Аргайл сознавал, что картина, висевшая в гостиной генерала Боттандо, не простая. В ней что-то было. Он запрещал себе думать о ней. Не получалось. Никто, конечно, его не торопил, но это превосходная причина, чтобы отвлечься. Особенно теперь, когда Флавия целыми днями занята. Аргайл всегда хватался за любую такую причину. Удобную, неудобную — не важно. Лишь бы отвлечься, не усаживаться за стол и не начинать сосредоточенно водить пером по бумаге. Порой на него накатывал почти физический зуд. Аргайл ощущал острую необходимость вскочить, походить, что-то сделать. Например, проверить детали, подтвердить факты.

Картина — превосходный повод. Настолько превосходный, что Аргайл заранее знал: любые его попытки сопротивляться будут сметены. Статья о художественном коллекционировании как произведении искусства может подождать.

Вообще-то он уже начал. Написал первое предложение. «Художественное коллекционирование имеет долгую историю, но, насколько мне известно, никогда не рассматривалось с эстетической точки зрения, как самостоятельный объект творчества. В данной работе я намерен…»

Хорошее начало, подумал Аргайл, откинувшись на спинку кресла и снова прочитав написанное. Очень точно намечен путь исследования. Но каким бы хорошим ни было начало, важно, чтобы и дальше все шло так же. Снижение накала, ложный пафос, глупая напыщенность или сентиментальность были бы катастрофой. Решив, что второе предложение должно быть не менее ярким, он отложил ручку и погрузился в долгие размышления о том, как этого достигнуть. А размышлял он лучше всего на ходу. Прогулка себя оправдывала, только если он в это время чем-нибудь занимался.

В процессе размышлений мысли Аргайла непроизвольно переключились на картину. «Ну что такого, если я отвлекусь, — подумал он, — всего на полчаса? Ничего не случится». Постепенно ему удалось себя убедить, что перерыв — самый лучший способ работы над статьей, и он качал соображать, как подобраться к англичанину, Танкреду Буловиусу, единственному, кто еще мог поведать ему о событиях, разыгравшихся в шестьдесят втором году на вилле «Буонатерра». Особого энтузиазма побеседовать с ним Аргайл не испытывал, и, если бы альтернативой этому не было возвращение к работе над статьей, он, возможно, отказался бы от своего намерения. Общение с «великими стариками» удовольствия не доставляло. Гонор, высокомерие, завышенная самооценка, стремление унизить оппонента, особенно если он моложе, — вот далеко не полный перечень «прелестей», которые ждали вас при встрече.

Но выхода не было. Либо Буловиус, либо работа над статьей. Поколебавшись еще немного, Аргайл набрал номер и задержал дыхание. А через час уже ехал к последнему крупному знатоку титанов итальянского Возрождения. Наверное, следовало назначить встречу на завтра или на следующую неделю, но тогда пришлось бы садиться за статью. Кроме того, убеждал себя Аргайл, Буловиусу по меньшей мере девяносто два года. А дела с человеком в таком возрасте откладывать опасно. Даже на час. Он может отдать концы в любую минуту. К тому же Аргайлу показалось, Буловиус обрадовался его звонку.

Как же это ему удалось? — удивлялся Аргайл, разглядывая жилище старика. Просто повезло родиться в те времена, когда фунт стерлингов гигантом возвышался над другими валютами, и скромные по английским меркам средства позволяли ему жить как grand seineur почти всюду в Европе. Накануне войны Буловиусу удалось отхватить piano nobile в красивом палаццо в двух шагах от пьяцца Навона, и он продолжал им владеть и по сей день, хотя жил тут всего несколько месяцев в году. И городские власти не взимали с него никакой арендной платы. Несправедливо.

Правда, палаццо дряхлый. Оконные рамы наполовину сгнили и могли выпасть в любую минуту, канализация была в ужасном состоянии, и вообще последний ремонт здесь, похоже, делали во времена папского правления в Риме.

Да, комфорта в палаццо «Аньело» было маловато, зато элегантности — хоть отбавляй. Зимой здесь холодно, ведь система отопления давно пришла в негодность, но сейчас, весной, в конце дня, Аргайл не замечал никаких недостатков, кроме факта, что старинная римская аристократия не любила свежий воздух — в палаццо не было ни балконов, ни террас, — потому что загорелая кожа тогда считалась признаком плебейства. Любой знатный римлянин скорее бы умер, чем позволил своей коже перестать отдавать нездоровой белизной.

Времена изменились, а дворцы остались прежними. Буловиус принял Аргайла в большом салоне, погруженном в полумрак. Так что глазам пришлось привыкать почти десять минут. Он едва различал экспонаты знаменитой коллекции Буловиуса, висевшие на стенах. Они оказались не такими уж интересными, поскольку большую часть коллекции давно уже тайком переправили в Англию, где у Буловиуса был дом — не столь величественный, зато более удобный для проживания — на Куин-Эннс-гейт. Там коллекция ожидала смерти владельца, после чего, согласно договору, который Буловиус заключил с английским правительством, она будет передана Национальной галерее в обмен за отмену налога на наследство на остальную часть его состояния. Аргайл, правда, подозревал, что правительство не станет слишком серьезно относиться к этому соглашению.

Усаживаясь напротив старика, Аргайл подумал, что Национальной галерее следовало бы начать интенсивную подготовку к приему наследства, освободить один или два зала, поскольку Буловиус долго не протянет. Он выглядел как живой мертвец. Маленький седой старец, высохший и сморщенный, с дрожащими руками и непрерывно слезящимися глазами, сидел, сгорбившись в кресле, укутавшись в толстый шотландский плед, хотя в комнате было тепло.

Буловиус заговорил, и Аргайл обомлел. Он услышал не слабенький дрожащий голосок умирающего, а твердый рокочущий баритон:

— Итак, молодой человек, расскажите, что привело вас ко мне?

— Я пришел посоветоваться с вами… — произнес Аргайл после непродолжительной паузы.

— Пойдите посмотрите, есть ли кто-нибудь в прихожей! — нетерпеливо прервал его Буловиус.

— Никого, — сообщил Аргайл, вернувшись через несколько секунд.

— Тогда прикройте плотнее дверь и живо к буфету. Вон там. Бутылку. Несите ее сюда.

Встревоженный Аргайл ринулся искать бутылочку с лекарством, без которого старик мог умереть прямо при нем, но ничего не нашел. Буловиус недовольно скрипнул зубами.

— Виски, старина. Там должна быть бутылка с виски.

— Тут ничего нет.

— Чертова старуха… Наверное, нашла.

— Кто?

— Кто-кто… Экономка. Не унимается, прячет от меня виски. Говорит, это вредно. Я и без нее знаю, что вредно, но сейчас-то какая разница. — Он посмотрел на Аргайла. — Так, живо на кухню. Бутылка должна быть там.

— А что, если она не позволит взять?

— Старуха ушла. Быстрее же, быстрее. И для себя тоже принесите бокал.

Аргайл не стал медлить. Действительно, в таком возрасте бессмысленно заботиться о том, что полезно, а что вредно. Минут десять он шастал по огромной квартире в поисках кухни, и не меньше времени ушло на то, чтобы обшарить шкафы.

— Где вы были? — строго спросил старик. — Я за это время мог бы умереть от старости. — Он налил себе и Аргайлу. Выпил. Его глаза повеселели. — Чего вы так смотрите? Шутка. Представьте, я еще могу шутить. Ха-ха-ха. Мне девяносто три. Не скажешь по мне, верно? Ха-ха-ха.

— А…

— Как по-вашему, на сколько я выгляжу? Ха-ха-ха. Да-да, вы правы. Я могу отойти в мир иной прямо при вас. И что вы тогда будете делать?

— Не знаю, — произнес Аргайл. — Такого со мной никогда не случалось.

— Можно взять что-нибудь ценное и потихоньку уйти.

— Что?

— На вашем месте я взял бы вон тот рисунок. — Буловиус показал на небольшой эскиз над камином, Аргайл с трудом его увидел. — Идите посмотрите. Правда, стоящая вещь?

«Ах вот оно что, — подумал Аргайл, — старый хрыч решил устроить мне маленький экзамен. У них ведь не принято спрашивать о родителях, образовании, роде занятий. Нет, они любители тестировать незнакомца на предмет, сумеет ли он определить руку мастера. Правильно идентифицировать художника».

Что ж, никуда не денешься, придется принять вызов. Аргайл неохотно поднялся с кресла, подошел, снял рисунок со стены, поднес к окну, чтобы лучше рассмотреть. Рисунок действительно старый, в чудесной рамке десять на десять сантиметров. Мускулистый мужчина, напрягшийся в момент броска. На рисунке изображен лишь торс. Линии твердые, изящная штриховка нанесена экономно. Все очень красиво, но…

Как люди распознают руку того или иного художника, Аргайл не знал, хотя много лет зарабатывал этим себе на жизнь. Такое нельзя выразить словами, в том числе и на жаргоне профессионалов. Тут присутствовало нечто иррациональное, зависящее от личности эксперта, не имеющее ничего общего ни с дедукцией, ни с интеллектом.

Сейчас Аргайл был на девяносто девять процентов уверен, что перед ним эскиз работы Кастильоне . Частично на это указывала поза, она смутно напомнила позу на картине, которую он когда-то видел в Ферраре, частично — характерная манера рисунка. И тушь тоже, с коричневым оттенком, напоминающим засохшую кровь. Но все же процент сомнения оставался. Почему? А потому что это слишком похоже на Кастильоне. Манера, в какой был выполнен рисунок, характерна для более крупных работ мастера, и Аргайл интуитивно позволил одному проценту пересилить остальные девяносто девять.

— Думаю, это копия. Чудесная, но копия. — От волнения у него подрагивал голос. Он знал, что это всего лишь глупая игра, но, подняв перчатку, не желал сдаваться. — Выполнена учеником мастера. Скорее всего при его жизни.

Это было частью игры. Не упоминать фамилию художника, о котором идет речь. Что считалось как бы само собой разумеющимся. Ведь только дилетанта могут волновать столь очевидные детали. Это все равно, что констатировать, что рисунок выполнен тушью.

— Если уж брать, то, пожалуй, вон тот. — Аргайл указал на небольшой этюд маслом рядом с бюро. — Мне всегда нравился Бамбоччио .

Инстинкт его не подвел. Экзамен сдан. Это было заметно по легкому разочарованию, которое не сумел скрыть Буловиус, очевидно, уже приготовившийся торжествовать. Мол, беда с этим молодым поколением, нет у них глаза. Умелые, несомненно, подкованы в теории, но нет глаза, а без этого все остальное чепуха. А вот Аргайл не только был подкован в теории, но и умел видеть.

Разумеется, похвалы он от Буловиуса не дождался.

— В таком случае, — сухо произнес старик, — повесьте на место. Не держите на солнце, а то выцветет. А после расскажете, что вам надо.

— Роберт Стоунхаус, — начал Аргайл. — В тысяча девятьсот шестьдесят втором году вы гостили у него несколько недель.

— Наверное, гостил, если вы так говорите, — пожал плечами Буловиус. — Это было так давно. Я уже ничего не помню.

— Тогда еще украли картину. А потом она обнаружилась в канаве. Вора так и не нашли, почему картину украли, тоже осталось неизвестным. Может, вы что-нибудь вспомните?

Аргайл не надеялся вытянуть из старика что-нибудь полезное, но тот продолжал его удивлять. Если было возможно одновременно смутиться, приятно удивиться и разозлиться, то Буловиус был близок именно к такому состоянию.

— Чего вы хотите? Признания? Хорошо, я признаюсь. Что вам еще нужно, чтобы я сказал?

Аргайл оторопело смотрел на старика.

— Это было глупо, я знаю. Временное помешательство, вызванное раздражением. Думаю, вы осознаете, что я никогда ничего подобного не делал. Ни до, ни после. Каждая вещь, какой я владею, — картина, бронза, гравюра, рисунок — получена честным путем. У меня есть все квитанции, счета, подтверждающие…

— Так это вы ее украли? — вырвалось у Аргайла. Он понял, что все логические построения, сделанные им в последние несколько дней, оказались ошибочными. Видимо, это было посложнее, чем идентифицировать руку того или иного мастера.

— Да, да, я! И, как вам уже известно, добровольно ее не отдал.

— Хм… — Аргайл замолчал, сбитый с толку неожиданным оборотом дела. — И почему вы так поступили?

— Потому что этот варвар Стоунхаус совсем ее не ценил. Он и не догадывался, болван, что это такое. И способ, каким он ее добыл, также достоин презрения.

— Почему же? Я слышал, Стоунхаус опередил Финци, но разве за это нужно презирать? Таковы правила игры.

— О чем вы говорите? — раздраженно бросил Буловиус.

— Не знаю, — ответил Аргайл, — так рассказал мне его сын. По его версии, отец купил картину в Риме в тридцать девятом году. Я считаю, что это могло быть в сороковом, но он настаивает, что именно в тридцать девятом.

— Нет, нет и нет. Чушь. Он лжет или как попугай повторяет то, что сообщил ему отец. Картину купил Финци, вернее, их было две, масло на доске. Действительно в Риме. У Стоунхауса никогда не хватило бы смекалки их заметить. Он так и не удосужился разыскать третью часть. Ужасно, что этот триптих из церкви Сан-Пьетро-Гатолия во Флоренции разделили.

Услышав, что картин было две, Аргайл приуныл. Он надеялся, что жизнь станет проще, а она усложнилась.

— Значит, две картины?

— Как вы можете вообразить, у Финци возникли известные трудности с выездом из Италии. Большая часть его состояния ушла на взятки, как и многие из картин. В Лондон он прибыл почти без денег. Кое-какие полотна все же удалось вывезти, совсем немного. Стоунхаус предложил ему денег под залог этих картин. После войны, когда Финци снова встал на ноги, Стоунхаус отказался их вернуть, заявив, что они были куплены. Это был ужасный удар. Прекрасная коллекция пошла по рукам. Позднее Финци собрал новую, но она не смогла заменить первую.

— Стоунхаус мне рассказывал по-иному.

— Финци был самородок. Любил живопись, а глаз… я больше никого с таким глазом не знал. А ведь он был бизнесмен, выискивал и покупал лишь настоящие жемчужины. А какой был добрый. Меня, студента без единого пенни за душой — я жил тогда в Риме, — нанял привести в порядок коллекцию и платил жалованье, пока я не нашел настоящую работу. Потом сделал распорядителем своего завещания. Я имею в виду картины, которые не ушли в Национальную галерею.

Теперь понятно, откуда это все, подумал Аргайл.

— А Стоунхаус — неприятный человек. Денег своих он сам не заработал и цену им не знал. Только силу. Покупал мусор. Все хорошие картины в его коллекции попали туда случайно. Вы когда-нибудь слышали историю о картине Модильяни?

— Знаю только, что он ее уничтожил.

— Очень характерно для этого человека. Его жена почти открыто спала с художником, и он этому помешать не мог, потому что был трусом. И вдруг рассвирепел, когда Модильяни изобразил ее обнаженной. Для него главным было: что подумают люди.

— Эта картина, что была украдена…

— Финци инстинктивно понял, что это такое. А я сумел бы доказать, если бы поработал с ней какое-то время. Впрочем, начало было положено. Я изучил этюды, которые висят в Уфицци, идентифицировал гравюру Пассаротти, но ничего не опубликовал. Не имел ни желания, ни возможности, поскольку этот мошенник Беренсон выдал ему фальшивый сертификат. В виде шутки. Беренсон прекрасно знал, что это такое, но скорее бы умер, чем сообщил ему. А Стоунхаус был начисто лишен чувства юмора и, естественно, не догадывался, что его дурачат. Когда я увидел, где она висит, то не смог совладать с собой. Это было неслыханное надругательство. Если бы она была моей, я бы убрал из комнаты все остальные картины. Повесил ее одну, в самом лучшем месте. А этот олух всунул такое сокровище в какую-то задрипанную спальню в окружении мусора.

Перед Аргайлом стояла трудная задача. Людям свойственно недооценивать значение информации при покупке произведений искусства. Преимущество тут не за владельцем картины, а за тем, кто располагает исчерпывающей информацией о ней. Буловиус знал это не хуже Аргайла. Это укоренилось в нем настолько глубоко, что он просто так свою тайну не раскроет. Ему, видимо, было известно, кто автор картины, и Аргайлу предстояло каким-то образом это из него вытянуть.

— Что же там все-таки произошло? Я понял так, что желание взять картину возникло у вас сразу после приезда на виллу, хотя о ее существовании в коллекции Стоунхауса вы знали ранее…

— Да не так все было! — запальчиво выкрикнул Буловиус. — За кого вы меня принимаете? Естественно, я знал, что она там. Финци неоднократно о ней вспоминал, и мне не терпелось ее увидеть. Можете представить, что со мной творилось, когда ни в одном из главных залов картины не оказалось. Финци никогда не предполагал, что Стоунхаус завладел ею, только чтобы досадить ему. Если бы он ее любил, это еще можно было бы простить.

Аргайл мысленно выругался. Казалось, еще чуть-чуть, и старик проговорится.

— Когда я наконец заметил ее, втиснутую между каким-то дерьмовым портретом и такой же гравюрой, то просто пришел в ужас. И решил преподать ему урок, хотя очень рисковал.

— Вы ее стащили.

Буловиус тяжело вздохнул:

— Стащил. И к своему удивлению, обнаружил, что воровство — весьма увлекательное занятие. Так восхитительно встать ночью, прокрасться в спальню, снять со стены картину. Конечно, я очень нервничал, однако впечатление получил незабываемое.

— И где вы ее спрятали?

— О, тут я дал маху. Все надо было продумать заранее, но я так долго набирался смелости, что даже не дал себе труда поразмышлять над тем, что с ней делать дальше. У меня хватило воображения лишь на то, чтобы сунуть ее под огромный диван в гостиной. Там не подметали уже много лет. Засовывая туда картину, я так чихал, что чуть не разбудил весь дом. На следующий день немного испугался, увидев, что на диване сидит полицейский.

— А как картина оказалась в канаве?

— Не знаю. Дело в том, что потом ее у меня тоже украли. Картину нашел молодой полицейский, но рядом с ним суетилась эта Верней. Я наблюдал за ними из окна.

Аргайл постарался ничем не выдать волнения, хотя факт, что в деле замешана Мэри Верней, его ошеломил.

— Какая Верней? — спросил он, симулируя отсутствие интереса.

— Студентка. Симпатичная девушка, хотя, на мой вкус, немного нахальная. И чересчур умная, если вы поняли, что я имею в виду. Мне не понравилось также, что она сразу начала заводить шашни с этим полицейским. Вообще-то я запомнил ее только потому, что у нас был общий знакомый дилер, мой приятель.

— Как понять «завела шашни с полицейским»?

Буловиус сдавленно рассмеялся и заговорщицки подмигнул Аргайлу:

— А так, что она с ним кокетничала самым неприличным образом. Та еще была штучка, хотя изображала скромницу.

— Да… — промолвил Аргайл. — И что же с картиной?

— Это все, что я могу вам рассказать, — ответил Буловиус. — Молодой полицейский торжественно вручил ее хозяину, к очевидному неудовольствию пожилого, его начальника. Такой, знаете ли, был надутый индюк. На этом, насколько мне известно, дело и закончилось. В полиции удовлетворились версией, будто похитители в самый последний момент чего-то испугались и поспешили от нее избавиться. Разумеется, полная бессмыслица, и я уверен, что молодой полицейский знал это. Впрочем, зачем поднимать шум, если картина найдена? Все обрадовались, и в первую очередь тому, что дальше расследовать ничего не стали.

Буловиус замолчал и глотнул виски с таким явным наслаждением, что Аргайлу стало приятно, что он нашел для него бутылку. Когда старик наконец пришел в себя, он попытался опять вернуться к больному вопросу.

— А вы уверены, что… верно идентифицировали авторство?

— Конечно. Я знаю, вы думаете, что это всего лишь моя фантазия. Ошибаетесь. Сравните стиль с той, что висит в Фьезоле , прочитайте в своем Вазари , и все сомнения отпадут. Там достаточно свидетельств, чтобы убедить даже самого упрямого скептика. Если сложить все вместе, то хватит с лихвой. Авторство многих картин идентифицировали с гораздо меньшим количеством подтверждений. Если бы только это было известно Финци…

Аргайл очень расстроился. Старик так и не произнес имя. Надо было решаться. Спросить тихо, как бы между прочим. Но он предвидел, что произойдет. Буловиус прекратит беседу. Старый плут все прекрасно сознавал, недаром у него поблескивали глазки. Он мог бы в конце концов проболтаться, но случайно, а не в тот момент, когда этого добивался Аргайл.

Дальше нажимать не имело смысла. Старик мог еще сильнее заупрямиться, и тогда вообще больше ничего из него не вытянешь. Пришлось сдаться. Аргайл распрощался с Буловиусом, наговорил кучу любезностей и ушел, ругаясь про себя.

Приехал к Боттандо, долго давил на кнопку звонка в надежде, что генерал откроет, впустит и позволит внимательно изучить картину. Не повезло.

Аргайл отправился спать. А утром, решив попытать счастья снова, сразу отправился к Буловиусу. Ему открыла пожилая экономка и со слезами на глазах сообщила, что Танкред Буловиус ночью умер. Очевидно, старому пьянице каким-то образом удалось добраться до виски.