Флавия безразлично сидела за завтраком, когда снова появился Аргайл. Она помахала ему рукой, и он грузно шлепнулся напротив нее на стул. Еще вчера вечером такой энергичный, сегодня торговец картинами пребывал в подавленном настроении.

— Ты как? — апатично спросил он. — Выглядишь неважнецки.

— Еще бы, — проворчала она. — И ты тоже. В чем дело?

Аргайл с отвращением посмотрел на еду.

— Может, и ни в чем, — нехотя ответил он. — Помнишь, я тебе рассказывал, что должен был заскочить к маркизе по поводу приобретения картин. Так вот, звоню, хочу сообщить, когда приеду, и внезапно натыкаюсь на необыкновенно холодный прием. Пианта снова лезет между нами. И заявляет, что меня не ждут. Совершенно не представляю, почему.

— Скорее всего маркиза уехала по магазинам. Какое это имеет значение? Ведь она же согласилась.

— Будем надеяться. Но я еще не подписал договор и поэтому немного нервничаю. Инстинкт. Я смотрю, ты почти ничего не ела. Плохой знак.

Флавия с несчастным видом погоняла по тарелке круассан.

— Это оттого, что у меня ничего не получается. Меня направили сюда, чтобы помочь разобраться с одной смертью. А теперь, черт возьми, их две. Меня не покидает ощущение, что виновата я.

— Каким образом?

— Все очень просто: то, как я вела допрос, почему-то кого-то насторожило, и он сорвался.

— Маловероятно. Ведь никто из них так уж сильно не встревожился. Ты же никому не намекала, что собираешься сажать его за решетку? Но скажу одно: за второе убийство тебя не похвалят — вряд ли расценят большим успехом в расследовании.

Флавия глухо заворчала. Она это знала и без Аргайла.

— Так ты все-таки, несмотря на Боволо, считаешь, что это — убийство? Кстати, ты завтракал?

— Да и нет. Да, я считаю, что это — убийство. Нет, я еще не завтракал. И сразу отвечу на твой невысказанный вопрос: да, я с удовольствием поем. Когда я волнуюсь, аппетит у меня становится лучше.

Флавия заказала ему завтрак, немного подумала и решила сама воздержаться. Аргайл с тревогой посмотрел на нее.

— Да, — продолжал он после небольшой паузы, — он мог и оступиться, но согласись, это выглядит не совсем правдоподобно.

Что хорошо в Аргайле: каким бы частенько он ни казался идиотом, в конце концов все равно принимал ее точку зрения. Флавия уже готовилась ответить, как вдруг появился официант — этот ангел милосердия, добрый вестник: весь в сиянии начищенных ботинок и хрома, он подлетел к столику и навалил перед Аргайлом гору свежих булочек, круассанов и джема, так что у Флавии даже потекли слюнки.

— Выглядит неправдоподобно, — кивнула она, — но звучит вполне. Вот Боволо, он же согласился. — Она протянула руку, взяла булочку и обильно намазала ее джемом. А про себя подумала: «Хватит кукситься, надо заставить себя поесть».

— Это понятно: несчастный случай — самое простое решение.

— Чушь! — возмутилась Флавия, вытерла губы и покосилась на круассан.

— Значит, ты продолжаешь охоту?

— Нет возможности. Рапорт подается в кабинет городского судьи. Если там решают, что дело закрыто, его закрывают и все в порядке.

— За исключением того, что это неправильно.

— Да, за исключением этой несущественной детали. Почему ты считаешь, что это все-таки было убийство? — Флавия нанизала на палочку несколько кусочков дыни.

— Слишком много совпадений. Проще предположить, что кто-то спихнул его в воду, — ответил Аргайл и растерянно добавил: — Слушай, знаешь, ты съела весь мой завтрак.

Отпираться было бесполезно. Флавия собралась было предложить заказать по-новой, но в этот момент увидела, что от входа к ним приближался грузный, дородный человек.

— Господи, помилуй!

— Я так и знал, что найду вас в столовой, — объявил он с видом самодовольного удовлетворения. — Обычная интуиция.

— Ради Бога, что вы здесь делаете?

— Естественно, работаю, — насмешливо улыбнулся генерал. — Разве что-нибудь другое могло привести меня в это ужасное место? Я пытался вам дозвониться, но вы всегда славились крепким сном. Здесь пропало несколько картин. Вот я и решил немного покопаться, а заодно проведать, как у вас дела. Надеюсь, вы оцените мой подвиг: я битый час летел в консервной жестянке и чувствовал себя чрезвычайно уязвимым. — Он покосился на пустые тарелки. — Слышал, здесь случилась еще одна смерть?

Боттандо помолчал и заказал себе завтрак. Подумал и добавил для Флавии, чтобы что-нибудь досталось и ему.

— Мистер Аргайл, какой сюрприз! — Он произнес это так, словно нисколько не удивился присутствию англичанина. А Аргайл испугался, что генерал может сделать неправильные выводы, застав его утром с Флавией.

— Мы как раз обсуждали это дело, — поспешил объяснить он и, стараясь не оставить никаких недомолвок, добавил: — Я в него тоже как будто немного впутался.

Боттандо тихо простонал и закрыл глаза.

— А я-то надеялся, что это будет однодневная командировка.

— Джонатан очень мне помог, — поспешила вставить Флавия. Она знала, что ее шеф считал Аргайла возмутителем спокойствия, человеком «тридцать три несчастья», который сознательно усложняет простые вещи. И надо сказать, считал небезосновательно. Но справедливость требовала, чтобы она рассказала все, как есть.

— Нисколько не сомневаюсь, — сварливо пробормотал Боттандо. — Но беда в том, что я здесь главным образом из-за него.

Аргайл, опередив Флавию на долю секунды, первым удивленно изогнул бровь, но зато она вскинула обе брови одновременно — этому ее умению он всегда удивлялся и завидовал.

— Мне это не нравится.

— Неудивительно. Прошлым вечером, примерно в одиннадцать, из одного палаццо в Венеции украли около дюжины картин. Ничего экстраординарного — случается сплошь и рядом. Но владелица заявила, что наиболее вероятным похитителем является Джонатан Аргайл. Вот я и подумал…

— Что? Я? — в ужасе вскричал Аргайл. — С какой стати кому-то так говорить? Я…

— Картины принадлежали — и принадлежат, если придерживаться буквы закона — маркизе ди Мулино. Вы ведь, кажется, вели с ней переговоры? Вас не устроила запрашиваемая цена, и вы решили приобрести полотна подешевле. Вот ход ее рассуждений. Или, вернее, рассуждений особы, которая сделала заявление, — некой синьоры Пианты.

Аргайл неплохо поднаторел в умении раскачиваться вперед и назад на стуле. И теперь не преминул прибегнуть к этой привычке, несколько раз беззвучно открыл и закрыл рот и в страхе потер лоб. Но Боттандо, которому и в прошлом случалось наблюдать его мгновения затмения, не спешил заключить, что все это свидетельствовало о его виновности.

— Конечно, — продолжал генерал, заполняя паузу, пока к Аргайлу не вернулась способность говорить, — версия не слишком вероятная. Но тем не менее я решил заняться делом сам. — Он ободряюще посмотрел на англичанина. — Оцените: ведь обсуждения бюджета в Риме сейчас в критической стадии.

— Они исчезли? — наконец выдавил из себя Аргайл, оставляя без внимания административные проблемы Боттандо. — Как? Это же смешно! Я уже договорился их купить. Собирался сегодня утром подписать договор. Ужасно, — промямлил он.

Генерал положил на стол руки с короткими, как обрубки, пальцами.

— Я излагаю версию в том виде, в каком ее услышал сегодня рано утром. Прошу заметить, очень рано. Нет-нет, я не жду благодарности. Кстати, подозреваю, вы не располагаете алиби на интересующий нас час.

— Конечно, располагаю. Я в это время был с Флавией.

Боттандо оставался в душе немного романтиком и, услышав его слова, расплылся в улыбке. Это означало, что он совершенно не понял ситуации.

— В таком случае я заключаю, что вы их не воровали.

— Разумеется, нет! — возмутился Аргайл.

— Жаль. Для меня все было бы намного проще. Подумайте, может, признаетесь, облегчите жизнь старику?

— Нет. Я не трогал эти чертовы картины. Понятия не имею, как это делается. И еще, куда, по-вашему, я мог их спрятать? В своем гостиничном номере? Кстати, что украдено?

Боттандо подал ему список и с сожалением проворчал:

— Я так и знал, что вы не пойдете на сотрудничество.

Аргайл читал, а Флавия вытянула шею и смотрела ему через плечо.

— Все мои! — в отчаянии воскликнул он.

— Включая портрет Мастерсон, — добавила Флавия, и Боттандо попросил ее объясниться.

— Луиза Мастерсон заинтересовалась одной из этих никому не известных картин, насчет которых вел переговоры Аргайл. Мы пока не знаем, почему.

— Зато я знаю, почему вы не знаете, — с нажимом проговорил ее босс. — Придется мне выслать из страны вашего дружка. Ну хорошо, продолжайте. Рассказывайте все до конца.

Когда она закончила, Боттандо почти расправился с завтраком. Он сдержал слово и больше не перебивал, только по ходу повествования как-то странно крякал и кивал. Босс был хорошим слушателем и всегда уважал собеседника. Флавия ценила в нем это качество больше других. Генерал отходил от героической эпопеи раннего полета из Рима, и его настроение явно исправлялось. Флавия никогда не могла понять, почему такой человек, как он, настолько психует, если приходится садиться в самолет.

— Вот видите, я был прав, — благожелательно заметил он, когда рассказ подошел к концу. — Как только мистер Аргайл вмешался в это дело, все пошло кувырком. Судите сами, когда я направил вас сюда, речь шла о тривиальном уличном грабеже. А что теперь? Полная неразбериха, — но в глубине его глаз мелькнула едва заметная искорка. Она означала, что даже в таком невероятно скучном деле могло содержаться нечто, что оправдало его дорогу в Венецию. — И каковы же ваши оценки?

Боттандо обращался к ним обоим, давая понять Аргайлу, что он простил его присутствие и позволяет свободно высказывать свое мнение. Но тот еще не отошел от неожиданных превратностей утра и предпочел сидеть тихо.

— Я еще никого не допрашивала, — начала Флавия. — Но если предположить, что Мастерсон убил знакомый, а не какой-то мифический сицилиец, напрашиваются пять самых вероятных подозреваемых — остальные члены комитета. Если исключить Робертса, как кто-то, так сказать, уже успел это сделать, остаются четыре.

— В таком случае, — прервал ее босс, — есть смысл подождать сорок восемь часов и еще чуть-чуть сузить сферу поисков.

— Ха-ха. Как я уже сообщала, у всех имеется достаточно надежное алиби, так что этим способом в данный момент отсеять ненужные кандидатуры не удастся. Номер один — Миллер. Отзывался об убитой пренебрежительно. Намекал, что она зазнайка и себе на уме, а никакая не ученая. В его отношении присутствует элемент ревности — Мастерсон оказалась намного успешнее, чем он. С другой стороны — никакого достойного упоминания мотива убийства. Это же можно сказать о роли Миллера в качестве пуделька Робертса.

— Не слишком убедительно, — кивнул генерал и весело добавил: — Вторая попытка. Выкладывайте.

— Второй — Коллман. Я встречаюсь с ним сегодня утром. Но не для кого не секрет, что они поцапались с Мастерсон по поводу исследуемого им полотна. Эти двое не сошлись во мнении, хотя давно известно, что Коллман — правая рука Робертса. Интересный факт: Робертс требовал, чтобы вчера вечером Коллман передал ему какие-то бумаги. Тело было найдено в канале неподалеку от его дома. Алиби на момент убийства Мастерсон основательное.

— Тоже неубедительно, но стоит проверить, — заметил Боттандо.

— Третий — Робертс. Насколько мне известно, у него вообще не было никаких мотивов нападать на Мастерсон. К тому же он умер сам. Покойный был той еще жабой, но не забывайте — он числился патроном убитой.

Боттандо кивнул.

— И наконец, если не считать Лоренцо, с которым я тоже еще не встречалась, остается Ван Хеттерен, чья страсть к Мастерсон могла пережечь пробки. Немного ревности, порывистый мужчина — чем не кандидат в убийцы на почве страсти? Но я бы сказала, что он из тех людей, которые тут же каются и бегут сознаваться. Кстати, у него тоже крепкое алиби и никаких причин устранять Робертса.

— А что жертва делала в парке?

— Понятия не имею. Боволо предполагает, что Робертс ждал такси, поскольку общественный транспорт не ходил по причине забастовки. Но это до сих пор загадка. И вот вам другая — кража картин. Тем более что обе как-то связаны между собой.

— Почему вы это решили?

— Ни малейшей идеи. Но если некая женщина интересуется неизвестным полотном, потом эту женщину убивают, а через несколько дней похищают и само полотно, у меня начинается зуд.

Боттандо налил себе новую порцию кофе, добавил каплю молока, невероятное количество сахара и задумчиво размешал.

— Все это очень непрочно, — осторожно, чтобы не обидеть Флавию, заговорил он. — Понятно, вы здесь всего день или чуть больше, но все равно у вас нет ничего основательного.

— Знаю, — печально согласилась Флавия. — Но Боволо — такая проблема: хорошо еще наскребла это. Сегодня я снова собираюсь со всеми поговорить и подумала, может, Джонатан просмотрит бумаги и протоколы комитета — все, что дал мне комиссар. Карабинеры ничего интересного в них не нашли. Но как знать… Таков был план до того, как вы приехали…

— И предположили, что я замешан в краже, — перебил ее Аргайл. — Я начинаю подумывать, что мне надо откланяться и срочно лететь в Рим, пока меня не обвинили еще и в убийстве. И вашему управлению вредить не хочу. Что скажут, если узнают, что вы в качестве внештатного помощника используете подозреваемого в преступлении?

— Ну что вы, молодой человек. До этого далеко. У вас превосходное алиби и для первого, и для второго убийства. А коли так, нет оснований подозревать вас в краже. — Боттандо так и не сумел успокоить англичанина. — В любом случае, — продолжал он, — кража картин в моей компетенции, а не в компетенции карабинеров. И я своей властью утверждаю предложение Флавии. Пусть все будет так, пока я в должности, что, впрочем, может быть ненадолго.

— Опять бюджет?

— Боюсь, что так. Начинает припекать. Хотя пока не дошло, чтобы коллеги интересовались, как я буду проводить время на пенсии. Но уже близится к этому. Ну хорошо, — генерал аккуратно сложил салфетку, — тут пока ничего не попишешь. Мистер Аргайл, вы утром займитесь чтением. Вы, Флавия, остаетесь в Венеции и продолжаете допрашивать членов комитета. А я удаляюсь — проверю, что можно предпринять с вашим приятелем Боболо. Кстати, что он собой представляет?

— Не ваш тип, — ответила Флавия. — Холодный, недоброжелательный и толстый, как два обрубка бревна. Вы не поладите, если он почувствует в вас угрозу осложнения дела, которое спит и видит поскорее закрыть, запаковать и передать городскому судье. И еще: он с явным удовольствием предвкушает приближающийся конец управления, хотя я в толк не возьму, каким боком это его касается. Ну, до скорого. — Флавия поднялась, отыскала сумочку и пошла прочь.

Пока Боттандо и Флавия занимались живыми и только что усопшими, Аргайл все утро копался в делах людей, давно почивших. Он решил поднабраться ума и отправился в средоточие знаний — библиотеку Марчиана, длинное восхитительное здание, занимавшее добрую часть южной стороны площади Сан-Марко. Его план был прост, и он им гордился.

Для начала Аргайл собирался провести несколько часов, не думая о покупке картин, заработках и других неприятных вещах. Сперва его так и подмывало опрометью бежать к маркизе и схватить то, что у нее еще осталось. Но по зрелом размышлении решил, что лучше переждать, пока все утихнет — пусть сначала генерал убедит всех и каждого в его невиновности.

От него хотели, чтобы он ознакомился с документами комитета. Аргайл просмотрел бумаги и не нашел ничего интересного — в основном протоколы осмотров, отчеты, результаты голосований. Но чтобы его не посчитали недобросовестным, сделал несколько заметок и перешел к другим, более интересным вопросам.

Аргайл намеревался пустить в ход все свое обаяние и дар убеждения и выклянчить у библиотекарши требования Мастерсон на заказанные ею книги. Задача оказалась куда проще, чем он ожидал. Он только начал объяснять, что к чему, а стоявшая за конторкой непривлекательной наружности женщина нырнула вниз и достала из стоявшей на полу коробки большой конверт.

— Если американка умерла, то кто заплатит за это? — раздраженно спросила она. В конверте оказалась пачка ксерокопий, которые Мастерсон заказала в тот самый вечер, когда ее убили. Библиотекарша недвусмысленно дала понять, какой это верх неприличия позволить расправиться с собой, не расплатившись по счетам.

Аргайл вызвался выкупить пакет, тем самым немало утешив суровую даму, и, сбегав к кассе, где расстался с непомерно огромной, как ему показалось, суммой, взял ксерокопии и устроился исследовать, что собой представляла эта самая Мастерсон.

Скоро ему стало ясно: какой бы у нее ни был неуживчивый характер, заторможенностью она не отличалась — судя по ксерокопиям, за один вечер перелопатила больше дюжины книг. На Аргайла это произвело впечатление — сам он не ощущал в себе способности одолеть в библиотеке и главу без того, чтобы не уснуть крепким сном. Видя такую трудоспособность в других, он ощущал, как в нем развивается комплекс неполноценности. Подавив вздох, он взял себя в руки и настроился на нелегкое дело: пошел по читательскому следу Мастерсон.

Но через час понял, что этот след особенно далеко не заведет. Складывалось впечатление, что Мастерсон уже поставила крест на комитете и целиком и полностью занялась Джорджоне. Она заказала два труда под одинаковым названием «Жизни художников» — Вазари и Ридольфи. Обе книги весьма привлекательных изданий семнадцатого века. Кожаные переплеты, красивое золотое тиснение на корешках и всякие украшения. Что же до Джорджоне, авторы сходились только в одном — его любовницу звали Виоланте ди Модена. С присущей Возрождению моралистикой оба отмечали, что, покинув художника, женщина вскоре умерла, но расходились во мнении: в чьих объятиях она была в последнее время. Но оба считали: сгинула — и поделом ей; нечего наставлять гению рога, только сетовали, что Джорджоне скончался из-за нее от сердечной скорби.

Далее следовала краткая биография Пьетро Луцци — ученика Джорджоне, которого зачисляли в наиболее вероятные кандидаты на роль пламенного любовника, соблазнившего и умыкнувшего у учителя Виоланте. Фактов было немного. Складывалось впечатление, что автор о нем ничего не знал, кроме того, что Пьетро погиб в сражении в 1511 году. И нисколько об этом не жалел, прозрачно намекая, что художников с такими ограниченными, как у Луцци, способностями и сомнительным характером лучше скорее предать забвению.

Упоминания о Тициане были крайне отрывочными и, как ни печально, нисколько не доказывали его авторства портрета маркизы, даже не связывали его с этим полотном. Имелись выдержки из старых описаний, как он отправился в Падую и там воссоздал сцены из жизни святого покровителя города. Свод записей Венеции содержал петицию некоего Альфонсо ди Модена — знакомое имя, отметил про себя Аргайл, — который просил разрешить Тициану в силу его прошлых заслуг вернуться обратно. Примечание гласило, что власть предержащие не любили, чтобы люди искусства покидали город без особого на то разрешения. А Тициан, видимо, именно так и поступил, когда бросился прочь из Венеции. Чтение завершилось описанием трех фресок в Падуе.

Все, без сомнений, очень поучительно, но отнюдь не улика, способная привести сыщика на порог убийцы.

От всей этой чепухи Аргайлом стало овладевать разочарование. И будучи человеком практичным, он положил ксерокопии обратно в пакет, сдал книги и нашел приемлемое по ценам кафе — дудки, его не заманить в несуразно дорогие заведения на площади Сан-Марко. Сел и заказал выпивку.

Еще накануне вечером Флавия договорилась с Францем Коллманом, что встретится с ним в его доме, который он арендовал на Джудекке — продолговатом и не слишком шикарном острове к югу от самой Венеции. В лодке она читала полицейские материалы, чтобы получить представление, с чем ей предстояло столкнуться. Досье не впечатляло обилием фактов: работал в Баден-Бадене, специалист по итальянской живописи шестнадцатого века, женат, имеет шестерых детей в возрасте от одного года до четырнадцати лет. Шестеро детей — не слишком ли? Возраст — сорок три года. Член-основатель комитета. Профессионально хорошо подготовлен.

Лодка приблизилась к берегу у Святой Юфимии. К счастью для посрамленного и униженного топографического чутья Флавии, дом, где обитал немец, располагался неподалеку от набережной. Короткая прогулка по рио Святой Юфимии, и вот оно его жилище — неказистое и темное.

Флавия еще не успела перевести дыхание, как уже звонила в дверь. Ей открыла миловидная, но встревоженная женщина — очевидно, фрау Коллман — и тут же провела в маленький салон. Коллман явно не мог похвастаться богатством: дом слишком мал для такой многочисленной семьи, подумала Флавия, принимая с дивана плюшевого медвежонка и усаживаясь на подушку. Арендная плата, видимо, совсем невысока: мебель дешевая, краска облупилась. Все в целом производило удручающее впечатление, которое не могла рассеять даже армия маленьких Коллманов.

Из соседней комнаты доносился писклявый крик младенца, который сопровождал мужской баритон, — отец успокаивал дочь, и, хотя говорил по-немецки, этот язык был понятен всем: не беспокойся, крошка, все будет хорошо, будь паинькой.

Флавия положила игрушку себе на колени и, придав лицу терпеливое выражение, приготовилась ждать. Плач постепенно утихал и, внезапно прервавшись, сменился гортанным бульканьем. Флавия услышала облегченный вздох обрадованного отца, а вскоре в дверях появился он сам. Коллман, судя по всему, принадлежал к тому типу правильных отцов, которые думают, что обязаны внести свою лепту в воспитание детей, но считают это занятие мучительным. Он двигался нервно, говорил отрывисто, но Флавия не взялась бы судить, в чем причина его дурного настроения: в ее появлении или в бойцовской усталости после сражения с бутылочкой и соской.

Да, думала она, члены Тициановского комитета совсем не подходят друг другу. Робертс — утонченный ученый, Мастерсон — напористая, деловая женщина. А это дрыгающееся, расхристанное недоразумение — сплошной комок нервов. Они не могли сойтись уже из-за одной только внешности и характеров.

Флавия и Коллман говорили по-итальянски. Из-за его произношения казалось, будто он сошел с экрана довоенного фильма, но артикулировал пугающе правильно. Беда Коллмана заключалась в том, что его речь была слишком классической, и из-за этого он никак не мог сойти за итальянца. Конечно, если человек сумел одолеть немецкий, он освоит все, что угодно, но успехи толкали искусствоведа на показной лингвистический блеск. Флавия мысленно пригибалась, стараясь увернуться от залпов имперфектных сослагательных наклонений, которыми он сыпал, стоило ему открыть рот.

— Я был бы весьма вам признателен, если бы мы побыстрее завершили наш разговор, — изумил он Флавию неожиданным оборотом. — У меня очень много работы, и я полагаю, что в последние несколько дней потратил достаточно времени на разговоры с полицейскими.

— Думаю, что смерть двух ваших коллег заслуживает некоторого внимания, — резко ответила Флавия. А про себя хмыкнула: «Вот как мы тебя сейчас!»

Но его напряженный взгляд показался ей по крайней мере естественным. Он посмотрел на Флавию, как на немного свихнувшуюся, и поерзал на стуле с видом человека, который понимает, что вот-вот услышит нечто невероятное.

— Двух? — наконец произнес он, делая нажим на ключевом слове. — Что вы хотите сказать?

— А вам разве не сообщили?

Замешательство Коллмана и то, как исказилось от ужаса его лицо, когда он услышал о Робертсе, впечатляло. Тем более что Флавия постаралась изложить вопрос как можно кровожаднее — не потому, что отличалась жестокосердием, хотя и не слишком жаловала председателя комитета. Просто она считала, что в состоянии шока люди не так следят за своей речью. И по одной его потрясенной реакции решила, что шансы на его участие в устранении англичанина не слишком велики. Она заметила, что кончина Мастерсон его расстроила намного меньше.

— Он умер? — глуповато переспросил Коллман. — Не верю. Почему мне ничего не сказали? Господи, теперь я самый старший человек в комитете. Как смеют мне отказывать в праве узнавать о таких вещах?

Флавия едва сдержалась, чтобы удивленно не воскликнуть от такой странной постановки вопроса. Выпячивать свой титул в трагический момент казалось мелочным, если не черствым. Она решила, что его забыли проинформировать по традиционной халатности, — у полиции просто не дошли руки. Хотя, с другой стороны, Флавия вспомнила, какое прозвище дал ему Бралль — Коллман был именно из тех, кого чаще всего забывают оповестить. Лучше не обращать на его слова внимания.

— У меня сложилось впечатление, что вчера вечером вы доставляли какие-то бумаги Робертсу. В котором часу это было? — спросила она.

— Около восьми. По дороге домой на обед. Робертса я не застал и сунул бумаги под дверь. А в чем дело?

— Он был убит примерно в это время.

— О Господи! — Коллман немедленно понял неприятное значение такого совпадения. — И вы считаете, что это я?..

— Не обязательно. Но я не знаю, чтобы кто-нибудь еще был в том же месте в то же время. Вы ходили туда один?

Коллман кивнул. В его взгляде появился испуг. Он выглядел так, словно, очнувшись от кошмара, понял, что кошмар творится наяву.

— Не смешите меня. — Он недоверчиво покачал головой. — Не может быть, чтобы эта трагедия была в самом деле убийством. Никогда не поверю, чтобы кто-нибудь вознамерился убить Робертса. У него в целом мире не было ни единого врага. Такой энергичный, творческий, современный человек.

Флавия фыркнула.

— А Мастерсон? — спросила она.

— Совершенно дру… — начал Коллман и осекся.

— Другая? — докончила за него Флавия. — То есть вы хотите сказать, что у нее были враги?

— Бросьте, вы меня снова смешите, — ощетинившись, надменно ответил он. — У нас были профессиональные разногласия, но не более. Не могу сказать, чтобы мне нравилась эта женщина. Напротив, я находил ее в высшей степени тяжелым человеком. Но если люди начнут убивать всех коллег, с которыми им трудно ужиться, на Земле никого не останется.

Резонно. Флавия сама могла бы добавить к списку кандидатов на ликвидацию несколько сотен человек.

— Хорошо. В таком случае не изволите ли поведать, чем она вам насолила?

Коллман задумался.

— Как мне вам объяснить? — начал он. — Нисколько не сомневаюсь, вы в курсе, что искусствоведение — весьма особенная дисциплина. Для успеха такого предприятия, как наш комитет, необходимо, чтобы его члены стали единомышленниками. Выработали общий подход к предмету и отличались сочувствием к мнению товарищей. Понимаете? — Улыбка Коллмана явно свидетельствовала: он ни на йоту не верил, что Флавия способна разбираться в столь тонких материях. Она откинулась на спинку кресла, сложила на груди руки и всеми силами старалась подавить нараставшее чувство раздражения. — Определенное время в нас сохранялась вера в наше коллективное предприятие. Однако последние заседания отличались скорее разногласием, чем более уместной и более творческой атмосферой гармонии.

Коллман замолчал, не желая вдаваться в подробности и всякие недостойные мелочи. И Флавия решила, что наступил момент подать ему руку помощи.

— Вы хотите сказать, что появление доктора Мастерсон нарушило уют вашего маленького братства и она, как говорится, погнала волну?

Попытка не удалась. Коллман все более и более принимал вид оскорбленного святого. Если Мастерсон была хотя бы наполовину настолько же прямолинейна в разговоре, как Флавия, у нее не оставалось ни малейшего шанса поладить с этим человеком.

— Это один аспект. Другой — постоянные подхлестывания доктора Лоренцо, который старался всячески ускорить нашу работу. Он человек разносторонне одаренный, но боюсь, готов принять определенные правила и согласиться с неоправданной спешкой, только чтобы угодить своим патронам из Рима.

— Расскажите мне больше о Луизе Мастерсон.

— Я далек от того, чтобы ее критиковать, особенно в сложившихся обстоятельствах, однако она бывала слишком напористой там, где — как бы получше выразиться — требуются раздумья, усидчивость и желание проникнуть в предмет.

— Вы хотите сказать, что она не соглашалась с вами?

— Я хочу сказать, что она не соглашалась ни с кем. Вот вам пример: я понял так, что она написала крайне неблагоприятный отзыв о докторе Миллере, хотя знала, что это может стоить ему работы. Считаю, что такое поведение непозволительно.

— Почему вы решили, что она написала негативный отзыв? — спросила Флавия.

— М-м-м… не помню, — с внезапной враждебностью буркнул Коллман. — Кажется, Робертс сказал. Он не придавал этому делу большого значения. Считал, что его отзыва более чем достаточно. Но, без сомнения, расстроился. Это уж точно. В моем случае она оспорила выводы, которые я сделал по поводу полотна из собрания одного миланского коллекционера. Сначала я намеревался не обращать внимания, но потом узнал, что она за моей спиной затевала против меня кампанию.

— Что вы имеете в виду?

— Профессор Робертс предупредил меня, что она говорила обо мне неприглядные вещи. Бедняга, он был так огорчен! Ненавижу подобные дела. А в лицо сказала только, что хотела бы сама осмотреть полотно. Потом выяснилось, что она подвергала сомнению мои суждения и мою компетентность и призывала проделать работу заново. Опасаюсь, что в лице доктора Лоренцо она нашла благодарного слушателя.

— Но сами-то вы не хотели лезть в драку?

— Конечно, нет. Я был уверен, что сделал все тщательно. Идентификация полотна — занятие ответственное. Лучше перестраховаться, чем потом пожалеть. Я сомневался до тех пор, пока сам Робертс не заключил, что полотно — скорее всего подделка.

Это было не совсем то, что сказал Робертс, но Флавия промолчала.

— А каковы были выводы доктора Мастерсон?

— Откуда мне знать? — надулся Коллман и покачал головой. — Мы не обсуждали этой темы. Единственный раз, когда я коснулся предмета, она повела себя очень агрессивно.

— Почему?

— Это было в пятницу. Мы расходились после заседания и пытались выбраться с острова. Тогда я разговаривал с ней в последний раз. Желая добиться примирения, я предложил ей выпить. Она отказалась. Я бы сказал — грубовато, учитывая, что первый шаг сделал все-таки я. В конце концов я в этом не нуждался. Робертс и Миллер тоже слышали ее и, позволю себе заметить, были несколько ошеломлены. Но таким уж она была человеком, — хмуро продолжал он. — Понимаете, всегда хотела взять верх. Никогда по-настоящему не участвовала в обмене мнениями — всегда старалась положить оппонента на лопатки. Невыносимое качество. Тем более у женщины.

Флавия пропустила мимо ушей и это и поздравила себя с посетившим ее спозаранку долготерпением. И что же дальше, думала она: ты смылся из оперы, вытащил ее в парк и там семь раз ударил ножом? Неправдоподобно, хотя было бы отличным разрешением проблемы.

— У вас есть какие-нибудь соображения по поводу этих смертей?

— Что касается несчастного Робертса, могу сказать одно — это трагическая случайность. Что же до Мастерсон, я понял, что ее пытались ограбить, она начала сопротивляться, и ее убили. Мастерсон была женщиной решительной и всем давала отпор. Никакой вор не вырвал бы у нее сумочку просто так. Она всегда отличалась воинственностью. Жаль, что это качество стало причиной ее смерти.

— Известно, что в то время как Мастерсон убивали, вы были с супругой и профессором Робертсом в опере.

— Вы правы. Это был наш первый совместный выход за несколько месяцев. Мы попросили соседку присмотреть за детьми, ушли в восемь, а вернулись хорошо за полночь.

— Вы брали такси?

— О да, пришлось. Не было выбора. Все эта забастовка. И то повезло — еле-еле успели. Обратно тоже добирались несколько часов. Это подпортило впечатление от необыкновенно великодушного жеста Робертса. Он получил какой-то залежавшийся гонорар и позвонил пригласить нас. Очень мило с его стороны — тем более что он сам не большой ценитель Доницетти. Даже угостил нас в антракте шампанским. Щедрой души человек.

Последовала долгая пауза. Флавия спросила все, что хотела, и теперь у нее было достаточно над чем поразмыслить. Не было смысла задавать другие вопросы о Робертсе — ответы были заранее известны: никаких врагов, нет таких людей, которые бы желали смерти столь хорошему, выдающемуся человеку. Все изначально известно. Поэтому она наспех исполнила ритуал прощания: не надо чрезмерно переживать, не надо принимать слишком близко к сердцу, — все классические формулы, которые полагались в подобных случаях, Флавия сказала с обворожительной улыбкой. Но Коллмана, судя по всему, не утешила.

Все трое, как договорились, встретились в ресторане неподалеку от церкви Санта-Мария-Формоза. Такой восхитительный обед, когда еда превосходна и компания пребывает в мирном расположении духа, выдается не часто. Только погода, казалось, немного подвела, да и то не сильно — обошлось без дождя. Учитывая два убийства, одну кражу, возможность закрытия управления и непременное недовольство Эдварда Бирнеса, Аргайл считал, что хорошее настроение — вещь несколько неосторожная, даже безответственная. Но Боттандо был слишком профессионалом, чтобы позволить подобным соображениям испортить впечатление от застолья, и благодаря своему явному превосходству и тому, что платил за всех, задавал тон обеду. Это было тем более удивительно, что он провел все утро в компании Робертса и Боволо, то есть мертвеца и безжизненного, бесцветного существа.

— Индюк! — охарактеризовал он второго. — Раскатал губы, что его похвалят за то, как он быстро закрыл дело, что тут же разрешил вам остаться помогать мне в раскрытии кражи картин. Коль скоро не суешь носа в его дела, он даже любезен на свой манер.

Рапорт будет готов сегодня же вечером, а утром Боволо все утрясет с занимающимся делом судьей: мол, виной всему сицилиец и собственная неосторожность Робертса. Они здесь явно борются за повышение эффективности работы и снижение расходов на собственное содержание. Боволо все время твердил, какое количество материала им приходится перелопачивать за единицу времени. И тонко намекал, что вмешательство из Рима снижает их работоспособность. Уверен, он имел в виду не нас. Все это происходило в покойницкой в присутствии весьма злобного и враждебно настроенного судьи. Кстати, я выяснил, почему Боволо так на нас косится.

— Почему? — заинтересовалась Флавия.

— Потому что он готовится возглавить в Венеции отдел карабинеров по расследованию преступлений в сфере искусства, если эти функции будут переданы на места. Очень тревожный симптом для нас и великая радость для воров. Не думал, что карабинеры замахнулись так далеко. Выходит, они увереннее в себе, чем я полагал. Таким образом повышение старины Боволо целиком и полностью зависит от того, свернут нам шею или нет. И он всеми силами будет способствовать этому процессу. Вот почему он старается закрыть это дело в рекордно короткий срок.

— Зачем же вы с ним встречались?

— Сам не знаю. Считал, что это необходимо. Противника надо знать. И доволен, что так поступил. Я немного потолковал с патологоанатомом — в его отчете содержится упоминание о следах на шее Робертса.

— Откуда они взялись?

— В самом деле, откуда? Патологоанатом что-то лепетал об узких воротниках. Но отметины в равной мере могли появиться оттого, что жертву схватили за горло. Я, конечно, не специалист, но патологоанатом, хотя и с большой неохотой, но все же согласился с моим предположением. И признался, что хотел изложить в отчете все вероятные версии. Но судья велел ему сделать выбор и остановиться на одной — кстати, именно на той, которая и значится в отчете. В скором времени патологоанатому предстоит возобновление контракта, и я посоветовал ему не возникать.

— С какой стати? — изумилась Флавия. — Есть все основания предполагать, что Робертса убили. И убил именно тот человек, который зарезал Мастерсон. Преступник не станет сидеть, сложа руки…

Боттандо воздел руки к небу, пытаясь остановить поток ее возмущения:

— Ваша добросовестность делает вам честь, дорогая, но сообразительность немного подводит. Подумайте сами, если дело не закроют и расследование будет продолжаться, Боволо, который здесь самый главный, сделает все, чтобы нам помешать. Вспомните его ходы: он свалил убийство Мастерсон на некоего, скорее всего несуществующего сицилийца и установил, что смерть Робертса произошла в результате несчастного случая. Стоит нам заставить комиссара выбросить всю эту чушь из головы, он, чего доброго, арестует Аргайла. В конце концов, не моя вина, что он идиот. Сейчас он доволен и у нас развязаны руки. Полагаю, мы не найдем картин, если самостоятельно не отыщем убийцу. Так что вперед, пока нам никто не мешает. Единственное условие — надо завершить дело до следующего понедельника.

— Почему понедельника?.. Ах да… слушания по бюджету.

Боттандо заговорщически кивнул.

— Значит, вы поэтому приехали сюда: попытаться поднабрать очков и произвести на министра впечатление?

— Меня больше волновало, как бы мистера Аргайла незаслуженно не заподозрили в каком-нибудь преступлении, — легкомысленно ответил генерал. — Тем более что вы такие большие друзья. Может, кто-то и поймет меня неправильно, но если в итоге все кончится удачно, почему бы не проинформировать начальство об успехе?

— Мне за вас стыдно!

— Почему? А как бы вы сами поступили на моем месте? Ну хорошо, у нас очень мало времени. Поэтому не откажите в любезности, моя дорогая, расскажите, как проводили последнее время.

Боттандо был единственным в мире человеком, кому Флавия спускала «мою дорогую». Его обращение было настолько лишено какого бы то ни было неуважения и настолько в стиле ее патрона, что она бы встревожилась, если бы он прекратил ее так величать. Флавия вытерла губы салфеткой и приступила к рассказу.

— Лоренцо, — продолжала она, разделавшись с Коллманом, — оказался совсем не тем человеком, которого я ожидала увидеть. Явно из старой венецианской семьи, сочетает в себе манерность и остроту ума. Он принял меня в своей квартире, которая выходит окнами на самые ветхие кварталы рио Нуово. Дом настолько ветхий, что жить в нем может только очень беззаботный человек. Между тем Лоренцо не декадент. Лет около сорока и очень обходительный. Должна сказать, он весьма привлекательный мужчина, — мимоходом заметила Флавия. — Светлые волосы, карие глаза, утонченные черты лица.

— Ладно, ладно, — немного нетерпеливо перебил ее Аргайл. Боттандо повернулся к нему и сочувственно улыбнулся. — Продолжай дальше.

— Это тоже важно, — нахмурилась Флавия. — Я старалась понять, каков он из себя. Ну так вот, — возвратилась она к своему повествованию, — очень учтивый. Немного антрепренер. Знаете, есть такой тип людей, которые умеют уладить все на свете. Подвизается во множестве комитетов, редакций, консультационных советов. Постоянно ловчит, что-то утрясает. В Тициановский комитет пробился благодаря тому, что является троюродным кузеном жены министра охраны памятников. Кстати, племянник маркизы. Дело знает, но считает себя больше администратором и науку оставляет на откуп другим. Должна сказать, что он мне понравился. Энергичный, с хорошим чувством юмора, чего лишены все остальные. Узнав о смерти коллег, в меру расстроился. Хотя после гибели Робертса, на мой взгляд, больше тревожился о своем будущем и своей карьере.

— Ты не знаешь, почему он и Робертс не ладили? — перебил ее Аргайл.

— На это намекали все остальные члены — добрая, старая как мир борьба за власть. Бралль понял, что к чему, и когда Робертс добился государственного гранта, ушел из комитета. Ему не понравилась эта идея, но остальные жаждали денег и поддержали Робертса. Тот решил, что теперь он самая важная фигура. Однако вместе с грантом им подбросили Лоренцо. И он с ним поцапался.

— На то были веские причины? Кроме борьбы за власть?

— По его собственным словам — а другими свидетельствами мы не располагаем, — Лоренцо требовал всего две вещи. Во-первых, быстрых результатов, иначе комитет мог лишиться субсидии. И во-вторых, что более важно, методичности в работе: он хотел начать с полотен, хранящихся в итальянских музеях, а не где-то еще. И в этом проявил себя патриотом, который заботится о национальном наследии.

— Это вполне разумно, — одобрил Боттандо. Ему нравилось думать, что в сфере искусств он играл примерно ту же роль.

— Конечно. Но комитет привык работать по-другому. До Лоренцо они хватались за что попало — то, что оказывалось доступнее и в основном составляло частные коллекции. В этом тоже нет ничего дурного. Но именно вокруг этого предлога разгорелся спор. Если вы изучаете полотна в Италии, вам требуются люди в этой стране, но таковых у членов комитета не имелось. Следовательно, все вновь задействованные оказывались ставленниками Лоренцо.

— М-м-м… понятно. А как обстоят дела с его алиби? — спросил Боттандо.

— Прекрасно.

— Гм… Жаль.

— Он был со своей любовницей или девушкой — называйте, как угодно. Я с ней побеседовала с глазу на глаз, и она мне в таких красках порассказала о каждом его движении, что вполне убедила. На этот раз Лоренцо не покривил душой.

Услышав о любовных похождениях итальянца, Аргайл воспрял духом и начал принимать в беседе более конструктивное участие.

— Если Мастерсон была протеже Робертса, почему она решила вцепиться клыками в Коллмана — другого выкормыша председателя?

— Может быть, оттого, что ее заинтересовала научная проблема и она решила добиться истины? — Тон Боттандо подразумевал, что это предположение самое невероятное из всех.

— Не исключено, — отозвалась Флавия, тоже не слишком убежденно, несмотря на свое желание оправдать покойную. — Если так, она рисковала остаться в меньшинстве: Робертс был недоволен, Коллман тоже, Миллер относился к ее поведению неодобрительно, а Ван Хеттерен считал, что она совершает глупость. И вдобавок ко всему даже старина Бралль советовал отступиться — он говорил об этом в письме, которое Боволо нашел в ее бумагах.

Флавия вынула из папки и расправила на столе лист.

— На французском. Благодарит ее за письмо, сначала идет всякий научный треп. Но основная мысль дальше: Бралль считает, что Мастерсон была не права, когда решила, что Коллман ошибся по поводу миланского полотна, и обещает объяснить, в чем дело, во время их следующей встречи в Европе. В действительности, — заключила она, — один Лоренцо был доволен такой ситуацией. Очень похоже, что он смотрел на Коллмана, как на старого придурка, хотя сам признавался, что больше бы хотел избавиться от Робертса.

— И избавился. — Боттандо с сожалением опустил свой взор в пустую тарелку. — Или кто-то его избавил. Одним словом, каким бы очаровательным ни был ваш доктор Лоренцо, он уверенно продвигается в первую строку подающих надежды кандидатур. Теперь у него уже две вакансии, которые он готовится заполнить верными людьми.

— Но разве не лучше было бы повременить, пока Мастерсон не нанесет Коллману обещанный нокаут? — возразил Аргайл. — Тогда у него образовалось бы не две, а целых три вакансии. К тому же не слишком ли экстравагантный способ завоевания голосов?

Боттандо тяжело вздохнул, давая понять, насколько разочарован миром.

— Эх, дорогой мой, если бы вы только знали, как много сил готовы потратить люди ради достижения сущих пустяков. Извините, звучит как-то очень по-полицейски. Ну да ладно, теперь давайте вы, мистер Аргайл. — Он вежливо улыбнулся англичанину. — Надеюсь, вы с толком провели утро и не предавались одним лишь размышлениям.

Аргайл подробно отчитался о своем посещении библиотеки. По мере его рассказа лицо генерала все больше тускнело.

— Что же все-таки удалось обнаружить? — немного нетерпеливо спросил он, когда англичанин совершенно запутался.

— Во-первых, — отозвался тот, — прелестная Виоланте на самом деле покинула Джорджоне скорее всего ради Пьетро Луцци. Хотя и ненадолго — ее похоронили в том же самом году. А Тициан и ее брат Альфонсо были явно накоротке. Непонятно другое — почему это так занимало Мастерсон?

— Да-да, это самое интересное, — подхватил Боттандо, когда рассказ англичанина прервался. — Я вижу, прорыв не слишком большой. Хорошо, расскажите мне тогда о комитете. Что это за люди? Кто-нибудь обращал на них внимание? Вы в самом деле считаете, что он заслуживает такой шумихи и стольких эмоций?

— Конечно, — удивленно ответил Аргайл. — Это высокопрестижный проект. Вам прекрасно известно, что большинство полотен считаются принадлежащими Рафаэлю, Тициану или Рембрандту только потому, что так заключили эксперты. Лишь очень небольшое число картин обладает документальным подтверждением авторства. Таким образом, если какая-нибудь уважаемая компания заявляет то-то и то-то, это принимается серьезно. Особенно если у этой компании имеется официальное одобрение государства и достаточно денег, чтобы подтвердить тщательность своих изысканий. Знаете, как бывает легко повлиять на людей. Музеи меняют бирки — радуясь, если статус полотна повышается, и скрипя зубами и с пеной у рта, если приходится смириться с его понижением. В наши дни самое модное слово в Америке — деатрибуция.

Боттандо поморщился. Он был сторонником чистоты языка даже других народов.

— И естественно, — продолжал Аргайл, — мнение этих людей в значительной мере может повлиять на стоимость полотна, если его выставляют на продажу.

— Таким образом, — подхватил Боттандо, — если картина, как вы выражаетесь, подверглась деатрибуции, ее гордый владелец, узнав об этом, вправе испытать недовольство. Он способен даже очень сильно разозлиться. — Генерал упорно искал простой, прямолинейный мотив.

— Вероятно, — нехотя согласилась Флавия, переживая, что сама не подумала о том же. — Надо было бы встретиться с владельцем полотна, которое изучал Коллман. Хотя следуя этой схеме, мы бы обнаружили именно его с ножом в спине. Ведь это Коллман признал картину фальшивкой.

— Поживем — увидим, — подытожил Боттандо. — Время бежит, мне пора нанести визит маркизе. В конце концов, я приехал в Венецию ради нее.