Жанна не сразу пришла в себя от потрясения. Сначала девушка впала в ступор, потом ее долго рвало. Голова гудела, как пустой котел, она лежала на сваленных в кучу пальто, служивших ей матрасом, и вспоминала. Случившееся вечером накладывалось на события нескольких последних дней, сливаясь в какой-то тошнотворный гипнотический балет. Матиас целится в гражданских. Матиас и Рене входят в кухню. Матиас занимается с ней любовью в стойле. Матиас ест, говорит, улыбается, идет, проводит рукой по волосам, бездельничает, дует на горячий кофе, направляет на нее оружие, его запах, кожа, вена на шее… его холодный взгляд, он выстрелит, выстрелит, его рот, у стены, у стены…

К горлу снова подкатила тошнота, Жанна встала, дотащилась до ведра, которое поставила в углу Берта, и извергла из себя струю едкой горько-кислой желчи. Ей полегчало, но ненадолго, нахлынуло воспоминание: американские солдаты избивают Матиаса ногами, молотят кулаками по животу и спине. В тот момент у Жанны началась неукротимая рвота, она даже не была уверена, что он жив. Этот человек – немец, диверсант, все желают ему смерти. Война вот-вот закончится, так зачем церемониться с врагом? Он их обманул. А что ему оставалось? Он не мог уйти. Не из-за Жанны – как бы ей этого ни хотелось! – из-за Рене. Девчонка его приворожила. И довела до погибели. Американцы расстреляют Матиаса. Жанна испытала мгновенный укол ненависти к Рене и кровожадную радость при мысли о смерти Матиаса, которая тут же уступила место глухому отчаянию. Она посмотрела на Марсель: старушка мирно спала, защищенная глухотой от происходящего вокруг. Во всяком случае, Жанна на это надеялась. Она прижалась к младшей сестре, но, перед тем как уснуть, успела заметить тень, скользнувшую на лестницу.

Боль в избитом теле понемногу отступала, только глаз сильно дергался, и по животу расплывалась огромная гематома. В подвальное окошко был виден отсвет луны на узкой полоске снега, ухал филин, но стрельба стихла, как будто рождественская ночь подтолкнула воюющие стороны к перемирию. Скоро он выйдет и сможет наконец размять ноги. Американцы скорее всего возьмут пленного с собой и, если выйдут к своим, там его и шлепнут.

Как же глупо он провалился! Щелкнул каблуками, как Эрих фон Штрогейм во французском фильме (он успел посмотреть эту картину в парижском кинотеатре до того, как Гитлер ее запретил). Только монокля не хватало! Матиас расхохотался, вспомнив, как вальсировал с Жанной: чувствуешь себя неуязвимым, понимаешь, что нравишься, ловишь на себе восхищенные взгляды, на секунду расслабляешься, и тело вспоминает старые рефлексы, вроде бы запертые на прочный засов. И тебя ловят, как крысу. Никому не дано полностью вытравить из себя происхождение. Хорошее образование, клуб, фехтовальный турнир, балы… все это сочится из пор и до могилы липнет к подметкам сапог. Он несколько лет играл в Дэви Крокетта, изображал шпиона, но это мало что изменило. «Великая иллюзия», так назывался тот французский фильм.

Матиасу следовало с самого начала опасаться Дэна. Он недооценил интуицию янки и его ревность. А может, просто постарел и утратил хватку? Ему исполнилось тридцать пять, но Чичучимаш часто говорила, что он родился со старой душой.

Матиас был не первым человеком, чья жизнь могла оборваться, едва обретя смысл. Ситуация до смешного банальная. Интересно, жива ли Чичучимаш? Крак точно упокоился: псу было девять лет, когда он оставил его в индейской деревне. О родителях Матиас уже год не слышал – письма от сестры, сообщавшей новости, перестали приходить. Последний раз они с матерью виделись весной 1943-го, сразу после вступления Матиаса в СС. Услышав новость, она ответила по-французски: «Plus ça change, plus c’est la même chose» – и вернулась к работе. Мать Матиаса вязала свитера для благотворительного общества, опекавшего военных сирот. Она увяла, стала желчной и только в последний момент, когда сын расцеловал ее в морщинистые щеки, взяла его за плечи, и он увидел в ее глазах любовь. Через мгновение они снова стали почти бесцветными и льдисто-холодными.

Матиас поднял голову к окошку. Ему послышался глухой звук, как будто где-то скреблась мышка. Маленькая пухлая ручка сдвинула решетку, и в отверстии появилось лицо Рене. Матиас с трудом поднялся и дохромал до противоположной стены.

– Что ты здесь делаешь?

– Хочу спуститься.

– И речи быть не может! Возвращайся в подвал, немедленно!

Малышка не послушалась – ее старания почти увенчались успехом.

– Делай, что говорю, Рене! – прикрикнул на девочку Матиас, но она уже спустила ноги и могла упасть. Он был в бешенстве, Рене не оставила ему выбора. Матиас прислонился к стене, она поставила ноги ему на плечи, присела и ловко, как обезьянка, соскользнула на пол. Матиас больше не злился. Этот ребенок наполнял его силой, давал надежду на новую, другую жизнь, в которой не будет горячки боя, опасностей, риска и страха смерти – всего того, что он считал движущими силами своего существования.

Несколько долгих секунд Рене смотрела на окровавленное, распухшее лицо своего немца, совсем как святая Вероника на Христа по пути на Голгофу. Потом начала расстегивать пальтишко, сунула руку под свитер и достала чехол с ножом Матиаса, медленно вытащила длинное лезвие и горделиво взмахнула. Если завтра Матиасу придется умереть, он унесет это видение с собой. Его жизнь пуста и бессмысленна, но Рене выбрала его, хоть он и не заслуживает этой благодати. Внезапно он почувствовал себя уязвимым, ничтожным, уродливым и отвел взгляд. Рене наклонилась, чтобы перерезать веревки на запястьях Матиаса.

– Нет! Оставь как есть и убери нож в чехол.

Рене подчинилась, хотя и расстроилась из-за того, что не смогла освободить своего солдата. Глупый лейтенант Пайк оставил нож валяться в подвале, она подобрала его и раз сто воображала, как сделает это. Матиас отобрал у нее оружие, наклонился и сунул чехол за голенище ботинка.

– Тебе пора.

Девочка кивнула.

– Сотрешь свои следы на снегу, как мы делали, когда охотились на зайца.

Она подняла голову:

– Я помню.

Матиас подошел к стене, чтобы подсадить ее в окно.

– Как тебя зовут – по-настоящему? – спросила Рене.

Он заколебался. Его имя. Его настоящее имя. Матиас не мог произнести ни слова, ведь он столько раз менял имя за годы войны. Когда-то у него было индейское имя, оно что-то означало, и немало. Единственное имя, которое ему нравилось. Его собственное, настоящее больше ничего не значит.

– Матиас. Матиас Штраус, – не слишком уверенно ответил он.

Она тихо повторила имя – раз, другой, третий, произнесла фамилию, потом имя и фамилию вместе: Матиас Штраус – и посмотрела ему в глаза.

– Знаешь, Рене – это ненастоящее имя. Но другое я забыла.

Как же он об этом не подумал после встречи с ней? Его зовут Матиас Штраус, и это очень важно, потому что имя дали ему родители, так называли его друзья и родные. И вся его выдуманная жизнь ничего не меняет. Он – Матиас Штраус, и никто другой. Он отдал бы все на свете, чтобы узнать подлинное имя девочки. Ему нравилось мысленно проговаривать слова, состоящие из взрывных согласных, очень женственные, но сильные, принадлежавшие великим библейским героиням. Эсфирь, Дебора, Сарра, Юдифь… Интересно, существует ли еврейское имя, совпадающее по значению с французским Рене: «рожденная заново»? На индейских языках таких нашлись бы десятки. Возможно, ее звали Люсьенна или Жанин, но тогда зачем было его менять?

Матиас скрестил руки, чтобы помочь девочке подняться. Когда их лица оказались на одном уровне, Рене на мгновение замерла, он вдохнул волнующий сладкий запах с привкусом детской присыпки и подтолкнул ее вверх. Выбравшись из подвала, она бросила на своего немца прощальный взгляд и исчезла.

Скоро рассветет. Теперь у него есть нож, и не абы какой. У этого ножа индейское имя, и он много раз убивал им. Матиас решил поспать – перед уходом необходимо набраться сил. Он дремал около часа и открыл глаза, услышав возню за дверью. В замке лязгнул ключ, вошли Пайк, Тритс и Макс.

– Встать! – приказал Тритс.

Он проверил, крепко ли связан Матиас, и обыскал его. Плохо обыскал. Не заметил ножа в ботинке. Его вывели из винного погреба. Все гражданские уже проснулись и смотрели на пленника с укоризной, ненавистью, непониманием. И только в глазах Жюля читалась робкая симпатия, они словно бы говорили: «Ты мерзавец, но нравишься мне, и ничего тут не поделаешь». Жанна выглядела ужасно усталой и какой-то… отсутствующей. Матиас не мог даже предположить, что сейчас чувствует девушка.

Пайк поблагодарил хозяев за гостеприимство. Молодые янки, игравшие в героев, воспринимали такой прием как должное, лейтенант же в отличие от них был хорошо воспитан. Оба раненых присоединились к маленькому отряду. Они были не в том состоянии, чтобы в десятиградусный мороз бродить по лесу, но Пайк не захотел оставлять своих людей на ферме. Если немцы найдут их, гражданских никто не защитит. Пайк все больше походил на Эшли Уилкса из «Унесенных ветром», героя, который всегда выполнял свой солдатский долг, но был слишком благороден и честен, чтобы не терзаться необходимостью убивать. Вернувшись с фронта домой, такие типы часто превращаются в безвольных слабаков. Если Пайк выживет, жене и троим его детям придется несладко.

Матиас не видел Рене. Тритс грубо толкнул его в спину, немец обернулся и «расстрелял» его взглядом. Девочка, державшаяся рядом с Жинеттой, вышла вперед, и они посмотрели друг на друга. Никто не осмеливался слова сказать, да что там слова – в их присутствии все и дышать забывали. Жанна вспомнила, как впервые увидела эту пару. Матиас и Рене напомнили ей диких животных. Пайк решился нарушить молчание и приказал подчиненным покинуть подвал.