Венгрия, 1966 год

Единственными моими путешествиями за рубеж во времена Советского Союза были две поездки в Венгрию, в Будапешт в 1966 и 1968 годах. Прежде всего я должна рассказать о знакомстве с переводчиком Бабеля на венгерский язык Ласло Вессели. Он позвонил мне в Москве и просил разрешения зайти к нам домой, чтобы познакомиться. Нам с Лидой не приходилось до сих пор принимать у себя дома иностранцев, и мы не знали, чем его угощать. Подали яблочный пирог, красное вино и чай. Но Вессели осмотрел стол, сказал, что очень голоден, и спросил, нет ли у нас бутербродов с колбасой. Мы быстро сделали бутерброды. Он был доволен.

Вессели рассказал нам о том, что прожил в Советском Союзе несколько лет, был арестован. Он рассказывал о своем пребывании в лагерях и о том, как выдавал себя перед другими заключенными за вора, укравшего картину «Иван Грозный убивает своего сына»…

В 1966 году будапештский театр «Талиа» принял к постановке одну за другой две пьесы Бабеля — «Закат» и «Мария» в переводе Ласло Вессели. И он выхлопотал для меня приглашение от театра приехать в Будапешт на спектакли.

Впервые я приехала в Будапешт вечером 11 февраля 1966 года. На вокзале встречал меня Вессели, он отвез меня на такси в гостиницу «Красная Звезда». Она находилась на вершине небольшой горы вдали от города. Окрестности гостиницы были очень живописны: кругом лес, к гостинице примыкал большой парк — место для гулянья летом и катания с гор на лыжах зимой. С городом связь — фуникулёр: поезда из двух вагончиков с деревянными скамейками идут через каждые пять минут.

Вечером следующего дня во время прогулки по Будапешту мы с Вессели зашли в кафе «Вёрёшмарт» на улице Ваци. Старинное кафе; некоторые официанты работали в нем по пятьдесят лет. В этом кафе бывали многое знаменитости. Оно наполнено народом. Сидят две дамы, пьют кофе, потом подсаживаются еще две, потом еще одна, и так пять пожилых дам сидят часа два-три. Приходят парочки, женщины с детьми. Многие друг друга знают, раскланиваются. У некоторых дома плохо топят, и они сидят в кафе часами; другие экономят на этом топливо. Невероятное разнообразие сластей, глаза разбегаются.

Вечером следующего дня мы с Вессели навестили Анну Цобель, подругу Галины Ефимовны Дрейцер. Анна жила с матерью и дочкой Лидой. Анна говорит по-русски без акцента: кончила в Москве ВГИК (Всесоюзный государственный институт кинематографии). Мать Анны — Шарлотта Лани — выдающаяся венгерская поэтесса и переводчик поэзии. Ее муж, автор многих литературоведческих книг, был в России арестован, сидел много лет в лагере. Когда его наконец выпустили, он уехал в Венгрию, где умер от рака легких.

Вспоминаю, что в один из визитов в это семейство я долго сидела с Шарлоттой Лани на залитом солнцем просторном балконе их квартиры. Мы разговаривали, читали ее стихи. Шарлотту в Венгрии называли «прекрасная душа» и сравнивали с Анной Ахматовой. Она — очень тихая, милая, добрая и грустная женщина. В первый мой вечер в Будапеште я взяла у Анны русские книжки и выпуски журнала «Юность» с рассказами брата Галины Ефимовны Дрейцер — Анатолия Гладилина. Читала перед сном; было что-то интересное, но кое-что и раздражало.

14 февраля в полдень Вессели повез меня знакомиться с дирекцией театра «Талиа». Я встретилась с директором театра и режиссером спектакля «Закат». Был еще и какой-то журналист, довольно настырный. Вессели перевел мне, что присутствующие потрясены моим внешним видом: ожидали встретить старушку лет под семьдесят.

Режиссер Кароль, довольно молодой, живой, очень симпатичный человек, прежде всего сказал, что все они большие почитатели Бабеля, которого они считают одним из величайших мировых писателей. Кароль добавил, что чем больше пройдет времени, тем больше будет Бабель признан и возвеличен. Пьесу «Закат» они считают замечательной, но им было очень трудно, так как она несценична. Они боялись антрактов и при постановке смогли их избежать. Для этого нужно было придумать связки между отдельными действиями. Сначала они пробовали привнести что-то от себя, но оказалось, что Бабель этого «не терпит»: в пьесе ничего нельзя изменять, ничего чужеродного нельзя к ней добавить. Только при помощи бабелевского текста из других рассказов удалось сделать связки между действиями. В постановке нет ни одного слова, которое не принадлежало бы автору.

Режиссер Кароль рассказал, как он вышел встречать первого секретаря венгерской компартии Яноша Кадора, который приехал на спектакль. Кароль взялся было за шляпу, чтобы приветствовать Кадора, а тот ему сказал: «Не снимайте шляпу». Режиссер удивился: «Почему?» — «Чтобы снять ее перед Бабелем после спектакля», — ответил Кадор. Спектакль «Закат» Яношу Кадору очень понравился. Кароль рассказал также, что он был в Москве, где его спросили: «Почему Вы ставите «Закат» Бабеля? Есть же другие пьесы советских писателей». Кароль ответил: «Дайте мне такого же качества пьесу, и я ее с удовольствием поставлю». Больше вопросов не было.

После театра мы с Вессели поехали в издательство, где была издана последняя маленькая книжка Бабеля. Нас принимал директор Иожеф Язверени, веселый, смеющийся человек. Он сказал, что скоро собирается в Москву, и просил разрешения побыть у нас дома, хотя бы одну минуту. Вессели рассказал, что директор из рабочих, большой лодырь, по вечерам играет в карты со своим другом пастором. У него очень дельный заместитель, и поэтому дела в издательстве идут хорошо. Из этого издательства мы спустились на несколько этажей вниз, где помещалось издательство «Европа», в котором Вессели когда-то работал. Собрались многие сотрудники, большинство из которых говорили по-русски. Они показали мне роскошные книги по искусству, факсимиле старинных рукописей с тончайшими рисунками в цвете и золоте; эти издания были выполнены на великолепной бумаге. Из этого визита мне запомнилась одна из сотрудниц издательства, которая долго сидела в Советском Союзе в лагерях. Запомнились и необычайные по смелости слова главного редактора издательства о Венгрии: «Мы — машина, которая попала в яму, но так как моторы у нас сильные, то как-нибудь выберемся на дорогу».

На следующий день, перед походом в театр, мы с Вессели зашли в цветочный магазин, где я купила большую корзину цветов для артистов и написала им поздравления. В театре нас посадили в главной ложе. Спектакль шел два с половиной часа без антракта и держал зал в большом напряжении.

В спектакле было много режиссерских находок: использовались проекции картин Шагала. Особенно удачно этот прием работал в придуманной театром сцене перед трактиром, где сменяющие друг друга проекции создавали впечатление бреда пьяного Менделя. Сцена, которая у Бабеля проходит в синагоге, была дана перед синагогой. Эпизод в синагоге с убийством крысы опротестовала Венгерская еврейская община. На сцене — декорация входа в синагогу: две двери, одна для мужчин, другая для женщин. Слышны пение и молитвы. Перед входом разыгрывали диалог о ценах на товары; там же Беня узнавал о предполагаемой продаже отцом заведения. Актеры играли очень хорошо: не совсем по-одесски, но я нашла, что это даже лучше, так как Бабель становился более интернационален. Я нахожу, что между венгерским спектаклем по пьесе «Закат» и спектаклем, поставленным позднее в Москве режиссером Гончаровым, было много общего. Конечно же, они отличались в деталях. Фигура Менделя Крика в венгерском спектакле была гораздо импозантней, чем персонаж, которого у Гончарова играл Армен Джигарханян. Заканчивался спектакль на сильной драматической ноте: среди притихшего застолья долго плакал старый Мендель Крик.

После окончания спектакля мы собрались в кабинете директора. Пришли актеры, игравшие в спектакле: Ковач (Мендель), Шамодвари (Беня), актриса Дейка (Потаповна). Директор театра Эмиль Кёрёш, очень хороший актер играл роль Бен Захарьи. Разговорам не было конца. На нашей встрече присутствовали и журналисты.

На следующий день утром я встречалась с корреспондентом еврейского еженедельника «Новая жизнь». Увидев меня, корреспондент, мужчина лет под семьдесят, был явно разочарован. Спросил с удивлением: «Вы не еврейка?» А потом спрашивал, был ли Бабель верующим человеком. Расспрашивал о спектакле, интересовался, знаком ли мне еврейский быт. Ему хотелось, чтобы я сказала, что у евреев дети не бьют отцов.

Вечером того же дня мы с Вессели были приглашены в гости к заместителю председателя Академии наук, члену ЦК компартии Венгрии Дьюле Хевеши. Он оказался очаровательным человеком необычайной скромности — один из честных коммунистов. Он долго сидел в Советском Союзе в тюрьмах и лагерях, его били. Стал больным и глухим человеком. Жена Хевеши Ольга, тоже не совсем здоровая женщина, бывшая актриса, долго жила в Советском Союзе. Ее высылали в Киргизию. Теперь она светская дама, бывает на приемах в парламенте.

Во время визита к Хевеши я узнала, что Дьюла и был тем «фальшивым женихом», с которым, по рассказу Бабеля, уехала в свадебное путешествие Ирма Яковлевна, будущая жена Шинко. В тот же день я написала письмо Ирме Яковлевне в Югославию, в котором передала привет Эрвину. Здесь, в Венгрии, все ругали его книгу «Роман одного романа», в которой он много писал о Бабеле и обо мне.

20 сентября мы с Вессели на машине поехали в сторону озера Балатон. На обратном пути заехали в дом творчества писателей. Расположен он был на горе, в полутора километрах от Балатона, в парке большого графского имения. Сейчас же вокруг нас собрались писатели, чтобы послушать рассказы о Москве, о России. Вессели смешил меня тем, что каждый раз, когда входил новый писатель, он говорил: «А это наш Булгаков», «наш Есенин», «наша Ахматова».

Из пребывавших в доме творчества писателей мне особенно запомнился Лангьель, работавший когда-то в Москве на кинофабрике «Межрабпом Русь». Представляя его мне, Вессели сказал: «А это наш Солженицын». Одет он был необычно, в вельветовый комбинезон и мягкую рубашку. Лангьель сам сварил нам кофе. Оказалось, что он долго сидел в Советском Союзе в тюрьме, был женат на русской, очень красивой и умной женщине, которая сошла с ума, и теперь жил один. Лучшие его произведения оставались ненапечатанными. В Союзе на то время опубликован был только один его роман в очень плохом переводе. «Если бы встретил переводчицу, то побил бы», — сказал Лангьель.

У Лангьеля в то время гостила «бабушка Венгерской революции» Елена Душинская — старая, слегка согнувшаяся женщина с очень серьезным и умным лицом. Она напомнила мне русскую революционерку Стасову, которую я встречала в гостях у В. А. Мильман, секретаря Эренбурга. Душинская была полькой, в то время жила в Канаде и в Венгрии была в гостях. Оказалось, что Вессели в свое время освобождал Душинскую из тюрьмы.

Прощание с Лангьелем было трогательным. Выяснилось, что он знал Бабеля, про которого говорил, что тот умел перекроить любую кинокартину. Когда в картине что-то «не проходило», то звали Бабеля, и он помогал. Это был его заработок, но делал он все легко, весело и талантливо.

На обратном пути из Дома творчества писателей мы свернули на боковую дорогу, чтобы посмотреть старинный дом. Бывший хозяин дома был крупным виноделом, имел триста гектаров земли, сам выращивал виноград, сам делал из него вино для причастия. Все ближайшие церкви покупали это вино. Такого вкусного вина не делал никто, и хозяин преуспевал. Сын бывшего хозяина, меценат, сохранил за собой два гектара земли. Вино, что он делает, пьют гости — писатели и художники, и по-прежнему ближайшие церкви берут вино для причастия.

Хозяин отсутствовал; дверь нам открыла женщина, тетка хозяев, очень доброжелательная и симпатичная. Такого дома, который она нам показала, я не видела никогда. Огромные комнаты до предела наполнены старинной мебелью и вещами. В столовой очаг, все стены увешаны медной и бронзовой посудой, тростями, трубками, на полках — фарфоровая посуда с рисунками, невероятно красочными. Чисто вычищенная утварь сверкала, искрилась. Чистоту в кухне поддерживала та женщина, которая открыла нам дверь. Везде масса книг, в кабинете все стены из книг. Этот дом, который никогда не разорялся, можно было целиком отдавать под музей старинного венгерского быта. Мне почему-то стало немного грустно, быть может, от мысли о безвозвратно ушедшем прошлом…

Во время первой моей поездки в Венгрию навестила я и редакцию журнала «Нагивилаг». За круглым столом собралось довольно много народу. Пришел даже старый, очень любопытный профессор, который удивился моему виду, наговорил комплиментов. Расспрашивал, как обеспечивает Советское государство вдову Бабеля, какое впечатление на меня как на женщину произвели будапештские магазины. Среди присутствующих был человек по фамилии Эльберт, пишущий докторскую диссертацию о Бабеле. Разговор был очень интересный и оживленный: о литературе, о Бабеле, о Синявском, о Тарсисе.

Из редакции журнала «Нагивилаг» мы перешли в кабинет молодого редактора журнала «Элеш еш продалом» («Жизнь и литература»). Мы попросили отругать одну корреспондентку, допустившую много ошибок в заметке о моей беседе с артистами театра «Талиа» после спектакля «Закат». Затем мы с Вессели пошли в редакцию женского журнала «Мёк Лаюе» на встречу с главным редактором Ириной Немети. Вессели, которому понравилась редакторша, был в ударе, и я с удовольствием молчала и отдыхала от разговоров.

Была я приглашена и на прием к заместителю министра просвещения и культуры Ацелю Дьёрдь. Он оказался очень красивым и приветливым человеком, отличавшимся изысканной манерой обращения. Секретарь замминистра, молодая женщина, говорила по-русски, и вместе с Вессели у нас оказалось два переводчика.

Во время беседы зашел сам министр — Поль Ильку. Ильку сказал, что был болен и официально не выходил еще на работу, но пришел познакомиться. Разговор начался с книги Шинко «Роман одного романа», где автор плохо, как-то двусмысленно отозвался о Бабеле, назвал его японским шпионом (поверив Константину Симонову, который за рубежом повторял вымыслы НКВД), обвинял в стукачестве из-за знакомства с Ежовым. Ацель Дьёрдь сказал мне, что из-за этого отказал Шинко в приеме и запретил переиздание его книги в Венгрии. Он рассказал, как высоко чтут Бабеля в Венгрии, расспрашивал о постановке пьесы «Закат», о моем впечатлении о стране. В заключение спросил, не может ли он быть чем-нибудь полезен.

Вессели попросил предоставить нам машину для поездки по стране.

Получив приглашение от Дьёрдя побывать в Венгрии летом с дочерью, я распрощалась, и мы с Вессели поехали в гости к знаменитому поэту Дьюле Ийешу. Супругу Ийеша звали Флора, она славилась как муза многих поэтов, которой посвящено немало стихов. Сам Ийеш — некрасивый, грубоватый, с загорелым лицом и седыми волосами — рассказал мне, что только что вернулся из Франции, где у него был разговор о Бабеле с Андре Мальро. Мальро говорил Ийешу, что Бабель продолжил классическую литературу, и не только русскую, но и французскую, и что дальнейшее развитие литературы должно вести свою точку отсчета от Бабеля, так как все то, что было после него («включая нас, французов»), ничего не стоит.

Министерство культуры сдержало свое обещание и прислало нам с Вессели машину для поездки по стране, вдоль Дуная по так называемой Дунайской дуге. Еще в пределах Будапешта мы проезжали древнюю римскую столицу Аквинкум провинции Таннония. Там в то время велись раскопки огромной полукруглой арены. Через тоннель в горе мы въехали в Вышеград. На вершине горы — руины великолепной старинной крепости, окруженной крепостной стеной. У подножия горы велись раскопки дворца короля Матиаса. Прижатый к горе дворец фасадом выходил на Дунай. Археологи открыли там великолепный фонтан розового мрамора; чудные плиты полов отлично сохранились.

Посетили мы и Эстаргон, колыбель католичества. На высоком месте стоял громадный храм, подавляющий своим великолепием и высотой (122 метра). Интерьер храма хорошо сохранился; в храме служба. Холод в храме стоял ужасный — он не отапливался. Зашли мы и во дворец кардинала, где в то время расположен был один из лучших по собранию картин на религиозные темы и икон музей христианства. На стенах — католические иконы и гравюры Дюрера, в витринах — церковная утварь, посуда из фарфора и чаши из серебра.

По городу ходят священники в длинных одеяниях. Крепостные стены XII века укрепляют со стороны Дуная гору, на которой стоит храм. У входа в храм — много исторических памятников, статуи кардиналов. В каждом дворике — мраморные или гранитные останки древности.

Вессели рассказал мне, что последний венгерский кардинал живет при американском посольстве, ему выделены две комнаты, обслуживает там четырех католиков-американцев. Кардинал настаивает на возвращении ему всех былых привилегий.

На противоположном берегу Дуная уже Чехословакия. Хорошо видно розовое здание погранохраны. Дорога, по которой мы ехали, ведет до самой Вены, до нее отсюда всего полтора часа езды. С противоположного берега послышался бой башенных часов, и у меня возникло странное ощущение от необычной близости западного мира.

В городке Тата, на родине Вессели, стоит старинный замок Эстергази. Княжеский замок XVI века отлично сохранился; он расположен над озером и окружен крепостной стеной и рвом, который наполнялся водой из озера. Оказалось, что отец Вессели из кожевников, предки его работали на князя. Кожи дубились неподалеку от замка в воде из этого же озера.

Обратный путь в Будапешт мы совершили по другой дороге, ведущей через угольный бассейн страны. Видели город, построенный для шахтеров. Бросались в глаза большие новые многоквартирные дома, благоустроенные детские учреждения, клубы, больницы и магазины. Кое-где сохранились и отдельные домики. Так мы проехали по всему угольному бассейну. Время от времени высоко в горах виднелся бронзовый орел с распростертыми крыльями — эмблема Венгрии.

На следующий день, заглянув в издательство, где печатался неопубликованный ранее рассказ Бабеля «Фроим Грач», мы с Вессели отправились в гости в семейство Гидашей. Антал Гидаш — разжиревший и немного важный сановник, его жена — дочь революционера Бела Куна, Агнеш. По словам Вессели, в Венгрии Гидаш как писатель совсем не ценится. В России его переводили талантливее, чем он сам писал. Но вместе с Агнеш Гидаш составил антологию венгерской поэзии, за что им благодарна венгерская интеллигенция. Агнеш — переводчица. Мать ее, живущая этажом ниже с братом Агнеш, опубликовала книгу о Бела Куне.

Незадолго до отъезда из Венгрии я целый день посвятила будапештскому метрострою. Начался этот день с приема у директора метрополитена товарища Хидвеги. На прием были приглашены и метростроевцы. Вессели представил меня присутствующим и ушел, передав меня на попечение нового переводчика, моего бывшего студента Тибора Хонвера. Метропроектовцы показали мне проект строящейся линии будапештского метро. Докладывали несколько человек: фамилия моя им была известна, очевидно, по моей книге, а может быть, и по рассказам студентов и аспирантов, учившихся в МИИТе.

После ознакомления с проектами я поблагодарила всех присутствовавших и отправилась с Тибором посмотреть строительство на месте. Сначала мы побывали на строительной площадке перед магазином «Корвин», где строился подземный переход и наклонный эскалаторный тоннель. Площадка и конструкции очень были похожи на московские. Переодевшись в рабочие костюмы, мы спустились под землю уже в другом месте. Подземные выработки оказались точной копией наших, потому что строилась станция из наших чугунных тюбингов диаметром 8,5 метров. Станции строящейся ветки, кроме двух, оказались колонными, трехстворчатыми с проемами, как и у нас в московском метро.

В предпоследний день моего пребывания в Венгрии Анна Цобель проводила меня до клуба работников искусств под названием «Гнездо», где меня уже ждали. Более уютного места я никогда не встречала. Все полы в клубе покрыты толстым сукном. Круглый зал для танцев: его по краям опоясывает сиденье-скамья с приставленными к нему столиками. На потолке плоские барельефы из меди и бронзы с изображениями античных фигур. Необыкновенно удобные читальный зал и библиотека. Заведующая библиотекой потеряла дар речи, когда ей сказали, что я — вдова Бабеля. Ей очень хотелось получить мой автограф на книге Бабеля, но ни одного экземпляра не было на месте.

Мы обедали в ресторане клуба, где директор театра «Талиа» Эмиль Кёрёш подарил мне от театра альбом с фотографиями из спектакля «Закат», а также программку и афишу к спектаклю. Из ресторана мы перешли в очень уютное кафе с глубокими удобными креслами и живописью лаком на стенах. В зрительном зале клуба все стены были увешаны карикатурами и шаржами, сделанными художниками — завсегдатаями клуба. В них необычайно смело просмеивались различные театры, писатели, абстрактное искусство и даже правительство.

В кафе появился директор клуба. Он принес мне книгу отзывов и попросил что-нибудь написать. Оказалось, что книга новая, еще никем не заполненная. Пришлось мне первой похвалить работников клуба за заботу о людях. Мы распрощались с присутствующими, а Эмиль Кёрёш захотел покатать меня по городу на своем новом «москвиче». Он недавно получил премию первой степени за актерское мастерство и на эти деньги купил машину. Высоко над Будапештом мы зашли в ресторан, чтобы посмотреть оттуда на город. Из ресторана открывался замечательный вид на Дунай, и весь город был виден как на ладони. В ресторане меня поразили печи из белого металла и огнеупорного стекла, через которое виден был огонь.

А на сведущий день вечером Вессели и супруги Хевеши проводили меня на вокзал. Мы попрощались и поцеловались по-русски. Утром следующего дня я пошла позавтракать в наш вагон-ресторан. Какая перемена: ничего нет, все невкусно. Но домой все-таки хотелось.

 

Рождение внука

Мой внук Андрюша родился 19 февраля 1967 года около девяти часов утра. Его рост был 51 сантиметр, вес 3,2 килограмма. Имя Андрей получил в честь дедушки, Андрея Ивановича Малаева. Я бы никогда не дала ему этого имени, так как изо всех окон нашего дома по вечерам раздавались крики «Андрей!» или «Андрюша!» — мамы и бабушки звали своих детей и внуков домой. Это имя было, пожалуй, самое распространенное в то время в Москве. Но для сохранения покоя в семье надо было дать мальчику именно это имя. Шурик прыгал до потолка от радости, когда узнал, что родился мальчик, и послал в Тбилиси чуть ли не двенадцать телеграмм. Однако после этого его интерес к ребенку как будто пропал, он им не занимался.

Когда Лида была еще в родильном доме с мальчиком, к нам приехали мать Шурика Кнарик Азарьевна и его дядя.

Я была уже на пенсии, но всегда очень занята. Надо было обеспечить семью продуктами, приготовить еду на весь день, убрать квартиру и сделать много всяких других дел.

Еще до рождения внука я сшила для него мягкое стеганое одеяльце из светло-синего шелка на голубой подкладке; оно служило ему много лет. Надо было купить и такие вещи, как коляску, кроватку и ванночку для купанья. В то время в наших магазинах на всё был дефицит. Объехав полгорода, я смогла купить коляску и ванночку, но никак не могла достать детскую кроватку. В конце концов я достала ее в ближайшем мебельном магазине, дав продавцу взятку.

Он пригласил меня в подвал, где стояли несколько прекрасных детских кроваток белого цвета, я заплатила в кассе, принесла продавцу чек и дала ему дополнительно сто рублей. Так в нашей стране можно было купить все что угодно, но давать взятку было лично для меня очень трудно и противно.

Большое участие в новорожденном приняла сестра Бабеля Мария Эммануиловна, жившая в Брюсселе. С ней мы познакомились еще летом 1961 года, когда она приехала в Москву вслед за старшей дочерью Бабеля Наташей. После знакомства мы с Мери начали переписываться, что продолжалось до самой ее смерти в 1989 году. Узнав от меня о скором рождении ребенка у Лиды, она написала мне, что начала вязать для него теплые вещи из голубой и розовой мягкой шерсти. Получив впоследствии от Меры посылку с детскими вещами, мы с Лидой очень развеселились, так как связанные ею кофточки могли пригодиться только для куклы, так они были малы.

В апреле возник вопрос о даче на лето. Любовь Михайловна Эренбург хотела, чтобы мы снова поселились рядом с ними в дачном поселке в Новом Иерусалиме.

Мы, как я уже писала, сняли дачу у вдовы профессора Бориса Скрамтаева, книги которого о строительных материалах я читала в студенческое время в Томске.

Должно быть, в самом начале мая или середине июня мы переехали на дачу. Михаил Львович Порецкий помог мне с переездом; в своей военной организации он достал небольшой автобус и поехал с нами сам. Маленький Андрюша, которому было три с половиной месяца, лежал на руках Александры Матвеевны, моей бывшей домашней работницы; она согласилась пожить с нами на даче и помогать нам с Лидой. С нами поехал и мой племянник Юра, и наш хороший друг Георгий Петрович Шторм.

Все приехавшие с нами поразились красоте окружающей природы, и всем понравилась снятая дача. Кто-то даже сказал мне: «Только Вы могли выбрать такое место». А на самом деле я ничего не выбирала, сняла первую дачу, которую посоветовал художник, сосед Эренбургов.

Оставшись одни, мы с Лидой часто ходили в лес, забирая с собой Андрюшу в коляске.

Это были очень приятные и полезные прогулки. Из леса мы выходили на поле, засеянное пшеницей, по краям которого росло много цветов — васильков и ромашек. Возвращались домой с букетами и грибами.

Так как я еще со времен моего сибирского детства любила собирать грибы, то часто уходила одна в лес и бродила. Лес был очень разнообразный, то кусок с осинами, то с березами, то с хвойными деревьями, то смешанный. Попадались маленькие полянки и участки с малинником, где можно было позже собрать поспевшие ягоды. Иногда я, взяв Андрюшу в коляске, приходила к Эренбургам или к Журавлевым, жившим на другой стороне поселка.

Я думаю, что благодаря Эренбургу дачный поселок НИЛ снабжался продуктами из гастронома ГУМа. Один раз в неделю к нам приезжала машина ГУМа и привозила их, можно было сделать заказ на то, что вы хотели бы получить, и на следующей неделе всё это доставлялось.

Учитывая плохое положение с продовольствием в то время в Москве, возможность купить продукты из такого хорошего магазина была большим преимуществом. Накануне дня моего рожденья, 1 июля, я сделала большой заказ, так как ожидала гостей из Москвы. Заказанные продукты — курица, вырезка, ветчина, черная икра, сыр, масло — хранились в холодильнике в нашей большой комнате. Но случилось так, что вечером 30 июня у нас на даче погас свет. Все содержимое домашнего холодильника пришлось сложить в корзину и перенести на ледник, расположенный во дворе дачи. А утром мы обнаружили, что все продукты вместе с корзиной украли.

Я позвонила в Москву моей приятельнице Валентине Ароновне Мильман и попросила ее привезти какие достанет продукты, ограничившись самым необходимым. Не знаю, каким образом о краже узнал Илья Григорьевич Эренбург, но среди дня к нам пришла его дочь Ирина Ильинична и принесла ветчину, сыр, масло, сказав, что Эренбург очень разволновался, боялся, что мы умрем с голоду. Я пыталась сказать, что друзья купят и привезут мне всё что нужно, но Ирина Ильинична отказалась нести продукты обратно — Эренбург может обидеться. Пришлось все оставить, и это была единственная материальная помощь, которую я приняла от Эренбурга. Я никогда в такой помощи не нуждалась, так как всегда твердо стояла на собственных ногах. Зато я нуждалась в хорошем отношении и с лихвой получала это от Эренбурга и всей его семьи.

Кусты сирени, белой и фиолетовой, посаженной вокруг нашей террасы, в июне расцвели и наполнили ее своим запахом. Незабудки в траве на всех ничем не засаженных участках цвели в изобилии, и мне казалось, что мы живем в «сиренево-незабудочном раю». И у меня, и у Лиды осталось очень приятное воспоминание о нашей жизни в летние дни на даче вместе с маленьким Андрюшей.

В сентябре Лида вернулась к работе, а ко мне на дачу приехала Александра Матвеевна. Погода весь сентябрь стояла очень хорошая, было «бабье лето», как принято говорить в России про теплые и солнечные дни сентября. Когда Александра Матвеевна занималась стиркой или приготовлением обеда, я гуляла с Андрюшей в коляске по лесу, по берегам речки и часто встречалась там с Дмитрием Николаевичем Журавлевым. Он, гуляя, любил разучивать наизусть рассказы и стихи для очередного своего выступления на сцене. Поговорив немного, мы расходились в разные стороны; я не хотела ему мешать.

Недалеко от нашей дачи была дача архитектора Георгия Павловича Гольца, где в тот год жили его вдова Галина Николаевна, дочь — художница Ника Гольц и ее подруга, тоже художница, Таня Лившиц — дочь Исаака Леопольдовича Лившица, друга Бабеля еще с гимназических лет. Таня Лившиц познакомила меня и Лиду с Галиной Николаевной и Никой, и мы стали общаться друг с другом.

В конце сентября мы вернулись в Москву, договорившись с хозяйкой, что на будущее лето снова приедем к ней.

В Москве нас ждало много проблем. Еще до отъезда загород, отношения Лиды с Шуриком разладились, на дачу он ни разу не приехал, и Лида подала заявление в суд для развода с ним. Шурик подал свое заявление, чтобы отнять у нас комнату и разделить имущество пополам, хотя никогда ничего не покупал в дом на свои деньги. После большого числа судебных процессов наконец Лида была разведена, а я отстояла нашу квартиру, договорившись с Шуриком о выплате ему тысячи рублей за то, чтобы он оставил нас в покое. Через какое-то время он уехал в кооперативную квартиру.

Никаких свободных денег у нас с Лидой не было; мы заняли их в долг у нашей приятельницы художницы Татьяны Исааковны Лившиц. За восемь месяцев мы расплатились с долгом.

 

Венгрия, 1968 год

Моя виза на вторую поездку в Венгрию в 1968 году оформлялась долго так, что я опоздала на постановку пьесы Бабеля «Мария» в театре «Талиа». Ласло Вессели сказал мне, что театр оплатит мое пребывание в гостинице столько дней, сколько я захочу. И 21 сентября я во второй раз приехала в Будапешт. Гостиница моя на этот раз была расположена в самом центре города.

Эта моя поездка была не так наполнена впечатлениями, как первая. Тем ни менее я побывала на Будапештской телестудии, где мне показали телефильм, снятый по «Конармии» Бабеля. Режиссер телефильма, молодой человек, только что перенес операцию и пришел на просмотр с трудом, прихрамывая. А сценарий был написан женщиной, которая в это время находилась в родильном доме.

Фильм начинался с изображения бабелевских очков. Затем в кадре появлялась рука, которая их подбирала, и вот уже молодой человек, показанный со спины, надевал эти очки. Он поворачивался лицом к зрителю: это был рассказчик, от лица которого ведется повествование в «Конармии», Кирилл Лютов, одетый в костюм, с бабочкой (!). За этим вступлением следовал рассказ «Мой первый гусь», и вот уже этого Лютова, в фетровой шляпе на голове, с сундучком в руках, сопровождал к начдиву 6, Савицкому, здоровенный казак. После сцены с Савицким тот же казак вел Лютова на квартиру. Следовала сцена разгрома костела, и в нем же диктовал Лютову свое письмо к матери Курдюков. Почему-то это был не мальчик, как у Бабеля, а мужчина лет тридцати. Типы казаков даны было недостоверно, да и костюмы их часто были смехотворными, по недоработке консультантов. Беременная еврейка, дочь зарезанного поляками старика из рассказа «Путь в Броды», была очень хороша. Гедали походил на раввина, уж слишком актер был породист и крупноват для него. Весь диалог о сладкой революции проходил в синагоге. Показаны были похороны, но не Трунова, а Долгушова. Несмотря на большие несоответствия первоисточнику, фильм производил сильное впечатление.

Вечером 28 сентября я посмотрела в театре «Талиа» спектакль по финскому эпосу «Калевала». Вессели попросил свою знакомую, молодую девушку по имени Юдит, сопроводить меня на этот спектакль. Спектакль был совершенно упоительный: не зная языка, я тем не менее забыла обо всем на свете. Несколько актеров были приглашены из других театров, в том числе и актер, игравший Вейнемейнина. Главные исполнители играли бесподобно. Декорации и костюмы за время спектакля почти не менялись, а режиссерской выдумки было очень много. Посередине сцены — деревянный круглый помост; окруженный на некотором расстоянии кольцом, тоже деревянным. Между ними — вода. Вдали виднелись березы, а по бокам — высокий деревянный забор. Все звуки — плеск воды, удар бича, скрип калитки, треск ломаных веток — необычайно естественно имитировались находившимся тут же на сцене ансамблем актеров, в то время как исполнители главных ролей производили движения с воображаемыми предметами.

Перевод «Калевалы», используемый театром, был сделан очень давно, и говорят, что венгерский язык в нем старомоден и очень красив. Музыка тоже давнишняя, написанная для хорового исполнения эпоса. Говорят, что в самой Финляндии «Калевалу» никто не ставил.

Ах, какой спектакль! Я до сих пор вспоминаю его. Когда по окончании действа мы с Юдит вышли из театра, я удивилась количеству автобусов. Оказалось, в Венгрии принят указ снимать автобусы с маршрутных линий и посылать их к тому театру, где разъезжалась публика по домам. Можно было сесть в автобус и назвать свой адрес. Кому было по пути с нами, подсаживались и говорили, где нужно остановиться. Мне очень понравился такой способ разъезда публики по домам.

Обстоятельства сложились так, что до самого 1991 года я за рубеж не выезжала. А ведь меня приглашали приехать и в Бельгию, повидаться с сестрой Бабеля Мери, и в Израиль на спектакль по пьесе Бабеля «Закат», поставленный в Национальном театре Израиля «Габима» Юрием Любимовым. Однако по разным причинам мне этого сделать не удалось.

 

Последнее лето у Эренбургов

Летом 1969 и 1970 годов мы с Андрюшей жили на даче у Эренбургов, как хотелось Любови Михайловне. В середине мая мы должны были переехать туда вместе с нею, но буквально накануне у нее ночью случился сердечный приступ, и она попала в Кремлевскую больницу. Мне Любовь Михайловна просила передать, чтобы я переезжала на дачу, а она присоединится к нам, как только поправится. Я переехала, здоровье Любови Михайловны начало улучшаться, и мы надеялись скоро встретиться. Но жизнь, как всегда, оказалась непредсказуемой, и уже когда до выписки из больницы оставались считаные дни, у нее случился второй сердечный приступ, после которого ее не удалось спасти. Я не смогла поехать на похороны; на них была только Лида. Дочь Эренбурга Ирина Ильинична просила меня остаться на даче за хозяйку, что было крайне необходимо. Сама она была занята ликвидацией квартиры отца на улице Горького, 8, разборкой его архива и всякими другими делами. Как я видела, Ирина Ильинична совершенно не могла находиться на даче из-за воспоминаний, не спала всю ночь и только ходила в холле из угла в угол и курила.

Моя жизнь на даче Эренбургов резко отличалась от дачной жизни с Андрюшей в первые два года. Тогда я была свободной дачницей; мы много гуляли, ходили в гости; теперь же я была кругом занята заботами об этом доме.

Просыпаюсь утром и узнаю, что забор из штакетника со стороны речки частично разобран. Надо немедленно его восстановить, чтобы не было соблазна продолжать его разборку, а для этого заказывать недостающие штакетины и нанимать кого-то для работы. На другой день оказались сломанными металлические ворота для въезда на дачу. Выяснилось, что бульдозер, исправлявший дорогу, задел ворота, и они упали. Сломанные ворота нужно было отвезти в мастерскую для починки и установить на место.

На даче было четыре раковины, два унитаза и ванна, и все это постоянно и поочередно портилось. А то портился и сам подвод воды. Приходилось идти в дачное управление и приглашать слесаря. Со слесарем надо было непременно иметь хорошие отношения, и мне этого удалось добиться.

При жизни Эренбурга слесарь приходил за деньгами, ему давали сумму, которую он называл, и никогда с ним не разговаривали. Я же приглашала в дом, угощала чаем или кофе, а главное, разговаривала: узнала, что жена его работает поваром в Доме отдыха имени Чехова, что у него есть дети, какие они и что делают. Как учил меня Бабель, я относилась к нему по-человечески, да мне и на самом деле было все это интересно. Однажды я сказала слесарю, что теперь, когда хозяев нет, у дочери Эренбурга больших денег не осталось, и он понял, что запрашивать, как раньше, не стоит. Слесарь до того проникся ко мне симпатией, что стал даже иногда приносить мне кусок мяса или вырезку, говоря, что жена его просила передать для меня. Я благодарила, посылала конфеты его детям; он же стал моим главным советчиком при разных поломках на даче — объяснял, где достать машину, где делают штакетник, где находится мастерская.

И это были еще не все мои дела. Много отдыхающих приходили посмотреть, как жил Эренбург; в дом я их не пускала. Они обходили дачу кругом и заглядывали во все окна, удивляясь количеству цветов в комнатах и на террасе.

Для ежедневной поливки всех цветов требовалось часа три времени, и когда я совершенно изнемогла от этой работы, то попросила Ирину Ильиничну нанять деревенскую девушку, что она и сделала.

Второй сезон нашей дачной жизни у Эренбургов осложнился тем, что Ирина Ильинична окончательно решила продавать дачу, и я должна была показывать ее возможным покупателям. Было много сторонников сохранить дачу как музей Эренбурга, но Союз писателей не согласился. Отношения с Эренбургом у Союза во главе с Фединым всегда были натянутыми, и я об этом хорошо знала. Поэтому Союз не захотел оставить ни квартиру Эренбурга в Москве, ни дачу в Новом Иерусалиме как музей.

Упаковка книг для вывоза их на квартиру Ирины Ильиничны была тоже на мне. Поэтому я постоянно находилась на даче, ни в лес, ни в гости мы не ходили. Андрюша днем часто был со мной на огороде, где в это лето особенно хорошо росли всякие овощи и зелень. Целые букеты из свеклы, морковки, петрушки, сельдерея и укропа я каждое утро приносила на дачу Журавлевых. В ответ они часто приносили мне торт с надписью «Укроп» или «Сельдерей», и мы устраивали вечером чай на нашей террасе. Приходили Дмитрий Николаевич Журавлев, его жена Валентина Павловна, дочь Маша и ее сын Алеша, а иногда и гости из Ленинграда — Татьяна Викторовна Смирнова и ее брат Юрий Викторович. В такие вечера мы засиживались с разговорами до поздней ночи, уложив детей спать.

В это лето случилось страшное несчастье с поэтом Сергеем Дрофенко, мужем Маши Журавлевой. Кажется, он работал в журнале «Юность» и в обеденный перерыв со своими сотрудниками пошел пообедать в ресторан Союза писателей и подавился куском мяса. Никто не понял, что с ним случилось, думали, что-то с сердцем, а он задыхался и наконец умер. Это было ужасное несчастье для Журавлевых, и я очень переживала случившееся.

Я уже писала, что Ирина Ильинична редко бывала на даче, но когда закончились школьные занятия и начались летние каникулы, она присылала на дачу ко мне свою внучку Иришку с подружкой Надей Баталовой. Девочки набрасывались на огород — поесть огурчиков и морковки, качались в гамаке, а вечерами уходили в Дом отдыха имени Чехова смотреть кинофильмы. Возвращались домой часов в десять-одиннадцать, но однажды девочки не вернулись ни в одиннадцать, ни в двенадцать часов, и я разволновалась. Так как на соседней даче у Журавлевых все еще горел свет, я побежала к ним — что делать, девочки не вернулись после кино: в доме отдыха отдыхали разные люди, могли пойти их провожать, и мало ли что могло случиться. Вдруг девочки появляются. Оказалось, что пришли они вовремя, но ушли в дальний угол сада, там сидели и разговаривали, пока не захотели спать. Это было мое самое сильное переживание на даче Эренбургов.

Уже осенью я пошла с Андрюшей в Дом отдыха, познакомилась с заведующей и предложила ей забрать все цветы с дачи Эренбурга. Она согласилась, даже обрадовалась, и сказала, что украсит ими зал и комнаты отдыхающих. Так с болью в сердце мне пришлось распорядиться любимыми цветами Ильи Григорьевича. Нас с Андрюшей угостили оладьями со сметаной и сладким чаем. Мы дружелюбно поговорили с заведующей; она, как и другие, пожалела о том, что дачу Эренбурга не сделали музеем, так как считала, что отдыхающие с удовольствием посещали бы его.

Постепенно за лето я упаковала все книги, бывшие в шкафах и на полках второго этажа, и сложила их пачками в углу комнаты.

Летом 1971 года мы снимали дачу снова в Новом Иерусалиме у вдовы режиссера Алексея Денисовича Дикого, Александры Александровны. Дача Дикой была расположена в лесном массиве поселка, очень близко от нашей первой, Скрамтаевых. Я радовалась тому, что вернулась снова в место, где можно было совершать хорошие прогулки по лесу и полям.

Дикая жила со своей матерью Надеждой Петровной; в отдельном домике жил сторож Алексей с женой Надеждой. У сторожа была злая собака, бегавшая на цепи, подвешенной к натянутой проволоке. Друзей-однолеток и мальчиков у Андрюши там не было, и он дружил с тремя девочками-подружками в возрасте семи-восьми лет. Они все время играли в принцесс, и Андрюша должен был играть роль или принца, или слуги принцесс. Когда девочки задумали ставить спектакль «Белоснежка и семь гномов», они дали Андрюше роль гнома. Сделали колпачок, бороду, надели на него длинные брюки и жилет с украшением, и был он уморительно смешным. Его появление на сцене вызвало восторг. Сценой служила открытая терраса дачи Гольц, а публикой были все живущие на дачах поблизости.

 

Книга воспоминаний о Бабеле

Идея сделать книгу воспоминаний современников о Бабеле принадлежит Льву Яковлевичу Лившицу, литературному критику из Харькова. Это был очень симпатичный молодой человек, до самозабвения влюбленный в творчество Бабеля. Впервые он пришел ко мне в 1963 году. В ноябре 1964-го Лившиц принял участие в конференции «Литературная Одесса 20-х годов», выступил на ней с докладом о Бабеле, написал несколько хороших статей о нем и собирался заняться темой «Бабель и кино». Нравился без исключения всем, с кем я его знакомила, и совершенно неожиданно умер от разрыва сердца совсем молодым. Это была большая потеря не только для всех его родных и знакомых, но и для литературы. Вместе с ним мы успели составить только предварительный список тех, кто мог бы написать воспоминания о Бабеле, и мне пришлось продолжить эту работу. Я обращалась с просьбой к его друзьям и знакомым, часть воспоминаний уже была опубликована в журналах, многое мне помогли собрать Г. Н. Мунблит и его жена, Н. Н. Юргенева. Она и стала вместе со мной составителем сборника.

Собирать воспоминания современников о Бабеле я начала сразу после его реабилитации, но мне даже в голову не приходило включать себя в число авторов. Кроме пояснительных записок к моим, а иногда и чужим инженерным проектам да писем к родным и знакомым, я ничего в своей жизни не писала. Членам Комиссии по литературному наследию Бабеля тоже не приходило в голову предложить мне написать воспоминания. Что может написать инженер, не имеющий никакого литературного образования?

Но когда я перечитала все, что удалось собрать о Бабеле, я увидела, что о нем как о человеке сказано очень мало. Многие встречались с Бабелем всего по нескольку раз, другие обращали внимание больше на его творчество. И только тогда я решила, что должна написать, как он работал, как собирал материал, с кем дружил и каким был человеком.

Времени у меня оставалось мало, был уже подписан договор с издательством «Советский писатель» на издание книги «Воспоминания современников». Тогда я снова купила путевку в Малеевку и начала писать. Я пробовала работать целый день, но тогда переставала спать вообще. Я изменила режим и садилась за письменный стол только по утрам и днем. Была осень, перед моим окном стоял дуб с красно-коричневой, еще не опавшей листвой. Вечерами я читала какую-нибудь легкую книгу и иногда смотрела кинофильм, тогда хорошо спала.

Я так боялась чистого листа бумаги, а оказалось, что как только напишется первая фраза, остальные текут как бы сами собой. Писала, о чем помнилось, не соблюдая никакой хронологии и последовательности. Закончила воспоминания уже в Москве, и передо мной встал вопрос, как их скомпоновать. Когда все напечатала и перечитала, начала работать с ножницами и клеем. Хронологической записи не получалось, и я решила располагать написанное по людям, начиная с их знакомства с Бабелем до их уничтожения Сталиным.

Закончила воспоминания сценой ареста Бабеля, свидетельницей которого была. Предполагалось, что издательство только мне разрешит написать об аресте, остальные авторы не должны были об этом упоминать. Иногда я думаю о том, почему так хорошо запомнила многое из рассказанного мне Бабелем, его выражения и словечки. Помимо хорошей памяти, есть и еще одна причина. Я много думала о Бабеле, вспоминала наши поездки, разговоры, особенно, когда не была занята работой. В течение многих лет, в его отсутствие, я вспоминала и переживала все связанное с ним, как бы повторяя в уме эти события. И сейчас, когда прошло уже семьдесят лет без него, у меня перед глазами явно встает его образ и все, что к нему относится. И так будет до конца моих дней.

Окончив и смонтировав воспоминания, я попросила членов Комиссии, Георгия Николаевича Мунблита и Льва Исаевича Славина, меня выслушать. Мунблит, должно быть абсолютно не веря в мои способности, сказал, что согласен слушать двадцать минут и не более. Я с этим согласилась и начала читать. Когда прошло двадцать минут, я остановилась, но мне сказали: «Читайте дальше». Я пробовала остановиться еще через двадцать минут, и снова услышала: «Читайте дальше». Дочитав до ареста Бабеля, я остановилась и сказала, что об этом читать не могу. Тогда Славин сказал, что возьмет рукопись домой, а наутро позвонил мне со слезами в голосе и сказал: «Вы написали очень хорошие воспоминания, и они будут включены в книгу».

Больше всех меня хвалил Мунблит, который выполнял роль первого редактора и исправлял многих авторов книги, но в моих воспоминаниях он не исправил ни одного слова. Первое издание книги появилось в 1972 году. Мои мемуары вошли в сборник с большими сокращениями. В издательстве «Советский писатель» редакторы выбрасывали из них все крамольные по тем временам места, не разрешали даже упомянуть об аресте Бабеля. Воспоминания заканчивались фразой: ««Теперь не скоро вернусь в этот дом». Так сказал Бабель, уезжая в Переделкино 10 мая, а 15-го он был арестован».

Воспоминания остальных авторов тоже подвергались цензурным изъятиям, но если я для второго издания смогла в 1989 году все восстановить, другие авторы, умершие к тому времени, ничего исправить уже не могли. Для всех последующих изданий моих воспоминаний я дополняла их некоторыми штрихами к образу Бабеля, к его судьбе, а также сведениями о моей работе по изданию его произведений.

Когда я начинала писать о Бабеле, в семидесятые годы, я старалась изложить как можно больше фактов из его жизни, проходившей на моих глазах. О моем впечатлении о Бабеле как о человеке я писать не смела, считая, что это никого интересовать не может. Никаких оценок его творчества я не делала, считая, что не имею на это права.

И все же теперь, когда прошло так много лет после его чудовищного, ничем не оправданного убийства, за годы, в которые я так много думала о нем, хочу кое-что добавить к тому, что я уже написала.

Многие исследователи его творчества пытаются догадаться, у кого из писателей он что-то заимствовал, кто на него влиял, кто был его учителем. При этом доходят, по-моему, до абсурда. Один пишет, что Бабель взял все у Н. В. Гоголя, что Гоголь был его главным учителем, другие считают, что большое влияние на творчество Бабеля оказали Мопассан и Флобер. Отмечали воздействие на него Хемингуэя.

В небольшой статье Сергея Довлатова, которую я недавно прочла, говорится, что у Бабеля есть фразы, о которых можно сказать — это типичный Зощенко, о других — это же типичный Платонов, есть фразы, взятые у Булгакова. Один польский исследователь считает, что «Конармия» Бабеля написана под влиянием Данте Алигьери, особенно той части «Божественной комедии», где описан спуск в ад.

На мой взгляд, Бабель родился писателем, а не учился быть им. Его чрезвычайно обостренное чувственное восприятие было врожденным.

О проницательности Бабеля, о его способности видеть больше, чем другие, писали многие. И я была этому свидетельницей и могу привести примеры. Вот я слышу, что Бабель вышел из своей комнаты. Если у меня творится какой-то беспорядок, я хватаю брошенную на кровать или кресло вещь и прячу в первый попавшийся ящик шкафа. Бабель войдет, походит по комнате, а потом подойдет к шкафу и откроет именно тот ящик, в который я эту вещь спрятала. Он ничего не скажет, только улыбнется и уйдет.

Однажды в Кабардино-Балкарии мы сидели у Бетала за большим праздничным столом на разных его концах далеко друг от друга. Бабель был окружен журналистами и поклонниками и о чем-то оживленно с ними разговаривал. А меня в это время мой сосед схватил под столом за руку. Я попыталась освободить руку и подумала: «Хорошо, что Бабель так далеко и занят разговором и не видит этого». А после ужина он мне говорит: «Я видел, как Дятлов, журналист из газеты «Правда», схватил Вас за руку и какое сердитое у Вас было лицо».

Необычайная зоркость Бабеля проявлялась, по-моему, и в красочности его рассказов, где в многоцветной палитре создаваемого им изображения особенное место занимал красный цвет со всем разнообразием его оттенков. При этом не возникает ощущения пестроты, и все выдержано в рамках строгого художественного вкуса. Ему не нужно было специально выдумывать живописные конструкции, просто он видел мир именно таким.

Такой же обостренный был у Бабеля слух, он мог услышать тихий шепот, различить тишайшие звуки.

Обоняние его было также обостренным — он не нюхал, как все люди, а как бы впитывал в себя запахи, и не только приятные, но и отвратительные. И осязание у него было необычным. Он трогал предметы как-то особенно долго и с сосредоточенным выражением на лице и отводил руки только тогда, когда поймет про них что-то, одному ему известное. Я несколько раз наблюдала за ним, когда он трогал материю или тельце ребенка.

Видимо, от этой остроты чувств и рождались его метафоры.

С такой совершенно особой способностью к многогранному чувственному восприятию в сочетании с могучим воображением и талантом Бабель не мог быть писателем, кому-то подражающим, у кого-то обучающимся. Он был самобытен. Таких, как он, больше не было. Да и вряд ли будет!

Бабель был очень целомудренным человеком. Несмотря на то что его «Конармия» полна вольных словечек и что в молодости он писал, как говорили, эротические рассказы (хотя я их эротическими не считаю), он никогда ни в гостях, ни дома не произносил нескромных слов или ругательств. Хотя в то время, как, впрочем, и сейчас, в писательской и актерской среде в выражениях не стеснялись. Это было принято и даже модно. Бабель же никогда этого не одобрял. И если кто-нибудь из наших гостей позволял себе рассказать фривольный анекдот, Бабель морщился и мог сказать ему: «Ваши анекдоты не поднимаются выше бельэтажа человеческого тела».

И когда такую фразу скажет Бабель, человек запомнит ее надолго. Поэтому фразы Бабеля быстро распространялись среди его окружения и даже вне его.

С утра он был ежедневно побрит, одет в домашнюю куртку и брюки, не любил ходить дома в халате или пижаме, а тем более работать не вполне одетым.

Моя жизнь с Бабелем была очень счастливой. Мне нравилось в нем все, шарм его был неотразим, перед ним нельзя было устоять. В его поведении, походке, жестикуляции была какая-то элегантность. На него приятно было смотреть, его интересно было слушать, словами он меня просто завораживал, и не только меня, а всех, кто с ним общался. К Бабелю тянулись разнообразные люди, и не потому только, что он был человеком высокой культуры, великолепным рассказчиком, но и благодаря свойствам его характера. Женщины были в него влюблены и говорили: «С Бабелем хоть на край света». Бабель познакомил меня со многими мужчинами: писателями, поэтами, кинорежиссерами, актерами, наездниками, но никто из них не мог сравниться с Бабелем.

Подкупало его отношение к женщине, желание ее возвысить, как бы поставить на пьедестал. И я не думаю, что это относилось только ко мне. Его первая жена Евгения Борисовна, жившая во Франции начиная с 1926 года, так и не вышла замуж второй раз, хотя была очень красивой женщиной.

Мы с Бабелем жили каждый своей жизнью; в нашей квартире не было общей спальни, у каждого была своя комната. Так как я работала, режим моего дня отличался от его режима, у каждого были свои друзья, свой круг знакомых. Я могла пригласить в дом кого захочу, и Бабель никогда не делал мне замечаний, а иногда мог сказать: «Пригласите вечером такого-то, пока Вы будете поить его чаем, я на его машине съезжу по делам в издательство». Так как я очень дорожила общением с Бабелем, своих друзей и знакомых я старалась приглашать тогда, когда его не было дома.

Очень любил спрашивать: «Ну, кто Вас сегодня провожал домой?» И мог попросить: «Доведите его до объяснения в любви, мне очень интересно знать, как инженеры в любви объясняются». Он спрашивал меня о моих поклонниках, знал всех и в шутку выдавал меня за них замуж, говоря: «За этого я Вас замуж не отдам, он оближет Вас всю и обслюнявит», а про другого мог сказать: «За него я Вас, пожалуй, могу выдать замуж, Вы ему нарожаете детишек, мы их посадим на кроватку, такие хорошенькие, чистенькие».

Я могла рассказывать ему и о моих успехах или неудачах в работе, а также о том, что мне кто-то сказал комплимент или объяснился в любви, на что Бабель начинал мне объяснять, почему я нравлюсь, перечисляя все мои достоинства.

Никаких серьезных сцен ревности никогда не было, и только однажды, когда он зимой очень простуженным вернулся из Киева или Успенского и сказал мне, что я виновата в его простуде, я удивилась. «Ночью представил себе Вас в чьих-то объятиях, и это было так ужасно, что я вскочил с постели и выбежал в тамбур вагона, где стоял, пока не остыл».

Разыграть сцену ревности с массой невероятных упреков он иногда себе позволял, но при этом было много смеха и сам он в конце концов хохотал.

Но если ему казалось, что мне понравился кто-то из его знакомых, он мог войти ко мне в комнату и сказать: «Ох, Нинуша, как мне надоел этот болван». И для меня этого было достаточно. В другой раз Бабель говорит: «Зашел вчера утром к такому-то домой, он встретил меня заспанный, в голубых подштанниках». И я уже этого человека не видела иначе, как в этих подштанниках.

Наверное, пытаясь вызвать у меня ревность, Бабель однажды мне рассказал, что гулял по парку с молодой девицей, разговаривал с ней о разных московских новостях. Потом надолго замолчал, после чего добавил: «Не Вы». Это мог быть и комплимент в стиле Бабеля. Однажды Бабель мне сказал: «Я люблю Ваше лицо, потому что оно изменчиво, иногда Вы — просто красавица, а иногда уродка».

А когда кто-то из гостей в разговоре спросил Бабеля: «Вы влюблены в Антонину Николаевну?» — Бабель ответил: «Я давно уже прошел это мелководье». Так сказать мог только Бабель.

Часто он просил меня петь ему песни и городские романсы, которые пели в Сибири. Теперь я уже все их забыла, потому что без Бабеля их вообще больше не пела, но одна песня начиналась:

Вспоминаю слова одного романса, который я очень любила, но почему-то никогда его нигде не слышала.

Этот романс Бабелю тоже очень нравился.

Я считаю, что была плохой женой писателя. Я не бросила своей работы, была всегда очень занята и не могла помогать Бабелю в его делах, не могла вместе с ним путешествовать по стране, часто не имела времени принимать его гостей так, как это обычно делали жены других писателей.

Наши совместные поездки в Киев или Одессу происходили только во время моих отпусков. Лишь в выходные дни я могла присутствовать на обедах или ужинах, когда Бабель приглашал друзей или знакомых. Но я и не вмешивалась в его дела, никогда не спрашивала, куда он идет; он сам мог сказать мне или не сказать. Бабель спасал меня от писательских жен, которые хотели привлечь меня для участия в каких-либо мероприятиях. При Союзе писателей функционировал женский комитет, где жены писателей вели общественную работу. Если в Доме литераторов при Бабеле ко мне обращались с подобными предложениями, а я не знала, как отказаться, то он сейчас же вмешивался: «Она — инженер, работает с утра до вечера и не может приходить на ваши заседания» — и поспешно уводил меня. И вообще не хотел, чтобы я общалась с женами писателей. Он говорил: «Вы окружены гораздо более чистой моральной атмосферой, чем наша писательская среда. Жены писателей чаще всего фальшивы, перед зеркалом делают лицо, с которым надо выходить из дома. Знают, когда надо ругать Есенина и хвалить Маяковского, а когда — наоборот. Ужасно обращаются со своими мужьями, вмешиваются в их творчество и изменяют им».

Бабель любил жизнь во всех ее проявлениях, поэтому любил и вкусно поесть. Ел очень мало, но всегда наслаждался едой. Очень любил картофельный салат с зеленым луком, постным маслом и уксусом; от салата из помидор выпивал даже сок. Любил сам поджаривать репчатый лук ломтями и ел хлеб с таким луком, как бутерброд. Мог зажарить и бифштекс, но это бывало редко, обычно в те дни, когда домашняя работница была выходная и когда уже не было Штайнера. При Штайнере у нас была венская кухня, отличавшаяся обилием теста. К жаркому из мяса подавались не овощи, а кнели — крупные клецки в подливе. Часто делался мясной пирог, но не печеный, а сваренный на пару; пирог был сделан как рулет, разрезался ломтями и поливался растопленным сливочным маслом. На десерт готовились макароны, которые посыпали молотыми грецкими орехами с сахарным песком и поливали маслом.

Когда кто-то из друзей Бабеля приглашал нас на еврейский пасхальный обед, где обычно бывали фаршированная рыба и куриный бульон с кнейдлах (клецками из мацы), Бабель говорил: «От такого обеда ожидоветь можно».

Курил Бабель немного; работая, не курил вообще, а когда приходили гости, он угощал мужчин гаванскими сигарами и закуривал сам. Сигары в деревянной коробочке с надписью «Havana» были у Бабеля всегда и лежали на отдельном столике. У кого-нибудь в гостях он закуривал и папиросу.

Пить вино и особенно водку Бабель почти не мог, но когда уж очень угощали и заставляли, то Бабель, выпив, как-то сразу становился бледным, и я понимала, что больше пить ему нельзя, и вмешивалась.

А был однажды случай, когда Бабель был по-настоящему пьяным. Как-то раз он зашел за мной на работу и повел в грузинский ресторан «Алазани» пообедать. Ресторан находился почти напротив Метропроекта, на другой стороне улицы Горького. Когда мы туда вошли, то увидели, что все столы сдвинуты и идет бурное застолье. Оказалось, что в Москву приехал Буду Мдивани, находившийся в какой-то оппозиции к Сталину, и это он устраивал пир для своих московских друзей. Бабеля тотчас узнали и утащили от меня к центру стола, где сидел Мдивани, а меня посадили в другом месте.

За столом сидели долго, а потом стали расходиться. Меня кто-то хотел куда-то увезти, но я сказала, что без Бабеля никуда не поеду. А его нигде не было. Я спросила гардеробщика, где Бабель, и просила его привести. Он появился, смертельно бледный, мы оделись и вышли. Но идти он не хотел, прислонился к стене соседнего дома и стоял. С трудом мне удалось заставить его идти, но через несколько шагов он снова прислонился к стене дома — и ни с места. И так несколько раз.

С большим трудом я довела его до гостиницы «Балчуг», где он на несколько дней снял номер, спасаясь от назойливых друзей и графоманов. Я привела его в номер, сняла пальто, и он ушел в ванную комнату и пропал; ни шума воды, вообще никаких звуков. Я начала беспокоиться, и в это время в номер постучал дежурный и сказал, что посторонним нельзя находиться в номере после двенадцати. Тогда я попросила его посмотреть, что делает Бабель в ванной комнате. Он открыл дверь, и мы увидели, что Бабель лежит на полу и обеими руками обнимает унитаз. Дежурный помог мне перенести Бабеля на кровать, я сняла с него ботинки, и он, видно ничего не соображая, заснул. Я взяла одну из подушек с кровати и, не раздеваясь, легла на узкий диванчик. Дежурному я дала какую-то сумму денег, и тогда он понял, что нельзя оставлять человека одного в таком состоянии. Утром Бабель был ужасно смущен, просил прощения и благодарил меня, что я его не оставила одного. С тех пор он никогда не пил так много, как бы его ни упрашивали.

Бабель очень увлекался людьми, но частенько быстро в них разочаровывался. Однажды он мне говорит: «Здесь гостит один мой знакомый француз. Он влюбился в нашу балерину. И чтобы они могли встретиться и поговорить, я пригласил их к обеду». Когда пришли гости, мы с Бабелем сразу же влюбились в балерину. Она была очень мила и в то же время скромна. Особенно хороши были ее синие глаза. Француз не говорил по-русски, а балерина — по-французски, и Бабель выступал в роли переводчика. И тем не менее после обеда мы удалились, чтобы дать им возможность посидеть за столом и как-то объясниться.

Но Бабеля охватило волнение: «Такая девушка! Ни за что нельзя отдавать ее французам! Самим пригодится. Я скажу ей, чтобы не выходила замуж за этого болвана». Он никак не мог успокоиться. Они приходили к нам еще несколько раз. И вдруг после их очередного визита Бабель, совершенно забыв, что говорил мне раньше, произносит: «Нет, скажу Жоржу, чтобы он на этой дуре не женился». Так произошло очередное скорое разочарование.

Бывали случаи, что Бабель знакомился с кем-нибудь и приходил в восторг от этого человека — актера, наездника, певца или еще кого-нибудь. Дружба порой заходила так далеко, что целыми днями они не расставались. Все домашние получали распоряжение: для такого-то я всегда дома. Но проходило немного времени, и отдавалось новое распоряжение: для такого-то меня никогда нет дома. Наступало отрезвление, человек ему надоедал или он в нем разочаровывался. Но это непостоянство проявлялось не ко всем без исключения. У Бабеля были привязанности и на всю жизнь.

Известно, что Бабель был великолепный рассказчик. Интересно и то, что он был рассказчиком совершенно иного типа, чем, например, Михоэлс, Утесов или Ардов. Все они были остроумны и блестяще имитировали любой говор, любую интонацию. Бабель восхищался этим их умением, но сам рассказывал иначе: ровным голосом, без нарочитого акцента, не подражая чьей-либо манере речи. Даже пересказывая слова Горького, он никогда не позволял себе окать. Только скажет, что Горький сказал это с ударением на «о», но сам произносил слова Горького без оканья. Мне кажется, Бабель боялся, что у него это выйдет смешно.

Устные рассказы Бабеля были интересны и часто очень смешны, порой за счет смешных ситуаций, которые он придумывал, порой — за счет совершенно невероятных оборотов речи. Особенностью Бабеля-рассказчика было и то, что иногда перед смешными местами рассказа он сам начинал смеяться, да так заразительно, что невозможно было не смеяться тем, кто его слушал.

В некоторых воспоминаниях пишут, что он говорил с южным акцентом, или пришепетывая, или с одесским акцентом. Все это совершенно неверно. Голос Бабеля был ясным, без малейшего изъяна, речь без всякого акцента.

Бабель потратил на меня много душевных сил. Я была провинциальной девушкой из Сибири, образованной, но не очень внимательной к людям. И с большим чувством собственного достоинства.

Во время наших поездок Бабель учил меня вести себя гостем в любом чужом городе или селении, уважать чужие привычки и традиции и не кичиться тем, что я москвичка, как это делали многие другие.

Я могла не поздороваться с человеком, который мне почему-то не нравился, могла вдруг закапризничать, обидевшись на какой-нибудь пустяк.

И Бабель внушал мне — не быть такой прямолинейной и отвечать на приветствия. Говорил, что мое настроение не должно касаться других людей и не надо портить им настроение своими капризами.

…Когда я впервые прочла список НКВД о том, что у Бабеля взяли из вещей во время ареста, я удивилась скрупулезности людей, составляющих его. В нем были перечислены обрывки пленок, какой-то ремешок, старые сандалии и т. д. И тогда я абсолютно не обратила внимания на то, что в списке нет часов, хотя у Бабеля их было двое: одни, доставшиеся ему от отца, другие, которые он постоянно носил на руке. И те и другие были швейцарские. Отсутствовали в списке его сберегательные книжки, одна с небольшой суммой денег, другая на две тысячи рублей; на эту книжку Бабель положил деньги Рыскинда. Когда Рыскинд получил гонорар за свою пьесу, Бабель ему сказал: «Я положу Ваши деньги на свою книжку и буду выдавать по частям, иначе Вы их сразу же растранжирите. Вы должны спокойно работать, я поручился за Вас перед издательством, что пьеса будет закончена в срок». И кроме того, у Бабеля были наличные деньги, не так много, но, уехав в Переделкино, он должен был платить писательскому дому творчества за обеды, платить жалованье сторожам. Никаких упоминаний о часах, сберегательных книжках, деньгах в списке не было. Что это значит? Просто украли во время обыска? И это было узаконенное воровство? Как они могли получить деньги Бабеля по сберкнижке? Или органы все могли?

В папках, изъятых НКВД при аресте Бабеля, находились следующие произведения:

1. Подготовленная к печати книга «Новые рассказы».

2. Дневник и записные книжки.

3. Переводы рассказов Шолом-Алейхема.

4. «Адриан Маринец» — рассказ в анонсе журнала «Новый мир» на 1932 год.

5. «Демидовка» — рассказ к циклу «Конармия».

6. «Весна» — рассказ в анонсе журнала «Новый мир» на 1932 год.

7. «День Начдива» — замысел к «Конармии».

8. «Коля Топуз» — повесть о налетчике, приспосабливающемся к советской действительности.

9. «Лепин» — замысел к «Конармии».

10. «Лошадиный роман» — наброски.

11. «Медь» — рассказ в анонсе журнала «Новый мир» на 1932 год.

12. «Повесть о двух китайцах в публичном доме» — по свидетельству В. Шкловского, Бабель работал над ней в 1919 году.

13. «Приезд жены» — замысел к «Конармии».

14. Роман о чекистах — Бабель работал над ним, кажется, в 1925 году. Во время нашей совместной жизни Бабель над этим романом не работал.

15. «Сын Апанасенки» — замысел к «Конармии».

16. «Три военкома» — замысел к «Конармии».

17. «У Троицы» — рассказ в анонсе журнала «Новый мир» на 1932 год.

18. Рассказ об одесских рыбаках в советское время (1930 годы).

19. Письма к А. Н. Пирожковой из Парижа и Италии.

И многое другое…

Известные нам сегодня произведения Бабеля составляют небольшую часть написанного им. Немало уже готовых рассказов при жизни автора не издавалось.

На Западе многие, начиная с Лайонела Триллинга, утверждали, что Бабель в последние годы перестал писать. Это неверно. Он очень много писал, ему хотелось работать, но он не торопился издавать свои произведения в силу требовательности к себе. Бабель считал, что «не имеет права писать плохо». Именно об этом он говорил на съезде писателей. Слова Бабеля на съезде: «У нас отняли единственное право — право плохо писать» на Западе расценили как мужественный поступок — как заявление, что отняли право писать как хочется, о том, о чем думаешь. Они расценили эти слова так, что Исаак Бабель, не желая писать иначе, замолчал, не пишет совсем.

Он любил, чтобы написанные вещи вылеживались, чтобы затем к ним возвращаться по нескольку раз. Об этом он писал, об этом говорил с друзьями, например с Эренбургом. С публикацией Бабель никогда не торопился, он как будто боялся выпустить написанное из своих рук, считая, что над ним можно еще поработать, можно его улучшить.

Редактор журнала «Новый мир» Вячеслав Павлович Полонский в 1931 году записал в своем дневнике: «Он — замечательный писатель, и то, что он не спешит, не заражен славой, говорит о том, что он верит: его вещи не устареют и он не пострадает, если напечатает их позже».

А. М. Горький о Бабеле: «Это — человек очень крупного и красочного таланта и человек строгих требований к себе самому… Бабель — большая надежда русской литературы». Горький говорил еще, что Бабель «туго и надолго заряжен». Уже одно это подтверждает то, что Бабель не писать не мог.

Многое из того, что было написано, в то время нельзя было опубликовать из-за цензуры. Бабель не мог быть неправдивым, когда писал о нашей жизни, а это не пропускалось. С каждым годом цензура становилась всё строже, а возможно, даже то, что Бабель издал в двадцатых годах, не прошло бы в тридцатых.

Таким образом, большинство его рассказов хранилось дома в папках, а для заработка он брал работы для кино. Занимался и переводами с идиш Шолом-Алейхема, Давида Бергельсона и других. И вот, когда он задумал, по его собственным словам, нанести свой второй удар (первым он считал появление в печати «Конармии») — осенью 1939 года должна была выйти книга «Новые рассказы», — в мае его арестовали, не дав закончить уже почти готовый труд.

Рукописи исчезли, а Бабеля расстреляли. Такому варварству и такой жестокости нет прощения, и сколько бы времени ни прошло, этого невозможно забыть.

Бабель погиб в самом расцвете своих творческих сил. Сколько прекрасных произведений он мог бы еще создать! Для этого все было подготовлено, собран необходимый материал. Мне нестерпимо больно сознавать, что расстрелян был не только мой муж, но и выдающийся писатель и очаровательный человек.

 

Франция, 1991 год

Среди работавших у меня исследователей творчества Бабеля была француженка Доменик Ватье. В 1990 году Доменик, вернувшись в Париж, подала идею об издании дневника Бабеля на французском языке сотруднице парижского издательства «Балло» Катрин Терье. Обсудив эту идею со своим начальством, Катрин тотчас решилась ехать в Москву для переговоров со мной. Эта отчаянная женщина появилась у меня дома на девятом месяце беременности — с большим животом и в протертых на коленях джинсах, в Париже такие джинсы были в моде. И я дала согласие на издание дневника Бабеля в издательстве «Балло». К осени 1991 года книжка вышла, и издательство пригласило меня с дочерью приехать в Париж.

В Париж мы прилетели 17 сентября 1991 года вечером. В аэропорту встречали нас Катрин Терье, Доменик Ватье и главный редактор издательства «Балло» месье Партуш — симпатичный, с добрым лицом, всегда улыбающийся мужчина с длинными седыми волосами.

Поселились мы в гостинице XV века в центре Парижа в небольшом номере с окнами, выходящими на узкую улицу Грегуар де Груа. Напротив наших окон располагался жилой дом с мансардами под самой крышей. Утром следующего дня мы с Лидой направились в издательство «Балло», где познакомились со всем штатом сотрудников, главным образом с девушками, работавшими над изданием «Дневника Бабеля 1920 года». Внутренний дворик издательства был очарователен. По стенам расставлены цветы в квадратных и продолговатых ящиках, а пол выложен крупным камнем. Правда, ходить по этим камням на высоких каблуках было очень трудно, и Лида на следующий день купила мне удобные черные замшевые туфли. Утром у нас были назначены встречи с двумя журналистами. Первый, Эжен Маннони, уже опубликовал статью о дневнике в журнале «Экспресс» и теперь хотел взять у меня интервью. Вопросы касались гибели Бабеля, того, как был найден его дневник и как я работала над ними. Сразу же после этого интервью появился журналист Мэтьон Линдон из газеты «Либерасьон», который задал примерно такие же вопросы. И уже на следующее утро в газете появились интервью со мной.

На следующий день — снова интервью. Первым был симпатичный парень из очень влиятельного в Париже католического журнала. Я боялась вопросов о религии, но их и не было. После католика пришла молодая девушка из еврейского журнала. А поздно вечером предстояла еще дальняя поездка в другой еврейский журнал.

Назавтра была телевизионная запись. Сначала вопросы-ответы, потом нас с Лидой попросили пройтись по мосту, постоять у перил и посидеть на скамье, разговаривая друг с другом. Я не очень люблю телевидение и в Москве отвергала все просьбы. Но тут делать было нечего, надо отрабатывать бесплатную гостиницу, чудные завтраки и вообще хорошее отношение к нам всех сотрудников издательства.

Следующий день, 21 сентября, по расписанию должен был быть свободным, но газета «Монд» захотела тоже сделать материал, и в четыре часа дня в гостиницу пришла журналистка Николь Занд и месье Партуш с сотрудницей из издательства. Николь Занд вела литературный раздел в «Монд». И когда-то была женой главного редактора этой газеты.

Итак, в печати появилось несколько интервью со мной, и книги Бабеля — и русский двухтомник, который здесь стоил 300 франков, и французские переводы, и недавно вышедший «Дневник» — стали продаваться более активно. Так нам говорили в книжных магазинах, куда мы заходили с Катрин. По словам издательства «Балло», «Дневник» продавался хорошо — они были довольны.

Конечно, не все время моего пребывания в Париже было посвящено встречам с журналистами и издателями. Мне удалось довольно подробно посмотреть город. Поразила невиданной красоты часовня Сент-Шапель — построенная в XIII веке жемчужина европейской готики. Рассматривая скульптуры и витражи в часовне, я думала о том, что здесь бывал и Людовик Святой, да и все Людовики, Мария-Антуанетта. И мне становилось грустно, что нет ничего вечного, что все проходит.

Нам позвонил Пьер, давнишний друг Наташи Бабель; оказалось, что Наташа попросила его нас опекать. Пьер заехал за нами на машине и спросил, куда мы хотели бы поехать. Я назвала Булонский лес. Лес оказался довольно большим, но он был весь изрезан асфальтовыми дорожками. Вдоль дорожек стояло множество машин, а их владельцы либо гуляли по лесу, либо тут же на траве отдыхали, пили оранжад и другие напитки. После прогулки мы заехали к Пьеру в его рабочее ателье. Он — режиссер, делает научные фильмы на медицинские темы. Три марша крутой и витой лестницы вели в ателье, где на стенах висели увеличенные в пять тысяч раз фотографии тромбов и на столах расставлена масса приборов.

Между тем наша рабочая жизнь продолжалась, и 24 сентября сотрудники издательства «Балло» повезли нас в Дом радио — большое здание с красивым круглым двором. Я волновалась, потому что как раз в это время внук Андрей находился в воздухе — летел в Америку, где он должен был остановиться у Наташи Бабель. Несмотря на мое волнение, интервью прошло благополучно — журналисты остались довольны. Забавно, что на радио меня поначалу приняли за Людмилу Петрушевскую.

На обратном пути на втором этаже Дома радио мы напали на музей Моцарта. В музее все было устроено так, как было при жизни Моцарта начиная с его детства в Зальцбурге: его инструмент, восковые фигуры отца, матери и сестры, его жены Констанции, Сальери, других людей из его окружения. Была восстановлена и обстановка дома Моцарта.

Вечером 25 сентября месье Партуш и Катрин организовали нам с Лидой встречу с Симоном Маркишем и Владимиром Береловичем в кафе «Прокоп». Кафе это было основано еще в 1686 году; здесь бывали Вольтер и Руссо, Бомарше, Бальзак, Верлен, Гюго. Бывали здесь и энциклопедисты — от Дидро до Бенджамина Франклина, революционеры Робеспьер, Дантон и Марат, а затем и лейтенант Наполеон Бонапарт. Мы заказали самые экзотические блюда: устрицы, улитки, мидии, семгу в различных видах, даже какую-то поджелудочную железу. Официант прямо у нашего стола готовил блинчики; он посыпал их сахарной пудрой и полил ромом; на раскаленной сковороде вспыхнуло пламя. Так, за беседой, мы просидели в знаменитом этом кафе до полуночи, после чего щедрые хозяева проводили нас с Лидой до отеля.

27 сентября вечером за нами заехала сотрудница издательства «Балло» Женевьева и отвезла на такси в книжный магазин «Эпиграмм». Перед витриной стояли стенды с книгами Бабеля, его портретами и вырезками из газет. В магазине меня усадили за столик в шикарное кресло, я должна была подписывать книги тем, кто захочет их купить, и общаться с читателями. Из-за сильного дождя посетителей было немного, но первым, кому я подписала книгу, оказался бразильский писатель, лауреат Нобелевской премии Жоржи Амаду — седой человек в дождевике с капюшоном. Подходили читатели, пришел Симон Маркиш, посидел со мною рядом. Журналистка с фотоаппаратом весь вечер делала снимки.

Моя, как теперь говорят, автограф-сессия продолжалась два часа, от шести до восьми вечера. За это время я познакомилась со всеми сотрудниками магазина, директор сказал, что за один день они продали 300 экземпляров книг Бабеля, и это потрясающе, сотрудники магазина жали мне руки и улыбались, а мне-то показалось, что из-за дождя книг продали немного.

На следующий день мы были приглашены на литературно-политическую встречу в Сенате под названием «День политической книги в Сенате». Все основные новости в то время приходили с Востока, поэтому и в президиуме, и в зале было много русских. Я сидела рядом с Лидой и Катрин, которая присутствовала как переводчица; на столе передо мной стояла табличка с моим именем и книга «Дневник Бабеля 1920 года». На других столах я заметила таблички с именами «Владимир Буковский», «Елена Боннэр». Кстати, оказалось, что Боннэр, которая должна была представлять книги Сахарова, из Москвы не приехала. Буковский рассказал нам позже, что ей удалось в архиве КГБ получить дело ее отца, и то, что она из него узнала, так подействовало на Елену Сергеевну, что она слегла с сердечным приступом. Из русских, помимо Буковского, мы встретились с Леонидом Плющом, Олегом Волковым, Юрием Афанасьевым и Олегом Калугиным. Люди подходили к нашим столам, брали книги, смотрели в основном на заглавия и на цены и отходили. Нам это надоело, и мы при помощи месье Партуша пробрались внутрь Сената, где в это время шло заседание. А в два часа дня объявили перерыв на обед. Нас усадили за шикарно накрытый стол, где перед каждой тарелкой стояло по четыре бокала: с водой, с белым и красным винами и шампанским с клубничным сиропом. Во время обеда Катрин заявила, что кормят нас не очень богато: у Миттерана, дескать, кормили лучше. (Оказывается, она сопровождала Синявского на обед с Миттераном.) Рядом со мной сидел человек из Иерусалима, который заседал когда-то в кнессете. Он рассказывал, что в Израиле на улицах слышится главным образом русская речь, что русские евреи хорошо адаптируются в Израиле и что Бабеля там любят повсеместно. Напротив меня сидел председатель Нобелевского комитета, симпатичный швед, немного говорящий по-русски. После обеда мы вернулись в зал, где начались выступления и ответы на вопросы собравшихся. Буковский, который только что провел месяц в Москве, был настроен явно пессимистически, а Афанасьев заявил, что он не такой пессимист. Но у нас уже не было времени слушать выступления Афанасьева и Калугина, и мы покинули здание Сената.

На следующий день после встречи в Сенате мы с Лидой отправились подыскивать для нас новую гостиницу: официальный наш визит, оплачиваемый издательством «Балло», подходил к концу, а нам хотелось задержаться в Париже. В поисках гостиницы мы в сопровождении Катрин и двух ее детей погуляли по городу. Пройдясь пешком вдоль Сены, мы пересекли мост Неф и оказались в месте гулянья парижан. Запомнились обсаженные цветами аллеи, фонтаны, детские площадки. Современная скульптура соседствовала со старинной церковью Сент-Эсташ, самой красивой после Нотр-Дам. Парижане отдыхали прямо на газонах; кто лежал не спине, кто сидел, поодиночке и группами. Место это — бывшее «Чрево Парижа». В тот день в Париж со всей страны съехались фермеры; они устроили манифестацию, требуя повышения цен на сельскохозяйственные продукты.

Прошлись мы и по улочкам еврейского квартала. Тех запахов, о которых писал когда-то Бабель, уже не было, но магазинчик с продуктами и готовыми блюдами был чисто еврейским. В нем продавались селедка с луком, фаршированная рыба, рубленые селедка и яйца, паштет из печенки и многое другое. Все прохожие на этой улочке что-то ели прямо на ходу, и я пожалела, что не купила штрудель с маком. Но Катрин была с детьми, и они устали, хотя Пабло, чудесный рыженький мальчик семи месяцев, был спокоен и ел протертые фрукты из баночки. Воспитание детей Катрин было самое простецкое. Пятилетней девочке Марине — к моему ужасу — разрешалось зачерпывать все той же баночкой воду из фонтанов, пить ее, и даже поить Пабло.

На следующий день возобновилась рабочая жизнь. На одиннадцать часов утра у меня была назначена запись на телевидении. В холле нашей гостиницы установили оборудование, меня и моего собеседника журналиста загримировали. (Он всё уверял меня, что не каждый день ходит в гриме.) Разговор вращался вокруг тех же тем: о дневнике Бабеля, о том, как я над ним работала, об аресте и реабилитации Бабеля, о том, как нас вводило в заблуждение НКВД… После окончания съемки мне вдруг объявили, что будет еще одно интервью. Собеседник мой поменялся — на этот раз это был русский писатель, живущий во Франции, Дмитрий Петрович Савицкий. Он подарил мне свою книжку «Ниоткуда с любовью. Вальс для К. Рассказы и стихи». Так как беседа наша целиком проходила по-русски и не надо было ждать перевода, то разговор тек свободнее и длился, по-моему, очень долго. Освободились мы только часам к двум.

Встречались мы в Париже и с кинорежиссером Крисом Маркером. Он когда-то был у меня в гостях в Москве, проникся ко мне симпатией и захотел повидаться. Крис предложил нам с Лидой посидеть с ним, двумя его сотрудницами и Доменик Ватье в литературном кафе, во дворике, окруженном домами, в которых жили знаменитые писатели, в том числе и Андре Мальро. Разговор у нас шел о недавних событиях в Советском Союзе, о путче. Некоторые мои собеседники подозревали Горбачева в сговоре, а мы с Лидой это опровергали. Говорили и о Бабеле, и о дневнике, который собеседники мои высоко ставили. Вдруг Крис куда-то ушел и, вернувшись, принес мне сувенир — упакованную коробочку. Внутри оказалась музыкальная шкатулка. На этой площади, в этом дворе раньше часто играли шарманщики, писатели спускались из своих квартир и играли в шахматы под звуки шарманки.

Потом мы с Лидой и Доменик Ватье отправились в квартал художников. Гуляя по кварталу, заглядывали на выставки, прошлись через Академию художников. Заглянув в одну из студий академии, увидели студента — молодого скульптора, делавшего интересные скульптуры для интерьеров зданий и площадей. В основе их лежала математическая идея. Студент искал своим скульптурам математическое обоснование: он попытался нам объяснить свои идеи, основанные на переходе от евклидовой математики к теории… Тут юноша забыл фамилию математика, и я подсказала ему имя Лобачевского. Тот даже записал это имя. Очень одухотворенный молодой человек сказал, что хочет по окончании академии жить не в Париже, а в деревне, в глубинке, что настоящие художники выходят именно оттуда.

7 октября мы были приглашены в гости к Синявским. Встреча была радостной, с объятиями и поцелуями. Синявских я знала по Москве. В свое время я пригласила Андрея Донатовича написать предисловие к публикации произведений Бабеля в томе «Литературного наследства», выпущенном издательством «Наука» в 1965 году. Синявский предисловие написал. Но за то время, как том готовился к печати, Синявский был арестован и отправлен в лагерь. Статью напечатали за подписью И. А. Смирин. Узнав об этом, я пошла к жене Синявского Марии Васильевне и сказала ей, что гонорар полагается Андрею Донатовичу. После чего я поговорила с самим Смириным о том, что деньги, полученные им за статью, должны быть отданы Марии Васильевне. Смирин так и поступил.

Во время нашей встречи в Париже я долго сидела с Андреем Донатовичем у него в кабинете на втором этаже их дома. После беседы мы спустились вниз пить чай. За чаем Андрей Донатович расспрашивал меня про издания Бабеля в Москве. Он захотел приобрести в Париже русский двухтомник Бабеля. Говорили мы и о путче и много смеялись. Синявский, с большой седой бородой, еще и сутулился и этим старил себя лет на десять. Мария Васильевна, женщина полная, сама покупала материю и шила себе длинные широкие платья с вышивкой на груди, ею же и исполненной. Меня предупредили, что Мария Васильевна любит употреблять в разговоре крепкие словечки, особенно когда сердится, но при нас ею не было произнесено почти ни одного нецензурного выражения за исключением одной рассказанной ею истории, где оно оказалось к месту.

Дом у Синявских был большой и весь завален книгами. Здесь же устроена была типография, где печатались книги как самого Андрея Донатовича, так и других авторов. У Синявских постоянно кто-то жил. Во время нашего визита четверо: писатель, художник и молодая пара, кажется, все из России. Мы распрощались с хозяевами далеко за полночь.

Из Брюсселя повидаться с нами приехали Мишель и Лина. Мишель был сыном ближайших друзей сестры Бабеля Мери и ее мужа Гриши Шапошниковых. Отца и матери Мишеля давно уже не было в живых, но Мишель и после смерти родителей продолжал ходить в их дом. А когда Мери осталась одна, он помогал ей в делах. Бедному Мишелю пришлось хоронить Мери. Это ему далось нелегко; никаких доверенностей и документов у него не было — все находилось у живущей в Америке Наташи Бабель. В момент смерти Мери Наташа была в Калифорнии и не сразу узнала о смерти тети.

В Лувр визит мой был коротким. Я хотела посмотреть в основном Леонардо да Винчи, Рафаэля, Рембрандта, Рубенса и Гойю. У Моны Лизы стоят люди — долго, как на молитве. Картин Рафаэля в Лувре оказалось мало; Рембрандт был представлен восемью-десятью картинами. (У нас в Пушкинском музее и в Эрмитаже его работ больше.) Но Рубенсу посвящен целый зал — огромные полотна, сделанные на заказ. Зал Гойи меня тоже разочаровал — картин немного. Но женские портреты потрясающие — уродство не приукрашено, подчеркнута индивидуальность модели.

Незадолго до нашего отъезда из Парижа, 11 октября, из Вашингтона прилетела Наташа Бабель. Остановилась она у своей близкой подруги Тани Парен в ее деревенском доме. На следующий день мы с Лидой поехали повидаться с ней. Дом в два этажа — старинный, деревянный, с садом и цветником — приобрел еще Танин дед. В доме — запах старины, запах дерева — мебель простая, но тоже старинная: вдоль стола скамьи, по стенам медная, начищенная до блеска посуда. В комнатах повсюду подносы с яблоками, грушами и помидорами из собственного сада. Наташа помогла Тане почистить картошку. К жареным бараньим ребрышкам ее приготовили «по-солдатски». Картофель нарезали ломтями, залили подсоленным молоком, сверху полили сметаной и поставили в духовой шкаф. Моя мама готовила картошку точно так же, но, как я помню, с репчатым луком. Ужин удался на славу. После ужина Таня затопила камин, и мы долго сидели около него за разговорами: вспомнили, как Таня с Наташей приехали в первый раз в Москву, как мы познакомились…

А за день до нашего возвращения в Москву в парижском метро у меня произошло приключение. Спустившись по бесконечным лестницам и увидев стоящий на платформе поезд, мы с Лидой поторопились в последний вагон. Лида вошла в двери вагона, а я сделала привычный для меня шаг, каким я обычно входила в вагон московского метро, и провалилась в щель между платформой и поездом обеими ногами, сев при этом на платформу. В том месте, где я входила в поезд, край платформы загибался, в то время как вагоны стояли по прямой. Какой-то молодой человек вместе с Лидой выскочил из вагона, нажав предварительно кнопку остановки поезда. Для того чтобы вытащить из отверстия ноги, мне пришлось переместиться ближе к краю платформы, а потом лечь на спину. Только таким образом мне удалось вытащить сначала одну, а потом и другую ногу. Лида с молодым человеком поставили меня на ноги, и мы с дочерью сели на скамью. Я поняла, что кости мои целы, — стоять и ходить я могла, ничего не болело, но кожа на правой ноге выше щиколотки была содрана сантиметра на четыре. Мы с Лидой сели на следующий поезд, доехали до нашей станции и пешком дошли до гостиницы. Шла я спокойно, только побаливала ссадина на ноге. На всякий случай в последний наш день в Париже я решила не выходить из гостиницы, тем более что наши парижские знакомые должны были прийти с нами прощаться.

 

Германия и Италия, 1992 год

В мае 1990 года, по рекомендации немецкого издателя Бабеля Кати Вагенбах, ко мне обратились из Германии устроители выставки «Образ жизни евреев» с приглашением приехать на выставку и предоставить в качестве экспонатов подлинные рукописи И. Э. Бабеля. Немецкая фирма, специализирующаяся по доставке ценных материалов «от дверей до дверей», осуществила перевозку в Берлин дневника Бабеля 1920 года. А в январе 1992 года я с Лидой поехала на выставку в Берлин. Ехали поездом, на вокзале в Берлине нас встретил директор выставки, с которым я встречалась в Москве.

Прибытие наше в Берлин началось с того, что у нас пропали чемоданы. Оказалось, что директор выставки договорился, чтобы чемоданы нам привезли со следующей станции прямо в гостиницу, где для нас были заказаны два отдельных номера. Так оно и произошло. Приехав в гостиницу, мы разошлись по комнатам, и я обнаружила у себя накрытый салфеткой круглый, как калач, фруктовый рождественский кекс. Очевидно, это был дар Кати Вагенбах. Мы заварили собственный чай и вкусно поужинали.

На следующее утро директор зашел за нами и проводил на выставку. Я захотела прежде всего посмотреть, где находится бабелевский дневник. Нас подвели к двум витринам, в которых были расположены наши документы. Вокруг нас собрались люди, так что сопровождающих во время осмотра у нас было много. Мы договорились с директором, что он снова зайдет за нами после обеда, чтобы мы могли досмотреть экспозицию.

Вечером Катя Вагенбах захотела, чтобы мы ужинали у нее. На ужин пришел и переводчик произведений Бабеля на немецкий язык Питер Урбан. А на следующий день устроители выставки Катя и Питер отвезли нас на вокзал, где нас уже ждал поезд Берлин — Москва.

В сентябре того же года я побывала в Италии по приглашению переводчика произведений Бабеля на итальянский язык Джанлоренцо Пачини. Он встретил нас с Лидой в аэропорту в Риме. В римской его квартире в это время шел ремонт, и нам предстояла поездка в городок Итри, где у Джанлоренцо был дом неподалеку от побережья. Но перед этим Джанлоренцо повозил нас на машине по Риму.

Городок Итри находится за 125–130 километров от Рима. Туда ведет великолепная дорога. По одной стороне — пинии, по другой — виноградники. Большая часть этой дороги пролегала здесь с древних времен. По пути нам все время попадались захоронения знатных людей Рима — надгробия в виде арки или стенки с надписями и даже с изображениями. Встречались нам и скульптурные надгробия: запомнилась мраморная женская статуя без головы. Статуи и сосуды разворовывали сами итальянцы, чтобы продать их иностранцам. О древнем римском обычае хоронить знатных людей вдоль дороги я до тех пор не знала.

Дом Джанлоренцо находился немного вдалеке от Итри, на горе в восьми километрах от моря. Местность кругом была гористая; мы находились на высоте семисот метров над уровнем моря. Вокруг дома — сад и дикие деревья, но за фруктовым садом никто не ухаживал, и он не плодоносил за исключением инжира. Сам дом был двухэтажным, под домом — гараж. Мы с Лидой поселились на первом этаже в комнате с круглым окном, выходившим в сад.

Через несколько дней мне удалось осмотреть сам городок Итри. Джанлоренцо прокатил нас по всему городку, в котором было множество древних построек. Во время войны Итри подвергся большим разрушениям от американских бомбежек. В гористой местности Итри скрывались фашистские воинские части и боеприпасы, и их жестоко бомбили.

Городок жил полнокровной жизнью: на тротуарах масса народа. Люди гуляли, сидели за столиками кафе, пили, играли в карты. На улицах — множество для такого небольшого городка машин.

Неподалеку от Итри, по пути в другой приморский город, Гаэта, у самой дороги стоит гробница Цицерона. Поставлена она на том самом месте, где убили великого оратора. В Италии имя это произносится «Чичероне», хотя никто не знает точно, как его произносили в древности. По словам Джанлоренцо, могло оно звучать и так: «Кикероне». Возле дороги за изгородью высится круглая сужающаяся кверху башня с несколькими небольшими окнами. Очевидно, в древности у нее был или купол, или другие какие-то перекрытия, но со временем они разрушились, и из самих стен теперь растут маленькие деревья. После осмотра памятника мы поехали в Гаэту. К ней вдоль берега моря вела длинная набережная, широкая, с чередой фонарей, разделяющих двухполосную дорогу. Вдоль нее — огромный детский парк с аттракционами, весь освещенный разноцветными огнями. А на набережной продавалась свежая рыба.

Совершили мы и поездку в сторону Неаполя. По дороге посмотрели пещеру Сивиллы. По преданиям, в ней она жила и предсказывала будущее. Предсказания свои она записывала на листьях деревьев — по слову на каждом листке. Отворив дверь пещеры, Сивилла клала эти листья за дверь в порядке написанного. Но ветер часто перемешивал листки, и справляющийся о своем будущем долго ломал голову, пытаясь разгадать предсказание.

От пещеры мы доехали до кратера вулкана Сольфатара. Слышался звук, как от кипящего котла, сильно пахло серой. Кратер вулкана окружен был железной решеткой, он слегка дымился, но через решетку лавы видно не было. От вулкана поехали в Неаполь. По дороге Джанлоренцо заявил, что город неинтересен, что смотреть там нечего и что он покажет нам что-нибудь получше. Но по Неаполю мы все же проехали, сначала по набережной, потом по главной улице и площади, а потом мимо острова Капри, где в ресторане в 1933 году во время встречи с Бабелем плакал Горький. (Упоминание об этом сохранилось в одном из писем Бабеля.) На острове Капри видна огромная крепость, которая пребывает в гораздо лучшем состоянии, чем другие древнеримские крепости. Быть может, ее отреставрировали. Осмотрев снаружи королевский дворец, мы отправились в Помпеи.

В первом доме, который мы осмотрели в Помпеях, во многих комнатах для гостей на стенах сохранились фрески в желто-бежевых и коричневых тонах и пол из смальты. Я подумала о том, что пол этот был адской работой для рабов. Дом богатого патриция — очень обширный, с богато украшенными залами для пиров и маленькими спальнями. Выйдя из этого дома, мы отправились по огромным булыжникам, которыми вымощена главная дорога Помпей, в раскопанную часть города. Помпеи к тому времени были раскопаны на две трети. Дорога вела вверх, потом слегка спускалась вниз, а от нее отходили поперечные улицы. Мы видели таверны, мельницу, баню и несколько домов, поменьше, чем первый. Чуть пониже древних Помпей, ближе к морю, процветают Новые Помпеи, раз в десять больше прежних. Не боятся люди, хотя Везувий слегка дымится. В тот день он был виден нечетко, в дымке. Стояла страшная жара, да к тому же в Италии все лето повсюду горела трава. Уже по дороге из Рима в Итри то и дело виднелись выгоревшие склоны гор. Трава кругом сухая; она быстро воспламеняется, и кроме того, ее жгут пастухи. Вероятно, после пожара из земли вырастает молодая трава, и пастухи заинтересованы в свежих пастбищах для овец.

Из Новых Помпей, расположенных на низкой части побережья Неаполитанского залива, мы поехали в Сорренто. По дороге всё шутили: мол, необходимо узнать, где Ленин встречался с Горьким, а иначе нет смысла туда ехать. Сорренто — очень милый городок над морем. Было воскресенье, улицы и площади многолюдны. Люди сидели за столиками или гуляли, и жизнь казалась беспечной. Из Сорренто отправились в Ларавеллу. Вся дорога от Новых Помпей шла по крутому берегу над заливом Салерно. Скалы там очень высокие и опускаются прямо в море. Только в некоторых местах есть небольшие песчаные отмели, оборудованные под пляжи. В этих скалистых горах вырублены ступени для дороги, отгороженной от моря иногда стеной, иногда столбиками или решеткой. Время от времени попадаются огороженные решеткой площадки с видом на залив. В таких местах машины останавливаются, и люди выходят любоваться на море. С другой стороны дороги высится белая стена; над ней растут оливковые деревья, виноград. Видны лестницы, ведущие к виллам, которые расположены иногда неподалеку от дороги, а иногда высоко в горах, хотя скалы в этих местах почти отвесные. Дорога эта так сказочно красива, что ни с чем в сравнение не идет. Мы только ахали от изумления.

Наконец уже в сумерках мы приехали в любимую Джанлоренцо ла Равеллу, остановили машину, поднялись по лестнице, довольно высокой, и попали в город прямо на площадь, где было много народу. Перед нами предстал красивый костел. Службы не было. В углу стояла женская фигура — та самая мадонна, перед которой молился пастух — персонаж актера Ди Грассо из рассказа Бабеля.

Была и другая фигура — мужчина с ребенком на руках, но я не знала, что это был за святой. Фигуры в костеле были из раскрашенного дерева или в натуральную величину, или больше человеческого роста.

Мы уговорили Джанлоренцо возвратиться домой другой дорогой, менее опасной. Он был очень утомлен, и по дороге то и дело засыпал за рулем. Когда мы подъехали к дому Джанлоренцо, было уже два часа ночи.

Через день после нашего возвращения из окрестностей Неаполя Джанлоренцо решил свозить нас в Сперлонгу, старинный римский город, расположенный неподалеку от нас. Но в Сперлонгу мы поехали не сразу: сначала заехали в какой-то городок, где осмотрели костел: старинные двери, картины на стенах, богатая обстановка, вся мебель покрыта белым полотном, обшитым кружевами ручной работы. На фронтоне изображение скелета и надпись: «Сегодня ты, а завтра я».

Из этого городка мы поехали посмотреть храм Зевса, расположенный на вершине горы. Сначала мы поднимались к нему на машине, потом машину оставили и пошли пешком. Храм находится на высоте 300–350 метров над уровнем моря. Верхний его этаж почти полностью разрушен, кроме задней стены, а аркада фасада и частично боковых стен хорошо сохранилась. Храм Зевса произвел на меня сильное впечатление своими размерами и расположением; вероятно, в старину он весь был украшен скульптурами. Перед фасадом храма — площадка, огороженная металлической решеткой. С этой площадки мы любовались видом на Тирренское море. Уже смеркалось, горизонт был в дымке, и мы, пройдя всю галерею с арками, возвратились к машине. После этого наконец отправились в Сперлонгу.

В Сперлонге мы поднялись по узким улочкам и попали на главную площадь города, окруженную кафе и магазинчиками. Погуляли и по главной улице шириной не более пяти метров, углублялись в перекрытые арками боковые улочки. Одетые в камень дворы, переулки и улицы служили как бы продолжением квартир. Жители высыпали на улицу. Растения здесь в основном в кадках, ящиках и горшках. Мы захотели мороженого, и нам его подали в пластмассовых чашечках, политым сверху взбитыми сливками. Мороженое невероятно вкусное, особенно зеленое, фисташковое.

По возвращении из Сперлонги Джанлоренцо взял бумагу и ручку и записал наши планы на будущее. В понедельник 21 сентября мы уедем из Итри в Ареццо. Пробыв там до 23 сентября, поедем во Флоренцию, всего за 90 километров от Ареццо. Во Флоренции мы с Лидой возьмем номер в гостинице и пробудем там до 25 сентября. А 25-го поедем в Венецию. Пробыв в Венеции до 28 сентября, вернемся в Ареццо, откуда 30-го поедем в Рим, в аэропорт.

Предстояла и поездка в Рим еще из Итри, 18 сентября. Этот день выдался хоть и солнечный, но не жаркий. Джанлоренцо довез нас до площади Святого Петра. Площадь великолепная, между фонтанами возвышается египетский обелиск, на его вершине — крест, символизирующий торжество христианства над язычеством. Посетили мы и музей Ватикана, хотя для детального его осмотра понадобилось бы несколько дней. Успели увидеть Сикстинскую капеллу. Мы долго сидели на скамье и рассматривали сводчатый потолок капеллы с росписями Микеланджело 1508–1512 годов. С 1534 по 1541 год он снова работал в Капелле — расписывал стены. Росписи эти лучше рассматривать на цветных репродукциях: разглядеть подробно каждую фреску, да еще издали, немыслимо.

В музее Ватикана мы прошли через палаты, расписанные Рафаэлем, и через Ватиканскую библиотеку с папирусами на стенах и красивыми шкафами, с росписями. Библиотека занимает несколько залов. Видели мы и залы с собраниями древнегреческой и римской скульптуры, галереи подсвечников, гобеленов, географических карт. В Ватикане собраны произведения знаменитых художников — Леонардо да Винчи, Караваджо, Тициана, Рубенса, Мурильо и других.

Мы вышли из Музея с распухшими головами и вдоль стен его пробрались на площадь Святого Петра. Собор построен на том месте, где погиб за веру апостол Петр. Он был распят на кресте вниз головой и погребен у подножия холма среди языческих могил.

Джанлоренцо, оставивший нас на время осматривать Ватикан, вернулся за нами, и мы поехали к римскому мосту, украшенному двенадцатью скульптурами ангелов. Все ангелы отличаются друг от друга — они изображены кто с крестом, кто с кувшином. Мы запарковали машину и прошлись по мосту пешком. Река Тибр, прославленная историками и писателями, теперь грязная, мелкая, во многих местах заросшая зеленым кустарником. Было очень жалко, но это уже из области экологии. Такое сейчас во всем мире.

21 сентября, по заранее намеченному плану, Джанлоренцо повез нас в Ареццо. Оказалось, что в Ареццо Джанлоренцо прожил много лет с бывшей женой Машей и детьми. Там у него осталась комната в квартире, которую он делил с другом. На время нашего приезда друг Джанлоренцо в квартире не жил, а жили две китаянки и один молодой китаец: все, кажется, родственники, родом из Тайваня. По-итальянски они говорили плохо, больше никаких языков, кроме родного, не знали. Две девушки занимали одну комнату, а мальчик другую. Были в квартире и маленькая столовая и кухня, а третья, запертая комната принадлежала Джанлоренцо. Он уступил ее нам, а сам уехал ночевать за пятнадцать километров к другу. Мы с Лидой поужинали тем, что предложили нам китайские девушки.

На следующий день вместе с Джанлоренцо поехали осматривать город. Ареццо — очень приятный городок с красивыми зданиями, площадями, костелами. В тот же день мы отправились в гости к бывшей жене Джанлоренцо Маше — чешке, с которой он развелся лет восемь назад. Я была с ней знакома в Москве, и она захотела меня видеть. Мы навестили Машу в ее мастерской, она занимается художественной керамикой, которую, к сожалению, плохо покупают. У нее двое молодых помощников. Меня заинтересовала ее технология: две круглые электрические печи для обжига керамики сделаны в Америке из материала, из которого делают детали космических кораблей. Материал этот не пропускает тепла. Маша подарила мне белую фарфоровую коробочку собственного изготовления. Хотела подарить чайник с чашками или вазу, но я не взяла. Встретились и распрощались мы с Машей очень тепло, расцеловавшись по-славянски. У Маши за 55 км от Ареццо вилла: кругом природа, держит собственных лошадей. Она там счастлива, но на жизнь в Италии жаловалась: жить трудно, много бюрократических придирок, хотя итальянцы в большинстве своем доброжелательные люди. Ей хочется домой, в Прагу.

Утром следующего дня мы выехали во Флоренцию. Дорога пролегала через леса и поля, было необыкновенно красиво, хотя погода выдалась немного пасмурная и даже в первый раз за все время нашего пребывания в Италии шел дождь. От Ареццо до Флоренции девяносто километров, доехали мы туда за полтора часа. Новая часть Флоренции очень красива: широкие улицы, обсаженные деревьями — в основном пиниями, но есть и кипарисы, платаны, тополя, сосны или кедры, пальмы. Флоренция расположена как бы в котловине, окруженной почти со всех сторон холмами. Мы проехали потрясающими аллеями по склонам холма и поднялись на вершину, где стоит статуя Давида. Это, конечно, копия скульптуры Микеланджело. С вершины холма открывается головокружительный вид на город. Оттуда мы снова спустились в город и поехали на другой холм, под названием Фьезоло. Оказалось, что у Джанлоренцо был дядя (кажется, двоюродный брат его отца) Джованни Микелацци, знаменитый во Флоренции архитектор. Была и какая-то романтическая история: мать Джанлоренцо была влюблена в Микелацци, и Джанлоренцо — плод этого романа. Из-за этого законный отец Джанлоренцо покончил жизнь самоубийством. Все свое детство Джанлоренцо прожил с дядей во Флоренции. У дяди была прекрасная вилла и мастерская на холме Фьезоло. Умер Микелацци года три тому назад, не дожив, кажется, тридцати шести дней до своего столетия. С ним жила экономка, была и прислуга, ставшая его подругой и ухаживавшая за ним до последнего дня. Она и сейчас живет на вилле. Дом, мастерская дяди завещаны какому-то фонду.

Мы в старой части Флоренции. Побывать в этом городе — мечта моей жизни. Оставив машину у вокзала, мы с Джанлоренцо и Лидой пешком прошлись через весь перрон, перешли по мосту через реку Арно мимо собора, где во Флоренции крестят младенцев, до площади кафедрального собора. Грандиознее сооружения нельзя себе представить. Говорят, что французский архитектор Корбюзье, обойдя Кафедральный собор, сказал: «Я бы так не смог». Купол собора построен без всякой арматуры по проекту архитектора Брунеллески. Мы дошли до дворца Медичи. Фасад его не понравился Лиде, но двор и сад за ним великолепны. Всё это таких размеров, что, как говорит Лида, «не для людей; хотели утвердить этими размерами свое величие».

На следующий день, 24 сентября, мы с Лидой двинулись в галерею Уффици. Осмотрели почти все сорок пять залов, только некоторые пропускали или осматривали мельком — увидеть все невозможно.

27 сентября мы уже были в Венеции. Из окон гостиницы виден канал с гондолами. По городу можно ходить только пешком — ни машин, ни мотоциклов, ни велосипедистов; только лодки, гондолы и речные такси шныряют по каналам. Вода в мелких каналах немного пахнет, а от главных каналов, которые проходят петлями через весь город, запаха не идет. От домов (палаццо) спускаются в воду ступеньки или помосты. Уложенные плитами или булыжником улочки и переулочки так узки, что вмещают только пешеходов. Пользуясь картой и петляя по улицам и переулкам, шагая по ступенькам и мостикам через каналы, добрались мы наконец до площади Святого Марка. Главная площадь Венеции квадратная, огромная, окружена с трех сторон постройками — колоннадой зданий Старых и Новых Прокураций, Палаццо дожей, и собором Святого Марка. С четвертой стороны широкий просвет — выход к морю, вернее, к его лагуне со множеством мелких суденышек.

Вслед за собором Святого Марка мы обошли все колоннады трехэтажного здания Старых Прокураций, построенного в XV веке. Нижние этажи здания заняты многочисленными лавочками. На противоположной стороне уже в XVI веке для прокураторов собора Святого Марка выстроено такое же здание Новых Прокураций.

Рядом с собором Святого Марка, ближе к морю, находится Дворец дожей удивительной красоты. Незадолго до отъезда из Венеции мы с Лидой попали на площадь, на которой располагались сразу три собора. Один из них назывался, кажется, Фрари — Санта-Мария Глориоза деи Фрари — в честь ордена францисканцев. Он построен в XIV–XV веках. В церкви этой хоронили дожей и других знатных и богатых людей. Она связана с именем Тициана: здесь он похоронен и здесь находится его знаменитая картина «Вознесение Девы Марии» высотой 7 метров, написанная для этого храма в 1616–1618 годах.

На следующий день утром за нами заехал Джанлоренцо и мы поехали в Рим. Погода была чудесная. По дороге, уже под вечер, мы оказались в Ассизи. Ну как было не заехать в этот город, расположенный высоко на горе! Когда мы поднялись наверх, солнце уже заходило; вид с вершины был великолепен, и сам город освещен был особым светом. По лестнице, наверное, в сто ступеней мы поднялись в храм, где внутри находятся фрески Джотто и могила Франциска Ассизского. Осмотрев храм изнутри, мы спустились по той же лестнице, которой, казалось, нет конца, и уже в сумерках, поужинав, поехали в Рим, до него оставалось несколько часов езды. Через какое-то время Джанлоренцо начал засыпать за рулем. Мы его тормошили, смешили, рассказывали забавные истории; в каждом кафе, встречавшимся нам по дороге, он выпивал кофе капучино, но все равно хотел спать. Наконец он остановил машину и сказал, что должен заснуть на полчаса. Но какой уж тут сон: мимо нас с шумом проносились автомобили, освещая нас своими фарами. Быть может, наш водитель все же немного подремал, но заснуть ему, конечно, не удалось, и мы поехали дальше. Магистраль кончилась, и мы попали на петляющую по горам дорогу к Итри. Когда мы доехали в третьем часу ночи до места, то посчитали, что чудом спаслись. Ночевали в квартире сына Джанлоренцо — Паоло. Она ремонтировалась, но спальные места без простыней были.

На следующий день в аэропорту мы распрощались с Джанлоренцо. Я не знала, какими словами его благодарить. Мы были смущены его щедрым гостеприимством, а он, наверное, почувствовал это и сказал: «Благодаря вам я великолепно провел каникулы; я так люблю путешествовать».

 

Германия, 1993 год

В ноябре 1993 года по приглашению издательства «Фолк унд вельт» я выступила с чтением моих воспоминаний в нескольких городах Германии. Приглашение было связано с выходом в этом издательстве книги моих воспоминаний о Бабеле. Поездка была очень напряженная: я поочередно выступала в Берлине, Кёльне, Дюссельдорфе и Гамбурге. Интерес к моим вечерам в Германии был большой, залы были переполнены. Чтения первоначально намечались на русском языке, но, узнав, что я говорю по-немецки, аудитория повсеместно настаивала, чтобы я читала именно на немецком. Я так и делала, к полному восторгу слушателей.

Во время одного из выступлений по мне подошел немецкий писатель К., который встречался с Бабелем в двадцатых годах, когда тот останавливался в Германии во время поездки за границу. Поезда эта была связана с сопровождением матери Евгении Борисовны Гронфайн, первой жены Бабеля, за границу. После смерти ее мужа и разорения их дома (конфискации имущества) Бабель отвез ее на жительство к своей сестре Мери в Брюссель. Так вот, во время этой поездки Бабель и навестил Германию и встречался с писателем К., в обществе которого, по рассказу самого К., в какой-то столовой по типу общепита лакомился гороховым супом.

Большая часть нашего времени уходила на переезды из города в город, на устройство в гостиницах, и на подготовку к выступлениям. Основная работа по организации выступлений легла на сотрудницу издательства «Фолк унд вельт» Кристину Линкс. Она договаривалась по поводу залов для выступлений, организовывала переезды и гостиницы. Утомительнее всего была езда на машине, которая продолжалась иногда по шесть часов в день. Поэтому в этот мой приезд в Германию мне не удалось ни посмотреть те города, в которых мы побывали, ни побывать в музеях, ни даже постоять в Дюссельдорфе у могилы любимого мной поэта Генриха Гейне.

 

Отъезд в Америку

Мой внук Андрей в 1993 году женился и теперь жил в Америке. Там он продолжал работать по специальности театрального режиссера, осваивался в новой жизни. Никаких разговоров о нашем с Лидой переезде в США у нас с Андрюшей пока не было. Однако криминальная обстановка в Москве становилась все хуже, в ближайший Тимирязевский парк стало опасно ходить — то и дело в нем находили убитых, хулиганство царило повсюду.

Андрюша звонил нам каждую субботу и говорил: «В субботу поговорю с вами, а в воскресенье уже начинаю волноваться». Примерно в это время в 1994 году убили нашу милую соседку Таю, которую я так любила. Пошла к подруге, шла по тропинке вдоль железной дороги, проходящей мимо нашего дома, и кто-то сзади ударил ее ножом в спину. Попал в самое сердце, снял часы, забрал всего десять рублей денег и скрылся. Это убийство произвело на меня сильное впечатление, от которого я не могу отделаться до сих пор.

Милиция бездействовала.

Лида не хотела поддаваться страху, ничего не боялась и уходила часто по вечерам то к подругам, то в кино или театр. Возвращалась поздно и одна, а я не находила себе места, страшно волновалась и часами проводила время на балконе в ожидании ее возвращения.

Чувствовала я себя очень плохо, не хватало свежего воздуха; такой был смог, что иногда я часов в пять утра открывала дверь на балкон и сейчас же ее закрывала. И тем не менее еще в 1994 году я не думала о том, чтобы уехать из Москвы. Оказалось, Андрюша об этом думал и, наверно, говорил с Лидой.

В начале 1995 года я узнала из его письма, что он уже зарегистрировал нас в Вашингтонском процессуальном центре, получил номера наших дел. Одним словом, мы должны пройти интервью в американском посольстве в Москве, назначенное на 26 июня 1995 года. Он не сомневался, что разрешение въехать в США нам дадут, важно было добиться статуса беженцев, что имело большое значение.

Началась наша с Лидой подготовка к переезду в США на постоянную жизнь там. Нужно было прежде всего продать нашу квартиру, мебель, а все вещи раздарить друзьям и знакомым. Андрей, который в это время был в Москве, ухаживал за больным отцом, уехал в Вашингтон, захватив с собой восемь больших ящиков с книгами и архивом Бабеля.

Мы с Лидой прилетели в Вашингтон 1 апреля 1996 года. По приезде мы все поселились в только что снятой Андреем и его женой Лисой трехкомнатной квартире в пригороде Вашингтона — Бёртонсвилле. Уезжая из России, я была абсолютно уверена, что с переездом в Америку журналисты, исследователи творчества Бабеля и издатели меня потеряют и вскоре забудут о моем существовании. Нет. Войдя в свою новую комнату, я обнаружила на письменном столе договор от американского издательства «Стирфорс» об издании моей книги воспоминаний о Бабеле в английском переводе. Книга эта вышла осенью того же года. В американской прессе появилось около тридцати рецензий. Такой интерес издательства и прессы меня удивил, так как в России мои воспоминания отдельной книгой не издавались, а на публикацию их в журналах и в сборниках не было никаких откликов. Помимо английского, моя книга о Бабеле была переведена на немецкий и итальянский языки, а также и на иврит.

За выходом американского издания книги последовали презентации ее в Нью-Йорке и Вашингтоне, интервью, участие в нескольких документальных фильмах о Бабеле. Благодаря американским врачам и чистому загородному воздуху здоровье мое поправилось. Но эту новую, американскую главу моей жизни я решила оставить за пределами этой книги…

28 октября 1966 — 15 мая 2007