На следующее утро в девять часов генерал Боттандо быстро поднялся по лестнице в здание карабинеров и направился к кабинету комиссара Боволо. Он не слишком радовался предстоящей встрече.

А Боволо тем временем пребывал в настроении, которое можно было охарактеризовать как стремящееся к хорошему. Нет, он не улыбался, и его глаза не искрились весельем — ничего подобного. Просто чуть-чуть приподнялась завеса мрачности, словно тяжелый морской туман, тронутый лучами слабого зимнего солнца. «Не иначе, опьянен успехом, — подумал Боттандо. — Уже представляет себя на новом месте службы». Генерал решил не портить его настроения и не рассказывать о своих открытиях.

— Садитесь, пожалуйста, — произнес хозяин кабинета серым, монотонным голосом. — Нужна моя помощь?

Беда заключалась в том, что итальянские правоохранительные силы чрезвычайно разобщены. В нормальной организации звание Боттандо было бы на несколько ступеней выше звания Боволо, и он бы быстро поставил на место этого провинциального нахала. А коли потребовалось, наказал бы по первое число. Но из-за разрозненности структуры его старшинство не имело ровно никакого значения. Боволо мог выкинуть его из кабинета, отказаться разговаривать, поступить, как ему вздумается, и генерал из Рима не сумел бы ему возразить. Подчиненный из полиции, вздумай он разговаривать с Боттандо таким высокомерным тоном, тут же получил бы как следует. А с суперинтендантом от карабинеров приходилось разговаривать примирительным тоном и, учитывая свое непрочное положение в столице, смиренно кивать.

— Что-то в этом роде.

— Я так и подумал. — Боволо слегка усмехнулся. — Решил, вам нужна моя помощь. Интересно получается: мы, провинциалы, справляемся с убийством за несколько дней, а вы, эксперты, бьетесь и не можете совладать с простой кражей. Я всегда говорил: вот что получается, когда не знаешь город. Но ведь скоро все изменится. Правда?

Боттандо заскрипел зубами, но поддержал себя мыслью, сколько объяснений придется давать этому ужасному коротышке, если окажутся справедливыми его полусформулированные теории. Он зловеще осклабился и подался вперед:

— Что и говорить, интересно. Вот только кража не такая уж простая. Вы знаете, что Луиза Мастерсон интересовалась одним из украденных полотен?

— Нет, — без видимого интереса отозвался Боволо. — Хотите меня убедить, что во всем виноваты призраки?

Генерал решил, что последняя реплика скорее всего шутка, и заставил себя улыбнуться.

— Едва ли. Хотя совпадение налицо. Хорошо, не берите в голову. Суть в том, что это непрофессиональная кража — я в этом уверен. — «Ничего подобного, — подумал про себя Боттандо, — но для комиссара сойдет».

— Почему?

— Потому что грабители стащили малозначимые полотна, а Тинторетто, парочку Ватто и тому подобное оставили на стенах.

— Безмозглые болваны, не иначе. Наверное, южане.

— Суть в том, — повторил с нажимом генерал, стараясь вернуть разговор в нужное русло, — что воры могут вернуться, если поймут, что взяли не то, что надо. Я уверен, вы знаете, так часто бывает. И если они возвратятся и нападут на маркизу, это будет очень прискорбно.

Это проняло Боволо. Он представил себе целую цепь неприятностей: маркиза пострадает, и Боттандо шепнет кому надо: «Ведь я его предупреждал…» Не очень здорово для продвижения по службе.

— Так чего вы хотите?

— Я подумал, что вы можете посадить туда человечка на несколько дней. Это то, что надо. Маркиза будет чрезвычайно признательна.

Как бы не так — признательна! Она будет вне себя. И это тоже прекрасно. А Боволо наверняка представляет одно: как она его благодарит, зовет к ужину и рассказывает венецианским сильным мира сего, какой он приятный человек. Что доказывает, насколько он мало ее знает.

Боволо понятия не имел, как с изяществом беседовать, не говоря уже о полном неумении вести себя с изяществом.

— Постараемся кого-нибудь выделить, — буркнул он.

— Вот и прекрасно. Кстати, моя подчиненная просила вам сказать…

Боволо яростно сверкнул на Боттандо глазами:

— Послушайте, генерал, с меня довольно! Ваша подчиненная у меня уже в печенках! Лезет во все, словно это ее расследование…

— Вы же сами просили ее поговорить с членами комитета.

— Просил. Но велел больше ничего не предпринимать. Дело закрыто, а она их снова беспокоит. Если подобное будет продолжаться, мне придется протестовать па более официальном уровне. Пусть занимается кражей. А убийство предоставьте раскрывать тем, кто умеет это делать профессионально.

— Не беспокойтесь, любезнейший, — успокаивающе замахал руками Боттандо. — Все понятно. Синьорина ди Стефано осталась в Венеции, чтобы помогать мне в поисках картин. Могу вас заверить, что она сосредоточит все свои усилия именно на этом.

Боволо как будто смягчился — генерал получил все, что хотел, и, бурно поблагодарив ничтожного комиссара, отбыл восвояси. Боттандо был доволен собой. «Есть еще порох в пороховницах», — подумал он.

Пока Боттандо расхваливал себя за способность манипулировать людьми, Джонатан Аргайл забился в угол вагона второго класса поезда «Венеция — Падуя». Поезд был далеко не экспрессом: состав скрипел и еле плелся по расстилавшейся к западу от Венеции отнюдь не вдохновляющей воображение равнине, то и дело останавливался на станциях, чтобы ссадить пассажиров, потом останавливался, чтобы подобрать пассажиров, и снова останавливался в чистом поле, судя по всему, лишь для того, чтобы перевести дыхание.

Нудная, угнетающая поездка, но она как нельзя лучше соответствовала настроению англичанина. Аргайл думал, что в последнее время вполне справлялся с разочарованием по поводу постигших его неприятностей. Но теперь, поскольку делать было нечего, мысль возвратилась к недавнему прошлому. До чего же все гнусно! Он упустил картины. Боттандо и Флавии грозит потеря работы. Два человека убиты, и у них нет ключа к разгадке того, что происходит и почему.

Например, почему Мастерсон интересовалась его картиной? Почему она бросилась в Падую всего за несколько дней до того, как подать отчет? Ему хотелось верить, что существовала какая-то связь, но он не мог себе представить, какая именно. Аргайл забавлялся приятной мыслью, что причина всему — неизвестный портрет работы Тициана, хотя прекрасно понимал, что полотно маркизы не могло принадлежать кисти великого мастера. Лоренцо, несмотря на свое легкомыслие, являлся знатоком Тициана и никогда бы не пропустил чего-либо подобного.

Откуда Мастерсон узнала про портрет, не составляло тайны. Она присутствовала на приеме, который в прошлом году, перед ее первым заседанием комитета, Лоренцо давал в палаццо своей тети. Тогда она увидела картину и запомнила. Но какие ассоциации вызвало у нее полотно маркизы?

Что бы там ни было, в голове у Аргайла не возникало ничего подобного. И когда поезд подкатил к вокзалу в Падуе, его настроение совершенно испортилось. Он вышел из вагона на леденящий ветер и услышал, как по стеклянной крыше навеса над платформой барабанил дождь. Все последние дни тучи собирались на небе и разразились ливнем в самый неподходящий момент. Заметно похолодало. Хотя и накануне, искупавшись в канале, Аргайл заметил, что уже отнюдь не тепло.

Но теперь к пронизывающему холоду прибавился дождь, отчего выходить на улицу стало совсем противно. Ко всему оказалось, что Джонатан не по погоде одет. И вот он стоял в вестибюле вокзала, смотрел на небо и надеялся, что сумеет взглядом разогнать облака, остановить дождь и заставить выглянуть солнце. Но ничего подобного не произошло — все три стихии оказались глухими к его желаниям. Аргайл как можно выше поднял воротник пиджака, засунул руки в карманы, недовольно вздохнул и пошел вперед, надеясь, что не заработает сильнейшую простуду.

Чертовы архитекторы позаботились, чтобы шагать пришлось далеко. Аргайл был двумя руками за сохранение средневековых центров городов, чтобы все современное строительство выносили на окраины, но в дождливый день готов был сделать исключение для железнодорожных вокзалов, особенно если все автобусы куда-то запропастились, а до нужного места не меньше полутора миль. Тогда ему начинало казаться, что сломать одну-другую древнюю церковь — невелика цена ради удобства человека.

Тридцать минут он жертвовал собой ради истины и правосудия и, приблизившись к цели путешествия, отчаянно хотел, чтобы и истина, и правосудие совсем обошлись бы без него. Скуола примостилась к собору — грязноватому желто-коричневому зданию, которое от многовековых голубиных испражнений казалось еще безобразнее. Цвет стен стал непривлекательно размытым, а статуи по фасаду казались чем-то вроде уверовавших во Всевышнего снежных людей.

Но она была по крайней мере открыта. Как выяснилось, слишком открыта: двери распахнуты настолько, что ветер и воздух беспрепятственно проникали внутрь, так что в скуоле было холоднее и не менее сыро, чем на улице. Аргайл вошел в темное, продуваемое здание и нерешительно остановился посередине зала, толком не зная, что ему делать дальше. Но тут заметил услужливую стрелку, которая указывала направление к широкой каменной лестнице, и устало потащился наверх.

Фрески, которые, как он смутно надеялся, могли вызвать в нем озарение, находились в конце верхнего помещения. Заключенные в темные, тяжелые деревянные рамы, они явно требовали реставрации. Время, сырость и отсутствие должной заботы сделали свое дело: краска в нескольких местах облупилась, и все изображения потемнели.

Фрески были в таком же плачевном состоянии, как и Аргайл, и никак не напоминали о вдохновении гения эпохи Возрождения. Как ни странно, они были совершенно безжизненны. Хотя и принадлежали кисти Тициана — в этом не было ни малейшего сомнения. Что лишний раз доказывало, что даже у величайших художников случались неудачные дни. Быть может, у гения болела голова. Или он простудился. Или ему все совершенно опротивело, как вот сейчас Аргайлу. Аргайл представил, как молодой живописец впервые работал самостоятельно, когда мог свободно доказать, на что способен, и никакой наставник, никакой учитель не дышал ему в спину. Вряд ли он был доволен. Ведь наверняка же понимал, что мог сделать все лучше.

Даже сюжет казался странным и каким-то смутным для Тициана, который обычно отличался ясным, прямолинейным взглядом. Фрески были призваны воспеть житие Антония Падуанского, представить великие сотворенные им чудеса. Но на одной из фресок Антоний был едва различим. А на другой — явно не являлся центром всей композиции.

Аргайл сверился с путеводителем, который предусмотрительно захватил с собой. Справа — «Чудо о говорящем младенце»: ребенок заверяет броско одетого в белое и красное терзающегося сомнениями мужа, что его жена ему верна. В середине — «Ревнивый муж». Вельможа, судя по костюму, тот же самый человек, что на фреске справа, закалывает жену ножом. И все по той же причине: полагая, что она ему изменяет. Однако оказывается, что это не так. Полный раскаяния, муж кается в своем грехе святому, и тот воскрешает женщину из мертвых. Кому дано знать, когда сваляешь дурака? Но в этом что-то есть, подумал Аргайл. Женщину убивают в саду. Ревнивый муж. Гм…

— Я спросил, могу я вам чем-нибудь помочь? — Рядом стоял человек, который уже некоторое время старался привлечь его внимание.

— О! — вздрогнул Аргайл и объяснил очевидное: — Вы меня застали врасплох.

Маленький человечек, который был явно монахом, но больше походил на закутанного в рясу крота, смотрел на него с любопытством.

— Вы с таким интересом рассматривали наше здание, — сказал он, как бы извиняясь. — Вот я и решил поинтересоваться, не требуется ли вам помощь. Я с удовольствием расскажу вам о наших сокровищах. Не сомневаюсь, вы знаете, что эти фрески написал великий Тициан.

Аргайл задумался над его предложением. Ему совсем не светило совершать продолжительные экскурсии при такой температуре. Но с другой стороны, хотелось с кем-нибудь поговорить. Хотя этого францисканца вряд ли можно было пригласить в бар.

— Спасибо, — наконец ответил он. — Я чрезвычайно вам признателен. Меня заинтересовало, почему святой Антоний почти не фигурирует на фресках, которые посвящены именно ему?

— Ах это… Уж очень непростой человек, наш Тициан. — Монах говорил о художнике так, словно тот был хорошо известен в округе и частенько по выходным обедал в соседнем ресторанчике. — Вы же знаете, какие они, люди искусства. Он мог бы выбрать сцены поярче. А так — только навлек на себя раздражение. И еще эти ненужные подробности о его любовнице.

— Что вы имеете в виду?

— Это только легенда, однако говорят, что в той женщине, которая погибает от ножа, он изобразил прекраснейшую Виоланте ди Модена. Судя по всему, она была неверна, и таким образом Тициан решил ей отомстить. Братья считают, что это неправильно, и я не могу не согласиться с их суждением.

— Вы уверены, что ваш рассказчик не перепутал Тициана с Джорджоне? — с сомнением спросил Аргайл. — Тема неразделенной любви звучит подозрительно знакомо. К тому же мне казалось, что она убежала с Пьетро Луцци, а не с Тицианом.

Старичок поцокал языком.

— Что ж, может быть, и так. Жизнь художников, как и жизнь святых, чрезвычайно запутана. Возможно, вы правы. Мне кажется, наша дама умерла еще до того, как Тициан приехал сюда. Иногда историческая правда, увы, портит хороший сюжет.

— Вы что-нибудь знаете о третьей картине? — Аргайл указал на третью фреску. — Похоже, что она по стилю отличается от тех двух.

— Вы очень наблюдательны, — похвалил его монах. — Полагаю, художник задумал написать нечто совершенно иное, но капитул его не одобрил.

— И что же это было?

— Не знаю. Я только размышлял — это братья пришли к такому выводу.

— Потрясающе, — поддакнул Аргайл; ему показалось, что монаху хотелось поощрений. — Очень интересно посмотреть эти фрески. У вас, вероятно, бывает много туристов.

— Летом порядочно, — улыбнулся францисканец. — Конечно, мы не так знамениты, как капелла Скровеньи там дальше по улице. Джотто собирает гораздо больше людей. Но и нам обламывается. — Старичок был явно доволен своим знанием жаргона. — Сейчас не лучшее время, — продолжал он. — Холодно и темно, чтобы как следует рассмотреть живопись. Да вот только на прошлой неделе занесло одну посетительницу. Так хотела все разглядеть, что забралась в самый алтарь и фотографировала со вспышкой. Мы всегда рады гостям, но не одобряем такое поведение — слишком неуважительное. И для фресок вредно. Они и так не в лучшем состоянии.

— Есть люди, которые очень дурно себя ведут, — благочестиво согласился с ним Аргайл.

— Особенно американцы, — добавил монах и, усомнившись в национальности Аргайла, быстро поправился: — Нет, не подумайте, они неплохие люди. Только приходят в слишком бурный восторг.

— А та женщина на прошлой неделе тоже была американка?

— Да. И когда вышла из алтаря, оказалась вполне достойной особой. Очень знающей, прекрасно говорила по-итальянски.

— И вы ей тоже рассказывали про фрески?

— В этом не было никакой необходимости. Она о них знала больше меня. Но мы приятно поболтали, пока ей не понадобилось бежать по какому-то важному делу. И еще она извинилась за то, что вошла в алтарь, а потом оставила в ящике очень щедрое подношение.

Аргайл сердечно поблагодарил монаха и, стараясь не отстать от Мастерсон, а это была, безусловно, она, бросил в ящик довольно крупную сумму. А потом направился в ближайший ресторан. Оставался открытым вопрос: по какому делу так торопилась Мастерсон?

Аргайл вернулся в Венецию сразу после обеда и, несмотря на свои злоключения, решил взять себя в руки и не бежать сразу в гостиничный бар. Хотя и за такой поступок его вряд ли стоило судить: ветер задувал все резче, дождь становился сильнее, температура упала еще ниже. Течения обладали собственным нравом, и морской трамвайчик медленно и грузно тащил Джонатана к острову Сан-Джорджо. Сквозь запотевшее окно древней посудины Аргайл видел белые гребешки волн там, где обычно расстилалась спокойная гладь.

Но даже прибыв к цели своего путешествия, он долго не имел возможности насладиться теплом и комфортом. Дело в бывшей комнате Мастерсон отняло всего несколько минут. Слава Богу, он сумел договориться с охранником, который явно слишком хорошо позавтракал, чтобы иметь желание серьезно отбиваться от непрошеных посетителей. Аргайл предполагал, что придется долго возиться с маленькими восковыми печатями, которые оставила на дверях полиция, но поскольку они оказались уже сняты, оставалось толкнуть дверь и войти в комнату убитой. Он быстро взял, что хотел, и выскользнул в коридор, где царила абсолютная тишина.

На улице было все так же холодно. И снова между ним и горячей ванной встало беззаветное стремление выяснить истину и желание заработать. Аргайл переплыл на главный остров и быстро пошел в ту сторону, где Мастерсон приняла свой последний бой. Он решил, что ему следует самому осмотреть место преступления, хотя и не рассчитывал, что засечет орлиным оком и с радостным воплем вытащит на свет Божий нечто такое, что пропустила полиция.

Нет, его приход сюда объяснялся болезненным любопытством и нерешительностью более или менее в равных долях. Загвоздка заключалась в том, что он не мог определить, где случилось убийство. Составляющие расследования — ленты ограждения, забитые в землю колышки, вооруженная охрана и все такое прочее — больше не существовали: остались трава, деревья да несколько теплиц. Если и были какие-то улики, их уничтожил дождь, подумал Аргайл, слишком остро ощущая, как капли барабанили ему по затылку.

Аргайл не мог не признать, что сады производили сильное впечатление, хотя и были отмечены утомленностью окончания сезона, после того как несколько месяцев их нещадно топтали ноги туристов. Сады густо поросли деревьями и кустарниками северных пород и Средиземноморья — садоводческая метафора самого города, который столетиями стоял на торговом пути между Востоком и Западом. Аргайл оглянулся и похвалил древнего садовника, который шаркал за ним. Просто чтобы скоротать время.

Тот довольно расплылся, поблагодарил англичанина и сказал, что немногие замечают плоды его трудов. Аргайл повторил, что результат просто великолепен. Старик кивнул с видом мудреца и, чувствуя, как крепнет их взаимная приязнь, пригласил гостя в теплицу, чтобы тот еще больше проникся его успехами. Дрожащие, они вошли в теплое и влажное помещение, и садовник вытащил бутылку граппы из мешка с навозом. Навоз согревает спирт, объяснил он, отворачивая пробку, и Аргайл с благодарностью глотнул обжигающей жидкости.

Он с безмолвным благоговением смотрел на многокрасочную выставку, которая начинала заметно увядать.

— Надеюсь, та женщина, которую убили, не нанесла вам слишком сильный урон. — Позже Аргайл решил, что выразился довольно бесчувственно.

Но садовник решил, что англичанин совершенно верно обозначил приоритеты. Налететь на нож — дело, безусловно, прискорбное, но отнюдь не причина, чтобы не считаться с другими. Смерть не дает права превращать цветочную клумбу в месиво.

Старик не высказал это вслух, но по тому, с каким отвращением ткнул пальцем в сторону левой клумбы под крышей маленькой теплицы, явно подумал именно так. Англичанин хотя бы представляет, как трудно вырастить лилии и насколько дорого стоит каждый цветок? Аргайл признался, что не имеет понятия, но твердо уверен, что подобную работу может выполнить только настоящий знаток.

— Совершенно справедливо, сэр. Совершенно справедливо. Вы сами садовник, я в этом уверен. Все англичане — садовники. Идите-ка сюда. — Старик сгреб Аргайла за плечо и поволок по узкому проходу. — Вот, полюбуйтесь.

Здесь царил настоящий разгром. Прямоугольная клумба, в длину примерно втрое больше, чем в ширину, была полна лилий. Но прямо по ее середине будто бы прошла косилка: большинство растений было сломано, стояли какие-то жалкие остатки.

— Господи Боже мой! — сочувственно воскликнул Аргайл. — Какой ужас!

— Именно! — Садовник горячо закивал головой. — Двадцать восемь растений. В том числе лилии. Благороднейшие из цветов. Символ французских королей. Вы слышали об этом?

Аргайл об этом слышал. Он стоял, засунув руки в карманы, перед разоренной клумбой и, сам не зная почему, испытывал неловкость.

Он попрощался с садовником и пожелал ему хороших всходов в новом сезоне. Тот в ответ проворчал, что цветы либо оборвут туристы, либо они сгинут от болезней. А потом Аргайл всего на несколько минут заскочил в свой теплый, уютный гостиничный номер, где свободно текла горячая вода, грел душу чайник и дожидалась записка от Флавии, требующая немедленного присутствия Джонатана. Он откровенно ругнулся и снова выскочил на холод.