Война застала нас в дороге

В мае 1941 года в моей группе было закончено проектирование конструкций станции «Павелецкая», и сотрудники группы освободились. Их распределили по остальным группам, где было еще много проектной работы, а мне предложили поехать на месяц в командировку в Абхазию. Там началось строительство железной дороги от Сочи до Сухуми с восемью тоннелями на ее пути. Эту дорогу начинали строить еще французы, но война 1914 года помешала этому, и работы прекратились. Для постройки некоторых тоннелей успели пройти только небольшие выработки в виде штолен.

Весной 1941 года в Новом Афоне уже имелась проектная группа Метропроекта, но ее требовалось усилить. Я отказывалась ехать в Абхазию — мне надо было снимать дачу на лето и вывозить дочку с мамой за город. Начальство, заинтересованное в моей поездке, посоветовало взять дочку и маму с собой, и я согласилась.

Задание проектной группы заключалось в привязке порталов тоннелей на местности, решении на месте вопросов борьбы с оползнями, отвода воды. Предполагалось, что с этой работой проектная группа справится за один месяц.

В это время в Москве приближалась к концу укладка боковых тоннелей станции «Павелецкая», и срочно нужны были металлические конструкции, которые завод в Днепропетровске задерживал. 10 июня я выехала в командировку в Днепропетровск. Остановилась у той же хозяйки, где и прежде, и узнала, что у них родилась еще одна девочка, которую назвали Антонина, — в мою честь, как сказал хозяин дома. Я поблагодарила его за эти слова.

Обстановка на заводе была сложная, потому что одновременно со мной туда прибыл еще один командированный, требовавший срочного изготовления конструкций для мостов где-то на Севере. Убеждая меня уступить ему право первенства, он говорил: «Если не будут срочно построены мосты, у нас заключенные в лагере останутся без питания». Какой болью в сердце отозвались для меня эти слова! Я ведь тогда не знала, где находится Бабель, быть может, в этих самых лагерях. Молодой человек, заботившийся о заключенных, стал мне сразу симпатичен, и мы мирно договорились с заводом — кому и в какие сроки будут изготовлены конструкции, чередуя эти сроки между собой. Он уступал мне, я — ему.

Весной 1941 года Метрострой получил от завода всего по шесть колонн и нижних прямолинейных прогонов. Договорившись с заводом о регулярной поставке всех металлических конструкций станции «Павелецкая», 14 июня 1941 года я возвратилась в Москву, а уже 20 июня села в поезд до Сочи вместе с мамой и Лидой.

Когда наш поезд подходил к станции Лазаревская, мы узнали, что началась война. Прямо на платформе состоялся митинг. Возвращаясь с митинга в вагон, четырехлетняя Лида весело сказала: «Ну вот, война кончилась…» Многие пассажиры, доехав до Сочи, возвратились в Москву. Мы же пересели в открытый автобус и поехали до Нового Афона. Была чудная погода, благоухание деревьев и цветов, и никак нельзя было верить, что идет война с немцами, что они бомбят наши города и погибают наши люди. Нет, не хотелось в это верить.

От Сочи до Гагр дорога была мне знакома — я проехала ее с Бабелем в 1933 году, и воспоминания захлестнули меня. Когда наступил вечер, а ехали мы долго, как мне показалось, засверкало множество светлячков, и это было сказочно красиво.

Приехали в Новый Афон в кромешной темноте: света не было нигде, огней зажигать было нельзя. Меня встречали, кто-то взял на руки заснувшую Лиду, кто-то вещи, и все пошли в гостиницу, где жили сотрудники нашей группы Метропроекта. Гостиница была затемнена, окна все занавешены — со свечой мы добрались до нашей комнаты. Нас предупредили, что на постелях могут оказаться скорпионы, которые с потолка часто падают вниз. При помощи свечки мы осмотрели постели и уложили Лиду и с ней маму.

Я поговорила еще с руководителем группы Борисом Владимировичем Грейцем, и мы разошлись по комнатам.

Наутро, после завтрака, я освоилась с гостиницей. Большую комнату занимала наша группа для работы, а в других жили сотрудники. Я привезла из Москвы техника-чертежника Антонину Дмитриевну Дудалеву, взявшую с собой семнадцатилетнего сына Виктора. Таким образом, работающих было человек восемь или девять, и все размещались для работы в одной большой комнате.

Мы с мамой отказались жить в комнате с окнами во двор и в пустующей гостинице выбрали уютную комнату поменьше, окна которой выходили на открытую террасу второго этажа, с нее и просматривался весь садик возле гостиницы, и открывался вид на море. В магазине купили электрическую плитку, большой и маленький чайник и кое-что из посуды, так что всегда могли дома пить чай и даже приготовить что-то на обед. Могли пойти и в ресторан, расположенный на нижнем этаже нашей гостиницы. Брали обычно салат из помидоров, свежих огурцов и сладкого перца и что-нибудь из мяса на второе. Лиду мама кормила чаще всего дома, покупая свежие продукты на базаре. Продавцов было гораздо больше, чем покупателей. Очень скоро после нашего приезда Новый Афон опустел. Старые курортники разъехались, новые не прибывали. Санатории закрылись, на пляжах — никого.

Управление строительством тоннелей находилось в Гудаутах, управление строительством железной дороги — в Сухуми. В Новом Афоне, кроме нашей группы, была размещена транспортная контора Метростроя с автобазой.

Мы с утра работали, часто выезжали на строительство тоннелей для осуществления авторского надзора и иногда в Гудауты или Сухуми на различные совещания. Я занималась тоннелями № 11 и № 12 на Мюссерском перевале между Гаграми и Гудаутами, иногда приходилось ночевать в Гаграх в пустой гостинице «Гагрипш». Пробирались в номера со свечками в полнейшей темноте.

Заснуть было невозможно: мешали воспоминания о приезде в Гагры с Бабелем, о нашей жизни именно в этой гостинице. Трудно представить себе Гагры с роскошной растительностью в цвету совершенно безлюдными. В Новом Афоне, кроме местного населения, все же были строители тоннелей № 13 и № 14, сотрудники нашей проектной группы и транспортной конторы, шныряли туда и обратно полуторки, изредка появлялись легковые машины начальства.

Проектной работы оказалось гораздо больше, чем первоначально предполагалось, так как из-за плохих карт местности ни один из порталов тоннелей, запроектированных в Москве, в натуре не попадал в нужное место. Все чертежи порталов тоннелей пришлось делать заново. Тоннели № 15 и № 16 в Эшерах частично попали в зону оползней. Припортальные участки этих тоннелей значительно усложнились и потребовали изменения. Тоннель № 14 в Новом Афоне одним концом выходил на территорию дачи Сталина, которой раньше не было. Пришлось изменить его трассу, отказаться от выемки, ввести галереи и траншеи как продолжение самого тоннеля, чтобы как можно меньше нарушать территорию участка, засаженного молодыми лимонными деревьями.

Когда выяснилось, что месячная моя командировка в Новый Афон переходит в необходимость работать там длительное время, а также что Метропроект в будущем может быть эвакуирован в Куйбышев, мы получили распоряжение главного инженера Метростроя Абрама Григорьевича Танкилевича оставаться на месте. Но ни у кого из нас не было теплых вещей. Тот же Танкилевич организовал пересылку нам теплых вещей из Москвы, это было поручено Метропроекту.

Родственников у меня в Москве не было, и я переслала ключи от квартиры Валентине Ароновне Мильман с просьбой собрать наши теплые вещи и передать их в Метропроект. Так же поступали и другие сотрудники нашей группы.

Валентина Ароновна, получив ключи от нашей квартиры, догадалась забрать и большой ковер на полу в моей комнате и отвезти его Эренбургу, чтобы утеплить пол комнаты, где он работал. Ему она отвезла и кофеварку, привезенную Бабелем в 1935 году из Парижа.

Мне было приятно, что ковер и кофеварка послужили Эренбургу а кроме того, эти вещи, в отличие от украденных соседями, вернулись в дом после нашего приезда.

Первый год войны мы прожили в Новом Афоне почти спокойно. Метропроект раз в месяц пересылал нам по почте зарплату, квартиры наши в Москве были забронированы решением Государственного Комитета Обороны (ГКО). Квартирную плату ежемесячно вносила бухгалтерия Метропроекта. Но военные сводки, которые мы в определенные часы бегали слушать в парк, где был репродуктор, были ужасные: наши войска отступали, и мы теряли много людей. Все мои братья были на войне, и никакой связи с ними не было. Настроение было подавленное, мама постоянно думала о сыновьях. Считая, что Бабель находится где-то в лагерях, за него я была даже более спокойна, потому что знала, что он непременно ушел бы на войну и мог бы погибнуть.

Только сказочной красоты природа Абхазии, воздух с упоительным ароматом цветущей магнолии, роз, теплое море да наша девочка Лида скрашивали нам с мамой жизнь. Лида была здоровой, всегда веселой и очаровательной девочкой. Ее волосы золотистого цвета вились кольцами, глаза — светло-карие с лукавинкой. Она была очень похожа на Бабеля, но хорошенькая, и кое-что взяла у меня. Бабель, смеясь, говорил мне, что я улучшила его породу. У меня волосы тоже были светлые, но совсем другого, пепельного цвета и никогда не вились так, как у Лиды. Глаза Лиды крупнее, чем у Бабеля, их разрез и расположение на лице точно такие же, как у меня. Мне удалось «улучшить» и форму ее носа, и только слегка выпуклая нижняя губа была Бабеля, но это не портило ее облик так же, как не портило лица Бабеля.

Были у Лиды в Новом Афоне две подружки, девочки сотрудников нашей группы, старше нее на год и на полтора, но Лида по сравнению с ними не казалась младшей и не подчинялась им, скорее наоборот — они подчинялись ей. Я думаю, потому, что она в детстве была большой выдумщицей и игры придумывала именно она. Пока мы работали, девочки играли в саду около гостиницы, а вечером после обеда и дневного сна уходили на пляж загорать и купаться. Воды Лида не боялась, любила и визжала от восторга, когда волны окатывали ее с ног до головы. Ей было четыре года, шел пятый, и плавать она, к счастью, еще не умела.

В выходные дни я читала ей детские книжки. Из Москвы я привезла с собой только сказки Андерсена и «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, и то скорее для себя, чем для Лиды, — мое детство было прочно связано с этими двумя книжками, и без них я не могла бы жить; много кусков «Песни о Гайавате» в переводе Бунина я знала наизусть. Другие детские книжки — Маршака, Барто и кое-что еще — можно было купить в магазине в Сухуми. Любила Лида рисовать, особенно красками, и я купила ей цветные карандаши и акварельные краски. Ее рисунки были похожи на аппликации, но выглядели так красиво, что можно было часами их рассматривать. Однажды она нарисовала моряка в тельняшке и бескозырке, но ей очень хотелось показать ленты на бескозырке, которые находились за спиной, и тогда она нарисовала их сверху, над головой моряка. Мне очень понравилась такая ее выдумка. Я не учила ее читать и писать, так как нам внушали тогда, что дети должны приходить в школу без этого умения, иначе они будут невнимательны на занятиях и будут плохо писать. Моя мама, рассматривая с ней картинки в детских книжках, заставляла ее называть рисунки, якобы читая подписи под ними. Всё было хорошо, пока не дошли до изображения храма, и Лида бойко прочла слово «церковь» вместо «храм» — так, как там было написано.

С местным населением в первый год войны я почти не встречалась — не было случая, и только однажды, когда мы с начальником нашей проектной группы Борисом Владимировичем Грейцем приехали на тоннели № 11 и № 12 в Мюссеры, начальник этого строительства Насидзе пригласил нас в гости к местному жителю-абхазцу, чтобы показать, как живут здесь люди. Довольно хороший дом был расположен на вершине холма, перед домом — большая чисто выметенная площадка с крупным деревом грецкого ореха посредине в окружении виноградных лоз изабеллы, вьющихся по посаженным вокруг деревьям.

Угощение состояло из жареных кур, нарезанных кусками, мамалыги с острым соусом сацебели, кукурузных лепешек и солений из фасоли и перца. В изобилии было домашнее красное вино из винограда «Изабелла». Мне было интересно узнать, как готовится именно сладкое вино, и я задала этот вопрос хозяину. Он рассказал, что если выжать сок винограда и оставить его бродить в специальных сосудах, то со временем получится кислое вино, а если свежий виноградный сок сначала вскипятить, а потом оставить бродить, то будет сладкое вино. Качество вина зависит и от того, вызревали ли гроздья винограда на солнце или в тени, и хороший хозяин всегда разделит виноград по этому признаку.

Вино, особенно сладкое, было очень вкусное и ароматное, и самое главное для меня было не пить его много, чтобы не опьянеть. Отказываться было трудно: абхазы, как и грузины, умеют угощать, упрашивать и предлагать тосты, от которых невозможно отказаться. Конечно, мы опьянели, но не настолько, чтобы не дойти до конторы, а затем и до своих комнат в общежитии строительства. Знакомство с местным населением ограничилось этим единственным визитом в абхазский дом, и общались мы в основном только между собой в проектной группе, что для меня не было особенно интересным.

Выезжая на тоннели и на совещания, я познакомилась и с другими инженерами и сотрудниками Метростроя, и круг моих знакомств постепенно расширился, но никаких дружеских отношений не завязалось. Из всех я отличала только главного геолога строительства Евгению Петровну Емельянову, жившую в Сухуми с матерью и дочерью Таней. Девочка была старше моей Лиды года на два. Не часто, но все же мы встречались и отправлялись на прогулки по горам в Мюссерах и в Новом Афоне. Мне нравилась эта женщина, так хорошо разбирающаяся в свойствах пород и понимающая тектонические явления в земной коре. Разговаривать с ней было интересно, но ни я, ни она никогда не рассказывали друг другу о прошлой жизни и ни о чем друг друга не расспрашивали.

Для поездок инженеров нашей проектной группы на строительство тоннелей или на совещания нужен был транспорт. Обычно руководитель группы Грейц звонил в транспортную контору и просил машину. И я заметила, как часто в транспортной конторе Грейцу отказывали, ссылаясь на то, что свободной машины нет. И тогда я решила пойти в контору сама и познакомиться с ее начальством, чтобы объяснить им, как необходимы бывают поездки на тоннели для решения срочных вопросов.

Я познакомилась с начальником Александром Ивановичем Кириным, его заместителем по техническим вопросам Израилем Яковлевичем Шахновичем, которого все называли просто Сима, и заместителем по хозяйственной части Эмилем Гурарием. Все трое оказались довольно молодыми людьми и очень симпатичными. Они рассказали мне, что Грейц, оказывается, жаловался на них начальству Метростроя, что ему не дают машину по первому требованию, что говорит с ними заносчиво, ни разу не пришел к ним, чтобы познакомиться и поговорить по-человечески.

Я им сказала, что надоедать особенно не буду, что, когда должна буду выезжать куда-нибудь одна, то выйду на дорогу, проголосую, и меня подберет любой шофер. Это называлось поехать «королем». И в самом деле, стоило мне выйти на дорогу и поднять руку, и шофер обычно останавливался, и, если у него было свободное место в кабине, я садилась к нему, если нет, то в кузов. Полуторка была для меня старой знакомой, именно на ней меня учил ездить инструктор после ареста Бабеля в 1939 году, на ней я сдавала экзамен для получения водительских прав шофера-любителя, как тогда было принято называть сдавших экзамен. Мои водительские права произвели на руководство транспортной конторы большое впечатление: они, должно быть, почувствовали во мне своего, и с тех пор, если звонила я, машину давали немедленно. С этой троицей у меня установились очень хорошие отношения. С тех пор, как я с ними познакомилась, мы встречались в городе, ресторане или парке, здоровались и останавливались поговорить. Иногда Шахнович или Гурарий подвозили меня в Мюссеры, Гудауты или Сухуми, когда ездили туда по своим делам. Я никогда не просила шоферов, с которыми мне приходилось ездить «королем», дать мне повести машину, но когда ездила с Гурарием или Шахновичем, то просила, и они соглашались. Удовольствие, которое я испытывала, сидя за рулем, было огромное, уверенность в себе росла с каждым разом, и скоро мои друзья перестали испытывать страх за меня.

Весной 1942 года нашу проектную группу постигло страшное несчастье — неожиданно заболел и умер сын Антонины Дмитриевны Дудалевой Виктор. Оказалось, Виктор перенес когда-то тяжелое воспаление уха и какая-то там косточка держалась на волоске. Ему нельзя было простужаться — врачи в Москве предупреждали об этом, но восемнадцатилетнему мальчику хотелось быть таким же, как все в его возрасте, и однажды он, несмотря на протесты матери, вскочил в кузов полуторки, ему захотелось проехаться до Гудаут и обратно. Погода была солнечная, теплая, даже жаркая, но его продуло, и началось воспаление больного уха. Положение ухудшалось, пришлось отвезти его в Сухуми в больницу вместе с матерью. На помощь послали еще одного сотрудника, который должен был звонить нам в Афон каждый день. Потребовалось какое-то импортное лекарство, стоившее очень дорого, но мы все сложились и купили его. Увы, не помогло, и Виктор умер через несколько дней, уже, как мне помнится, от воспаления мозга. Для всех нас это было большое горе, его все любили. Казалось, мы все даже забыли о том, что идет жестокая война и в опасности вся страна. Гроб с телом Виктора привезли в Новый Афон и поставили на стол в пустом номере нашей гостиницы. Много людей приходило прощаться, много было венков и цветов. Дети наших сотрудников, в том числе и моя Лида, не плакали; они не выходили из комнаты и, очевидно, не понимали ничего, а может быть, им даже нравилось, что Виктору оказывается такое внимание. Хоронили его не на действующем новом кладбище, а почему-то на старом, почти заброшенном, на высоком холме.

Вместе с другими детьми Лида шла впереди похоронной процессии с букетами цветов и была удивительно серьезной и спокойной. И только когда уже на кладбище гроб закрыли крышкой и стали заколачивать, Лида вдруг дико вскрикнула: «Нет, он не вернется, он не вернется!» — и рыдала так, что я испугалась, схватила ее и унесла с кладбища. Успокоить ее никак не удавалось, и я еще раз вспомнила слова Бабеля: «Боюсь, что девочка будет жить сердцем». Как он был прав! В гостинице я дала ей выпить сладкого чая, и она наконец уснула. Ей было всего пять лет.

Вернувшись с кладбища, все разошлись по своим комнатам, никаких поминок не было. Антонина Дмитриевна казалась измученной вконец.

И ночью, и утром я все никак не могла придумать, какие слова я скажу матери, как ее утешить. Мне казалось, что такое горе — потерять единственного сына — ни с чем нельзя соразмерить… И, думая об этом, я не могла уснуть. А утром в комнату постучали, вошла Антонина Дмитриевна и, обращаясь к моей маме, спокойно сказала: «Не дадите ли вы мне тазик — надо постирать вещи Виктора, хочу их продать». Я онемела. Она взяла таз и ушла. Что это было? Загадка.

Наступил второй год войны, самый тяжелый для нас в Новом Афоне. Война затягивалась, и некоторые сотрудники нашей группы стали нервничать, стремиться уехать в Москву. Немцы к тому времени перерезали железную дорогу, соединяющую Сочи с Москвой. Двигаться можно было только через Красноводск, добирались до Москвы за сорок дней. Уехал и руководитель нашей группы Б. В. Грейц с женой. Я осталась во главе проектной группы. Мне с мамой и маленькой Лидой опасно было трогаться в такой далекий путь.

Когда строительство тоннелей прекратилось из-за отсутствия цемента и лесоматериалов, которые мы получали из Новороссийска, взятого теперь немцами, был дан приказ законсервировать выработки тоннелей. На это тоже требовался лес. Пришлось организовать лесоразработки вблизи Пицунды, но не на побережье, а на склонах ближайших гор.

Немцы подходили к Туапсе. Мы срочно начали строить железную дорогу в обход тоннелей. А пока вооружение из Ирана к Туапсе шло по извилистой, разбитой до предела шоссейной дороге. Во время дождей дорога портилась, колонны машин с вооружением останавливались.

Немцы начали бомбить Тбилиси и Сухуми.

Управление строительством железной дороги переехало в Новый Афон, но немецкие самолеты начали летать и над Новым Афоном. По тревоге мы прятались в канавах, прорытых еще монахами для отвода воды со склона масличной рощи. Наши зенитки стреляли по самолетам, и пустые гильзы падали на нас, сидящих в канаве. Возможно, немцы узнали, что части морской пехоты расположились на отдых в пустых санаториях Нового Афона, а может быть, закрытые от морозов белыми колпаками молодые лимонные деревья принимали за палатки воинских частей. Во всяком случае, оставаться в гостинице мы побоялись, и сняли для работы комнату в частном доме в поселке Псырцха, и сами переехали в дома этого поселка.

 

Наши хозяева Арут и Оля Янукян

Селение Псырцха состояло из домов, расположенных в несколько рядов вдоль моря, и домов, уходящих вверх по склону горы. В поисках жилья я с мамой и Лидой зашла в понравившийся нам небольшой дом с садом. Он стоял не на самом берегу моря, а на холме по другую сторону шоссейной дороги, и оттуда открывался чудесный вид на море. Хозяевами оказались армянин Арут Маргосович Янукян и его жена Оля. Поначалу Арут не хотел сдавать комнату, ссылаясь на то, что должны приехать родственники из Сухуми, но вмешалась Оля и сказала, что давно любуется этой девочкой в штанишках, когда бывает в Новом Афоне, и что она хотела бы, чтобы мы жили у них. Своих детей у них не было — когда-то была девочка, но умерла от рожистого воспаления. И я сняла у них небольшую комнату для себя и побольше — для мамы с Лидой. Сад был замечательный: много мандариновых деревьев, апельсиновые, лимонные, несколько яблонь и груш, а также мушмула, шелковица. Также было три оливковых деревца и два фейхоа. Виноград «Изабелла» окружал двор и ограждал беседку внутри двора. Большая площадка, обвитая со всех сторон и сверху виноградом, создавала тенистое место со скамьями по периметру и большим деревянным столом в одном из ее углов.

Комнату для работы мы сняли у Андроника Сарьяна в доме прямо на берегу моря, за забором которого был уже пляж. Андроник Сарьян, красивый человек лет сорока, имел жену Арусян и шестерых детей; всем детям он дал имена на букву А, как и он сам. Андроник любил выпить и посмеяться и часто неожиданно входил в нашу комнату, когда мы работали, с большим подносом только что сорванного винограда.

Поселившись в селении Псырцха, я попала в среду местного, но армянского населения. Основное население Абхазии состояло из абхазов, но было много и армян, бежавших от турок из своей страны. Даже селений Псырцха было два, «Псырцха абхазская» и «Псырцха армянская». Были и другие двойные селения. А кроме этого в Абхазии жило много грузин и русских. Никакой вражды или хотя бы неприязни между отдельными национальностями не было.

Наш хозяин Арут пользовался среди местного населения особым авторитетом. Я замечала, что к нему часто приходят и мужчины, и женщины, чтобы с ним посоветоваться, решить какой-то спор и даже лечиться. Бывали и соседи, и люди из отдаленных мест. Меня восхищало их умение говорить, произносить длинные цветистые речи, а ведь были они простыми крестьянами. Я вспоминала русских мужиков и женщин, всегда молчаливых, особенно в Сибири, где я выросла. А здесь — ну просто Цицероны! Арут не переставал меня удивлять: он мог разрешить любой спор, дать совет, сосватать невесту, организовать похороны и даже иногда освободить от армии. Я — любопытная и всегда спрашивала его, зачем приходили и что он посоветовал или что сделал. И он охотно мне рассказывал. А вот что я наблюдала сама. Приходит молодой парень, у него болит зуб и он хочет, чтобы Арут вырвал ему зуб. Арут идет в кладовую, с полки со всяким ржавым железом достает грубые щипцы, вытирает их о свои грязные штаны и говорит парню: «Открой рот». Тут же вырывает зуб и, сказав, чтобы тот сплюнул и посидел, уходит. Я подсаживаюсь к парню на скамью и спрашиваю, почему он пошел к Аруту а не в больницу. Тот спокойно отвечает: «У них будет заражение крови». — «А у Арута?» — «Никогда!»

Другой пример. Прибегает женщина — обварила руку кипятком. Арут пойдет в сад, нарвет какой-то травы и на металлическом листе сожжет ее. Потом подождет, пока пепел остынет, и посыпает им ожоги. Женщина благодарит и уходит.

Но были у Арута и какие-то таинственные больные, которых он приглашал в одну из комнат дома, и они оставались ночевать там одну, а иногда и две ночи. О них я никогда не спрашивала Арута, считая, что еще рано: я мало его знала. Оля обычно не вмешивалась в дела мужа, и спрашивать ее было бесполезно.

Маме нравилось жить у Арута, она подружилась с Олей, привыкла к морю и принимала участие в хозяйственных делах по дому, завела кур, научилась делать кукурузные лепешки и мамалыгу из кукурузной муки. Учила Олю готовить русские блюда.

Лида в Псырцхе вела жизнь вполне деревенской девочки. По утрам из кукурузника (высокая башня с лестницей) доставала кукурузные початки, ручной мельницей, укрепленной на скамье в беседке, молола в крупу зерна кукурузы, кормила кур и цыплят. Цыплята настолько к ней привыкли, что смирно сидели у нее на голове, плечах и руках, и она в таком виде расхаживала с ними по двору. По вечерам пастух кричал не хозяйке Оле, а Лиде: «Лида, забирай свою корову!» Лида хватала с гвоздя веревку, бежала за ворота, наматывала веревку на рога коровы и вела ее по тропинке через сад в хлев.

Арут научил Лиду плавать и нырять. Попытки Лиды научиться плавать самой или с моей помощью ничем хорошим не кончались, а тут она быстро освоилась с морем, стала нырять и плавать великолепно, чувствовала себя в воде так же уверенно, как любой местный мальчишка.

К осени 1942 года положение на фронтах войны было крайне тяжелым, шли бои за Сталинград; город, носивший имя Сталина, не должен был быть взят немцами, и Сталин не жалел солдат. Связь с Москвой прервалась, и мы перестали получать зарплату из Метростроя. Пришлось работать по договорам, заключенным с заказчиком или с другими проектными организациями Сухуми. Нашей группе были заказаны проекты бомбоубежищ в Сухуми: маленького во дворе обкома и большого в городе; мужчины из группы выезжали на работу по устройству противотанковых сооружений на Мюссерском перевале.

В связи с постройкой бомбоубежищ мне пришлось познакомиться с абхазскими властями в Сухуми: с первым секретарем обкома, с секретарем по транспорту и другими обкомовскими сотрудниками. Меня забавляли их вопросы о том, где безопаснее всего находиться в бомбоубежище в случае воздушного налета, а приказ первого секретаря — не принимать никого в течение часа, пока я была в кабинете, — меня просто рассмешил. Подумать только, сухумские власти прекращают на час функционировать! Были и предложения не уезжать сразу же в Новый Афон, а пойти в ресторан ужинать или в театр на спектакль. Я неизменно отказывалась, ссылаясь на то, что у меня нет с собой вечернего платья или что у меня больна мама или дочка. Особенно настойчив был секретарь по транспорту и однажды без моего приглашения приехал в Псырцху, я рассердилась, но Арут проявил неслыханное гостеприимство. Как простой человек, он любил начальство и радовался, если к нему приходил начальник милиции или приезжало какое-то начальство из Гудаут. А тут обкомовская машина из Сухуми! Такой почет для Арута! Сейчас же были зарезаны куры, приготовлено сациви и накрыт стол со всеми припасами и вином. Мне пришлось принять участие в этом застолье, но уж в следующие разы, как только Арут издали видел подъезжающую обкомовскую машину и говорил об этом мне, я хватала книгу и убегала в кукурузу, где можно было отсидеться до ухода незваных гостей. А иногда пробиралась к соседке Шушане и отсиживалась у нее.

Обстановка на фронтах становилась всё тревожнее. Немцы подошли к Туапсе на расстояние восьми километров, но, кроме того, нависли над нами в горах. Наши войска отступали. Иногда на полу моей комнаты ночевало по нескольку солдат. Однажды утром Арут показал мне на дом абхазца, расположенный напротив нашего. Деревянная пятиконечная звезда, украшавшая фронтон дома, была ночью снята, на ее месте остался только след более светлого дерева. Значит, готовились к приходу немцев. Арут тогда сказал: «Ничего не бойся: я уведу всех в лес в горы. Знаю такие места, куда ни один немец не доберется. Там и отсидимся, пока наши снова не придут». Простой, почти неграмотный человек Арут не верил в то, что нашу страну можно завоевать надолго. Не верили в это и мы в нашей группе. И все же я однажды пошла к начальнику управления железной дороги Александру Тиграновичу Цатурову посоветоваться, как нам быть. Кроме мамы и Лиды, на моей ответственности были еще оставшиеся сотрудники проектной группы тоже с семьями. Цатуров мне тогда сказал, показывая на свой стол: «У меня под сукном лежит приказ Кагановича, чтобы в случае опасности эвакуироваться в Иран. Весь транспорт в нашем распоряжении».

Немцев в горах скоро разгромили отряды добровольцев из местного населения под командованием военных. А когда наши строители закончили железную дорогу в обход тоннелей и по ней пошли первые поезда с военным снаряжением, немцев отогнали от Туапсе. Радость военных по поводу постройки этой железной дороги была велика. Митинг закончился объятиями и поцелуями, подбрасыванием строителей в воздух.

Дорога, конечно, была аховая. Овраги пересекались в основном на шпальных клетках, оползневые участки требовали ежедневной подсыпки гравия под шпалы, который тут же сползал в море. Этот сизифов труд выполняли рабочие из штрафников, которых не посылали на фронт — не доверяли им.

Обстановка в Новом Афоне и настроение людей улучшились, военные сводки стали обнадеживающими. Живя у Арута, я часто думала, что если Бабеля освободят и не разрешат ему жить в Москве, то будет очень хорошо поселиться ему здесь, в этом саду с увитой виноградом беседкой и роскошным видом на море.

В Абхазии мы не голодали, хотя с продуктами, особенно с хлебом и мясом, было плоховато. Зимой Арут иногда заявлял: «Хочу мяса!» И тогда надевал на ноги специальную обувь, которую я называла мокасинами, — мягкую, без твердой подошвы, сшитую умельцами из прочной кожи, надевал на спину сумку, на плечо охотничье ружье и уходил в горы. Пропадал два-три дня, но без добычи не возвращался. Если ему не удавалось убить козу, что случалось редко, так как Арут считался лучшим охотником среди местного населения, то он покупал у пастухов барашка.

Придя домой, сейчас же подвешивал тушу, снимал шкуру и очищал. Один большой кусок мяса посылал одному соседу, другой такой же большой — другому соседу, а из остального мяса устраивал пир и созывал гостей. Приготовлением блюд всегда занималась Оля, и ей всегда помогала моя мама. Из вырезки жарился шашлык на металлических шампурах, а из остального мяса готовилось жаркое с ореховой подливой, сациви и гуляш с подливой из помидоров. Виноградное вино было в доме Арута всегда, хотя сам он его не приготовлял, а покупал или брал из родительского дома, где жила его мать, брат Самуэль с семьей и младшая сестра Варсеник.

Арут с гостями пировали всю ночь, и даже на другой день гости расходились не сразу. Мы все тоже принимали участие в застолье, но только в самом начале, потом мама уходила укладывать Лиду, а затем уходила и я, поскольку мне надо было рано вставать на работу. И только Оля обслуживала гостей всю ночь. Ели Арут и гости обычно руками, без вилок и ножей, но делали это с таким изяществом, что можно было залюбоваться.

На другой день Арут говорил нам, что наелся мяса, и мог уже обходиться без него месяц и больше, пока снова не заявлял: «Хочу мяса!» И всё повторялось. И однажды мне пришло в голову, что Арут — настоящий Гайавата из поэмы Генри Лонгфелло «Песнь о Гайавате», и это сравнение не оставляло меня. Застолье Арут очень любил. Вина было всегда много, но я никогда не видела его пьяным: тоже, наверное, знал какой-нибудь секрет, как не пьянеть. Летом Арут мяса почти не ел, а если бывали гости, то им готовили кур или подавали жареных перепелов. Осенью, когда на поля прилетали перепела, Арут сажал на рукав ястреба и отправлялся в поле. Приносил по сто и больше перепелов, и Оля с моей мамой, а иногда и я, если была дома, общипывали их, потрошили и жарили распластав, как жарят цыплят табака. Хорошо прожаренные перепела укладывались в посуду слоями, заливались собственным жиром и в таком виде могли храниться всю зиму. И если Арут на другой день и на третий снова приносил сотни перепелов, то мы уже все молили его о пощаде.

Было у абхазского отделения Метростроя и свое пригородное хозяйство, где по моей рекомендации Арут стал главным агрономом, а также создана рыболовецкая артель. Но все овощи были у нас на огороде, поэтому из пригородного хозяйства я почти ничего не брала, кроме арбузов. Арут выращивал их невероятно больших размеров, даже крупнее тех, которыми в 1933 году угощал меня в Сочи Енукидзе.

Вместо картофеля в подсобном хозяйстве сажали сладкий картофель — батат: обычного картофеля в Абхазии не было, его иногда привозили поездом откуда-то из России, и стоил он очень дорого. Однажды приехал Арут и сказал, что на батат напали какие-то насекомые и батат погибает. Он забрал у нас и у соседей всех кур и подросших цыплят и увез их с собой в хозяйство. Куры спасли урожай батата, поклевав всех насекомых, и вернулись домой. Если я просила Арута достать нам сахар, он спрашивал: «Сколько тебе надо?» Я отвечала: «Пять килограммов». Тогда он говорил: «Мешок сахара достать могу, пять килограммов не могу». Но целый мешок сахара я купить не могла, и вместо сахара мы употребляли мед или бекмес — густую сладкую массу, которая получалась из инжира и слив, если их долго варить на огне.

Однажды во двор Аруту свалили огромную бочку белого вина «Рислинг», и он попросил меня и Олю разлить вино по более мелким сосудам. Для этого мы должны были соединить узкий резиновый шланг с краном бочки, а другой его конец взять в рот и высосать струю. Когда вино пойдет, конец шланга надо быстро опустить в подставленный сосуд, наполнить его вином, вытащить шланг и поднять вверх. Таким же образом нужно было наполнить массу других сосудов, пока все вино не было перелито из большой бочки. Конечно, при этом нам с Олей вино попадало в рот, и мы его глотали и пьянели. Арут над нами смеялся, а мы с Олей уже не держались на ногах.

Почти с самого начала нашей жизни у Арута и Оли между нами установились дружеские отношения, и что бы ни готовила на обед моя мама, она угощала хозяев, и так же делала Оля, когда готовила свои блюда. За молоко она с нас денег брать не хотела, говорила: «Хватит на всех». Лиду хозяева обожали: только и слышно было: «Лидичка, Лидичка!» Она полюбила ягоды шелковицы. Арут распорядился их не собирать, а оставлять для «Лидички».

Еще весной 1942 года, когда мы жили в гостинице, для сотрудников нашей проектной группы выделили земельные участки с молодыми лимонными деревьями, между которыми посадили кукурузу и фасоль вместе, как это делают местные жители. Своими силами мы не могли освоить всю площадь, и урожай был не очень большой. Как метростроевцы, мы получали подземный паек хлеба, а так как нам больше нравились кукурузные лепешки, то мы этот хлеб меняли на масло и сыр, а иногда и на фрукты. И весной 1943 года, живя в Псырцхе, моя мама за хлеб наняла рабочего из штрафников вскопать нам весь участок земли под кукурузу и фасоль. Так же, за хлеб, мы нанимали этого рабочего окучивать кукурузу дважды за лето. И урожай был у нас большой — более 20 пудов кукурузы. Знакомый мне шофер Харин продал нашу кукурузу на базаре в Сочи по тысяче рублей за пуд.

Как руководитель проектной группы, я входила в список начальства, которое снабжалось в первую очередь, и бывали дни, когда вдруг мне привозили целое ведро кефали или другой рыбы, которую поймали ночью. Мы с Арутом решили, что рыбу надо посолить и закоптить, и однажды он, приехав из пригородного хозяйства, где ему приходилось жить по нескольку дней, выложил из кирпича канал, в одном конце которого устроил печь для сжигания веток, не помню теперь, какого дерева. Подсоленная рыба была подвешена над каналом на бечевке. И через какое-то время у нас действительно была рыба холодного копчения. Но как получить рыбу горячего копчения, Арут не знал. Но однажды бечевка оборвалась, и рыба упала на горячие кирпичи. Пока кто-то это заметил, она испеклась, и получилась рыба горячего копчения.

Летом того же 1943 года сотрудники моей группы захотели поехать в дальние селения, чтобы выменять там одежду на продукты. Из Москвы доходили слухи, что там голодают, а нам пора было думать об отъезде. Заказы на проектную работу почти прекратились, хотя деньги, заработанные нами, выделялись и зарплату сотрудникам я все еще платила.

Для поездки в селения я попросила в транспортной конторе полуторку, и друзья мне не отказали. В одно из воскресений я получила машину, и сотрудники мои поехали, а с ними и моя мама, считая, что она лучше меня распорядится вещами и деньгами.

Главная задача была купить или выменять поросенка, чтобы и откормить. Не все из проектной группы задавались такой целью, но сотрудники, жившие семьями, могли это сделать. Вернулись поздно, но с победой: были куплены три молодых кабанчика, правда, совсем не такие, каких я привыкла видеть раньше, а какие-то дикие, пестрые и худые. Наш кабанчик на другой же день от нас сбежал. Но люди в селении узнали, что кабанчик сбежал со двора Арута, и помогли его найти. Он был заперт в маленький сарайчик возле хлева, и мама начала его откармливать кукурузой. Наши хозяева тоже могли бы завести свинку и откармливать ее, но были к этому совершенно равнодушны и только помогали маме. Я не знаю точно, но думаю, что они не любят или даже не едят свинину.

После того как мы прожили у Арута и Оли целый год и стали как ближайшие родственники друг другу, я как-то задала Аруту вопрос, от какой болезни он лечит тех больных, которых оставляет на одну или две ночи в своем доме. И Арут рассказал мне, начав издалека: «Мой отец Маргос Янукян в царское время был крупным скотопромышленником, и мы жили в большом собственном доме под городом Армавиром». Дальше я рассказываю то, что узнала от Арута. В 1914 или в 1915 году семья Маргоса состояла из жены, двух сыновей, Арута и Самуэля, которым было четырнадцать и двенадцать лет, и только что родившейся девочки Азнеф. Он успешно вел свои дела и был известен в округе как один из богатых людей. Однажды Маргосу сообщили, что его племянницу, красивую молодую девушку, насильно выдают замуж за богатого старика. Узнав, когда назначен день свадьбы и венчание в церкви, Маргос, прискакав на лошади, вбежал в церковь, вырвал священную книгу из рук священника, порвал ее, схватил невесту и умчался с ней в горы. Дело было настолько серьезным и невероятным, что доложили царю, и Маргосу грозило строгое наказание. Тогда он решил бежать в Турцию. Кому-то поручил свой скот, сыновей отвез к своему родному брату, жившему высоко на горе вблизи Гагр, а дочку решил взять с собой. Были оформлены фальшивые паспорта — в то время за деньги это легко было сделать, — и Маргос сел с женой в Сухуми на пароход до Константинополя. Девочка в его паспорте не числилась, и он держал ее на груди под длинной, до полу, черной буркой. Когда подходил контроль проверять документы, Маргос сказал жене, что если девочка заплачет, то он выпустит ее из-под бурки в воду. Жена ему ответила, что, если он это сделает, она донесет на него властям. Но всё прошло благополучно, жена дала контролеру паспорта для проверки, а девочка спала у отца на груди под широкой буркой. И супруги доехали до Константинополя.

В поисках работы Маргос попал в услужение к французскому врачу, лечившему венерические болезни. Работая у врача простым дворником, он своим трудолюбием и своей сообразительностью полюбился хозяину, и тот стал давать ему всякие более сложные поручения. Маргос стал оказывать хозяину помощь в доставании лекарств, которых не было в Турции, — их привозили контрабандой откуда-то из арабских стран. Он помогал врачу и в приготовлении лекарств. Пробыв у врача на службе около двух лет, Маргос узнал об отречении Николая II от престола и решил вернуться на родину. Французский врач так полюбил своего слугу, что дал ему мягкий карандаш синего цвета, при помощи которого можно было вылечиться от экземы и других болячек на коже. Стоит только обвести синим карандашом больное место, и пятно на коже начинает уменьшаться, и человек выздоравливает. Всю процедуру лечения венерических болезней Маргос освоил сам: он видел, как приготовляется лекарство, узнал, сколько нужно давать больному и как и где можно достать нужный препарат. Возможно, он завел знакомство с контрабандистами, чтобы иметь возможность получать лекарства самому.

В 1917 или в 1918 году Маргос вернулся в Абхазию, купил дом и участок земли в селении Псырцха высоко в горах. В Армавир, где его хозяйство было конфисковано еще при царе, он не вернулся. Поселившись в Псырцхе, рассказывал дальше Арут, отец не мог сидеть без дела — он привык быть богатым. В горах он нашел подходящие камни для мельничного постава, перетащил их к какому-то ручью, устроил запруду и поставил небольшую мельницу. Маргос стал молоть людям зерна кукурузы на муку. Желающих оказалось много, им приходилось ждать своей очереди, и новый мельник организовал при мельнице нечто вроде кафе, где можно было выпить вина и поиграть в нарды. По мере надобности в кафе появлялось кое-что, чтобы поесть: кукурузные лепешки, сыр, мамалыга. Попутно отец мог оказать и медицинскую помощь, и он начал богатеть. Были у него и плантации табака — земли вокруг его дома было сколько хочешь, а советской власти пока близко не было.

В 1919 или 1920 году Аруту было лет восемнадцать, но никакая работа не шла ему на ум. Он организовал группу таких же, как он, парней, и они на конях разъезжали по Абхазии и вели себя не очень хорошо. А однажды Арут узнал, что скоро меньшевистское правительство должно было поехать из Гудаут в Сухуми на какое-то совещание, и подговорил своих товарищей ограбить это правительство. Их интересовало только оружие, и они знали, что оно у членов правительства было великолепно разукрашено и даже со вставленными драгоценными камнями. Подкараулив группу меньшевиков в лесу, которые, ничего не опасаясь, ехали на лошадях без охраны, группа Арута с дикими криками напала на них, оружие отобрали, но людей отпустили, позволив ехать дальше в Сухуми. Оружие спрятали, закопав тут же, в лесу. Рассказы Арута были очень красочными, несмотря на то что по-русски он говорил с ошибками, иногда очень смешными. Мог, например, сказать: «Ну как жить с этими людьмями!» Как было жалко, что нет рядом Бабеля, — он так умел слушать и научил этому меня.

Это нападение вызвало неслыханный скандал. Местные власти без труда догадались, кто это сделал, и всех ребят арестовали. Отец заплатил немало денег, чтобы спасти сына, которому угрожала смертная казнь как руководителю разбойничьей банды. Были подкуплены и милицейские, и судебные власти, а адвокат сказал отцу, что такое дело не может остаться без наказания, но надо свалить всю вину на глуповатого русского парнишку лет шестнадцати, который также был в этой банде. Так и сделали: все члены группы единодушно заявили, что именно Алешка подговорил их ограбить членов правительства и взять их оружие. Был суд, и Алешке вынесли смертный приговор. Украденное оружие выкопали, хорошо почистили и вернули владельцам. И хотя весь местный народ знал правду, Арута никто не выдал, да и было бы это совершенно бесполезным: деньги и тогда всё решали.

После этого случая через какое-то время Маргос решил женить сына. Браками детей в селениях обычно занимались родители, и так как по дому, в саду и в поле работают там в основном женщины, а мужчины в это время играют в нарды, сидят в местных ресторанах и пропадают в бильярдной, то невесту старались выбрать крупную, здоровую, работящую. И для Арута выбрали такую девицу. Ему она совсем не нравилась. Ему нравилась девушка-мингрелка Оля, небольшая, изящная, с очень симпатичным лицом. Но ссориться с отцом и матерью не хотелось, и он уже готов был согласиться на брак, как вдруг однажды, придя в Новый Афон на базар, он увидел свою невесту с кругом колбасы в руках, от которого она откусывала большие куски. Арут испытал к ней отвращение, а через какое-то время выкрал Олю из окна ее комнаты и женился без разрешения отца. Был скандал, но постепенно все смирились, и, как рассказывала мне Оля, она начала наводить порядок в доме. Утюга у них не было, отец, Арут и его брат после стирки и сушки надевали рубашки мятыми, да так и ходили в них. Оля стала всё гладить, и мужчины преобразились. Она также умела стряпать блюда, которые в этой семье не готовили. Под влиянием Оли Арут стал помогать отцу в его работе на мельнице, и длилось это до тех пор, пока советская власть не укрепилась в Абхазии и не начались гонения на частную собственность. Мельницу у Маргоса отобрали не для того, чтобы передать ее властям и заставить работать для людей, а чтобы запретить всякую частную деятельность, и в конце концов она развалилась. На Маргоса это произвело тяжелое впечатление, и он стал болеть. Когда он умер, я не знаю, но в то время, когда мы поселились в Псырцхе, в родительском доме жили мать Арута, его брат Самуэль с семьей и младшая сестра Варсеник, родившаяся уже после возвращения Маргоса с женой из Константинополя. Быть может, перед смертью Маргос передал Аруту лекарства, полученные им от французского врача, и научил его лечить венерические болезни.

 

«Хорошо живет Такуш…»

Из дальних домов Псырцхи к нам часто приходили женщины с корзинами фруктов, чтобы продать их или обменять на хлеб и одежду. И однажды пришла очень бедно одетая и босая маленькая, худенькая женщина с корзиной слив. У Арута в саду было много разных фруктов, но не было слив, инжира и хурмы. Мы купили у женщины всю корзину слив, дали ей хлеб, который мне выдавали по карточкам, и юбочку Лиды для ее девочки. Я спросила, как ее зовут, и она ответила: «Меня зовут Такуш». От нее мы узнали, что она живет на склоне горы, довольно далеко от нас, но близко к родительскому дому Арута, что она вдова, имеет трех дочерей, младшей столько же лет, сколько моей Лиде. Такуш стала приходить к нам с фруктами, и даже если она приносила мандарины, которых у Арута в саду было очень много, мы с мамой покупали у нее и мандарины. Я каждый раз спрашивала у нее: «Как живешь, Такуш?» И она неизменно весело отвечала: «Хорошо живет Такуш!» Так было всегда, хотя я знала, что живет она плохо. И я попросила Арута рассказать ее историю. Я уже писала о том, как выбирают невест для своих сыновей в селениях: непременно работящих, сильных и здоровых. Такуш же была маленькая, худенькая и не очень красивая девушка, и никто замуж ее не брал. В это же время в селении жил красивый и высокий парень, но совершенно слепой. За слепого никто из девушек не хотел выходить. И старейшины селения решили поженить этих двух молодых людей. Такуш согласилась, была рада, что такой красивый молодой человек захотел к ней посвататься. Жених не видел, кого брал, но был благодарен девушке, захотевшей его, слепого, взять в мужья. И они зажили так счастливо, что все им завидовали. Муж Такуш целыми днями работал в саду, и с ее помощью всё было посажено, обработано и прекрасно росло. Как же он ее любит: целый день работает. Это считалось верным признаком сильной любви к жене. Слепой муж был в восторге от своей жены: она была изящной, нежной, доброй и казалась ему совершенством. Он ее не видел, он ее воображал. Душевная организация слепых много тоньше, чем у зрячих, и чувства его переполняли; он говорил ей ласковые слова, называл красавицей и королевой, Такуш верила ему и была счастлива.

Рождались девочки, все в отца — очень красивые, и Такуш гордилась ими. Муж внушал ей ту высокую оценку, которую сам ей придавал, и Такуш ходила с гордо поднятой головой. Но перед войной муж заболел и умер, и Такуш осталась одна. Она горевала о муже, но никогда никому не жаловалась и на вопрос: «Как живешь, Такуш?» — отвечала: «Хорошо живет Такуш!»

Однажды я, Арут и Оля пошли в родительский дом Арута навестить его мать и вдруг в тишине услышали, что кто-то поет. Я спросила Арута, кто и о чем поет. Он ответил: «Такуш поет, о любви поет Такуш». Я поразилась этому — молодые девушки в селении, оставшиеся без женихов из-за войны, не поют, а Такуш поет. А через какое-то время Арут принес новость: Такуш вышла замуж за украинского парня Колю. Я уже писала, что рабочие-штрафники, подсыпавшие под шпалы гравий на временной железной дороге, часто ходили по домам селения искать работу за какую-нибудь еду. И вот один из них, украинец Коля, случайно пришел в дом Такуш и увидел невскопанную землю в ее огороде. Такуш не хотела никого нанимать: ей нечем было заплатить за работу; но земля была такая прекрасная, и сердце украинца не выдержало — он согласился обработать землю даром. Он, крестьянин, соскучился по запаху земли, влюбился в эту землю, на которой что ни посади — всё буйно начинает расти. И Коля стал каждый день приходить к Такуш после своей основной работы, а потом и остался. И снова изумились люди в селении: молодые девушки не могли выйти замуж, а Такуш снова вышла замуж, и муж так ее любит, что работает на огороде не покладая рук.

Так счастливо Такуш прожила, наверное, месяцев шесть, был хороший урожай кукурузы, фасоли и всех овощей, но уже, наверное, в январе 1944 года Коля украл в табачном сарае несколько листьев сушившегося там табака, его арестовали и дали восемь лет тюрьмы. Сталинские законы о наказании за воровство в то время были чудовищно жестокими. На пять лет сажали даже за колоски, собранные крестьянами после уборки колхозных полей. И Такуш снова осталась одна.

Последний раз я встретила ее, думаю, тогда же, в январе 1944 года. Иду по шоссе из Нового Афона, падает снег с дождем, но на мне непромокаемые ботинки, теплое пальто и зонт, и встречаю Такуш босиком и в темной шали. Маленькие ножки посинели от холода. Сердце мое сжалось, и от растерянности я машинально задаю вопрос: «Как живешь, Такуш?» «Хорошо живет Такуш», — весело отвечает она, и мы расходимся. Я долго не могла успокоиться после этой встречи, ночью думала о ней и решила, что я — такая же Такуш. Пожаловалась ли я когда-нибудь на свою жизнь без Бабеля? Никогда! И когда бы меня ни спрашивали, как я поживаю, я неизменно отвечала: «Совершенно замечательно». Как и Такуш, я, поставленная Бабелем на пьедестал, не хотела сойти с него. Я не хотела быть жалкой.

Еще летом 1943 года в нашем поселке мне стала встречаться милая интеллигентная дама в хорошо сшитом светло-сером костюме. Встречаясь, мы улыбались друг другу и раскланивались, но не разговаривали и познакомились, только когда очутились вместе на пляже. Она приехала сюда из Москвы с двумя мальчиками к своим родителям, живущим в собственном доме и совсем недалеко от нас. Ее отец Владимир Иванович Щекин был главным маркшейдером в управлении железных дорог, а мать Анна Степановна растила внуков. В семье было три дочери и один сын, но никто из детей не жил постоянно вместе с родителями, а только приезжали с детьми в летнее отпускное время. Моя новая знакомая Ольга Владимировна работала в Москве машинисткой и стенографисткой в университете. Ее муж Яков Аронович Виленкин был инженером по строительству мостов, а в данное время находился в строительном батальоне на фронте. Я не рассказывала Ольге Владимировне, как и никому другому, о Бабеле; просто мой муж на фронте и известий нет.

В моей группе было сначала четыре, а потом две сотрудницы, но приятельских отношений ни с кем не завязалось, а с Ольгой Владимировной мы как-то само собой подружились, и эта дружба продолжалась много лет, до самой ее смерти в восьмидесятых годах. Я могла бы дружить и с Конкордией Владимировной Цатуровой: она мне нравилась, и я ей тоже, но она работала и жила в Сухуми, и встречались мы редко. Но каждый раз, когда я приезжала в Сухуми, я заходила в проектную организацию с ней повидаться; несколько раз она уговаривала меня прийти к ней домой обедать. У нее были две дочери, Инга и Муся, совсем разные: Инга — будущая красавица, вся в отца, необыкновенно красивого мужчину, а Муся в мать — милая маленькая девочка. Однажды за обедом Муся сказала, что соскучилась по куриному супчику, и я пообещала пригласить их на обед ко мне в ближайшее воскресенье.

Обед мама приготовила отменный, из цыплят, а Арут привез огромный арбуз, и мечта Муси осуществилась. Очевидно, с продуктами в Сухуми было плоховато, если в семье Цатуровых не готовился куриный бульон. А когда мне понадобилось поехать по делам в Тбилиси, Конкордия Владимировна настояла на том, чтобы я остановилась в их тбилисском доме, где тогда жил ее отец. Профессор, он преподавал в тбилисском университете, так же, как до этого много лет в Москве.

В Тбилиси я приехала вечером. Был очень холодный осенний день. Я нашла дом Цатуровых и позвонила. Открыл сам Владимир Яковлевич, очень симпатичный пожилой человек интеллигентного вида, с прекрасными манерами. Дом был большой, но из пяти или шести комнат топилась только одна, в ней он и жил, работал, сам себя обслуживая. Владимир Яковлевич напоил меня горячим чаем, проводил в одну из нетопленых комнат и принес теплую вязаную шапочку и несколько одеял. Я очень хорошо выспалась, а утром мы снова выпили горячего чаю с бутербродами, и я ушла в проектную организацию. С продуктами в Тбилиси было плохо, всё по карточкам, а я даже не догадалась взять с собой хоть что-то. Днем меня подкармливали сотрудники проектной организации, устраивая общий чай, а вечером — Владимир Яковлевич, который иногда даже варил суп.

В доме было много дорогих книг на армянском и грузинском языках с тиснением фамилии владельца — «Цатурянц». Это была фамилия предков Александра Тиграновича Цатурова, мужа Конкордии. Как везет мне в жизни на хороших людей — просто удивительно! Таким и запомнился мне Владимир Яковлевич, а его фамилию я все же забыла… Через три дня, сделав свои дела и выпросив у тбилисцев два рулона кальки и один рулон ватмана, уехала домой.

В это время к Ольге Владимировне Щекиной приехал с фронта ее муж Яков Аронович, и она пригласила меня в гости. Дом Щекиных показался мне удивительно уютным, а родители — необычайно гостеприимными. Владимир Иванович Щекин, смешливый человек, сам любил над всеми подшучивать, особенно над своей женой. Женщина добрая и приятная, она любила посплетничать, всё про всех в поселке знала, всему верила, да и сама любила присочинить. Над этой ее слабостью и подсмеивался Владимир Иванович.

Садовод-любитель высокого класса, селекционер, он выращивал какие-то необыкновенные сорта инжира, фейхоа, даже кофейное дерево и, конечно, все сорта цитрусовых. Слушать, как он рассказывал о своем саде, было очень интересно.

Было у меня и еще одно интересное знакомство в Сухуми. Я купила на базаре красивые коричневые туфли с узором на подъеме и успела надеть их всего три раза, как все швы лопнули — туфли можно было выбрасывать. Приехав по делам в Сухуми, я зашла в проектную организацию и спросила Конкордию Владимировну, какому сапожнику она отдает чинить обувь. Она сказала, что в Сухуми в драматическом театре есть актер Борис Радов, и он прекрасно чинит обувь; все сотрудницы отдают чинить обувь именно ему. Цатурова дала мне его телефон, и я ему позвонила. Радов назначил мне время, когда можно к нему прийти. Дверь открыл красивый, довольно молодой человек в бархатной домашней блузе с шелковым бантом вокруг шеи вместо галстука. Он взял туфли, назвал цену и назначил время, когда будет готово. В следующий раз я взяла с собой еще одну пару туфель, где нужно было сделать набойки, и пришла к артисту-сапожнику второй раз. Надо сказать, что я восхитилась этим человеком: вместо того чтобы продавать на базаре свои тряпки, как это делали другие актеры, он освоил сапожное ремесло. Впустив меня в свою комнату, Радов надел на ту же нарядную домашнюю блузу фартук сапожника и предложил мне посидеть и подождать, пока он сделает набойки. Первая пара была починена так, что выглядела как новая. Работая, Радов задавал мне вопросы о том, кто я, откуда, что делаю в Абхазии, у кого живу. Мы разговорились, но рассказывать пришлось больше мне — о себе он поведал только, в каких спектаклях играет и какие советует посмотреть. Я не была в театре в Сухуми ни разу, ночевать мне там было негде, а задерживать служебную машину до окончания спектакля было неудобно.

И вдруг я неожиданно получаю от Радова письмо почти с объяснением в любви и приглашением на спектакль. Для ночевки он предлагал мне свою комнату, а сам, мол, уйдет к друзьям. Я ответила ему шуточным письмом, на что было новое послание, на него я уже не ответила. Через некоторое время мы узнали, что драматический театр Сухуми приезжает со спектаклем в Новый Афон, а Радов снова написал мне, что просит зайти к нему за кулисы во время антракта или после спектакля. Спектакль мы с сотрудниками моей группы посмотрели, но за кулисы я не пошла. А через какое-то время я узнала от Конкордии Владимировны Цатуровой, что Борис Радов арестован. Ну конечно, подозрительный человек! Актер, а сапожничает — тут что-то не так! А как удобно, будучи сапожником, принимать у себя всяких людей и, конечно, шпионов. На всякий случай надо арестовать. Так, я думаю, рассуждали в НКВД в Сухуми. И снова ужаснулась тому, что происходит в нашей стране.

 

1943 год

Летом 1943 года неожиданно арестовали и Израиля Яковлевича Шахновича. Мне об этом сказал Кирин. А когда я спросила: «За что?» — ответил: «За гвозди». Оказалось, что Шахнович организовал во дворе транспортной конторы маленькую мастерскую по изготовлению гвоздей из старого железа от изношенных машин. Гвозди были крайне необходимы для нужд транспортной конторы, возможно, что они продавались и местным жителям. И я вспомнила, как однажды Израиль Яковлевич говорил мне о гвоздях и что он просил меня, когда я уеду в Москву, познакомиться с его сестрой Этей Яковлевной и ее мужем генералом А. Д. Цирлиным. Он хотел, чтобы я уговорила генерала разрешить ему собирать на полях сражений подбитые танки, из которых он наделает гвоздей на весь Советский Союз. И.Я. любил мыслить глобально. Например, он носился с идеей все пустующие поля Абхазии засадить капустой, и ее, мол, будет столько, что накормить можно будет всю Красную армию. Он напоминал мне Форестье из романа Драйзера «Маленькая хозяйка большого дома» — такой же размах.

Через несколько дней кто-то принес Кирину письмо от Израиля Яковлевича, в котором он писал, что его обвиняют за создание мастерской и продажу гвоздей, но на самом деле ему мстит следователь, которому он когда-то не дал машину — чему свидетелем я была. Израиль Яковлевич писал, что будет настаивать на том, чтобы этого следователя отстранили от расследования и заменили другим.

В следующем послании Кирину говорилось, что он положит письмо ко мне под доску в потолке уборной недалеко от здания сухумской милиции, которой пользовались все заключенные. И что он тщательно вымоет уборную, чтобы я могла туда зайти.

В Сухуми поехали я, Кирин и Гурарий. Машину со своими спутниками я оставила вдалеке, а сама вошла в довольно чистую уборную и легко нашла письмо. И.Я. просил меня выступить свидетелем его разговора со следователем, когда он не дал ему машину, и написать на письме «согласна», если я смогу это сделать. Я написала, и мы уехали, а через некоторое время мне пришла повестка к следователю. Я испытала неприятное ощущение, войдя в мрачное здание и зная, с каким произволом здесь можно столкнуться. За столом сидели трое, в том числе и тот, которому Израиль Яковлевич не дал машину, но вопросы задавал другой. Меня спросили, знаю ли я этого человека. Я сказала, что видела его один раз в Новом Афоне. Попросили рассказать о его разговоре с Шахновичем. Я сказала, что к Шахновичу этот человек обратился с просьбой дать ему машину доехать до Сухуми и что он явно только что вышел из ресторана, был очень пьян. Шахнович категорически отказался дать ему машину, хотя тот требовал. Я даже возмутилась: если человек настолько пьян, то ему надо как-то доехать домой. Но Шахнович был неумолим: он не может тратить бензин и платить водителю за каждого пьяного, пусть тот доедет на попутной машине и сам платит шоферу. Меня спросили, кто еще слышал этот разговор, и я ответила, что на террасе гостиницы со мной был еще инженер из нашей проектной группы, но он недавно уехал в Москву.

Позже я узнала, что следователя Шахновичу заменили на другого, что он возвратился, но там заразился чесоткой и не мог даже зайти поздороваться, пока не вылечится. Я была горда собой, потому что оказалась настоящим другом.

Осенью 1943 года к нам неожиданно приехал с фронта мой младший брат Борис с товарищем. Он знал только то, что мы в Новом Афоне, но легко узнал наш адрес, зайдя в гостиницу. Борис получил отпуск всего на три дня и на второй день, когда я была на работе, поссорился с мамой. Она имела неосторожность сказать ему: «Когда немцы будут стрелять, ты спрячься в канаву». Борис рассердился, хлопнул дверью и выбежал из дома. Вернувшись с работы, я и его товарищ пошли его искать, но нигде не нашли. Пришел он на другой день утром. Я уговорила его не сердиться на маму: ведь она, не имея известий о старших сыновьях и зная его характер, боялась, что его убьют. Я не пошла на работу, и мы проговорили весь день. Оказалось, что воинская часть, в которой служил Борис, была перебазирована куда-то в Грузию, где он служил дальномерщиком в артиллерии, так как имел отличное зрение. Было много рассказов о том, как он на самоходке загонял отступающих немцев в Балтийское море, как провел ночь зимой в тылу у немцев и отморозил пальцы ног, и о многом другом. Вечером я проводила Бориса с товарищем на автобусную станцию, откуда они доехали до Сухуми, а дальше поездом к себе в часть.

Наступила зима 1943 года, декабрь месяц. События на фронтах резко изменились в нашу пользу: почти каждый день наша армия освобождала от немцев наши города. Тоннели здесь были законсервированы, и не было надежды на скорое возобновление работ по их сооружению. В то же время вся проектная работа до последнего чертежа была закончена. Я объявила сотрудникам, что существование нашей группы прекращается, и предложила им самим выбрать, уехать ли в Москву или устроиться на работу в какое-нибудь учреждение в Абхазии. Двое мужчин с семьями решили уехать. Одна женщина устроилась на работу в управление железных дорог секретарем к Александру Тиграновичу Цатурову. Еще две женщины собирались уезжать в Москву. А один инженер среднего возраста, работавший не в моей группе, а в группе заказчика, пришел ко мне за советом: «Ведь я никогда в своей жизни не принимал самостоятельных шагов. Сначала меня комсомол послал учиться на рабфак, потом партийная организация направила в институт, потом она же послала на работу. Работу я менял тоже по решению партии. Что Вы посоветуете?» Я ужаснулась: человеку ведь уже около сорока лет — и подумала: «Что же делают с людьми в Советском Союзе?!» Я отшутилась, сказав ему, что я не партийная организация и ничего посоветовать ему не могу. Больше я этого инженера никогда не встречала. По сведениям из Москвы, Метропроект возвратился из Куйбышева, куда выезжал в эвакуацию, и снова обосновался на улице Горького.

Перед самым Новым годом во двор Арута въехала грузовая машина, на которой Кирин привез новогоднюю елку Лиде. Это была вовсе не елка, а деревце кипариса, и он сказал, что ездил в заброшенные с давних времен селения и там срубил несколько деревьев детям. Лида очень обрадовалась, они с мамой стали украшать деревце игрушками, частично купленными в магазине, но в основном самодельными, а также конфетами, мандаринами и грецкими орехами. Лида, украшая елку, вдруг сказала: «Хорошо, когда есть папа… — Потом помолчала, наверное, подумала, что у нее нет папы, а елка есть, и продолжила: — …Или много знакомых мужчин». Это деревце кипариса простояло у нас до дня рождения Лиды 18 января и даже дольше. А день рождения Лиды, ее семилетие, отпраздновали хорошо. Я собрала в горах уже расцветшие цикламены и анемоны и расставила их по всей комнате. Испекли торт, как бывало в Москве, пришли дети и взрослые, и даже с подарками.

Уехали в Москву мы еще не скоро, а собираться стали сразу же после Нового года. Собирались основательно, у нас ведь было хозяйство, откормленный кабанчик и куры. Арут зарубил свинью, пригласили Юлию, жившую напротив нас на берегу моря, и она занялась приготовлением мяса, так как знала в этом толк. Окорока сначала солились в корыте, кажется, недели две, а Арут в помещении, где откармливался кабанчик, соорудил коптильню. Юля из мяса наделала колбасы, и окорочка и колбаса коптились несколько дней. Часть мяса кусочками пережарили и уложили в ведро, покрыв его растопленным свиным салом. Сало мама кусками засолила с чесноком, как это делали в Белоруссии во времена ее молодости. Увезти с собой мы могли только половину, а остальное оставили хозяевам. Надо было взять с собой еще и кукурузную муку и фасоль. В Москве был голод, и хлеб на базаре стоил чуть ли не семь тысяч за буханку. В управлении Метростроя в Гудаутах тоже шла предотъездная суета, и, приехав туда попрощаться с сотрудниками, которые всё еще оставались, я получила несколько метров полосатой матрацной ткани для упаковки наших вещей.

Поезд в Москву через Сталинград формировался в Сухуми, поэтому до Сухуми мы ехали на машинах. Провожали нас Арут, Оля и трое моих друзей из транспортной конторы. С оставшимися сотрудниками моей группы, со Щекиными и с другими знакомыми в Псырцхе я попрощалась на месте. В Сухуми к провожающим присоединился секретарь обкома по транспорту и с ним еще двое. Поезд отходил поздно вечером; как только он тронулся, мы почти сразу улеглись спать. Ехали через Сталинград, и, пока поезд там стоял, мы с Лидой вышли на площадь. Зрелище полностью разрушенного города было ужасающим. Повсюду высились только отдельные стены бывших больших кирпичных домов с проемами окон, всё вокруг — сплошной битый кирпич. На вокзальной площади — круглая раковина фонтана с полуразбитыми скульптурами детей вокруг. И по всей дороге в Москву видны были следы страшных разрушений. А так как мы в Новом Афоне почти не испытали ужасов войны, эти картины явились для меня самым большим впечатлением от войны, до сих пор они стоят перед глазами.

Встречали нас в Москве Валентина Ароновна Мильман, начальник конструкторского отдела Метропроекта Роберт Августович Шейнфайн и, к моему удивлению, главный инженер Метростроя Абрам Григорьевич Танкилевич. Это уже заслуга Мильман, которая успела с ним подружиться и заставила его поехать меня встречать. У него была большая машина, в которой мы все могли разместиться, было право проходить через правительственный вестибюль, не толкаясь в очереди, и генеральская, хотя и транспортная, форма.