма шириной, а вместо традиционных постромок из сыромятной кожи пользуюсь плетеным льняным шнуром.

Собак впрягают в сани веерообразно. Обычно упряжка состоит из восьми собак, но для быстрых поездок с тяжелым грузом число собак иногда увеличивают до десяти — двенадцати. Управляют собаками с помощью бича и окриков. Бич имеет в длину от двенадцати до восемнадцати футов, и эскимосы пользуются им так искусно, что ударяют собаку именно по тому месту, в которое метят. Белый тоже может научиться пользоваться эскимосским бичом, но для этого требуется время. Точно так же требуется время и для того, чтобы усвоить эскимосскую интонацию оклика: «Хау-э, хау-э, хау-э» — вправо, «Аш-оо, аш-оо, аш-оо» — влево и «Хук, хук, хук» — вперед. Иной раз, когда собаки не слушаются, «Хау-э, хау-э, хау-э» произносится с измененной интонацией и звучит как «Хау-ооооо» — с приложением иных слов, как эскимосских, так и английских, угадать которые предоставляю воображению читателя. У человека, впервые управляющего упряжкой эскимосских собак, температура легко может подскочить до внушительных цифр. И это неудивительно. Порою невольно соглашаешься с эскимосами, что в этих животных вселяется бес: иногда они ведут себя как сумасшедшие. Их излюбленный трюк — скакать друг через друга, друг под друга и одна вокруг другой; при этом постромки спутываются в клубок, по сравнению с которым гордиев узел покажется детской игрушкой. В таком случае погонщику при температурах от 0° до -60° приходится снимать теплые рукавицы и голыми руками распутывать постромки, в то время как собаки словно в насмешку прыгают, грызутся и лают. В связи с этим мне хочется рассказать о происшествии, неизменно повторяющемся, когда упряжкой эскимосских собак управляет новичок.

Один из участников экспедиции — не буду называть его имени, ибо я сам бывал в его положении — отправился в путь на собачьей упряжке. Несколько часов спустя мы услышали крики и хохот эскимосов. Пришлось пойти разузнать, в чем дело. Оказывается, собаки вернулись к кораблю… без саней. Неопытный погонщик, пытаясь распутать постромки, упустил собак. Через час или два показался он сам, удрученный и злой, как черт. Эскимосы встретили его насмешливыми кликами: уважение эскимосов к белому в первую очередь основывается на том, что он умеет делать так же хорошо, как они. Незадачливый погонщик забрал собак и пошел за санями.

Постепенное приучивание новичков к условиям Арктики — одна из задач коротких осенних поездок. Новичкам надо привыкать к таким неприятным мелочам, как отмороженные пальцы ног, отмороженные уши и нос, не говоря уже о потере собачьей упряжки. Им надо научиться держать тяжелые сани в равновесии при езде по неровной поверхности — иной раз, прежде чем человек достаточно закалится, ему кажется, что у него отрываются все мускулы плечевого пояса. Кроме того, им надо научиться носить меховую одежду.

16 сентября первый санный поезд с припасами, в составе Марвина, доктора Гудсела, Борупа и тринадцати эскимосов на шестнадцати санях, запряженных примерно двумя сотнями собак, отправился к мысу Белкнап. Внушительной процессией, упряжка за упряжкой они выехали на северо-запад по береговому припаю. День был чудесный — ясный, спокойный и солнечный, и когда поезд уже отъехал на порядочное расстояние, мы все еще слышали крики: «Хук, хук, хук!», «Аш-оо!» и «Хау-э!», хлопанье бичей и хрусткий скрип полозьев по снегу.

Мне нередко задают вопрос: почему мы не замерзаем во время езды на санях? Все дело в том, что ездить нам приходится лишь в редких случаях. По большей части мы идем пешком, а когда дорога особенно тяжела, помогаем собакам перетаскивать сани через неровные места.

Первый отряд вернулся в тот же день с пустыми санями, а на другой день вернулись две группы эскимосов-охотников с тремя оленями, шестью зайцами и парой гаг. Напасть на след мускусных быков не посчастливилось ни той, ни другой группе.

18 сентября вышел в путь второй санный отряд. Он должен был доставить 56 ящиков пеммикана на мыс Ричардсон, разбить там лагерь, доставить на следующий день сухари с мыса Белкнап на мыс Ричардсон и вернуться к кораблю. Таким образом, предстояла холодная ночевка.

Первая ночь, проведенная в брезентовой палатке в Арктике, обычно бессонная. Издает таинственные звуки лед; лают и дерутся привязанные снаружи собаки; воздух в палатке, несмотря на холод, не очень-то чист: один белый обычно делит маленькую палатку с тремя эскимосами, причем всю ночь горит керосинка; иногда эскимосы заводят среди ночи заунывную песню, заклиная души умерших предков, и это, мягко говоря, действует на нервы. А иногда, в довершение всего, новичок слышит в отдалении вой волков.

Палатки сделаны из легкого брезента, пол пришит непосредственно к стенкам. Отверстие для входа, как раз в пору пропустить человека, снабжено круглым клапаном, затягиваемым шнурком, благодаря чему палатка становится абсолютно непроницаемой для снега. Обычная палатка в метель моментально наполнилась бы снегом.

Палатка пирамидальной формы, с шестом в центре. Края ее обычно удерживаются полозьями саней или лыжами, которые используются в качестве распорок. Люди спят на полу не раздеваясь, подстилая шкуру мускусного быка и накрываясь легкой оленьей шкурой. После моей экспедиции в Арктику в 1891–1892 годах спальными мешками я не пользовался.

«Кухонный ящик», который мы брали в санные поездки, представляет собой всего-навсего деревянный ящик, в который поставлены две керосинки с двойной горелкой и 4-дюймовыми фитилями. Кастрюлями служат донные части 5-галлоновых банок из-под керосина, снабженные крышками. При упаковке банки опрокидываются вверх дном над керосинками, и ящик закрывается крышкой на петлях. На стоянке кухонный ящик устанавливается в палатке или иглу так, что все тепло от керосинок идет вверх, не растопляя стены иглу и не опаляя брезента; крышка ящика откидывается и служит столом. Кастрюли наполняются битым льдом и ставятся на керосинки. Когда лед растает, в одной кастрюле готовится чай, в другой подогреваются бобы или варится мясо.

У каждого участника экспедиции есть чайная кружка вместимостью в кварту и охотничий нож, служащий многим целям. Одна чайная ложка полагается на четверых, а таких изысканных вещей, как вилка, и вовсе ни у кого нет. Каждый ест из общего котла — запускает туда нож и вытаскивает кусок мяса.

Моя установка такова, что, работая в поле, мы питаемся два раза в день — утром и вечером. Поскольку дни становятся все короче, пища принимается до рассвета и с наступлением темноты. Таким образом, светлый период дня целиком посвящен работе. Иногда приходится идти целые сутки, не останавливаясь для еды.

Отряд, отправлявшийся к мысу Ричардсон, вернулся вечером 19-го и 21-го снова вышел в путь к заливу Портер в составе девятнадцати эскимосов с грузом в 6600 фунтов мяса для собак на двадцати двух санях. Макмиллан все еще болел гриппом и не мог принять участие в предварительных тренировках, но я не сомневался, что, как только он войдет в форму, он быстро наверстает упущенное.

Третий отряд вернулся 24-го с мясом и шкурами четырнадцати оленей.

28-го судно одновременно покинула масса людей. Хенсон, Ута, Алета и Инигито отправились на охоту к северу от озера Хейзен, а Марвин, Пудлуна, Сиглу и Арко — к юго-востоку. Бартлетт с Паникпа, Инигито и Укеа, доктор Гудсел с Инигито, Кешунгва и Киота, Боруп с Карко, Точингва и Аватингва отправились прямо к мысу Колумбия.

Я с самого начала предполагал предоставить охоту и прочую полевую работу своим более молодым товарищам. За двадцать с лишним лет знакомства с Арктикой у меня притупился интерес ко всему, за исключением охоты на белого медведя, а молодежь жаждала деятельности. С другой стороны, у меня было много дел и на судне: предстояло разработать план весенней кампании, и, кроме того, мне хотелось сохранить свои силы для последнего решающего шага.

Я не занимался систематически физической тренировкой, потому что не видел в ней особенной пользы. До сих пор мое тело всегда подчинялось воле, какие бы требования я к нему ни предъявлял. В течение зимы я по преимуществу занимался усовершенствованием снаряжения и математическим подсчетом фунтов продовольствия и миль проходимого расстояния. Именно отсутствие продовольствия вынудило нас повернуть обратно с 87°06′ северной широты. Голод, а не холод — дракон, стерегущий арктическое «золото Рейна» .

Все же я однажды позволил себе прервать монотонный ход жизни на борту судна и совершил в октябре поездку в залив Маркем. Весной 1902 года, находясь на мысе Хекла, я заглянул как бы из-за угла в неисследованные глубины этого большого фьорда, и в мою душу запало желание проникнуть в него поглубже. В прошлую экспедицию я дважды предпринимал такую попытку, но безрезультатно, отчасти потому, что мешала плохая погода, отчасти из-за опасений за судьбу «Рузвельта», который я оставил в угрожаемом положении. Теперь же, невзирая на то, что солнце ходило совсем низко над горизонтом и полярная ночь была не за горами, я решил совершить эту поездку.

1 октября я с тремя эскимосами — Эгингва, Ублуя и Кулатуна — покинул корабль. Три упряжки, по десять собак каждая, тащили сани с запасом продовольствия всего на две недели. Собаки быстро передвигались с легким грузом по уже проложенному следу, и через несколько часов, достигнув залива Портер в 35 милях от корабля, мы расположились там лагерем.

В заливе мы застали двух эскимосов — Онвагипсу и Вишакупси, которые выехали сюда за два дня до нас. Онвагипсу отправился обратно к кораблю, а Вишакупси мы забрали с собой: он должен был помочь нам доставить партию припасов в Сейл-Харбор, а оттуда уже вернуться к кораблю.

Мы провели ночь в брезентовой палатке, которая была поставлена здесь первым осенним отрядом. Ночь была не очень холодная, и мы крепко заснули, поужинав бобами и чаем. Бобы и чай! Возможно, это мало похоже на Лукуллов пир, но после дня, проведенного под открытым небом на Земле Гранта, он представлялся именно таким.

 

Глава 16

Самая богатая дичь арктики

Отлично выспавшись, мы с утра пораньше двинулись в путь, прошли по льду залива Портер к его вершине и, взяв в сторону суши, пересекли 5-мильный перешеек, разделяющий залив Портер и бухту Джемс-Росс. Каждый фут этого маршрута был мне знаком и овеян воспоминаниями. За перешейком мы вновь спустились на лед и быстро помчались вдоль западного берега. Собаки, сытые и отдохнувшие, бежали рысцой, навострив уши и подняв торчком хвосты; погода была хорошая; солнце, низко висевшее над горизонтом, отбрасывало на лед длинные, фантастические тени людей и собак.

Внезапно зоркие глаза Эгингва заметили движущуюся точку на склоне горы слева от нас. «Тукту!» — вскрикнул он, и весь наш отряд немедленно остановился. Зная, что преследование одиночного оленя — дело не скорое, я не бросился тотчас в погоню, а велел моим крепким, длинноногим юношам Эгингва и Ублуя взять винчестеры и попытать счастья. Через мгновение они уже мчались во весь дух по снегу, словно нетерпеливые собаки, сорвавшиеся с постромок, низко пригибаясь к земле. Бежали они с таким расчетом, чтобы пересечь путь оленю чуть дальше по склону.

Я наблюдал за ними в бинокль. Олень, заметив их, неторопливо побежал в другую сторону, то и дело оглядываясь назад и явно насторожившись. Но вот он повернулся к ним мордой и стал как вкопанный, и я понял, что охотники издали магический клич, из поколения в поколение завещаемый отцом сыну, подражательный клич, при котором олень мгновенно останавливается, — особый свистящий звук, напоминающий шипение кошки, только более продолжительный.

Охотники подняли ружья, и великолепный самец рухнул как подкошенный. Собаки, навострив уши и подняв морды, наблюдали за всей этой сценой, но при звуке выстрелов взяли с места в карьер — и вот уж мы, не разбирая пути, летим по камням и снегу, словно и нет груза на санях.

Когда мы подъехали, охотники стояли подле добычи, терпеливо ожидая нас. Я просил их не трогать оленя, так как хотел сделать несколько снимков. Это был красавец зверь, почти белоснежный, с великолепными ветвистыми рогами. Как только я сфотографировал оленя, эскимосы вчетвером принялись свежевать и разделывать его.

Как сейчас вижу перед собой эту картину: высящиеся по обеим сторонам бухты горы; заснеженная полоса побережья, переходящая в белую поверхность бухты; низко висящее на юге солнце — сгусток ярко-желтого сияния, как раз заполняющий провал водораздела; воздух, полный медленно падающих ледяных кристаллов, и четверо людей в меховых одеждах, склоненных над убитым оленем, а чуть поодаль собаки и сани — единственный признак жизни в великой белой пустыне.

Когда олень был разделан, мы тщательно свернули шкуру и положили ее на сани, а мясо сложили кучкой, чтобы Вишакупси отвез его к кораблю, когда будет возвращаться из Сейл-Харбор с пустыми санями. После этого мы возобновили свой путь вдоль западного берега бухты, снова взяли в сторону суши и прошли дальше на запад через второй полуостров и низкий водораздел, пока не достигли маленькой бухты на западном берегу полуострова Парри, названной англичанами Сейл-Харбор. В горле бухты, с подветренной стороны ее северного мыса, мы разбили наш второй лагерь. Вишакупси сложил здесь свой груз, а я оставил записку для Бартлетта, который был западнее нас в пути к мысу Колумбия. К ужину у нас было жаркое из оленины — блюдо поистине королевское.

После нескольких часов сна мы выехали по прямой через восточную оконечность ледниковой кромки к горлу залива Маркем. Достигнув горла залива, мы направились вдоль его восточного берега. Дорога была отличная: вода, поднимаясь с приливом в разломе льда у берега, пропитывала лежащий поверху снег, который затем смерзался, образуя узкую, но гладкую поверхность, удобную для езды на санях.

На этом берегу были места, где водились мускусные быки, и мы смотрели во все глаза, но не заметили ни одного животного. Через несколько миль мы наткнулись на следы двух оленей, а проехав чуть дальше, были наэлектризованы напряженным шепотом зоркого Эгингва:

— Нануксоа!

Он взволнованно указывал на середину фьорда, и, проследив взглядом за его пальцем, мы увидели кремовое пятно, не спеша продвигавшееся к горлу фьорда, — белый медведь!

Нет зрелища, которое пробуждало бы жажду крови в сердце эскимоса так же живо, как вид белого медведя. Я, во всяком случае, такого не знаю. И при всем своем равнодушии к охоте в Арктике я был взбудоражен не менее моих спутников.

Пока я стоял перед собаками с кнутом в каждой руке, удерживая их на месте, — ибо эскимосская собака не хуже своего хозяина знает, что такое «нануксоа», — трое эскимосов как безумные сбрасывали поклажу с саней. Как только с этим делом было покончено, Ублуя вскочил в сани и стрелой пронесся мимо меня. За ним последовал Эгингва; когда он поравнялся со мной, я вскочил в его сани. За нами на третьей упряжке мчался Кулатуна. Человек, придумавший выражение «подмазанная молния», должно быть, несся на пустых санях по следу белого медведя, управляя упряжкой эскимосских собак.

Медведь заслышал нас и огромными скачками устремился к противоположному берегу фьорда. Я встал к стойкам саней, дав Эгингва возможность прилечь и отдышаться. Вне себя от возбуждения мы летели по заснеженной поверхности фьорда.

На середине фьорда снег был глубже, и собаки не могли бежать так быстро, хотя рвались вперед изо всех сил. Но вот они учуяли след — и тут уж ни снег, ни что другое не могло их удержать. Ублуя, один со своей сумасшедшей упряжкой, далеко опередил всех нас. Достигнув противоположного берега почти одновременно с медведем, он тотчас распряг собак, и мы увидели, как они погнались за зверем — крохотные точки величиной не больше комара, стаей взбегающие вверх по крутому склону. Прежде чем мы добрались до берега, Ублуя уже поднялся на вершину склона и сигнализировал нам оттуда, чтобы мы двигались в объезд — суша эта была не что иное, как остров.

Мы объехали остров кругом и нашли то место, где медведь вновь спустился на лед. Он продолжал бежать по льду фьорда к западному берегу, преследуемый Ублуя и его собаками.

Самым странным в поведении медведя было то, что, как сказал мне Эгингва, он вопреки обычаю всех медведей в стране эскимосов не остановился, когда собаки настигли его, а продолжал бежать. Для Эгингва это было верным доказательством того, что в медведе сидит сам великий черт — грозный Торнарсук. Мысль о том, что он гонится за самим чертом, еще больше взволновала моего спутника.

По другую сторону острова снег был глубже и заметно замедлял наше продвижение. Поэтому, когда мы добрались до западного берега фьорда, то увидели издали медведя и собак Ублуя, которые медленно карабкались вверх по склону. Мы и наши собаки сильно запыхались. Но лай высвобожденных собак где-то наверху среди утесов придал нам новые силы. Он означал, что собаки наконец выставили зверя. Достигнув берега, мы выпрягли и выпустили своих собак. Они побежали по горячему следу, а мы как можно быстрее последовали за ними.

Вскоре мы подошли к глубокому ущелью. Судя по доносившимся звукам, собаки и медведь находились где-то на дне. Однако стены ущелья были слишком отвесны, так что по ним не мог бы спуститься даже эскимос, и мы не видели добычу. Медведь, по всей видимости, был под каким-то выпирающим уступом с нашей стороны.

Я направился вверх по ущелью, отыскивая место, где можно было спуститься, как вдруг услышал крик Эгингва: оказалось, что медведь прошел вниз по ущелью и теперь взбирается вверх по противоположному склону. Я поспешил назад по скалам, покрытым глубоким снегом, и вдруг увидел зверя в 100 ярдах от себя. Я поднял ружье, дал два выстрела, но медведь продолжал подниматься по склону ущелья, — должно быть, я слишком запыхался и не сумел как следует прицелиться. Поистине в медведе сидел сам Торнарсук!

Тут я почувствовал, что жестоко оббил о камни культи обеих ног пальцы на ногах у меня были отморожены еще в 1899 году в Форт-Конгер. Ноги разболелись ужасно, и я решил отказаться от дальнейшего преследования медведя по крутым, усеянным валунами утесам.

Вручив свое ружье Эгингва, я сказал ему и Кулатуна, чтобы они продолжали погоню, а сам спустился по утесам к саням и пошел вдоль берега по льду фьорда. Но не успел я пройти сколько-нибудь значительное расстояние, как вдали послышались крики, и вскоре на верхушке горы появился эскимос, взмахами рук давая понять, что охота успешно завершилась.

Прямо впереди, как раз напротив того места, где появился эскимос, был вход в глубокую расщелину. Я поставил сани напротив и стал ждать. Немного погодя я увидел эскимосов, с трудом прокладывавших себе путь вниз по расщелине. Собак припрягли к медведю, и они тащили его за собой наподобие саней. Это было интересное зрелище — расщелина с крутыми каменистыми стенами в изодранной снежной мантии, возбужденные собаки, волокущие столь необычный груз, бездыханная кремовая туша медведя, залитая кровью, кричащие и жестикулирующие эскимосы.

Когда медведя наконец спустили на берег, я сфотографировал его, меж тем как эскимосы ходили взад и вперед, оживленно переговариваясь: для них теперь было несомненным фактом, что в медведе сидел черт, иначе почему бы он стал убегать, когда собаки настигли его? Тонкости арктической демонологии не доступны пониманию белого человека, и я не принял участия в споре относительно того, удрал ли черт, когда винтовка Ублуя поразила его телесное обиталище.

Добыча вскоре была освежевана и разделана искусными ножами эскимосов, мясо сложено на берегу, чтобы следующие за нами отряды доставили его на корабль, шкура аккуратно уложена на сани. После этого мы вернулись к тому месту на противоположной стороне фьорда, откуда впервые увидели медведя. Там мы отыскали выброшенные из саней припасы, и так как все, и люди, и собаки, изрядно устали, а проделанная за день работа внушала удовлетворение, решено было тут же устроить привал. Мы поставили палатку, зажгли керосинки и вволю наелись медвежьего бифштекса, который оказался особенно сочным, — очевидно, из-за недавнего присутствия Торнарсука.

 

Глава 17

Наконец-то мускусные быки

На следующий день, пройдя всего шесть или семь миль и обогнув один из мысов на восточном берегу фьорда, мы увидели в отдалении черные точки на склоне горы.

— Умингмуксуэ! — взволнованно сказал Ублуя, и я, довольный, кивнул ему.

Для опытного охотника, имеющего с собой одну-две собаки, увидеть мускусных быков все равно что добыть их. Возможно, ему придется преследовать их по самой пересеченной местности, и ветер будет хлестать ему в лицо, а мороз — леденить кровь, но в конце его всегда ожидают трофеи в виде шкур, рогов и сочного мяса.

Я лично никогда не рассматривал охоту на мускусных быков как развлечение: слишком часто в минувшие годы вид их черных фигур был равносилен для меня избавлению от угрозы голодной смерти. В 1899 году в заливе Индепенденс стадо мускусных быков спасло от смерти всю мою экспедицию, а в 1906 году, не найди мы мускусных быков на Земле Нэрса, возвращаясь с 87°06′ северной широты, очень могло статься, что наши кости белели бы теперь там в великой снежной пустыне.

Итак, завидя в отдалении исполненные для нас глубокого смысла черные пятнышки, мы направились к ним. Быки стояли кучкой в пять штук и один поодаль. Менее чем в миле от них мы выпрягли из саней двух собак. Собаки были вне себя от возбуждения, ибо также видели черные точки и знали, что это такое; как только постромки были отцеплены, собаки кинулись со всех ног по прямой, как летит возвращающаяся в улей пчела.

Мы не спеша следовали за ними, уверенные, что, когда достигнем стада, оно будет стоять на месте — легкая добыча для наших ружей. Одиночный мускусный бык при виде собак устремляется к ближайшему утесу и прижимается к нему спиной, однако стадо, застигнутое на открытой местности, становится в круг, хвостами к центру, головами к противнику. Затем бык — вожак стада выходит вперед и нападает на собак. Когда вожак падает застреленный, его место занимает другой бык, и так далее.

Через несколько минут я вновь, как и в прошлые экспедиции, стоял перед мускусными быками — сбившиеся в кучу косматые черные тела, сверкающие глаза, обращенные ко мне рога. Только на этот раз мне не грозила голодная смерть.

Однако, когда я поднял ружье, мое сердце вновь стеснило жуткое ощущение, будто моя жизнь всецело зависит от точности прицела; во мне вновь проснулось гложущее чувство голода, терзавшее меня в прошлом, — мучительная жажда красного, теплого, сочащегося кровью мяса. Должно быть, нечто подобное испытывает волк, раздирающий свою добычу. Тот, кто по-настоящему голодал, будь то в Арктике или где-либо еще, поймет это ощущение. Порою оно овладевает мною в самых неожиданных местах. Я могу испытать его после плотного обеда на улицах большого города, при виде изможденного нищего, протягивающего руку за подаянием.

Я нажал на спусковой крючок, и вожак стада осел на задние ноги. Пуля прошла в уязвимое место под лопаткой, куда всегда следует целить, стреляя мускусного быка. Целить в голову — значит попусту тратить патроны.

Когда бык упал, из стада вышла самка. Она была убита вторым выстрелом. С другими животными — самкой и двумя годовалыми телятами было покончено в несколько секунд. Ублуя и Кулатуна занялись разделкой убитых животных, а мы с Эгингва направились к одиночному мускусному быку, кормившемуся на расстоянии двух миль от нас.

Когда собаки приблизились к нему, бык бросился бежать вверх по склону холма и исчез за ближайшим гребнем, разметая на своем пути тонкий слой снега длинными спутанными космами, свисавшими с его боков и брюха до самой земли.

Собаки исчезли следом за ним, но их взбудораженный лай указывал нам путь. Бык укрылся среди огромных камней на речном русле, спрятав бока и зад; собаки, лая, стояли перед ним.

Одного выстрела было достаточно. Эгингва стал разделывать убитое животное, а я направился к двум другим нашим спутникам: мы решили разбить лагерь на том месте, где они разделывали пятерых мускусных быков. Выйдя из расщелины и увидев вверх по долине еще одну черную косматую фигуру, я быстро вернулся, забрал собак и покончил с этим мускусным быком так же легко, как и с остальными.

Последний экземпляр представлял особый интерес, так как белая шерсть у него на ногах, над самыми копытами, была испещрена ярко-рыжими отметинами с таким животным я сталкивался впервые.

Забрав собак, я направился к тому месту, где мы решили заночевать. Ублуя и Кулатуна как раз заканчивали разделку последнего быка, и я тотчас послал их с санями помочь Эгингва управиться с остающимися двумя.

Когда они уехали, я разбил палатку и начал готовить чай к ужину. Как только голоса эскимосов послышались вдали, я поставил вариться мясо мускусных быков, и вскоре мы наслаждались плодами своих трудов. Вот уж поистине мы ели тук земли — оленину в позапрошлую ночь, медвежатину в прошлую, а сегодня сочное мясо мускусных быков!

Наутро мы двинулись дальше и в течение дня убили еще трех мускусных быков, мясо которых спрятали, как положено. В ту ночь мы ночевали во внутренней части неисследованного залива, и я заснул с приятным сознанием, что к карте мира прибавился еще один кусочек дотоле неизвестной территории.

На следующий день мы направились на север вдоль западного берега залива. После нескольких часов езды мы уже начали присматривать подходящее место для ночевки, как вдруг напротив подножия крутого утеса футов в пятьдесят высотой собаки кинулись в сторону берега и стали карабкаться на утес. Разумеется, им это не удалось из-за саней, но мы поняли, что означал этот сумасшедший рывок. Снова мускусные быки!

Через мгновение я и Эгингва с винтовками в руках уже карабкались на утес. Заглянув через его вершину, мы увидели стадо из пяти быков. Было почти совсем темно — в густых арктических сумерках различались лишь пять черных точек. Мы переждали с минуту, чтобы отдышаться, затем я махнул рукой Ублуя, давая понять, чтобы он поднялся к нам с двумя собаками, а Кулатуна остался у саней. Несмотря на потемки, мы быстро управились со всем стадом.

Я опять поставил палатку и приготовил ужин, пока мои смуглые друзья отдавали последние почести мускусным быкам на утесе. Этих животных надо потрошить сразу же после убоя, в противном случае избыточное тепло их больших косматых тел ведет к порче мяса. Когда эскимосы подошли к палатке, на землю уже спустилась тьма, сулившая впереди долгую черную ночь.

На следующий день мы закончили объезд западного берега залива и по прямой, форсированным маршем, направились к Сейл-Харбор, где я нашел записку от Бартлетта. Он сообщал, что прошел здесь накануне, на обратном пути с мыса Колумбия к кораблю.

Здесь мы провели ночь, а наутро, чуть рассвело, пока мои спутники свертывали лагерь и запрягали собак, я направился через полуостров к бухте Джемс-Росс. Поднявшись на водораздел, я увидел внизу, на берегу бухты, скопление темных пятнышек, в которых безошибочно признал лагерь, и немного погодя радостно приветствовал отряд в составе Бартлетта, Гудсела, Борупа и их людей.

К тому времени, когда их заспанные, не гнущиеся со сна фигуры вышли из палаток — они заснули всего лишь час назад, — подоспели на санях и мои спутники эскимосы. Как теперь вижу выпученные глаза моих помощников, особенно Борупа, когда они увидели сани, полные косматых шкур. На передних санях красовалась великолепная шкура белого медведя, за ней следовала оленья шкура с украшенной ветвистыми рогами головой и множество голов мускусных быков, которые мои помощники просто не могли сосчитать.

— Вот так так! — воскликнул Боруп, придя в себя от изумления.

Для длительной беседы не было времени: я хотел в тот же день поспеть на корабль. Поэтому, кратко переговорив со своими людьми, я двинулся дальше, оставив их отсыпаться в палатках. Когда мы достигли места стоянки «Рузвельта», уже давно стемнело. Мы отсутствовали семь ночей, покрыли расстояние более чем в 200 миль, исследовали залив Маркем, положили его контуры на карту и между делом добыли великолепные экземпляры трех видов крупных животных арктических областей, пополнив наши зимние запасы продовольствия несколькими тысячами фунтов свежего мяса. С чувством полного удовлетворения я принял в своей каюте горячую ванну и заснул долгим освежающим сном.

Перевозка грузов и припасов продолжалась в течение всего октября. Капитан совершил две полных поездки от корабля к мысу Колумбия и постоянно сновал туда и обратно по всему маршруту. За это время он добыл четырех мускусных быков.

Макмиллан оправился от гриппа, и 14 октября я послал его с двумя эскимосами на двух санях с двадцатью собаками произвести съемку залива Маркем и поохотиться на оленей и мускусных быков. Он добыл пять мускусных быков. В конце месяца доктор Гудсел также заболел гриппом, приковавшим его к постели на две недели. Небольшие отряды постоянно выезжали в окрестности на охоту, и за всю осень едва ли был день, когда всех участников экспедиции можно было застать на корабле.

С момента прибытия «Рузвельта» к мысу Шеридан в начале сентября и вплоть до нашего выхода с суши к полюсу 1 марта все члены экспедиции почти без перерывов готовились к финальному санному маршу весной, причем немалая часть этой подготовки носила воспитательный характер. Иначе говоря, я хотел приучить новичков к тяготам длительных переходов по пересеченной местности в мороз, метель и ветер. Они должны были научиться сами заботиться о себе в трудных условиях, оберегать себя от постоянной опасности обморозиться, с наибольшим удобством использовать меховую одежду, обращаться с собаками и руководить своими помощниками эскимосами таким образом, чтобы получить от них максимальную отдачу.

Вот запись в дневнике доктора Гудсела, настолько показательная для основных тягот санного перехода в Арктике, что стоит привести ее здесь.

«Много времени затратил на то, — пишет доктор Гудсел, — чтобы высушить чулки и сапоги. Крайне трудно высушить чулки из-за холода и необходимости экономить топливо. Обувь следует сбрасывать, как только она чуть пропитается влагой. В сухой обуви, при соблюдении обычных мер предосторожности, опасность отморозить ноги невелика. Если же ходить в мокрой обуви, то такая опасность постоянно существует. Керосинки с 3-дюймовой горелкой едва достаточно для того, чтобы просушить рукавицы, которых носится две пары — наружная, из шкуры белого медведя, и внутренняя, из оленьей кожи».

А вот другая запись, иллюстрирующая опасность иного рода.

«С Токсингва и Високаси случился припадок из-за недостатка кислорода и обилия алкогольных паров, пока Макмиллан готовил чай. Високаси лег на спину, словно заснул. Токсингва дергался, словно стараясь высвободить руку из рукава своей куртки, и в конце концов тоже лег на спину. Макмиллан понял, в чем дело, и проветрил иглу. Через 15–20 минут эскимосы пришли в себя. Командир в одну из своих экспедиций также наблюдал нечто подобное: он увидел, что его эскимосы ведут себя как-то странно, и быстро пробил ногой отверстие в стенке иглу».

При санном походе по замерзшему полярному морю постоянно существует и другая опасность, а именно: провалиться сквозь тонкий лед. Я думаю, нет нужды распространяться о том, насколько она серьезна: именно такого рода несчастный случай стоил жизни профессору Марвину. А если даже человек, с которым случилось такое несчастье, сможет выбраться из воды, он несомненно очень быстро замерзнет на льду. Вымокший в воде человек быстро замерзает при температуре между 20° и 60° ниже нуля .

«Только что переобулся в сухие сапоги, — пишет доктор. — Переходя полынью, затянутую тонким льдом с трещиной посередине, по колено провалился в воду левой ногой. К счастью, правой ногой я стоял на твердом льду. Я метнулся вперед, упал левым коленом на кромку твердого льда и вытащил ногу из воды. При переходе через другую полынью лед подо мной надломился, и я отпрыгнул, лишь по лодыжку замочив правую ногу. Не понимаю, каким образом не попал в воду всем телом. Провались я в воду хотя бы по пояс, я оказался бы в весьма серьезном положении, так как до саней было довольно далеко, а температура была 47° ниже нуля . При отсутствии иглу и невозможности тотчас переодеться в сухую одежду купанье при такой температуре несомненно кончилось бы весьма прискорбно».

Жизнь в Арктике сурова, но все же есть в ней непреодолимое очарование, и временами наступают моменты созерцания, подобные тому, который доктор испытал 25 февраля на стоянке в пути от «Рузвельта» к мысу Колумбия. Вот что он пишет:

«Приближаясь к мысу Гуд, я то и дело невольно останавливался полюбоваться ландшафтом. Позади виднелись мыс Хекла и полуостров Парри. Впереди манили к себе пики-близнецы мыса Колумбия — второго отправного пункта похода командира к полюсу. По мере того как мы продвигались на север, за сравнительно гладкой ледниковой кромкой вырисовывались поля и вершины торосистых льдов, от которых нам изрядно достанется в будущем. Южный горизонт был ограничен острыми, неровными, зубчатыми горными грядами, простиравшимися большей частью параллельно берегу. У нас каждый день был великолепный рассвет, длящийся несколько часов. Параллельные хребты зубчатых гор излучают золотистый блеск. Отдельные пики отражают свет солнца, которое через несколько дней расцветит их прямыми лучами. Прозрачный круг золотистого сияния, красно-желтый, с темными слоями облаков, плывущих параллельно прибрежным хребтам, — многочасовые эффекты Тёрнера, наблюдающиеся здесь изо дня в день, причем эффект день ото дня нарастает. Я пишу в трудных условиях — Инигито (эскимос) держит мне свечу. Руки так окоченели, что я едва могу водить карандашом, лежа на возвышении для сна в иглу».

Но все это — забегая вперед. 12 октября солнце рассталось с нами; быстро сгущающиеся полярные сумерки сильно затрудняли работу в поле. Наши фотографии день ото дня становились все менее удовлетворительными. Моментальные снимки не удавались уже примерно с середины сентября: когда солнце у самого горизонта, свет на первый взгляд так же ярок, как и летом, но ему явно недостает актинической силы . Наши первые выдержки были пять секунд; последние, 28 октября, — полтора часа. Температура также постепенно понижалась и 29 октября упала до 26° ниже нуля .

Осенняя работа окончилась 5 ноября с возвращением Бартлетта и его отряда с мыса Колумбия — все остальные к этому времени уже вернулись. Солнечного света совсем не стало. Теперь работать можно будет только в полнолуния долгой зимней ночи.

Мы прибыли сюда в арктический полдень, проработали и проохотились все арктические сумерки, и теперь на нас спустилась ночь — долгая арктическая ночь, подобная тени в долине смерти. Почти все припасы, предназначенные для весеннего санного похода, были доставлены на мыс Колумбия, у нас был добрый запас мяса на зиму, все члены экспедиции были здоровы, а потому мы вступили в Великую Тьму со спокойной душой. Наш корабль находился в относительной безопасности, мы хорошо обеспечили себя жильем и едой, и если иногда ужасающая тоска, навеваемая тьмой, хватала людей за душу, то они доблестно скрывали это друг от друга и от меня.

 

Глава 18

Долгая ночь

Едва ли человек, которому никогда не случалось прожить четыре месяца в постоянной темноте, может представить себе, что это такое. Всякий школьник знает, что на двух концах Земли год состоит из одного дня и одной ночи равной продолжительности с промежутками сумерек между ними; однако просто привести факт еще не значит произвести должное впечатление. Лишь тот, кто изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц вновь и вновь вставал и ложился при свете лампы, может понять, как прекрасен солнечный свет.

В течение долгой арктической ночи мы считаем дни, остающиеся до возвращения света, а к концу периода темноты отсчитываем дни на календаре 31 день, 30 дней, 29 дней и так далее остается до той поры, когда мы снова увидим солнце. Тому, кто хочет понять солнцепоклонников древности, следует провести зиму в Арктике.

Представьте себе нас в нашем зимнем жилище на «Рузвельте», в 450 милях от Северного полюса. Корабль крепко удерживается на своем ледовом ложе, в 150 ярдах от берега, который, как и весь окружающий мир, покрыт пеленой снега; ветер поскрипывает в снастях, свистит и повизгивает вокруг углов рубок; температура колеблется в пределах от 0° до 60° ниже нуля , и с каждым новым приливом до нас доносится стон и ворчание пакового льда в проливе.

В светлые периоды месяца, длящиеся 8-10 дней, когда луна кружит и кружит по небу, молодые участники экспедиции почти всегда уезжали на охоту; в течение продолжительных периодов полной темноты большинство оставалось на корабле, поскольку охота зимой возможна только при лунном свете.

Не следует забывать, что луна в Арктике имеет свои регулярно сменяющиеся фазы, необычен лишь путь, которым она движется по небу. В ясную погоду даже в периоды темноты светят звезды, но свет их особый, холодный и мертвенный; по слову Мильтона, он лишь как бы делает «тьму зримой». Когда звезды скрыты за тучами — а по большей части так оно и бывает, — темнота такая густая, что, кажется, ее можно схватить рукой; если в пургу и ветер человек отважится высунуться в дверь каюты, кажется, будто невидимые руки с демонической силой отшвыривают его обратно.

В начале зимы эскимосы жили в передней рубке. Круглые сутки топились плита в камбузе, печки в помещении эскимосов и команды; у меня в каюте хотя и была небольшая цилиндрическая печь, я за всю зиму ни разу не затопил ее. Я просто открывал на некоторое время переднюю дверь каюты, выходящую в камбуз, и этого было достаточно, чтобы в каюте было сравнительно тепло. Бартлетт время от времени топил печку у себя в каюте, другие члены экспедиции иногда зажигали свои керосинки.

1 ноября мы перешли на зимний режим питания: два раза в день, завтрак в 9 часов и обед в 4 часа дня. Вот меню на неделю — мы выработали его вместе с Перси, заведующим хозяйством, и придерживались в течение всей зимы.

Понедельник. Завтрак: каша, бобы, черный хлеб, масло, кофе. Обед: жареная печенка, макароны с сыром, хлеб с маслом, чай.

Вторник. Завтрак: овсяная каша, яичница с ветчиной, хлеб с маслом, кофе. Обед: солонина с зеленым горошком, пудинг, чай.

Среда. Завтрак: каша двух видов на выбор, рыба для матросов, колбаса для членов экспедиции, хлеб с маслом, кофе. Обед: жаркое с томатами, хлеб с маслом, чай.

Четверг. Завтрак: каша, яичница с ветчиной, хлеб с маслом, кофе. Обед: солонина с зеленым горошком, пудинг, чай.

Пятница. Завтрак: каша на выбор, рыба, рубленый шницель на правый борт (наш собственный стол), хлеб с маслом, кофе. Обед: гороховый суп, рыба, пирог с клюквой, хлеб с маслом, чай.

Суббота. Завтрак: каша, тушеное мясо, хлеб с маслом, кофе. Обед: жаркое с томатами, хлеб с маслом, чай.

Воскресенье. Завтрак: каша, «бруз» (ньюфаундлендские сухари, сваренные с соленой треской), хлеб с маслом, кофе. Обед: кумжа , фрукты, шоколад.

Беседа за столом касалась главным образом нашей работы. Обсуждались детали последней санной поездки или план следующей. Мы всегда что-то делали, и члены экспедиции были так заняты, что у них просто не оставалось времени предаваться традиционной, сводящей с ума меланхолии зимующих в Арктике экспедиций. Кроме того, я специально подбирал людей сангвинического темперамента, а с собой мы захватили много сырьевого материала, чтобы каждый был занят его обработкой и не сидел без дела.

По воскресным утрам я завтракал у себя в каюте, предоставляя людей самим себе. В таких случаях застольная беседа приобретала более непринужденный характер и ее темой могло быть все что угодно, начиная от книг и кончая умением держать себя за столом. Бартлетт иногда пользовался этой возможностью и полушутя, полусерьезно давал своим товарищам советы по части этикета, напоминая о том, что придет время, и они вернутся в цивилизованный мир, а потому надо следить за собой и не распускаться. Таким образом, «практики» и «теоретики» на равных правах встречались за одним столом.

Я никогда не вводил сурового режима для членов моих экспедиций, потому что не видел в этом необходимости. Были установлены определенные часы еды в столовых. Подразумевалось, что свет следует тушить в полночь, однако, если кому-либо хотелось посидеть при свете и после полуночи, это не возбранялось. Таковы были наши правила.

Эскимосам дозволялось есть, когда захочется. При желании они могли засиживаться допоздна, однако с условием не прерывать работу на следующий день. Одно правило являлось для них безусловно обязательным: не шуметь скажем, не рубить мясо для собак — и не кричать с 10 часов вечера до 8 часов утра.

Зимуя на «Рузвельте», мы во многом отказались от обычного судового распорядка. Склянки били лишь в 10 часов вечера и в полночь; первый сигнал означал — прекратить всякий шум, второй — гасить огни. Вахты регулярно несли только дневной и ночной дежурный.

За исключением нескольких случаев гриппа, здоровье участников экспедиции в течение всего периода зимовки не оставляло желать лучшего. Грипп в Арктике, совпадающий с эпидемиями в Европе и Америке, представляет собой довольно интересное явление. Впервые я столкнулся с ним в 1892 году, после одной из характерных для Гренландии бурь, сходных с теми, что бывают в Альпах, — бури, которая, по-видимому, пронеслась с юго-востока над всей Гренландией и привела к повышению температуры за сутки с -30° до +41° . Вслед за ней все участники экспедиции и даже некоторые эскимосы заболели гриппом. Мы решили, что возбудители заболевания занесены к нам этой бурей, которая несомненно была не местного происхождения .

Если не считать ревматизма и бронхиальных заболеваний, эскимосы довольно здоровый народ; однако взрослые подвержены особой нервной болезни, по-эскимосски — пиблокто, представляющей собой разновидность истерии. Я не наблюдал случаев пиблокто у детей, однако среди взрослых эскимосов каждый день или через день у кого-нибудь да случался припадок, а раз было даже целых пять случаев в течение одного дня. Причину этой болезни трудно установить, однако иногда создается впечатление, что припадки эти следствие размышлений об отсутствующих или умерших родственниках или страха перед будущим.

Проявления этой болезни способны напугать человека. Больной, как правило женщина, начинает пронзительно кричать и срывать с себя одежду. Если припадок случается на борту судна, женщина начинает расхаживать взад и вперед по палубе, крича и жестикулируя, обычно совершенно обнаженная, хотя термометр показывает за 40° ниже нуля . Затем женщина может спрыгнуть через поручни на лед и отбежать от корабля на полмили. Приступ может длиться несколько минут, час и даже больше. Некоторые больные приходят в такое неистовство, что продолжают бегать по льду совершенно голые, и их приходится насильно приводить обратно, чтобы они не замерзли.

Когда припадок пиблокто случается в жилище, никто не обращает на это внимания, если только больной не пытается схватить нож и не бросается на других. Припадок обычно заканчивается приступом плача, а когда больной успокаивается, его глаза наливаются кровью, пульс учащается, и он начинает дрожать всем телом с час или около того после окончания припадка.

Хорошо известный вид бешенства у эскимосских собак также называется пиблокто. Хотя это заболевание, по-видимому, не заразное, его проявления сходны с симптомами водобоязни. Собак, страдающих пиблокто, обычно убивают, хотя эскимосы нередко употребляют их мясо в пищу.

В начале ноября наступило первое зимнее полнолуние, и 7-го числа Макмиллан отправился на месяц на мыс Колумбия для проведения наблюдений над приливами и отливами, взяв с собой матроса Джека Барнза, а также Эгингва и Инигито с их женами. Вспомогательный отряд в составе Пудлуна, Ублуя и Сиглу сопровождал Макмиллана, чтобы перевезти необходимые припасы, а Вишакупси и Кешунгва отправились к мысу Ричардсон за шкурами мускусных быков, оставленными там во время осенней охоты.

Предполагалось, что наблюдения над приливами и отливами на мысе Колумбия дополнят аналогичные наблюдения, которые постоянно проводились на мысе Шеридан в течение осени и зимы, а позднее и на мысе Брайант по другую сторону пролива Робсон. Нынешние наблюдения представляли собой самую северную из предпринимавшихся где-либо серий непрерывных наблюдений; подобные наблюдения производились лишь экспедицией в залив Леди-Франклин (в Форт-Конгер), примерно на 60 миль к юго-западу.

Марвин и Боруп в ноябрьское полнолуние продолжали наблюдения над приливами и отливами на мысе Шеридан. Их иглу, построенный на льду в приливной трещине примерно в 180 ярдах от корабля, представлял собой обычный эскимосский снежный дом и служил ученым укрытием во время работы. Футшток, около двенадцати футов длиной, размеченный на футы и дюймы, был воткнут в дно. Под влиянием приливов и отливов лед вместе с иглу поднимался и опускался, футшток же оставался неподвижным; определяя по нему положение льда, ученые измеряли высоту подъема и опускания уровня воды, меняющуюся в зависимости от дня, фазы луны и времени года.

Приливы у северного побережья Земли Гранта отличаются незначительной амплитудой, варьирующей от 1,8 фута у мыса Шеридан до 0,8 фута у мыса Колумбия. Как хорошо известно мореплавателям, в Санди-Хук, штат Нью-Йорк, вода иногда поднимается на 12 футов, в заливе Фанди зачастую более чем на 50 футов, в Гудзоновом проливе примерно на 40 футов, а в некоторых местах у берегов Китая максимальный подъем воды выражается еще более внушительными цифрами.

Две эскимоски отправились с отрядом Макмиллана на мыс Колумбия потому, что эскимосы-мужчины не любят разлучаться с семьей, когда уходят в длительные походы. Женщины помогают мужчинам, просушивая и чиня меховую одежду, которая постоянно рвется во время санных поездок. Некоторые женщины умеют управлять собачьей упряжкой не хуже мужчин, и многие из них неплохие стрелки. Я знал эскимосок, которые охотились на мускусных быков и даже на медведей. И хотя они не отваживаются ходить на моржа, они не хуже мужчин управляются с каяком — в пределах своих физических возможностей.

Достоинства эскимосских женщин скорее утилитарного, чем украшательского свойства. Обращение со светильником, например, требует немалого искусства. Если светильник заправлен должным образом, он горит ярко и не коптит, совсем как наши лампы; если заправлен неряшливо, чадит и жутко смердит. Поскольку эскимосы народ не шибко романтического склада, умение женщины обрабатывать шкуры и шить одежду в большой мере решает, какой муж ей достанется. Мужчины эскимосы не очень разборчивы в женской красоте, зато высоко ценят домовитость.

Уже с начала ноября собаки стали доставлять нам немалое беспокойство. Многие погибли; остальные были в неважном состоянии, и к тому же с кормом у нас было не густо. Если учитывать всякие случайности, всегда лучше иметь вдвое больше собак, чем необходимо. На 8 ноября у нас оставалось всего 193 собаки из 246, с которыми мы покинули в августе Эта. Привезенное для них китовое мясо, по-видимому, было недостаточно питательным.

Четырех собак, находившихся в безнадежном состоянии, пришлось пристрелить ради экономии корма, а 10-го числа — еще пятерых. Мы попытались кормить их свининой, и в результате погибли еще семь. Меня стали одолевать сомнения, хватит ли нам собак для весеннего санного марша к полюсу.

Совершенно невозможно предсказать, сколько может прожить эскимосская собака. Животное может выдерживать самые суровые лишения; может бегать и тащить тяжелый груз, находясь практически на голодном пайке; может днями жить под открытым небом в жесточайшую арктическую пургу, а потом может лечь и умереть в хорошую погоду, после обычной порции наилучшего корма .

25 ноября мы снова осмотрели и пересчитали собак. Теперь их оставалось всего 160, причем 10 были в плохом состоянии. Однако в тот день, вскрыв на баке запас мороженого моржового мяса, я обнаружил, что у нас его больше, чем мы предполагали, и это открытие развеяло преследовавший нас кошмар. Отныне мы стали кормить собак более щедро и наилучшим кормом. Ибо, испробовав практически все виды корма, вплоть до бекона, мы нашли, что моржовое мясо лучше, чем какое-либо другое, удовлетворяет их потребности.

Столь важное обстоятельство нельзя ни на минуту упускать из виду. Собаки, причем в избыточном количестве, были жизненно необходимы для успеха экспедиции. Лишись мы собак, скажем, в результате эпидемии, мы могли бы с равным успехом сидеть у себя дома в Штатах. И что касается завоевания полюса, то все затраченные деньги, умственная работа, весь труд оказались бы затраченными впустую.

 

Глава 19

«Рузвельт» на волосок от беды

Если верно, что строительство в арктических областях размахом не отличается, то верно и то, что всякий, кто хочет путешествовать с размахом по Арктике, должен уметь строить для себя жилище. Если вы пренебрежете этой заповедью, то вам несомненно рано или поздно придется пожалеть об этом.

К концу осенней полевой работы мы перестали пользоваться брезентовыми палатками и построили по пути следования отрядов постоянные иглу из снега, в которых одна за другой ночевали проходящие партии. Марвин, Хенсон и эскимосы обучали новичков искусству возводить иглу. Я поставил себе за правило, чтобы ни один человек не выходил зимой в поле, не умея построить себе убежище для защиты от холода и пурги.

Размеры иглу обычно зависят от количества людей в отряде. Иглу на троих имеет пол 5х8 футов; иглу на пятерых 8х10 футов, чтобы можно было сделать более широкое возвышение для сна.

Четыре сильных мужчины могут построить такой снежный дом за час. Каждый достает из саней нож-пилу и приступает к нарезанию снежных блоков. Нож-пила, около восемнадцати дюймов длиной, выполнен из крепкой, негнущейся стали, с лезвием с одной стороны и зубьями, как у пилы, с другой. Блоки нарезаются различной величины: предназначенные для нижнего ряда массивнее и крупнее, чем те, из которых возводятся верхние ряды, причем все скругляются с внутренней стороны так, что составленные вместе образуют круг. Толщина стен зависит от плотности снега. Если снег сильно уплотнен, стены могут быть лишь в несколько дюймов толщиной; если снег рыхлый, блоки должны нарезаться толще, чтобы не рассыпались. Иногда фундамент состоит из блоков в 2–3 фута длиной и 2 фута высотой; иногда блоки значительно меньших размеров — твердо установленных правил на этот счет нет.

Когда нарезано достаточно блоков, один эскимос становится в центре предполагаемой постройки, для которой обычно выбирается покатый снежный нанос, а его товарищи начинают подносить блоки и укладывать их впритык, по эллиптической окружности; при этом эскимос в центре подгоняет глыбы одну к другой с помощью ножа для резки снега.

Второй ряд укладывается на первый, с легким наклоном вовнутрь, затем, по восходящей спирали, укладываются последующие ряды, причем наклон все увеличивается. Каждый блок удерживается на месте двумя соседними, и в конце концов в крыше остается лишь отверстие, которое заполняется одним блоком. Этот блок изготовляется человеком, находящимся внутри иглу. Он просовывает блок в отверстие торцом вперед, переворачивает его, просунув руки сквозь крышу, опускает на место и отесывает ножом, так что в конце концов блок плотно входит в отверстие и, наподобие замкового камня, запирает свод постройки, которая своими общими пропорциями весьма напоминает пчелиный улей.

У подножия дома прорезается отверстие, как раз впору пролезть человеку, и весь лишний снег из иглу выбрасывается наружу. В задней, более широкой части дома покатый снежный пол выравнивается — это возвышение для сна, а снег спереди выгребается на фут или больше, чтобы было где стоять и разместить керосинки. Затем в иглу подают спальные и кухонные принадлежности, кормят и привязывают на ночь собак, и люди заползают внутрь. Вход закрывается большим снежным блоком, отесанным ножом-пилой таким образом, чтобы плотно подходить к отверстию, и на этом подготовка к ночлегу заканчивается.

Вскоре после того, как зажигаются керосинки, в иглу становится сравнительно тепло. Люди в Арктике, вымотанные долгим переходом, как правило, засыпают легко. Бессонница решительно не является бичом Арктики.

В санные поездки мы не берем с собой будильников. Тот, кто просыпается первым, смотрит на часы и, если пора снова трогаться в путь, будит товарищей. После завтрака лагерь сворачивается и отряд отправляется дальше.

В свою последнюю экспедицию зимой я не принимал участия в полевой работе, а оставался на корабле, уточняя и усовершенствуя план весенней кампании — санного марша к полюсу.

Я изучал новый тип саней Пири, вносил улучшения в детали одежды и экспериментировал с новой моделью спиртовой печки, предназначенной для весенней работы, определяя оптимальный расход спирта, оптимальные размеры кусков льда для растопки, и так далее. Кроме того, если учесть, что вес является важнейшим фактором в санном походе, необходимо было тщательно подбирать снаряжение, чтобы получить максимум отдачи при минимальном весе и объеме. Часы досуга я посвящал набивке чучел животных, используя для этого новый метод.

В середине ноября над люком главной палубы «Рузвельта» был построен большой иглу, названный студией, и мы с Борупом начали экспериментировать с фотоаппаратом, чтобы получить моментальные снимки эскимосов. Эскимосы уже привыкли видеть своих фальшивых двойников на бумаге и терпеливо позировали. Кроме того, удалось получить несколько хороших снимков при лунном освещении, варьируя выдержки от десяти минут до двух-трех часов.

В свою последнюю экспедицию я не позволял себе предаваться ни мечтам о будущем, ни надеждам, ни страху. В экспедицию 1905–1906 годов я слишком много мечтал, и урок не пропал даром. Слишком часто в прошлом я оказывался лицом к лицу с непреодолимыми препятствиями. Поэтому всякий раз, ловя себя на том, что строю воздушные замки, я либо наседал на какую-нибудь работу, требующую сосредоточенного внимания, либо укладывался спать. Особенно трудно было отогнать от себя мечты во время моих одиноких прогулок по подошве припая под арктической луной.

Вечером 11 ноября наблюдалась параселена — два отчетливых гало и восемь ложных лун в южной части неба. Этот феномен, объясняемый наличием в воздухе ледяных кристаллов, нередко можно наблюдать в Арктике. На этот раз внутреннее гало имело одну ложную луну в зените, одну в надире и по одной справа и слева. Четыре другие ложные луны размещались по окружности внешнего гало.

Летом нам доводилось наблюдать паргелий — аналогичное явление вокруг солнца. Ложные солнца — или солнечные собаки, как их называют матросы, мне случалось видеть так близко от себя, что, казалось, нижнее из них вот-вот упадет между мною и снежным сугробом в 20 футах поодаль; поворачивая голову, я мог сделать так, что оно исчезало и появлялось вновь. Подойти ближе к горшку с золотом, который якобы можно найти у основания радуги, мне еще ни разу не удавалось.

Ночью 12 ноября паковый лед пролива, более двух месяцев словно не замечавший нашего назойливого присутствия, поднялся в гневе и попытался вышвырнуть нас на столь же негостеприимный берег.

Весь вечер ветер постепенно набирал силу, и примерно в половине двенадцатого корабль стал жаловаться, поскрипывая, постанывая и что-то бормоча про себя. Лежа на койке, я прислушивался к гудению ветра в снастях; светившая в иллюминатор луна заполняла каюту смутными тенями. Около полуночи к издаваемым кораблем звукам стал примешиваться другой, более зловещий скрежет льда в проливе.

Я поспешно оделся и вышел на палубу. Вода прибывала, как в наводнение, мимо оконечности мыса неудержимо двигался лед. Лед между нами и паком в проливе гудел и стонал под все нарастающим давлением. При свете луны мы увидели, как пак стал разламываться и громоздиться у самого края припая, и через несколько минут масса льда с яростным ревом разрешилась беспорядочной мешаниной ледяных махин — одни вздыбились, другие ушли в воду. В 20 футах от корабля у кромки припая образовалось торосистое нагромождение в 30 футов высотой. Эта хаотическая масса все росла и росла и неотступно придвигалась к кораблю. Сидевший на мели правый бок судна был продавлен и надвинут на ледяную глыбу, находившуюся у нас под кормой с правого борта. Корабль вздрогнул, но глыба не пошевелилась.

По мере того как нарастал прилив, сжатие и подвижки льда продолжались, и менее чем через час с того момента, когда я вышел на палубу, огромный обломок айсберга притиснулся к борту «Рузвельта». С минуту казалось, что корабль нацело выбросит на сушу.

Вся команда была поднята на ноги. Мы затушили все огни на борту. Я не боялся, что судно будет раздавлено, но не исключалась возможность, что оно будет положено набок, и от углей, высыпавшихся из печки, вспыхнет пожар этот ужас полярной ночи. Эскимосы не на шутку испугались и затянули свои душераздирающие причитания. Несколько семей собрали пожитки, и через несколько минут женщины и дети спрыгнули с корабля на лед и направились к ящичным домам на берегу.

Напор льда возрастал, крен «Рузвельта» на левый борт, в сторону берега, продолжал увеличиваться. В половине второго ночи, с началом отлива, подвижки льда прекратились, но корабль выпрямился уже только весной. Температура в ту ночь была 25° ниже нуля , но нам было совсем не холодно.

Иглу, в котором Марвин проводил наблюдения над приливами и отливами, раскололся надвое, но, несмотря на это, Марвин продолжал наблюдения, так как они в эту ночь представляли особый интерес. Чуть только лед угомонился, мы послали двух эскимосов поправить иглу.

Как ни странно, ни с кем из эскимосов не случился от испуга припадок пиблокто, а одна из женщин, Атета, как мне сказали, спокойно продолжала шить в помещении эскимосов в течение всего ледового возмущения. Однако после этого случая несколько эскимосских семей перешли жить в ящичные дома и снежные иглу на берегу.

Зимние ветры Дальнего Севера едва ли может представить себе тот, кто не испытал их на себе. Моя последняя зима на мысе Шеридан была менее суровой, чем зима 1905–1906 годов, но мы все же пережили несколько бурь, напомнивших нам былое. Самыми холодными являются северный и северо-западный ветры, дующие вдоль побережья, однако по абсолютно сумасшедшей ярости здешние южные и юго-западные ветры, сваливающиеся с прибрежных гор, как стена воды, не имеют себе равных по силе во всей Арктике.

Иногда буря подкрадывается исподволь, начинаясь северо-западным ветром, который непрерывно нарастает и переходит в западный, а затем в юго-западный. Ветер с каждым часом становится яростнее, пока не начнет подхватывать снег прямо с земли и с подошвы припая и нести его слепящими горизонтальными полосами над кораблем. В такое время на палубе невозможно ни устоять на месте, ни передвигаться, разве только хватаясь за поручни, а света ламп, как бы ни были сильны рефлекторы, не видно в этом снежном водопаде уже на расстоянии десяти футов.

Когда буря застигает отряд в поле, люди остаются в иглу до тех пор, пока стихия не угомонится. Если иглу поблизости нет, они при первых признаках надвигающейся бури как можно скорее принимаются строить снежный дом, а если времени для этого нет, отрывают пещеру в сугробе.

В четверг 26 ноября на Земле Гранта мы праздновали день памяти первых колонистов Массачусетса. На обед у нас был суп, макароны с сыром и пирог с фаршем из мяса мускусного быка.

В декабрьское полнолуние капитан Бартлетт с двумя эскимосами на двух санях с двенадцатью собаками отправился на поиски дичи в район между кораблем и озером Хейзен. Хенсон с такой же партией отправился в залив Маркем. Боруп с семью эскимосами на семи санях с сорока двумя собаками выехал на мыс Колан и мыс Колумбия. Доктор Гудсел в это же время выехал охотиться с тремя эскимосами на двух санях с двенадцатью собаками в район между бухтой Блэк-Клиффс и бухтой Джемс-Росс. Отряды взяли с собой обычный арктический паек, состоявший из чая, пеммикана и сухарей; в случае успешной охоты и люди, и собаки должны были питаться свежим мясом. Помимо охоты, отряды должны были перебросить припасы, предназначенные для весеннего марша, вдоль побережья с одного склада на другой.

Люди, остававшиеся на корабле в одно полнолуние, высылались для работы в поле на следующее. Члены экипажа — механики и матросы редко выходили на охоту, они исполняли свои обычные обязанности на судне и иногда помогали изготавливать снаряжение.

У меня в каюте была солидная библиотека арктической литературы, в которой полностью были представлены работы последних лет. Сюда входили «На „Полярной звезде“ в Арктическое море» герцога Абруццкого, «На Дальнем Севере» Нансена, «Путешествие в Полярное море» Нэрса, два тома Маркема о его исследованиях в Арктике, отчеты Грили, Холла, Хейса, Кейна, Инглфилда практически все книги исследователей, побывавших в районе пролива Смит, а также тех, кто пытался достичь полюса с других направлений, как, например, отчет австрийской экспедиции Пайера и Вейпрехта , отчет экспедиции Кольдевея в Восточную Гренландию и так далее.

Были у меня и труды по исследованиям в Антарктике: два великолепных тома капитана Скотта «Плавание на „Дискавери“», «Экспедиция на „Южном Кресте“ в Антарктику» Борхгревинка , «Антарктика» Норденшельда, «Антарктика» Бальха, «Антарктические области» Фрикера, а также «Осада Южного полюса» Хью Роберта Миллса.

Члены экспедиции брали читать то одну, то другую книгу, и я думаю, что еще до конца зимы каждый основательно познакомился с тем, что было сделано в этой области другими.

Зимой мы раз в неделю или десять дней удаляли из кают лед, намерзавший в результате конденсации водяных паров на холодных наружных стенах. Лед нарастал сзади каждого предмета обстановки, стоявшего у наружной стены, а из-под коек мы вырубали и выносили его ведрами.

Книги всегда ставились на самый край полки, потому что задвинутая глубоко книга накрепко примерзла к стене, а в оттепель или в том случае, когда в каюте затопили бы печку, лед бы растаял, и книга намокла бы и заплесневела.

Матросы развлекались, как обычно развлекаются матросы на любых широтах, — играли в домино, в карты и в шашки, боксировали и рассказывали друг другу истории. С эскимосами они обычно играли в силовые игры, как, например, перетягивание за палец. У одного из матросов была гармоника, у другого банджо, так что, работая у себя в каюте, я часто слышал, как матросы пели «Энни Руни», «Макгинти», «Испанский кавалер» и иногда «Дом, милый дом». Никто не скучал. Перси, в чьем ведении находилась пианола, часто устраивал для людей концерты, и за всю зиму я не слыхал, чтобы кто-нибудь пожаловался на скуку или тоску по родине.

 

Глава 20

Рождество на «Рузвельте»

Четыре отряда, отправлявшихся в декабре на охоту, один за другим вернулись на корабль. Дичь нашел только капитан Бартлетт, да и то всего пять зайцев. В поездке с капитаном случилось происшествие, которое могло иметь для него самые серьезные последствия. К счастью, все обошлось благополучно.

Дело было так. Находясь с эскимосами у озера Хейзен, капитан оставил своих спутников в иглу, а сам вышел поискать в окрестностях дичь. Ему удалось напасть на оленьи следы, как вдруг луна скрылась за тучей и землю окутала беспросветная тьма. Капитан стал ждать, пока луна появятся вновь и можно будет сориентироваться на местности, а тем временем эскимосы, решив, что он заблудился, свернули лагерь и направились к кораблю. Как только прояснилось, он также направился на юг и через некоторое время нагнал своих спутников. Возьми он чуть севернее, он разминулся бы с ними, и ему пришлось бы одному возвращаться пешком на корабль без всяких припасов при надвигавшейся буре, а до корабля было 70 или 80 миль.

Возвращался отряд при плохой погоде. Хотя было не особенно холодно, всего 10° или 15° ниже нуля , небо было затянуто тучами. Несмотря на темноту, последний переход капитан одолевал одним долгим броском. Держаться старого следа, разумеется, не всегда было возможно. Порою приходилось идти по снегу, ровному, как пол, а потом вдруг этот пол проваливался на 10–15 футов, и, так как переход совершался в полной темноте, капитан прикладывался затылком с такой силой, что в глазах у него вспыхивали звезды, не обозначенные ни на каких картах звездного неба.

На одном участке дорога была такая плохая, что продвигаться вперед без света стало невозможно. У капитана не было с собой фонаря, и он приспособил под фонарь жестянку из-под сахара, прорезав по ее бокам отверстия и поставив внутрь свечу. С помощью этого доморощенного маяка Бартлетту кое-как удавалось придерживаться следа. Однако дул сильный ветер, и, по словам Бартлетта, он извел за этот переход столько спичек, вновь и вновь зажигая фонарь, что эскимосской семье хватило бы их для безбедного житья на целую зиму.

Охотничья неудача четырех отрядов имела для нас серьезные последствия. Чтобы сэкономить корм, пришлось еще сократить число собак. Мы осмотрели их, и 14 животных, которые вряд ли пережили бы зиму, были пристрелены и пошли на корм остальным.

Меня часто спрашивают, чем питаются зимой дикие травоядные животные мускусные быки и северные олени — в этой покрытой снегом стране. Как ни парадоксально, свирепствующие здесь ветры — их союзники в борьбе за существование: сдувая снег с обширных пространств, они обнажают засохшие травы и растущие вразброс ползучие кустарники, которыми кормятся животные.

22 декабря наступила полярная «полночь» — в этот день солнце начало свое обратное путешествие на север. Во второй половине дня мы собрали на палубе всех эскимосов, и, с часами в руках, я объяснил им, что солнце теперь возвращается. Марвин прозвонил в судовой колокол, Мэтт Хенсон трижды выстрелил из винтовки, Боруп дал несколько вспышек магния. Затем все мужчины, женщины и дети построились и прошли в заднюю рубку. Минуя камбуз, каждый в дополнение к ежедневному рациону получил по кварте кофе с сахаром и молоком, сухари и порцию мяса мускусного быка; женщинам были выданы сласти, а мужчинам табак.

После празднества маленький Пингашу, мальчик лет тринадцати, помогавший Перси в камбузе, направился по холмам на юг — встречать солнце. Через несколько часов он, удрученный, вернулся на корабль, и Перси пришлось растолковать ему, что, хотя солнце действительно вышло в обратный путь, но доберется оно до нас только через три месяца.

На следующий день после зимнего солнцестояния мы послали эскимосов на разведку окрестных озер — наш запас воды, взятый из реки Шеридан, подошел к концу. Члены английской экспедиции на «Алерте» всю зиму пользовались водой, получаемой из растопленного льда, и в экспедицию 1905–1906 годов мы также были вынуждены растапливать лед в течение месяца или двух; однако на этот раз эскимосы обследовали озерца на берегу, и в одном из них, расположенном в миле от «Рузвельта», оказалось на 15 футов воды. Над прорубью во льду эскимосы построили иглу с откидной деревянной дверцей, чтобы вода в проруби не замерзала слишком быстро. Воду к судну подвозили в бочках на собачьих упряжках.

Так как рождество пришлось на темный период месяца, все участники экспедиции были на борту судна, и мы решили отметить праздник особым обедом, спортивными играми, лотереей, наградами и так далее. Мороз в тот день стоял не особенно сильный, всего 23° .

Утром мы поздравили друг друга с «веселым рождеством», а за завтраком прочли письма из дому и преподнесли друг другу рождественские подарки — те и другие хранились с условием вскрыть их в рождественское утро. Макмиллан, назначенный церемониймейстером, составил спортивную программу. В 2 часа дня состоялись соревнования по бегу на подошве припая. Была расчищена беговая дорожка в 75 ярдов длиной, и по обеим ее сторонам параллельными рядами, отстоящими один от другого на 20 футов, установили все фонари, сколько их было на судне, числом до 50. Фонари очень напоминали те, с какими ходят кондуктора, только были побольше. Освещенная дорожка, в 7,5° от конца земли, являла собой зрелище необыкновенное.

В первом забеге участвовали эскимосы дети, во втором мужчины, в третьем матери с младенцами за плечами, в четвертом женщины без ноши. Для матерей было четыре забега, и глядя на них, никто бы не подумал, что проводятся соревнования по бегу. Они двигались по четыре в ряд, одетые в меховые одежды, вращая глазами и пыхтя, словно возмущенные моржи; младенцы за их спинами широко раскрытыми глазами смотрели на сверкающие фонари. О жестокости по отношению к детям не могло быть и речи — женщины двигались не настолько быстро, чтобы выронить их. Затем шли состязания в беге для экипажа и членов экспедиции, а потом перетягивание каната.

Казалось, сама природа участвовала в наших рождественских торжествах, расцветив небо ярким северным сиянием. Пока шли состязания на подошве припая, весь северный небосклон был заполнен столбами и копьями бледного света. Этот феномен северного неба, вопреки общепринятому мнению, не особенно часто наблюдается на здешних, крайних северных, широтах. Как ни жаль развеивать широко распространенное приятное заблуждение, в штате Мэн мне случалось видеть куда более красивое северное сияние, чем за полярным кругом .

Между соревнованиями по бегу и обедом, который был у нас в 4 часа, я дал концерт у себя в каюте, выбирая самую веселую музыку. Затем мы разошлись «переодеться к обеду». Церемония состояла в надевании чистых фланелевых рубашек и галстуков. Амбиции доктора Гудсела зашли так далеко, что он даже надел воротничок.

Перси, заведующий хозяйством, по случаю праздника обрядился в поварской колпак и большой белый фартук, накрыл стол красивой скатертью и выложил наше лучшее столовое серебро. Стена столовой была украшена американским флагом. На обед у нас было мясо мускусного быка, сливовый пудинг, залитый шоколадом бисквит и у каждой тарелки лежал мешочек с орехами, пирожными и конфетами, снабженный карточкой: «Веселого Рождества миссис Пири».

После обеда на баке состоялись состязания в бросании костей и состязания по борьбе. Праздник закончился граммофонным концертом, который устроил Перси.

Пожалуй, самой интересной частью праздничной программы была выдача наград победителям соревнований. В порядке изучения психологии эскимосов победителю предоставлялась возможность выбирать приз. Например, Тукума, победившая в беге среди женщин, могла выбирать между тремя призами: коробкой с тремя кусками душистого мыла, швейным набором, состоявшим из пачки иголок, трех наперстков и нескольких катушек ниток различной толщины, и круглым глазированным тортом. Молодая женщина не колебалась. Бегло взглянув на швейный набор, она и руками, и глазами остановилась на мыле. Его назначение было ей известно, и ею овладело желание быть чистой и привлекательной.

29 декабря в 4 часа дня все участники экспедиции в последний раз собрались за обедом — в этот вечер Марвин и капитан Бартлетт, каждый со своим отрядом, отправились к гренландскому побережью, а когда после моего возвращения с полюса мы снова встретились на корабле, одного из нас не было с нами — и уже никогда больше не будет.

После капитана Бартлетта Росс Марвин был самым ценным работником экспедиции. В отсутствие капитана Марвин брал на себя все текущие дела, и на нем же лежала порою обременительная, порою занятная работа по обучению новичков. В прошлую экспедицию Марвин лучше, чем кто-либо, усвоил основные, фундаментальные принципы работы в Арктике.

Вместе с ним я детально разрабатывал новый метод авангардных и сменных отрядов. Этот метод, когда поверхность передвижения точно определена, может быть математически обоснован и является наиболее эффективным для санного марша по Арктике.

Отряд, вышедший вечером 29 октября к гренландскому побережью по льду пролива Робсон, состоял из Марвина, капитана, 9 эскимосов и 54 собак. Их путь лежал на юг вдоль побережья до мыса Юнион, а затем по льду пролива до мыса Бреворт. Отсюда Марвин со своими людьми и вспомогательными группами должен был проследовать на север к мысу Брайант, где он предполагал в течение месяца проводить наблюдения над приливами и отливами, а капитан со своими людьми должен был направиться на юг по льду залива Ньюмен и дальше до полуострова Полярис, чтобы заняться там охотой.

На следующий день еще два отряда, один под начальством доктора Гудсела, другой во главе с Борупом, направились к мысу Белкнап. Доктор должен был охотиться в заливе Маркем, а Боруп в районе первого ледника к северу от озера Хсйзен. Ни одна арктическая экспедиция до нас не проводила полевых работ в таких масштабах, с радиусом охвата территории до 90 миль во всех направлениях от места стоянки.

Распределяя среди эскимосок материал для пошива одежды в передней рубке, иглу и ящичных домах на берегу, я узнал, что некоторые эскимосы побаиваются снова идти на север по льду Полярного моря . Они не забыли, как мы чуть было не погибли, пересекая «Великую полынью», когда возвращались с самой север-коя параллели, которую нам удалось достичь в 1906 году. Будучи уверен, что смогу уговорить их в решающий момент, я все же понимал, что они еще могут доставить нам много хлопот. Но я просто не позволял себе тревожиться за конечный исход.

Отряд доктора Гудсела вернулся 11 января. Им не повезло, хотя они и видели свежие следы мускусных быков. Боруп вернулся на следующее утро с 83 зайцами и рассказал нечто интересное. Подойдя к самому леднику, они наткнулись на целую колонию этих белых арктических зверьков числом до 100 штук. Полярные зайцы не отличаются дикостью; они подходят к охотнику так близко, что их можно взять чуть ли не голыми руками. Им неведом страх перед человеком, потому что там, где они обитают, человек практически неизвестен. Боруп и эскимосы окружили зайцев, подошли к ним вплотную и, не тратя патронов, перебили их ударами прикладов по голове.

Однажды случилось так, что во время охоты Боруп и эскимосы заблудились и в течение суток не могли отыскать свой иглу. Ножей-пил, необходимых для постройки снежного дома, у них с собой не было; они не захватили даже простого ножа, который мог послужить заменой. Поднялся сильный ветер, луна скрылась за облаками, в воздухе крутились снежные вихри, погода стояла холодная. Они без конца топтались на месте, чтобы не замерзнуть. Наконец, выбившись из сил, они перевернули сани на бок, эскимосы вытоптали ногами снежные блоки, и, соорудив кое-какое убежище, все немного поспали. Когда небо прояснилось, оказалось, что они находятся в какой-нибудь полумиле от своего иглу.

На другой день после возвращения Борупа пришли капитан Бартлетт с людьми и четыре человека из вспомогательного отряда Марвина. Мы уже начали беспокоиться за них — лед пролива Робсон в зимнюю тьму отнюдь не самая безопасная дорога для санного отряда. Капитан сообщил, что они пересекли залив всего за шесть часов; однако, хотя он и объездил всю равнину полуострова Полярис, увидеть мускусных быков ему не удалось.

К концу января южный небосклон около полудня стал слабо высвечиваться красным; период сумерек растягивался. По небу уже кружила последняя зимняя луна, и я записал в своем дневнике: «Слава богу, лун больше не будет!» Человек может провести в Арктике сколько угодно темных зим, но его жажда солнца при этом нисколько не уменьшается.

В февральское новолуние Бартлетт отправился на мыс Хекла. Гудсел перебросил часть припасов с мыса Хекла на мыс Колан, а Боруп снова выехал на охоту в залив Маркем. Перед отъездом доктор закончил составление таблицы средних месячных температур; таблица показала, что все зимние месяцы, за исключением октября, были холоднее, чем три года назад. Средняя температура декабря оказалась на восемь градусов ниже.

Марвин по-прежнему оставался на мысе Брайант. Последний из февральских отрядов вернулся 9 февраля. Начиная с этого дня мы принялись энергично готовиться к последнему большому броску. В воскресную ночь 14 февраля я в краткой беседе рассказал эскимосам о том, что мы собираемся предпринять, чего ожидаем от них и что получит по возвращении каждый, кто пойдет со мной до крайнего пункта: лодку, палатку, самозарядный винчестер, дробовик, патроны, ящик табака, трубки, охотничьи припасы, ножи, топоры и прочее. Для них это были поистине несметные богатства, и перспектива получить их была слишком заманчива. Страх перед «Великой полыньей» улетучился, и когда я вплотную приступил к формированию санных отрядов, лишь один эскимос, Паникпа, признался, что боится. Остальные уже столько раз были свидетелями моего благополучного возвращения, что готовы были еще раз попытать счастье.

Бартлетт вышел в путь в понедельник 15 февраля с заданием пройти прямо к мысу Колумбия и два или три дня поохотиться на мускусных быков в его окрестностях. Три отряда, выходившие следом за Бартлеттом, должны были доставить припасы на мыс Колумбия, затем вернуться на мыс Колан, где у нас находился склад продовольствия, и вновь вернуться с полным грузом на мыс Колумбия. Отряд Гудсела вышел во вторник 16 февраля. В среду бушевала пурга, так что Макмиллан и Хенсон смогли выйти только в четверг. Все они должны были встретиться со мной на мысе Колумбия в последний день февраля.

Марвин вернулся с мыса Брайант в среду около шести часов вечера. Все его люди были здоровы. Отряд Борупа покинул корабль в пятницу, отряд Марвина — в воскресенье 21-го, и я на день остался один на «Рузвельте».

В этот последний день на судне царили полная тишина и покой, никто мне не мешал. Утро я посвятил тщательной проверке деталей уже проделанной работы; я желал убедиться, что не упущено ни малейшей ниточки, и вновь и вновь пункт за пунктом продумывал детали предстоящего марша.

Удостоверившись (чего я не имел возможности сделать в суете двух последних недель), что все на месте и все возможные случайности предусмотрены, я несколько часов раздумывал над положением вещей и над теми, другими моментами, когда, как и теперь, я стоял накануне выхода в неведомую пустыню Севера.

Когда я наконец лег на койку, чтобы поспать несколько часов перед завтрашним стартом, я уснул с сознанием, что сделал все в пределах моих сил и разумения, что каждый член экспедиции, так же как и я сам, отдаст достижению поставленной цели всю свою волю, силу и энергию. Остальное зависело от стихии — капризов полярного пака, а также от нашей физической и нравственной выдержки.

Это был последний шанс осуществить мечту всей моей жизни. Завтрашний старт был как натягивание тетивы, которая пустит последнюю стрелу из моего колчана.

 

Глава 21

Санное путешествие по полярному льду, как оно выглядит в действительности

Возможно, читателю будет легче получить более яркое представление о работе, которую должна была выполнить экспедиция и которую она в конечном счете выполнила, если я постараюсь объяснить ему точно, что значит проделать около тысячи миль по паковому льду на санях с собачьей упряжкой. Итак, сейчас я попытаюсь кратко, но не в ущерб ясности описать вставшие перед нами трудности и способы и методы их преодоления.

Между зимней стоянкой «Рузвельта» — мысом Шеридан и мысом Колумбия северной оконечностью Земли Гранта, отправной точкой санного марша, 90 миль пути в северо-западном направлении, частью по подошве припая, частью по суше; этот путь мы должны были проделать, прежде чем выйти на бездорожные ледяные поля Полярного моря .

От мыса Колумбия нам предстояло пройти 413 географических миль, прямо на север по льду Полярного моря . Многие люди, памятуя о гладких катках своего детства, представляют себе Полярное море в виде гигантского катка с ровной поверхностью, по которой нас весело тащат собаки, а мы знай сидим себе на санях, подложив под ноги горячие кирпичи, чтобы не мерзли пальцы. Подобные представления, как будет показано далее, весьма далеки от истины.

Между мысом Колумбия и Северным полюсом нет ни суши, ни гладкого льда, а ровного льда очень мало.

Первые несколько миль после того, как покидаешь материк, дорога сравнительно ровная, так как идешь по так называемой ледниковой кромке. Кромка эта заполняет все заливы и простирается на всю ширину северной части Земли Гранта. В действительности она не что иное, как непомерно разросшаяся подошва припая, местами достигающая нескольких миль в ширину. Внешняя ее часть кое-где находится на плаву и поднимается и опускается вместе с приливом и отливом, в целом же она остается неподвижной, за исключением тех случаев, когда от нее отрываются большие ледяные поля и уносятся течениями Полярного моря .

За ледниковой кромкой начинается трудно поддающаяся описанию поверхность прибрежной полыньи, или приливной трещины — зона постоянной борьбы между тяжелым плавучим льдом и неподвижной ледниковой кромкой. Прибрежная полынья постоянно открывается и закрывается: открывается во время дующих с берега ветров или в сизигийный отлив, а закрывается, когда дуют северные ветры, и в сизигийный прилив. Лед здесь разламывается на глыбы всевозможных размеров и нагромождается в огромные торосистые гряды, тянущиеся параллельно берегу.

Образуются эти гряды благодаря той поистине невообразимой силе, с которой ледяные поля притискиваются к краю ледниковой кромки; аналогичным образом еще дальше на севере гряды торосов нагромождаются сильными ветрами и течениями, сталкивающими и перемалывающими огромные ледяные поля.

Торосистая гряда может иметь в высоту от нескольких футов до нескольких родов и от нескольких родов до четверти мили в ширину; отдельности льда, ее составляющие, могут варьировать от размеров бильярдного шара до размеров небольшого дома.

Преодолевая торосистую гряду, приходится тщательно выбирать путь, зачастую прокладывая себе проход с помощью ледоруба, голосом и кнутом подбадривая собак, а порою и перетаскивать сани с грузом в 500 фунтов, отчего, кажется, отрываются все мускулы на лопатках.

Пространство между торосистыми нагромождениями заполнено старыми, более или менее ровными ледяными полями. Поля эти, вопреки широко распространенному ошибочному мнению, образовались не из воды Полярного моря . Они состоят из вынесенных в океан огромных ледяных щитов, оторвавшихся от ледниковой кромки Земли Гранта, Гренландии и суши дальше на запад. Эти ледяные поля могут быть от 20 (или меньше) до 100 (или больше) футов толщиной и имеют всевозможные размеры и очертания. В результате постоянного движения льда в период короткого полярного лета, когда большие поля отрываются от ледников и дрейфуют в разных направлениях по воле ветра и течений, сталкиваются друг с другом, раскалываются на части, размалывают попавший между ними более тонкий лед, оббивают свои края и наращивают по ним гряды торосов, — в результате всего этого поверхность Полярного моря зимой представляет собою нечто невообразимое по неровности и труднопроходимости.

По крайней мере девять десятых его поверхности между мысом Колумбия и полюсом состоит из таких полей. Остальная часть — это лед между ними, образующийся при непосредственном замерзании морской воды осенью и зимой. Толщина его никогда не превышает 8-10 футов.

Осенние условия погоды в значительной мере определяют характер ледового покрова Полярного моря зимой. В то время как нарастающие холода постепенно цементируют ледовые массы, прибивают тяжелый лед к берегу, края ледяных полей, соприкасаясь, взгромождаются друг на друга и образуют торосистые гряды, которые при движении с суши на север приходится преодолевать наподобие гряд холмов.

С другой стороны, если в период замерзания поверхности Полярного моря ветер несильный, многие большие ледяные поля остаются изолированными от других полей и между ними могут быть полосы сравнительно гладкого молодого льда. Если уже после того как зима наступила, начинают дуть сильные ветры, бoльшая часть этого сравнительно тонкого льда может быть перемолота движением более тяжелых ледяных полей; если же зима спокойная, этот относительно гладкий лед может продержаться до общего вскрытия льда следующим летом.

Однако вышеописанные торосистые нагромождения — еще не самая худшая черта полярного льда. Гораздо более неприятны и опасны так называемые полыньи — полосы открытой воды, возникающие вследствие подвижек льда под напором ветра и приливно-отливных течений. Полыньи — вот постоянный кошмар, преследующий всякого, кто путешествует по замерзшей поверхности Полярного моря ; по пути на север они препятствуют дальнейшему продвижению, на обратном пути могут отрезать путешественника от суши и жизни, оставив его блуждать и умирать голодной смертью на северной стороне. Появление полыней нельзя ни предсказать, ни рассчитать. Они без предупреждения открываются прямо перед путешественником, не подчиняясь никаким определенным правилам или законам. Полыньи — неизвестная величина полярного уравнения.

Иногда полыньи в виде небольших трещин почти по прямой пересекают старые ледяные поля. Иногда представляют собой зигзагообразные полосы открытой воды такой ширины, что их нельзя пересечь. Иногда это целые реки открытой воды от полумили до двух миль шириной, простирающиеся на запад и на восток за пределы видимости.

Существуют различные способы преодоления полыньи. Можно пойти вдоль нее направо или налево, в надежде найти место, где противоположные края льда достаточно близко подходят друг к другу, чтобы можно было навести мост из длинных саней. Или, если есть признаки того, что полынья закрывается, можно подождать до тех пор, пока края льдин сомкнутся. Если очень холодно, можно ждать, пока не образуется достаточно прочный лед, чтобы выдержать мчащиеся во весь опор сани. А еще можно отыскать льдину или вырубить льдину ледорубами и, как на пароме, перевезти на ней сани и собак.

Однако все эти способы совершенно бесполезны, когда «Великая полынья», обозначающая край материковой отмели, обрывающейся в глубины Полярного моря , «не в духе», когда она открыта и представляет собой сплошной пояс воды или непроходимого молодого льда, как было во время нашего марша на север в 1906 году и при нашем незабываемом возвращении, когда «Великая полынья» чуть было не отрезала нас от самой жизни.

Полынья могла пройти прямо поперек лагеря или поперек иглу в то время, когда мы спали на поверхности Полярного моря . Но этого не произошло.

В случае если бы лед дал трещину поперек возвышения для сна в иглу и его обитатели посыпались в ледяную воду, они не обязательно сразу утонули бы — воздух внутри меховой одежды держал бы их на плаву. Человек, упавший в воду при таких обстоятельствах, может выкарабкаться на лед и спастись, хотя при температуре 50° ниже нуля купание будет не из приятных. Вот почему я никогда не пользовался спальным мешком, находясь на полярном льду. Я предпочитаю, чтобы мои руки и ноги были свободны, предпочитаю в любой момент быть готовым ко всякой случайности. Находясь на морском льду, я всегда ложусь спать в рукавицах, и если втягиваю руки в рукава, то втягиваю вместе с ними и рукавицы, чтобы в любую минуту быть готовым к действию. Много ли шансов спастись у человека, который лег спать в спальном мешке и вдруг проснулся от падения в воду?

Трудности и лишения санного марша к Северному полюсу слишком многочисленны, чтобы рассказать о них в одном абзаце. Но вот, вкратце, худшие из них: развороченный торосистый лед, который приходится преодолевать с тяжело нагруженными санями; жуткий, плотный, как стена воды, ветер, против которого приходится временами идти; вышеописанные полыньи, которые так или иначе приходится пересекать; лютый, порой достигающий 60° мороз , от которого приходится защищаться меховой одеждой и постоянным движением; трудность переброски по прерванному торосами и полыньями следу пеммикана, сухарей, чая, сгущенного молока и жидкого топлива в количествах, достаточных для поддержания физических сил и продолжения путешествия. Во время нашего последнего похода часто бывало так холодно, что коньяк замерзал, керосин становился белым и вязким, а собак было едва видно за паром от их дыхания. Необходимость строить каждую ночь тесные и неудобные снежные дома, а также холодное ложе, на котором нам приходилось спать урывками ровно столько, сколько позволяли крайние обстоятельства нашего отчаянного предприятия, — это уже мелочи, едва ли достойные упоминания наравне с настоящими трудностями.

Временами приходится целый день идти в слепящей пурге, против ветра, выстуживающего тело сквозь малейшие прорехи в одежде. Те из моих читателей, которым случалось пройти хотя бы час в метель, при температуре всего лишь в 10° или 20° выше нуля по Фаренгейту , вероятно, сохранили об этом яркое воспоминание. Возможно также, они помнят, каким блаженством было для них тепло домашнего очага в конце прогулки. Так пусть же они представят себе, каково шагать в такую метель целый день по неровному бугристому льду, при температуре от 15° до 30° ниже нуля , причем в конце дневного перехода путников ожидает не теплый кров, а тесный холодный снежный дом, который они вынуждены возводить сами в эту же метель еще до того, как смогут поесть или отдохнуть.

Меня часто спрашивают, было ли нам голодно во время санного марша. Я затрудняюсь ответить на этот вопрос. Утром и вечером мы питались пеммиканом, сухарями и чаем, а передовой, или ведущий, отряд, кроме того, обедал и пил чай в середине дневного перехода. Если бы мы ели больше, нам бы не хватило продовольствия. Я лично с момента выхода с корабля потерял 25 фунтов в весе .

Однако стойкость и выносливость сами по себе еще не обеспечивают достижение Северного полюса. Для этого нужны и многолетний опыт путешествий в арктических краях, и поддержка многочисленного отряда помощников, искушенных в подобного рода работе, и исчерпывающее знание Арктики и снаряжения, знание, без которого нельзя подготовить себя и всю экспедицию ко всякого рода случайностям. Только при всех этих условиях можно достичь заветной цели и вернуться обратно.

 

Глава 22

Основные факторы успеха

Как уже было сказано, наш марш к Северному полюсу меньше всего походил на рискованный, бесшабашный «набег» на полюс. И это сущая правда. Возможно, было бы правильным определить его как «натиск» — в том смысле, что после начала санного марша мы временами продвигались вперед с захватывающей дух быстротой. Однако ничто не делалось по внезапному побуждению. Все делалось в соответствии с планом, который был заранее продуман и разработан до мельчайших подробностей.

Источником нашего успеха была тщательно спланированная, математически рассчитанная система. Все, что поддавалось контролю, было взято под контроль, а для таких трудно предвидимых факторов, как буря, полыньи, несчастные случаи с людьми, падеж собак и поломка саней, был вычислен процент вероятности и, по возможности, предусмотрены меры их преодоления. Мы знали, что в пути сани будут ломаться, а собаки погибать; однако из двух сломанных саней обычно можно сделать одни, и постепенное уменьшение числа собак я также учел в своих расчетах.

Так называемая «система Пири» слишком сложна, чтобы изложить ее в одном абзаце, и содержит слишком много технических подробностей, которые невозможно привести полностью в рамках популярного повествования. Но основные ее моменты состоят примерно в следующем.

Провести корабль сквозь льды как можно дальше на север, к такой базе на суше, с которой он может вернуться обратно в будущем году.

В течение осени и зимы интенсивно охотиться, чтобы у участников экспедиции было вдоволь свежего мяса.

Иметь собак больше необходимой нормы, приняв их убыль за 60 %.

Пользоваться доверием у большого числа эскимосов — доверием, завоеванным справедливым обращением и щедрыми подарками в прошлом, чтобы они готовы были следовать за главой экспедиции в любое указанное им место.

Располагать толковыми помощниками — добровольцами из числа цивилизованных людей для руководства различными отрядами эскимосов, помощниками, назначенными главой экспедиции и потому пользующимися авторитетом у эскимосов.

Предварительно доставить к месту выхода в санный поход достаточно продовольствия, топлива, одежды, печек (керосиновых или спиртовых) и другого снаряжения, чтобы основной отряд мог пройти до полюса и обратно, а вспомогательные отряды до крайних северных пунктов своего маршрута и обратно.

Иметь большой запас саней наилучшего типа.

Иметь достаточное количество подразделений, или вспомогательных отрядов, каждый под начальством опытного помощника, которые будут отсылаться обратно на соответственных тщательно рассчитанных этапах продвижения на север.

Тщательно испытать каждый предмет снаряжения и убедиться, что он наилучшим образом соответствует цели, для которой предназначается, и имеет минимальный вес.

Обладать опытом преодоления широких пространств открытой воды.

Вернуться тем же маршрутом, по которому экспедиция шла на север; использовать проложенный след и уже построенные иглу, чтобы сберечь время и силы, необходимые на постройку новых иглу и прокладывание следа.

В точности знать, какой нагрузке можно подвергать каждого человека и собаку без риска повредить их здоровью.

Знать физические и духовные способности каждого помощника и эскимоса.

И наконец, последнее, но оттого не менее важное: глава экспедиции должен пользоваться абсолютным авторитетом у всех членов экспедиции, белых, черных и смуглых, чтобы любое его приказание выполнялось беспрекословно.

Отряд под начальством Бартлетта должен был прокладывать дорогу и идти в одном дне пути от основного отряда. В свою последнюю экспедицию я решил держать головной отряд поближе к основному, чтобы он не оказался отрезанным от основного быстро образующейся полыньей, без достаточного запаса продовольствия, необходимого для дальнейшего продвижения или воссоединения с основным отрядом. Отряд Бартлетта состоял из него самого и трех эскимосов — Пудлуна, «Харригана» и Укеа, каждый на санях, груженных их собственным снаряжением и пятидневным запасом продовольствия.

Второй отряд, состоявший из Борупа и трех эскимосов — Кешунгва, Сиглу и Карко, на четырех санях с почти стандартным грузом, играл роль вспомогательного и должен был сопровождать Бартлетта в течение трех переходов, а затем вернуться на мыс Колумбия за один переход с пустыми санями. Этому отряду поручалось оставить свой груз и одни сани в том месте, где он расстанется с Бартлеттом; таким образом устраивался склад продовольствия по маршруту похода; спешно вернувшись на мыс Колумбия, отряд Борупа должен был загрузиться вновь и догнать основной отряд, который покидал сушу один день спустя после выхода его и Бартлетта.

При такой схеме, если не произойдет задержек, основной отряд начнет свой третий переход в то самое время, когда Боруп двинется обратно; вечером третьего дня головной отряд должен достичь оставленного Борупом склада продовольствия, а Боруп вернуться на мыс Колумбия; на следующее утро, когда основной отряд начнет свой четвертый переход, Боруп должен покинуть мыс Колумбия с отставанием на три перехода, которое он по хорошо наезженному следу должен наверстать за три перехода.

Случилось так, что отсылка Борупа за дополнительным грузом вместе с другими осложнениями, возникшими вследствие открытия разводьев между ним и основным отрядом, явилась звеном в цепи задержек, которые могли иметь для нас самые серьезные последствия. Но об этом ниже.

Для того чтобы понять, как осуществлялся переход по льду Полярного моря , необходимо уяснить себе теорию и практику головных и вспомогательных отрядов. Без этой системы, как доказывает опыт экспедиций прошлого, для человека было бы физически невозможно достичь Северного полюса и вернуться обратно. Идея применения в Арктике сменных отрядов, разумеется, не нова, хотя в последнюю экспедицию Арктического клуба Пири она проводилась более последовательно, чем когда-либо; однако головной отряд является всецело моим детищем, поэтому позволю себе подробно описать его цели и назначение.

Головной отряд состоял из четырех наиболее сильных и опытных членов экспедиции. Он выезжал с легким грузом продовольствия на пять-шесть дней и с лучшими упряжками собак. Когда мы покидали мыс Колумбия, головной отряд Бартлетта вышел в путь на сутки раньше основного отряда. Позднее, в полярный день, когда солнце светило круглые сутки, головной отряд опережал основной только на 12 часов.

Перед головным отрядом ставилась цель совершать суточный переход невзирая ни на какие препятствия — за исключением, разумеется, непроходимых разводьев. Мела ли пурга, бушевал ли ветер, вставали ли на пути торосистые нагромождения — свой переход головной отряд должен был проделать. Опыт прошлого показал, что любой путь, пройденный головным отрядом со своим легким грузом, может быть покрыт основным отрядом за меньшее время даже на тяжело груженных санях, поскольку основной отряд двигается по уже проложенному следу, не теряя времени на разведку. Другими словами, головной отряд задает темп всей экспедиции, и проходимое им расстояние является мерилом пути для основного отряда. Глава головного отряда, в данном случае Бартлетт, шел впереди своего подразделения, обычно на лыжах; легко груженные сани следовали за ним. Таким образом глава головного отряда шел в авангарде своей партии, а вся партия шла в авангарде основного отряда.

Необходимо, чтобы мучительная работа по прокладыванию следа на протяжении двух третей пути от материка — пути, отличающегося особенно торосистым льдом, — выполнялась последовательно одним подразделением за другим, чтобы сохранить силы основного отряда для последнего броска. В этом отношении у меня было большое преимущество, которого я не имел в прошлом, а именно: благодаря многочисленности моей экспедиции я всегда мог отозвать членов головного отряда, измотанных тяжелым трудом и отсутствием сна, и выслать на их место другой отряд.

Вспомогательные отряды — важный фактор успеха, потоку что один-единственный отряд, из какого бы числа людей и собак он ни состоял, никак не может тащить с собой до полюса и обратно (900 с лишним миль) необходимое на все время пути продовольствие и жидкое топливо (пусть даже во все уменьшающемся количестве). Легко понять, что за несколько дней похода по бездорожным льдам Полярного моря , где нет возможности добыть хотя бы унцию продовольствия, содержимое одних или нескольких саней целиком поглощается людьми и собаками. В таком случае погонщиков с собаками следует немедленно отсылать на сушу. Это лишние рты, на которые нельзя тратить остающиеся драгоценные запасы провианта. Чем дальше идет отряд, тем больше саней освобождается. Эти сани, вместе с собаками и погонщиками, также отсылаются обратно, чтобы обеспечить дальнейшее продвижение основного отряда. Еще дальше, по этой же причине, отсылаются все новые и новые подразделения.

Однако у моих вспомогательных отрядов была и еще одна важная задача: держать след открытым для быстрого возвращения основного отряда.

Важность этой задачи ясна. Лед Полярного моря не представляет собой неподвижной поверхности. Даже в середине холоднейшей из зим сильный ветер за сутки или даже за полсуток может привести в движение большие ледяные поля, и они, сталкиваясь и надвигаясь друг на друга, нагромождают торосистые гряды в одном месте, открывают полыньи в другом.

Однако при нормальных условиях подвижки льда за период, скажем, от восьми до десяти дней, не достигают особенного размаха, так что отряд, по истечении этого срока выходящий обратно по следу, может связать все разрывы, возникшие в результате подвижек льда.

Второй вспомогательный отряд, несколько дней спустя отправляясь обратно из еще более отдаленного пункта, связывает разорванные концы проложенного им следа, а выйдя на след первого вспомогательного отряда, соединяет разрывы, возникшие после того, как первый вспомогательный отряд прошел по следу на сушу. Точно так же обстоит с третьим и четвертым вспомогательными отрядами.

Говоря о связывании разрывов, я попросту имею в виду, что прохождение вспомогательного отряда от того места, где след прерван подвижкой льда, до того места к западу или востоку, где след продолжается, уже само по себе восстанавливает след, поскольку лед и снег утаптываются собаками и людьми. Так что при своем возвращении основной отряд просто идет по следу вспомогательного, не теряя времени на разведку.

Итак, обратный след постоянно поддерживается открытым. В результате, когда основной отряд выходит в обратный путь, перед ним лежит проторенная дорога до самого материка, по которой он может идти со скоростью, в полтора, а то и в два раза превышающей скорость продвижения на север. Причины этого ясны: не тратится время на разведку и прокладывание следа; собаки выказывают больше прыти, когда бегут домой по уже проложенному пути; не тратится время на устройство стоянок, поскольку при возвращении мы ночуем в иглу, построенных по пути на север.

Следует заметить, что, после того как вспомогательные отряды выбираются на сушу, их работа на этом заканчивается и на лед они больше не выходят.

Когда вспомогательные отряды заканчивают прокладывать путь и перевозить грузы, основной отряд, выходящий в последний марш, должен быть небольшим и состоять из тщательно подобранных людей, так как небольшой отряд, сформированный в результате отбора самых приспособленных, может двигаться гораздо быстрее большого.

У нас каждый отряд состоял из четырех человек, имел при себе полный комплект походного снаряжения и был совершенно самостоятельной единицей; собственно говоря, если не считать спиртовых печек и кухонных принадлежностей, самостоятельной единицей были и каждые сани. На каждых санях находились провиант для людей и собак и одежда для погонщика. Стандартный груз содержал продовольствие на 50 дней для погонщика и упряжки собак, а пожертвовав несколькими собаками и пустив их мясо в пищу для других собак или людей, этот срок можно было увеличить до 60 дней. Если бы сани с грузом продовольствия оказались отрезанными от отряда, у погонщика было бы с собой все необходимое, за исключением кухни. А если бы сани, в которых находится спиртовая печка, погибли бы в полынье или в результате другого несчастного случая, весь отряд мог бы присоединиться к какому-нибудь другому.

В санном марше на север мы пользовались исключительно новым типом спиртовых печек, устройство которых я усовершенствовал в течение зимы. Керосинки мы брали с собой только очень маленькие, с двухдюймовым фитилем, для просушки рукавиц.

Обычный порядок нагрузки саней таков. На дно во всю длину и ширину укладывают красные банки с пеммиканом для собак; на них две банки сухарей и синие банки с пеммиканом для людей; затем банки со спиртом и сгущенным молоком, небольшую шкуру, служащую подстилкой при ночевках в иглу, лыжи и запасную обувь, ледоруб и нож-пилу для нарезания снежных блоков. Практически из обуви мы брали в запас лишь несколько пар эскимосских камиков из тюленьей шкуры — легко себе представить, как быстро изнашивается любая обувь, когда проходишь несколько сот миль по неровному льду и смерзшемуся снегу.

Основным принципом при загрузке саней была компактность; центр тяжести груза должен был находиться как можно ниже, чтобы придать саням максимальную устойчивость.

Стандартный дневной рацион на одного человека в последнем санном марше к полюсу во всех моих экспедициях состоял из 1 фунта пеммикана, 1 фунта сухарей, 4 унций сгущенного молока, 0,5 унции спрессованного чая, 6 унций жидкого топлива — спирта или керосина; всего 2 фунта 4,5 унции твердого вещества на человека в день.

На таком рационе человек может усиленно работать очень продолжительной время при самых низких температурах, чувствуя себя удовлетворительно. Вводить какие-нибудь другие предметы питания как для повышения теплопродуктивности организма, так и для покрытия расхода белка я не вижу необходимости.

Дневной рацион собаки — фунт пеммикана; эти животные — потомки полярного волка — настолько выносливы, что при недостатке пищи могут долгое время работать на очень скудном рационе. Тем не менее я всегда старался определять рацион в соответствии с продолжительностью работы в поле, чтобы собаки питались по крайней мере не хуже меня.

Одним из разделов научной работы экспедиции были измерения глубины океана на всем пути следования от мыса Колумбия к полюсу. Измерительный прибор состоял из двух деревянных барабанов, длина которых соответствовала ширине саней, съемных деревянных рукояток к ним, 1000 морских саженей (6000 футов) специально изготовленной стальной фортепьянной проволоки диаметром 0,028 дюйма, намотанной на каждый барабан, и лотов, на конце которых находился двустворчатый бронзовый ковш, захлопывающийся при соприкосновении с дном и захватывающий образцы пород. Вес этих приспособлений распределялся следующим образом: каждая тысяча морских саженей проволоки — 12,42 фунта, каждый деревянный барабан — 18 фунтов, каждый лот — 14 фунтов. Весь снаряженный барабан весил 44,42 фунта, а два барабана соответственно 89 фунтов. Третий, запасной, лот доводил общий вес до 103 фунтов .

Оба измерительных прибора и проволока были, насколько мне известно, самыми легкими приспособлениями подобного рода при данных характеристиках.

На первых этапах нашего марша один измерительный прибор находился у основного отряда, другой у головного. Подходя к полынье, мы производили измерения с края ее, а при отсутствии открытой воды делали прорубь во льду, если он был достаточно тонок. Благодаря небольшому весу аппаратуры двое людей легко управлялись с ней.

Расстояние, которое мы проходили день за днем, определялось счислением, а затем уточнялось полуденными наблюдениями высоты солнца. Наш метод счисления был весьма прост: направление мы определяли по компасу, а для вычисления расстояния брали среднее предположений Бартлетта, Марвина и моих о длине пройденного за день пути . На борту корабля счисление ведется по компасному курсу (для направления) и по лагу (для расстояния). На континентальном льду Гренландии я вел счисление по компасному курсу и одометру. Однако на полярном льду этот прибор было бы совершенно невозможно использовать — на неровной дороге он разлетелся бы вдребезги. Поэтому на полярном льду, вообще говоря, счисление ведется по личным предположениям путешественников о пройденном расстоянии и время от времени проверяется и уточняется астрономическими наблюдениями.

В нашей экспедиции имелось трое столь опытных путешественников по арктическому льду, что они могли очень точно определить проходимое за день расстояние. Это были Бартлетт, Марвин и я. Когда мы сверяли наше счислимое положение путем астрономических наблюдений, оказывалось, что среднее наших предположений удовлетворительно сходится с результатами наблюдений.

Разумеется, счисление, совершенно не проверяемое астрономическими наблюдениями, было бы недостаточно для научных целей. На первых порах нашего похода солнца не было, и мы не могли точно определить свое местонахождение. Позднее, когда мы шли при солнечном свете, мы проводили наблюдения, необходимые для проверки наших предположительных счислений, но не более того. Мне не хотелось, чтобы мои товарищи тратили на это энергию и утомляли глаза.

Фактически астрономические наблюдения производились каждые пять переходов, если только вообще представлялась такая возможность.

 

Глава 23

Наконец-то на лед замерзшего океана

15 февраля Бартлетт покинул «Рузвельт», положив почин финальному санному походу к полюсу — той части всей нашей работы, к которой мы, собственно, и готовились все предшествующие месяцы кропотливого труда. Прошлым летом мы провели судно через забитый почти сплошным льдом пролив между Эта и мысом Шеридан; долгие осенние сумерки охотились, пополняя наши запасы мяса; пережили черные, тоскливые месяцы полярной ночи, подбадривая себя надеждой на то, что добьемся успеха, как только вернется свет и даст нам возможность начать поход по льдам Полярного моря . Теперь все это было позади. Начинался заключительный этап нашей работы.

В 10 часов утра 22 февраля — день рождения Вашингтона — я наконец сошел с корабля и взял путь на север. Три года назад, лишь на один день позже, я покидал корабль с тою же целью. Теперь со мною шли два молодых эскимоса — Арко и Кудлукту; у нас было двое саней и 16 собак. Погода стояла пасмурная, мел легкий снег, температура была 31° ниже нуля .

В 10 часов утра уже можно было идти при свете. Неделю назад, когда Бартлетт покидал корабль, было еще так темно, что ему пришлось воспользоваться фонарем, чтобы идти по следу на север вдоль подошвы припая.

Когда я сошел с корабля, в пути находилось 7 членов экспедиции, 19 эскимосов, 140 собак и 28 саней. Как я уже говорил, шесть передовых подразделений должны были встретиться со мной на мысе Колумбия в последний день февраля. Эти отряды, как и мой собственный, использовали постоянный след к мысу Колумбия, который осенью и зимой поддерживали открытым охотничьи партии и отряды, перевозившие грузы. След этот шел большей частью вдоль берега по подошве припая, лишь время от времени выходя на перешейки полуостровов ради сокращения пути.

В последний день февраля, как только рассвело, Бартлетт и Боруп вышли на север со своими отрядами. Погода стояла ясная, тихая и морозная. После ухода головного отряда я поставил в ряд все оставшиеся сани и осмотрел их, чтобы удостовериться, что на каждых находится стандартный груз и все необходимое снаряжение. Покидая «Рузвельт», я располагал достаточным количеством собак, чтобы отправить на лед 20 упряжек по 7 собак в каждой, но во время пребывания на мысе Колумбия в одной из упряжек разразилась собачья чума, и 6 собак погибли. Таким образом, у меня осталось только 19 упряжек.

Недомогание двух эскимосов внесло дальнейшее расстройство в мои планы. Я рассчитывал организовать бригаду ледорубов в составе Марвина, Макмиллана и доктора Гудсела; она должна была идти впереди основного отряда и расчищать ему путь. Но тут оказалось, что два эскимоса не в состоянии выйти на лед: один отморозил себе пятку, у другого распухло колено. Такое сокращение числа погонщиков означало, что Марвину и Макмиллану придется самим управлять упряжками, и бригада ледорубов сократилась до одного человека — доктора Гудсела. К счастью, это не имело существенного значения. Дорога вначале оказалась не такой уж плохой, как я опасался, и погонщики помогали рубить лед, когда добирались до трудного места.

Утром 1 марта я проснулся еще до рассвета. Вокруг иглу со свистом гулял ветер. Такое явление в самый день нашего старта, после многих дней безветрия, я расценил как невезенье, но, выглянув в смотровое окошечко, увидел, что погода стоит по-прежнему ясная, а звезды сверкают, как алмазы. Ветер дул с востока — впервые за все те годы, что я провел в Арктике. Разумеется, эскимосы приписали это необычное обстоятельство — явление в самом деле из ряда вон выходящее — козням своего заклятого врага Торнарсука, попросту говоря, черта.

После завтрака, с первыми проблесками дневного света, мы выбрались из иглу и огляделись. Ветер дико завывал вокруг восточной оконечности утеса Индепенденс, ледяные поля на севере, так же как и низменная часть суши, прятались в той сероватой дымке, которая, как знает всякий опытный полярник, означает жесточайший ветер. Для экспедиции, не столь хорошо одетой, как наша, такие условия погоды показались бы весьма суровыми, а иные экспедиции вообще сочли бы невозможным путешествовать в такую погоду и вернулись бы в иглу.

Однако я, наученный опытом поездки в Арктику три года назад, заранее распорядился, чтобы во время перехода от корабля к мысу Колумбия и пребывания на мысе все участники экспедиции были в старой зимней одежде, а покидая мыс Колумбия, надели новый комплект, специально сшитый для санного марша. Поэтому мы все были в новой, абсолютно сухой одежде, и ветер был нам нипочем.

Отряды один за другим отделялись от основных сил армии саней и упряжек, выходили по следу Бартлетта на лед и исчезали в дымке на севере. Отъезд происходил бесшумно — леденящий восточный ветер уносил все звуки. Уже через несколько мгновений люди и собаки пропадали из виду, поглощенные дымкой поземки и метущим снегом.

Придав отъезду видимость порядка, я со своим отрядом выехал последним. Предварительно я дал двум больным эскимосам указание спокойно сидеть в иглу на мысе, пользуясь выделенными им припасами, пока первый вспомогательный отряд не вернется на мыс и не доставит их на корабль.

Спустя час после выезда из лагеря мы пересекли ледниковую кромку. Таким образом, вся экспедиция, состоявшая из 24 человек, 19 саней и 133 собак, находилась наконец на льду Полярного моря , примерно на 83-й параллели.

На этот раз мы вышли в путь на восемь дней раньше, чем три года назад, выигрывая шесть календарных дней и два дня пути, поскольку находились примерно на два перехода севернее мыса Хекла — нашего прежнего отправного пункта.

Когда мы вышли из-под прикрытия суши, ветер обрушился на нас со всей силой, но, поскольку он дул не в лицо, а шли мы по проложенному следу, с опущенной головой и полузакрытыми глазами, он не останавливал нас и не причинял нам серьезного беспокойства. Однако я понимал, хоть и старался не задумываться над этим, что ветер неизбежно откроет полыньи на нашем маршруте.

Когда мы сошли с ледниковой кромки на торосистые нагромождения приливной трещины, след стал в высшей степени труднопроходим, в особенности для саней эскимосского типа, несмотря на то что над ним основательно поработали и наши ледорубы, и ледорубы головного отряда, прошедшего перед нами. Новые «сани Пири» благодаря их длине и особой форме легче и с меньшим напряжением скользили по льду. Вырвавшись наконец из этого чудовищного ледового пояса, ширина которого достигала нескольких миль, и оказавшись на старом льду, мы вздохнули с облегчением. Идти по старым ледяным полям было значительно легче. Снег, плотно убитый зимними ветрами, лежал не слишком глубоко, всего лишь на несколько дюймов. Все же поверхность, по которой мы шли, была очень неровная и местами буквально противопоказанная саням, ставшим хрупкими на морозе в 50° . Но я полагал, что, если на первых ста милях пути нам не встретится ничего худшего, у нас не будет серьезных оснований для жалоб.

Чуть подальше — я в это время шел пешком за своим отрядом — нам навстречу попался Киута из отряда Марвина, спешивший обратно на пустых санях. Он поломал свои сани, причем настолько серьезно, что целесообразнее было вернуться на мыс Колумбия за запасными, чем производить починку на месте. Я велел ему не терять ни минуты и непременно нагнать нас на стоянке этой же ночью, и он вскоре исчез в поземке у нас за спиной.

Еще дальше мы встретили Кудлукту: он спешил обратно по той же причине, а еще дальше нескольких членов других отрядов: им пришлось остановиться для починки саней, получивших сильные повреждения на неровном льду.

Наконец мы достигли места первой стоянки Бартлетта в десяти милях пути от края ледниковой кромки. Тут нас ждали два иглу, и я занял один, а отряд Марвина другой. Отрядам Гудсела, Макмиллана и Хенсона предстояло в этот вечер самим построить для себя жилища. Бартлетт и Боруп, находясь в авангарде, строили по иглу на каждой своей стоянке. Я как самый старший в экспедиции занимал один из них, а очередность занятия другого отряды Марвина, Макмиллана, Гудсела и Хенсона определили жеребьевкой на мысе Колумбия, причем первая очередь досталась Марвину. Позднее, когда в авангарде шел только отряд Бартлетта, на стоянках по маршруту похода имелся лишь один иглу.

К тому времени, когда последняя упряжка достигла места первой стоянки, сумерки полярного дня, который теперь длился около двенадцати часов, окончательно угасли. Для саней это был трудный день. Новый тип «саней Пири», благодаря своей форме и большей длине, показал себя наилучшим образом. Хотя двое саней этого типа получили мелкие повреждения, но ни одни из них не вышли из строя. Одни сани старого эскимосского типа были сильно покалечены, а двое других совершенно разбиты.

Как только собаки были накормлены, все разошлись ужинать и отдыхать по своим иглу, предоставив развороченную поверхность льда тьме, завывающему ветру и метели. Лично мне переход дался нелегко — впервые за 16 лет у меня сильно разболелась нога, которую я сломал в Гренландии в 1891 году.

Не успели мы закрыть дверь нашего иглу снежным блоком, как к нам прибежал один эскимос из отряда Хенсона. Синий от страха, он сказал, что не иначе как Торнарсук находится в лагере, потому что они никак не могут поджечь спирт в их новой печке. Я очень удивился: все печки были испытаны на борту судна и работали отлично, но все же вылез наружу и прошел в иглу Хенсона. Оказалось, он извел целый коробок спичек, безуспешно пытаясь разжечь печку. Печки у нас были совершенно нового устройства, без фитилей, и я с первого взгляда понял, в чем дело. Мороз стоял такой, что спирт не испарялся и не воспламенялся непосредственно от спички, как бывает при более высокой температуре. Клочок зажженной бумаги, брошенный в печку, мгновенно разрешил вопрос, и инцидент был исчерпан. Выход из строя хотя бы одной спиртовой печки серьезно подорвал бы наши шансы на успех, поскольку люди не смогли бы готовить чай, абсолютно необходимый при работе в условиях низких температур.

Киута, эскимос, возвращавшийся на сушу со сломанными санями, в ту же ночь вернулся в лагерь, однако Кудлукту не появился. Таким образом в первый же день перехода по полярному льду из состава экспедиции выбыл один человек.

 

Глава 24

Первая открытая вода

С первым серьезным препятствием в санном походе мы столкнулись уже на второй день после выхода с суши. День был облачный, восточный ветер не ослабевал. Я снова сознательно следовал за своим отрядом, желая убедиться, что все идет как надо, все предусмотрено. Дорога была такая же, как накануне, неровная и тяжелая для людей, собак и саней.

Когда мы проделали примерно три четверти дневного перехода, впереди над северным горизонтом показалась темная зловещая туча — предвестник открытой воды. Вблизи полыней всегда наблюдается туман. С поверхности воды происходит интенсивное испарение, пары в холодном воздухе конденсируются и образуют настолько густой туман, что временами он выглядит черным, как дым степного пожара.

Мои опасения оправдались: прямо впереди нас на снегу обозначились черные точки — вспомогательные отряды, задержанные полыньей. Подойдя поближе, я увидел полосу открытой воды примерно в четверть мили шириной, образовавшуюся уже после того, как тут прошел отряд капитана. Ветер оказывал свое действие.

Я распорядился разбить лагерь (ничего другого не оставалось делать). Пока строились иглу, Марвин и Макмиллан измерили с края полыньи глубину моря, которая оказалась равной 96 морским саженям.

Дойдя до этой полыньи, мы побили английский рекорд капитана Маркема, достигшего 83°20′ севернее мыса Джозеф-Генри 12 мая 1876 года.

Наутро перед рассветом мы услышали скрежет льда и поняли, что полынья закрывается. Постучав топором по ледяному полу иглу, я дал знак всем остальным отрядам живо подниматься и завтракать. Утро снова выдалось ясное, если не считать поземки, однако ветер дул не ослабевая.

С первыми проблесками дня мы уже поспешно пересекали полынью по наслоениям молодого льда, который двигался, взламывался и нагромождался по ее краям. Вообразите себе, что вы пересекаете реку по ряду гигантских черепиц в один, два или три фута толщиной, которые постоянно зыблются и смещаются, и вы получите представление о той ненадежной поверхности, по которой мы переходили полынью. Подобный переход весьма опасен: в любую минуту и сани, и упряжка, и погонщик могут очутиться в ледяной воде. Следа Бартлетта на другой стороне полыньи мы не обнаружили. Это означало, что след разорвался и ушел в сторону в результате бокового (то есть на запад или на восток) смещения ледяных берегов полыньи.

Часа через два пути мы оказались в развилке между двумя новыми полыньями, преградившими нам путь. Молодой, недавно образовавшийся лед на западной полынье, хотя и слишком тонкий, чтобы удержать сани, был все же достаточно крепок, чтобы выдержать вес человека, и я послал Киута на запад отыскивать след капитана. Тем временем остальные эскимосы устроили из снежных блоков укрытие и принялись за мелкий ремонт саней.

Вернувшись через полчаса, Киута сигнализировал нам, что ему удалось отыскать след Бартлетта. Вскоре после возвращения Киута берега западной полыньи сомкнулись, смяв ненадежный молодой лед, по которому он прошел. Мы поспешно переправились на другую сторону и вновь вышли на след, оказавшийся в полутора милях к западу. По ведущим на юг следам людей и собак мы увидели, что Боруп в соответствии с выработанной программой уже прошел здесь на обратном пути к мысу Колумбия. Он, по-видимому, пересек полынью и искал теперь наш след на южной стороне.

Как только шедший за мной Марвин нагнал меня, я велел Киута сбросить с саней груз и отослал его вместе с Марвином обратно на мыс Колумбия. Сделал я это по двум соображениям.

Во-первых, в случае возникновения каких-нибудь осложнений в пути новичку Борупу могла понадобиться помощь более опытного человека, а во-вторых, от сильной тряски многие наши жестянки со спиртом и керосином дали течь, и нам нужно было пополнить запас топлива с учетом будущих потерь. Остановка заняла всего несколько минут и не задержала основного отряда, и вскоре Марвин со своим смуглым товарищем исчезли из виду.

К вечеру, еще не стемнело, мы дошли до третьего лагеря капитана. Весь день нам сопутствовал ветер, и по водяным облакам вокруг мы знали, что нас со всех сторон окружают полыньи. К счастью, ни одна не пересекала нашего пути, и дорога в общем и целом была такая же, как накануне.

В этот день над вершинами высоких гор, которые еще были видны на юге, мы увидели пылающее лезвие желтого света, тянувшееся к зениту, — другими словами, после почти пятимесячной ночи мы снова почти могли видеть солнце, проплывавшее под самой кромкой южного горизонта. Еще день-два — и оно осветит нас прямыми лучами. Чувства, которые полярный путешественник испытывает к возвращающемуся светилу в конце зимней ночи, трудно передать в словах тому, кто привык видеть солнце каждое утро.

На следующий день, 4 марта, погода изменилась. Небо затянулось тучами, ветер за ночь повернул на 180° и дул теперь с запада, порывами налетал легкий снег, термометр показывал всего лишь 9° ниже нуля . После 50-градусных морозов нам прямо-таки казалось, что наступила жара. Полыней стало еще больше — их присутствие выдавали тяжелые черные тучи. Милях в двух к востоку зияла полынья, тянувшаяся на север строго параллельно нашему маршруту и потому не внушавшая нам опасений. Однако широкая и зловещая черная полоса, простиравшаяся с запада на восток поперек нашего маршрута, сильно меня озаботила. Лед явно смещался по всем направлениям, а резкое потепление и снег, пришедшие с западным ветром, говорили о массе открытой воды на западе.

Перспективы были не из приятных, зато как бы в виде компенсации дорога оказалась не особенно трудной. Удивительно было то, что до сих пор ни одна полынья не перерезала след Бартлетта. Поэтому мы быстро продвигались вперед и, хотя переход, несомненно, был длиннее, чем предыдущий, вовремя добрались до построенного капитаном иглу.

Здесь я нашел от него записку, доставленную, очевидно, одним из погонщиков; капитан сообщал, что разбил лагерь на расстоянии мили к северу, остановленный полыньей. Разрешилась загадка черной зловещей полосы, которую я часами наблюдал на северном горизонте и которая, увеличиваясь по мере нашего приближения, теперь словно нависала у нас над головой.

Мы пошли вперед и вскоре достигли стоянки капитана. Тут моим глазам открылось безрадостное зрелище, столь знакомое мне по экспедиции 1905–1906 годов, — белоснежное пространство льда прорезала река иссиня-черной воды, извергавшая густые облака пара, который мрачным пологом нависал над головой, временами понижаясь и закрывая противоположный берег этого зложелательного Стикса.

Полынья открылась в тяжелых ледяных полях. Если учесть, что толщина таких полей порою достигает 100 футов, а вес почти невообразимой величины, то приходится признать, что силу, которая образовала в них такую реку, можно сравнить с силами, воздвигшими горы на материках и прорывшими каналы на суше.

Бартлетт рассказал, что прошлой ночью, находясь в лагере на расстоянии мили к югу, где я нашел его записку, он проснулся от шума, которым сопровождалось вскрытие этой огромной полыньи. Теперь полоса открытой воды достигала около четверти мили в ширину и простиралась на запад и на восток, насколько хватал глаз, если даже мы взбирались на самые высокие ледяные пики в окрестностях лагеря.

Милях в трех к востоку, судя по нависавшему там пару, полынья, последние два дня тянувшаяся с севера на юг параллельно нашему курсу, пересекалась с полыньей, перед которой мы остановились.

Хотя эта полынья и встретилась нам южнее тех широт, где мы наткнулись на «Великую полынью» в 1906 году, она в точности напоминала ту огромную реку открытой воды, которую при движении на север мы прозвали Гудзоном, а на обратном пути — когда, казалось, эти черные воды навеки отрезали нас от суши — перекрестили в Стикс. Сходство было столь велико, что его подметили даже эскимосы, бывшие со мной в экспедиции три года назад.

К счастью, боковых подвижек льда не наблюдалось — берега полыньи не смещались ни в восточном, ни в западном направлении. Полынья представляла собой всего-навсего трещину во льду, образовавшуюся под напором ветра и сизигийного прилива, которые набирали силу к полнолунию 6-го числа.

С обычной для него предусмотрительностью Бартлетт построил для меня иглу по соседству со своим. Пока остальные три отряда возводили себе снежные дома, капитан замерил глубину океана; она оказалась равной 110 морским саженям . Мы находились в 45 милях к северу от мыса Колумбия.

Следующий день, 5 марта, выдался тихий и ясный, с легким западным ветром и температурой 20° ниже нуля . Около полудня ненадолго показалось солнце — оно огромным желтым шаром прошло вдоль южного горизонта. Видеть его вновь было такое удовольствие, что мы на время позабыли о своем раздражении вынужденной задержкой перед полыньей. Если бы 4 марта не было облачно, мы бы увидели солнце на день раньше.

За ночь полынья несколько сузилась, наслаивая молодой лед. Затем под воздействием приливной волны расширилась еще больше, преграждая нам путь широкой полосой черной воды, несмотря на непрерывное образование льда. Я послал Макмиллана с тремя погонщиками за грузом, который Киута сбросил с саней, отправляясь с Марвином на сушу; они должны были захватить также часть продовольствия из склада Борупа, которое мы не имели возможности взять с собой. Макмиллану поручалось оставить записку для Марвина на том месте, где Киута сбросил груз; в записке сообщалось, где мы задержались, и предписывалось возвращаться к нам как можно скорее. Остальные участники экспедиции чинили поврежденные сани и сушили одежду над маленькими керосинками.

Весь следующий день мы прождали перед полыньей, затем второй, третий, четвертый и пятый; дни проходили в невыносимом бездействии, путь нам по-прежнему преграждала широкая полоса черной воды. Погода все эти дни как нельзя более подходила для путешествия, температура держалась в пределах минус 5° — минус 32° . За это время мы могли бы миновать 85-ю параллель, если бы не это препятствие — следствие ветра, дувшего в первые три дня нашего старта.

Эти пять дней я ходил по льду туда и обратно, проклиная судьбу, которой вздумалось остановить нас открытой водой, когда все прочее: погода, лед, собаки, люди и снаряжение — не оставляло желать лучшего. В эти дни мы с Бартлеттом почти не разговаривали. Бывают времена, когда молчание красноречивее всяких слов. Мы лишь изредка обменивались взглядами, и по плотно сжатым губам капитана я догадывался, что происходит у него в душе.

Полынья с каждым днем продолжала расширяться, и мы каждый день с тревогой смотрели на юг по направлению следа: не покажутся ли Марвин и Боруп. Но они не появлялись.

Лишь тот, кому случалось попадать в подобное положение, может понять муку этих дней вынужденного бездействия. Я без конца шагал по ледяному полю перед иглу, то и дело взбираясь на вершину ледяного пика по соседству и напряженно вглядываясь в смутный свет на юге. Спал я всего несколько часов в сутки, всегда готовый услышать малейший шум, причем часто вставал и внимательно прислушивался в страстной надежде услышать топот бегущих собак. Несмотря на усилия держать себя в руках, к моему беспокойству примешивались воспоминания о том, как повлияла на мои планы задержка у «Великой полыньи» в мою прошлую экспедицию. В общем за эти дни я морально пережил больше, чем за остальные пятнадцать месяцев пребывания в Арктике.

Добавочный запас керосина и спирта, который должны были доставить Марвин и Боруп, был совершенно необходим для успеха экспедиции. Но даже если бы они не пришли, я уже не мог повернуть обратно. Меряя шагами ледяное поле, я представлял себе, как мы пустим на топливо сани, чтобы готовить чай после того, как кончатся керосин и спирт. К тому времени, когда мы сожжем сани, станет достаточно тепло, так что можно будет сосать лед и снег для утоления жажды, и мы будем обходиться пеммиканом и сырой собачатиной без чая. Словом, я строил планы, но это были планы отчаяния. Период ожидания принес мне сплошные муки.

 

Глава 25

Эскимосы теряют самообладание

Продолжительная задержка, явившись тяжким испытанием для всех членов экспедиции, деморализовала некоторых эскимосов. К концу периода выжидания я стал замечать у них признаки беспокойства. Они собирались группками по-двое, по-трое и о чем-то тихо говорили между собой. Наконец двое старших из них, Пудлуна и Паникпа, которые работали со мной много лет и на которых я полагался, пришли ко мне и заявили, что они больны. Я обладал достаточным опытом, чтобы отличить больного эскимоса от здорового, и отговорки эскимосов меня не убедили. Однако я сказал, чтобы они ради бога поскорее возвращались на сушу, и дал им записку для Марвина, в которой просил поторопиться, а также записку для помощника капитана, в которой указал, как быть с этими двумя эскимосами и их семьями.

С течением времени и другие эскимосы стали являться ко мне с жалобами на то или иное мнимое недомогание. Двое из них, находясь в иглу, на время потеряли сознание от алкогольных паров и до смерти напугали остальных эскимосов, так что я просто не знал, что с ними делать. Вот пример того, что руководитель полярной экспедиции иной раз вынужден единоборствовать не только со стихией льда и погоды.

На девятый или десятый день, отчаянно рискуя, мы, вероятно, могли бы пересечь полынью по молодому льду, но в моей памяти слишком живо было воспоминание о 1906 годе, когда мы чуть было не погибли, пересекая «Великую полынью» по находящемуся в волнообразном движении льду; к тому же Марвин должен был находиться где-то близко от нас, а потому я выждал еще два дня, чтобы дать ему возможность соединиться с нами.

Все это время Макмиллан оказывал мне неоценимую помощь. Видя беспокойство эскимосов, он, без малейшего намека с моей стороны, всецело посвятил себя тому, чтобы занять и заинтересовать их играми и всевозможными спортивными «фокусами». Это был один из тех случаев, когда человеку представляется возможность молча показать, из какого теста он слеплен.

Вечером 10 марта полынья почти закрылась, и я распорядился наутро готовиться к выходу. Задержка стала невыносимой, и я решил рискнуть, в надежде что Марвин с керосином и спиртом догонит нас.

Разумеется, у меня была и другая возможность — вернуться назад и выяснить, в чем дело. Однако я отверг эту мысль. Мне не улыбалась перспектива пройти лишние девяносто миль, не говоря уже о психологических последствиях такого шага для членов экспедиции.

Я не боялся за участь людей. Я был уверен, что Боруп достиг суши без задержки, а у Марвина, если его остановила на время прибрежная полынья, был с собой груз, который сбросил с поврежденных саней Кудлукту, и в грузе этом были все необходимые припасы. Однако мне не верилось, чтобы прибрежная полынья так долго оставалась открытой.

Утро 11-го выдалось ясное и спокойное. Температура была минус 40° . Это означало, что вся открытая вода затянулась льдом. Мы рано вышли в путь. В иглу я оставил записку для Марвина следующего содержания:

4-й лагерь, 11 марта 1909 года.

Ждали здесь 6 дней. Больше ждать не можем. У нас не хватает топлива. Продвигайтесь как можно скорее и догоните нас. Буду оставлять записку на каждой стоянке. Когда приблизитесь к нам, вышлите вперед легкие сани с запиской, чтобы они нас нагнали.

Через 3–5 переходов намереваюсь отослать обратно доктора Гудсела с эскимосами. Он должен встретиться с вами и сообщить, где мы находимся.

Пересекаем полынью по курсу ост-зюйд-ост.

Боковых подвижек льда не было в течение 7 дней. Полынья только открылась и закрылась. Не останавливайтесь здесь лагерем. Перейдите полынью. Давайте собакам полный рацион и погоняйте.

Совершенно необходимо, чтобы вы догнали нас с топливом.

Выхожу отсюда в 9 часов утра в четверг 11 марта.

Пири

P. S. На тот случай, если вы прибудете слишком поздно и не сможете догнать нас, попросил капитана забрать из ваших мешков общий материал.

Мы благополучно перебрались через полынью и прошли за день не менее двенадцати миль. В этот переход мы пересекли еще семь полыней от полумили до мили шириной; каждая была затянута молодым льдом, по которому едва-едва можно было пройти. Все отряды, включая отряд Бартлетта, шли вместе.

В этот переход мы пересекли 84-ю параллель. Всю ночь под действием прилива лед сплачивался вокруг лагеря. Не прекращающийся скрежет, стоны и треск льда слышались всю ночь напролет. Однако я спал спокойно: наши иглу стояли на тяжелом ледяном поле, которое едва ли могло взломаться.

Утро снова выдалось ясное, но температура понизилась до -45° . Мы снова проделали не меньше 12 морских миль, причем в первую половину пути преодолели много трещин и узких разводьев, а вторую шли по сплошным полям старого льда. Я был уверен, что пояс многочисленных разводьев, который мы прошли за последние два перехода, это и есть «Великая полынья» и что теперь мы благополучно миновали ее. Я надеялся, что Марвин и Боруп со столь необходимым нам запасом топлива пересекут «Великую полынью» прежде, чем снова поднимется ветер; достаточно было шести часов крепкого ветра, чтобы подвижки льда начисто стерли наш след, и искать нас тогда в обширной снежной пустыне было бы все равно что искать иголку в стоге сена, как говорится в пословице.

В следующий переход, 13 марта, было холодно. Когда мы вышли в путь, термометр показывал -53° ; ночью минимум температуры была -55° . С наступлением новых сумерек температура понизилась до -59° . В полдень, когда ярко светило солнце и не было ветра, мы не страдали от холода в нашей меховой одежде. Коньяк, разумеется, замерз, керосин стал белым и вязким, бегущих собак застилало облако пара от их дыхания.

В этот переход я шел впереди своего отряда и всякий раз, оглядываясь назад, не видел ни людей, ни собак, а только стелющуюся прядь тумана, сверкавшую серебрим в горизонтальных лучах солнца, светившего с юга, туман этот и был паром от дыхания людей и собак.

Дорога в этот переход была довольно хорошая, хотя первые пять миль пришлось идти зигзагами через пояс очень торосистого льда. Прошли мы не менее 12 миль и стали лагерем на большой старой льдине под прикрытием огромного заснеженного тороса.

Только мы кончили строить иглу, как один из эскимосов, взобравшийся на торос, взволнованно крикнул:

— Клинг-мик-суэ! (Собаки идут!)

В мгновение ока я оказался с ним рядом. Взглянув на юг, я увидел вдали серебристо-белую прядь тумана на нашем пути. Это были, несомненно, собаки. Немного погодя к нам на легких санях, запряженных восемью собаками, стремительно подкатил Сиглу из отряда Борупа. Он привез радостную весть записку от Марвина, в которой сообщалось, что он, Марвин, вместе с Борупом и людьми переночевали прошлую ночь во втором лагере от нас, следующую переночуют в первом лагере от нас и на следующий день соединятся с нами. Арьергардный отряд с драгоценным грузом керосина и спирта все-таки пересек «Великую полынью»!

Хенсон с людьми тотчас же получили указание рано утром выступить в путь и следующие пять переходов идти в авангарде. Я также известил доктора Гудсела, что на следующее утро он с двумя людьми отправится обратно на сушу. Остальные должны были дожидаться на месте отрядов Марвина и Борупа, чинить сани и сушить одежду. По прибытии Марвина и Борупа я предполагал перераспределить грузы и отослать обратно всех лишних людей, собак и сани.

В ту ночь, успокоившись, я спал как ребенок. Рано утром Хенсон вышел на север со своим головным отрядом в составе трех эскимосов — Ута, Аватингва и Кулутингва. Немного погодя доктор Гудсел и два эскимоса Вишакупси и Арко — выехали в обратный путь на санях, запряженных двенадцатью собаками.

Доктор помогал мне как только мог, однако его услуги в поле не оправдывались обстоятельствами, и я дал ему это понять. Его место, разумеется, было на корабле, где оставалась основная масса людей, на которых уже одно его присутствие могло подействовать благотворно, пусть даже в его услугах как медика и не возникнет особой необходимости. Вот почему я не считал себя в праве продолжать подвергать доктора опасностям переходов через полыньи по предательскому молодому льду. Доктор выехал обратно примерно с 84°29′ северной широты.

К вечеру 14 марта мы увидели на нашем следу другое серебристое облако, оно все приближалось, и немного погодя к стоянке подошел Марвин во главе арьергардного отряда. От людей и собак валил пар, как от эскадры боевых кораблей. Они привезли большой запас топлива. Остальной груз, так как требовалось обеспечить максимальную скорость передвижения, был невелик. Много раз в прошлом я был рад видеть преданные глаза Марвина, но никогда еще это не доставляло мне такой радости, как сейчас.

Мы нагрузили отремонтированные сани стандартным грузом — саней оказалось всего двенадцать. Таким образом, получался некоторый излишек людей и собак, и потому, когда Макмиллан сказал мне, что уже несколько дней мучается с отмороженной пяткой, я не увидел в этом большой беды и сразу же решил отослать его на сушу.

Меня несколько разочаровало, что приходится отпускать Макмиллана на столь раннем этапе пути; я надеялся, что он дойдет со мной до более высокой широты, однако его выход из строя не слишком нарушал мои планы. У меня было достаточно людей, продовольствия, саней и собак; людей, так же как и снаряжение, можно было заменять.

Здесь следует заметить, что ни один член экспедиции не знал, как далеко он пойдет со мной и когда будет отослан обратно, только капитану Бартлетту я еще на мысе Колумбия сказал, что, возможно, обстоятельства сложатся так, что мне придется пользоваться его помощью и опираться на его могучие плечи и после того, как мы пройдем крайний северный предел, достигнутый герцогом Абруццким. Тем не менее на рвении людей к работе это никак не отражалось. Разумеется, у меня была определенная программа, однако непредвиденные обстоятельства в любой момент могли потребовать коренных изменений, поэтому я не считал целесообразным ее оглашать. Едва ли можно назвать других исследователей, у которых были такие умелые и преданные делу работники, как у меня. Каждый охотно подчинял личные чувства конечной цели — успеху экспедиции в целом.

Примерно в полумиле к северу от лагеря Марвин замерил глубину океана. Она оказалась равной 825 морским саженям — это лишь еще более укрепило мою уверенность в том, что «Великая полынья» осталась позади. Полынья, по-видимому, соответствует границе материковой отмели, и это измерение показало, что материковая отмель находится между местом нашей стоянки и четвертым лагерем (или, возможно, между четвертым и пятым лагерем) примерно на 84-й параллели. Материковая отмель представляет собой просто-напросто погруженное плато, окружающее материк, а «Великая полынья» обозначает северную границу отмели в том месте, где отмель обрывается в Полярное море .

В понедельник 15 марта было также ясно и холодно, термометр показывал 45°-50° мороза . Ветер вновь переменился на восточный и дул так, что дух захватывало. После завтрака — пеммикан с чаем — Бартлетт и Марвин вышли в путь с ледорубами, а их отряды и отряд Борупа, как только уложили на сани грузы, двинулись вслед за ними.

Макмиллан с двумя эскимосами на двух санях, запряженных четырнадцатью собаками, отправился обратно на мыс Колумбия. В главном отряде экспедиции теперь насчитывалось 16 человек, 12 саней и 100 собак. Одни сани разломали на части, чтобы починить остальные, трое саней забрали возвращающиеся на материк и двое оставили в лагере, чтобы их можно было использовать при возвращении. Из саней, находящихся в пути на север, семь были нового «типа Пири» и пять — старого эскимосского образца.

Простившись с Макмилланом, я, по-прежнему замыкающим, последовал за вышедшими на север тремя отрядами. Дорога в этот переход, как и в предыдущий, была довольно легкая: мы шли по старым ледяным полям. Боль в сломанной ноге, беспокоившая меня на протяжении всего пути от мыса Колумбия, почти совсем прошла.

К вечеру во льдах вокруг нас стали раздаваться громкие выстрелы, грохот и шипящий звук торосящегося молодого льда. Это означало, что нас снова ждут полыньи, и вскоре наш путь перерезала формирующаяся полынья, у дальнего (северного) берега которой наблюдалось движение льда. Полынья как будто суживалась к западу, и, направившись вдоль ее края, мы наконец пришли к месту, где огромные плавучие льдины от 50 до 100 футов шириной образовывали нечто вроде понтонного моста. Мы начали переправу, перетаскивая сани и собак с льдины на льдину.

Когда Боруп переправлял свою упряжку через трещину между двумя плавучими льдинами, собаки поскользнулись и очутились в воде. Прыгнув вперед, юный атлет удержал сани и, схватившись за постромки, вытащил собак на лед. Человек менее проворный и сильный мог бы упустить и упряжку, и сани с 500 фунтами провианта, который в ледяной пустыне представлял для нас бoльшую ценность, чем его вес в алмазах. Разумеется, если бы сани ушли в воду, они потянули бы на дно океана и собак. Мы с облегчением вздохнули и, достигнув прочного льда на другой стороне этого понтонного моста, устремились дальше на север. Однако вскоре лед с гулкими выстрелами раскрылся прямо перед нами, образовав новую полынью, и мы были вынуждены разбить лагерь.

Температура в ту ночь была 50° ниже нуля ; дул крепкий юго-западный ветер, особенно резкий из-за влажности: открытая вода была близка. Поэтому возведение иглу было занятием далеко не из приятных. Но мы все были так рады спасению ценного груза, что это неудобство казалось совсем пустячным.

 

Глава 26

Боруп доходит до крайнего северного пункта своего маршрута

Ночь была шумная — более шумной ночи мне не доводилось проводить в иглу, и сон наш был неглубок. Час проходил за часом, а лед все ворчал и жаловался, так что мы вовсе бы не удивились, если бы трещина прошла прямо поперек лагеря или даже посередине какого-нибудь иглу. Положение было не из приятных, поэтому все обрадовались, когда настало время снова трогаться в путь.

Утром мы нашли проход через полынью чуть подальше к востоку от лагеря — это были отдельные льдины, сцементированные морозом ночью. Не прошли мы и нескольких сот ярдов, как наткнулись на иглу, в котором ночевал Хенсон. Это не сулило нам быстрого продвижения вперед.

Через шесть часов мы подошли к другому иглу, возведенному Хенсоном, что меня не очень удивило. Я по опыту знал, что вчерашние подвижки льда и вновь образовавшиеся полыньи измотают отряд Хенсона, и основной отряд догонит его. И в самом деле: следующий переход оказался еще короче. Часа через четыре мы застали Хенсона с людьми на стоянке: у них поломались сани и они делали из двух одни.

Поскольку в этот переход мы преодолевали широкий пояс торосистого льда, некоторые сани получили легкие повреждения, и нам всем пришлось остановиться для их осмотра и починки.

После непродолжительного сна я выслал Марвина вперед прокладывать след, дав ему указание сделать два больших перехода, чтобы наверстать упущенное. Марвин вышел в путь рано утром. Немного погодя вслед за ним вышли Бартлетт, Боруп и Хенсон, все с ледорубами, чтобы улучшить проложенную им дорогу. За ними следовали упряжки их отрядов; я, как обычно, шел замыкающим. Марвин обеспечил нам переход не менее чем в 17 миль. След шел сначала по очень торосистому льду, а потом по более крупным и более ровным ледяным полям, между которыми было много молодого льда.

В конце перехода, вечером 19 марта, пока эскимосы строили иглу, я изложил своим помощникам — Бартлетту, Марвину, Борупу и Хенсону мою дальнейшую программу. По окончании следующего перехода (то есть в пяти переходах от того места, где Макмиллан и доктор повернули обратно) я предполагал отослать на материк Борупа с тремя эскимосами, двадцатью собаками и одними санями; таким образом, состав основного отряда сокращался до двенадцати человек, десяти саней и восьмидесяти собак. Еще через пять переходов я предполагал отослать назад Марвина с двумя эскимосами, двадцатью собаками и одними санями, сократив состав основного отряда до девяти человек, семи саней и шестидесяти собак, а еще через пять переходов — Бартлетта с двумя эскимосами, двадцатью собаками и одними санями, сократив состав основного отряда до шести человек, сорока собак и пяти саней.

Я надеялся, что при хорошей погоде, и если лед будет не хуже, чем тот, по которому мы уже прошли, Боруп сможет пройти со мной за 85-ую параллель, Марвин за 86-ую, а Бартлетт за 87-ую. В конце каждого маршрута в пять переходов я буду отсылать обратно самых ненадежных собак, наименее работоспособных эскимосов и поврежденные сани.

Как будет ясно из последующего, эта программа была выполнена без заминки, и каждый отряд прошел со мной даже дальше на север, чем предполагалось. Боруп и его люди оставили на этой стоянке продовольствие, снаряжение и все свои пожитки, чтобы в последний переход не возить лишний раз туда и обратно около 250 фунтов груза, а забрать его на обратном пути.

19 марта было солнечно. Полярный день прочно вступил в свои права, и солнце, кружа по небу, почти половину суток стояло над горизонтом, а вторую половину темноты почти не было — лишь серые сумерки.

Температура в этот день держалась за 50° ниже нуля , о чем свидетельствовал замерзший коньяк и облако пара, окутывавшее собак; пузырьки воздуха в спиртовых термометрах не позволяли производить точный отсчет. Пузырьки эти появлялись потому, что разрывался столбик спирта из-за постоянного сотрясения термометра в пути. Их можно было удалить вечером на стоянке, но для этого требовалось время, а поскольку точное определение температур в течение шести или семи недель нашего марша к полюсу и обратно не могло сколько-нибудь серьезно отразиться на успехе всего предприятия, то я и не считал нужным исправлять термометр каждый вечер. Когда я не слишком уставал, я удалял пузырьки.

Марвин, по-прежнему шедший в головном отряде, обеспечил нам переход миль в пятнадцать, а то и больше. След шел вначале по тяжелому слоеному льду, а затем по крупным ледяным полям с более ровной поверхностью. Однако при этом читатель должен учесть: на полярном льду мы называем ровной такую дорогу, которую в любом другом месте сочли бы весьма ухабистой.

К концу этого перехода мы оказались между 85°07′ и 85°30′ северной широты, или примерно на широте нашего «Штормового лагеря» 1906 года. Однако теперь мы достигли этих широт на 23 дня раньше, чем в 1906 году, а что касается снаряжения, продовольствия и общего состояния людей и собак, то тут просто не могло быть сравнения. Бартлетт считал, что мы находимся под 85°30′ северной широты, Марвин называл цифру 85°25′, а я 85°20′. Действительное положение, вычисленное позднее от того пункта, где благодаря более высокому стоянию солнца мы впервые могли произвести широтное наблюдение, оказалось 85°23′ северной широты.

Наутро Бартлетт вновь стал во главе авангардного отряда и, взяв с собой двух эскимосов, 16 собак и двое саней, вышел на север. Несколько позже Боруп с тремя эскимосами, шестнадцатью собаками и одними санями выехал обратно на юг.

Мне было жаль, что обстоятельства потребовали отослать Борупа во главе второго вспомогательного отряда. Наш молодой силач был ценным членом экспедиции. Он вкладывал в работу душу и управлялся с тяжелыми санями и собаками не хуже любого эскимоса, с проворством, которое вызывало восхищение у всех участников экспедиции, и его отец мог бы гордиться им, если бы он его видел. Однако при всем своем рвении Боруп имел слишком мало опыта работы на предательском полярном льду, и я не хотел подвергать его дальнейшему риску. Кроме того, он так же, как и Макмиллан, отморозил себе пятку.

Борупу очень не хотелось возвращаться на сушу, но у него были все основания гордиться своей работой, так же как я гордился им. Он пронес знамя Йейлского университета за 85° северной широты, пройдя с ним столько же миль по полярному льду, сколько Нансен за все свое путешествие от корабля до крайней северной точки своего маршрута.

Как сейчас вижу перед собой пылкое, умное лицо Борупа, слегка омраченное печалью, когда он наконец повернул назад и исчез вместе с эскимосами и окутанными паром собаками среди торосов.

Через несколько минут после отъезда Борупа Хенсон с двумя эскимосами, тремя санями и 24 собаками вышел на север вслед за Бартлеттом. Мы с Марвином и четырьмя эскимосами, на пяти санях с 40 собаками, остались в лагере еще на сутки, чтобы дать Бартлетту фору в один переход. С уходом вспомогательного отряда Борупа состав главных сил экспедиции сократился до 12 человек, 10 саней и 80 собак.

Отныне каждый отряд состоял из трех человек вместо четырех, однако я не уменьшил суточный рацион чая, молока и спиртного на каждый отряд. Это означало, что индивидуальная норма этих продуктов питания несколько увеличилась, но я счел это оправданным, если только нам удастся сохранить нынешний темп передвижения. При повышенном аппетите, который появляется от продолжительной работы, три человека легко могли разделаться с нормой чая, выдаваемой на четверых. Кроме того, троим в иглу было удобнее, чем четверым, а то, что для постройки снежных домов оставалось меньшее количество людей, компенсировалось — в смысле затраты времени и труда меньшими размерами самих иглу.

Мы восстановили порядок следования головным и основным отрядом, нарушенный за последние два перехода. Незаходящее солнце позволило изменить схему таким образом, чтобы оба отряда встречались каждые сутки. Основной отряд оставался в лагере в течение 12 часов после ухода головного. Последний совершал переход, устраивал лагерь и располагался на отдых. Когда основной отряд достигал места стоянки, головной отряд снова пускался в путь, а члены основного отряда занимали уже построенные иглу и укладывались спать.

Таким образом, я каждые сутки виделся с Бартлеттом и его отрядом; это позволило при необходимости перераспределять грузы и морально поддерживать людей. На этом этапе путешествия отряд Хенсона шел вместе с отрядом Бартлетта, а Марвин и его люди со мной. При таком порядке следования отряды держались ближе один к другому, у людей, шедших в авангарде, было спокойнее на душе, и вполовину уменьшалась опасность быть разобщенными открывшейся полыньей.

Время от времени я находил нужным переводить какого-либо эскимоса из одного отряда в другой. Порою, как я уже говорил, управляться с этим странным народом довольно трудно, и если Бартлетт или кто-либо еще из членов экспедиции недолюбливал какого-нибудь эскимоса или им было трудно с ним ладить, я брал его к себе в отряд и отдавал взамен одного из своих — я умел ладить с любым из них. Другими словами, я отдавал своим помощникам людей, которые были им по душе, а остающихся забирал себе. Разумеется, укомплектовывая свой отряд для последнего броска, я отбирал своих любимцев из числа самых работящих эскимосов.

На следующей стоянке Марвин замерил глубину океана и, к нашему удивлению, достиг дна всего лишь на глубине 310 морских саженей ; при сворачивании проволока оборвалась, и часть ее вместе с лотом осталась на дне океана.

Вскоре после полуночи мы тронулись в путь и за короткий переход всего в десять миль — достигли стоянки Бартлетта. У них поломались сани люди Хенсона с одним эскимосом Бартлетта все еще возились над ними. Сам Бартлетт ушел вперед, а Хенсон с отрядом отправились за ним следом вскоре после нашего прибытия.

Марвин снова приступил к измерению глубины, но, вытравив 700 морских саженей проволоки и не достав дна, потерял два ледоруба, которые он использовал вместо лота, и еще часть проволоки. После этого мы легли спать. Стоял ясный, сверкающий солнечный день, дул легкий северный ветер, температура держалась за 40° ниже нуля .

В следующий переход, 22 марта, мы прошли не меньше 15 миль. Сначала наш путь был очень извилист и пролегал через тяжелый торосистый лед, от которого доставалось и людям, и собакам, и саням, но потом мы пошли по прямой через большие и ровные ледяные поля. Закончив переход, мы узнали, что Бартлетт с одним из своих эскимосов уже снова вышел в путь, но отряд Хенсона был еще в иглу. Укеа, сломавший сани накануне, также оставался в лагере. Я отдал ему сани Марвина и отправил его вместе с отрядом Хенсона дальше помогать Бартлетту прокладывать след. Легко разгрузив поврежденные сани, я отдал их Марвину. Поход проходил не без трудностей, но наш план пока что оправдывал себя. Мы были полны надежд и в самом радужном расположении духа.

 

Глава 27

Прощание с Марвином

До сих пор мы не производили определений широты. При низком положении солнца над горизонтом результаты наблюдений были бы неточными. К тому же мы шли в хорошем темпе, и среднего наших предположений, основанного на нашем ледовом опыте, было достаточно для счисления. Но вот выдался ясный, спокойный день с 40-градусным морозом, и мы решили проверить наше счислимое положение. Я велел эскимосам построить из снега укрытие от ветра, чтобы Марвин мог определить широту, измерив высоту солнца при прохождении через меридиан. Я предполагал, что Марвин будет производить все наблюдения вплоть до крайней северной точки своего маршрута, а Бартлетт соответственно своего. Тому были две причины. Первая — я берег свое зрение, вторая, и основная, — я хотел иметь серии независимых наблюдений для определения пройденного расстояния.

Мы нагрели в иглу ртуть искусственного горизонта ; построили из снежных блоков полукруглое укрытие от ветра в два яруса высотой с выходом на юг; расстелили на снегу шкуру мускусного быка и установили на снегу, с южной стороны укрытия, мой ящик с инструментами; поставили на ящик лоток искусственного горизонта, специально изготовленный для такого рода работ, и, заполнив его ртутью, закрыли стеклом. Затем Марвин лег на шкуру лицом к югу и, упершись локтями в снег, установил секстант так, чтобы поймать край солнца в узкой полосе искусственного горизонта. Под правой рукой у него лежал карандаш и открытый блокнот для записи данных.

Результаты наблюдений показали, что мы находимся примерно под 85°48′ северной широты. Поправка на рефракцию принималась как для температуры минус 10° по Фаренгейту  — самой низкой температуры, для которой у нас имелись табличные данные. Именно от этого пункта, считая наши два последних перехода за 25 миль, мы определили, что лагерь № 19, от которого Боруп повернул обратно, находится под 85°23′ северной широты, против наших предположений 85°20′, 85°25′ и 85°30′. Наблюдение показало, что до сих пор мы проходили в среднем 11,5' широты за каждый переход.

В число переходов были включены и четыре коротких, причины которых я надеялся в будущем устранить. Я был уверен, что, если только нас не остановит открытая вода, против которой бессильны все человеческие расчеты, мы сможем неуклонно наращивать среднюю величину проходимого расстояния.

Следующий переход совершался при температуре минус 30° , во влажном воздухе, несомненно объяснявшемся близостью открытой воды. И действительно, в пяти милях от лагеря нам пришлось здорово поработать, мы еле-еле успели перетащить четыре или пять саней через открывшуюся полынью. Переправа последних саней задержала нас на несколько часов, так как пришлось вырубать ледорубами ледяной плот и перевозить на нем как на пароме упряжку с санями и погонщиком. Импровизированный паром мы вырубили на нашей стороне и при помощи веревок, протянутых через полынью, перегоняли на тот берег. Когда льдина была готова, двое моих эскимосов взошли на нее, мы перебросили веревку эскимосу на другую сторону, эскимосы на льдине взялись за веревку, удерживаемую с обоих концов людьми, стоящими на берегах полыньи, и таким образом доставили паром к тому берегу. Затем сани, собаки и три эскимоса разместились на плоту, и мы перетянули их на нашу сторону. Занимаясь этим делом, мы видели в полынье резвящегося моржа.

В конце следующего перехода, примерно в пятнадцать миль, мы пересекли 86-ю параллель и, достигнув стоянки Бартлетта, застали Хенсона и его отряд в иглу. Я тотчас отправил их в путь с поощрительной запиской для Бартлетта, в которой сообщал, что свой последний лагерь он разбил за 86-й параллелью, а в эту ночь, вероятно, побьет норвежский рекорд; при этом я настоятельно просил его продвигаться как можно скорее.

Дорога в этот переход была довольно трудная. Часть пути мы шли по небольшим старым ледяным полям, которые из сезона в сезон дробила стихия ветров и течений. Эти более или менее ровные поля были окружены тяжелыми торосистыми грядами, через которые нам приходилось перебираться. Зачастую погонщики были вынуждены своими руками перетаскивать тяжело груженные сани через препятствия. И если у какого-либо читателя сложилось впечатление, будто мы знай посиживали себе на санях, проделывая сотни миль по гладкому, словно каток, льду, то ему следовало бы увидеть, как мы поднимали и волочили на себе 500-фунтовые сани, помогая собакам.

День стоял пасмурный, воздух был полон ледяных кристаллов, которые садились на ресницы, чуть ли не склеивая их. Иной раз, желая отдать распоряжение эскимосу, я открывал рот и чувствовал боль, не позволявшую мне слова вымолвить, — оказывается, это усы примерзли к моей небритой бороде.

В этот 15-мильный переход мы побили норвежский рекорд Нансена (86°13′6″, см. его «На Дальнем Севере», т. 2, стр. 170), опередив его на 15 дней. Когда головные сани моего отряда достигли места стоянки, Бартлетт и Хенсон все еще находились там, однако не успел я — как обычно замыкающим войти в лагерь, они уже снова отправились прокладывать след. Во время этого перехода были повреждены сани Эгингва; продовольствие в пути поубавилось, весь наш груз теперь можно было увезти на четырех санях, а потому мы сломали поврежденные сани Марвина и использовали материал для починки остальных. Поскольку на следующей стоянке Марвину с двумя эскимосами предстояло повернуть назад, он оставил здесь необходимое ему продовольствие и часть снаряжения, чтобы не возить их с собой лишний раз туда и обратно. На починку и перераспределение грузов ушло несколько часов времени, отводимого для сна, и, поспав всего три часа, мы снова тронулись в путь на четырех упряжках в десять собак каждая.

Следующий переход оказался очень удачным. Бартлетт исполнял мою просьбу, как хорошо воспитанное дитя, и воспользовавшись хорошим состоянием льда, отмахал целых 20 миль, несмотря на то что часть времени пришлось идти при слепящей пурге. Температура колебалась между 16° и 30° ниже нуля  — это указывало на наличие открытой воды к западу, откуда дул ветер. В течение этого перехода мы пересекли несколько полыней, затянутых предательским молодым льдом, который был припорошен недавно выпавшим снегом. На краю одной из них, в 200 милях от суши, мы увидели свежие следы белого медведя, направлявшегося на запад.

25 марта в 10 часов 30 минут утра я достиг лагеря, где, согласно моему распоряжению, после пяти переходов нас ждали Бартлетт и Хенсон. Я поднял их на ноги, и мы энергично принялись чинить сани, перераспределять грузы, отбирать наименее работоспособных собак и перетасовывать эскимосов в остающихся отрядах.

Пока шла эта работа, Марвин, воспользовавшись ясной погодой, вторично измерил высоту солнца над меридианом и определил наше местоположение. Оно оказалось 86°38′ северной широты. Как я и ожидал, мы побили рекорд итальянской экспедиции герцога Абруццкого и покрыли за последние три перехода расстояние в 50' широты, делая в среднем 16,67 мили за переход. Выигрыш во времени по сравнению с итальянцами составлял 32 дня.

Я был вдвойне доволен результатами наблюдений — как за самого Марвина, который оказывал мне бесценную помощь и заслуживал того, чтобы пройти дальше на север, чем Нансен и герцог Абруццкий, так и за Корнеллский университет, в котором он преподавал и двое воспитанников и патронов которого сделали взносы в фонд Арктического клуба Пири. Кроме того, я надеялся, что в крайнем северном пункте своего маршрута Марвин измерит глубину океана; к сожалению, возле лагеря не оказалось молодого льда, в котором можно было бы сделать прорубь.

Около четырех часов дня Бартлетт, Укеа и Карко на двух санях с восемнадцатью собаками вышли в авангарде на север. Бартлетт отправлялся в путь, полный решимости в последующие пять переходов (после чего ему предстояло вернуться на сушу) пересечь 88-ю параллель, и я искренне надеялся, что он сможет отмахать эти мили, ибо он безусловно заслуживал такого рекорда. Позже я узнал, что он намеревался покрыть в свой первый переход 25 или 30 миль, и он бы покрыл их, если бы не помешали обстоятельства.

Когда Бартлетт ушел, я еще несколько часов не мог лечь спать, хотя накануне спал мало и очень устал от долгого перехода и работы в лагере. Оставались многочисленные мелочи, которым требовалось уделить внимание. Надо было написать ряд писем и составить распоряжения для отсылки их с Марвином на корабль, а также разработать с ним программу его предполагаемой поездки на мыс Моррис-Джесеп.

Наутро, в пятницу 26 марта, хорошо выспавшись, я поднял людей в 5 часов. Позавтракав, как обычно, пеммиканом, сухарями и чаем, Хенсон, Ута и Кешунгва на трех санях с 25 собаками вышли в путь по следу Бартлетта.

В половине десятого утра Марвин, Кудлукту и «Харриган» на одних санях с семнадцатью собаками выехали на юг.

Ничто не омрачало нашего расставания. Утро было ясное, морозное, лед и снег искрились на солнце, отоспавшиеся собаки были резвы и проворны, из полярной пустыни веяло свежим холодным воздухом, а сам Марвин, хотя ему и не хотелось поворачивать назад, был счастлив тем, что ему довелось пронести знамя Корнеллского университета за крайнюю северную широту, достигнутую Нансеном и герцогом Абруццким, а также тем, что, за исключением Бартлетта и меня, он один из всех белых побывал в той исключительной области, что простирается за 86°34′ северной широты.

Мне всегда будет радостно сознавать, что Марвин шел со мной в эти последние дни. По пути мы обсуждали планы его поездки на мыс Моррис-Джесеп и маршрут промеров океанских глубин, которые он намеревался провести оттуда в северном направлении. И когда он повернул обратно, на материк, он был полон надежд на будущее — будущее, которое ему не суждено было узнать.

— Остерегайся полыней, мой друг! — Таковы были последние слова, которые я ему сказал.

Итак, мы пожали друг другу руки в безлюдной белоснежной пустыне, и Марвин повернул на юг, навстречу своей смерти, а я на север, к полюсу.

 

Глава 28

Мы побиваем все рекорды

По странному совпадению, вскоре после ухода Марвина в его трагический последний путь с 86°38′ северной широты, солнце померкло и по всему небу расползлась свинцово-темная мгла. По контрасту с мертвенно-белой поверхностью льда и снега и необычному рассеянному свету мгла эта производила непередаваемое впечатление. Это был свет без тени, в котором невозможно было видеть на сколько-нибудь значительное расстояние.

Такой свет без тени — нередкое явление на ледяных полях Полярного моря , но мы впервые столкнулись с ним после того, как покинули сушу. Невозможно найти более совершенную иллюстрацию к арктическому Аду, чем этот серый свет. Более призрачной атмосферы не мог бы представить себе даже сам Данте — небо и лед были тусклыми и совершенно нереальными.

Несмотря на то что я оставил позади все «крайние северные» пределы, достигнутые моими предшественниками, и был близок теперь к своему наивысшему рекорду, причем у меня были восемь спутников, шестьдесят собак и семь полностью нагруженных саней, все в гораздо лучшем состоянии, чем я смел мечтать, — странный меланхолический свет, при котором нам пришлось идти в день расставания с Марвином, вызывал во мне непередаваемо гнетущее ощущение. Человек в своем эгоцентризме, начиная с первобытных веков и до наших дней, всегда предполагал существование дружественных связей между природой и событиями и чувствованиями своей, человеческой, жизни. Таким образом, признаваясь в том, что я испытывал нечто вроде благоговейного страха перед призрачной серой мглой этого дня, я лишь давал выражение неискоренимому инстинкту, свойственному всем людям.

Первые три четверти маршрута 26 марта след, к счастью, пролегал по прямой, через большие, ровные, покрытые снегом ледяные поля различной высоты, окруженные старым слоеным льдом с торосами средней величины, а последнюю четверть почти сплошь по молодому льду в среднем около фута толщиной, развороченному и наслоенному. Идти по такой неровной поверхности в неверном свете было особенно тяжело. Если бы не было следа, проложенного Бартлеттом, идти было бы еще труднее.

К концу дня нам снова пришлось уклониться на запад, обходя полынью. Всякий раз, как температура повышалась до -15° , какой она была в начале дня, мы знали, что впереди нас ждет открытая вода. Однако еще перед тем, как достичь лагеря, устроенного отрядом Бартлетта, серая мгла, в которой мы шли, рассеялась, и ярко засверкало солнце, а температура понизилась до -20° . Бартлетт уже собирался в путь. По нашему общему мнению, за последний переход мы прошли 15 миль.

Следующий день, 27 марта, выдался ослепительно солнечный, небо сверкало голубым, лед белым, и, если бы у всех членов экспедиции не было очков с дымчатыми стеклами, некоторые из нас несомненно заработали бы себе снежную слепоту. С той поры как вновь появившееся полярное солнце высоко поднялось над горизонтом, мы носили дымчатые очки постоянно.

Температура в этот переход упала с 30° до 40° ниже нуля , дул резкий северо-восточный ветер, собак окутывало белое облако пара. Мы радуемся сильному холоду на полярном льду, поскольку повышение температуры и легкий снег всегда означают открытую воду, опасность, задержки. Разумеется, такие мелкие неприятности, как отмороженные и кровоточащие щеки и носы мы рассматриваем как издержки большой игры. Гораздо хуже отморозить пальцы или пятку, потому что это ограничивает способность передвижения, а именно для передвижения мы и находимся в Арктике. Просто боль или неудобства неизбежны, и в общем ими можно пренебречь.

Такого тяжелого перехода, как этот, у нас не было уже много дней. Сперва мы шли по развороченному торосистому льду, который временами, казалось, резал нам ноги сквозь камики из тюленьих шкур и чулки из заячьих. Затем мы попали на тяжелый обломочный лед, прикрытый глубоким снегом, через который нам пришлось буквально пропахивать себе путь, поднимая и удерживая сани руками.

И течение дня мы видели следы двух песцов в этой далекой ледяной пустыне, на расстоянии почти 240 морских миль от северного побережья Земли Гранта.

Наконец мы достигли лагеря Бартлетта, разбитого в лабиринте обломков тяжелых полей торосистого льда. Бартлетт лишь недавно забрался в иглу; люди и собаки были измотаны адской работой и нуждались в отдыхе.

Я велел ему хорошенько выспаться, прежде чем снова трогаться в путь и, пока мои люди строили иглу, снял с его саней около ста фунтов груза, чтобы облегчить его отряду прокладывание следа по тяжелому льду. Для моего отряда этот груз был не таким бременем, как для авангардного. Переход, несмотря на сумасшедшую дорогу, приблизил нас к цели на добрых 12 миль.

Мы перешли 87-ю параллель и вступили в область постоянного дневного света — солнце за наш последний переход не садилось. В эту ночь я уснул с легким сердцем: мы пересекли 87-ю параллель здоровыми, со здоровыми собаками и достаточным запасом продовольствия на санях. Три года назад я был вынужден повернуть обратно с 87°06′ северной широты — всего в шести милях севернее той широты, где мы теперь стояли лагерем; мои собаки были истощены, запасы на исходе, и все мы были угнетены и разочарованы. Мне тогда казалось, что повесть моей жизни закончена и прочно перечеркнута словом «поражение».

Теперь, постарев на три года и оставив за плечами три года неумолимо изнашивающей человека арктической игры, я вновь стоял за 87-й параллелью, по-прежнему устремленный к цели, которая манила меня столько лет. Но даже сейчас, поставив свой наивысший рекорд, сейчас, когда все, казалось, сулило удачу, я не решался особенно доверяться предательскому белоснежному льду, 180 морских миль которого простирались между мною и концом пути. Я долгие годы верил, что достичь полюса можно и что это написано мне на роду, но я всегда напоминал себе о том, что многие люди подобно мне стремились к какой-нибудь заветной цели и терпели неудачу в конце.

Наутро 28 марта мы проснулись при ослепительно сверкающем солнце, но впереди надо льдом нависла густая, зловещая мгла и дул резкий северо-восточный ветер, что в переложении с языка Арктики означало открытую воду. Неужели опять неудача? На этот вопрос никто не мог ответить. Бартлетт, разумеется, снова вышел в путь задолго до того, как я и мои люди проснулись. Это соответствовало общему плану, о котором я уже говорил: головной отряд должен быть в пути, пока основной спит, и наоборот, так чтобы оба отряда могли ежедневно держать связь друг с другом.

Быстро передвигаясь вперед по проложенному Бартлеттом следу, мы через 6 часов достигли его лагеря — Бартлетт остановился перед широкой полыньей. К северо-западу, северу и северо-востоку от нее нависало черное водяное небо, а внизу стелился густой туман, который мы видели перед собой в течение всего дня. Чтобы не потревожить Бартлетта, мы остановились в 100 ярдах поодаль, как можно тише построили иглу и, поужинав пеммиканом, сухарями и чаем, легли спать. Мы проделали около двенадцати миль по гораздо лучшей дороге, чем та, по которой шли последние несколько переходов, причем двигались почти по прямой, по большим ледяным полям и молодому льду.

Уже засыпая, я услышал треск и стон льда вблизи иглу, но, так как шум был не сильный и скоро прекратился, я решил, что лед сжимается и полынья закрывается. Убедившись, что мои рукавицы под рукой и я могу в случае необходимости мгновенно схватить их, я перевернулся на постели из оленьих шкур и стал засыпать. Только я задремал, как вдруг снаружи раздался чей-то взволнованный крик.

Вскочив на ноги и заглянув в смотровое окошечко иглу, я обмер: между нашими двумя иглу и иглу Бартлетта протянулась широкая полоса черной воды, причем ближний край ее проходил чуть ли не перед самым нашим входом. На противоположной стороне полыньи стоял один из людей Бартлетта, он пронзительно кричал и жестикулировал со всей отчаянностью возбужденного и насмерть перепуганного эскимоса.

Разбудив своих спутников, я вышиб ногой снежную глыбу, служившую дверью, и в мгновение ока выскочил наружу. Трещина во льду прошла в каком-нибудь футе от того места, где были привязаны собаки одной из наших упряжек, еще немного — и их стащило бы в воду. Другая упряжка лишь чудом спаслась от погребения заживо под торосистым нагромождением — подвижка льда как нарочно прекратилась после того, как завалило петлю веревки, удерживавшей постромки на льду. Иглу Бартлетта сносило в восточном направлении на ледяном плоту, отколовшемся от ледяного поля, а за ним, насколько позволял видеть валящий из полыньи туман, была сплошь черная вода. Похоже было на то, что ледяной плот с отрядом Бартлетта столкнется с нашей льдиной чуть подальше, и я крикнул его людям, чтобы они сворачивали лагерь, спешно запрягали собак и были готовы перескочить к нам при первой возможности.

Затем я повернулся в другую сторону и оценил наше собственное положение. Два наших иглу, Хенсона и мой, стояли на небольшом обломке старого ледяного поля, отделенным трещиной и торосистым нагромождением от большого ледяного поля к западу от нас. Было ясно, что еще одно небольшое растяжение или сжатие — и мы тоже отделимся от своего поля и поплывем подобно отряду Бартлетта.

Я выдворил Хенсона и его людей из их иглу, приказал всем немедленно собирать вещи и запрягать собак и, пока они занимались этим, разровнял проход через трещину к большому ледяному полю на западе. Я делал это с помощью ледоруба — заваливал трещину льдом и выравнивал поверхность так, чтобы можно было перевезти сани на другую сторону. Как только грузы были переправлены и надежно устроены на ледяном поле, мы все подошли к краю полыньи, чтобы помочь Бартлетту перетащить сани на нашу сторону в тот момент, когда ледяной плот соприкоснется с краем полыньи.

Плот медленно подплывал все ближе и ближе и наконец с хрустом приткнулся к краю ледяного поля. Так как обе поверхности находились примерно на одном уровне, плот лежал у края поля, словно лодка у причала, и мы без труда переправили отряд Бартлетта на нашу сторону.

Хотя полынья могла вскрыться прямо посреди такой льдины, как наша, мы не могли терять часы сна в ожидании этого события. Поскольку мы лишились иглу, нам не оставалось ничего другого, как построить новые и немедленно лечь спать. Нечего и говорить, лишняя работа никому не доставила особого удовольствия. В ту ночь мы спали в рукавицах, в любой момент готовые ко всякой случайности. И если бы новая трещина, пройдя прямо через возвышение для сна в иглу, сбросила нас в ледяную воду, мы бы после первого шока от холодного купания выбрались на лед, отжали нашу меховую одежду и приготовились к следующему ходу нашего злокозненного противника — льда.

Мы страшно устали, а наше положение на льдине было весьма ненадежно. Но все же за этот переход мы оставили далеко позади мой рекорд трехлетней давности (вероятно, 86°12′ северной широты), так что заснул я, довольный тем, что побил наконец свой собственный рекорд, а уж утром будь что будет.

Следующий день, 29 марта, принес нам мало радости. Хотя мы все настолько устали, что отдых бы нам не помешал, нам вовсе не улыбалось располагаться на пикник возле этого арктического Флегетона , который, словно степной пожар, час за часом извергал черный дым на север, северо-запад и северо-восток. Образовавшееся от сгущения паров облако и его отражение в черной воде внизу было таким густым, что мы не видели противоположного берега полыньи — если только у нее вообще был северный берег. Казалось, мы стали лагерем у края того самого, выдуманного мифотворцами, открытого Полярного моря, которое якобы навеки преграждает путь человеку к северному концу земной оси.

Как ни мучительно было ждать, иного выхода не оставалось. Позавтракав, мы осмотрели сани, произвели необходимый ремонт и просушили одежду над небольшими керосинками, специально предназначенными для этой цели. Бартлетт попытался измерить глубину моря, но, вытравив 1260 морских саженей проволоки, дна не достиг. Сматывать с барабана всю проволоку он не стал, опасаясь, что вследствие какого-нибудь дефекта проволока оборвется и мы потеряем ее, а нам хотелось сохранить всю проволоку, какая у нас была, для нашего крайнего северного промера. Мы надеялись, что он будет произведен на самом полюсе. Так как у нас оставался всего один лот, я не хотел рисковать им в этом пункте маршрута, а потому велел Бартлетту привязать к проволоке пару полозьев, которые мы взяли от последних сломанных саней.

Увидев по часам, что настало время для сна, — ведь солнце светило круглые сутки, — мы снова легли спать в иглу, наспех построенных после волнующих переживаний накануне. От массы черной воды перед нами, словно от далекого прибоя, исходил низкий, все нарастающий рокот. Людям неискушенным он показался бы зловещим, но нас он только ободрял, так как мы знали, что он означает сужение, а то и закрытие полосы открытой воды, преградившей нам путь. Так что в эту «ночь» мы сладко спали в своих ледяных хижинах.

 

Глава 29

Бартлетт доходит до 87°47′ северной широты

Наши надежды скоро оправдались. 30 марта я проснулся и взглянул на часы: был 1 час ночи. Рокот закрывающейся полыньи перешел в хриплый рев, перемежаемый стонами и выстрелами, как из винтовок, замирающими на западе и востоке, подобно отзвукам линии фронта. Выглянув в смотровое оконце, я увидел, что черная завеса разредилась; сквозь нее виднелась другая, еще более черная завеса — еще одна полынья на нашем пути.

К 8 часам утра температура упала до -30° , дул резкий северо-западный ветер. Стоны и скрежет льда прекратились, туман и мгла рассеялись, как бывает обычно, когда полынья закрывается или замерзает. Мы ринулись вперед, не дожидаясь, пока лед вскроется вновь. В этот день все три отряда — Бартлетта, Хенсона и мой — шли вместе, то и дело перебираясь через узкие полосы молодого льда, на месте которого еще недавно была открытая вода. Нам пришлось пересечь озеро молодого льда в шесть или семь миль шириной; лед был тонкий и прогибался под нами, когда мы во весь опор гнали собак к противоположному берегу. Мы изо всех сил старались наверстать упущенное время, и когда разбили лагерь на старом тяжелом ледяном поле, пройденное нами за день расстояние составило добрых 20 миль.

Область, через которую мы шли последние четыре перехода, перспективами на будущее не радовала. Мы слишком хорошо понимали, что достаточно нескольких часов сильного ветра — и лед придет в движение по всем направлениям. Пересечь подобную зону по пути на север — это только полдела, ведь предстоит еще возвращение обратно. И хотя девизом Арктики должно быть: «Довлеет дневи злоба его», мы горячо надеялись, что до тех пор, пока мы снова не окажемся к югу от этой зоны, уже совершая обратный путь, — до тех пор сильных ветров не будет.

Бартлетту предстоял последний переход, и он выжимал из себя все, что мог. Дорога была сравнительно хорошая, однако день стоял облачный. Резкий северный ветер дул нам прямо в лицо, температура держалась ниже 30° . Все же мы предпочитали северный ветер, хоть он и затруднял ходьбу, восточному или западному; в последнем случае нам пришлось бы плавать по открытой воде, северный же ветер закрывал за нами все полыньи, облегчая возвращение вспомогательному отряду Бартлетта. Правда, давлением ветра лед, по которому мы шли, отгоняло на юг, и мы проигрывали целые мили расстояния, однако замерзшие полыньи компенсировали это.

Последнюю половину перехода Бартлетт проделал в таком быстром темпе, что если я по какой-нибудь причине останавливался на мгновенье, мне приходилось вскакивать в сани или бежать, чтобы догнать его. Последние несколько миль я шел с Бартлеттом в авангарде. Он был настроен серьезно и хотел идти дальше, но по плану ему полагалось повернуть обратно во главе четвертого вспомогательного отряда, так как у нас не было достаточно провианта, чтобы основной отряд мог идти в расширенном составе. Если бы мы израсходовали продовольствие, необходимое для того, чтобы его отряд прошел от этого пункта до полюса и обратно, это могло привести к тому, что нам всем пришлось бы голодать, прежде чем мы достигли бы суши.

При ясной погоде мы несомненно могли бы покрыть за этот переход 25 миль; однако при пасмурной погоде след не прокладывается так быстро, поэтому в тот день нам удалось пройти только 20 миль. Мы знали, что если мы не достигли 88-й параллели или не подошли к ней вплотную, то только потому, что северные ветры, господствовавшие последние два дня, отгоняли ледяные поля к югу, сминая молодой лед в полыньях между нами и материком.

Как раз в тот момент, когда мы собирались стать лагерем, показалось солнце; похоже было, что на следующий день Бартлетт сможет при ясной погоде определить высоту солнца над меридианом в крайнем северном пункте своего маршрута.

Когда мы закончили постройку иглу, я сказал двум эскимосам, Кешунгва и Карко, что на следующий день они выйдут в обратный путь с капитаном, и велел им получше просушить одежду, так как у них едва ли найдется время заниматься этим делом при форсированном марше домой. Бартлетт возвращался с ними на одних санях с восемнадцатью собаками.

В 5 часов утра, после четырехчасового сна я поднял всех на ноги. Всю ночь не переставая дул сильный северный ветер.

После завтрака Бартлетт прошел пешком пять или шесть миль на север, чтобы уж наверняка достичь 88-й параллели. По возвращении он должен был измерить высоту солнца над меридианом и определить наше местонахождение. Я отобрал лучших собак из его упряжек для основного отряда, а худших отдал ему. В целом собаки были в очень хорошем состоянии — гораздо лучшем, чем в любую из моих прошлых экспедиций.

Я избегал брать на себя тяжесть передвижения на слабых собаках таких, которые, по моему мнению, скоро должны были сдать, и приберегал лучших собак для последнего броска. Моя установка сводилась к тому, чтобы выжать из вспомогательных отрядов все, что возможно, и сохранить силы основного отряда; соответственно, на всем пути следования на север насколько возможно облегчалась работа людям, которых я с самого начала наметил в окончательный состав основного отряда. Людьми этими были Ута, Хенсон и Эгингва. По мере возможности я уменьшал груз на их санях, давал им лучших собак, а собак похуже переводил в упряжки эскимосов, которые, по моим расчетам, должны были вернуться на материк. Я сознательно заставлял вспомогательные отряды работать как можно больше, чтобы как можно дольше сохранить силы основного отряда.

Я с самого начала наметил эскимосов, которые дойдут со мной до полюса, если только этому не воспрепятствуют какие-либо непредвиденные обстоятельства. В отношении других я твердо решил, что далеко со мной они не пойдут, а относительно третьих можно было решить и так, и этак. Случись что-нибудь с людьми, отобранными с самого начала, я предполагал найти им замену среди лучших из остальных, которые все готовы были сопровождать меня.

По возвращении Бартлетта эскимосы построили обычное укрытие от ветра, и Бартлетт произвел определение широты. Результат оказался 87°46′49″ северной широты.

Естественно, Бартлетт был очень разочарован, что, даже учитывая его 5-мильную утреннюю прогулку на север, ему не удалось достичь 88-й параллели. Это было прямым следствием северного ветра, который дул последние два дня, смещая лед в южном направлении. За последние пять переходов мы прошли на двенадцать миль больше, чем показывали результаты его наблюдений, но потеряли эти мили из-за сжатия молодого льда в тылу и закрытия разводьев.

Подобно Марвину пять переходов назад, Бартлетт производил здесь наблюдения отчасти для того, чтобы поберечь мое зрение, отчасти для того, чтобы иметь независимые результаты, полученные различными членами экспедиции. Когда расчеты были закончены, мы составили две копии — одну для Бартлетта, другую для меня, и после необходимых приготовлений он тронулся на юг по обратному следу во главе четвертого вспомогательного отряда с двумя эскимосами на одних санях, запряженных восемнадцатью собаками.

Глубоко опечаленный, глядел я вслед могучей фигуре капитана. Она становилась все меньше и меньше и наконец исчезла за торосами в белоснежном сверкающем просторе на юге. Однако раздумывать было не время. Я круто повернулся и сосредоточил все свое внимание на предстоящей работе. За Бартлетта я не беспокоился и был уверен, что снова встречусь с ним на корабле. Работа ждала меня впереди, а не в тылу. Бартлетт сослужил мне неоценимую службу и силою обстоятельств вынужден был взять на себя основную тяжесть прокладывания пути, вместо того чтобы разделить ее с другими, как я первоначально предполагал.

Несмотря на естественное разочарование, что ему не удалось достигнуть 88-й параллели, он имел основания гордиться не только своей работой вообще, но и тем, что на 1,25° оставил позади итальянский рекорд герцога Абруццкого. Я назначил его на почетный пост главы моего последнего вспомогательного отряда по трем причинам: во-первых, потому, что он прекрасно управлял «Рузвельтом»; во-вторых, потому, что он с самого начала охотно брал на себя улаживание всевозможных мелких неприятностей; и в-третьих, потому, что, учитывая благородную роль Великобритании в исследовании Арктики, мне казалось естественным, чтобы британский подданный мог сказать, что после американца он ближе всех людей стоял к полюсу.

С уходом капитана в основных силах экспедиции осталось два отряда Хенсона и мой. Моими помощниками были Эгингва и Сиглу, помощниками Хенсона — Ута и Укеа. У нас было пять саней и 40 собак — лучшие из 140, с которыми мы покидали корабль. С ними мы и готовились завершить последний этап путешествия.

Мы находились на расстоянии 133 морских миль от полюса. Шагая взад и вперед по льду под защитой торосистой гряды, возле которой были построены наши иглу, я составил план. Мы должны были приложить все усилия к тому, чтобы совершить пять переходов по меньшей мере в 25 миль каждый, причем спрессовать переходы так, чтобы закончить последний в полдень и тотчас произвести определение широты.

Я считал, что при благоприятной погоде и отсутствии полыней это нам вполне под силу. Принимая во внимание улучшающийся характер поверхности льда и господствовавшие последнее время северные ветры, я надеялся, что дорога не доставит нам серьезных затруднений.

Если по какой-либо причине мне не удастся сделать эти переходы так, как я предполагал, у меня были в запасе два способа наверстать упущенное. Первый способ состоял в том, чтобы удвоить последний переход, иначе говоря, совершить один хороший марш, хорошенько пообедать и согреться чаем, дать собакам немного отдохнуть, а затем, не ложась спать, снова двинуться в путь. Второй способ заключался в том, чтобы после пятого перехода отправиться дальше с одним или двумя людьми на легко груженных санях, запряженных двумя упряжками, а остальных оставить в лагере. Даже если бы дорога оказалась хуже, чем я предполагал, за восемь переходов, подобных трем между 85°48′ северной широты и 86°38′ северной широты, или за шесть подобных последнему, мы могли бы достичь цели.

Тем не менее, делая эти расчеты, я сознавал, что штормового ветра в течение суток будет достаточно, чтобы вскрыть непроходимые полыньи на нашем пути и свести на нет все мои расчеты.

По-прежнему шагая взад и вперед по льду и строя планы, я вспомнил, что в этот же день три года назад, 1 апреля 1906 года, мы только пересекли «Великую полынью», продвигаясь на север. Сравнение тогдашних условий с нынешними преисполнило меня надеждой.

Наступил момент, для которого я берег все свои силы, момент, к которому я готовился в течение двадцати трех лет, ради которого вел простой образ жизни и тренировался, словно перед соревнованиями в беге. Несмотря на свой преклонный возраст, я чувствовал, что смогу удовлетворить требованиям, которые предъявит мне будущее, и жаждал вновь выйти в путь.

Что касается моих людей, снаряжения и запасов продовольствия, то они просто не оставляли желать лучшего и превосходили самые радужные мечты прошлых лет. Мой отряд можно было считать идеалом, воплощенным в действительность, — он был верен и послушен моей воле, как пять пальцев моей руки. Техникой обращения с собаками, санных переездов по льду и борьбы с холодом четверо моих эскимосов владели превосходно. Хенсон и Ута дошли со мной до крайнего северного пункта в мою экспедицию три года назад, Эгингва и Сиглу были в отряде Кларка, который едва спасся в тот раз и был вынужден несколько дней питаться моржовыми шкурами своих сапог, так как у него кончилось продовольствие.

Пятым был молодой Укеа. Хотя он никогда прежде не бывал со мной в экспедициях, он даже еще больше других, если только это вообще возможно, жаждал пойти со мной, куда бы я ни захотел. Ибо он всегда думал о несметных сокровищах, которые я обещал каждому, кто пойдет со мной до крайнего пункта маршрута. Это были вельбот, винтовка, дробовик, охотничьи припасы, ножи и т. д., - словом, богатство, какое не приснится эскимосу и в самых отчаянных снах и которым Укеа рассчитывал завоевать свою любимую девушку — дочь старого Иква с мыса Йорк.

Все эти люди слепо верили, что я так или иначе сумею возвратить их на сушу. И я отдавал себе ясный отчет в том, что движущей силой всего отряда был я сам. Какой бы темп я ни задал, остальные будут поспевать за мной, но если я выдохнусь, все остановится, как автомобиль с лопнувшей шиной. Обстоятельства благоприятствовали мне, и я уверенно смотрел в будущее.

 

Глава 30

Последний бросок

Быть может, теперь будет уместно объяснить, почему я избрал именно Хенсона в качестве спутника, который должен был дойти со мной до самого полюса. В этом отношении я поступил так же, как поступал во все свои экспедиции за последние пятнадцать лет: Хенсон всегда доходил со мной до самой северной точки. Больше того, из всех моих людей Хенсон был наиболее пригоден для такого рода работы, если не считать эскимосов, которые с их знанием ледовой техники и искусством управляться с собачьими упряжками были мне более нужны как члены моего собственного отряда, чем кто-либо из белых. Разумеется, эскимосы не умели руководить, зато умели подчиняться и управлять собаками лучше любого белого.

Хенсон имел многолетний опыт работы в Арктике и был в ней почти так же искусен, как эскимосы. Он умел управляться с собаками и санями. Он был частью двигательной машины. Возьми я с собой какого-нибудь другого участника экспедиции, он был бы пассажиром, для которого потребовалось бы лишнее продовольствие и снаряжение. Это привело бы к увеличению санного груза, тогда как беря с собою Хенсона, я действовал в интересах экономии веса.

Была и еще одна причина. Если по сравнению с любым другим членом экспедиции Хенсон был для меня более полезен, когда речь шла о путешествии с последним отрядом по полярному льду, то он все же уступал в компетентности белым участникам экспедиции, когда дело шло о возвращении на материк. Если бы Хенсон был отослан обратно с одним из вспомогательных отрядов на большом расстоянии от суши, и если бы он попал в положение, сходное с тем, в каком мы оказались на обратном пути в 1906 году, он и его отряд никогда не добрались бы до суши. Будучи верен мне и со мною преодолевающий на санях бoльшие расстояния, чем кто-либо другой, он не имел дерзания и инициативы Бартлетта, Марвина, Макмиллана или Борупа, и я не считал себя в праве подвергать его опасности и возлагать на него ответственность, с которыми он в силу своей натуры не мог совладать.

Что касается собак, то в большинстве своем это были сильные, крепкие, как кремень, самцы, здоровые, без лишнего жира на теле и, благодаря бережному обращению, в отличной форме, как и люди. Сани, которые мы чинили в тот день, также были в хорошем состоянии. Продовольствия и топлива у нас имелось на сорок дней; в случае нужды, при постепенном использовании собак, пищи могло хватить и на пятьдесят дней.

1 апреля, занимаясь починкой саней, эскимосы время от времени останавливались поесть вареной собачатины: в возвращающемся на материк отряде Бартлетта был излишек собак, и они убили одну из самых слабых, а щепки от разломанных саней использовали как топливо. Это был случай внести разнообразие в пеммикановую диету. Они ели свежее мясо и были довольны. Я хоть и вспоминал голодные времена, когда был рад сырой собачатине, все же не был склонен присоединиться к пиршеству моих смуглых друзей.

Вскоре после полуночи 2 апреля, после нескольких часов глубокого бодрящего сна в тепле и плотного завтрака, я вышел на север продолжать след, велев остальным сворачивать лагерь, запрягать собак и догонять меня. Поднимаясь на торосистую гряду за иглу, я затянул пояс еще на одно отверстие — третье с тех пор, как я покинул сушу 32 дня назад. Все мы, и люди, и собаки, отощали и ходили с плоскими и жесткими, как доски, животами.

До сих пор я намеренно шел позади отрядов, чтобы иметь возможность устранять заминки, подбодрять тех, у кого сломались сани, и следить, чтобы все было в добром походном порядке. Теперь я занял свое настоящее место в авангарде и, как ни старался держать себя в руках, все же, перебираясь через гряду торосов и подставляя грудь чистому морозному воздуху, струившемуся над могучими льдами прямо с полюса, испытывал острейшую радость или даже нечто вроде экзальтации. Чувства эти нисколько не ослабли и после того, как я спрыгнул с торосистой гряды и чуть ли не по пояс ушел в воду — край ледяного поля к северу от нас опустился под давлением торосов, и под слой снега на поверхности просочилась вода. Мои сапоги и меховые штаны не пропускали воды. Она не проникла под одежду, а замерзла прямо на меху, так что я соскоблил сосульки ледовым копьем и нисколько не пострадал от невольного купанья. Я подумал о своей заброшенной ванне на «Рузвельте», в 330 морских милях к югу, и улыбнулся.

Утро выдалось как нарочно для путешествия, ясное и солнечное. Температура держалась на -25° , дувший последние дни ветер упал до легкого бриза. Дорога была легче, чем за все предыдущие дни. Мы шли по большим старым ледяным полям, твердым и ровным, с заплатами сапфирно-голубого льда — лужами прошлого лета. Хотя поля эти были окружены громадными грядами торосов до 50 футов высотой, преодолевать торосистые нагромождения было сравнительно нетрудно либо через расщелины в них, либо по пологим склонам огромных сугробов. Яркое солнце, хорошая дорога, если не считать торосов, сознание, что мы наконец-то начали последний этап путешествия, и радость оттого, что я опять иду впереди, — все это действовало на меня, как вино. Казалось, тяжесть лет спала с моих плеч, и я чувствовал себя так, как 15 лет назад, когда шел во главе своего маленького отряда по ледниковому куполу Гренландии, проделывая на лыжах по 20–25 миль изо дня в день, а при броске и по 30–40.

* * *

Должно быть, человек всегда думает о своих первых шагах на избранном поприще, когда чувствует, что его труд подходит к концу. Так и в тот день вид ледяных полей к северу, широких и ровных, сверкающая голубизна неба и морозный ветер — все, за исключением поверхности льда, которая на ледниковом куполе Гренландии представляет собой абсолютно ровную плоскость с прямой линией горизонта, воскрешало в моей памяти переходы тех давно минувших дней.

Наиболее характерным отличием были тени. На ледниковом куполе их нет совершенно, а на полярном льду они темные и глубокие благодаря огромным, рельефно выделяющимся торосистым грядам. К тому же на полярном льду есть те сапфирно-голубые заплатки, о которых я уже говорил, образовавшиеся на месте натаявших прошлым летом луж. На ледниковом куполе Гренландии, много лет назад, я торопился вперед, подхлестываемый необходимостью дойти до залива Индепенденс , где рассчитывал найти мускусных быков, прежде чем у меня кончатся запасы продовольствия. Теперь же меня подхлестывала необходимость достичь цели, прежде чем нарождающееся полнолуние расшевелит приливы и откроет сеть полыней на нашем пути.

Через несколько часов сани нагнали меня. Собаки в то утро, после целого дня отдыха, тянули так резво, что мне то и дело приходилось на несколько минут присаживаться на сани или бежать рядом. Наш маршрут пролегал на север почти по прямой, минуя льдину за льдиной, одну торосистую гряду за другой, ориентированный по компасу на какой-нибудь отдельный торос или ледяной пик.

Мы шли так 10 часов без остановок; я был уверен, что мы покрыли 30 миль, но предпочел оценить пройденный путь более скромно — в 25 миль. Мои эскимосы полагали, что мы прошли такой же путь, как от «Рузвельта» до залива Портер, что составляет 35 миль по карте. Так или иначе, мы продвинулись далеко за 88-ю параллель, в область, где еще не побывал ни один человек. И какой бы путь мы ни прошли, все говорило за то, что теперь, когда северный ветер улегся, мы удержим пройденные мили за собой. Возможно даже, что с ослаблением давления ветра лед мог в какой-то мере податься в обратную сторону и вернуть нам с таким трудом заработанные мили, которые он украл у нас за последние три дня.

К концу перехода я подошел к вскрывающейся полынье. Она была в 10 ярдов шириной и преграждала мне путь, но в нескольких сотнях ярдов к востоку я увидел место, где трещина ветвилась и можно было перейти на другую сторону. Я дал знак погонщикам торопиться, подбежал к этому месту, быстро определил проход по движущимся льдинам и вернулся назад, чтобы помочь переправить упряжки с санями до того, как полынья расширится и станет непроходимой. Прыгая с льдины на льдину, я намечал путь, убеждался, что льдина не перевернется под тяжестью саней и собак, затем возвращался к льдине, на которой стояли собаки, и понуждал их вперед, в то время как погонщик направлял сани, перемещая свой вес из стороны в сторону, чтобы сани не опрокинулись. Несколько трещин были такой ширины, что, в то время как собаки легко перепрыгивали через них, людям пришлось собрать всю свою прыть, чтобы угнаться за ними. К счастью, все сани были «типа Пири» в двенадцать футов длиной. Будь они старого эскимосского типа в семь футов длиной, мы были бы вынуждены с помощью веревок вручную переправлять их на льдинах.

Трудно заставить собак прыгать через расширяющуюся трещину, однако лучшие погонщики умеют делать это моментально, окриком и кнутом. Плохой погонщик наверняка угодит в воду вместе с санями. Иногда приходится становиться впереди собак и, низко опустив руку и помахивая ею с таким видом, словно в ней зажат лакомый кусок, побуждать их к прыжку.

Примерно через милю, когда я перепрыгивал через узкую полынью, лед подо мной подломился, и я снова угодил в воду; однако вода пришлась не выше пояса моих водонепроницаемых меховых штанов, и я успел отрясти и отжать ее, прежде чем она замерзла.

Эта полынья была не широка, и сани преодолели ее без труда.

Мы стали лагерем у громадной торосистой гряды. Солнце, постепенно поднимаясь все выше и выше, не только светило, но уже как будто и грело. Возводя иглу, мы видели в нескольких милях к востоку и юго-востоку водяные облака — признак вскрывающейся полыньи. Близящееся полнолуние явно принималось за работу .

Луна все кружила и кружила по небосводу напротив солнца — серебряный диск против золотого. Глядя на ее призрачный, мертвенно-бледный лик, обесцвеченный ярким светом солнца, трудно было поверить, что она властна нарушить покой безграничных ледяных полей вокруг нас; что даже сейчас, когда мы были так близко к цели, она властна преградить нам путь непроходимой полыньей.

Луна была нашим другом в долгую полярную ночь, давала нам свет и тем самым возможность охотиться неделю — две в течение каждого месяца. Теперь же она казалась не другом, а опасным врагом, на которого взирают со страхом. Прежде благосклонная к, нам, теперь она стала недоброжелательной силой, способной нежданно творить зло.

Поспав несколько часов, мы проснулись утром 3 апреля все при той же тихой и ясной погоде. В начале перехода наш путь пролегал через несколько широких, массивных торосистых гряд, и нам пришлось изрядно поработать ледорубами. Это несколько задерживало нас, но выбравшись на ровные старые ледяные поля, мы постарались наверстать упущенное. Благодаря тому, что круглые сутки было светло, мы могли идти сколько заблагорассудится и спать ровно столько, сколько необходимо. Как и накануне, мы шли 10 часов, но проделали только 20 миль из-за задержки, которая потребовала работы ледорубами, и еще одной краткой задержки перед узкой полыньей. Мы были на полпути к 89-й параллели, и мне пришлось затянуть пояс еще на одно отверстие.

Во время этого перехода мы видели гигантские торосистые гряды, но, к счастью, они не преграждали нам путь. В течение всего дня лед скрежетал и стонал вокруг нас, но подвижек не наблюдалось. Лед либо подавался назад к полюсу, восстанавливая равновесие, нарушенное давлением ветра, либо испытывал воздействие сизигийных приливов. Итак, мы шли все вперед и вперед, и признаюсь не таясь, что мой пульс был учащен, так как я уже чувствовал на своем лице дыхание успеха.

 

Глава 31

В одном дне пути от полюса

По мере того как проходили дни, даже эскимосы, несмотря на усталость от долгих переходов, стали проявлять нетерпение и заинтересованность. На стоянках они взбирались на какой-нибудь ледяной пик и, напрягая зрение, глядели на север и надежде увидеть полюс, ибо они были уверены, что на этот раз мы достигнем его.

После короткого сна в ночь с 3 на 4 апреля мы снова двинулись в путь. Погода и дорога были даже еще лучше, чем накануне. Поверхность льда, если не считать редких торосистых гряд, была такая же ровная, как поверхность ледниковой кромки между мысом Хекла и мысом Колумбия, и тверже к тому же. Я радовался мысли, что, если хорошая погода продержится, я смогу достичь цели за намеченные пять переходов до полудня 6 апреля.

Мы снова шли 10 часов по прямой. Собаки часто трусили рысцой, а то и бежали, и за 10 часов мы отмахали не меньше 25 миль. В этот день со мной приключилась маленькая неприятность: я бежал рядом с упряжкой, оступился, и полоз саней проехал по моей правой ступне; однако повреждение было не настолько сильное, чтобы помешать мне ходить.

В конце перехода мы пересекли затянувшуюся полынью примерно в сто ярдов шириной. Лед был такой тонкий, что, выбежав вперед, чтобы направлять собак, я был вынужден идти широкими скользящими шагами на медвежий манер так лучше распределяется вес тела. Погонщики всецело положились на собак и пустили их бежать как вздумается, а сами перебирались скользящим шагом, где могли. Двое последних пересекали полынью на четвереньках.

Я с замиранием сердца следил за ними с другой стороны — следил за тем, как под тяжестью саней и людей прогибается лед. Когда одни сани приблизились к северному краю полыньи, их полоз прорезал лед, и я так и ждал, что сани вместе с собаками провалятся сквозь лед и пойдут ко дну. Но нет, этого не случилось.

Этот бросок воскресил в моей памяти тот день почти три года назад, когда мы, спасаясь от голодной смерти, пошли на отчаянный риск и пересекли «Великую полынью» по такому же ненадежному льду — льду, который прогибался под нами и который я несколько раз пробивал, скользя по нему на своих длинных лыжах. Тот, кто предпочитает ждать, пока лед станет действительно надежным, в этих широтах далеко не уйдет. Путешествуя по полярному льду, всегда приходится так или иначе рисковать. Человеку зачастую приходится выбирать между перспективой идти вперед и утонуть и перспективой стоять на месте и погибнуть от голодной смерти, и он бросает вызов судьбе, избирая то, что короче и не так мучительно.

В ту ночь мы все изрядно устали, но тем не менее были довольны своими успехами. Мы почти достигли 89-й параллели, и я записал в своем дневнике: «Дайте мне еще три дня такой погоды!» Температура в начале перехода была минус 40° . В ту ночь я свел всех слабых собак в одну упряжку и по мере необходимости стал забивать их и скармливать мясо остальным.

Мы остановились для короткого сна и рано вечером того же дня, 4 апреля, снова вышли в путь. Температура повысилась до минус 35° , дорога была такая же, однако сани всегда скользят легче при повышении температуры. Собаки бoльшую часть времени трусили рысцой. К концу перехода мы подошли к замерзшей полынье, тянувшейся с севера на юг, и так как молодой лед был достаточно крепок, чтобы выдержать сани с упряжкой, мы катили по нему в течение двух часов. Собаки бежали во весь опор, отмахивая мили так, что сердце радовалось. Легкий ветерок, в начале перехода дувший с юга, переменился на восточный и усиливался с каждым часом.

Я и мечтать не смел, что нам удастся так быстро продвигаться вперед. Однако это давалось нелегко. Выносить жгучий мороз было бы просто невозможно, если бы дух наш не был укреплен неуклонной устремленностью к цели. Резкий ветер обжигал наши лица, кожа трескалась, и еще долгое время после того, как мы забирались в иглу, лицо болело так, что едва можно было заснуть. Эскимосы жаловались на холод и на каждой стоянке туже запахивали свои меховые одежды, прикрывая лицо, поясницу, колени и запястья. Они жаловались и на то, что у них болят носы — такое я слышал от них впервые. Воздух был резок и жгуч, как замерзшая сталь.

На следующей стоянке я велел убить еще одну собаку. Минуло ровно шесть недель с тех пор, как мы покинули «Рузвельт», и у меня было такое ощущение, словно мы уже в виду цели. На следующий день я предполагал, если позволит погода и состояние льда, совершить длинный переход, «вскипятить чайку» и снова двинуться в путь без сна, чтобы попытаться наверстать пять миль, потерянных 3 апреля.

На марше мое тело и ум были всецело сосредоточены на том, чтобы пройти как можно больше миль, и я не мог любоваться красотой замерзших пустынь, через которые мы проходили. Однако в конце дневного перехода, пока возводились иглу, я обычно располагал несколькими свободными минутами, чтобы оглядеться вокруг и осознать живописность окружающего ландшафта неисследованной бесцветной, негостеприимной ледяной пустыни, в которой мы были единственными живыми существами. Только враждебный лед и еще более враждебная ледяная вода отделяли нашу затерявшуюся на карте мира стоянку от крайних оконечностей суши нашей матери-земли.

Разумеется, я никогда не забывал, что, быть может, здесь нам и суждено сложить головы, и мир так никогда не узнает, насколько далеко мы зашли в завоевании неисследованных пространств безмолвной полярной пустыни. Но эта мысль не проникала в сознание. Надежда, бьющая вечным ключом в человеческой груди, всегда поддерживала во мне веру в то, что мы безусловно сможем вернуться по той же белой дороге, которой сюда пришли.

Иногда я взбирался на вершину ледяного пика к северу от лагеря и напряженно вглядывался в белизну горизонта, пытаясь вообразить себя уже на полюсе. Мы продвинулись так далеко, а каверзный лед чинил нам так мало препятствий, что теперь я осмеливался дать волю своей фантазии и лелеял образ, который до сих пор усилием воли изгонял из своего воображения образ нас самих у цели.

Пока что нам очень везло с полыньями, но меня терзал постоянный страх, как бы не встретилась непроходимая полынья в самом конце. С каждым последующим переходом страх возрастал. Стоило нам подойти к какой-нибудь торосистой гряде, как я, задыхаясь, спешил к ней, в страхе, что за нею окажется полынья, а взобравшись на вершину гряды, с облегчением переводил дух — лишь только затем, чтобы так же спешить вперед к следующей гряде.

На стоянке 5 апреля я дал людям выспаться более основательно, чем на предыдущих ночевках, так как все мы были измотаны и нуждались в отдыхе. Я произвел определение широты. Наблюдения дали 89°25′ северной широты, то есть мы находились в тридцати пяти милях от полюса, и я решил разбить следующий лагерь как раз в такое время, чтобы произвести полуденное определение широты, если будет солнце.

Еще до полуночи 5 апреля мы снова вышли в путь. День был пасмурный тот же серый свет без теней, который мы наблюдали сразу после того, как Марвин повернул обратно. Небо было как бесцветная завеса, постепенно темнеющая почти до черного у горизонта, лед призрачного мелово-белого цвета, совсем как на ледяном куполе Гренландии. Именно такие краски выбрал бы богатый воображением художник, чтобы изобразить полярный ледовый ландшафт. Куда девались сверкающие под голубым балдахином ледяные поля, освещенные солнцем и полной луной, по которым мы шли последние четыре дня!

Идти было еще легче, чем накануне. Снега на твердой гранулированной поверхности старых ледяных полей почти не было, а сапфирно-голубые озера были еще обширнее, чем прежде. Температура повысилась до минус 15° . Трение саней об лед уменьшилось, так что собаки, казалось, заразились общим приподнятым настроением. Некоторые из них даже вскидывали головы и лаяли на ходу.

Несмотря на сумрачность дня и тоскливый вид нашего окружения, по какой-то странной перемене чувств мой страх перед полыньями бесследно пропал. Теперь я был уверен в успехе и, несмотря на физическое истощение результат форсированных маршей последних пяти дней, — без устали шел вперед и вперед. Эскимосы почти машинально следовали за мной, однако я понимал, что они-то должны чувствовать ту усталость, к которой меня сделал невосприимчивым мой возбужденный мозг.

Пройдя по моим расчетам полных 15 миль, мы устроили привал, напились чаю, позавтракали и дали отдохнуть собакам. Затем вышли в новый 15-мильный переход. За 12 часов пути мы прошли 30 миль. Многие непосвященные удивляются, почему нам удавалось идти быстрее после отсылки каждого вспомогательного отряда, в особенности последнего. Всем, кому приходилось управлять военными частями, это ясно без объяснений. Чем крупнее отряд и чем больше число саней, тем больше вероятность поломок и задержек по той или иной причине. Крупный отряд не может передвигаться с такой быстротой, как маленький.

Взять, например, полк. Полк не может за ряд форсированных маршей проходить в среднем за день столько, сколько проходит отборная рота. Рота не может проходить столько, сколько проходит отборное отделение. А отделение не может проходить столько, сколько проходит лучший ходок в полку.

Итак, учитывая, что мой отряд сократился до пяти отменных погонщиков, что каждый человек, собака и сани находились под моим личным наблюдением, что я сам шел во главе отряда, что все сознавали важность момента, требующего последнего максимального напряжения сил, — совершенно естественно, что мы увеличили скорость передвижения.

Когда Бартлетт покидал нас, мы практически заново отстроили сани и взяли себе лучших собак. К тому же мы понимали, что надо достигнуть цели и как можно скорее вернуться на материк. Погода нам благоприятствовала. В среднем дневной переход за все путешествие от суши до полюса превышал 15 миль. Мы неоднократно совершали переходы и по 20 миль. А после того как повернул обратно последний вспомогательный отряд, среднее наших пяти переходов составляло примерно 26 миль.

 

Глава 32

Мы достигаем полюса

Наш последний марш на север закончился 6 апреля в 10 часов утра. Я сделал запланированные пять переходов от того места, где Бартлетт повернул обратно, и согласно счислению мы находились теперь в непосредственной близости к цели, к которой стремились. После обычных приготовлений к разбивке лагеря, примерно в полдень по местному времени, я произвел первое на нашей полярной стоянке определение высоты солнца по меридиану мыса Колумбия и вычислил широту. Наше местоположение было 89°57′ северной широты.

Итак, закончился последний долгий переход нашего путешествия на север. Мы фактически были уже в виду полюса, но я слишком устал, чтобы сделать остающиеся несколько шагов. Усталость, копившаяся дни и ночи форсированных маршей, недосыпание, постоянная опасность и тревога — все это разом навалилось на меня. Я был слишком измотан и даже не мог осознать до конца, что цель моей жизни достигнута. Как только иглу были построены, мы пообедали, дали собакам двойной рацион, и я лег спать — сон был мне абсолютно необходим. Хенсон и эскимосы разгрузили сани и подготовили их к ремонту. Однако, несмотря на усталость, долго спать я не мог и проснулся через несколько часов. Проснувшись, я первым делом записал в дневнике: «Наконец-то полюс. Приз трех столетий. Мечта и цель двадцати лет моей жизни. Наконец-то мой! Никак не могу в это поверить. Все кажется таким простым и банальным».

Я полностью подготовился к тому, чтобы произвести астрономическое наблюдение {1} в 6 часов вечера по меридиану мыса Колумбия, если небо будет чисто, но, к сожалению, небо в этот час было затянуто облаками. Однако все указывало на то, что вскоре должно проясниться, и тогда я с двумя эскимосами уложил на сани ящик с инструментом, банку пеммикана и две шкуры, взял двойную упряжку собак, и мы прошли на север еще миль десять. Небо тем временем очистилось, и в конце перехода я смог произвести ряд удовлетворительных астрономических наблюдений в полночь по меридиану мыса Колумбия. Наблюдения показали, что мы находимся за полюсом.

{1} Для определения широты можно использовать секстант с искусственным горизонтом или малый теодолит . Мы взяли с собой в санное путешествие оба эти инструмента, однако теодолитом не пользовались из-за низкого стояния солнца. Если бы экспедиция задержалась на обратном пути до мая или июня, теодолит можно было бы использовать для определения местоположения и магнитного склонения.

Метод взятия меридиональной высоты светила при помощи секстанта с искусственным горизонтом в санном путешествии по Арктике состоит в следующем.

Если дует ветер, строится полукруглое укрытие от ветра, из снежных блоков, в два яруса высотой, открывающееся на юг. Если ветра нет, строить укрытие нет необходимости.

Ящик с инструментом прочно устанавливается на снегу, который утрамбовывается под ящиком и вокруг, чтобы была прочная опора. Затем на снег что-нибудь подстилается, обычно шкура, частью для того, чтобы снег не подтаял на солнце и ящик не сместился, частью для того, чтобы защитить глаза производящего наблюдения от отраженного снегом слепящего света.

Лоток искусственного горизонта помещается на верх ящика, и в него дополна наливается ртуть, предварительно разогретая в иглу. В мою последнюю экспедицию у меня был специально сконструированный лоток; ртуть в него можно было наливать вровень с краями, что давало возможность определять очень малые углы.

Лоток накрывается так называемой крышей — двумя оправленными в рамку матовыми стеклами, составленными наклонно, как скаты крыши дома. Назначение этой крыши не допускать искажения отражения солнца на поверхности ртути вследствие ветра, а также защищать поверхность ртути от находящихся в атмосфере снежинок и кристаллов льда. Лоток с крышей помещается на ящик с инструментом таким образом, чтобы его длинный конец был обращен к солнцу.

Затем на снег рядом с ящиком, с северной стороны, кладется шкура, и наблюдатель ложится на нее животом, головой к югу, так, чтобы его лицо и секстант приблизились к искусственному горизонту. Упираясь локтями в снег и твердо держа секстант обеими руками, он продвигает инструмент вперед до тех пор, пока не увидит на поверхности ртути отражение солнца или часть его.

Способ, каким определяется широта наблюдателя по полуденной высоте солнца, очень прост: широта наблюдателя равна расстоянию центра солнца от зенита плюс склонение солнца для данного дня и часа.

Склонение солнца для любого места и любого часа определяется по специально составленным для этой цели таблицам; в них даются склонения дли полудня на каждый день по Гринвичскому меридиану, а также почасовые изменения склонения. У меня были с собой страницы «Морского календаря», содержавшие эти таблицы на февраль, март, апрель, май, июнь и июль месяцы, а также ординарные таблицы поправок ни рефракцию при температуре до -10° по Фаренгейту .

Все было странно в наших тогдашних обстоятельствах — странно до невозможности осмыслить их до конца, однако самым необычным для меня было то, что за несколько часов я перешел из западного полушария в восточное и удостоверился, что действительно нахожусь на вершине мира. Трудно было осознать, что первые мили нашего короткого перехода мы шли на север, а последние — на юг, хотя мы все время держались одного и того же направления. Трудно найти лучшую иллюстрацию к тому, что все на свете относительно. Заметьте себе и другое необычное обстоятельство: чтобы вернуться в лагерь, мы должны были идти несколько миль на север, а затем прямо на юг, держась при этом одного и того же курса.

Когда мы возвращались обратно по следу, который никто не видел и никто не увидит вновь, мною владели размышления, можно сказать, единственные в своем роде. Для нас не существовало ни востока, ни запада, ни севера; оставалось только одно направление — южное. Каждое дуновение ветра, с какой бы точки горизонта оно ни приходило, было южным ветром. День и ночь здесь соответствовали году, а сто дней и ночей — веку. Если бы мы оставались здесь в течение шести месяцев полярной ночи, мы бы видели все звезды северного полушария кружащими по небосклону на одном и том же расстоянии от горизонта с Полярной звездой фактически в зените.

В течение всего времени нашего обратного пути к лагерю солнце продолжало кружить по своему извечному кругу. В 6 часов утра 7 апреля, снова прибыв в Кэмп-Джесеп, я снова произвел ряд наблюдений. Они показали, что мы находимся в четырех или пяти милях от полюса в сторону Берингова пролива. Поэтому на легко груженных санях с двойной упряжкой я покрыл по направлению к солнцу расстояние в восемь миль и, вновь вернувшись в лагерь, в полдень 7 апреля провел ряд окончательных и вполне удовлетворительных астрономических наблюдений по меридиану мыса Колумбия . Их результаты в основном совпадали с результатами наблюдений, которые я произвел на этом же месте 24 часа назад.

К этому времени я произвел всего тринадцать ординарных, или шесть с половиной двойных, наблюдений солнца на двух разных станциях в трех разных направлениях в разное время. Температура во время этих наблюдений держалась между 11° и 30° ниже нуля по Фаренгейту , погода стояла ясная и безветренная (за исключением наблюдения, сделанного 6 апреля).

Я допускал погрешность в своих наблюдениях приблизительно в десять миль, поэтому, пересекая лед в различных направлениях, я в какой-то момент должен был пройти ту точку {2}, или очень близко от нее, где север, юг, восток и запад сливаются воедино.

{2} Невежество и неверные представления относительно всего, что касается Арктики, настолько широко распространены, что здесь кажется уместным привести некоторые начальные положения. Всякий заинтересованный человек может дополнить их, прочтя вводную часть хорошего учебника географии или астрономии для начальной школы.

Северный полюс (географический полюс, в отличие от магнитного, и это представляет, как правило, первый камень преткновения для несведущих) является всего-навсего точкой, где воображаемая линия земной оси — то есть линия, вокруг которой земля совершает свое ежесуточное вращение пересекает земную поверхность.

Происходившие в последнее время дискуссии, на которых всерьез обсуждался вопрос о том, какой размер имеет Северный полюс — в четверть ли ярда, или в шляпу шириной, или в 36 квадратных миль, — абсолютно смехотворны.

Строго говоря, Северный полюс — это всего-навсего математическая точка и, следовательно, согласно математическому определению точки, не имеет ни длины, ни ширины, ни толщины.

На вопрос, насколько точно может быть определен полюс (именно этот пункт и путал невежественных мудрецов), следует ответить: это зависит от характера измерительных инструментов, умения пользоваться ими и количества произведенных наблюдений.

Если бы на полюсе была суша и там на прочных основаниях можно было бы установить мощные приборы высокой точности, подобные тем, что используются в крупнейших обсерваториях мира, то опытные наблюдатели путем многократных наблюдений в течение многих лет смогли бы установить местонахождение полюса с высокой степенью точности.

С помощью обычных полевых инструментов, таких, как теодолит и секстант, опытный наблюдатель, произведя ряд наблюдений, сможет определить пределы местонахождения полюса вполне удовлетворительно, однако не с такой степенью точности, как вышеупомянутым методом.

Считается, что при удовлетворительных условиях ординарное наблюдение на море с помощью секстанта и естественного горизонта, обычно производимое капитаном, позволяет определить местонахождение корабля с точностью до мили.

Что касается наблюдений в арктических областях, то здесь обнаруживается тенденция со стороны специалистов, не имеющих практического опыта такой работы, переоценивать и преувеличивать трудности и минусы астрономических наблюдений, производимых в условиях низких температур.

Мой личный опыт свидетельствует, что для опытного наблюдателя, одетого в меховую одежду и производящего наблюдения в безветренную погоду при температурах, скажем, не ниже минус 40° по Фаренгейту , холод не является серьезной помехой. Величина и характер ошибок, обусловленных воздействием холода на инструмент, возможно, могут быть предметом дискуссии и определенных расхождений во мнениях.

Я лично испытывал самые серьезные затруднения из-за глаз.

Для глаз, многие дни и недели подверженных неослабевающему действию яркого солнечного света, которые постоянно напрягаешь, прокладывая курс по компасу и двигаясь на определенную точку, для глаз проведение серии наблюдений — это обычно что-то кошмарное после того напряжения, с каким сосредоточиваешь взгляд, ловишь на поверхности ртути отражение солнца и считываешь показания верньера на слепящем свету, о котором имеют представление только те, кто сам производил наблюдения при ярком солнечном свете на сплошных снежных пространствах арктических областей, — глаза обычно наливаются кровью и болят потом несколько часов.

После вышеописанной серии непрерывных наблюдений в окрестностях полюса мои глаза в течение двух или трех дней не годились ни для какой работы, требующей сосредоточенного зрения, и если бы на обратном пути мне в течение двух или трех дней пришлось прокладывать курс, это было бы для меня в высшей степени затруднительно.

Дымчатые очки, которые мы носили постоянно во время переходов, помогают лишь отчасти и не полностью защищают глаза, так что за время наблюдений мои глаза крайне устали и были временами ненадежны.

Авторитеты дают различные оценки ошибок, возможных при проведении астрономических наблюдений на полюсе. Я лично склонен допустить погрешность в пять миль.

Никто, за исключением людей, абсолютно не сведущих в подобных делах, не может предположить, что с помощью своих инструментов я мог точно определить местонахождение полюса; однако, определив его местонахождение приблизительно и допустив возможную погрешность в 10 миль, я неоднократно пересек в различных направлениях соответствующую область в 10 миль в поперечнике, и никто, кроме людей самых невежественных, не усомнится в том, что в какой-то момент я прошел близко от самой точки полюса или, быть может, прямо по ней.

Разумеется, наше прибытие к столь труднодоступному месту назначения не обошлось без некоторых довольно-таки простых церемоний, которых мы заранее не продумывали. Мы водрузили на верхушке мира пять флагов. Первым был шелковый американский флаг, который сшила мне жена 15 лет назад. Флаг этот побольше любого другого попутешествовал в высоких широтах. Я брал его с собой, обвернув вокруг тела, во все свои полярные экспедиции и оставлял кусочек во всех самых северных пунктах, которых достигал. Это были, последовательно, мыс Моррис-Джесеп, самая северная оконечность суши исследованного мира; мыс Томас-Хаббард, самая северная из известных оконечностей Земли Джесепа, к западу от Земли Гранта; мыс Колумбия, самая северная оконечность североамериканских земель; и крайний северный пункт, до которого я дошел в 1906 году, — 87°06′ северной широты, — во льдах Полярного моря . К тому времени, как флаг попал на полюс, он уже несколько истрепался и полинял.

Широкой диагональной полосе этого стяга теперь суждено было отметить самую далекую цель на земле — место, куда я вступил со своими смуглыми спутниками.

Я также счел нужным водрузить на полюсе флаг братства Дельта-Каппа-Эпсилон, в члены которого я был посвящен с бытность выпускником Боудонского колледжа, красно-бело-синий «Всемирный флаг свободы и мира», флаг Военно-морской лиги и флаг Красного Креста.

Водрузив на льду американский флаг, я велел Хенсону подготовить с эскимосами троекратное «ура», которое они и исполнили с величайшим воодушевлением. Затем я пожал руки всем участникам отряда — простая церемония, которую одобрят наиболее демократически настроенные люди. Эскимосы радовались нашему успеху, как дети. Разумеется, не понимая в полной мере смысла события, они все же понимали, что оно означает окончательное завершение работы, за которой видели меня много лет.

Затем в щель между ледяными глыбами торосистой гряды я вложил бутылку с диагональной полосой моего флага и записками следующего содержания:

90° северной широты, Северный полюс.

6 апреля 1909 года.

Прибыл сюда сегодня, после 27 переходов с мыса Колумбия.

Со мной пять людей: Мэттью Хенсон — цветной, Ута, Эгингва, Сиглу и Укеа — эскимосы; у нас 5 саней и 38 собак. Мой корабль «Рузвельт» находится на зимней стоянке на мысе Шеридан, в 90 милях восточнее мыса Колумбия.

Возглавляемая мною экспедиция, успешно достигшая Северного полюса, находится под покровительством Арктического клуба Пири, Нью-Йорк; экспедиция снаряжена и отправлена на Север друзьями и членами клуба с целью завоевать этот географический приз, если окажется возможным, к чести и престижу Соединенных Штатов Америки. Руководители клуба: Томас Хаббард (Нью-Йорк), председатель; Зенас Крейн (Массачусетс), вице-председатель; Герберт Бриджман (Нью-Йорк), секретарь и казначей.

Завтра отправляюсь обратно на мыс Колумбия.

Роберт Э. Пири, Военно-морской флот США

90° северной широты, Северный полюс.

6 апреля 1909 года.

Сегодня я водрузил национальный флаг Соединенных Штатов Америки в этом месте, где, согласно моим наблюдениям, проходит северополярная ось Земли, и тем самым заявил права владения на всю эту и прилегающую область от имени и во имя президента Соединенных Штагов Америки.

В знак владения оставляю здесь эту запись и флаг Соединенных Штатов.

Роберт Э. Пири, Военно-морской флот США

Если бы человек мог дойти до 90° северной широты не будучи бесконечно измученным телом и душой, на его долю несомненно выпали бы единственные в своем роде ощущения и размышления. Однако достижение Северного полюса явилось для нас кульминационным пунктом многих дней и недель форсированных маршей, физических лишений, недосыпания и изматывающей душу тревоги. Самой природой мудро предусмотрено, что человеческое сознание может вместить лишь такую степень сильнейших переживаний, какую может выдержать его мозг, а мрачные стражи отдаленнейшей точки Земли не допускают к ней ни одного человека, не подвергнув его предварительно самым суровым испытаниям.

Быть может, это покажется странным, но, убедившись, что мы действительно достигли цели, я жаждал лишь одного — спать. Однако после нескольких часов сна мною овладело состояние экзальтации, сделавшее дальнейший отдых невозможным. Более двадцати лет эта точка земной поверхности была объектом всех моих устремлений. Достижению ее я посвятил душу и тело. Много раз моя жизнь и жизнь моих спутников подвергалась опасности. Эта цель поглощала силы и средства мои и моих друзей. Это было мое восьмое путешествие в Арктику. В ее ледяных пустынях я провел около двенадцати лет в периоде между 30-м и 53-м годами жизни, а в промежутках между экспедициями, в мире цивилизации, был преимущественно занят подготовкой к следующему походу. Решимость достичь полюса до такой степени вошла в мою плоть, что, как ни странно это прозвучит, я уже давно перестал рассматривать себя иначе, как орудие достижения этой цели. Обывателю это покажется странным, но меня хорошо поймет изобретатель, художник или вообще человек, всю свою жизнь посвятивший служению одной идее.

Тем не менее хотя за те 30 часов, что мы провели на полюсе, мой ум и был почти беспрерывно занят радостной мыслью о том, что мечта моей жизни сбылась, меня все же с пугающей отчетливостью посещало воспоминание о других временах — воспоминание о том дне три года назад — 21 апреля 1906 года, — когда после битвы со льдом, открытой водой и бурями возглавляемая мною экспедиция была вынуждена повернуть назад с 87°06′ северной широты из-за недостатка продовольствия. Контраст между страшной депрессией того дня и блаженством нынешней минуты составлял отнюдь не самую последнюю приятную черту нашего кратковременного пребывания на полюсе. В мрачные моменты нашего возвращения на материк в 1906 году я говорил себе, что я лишь один в длинном списке исследователей, берущем начало в веках и включающем имена Генри Гудзона и герцога Абруццкого, Франклина, Кейна и Мелвилла, — длинном списке мужественных людей, боровшихся и потерпевших поражение. Я говорил себе, что ценою лучших лет моей жизни я сумел добавить лишь несколько звеньев к цепи, ведущей с параллелей цивилизации к полярному центру, но что единственное слово, которое мне в конце концов суждено было начертать в книге моей жизни, это — поражение.

И вот теперь, четвертуя лед в различных направлениях от лагеря, я с трудом отдавал себе отчет в том, что после 23 лет борьбы и разочарований мне наконец удалось водрузить флаг своей страны в пункте, являвшемся объектом вожделений всего мира. Об этом нелегко писать, но я знал, что мы вернемся в цивилизованное общество с захватывающей приключенческой повестью, которую мир жаждал услышать на протяжении почти четырех столетий, — с повестью, которая будет рассказана под сенью звездно-полосатого флага флага, который в моей одинокой и уединенной жизни стал для меня символом родины и всего того, что я любил — и, быть может, никогда не увижу вновь.

Хотя те 30 часов, что мы провели на полюсе, были целиком заполнены маршами и контрмаршами по льду, астрономическими наблюдениями и записями, я все же улучил минуту написать жене на американской открытке, которую нашел зимой на корабле. У меня было обычаем на важных этапах путешествия на север писать такие письма, с тем чтобы, случись со мной что-нибудь серьезное, эти краткие сообщения могли попасть к ней через руки уцелевших. Вот содержание открытки, которую миссис Пири получила впоследствии в Сидни:

90-я северная параллель, 7 апреля.

Дорогая Джо!

Наконец-то я победил. Пробыл здесь день. Через час отправляюсь к вам домой. Привет ребяткам.

«Берт»

После полудня 7 апреля, выставив флаги и сделав несколько фотографических снимков, мы разошлись по своим иглу, чтобы немного поспать, прежде чем выйти в обратный путь на юг.

Спать я не мог, и два моих эскимоса — Сиглу и Эгингва, деливших со мной снежное жилище, судя по всему, тоже не могли успокоиться. Они ворочались с боку на бок, а когда, наконец, затихли, по их неровному дыханию я мог заключить, что они не спят. Хотя они не были особенно взволнованы накануне, когда я сказал им, что мы достигли цели, все же и они были в том радостно приподнятом настроении, которое не давало мне заснуть.

В конце концов я встал и, сказав моим людям и тройке, занимавшей другой иглу и тоже не спавшей, что мы можем попытаться достичь нашего последнего лагеря примерно в 30 милях к югу, распорядился запрягать собак и готовиться к отъезду. Гораздо разумнее было воспользоваться хорошей погодой для путешествия, чем беспокойно метаться на снежных ложах.

Ни Хенсона, ни эскимосов торопить не пришлось. Теперь, когда с работой было покончено, они, естественно, жаждали как можно скорее вернуться на сушу. 7 апреля в 4 часа дня мы покинули наш лагерь у Северного полюса.

Хотя я с предельной отчетливостью сознавал, что я оставляю у себя за спиной, я не медлил и не затягивал свое прощание с целью всей моей жизни. Событие свершилось: люди вступили на недоступную дотоле вершину мира, и теперь мне предстояла работа на юге — от северного побережья Земли Гранта нас отделяли 413 морских миль льда и, возможно, открытой воды. Всего лишь взгляд через плечо — и я повернулся лицом к югу, к будущему.

 

Глава 33

Простившись с полюсом

Итак, 7 апреля в 4 часа дня мы покинули полюс. Я постарался, как мог, описать ту радость, которую испытал, достигнув этой отдаленнейшей точки земного шара, но, как ни велико было наше ликование, я покидал полюс не более чем с грустью, какую испытывает человек, говоря себе: «Этого места я уже больше никогда не увижу».

Наше удовлетворение по поводу того, что наконец-то мы отправились домой по обратному следу, несколько приглушалось отчетливым чувством тревоги перед тем, что нам еще предстояло. Наши планы в равной мере предусматривали не только достижение полюса, но и благополучное возвращение с него. Путешествие к Северному полюсу можно в известном смысле сравнить с проблемой, стоящей перед воздухоплавателями: оказывается, что летать не так уж трудно, гораздо труднее благополучно приземлиться.

Не следует забывать, что в экспедицию 1905–1906 годов с самом серьезной опасностью мы столкнулись не при движении на север, а на обратном пути от крайней северной точки нашего маршрута, когда подошли к неумолимой «Великой полынье», грозившей стать местом гибели всего нашего отряда. Не следует забывать и о том, что, даже после того, как мы благополучно пересекли «Великую полынью» и с превеликим трудом выползли на негостеприимный берег северной Гренландии, мы насилу спаслись от голодной смерти.

Такие невеселые воспоминания владели нами, когда мы повернулись спиной к полюсу, и смею предположить, что каждый из членов нашего маленького отряда задавался вопросом, не ждут ли нас и на этот раз такие же испытания. Мы нашли полюс, но суждено ли нам вернуться и рассказать о нашем открытии? Прежде чем выйти в путь, я в кратких словах разъяснил своим спутникам, что нам совершенно необходимо достичь суши до следующего сизигийного прилива. К этому надо приложить все усилия. Отныне нам следует побольше находиться в пути, поменьше спать и торопиться каждую минуту. Я предполагал совершить все обратное путешествие двойными переходами, то есть покрывать расстояние одного перехода на север, завтракать и пить чай, снова делать переход, спать несколько часов и опять выходить в путь. На деле вышло так, что мы совсем не намного уклонились от этого плана. Точнее говоря, мы изо дня в день за три перехода на юг покрывали расстояние пяти переходов на север. С каждым выигранным днем уменьшалась опасность того, что ветер и подвижки льда уничтожат обратный след. Область льдов чуть выше 87-й параллели область около 57 миль шириной — внушала мне серьезные опасения. Достаточно было 12 часов сильного ветра с любого направления, кроме северного, чтобы эта область превратилась в открытое море. Вот почему я вздохнул с облегчением, когда 87-я параллель осталась позади.

Возможно, читатель помнит, что хотя экспедиция 1905–1906 годов, как и нынешняя, вышла к полюсу с северного побережья Земли Гранта, возвращалась она по другому маршруту и вновь достигла суши у гренландского побережья. Это объяснялось тем, что лед, по которому мы шли, сильными ветрами отнесло далеко на восток от нашего первоначального маршрута. Однако на этот раз такой неприятности не случилось. След, по которому повторно прошли наши вспомогательные отряды, был по большей части легко узнаваем и хорошо сохранился. К тому же у нас было достаточно продовольствия для людей и собак, а что касается снаряжения, то им мы были обеспечены как для соревнований. Приподнятое настроение всех членов отряда также оказывало свое стимулирующее действие. Короче говоря, все нам благоприятствовало. Первые пять миль обратного пути мы мчались во весь опор. Затем мы подошли к узкой трещине, заполненной молодым льдом, где можно было попытаться измерить глубину океана — у полюса это оказалось неосуществимым из-за толщины льда. Мы прорубили полынью и вытравили 1500 морских саженей проволоки, но дна не достали. При наматывании проволока оборвалась и вместе с лотом пошла ко дну. С потерей лота и проволоки деревянный барабан стал нам ни к чему, и мы выбросили его, облегчив сани Укеа на 18 фунтов. Первого лагеря, под 89°25′ северной широты, мы достигли в хорошем темпе, и переход был бы просто приятен, если бы у меня не болели глаза из-за непрерывных астрономических наблюдений, проведенных накануне.

После нескольких часов сна мы вновь поспешили вперед. Эскимосы и собаки были очень бодры и веселы.

Начиная с этого лагеря я ввел систему кормежки собак соответственно пройденному расстоянию, то есть удваивал рацион при двойном переходе. Это стало возможным благодаря тому, что у нас имелся продовольственный резерв, заключавшийся в самих собаках, которым мы могли воспользоваться в случае серьезных задержек перед полыньями.

На следующей стоянке мы вскипятили чаю и пообедали в иглу, дали собакам отдохнуть, затем снова двинулись в путь. Погода стояла прекрасная, хотя все указывало на близкую перемену. Потребовалось собрать всю нашу силу воли, чтобы достичь следующих иглу, но мы их достигли и заснули сразу же, как только поужинали. Если бы нас не ждали впереди готовые иглу, сделать этот переход мы бы не смогли.

В пятницу 9 апреля день выдался бурный. Весь день дул сильный ветер с норд-норд-оста, к вечеру перешедший в штормовой; температура колебалась между 18° и 22° ниже нуля . Все полыньи, которые мы проходили по пути на север, значительно расширились, и образовались новые. Чуть севернее 88-й параллели мы наткнулись на полынью по меньшей мере с милю шириной; к счастью, вся она была затянута вполне проходимым молодым льдом. День был отнюдь не обнадеживающим. Всю вторую половину перехода под давлением завывающего шторма лед торосился вокруг нас и чуть ли не под самыми нашими ногами. Хорошо еще, ветер дул нам почти в спину — идти по следу против штормового ветра было бы невозможно. Собаки бoльшую часть времени летели по ветру во весь опор. Под воздействием шторма лед, по-видимому, смещался на юг, унося нас с собой. Все это сильно напоминало мне яростный шторм, в который мы достигли «Штормового лагеря» на обратном пути в 1906 году. К счастью, боковых подвижек льда не наблюдалось, иначе нам грозили бы серьезные неприятности. Вечером, когда мы стали лагерем под 87°47′ северной широты, я записал в своем дневнике: «Путь отсюда к полюсу и обратно напоминает победоносный бег на короткую дистанцию с жестоким финишем. Вот плоды упорной работы, недосыпания, долголетнего опыта, превосходного снаряжения и везенья на погоду и открытую воду».

За ночь шторм выдохся и мало-помалу утихомирился, оставив после себя очень пасмурную погоду. Все сходились на том, что свет очень неприятен для глаз. След почти невозможно было разглядеть. Хотя температура была всего 10° ниже нуля , в этот день мы смогли пройти лишь часть маршрута, соответствовавшую последнему переходу Бартлетта. Больше мы и не пытались пройти: гонка стала сказываться на собаках, а между тем хотелось бы, чтобы на следующий день они были в наилучшей форме, так как я предвидел встречу с молодым льдом и все связанные с этим трудности. Здесь нам пришлось пристрелить несколько собак. Всего их оставалось у нас 35 штук.

В воскресенье 11 апреля день был ясный; солнце вышло из-за туч вскоре после того, как мы тронулись в путь. Ветра почти не было, солнце, казалось, даже припекало и сверкало невыносимо ярко. Если б не дымчатые очки, нам пришлось бы страдать от снежной слепоты. Несмотря на ожидание неприятностей, с каким мы начали переход, мы были приятно разочарованы. Когда мы проходили здешними местами на север, вся эта область была покрыта молодым льдом, и мы естественно предполагали, что найдем здесь открытую воду или что в лучшем случае след будет стерт. Однако подвижки льда были не настолько значительны, чтобы разорвать его. А боковых подвижек льда — в восточном и западном направлениях — пока что вообще не наблюдалось. Собственно, это и являлось как бы обусловленной самой природой счастливой чертой нашего обратного похода и главной причиной, почему у нас было так мало осложнений в пути. Мы остановились пообедать у иглу, построенного перед полыньей, и не успели покончить с обедом, как лед у нас за спиной вскрылся. Мы пересекли замерзшую полынью как раз вовремя. Вблизи лагеря мы заметили свежие следы песца: зверька, вероятно, вспугнуло наше приближение.

Воодушевленные удачей, мы вновь двинулись в путь и, закончив двойной переход, стали лагерем у самой 87-й параллели. В тот вечер я сделал запись в своем дневнике, которую, быть может, стоит здесь привести. Она гласила: «Завтра надеюсь достичь иглу, от которого Марвин повернул на материк. Буду рад снова выбраться там на большой лед. Не далее, как в феврале и начале марта вся эта область была открытой водой; теперь она затянута молодым льдом, крайне ненадежным для передвижения. Несколько часов крепкого восточного, западного или южного ветра — и вся эта область станет открытой водой на протяжении 50–60 миль к северу и югу и неизвестно на сколько — в восточном и западном направлении. Здесь можно пройти только при такой погоде или северном ветре».

В результате этого двойного перехода мы достигли «лагеря герцога Абруццкого» под 86°38′ северной широты, — мы назвали его так в честь крайнего северного пункта, достигнутого герцогом Абруццким. След в нескольких местах прерывался, но мы каждый раз без особого труда находили его.

Следующий день выдался резко неприятный. Свежий юго-западный ветер дул нам в лицо, плевался снегом, коловшим кожу, словно иголками, и норовил забраться в малейшую прореху в одежде. Но мы страшно обрадовались, что оставили позади молодой лед, и все это казалось нам сущими пустяками. Остановились мы в «лагере Нансена», названного так в честь этого великого исследователя.

Казалось, наше обратное путешествие как нарочно изобиловало контрастами, ибо на следующий день ярко светило солнце и было абсолютно безветренно. Однако, несмотря на хорошую погоду, собаки были почти без сил. Они двигались только шагом, хотя сани были нагружены совсем легко, и мы никак не могли пустить их бегом. Эскимосы также как будто несколько сдали, и я счел за благо совершить одинарный переход вместо двойного.

После хорошего сна мы вновь вышли в путь, намереваясь проделать двойной переход, и тут стало сказываться действие ветра. Еще до того, как мы покинули лагерь, лед вокруг нас начал трещать и стонать. У самого лагеря открылась полынья, и нам пришлось переправляться через нее на льдинах.

Между этим и следующим лагерем под 85°48′ северной широты мы нашли три иглу, где Марвин и Бартлетт отсиживались перед широкими полыньями, которые были теперь затянуты льдом. По особенностям конструкции иглу эскимосы признали в них работу людей из отрядов Бартлетта и Марвина. Эскимосы почти всегда могут безошибочно определить, кто строил иглу. Хотя все иглу строятся примерно одинаково, они тем не менее носят приметы индивидуального мастерства, которые легко узнают умудренные опытом дети Севера.

В течение первого перехода дня мы шли по сильно разорванному следу под действием ветра лед вскрывался во всех направлениях, и часть пути нам приходилось бежать; собаки прыгали с льдины на льдину. Во время второго перехода мы видели свежий медвежий след — очевидно, того же самого животного, чей след видели по пути на север. Вдоль всего маршрута нам попадались многочисленные трещины и узкие разводья, но мы пересекали их без особенных задержек.

Встретилась нам и полынья в милю шириной, образовавшаяся после того, как мы прошли этими местами на север. Молодой лед, затянувший ее, теперь взламывался. Возможно, мы рисковали здесь, возможно, нет. Одно было в нашу пользу: у нас было значительно меньше груза, чем по пути на север, и мы могли стремительно перебрасывать сани по молодому льду, который в следующий момент уже не выдержал бы их веса. Во всяком случае, необычность происходящего не бросала нас в дрожь и не вызывала перебоев пульса. Мы восприняли эту переправу как нечто само собой разумеющееся, как часть дневной работы.

Когда мы покидали лагерь, где останавливались на обед, на юге поднялась густая, черная, грозная туча, и мы уже почти ждали шторма, но ветер упал, и в следующий лагерь, где Марвин произвел промер глубины моря на 700 морских саженей и потерял проволоку вместе с ледорубами, мы прибыли при тихой, ясной солнечной погоде, проделав 18-часовой переход. Мы были теперь приблизительно в 146 милях от суши.

Итак, мы в отличной форме скатывались с горки, именуемой Северный полюс, и за следующий двойной переход, 16–17 апреля, добрались до нашего одиннадцатого лагеря по пути на север, расположенного под 85°08′ северной широты, в 121 миле от мыса Колумбия. За этот переход мы пересекли семь полыней, что вкупе с неоднократными разрывами следа снова удлинило переход до 18 часов.

В воскресенье 18 апреля мы по-прежнему спешили по следу, проложенному Марвином и Бартлеттом. Они потеряли основной след, но для нас это не имело значения, если не считать дополнительной затраты времени. На основном следу мы могли бы делать более длинные переходы, так как там мы останавливались бы на отдых в иглу, построенных по пути на север, и нам не приходилось бы строить для себя новые. Итак, это был еще один 18-часовой переход. Он имел тихое и теплое начало, но, поскольку речь шла обо мне лично, крайне неприятный конец. Дело в том, что за день моя одежда отсырела от пота. К тому же продолжительные переходы и короткие ночевки вернули нас к календарному дню, мы шли теперь все время на солнце. Поэтому от солнца, а также от юго-восточного ветра все мое лицо горело и было сведено судорогой. Однако я утешал себя мыслью, что мы находимся теперь менее чем в ста милях от суши. Я старался забыть о болящей плоти, глядя на материковые тучи, которые были видны с места нашей стоянки. Принять их за что-либо другое никак невозможно — они висят над материком постоянно и образуются в результате конденсации влаги, поднимающейся с суши в верхние слои атмосферы. А завтра — мы были в этом уверены — мы сможем увидеть и самое сушу.

Между тем собаки опять казались совершенно обессиленными. Три из них окончательно выбыли из игры. Мы выдали собакам усиленный рацион и задержались в этом лагере подольше, отчасти из-за собак, отчасти затем, чтобы вновь вернуться к «ночным» переходам — таким, когда солнце светит нам в спину.

Весь следующий переход, с воскресенья на понедельник 18–19 апреля, погода оставалась ясная, и мы по-прежнему шли, укладываясь в составленное мной расписание. Длительный сон накануне освежил и нас, и собак, и в час дня мы со свежими силами вышли в путь. В четверть третьего мы миновали иглу Бартлетта на северной стороне огромной полыньи, образовавшейся уже после того, как мы прошли здесь на север. Пересечение полыньи заняло немногим более двух часов.

Только около одиннадцати часов вечера нам удалось вновь отыскать основной след, проложенный Хенсоном во время его первого авангардного перехода. Когда, идя далеко впереди саней, я нашел его и просигнализировал об этом моим спутникам, они чуть с ума не сошли от радости. Область, через которую мы только что прошли, в последнее полнолуние была открытым морем, и достаточно было свежего ветра любого направления, кроме северного, чтобы она вновь стала таковым, а при подвижках льда под воздействием северного ветра она превратилась бы в неровную поверхность, напоминающую битое зеркальное стекло.

Читателю, быть может, покажется странным, что при обратном движении в однообразной ледяной пустыне мы могли различать и узнавать отрезки маршрутов, пройденных нами по пути на север. Но как я уже говорил, эскимосы определяют, кто построил или хотя бы занимал тот или иной иглу, в силу того же инстинкта, благодаря которому перелетные птицы узнают свои старые прошлогодние гнезда, а я сам столько странствовал по арктическим просторам и так долго жил среди этих щедро наделенных интуицией детей природы, что приобрел почти такое же острое чувство местности, как у них.

В полночь мы миновали место, где Эгингва по пути на север оставил обломки саней, и в 3 часа утра 19 апреля подошли к иглу, от которых Макмиллан и Гудсел повернули обратно. За пятнадцать с половиной часов мы прошли расстояние трех авангардных переходов отряда Хенсона.

И тот день еще одна собака совершенно выбилась из сил, и ее пришлось пристрелить. Таким образом, у нас осталось всего 30 собак. В конце перехода вдали на юге показались очертания гор Земли Гранта, и это зрелище взволновало нас до глубины души. Наверное, с такой же радостью смотрят потрепанные морем матросы на берега родной земли.

На следующий день мы совершили еще один двойной переход. Мы вышли в путь под вечер, достигли шестого лагеря, считая от суши, «вскипятили чайку» и легко пообедали, а затем снова двинулись дальше и рано утром 20 апреля достигли пятого лагеря.

До сих пор мы шли словно во власти волшебных чар, охранявших нас от всех трудностей и опасностей. В то время как Бартлетт, Марвин и, как я позже узнал, Боруп подолгу задерживались перед открытой водой, нас ни одна полынья не задерживала более чем на два часа. Иной раз лед был достаточно прочен, чтобы по нему можно было идти; иной раз мы шли в обход; иной раз пережидали, пока полынья не закроется; иной раз переправлялись на льдинах, как на пароме. Но каков бы ни был способ переправы, мы пересекали полыньи без особых затруднений.

Казалось, будто дух-хранитель полярной пустыни, наконец-то побежденный человеком, признал свое поражение и удалился с поля битвы.

Однако теперь мы вступали в зловещую сферу влияния «Великой полыньи». В пятом лагере, считая от мыса Колумбия (в первых иглу, построенных к северу от «Великой полыньи») мне довелось провести в высшей степени беспокойную ночь — у меня появился ряд неприятных симптомов, по которым я определил у себя ангину. Единственным утешением было то, что мы быстро приближались к материку. Через три, в крайнем случае, через четыре дня, если не случится никакого несчастья, мы вновь вступим на сушу. Я черпал утешение в этой приятной мысли, хотя у меня сильно болело горло и я мучился бессонницей.

 

Глава 34

Снова на суше

Итак, мы находились поблизости от «Великой полыньи», которая на много дней задержала нас по пути на север и едва не явилась местом гибели всей моей экспедиции в 1906 году. Вот почему я ожидал неприятностей в переход 20–21 апреля, и мои опасения сбылись. Хотя «Великая полынья» была покрыта льдом, оказалось, что при своем возвращении Бартлетт потерял здесь первоначальный след и уже больше не находил его. Поэтому оставшуюся часть пути нам пришлось идти не по хорошо наезженному следу, проложенному при движении на север, а по одиночному следу Бартлетта. Впрочем, жаловаться было бы грешно. До сих пор мы шли по хорошо пробитому следу и потеряли его всего лишь в пятидесяти милях от суши.

Для меня этот переход был самым мучительным на обратном пути. Я проделывал его после бессонной ночи в холодном иглу. К тому же моя одежда была влажна от пота, у меня болела щека и непрерывно стучало в голове, хотя к концу перехода оказал свое действие хинин, который я принял накануне, так что вскоре после того, как мы достигли иглу капитана, худшие из симптомов прошли. Однако переход дался нам нелегко. В довершение всех невзгод собаки, казалось, совершенно выбились из сил и пали духом.

Чудесная погода, сопутствовавшая нам последние несколько дней, удержалась и на следующий день. Погода, без преувеличения сказать, стояла просто замечательная. Мы шли шесть часов, остановились на обед, затем тащились дальше еще шесть часов. Нам то и дело попадались свежие следы медведей и зайцев, а также многочисленные следы песцов. Во время перехода не было особых происшествий, если не считать двух узких полыней, которые мы пересекли по тонкому молодому льду. Весь день солнце припекало и невыносимо слепило глаза. Идти против солнца было бы практически невозможно, так свирепы были его лучи. Однако температура весь день держалась между 18° и 30° ниже нуля .

Последний переход, после которого мы вышли на сушу, начался в 5 часов вечера все при той же ясной, тихой, солнечной погоде. Неподалеку от лагеря мы наткнулись на непроходимую полынью; след капитана выходил на нее. При тщетной попытке пересечь ее одна из наших упряжек угодила в воду. В конечном счете полынья забирала на восток; мы отыскали след капитана и по нему обогнули полынью.

Чуть подальше мы увидели край ледниковой кромки и остановились, чтобы сделать несколько фотографических снимков. Еще до полуночи весь отряд достиг ледниковой кромки Земли Гранта. Полярный лед остался позади, мы фактически вступили на твердую землю. Когда последние сани подкатили к почти вертикальной стене ледниковой кромки, я подумал, что все мои эскимосы сошли с ума. Они кричали, вопили и прыгали, пока без сил не свалились на лед. Садясь в сани, Ута сказал по-эскимосски: «Черт или спит, или ссорится с женой, не то мы бы не вернулись так легко обратно». Мы остановились на обед, напились чаю ad libitum , затем снова двинулись дальше и шли без остановок до самого мыса Колумбия.

Почти ровно в 6 часов утра 23 апреля мы достигли иглу «Крейн-сити» на мысе Колумбия — это был конец всей нашей работы. В тот день я сделал следующую запись в своем дневнике:

«Труд моей жизни закончен. Я сделал то, что мне с самого начала суждено было сделать, что, по моему мнению, можно было сделать, и что я мог сделать. Я выколотил Северный полюс из своей системы после двадцати трех лет настойчивых усилий, упорной работы, разочарований, трудностей, лишений, страданий и некоторого риска. Я завоевал последний великий географический приз — Северный полюс к чести Соединенных Штатов . Моя работа является завершением, кульминационным пунктом почти четырех столетий настойчивых усилий, человеческих жертв и финансовых затрат со стороны цивилизованных стран мира; она была проделана чисто по-американски. Я доволен».

Возвращение с полюса было осуществлено в шестнадцать переходов, а все путешествие с суши до полюса и обратно заняло 53 дня, или 43 перехода. Возвращение оказалось на удивление легким по сравнению с прошлыми экспедициями — сказывался опыт и совершенство одежды и снаряжения, но будь погода чуточку иной — и нам пришлось бы рассказать иную повесть. Не было человека в нашем отряде, который не радовался бы тому, что мы оставили позади предательскую полынью и безграничные пространства тонкого молодого льда; если бы штормовой ветер превратил их в открытое море между нами и сушей, наше возвращение было бы по меньшей мере опасным.

По всей вероятности, никто из членов нашего отряда не забудет, как мы спали на мысе Колумбия. Мы славно проспали почти целых два дня, а в краткие промежутки между сном занимались исключительно набиванием животов и просушкой одежды.

Затем мы вышли в путь к кораблю. Наши собаки, как и мы сами, не были голодны, когда мы выбрались на сушу. Они просто валились с ног от усталости. Теперь это были совсем другие животные. Лучшие из них выступали с завитыми колечком хвостами и высоко поднятыми головами. Их стальные ноги с размеренностью поршней отталкивались от снега, черные носы вбирали отрадный запах суши.

За один переход в 45 миль мы достигли мыса Хекла, а еще за один такой же переход — «Рузвельта». Сердце мое затрепетало, когда, обогнув мыс, я увидел черное суденышко, лежавшее на своем ледовом ложе и смотревшее носом прямо на полюс. Мне вспомнилось то, другое, возвращение три года назад, когда мы, отощалые, обогнули мыс Роусон по пути с гренландского побережья, и вид стройных мачт «Рузвельта», вонзавшихся в солнечное арктическое небо, показался мне самым прекрасным зрелищем на свете.

Когда мы приблизились к кораблю, через поручни на лед спрыгнул Бартлетт и пошел нам навстречу вдоль кромки припая. По выражению его лица я понял, что у него дурные новости.

— Вы уже знаете о бедном Марвине? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

И тут он сказал, что Марвин утонул в «Великой полынье», возвращаясь на мыс Колумбия. Эта новость ошеломила меня, убила всю радость при виде корабля и капитана. Какая горечь в чаше победы! Сперва я никак не мог поверить, что никогда больше не увижу человека, который многие месяцы, невзирая на опасности и лишения, работал бок о бок со мной, чей труд и пример в большой мере способствовал успеху всей экспедиции. Подробности его смерти навсегда останутся покрыты мраком. Он был один, когда предательский молодой лед, лишь недавно затянувший полосу открытой воды, подломился под ним. Он был единственным белым в возглавляемом им вспомогательном отряде, с которым возвращался на сушу. Как обычно, снявшись с лагеря, он вышел вперед, предоставив эскимосам укладывать вещи, запрягать собак и следовать за ним. Подойдя к «Великой полынье», по краям которой нарос достаточно крепкий и безопасный лед, он, вероятно, поспешил вперед, не замечая, что к центру полыньи лед постепенно утончается, и очутился в воде, когда было уже поздно. Эскимосы шли слишком далеко позади, чтобы слышать его крики о помощи, и в ледяной воде смерть, должно быть, наступила очень скоро. Человек, никогда не боявшийся одиночества при исполнении своих обязанностей, встретил смерть в одиночку.

Придерживаясь его следа, эскимосы подошли к месту, где взломанный лед дал им первое указание на то, что произошло. Один из эскимосов рассказывал, что верх меховой куртки Марвина все еще виднелся на поверхности воды, а по состоянию льда у края полыньи можно было догадаться о том, что Марвин делал неоднократные попытки выбраться из воды, но лед был настолько тонок, что подламывался под ним, и он снова и снова оказывался в ледяной воде. Когда эскимосы подошли к полынье, он, вероятно, был уже давно мертв. Вытащить тело они, разумеется, не могли, так как не могли приблизиться к нему. Прекрасно понимая, что случилось с Марвином, они, тем не менее, со свойственным их расе ребяческим суеверием расположились поблизости лагерем в надежде, что он вернется. Однако время шло, белый не возвращался, и тогда Кудлукту и «Харригана» охватил страх. Они окончательно осознали, что Марвин утонул, и испугались, что его дух будет преследовать их. Поэтому они сбросили с саней вещи, принадлежавшие Марвину, чтобы дух мог найти их, если вернется, а сами во весь опор помчались к суше.

Спокойный, худощавый, с ясным взглядом, постоянно серьезный, Росс Марвин был для меня бесценным помощником. Долгие лихорадочные недели перед отплытием «Рузвельта» он работал не покладая рук, наблюдая за комплектованием и доставкой бесчисленных предметов снаряжения, — мы тогда все трое, он, Бартлетт и я, валились с ног от усталости. Во время плавания он всегда с одинаковой готовностью брался за любое дело, будь то проведение наблюдений на палубе или укладка груза в трюме. Когда мы приняли на борт эскимосов, своим добродушием, спокойной прямотой и физической силой он сразу же завоевал их дружбу и уважение. Он с самого начала умел как никто обходиться с этим удивительным народом.

Позднее, столкнувшись лицом к лицу с суровыми проблемами жизни и работы в Арктике, он решал их спокойно, без жалоб, с ровным неослабевающим упорством, которое всегда приводило к цели, и вскоре я узнал Росса Марвина как человека, который мог выполнить любую возложенную на него задачу. Он всецело ведал метеорологическим разделом экспедиции, а также наблюдениями за приливами и отливами и в течение долгой зимней ночи благодаря своей математической подготовке оказывал мне большую помощь в составлении плана санных переходов, переброски припасов и формировании вспомогательных отрядов. В весеннюю санную кампанию 1906 года он стоял во главе отдельного отряда. Когда яростный шторм, пронесшийся над Полярным морем , рассеял мои отряды, оставив их беспомощными в хаосе битого льда, отряд Марвина, как и мой собственный, находившийся еще дальше на севере, был отнесен к востоку и вышел на сушу у гренландского побережья, откуда Марвин благополучно привел своих людей к кораблю. Из экспедиции 1906 года Марвин вернулся опытным полярником, глубоко усвоившим основные принципы успешной работы в арктических областях; в экспедицию 1908 года он отправлялся ветераном, на которого можно было всецело положиться в любой критической ситуации.

Останки Росса Марвина покоятся далеко на севере в водах Ледовитого океана. На северном побережье Земли Гранта мы сложили ему памятник из камней. На верху памятника укреплена грубая дощечка с надписью:

Памяти Росса Марвина

(Корнеллский университет),

утонувшего в возрасте 34 лет

10 апреля 1909 года в 45 милях

к северу от мыса Колумбия при

возвращении с 86°38′ северной широты

Кенотаф глядит с сурового берега на север, по направлению к тому месту, где Марвин принял смерть. Его имя пополнит славный список героев Арктики, в котором числятся имена Виллоби , Франклина, Зоннтага, Холла, Локвуда и других, кто умер в поле, и пусть скорбящим о нем будет хоть каким-то утешением сознание, что имя его нераздельно связано с завоеванием последнего великого географического трофея, ради которого представители всех цивилизованных народов на протяжении почти четырех столетий шли на страдания, борьбу и на смерть.

К счастью, сбрасывая на лед вещи Марвина, эскимосы не заметили небольшого брезентового свертка с его заметками. Среди них оказалась запись, — вероятно, последняя, настолько характерная для его разумной преданности долгу, что считаю нужным привести ее здесь целиком. Как увидит читатель, она была сделана в тот день, когда я в последний раз видел его живым, — в день, когда Марвин повернул на юг с крайнего северного пункта своего маршрута.

«25 марта 1909 года.

Росс Марвин, Колледж гражданского строительства Корнеллского университета».

Сегодня я отправляюсь обратно с третьим вспомогательным отрядом. Командир Пири продолжает путь на север с отрядом из девяти человек на семи санях со стандартным грузом и с шестьюдесятью собаками. Люди и собаки в прекрасном состоянии. Капитан с четвертым и последним вспомогательным отрядом предполагает повернуть обратно через пять переходов.

22 марта и сегодня, 25 марта, производил астрономические наблюдения и определил наше местоположение. Копии данных наблюдений и расчетов прилагаются. Результаты наблюдений в полдень 22 марта — 85°48′ северной широты; в полдень 25 марта — 86°38′ северной широты. Расстояние, пройденное за три перехода, составляет 50 минут широты, в среднем 16,67 морских мили за переход. Погода нам благоприятствует, дорога хорошая и с каждым днем улучшается.

С тяжелым сердцем вошел я в свою каюту на «Рузвельте». Хотя мы и вернулись целыми и невредимыми, смерть Марвина напомнила об опасности, которая грозила всем нам, ибо каждый из нас побывал в полынье на том или ином этапе путешествия.

Несмотря на подавленность, вызванную страшным известием о гибели Марвина, в течение суток после возвращения я чувствовал себя настолько бодрым, что готов был, если понадобится, снова выйти на след. Но через сутки внезапно наступила реакция — неизбежный результат полной перемены рациона и атмосферы и замены непрерывного движения бездействием. У меня пропало всякое желание что-либо делать. Я насилу просыпался, чтобы поесть, и насилу отрывался от еды, чтобы поспать. Мой чудовищный аппетит не был следствием голода или недоедания, ибо на обратном пути с полюса мы не отказывали себе в еде. Мне просто казалось, что еда на корабле не обладает тем же насыщающим свойством, что пеммикан, и я не могу вместить в себя достаточно пищи, чтобы удовлетворить свой аппетит. Однако я остерегался наедаться до отвала и довольствовался тем, что ел понемногу, но часто.

Как ни странно, на этот раз у нас не распухали ступни и лодыжки, и через три или четыре дня мы стали чувствовать себя нормально.

Всякий, кто взглянет на снимки эскимосов, сделанные перед санным походом и после, быть может, полнее представит себе физические тяготы путешествия к полюсу и обратно и, вчитываясь в почти дневниковый отчет о нашем продвижении, извлечет из него наглядное представление о том мучительном, выматывающем труде, который мы стоически рассматривали как часть нашей повседневной работы, направленной к достижению цели.

Вернувшись на корабль и как следует отоспавшись, я первым делом вознаградил эскимосов за их верную службу. Они получили кто винтовку, кто дробовик с зарядами, патронами и шомполами , а также топоры, ножи и тому подобное, и они радовались, как дети, которым подарили бесчисленное множество игрушек. Среди вещей, которыми я время от времени снабжал их, пожалуй самыми важными были подзорные трубы — с их помощью они могли обнаруживать дичь на расстоянии. Четверка, дошедшая со мной до полюса, получила вдобавок вельботы, палатки и другие сокровища, когда я высаживал их у их поселений вдоль гренландского побережья на обратном пути.

 

Глава 35

Последние дни на мысе Шеридан

Мое повествование подходит к концу. Вернувшись на «Рузвельт», я узнал, что Макмиллан и доктор Гудсел прибыли на корабль 21 марта, Боруп 11 апреля, эскимосы отряда Марвина 17 апреля, а Бартлетт 24 апреля. Макмиллан и Боруп еще до моего возвращения отправились на гренландское побережье, чтобы устроить там продовольственные склады на тот случай, если бы в результате смещения льда мне пришлось возвращаться через Гренландию, как в 1906 году. (Вернувшись на сушу, Боруп оставил для меня продовольственный склад у мыса Фэншо-Мартин, на побережье Земли Гранта, примерно в восьмидесяти милях западнее мыса Колумбия, предусмотрев смещение льда в обоих направлениях.)

Помимо того, Боруп с помощью эскимосов поставил на мысе Колумбия постоянный памятник, представляющий собой пирамиду из камней, над которой возвышается столб из досок с четырьмя указательными стрелами, направленными на север, юг, восток и запад. Все сооружение укреплено оттяжками из толстой проволоки. На каждой стреле имеется медная дощечка с надписью. Надписи гласят: восточная — «Мыс Моррис-Джесеп, 16 мая 1900 года, 275 миль»; южная — «Мыс Колумбия, 6 июня 1906 года»; западная — «Мыс Томас-Хаббард, 1 июля 1906 года, 255 миль»; северная — «Северный полюс, 6 апреля 1909 года, 413 миль». Ниже стрел, в рамке под стеклом для защиты от непогоды, помещена запись, гласящая:

Экспедиция к Северному полюсу Арктического клуба Пири, 1908 год.

Пароход «Рузвельт», 12 июня 1909 года. Этот памятник обозначает место отправки и возвращения санной экспедиции Арктического клуба Пири, которая весной 1909 года достигла Северного полюса. В санном походе принимали участие: Пири, Бартлетт, Гудсел, Марвин (утонул 10 апреля, возвращаясь с 86°38′ северной широты), Макмиллан, Боруп, Хенсон.

Санные отряды вышли отсюда между 28 февраля и 1 марта и вернулись между 18 марта и 23 апреля.

Корабль экспедиции «Рузвельт» зимовал у мыса Шеридан, в 73 милях к востоку.

Р.Э. Пири, Военно-морской флот США

Командир Роберт Пири, Военно-морской флот США, глава экспедиции.

Капитан «Рузвельта» — Роберт Бартлетт.

Старший механик — Джордж Уордуэл.

Хирург — Джордж Гудсел.

Помощник — профессор Росс Марвин.

Помощник — профессор Дональд Макмиллан.

Помощник — Джордж Боруп.

Помощник — Мэттью Хенсон.

Чарльз Перси — заведующий хозяйством.

Томас Гашью — помощник капитана.

Джон Коннорс — боцман.

Джон Коуди — матрос.

Джон Барнз — матрос.

Деннис Мэрфи — матрос.

Джордж Перси — матрос.

Бэнкс Скотт — помощник старшего механика.

Джемс Бентли — кочегар.

Патрик Джойс — кочегар.

Патрик Скинз — кочегар.

Джон Уайзмен — кочегар.

18-го числа Макмиллан и Боруп с пятью эскимосами на шести санях отправились на гренландское побережье для устройства там складов продовольствия на тот случай, если мне придется возвращаться чсрез Гренландию, как в 1906 году, а также для производства наблюдений над приливами и отливами на мысе Моррис-Джесеп. Поэтому я тотчас послал к ним двух эскимосов с приспособлением для измерения глубин и запиской, в которой извещал об успешном завершении похода. В наши планы также входило послать Бартлетта сделать ряд промеров морских глубин на протяжении десяти или пяти миль между мысом Колумбия и лагерем № 8, чтобы получить поперечный профиль материковой отмели и глубокого подводного каньона вдоль нее, и Бартлетт уже приготовил все необходимое снаряжение. Однако я решил не посылать его, так как Бартлетт был не в наилучшей форме — у него сильно распухли ступни и лодыжки. Я сам до конца нашего пребывания на севере оставался абсолютно здоров, если не считать больного зуба, который мучил меня около трех недель.

Впервые за все мои экспедиции в Арктику я провел май и июнь на корабле. В предыдущие годы всегда оставалось какое-нибудь дело в поле, но на этот раз основная работа была завершена, надо было только систематизировать результаты. Тем временем эскимосы совершали короткие поездки по окрестностям, главным образом к складам продовольствия, устроенным между кораблем и мысом Колумбия, и доставляли неиспользованные запасы на судно. В промежутках между поездками эти небольшие экспедиции проделывали кое-какую интересную работу. Другие члены экспедиции уже завершили бoльшую часть дополнительной работы в поле, однако у меня было много дел на борту корабля.

Примерно с 10 мая начала устанавливаться настоящая весенняя погода. В этот день мы с Бартлеттом приступили к весенней приборке судна. Мы осмотрели каюты, вычистили темные углы и просушили все, что нуждалось в просушке. Все шканцы были усеяны самыми разнообразными предметами. В тот же день началась и весенняя работа на судне: с дымовой трубы и вентиляторов были сняты зимние чехлы и команда стала готовиться к пуску машин.

Несколько дней спустя к «Рузвельту» подошел прекрасный белый песец и попытался взобраться на корабль. Один из эскимосов застрелил его. Животное вело себя очень странно, совсем как эскимосские собаки, когда на них находит умопомрачение. Эскимосы утверждают, что в районе Китового пролива песцы часто сходят вот так же с ума и иногда пытаются забраться в иглу. Эта болезнь северных собак и песцов хотя и является, по-видимому, своего рода помешательством, тем не менее как будто не имеет никакого отношения к водобоязни, так как не заразна.

Весенняя погода хотя и вправду наступила, однако отличалась большим непостоянством. Так, например, в воскресенье 16 мая солнце пригревало, было тепло и снег исчезал словно по волшебству; вокруг корабля образовались лужи. А на следующий день дул упорный штормовой ветер с юго-запада, наносивший много мокрого снега, и день в целом выдался очень неприятный.

18 мая механики всерьез принялись за котлы. Четыре дня спустя вернулись двое эскимосов от Макмиллана, с мыса Моррис-Джесеп на побережье Гренландии. Они привезли от него письмо, в котором он сообщал подробности о своей работе. А 31-го прибыли и сами Макмиллан и Боруп. Все обратное путешествие с мыса Моррис-Джесеп — расстояние в 270 миль — они проделали за восемь маршей, проходя в среднем 34 мили за марш. Макмиллан рассказал, что он прошел от мыса Моррис-Джесеп до 84°17′ северной широты, измерил глубину моря, которая оказалась равной 90 морским саженям , и в течение десяти дней собирал данные о приливах и отливах. Они убили 52 мускусных быка и захватили с собой столько мяса и шкур, сколько могли увезти на санях.

В начале июня Боруп и Макмиллан по-прежнему были заняты делом. Макмиллан проводил наблюдения над приливами и отливами в Форт-Конгер, Боруп сооружал на мысе Колумбия вышеописанный памятник Марвину.

Проводя наблюдения в Форт-Конгер, в заливе Леди-Франклин, чтобы связать наши данные по приливам и отливам, полученные на мысах Шеридан, Колумбия, Брайант и Моррис-Джесеп, с данными экспедиции в залив Леди-Франклин в 1881–1883 годах, Макмиллан нашел остатки продовольственных запасов злополучной экспедиции Грили 1881–1884 годов, — овощные консервы, картофель, кукурузу, ревень, пеммикан, чай и кофе. Как ни странно, по истечении почти четверти века многие из продуктов хорошо сохранились, и члены экспедиции не без удовольствия отведали их.

Среди находок был школьный учебник, принадлежавший лейтенанту Кислингбери, погибшему вместе с экспедицией Грили. На форзаце имеется надпись: «Моему дорогому отцу от любящего сына Гарри Кислингбери. Да хранит тебя Бог, чтобы ты благополучно вернулся к нам». На земле лежало старое пальто Грили, также хорошо сохранившееся, и, по-моему, Макмиллан даже надевал его.

Весь экипаж жил теперь ожиданием той поры, когда «Рузвельт» развернется носом на юг, к дому. 12 июня, вслед за нашей приборкой, последовала генеральная чистка у эскимосов. Все их имущество вынесли на палубу, стены, потолки и полы помещений начисто отмыли, продезинфицировали и побелили. Повсюду наблюдались приметы близящегося лета. Поверхность льда поголубела, дельта реки обнажилась, клочки голой земли на берегу чуть ли не с каждым часом увеличивались в размерах. Даже судно, казалось, чувствовало перемены и постепенно начало оправляться от крена — результата ледового сжатия в начале зимы. 16 июня прошел первый летний дождь, хотя на следующее утро лужи затянулись ледком. В этот день Боруп поймал теленка мускусного быка в окрестностях залива Маркем. Ему удалось привезти своего пленника живым на корабль, но уже на следующий вечер животное умерло, несмотря на все старания заведующего хозяйством спасти ему жизнь.

22 июня, в день летнего солнцестояния, в разгар арктического лета и самый длинный день в году, шел снег, но уже неделю спустя погода была почти как в тропиках, и мы все изнывали от жары, как ни странно это прозвучит. Полос открытой воды за мысом Шеридан становилось все больше, они увеличивались в размерах, и 2 июля прямо напротив мыса мы увидели внушительное озеро. 4 июля, День независимости, мог бы порадовать всех тех, кто ратует за «спокойный праздник».

В уважение к покойному Марвину, а также ввиду того, что праздник пришелся на воскресенье, мы обошлись без всего того, что обычно делается в этот день, — только расцветили корабли флагами, которые едва колыхались на ветерке. В этот день три года назад «Рузвельт» при штормовом южном ветре снялся со своей зимней стоянки почти на этом же самом месте; однако теперь, наученный опытом, я предпочел выждать до конца июля, чтобы дать вскрыться льду в проливах Робсон и Кеннеди.

Казалось, «Рузвельт» разделял наше нетерпение поскорее двинуться в путь — он продолжал мало-помалу выпрямляться, и четыре или пять дней спустя этот процесс сам собой завершился. 8-го числа мы закрепили нос и корму судна 8-дюймовым тросом на тот случай, если оно подвергнется сжатию до того, как мы будем готовы к отплытию. В тот же день мы всерьез принялись готовиться к обратному плаванию. Работа началась с погрузки на корабль угля, который, как читатель вероятно помнит, был выгружен на берег вместе с другими припасами в ту пору, когда мы стали на зимние квартиры, — выгружен на случай гибели судна в результате пожара, сжатия льдом и прочих непредвиденных обстоятельств. Приведение судна в готовность к обратному плаванию не требует подробного описания. Достаточно сказать, что весь состав экспедиции в течение десяти дней работал не покладая рук.

Наконец Бартлетт доложил, что судно готово к отплытию. По состоянию льда вблизи берега можно было предполагать, что пролив Робсон пригоден для навигации. Наша работа была завершена, наши усилия увенчались успехом, корабль был готов к плаванию, мы все были здоровы. 18 июля «Рузвельт» медленно вышел из-за мыса и вновь обратился носом на юг. Лишь память о трагически погибшем Марвине омрачала наше радостное настроение.

У мыса Юнион в соответствии с выработанным мной планом мы не стали держаться берега, а сразу ввели «Рузвельт» во льды и пошли серединой пролива. Для корабля типа «Рузвельта» это лучший способ быстрейшего возвращения домой.

До Бэттл-Харбор плавание протекало без особых происшествий. Разумеется, как и всякое плавание в этих водах даже при благоприятных условиях, оно требовало неусыпной бдительности и опыта ледовой навигации. 8 августа «Рузвельт» вышел из льдов и миновал мыс Сабин. О том, насколько важен опыт и насколько оправдал себя новый способ проведения судна по середине пролива, а не близко к берегу, можно судить по тому факту, что мы теперь опережали на 39 дней наш рекорд возвращения с мыса Шеридан в 1906 году, хотя вышли с мыса значительно позднее. На все плавание от мыса Шеридан до мыса Сабин у нас ушло времени на 53 дня меньше, чем в 1906 году.

Мы остановились у мыса Саумарес — исторической области эскимосов и, спустив шлюпку, высадились на берег. Там я впервые услышал об эволюциях доктора Кука, предпринятых им в прошлом году, пока его не было в Аноратоке. 17 августа мы прибыли в Эта. Там я узнал дальнейшие подробности эволюции доктора Кука во время его пребывания в тех краях.

В Эта мы взяли на борт Гарри Уитни, который провел здесь зиму в охоте. Помимо того, мы добыли 70 с лишним моржей для эскимосов, которых развезли по домам в те места, откуда забрали их прошлым летом.

Все они были как дети, но они хорошо нам служили. Порою они действовали нам на нервы и злоупотребляли нашим терпением, но в конечном счете все они были преданными, исполнительными работниками. Не следует забывать к тому же, что я знал каждого члена племени на протяжении почти четверти века и в конце концов стал относиться к ним с теплотой и личной заинтересованностью, которую всякий должен чувствовать к представителям низшей расы, привыкшим уважать его и доверяться ему на протяжении большей части своей взрослой жизни. Мы оставили их в обладании простейшими предметами, необходимыми для жизни в Арктике, каких у них никогда не было прежде, меж тем как те, кто участвовал в санном походе, а также в зимней и весенней работе на северном побережье Земли Гранта, вообще обогатились за счет наших подарков настолько, что стали своего рода миллионерами Арктики. Я, разумеется, понимал, что по всей вероятности расстаюсь с ними навсегда. Сознание успеха смягчало это ощущение, но все же я испытывал величайшее сожаление, бросая последний взгляд на этих странных и преданных людей, которые так много для меня значили.

Мы покинули мыс Йорк 26 августа, а 5 сентября бросили якорь в Индиан-Харбор. Отсюда я первым делом послал телеграмму жене: «Наконец-то добился успеха. Полюс мой. Здоров. Привет». Вслед за ней полетела телеграмма Бартлетта матери и, среди прочих, телеграмма секретарю Арктического клуба Пири Бриджману: «Солнце», что на нашем шифре означало: «Достиг полюса. „Рузвельт“ цел и невредим».

Три дня спустя мы прибыли в Бэттл-Харбор. 13 сентября, проделав расстояние в 475 миль, туда пришел из Сидни (мыс Бретон) океанский буксир «Дуглас Томас». На его борту находились представители Ассошиэйтед пресс Риган и Джеффердс . Я приветствовал их словами: «Это новый рекорд в газетно-издательском деле, и я ценю такую любезность». Еще три дня спустя туда прибыло кабельное судно канадского правительства «Тириан» под командой капитана Диксона с 23 специальными корреспондентами на борту. Они были поспешно направлены на север, как только в Нью-Йорке получили наши первые сообщения. А 21 сентября, подходя к городку Сидни (мыс Бретон), мы увидели, что к нам приближается красивая морская яхта. Это была «Шейла», принадлежащая Джемсу Россу; на ее борту находились моя жена и дети, выехавшие встречать нас. Еще дальше в заливе показалась целая флотилия лодок, расцвеченных флагами и встретивших нас музыкой приветствий. Когда мы приблизились к городу, на набережную высыпали люди. Городок, в который я так часто возвращался побежденным, оказал нам поистине королевский прием, ибо на этот раз на мачтах «Рузвельта» рядом с звездно-полосатым флагом и вымпелом наших канадских хозяев и братьев развевался флаг, которого не видел еще ни один порт в мире, — флаг Северного полюса.

Что мне еще сказать?

Нашей победой мы обязаны опыту; мужеству, выносливости и преданности всех участников экспедиции; а также непоколебимому доверию руководителей, членов и друзей Арктического клуба Пири, давших нам необходимые средства, без которых ничего невозможно было бы сделать.

 

Текст аутентичен оригиналу, за исключением исправленных опечаток.

Оригинальная метка подраздела внутри одной из глав, обозначенная текстовым отступом, заменена на * * *.

Настоящая электронная версия содержит дополнительные информационные материалы об Арктике, истории открытия Северного полюса, Р. Пири и Ф. Куке (сборник! Intro_After.doc), в том числе «Послесловие» к «Северному полюсу» Р. Пири издания 1972 г. Примечания составителя к этим дополнительным материалам находятся в том же файле! Intro_After.doc.

В версию включены графические и фотопортреты Р. Пири (!Peary_Faces), из которых первый был приведен в издании 1972 г. Остальные портреты из Сети.

Каталог! Cook_Faces содержит найденные в Интернете фотопортреты Ф. Кука. Довольно длительный поиск в Сети на разноязычных сайтах продемонстрировал бедность фотоматериалов о Куке (может, «не повезло»). Среди индивидуальных фото удалось обнаружить только две модификации единственного «расстрельного» фотопортрета, где Кук, стоя у стенки, в последний раз любуется на солнышко (см. Cook_1.jpg).

Все фотоматериалы, а также карта похода Р. Пири к Северному полюсу, приведенные в книжном варианте 1972 г., представлены в каталоге Maps_Figs. Индивидуальная обработка сканированных фотографий из книги с помощью программы Photoshop 7 хотя и дала удовлетворительные результаты, однако все же не позволила получить рисунки с качеством, полностью идентичным качеству оригинальных фотографий (лимитирует размер графических файлов).

Оригинал карты похода Пири в книге характеризовался слабой и, главное, неравномерной печатью.

Добавлена карта исследований Гренландии, на которой можно видеть маршруты экспедиций Р Пири (источник: ).

Примечания (названные в книге «комментариями») А.Ф. Трешникова к основному тексту книжной версии 1972 г. вкупе с дополнительными информационными «Примечаниями выполнившего OCR» (идут единым списком; номера приведены в тексте цифрами в квадратных скобках) вынесены в отдельный файл (Comments.doc). Сделать их в виде всплывающих сносок в. doc не представляется возможным в связи со значительным объемом некоторых примечаний.

Примечания (комментарии) А.Ф. Трешникова в оригинале книги выполнены неудовлетворительно: раскрыто не все, что следовало бы; оставляет желать лучшего расположение примечаний.

Следует обратить внимание, что впереди текста примечаний представлен перевод неметрических мер США в систему СИ (находился после «Комментариев» книжного оригинала). Перевод неметрических мер США в обычные нам в тексте (в квадратных скобках) введен выполнившим OCR. Уточняющий текст другого плана в квадратных скобках включен не выполнившим OCR, а редактором книги или же переводчиком.

Два обширных примечания самого Р. Пири оставлены в основном тексте (как в оригинале); их номера отмечены цифрами в фигурных скобках.

Простые дроби оригинала (трудно отобразить в *.doc вместе с целыми числами) переведены в десятичные.