Конец истории всегда печален. С одной стороны, это связано с тем, что мы снова возвращаемся, как правило, в скучную реальность, а с другой — с тем, что почти все настоящие истории заканчиваются печально. Жизнь — долина слез, полная боли, болезней, несправедливости, безутешности и скуки. Разумно заканчивающаяся история не что иное, как обман. И конец каждой истории — это смерть. С самого начала я играл надуманную роль детектива в этой мистической, кровавой и все-таки бурной истории. Остальные участники, в свою очередь, блистали выдающимися достижениями и достойны бурных оваций. Саму же историю писал исключительно пророк долгие годы и с непреклонной целеустремленностью. Он был последовательным автором и потому не упустил описания своего собственного разоблачения. Наоборот, это стало кульминацией.

Его страстное желание, чтобы я принял жуткое наследство и дописал неоконченную книгу, становилось для меня очевиднее с каждой секундой, когда я в бушующий снегопад спешил по зигзагам садовых стен в направлении его дома. Мне стоило огромных усилий не застрять в снегу. Но я даже не заметил трудностей, потому что все мысли были заняты только тем, чтобы добраться до штаб-квартиры злодея и встретиться с ним лицом к лицу.

Когда я наконец оказался у его дома, моя шкура покрылась ледяным панцирем, отчего я стал похож на выскочившего из морозилки ежа. Вместо шерсти в стороны торчали острые как шипы ледяные иголки, даже усы обледенели, так что я боялся, что они разобьются при малейшем сотрясении. Еще чуть-чуть, и я уже, пожалуй, ничем не буду отличаться от обледеневшей фигуры Джокера. Но холод, который сковал меня внутри, был еще страшнее.

Я обошел вокруг дома и установил, что ни в одном помещении не горит свет. Было исключено, что хозяин прилег отдохнуть в этот праздничный день. Либо он в отъезде, либо веселится от души на какой-нибудь рождественской вечеринке. А повелитель мертвых находился внутри, это было так же точно, как то, что Клаудандус управлял нашими судьбами. Вполне вероятно, что он даже поджидал меня, как этой ночью люди ожидали даров.

Странным образом я не чувствовал страха, потому что знал: всезнайка Френсис — единственный шанс для него продолжить дело всей своей жизни. По каким-то причинам он доверил мне свое детище. Но мог ли я быть так уверен?

Я остановился перед украшенным входом и все обдумал. Конечно, я наудачу сложил один и один и получил число два. Но он, очевидно, был безгрешен — его математика должна следовать другим закономерностям. Да, вероятно, он больше не способен считать… В следующий момент я снова затряс головой и горько улыбнулся про себя. Нет, пророк совсем не сумасшедший и, следует признать, его мечта не была лишена определенной логики. Логика! Снова это ненавистное слово. Слово, которое как фетиш определяло мою судьбу. У пророка было логичное объяснение всем убийствам, насколько вообще можно иметь какое-либо объяснение убийства. Но — причина там, причина тут, — после этой ночи с убийствами будет покончено. Так или иначе…

Я проскочил через вход и оказался в темном доме. Маловероятно, что он притаился где-то в засаде и при удобном случае набросится на меня. Как известно, он обычно пытался убедить, прежде чем брал мерку с загривка. Вероятно, думал я, в настоящий момент он спит и лишь позже заметит мое присутствие. Тем не менее меня охватило волнение, сердце дико стучало.

Потихонечку я пробрался через прихожую и наконец — дверь была открыта — оказался в кабинете. Грегор Иоганн Мендель мрачно смотрел на меня вниз из гущи гороховых зарослей. Он казался рассерженным, потому что я заглянул в его тайну. Через стекло было видно, что снегопад на улице тем временем стал таким густым и сильным, что мог быть увековеченным на зимней картине; такая понравилась бы Густаву. Ураганный ветер бушевал над садами, как вырвавшийся на свободу демон, дул без устали в призрачную дудку, сметал в доли секунды огромные снежные дюны и воздвигал их в следующий миг на другом месте, кружил хлопья, как на испорченном экране телевизора, и не давал им покоя.

Я прыгнул на письменный стол и нажал обеими лапами кнопку включения компьютера. Аппарат издал тихий знакомый шум. Потом появились яркие данные о системе в таинственной черноте экрана, словно обманные огоньки над исчезнувшим кладбищем. Когда компьютер загрузился своими электронными воспоминаниями, нетерпеливо замерцал курсор, световой маркер, словно хотел подсказать, как нужно действовать дальше. Это я и сам бы с удовольствием узнал. Итак, передо мной встал решающий вопрос: какое кодовое название я дал бы файлу, где спрятана загадка самой охраняемой тайны в районе? Такое, что было бы доступно только мне? Возможно, имя, которое заключает в себе дьявольскую причину возникновения этой тайны, которое напоминало бы мне каждый раз о причине моей мести, и с ним я бы никого не связывал в своем окружении.

Все получилось! Как только я ввел слово «Претериус», погасли все общие системные данные, и экран постепенно окрасился сверху в красный цвет, как падающий занавес в театре. Потом появилось название тайной программы, выложенное огромными золотыми буквами, завершающимися маленькими дразнящими молниями: FELIDAE.

Через пару секунд исчезла и эта надпись, и экран одарил меня, к моему удовлетворению, но и к великому ужасу, тем, что я искал.

Программа выведения породы «Кошачьи» была так объемна и сложна, что только малая ее часть была выложена передо мной на ограниченном размером экране. Она состояла из обозримого числа стволов, которые начинались сверху, с указания многих рассматриваемых для реселекции пар, и разветвлялись в бесчисленное и уже не различимое перечисление имен. Чем дальше я прокручивал плоскость, тем больше отдалялись от домашних кошек новые представители породы, потомки экземпляров из этих специальных стволов, и приближались к диким, чистопородным кошачьим. Заводчик действовал безжалостно и убирал — то есть убивал — одного за другим целые поколения, которые продолжали нести в себе ген прирученности. Запутанная сеть разветвления родства затянула светло-зеленый фон как выкройка, и под каждым именем был соответствующий информационный квадратик. Здесь хранились данные о генотипе. В квадратиках находились пометки о «доминантных», то есть преобладающих, и «рецессивных», выступающих за главным, признаках. Квадратики, в свою очередь, соединялись между собой черными линиями, чтобы наглядно зафиксировать многообразие скрещивания. Чтобы получить общее впечатление о программе селекции, можно было подвинуть понравившийся график на экране сверху вниз и справа налево.

Решение или, точнее выражаясь, принцип был совсем прост. Если человек хочет вывести породу, закрепить какой-то признак, то он изолирует предназначенных для выведения животных от других, не подходящих для этой цели. Животное, которое намеревается разводить породу себе подобных, не имеет, естественно, тех средств, которые находятся в распоряжении человека. Оно может только позаботиться о том, чтобы выбранные в целях селекции самцы встречались с соответствующими самками. И если между ними вдруг нарисуется чужак, ему нужно помешать. А если это животное не позволяет себе указывать? Если им овладело желание? Ну, тогда…

В итоге возле нижних ветвей родовых деревьев стояло около ста имен тех, которые находились на очереди в целях селекции. Среди них, полагаю, находилась и та милашка, с которой я провел самое волшебное утро в моей жизни. Их имена звучали очень необычно и были трудны для произношения, поэтому я предположил, что создатель программы интенсивно занимался не только нашим видом, но и нашим праязыком. «Кромолханом», например, звали одного, а имя другого было — «Иииеатоф». Сравнение с археологом в тропическом шлеме, который проводит исследования в таинственной системе захоронений пирамид и наконец наталкивается на массивный золотой саркофаг, который искал всю свою жизнь, в моем случае соответствовало действительности. То, что я под конец выяснил, или, лучше сказать, раскопал, раскрылось как сатанинский сундук, содержание которого преподносило удивительные тайны.

Да, предстояло еще много открытий. А именно в нижнем правом углу экрана стоял крошечный могильный крестик, который я принял за символ для вызова следующей картинки. Я подвел курсор к значку и снова нажал кнопку выполнения команды. Как и ожидалось, генеалогическая схема исчезла, и на экране появился бесконечный список имен, снабженных номерами, датами и комментариями. По отдельности все выглядело примерно так:

287… Паша

18.6.1986/около 0.30

Пытался спариться с Трагиян. Все уговоры были напрасны. Трагиян и без этого проблемный вариант. Она не придерживается уговора и бегает по всему району, если у нее течка. Когда они будут готовы и перестанут связываться с простонародьем?

Другая запись:

355… Шанель

4.8.1987/около 23.00

Она была сукота от Хрохоха. Было ясно как день, что хозяин раздаст помет друзьям и знакомым из ближайших районов. Этого не должно случиться ни в коем случае. Мне и без того достаточно сложно размещать у людей своих котят.

В таком же серьезным тоне шел номер за номером, имя за именем. Было совершенно очевидно, что заключал в себе этот список: только мертвых! Убийца аккуратно записывал и систематизировал преступления со свойственной ему добросовестностью. На числе 447 жуткое перечисление наконец закончилось. Ничего удивительного, что число, которое мы вычислили вместе с умным «братом-близнецом», было так близко.

Я с открытым ртом уставился на экран. Чем дольше я пребывал в каменном оцепенении, тем больше меня охватывала печаль, какой я раньше не испытывал. Так много, так чудовищно много сородичей отдали свои жизни, чтобы один одержимый смог осуществить свою мечту о единственно истинной породе. Это была старая цель, которой бредили многие одержимые до него и одновременно самые глупые. 447 сестер и братьев, которые ничего не хотели, кроме как жить и любить. Более ничего — ничего, черт возьми!

Слезы навернулись у меня на глазах, и я представил себе всех невинно отправленных на тот свет, как я и видел их в моих кошмарах. Они не двигались с отрешенным выражением на мордочках, словно эта картина была сделанным в небесах моментальным снимком. Даже если они не жаловались на свою жуткую судьбу, я видел по ним, что они хотят выскочить из этого проклятого ящика, чтобы окончательно обрести покой. Хотя бы это!

Я тут же решил стереть дьявольскую программу. Последний долг, который я мог отдать мертвым…

— Ты теперь все знаешь, дорогой Френсис?

В голосе Паскаля звучала ирония, как будто он насмехался над моим успехом.

Я отвернулся от монитора и бросил взгляд вниз с письменного стола. Он стоял у двери, и желтые глаза горели в темноте как расплавленное золото. Потом он присел на задние лапы и болезненно усмехнулся. Слепая ярость охватила меня, потому что я, Бог видит, не мог найти ничего забавного в этой ситуации. Несмотря на это — или именно поэтому, — я ответил ледяной улыбкой.

— Да, Клаудандус, теперь я знаю почти все. Остались лишь некоторые пробелы. Возможно, поэтому тебе следует рассказать всю историю с самого начала. Так уж положено, ты так не считаешь?

Он снова усмехнулся, но на сей раз так, словно я выступал в роли упрямого ребенка, капризы которого давали больше повода для разрядки, нежели для взбучки.

— Ты имеешь в виду классическое признание, которое убийца делает детективу, прежде чем он убьет его или наоборот? — удовлетворенно уточнил он.

— Верно. Или наоборот. Как всегда, будь мил и сообщи мне все.

— Да рассказывать уже и нечего, мой друг. Существенное ты и сам разузнал. Я даже поддержал тебя в этом, потому что хотел, чтобы ты вникал в это дело шаг за шагом. Несмотря на это, действительно решающие факты, которые вели к разгадке тайны, исключительно твоя заслуга. Победитель по пунктам — вот, пожалуй, подходящее для этого случая выражение. Но как всякий проигравший я, в свою очередь, тоже мечтал только о победе. Исполнится ли моя мечта? Теперь все в твоих руках. Но об этом чуть позже.

Он вышел на середину комнаты и растянулся на мягком ковре. Ухмылка исчезла с его лица, сменившись глубокомысленным выражением.

— «И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо» — так говорит Бог других зверей. Но знаешь ли ты этих особенных зверей, Френсис? Знаешь ли ты людей, Френсис? Ты хоть раз серьезно задумывался о них? Ты знаешь, что в действительности происходит в их головах и на что они способны? На что они способны, если не совершают эти ужасные деяния, которые критикуются другими, так называемыми добрыми людьми? Да-да, ты наверняка веришь в то, что они подразделяются на две группы, а именно на добрых и злых. На тех, кто строит атомные бомбы и разжигает войны, и тех, кто протестует против бойни китов в океанах и собирает пожертвования для голодающих. Ты еще никогда не заглядывал вовнутрь человеческой головы, но ты все равно веришь, что знаешь, — там живут две формы мозга. Ах, ничего ты не знаешь, милый Френсис, совершенно ничего… Я расскажу тебе историю о людях и зверях, не детектив какой-то, а подлинную историю…

Теперь он говорил очень тихо и задумчиво, словно был где-то далеко отсюда, в другом месте и другом времени. Похоже, он даже не замечал меня; казалось, он разговаривает с самим собой.

— Я родился тринадцать лет назад и могу тебя заверить, что очень любил мир таким, каким он был. Я любил жизнь, и солнце, и дождь, возможно, даже людей. Но это было давно, и мне, вероятно, с трудом удастся вспомнить те счастливые дни, вообще вспомнить чувство счастья.

Тогда я вел беспорядочную жизнь, был настоящим бродяжкой, как это мило называют, и получал от всего удовольствие. Однажды я бесцельно гулял в окрестностях и вышел к таинственной лаборатории. Меня как магнитом тянуло туда. Не знаю, что мною двигало, но вдруг я оказался на пороге этого проклятого дома, затем человек поднялся на крыльцо и открыл мне дверь. Это был Претериус. Когда я заметил, что происходило внутри, то хотел бежать как можно быстрее, как можно дальше прочь от этого неописуемого ужаса. Но потом я передумал. Я, идиот, действительно намерился недолго понаблюдать за вопиющими издевательствами этих монстров над нами, чтобы рассказать потом другим собратьям и последующим поколениям. Как видишь, в те дни я был полон миссионерского рвения.

Что случилось потом, ты сам знаешь из дневника многоуважаемого профессора. Я не хотел бы докучать тебе деталями моей биографии в качестве подопытного кролика. Представь только одно: то, что ты прочел, было рассказано с позиции настоящего убийцы. Пытки, которым я подвергался, были в реальности в тысячу раз более жестоки, чем может вообразить человек или животное.

Его глаза сверкали от слез, которые медленно текли по его лицу и потом тихо капали на пол.

— Как бы то ни было, в конце моего лечения у старого доброго профессора поехала крыша, и все помощники оставили его. Когда же он окончательно сошел с ума, я разговаривал с ним.

— Разговаривал? Но это же кощунство! Нам нельзя разговаривать с людьми. Неприкасаемые не могут обмениваться ни одним словом с чужаками, даже если находятся в смертельной опасности.

— Ах, да не смотри ты так! Даже если я задел этим твои религиозные чувства, Френсис, к сожалению, я обязан это произнести: я ненавижу Бога! Ненавижу того, кто создал этот мир, того, кто создал это человечество, кто создал людей такими, как Претериус, и такие ситуации. Если Бог существует, то он огромный, отвратительный паук во тьме. Мы не можем распознать тьму, морду паука со спины и огромную паутину, которая скрывается за иллюзией счастья и добра!

— А как ты говорил с ним?

— Как? Ну, я заметил, что медленно, но верно дни мои подходят к концу, и решился что-нибудь предпринять. Итак, я напрягся, задвигал своими челюстями как человек и издал звуки, имитируя человеческий язык. Звучало довольно странно — как бы карканье исходило из моей гортани, — но сумасшедший понял! Чтобы вступить со мной в поединок, он открыл дверцу клетки. При этом он смеялся как безумный, словно у него был припадок и он не мог прекратить хохот. Как только дверца открылась, я собрал все свои силы, прыгнул на него и вонзил свои клыки как мог глубоко. Он грохнулся о землю и отчаянно попытался оттянуть меня от своего окровавленного рта. Он опоздал. С быстротой молнии я добрался до его кишок, потом Претериус пару раз дернулся и затих наконец без движений.

Я был обессилен и думал, что вот-вот отправлюсь к праотцам. Но прежде чем уйти на тот свет, я захотел освободить других узников, чтобы помешать последователям этого садиста продолжать мучить их. Я открыл клетки и подарил свободу всем сестрам и братьям. В живых остались только дети. Потом я погрузился в глубокий, тяжелый сон; мне казалось, что я стучу в ворота иного мира.

Когда же я проснулся, передо мной стоял Цибольд. Он с самого начала испытывал симпатию ко мне и со временем все чаще отказывался выполнять безумные приказы Претериуса. В конце концов он уволился, потому что не смог больше выносить вида страданий подопытных животных. В тот день он проходил мимо, потому что узнал от Розалии, жены профессора, тревожные новости о состоянии ее супруга, и хотел убедиться, все ли в порядке. Уверен, когда он увидел меня на полу рядом с трупом, он совершенно точно знал, что произошло. Но только улыбнулся лукаво, взял меня на руки и посвистывая вышел со мной из этой «пещеры ужасов». Чистое совпадение, что он жил совсем рядом с лабораторией.

Так примерно я и представлял себе эту печальную историю. Но эта часть стала лишь прологом к еще большему злу. Где же конец?

— Как было дальше дело, Клаудандус?

— Пожалуйста, не называй меня так. Это имя будит столько тяжелых воспоминаний, сам понимаешь…

Он утер лапой слезы и продолжал:

— Цибольд отдал меня лучшему хирургу для зверей, который собрал меня по частям, насколько было возможно, и после четырехмесячного болезненного процесса выздоровления я снова почувствовал себя физически относительно бодро. Но я не был прежним. Прежняя радость жизни исчезла. У меня не было аппетита, и я боялся умереть от депрессии. Ад, через который я прошел, снова и снова оживал в воспоминаниях и снах, а страдания повторялись ежедневно, и, казалось, им не будет конца… пока я постепенно не научился ценить библиотеку Цибольда. Я читал все эти толстые книги, которые написали люди, и много узнал об их мышлении. Большая часть работ повествовала о том, как удивителен и хитер человек, о том, что он все уже изобрел, и какие чудеса совершил в культуре, и на какую страстную любовь способен, и как безумно прекрасен его бог, и к каким далеким звездам он однажды еще полетит, чтобы осчастливить неведомо кого своей восхитительной гениальностью. Вся эта дурацкая библиотека представляла собой увеличенный рекламный ролик, прославляющий Homo sapiens, и в каждой книге было написано одно и то же: люди — хозяева мира и таковыми останутся. Причина: они без стыда и жалости подавляют все другие виды жизни, или, точнее сказать, убивают. Они просто вообразили себя самыми великими созданиями и верили, что вправе причинять любую обиду остальным живым существам. Самое ошеломляющее, что они как раз благодаря своей наглой позиции и стали самыми великими.

Когда я осознал это, то начал думать над тем, как бы повернуть колесо истории вспять. Я всегда знал, каким образом мог бы проходить демонтаж этого деспотичного господства: незаметно. Железная организация и умная тактика были необходимы, чтобы порода господ ничего не заподозрила. Учение о наследственности Менделя подсказало мне путь. Когда я прочел книгу, это было как откровение. Теперь я знал, что является моей задачей, моим долгом, каков смысл моей жизни и как отомстить тем, кто принес мне такие невообразимые боль и страдание. Но речь шла не о простой слепой мести — речь шла об основополагающих переменах в мире.

— Не звучит ли это, черт побери, слишком по-человечески?

— Возможно. Но таков был единственный выход, чтобы мы могли сбросить тысячелетнюю тиранию. Признаю — вначале я сам был мечтателем и действовал наивно. Я поделился этим планом с некоторыми уцелевшими в лаборатории и другими собратьями. Но они отказались воплощать вместе со мной этот чудесный замысел. Любовь к комфорту, глупость и страх возвращали их обратно во власть человека. Они заявили, что люди вовсе не злые, они верили в эту голубую мечту о мирном сосуществовании. Конечно, попадаются и среди людей белые вороны, как среди всех видов, но в принципе… Эти слабоумные были скорее готовы вести жизнь как рабы и есть вонючих угрей из банки, чем бороться за свою свободу!

Единственный, у кого я встретил понимание, был Джокер. Он все время наблюдал со стороны за ужасом в лаборатории и знал подлинное лицо людей. Так мы создали команду. Он отвечал за распространение идеологии, а я вел научную сторону проекта. Не возбуждая ни у кого подозрения, мы издалека приступили к делу.

Я начал скромно, всего с одной самкой и одним самцом, обладавшими подходящими свойствами для выведения новой породы. Речь шла о том, чтобы искоренить ген одомашнивания внутри небольшой популяции и вернуть на первоначальные позиции felis catus как внешне, так и в аспекте поведения и инстинкта. Но я быстро заметил, что это непростая задача. Хотя самка и самец жили совсем рядом друг с другом, они пользовались вниманием и у обычных собратьев, если у тех пробуждался зов природы. Или по своей воле спаривались с другими. У меня не оставалось выбора, как пресечь поползновения тех собратьев, которые не подходили для селекции. Но они не слушались меня, их желание было сильнее и вопреки сознанию заставляло действовать их как роботов своей похоти. Я стал убивать их, одного за другим, всегда, если кто-то пытался нарушить мою сложную программу выведения породы. Правда, со временем новички все больше отходили от «стандарта», искали себе партнеров для любви из своей среды, но и их желание порой делало слепыми в выборе партнера. Они хотели потом скрещиваться со «стандартом» либо чтобы домашние кошки случались с ними. Но всякий раз, прежде чем дело доходило до этого, вмешивался я. Способ избавляться от трупов подсказал мне Джокер. Но убийствам скоро конец: последние поколения выведенной породы сами не хотят иметь ничего общего больше с нами, обычными. Проблема решилась сама собой.

— Это не совсем верно. Разве не ты сам примерно полторы недели назад подсматривал, как я приятно провожу время с красавицей, одной из тех? Ты же мог собственными глазами убедиться, что твое благородное детище даже с удовольствием связывается со «стандартом».

Он с превосходством улыбнулся:

— Мои знаки, Френсис! Знаки и советы, которые я посылал тебе, чтобы ты шаг за шагом входил в суть проекта. Наверняка ты уже понял, почему я не передал последние восемь трупов Исайе, доброму хранителю усопших. Я просто слишком стар и болен, чтобы перетаскивать тело собрата на далекие расстояния. Но это только половина правды. Синяя Борода рассказал мне, как профессионально ты рассмотрел труп Саши сразу после переезда. Он сказал, что ты похож на меня. Добрый старый Синяя Борода, он хотел поддеть меня и при этом даже не догадывался, что я как раз и ждал такого талантливого ученика, продолжателя, с тех пор как затеял этот проект. Потому что моя мания величия не настолько велика, чтобы я мог возомнить, что успею довести до конца святое дело еще до своей собственной смерти. Пройдут годы, десятилетия, прежде чем во всем мире распространится новая порода. Представители этой удивительной породы знают, что они должны втираться в доверие к людям, но не позволять гладить себя, пока не наступит час «икс». Но, несмотря на это, им нужен вождь, который скажет, что делать, и проконтролирует их. Я обрадовался, когда появился ты. Я помогал тебе в освоении информации, намеренно подвергал твои гипотезы сомнению, чтобы ты задумывался о подспудных причинах происходящего. Едва увидев тебя, я понял, что рано или поздно ты разгадаешь тайну. И по этой причине послал к тебе Нхоцемфтекх. Чтобы ты основательно подумал, увидел, в чем глубокий смысл нашего дела, и сумел составить примерное представление о конечной цели, Френсис. Признай, она великолепный экземпляр, ведь правда?

Меня охватили два чувства — ужас и удивление и едва не вырвало от напряжения. Парень совершенно сошел с ума, хуже того — он сам давно превратился в человека!

— Так-так, знаки и чудеса. И Феличита вся в крови. Относится ли она к тем драгоценностям, которыми ты хотел одарить меня?

— Нет. В действительности это трагическая случайность, сбой, абсолютно не преднамеренный. Но подобные сбои в предприятиях такого масштаба неизбежны. Я признаю, что следил за тобой с того дня, как Синяя Борода впервые рассказал о тебе. Впрочем, этот бедняга здесь ни при чем. Он лишь очередная жертва людей.

Я видел, как ты убегал по крышам той ночью от последователей Клаудандуса и исчез у Феличиты. Когда твои преследователи наконец сдались и пошли своей дорогой, я подслушал ваш разговор со свидетельницей через слуховое окно. Но ты был еще не готов к той информации, которую слепая хотела поведать тебе, и пришлось устранить ее, после того как ты и Синяя Борода вместе ушли. Как говорится, тебе пришлось откусывать орех постепенно, иначе тебе не миновать духовного несварения желудка.

— А как было дело с Джокером? Ты не совершил ошибки, когда ликвидировал своего главного пропагандиста?

— А что оставалось делать? Под давлением он бы все выдал. И не только тебе, но и всем этим, идущим по линии наименьшего сопротивления в районе. Джокер был отличным помощником, слугой, но в то же время жутким болтуном. У меня иногда было чувство, что он действительно верил во всю эту чепуху с Клаудандусом, которую мы же сами придумали. Вера и надежда — это действительно была его специальность. Бедный сумасшедший, из него вышел бы гораздо лучший Клаудандус, чем я. Кроме того, он сам хотел быть убитым. Я предложил ему исчезнуть, покинуть наши места и устроиться где-нибудь в другом конце города. Но он считал, что никто из людей не возьмет к себе такого старика, как он. Да-да, люди любят нас больше сладкими, хорошенькими котятами. Джокер сказал, что у него нет ни сил, ни желания бродяжничать под конец жизни. Я должен все сделать быстро и безболезненно, сказал он. Я его не убивал. Практически это было самоубийство, только выполнено мной.

Глубокое отвращение охватило меня к тому, кого я уважал. Все было для него так логично, так ясно, так безобидно. Убийства были совсем не личным делом, и в них не было ничего злого. Они должны были служить благой цели, и они выполнялись, словно таким образом решалась математическая задача. Чувств и трепета перед жизнью не было и в помине. Была только цель, достичь которую помогали убийства, одно за другим, капля крови за каплей. Все было просто и гениально. Как опасен может быть талант живого существа, если будет использован для достижения дурного и злого на земле! Так было всегда, так и будет. Претериус, Мендель, Клаудандус — все они, вероятно, были одной и той же личностью.

— Теперь я действительно знаю все, — сказал я горько. — Но я желал бы никогда не знать этого!

Он медленно поднялся со своего места, прошагал к письменному столу и посмотрел на меня с таким выражением, будто потерял мечту. Похоже, он читал мои мысли. Спустя некоторое время снова улыбнулся с болью, словно до него дошла вся соль этой злой шутки.

— О, нет, Френсис, нет. Ты только веришь, что знаешь все. Это большая разница, любезный.

Разочарованно он покачал головой.

— В душе мы старые друзья, Френсис. Даже больше. Мы как близнецы. Ты наверняка не раз думал об этом. Ты веришь, что что-то знаешь, не так ли? Ты веришь, что ты — маленький умный зверек, который что-то знает. Но на свете так много всего, чего ты не знаешь. Так много. Что, собственно, известно тебе? Ты всего лишь маленький обычный зверек, который живет в обычном городе. Ты просыпаешься каждое утро и совершенно точно знаешь, что ничто на свете не принесет тебе тревоги. Ты проживаешь свой обычный маленький день, а ночью видишь свой спокойный обычный маленький сон, полный мирных, глупых мечтаний. А я принес тебе кошмары. Или нет? Ты живешь во сне, ты слеп как лунатик! Откуда тебе знать, как выглядит мир? Знаешь, что мир — это вонючий свинарник? Знаешь, что в нем найдут лишь свиней, если снесут стены? Мир — это ад! И какая разница, что происходит в нем? Он устроен таким образом, что страдание влечет за собой другое. С тех пор, как существует земля, на ней идет цепная реакция страдания и скорби. Но возможно, где-то там, на далеких планетах и звездах, тоже не лучше… Кто знает? Вершиной всего отвратительного нашей и других неизвестных вселенных остается все же с большой долей вероятности человек. Люди, они такие… Они — злые, подлые, лукавые, корыстные, жадные, жестокие, безумные, любящие мучить и жаждущие крови, злорадные, вероломные, льстивые, завистливые, но прежде всего они глупы как пробка! Люди всего лишь люди. Ах, Френсис, знаешь, люди в этом мире облачились в панцирь себялюбия, упиваются тщеславным самолюбованием, жаждут лести, глухи к тому, что им говорят, равнодушны к несчастьям, которые выпадают на долю их самых близких друзей, они боятся любой просьбы о помощи, которая могла бы нарушить их собственные желания! Право, милый Френсис, такой тип детей Адама встречается от Китая до Перу.

Но как быть с остальными? С нами? Я говорю тебе, мой друг, — мы сделаны из того же теста. Мы без желания, пресыщенно и скучающе охотимся на комаров, мы лениво лежим на садовых оградах, мурлычем рядом с электрическими печами, рыгаем, урчим, спим, проводим нашу жизнь в смешных мечтах о смешных охотах за смешной дичью типа мышей и позволяем быть человеку Богом, — мы, предпочитающие различные виды кормов, уже так печально далеки от тех, кем когда-то были… Да, Френсис, мы должны стыдиться за всех других представителей гордой семьи кошачьих! Мы подражаем людям, мы как люди!

— Ты сам настоящий человек! — закричал я. — Ты думаешь как они! Действуешь как они! Все несчастья, которыми они одарили мир, ты хочешь только повторить. Твоя мечта не действенное изменение, а введение новой диктатуры, оплаченное сотнями и тысячами мертвых собратьев! Или поведай-ка мне еще раз, что за роль ты уготовил другим видам зверей в твоем таком удивительном солнечном государстве? Ответь мне, пожалуйста!

— Вовсе никакой роли! Они глупы и смирились со своей судьбой! Ни воли, ни энергии, понимаешь? Они прирожденные жертвы и однажды станут нашими подданными, как люди. Мы можем быть новыми повелителями мира, Френсис. Династии и королевства могли бы возникнуть, и наша власть может простираться через океаны до самых отдаленных пустынь. Не будь глупцом, Френсис! Убери же наконец шоры с глаз и признай, что сделали из нас люди! Игрушки, плодящиеся балагуры, чтобы услаждать их взоры, заменитель объекта любви для их холодных сердец, приятная мелочь в их дурацком обиходе! Вот во что мы превратились! Тебе бросалось когда-нибудь в глаза, что мы очень малы? Любой человечий ребенок может свернуть нам шею. Мы беззащитны, отданы им в распоряжение навсегда, и самое худшее, что мы не воспринимаем это состояние ига, мы совершенно привыкли, да, оно даже нам нравится. Хочешь, чтобы твой вид и дальше существовал в этом унизительном положении? Ты хочешь этого, Френсис?

— Не подменяй понятия, Паскаль!

— Паскаль? Это название компьютерного языка, языка, выдуманного человеком! Как это типично для человека. Все эти слабоумные имена, которыми нас наделяют, потому что они должны проецировать свои извращенные эмоции обязательно и на нас. Потому что им нечего сказать друг другу, потому что они используют нас как замену дружбе, в которой разочаровались, и симпатии. Меня не зовут ни Паскаль, ни Клаудандус, я ношу другое имя, которое выдумали люди. Я — кошачий, представитель семейства, которое пожирает человека!

— А Цибольд? — спросил я. — Он же спас тебе жизнь, выходил тебя.

— Чепуха! У него было лишь чувство вины, потому что он годами сам был убийцей, а тут подвернулся удобный случай успокоить свою совесть. Таковы они все, Френсис, лживые притворщики. Ханжество их истинный бог, которому они ежедневно приносят новые жертвы. И для этого мы нужны им. Они хотят сделать из нас карикатуры на себя самих!

— Но есть и хорошие люди, Паскаль, или Клаудандус, или Кошачий, или кем ты хочешь еще быть. Поверь мне. Однажды, я добавлю, в один прекрасный далекий день в этом подлунном мире все живые существа будут равноправны, будут в гармонии и, возможно, даже в любви и лучше понимать друг друга.

— Нет, нет, нет! — зарычал он, и его глаза загорелись слепой яростью и ненавистью. — Нет добрых людей! Все одинаковы! Да пойми же ты наконец! Звери — добрые люди, а люди — злые звери!

Я осторожно повернулся к нему спиной и склонился над клавиатурой компьютера.

— Каждый мечтает править миром, — проговорил я с горечью. — Действительно, каждый! Ведь это то, о чем идет речь, правда? Мировое господство. Об этом всегда идет речь. И каждый вид верит, что они — номер один. И каждый индивид глубоко убежден, что он один имеет право на то, чтобы занять трон, раздавать указания другим уничтожать других. И каждый заблуждается, потому что на каждом троне там, наверху, одиноко и холодно. Нам больше нечего сказать, мой друг. Я понимаю, почему ты устроил этот кошмар, и не хотел бы скрывать от тебя, что твоя непреклонность даже вызывает некоторую симпатию. Но не такой ценой, нет, не такой жестокой ценой! Я буду бороться с тобой и приложу все усилия, чтобы разрушить дело твоей жизни. Чем клянусь и на чем стоять буду! А начну с того, что сотру эту программу. Мне очень жаль…

— Ты и не представляешь, как жаль мне, Френсис, — услышал я бесконечно печальный шепот снизу.

Едва моя лапа коснулась клавиши функции уничтожения, я услышал звук, которого ждал все время. Резкое шипение, словно рассекли воздух, вперемешку с сумасшедшим визгом. Инстинктивно я отпрянул в сторону, и он со всей силой ударился о монитор и опрокинул его. Прибор соскользнул с края стеклянного стола и грохнулся на пол. Кинескоп взорвался от удара, экран разлетелся на тысячи осколков, сноп искр вырвался из внутренностей ящика и поджег белые занавески на окне.

Паскаль и я стояли теперь друг против друга со вздыбленной шерстью на спине. Мы оба угрожающе выгнули спину и рычали. Вдруг мой черный как ворон противник оттолкнулся задними лапами и обрушился на меня острыми как лезвие бритвы когтями на передних, которые со свистом, как азиатские мечи, взметнулись вверх. Я сделал то же, что и он, и так мы встретились посреди стола и расцарапали друг друга. Соединившись, мы рухнули на стеклянную поверхность, катались по ней, отталкивали и ранили друг друга задними лапами, кусали без разбору зубами, беспощадно царапались. При этом Паскаль пытался схватить своими резцами мой загривок, чтобы использовать коронный укус, которым так превосходно владел. Вместо этого он наконец ухватил мое правое ухо и укусил изо всех сил. Фонтан крови брызнул из раны, потек по лбу, залил глаза. С мужеством отчаяния я вонзил резцы в грудь Паскаля и не отпускал его до тех пор, пока противник не отскочил и, жалобно завывая, не начал лизать свои раны.

Между тем пламя поглотило почти все занавески и языками тянулось к потолку комнаты. Расплавленный искусственный материал капал сверху вниз, загорался в ковре и порождал новые очаги огня. Комната наполнилась зловонным чадом, яркое, разгоравшееся на ветру пламя пожара обеспечивало нас обоих, окровавленных гладиаторов, соответствующим военным освещением. Я ничего не желал, кроме как убраться прочь из этого ада, но боялся, что старый воин, который, без сомнения, вел свою последнюю битву, не даст на то своего согласия. Итак, рыча мы зализывали раны и готовились к новым обменам ударами, пока дико танцующий пламенный Кришна не достиг состояния прочного огненного потока и не протянул тысячи своих рук к библиотеке хозяина дома.

Паскаль, у которого из груди ручьями лилась кровь, вдруг молниеносно бросился на меня, словно под его задними лапами взорвалась бомба, схватил за шею клыками и шваркнул о столешницу. Но прежде чем он успел глубоко впиться мне в шею, я увернулся от укуса, вцепился когтями всех четырех лап в его шкуру и тут же с силой толкнул на стеклянную поверхность. Расцарапывая вслепую друг другу носы и глаза, мы не раз перевернулись на столе и наконец упали на пол. Самое странное при этом было, что я почти не чувствовал боли. Но было ясно — позже она даст о себе знать.

На ковре, большая часть которого уже была охвачена пламенем, мы продолжили борьбу с той же не утихающей яростью, которая овладевает всем существом, когда становится ясно: выживет только один. Мы рвали друг друга когтями, словно играли с мышью, кусали друг друга, словно угощались мертвым кроликом, а кровь брызгала вверх и рассеивалась в воздухе, словно профессор Юлиус Претериус восстал из мертвых и решил поставить один из своих жестоких экспериментов.

Постепенно мы стали уставать. Удары стали слабее, движения менее резкими, укусы более редкими, а борьба и царапанье — автоматическими объятиями, которые могли погубить нас обоих. После того как Паскаль на миг перевел дыхание, он вдруг тяжело обрушился на меня, а я из последних сил замахнулся и прочертил ему когтями правой лапы кровавый след на морде. Он резко закричал и упал на спину. Я отскочил в сторону метра на полтора, присел на задние лапы и прошелся языком по всем ранам на своем теле. Не думаю, что действительно зализал их, на это у меня просто не было сил и присутствия духа, скорее сработал рефлекс.

Паскаль же, напротив, оставался недвижим. Он уселся на задних лапах и уставился на меня своими молочными глазами как восковая кукла, словно принял дозу наркотиков. Его черная шерсть была пропитана кровью, которая слишком быстро бежала из ран вниз на пол.

Все книги, из которых Клаудандус так много узнал о людях и о зверях, горели теперь синим пламенем. От жары было нечем дышать. Мы задохнемся через несколько секунд и потом сгорим, подумал я. И всем этим мы были обязаны в итоге человеку. Потому что не Паскаль, не Клаудандус, не мы первыми начали убивать. Они, негодяи, были причиной всего зла в мире, причиной тому, что все зашло так далеко.

Вдруг он прыгнул!

Это был прыжок самоубийцы. Прыжок, при котором было все равно, где и как приземлиться. Прыжок, совершенный из последних сил, так что прыгун должен был понимать, что после этого он больше не сможет собрать силы, даже чтобы моргнуть. Это был мощный прыжок, быстрый, как стрела, сильный и неотвратимый, как падающий метеорит.

Когда он с визгом набросился на меня, я инстинктивно откинулся на спину, поднял вверх лапу и выставил один-единственный коготь. И когда Паскаль со свистом пролетел мимо, мой коготь как сабля оставил четкий разрез на его глотке, такой глубокий, что я подумал, будто рассек горло до голосовых связок. Он тяжело плюхнулся, перевернулся и затих.

Я подбежал к нему, повернул к себе его голову. Шея была залита кровью, и я увидел, что рана еще больше, чем я предположил. Я мог буквально заглянуть в его пищевод. Несмотря на это, шельмовская ухмылка пролетела по его морде. Он бесконечно долго открывал глаза и наконец взглянул на меня отрешенно. Ни гнева, ни упрека, ни малейшего страха не было в этих глазах, но не было и раскаяния.

— Так много тьмы в мире, — прохрипел он. — Так много тьмы, Френсис. Света нет. Только тьма. И всегда есть кто-то там, кто заботится об этом. Всегда. Всегда. Всегда. Я стал злым, но я был когда-то добрым…