Глава первая

Марко да Кола, благородный венецианец, почтительно вас приветствует. Я хочу рассказать о путешествии, которое совершил в Англию в 1663 году, о событиях, свидетелем которых был, и о людях, с которыми познакомился там, уповая, что люди любознательные найдут все это не лишенным интереса. Равно я намерен в своем повествовании разоблачить ложь и клевету тех, кого я прежде ошибочно числил среди моих друзей. Нет, я не стану писать длинного самооправдания или подробно рассказывать, как меня обманули и лишили славы, которая по праву должна быть моей. Мое повествование, мнится мне, будет говорить само за себя.

Многое я опущу, но лишь то, что никакого значения не имеет. Значительная часть моих путешествий по этой стране ни для кого, кроме меня, интереса не представляет, и не будет упоминаться на этих страницах. Точно так же многие из тех, с кем я знакомился, мало что значат. Тех же, кто позднее причинил мне много зла, я описываю такими, какими знал их тогда, и прошу читателей помнить, что в те дни я хотя и не был желторотым юнцом, но не был и искушен в путях света.

Если мой рассказ покажется простодушным и глуповатым, значит, вам остается прийти к заключению, что таким был и юноша тех давних лет. Я не возвращусь к своему портрету, чтобы наложить новые мазки и лакировку для сокрытия моих ошибок или слабости моего дара как художника. Я не стану выдвигать никаких обвинений или вступать в полемику, опровергая других; нет, я просто изложу происходившее в уверенности, что ничего более от меня не требуется.

Мой отец, Джованни да Кола, был купцом и в последние годы своей жизни занимался поставкой дорогих товаров в Англию, которая, хотя и была страной простых нравов, тем не менее, начинала оправляться от последствий революции. Он издалека прозорливо угадал, что по возвращении короля Карла II там вновь можно будет получать огромную прибыль без особого труда, и, опередив других, более робких купцов, открыл контору в Лондоне, чтобы обеспечивать англичан побогаче теми предметами роскоши, кои столько лет жестоко осуждались фанатичными пуританами. Дела его шли успешно – он имел в Лондоне надежного агента в лице Джованни ди Пьетро, а кроме того, подыскал компаньона, английского купца, с которым делил прибыль. Как-то он сказал мне, что сделка была честная: этот Джон Манстон был хитер и нечист на руку, но как никто знал вкусы англичан. И, что еще важнее, англичане издали закон, запрещавший доставку товаров в страну не на английских судах, а Манстон знал способ, как обойти этот запрет. И пока ди Пьетро следил за ведением счетных книг, мой отец считал, что может не опасаться обмана.

То время, когда он сам вел свои торговые дела, давно миновало, и, приобретя на часть своего капитала имение на Terra Firma, он питал надежду быть занесенным в Золотую книгу. Хотя сам он был купцом, но хотел, чтобы его дети принадлежали к благородному сословию, а потому не допускал меня к участию в своих торговых делах. Упоминаю я об этом как о свидетельстве его доброты: он рано заметил, что торговля меня не влечет, и содействовал тому, чтобы жизнь, которую вел он, не стала моей. К тому же он знал, что молодой муж моей сестры более подходит для торговых предприятий.

Итак, покуда мой отец упрочивал семейное имя и состояние, я (моя мать скончалась, а моя единственная сестра уже вступила в выгодный брак) был отправлен в Падую приобрести познания в науках; он хотел, чтобы его сын принадлежал к нашей знати, но не желал, чтобы я уподобился ей и в невежестве. Вот тогда-то, и уже в зрелых летах – мне было под тридцать, – мной внезапно овладело жгучее желание стать гражданином Республики Учености, как ее называют. Эту внезапную страсть я теперь и не вспоминаю, настолько полностью она угасла во мне, но тогда чары новой опытной философии совсем меня покорили. Разумеется, ради самого познания, а не для практического его применения. Я говорил вместе с Бероальдом: non sum medicus, nec medicinae prorsus exspers и приложил некоторые усилия для постижения теории науки врачевания, но только чтобы удовлетворить свое стремление к знаниям, а не для того, чтобы применять эти знания на практике. У меня не было ни желания, ни нужды зарабатывать таким способом хлеб насущный, хотя, со стыдом признаюсь, иногда я мучил моего бедного отца, угрожая, если он не будет добр ко мне, стать в отместку врачом.

Полагаю, он всегда знал, что ничего подобного я не сделаю и всего лишь пленен идеями и людьми, которые были столь же обаятельными, сколь и опасными. Поэтому он не стал возражать, когда я написал ему про сообщения одного профессора, который хотя читал лекции по риторике, но значительную часть своего времени посвящал изучению новейших достижений натурфилософии. Этот человек много путешествовал и утверждал, что всем, кто серьезно занят исследованиями естественных феноменов, более не следует относиться с пренебрежением к Нидерландам и Англии. После многих месяцев, проведенных у него под крылом, я заразился его восторгами и, поскольку в Падуе меня ничто не удерживало, попросил позволения побывать в этих странах. По доброте душевной мой отец немедля изъявил согласие, получил для меня разрешение покинуть пределы Венецианской Республики и отправил распоряжение своим банкирам во Фландрии снабжать меня деньгами.

Я было подумал воспользоваться моим положением и отправиться в путь морем, но затем решил, что для пополнения моих знаний следует увидеть как можно больше, а для этого более подходит карета, нежели три недели возлияний с корабельной командой. Должен прибавить, что я всегда очень страдал от морской болезни, в каковой слабости неизменно избегал сознаваться, ибо, хотя Гомесий и говорит, что оная болезнь исцеляет меланхолию, на своем опыте я ни разу этого не испытал. Тем не менее в дороге мое мужество ослабело, а потом почти вовсе испарилось. Путешествие до Лейдена занимает всего девять недель, но испытываемые мною страдания неумолимо отвлекали мое внимание оттого, что я видел вокруг. Как-то раз, увязнув в грязи на полпути через альпийский перевал, когда дождь лил как из ведра, одна лошадь охромела, а единственным моим спутником был солдат свирепейшего вида, я решил, что самая яростная буря в Атлантическом океане предпочтительнее подобных мучений.

Однако обратный путь был бы столь же длинным, как путь вперед, и я хорошо понимал, какие насмешки и презрение навлеку на себя, если вернусь со стыдом в родной город, слабый и больной. Стыд, как я твердо верю, – самое сильное чувство из всех известных человеку; множество открытий и важнейших путешествий совершались в страхе перед позором, который был бы неминуем, если бы дерзание осталось незавершенным. Вот так, тоскуя по теплу и удобствам моего родного края – у англичан есть название «ностальгия» для этой болезни, которая, считают они, есть следствие нарушения равновесия, вызванного непривычностью окружающего, – я продолжил мой путь в раздражении и страданиях, пока не прибыл в Лейден, где посещал школу медицины как человек благородного сословия.

Об этом знаменитом университете написано столь много, а он имеет столь малое отношение к моему повествованию, что достаточно будет упомянуть, что я почерпнул очень много от двух выбранных мною профессоров, блиставших в своих сферах, – один преподавал анатомию, а другой – деятельность органов тела в совокупности. Кроме того, я путешествовал по Нидерландам и проводил время в обществе весьма достойных людей, многие из которых были англичанами, и от них я более или менее научился их языку. И уехал оттуда лишь по одной причине: так распорядился мой добрый заботливый отец – только по этой причине, и ни по какой другой. В лондонской конторе, известил он меня письмом, не все ладно, и заняться этим должен кто-нибудь из членов семьи – больше никому он не доверяет. Хотя я мало что понимал в тонкостях торговли, но был рад показать себя послушным сыном, а потому уволил моего слугу, привел в порядок собственные дела и отплыл из Антверпена, чтобы разобраться, в чем там дело. В Лондон я прибыл 22 марта 1663 года, имея в своем распоряжении лишь несколько фунтов, ибо сумма, которую я уплатил одному профессору за обучение, почти истощила мои средства. Но я не тревожился, ибо считал, что мне требуется лишь совершить короткую поездку от пристани до конторы, управляемой агентом моего отца, и все мои заботы останутся позади. Глупец! Я не сумел найти ди Пьетро, а негодяй Джон Манстон отказался меня принять. Он уже давно умер; я молюсь о его душе и надеюсь, что милостивый Господь не внял моим мольбам, зная, как и я, что чем долее гореть ему в вечном пламени, тем справедливее будет кара.

Мне пришлось расспросить какого-то слугу, и от него я узнал, что агент моего отца скоропостижно скончался несколько недель назад. И хуже того: Манстон тут же присвоил капитал и дело, отрицая, что хотя бы часть принадлежала моему отцу. В доказательство он предъявил нотариусам документы (разумеется, поддельные). Иными словами, он мошенничеством завладел всеми деньгами моей семьи – во всяком случае, теми, которые находились в Англии.

Слуга этот, к несчастью, не мог сказать, что мне делать дальше. Подать жалобу в суд? Но мне ведь нечем было доказать правдивость моих слов, так что толку из этого никакого не вышло бы. Я мог бы также обратиться за советом к адвокату, однако, хотя Англия и Венеция во многом отличны друг от друга, в одном они безусловно сходны – в ненасытной жадности к деньгам законников всех мастей, а вот денег-то у меня и не было. То есть в необходимом количестве.

К тому же очень быстро мне стало ясно, что Лондон – очень нездоровое место. Я говорю не о знаменитой чуме, которая тогда еще не поразила город; я имею в виду, что Манстон в тот же самый вечер подослал ко мне наемников, показавших, что моя жизнь будет в большей безопасности где-нибудь еще. К счастью, они меня не убили – напротив, в схватке я вел себя достойно благодаря деньгам, которые мой отец платил моему учителю фехтования, и сдается мне, что один из этих брави покинул поле боя в худшем состоянии, чем я. Тем не менее я внял этому предостережению и решил держаться в тени, пока не решу, какой образ действий избрать. Не стану более возвращаться к случившемуся и скажу только, что со временем я оставил попытки вернуть отцовскую долю, и мой отец пришел к выводу, что потерянные деньги не стоят издержек, которых потребует их возвращение. Два года это дело в горечи не вспоминалось, а тогда мы услышали, что один из кораблей Манстона укрылся в порту Триеста переждать бурю. Моя семья приняла меры для его конфискации (венецианское правосудие столь же благоволит венецианцам, сколь английский закон – англичанам), и вместе с грузом корабль этот несколько возместил наши убытки.

Будь у меня разрешение моего отца на немедленный отъезд, я воспрял бы духом, так как лондонская погода способна самого сильного человека погрузить в чернейшее отчаяние. Туман, непрерывная гнетущая изморось и студеный ветер, насквозь пронизывающий мой тонкий плащ, ввергли меня в неизбывное уныние. Только долг перед моей семьей вынудил меня остаться, вместо того чтобы кинуться в порт и уговорить какого-нибудь шкипера доставить меня домой. Однако я не прибегнул к этому разумному способу, а только написал отцу, сообщая ему о случившемся и обещая сделать все, что в моих силах, указав при этом, что не смогу ничего добиться, пока не получу достаточного подкрепления из его денежных сундуков. Я понимал, что мне предстоит каким-то образом сводить концы с концами много недель, прежде чем его ответ дойдет до меня. А у меня было около пяти фунтов, чтобы как-то продержаться до тех пор. Профессор, у которого я занимался в Лейдене, весьма любезно дал мне рекомендательные письма к своим английским корреспондентам, и поскольку никого другого я среди англичан не знал, то и решил воззвать к их человеколюбию. Вдобавок оба они жили не в Лондоне, что было дополнительным соблазном, а потому я выбрал того, кто проживал в Оксфорде, то есть того, кто находился ближе, и положил отправиться туда елико возможно быстрее.

Англичане словно бы относятся с сильнейшим подозрением к людям, переезжающим из одного места в другое, и чинят путешественникам всякие препоны. Лист бумаги, приклеенный там, где я ожидал почтовую карету, оповещал, что шестидесятимильный путь до Оксфорда займет восемнадцать часов – если будет угодно Богу, благочестиво указывалось в конце. В тот день Всемогущему, увы, это не было угодно; от дождя дорогу совсем развезло, и кучер словно бы направлял лошадей по вспаханному полю. Через несколько часов соскочило колесо, мой сундук хлопнулся на землю, и ему повредило крышку, а у жалкого городишки под названием Тейм одна из лошадей сломала ногу, и ее пришлось пристрелить. Добавьте к этому остановки почти у каждой харчевни на юге Англии (хозяева подкупают кучеров, чтобы они останавливались возле их заведений), и вы не удивитесь, что поездка заняла двадцать пять часов и я был высажен во дворе гостиницы на главной улице города Оксфорда в семь часов утра.

 

Глава вторая

Слушая англичан (их слава хвастунов заработана в поте лица), неопытный путешественник тут же вообразит, будто их страну украшают самые великолепные здания, самые большие города, самые богатые, самые сытые, самые-самые счастливые люди в мире. Мои впечатления оказались иными. Тот, кто знаком с городами Ломбардии, Тосканы и владений Венеции, может только изумляться крохотным размерам любых селений в этой стране, а также их скудности, ибо эти края почти необитаемы и овец там больше, чем людей. Только Лондон, epitome Britania и величавое средоточие торговли, может выдержать сравнение с великими городами Континента; а все остальные пребывают в самом убогом состоянии и частично лежат в развалинах, обнищалые из-за упадка торговли вследствие недавних политических смут, и полны попрошаек. Хотя некоторые университетские здания и хороши, в Оксфорде есть только несколько улиц, достойных внимания, и в какую бы сторону вы ни пошли, минут через десять непременно окажетесь за чертой города среди полей.

У меня был адрес дома в северной части городка на широкой улице, почти у самой городской стены. Там тогда проживал иностранный купец, который одно время вел дела с моим отцом. Дом выглядел очень неказисто, и прямо напротив него такие же дома были снесены, чтобы расчистить место для еще одного университетского здания. Англичане придерживались весьма высокого мнения об этом сооружении, возводимом по плану молодого и довольно высокомерного человека, с которым я познакомился позднее; он впоследствии создал себе имя, восстановив лондонский собор после Великого пожара. Слава этого Кристофера Рена совершенно не заслужена, так как он лишен чувства пропорции и не способен создать гармоническое творение. Однако это было первое здание в Оксфорде, строившееся по современным принципам, и породило великое волнение среди невежд.

Мистер Ван Лееман, купец, угостил меня горячим напитком, но сказал с сожалением, что больше ничем мне служить не может, так как ему негде меня поместить. Сердце у меня сжалось еще больше, но он хотя бы некоторое время побеседовал со мной, усадив меня у топящегося очага, и разрешил мне привести в порядок мой костюм, чтобы я выглядел более пристойно, когда вновь должен буду показаться на людях. Кроме того, он кое-что рассказал мне о стране, в которой я находился. Я был печально не осведомлен о ней, зная лишь то, что слышал от моих знакомых в Лейдене, да еще что двадцать с лишним лет Гражданской войны недавно наконец закончились. Однако Ван Лееман скоро вывел меня из заблуждения, будто страна теперь стала обителью мира и безмятежности. Да, король вернулся, сказал он, но с такой быстротой укрепил за собой славу развратника, что внушил отвращение всему миру. Вновь начали давать о себе знать раздоры, которые привели его отца к войне с подданными, а затем на плаху, и будущее выглядит очень мрачным. Не проходит дня, чтобы в харчевнях не обсуждались слухи о каком-нибудь бунте, заговоре или восстании.

Но, успокоил он меня, мне не для чего тревожиться, все это меня не касается, а подобный мне мирный путешественник найдет немало интересного в Оксфорде, который гордится некоторыми из самых знаменитых людей в сфере новой философии. Он слышал и о высокородном Роберте Бойле, к которому у меня было рекомендательное письмо, и объяснил, что мне, если я желаю найти путь в его общество, следует отправиться в кофейню миссис Тильярд на Главной улице, где уже несколько лет проводит свои собрания Химический клуб и где, кроме того, можно найти горячую еду. Было ли это услугой или намеком, но я облекся в плащ и, попросив его еще об одной любезности – оставить у себя мой багаж, пока я не найду постоянного жилища, – отправился в направлении, которое он мне указал.

В те дни Англия просто помешалась на кофе, который попал туда вместе с возвращением евреев. Для меня, разумеется, эти горькие зерна новинкой не были, ибо я пил кофе для очищения селезенки и улучшения пищеварения, но я и представить себе не мог такого увлечения им, что были открыты особые заведения, где его можно было пить в поразительных количествах и за высочайшую цену. Заведение миссис Тильярд оказалось на редкость прекрасным и уютным, хотя я и был ошеломлен, что за вход туда с меня взяли пенни. Но я не мог показать себя бедняком, ибо отец научил меня, что чем беднее ты выглядишь, тем беднее становишься. Я заплатил с веселой улыбкой, затем выбрал залу, куда войти с напитком, за который уплатил еще два пенни.

Кофейни посещают люди, которые дорожат своей доброй славой. Это не кабаки, где собирается всякий низкий сброд. В Лондоне, например, есть англиканские кофейни и пресвитерианские кофейни, где бумагомараки, пишущие кто новости, кто вирши, собираются, чтобы обмениваться лживыми выдумками, и кофейни, где тон задают ученые люди, коротая час-другой за чтением и беседой, не опасаясь оскорблений невежд или блевотины черни. Такова была theorem моего пребывания именно в этой кофейне. Partum practicum же оказалась несколько иной: общество философов, предположительно находившееся там, не повскакало с мест, чтобы приветствовать меня, как я надеялся. Собственно, в зале сидели только четыре человека, и когда я поклонился одному – дородному мужчине с красным лицом, налитыми кровью глазами и жидкими прямыми волосами, – он сделал вид, будто не замечает меня. И никто другой не обратил особого внимания на мое появление, если не считать нескольких любопытных взглядов на того, чей вид говорил о его принадлежности к людям благородным.

Моя первая попытка приобщиться к английскому обществу как будто оказалась неудачной, и я решил в дальнейшем не тратить на это время. Но меня задержала газета – листы, ежедневно печатающиеся в Лондоне и развозимые по всей стране. Замечательнейшая новинка! Она была на удивление откровенной и осведомленной, как в сообщениях, касающихся внутренних дел, так и в крайне подробных описаниях событий в других странах, и возбудила во мне большой интерес. Однако позднее мне рассказали, что все это было теплой водицей в сравнении с недавним прошлым, когда ожесточенная вражда разных партий породила множество таких листков. За короля, против короля. За Парламент, за армию, за или против того и сего. Кромвель, а затем вернувшийся король Карл делали что могли для наведения порядка, справедливо полагая, что подобная писанина обольщает людей, внушает им мысль, будто они понимают государственные дела. А ничего глупее и вообразить невозможно: ведь читателю сообщается лишь то, о чем пишущий считает нужным ему сообщить, и таким образом его хитро заставляют верить почти во что угодно. Подобные вольности служат лишь тому, что жадные писаки, из-под чьего пера выходят эти трактаты, приобретают влияние и расхаживают, гордо пыжась, будто благородные джентльмены. Всякий, кто видел английских журналистов (слово французского происхождения, по сути означающее «поденщики», потому что, если не ошибаюсь, им платят поденно, как простым землекопам), сразу поймет, сколь это нелепо.

Тем не менее я читал около получаса, углубившись в сообщение о войне на Крите, пока мое внимание не отвлек перестук взбегающих по лестнице шагов, а затем скрип открывшейся двери. Беглый взгляд удостоверил, что это женщина на вид лет девятнадцати-двадцати, среднего роста, но неестественно худощавого сложения: ни следа упругой пухлости, неотъемлемой от истинной Красоты. Врач во мне задумался, нет ли у нее склонности к чахотке и не следует ли ей из предосторожности выкуривать на ночь трубку табака. Волосы у нее были темными, и кудрявостью их она была обязана только природе, одежда на ней была самая бедная (правда, очень аккуратная), и – хотя лицом она была миловидна – ничто в ней на первый взгляд не пленяло. И тем не менее она принадлежала к тем, на кого вы взглянете, отвернетесь, но затем, словно против воли, почему-то посмотрите снова. Причиной отчасти были ее глаза, неестественно большие и темные. Но меня больше удивила ее осанка, столь не подобающая ее сословию. Эта тощая девушка держалась как королева и двигалась с той грацией, какую мой отец уповал увидеть в моей младшей сестре, ради чего потратил целое состояние на учителей танцев.

Я без особого интереса следил, как она твердым шагом прошла к краснолицему джентльмену в дальнем конце залы, и лишь вполуха услышал, как она назвала его «доктор», а затем остановилась перед ним. Едва она заговорила, как он поднял на нее встревоженный взгляд. Я мало что уловил из ее слов – расстояние, мой нетвердый английский и негромкость ее голоса не позволяли уловить полный смысл, но из расслышанного я заключил, что она просит у него помощи как у врача. Разумеется, крайне необычно, что простолюдинка вздумала прибегнуть к помощи врача. Впрочем, я почти ничего не знал об Англии, возможно, здесь это было в обычае.

Просьба была встречена неумолимым отказом, и это мне не понравилось. Ну разумеется, напомнить девушке о ее месте – это вполне естественно. Всякий благородный человек вправе поступить так, если к нему обращаются без должного почтения. Однако нечто в выражении этого человека – злоба, пренебрежение или что-то похожее – вызвало у меня презрение. Как говорит нам Туллий: в подобных случаях благородный человек должен отказывать с сожалением, а не со злорадством, которое более унижает говорящего, чем служит уроком нарушителю благопристойности.

–Что? – сказал он, обводя залу взглядом, выдававшим опасение, что на них оглядываются. – Уходи, любезная, и немедленно.

Она снова заговорила так тихо, что я не расслышал ее слов.

–Твоей матери я ничем помочь не могу. Ты это знаешь. А теперь, будь так добра, оставь меня в покое.

Девушка чуть повысила голос:

– Но, сударь, вы должны помочь. Не думайте, что я прошу… – Тут она увидела, что он непреклонен, плечи ее поникли под тяжестью неудачи, и она направилась к двери.

Почему я встал, спустился следом за ней по лестнице и заговорил с ней на улице, я не знаю. Может быть, во мне проснулся рыцарь вроде Ринальдо или Танкреда, что было глупо. А может быть, мир последние дни обходился со мной так жестоко, что я посочувствовал ее беде. Или под гнетом усталости и холодного отчаяния я ощущал себя настолько приниженным моими невзгодами, что даже разговор с такой, как она, был допустим. Не знаю, не знаю. Но я нагнал ее и вежливо кашлянул.

Она обернулась, пылая яростью.

– Оставь меня в покое! – крикнула она свирепо. Видимо, на меня это подействовало как пощечина; знаю, что я прикусил нижнюю губу и в изумлении произнес «о!» на такой ее ответ.

– Прошу у вас прощения, сударыня, – добавил я на самом изысканном английском.

На родине я сказал бы совсем другое: учтиво, но в выражениях, которые показали бы, кто тут низший. На английском, разумеется, подобные тонкости были мне недоступны; я знал только, как полагается обращаться к благородным дамам, а поэтому и к ней обратился так. Не желая выглядеть дураком-недоучкой (англичане считают, что иностранцы не понимают их языка либо из-за глупости, либо из тупого упрямства), я решил, что мне лучше сопроводить мои слова надлежащим жестом, будто я действительно счел ее достойной такой politesse. А потому, продолжая говорить, я отвесил надлежащий поклон.

Собственно, у меня не было такого намерения, но это лишило ее парус ветра, если прибегнуть к любимому морскому выражению моего отца. Ее гнев угас, встреченный галантностью, а не окриком, и теперь она поглядела на меня с любопытством, и на переносице у нее появилась очень привлекательная морщинка смущения.

Я решил продолжить в том же духе.

– Вы должны простить мне, что я обратился к вам подобным образом, но я невольно услышал, что вы нуждаетесь во враче. Это так?

– А вы доктор?

Я поклонился.

– Марко да Кола из Венеции. – Разумеется, это была ложь, но я не сомневался, что окажусь по меньшей мере не хуже лекаришки или шарлатана, к которым она обратилась бы при обычных обстоятельствах. – А вы?

– Меня зовут Сара Бланди. Наверное, вы слишком важная персона, чтобы лечить старуху со сломанной ногой, и не захотите уронить себя перед своими друзьями.

Да, она была не из тех, кому легко помочь.

– Костоправ был бы лучше и приличнее, – согласился я. – Однако я изучал искусство анатомии в университетах Падуи и Лейдена, и тут у меня нет друзей, а потому вряд ли я уроню себя в их глазах, если опущусь до костоправа.

Она поглядела на меня и покачала головой:

– Боюсь, вы не расслышали, хотя я благодарю вас за ваше предложение. Я не могу вам заплатить, потому что у меня нет денег.

Я небрежно махнул рукой и – во второй раз в этот день – дал понять, что деньги для меня значения не имеют.

– Тем не менее я предлагаю свои услуги, – продолжал я, – а об оплате мы можем поговорить позднее, если вы пожелаете.

– Без сомнения, – сказала она, вновь поставив меня в тупик. Потом посмотрела на меня открыто и бесхитростно, как умеют англичане, и пожала плечами.

– Не пойти ли нам к больной? – предложил я. – А по дороге вы расскажете мне, что с ней произошло.

Как все молодые люди, я хотел пробудить интерес у молодой девушки, к какому бы сословию она ни принадлежала, но мои усилия остались втуне. Хотя одета она была даже легче меня и ее члены только-только что не просвечивали сквозь ветхую ткань платья, а голова была прикрыта лишь настолько, насколько требовало приличие, она словно бы совсем не мерзла и даже не замечала ветра, который пронзал меня, как нож – масло. И шла она так быстро, что я был вынужден почти бежать, чтобы держаться с ней наравне, хотя она была ниже меня на добрых два дюйма. И ее ответы были короткими, односложными, что я объяснил озабоченностью состоянием ее матери и тревогой за нее.

Мы завернули к мистеру Ван Лееману, чтобы забрать мои инструменты, и я, кроме того, поспешно заглянул в Барбетта, не желая сверяться с книгой во время операции, так как это внушает беспокойство пациенту. Мать девушки, как выяснилось, накануне вечером неудачно упала и пролежала одна всю ночь. Я спросил, почему она не позвала на помощь соседей или прохожих, полагая, что бедная женщина вряд ли живет в пышном уединении, но вразумительного ответа не получил.

– Кто человек, с которым вы говорили? – спросил я, но тоже ничего толком не узнал.

И вот, приняв холодный вид, ибо считал его наиболее уместным, я прошел рядом с ней по гнусной улочке, носящей название «Мясницкий ряд», мимо вонючих ободранных туш, развешенных на крючьях или уложенных на дощатых столах перед лавками так, что дождь смывал кровь в сточную канаву. Затем мы свернули в еще более мерзкий ряд, состоявший из низеньких лачуг, протянувшихся по берегу одного из ручьев, которые бегут около замка и в его окрестностях. Тут ручей был настоящей клоакой – заваленный всяческими отбросами, которые торчали из толстой корки льда. В Венеции, разумеется, движение моря ежедневно прочищает городские каналы. Реки в Англии запружены мусором, и никто не думает о том, что вода стала бы чище и приятнее на вкус, если бы хоть немного об этом позаботиться.

Сара Бланди и ее мать жили в одной из самых скверных лачуг этой части города – маленькой, с окнами не застекленными, а забранными досками, с крышей в сплошных дырах, заткнутых тряпками, и дверью щелистой и низкой. Однако внутри, хотя сырость и давала о себе знать, все было безупречно чистым: верный признак, что даже в такой убогости человеку остается его гордость. Небольшой очаг и половицы были выскоблены, две колченогие табуретки вытерты, а кровать, хотя и неказистая, поблескивала воском. Больше ничего в комнате не было, если не считать скудной кухонной утвари, без которой не могут обходиться и нищие. Но одно меня удивило – полка с десятком книг, если не больше, открыла мне, что тут хотя бы какое-то время проживал мужчина.

– Ну, – сказал я с той бодростью, какую напускал на себя мой наставник в Падуе, чтобы внушить доверие, – так где же наша страдалица?

Девушка указала на кровать, которая мне было показалась пустой. Под тонким одеялом, как искалеченная птица, скорчилась старая женщина, такая маленькая, что ее можно было принять за ребенка. Я подошел и бережно откинул одеяло.

– Доброе утро, сударыня, – сказал я. – Мне сообщили, что вы повредили ногу. Давайте-ка посмотрим.

Даже я сразу понял, что повреждение очень серьезное. Конец сломанной кости проткнул пергаментную кожу и торчал наружу, зазубренный и окровавленный. И как будто этого было мало, какой-то неуклюжий дурень, очевидно, попытался засунуть кость на место, еще сильнее порвав мышцы, а потом просто обмотал рану грязной тряпицей, так что свертывавшаяся кровь приклеила нитки к кости.

– Пресвятая Дева, Матерь Господня, – вскричал я в раздражении, но, к счастью, по-итальянски. – Какой идиот это сделал?

– Она сама, – ответила девушка негромко, когда я повторил вопрос по-английски. – Она была совсем одна и сделала то, что могла.

Выглядело все это крайне скверно. Даже для крепкого, здорового, молодого человека слабость, неминуемая после такого повреждения, была бы опасна. Кроме того, существовала угроза, что начнется загнивание, да и нитки могли вызвать воспаление. Я задрожал при этой мысли и тут же сообразил, что в лачуге стоит лютый холод.

– Сейчас же затопи очаг! – приказал я. – Ее надо держать в тепле.

Девушка не двинулась с места.

– Или ты не слышишь? Делай, что я говорю.

– Нам нечем топить, – сказала она.

Что мне оставалось? Конечно, это было нарушением правил и несоблюдением достоинства, но порой обязанности врача не укладываются просто в лечение недомогания. С некоторым раздражением я вытащил из кармана несколько пенсов.

– Ну так сходи и купи дров, – сказал я.

Она посмотрела на пенни, которые я сунул ей в руку, и, даже не поблагодарив, молча вышла из комнаты в проулок.

– Ну что же, сударыня, – сказал я, оборачиваясь к старухе, – скоро мы вас согреем. Это очень важно. Но сперва надо почистить вашу рану.

И я взялся за работу. К счастью, девушка быстро вернулась с вязанкой дров и горстью раскаленных углей в черепке, чтобы их разжечь, и вскоре у меня уже была горячая вода. Если, подумал я, мне удастся быстро очистить рану, если я сумею вправить сломанную кость так, чтобы боль ее не убила, если у нее не начнется лихорадка или нагноение в ране, если держать ее в тепле и хорошо кормить, то она, пожалуй, и выживет… Но опасностей было много, и любая из них могла привести к смерти.

Когда я начал, она несколько пришла в себя, что уже было хорошо, впрочем, от боли, которую я ей причинял, очнулся бы и мертвый. Она сказала мне, что поскользнулась на замерзшей луже и неудачно упала. Но что касалось остального, она вначале отмалчивалась, как ее дочь, хотя у нее для этого было больше оснований.

Быть может, люди более благоразумные или более гордые сразу ушли бы, едва девушка призналась, что у нее нет денег; быть может, мне следовало бы уйти, когда оказалось, что ей нечем топить; и уж конечно, мне следовало бы сразу же выкинуть из головы даже мысль о том, чтобы позаботиться о лекарствах для старушки. И дело тут, разумеется, не в тебе самом, но в подобных вещах надо соблюдать достоинство профессии. Однако, по совести, я не сумел заставить себя поступать как должно. Иногда не так-то просто быть одновременно и Джентльменом, и Врачом.

К тому же, хотя я изучал, как положено очищать раны и вправлять кости, мне никогда не приходилось делать это на практике. И оказалось, что на лекциях все выглядело гораздо проще, чем на самом деле. Боюсь, я причинил старушке много страданий. Но в конце концов кость была вправлена, нога забинтована, и я отправил девушку с еще несколькими пенни из моего скудного запаса купить составные части для мази. В ее отсутствие я нарубил несколько плашек и прибинтовал их к ноге, чтобы, если старушка все-таки останется жива, кость срасталась правильно.

К этому времени меня совсем одолели мрачные мысли. Что я делаю здесь, в этом провинциальном неприветливом, жалком городишке, окруженный чужими людьми, вдали от всего, что мне знакомо, и ото всех, кто мне дорог? И что – это было гораздо неотложнее – буду я делать, когда окажусь без денег на кров и еду? А произойдет это очень скоро.

В тисках отчаяния я перестал обращать внимание на мою пациентку, чувствуя, что уже сделал для нее более чем достаточно, и отошел к полочке с книгами – не из интереса к ним, а только чтобы повернуться спиной к ней и больше не смотреть на жалкое существо, которое быстро превращалось в символ всех моих бед. И чувство это еще усугублялось опасением, что все мои усилия и расходы пропадут втуне: ведь хотя я был молод и неопытен, я уже узнавал смерть, когда смотрел ей в лицо, ощущал ее дыхание и прикасался к поту, который она исторгала из кожи.

– Вы удручены, сударь, – сказала старушка слабым голосом. – Боюсь, я причинила вам много хлопот.

– Нет, нет. Нисколько, – сказал я с бесцветностью глубокой неискренности.

– Вы очень добры, что говорите так. Но мы ведь с вами знаем, что у нас нет денег заплатить вам за вашу помощь в полной мере. А я по вашему лицу поняла, что вы и сами сейчас в нужде, хоть платье на вас и богатое. Откуда вы? Выглядите вы не как здешние люди.

Минуту спустя я уже придвинул колченогую табуретку к изголовью кровати и изливал душу, рассказывая ей о моем отце, о моем безденежье, о том, как со мной обошлись в Лондоне, о моих страхах пред будущим и надеждах, которые я на него возлагал. Что-то в ней толкало на такую исповедь, будто я разговаривал с моей матушкой, а не с нищей умирающей английской еретичкой.

Она терпеливо кивала и отвечала мне с такой мудростью, что я почувствовал себя утешенным. Господу угодно посылать нам испытания, как он ниспослал их Иову. Наш долг – переносить их без ропота, применять для преодоления их дарованные Им таланты и ни на миг не отрекаться от веры в то, что Промысел Его благ и неисповедим. Получил я от нее и более практичный совет: непременно побывать у мистера Бойля, слывущего добрым христианином и добрым джентльменом.

Полагаю, мне следовало бы презреть эту смесь пуританского благочестия с дерзкими советами. Но я понимал, что по-своему она пыталась отблагодарить меня. Ни денег, ни услуг она предложить не могла. В ее силах было только посочувствовать, и этой монетой она платила щедро.

– Я скоро умру, правда? – спросила она, когда я наконец истощил тему моих несчастий, повесть о которых ей пришлось выслушивать так долго.

Мой падуанский наставник постоянно остерегал меня от таких вопросов – и в немалой мере потому, что ведь можно ошибиться. Он неколебимо верил, что у пациента нет права ставить врача перед такой дилеммой; если прогноз верен и пациент действительно умрет, подобное предупреждение только ввергнет его в угрюмость на все последние дни его жизни. Вместо того чтобы приготовиться вот-вот предстать перед Богом (казалось бы, причина для радости, а не для сожалений), люди в подавляющем большинстве горько сетуют на эту непрошеную Господню милость. В довершение всего они склонны верить своим врачам. В минуты откровенности я признаюсь, что не знаю, почему это так; тем не менее если врач говорит им, что они умрут, многие услужливо исполняют его предсказание, даже если страдали лишь легким недомоганием.

– Мы все умрем в положенный срок, сударыня, – сказал я с важностью в тщетной надежде ее успокоить.

Однако она была не из тех, кого легко провести. Свой вопрос она задала спокойно и, очевидно, умела отличать правду от ее противоположности.

– Но для некоторых он приходит раньше, чем для других, – ответила она с чуть заметной улыбкой. – И моя очередь близка, ведь так?

– Я, право, ничего сказать не могу. Если не начнется загнивание, вы поправитесь. Но, говоря откровенно, я опасаюсь, что вы очень ослабели.

Я не мог сказать ей прямо: да, вы скоро умрете. Но смысл был ясен и без того. Она безмятежно кивнула.

– Так я и думала, – сказала она, – и приемлю Господню волю, как счастье. Я ведь обуза для моей Сары.

Come 1'oro nel foco, cosi la fede nel dolor s'affma. Защищать дочь у меня охоты не было, но я пробормотал, что, кажется, свои обязанности она исполняет с радостью.

– Да, – сказала старушка, – слишком уж она блюдет свой долг.

Изъяснялась она языком слишком высоким для ее сословия и образования. Я знаю, что скверность окружающего и грубое воспитание не обязательно исключают природное благородство, но опыт учит нас, что подобное случается лишь очень редко. Точно так же как утонченность мысли требует утонченности обстоятельств, так животная грубость и убогость жизни накладывают неизгладимый отпечаток на душу. Однако эта старая женщина, хотя и пребывала в самом жалком состоянии, говорила с сочувствием и пониманием, которые я не часто находил у самых высоковознесенных людей. И это невольно пробудило во мне нежеланный интерес к ней как к пациентке. Исподволь, сам того не замечая, я перестал считать ее безнадежной: возможно, поймал я себя на мрачной мысли, мне и не удастся победить Смерть, но хотя бы я заставлю ее побороться за свою добычу.

Потом вернулась девушка со сверточком ингредиентов, которые мне требовались. Глядя на меня с некоторым вызовом, она сказала, что я дал ей недостаточную сумму, но мистер Кросс, аптекарь, отпустил ей на два пенса в кредит, когда она поручилась, что я уплачу. Я прямо-таки онемел от негодования: ведь она словно бы пеняла мне за какой-то мой недосмотр. Но что мне было делать? Деньги были потрачены, пациентка ждала, и я был выше того, чтобы вступать в пререкания.

Сохраняя внешнюю невозмутимость, я взял свою дорожную ступку с пестиком и принялся толочь составные части – немного мастики для липкости, гран соли аммония, два грана ладана, драхма госларита и по два грана селитры и ярь-медянки, соответственно.

Когда все это превратилось в единообразную пасту, я начал добавлять льняного масла каплю за каплей, пока смесь не достигла нужной консистенции.

– А где толченые черви? – спросил я, шаря в сумке в поисках заключительных ингредиентов. – Или их там не было?

– Были, – ответила она. – То есть наверное. Но, знаете, от них нет никакой пользы, и я решила их не покупать. И сберегла ваши деньги.

Это уже слишком! Наглость наглостью – да и чего ждать от дочек? – но совсем другое дело, когда ставят под сомнение вашу осведомленность в сфере избранной вами деятельности.

– Я же сказал тебе, что они мне нужны. Это важнейшая часть мази. Или ты врач, девчонка? Училась в лучших медицинских школах? И врачи приходят к тебе за советами? – спросил я с уничтожающим сарказмом в голосе.

– Да, приходят, – ответила она и глазом не моргнув. Я презрительно фыркнул.

– Не знаю, что хуже: иметь дело с дурой или с лгуньей, – сказал я гневно.

– И я не знаю. Но знаю, что я ни то и ни другое. Если приложить толченых червей к ране, моя мать потеряет ногу и умрет.

– Так ты Гален? Парацельс? А может быть, сам Гиппократ? – разъярился я. – Да как смеешь ты ставить под сомнение мудрость тех, кто бесконечно тебя выше? Это мазь, которой пользуются века и века.

– Даже если от нее нет никакой пользы?

Пока это препирательство продолжалось, я наложил мазь на рану ее матери и снова забинтовал ногу. Я не был уверен, подействует ли она в таком неполном составе, но пришлось обойтись и такой, пока я не доведу ее до совершенства.

Кончив, я выпрямился во весь свой рост и, конечно, стукнулся теменем о низкий потолок. Девушка подавила смешок, и я совсем вышел из себя.

– Вот что я тебе скажу, – начал я, еле сдерживая бешенство. – Я вправил ногу твоей матери в меру своих способностей, хотя не был обязан этого делать. Я вернусь позднее и дам ей сонное питье, а также перебинтую рану. И делаю я это, зная, что взамен не получу ничего, кроме твоих насмешек, хотя и не вижу, чем я их заслужил и какое у тебя право так со мной разговаривать.

Она присела в реверансе.

– Благодарю вас, добрый господин. А что до платы, так, думаю, вы останетесь довольны Вы сказали, что об уплате мы можем поговорить позднее, и, думается, мы поговорим.

Тут я вышел из домишки на улицу, покачивая головой и дивясь, в какое логово помешанных я так беззаботно угодил.

 

Глава третья

Надеюсь, этот рассказ достаточно освещает начало того поворота в моей жизни, мой приезд в Англию, а затем в Оксфорд, и обретение пациентки, лечение которой навлекло на меня столько бед. Ну а девушка – что я могу сказать? Тень рока уже лежала на ней; ее конец был предопределен, и дьявол простер руку, чтобы завладеть ею. Человек, наделенный талантом, способен это увидеть, способен читать по лицу, как в открытой книге, и узреть, что таит будущее. Лицо Сары Бланди было уже глубоко поражено злом, которое завладело ее душой и вскоре должно было уничтожить ее. Так я говорил себе потом, и, возможно, так оно и было. Но тогда я видел всего лишь девушку, такую же дерзкую, как и миловидную, и в той же мере пренебрегающую своими обязанностями перед вышестоящими, в какой она соблюдала свой долг перед близкими ей.

Теперь следует перейти к тому, что произошло со мной дальше, – опять-таки это была игра случая, хотя в конечном счете она оказалась еще более жестокой по своим последствиям, и стократно так, ибо некоторое время мнилось, что Фортуна вновь начала мне улыбаться. Я остался перед необходимостью уплатить долг, как она дерзко обещала аптекарю, сославшись на меня, а мне было хорошо известно, насколько гибельна ссора с аптекарем, если вы ищете познание через опыты. Не уплатите, и в следующий раз они ответят вам отказом – и не только они, но и вся их братия на мили вокруг, столь велика их сплоченность. А в моих обстоятельствах это явилось бы последней соломинкой. Даже будь это мой последний пенни, я никоим образом не мог вступить в круг английских философов как несостоятельный должник.

А потому я спросил дорогу к лавке этого мистера Кросса, вновь прошел половину Главной улицы, открыл деревянную дверь и вступил в тепло лавки, отлично обставленной, как все английские заведения такого рода – прекрасные прилавки из кедрового дерева и замечательные новейшие весы из бронзы. Ароматы трав, пряностей и всяких снадобий овеяли меня, и я прямо-таки скользнул по натертым дубовым половицам, пока не оказался спиной к красивой резной каминной полке и ревущему пламени под ней.

Владелец, дородный мужчина лет пятидесяти, по виду весьма довольный жизнью, в эту минуту обслуживал покупателя, который, видимо, никуда не торопился и, небрежно облокотившись о прилавок, вел непринужденный разговор. Покупатель был как будто года на два старше меня, с живым подвижным лицом и умными, хотя, пожалуй, сардоническими глазами под густыми изогнутыми бровями. Его неброская одежда являла нечто среднее между пуританской убогостью и причудами моды. Иными словами, покрой был щегольским, но материал однообразно коричневым.

При всей непринужденности его манер этот покупатель казался несколько смущенным, и я заметил, что мистер Кросс немножко прохаживался на его счет.

– И греет вас зимой, – договорил аптекарь с широкой усмешкой.

Покупатель сморщил лицо, как от боли.

– Ну а настанет весна, и придется накрыть его сеткой, а не то птицы начнут вить в нем гнезда, – продолжал аптекарь, хватаясь за бока от смеха.

– Послушайте, Кросс, это уже чересчур, – запротестовал его собеседник и тут же сам засмеялся. – Он стоил двенадцать марок…

У Кросса начался новый пароксизм смеха, и они оба прямо-таки перегнулись чуть ли не в истерическом припадке.

– Двенадцать марок! – прохрипел аптекарь и снова захлебнулся хохотом.

Я поймал себя на том, что тоже уже смеюсь, хотя не имел ни малейшего понятия, о чем они говорят. И я не знал, принято ли в Англии присоединяться к чужому веселью, но, сказать правду, меня это не заботило. Приятное тепло внутри лавки, искренний благодушный смех этих двоих, хватавшихся за прилавок, чтобы не сползти обессилено на пол, возбудил во мне желание смеяться с ними – так сказать, отпраздновать мое первое соприкосновение с приятным человеческим обществом со времени моего приплытия в эту страну. И я сразу подбодрился, ибо, как говорит Гомезий, веселье исцеляет многие недуги духа.

Однако мой негромкий смех привлек их внимание, и мистер Кросс попытался принять вид важного достоинства, которого требовало его занятие. Собеседник последовал его примеру, и оба обернулись ко мне. На несколько минут воцарилась суровая тишина, но затем тот, кто помоложе, ткнул в меня пальцем, и оба снова потеряли власть над собой.

– Двадцать марок! – вскричал молодой человек, указывая на меня рукой, и стукнул кулаком по прилавку. – Никак не меньше двадцати.

Я счел это как бы приветствием, на какое только мог рассчитывать, и с некоторой осторожностью отвесил вежливый поклон в их сторону. Я подозревал какую-то обидную шутку на мой счет, ведь англичане любят потешаться над иностранцами, самое существование которых представляется им неописуемо забавным.

Мой поклон – равного равным, – безупречно исполненный в гармоничном равновесии между выдвинутой вперед левой ногой и изящно поднятой правой рукой, тем не менее вновь ввергнул их в истерику, и я стоял там с невозмутимостью стоика, выжидая, пока буря не уляжется. Под конец всхлипы стихли, они вытерли глаза, высморкались и постарались придать себе вид цивилизованных людей.

– Я должен испросить у вас прощения, сударь, – сказал мистер Кросс, первым обретший дар речи, а с ним и учтивость. – Но мой друг как раз решил стать модным вертопрахом и затеял являться на люди с соломенной кровлей на голове. И я всячески старался заверить его, что он выглядит хоть куда. – Он вновь заколыхался от смеха, и тут его друг сорвал с себя парик и швырнул на пол.

– Наконец-то свежий воздух! – воскликнул он с облегчением, запуская пальцы в густые длинные волосы. – Милостивый Боже, ну и жара же под ним!

Наконец я понял, в чем было дело: до Оксфорда добрались парики – через несколько лет после того, как они утвердились в большей части мира как необходимейшая принадлежность модного мужского костюма. И я сам носил парик как метафорическую эмблему моего вступления в самостоятельную жизнь.

Разумеется, мне сразу стала ясна причина такого веселья, хотя верх взяло ощущение превосходства, которое испытывает искушенный в свете человек, сталкиваясь с провинциалом. Я и сам, когда только обзавелся париком, далеко не сразу к нему приспособился; и только настояния моих друзей понудили меня продолжать. Ну и конечно, турок или индеец, вдруг перенесенный на наши берега, и правда мог бы счесть чуть-чуть странным, что мужчина, получивший от природы пышные густые волосы, состригает большую их часть, чтобы носить чужие. Но мода существует не ради удобств, и крайнее неудобство париков позволяет заключить, что они были очень модными.

– Мне кажется, – сказал я, – он не будет досаждать вам так сильно, если вы укоротите свои собственные волосы. Тогда давление уменьшится.

– Укоротить мои волосы? Боже великий, это так делается?

– Боюсь, что да. Ради красоты мы должны идти на жертвы, знаете ли.

Он сердито отшвырнул парик ногой.

– Ну так лучше я буду безобразен, – сказал он. – Потому что в этой штуке я на люди не покажусь. Если при виде него у Кросса начался родимчик, вообразите, что со мной сделают здешние студенты. Мне повезет, если я останусь жив.

– Но в других местах парики – верх моды, – заметил я. – Их носят даже голландцы. Мне кажется, вся суть в своевременности. Через несколько месяцев или, скажем, через год они осыплют вас насмешками и камнями, если на вас не будет парика.

– Ха! Вздор, – сказал он, однако поднял парик и положил его на прилавок, где он был в большей безопасности.

– Полагаю, джентльмен пришел сюда не обсуждать моду, – сказал Кросс. – Быть может, он желает что-нибудь купить? Такое случается.

Я поклонился.

– Нет. Я пришел заплатить. Если не ошибаюсь, вы недавно отпустили кое-что в кредит одной девушке.

– А, юная Бланди. Так, значит, она сослалась на вас?

Я кивнул:

– Она как будто слишком свободно потратила мои деньги. И я пришел уплатить ее… или вернее сказать, мой долг.

Кросс крякнул.

– Платы вы не получите. Во всяком случае, деньгами.

– Видимо, так. Но теперь уже ничего не изменить. Кроме того, я вправил сломанную ногу ее матери, и было интересно проверить, удастся ли мне это. В Лейдене я изучал процедуру, но ни разу не испробовал ее на живом пациенте.

– В Лейдене? – с внезапным интересом спросил более молодой. – Вы знакомы с Сильвием?

– А как же! – сказал я. – Я изучал у него анатомию, и у меня есть от него рекомендательное письмо к джентльмену, который зовется мистер Бойль.

– Что же вы сразу не сказали? – спросил он, подошел к задней двери и открыл ее. Я увидел в конце коридора лестницу, ведущую наверх. – Бойль! – закричал он. – Вы дома?

– Ни к чему кричать, – сказал Кросс. – Я вам отвечу. Его нет. Ушел в кофейню.

– А! Не важно, мы можем пойти к нему туда. Да, кстати, как ваше имя?

Я представился. Он поклонился в ответ и сказал:

– Ричард Лоуэр, к вашим услугам. Врач. Почти.

Мы снова поклонились друг другу, а потом он хлопнул меня по плечу.

– Так идем! Бойль будет вам рад. Последнее время мы тут от всего отрезаны.

По дороге к кофейне, до которой было совсем недалеко, он объяснил мне, что закваска интеллектуальной жизни в городе из-за возвращения короля уже не бурлит, как раньше. Но я слышал, что его величество большой любитель наук.

– Да, когда ему удается оторваться от своих любовниц. В том-то и беда. При Кромвеле мы кое-как перебивались тут, а все доходные местечки в стране доставались мясникам и рыбникам. Теперь вернулся король, и, разумеется, все, чье положение позволяет им вкусить от его щедрот, перебрались в Лондон, бросив нас прозябать здесь. Боюсь, рано или поздно я тоже постараюсь составить себе имя там.

– И потому парик?

Он поморщился.

– Да, пожалуй. В Лондоне надо щегольнуть, чтобы тебя заметили. Рен побывал здесь несколько недель назад (он мой друг, прекраснейший человек), разодетый, как павлин. Он подумывает съездить во Францию, и, вероятно, когда он вернется, нам придется прикрывать глаза ладонью, чтобы не ослепнуть при взгляде на него.

– А мистер Бойль? – осведомился я, и сердце у меня чуть-чуть упало. – Он… э… решил остаться в Оксфорде?

– Да. Во всяком случае, пока. Но он ведь счастливец. У него столько денег, что ему не приходится искать доходных должностей, как нам, остальным.

– О! – сказал я с великим облегчением.

Лоуэр бросил на меня взгляд, говоривший, что ему ясно, о чем я думаю.

– Его отец был одним из богатейших людей в королевстве и горячим приверженцем старого короля – блаженной памяти, как нам положено о нем думать. Разумеется, былое богатство поистратилось, однако для Бойля осталось достаточно, чтобы освободить его от забот простых смертных.

– А!

– Чудесное знакомство, если вас влекут философические познания, составляющие главный его интерес. Если же нет, он не удостоит вас внимания.

– Я потратил много усилий, – сказал я скромно, – на некоторые опыты. Но, боюсь, я лишь неофит. То, чего я не знаю или не понимаю, намного перевешивает известное и понятное мне.

Мой ответ, казалось, доставил ему большое удовольствие.

– В таком случае вы окажетесь в подходящей компании, – сказал он, ухмыльнувшись. – Сложите нас всех воедино, и наше невежество окажется почти полным. Но все-таки мы оставляем царапины на поверхности. Вот мы и пришли, – добавил он, входя в ту же самую кофейню.

Миссис Тильярд подошла, чтобы взять у меня еще медяк, но Лоуэр весело отмахнулся от нее.

– Что за вздор, сударыня! – сказал он со смехом. – Вы не потребуете платы у моего друга за вход в этот бардак.

Громко требуя, чтобы нам немедля подали кофе, Лоуэр влетел по ступенькам в ту самую залу, которую я выбрал в прошлый раз. И тут меня ошеломила страшная мысль: что, если Бойль – тот неприятный джентльмен, который прогнал девушку?

Однако сидевший в углу человек, к которому тотчас направился Лоуэр, ни в чем на того не походил. Полагаю, мне следует прервать мое повествование и описать высокородного Роберта Бойля, человека, которого осыпали хвалами и почестями, как ни одного философа за многие века. Первое, что я заметил, была его относительная молодость. Его репутация внушила мне мысль, что я увижу человека, которому по крайней мере уже за пятьдесят. Однако он, вероятно, был лишь на несколько лет старше меня. Был он высок, худ и явно слабого здоровья. Лицо бледное, с запавшими щеками и странно чувственным ртом, а осанка и непринужденная поза сразу указывали на его знатное происхождение. Он не выглядел таким уж приветливым – скорее надменным, словно он сознавал свое превосходство и ожидал такого же признания от других. Это, как я узнал позднее, было верно лишь наполовину, ибо его гордость уравновешивалась великодушием, его надменность – смирением, его знатность – благочестивостью, а его суровость – милосердием.

Тем не менее приближаться к нему следовало с опаской, так как Бойль, хотя и снисходил до некоторых поистине ужасных людишек из-за их дарований, не терпел шарлатанов и глупцов. И я полагаю высочайшей честью из всех, какие выпадали на мою долю, что некоторое время мне было дозволено принадлежать к кругу его знакомых. Утрата этой чести из-за злобы и клеветы явилась горчайшим из горьких ударов, обрушивавшихся на меня.

Вопреки своему богатству, славе и высокому рождению он допускал фамильярность со стороны членов своего кружка, к которому, видимо, принадлежал Лоуэр.

– Мистер Бойль, – сказал он, когда мы подошли ближе, – некто из Италии, прибывший воскурить фимиам на вашем алтаре.

Бойль взглянул на нас, подняв брови, потом позволил себе легкую улыбку.

– Доброе утро, Лоуэр, – сказал он сухо.

Я тогда же заметил, как убедился и в дальнейшем, что Лоуэр постоянно допускал промашки в отношениях с Бойлем, считая себя ровней в вопросах науки, но слишком сознавая, насколько он ниже его по положению, а потому переходил от чрезмерной фамильярности к почтительности, которая хотя и не была угодливостью, тем не менее выдавала неуверенность и робость.

– Я прибыл к вам с приветствием из Лейдена от доктора Сильвия, сударь, – сказал я. – Он предположил, что, поскольку я еду в Англию, вы можете дозволить мне представиться вам.

Я считал и считаю, что рекомендательные письма составляют одну из щекотливейших областей этикета. Естественно, они существуют и будут существовать. Как иначе незнакомец может быть принят, если не благодаря представлению, исходящему от почтенного человека, могущего за него поручиться? Однако по большей части достаточно самого их существования; если их и прочитывают, то уже после того, как знакомство состоялось. Я уповал, что письмо доктора Сильвия, столь же прославленного в области медицины, как Бойль – в области химии, обеспечит мне радушный прием. Однако мне было известно, сколь глубоки их расхождения, да и моя религия могла стать причиной, по которой меня отвергнут. Англия ведь еще совсем недавно находилась в тисках сектантов-фанатиков, и я знал, что их влияние отнюдь не угасло – мои спутники в оксфордской почтовой карете со злорадством сообщили мне о новых законах против нас, которые Парламент принудил короля подписать.

Бойль не просто взял письмо и начал его читать, но и комментировал вслух его содержание, так что я робел все больше и больше. Я увидел, что послание это было довольно длинным. Мы с Сильвием не всегда во всем соглашались, и я очень опасался, что значительная часть письма нелестна для меня.

И пока Бойль читал, впечатление слагалось именно такое.

– Хм-м… – сказал он. – Послушайте, Лоуэр. Сильвий говорит, что ваш друг горяч, щедр на возражения и склонен ставить под сомнение признанные авторитеты. Дерзок и подлинный овод, когда дело касается его интересов.

Я хотел защитить себя, но Лоуэр сделал мне знак помолчать.

– Из семьи почтенного венецианского купца, э? – продолжал Бойль. – Папист, я полагаю.

Сердце у меня упало.

– Истинный демон в жажде крови, – читал Бойль дальше, словно вовсе меня не замечая. – Постоянно возится с полными ее ведрами. Но ножом владеет как будто хорошо, и прекрасный рисовальщик. Хм-м…

Утверждения Сильвия меня оскорбили. Назвать мои опыты возней! Я преисполнился жаркого негодования. Я ведь приступил к ним продуманно и действовал, как мне казалось, логически. В конце-то концов, не моя вина, что поручение моего отца заставило меня покинуть Лейден прежде, чем я пришел к каким-либо весомым выводам.

Так как это имеет некоторое отношение к моей истории, мне следует объяснить, что мой интерес к крови был не случайной прихотью, но к этому времени она уже давно меня занимала. Я даже не помню, когда этот интерес у меня возник. Однажды в Падуе мне довелось присутствовать на лекции о крови, которую читал рабский последователь Галена, и на следующий же день мне одолжили блистательный трактат Гарвея о кровообращении. Он был таким ясным, таким простым и настолько очевидно излагал истину, что у меня дух захватило. Ничего подобного мне с тех пор испытать не довелось. Однако даже я видел, что истина эта не полная. Гален показал, что кровь начинается в сердце, затем обращается по всему телу и возвращается туда, откуда началась. Но он не установил, почему она движется, а без этого наука немногого стоит. И он не вывел из своих наблюдений ничего полезного для врачевания. Быть может, дерзновенно, но с глубочайшим почтением я посвятил много месяцев в Падуе и почти все мое время в Лейдене исследованию этого предмета и как раз довел бы до конца некоторые важные опыты, не подчинись я желаниям моего отца и не отправься в Англию.

– Отлично, – наконец сказал Бойль, аккуратно складывая письмо и убирая его в карман. – Добро пожаловать, сударь. И ваш приезд, полагаю, должен особенно обрадовать мистера Лоуэра, ибо его неутолимая страсть к внутренностям сравнима как будто только с вашей.

Лоуэр ухмыльнулся мне и протянул чашечку с кофе, который совсем остыл, пока Бойль читал письмо. Казалось, меня испытали и нашли достойным. Я чуть не закачался от охватившего меня облегчения.

– Должен сказать, – продолжал Бойль, щедро насыпая сахар в кофе, – я тем более рад приветствовать вас из-за вашего поведения.

– Моего? – переспросил я.

– Ваше предложение помочь молодой Бланди – вы ее помните, Лоуэр? – было милосердным и христианским, – сказал Бойль. – Хотя и неблагоразумным.

Меня изумили его слова, настолько я был убежден, что в тот раз никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Я совершенно упустил из виду, в какой степени легчайшее веяние чего-то непривычного возбуждает любопытство в таких городках.

– Но кто эта девушка, известная вам обоим? – спросил я. – Она выглядит жалким созданием ниже вашего интереса. Или годы Республики настолько стерли сословные различия?

Лоуэр засмеялся.

– К счастью, нет. Рад сказать, что при обычных обстоятельствах такие, как молодая Бланди, никакого касательства к нашему обществу не имеют. Она недурна собой, но мне не хотелось бы чтобы подумали, будто я с ней якшаюсь. Мы про нее знаем, так как она приобрела некоторую неблагоуханную известность: ее отец, Нед, был великим крамольником самого крайнего толка, ну а она как будто обладает кое-какими познаниями в природных целительных снадобьях. Вот Бойль и обратился к ней за сведениями о некоторых травах. Это его любимый замысел – обеспечить бедняков лекарствами, соответствующими их положению.

– Но почему «как будто»?

– Многие подтверждали ее искусство целительницы. Вот Бойль и думал оказать ей честь, внеся лучшие из ее рецептов в свой труд. Но она отказала ему и притворилась, будто никаких особых способностей у нее нет вовсе. Думается, она хотела получить денежное вознаграждение, которое Бойль не предложил, раз речь идет о безвозмездной помощи неимущим.

Ну, во всяком случае, это подтверждало слова девушки, которые я счел ложью.

– Но почему иметь с ней дело неблагоразумно?

– Общение с ней не сделает вам чести, – сказал Бойль. – Она слывет развратницей. Но я, собственно, имел в виду, что она вряд ли способна платить как положено.

– В этом я уже убедился, – ответил я и поведал, как она потратила мои деньги.

Бойля, казалось, мой рассказ слегка возмутил.

– Не лучший путь к богатству, – заметил он сухо.

– А много ли тут врачей? Могу ли я рассчитывать, что найду пациентов?

Лоуэр состроил гримасу и объяснил, что Оксфорд страдает от переизбытка врачей. Вот почему, когда он завершит свой труд и Крайст-Чёрч вышвырнет его вон, ему придется уехать в Лондон.

– Врачей тут по меньшей мере шестеро, – сказал он, – не считая множества шарлатанов, костоправов и аптекарей. И все – в городе с десятью тысячами жителей. А если вы не получите разрешение университета, то подвергнетесь опасности практиковать здесь. Диплом вы получили в Падуе?

Я объяснил, что нет, так как не собирался практиковать, хотя получение диплома мой отец не считал унизительным. И только крайняя нужда заставила меня подумать о том, чтобы зарабатывать деньги лечением. Видимо, я выразился неудачно: хотя Бойль понял трудность моего положения, Лоуэр счел мои простодушные слова выражением презрения к его занятию.

– Полагаю, столь низкое падение не наложит на вас неизгладимого пятна, – сказал он очень сухо.

– Напротив, – поспешно возразил я, торопясь загладить случайную оговорку. – Такая возможность более чем желанна и сполна возмещает бедственность моего положения. И если мне открывается возможность знакомства с такими джентльменами, как вы, сударь, и мистер Бойль, я почту себя более чем счастливым.

Мои слова умиротворили его, и постепенно к нему вернулась прежняя непринужденная дружелюбность. Однако я на мгновение заглянул под поверхность и обнаружил натуру, под чарующей любезностью скрывающую и гордыню, и обидчивость. Однако симптомы эти исчезли столь же быстро, как и возникли, и я мысленно поздравил себя с тем, что вновь завоевал его расположение.

В полное свое оправдание я кратко изложил нынешнее мое положение, и прямой вопрос Бойля вынудил меня признаться, что скоро я окажусь совсем без средств. Чем и вызвано мое желание лечить больных. Он поморщился и спросил, зачем, собственно, я приехал в Англию.

Я ответил, что сыновний долг требует, чтобы я попытался восстановить законные права моего отца. Для чего, я полагал, мне понадобится адвокат.

– А для этого вам понадобятся деньги и, следовательно, какой-то доход. Absque argento omma rara, – сказал Лоуэр. – Хм-м… Мистер Бойль, вы видите какой-нибудь выход?

– Для начала я буду счастлив предложить вам занятия в моей лаборатории, – сказал этот добросердечный джентльмен – Я почти стыжусь предлагать это место, так как оно гораздо ниже того, что подобало бы человеку вашего происхождения. Полагаю, Лоуэр поможет вам подыскать жилье и, быть может, возьмет вас с собой, когда будет в следующий раз совершать свой объезд окрестностей. Что скажете, Лоуэр? Вы ведь всегда жалуетесь, что чрезмерно заняты.

Лоуэр кивнул, хотя я не заметил в нем особого восторга.

– Я буду в восторге от помощи и от приятного общества. Думаю отправиться в объезд примерно через неделю, и если мистер Кола захочет присоединиться…

Бойль кивнул, будто все уже было решено.

– Превосходно. Затем мы сможем заняться вашими лондонскими трудностями. Я напишу знакомому адвокату, и поглядим, что он порекомендует.

Я с жаром поблагодарил его за великую доброту и великодушие. Он был явно доволен, хотя и сделал вид, будто это сущие пустяки. Моя благодарность была глубоко искренней: только что я был нищ, совсем одинок и несчастен – и вот я обрел покровительство одного из самых знаменитых философов Европы. У меня даже мелькнула мысль, что отчасти я обязан этим Саре Бланди, чье появление здесь утром и моя отзывчивость побудили Бойля взглянуть на меня благосклоннее, чем можно было ожидать при других обстоятельствах.

 

Глава четвертая

Вот так за краткий срок я получил доступ в избранное общество и возможность без тревог ожидать прибытия денег. Восемь недель на то, чтобы мое письмо дошло, и восемь недель до получения ответа. Прибавьте неделю или около на то, чтобы деньги были выплачены, да еще несколько месяцев, чтобы уладить мое дело в Лондоне, – и выходило, что в Англии я пробуду не менее полугода, а к тому времени наступит ухудшение погоды. И мне придется выбирать, возвращаться ли домой посуху или решиться на мучительное плавание по морю в зимнее время. Или же вытерпеть еще одну северную зиму в ожидании весны.

Но пока я был более чем удовлетворен моим положением, хотя и не в той его части, которая касалась миссис Булстрод, моей новой квартирной хозяйки. Все искренне верили, что эта достойная женщина превосходная кухарка, и ровно в четыре часа с великими надеждами – и пустым желудком, ибо два дня толком не ел, – я сел к столу, уповая на прекрасный обед.

Если венецианцу нелегко привыкнуть к английскому климату, то к тамошней еде и вовсе невозможно. Если судить по количеству, то я бы сказал, что Англия поистине самая богатая страна в мире. Даже довольно бедные едят мясо не реже, чем раз в месяц, и англичане бахвалятся, что не нуждаются в соусах, чтобы прятать его жилистость и неприятный вкус, как вынуждены французы. Просто зажарьте и ешьте его, как предназначено Богом, говорят они, неукоснительно веруя, будто кулинарное искусство есть грех и само Небесное Воинство уписывает на своей воскресной трапезе жаркое, запивая его элем.

К сожалению, ничего другого обычно не подается. Разумеется, свежие плоды часто оказываются недоступными из-за климата, но англичане не одобряют и сушеные, полагая, что они вызывают кишечные ветры, которые отнимают у тела животворное тепло. По той же причине отсутствуют и зеленые овощи. Нет, они главным образом едят хлеб или, что чаще, пьют его претворенным в эль, который поглощается в поистине неимоверных количествах; даже самые утонченные дамы за едой бодро выпивают кварту-другую крепкого пива, а младенцы обретают привычку к нетрезвости еще в колыбели. Беда же для чужестранца вроде меня заключается в том, что пиво слишком уж крепкое, а отказ от него считается недостойным мужчины (и женщины). Я упомянул обо всем этом, чтобы объяснить, почему после обеда из вареного мяса и трех кварт эля я почувствовал значительное недомогание.

Поэтому можно считать большой заслугой, что после такой трапезы я все-таки посетил мою пациентку. Не помню, как я умудрился собрать свою сумку и добрести до жалкой лачуги. К счастью, девушка отсутствовала – у меня не было никакого желания возобновлять знакомство с нею, но это было весьма прискорбно для ее матери, которая нуждалась в уходе и заботах, и мне пришло в голову, что ее отсутствие совсем не вяжется с дочерней преданностью, о которой говорила старушка.

Она поспала – собственно, она все еще дремала, так как дочь дала ей какое-то сонное зелье, сваренное ею самой, но тем не менее как будто обладавшее сильным действием. И все-таки она испытывала немалые страдания: сквозь мою повязку просочился гной, и гнилостная материя запеклась над раной. От повязки исходил смрадный запах, очень меня встревоживший.

Снятие повязки оказалось делом затяжным и омерзительным, но в конце концов оно завершилось, и я решил оставить рану открытой доступу воздуха, так как был знаком с теорией о том, что в подобных случаях тугая теплая повязка скорее может способствовать загниванию, а не препятствовать ему. Такой взгляд, я знаю, бесспорно, противоречит принятой врачебной практике, и готовность подвергнуть рану возможному воздействию миазматических испарений могла быть сочтена слишком дерзкой. Скажу лишь, что опыты, проведенные с тех пор другими, оправдывают такой способ. Я был настолько поглощен своей задачей, что не услышал ни скрипа открывшейся двери, ни мягкой поступи у меня за спиной, а потому, когда Сара Бланди заговорила, я испуганно подскочил.

– Как она?

Я обернулся. Голос ее прозвучал кротко, и держалась она пристойнее.

– Очень нехорошо, – ответил я без обиняков. – А ты не можешь ухаживать за ней получше?

– Мне нужно работать, – сказала она. – Теперь, когда моя мать ничего не зарабатывает, наше положение стало очень тяжелым. Я просила кое-кого заглянуть к ней, но, видно, никто из них не заходил.

Я невнятно буркнул, слегка устыдившись, что не догадался о такой простой причине.

– Она выздоровеет?

– Судить еще рано. Я даю ране подсохнуть, потом снова ее забинтую. Боюсь, у нее растет жар. Возможно, все обойдется, но это меня тревожит. Проверяй каждые полчаса, не усиливается ли лихорадка и, как ни странно, хорошенько ее укрывай.

Она кивнула, как будто поняла, хотя этого никак быть не могло.

– Видишь ли, – сказал я снисходительно, – жар лечат либо усиливанием, либо противостоянием. Усиливание доводит недуг до предела и вычищает его, освободив больного от причины. Противостояние препятствует ему и ищет восстановить естественную гармонию тела. Таким образом, жару можно противостоять, прикладывая к больной лед и обтирая ее холодной водой, либо ее следует укутать хорошенько. Я выбираю второе, так как она очень ослабела и более сильное лечение может ее убить, прежде чем подействует.

Она наклонилась и старательно укутала свою мать, а потом с нежданной нежностью пригладила ее волосы.

– Я как раз сама хотела это сделать, – сказала она.

– А теперь ты имеешь на это мое одобрение.

– Да, я поистине счастливица, – сказала она, посмотрела на меня и уловила подозрение в моем ответном взгляде. – Простите меня, сударь. Я и не думала вам грубить. Матушка рассказала мне, как умело и с каким тщанием вы занимались с ней, и мы обе глубоко вам благодарны. Я искренне прошу прощения за мои дерзкие слова. Я очень боялась за нее и была угнетена тем, как со мной обошлись в кофейне.

Я махнул рукой, странно тронутый ее виноватым тоном.

– Ничего, ничего. Но кто тот, с кем ты говорила?

– Одно время я работала у него, – сказала она, все еще не отводя глаз от матери, – и всегда была добросовестной и старательной. И думаю, я заслужила лучшего обращения.

Она посмотрела на меня и улыбнулась с такой кротостью, что я почувствовал, как мое сердце тает.

– Но, видимо, друзья нас отвергают, а незнакомые люди спасают. И я еще раз благодарю вас, сударь.

– Не на чем. Но только не жди чудес.

Одно мгновение мы оказались у черты иной, большей близости – эта странная девушка и я, но мгновение умчалось столь же внезапно, как и возникло. Она поколебалась, прежде чем заговорить… и уже было поздно. Теперь мы оба постарались восстановить подобающие отношения и встали.

– Я буду молиться о чуде, хотя и не заслуживаю его, – сказала она. – Вы придете еще?

– Завтра, если сумею. А если ей станет хуже, поищи меня у мистера Бойля. Ну а теперь о плате, – торопливо продолжал я.

По дороге туда я решил, что раз уж в любом случае я никаких денег не получу, то будет лучше принять неизбежное спокойно. И даже превратить его в заслугу. Иными словами, я намеревался отказаться от гонорара. Это преисполнило меня гордости, тем более если вспомнить мое собственное безденежье. Однако Фортуна мне улыбнулась, и я почел за благо поделиться моей удачей.

Увы, слова замерли у меня на языке, прежде чем я закончил фразу. Она устремила на меня взгляд, полный огненного презрения.

– Ах да, ваша плата! Как я могла подумать, что вы про нее забудете? Ею надо заняться незамедлительно, ведь так?

– Разумеется, – сказал я, изумленный мгновенностью и полнотой ее преображения, – я думаю, что…

Но больше я ничего не сказал. Девушка потащила меня в сырой грязный закуток, где она – или какая-то другая тварь, откуда мне было знать? – спала по ночам. На сыром полу лежал тюфяк – набитый соломой мешок из грубого рядна. Окошка не было, и в каморке стоял заметный кислый запах.

Резким движением, исполненным самого жгучего презрения, она улеглась на тюфяк и задрала юбку.

– Давай же, лекарь, – сказала она с язвящей насмешкой, – бери свою плату.

Я отшатнулся, потом побагровел от ярости, когда смысл происходящего стал наконец ясен моему затуманенному элем уму. И я еще больше растерялся от мысли, что мои новые друзья могли именно так истолковать мои побуждения. И особенно меня разгневало то, как растоптано было мое великодушие.

– Ты мне отвратительна, – сказал я холодно, когда ко мне вернулся дар речи. – Как ты смеешь вести себя подобным образом? Я не останусь тут терпеть оскорбления. С этой минуты можешь заботиться о своей матери как знаешь. Но, будь добра, не жди, что я вернусь в этот дом и подвергну себя миазмам твоего присутствия. Доброй ночи.

Я повернулся и вышел широким шагом и даже умудрился – в самый последний миг – не хлопнуть дверью.

Я более чем податлив на женские чары – многие могли бы сказать, что даже слишком, – и в юности был не прочь предаться наслаждению, когда выпадал случай. Но тут было совсем другое. Я лечил ее мать по доброте, и было невыносимо терпеть такое истолкование моих побуждений и намерений. И если бы даже я думал о такой уплате, не ей было говорить со мной столь дерзко.

Кипя яростью, я оставил ее гнусную лачугу позади, еще более убедившись, что она была такой же мерзкой и насквозь прогнившей, как ее жилье. К дьяволу ее мать, думал я. Что она за женщина, если произвела на свет такое адское чудовище? Тощий огрызок, думал я, совсем забыв, что ранее находил ее миловидной. Но даже будь она красивой, что с того? Сам дьявол, учат нас, может обернуться красавицей, чтобы совращать мужчин.

Однако тихий голосок у меня в голове нашептывал мне на ухо слова упрека. Итак, говорил он, ты убьешь мать, чтобы отомстить дочери. Прекрасно, врачеватель! Надеюсь, ты собой гордишься! Но что мне было делать? Извиниться? Добрый Сан-Рокка, полагаю был бы способен на подобное великодушие. Так ведь он был святым.

Те, кто полагает, что в те дни мое владение английской речью было достаточным, но ни в коей мере не полным, без сомнения, думают, будто я прибегаю к обману, излагая мои разговоры. Признаюсь, мой английский был недостаточен для выражения современных сложных идей, но для этого мне в нем не было нужды. Разумеется, с такими, как молодая Бланди, мне приходилось как-то обходиться английским; однако их манера выражаться обычно была столь простой, что никаких затруднений у меня не возникало. С остальными беседы велись на латыни, а иногда даже на французском – англичане благородных сословий известны как подлинные лингвисты, весьма способные к иностранным языкам, чьему примеру не помешало бы последовать другим народам, особенно немцам.

Лоуэр, например, свободно владел латынью и вполне сносно говорил по-французски; Бойль вдобавок постиг греческий, очень недурно изъяснялся по-итальянски и более или менее знал немецкий. Боюсь, латынь теперь выходит из употребления, к большому ущербу для нашей Республики, ибо в каком положении окажутся ученые люди, когда они лишат себя возможности беседовать с равными себе и будут обходиться разговорами только со своими невежественными земляками?

Но тогда я чувствовал себя спокойно, окруженный, как я считал, истинными джентльменами, стоявшими выше предрассудков простонародья. То, что я исповедовал католическую веру, лишь иногда толкало Лоуэра на колкую шутку, ибо у него страсть к острословию порой переходила в язвительность, но глубоко верующего Бойля нельзя было упрекнуть даже в этом: он так же уважал чужую веру, как был истов в своей. Иной раз мне сдается, что даже магометанин или индус был бы желанным гостем за его столом, лишь бы его отличали благочестие и интерес к опытам. Подобная терпимость – большая редкость в Англии, где ханжество и подозрительность составляют наиболее серьезный порок народа, имеющего множество недостатков. К счастью, мои знакомства в первое время ограждали меня от следствий этой национальной черты, если не считать пущенного мне вслед на улице грубого оскорбления или камня, когда в городе меня начали узнавать.

Следует сказать, что Лоуэр был первым человеком с моих младенческих лет, которого я почитал своим другом, и, боюсь, вот тут я неправильно понял смысл английского слова. Когда венецианец называет кого-нибудь другом, то делает это лишь по зрелому размышлению, ибо это значит, что такой человек почти становится членом вашей семьи с правом на вашу верность и помощь. Мы умираем за своих друзей так же, как за родную кровь, и дорожим ими, как Данте: noi non potemo aver perfetta vita senza amici – для совершенства жизнь требует друзей. Древние справедливо прославляли такую дружбу: Гомер восхваляет узы, связывающие Ахилла и Патрокла, а Плутарх – Тесея с Пирифоем, Среди евреев она редка – во всяком случае, в Ветхом Завете я не отыскал друзей, кроме Давида и Ионафана, но и тут обязательства Давида были не настолько велики, чтобы удержать его от убийства сына Ионафана. В нежных летах у меня, как и у большинства детей моего сословия, были товарищи детских игр и забав, но выросши и принявши на себя семейные обязательства, я отстранился от них, так как они стали тяжкой обузой. Англичане в этом сильно отличаются от нас; они обзаводятся друзьями на всех стадиях своей жизни и проводят различие между узами дружбы и узами крови. И приняв Лоуэра в свое сердце – я никогда не встречал никого, столь близкого мне по духу и интересам, – я ошибочно полагал, будто он платит мне тем же и принял на себя такие же обязательства. Но дело обстояло иначе. Англичане своими друзьями не дорожат.

Однако тогда я не подозревал об этой печальной правде и сосредоточил все свои усилия на том, чтобы платить моим друзьям за их доброту и одновременно пополнять свои знания, помогая Бойлю в его химических опытах, ведя во все часы и дни долгие и плодотворные беседы с Лоуэром и его приятелями. Несмотря на серьезность манер Бойля, его лаборатория буквально искрилась веселостью – но только не когда ставились опыты, ибо он видел в них постижение Божьей воли, требующее благоговейности. Перед началом опыта женщин удаляли из опасения, как бы иррациональность их природы не повлияла на результаты, и все участники истово сосредотачивались. Моей обязанностью было записывать течение опытов, помогать устанавливать инструменты, а еще – вести счета, так как Бойль тратил на свою науку целое состояние. Он пользовался – и часто бил их – специально для него изготовленными стеклянными колбами, но и трубки из кожи, насосы, линзы, которые ему требовались, – все съедало огромные деньги. А дороговизна химикалий, многие из которых заказывались в Лондоне и даже в Амстердаме! Вряд ли нашлось бы много людей, готовых тратить столько и получать так мало результатов, представляющих немедленную ценность.

Я должен сейчас же заявить, что принадлежу к тем, кто ни на йоту не разделяет господствующую точку зрения, будто готовность все делать самому унижает чистоту опытной философии. В конце-то концов, есть четкое различие между трудом, исполняемым за денежное вознаграждение и отдаваемым на благо человечеству. Иначе говоря, Лоуэр как философ был вполне равен мне, даже если он и покинул эмпиреи, став практикующим врачом. Я нахожу достойной смеха манеру тех профессоров анатомии, кто считает ниже своего достоинства самому взять нож и ограничивается пояснениями, пока препарирует служитель. Сильвию никогда бы даже в голову не пришло восседать на помосте и излагать правила, пока другие препарируют. Когда он учил, нож был у него в руке, а его фартук испещряли пятна крови. Бойль тоже не брезговал сам ставить опыты и однажды в моем присутствии собственноручно препарировал крысу. И когда он завершил этот опыт, то ни на йоту не утратил своего благородного достоинства. Напротив, по моему мнению, это добавило ему величия, ибо в Бойле сочетались богатство, смирение и любознательность, и от этого мир стал богаче.

– А теперь, – сказал Бойль, когда днем явился Лоуэр и мы сделали перерыв в наших трудах, – для Кола настало время отработать медяки, которые я ему плачу.

Это меня встревожило, так как я усердно трудился по меньшей мере два часа и теперь подумал, что, возможно, я допустил какие-то промахи или же Бойль не заметил моих стараний. Однако он просто хотел, чтобы я, как говорится, оплатил свой ужин пением. Я находился там не только чтобы учиться у него, но и чтобы его учить – таково было дивное смирение этого человека.

– Ваша кровь, Кола, – сказал Лоуэр, успокаивая мою тревогу. – Расскажите нам про вашу кровь. Чего вы искали? На каких опытах основаны ваши выводы? Собственно говоря, каковы ваши выводы?

– Боюсь, что я сильно вас разочарую, – начал я нерешительно, увидев, что они намерены настоять на своем. – Мои исследования не успели продвинуться достаточно далеко. Меня главным образом занимает вопрос, для чего существует кровь? Мы уже тридцать лет знаем, что она обращается в теле, это доказал ваш собственный Гарвей. Мы знаем, что животное, если выпустить из него кровь, тут же умрет. Дух витальности в крови – это средство сообщения между разумом и силой движения, благодаря которому и происходит движение…

Тут Лоуэр погрозил мне пальцем.

– А, так вы попали под влияние мистера Гельмонта, сударь! Тут мы поспорим.

– Вы с этим не согласны?

– Нет. Хотя сейчас это не важно. Пожалуйста, продолжайте. Я перестроил свои аргументы и изменил мое вступление.

– Мы верим, – начал я, – мы верим, что кровь переносит жар брожения в сердце к мозгу, тем самым обеспечивая тепло, которое необходимо нам для жизни, а избыток выделяется в легких. Но так ли это на самом деле? Насколько мне известно, проверки на опытах не производилось. Второй вопрос очень прост: для чего мы дышим? Мы предполагаем, что для балансирования температуры телесного жара, чтобы втягивать прохладный воздух и тем умерять жар крови. Опять-таки верно ли это? Хотя склонность дышать чаще, когда мы напрягаемся, словно бы указывает на нечто подобное, обратное неверно. Я поместил крысу в ведро со льдом и заткнул ей ноздри, но она все равно сдохла.

Бойль кивнул, а Лоуэр как будто хотел задать вопрос-другой, но, заметив, что я сосредоточился, дабы представить мои опыты в наилучшем виде, он любезно не стал меня перебивать.

– Еще меня поразило то, как кровь меняет свою консистенцию. Например, вы замечали, что, проходя через легкие, она приобретает иной оттенок?

– Признаюсь, что нет, – ответил Лоуэр задумчиво. – Хотя, разумеется, я знаю, что в банке кровь обретает другой цвет. Но причина же нам известна, не так ли? Более тяжелые меланхолические элементы крови оседают, и поэтому вверху она светлее, а внизу темнее.

– Нет, – твердо сказал я. – Закройте банку, и цвет не изменится. И я не нахожу объяснения тому, каким образом подобное разделение может происходить в легких. Однако, когда кровь выходит из легких – во всяком случае, у кошек, – она много светлее, чем когда поступает туда. Из чего как будто следует, что из нее извлекается некая темнота.

– Надо будет разъять кошку и посмотреть. У вас ведь была живая кошка?

– Да, некоторое время она жила. Вполне возможно, что в легких из крови извлекаются какие-то другие вредные элементы, вычищаются при проходе сквозь ткань, как сквозь сито, и выдыхаются. Более светлая кровь – это очищенная субстанция. В конце-то концов, нам известно, что выдыхаемый воздух часто имеет неприятный запах.

– А вы не взвешивали две чашки крови, чтобы проверить, не изменяется ли ее вес? – спросил Бойль.

Я слегка покраснел, потому что эта мысль мне в голову не приходила.

– Совершенно очевидно, что именно это должно быть следующим шагом, – сказал Бойль. – Конечно, это может оказаться пустой тратой времени или же открыть новое направление для исследований. Но это второстепенный момент. Прошу вас, продолжайте.

Допустив такой простейший промах, я утратил желание продолжать; мне уже не хотелось приобщать их к более фантастичным полетам моей фантазии.

– Если сосредоточиться на двух гипотезах, – сказал я, – возникает проблема, как проверить, какая верная: выбрасывает ли кровь в легких что-то или вбирает?

– Или и то, и другое, – сказал Лоуэр.

– Или и то, и другое, – согласился я. – Я уже обдумывал, как поставить опыт, но в Лейдене у меня не было ни времени, ни необходимых приспособлений, чтобы продолжить эти исследования.

– А именно?

– Ну, – начал я, немного нервничая, – если цель дыхания – выбрасывание лишнего жара и ядовитых отходов ферментации, тогда воздух сам по себе значения не имеет. И если мы поместим животное в вакуум…

– Понимаю, – сказал Бойль, взглянув на Лоуэра, – вы хотели бы воспользоваться моим вакуумным насосом.

Как ни странно, мысль об этом мне в голову не приходила до того, как я заговорил. Насос Бойля был настолько знаменит, что я по приезде в Оксфорд даже не вспомнил про него: ведь мне и не снилось, что я мог бы им воспользоваться сам. Машина эта отличалась такой сложностью, великолепием и дороговизной, что была известна любознательным людям во всей Европе. Теперь, конечно, такие приспособления достаточно распространены, но тогда в христианском мире их, вероятно, было всего два, причем машина Бойля была лучше и настолько хитроумного устройства, что никому не удалось повторить ее – как и полученные им результаты. Разумеется, пользование ею строго ограничивалось. Лишь очень немногим дозволялось наблюдать ее в действии, а уж тем более принимать участие в опытах с ней. И я допустил большую дерзость, вообще коснувшись этого предмета. Меньше всего мне хотелось бы получить отказ. Я поставил себе задачей завоевать его доверие, и вызвать теперь его неудовольствие было бы губительно.

Но все обошлось. Бойль задумался, потом кивнул:

– И как бы вы за это взялись?

– Подойдет мышь или крыса либо даже птица. Поместите ее под колокол и удалите воздух. Если предназначение дыхания – избавление от вредных паров, тогда вакуум обеспечит для этого больше пространства и существовать животному будет даже легче. Если же для дыхания требуется, чтобы в кровь всасывался воздух, тогда вакуум вызовет у животного недомогание.

Бойль обдумал мои слова и кивнул.

– Да, – сказал он затем. – Отличная идея. Мы можем заняться этим теперь же, если хотите. А почему, собственно, и нет? Идемте. Машина стоит в готовности, и мы можем приступить незамедлительно.

Он направился в соседнюю комнату, видевшую многие из прекраснейших его опытов. Насос – одно из искуснейших приспособлений, которые я когда-либо видел, – стоял на столе. Тем, кому он неизвестен, я советую ознакомиться с превосходнейшими гравюрами в opera completa Бойля; здесь же я просто скажу, что это весьма сложное приспособление из бронзы и кожи с рукояткой, подсоединенной к большому стеклянному колоколу, и набором клапанов, через которые гонимый парой мехов воздух может двигаться только в одном направлении, но не в другом. С его помощью Бойль уже продемонстрировал немало чудес, включая опровержение dictum Аристотеля, что природа не терпит пустоты. Как он сказал с редкой для него шутливостью: возможно, природа ее и не любит, но мирится с ней, если ее принудить. Вакуум – пространство, полностью освобожденное от какого бы то ни было содержимого, – действительно может быть создан и обладает многими странными свойствами. Пока я внимательно разглядывал насос, Бойль рассказывал мне, как звенящий колокольчик, помещенный под стеклянным куполом, перестает звучать, когда вокруг него создают вакуум; чем совершеннее вакуум, тем слабее звук. Он сказал, что даже нашел объяснение этому феномену, но не пожелал сообщить его мне. Я сам увижу в опыте с животным, даже если опыт и не удастся.

Птицей была голубка, которая нежно ворковала, пока Бойль вынимал ее из клетки и помещал под стеклянный свод. Когда все было готово, он подал знак, и помощник привел в движение мехи под кряхтение и свист воздуха, выходящего через клапаны.

– Сколько времени это требует? – спросил я с живой любознательностью.

– Несколько минут, – ответил Лоуэр. – И я убежден, что ее песенка слабеет, слышите?

Я с интересом смотрел на пернатую тварь, являвшую многие признаки телесного страдания.

– Вы правы. Но ведь причина в том, что сама птица, видимо, не склонна более производить звуки.

Не успел я договорить, как голубка, только что оживленно прыгавшая под куполом, натыкаясь на невидимую стеклянную стену, которую ощущала, но не могла постигнуть, повалилась на спину, разинув клюв. Бусины ее глаз выпучились, а ноги дергались самым жалостным образом.

– Силы небесные! – воскликнул я. Лоуэр словно меня не услышал.

– Почему бы нам не пустить воздух обратно и не посмотреть, что произойдет?

Клапаны были повернуты, и вакуум с шипением заполнился. Птица лежала, все так же дергаясь, хотя было ясно, что она ощущает большое облегчение. И немного погодя она встала на лапки, взъерошила перья и возобновила свои попытки улететь.

– Ну, – сказал я, – вот и конец одной гипотезы.

Бойль кивнул и сделал знак помощнику повторить опыт. Тут я должен указать на необычайную доброту этого замечательного человека, который запрещал использовать то же самое животное более, чем в одной серии экспериментов, из-за претерпеваемых им мучений. После того, как оно сослужило свою службу и отдало себя пополнению человеческих знаний, он либо отпускал его, либо, в случае необходимости, умерщвлял.

До того дня мне и в голову не приходило, что мои взгляды на этот предмет может разделять другой эксперименталист, и я возрадовался, наконец найдя человека, чьи чувства оказались сходными с моими. Опыты должны ставиться, тут нет сомнений; но порой, когда я наблюдаю лица моих коллег, занятых препарированием, мне кажется, я замечаю слишком большое удовольствие на их лицах и подозреваю, что агония продлевается долее, чем необходимо для получения сведений. Однажды в Падуе вивисекция собаки была прервана, когда служанка, удрученная жалобными воплями вскрываемого животного, задушила собаку на глазах у полной аудитории студентов, огорченных и возмущенных тем, что демонстрация опыта была прекращена таким образом. Из всех собравшихся там, полагаю, лишь я сочувствовал этой женщине и был благодарен ей; но тут же устыдился такой женской слабости, причиной которой, думается, был восторг, какой я в детстве испытывал, когда мне читали жизнеописание святого Франциска, который любил и почитал все творения Божьи.

Однако Бойль пришел к тем же выводам, хотя (как это на него похоже!) в гораздо более методичном духе и, разумеется, не под влиянием воспоминаний об окрестностях Ассизи. Ибо, веря, что джентльмен должен оказывать христианское милосердие людям низших сословий, он полагал, что людям – джентльменам Божьего творения – следует быть милосердными к животным, над которыми им дана власть. Не останавливаясь перед тем, чтобы использовать людей и животных в силу своего законного на то права, он неколебимо считал, что всякой жестокости следует избегать. Вот так добрый католик и убежденный протестант оказались в полном согласии, и сердечная доброта Бойля покорила меня еще больше.

В тот день мы использовали только одну птицу. Путем тщательных наблюдений мы установили, что она почти ничего не ощущала, когда выкачана была лишь половина воздуха, но начинала проявлять признаки недомогания, когда откачивались две трети, и падала замертво, когда убирались три четверти. Вывод: для продолжения жизни необходимо присутствие воздуха, хотя, как указал Лоуэр, это не объясняет, какова его роль. Сам я считаю, что, как огонь нуждается в воздухе, чтобы гореть, так и жизнь, которую можно приравнять к огню, тоже нуждается в нем, хотя я и признаю, что выводы, опирающиеся на аналогии, полезны лишь ограниченно.

Она была милой птичкой, голубка, которую мы использовали, чтобы вырвать у Природы эти ее тайны, и я испытал обычный прилив печали, когда мы подошли к заключительной, необходимой части опыта. Хотя мы предвидели результат, требования философии неумолимы, и во избежание возражений должно быть наглядно показано все. И мой голос в последний раз успокоил птичку, и моя рука снова поместила ее в колокол, а затем подала сигнал помощнику качать. Когда она наконец упала мертвой и ее песенка затихла навеки, я помолился кроткому святому Франциску. Божья воля состоит в том, что невинные иногда должны страдать и умирать ради более великой цели.

 

Глава пятая

Когда мы завершили опыт, Лоуэр осведомился, не хочу ли я отобедать с некоторыми его друзьями, знакомство с которыми, по его мнению, могло оказаться мне полезным. Это было очень любезно с его стороны, и казалось, что близость к Бойлю, сопряженная с опытом, привела его в хорошее расположение духа. Однако я подозревал, что в его характере есть и другая сторона, темная, постоянно воюющая с его природным благородством. На краткое мгновение, пока я излагал Бойлю свои мысли, я ощутил в манере Лоуэра какую-то тревогу, хотя она так и осталась скрытой. И еще я заметил, что он не излагал свои теории и не пояснял свои мысли. Их он хранил при себе.

Я не принял этого к сердцу. Бойль был наиболее видным среди немногих джентльменов с положением, которых Лоуэр числил среди своих знакомых и которые могли поспособствовать ему в устройстве его будущего, и, естественно, он опасался, как бы они не отдали свое покровительство другому. Но я успокоился в уверенности, что не представляю для него никакой угрозы, и пришел к выводу, что вряд ли навлеку на себя его вражду. Быть может, мне следовало бы отнестись с большей внимательностью к его тревогам, ибо порождались они его характером, а не обстоятельствами.

Мое положение дозволяло мне держаться непринужденно среди людей самых разных сословий; я восхищался мистером Бойлем, был у него в долгу, но в остальном считал себя равным ему. Лоуэр не был способен чувствовать так; хотя все мы – граждане Республики познания, он в присутствии именитых часто держался настороженно, полагая себя ниже по происхождению, которое, хотя и было вполне почтенным, не одарило его ни богатством, ни полезными связями. Кроме того, ему не хватало талантов придворного, и в более поздние годы он так и не занял видного положения в Королевском Обществе, тогда как люди с куда меньшими заслугами присвоили там все важные посты. Это не могло не язвить человека с его честолюбием и гордостью, но по большей части его внутренние борения были скрыты от посторонних глаз, и я знаю, что, пока я оставался в Оксфорде, он помогал мне настолько, насколько позволяла его натура. Это был человек, который легко проникался симпатией, но затем попадал во власть страха, что его дружбой злоупотребят и извлекут из нее выгоду люди не столь доверчивые, как он. А то обстоятельство, что получить в Англии хорошо оплачиваемый пост столь трудно, лишь усилило эту черту его натуры. Я могу сказать это теперь, когда прошедшие годы смягчили мою обиду и научили меня лучшему пониманию. В то время я не был столь проницательным.

Однако именно его доброжелательность и восторженность стали причиной, что в тот же день я шел с ним по Главной улице в сторону замка.

– Я не хотел упоминать про это при Бойле, – сказал он доверительно, когда мы убыстрили шаг в прохладном воздухе близящегося вечера, – но у меня есть надежда вскоре получить труп. Бойль этого не одобряет.

Его слова меня удивили. Хотя некоторые старые врачи решительно против анатомирования, все еще грозящего большими неприятностями с церковниками, в Италии оно признано неотъемлемой частью занятий медициной. Неужели такой человек, как Бойль, имел возражения?

– Нет-нет, он не возражает против анатомирования, но ему кажется, что в увлечении я иногда поступаюсь своим достоинством. Возможно, он прав, но другого способа получить их нет, если не заручиться разрешением заранее.

– О чем вы говорите? Разрешение? Но где этот человек отыщет труп?

– Он и есть труп.

– Как же вы можете попросить разрешения у трупа?

– О, он еще жив, – беззаботно ответил Лоуэр – Во всяком случае, пока.

– Он болен?

– Боже мой, нет. Так и пышет здоровьем. Но его скоро повесят. После того, как признают виновным. Он напал на джентльмена и сильно его ранил. Очень простое дело: его схватили с ножом в руке. Придете посмотреть повешение? Признаюсь, я приду: не так уж часто вешают студентов, увы. Почти все они становятся священниками и получают приходы пожизненно… Право, тут где-то прячется каламбур, если правильно построить фразы.

Я начал понимать точку зрения Бойля, но Лоуэр, когда думал о своих исследованиях, совершенно не замечал неодобрения и принялся объяснять, как трудно теперь получить свежий труп. Что ни говори, а у гражданской войны была эта светлая сторона. А уж когда в Оксфорде квартировала армия короля, трупы шли по пенсу за пару. Никогда еще у анатомов не случалось такого изобилия материала. Я удержался и не напомнил ему, что он был слишком молод, чтобы помнить те времена.

– Беда в том, что чаще люди умирают потому, что страдали той или иной болезнью.

– Только если их лечил не тот врач, – сказал я, решив показать себя не меньшим остроумцем, чем он.

– Да-да. Но это весьма неудобно Мы лишь тогда получаем возможность узнать, как выглядит истинно здоровый человек, когда его умертвили каким-то относительно чистым способом. И наиболее постоянно таких поставляют виселицы. Но это еще одна из привилегий университета.

– Простите? – сказал я в некотором удивлении.

– Таков закон, – продолжал он. – Университет имеет право на труп любого повешенного в пределах двадцати миль. К тому же нынешние суды очень попустительствуют преступникам. Многие интереснейшие образчики отделываются поркой, а вешают за год не больше дюжины. И боюсь, они не всегда наилучшим образом используют полученные трупы. Наш профессор-региус не годится и в плотники. В последний раз… ну, не будем об этом, – сказал он, содрогнувшись.

Мы подошли к замку, огромному мрачному зданию. Замок этот, казалось, вряд ли мог оборонить город от нападения или дать приют горожанам. Собственно, на памяти всех живущих он никогда не служил этим целям; а теперь в нем помещалась тюрьма графства, где те, кто ожидал суда, содержались до него – а также и после в ожидании казни. Это было грязное убогое место, и я с отвращением поглядывал по сторонам, когда Лоуэр постучал в дверь домика у речки в тени башни.

Увидеть труп оказалось на удивление легко. Лоуэр просто дал тюремщику пенни, и колченогий старик – солдат, сражавшийся за короля и награжденный этой должностью за свою службу, – побрякивая ключами на поясе, повел нас внутрь. Если снаружи замок был мрачным, то внутри он оказался еще мрачнее, хотя и не для привилегированных его обитателей. Бедняки, разумеется, размещались в наихудших темницах и были вынуждены есть пищу, которой едва хватало, чтобы душа держалась в теле. Однако, как указал Лоуэр, в любом случае у некоторых душу вскорости насильно отделят от тела, так к чему было их баловать?

Но узники почище могли снять более здоровое помещение, посылать за едой в харчевню и сверх того отдавать свое белье в стирку, когда требовалось. И даже принимать посетителей, если те – вот как Лоуэр – соглашались щедро заплатить за это право.

– Вот и пришли, господа хорошие, – сказал тюремщик, открывая тяжелую дверь, за которой, как я понял, находилось помещение для не особо важных персон.

Человек, которого Лоуэр надеялся разрезать на кусочки, сидел на узкой кровати. Когда мы вошли, он поднял голову – довольно угрюмо, – но затем с любопытством прищурился, а когда мой друг вступил в полоску света, падавшую сквозь открытое зарешеченное окно, узник как будто его узнал.

– Доктор Лоуэр, не так ли? – сказал он мелодичным голосом. Позже Лоуэр рассказал мне, что он происходил из хорошей, только обедневшей семьи, его грехопадение явилось некоторой неожиданностью, но его происхождение не было настолько высоким, чтобы избавить его от виселицы. И назначенный день приближался. Англичане не затягивают срок между приговором и его исполнением, так что осужденного в понедельник часто вешают на следующее же утро, если ему не улыбнется удача. Джек Престкотт мог почитать себя счастливцем, что его арестовали за несколько недель до прибытия судьи, совершающего объезд, которому предстояло слушать его дело; и таким образом он получил время, чтобы очистить свою душу; Лоуэр объяснил мне, что ни об оправдании, ни о помиловании и речи быть не может.

– Мистер Престкотт, – весело сказал Лоуэр, – надеюсь, я застаю вас в добром здравии?

Престкотт кивнул и ответил, что он здоров настолько, насколько можно ожидать.

– Я не стану ходить вокруг да около, – начал Лоуэр. – Я пришел, чтобы попросить вас кое о чем.

Престкотт словно бы удивился, что человека в его положении могут о чем-то просить, но кивнул, приглашая Лоуэра высказать свою просьбу. Он отложил книгу, которую читал, и приготовился слушать.

– Вы – молодой человек, приобретший немалые знания, и я слышал, что ваш наставник отзывался о вас очень лестно, – сказал Лоуэр. – И вы совершили гнуснейшее преступление.

– Если вы нашли бы способ спасти меня от петли, я бы согласился с вами, – невозмутимо ответил Престкотт. – Но, боюсь, вас привело сюда что-то другое. Однако, прошу вас, продолжайте, доктор, я вас перебил.

– Уповаю, вы размышляли о своем грешном поведении и признали справедливость расплаты, ожидающей вас в назначенный срок, – продолжал Лоуэр, как мне показалось, весьма высокопарно. Полагаю, попытка найти правильный тон породила некоторую дисгармонию.

– О да, – ответил юноша с подобающей серьезностью. – Каждый день я молюсь Всемогущему о прощении, не забывая, что не заслуживаю такой милости.

– Чудесно! – воскликнул Лоуэр. – Так если я укажу вам, как вы могли бы неоценимо содействовать улучшению жребия всего рода людского и совершить нечто благое, дабы искупить ужасные деяния, с которыми ваше имя останется навеки связанным, вас это может заинтересовать? Хм-м?..

Юноша опасливо кивнул и осведомился, каким образом содействовать.

Лоуэр объяснил, как закон распоряжается телами преступников.

– Ну а вам следует знать, – продолжал он, не замечая, что Престкотт слегка побледнел, – что профессор-региус и его помощники – неуклюжие мясники. Они будут рубить, и пилить, и резать, и превратят вас в изуродованный обрубок, и никому это ни капли знания не прибавит. Из вас лишь сотворят потеху для всякого прыщавого студентика, который вздумает прийти и поглазеть. Да только таких отыщется немного. Тогда как я… и мой друг здесь, синьор да Кола из Венеции, – ведем изыскания самого тонкого свойства. И к тому времени, когда мы завершим свой труд, мы будем знать неизмеримо больше о том, как человеческое тело отправляет свои действия. И не будет ничего лишнего, заверяю вас, – продолжал он, помахивая пальцами в воздухе в подкрепление своих слов. – Видите ли, беда с профессором та, что, стоит ему сделать перерыв, чтобы пообедать, как он обо всем забывает. Он много пьет, видите ли, – добавил Лоуэр доверительно – А то, что остается, выбрасывается или пожирается крысами в подвале. Тогда как я заспиртую вас…

– Простите? – слабым голосом сказал Престкотт.

– Заспиртую вас, – с восторгом повторил Лоуэр – Это новейший способ. Если мы вас расчленим и опустим в чан со спиртом, вы сохранитесь намного дольше. Спирт несравненно лучше коньяка. И когда у нас будет время заняться анатомированием, мы вас просто выуживаем и беремся за дело. Замечательно, а? Ничто напрасно не пропадет, заверяю вас. И нужно всего лишь письмо от вас с изъявлением вашей последней воли, чтобы мы получили дозволение анатомировать вас после того, как вы примете свою справедливую кару.

В убеждении, что ни один разумный человек не откажется исполнить его просьбу, Лоуэр прислонился к стене и улыбнулся от предвкушения.

– Нет, – сказал Престкотт.

– Прошу прощения?

– Я сказал «нет». И только «нет».

– Но я же объяснил вам, анатомируют вас так или иначе. Неужели вы не хотите, чтобы это было сделано по всем правилам?

– Я вообще не хочу, чтобы это было сделано, благодарю вас. Более того, я убежден, что этого не случится.

– Помилование, вы так полагаете? – с интересом сказал Лоуэр. – Не думаю. Нет, боюсь, вас повесят, сударь. В конце-то концов, вы чуть не убили важную персону. Скажите, почему вы на него напали?

– Мне следует поспешить и напомнить вам, что меня еще не признали виновным ни в каком преступлении и уж тем более не приговорили, и я убежден, что вскоре вновь обрету свободу. Если я ошибаюсь, тогда будет время взвесить ваше предложение, но и в таком случае сомневаюсь, что смогу услужить вам. Моя мать, несомненно, будет против.

Полагаю, тут Лоуэру следовало бы вернуться к своей теме, но его пыл, казалось, поостыл. Быть может, мать юноши, подумал он, почтет, что разъятие и заспиртовывание еще больше опозорят его имя. Он с сожалением кивнул и встал, благодаря юношу за то, что тот выслушал его просьбу.

Престкотт сказал, что ему не в чем извиняться, а на вопрос, не нужно ли ему чего-либо, чтобы облегчить его пребывание тут, спросил, нельзя ли передать доктору Грову, одному из его наставников, просьбу посетить его тут. Он нуждается в духовном утешении, сказал он. Еще один галлон вина также будет принят с благодарностью. Лоуэр обещал, а я предложил доставить вино, так как мне было жаль беднягу. Что я и сделал, когда мой друг отправился к новому пациенту.

– Ну, попытаться стоило, – сказал он разочарованно, когда мы встретились позднее и разговор вернулся к теме упирающихся трупов. Я заметил, что этот отказ омрачил его недавнюю веселость.

– Но что он имел в виду, когда сказал, что на долю его семьи выпало достаточно позора?

Однако Лоуэр о чем-то задумался и, не обратив внимания на мой вопрос, продолжал сетовать на свою неудачу.

– Что-что? – сказал он внезапно, очнувшись от своих мыслей, и я повторил свой вопрос.

– А! Ничего, кроме правды. Его отец был предателем и бежал из страны, прежде чем его успели схватить. Отца тоже казнили бы, представься такая возможность.

– Ну и семья!

– Вот именно. Видимо, сын пошел в отца не только наружностью, увы! Просто черт знает что такое, Кола. Мне необходим мозг. Несколько мозгов, а мне на каждом шагу ставят помехи и препоны.

Затем после долгого молчания он спросил, какова вероятность, что мать Сары Бланди поправится.

Я довольно глупо вообразил, что он хочет узнать подробности о ее состоянии и о лечении, которое я избрал, а потому я описал характер раны, то, как я вправил кость и очистил плоть, и какую мазь применил.

– Потеря времени, – сказал он надменно. – Тинктура ртути, вот что вам требовалось.

– Вы полагаете? Возможно. Но я решил, что в данном случае, учитывая положение Венеры, ей скорее поможет более апробированное лечение…

И вот тут-то впервые по-настоящему дала о себе знать темная сторона моего друга, о которой я упоминал. Я еще не договорил, как он бешено вспылил на глазах у всех прохожих и с искаженным лицом встал передо мной.

– Не будьте таким глупцом! – закричал он. – Положение Венеры! Что за нелепая магия? Боже мой, или мы еще египтяне, что обращаем внимание на подобный вздор?

– Но Гален…

– Я плюю на Галена. И на Парацельса. И на любого заезжего мага с его слюнявым бормотанием. Они все ничтожные шарлатаны. Как и вы, сударь, если несете такую чушь. Вас не следует вообще подпускать к больным.

– Но, Лоуэр…

– «Более апробированное лечение», – сказал он с жестокой насмешкой, передразнивая мой акцент. – Полагаю, какой-нибудь католический поп набормотал вам все это, а вы исполняете то, что вам говорят? А? Медицина слишком важная область, чтобы с ней играл какой-нибудь богатый сынок вроде вас, который способен излечить простуду не более, чем перелом ноги. Занимайтесь подсчитыванием своих денег и своих акров, а серьезные дела предоставьте людям, которым они дороги.

Я был так ошеломлен этой вспышкой, столь непредвиденной и столь свирепой, что не нашел ответа и сказал только, что старался как мог и что никто лучше меня своих услуг не предложил.

– Убирайтесь с моих глаз! – воскликнул он со жгучим презрением. – Я не желаю вас больше видеть! У меня нет времени на невежественных лекаришек и шарлатанов.

Резко повернувшись на каблуках, он зашагал прочь, оставив меня стоять посреди улицы, пылающим от гнева и растерянности. С мукой я сознавал, что послужил дешевой потехой для окружавшей меня толпы лавочников.

 

Глава шестая

В глубоком расстройстве я вернулся в свою комнату обдумать, как мне поступить дальше, и попробовать понять, каким образом мог я навлечь на себя все эти язвительные обвинения. Ведь я принадлежу к тем, кто сразу же готов признать, что в подобных случаях вина лежит на нем, а мое незнакомство с английскими нравами и обычаями еще более усугубляло мою растерянность. Тем не менее я был убежден, что оскорбительная вспышка Лоуэра была чрезмерной. Но ведь настроения, господствовавшие тогда в этой стране, способствовали крайности мнений.

Я сидел у маленького очага в холодной комнате, вновь охваченный отчаянием и ощущением неизбывного одиночества, от которых совсем недавно словно бы избавился. Ужли мои новые знакомства оборвались столь скоро? В Италии, бесспорно, никакая дружба не выдержала бы подобного поведения, и при обычных обстоятельствах мы уже сейчас готовились бы к поединку. Ничего подобного я предпринимать не собирался однако взвесил было, стоит ли мне задерживаться в Оксфорде, поскольку отношение ко мне Бойля также могло претерпеть изменения, и я вновь остался бы совсем без друзей. Но куда мог я уехать? Возвращаться в Лондон не имело смысла, хотя еще менее – оставаться тут. Я все еще был в колебаниях, когда по лестнице прозвучали шаги и громкий стук в дверь отвлек меня от моих унылых мыслей.

Это был Лоуэр. Он вошел решительным шагом с торжественно-серьезным выражением лица и поставил на стол две бутылки. Я смотрел на него холодно и настороженно, ожидая нового града поношений, и ждал, чтобы он заговорил первым.

Но он театрально рухнул на колени и умоляюще сложил ладони.

– Сударь, – сказал он с торжественностью более чем театральной, – как могу я испросить у вас прощения? Я вел себя словно лавочник, и даже хуже. Я вел себя негостеприимно, злобно, несправедливо и плебейски грубо. Приношу вам мои смиреннейшие извинения, стоя, как вы видите, на коленях, и молю о прощении, которого не заслуживаю.

Я был не менее ошеломлен этим его поведением, чем прежним, и не знал, как ответить на раскаяние, которое было столь же чрезмерным, как и его ярость, час назад.

– Вы не в силах простить, – продолжал он с бурным вздохом, так как я молчал. – Не могу вас за это винить. Итак, выбора не остается. Я обязан убить себя. Прошу, передайте моей семье, что надпись на моей могильной плите должна гласить: «Ричард Лоуэр, врач и негодяй».

Тут я расхохотался, настолько нелепым было его поведение, и, увидев, что я сдался, он ухмыльнулся мне в ответ.

– Нет, правда, я чрезвычайно сожалею, – сказал он почти обычным тоном. – Не знаю почему, но меня иногда охватывает такой гнев, что я не могу совладать с собой. А мое разочарование из-за этих трупов было таким жгучим… Если бы вы могли вообразить мои муки! Вы принимаете мои извинения? Вы будете пить из той же бутылки, что и я? Я не стану ни спать, ни бриться, пока вы не примете их, а вы же не хотите быть повинным в том, что я буду мести пол бородой?

Я покачал головой.

– Лоуэр, я вас не понимаю, – сказал я откровенно. – Как и никого из ваших соотечественников. А потому я буду думать, что таковы нравы вашей нации, что я сам виноват, если не понимал этого. И выпью с вами.

– Благодарение Небу, – сказал он. – Я уж думал, что по глупости лишился друга. Вы сама доброта, если позволяете мне сохранить вашу дружбу.

– Но, прошу вас, объясните, чем я вас так рассердил?

Он помахал рукой.

– Ничем. Я неверно истолковал… и я был расстроен, что потерял Престкотта. Не так давно у меня произошла бурная ссора из-за астрологического предсказания. Колледж врачей свято в них верует, и один человек угрожал воспрепятствовать мне практиковать в Лондоне, потому что я на людях выражаю презрение к астрологии и отстаиваю новое лечение минералами. Все та же битва между новыми знаниями и мертвящей рукой прежних. Столкновение это свежо у меня в памяти. И я не вынес, услышав, как вы, именно вы, становитесь на их сторону. Столь высоко я вас ценю. Непростительно, я знаю.

Он обладал талантом превращать оскорбление в похвалу, против которого у меня не было оружия. Мы, венецианцы, славимся изысканностью как нашей учтивости, так и наших оскорблений, но границы определены весьма точно, и даже самые неясные слова невозможно истолковать превратно. Лоуэр, и вообще англичане, обладают непредсказуемостью почти варварской; их гений так же не знает узды, как и их манеры, и их равно можно считать и великими, и умалишенными. Сомневаюсь, что иностранцы когда-либо поймут их или будут искренне им доверять. Но извинение – это извинение, и у меня редко его испрашивали столь изящно. Я пожал ему руку, мы обменялись торжественными поклонами и выпили за здоровье друг друга, тем самым завершив ссору по всем правилам.

– Почему вам так настоятельно и так неотложно требуется Престкотт?

– Мои мозги, Кола, мои мозги! – ответил он с громким стоном. – Я препарировал и зарисовал столько, сколько сумел раздобыть, и мог бы скоро завершить исследование. Я отдал ему годы, и оно принесет мне славу, когда будет завершено. А уж особенно спинной мозг. Просто завораживает. Но я не сумею завершить, если не получу еще. А если не завершу, то не смогу опубликовать мой труд. А мне известно, что один француз занимается более или менее тем же самым. Я не потерплю, чтобы меня побил какой-то юркий папист… – Он умолк, спохватившись, что снова оговорился. – Мои извинения, сударь. Но от этого столько зависит, и сердце просто разрывается, когда наталкиваешься на такие глупые помехи.

Он откупорил вторую бутылку, выпил из горлышка и протянул ее мне.

– Вот так. Причины моей невежливости. И должен признаться что с ними сочетается очень неустойчивый темперамент. Я по натуре холерик.

– И это говорит человек, который отвергает старую медицину!

Он ухмыльнулся.

– Справедливо. Но я говорю метафорически.

– Вы действительно смотрите так на влияние звезд? Считаете, что это вздор?

Он пожал плечами.

– Ах, да не знаю! Правда не знаю. Наши тела – микрокосм всего сущего? Можем ли мы определить движение одних, изучая другие? Вполне вероятно. Очень, я полагаю, логично, но пока еще никто не предложил мне надежного безупречного метода, как это делать. Пяленье на звезды, которым занимаются астрономы, выглядит пустопорожней чепухой, а они высокопарно творят из нее панацеи. И с этими своими телескопами они начнут находить их все больше и больше. О, весьма интересно! Но они впали в такой восторг, что совсем позабыли причину своих поисков. Впрочем, мне следует оставить эту тему, пока я не вышел из себя второй раз за этот день. Так не могли бы мы начать сначала?

– В каком смысле?

– Расскажите мне про вашу пациентку, эту весьма странную вдову Анну Бланди. Я буду слушать с превеликим вниманием, и какие бы замечания я ни сделал, в них не будет неодобрения.

Я все еще опасался настолько ему довериться, а потому медлил, но Лоуэр вздохнул и начал приготовления, чтобы вновь броситься на колени.

– Ну хорошо, хорошо, – сказал я, поднимая ладони и стараясь сдержать смех. – Сдаюсь.

– Благодарение Небу! – сказал он. – Не сомневаюсь, что к старости меня одолеет ревматизм. Ну а теперь, если не ошибаюсь, вы сказали, что рана не затягивается?

– Да. И очень быстро загнивает.

– Вы попробовали не бинтовать ее, а подставить воздуху?

– Да. Это ничего не изменило.

– Жар?

– Как ни странно, нет. Но, конечно, его не избежать.

– Ест?

– Ничего не ест, если только дочь не покормит ее овсянкой.

– Моча?

– Жидкая, с запахом лимона и едким вкусом.

– Хм-м… Нехорошо. Вы совершенно правы. Нехорошо.

– Она умрет. Я хочу ее спасти. Вернее, хотел. Но нахожу ее дочь нестерпимой.

Последние мои слова Лоуэр пропустил мимо ушей.

– Какие-нибудь признаки гангрены?

Я ответил, что нет, но что и ее тоже скорее всего не избежать.

– Вы думаете, она согласится передать?..

– Нет, – сказал я твердо.

– Ну а дочь? Если я предложу ей целый фунт за останки?

– Вы, если не ошибаюсь, знаете эту девушку.

Лоуэлл испустил вздох и неохотно кивнул.

– Вот что, Кола, если я завтра умру, даю вам разрешение анатомировать меня. Понять не могу, почему это вызывает такой переполох. Ведь они же будут затем погребены, не так ли? Какое имеет значение, насколько они разъяты, если они умерли с соблюдением религиозного обряда? Или кто-то сомневается, что благой Господь не способен собрать их воедино при Втором Пришествии?

Я ответил, что в Венеции положение точно такое же: почему-то людям не нравится мысль, что их разрежут на куски, мертвы ли они или живы.

– Что вы намерены делать со старухой? – спросил он. – Ждать, пока она умрет?

Вот тогда-то меня и осенила мысль, которой я тут же решил поделиться с ним. И такова доверчивость моей натуры, что я и мгновения не колебался.

– Дайте-ка мне опять эту бутылку, – сказал я, – и я открою вам, что сделал бы, будь у меня такая возможность.

Он тут же вручил мне бутылку, а я коротко взвесил шаг, который собирался совершить. Мой разум был слишком смущен. Горькое ошеломление после его обвинений и облегчение после его извинений были так велики, что я потерял способность мыслить здраво. Нет, я никогда бы не доверился ему, если бы его надежность и дружба выглядели неколебимыми; но после того, как они подверглись сомнению, желание угодить ему и доказать мою искренность взяли верх над всем остальным.

– Прошу простить неуклюжесть моего изложения, – сказал я, когда он поудобнее прислонился к моей шаткой кровати. – Идея эта осенила меня, только когда мы наблюдали голубку в колоколе насоса. Видите ли, она касается крови. Что, если по воле случая крови оказывается недостаточно, чтобы доставлять питательные вещества? Что, если потеря крови означает, что ее не хватает, чтобы избавлять сердце от избытка жара? Не может ли в этом заключаться причина жара во всем теле? И я уже много лет задумывался над тем, не стареет ли кровь вместе с телом? Подобно каналу со стоячей водой, в котором все живое начинает погибать, потому что стоки засорены?

– Несомненно, если вы теряете кровь, вы умираете.

– Но почему? Не от истощения и не от переизбытка жара. Нет, сударь. Смерть приходит с вытеканием или закупориванием духа жизни, присутствующего в крови. Сама кровь, я убежден, служит всего лишь носителем этого духа. И старость вызывается его дряхлением. Такова, во всяком случае, моя теория, и в ней гармонично объединяются общепринятые истины, которые вы презираете, и знания, приобретенные через опыт, которые вы приветствуете.

– И вот тут мы соединяем ваше теоретическое предисловие с практическими нуждами лечения, вами проводимого, не так ли? Скажите, что вы намерены предпринять?

– Если не мудрствовать лукаво, все просто. Когда мы голодны, мы едим. Когда нам холодно, мы приближаемся к источнику тепла. Когда наши жизненные соки не уравновешены, мы добавляем или убавляем нужное количество, дабы восстановить равновесие.

– Если вы верите в этот вздор.

– Да, – сказал я. – А если нет и вы верите теории четырех стихий, то восстанавливаете равновесие в теле, усиливая слабейшую. В этом суть всякой медицины, старой и новой, – восстановление равновесия. Ну, в этом случае изъять еще некоторое количество крови с помощью пиявок или кровопускания значит только ухудшить ее положение. Если ее дух жизни слабеет, ослабить его еще больше – значит только повредить ей. Такова теория Сильвия, и я верю, что он прав. Логически, следует не забрать у нее кровь, а…

– Добавить, – быстро сказал Лоуэр и наклонился вперед с внезапным оживлением, когда наконец понял, к чему я клоню. Я в восторге кивнул.

– Вот-вот, – сказал я. – Вот именно! И не просто добавить, но молодую кровь, свежую, новую и не сгустившуюся, с жизненностью юности в своей консистенции. Вдруг это поможет заживлению раны в старом теле? Кто знает, Лоуэр, – вскричал я в увлечении, – кровь ведь может быть эликсиром жизни. В конце-то концов, принято считать, что здоровье стариков укрепляется, если они просто делят постель с ребенком. Только вообразите, что может сотворить юная кровь!

Лоуэр откинулся на своем сиденье и отпил большой глоток эля, обдумывая мои слова. Его губы шевелились, пока он вел безмолвный разговор с самим собой, перебирая в уме все возможности.

– Вы подпали под влияние мосье Декарта, не правда ли? – спросил он затем.

– Почему вы так думаете?

– Вы составили теорию, и она подсказывает вам практическое ее применение. У вас нет никаких свидетельств что из этого что-либо выйдет. И если мне дозволено сказать так – ваша теория нечетка. Вы приводите доказательство по аналогии – прибегнув к ссылке на жизненные соки, в которые не верите, – для того, чтобы заключить, что решение лежит в восполнении недостающего. И добавляете дух жизни, существование которого весьма предположительно.

– Хотя не опровергается даже и вами.

– Да. Это правда.

– Но вы оспариваете мою теорию?

– Нет.

– А можно ли установить, прав ли я, кроме как проверив ее на практике? Ведь это же основа опытной философии?

– Основа мосье Декарта, – сказал он, – если я верно его понял. Составить гипотезу, затем собрать данные и посмотреть, верна ли она. Альтернатива, предложенная лордом Бэконом, состоит в том, чтобы собрать данные, а затем вывести объяснение, которое охватит все, что об этом известно.

Задним числом, вспоминая эту беседу, добросовестно занесенную в тетрадь, которая сопровождала меня во всех моих путешествиях и которую я теперь перечитал впервые за много лет, я замечаю многое, скрытое тогда от моего понимания. Английское отвращение к иностранцам очень быстро приводит к желанию отвергать любой шаг вперед, который видится им следствием неверных, по их мнению, методов, что позволяет этому высокомернейшему из народов объявлять своими любые открытия. Дескать, открытие, основанное на хромающих предпосылках, – не открытие: все иностранцы, находящиеся под влиянием Декарта, используют хромающие предпосылки, а посему… Hypotheses non facto. Тут нет гипотезы: не таков ли рев труб мистера Ньютона, когда он обрушивается на Лейбница, как на вора, поскольку идеи того совпадали с его собственными? Однако тогда я просто полагал, что мой друг употребил этот аргумент как средство для пополнения нашего знания.

– Мне кажется, что ваша оценка мосье Декарта не воздает ему должного, – сказал я. – Но не важно. Скажите, какой метод избрали бы вы?

– Я бы начал с переливания крови между животными – молодыми и старыми. Сперва одной породы, а затем разных пород. Я бы вливал воду в сосуды животных, чтобы посмотреть, не будет ли результат тем же самым. Затем я сравнил бы все результаты, чтобы увидеть, каковы результаты именно переливания крови. И наконец, когда убедился бы, что могу продолжать с полной уверенностью, я бы испробовал этот метод на миссис Бланди.

– Которая к этому времени покоилась бы в могиле уже год, если не больше.

Лоуэр ухмыльнулся.

– Ваш безошибочный глаз заметил слабость этого метода.

– Позвольте, я выражусь иначе. Вы мне поможете?

– Естественно, я был бы в восторге. Я просто обсуждал сопутствующие вопросы. А какой метод изберете вы?

– Не знаю, – сказал я – Мне было пришло в голову, что подошел бы бык. Могучий вол, знаете ли. Но логика заставляет отказаться от этого. Как вам известно, кровь имеет склонность сворачиваться. И потому необходимо переливать ее от одного существа другому без проволочек. А вола в комнату не приведешь. Кроме того, такая кровь несет животный дух, а мне претит мысль о том, чтобы ввести человеку животность вола. Это было бы оскорблением Бога, который поставил нас выше животных.

– Так вашу собственную?

– Нет. Я ведь должен буду вести опыт.

– Ну, тут никаких затруднении нет. Мы легко найдем кого-нибудь. Лучше всего, – продолжал он, – подошла бы дочь. Она согласится ради матери. И я уверен, мы сумеем внушить ей необходимость хранить молчание.

Я совершенно забыл про дочь. Лоуэр заметил, как вытянулось мое лицо, и осведомился о причине.

– Когда я в последний раз приходил в их дом, она вела себя с такой нестерпимой дерзостью, что я поклялся больше не переступать их порога.

– Гордость, сударь, гордость!

– Быть может. Но вы должны понять, что я не могу уступить. Она должна молить меня на коленях, прежде чем я возьму свои слова назад.

– Оставим это на время. Предположим, вы могли бы провести этот опыт – только предположим, – сколько крови вам потребовалось бы?

Я покачал головой.

– Пятнадцать унций? Или двадцать? Столько крови человек может потерять без дурных последствий. Возможно, что и побольше на более поздней стадии. Мне пришло в голову, что кровь должна покидать одно тело и вливаться в другое в одних и тех же местах – вена в вену, артерия в артерию. Я бы рекомендовал взрезать яремную вену, но только слишком трудно потом остановить ток из нее Я не хочу спасти мать, а дочери дать истечь кровью. Так что, пожалуй, какой-нибудь крупный сосуд в руке. Сделать перевязку, чтобы он вздулся. Это-то просто. Меня смущает само переливание.

Лоуэр встал и прошелся по комнате, роясь в карманах.

– Вы слышали про впрыскивания? – спросил он затем.

Я покачал головой.

– А! – сказал он. – Замечательная идея, над которой мы как раз работали.

– Мы?

– Я, доктор Уоллис и мой друг Рен. В некоторых отношениях она схожа с вашей идеей. Видите ли, мы берем острый инструмент и втыкаем его в сосуд, а потом впрыскиваем жидкости прямо в кровь, минуя желудок.

Я наморщил лоб.

– Поразительно! И что происходит?

Он помолчал.

– Результаты мы получали разные, – признался он затем. – В первый раз все вышло великолепно. Мы впрыснули одну восьмую чашки красного вина прямо в собаку. Недостаточно, чтобы она хотя бы слегка опьянела, если бы вылакала столько. Но благодаря такому методу она была пьянее пьяного. – Он ухмыльнулся своим воспоминаниям. – Мы еле с ней справились. Спрыгнула со стола, забегала по комнате, а потом наткнулась на посудный буфет и повалилась на спину. Мы еле справлялись со смехом. Даже Бойль не сдержал улыбки. Но важно то, что небольшое количество впрыснутого вина оказывает заметно большее воздействие, чем то же количество, попавшее в желудок. И в следующий раз мы взяли старого облезлого пса и впрыснули соль аммония.

– И?..

– Он сдох, причем сильно мучаясь. Когда мы его вскрыли, коррозия сердца оказалась очень значительной. В следующий раз мы попробовали впрыснуть молоко, чтобы посмотреть, не обойдем ли мы таким образом потребность в еде. Но, к сожалению, оно в сосудах свернулось.

– И эта тоже сдохла?

Он кивнул:

Наверное, мы впрыснули слишком много. В следующий раз сократим дозу.

– Я был бы в восхищении, если бы вы дозволили мне присутствовать.

– С большим удовольствием. Но я хотел сказать, что мы могли бы использовать для вашего переливания тот же метод. Вы не хотите, чтобы кровь соприкоснулась с воздухом, иначе она может свернуться. Возьмите голубиное перо, которое легко истончить и заострить, проколите дырочку в кончике и введите его в вену Сары. Присоедините его к длинной серебряной трубочке узкого диаметра, а другое перо вставьте в вену матери. Погодите, пока из трубочки не потечет кровь, а тогда пережмите ток крови в вене матери над разрезом. Присоедините другой конец трубочки и считайте. Боюсь, мы можем только догадываться о количестве вытекающей крови. Но если дать ей несколько секунд стекать в чашку, мы получим представление о скорости, с какой она вытекает.

Я восторженно закивал.

– Великолепно, – сказал я. – Я думал испробовать кровососные банки. Но этот метод много аккуратнее.

Он ухмыльнулся и протянул мне руку.

– Клянусь Богом, мистер Кола, я рад, что вы здесь. Вы мне по сердцу, поистине так. Ну а пока кто из нас посетит Грова ради бедняги Престкотта?

 

Глава седьмая

Я всегда признавал, что остаюсь в долгу у Лоуэра за способ переливания крови. Без его находчивости операцию эту вряд ли удалось бы провести. Однако истина в том, что сама идея и ее обоснование принадлежали мне, и позднее я поставил опыт. До того времени мысли Лоуэра сосредотачивались только на задаче введения в кровь иных жидкостей и медикаментов, а о возможности или значимости переливания самой крови он никогда не задумывался.

Однако речь об этом пойдет ближе к концу моего повествования, мне же надлежит излагать мою историю в ее последовательности. И в ту минуту моей главной заботой было предложить мои услуги для посещения доктора Грова, о чем просил Престкотт, так как мне все еще казалось, что чем больше знакомых я приобрету в этом обществе, тем будет лучше для меня. Разумеется, доктор Гров вряд ли мог оказаться особенно полезным, и Лоуэр сказал мне, что сердечно рад моему предложению, ибо оно избавляет его от встречи с человеком, которого он находит нестерпимо докучным. Заклятый и многоречивый враг новых знаний, он не далее как полмесяца назад произнес в колледже Сент-Мэри Винчестерской язвительную проповедь, объявляя познание через опыт богопротивным, крамольным и греховным как в целях, так и в их достижении.

– И многие в городе разделяют его мнение? – спросил я.

– Силы Небесные! Конечно. Врачи, которые опасаются за свои прерогативы, священнослужители, напуганные потерей своего влияния, а также орды невежд, не терпящих ничего нового. Мы стоим на зыбкой почве. Вот почему нам следует быть как можно осторожнее с вдовой Бланди.

Я кивнул. То же, что и в Италии, сказал я ему.

– В таком случае вы подготовлены к встрече с Гровом, – ответил он с ухмылкой. – Побеседуйте с ним. Но держите ухо востро. Он не глуп, хотя заблуждается и, откровенно говоря, очень скучен.

Колледж Сент-Мэри Винчестерской в Оксфорде, в просторечии именуемый Новым колледжем, занимает большое ветшающее здание, расположенное в восточной части города у самых стен и двориков для игры в мяч. Он очень богат, но слывет приютом ретроградства. Когда я добрался туда, он показался мне совсем безлюдным, и ничто не указывало, где может находиться предмет моих поисков. А потому я осведомился о нем у единственного человека, который мне встретился, и он сообщил мне, что доктор Гров уже несколько дней как недомогает и никого не принимает. Я объяснил, что ни в коем случае не потревожил бы его при обычных обстоятельствах, однако мне совершенно необходимо его увидеть. А потому этот человек, низкорослый, смуглый и щуплый, назвавший себя с чопорным поклоном Томасом Кеном, проводил меня к требуемой лестнице.

Толстая дубовая дверь комнаты доктора Грова – англичане не скупятся для дверей на превосходную древесину – была плотно закрыта, и, постучав, я не ожидал отклика. Однако услышал легкий шорох и постучал еще раз. Мне показалось, что я слышу голос, но не мог разобрать слов, однако было логично предположить, что меня приглашают войти.

– Убирайся, – сказал тот же голос, когда я вошел. – Или ты глухой?

– Прошу у вас прощения, сударь, – ответил я и умолк от удивления. Человек, к которому я пришел, был тем самым, который несколько дней назад у меня на глазах отказал в помощи Саре Бланди. Я неуверенно смотрел на него, а он ответил мне взглядом, несомненно, также вспомнив, что видел меня раньше.

– Как я уже сказал, – продолжал я, вновь обретя самообладание, – я прошу у вас прощения. Но я не расслышал.

– В таком случае разрешите мне повторить в третий раз. Я сказал, чтобы вы убирались. Я болен.

Он, видимо, достиг преклонного возраста пятидесяти лет, но вполне возможно, что и более. Его широкие плечи уже несли печать согбенности, которую рано или поздно Всемогущий накладывает на плечи даже самых крепких из его созданий, напоминая им о подчинении Его законам. Но a re decedo.

– Я весьма сожалею о вашем недомогании, – сказал я, твердо сохраняя мою позицию в дверях. – Я не ошибусь, если предположу, что в нем повинен ваш глаз?

Прийти к такому выводу мог бы кто угодно, ибо правый глаз доктора был багров и слезился, раздраженный постоянным нетерпеливым протиранием. И он вызвал мой интерес, никак не связанный с причиной моего пребывания тут.

– Разумеется, мой глаз, – ответил он коротко. – Он причиняет мне адские муки.

Я сделал шаг-другой в комнату, так, чтобы видеть яснее и надежнее утвердиться в его присутствии.

– Сильнейшее раздражение, сударь, вызывающее слипание и воспаление. Уповаю, вас лечат умело. Хотя, думаю, что это не очень серьезно.

– Не очень? – вскричал он изумленно. – Не очень серьезно? Я в агонии, а у меня много работы. Вы врач? Мне врач не нужен. Я получаю наилучшее лечение, какое только возможно.

Я представился.

– Натурально, я не решаюсь противоречить врачу, сударь, но мне так не кажется. Я даже отсюда вижу сгущение бурой гнилостности вокруг века, которая требует медикамента.

– Так это же и есть медикамент, идиот, – сказал он. – Я сам смешивал ингредиенты.

– И какие это ингредиенты?

– Высушенный собачий кал, – ответил он.

– Что-что?

– Рецепт мне дал мой врач. Бейт. Врач короля, знаете ли, и человек из почтенной семьи. Самое верное средство, проверенное веками. И породистой собаки к тому же. Она принадлежит коменданту замка.

– Собачий кал?

– Да. Высушиваешь на солнце, толчешь в порошок и вдуваешь в глаз. Вернейшее средство от всех глазных болезней.

По моему мнению, в этом и было объяснение, почему его глаза доставляли ему такие страдания. Разумеется, бесчисленные старинные средства употребляются и теперь, а некоторые, без сомнения, не менее действенны, чем те, что прописывают врачи, – хотя последнее отнюдь не обязательно похвала. Я не сомневаюсь, что минеральные медикаменты, столь приветствуемые Лоуэром, со временем изгонят такие панацеи. Я представлял себе, какого рода болтовня сопровождала такое предписание. Естественное притяжение подобного к подобному – истолченный кал устанавливает родство с ядовитостью и высасывает ее. Или нет – это уж как получится.

– Не мне сомневаться, сударь, но вы совершенно уверены, что он помогает? – спросил я.

– Из вопроса следует, что вы как раз сомневаетесь.

– Нет, – сказал я осторожно, – В некоторых случаях он, возможно, исцеляет, не мне судить. Давно ваш глаз вас беспокоит?

– Дней десять.

– А как давно вы лечите его подобным образом?

– Около недели.

– И за это время вашему глазу стало лучше или хуже?

– Лучше ему не стало, – признал он. – Но ведь без лечения ему могло стать еще хуже.

– А благодаря другому лечению ему могло бы стать лучше, – сказал я. – И если бы я применил другое лечение и вашему глазу стало бы лучше, это показало бы…

– Это показало бы, что первое мое лечение наконец подействовало и что ваше никакого значения не имело.

– Вы хотите, чтобы ваш глаз был излечен как можно скорее. Если вы применяете лечение и на протяжении достаточного срока оно не приносит облегчения, то можно сделать вывод, что на протяжении этого срока лечение не подействовало. А подействовало бы оно на следующей неделе, через неделю или через три года – значения не имеет.

Доктор Гров открыл рот, чтобы опровергнуть мой ход рассуждений, но тут боль пронзила его глаз, и он вновь начал свирепо его тереть.

Тут я усмотрел счастливый случай заслужить его расположение, а может быть, и гонорар, который пополнил бы мой тощающий кошелек. А потому я попросил теплой воды и принялся вымывать из глаза гнусное снадобье, полагая, что это может обернуться чудотворным исцелением. К тому времени когда я завершил промывание, его измученный глаз открылся, и, хотя доктор Гров все еще испытывал неприятное жжение там, он изъявил радость, ибо ему уже значительно полегчало, и – что было еще приятнее – он объяснил это только действием отвара, которым я воспользовался.

– А теперь дальнейшее, – твердо сказал Гров, засучивая рукав. – Полагаю, пяти унций будет достаточно, как по-вашему?

Я не согласился, хотя воздержался и не сказал ему, что не слишком верю в полезность кровопускания, так как боялся потерять его доверие. А потому я указал, что гармония его тела восстановится надежнее с помощью небольшой рвоты после еды – тем более что, судя по его виду, пропустить одну-две трапезы ему не повредило бы.

Когда лечение было завершено, он предложил мне выпить с ним стаканчик вина, но я отказался, так как совсем недавно выпил слишком много. И я объяснил причину моего визита, не собираясь касаться того, что произошло в кофейне, раз он сам ничего не сказал. Я осуждал его поведение, но теперь, узнав эту девушку получше, я мог его понять.

– Дело идет о молодом человеке, с которым я встретился вчера, – сказал я. – О мистере Престкотте.

При упоминании мистера Престкотта доктор Гров нахмурился и осведомился, как я мог с ним встретиться, когда он заключен в темнице замка.

– Благодаря моему дорогому другу доктору Лоуэру, – ответил я – у которого… э… было к нему дело.

– Зарится на его труп, так ведь? – спросил Гров. – Право, когда я болею, то подумываю о возвращении в Нортгэмптон к моей родне из опасения, что Лоуэр появится у моего смертного одра с алчным блеском в глазах. И что сказал Престкотт?

Я ответил, что Престкотт наотрез отверг самую мысль об этом, и Гров кивнул.

– Достохвально. Умный юноша, хотя было легко увидеть, что он плохо кончит. Очень своевольный.

– Сейчас, – сказал я с глубокой серьезностью, – он полон раскаяния и нуждается в духовной поддержке. Он хотел бы, чтобы вы посетили его и помогли ему найти утешение в религии.

Гров, видимо, был столь же доволен, как и удивлен.

– Никогда не следует приуменьшать силу воздействия петли! Она даже худшего из грешников побуждает воззвать к Божьему милосердию, – сказал он удовлетворенно. – Я навещу его сегодня же вечером.

Мне это очень понравилось. Он был резок, безусловно, закоснел в своих устаревших убеждениях, и все же я почувствовал в нем доброту. А еще – что он прямо-таки радовался, когда ему возражали. Позже Лоуэр сказал мне, что Гров никогда не оскорблялся, если возражения были искренними, хотя и старался всеми силами их опровергнуть. Из этого следовало, что он был не из тех, кто легко нравится, однако находились люди, которые его любили.

– Он горит желанием поговорить с вами как можно скорее, – сказал я. – Но я бы посоветовал вам выждать день-другой. Дует северный ветер, а он, как известно, вреден для глазных болезней.

– Поглядим, – сказал он. – Однако откладывать я не стану. Мне претило пойти к нему без его просьбы, и я доволен, что он меня зовет. Примите мою благодарность, сударь.

– Вам известна, – спросил я, еще раз осматривая его глаз, – история совершенного им преступления? Судя по немногим подробностям, которые я слышал, оно, видимо, не совсем обычное.

Гров кивнул.

– Весьма необычное, – согласился он. – Но, боюсь, он был обречен поступить так в силу своего рождения. Его отец был тоже своеволен. Несчастливо женился.

– Он не любил свою жену? – спросил я.

Гров нахмурился.

– Хуже того. Он женился по любви. На очаровательной девушке, как мне говорили, но против желания обеих семей, которые так его и не простили. Боюсь, таков был его нрав.

Я покачал головой. Сам происходя из купеческого рода, я прекрасно понимал, насколько важно в брачных делах не дать чувствам затуманить рассудок. Как однажды заметил мой отец: если Бог предназначил нам жениться по любви, зачем он создал любовниц? Не то чтобы сам он позволял себе лишнее в этом смысле. Они с матушкой были преданны друг другу.

– Когда началась война, он выступил на стороне короля, доблестно сражался и лишился всего. Но продолжал хранить верность и вступал в заговоры против Республики. Увы, заговоры он любил больше своего монарха, ибо предал короля Кромвелю, что едва не привело к самым гибельным последствиям. Более гнусного деяния свет не видывал с тех пор, как Иуда Искариот продал Господа нашего.

Он умудрено кивнул. Я же нашел все это очень интересным, но все-таки не понял, что привело молодого Престкотта в тюрьму.

– Это очень просто, – сказал Гров. – Нрав у него яростный и неуравновешенный; быть может, это тот случай, когда грехи отцов находят нас. Он был непослушным, не знающим узды ребенком и предался порокам, едва вырвался из-под власти семьи. Он набросился на доброго опекуна, который поддерживал его после позора отца, и чуть не убил его; к этому добавилась жалоба его дяди, чей денежный сундук он, навестив его, опустошил. Такое случается: в прошлом году мы повесили студента за грабежи на большой дороге, в этом году будет Престкотт, и, боюсь, он не станет последним. «Ибо земля эта наполнена кровавыми злодеяниями, и город полон насилий». – Он умолк, давая мне время узнать цитату, но я беспомощно пожал плечами. – Иезекииль, семь, двадцать три, – сказал он с упреком. – Последствия смут и бурь, которые нам пришлось пережить. А теперь к делу, сударь. Не смею оскорбить вас, предложив вам деньги за вашу доброту, но, может быть, обед в колледже будет достаточным вознаграждением? Еда отличная, вино еще лучше, и я могу обещать вам превосходное общество.

Я слабо улыбнулся и ответил, что буду в восторге.

– Чудесно, – сказал он. – Я очень рад. В пять часов?

На этом и порешили. Я распрощался с ним, рассыпаясь в благодарностях, насколько мне это удалось.

То как он их отклонял, указывало, что, по его мнению, такое приглашение было для меня великой честью.

– Скажите мне, пока вы еще здесь, – сказал он, когда я открыл дверь, – как там мать этой девушки?

Я остановился, удивленный его неожиданным вопросом.

– Плохо, – ответил я. – Собственно говоря, по моему мнению, она умрет.

Он угрюмо кивнул, но я не мог угадать, что прятал этот кивок.

– Так-так, – сказал он. – Да свершится Божья воля.

И он закрыл дверь. А я отправился предупредить миссис Булстрод, что не буду обедать, а затем исполнил последнюю взятую на себя обязанность – отнес галлон вина Престкотту в его темницу.

 

Глава восьмая

Обед в Новом колледже меня несколько ошеломил. Мои хозяева все были высокоученые джентльмены, а многие носили духовный сан, и потому я вообразил, будто отлично проведу время в приятном окружении. Однако обед был подан в обширной, полной сквозняков зале, по которой ветер гулял так, словно мы находились на палубе корабля в бурю; Гров надежно укутался и не поскупился на подробности, сообщая мне, во сколько слоев нижнего белья он облачается перед посещением трапезной. Предупреди он меня, я поступил бы так же. Хотя, впрочем, все равно мерзнул бы. Англичане приспособились к ледяным холодам, я же привык к ласковым ветеркам и теплому климату Средиземноморья. Тем не менее даже в самой жалкой харчевне и в помине нет стужи, которая царила в этой зале, не только пробирая вас до костей, но заставляя ныть и болеть самые кости.

Но это можно было бы вытерпеть, если бы вас вознаграждали превосходной едой, вином и обществом. Колледжи эти сохраняют монастырский обычай совместных трапез, и лишь самые богатые платят, чтобы еда доставлялась в их комнаты. Старшие члены факультета сидят на возвышении, а прочие размещаются в остальной части залы. Так как еда не годится даже для свиней, полагаю, неудивительно, что обедающие ведут себя как свиньи. Едят они с деревянных подносов, а на середине столов расставлены большие миски, в которые они кидают обглоданные кости, если не швыряют их друг в друга. К концу обеда мой костюм был весь обрызган членами факультета, которые разговаривали с набитыми ртами, осыпая друг друга кусочками хрящей и крошками полупережеванного хлеба.

Вино было настолько скверным, что я даже не мог упиться до потери памяти и был вынужден слушать разговоры, которые никак не касались интересных научных тем. Мне стало ясно, что, сразу оказавшись в обществе мистера Бойля и доктора Лоуэра, я составил неоправданно благоприятное мнение об Оксфорде и англичанах. Отнюдь не заботясь о последних достижениях в области знаний, сотрапезники интересовались только тем, кто получит какой приход и что настоятель такой-то сказал архидиакону такому-то. Кроме меня, там присутствовал еще один гость, видимо, высокопоставленный джентльмен, и они так перед ним лебезили, что я подумал, уж не патрон ли это их колледжа. Однако он почти все время молчал, а меня посадили слишком далеко от него, и завязать с ним разговора я не мог.

Сам же я никакого интереса не вызывал, и, признаюсь, моя гордость была уязвлена. Я предполагал, что гость вроде меня, только-только из Лейдена и Падуи, быстро станет предметом всеобщего внимания. Отнюдь, отнюдь! Сказать, что я не живу в городе и не ношу никакого духовного сана, было равносильно признанию, что я страдаю сифилисом. А когда выяснилось, что я католик, двое покинули залу и по меньшей мере один отказался сидеть рядом со мной. Мне тяжко было признать это, ибо к тому времени я открыл свое сердце англичанам, но почти во всем они были ничуть не лучше им подобным в Падуе и Генуе; и если не считать различия в религии и языке, их вполне могли бы подменить на компанию сплетничающих итальянских священнослужителей, и никто не обнаружил бы разницы.

Но если большинство просто не обращало на меня внимания, то оскорбительно вел себя лишь один, а потому оказанный мне прием следует считать скорее равнодушным, чем враждебным. Однако, к великому моему огорчению, исключением явился джентльмен, которым я был готов безоговорочно восхищаться, ибо доктора Джона Уоллиса я с восторгом причислил бы к моим знакомым. Я много о нем наслышался и восхищался его математическим талантом, который поставил его в первый ряд ученых Европы, и я воображал, что человека, который вел переписку с Мерсенном, который скрещивал математические шпаги с Ферма и Паскалем, должна отличать высочайшая цивилизованность. Увы, действительность оказалась иной. Доктор Гров познакомил нас и был оскорблен тем, как Уоллис отказал мне даже в обычной учтивости. Он уставился на меня светлыми холодными глазами рептилии, не пожелал ответить на мой поклон и повернулся ко мне спиной.

Было это, когда мы садились за стол, и Гров начал разговаривать чрезвычайно бодро и задиристо, чтобы загладить грубость его коллеги.

– Ну-с, сударь, – сказал он, – вы должны защищаться. Не так часто мы встречаем здесь защитника новых веяний. Если вы близки с Лоуэром, я полагаю, что вы именно таковы.

Я ответил, что не представляю себя защитником, во всяком случае – достойным.

– Однако же правда, что вы ищете отбросить ученость древних и заменить ее собственной.

Я ответил, что уважаю все, достойное уважения.

– Аристотель? – сказал он воинственно – Гиппократ? Гален?

Я сказал, что все они – великие люди, но можно доказать, что во многих отношениях они ошибались. Он негодующе фыркнул в ответ на мои слова.

– И что найдено нового? Единственное, чего достигли вы, обновители, сводится к поискам новых причин того, что практиковали древние, да доказательствам, что некоторые мелочи не таковы, какими считались.

– О нет, сударь, нет, – сказал я. – Вспомните барометр, телескоп…

Он презрительно отмахнулся.

– Те, кто ими пользуется, все приходят к разным выводам. Какие открытия совершил телескоп? Подобные игрушки никогда не заменят логику, игру разума с непостижимым.

– Однако я убежден, что развитие философии сотворит чудеса.

– Пока я не вижу ни малейших признаков этого.

– Но увидите, – сказал я горячо – Я твердо уверен, что наши потомки докажут многое из того, что сейчас всего лишь предположения. Возможно, настанет век, когда отправиться на Луну будет не труднее, чем для нас в Америки. Беседы с кем-нибудь в Индиях станут, возможно, столь же обычными, как теперь – литературная переписка. В конце-то концов, мысль о том, что можно говорить и после смерти, до изобретения алфавита должна была представляться лишь фантазией, а возможность находить путь в море благодаря минералу древние, ничего не знавшие о магните, сочли бы нелепостью.

– Какая пышность выражений! – сказал Гров язвительно. – Однако я нахожу, что риторика хромает и в антитезах, и в антиподах ибо вы ошибаетесь, сударь. Древним магнит был прекрасно известен. Диодор Сицилийский был о нем осведомлен со всей полнотой, как знает каждый джентльмен. Мы всего лишь отрыли новое применение для этого камня. Именно это я и имею в виду. В древних текстах можно найти все знания, если уметь их читать. И это столь же верно и для алхимии, и для медицины.

– Не могу согласиться, – сказал я, полагая, что даю отличный отпор. – Возьмите для примера судорогу желудка. Какое средство обычно применяют против нее?

– Мышьяк, – сказал кто-то, сидевший дальше и, очевидно, слушавший нас. – Несколько гранов с водой как рвотное. Я сам его принимал в прошлом сентябре.

– И помогло?

– Ну, боль сначала усилилась. Должен признать, что небольшое кровопускание, по моему мнению, оказалось более полезным. Но очистительные свойства мышьяка бесспорны. Признаюсь, у меня никогда не было столь частого стула.

– Мой учитель в Падуе сделал несколько опытов и пришел к выводу, что вера в мышьяк ошибочна и глупа. Она восходит к лечебнику, переведенному с арабского, а затем на латынь Деусингием. Однако переводчик сделал ошибку. В книге от болей советовалось употреблять, как там было сказано, дарении. Это название было переведено как arsenicum – мышьяк, тогда как мышьяк по-арабски – зарник.

– Так что же нам следует принимать?

– Корицу, по-видимому. Так как же, сударь, будете ли вы защищать давнее лечение, опирающееся на ошибку переводчика?

Тут второй откинул голову и захохотал, отправив полупрожеванную еду изящной параболой через стол.

– Вы оправдали лишь необходимость в твердом знании классических языков, сударь, – сказал он. – Не более. И используете это как предлог, лишь бы отбросить тысячи лет учености и подменить их своими собственными жалкими писаниями.

– Я сознаю слабость моих писаний, – ответил я, все еще оставаясь наиболее благовоспитанным человеком за этим столом, – но я ничего не подменяю, а только проверяю гипотезы, прежде чем их принять. Ведь сам Аристотель говорит, что наши идеи должны соответствовать нашему опыту, не так ли?

Боюсь, к этому времени я начал краснеть от гнева, поскольку понял, что его не интересует дискуссия, которая опирается на логику. Если Гров в своей аргументации был доброжелателен, этот был неприятен и тоном, и манерой.

– И что тогда?

– О чем вы говорите?

– После того, как вы подвергли Аристотеля своей проверке? И без сомнения, нашли его очень легким. Что тогда? Подвергнете ли вы своим исследованиям монархию? Может церковь? Посмеете ли подвергнуть своей проверке самого Спасителя Нашего? Вот в чем заключается опасность, сударь. Ваши изыски ведут к атеизму, что неизбежно, если только науку не будут крепко держать в руках те, кто стремится укреплять слово Бога, а не ставить его под сомнение.

Тут он умолк и обвел взглядом своих коллег, ища их поддержки. Я был доволен, заметив, что они слушали его без особого восторга, хотя многие согласно кивали.

– «Скажет ли глина горшечнику: „что ты делаешь?“ – мягко пробормотал Гров почти про себя.

Но его недоговоренная цитата разверзла уста молодого человека, который утром показал мне, как найти комнату Грова.

– Исайя, сорок пять, девять, – сказал он. – «Приобретение премудрости выше рубинов», – добавил он негромко, будучи, без сомнения, слишком молодым и незначительным по своему положению, чтобы участвовать в споре, но не желая, чтобы старший разглагольствовал, как ему вздумается. Я и раньше замечал, что он несколько раз пытался вмешаться в разговор, но едва открывал рот, как Гров перебивал его и продолжал говорить, будто того тут не было.

– Иов, двадцать восемь, восемнадцать, – сердито буркнул Гров, раздраженный такой дерзостью. – «И кто умножает познания, умножает скорбь».

– Екклесиаст, один, восемнадцать, – отпарировал Томас Кен, также, видимо, разгорячаясь. Я распознал какую-то старую ссору, которая не имела никакого отношения ни ко мне, ни к опытам. – «Доколе, невежды, будете любить невежество? Доколе глупцы будут ненавидеть знание?»

– Притчи, один, двадцать два. «Мудрость твоя и знание твое – они сбили тебя с пути».

Заключительный удар прикончил беднягу Кена, который не сумел вспомнить источник этой цитаты. Он покраснел от такого публичного унижения, отчаянно пытаясь найти ответ.

– Исайя, сорок семь, десять, – с торжеством объявил Гров, когда поражение Кена стало очевидным для всех.

Кен со стуком бросил нож и встал, чтобы выйти из-за стола. Руки у него тряслись. Я боялся, что дело дойдет до драки, но все было только представлением.

– К римлянам, восемь, тринадцать, – сказал он, с ледяной медлительностью отвернулся от стола и решительным шагом удалился из трапезной. Мне кажется, эту заключительную ссылку услышал только я, а мне она ничего не говорила. Манера протестантов перестреливаться цитатами из Библии всегда казалась мне несколько нелепой, даже кощунственной. Как бы то ни было, Гров, во всяком случае, ничего не услышал, а наоборот, казалось, был очень доволен тем, что победа осталась за ним.

Поскольку никто не прерывал молчания, я решил (как иностранец, ничего не понявший в происходившем) как-нибудь замять случившееся.

– Я не богослов и не священник, – сказал я в стремлении вернуть спор в логическое русло, – но я изучал медицинские искусства. И я знаю, что во многих случаях лекарство равно может убить и исцелить. Я полагаю моим долгом узнавать как можно больше и помогать моим пациентам выздоравливать. Надеюсь, в этом нет ничего неблагочестивого.

– Почему я должен полагаться на ваше слово, когда оно противоречит великим светилам прошлого? Что такое вы в сравнении с их величием?

– Поистине карлик, и я почитаю их не менее, чем вы. Разве Данте не назвал Аристотеля il maestro di color qui sanno? Но я прошу вас не об этом. Я прошу вас вынести решение по результатам опыта.

– А, опыта! – сказал Гров со злорадством. – Вы согласны с выводом Коперника, что Земля вращается вокруг Солнца?

– Ну разумеется.

– И вы сами ставили эти опыты? Вы провели наблюдения, повторили расчеты и своими собственными трудами установили, что это так?

– Нет. Увы, я мало осведомлен в математике.

– Таким образом, вы верите в истинность этого, но сами не убедились? Вы полагаетесь на слово Коперника?

– Да, и на слово тех знатоков, кто согласился с его выводами.

– Простите меня за мои слова, но мне кажется, что вы не менее прикованы к авторитетам и традиции, чем тот, кто полагается на Аристотеля и Птолемея. Несмотря на все ваши заверения, ваша наука также опирается на веру и ни в чем не отличается от старинных познаний, которые вы так презираете.

– Я сужу по результатам, – ответил я со всей любезностью, ибо он, несомненно, наслаждался, и было бы грубостью испортить ему удовольствие. – Я исхожу из того, что опытный метод дал множество отличных результатов.

– А этот ваш опыт, он, скажем, касается основы новой медицины?

Я кивнул.

– Так как же вы примиряете его с положениями Гиппократа, которым вы, врачи, придаете такую важность?

– Мне этого не требуется. Не вижу никакого противоречия.

–Но как же так? – с удивлением сказал Гров. – Ведь вы заменяете проверенные способы лечения на другие, которые могут быть лучше, но могут быть и хуже? Вместо того чтобы в первую очередь стараться излечить ваших пациентов, вы ставите на них опыты, желая узнать, к чему они приведут. Вы используете своих пациентов, чтобы пополнять ваши познания, вместо того чтобы лечить их, а это грех. Так говорит в своем «Interrogatorium sine confessionnale» Бартоломей де Шеми. И с тех пор с ним соглашались все высшие авторитеты.

– Хитроумный аргумент, но неверный, – сказал я. – Опыт ставится ради здоровья всех пациентов.

– Но когда я, больной, прихожу к вам, то не ради всех пациентов. Для меня не имеет значения, если другие будут исцелены после того, как я умру в доказательство, что такое-то лечение не приносит пользы. Я хочу быть здоровым, а вы говорите, что ваша жажда знаний важнее моего здоровья.

– Ничего подобного я не говорю. Есть много опытов, которые можно ставить безо всякой опасности для пациента.

– Но вы все еще не следуете Гиппократу. Вы решаете начать лечение, не зная, окажет ли оно действие или нет. А это нарушение клятвы.

– Подумайте, сударь, о пациенте, от чьей болезни нет лечения. Он неизбежно умрет. В таком случае опыт, дающий надежду на спасение, лучше, чем ничего.

– Отнюдь. Ведь вы можете ускорить смерть. А это нарушение не только клятвы, но Божьей заповеди. И людского закона, если это убийство.

– Вы утверждаете, что никакое улучшение медицины не допустимо. Мы имеем то, что нам осталось от пращуров, и ни на что больше надеяться не смеем?

– Я говорю, что, по вашему собственному признанию, опытный метод вредоносен.

Это было нелегко, но я все еще соблюдал вежливость.

– Быть может. Но я пользовал вас сегодня, и вам заметно полегчало. Вы можете оспаривать источник, но не результат в вашем собственном случае.

Гров засмеялся, удовлетворенно потер ладони, и я понял, что он просто забавляется, играя моим терпением.

– Справедливо, сударь, справедливо. Моему глазу много лучше, и я благодарен за это новой философии. И я поверю вам, когда вы укажете на опасности вещества, которое вам не нравится. Но, – сказал он со вздохом, обнаружив, что его вино допито, – наша трапеза окончена, а с ней и наша дискуссия. Жаль-жаль. Нам следует еще побеседовать на эти темы, пока вы не покинете университет. Кто знает, быть может, мне еще удастся убедить вас в ошибочности ваших методов.

– Или мне вас.

– Сомневаюсь. Это еще никому не удавалось. Но буду счастлив, если вы попытаетесь.

Затем все поднялись на ноги, молодой лектор вознес благодарность Господу за ниспосланную нам пищу (или за то, что, вкусив ее, мы остались живы), и все побрели вон из залы. Гров проводил меня через двор к выходу, на мгновение задержавшись у входа на свою лестницу, чтобы поднять бутылку, оставленную там.

– Чудесно, – сказал он, прижав ее к груди. – Теплота в холодную ночь.

Я поблагодарил его за радушие.

– Сожалею, если я досадил вам или вашему коллеге доктору Уоллису. Такого намерения у меня не было.

– Мне вы ничем не досадили, – отмахнулся Гров. – А Уоллиса я бы выкинул из головы. Он раздражительный человек. Не думаю, что вы ему понравились, но не принимайте к сердцу: ему никто не нравится. Однако он неплохой человек и предложил побывать у Престкотта вместо меня – как вы сказали, мне следует поберечь глаз. Ну, вот мы и пришли, мистер Кола, – сказал он. – Доброй ночи вам.

Он поклонился, затем быстро повернулся и удалился в свою комнату к своей бутылке. Я мгновение постоял, глядя ему вслед, изумленный таким внезапным прощанием, столь непохожим на долгие венецианские церемонии. Но ничто так не кладет конца любезностям, как северный ветер в марте.

 

Глава девятая

И лишь на следующее утро я понял, что зреет нечто ужасное; начало дня прошло в сочувственном выслушивании сетований Лоуэра, лишившегося своего трупа.

Он смирился с этим без особой досады; как он сам сказал, заполучить труп Престкотта у него было мало надежды, а поэтому он черпал некоторое удовлетворение в сознании, что университет его тоже не получит. К тому же юноша ему нравился, хотя, как и большинство видных горожан, он считал, что с доком Уоллисом тот обошелся совершенно неподобающим образом.

Короче говоря (последующий лаконичный рассказ составлен по бесчисленным описаниям, которых я наслушался, пока не понял что, собственно, произошло), бегству Джека Престкотта из рук королевского правосудия отчасти поспособствовал я. Именно я передал просьбу юноши, чтобы его навестили, и доктор Уоллис, тот самый человек, который столь грубо обошелся со мной за обедом, отправился к нему вместо Грова из-за моего врачебного совета. Добросердечная услуга Грову и Престкотту – и мне было стыдно, что меня позабавило то, чем она обернулась.

Уоллис попросил снять с узника оковы, дабы ему легче было молиться, и их оставили наедине. Час спустя, все еще закутанный в плотную черную мантию, в тяжелой зимней шляпе на голове, он вышел из темницы, столь удрученный близким концом прекрасной юной жизни, что говорил с трудом, и только вложил в руку тюремщика два пенса и попросил, чтобы Престкотту дали спокойно проспать до зари. Наложить на него оковы можно будет и утром.

Тюремщик, которому, разумеется, из-за этого предстояло лишиться своего места, послушался, и дверь в темницу отворили только в пять часов следующего утра. И тогда обнаружили, что на узкой кровати лежит не Престкотт, а связанный доктор Уоллис с кляпом во рту: юный преступник, как затем поведал почтенный доктор, повалил его, связал и забрал его мантию со шляпой. Замок Престкотт покинул накануне вечером, таким образом опередив возможную погоню на десять часов.

Эта новость вызвала чрезвычайное волнение; разумеется, горожане упивались таким посрамлением величия закона, но огорчались, лишившись повешения. Однако восхищение столь дерзкой смелостью перевешивало огорчение; за Престкоттом отправили погоню, но, подозреваю, большинство ее участников не слишком скорбели, когда они вернулись с пустыми руками.

Так как я назначил себя врачом Грова, Лоуэр, натурально, отправил меня снова осмотреть его глаз и набраться свежих новостей. Однако толстая дубовая дверь его комнаты была накрепко закрыта и заперта, и я не услышал никакого отклика, даже когда постучал по ней палкой.

– А где доктор Гров? – спросил я подметальщицу.

– У себя в комнате.

– Он не отвечает.

– Ну, значит, все еще спит.

Я возразил, что почти уже десять часов. Разве члены факультета не должны вставать раньше, чтобы успеть к службе в часовне? Часто ли он спит так долго?

Это была сварливая баба, а потому я окликнул мистера Кена который шел куда-то через внутренний двор. Он принял мои слова к сердцу, потому что, сказал он, Гров рьяно следит за посещением часовни и не дает спуска опаздывавшим. Быть может, его недуг…

– Просто воспаление глаза, – сказал я. – Вчера оно не помешало ему пообедать в трапезной.

– А какой медикамент вы употребили? Возможно, причина в нем?

Мне не понравился намек, что причиной болезни Грова, если он заболел, являюсь я. Но у меня не было ни малейшей охоты признаваться, что медикамент, на который я накануне вечером сослался в доказательство превосходства опытной медицины, на самом деле был лишь водой с капелькой кельнской воды.

– Нет, не думаю. Но я встревожен. Нет ли способа открыть эту дверь?

Мистер Кен поговорил с подметальщицей, затем они отправились на поиски второго ключа, а я стоял перед дверью и стучал в нее, стараясь разбудить Грова.

И все еще стучал, когда Кен вернулся с ключом.

– Конечно, толку не будет никакого, если его ключ в замке, – сказал он, вставая на колени и щурясь в скважину. – И он страшно рассердится, если вернется и застанет нас здесь.

Я подметил, что такая возможность очень пугала Кена.

– Может быть, вы предпочтете удалиться? – намекнул я.

– Нет-нет, – неуверенно ответил он. – Мы, как вы, наверное, заметили, не слишком жалуем друг друга, но христианское милосердие не позволяет оставить его, если он болен.

– Вы слышали о профессоре Уоллисе?

Мистер Кен совладал с весьма непочтительной усмешкой прежде, чем она нарушила серьезность его лица.

– О да, и меня удручает, что со священнослужителем обошлись столь неподобающим образом.

Тут дверь отворилась, и мы забыли о докторе Уоллисе.

Доктор Гров неоспоримо был corpus sine pectore. И умер он в значительных мучениях. Он лежал на спине посреди комнаты, лицо искажено, рот открыт, с губы свисает засохшая слюна. В последние минуты его вырвало, кишечник опорожнился, и в комнате стоял невыносимый смрад. Сведенные судорогой пальцы более напоминали звериные когти, одна рука была откинута, а другая прижата к шее, будто он старался задушить себя. В комнате же царил полнейший хаос, книги валялись на полу среди разбросанных бумаг, будто он в последние мгновения бился в конвульсиях.

К счастью, зрелище мертвых тел не внушает мне страха, хотя потрясение при виде этого покойника и жуткие свидетельства его кончины весьма меня удручили. Но вот мистер Кен был ввергнут в ужас. Мне показалось, что он чуть было не осенил себя крестным знамением, и только чувство приличия удержало его в последний миг.

– Боже милостивый, огради нас в час печали нашей! – сказал он дрожащим голосом, глядя на распростертое тело. – Беги, – приказал он подметальщице, – и побыстрее приведи смотрителя. Мистер Кола, что тут произошло?

– Право, не знаю, – ответил я. – Видимое объяснение – апоплексия, но скрюченные пальцы и гримаса этому противоречат Судя по его виду, он испытывал сильную боль, возможно, этим объясняется состояние комнаты.

Мы безмолвно смотрели на труп бедняги, но затем звук шагов по деревянным ступенькам заставил нас очнуться. Смотритель Вудворд был мал ростом, производил впечатление проницательности и сохранил самообладание, когда увидел, что находилось в комнате. Он носил небольшие усы и бородку на манер роялистов, но мне сказали, что он был сторонником Парламента и удержался на своем посту не благодаря учености – колледж этому значения не придавал, но потому, что был волшебником во всем, что касалось денег. Как сказал кто-то, он умел извлекать постоянный доход из дохлой свиньи, а вот этот талант колледж ценил очень высоко.

– Нам, пожалуй, следует узнать более обстоятельное мнение, прежде чем что-либо предпринимать, – сказал он, выслушав объяснения Кена и мои. – Мэри, – обратился он к подметальщице, которая все еще стояла у порога, развесив уши, – сбегай на Главную улицу за доктором Бейтом, будь так добра. Скажи ему, что дело неотложное и я буду весьма благодарен, если он придет немедля.

Я чуть было не открыл рот, чтобы заговорить, но снова промолчал. Мне не понравилось, что от меня так быстро отмахнулись, но что я мог? Оставалось только уповать, что, хотя мои услуги не нужны, а случившееся касается только колледжа, меня не попросят удалиться при столь любопытных обстоятельствах Лоуэр, конечно, не простит мне, если я вернусь, не узнав все подробности до единой.

– Мне кажется ясным, – сказал затем смотритель не терпящим возражения тоном, – что несчастного сразил апоплексический удар. Не знаю, что еще можно к этому добавить. Разумеется, мы должны получить подтверждение, но я не сомневаюсь, оно воспоследует незамедлительно.

Мистер Кен, один из тех угодливых попиков, которые тотчас соглашаются со всяким вышестоящим, усердно закивал. Оба они, казалось, настоятельно желали прийти к этому заключению, и, думается, я позволил себе высказать собственное мнение главным образом из духа противоречия.

– Осмелюсь ли сказать, – начал я смиренно, – что следует более тщательно рассмотреть все обстоятельства, прежде чем принять такой вывод? – Оба посмотрели на меня с раздражением, а я продолжал. – Например, на какие недуги он жаловался раньше? Быть может, он накануне слишком много выпил? Не напрягался ли чрезмерно, перетрудив свое сердце?

– На что вы намекаете? – сказал Вудворд, оборачивая ко мне каменное лицо. Я заметил, что Кен побледнел при моих словах.

– Ни на что.

– Вы злокозненный человек, – сказал он к великому моему удивлению. – Это обвинение не имеет под собой никаких оснований. И чудовищно, что вы прибегаете к нему в подобный час.

– Никакие обвинения мне не известны, и я к ним не прибегаю, – возразил я, вновь пораженный непредсказуемостью англичан. – Прошу, уверьтесь в отсутствии у меня какого-либо умысла. Я просто подумал…

– Даже для меня очевидно, – гневно продолжал Вудворд, – что это был апоплексический удар, и ничто иное. Более того: это внутреннее дело колледжа, сударь. Мы благодарим вас, что вы подняли тревогу, но нам не хотелось бы долее злоупотреблять вашим временем.

Такие слова, несомненно, содержали требование удалиться и были притом несколько оскорбительными. Я откланялся с большей учтивостью, нежели они.

 

Глава десятая

На этом я завершил свой рассказ, которому мои приятели в кофейне внимали как завороженные. В конце-то концов, это было самым примечательным событием в городе со времен осады, а так как мои слушатели знали всех его участников, их оно интересовало вдвойне. Лоуэр немедля начал взвешивать, не предложить ли ему свои услуги для обследования тела.

Мы принялись убеждать его, как маловероятно, что ему дозволят анатомировать доктора Грова, а он парировал, что ничего подобного ему и в голову не приходило, как вдруг поглядел за мое плечо, и по его губам скользнула легкая улыбка.

– Ну-ну, – сказал он, – что мы можем сделать для тебя, дитя мое?

Я оглянулся и увидел у себя за спиной Сару Бланди, землисто-бледную и истомленную. Следом за ней в залу вошла вдова Тильярд, браня ее за дерзость, и ухватила за плечо, но Сара сердито отбросила ее руку.

Было ясно, что она пришла ко мне, а потому я посмотрел на нее холодным взглядом, который она заслужила, и приготовился выслушать, что привело ее сюда. Но я уже знал: конечно, Лоуэр поговорил с ней и назвал цену за жизнь ее матери. Либо она искупит свое поведение со мной, либо ее мать умрет. Мне кажется, такой гонорар был очень небольшим.

Она опустила глаза, стараясь придать себе смирения (что за глаза! – подумал я против воли), и сказала тихим, ровным голосом:

– Мистер Кола, я хотела бы принести мои извинения.

Но я молчал и продолжал смотреть на нее с леденящим холодом.

– Моя мать, мне кажется, умирает. Прошу вас…

И вот тут жизнь старухи спас доктор Гров. Если бы я не помнил, как он вел себя почти на этом же месте, я бы отвернулся и предоставил Тильярд вышвырнуть ее вон, как она того заслуживала. Тем не менее на этот раз я не собирался спешить с предложением помощи.

– Не воображаешь же ты, что я хоть пальцем ради нее пошевельну после твоего дерзкого поведения со мной?

Она покорно покачала головой, всколыхнув падавший ей на плечи каскад черных волос.

– Нет, – ответила она почти неслышно.

– Так зачем же ты пришла? – продолжал я неумолимо.

– Потому что вы нужны ей, и я знаю, вы очень добры и не оставите ее без помощи из-за моей вины.

Вот уж похвала так похвала, саркастически подумал я и еще несколько мгновений потомил ее в муках ожидания. Затем, заметив, что Бойль наблюдает за мной взвешивающим взглядом, я испустил тяжелый вздох и встал.

– Ну хорошо, – сказал я. – Она достойная женщина, и ради нее я приду. Ей достаточно страданий из-за такой дочери, как ты.

Я вышел из-за стола, насупив брови в ответ на самодовольную смешку Лоуэра. Мы прошли через город, не обменявшись и двумя словами. Я испытывал невольную радость. Нет, не из-за победы, которую одержал, но потому лишь, что теперь мне представился случай провести свой опыт и, возможно, спасти человеческую жизнь.

Не пробыл я в лачуге и минуты, как все мысли о дочери вылетели у меня из головы. Старушка была мертвенно-бледна, она металась на постели в бреду. К тому же она ослабела и пылала от жара. Однако в ране не образовалась гангрена, чего я опасался более всего. Но это не было симптомом улучшения: кожа, плоть и кости не срастались, как следовало бы, а ведь к этому времени уже пора было появиться признакам естественного заживления. Лубки по-прежнему удерживали кость на месте, но какой от этого был толк, если ее ослабевшее, хрупкое тело не могло само о себе позаботиться? Если же оно отказывалось сделать что-нибудь себе во благо, понудить его я не мог.

Я отодвинул табуретку и, поглаживая подбородок и хмурясь, мысленно искал какой-либо бальзам или мазь, которые помогли бы старушке. Но на ум мне не приходило решительно ничего. Да, пусть не останется никаких сомнений в том, что я перебрал в памяти все рекомендованные лечения, какие могли устранить необходимость в опытах: я не приступил к ним очертя голову. Лоуэр был прав, когда говорил, что сначала следовало бы испробовать метод на животных. Но для этого не было времени, а иной альтернативы ни я, ни Лоуэр, когда я с ним посоветовался, найти не сумели.

И девушка, не хуже, чем я, знала, как ограниченны мои возможности. Она присела на корточки у очага, подперла подбородок ладонями и смотрела на меня спокойно и внимательно – впервые ее взгляд выражал только печальное сочувствие моей видимой растерянности.

– Надежда на ее выздоровление была мала еще до того, как вы пришли, – сказала она негромко. – Благодаря вашей доброте и искусству она протянула дольше, чем я считала возможным. Я благодарна вам за это, а моя мать уже давно приготовилась к смерти. Не корите себя, сударь, побороть Божью волю вы не можете.

Пока она говорила, я вглядывался в ее лицо, взвешивая, не прячется ли в ее голосе сарказм или снисходительность, так как привык ожидать от нее дерзких грубостей. Но нет, ничего, кроме кротости. Странно, подумал я: ее мать умирает, а она утешает врача.

– Но как мы можем знать, какова воля Божья? Пусть вы уверены, но меня учили другому. Что, если мне предназначено придумать что-то, что ей поможет?

– Если так, то вы ей поможете, – ответила она просто.

Я мучительно боролся с собой, не решаясь сообщить свое намерение невежественной простолюдинке, не способной постичь его суть.

– Скажите мне, – произнесла она, будто могла проникнуть в мои колебания.

– Я долгое время размышлял над новым способом лечения, – начал я. – Не знаю, поможет ли он. Или же убьет ее быстрее, чем топор палача. Если я применю его, то могу стать либо спасителем твоей матери, либо ее убийцей.

– Не ее Спасителем, – возразила девушка серьезно. – Ей довольно одного. Но и ее убийцей вы быть тоже не можете. Тот, кто попытается помочь, будет ее благодетелем, каков бы ни был исход. Ведь главное – желание помочь, так ведь?

– Чем старше вы становитесь, тем с большим трудом заживают ваши раны, – сказал я, жалея, что не указал на это Грову накануне вечером, и дивясь ее словам. – То, что у ребенка проходит за несколько дней, способно убить старика. Плоть устает, утрачивает способность противостоять недугам и в конце концов умирает, освобождая заключенный в ней дух.

Девушка, все так же скорчившись на полу, смотрела на меня бесстрастно. Она не заерзала нетерпеливо, не выказала полного непонимания, и потому я продолжал:

– А может быть так, что кровь стареет от постоянного движения по сосудам, утрачивает свою природную силу и со все большим трудом доставляет сердцу питательные вещества, которые оно перебраживает в жизненные силы.

Девушка кивнула, будто не нашла ничего удивительного в том, что я говорил, хотя я коснулся некоторых из последних открытий и сверх того предложил неслыханное прежде истолкование, при упоминании о котором те, кто был старше меня годами и ученостью, скорбно покачивали головами.

– Ты поняла, дитя мое?

– Конечно, – сказала она. – А что тут понимать?

– Но, без сомнения, тебе должны показаться удивительными мои слова о том, что кровь циркулирует в теле?

– Удивиться им может только врач, – сказала она. – Про это знает любой фермер.

– То есть как?!

– Когда колют свинью, ей перерезают главную жилу на шее. Кровь вытекает, и мясо становится белым и мягким. А как могла бы вытечь вся кровь из одного разреза, если бы жилы не соединялись между собой? А течет она сама по себе, почти так, словно ее качают, и, значит, внутри в теле она течет по кругу. Яснее ясного, верно?

Я заморгал и уставился на нее. Творцам искусства медицины понадобились почти две тысячи лет, дабы совершить сие дивное открытие, а эта девчонка говорит, что всегда про это знала. Еще несколько дней назад ее дерзость привела бы меня в бешенство, но теперь я только спросил себя, что еще она, ну и деревенские жители, которых она упомянула, могли бы поведать, если бы их потрудились спросить.

– А! Да… отличное наблюдение, – сказал я, настолько сбитый с толку, что не сразу вспомнил, о чем говорил. Я посмотрел на нее очень серьезно и перевел дух. – Ну, как бы то ни было, я намерен влить твоей матери новую, свежую кровь, чтобы она получила восстанавливающую силу от женщины много ее моложе. Такого еще никто никогда не делал и даже не думал об этом, насколько мне известно. Метод опасный и вызовет страшную бурю, если станет известным. Однако я глубоко убежден, что это единственная возможность продлить жизнь твоей матери.

Бедная девушка была, видимо, ошеломлена моими словами, и я прочел на ее лице страх и дурные предчувствия.

– Так как же?

– Вы врач, сударь. Решать вам.

Я тяжело вздохнул. Видимо, в глубине души у меня тлела надежда, что она вновь примется осыпать меня бранью, обвинит меня в презрении к Божьим законам или еще в каком-нибудь кощунстве и тем избавит от ноши, которую я безрассудно взвалил на себя. Но судьба не подарила мне столь легкого избавления. На кон были поставлены моя репутация, мое мастерство, и пути назад не было.

– Я должен пока оставить тебя и твою мать, чтобы посоветоваться с Лоуэром, чья помощь мне необходима. Вернусь так быстро, как смогу.

Я покинул лачугу, где Сара Бланди упала на колени у материнской постели и, поглаживая волосы старушки, напевала тихим нежным голосом. Утешительные ласковые звуки, подумал я, выходя. Так певала надо мной матушка, когда я лежал больной, и так же поглаживала меня по волосам. Это успокаивало меня в болезни, и я вознес молитву, чтобы пение дочери принесло такое же облегчение ее матери.

 

Глава одиннадцатая

Лоуэра я застал усердно препарирующим мозг; эти исследования, позднее представленные миру в его «Tractatus de Corde», очень его занимали, и он сделал много прекрасных рисунков анатомии указанного органа. Нет, он не обрадовался, когда я ворвался к нему потребовать его помощи и вновь увидел его в дурном настроении.

– Не может ли это подождать, Кола? – спросил он.

– Не думаю. Ну, самую малость. А зато я могу предложить вам насладиться замечательнейшим опытом.

– Я занимаюсь опытами не ради наслаждения, – ответил он резко.

Я вгляделся в его лицо, склоненное над столом. Один глаз был скрыт упавшей на лоб черной прядью. Сжатые губы, обострившиеся скулы внушили мне опасение, что им вновь овладела преследующая его чернота.

– Кроме того, это акт милосердия, и молю вас не отсылать меня, ибо мне необходима помощь и только вы с вашей твердостью и мудростью в состоянии оказать ее. Не сердитесь, я клянусь десятикратно воздать вам за вашу доброту. Я осмотрел вдову Бланди, и времени почти не остается.

Моя искательность его обезоружила: он поморщился и, словно бы с большой неохотой положив нож, повернулся ко мне.

– Ей так худо, как сказало лицо девушки?

– О да. Если чего-либо не предпринять, она умрет очень скоро. Мы должны прибегнуть к опыту, о котором говорили. Ей необходимо влить кровь. Я справился с месяцесловом: солнце сейчас в Козероге, что благоприятно для всех дел, связанных с кровью. Завтра будет уже поздно. Я знаю, вы относитесь с сомнением ко всему подобному, но я не склонен ничем пренебрегать.

Он сердито заворчал на меня, так как моя настойчивость показала, что я не потерплю отказа и не оставлю его в покое.

– Я не убежден, что это здравая мысль.

– Но иначе она умрет.

– Вполне вероятно, что она умрет в любом случае.

– Значит, нам нечего терять.

– Вам – да, нечего. Я же ставлю под угрозу многое. Моя карьера и моя семья зависят от того, сумею ли я утвердиться в Лондоне.

– Не вижу, чем это может помешать.

Он вытер узкий нож о свой фартук и вымыл руки.

– Послушайте, Кола, – сказал он, оборачиваясь ко мне, – вы пробыли здесь достаточно долго и должны знать, какое противодействие мы встречаем. Вспомните, как этот болван Гров вчера вечером накинулся на вас в Новом колледже именно за лечение через опыты. И не могу отрицать, кое в чем он, знаете ли, был прав, как ни противно мне это признавать. И есть много таких, еще хуже, в чьей власти причинить мне немалый вред, дай я им хоть малейший повод. Если я приму участие в вашей операции, а больная умрет и это станет известно, моя репутация врача будет погублена еще до начала моей карьеры на поприще медицины.

– У вас есть сомнения относительно опыта, мной предложенного? – осведомился я, заходя с другой стороны.

– У меня большие сомнения относительно него, да и вам следовало бы их иметь. Теория заманчивая, но надежда на то, что пациент переживет ее практическое применение, кажется весьма малой. Но должен признаться, – сказал он с такой неохотой, что я уверовал в свою победу, – попробовать было бы весьма любопытно.

– Так если не будет опасности, что про него узнают?

– В таком случае я был бы рад участвовать.

– Мы можем взять с дочери клятву молчать.

– Пожалуй. Но и вы должны поклясться, что ни словом не обмолвитесь, даже когда вернетесь в Венецию. Опубликовав письмо с изложением того, что произошло, вы поставите меня в чрезвычайно тяжелое положение.

Я хлопнул его по спине.

– Не тревожьтесь! Я никогда ничего не публикую, – сказал я. – Даю вам слово, что ничего никому не скажу, если не получу от вас разрешения на то.

Лоуэр почесывал нос, обдумывая мои слова, затем, хмурясь при мысли об опасности, которой подвергал себя, он кивнул.

– Ну, раз так, – сказал он, – приступим к делу.

Вот так это произошло. И даже сейчас я предпочитаю думать, что, настаивая на своих условиях, он тогда не таил никаких задних мыслей, а подчинялся простому чувству самосохранения. И полагаю, лишь много позднее, соблазненный сладкими речами своих друзей в Королевском Обществе, он предпочел славу чести и выгоду дружбе. Вот тогда он самым низким образом злоупотребил моей прямотой и доверием, использовав мое молчание в собственных целях.

Но в тот день меня переполняли радость и благодарность за то, что он был готов подвергнуться опасности ради меня.

Говоря откровенно, я предпочел бы провести мой опыт в более подходящей обстановке и в присутствии свидетелей, которые записывали бы все, что мы делали. Но об этом и речи быть не могло: миссис Бланди не выдержала бы перевозки в другое место. К тому же, помимо опасений Лоуэра, поиски других ученых участников потребовали бы слишком много времени. Вот так, занятые серьезными мыслями и храня молчание, мы с Лоуэром отправились вдвоем в лачугу к больной старухе и ее дочери.

– Дорогое дитя, – сказал Лоуэр самым ласковым и ободряющим тоном, – ты хорошо поняла моего коллегу? Ты понимаешь опасности, грозящие и тебе, и твоей матери? Ведь, возможно, мы соединим воедино и ваши души, и ваши жизни, и если это не поможет одной, оно может обернуться гибелью для другой.

Она кивнула.

– Мы уже одно, насколько это возможно для матери и дочери. Я ей объяснила, но не знаю, насколько она поняла. Я уверена, она бы отказалась, так как всегда ставила свою жизнь ни во что, но вы не должны с этим считаться.

– А вы, Кола? – пробурчал Лоуэр. – Вы хотите продолжать?

– Нет, – сказал я в сомнении, когда подошла решающая минута, – но считаю, мы должны.

Тогда Лоуэр осмотрел больную и совсем помрачнел:

– Я, бесспорно, не нахожу в вашем диагнозе ни малейшей ошибки. Состояние ее очень плохо. Ну что же, приступим. Сара, закатай рукав и сядь вот тут.

Он указал на табуретку у кровати, а когда она села, я начал обматывать лентой ее руку. Лоуэр обнажил худую морщинистую руку матери и обмотал другой лентой – красной, этот цвет запал мне в память, – ее руку выше локтя.

Затем он достал свою серебряную трубку, а также два стволика очищенных гусиных перьев и продул их, проверяя, нет ли в них преграды.

– Готовы? – спросил он.

Мы тревожно кивнули. Точным умелым движением он вонзил острый ножичек в кровеносный сосуд девушки и вставил в него перо концом навстречу току, так что естественное движение направило кровь в воздух; затем он подставил под другой конец чашку, и кровь рубиново-красной струей хлынула в нее – стремительнее, чем мы с ним предполагали. Лоуэр медленно считал.

– Чашка вмещает одну восьмую пинты, – сказал он. – Проверю, сколько времени она будет наполняться, и тогда мы будем примерно знать, сколько крови возьмем.

Чашка наполнилась так быстро, что кровь начала переливаться через край на пол.

– Минута и одна восьмая, – громко сказал Лоуэр. – Быстрее, Кола! Трубку!

Я протянул ему трубку, а жизнетворная кровь Сары уже стекала на пол. Затем вставил второе перо в сосуд матери, на этот раз в противоположном направлении, так, чтобы новая кровь слилась с ее собственной. С поразительной нежностью, едва кровь девушки потекла из серебряной трубки, Лоуэр повернул ее и соединил трубку с пером, торчащим из руки старушки.

Он внимательно осмотрел место соединения.

– Как будто получилось! – сказал он, с трудом скрывая удивление. – И не вижу никаких признаков сворачивания. Как долго по-вашему, нам следует продолжать?

– До восемнадцати унций? – прикинул я со всей быстротой, на какую был способен, пока Лоуэр отсчитывал время. – Минут десять… для верности пусть будет двенадцать.

И воцарилось молчание: Лоуэр сосредоточенно считал вполголоса, а девушка тревожно закусила губу. Должен сказать, она держалась очень храбро. Ни разу не пожаловалась, не вскрикнула. Меня же снедала тревога: каковы будут результаты? Пока ничто не указывало, чем это может обернуться.

– …Пятьдесят девять, шестьдесят… – наконец произнес Лоуэр. – Достаточно. Ну-ка, ну-ка. – И он высвободил трубку, положил на пол, умело прижал палец к сосуду матери и выдернул перо. Я вытащил перо из руки девушки, и затем мы принялись бинтовать ранки, чтобы прекратить кровотечение.

– Вот и все, – сказал Лоуэр с удовлетворением. – Как ты себя чувствуешь, моя милая?

Она потрясла головой и раза два глубоко вздохнула.

– Все словно кружится, – сказала она слабым голосом. – А так хорошо.

– Отлично. Ну, посиди пока спокойно. – И он нагнулся над матерью. – Никаких изменений, – сказал он. – Как по-вашему?

Я покачал головой:

– Не лучше и не хуже. Но, разумеется, нужно время, чтобы молодая кровь оказала свое действие.

– Каким бы оно ни было, – пробормотал Лоуэр. – Обычно в таких случаях рекомендуется сильное рвотное, но не думаю, что оно показано для таких обстоятельств. Мне кажется, любезный Кола, нам остается сидеть и ждать. Надеяться и молиться. Ваш метод либо подействует, либо нет. Вот и все. Теперь слишком поздно что-либо менять.

– Поглядите на девушку, – сказал я, заметив, что она широко зевает; лицо у нее побелело, и она пожаловалась на головокружение.

– Это просто от потери крови. Мы забрали часть ее жизненной силы, и она не могла не ослабеть. Ложись, моя милая, рядом с матерью и поспи.

– Мне нельзя. Я должна присматривать за ней.

– Об этом не беспокойся. Кола вернется взглянуть, как она, а потом я пришлю кого-нибудь надежного, так, чтобы нас известили о каких-либо изменениях. Поэтому ложись с ней рядом и ни о чем не тревожься. Ну и денек выдался, Кола! Сначала доктор Гров, потом это. Я с ног валюсь от утомления.

– Что? – сказала Сара. – Что с доктором Гровом?

– Хм-м?.. Так ты же его знаешь, я совсем забыл. Видишь ли, он умер. Кола нашел его утром мертвым у него в комнате.

Спокойствие девушки, выдержавшее, видимо, и потерю крови, и даже мысли о том, что ее мать умирает, при этом известии ее покинуло. Она стала даже еще бледнее, и к нашему великому изумлению, мы увидели, что она скорбно покачала головой, а потом свернулась на постели и спрятала лицо в ладонях. Очень трогательно и нежданно, но я заметил, что при всей ее горести она не спросила, как это произошло.

Мы с Лоуэром переглянулись и без слов решили, что мы ничем помочь не можем. Кровопускание ее ослабило, а истощение ее утробы высвободило дурные соки, вызывая у тела все симптомы истерии.

Мой друг был поистине великолепен. Он обнаружил всю доброту и умение, которые скрывала его насмешливость и которые делали тем более непонятной для меня черноту ярости, порой его охватывавшей.

Убедившись, что съестных припасов и дров достаточно, укутав нашу пациентку в теплое одеяло, мы пожелали ей всего хорошего и удалились, потому что ничего другого нам не оставалось. Часа через два-три я вернулся посмотреть, какие произошли изменения. И мать, и дочь спали, и должен сказать, что сон матери казался более спокойным.

 

Глава двенадцатая

К тому времени, когда я присоединился к Лоуэру у матушки Джейн – женщины, содержавшей харчевню неподалеку от Главной улицы и кормившей вполне съедобными блюдами по самой скромной цене, – он, казалось, был в куда лучшем расположении духа, чем раньше.

– И как ваша пациентка? – окликнул он меня из-за стола, едва я вошел в маленькую залу, где было тесно от студентов и наиболее неимущих членов факультета.

– Почти без изменений, – ответил я, когда он заставил подвинуться студента, освобождая для меня место. – Все еще спит. Дыхание стало полегче и заметен приток крови к щекам.

– Так, собственно, и следовало ожидать, – сказал он. – Но мы обсудим это позднее. Могу я представить вас моему доброму другу? Собрату-врачу и поклоннику опыта? Мистер да Кола представляю вас мистеру Джону Локку.

Человек примерно моего возраста с худым лицом, надменным выражением и длинным носом поднял голову, буркнул что-то и тотчас снова принялся за еду, переполнявшую его поднос.

– Как видите, блистательнейший из собеседников, – продолжал Лоуэр. – Как он ухитряется столько есть и оставаться таким худым, является одной из великих тайн Природы. Тело свое по смерти он завещал мне, и, быть может, я открою тайну сию. Вот так. А теперь ужин. Уповаю, свиная голова вам по вкусу. Два пенса и столько капусты, сколько вы способны съесть. Пиво – полпенни. Уже мало чего осталось, а потому поторопитесь окликнуть матушку.

– А как она приготовлена? – спросил я с интересом, так как поистине умирал от голода. Среди треволнений ушедшего дня я совсем забыл про обед, и при мысли о поросячьей голове, зажаренной с яблоками и вином, да, быть может, с парочкой креветок, у меня слюнки потекли.

– Сварена, – сказал он. – В уксусе. А как иначе?

– Воистину, как? – сказал я со вздохом. – Ну, пусть так.

Лоуэр подозвал хозяйку, заказал от моего имени и придвинул мне кружку с пивом из своего кувшина.

– Не томите, Лоуэр, объясните мне, в чем дело? Вас как будто что-то забавляет.

Он прижал палец к губам.

– Тс-с! – сказал он. – Это великая тайна. Надеюсь, вечер у вас не занят?

– Чем бы я мог его занять?

– Превосходно. Я хочу отблагодарить вас за любезность, с которой вы разрешили мне помогать вам нынче. Нам предстоит работа. Я получил заказ.

– Заказ какого рода?

– Загляните ко мне в сумку.

Я послушался.

– Бутылка коньяку, – сказал я. – Отлично. Это мой любимый напиток. После вина, разумеется.

– И вы не прочь его пригубить?

– О да! Он смоет с моего языка вкус вареных свиных мозгов.

– О, несомненно. Поглядите повнимательнее.

– Бутылка наполовину пуста.

– Весьма наблюдательно. А теперь поглядите на ее дно.

– Осадок, – сказал я, поглядев.

– Да, но осадок дает вино, а не коньяк. И этот состоит как бы из гранул. Так что же он такое?

– Не представляю. Но что в нем за важность?

– Бутылка из комнаты доктора Грова.

Я нахмурился.

– Но что вы там делали?

– Меня пригласили присутствовать. Мистер Вудворд, он состоит с Бойлем в дальнем родстве – с Бойлем все состоят в дальнем родстве, как вы не замедлите убедиться, – попросил его совета, а он отказался помочь, сославшись на то, что в этой области не особенно осведомлен. И попросил меня его заменить. Натурально, я был в восхищении. Вудворд – важная персона.

Я покачал головой. Уже было ясно, чем это обернется. Бедный Гров, подумал я. Он так и не успел спастись в Нортхэмптон.

– Мне казалось, он пригласил кого-то другого. Бейта, если не ошибаюсь.

Лоуэр презрительно прищелкнул пальцами.

– Прадедушку Бейта? Он даже с кровати не встанет, если полагает, что Марс в возвышении, а лечит только пиявками да окуриванием травами. Всей его учености только-только хватило бы, чтобы установить, что бедняга Гров скончался. Нет-нет, Вудворд не дурак. Ему нужно мнение того, кто знает, о чем говорит.

– И ваше мнение?..

– Вот тут-то и загвоздка, – ответил он уклончиво. – Я бегло осмотрел труп и решил, что необходимо более подробное исследование. Им-то я и займусь нынче вечером на смотрительской кухне. Я подумал, что вам захочется присутствовать там. Локк тоже намерен пойти, и если Вудворд не поскупится на вино, мы проведем время с большой пользой.

– Это было бы чудесно, – сказал я. – Но уверены ли вы, что меня туда допустят? При нашей встрече смотритель Вудворд был не очень приветлив.

Лоуэр небрежно махнул рукой.

– Пусть вас это не тревожит, – сказал он. – Вы же встретились при удручающих обстоятельствах.

– Он вел себя оскорбительно, – сказал я, – обвинив меня в том, что я поддерживаю клеветнические наветы.

– Неужели? Это какие же?

– Не знаю. Я лишь спросил, не занимался ли несчастный каким-либо трудом, утомляющим тело. Вудворд почернел от гнева и обвинил меня в злокозненности.

Лоуэр потер подбородок, и по его губам скользнула понимающая улыбка.

– Ну-ну, – сказал он. – Так, возможно, это правда?

– Что правда?

– Да ходили сплетни, – сказал вышеупомянутый Локк, который доел свой ужин и готов был посвятить свое внимание чему-либо еще. – Ничего серьезного, но кто-то распустил слух, будто Гров блудит со своей служанкой. Сам я полагал это маловероятным, так как сплетня восходила к Вуду.

– Я не совсем понял… – начал я.

Локк пожал плечами, словно не хотел продолжать, однако Лоуэр не был столь сдержанным.

– Служанкой этой была Сара Бланди.

– Должен сказать, что Гров всегда казался мне добропорядочным человеком, способным противостоять улещиваниям такой, как она, – заметил Локк. – А сплетня, как я упомянул, исходила от этого шута Вуда, и, разумеется, я не придал ей значения.

– Кто такой Вуд?

– Антони Вуд или Антони де Вуд, как ему угодно именоваться, ибо он причисляет себя к знати. Вы с ним еще не знакомы? Не тревожьтесь, вам этого не избежать. Он вас разыщет и высосет досуха. Антикварий из самых навязчивых.

– Нет-нет, – сказал Лоуэр. – Я настаиваю на справедливости. В этой области он человек превосходно осведомленный.

– Быть может, но он – мерзкий сплетник и жалкий клубок зависти: все, кто не он, восхваляются незаслуженно и преуспевают только благодаря родственным связям. Мне кажется, он верит, будто сам Иисус занял свое положение только благодаря семейному влиянию.

Лоуэр хихикнул на это богохульство, а я незаметно сотворил крестное знамение.

– Ну вот, Локк, вы смутили нашего нераскаянного друга-паписта, – сказал Лоуэр с усмешкой. – Суть в том, что Вуд ведет монашескую жизнь среди своих книг и манускриптов, и девушка чем-то его привлекла. Она была служанкой его матери, и бедняга Вуд почитает себя прискорбно ею обманутым.

Локк улыбнулся.

– Лишь один Вуд, как видите, мог быть изумлен подобным, – сказал он. – Тем не менее он нашел девушке место у Грова, а затем начал плести о них эти вымыслы. И, будучи злопамятным, начал распускать слухи в городе с тем результатом, что Гров для сохранения своего доброго имени должен был ее прогнать.

Лоуэр ткнул его пальцем в плечо.

– Ш-ш-ш, друг мой, – сказал он. – Ибо вот он собственной персоной. Вы знаете, как он не терпит, чтобы о нем велись разговоры.

– О Господи, – сказал Локк. – Этого я не вынесу. Только не за едой! Приношу вам свои извинения, мистер Коль.

– Кола.

– Мистер Кола. Надеюсь, мы еще увидимся. Доброго вам вечера, джентльмены.

Он встал, быстро поклонился и направился к дверям с неучтивой поспешностью, на ходу кивнув до абсурдности неопрятному человеку, который, шаркая, направлялся к нашему столу.

– Мистер Вуд! – учтиво воскликнул Лоуэр. – Прошу вас, сядьте с нами и познакомьтесь с моим другом мистером Кола из Венеции.

Вуд уже садился, не дожидаясь приглашения, и втиснулся рядом со мной, так что не заметить запаха его нестиранной одежды было никак не возможно.

– Добрый вам вечер, сударь. Добрый вечер, Лоуэр.

Я легко понял, почему Локк так заторопился. Мало того, что от этого человека пахло, и он был лишен даже подобия хороших манер – вплоть до того, что носил очки на людях, будто забыв, что уже не в библиотеке, – но и самое его присутствие немедля омрачило дух веселья, который дотоле царил за столом.

– Как я понял, вы историк, сударь, – сказал я, пытаясь снова завязать учтивую беседу.

– Да.

– Такое, наверное, интересное поприще. Вы подвизаетесь в университете?

– Нет.

Новое долгое молчание, которое затем прервал Лоуэр, отодвинув стул и встав из-за стола.

– Мне нужно подготовиться, – сказал он, словно не замечая моей безмолвной панической мольбы не оставлять меня наедине с мистером Вудом. – Если вы присоединитесь ко мне у мистера Шталя на улице Терл через полчаса…

И с легкой усмешкой, указывавшей, что он прекрасно знает, какую шутку сыграл со мной, Лоуэр ушел, покинув меня в обществе мистера Вуда. Он, заметил я, не заказал никакой еды, а начал собирать чужие подносы, выскребывать с них остатки жира и хрящики, высасывая кости омерзительно громко. Он, решил я, должен быть удручающе беден.

– Думаю, они нарассказали вам про меня всякие мерзкие историйки, – сказал он и жестом помешал мне возразить. – Не трудитесь, – продолжал он, – я ведь знаю, как они меня аттестуют.

– Но вас это словно бы не слишком-то заботит, – сказал я осторожно.

– Напротив. Ведь каждый человек хочет быть высоко ценимым, не так ли?

– Ну, о других я слышал много худшее.

Вуд крякнул и занялся подносом Лоуэра; так как способ приготовления свиной головы совсем отбил у меня аппетит, я пододвинул к нему мой поднос, все еще полный еды.

– Вы очень добры, – сказал он. – Очень.

– Вы можете считать Лоуэра лжедругом, – начал я, – но должен сказать, что он очень высоко отзывался о ваших талантах в сфере истории. И я не могу устоять перед соблазном осведомиться, в чем суть ваших занятий.

Он снова крякнул, и я испугался, как бы утоление голода не сделало его слишком разговорчивым.

– Вы ведь врач-венецианец, про которого я слышал? – спросил он вместо ответа.

– Венецианец, но не совсем врач, – сказал я.

– Папист?

– Да, – сказал я осторожно, но он не разразился оскорбительной диатрибой.

– Так вы считаете, что еретики должны гореть?

– Прошу прощения? – сказал я, дивясь неотесанности его манеры вести разговор.

– Если соблазн заставит кого-то покинуть лоно истинной церкви – вашей ли или какой-нибудь другой, – вы считаете, что он должен гореть?

– Не обязательно, – ответил я, спешно подыскивая аргументы. Казалось, разумнее поддерживать беседу на общие темы и не допускать копания в моих делах. Не терплю сплетен и слухов. – Возможно, он заслуживает потерю жизни, если вы примете доводы Фомы Аквинского, который спрашивал, почему подлежат казни те, кто подделывает монеты, но не те, кто подделывает веру. Впрочем, теперь, я думаю, это встречается очень редко, чего бы вы, протестанты, ни наслышались.

– Я имел в виду: гореть в аду.

– А!

– Если меня крестит священник-еретик, отпускаются ли мне грехи Адама? – произнес он задумчиво. – Если меня обвенчает такой, будут ли мои дети законнорожденными? Киприан сказал, если не ошибаюсь, что сила таинства проистекает ex opere operantis, и, значит, крещение, совершенное еретиком, не является крещением.

– Однако папа Стефан возразил и указал, что она существует ех opere operate, из силы действия, а не положения действующего, – возразил я. – И таким образом, вам не угрожает никакая опасность, если с обеих сторон намерение было добрым.

Он шмыгнул носом и утер рот.

– Но почему вы спросили?

– Вы же верите в смертный грех, вы, паписты, – рассеянно продолжал он. – Мрачная доктрина, по-моему.

– Менее, чем ваше предопределение. Я верую, что Бог может простить все и даже смертный грех, если такова будет его воля. Вы же говорите, что человек спасает или губит свою бессмертную душу, даже еще не родившись, и Бог не может этого изменить. Что за жалкий Бог!

В ответ он снова крякнул и словно был не склонен продолжать, что показалось мне странным: ведь диспут этот затеял он сам.

– Быть может, вы хотите стать католиком? – спросил я, подумав, что он мог коснуться этой темы не просто из-за неловкости и неумения вести беседу. – Не потому ли вы задали этот вопрос? Полагаю, для этого вам следует поискать кого-нибудь осведомленного в догматах более меня. Я плохой богослов.

Вуд засмеялся, и я почувствовал, что мне наконец удалось преодолеть его болезненную углубленность в себя. Немалая победа, считаю я, ибо нет никого более упрямого, чем протестант, погруженный в меланхолию.

– Тут вы совершенно правы, сударь. Ведь, кажется, я видел, как в прошлое воскресенье вы входили в еретическую церковь с мистером Лоуэром?

– Да, я пошел с ним на богослужение в церкви Святой Марии, но я не причащался. Хотя и мог бы.

– Вы меня изумляете. Как же так?

– Коринфяне не видели ничего дурного в том, чтобы есть мясо, предлагаемое в жертву языческим идолам, ибо знали, что боги эти не существуют, – сказал я. – И как бы ни заблуждались они во многом другом, тут я с ними согласен. Действие это безобидно, ересь же – закоснение в ложной вере.

– Если нам являют истину, а мы отказываемся признать свидетельства собственных глаз и ушей?

– Но это же, бесспорно, грех, не так ли?

– Даже если истина эта противоречит общепризнанному?

– Некогда вера в Христа противоречила всему общепризнанному. Установить истину, однако, не так легко. Вот почему нам не следует спешить с отказом от верований, освященных веками, даже если между собой мы в них и сомневаемся.

Вуд крякнул.

– Что-то в иезуитском духе. Вы не будете против, если я побываю на богослужении в какой-нибудь вашей церкви?

– Я бы приветствовал вас там. Не то чтобы у меня было право приветствовать или изгонять.

– Нельзя не признать, вы весьма не строги. Но почему вы считаете англиканскую церковь еретической?

– По причине, мной названной. И потому, что таковой ее объявил папа.

– А, понимаю. Что, если бы некое положение было бесспорно еретическим, но не подверглось осуждению? Был бы я… или вы вольны его принять?

– Думаю, это зависит от его сути, – сказал я, отчаянно ища способа прекратить разговор, так как мой собеседник внезапно вновь впал в меланхолию. Но он был неотвязчив и столь очевидно искал общества, что у меня не хватало жестокости уйти.

– Если угодно, я приведу вам пример. Несколько лет назад мне в руки попала история одной ереси в церкви первых веков. Разумеется, вы слышали о фригийце Монтане, который утверждал, что в каждом поколении новые пророки будут дополнять слова Господа Нашего.

– И был осужден Ипполитом.

– Но поддержан Тертуллианом и благоприятно откомментирован Епифанием. Но я не о том. Упомянутая мной история повествует о женщине, последовательнице Монтана, по имени Прискилла, и вот ее писания, насколько мне известно, осуждены не были, ибо оставались в безвестности.

– И что же она утверждала?

– Что искупление – вечный процесс, и в каждом поколении будет возрождаться свой Мессия, и будет предан, и умрет, и воскреснет – и так до тех пор, пока род людской не отвратится от зла и более не будет грешить. Ну и еще очень много подобного.

– Доктрина, которая, по вашим словам, сгинула с глаз человеческих, – сказал Вуд, почему-то заинтересовавшийся приведенным мной примером более, нежели чем-либо другим из всего, о чем я говорил с той минуты, когда отдал ему мой поднос. – И неудивительно. Это ведь попросту огрубленная версия Оригена, который утверждал, что Христос распинается всякий раз, когда мы грешим. Метафора, воспринятая буквально.

– Я имел в виду лишь одно: хотя учение Прискиллы прямо не осуждено, католики, вне всяких сомнений, обязаны отвергнуть его, как они отвергают любые языческие религии. Доктрина литургии изложена с исчерпывающей ясностью, и мы обязаны исходить из того, что неразрешенное по определению исключено.

Вуд крякнул.

– И вы никогда не восстаете против того, чему вам велено верить?

– Очень часто! – весело сказал я. – Но только не против доктрины, ибо она, безусловно, верна до малейших частностей. Ваш мистер Бойль считает, что при конфликте между наукой и религией ошибается наука. Это не столь уж отличается от утверждения, что в случаях, когда разум индивидуума расходится с учением церкви, долг индивидуума найти, в чем заключается его ошибка.

Я видел, что Вуда наш разговор интересует гораздо больше, чем меня, и он вот-вот предложит пойти куда-нибудь выпить и продолжить эту увлекательнейшую беседу. Я же хотел этого менее всего и, предупреждая необходимость уязвить его отказом, поспешно встал.

– Вы должны простить меня, мистер Вуд, но у меня назначена встреча с Лоуэром, и я уже опаздываю.

Лицо у него вытянулось от разочарования, и мне стало жаль беднягу. Как тяжко быть исполненным лучших намерений и прилагать столько усилий для того лишь, чтобы тебе отказывали в дружеской близости. Я был бы более покладист, если бы не торопился, как ни неприятны мне были его ученый педантизм и тупость рассуждений. Но, к счастью, мне не пришлось лгать, чтобы избавиться от его общества, меня правда ждали более важные дела. Я ушел, а он остался сидеть там, в одиночестве доедая мой ужин, единственным, кто хранил молчание среди общей веселости.

Этот Петер Шталь, с кем захотел посоветоваться Лоуэр, был немцем и слыл магом из-за глубокого знакомства с алхимией. Под влиянием винных паров он завораживал рассуждениями о философском камне, вечной жизни и способах превращения низких металлов в золото. Сам я неколебимо считаю, что убедительные речи хороши, но не так хороши, как доказательство делом, а Шталь, вопреки всем своим утверждениям и надуманным фразам, не одарил вечной жизнью даже паука. А так как он не выглядел богатым, я заключаю, что и в золото он ничего превратить не сумел. Впрочем, как однажды сказал он сам, тот простой факт, что чего-то сделать не удалось, еще не доказательство, будто сделать это вообще невозможно; он смирится с тем, что подобное невозможно, лишь когда его убедят, что материя неизменяемо облечена в неповторимую форму. Пока же, сказал он, все указывает на то, что низкие материалы возможно преобразовать в первичные элементы. Если можно превратить aqua fortis в соль – что достаточно просто – то на каком основании кто-то вроде меня насмешливо отвергает предположение, что камень можно превращать в золото, если найти нужный метод? Точно так же назначение всех медикаментов – препятствовать болезням, старости, немощи, и некоторые медикаменты им препятствуют. Так могу ли я поклясться – и привести обоснования моей уверенности, – будто не существует высшего бальзама, который отвратит болезни навсегда? Как-никак все лучшие умы древности верили в это, и даже имеется подтверждение в Библии. Разве Адам не прожил 930 лет, а Сет – 912 лет, а Мафусаил – 969 лет, о чем сказано в Книге Бытия?

Лоуэр заранее предупредил меня о его нелегком характере и о том, что только Бойлю удается держать его в узде. Его пороки равнялись его талантам, ибо он был нераскаянным содомитом и находил удовольствие в том, чтобы вызывать омерзение у тех, с кем беседовал. В то время он разменял пятый десяток и уже являл признаки одряхления, которое влечет за собой порок: тяжелые складки у брюзгливого рта, полного смрадных гнилых зубов, а согбенность спины свидетельствовала о подозрительности и отвращении, с какими он относился ко всему свету. Шталь принадлежал к тем, кто почитает каждого и всякого ниже себя, каким бы ни было его положение, успехи или слава. Ни один монарх не правил своими владениями лучше, чем мог бы он, ни один епископ не обладал такими познаниями в богословии, как он, ни один адвокат не мог бы вести дело с большим искусством. Как ни странно, единственной областью, в которой его высокомерная надменность не давала о себе знать, была именно та, где ей нашлось бы оправдание, – высокое искусство его химических опытов.

Была у него и еще одна странность: хотя он обходился со всеми презрительно, стоило пробудить его любознательность, и он не жалел ни своего времени, ни усилий. С людьми он не желал иметь дела, но поставьте перед ним задачу, и он будет трудиться над ней без устали. Хотя, казалось бы, он не мог вызвать ничего, кроме отвращения, я тем не менее проникся к нему опасливой симпатией.

Добиться его помощи оказалось весьма нелегко, хотя он и знал, что Лоуэр близок к Бойлю, на жалованье у которого он тогда состоял. Пока мы объясняли ему, в чем было дело, он сидел, развалившись в кресле, и презрительно нас оглядывал.

– Так? Он мертв, – сказал он по-латыни с тяжелым акцентом, хотя и произносил фразы со старомодной размеренностью и внушительностью, давно отвергнутыми cognoscenti в Италии, хотя англичане и другие (насколько мне известно) все еще с большой горячностью относятся к этой теме. – Неужели важно знать, как это произошло?

– Разумеется, – ответил Лоуэр.

– Почему?

– Потому что всегда важно установить истину.

– И вы полагаете это возможным?

– Да.

Шталь презрительно фыркнул.

– В таком случае вы оптимистичнее меня.

– Так на что же тратите свое время вы? – спросил я.

– Я развлекаю моих хозяев, – ответил он едко. – Они желают узнать, что получится, если смешать ярь-медянку с селитрой, и я их смешиваю. А что случится, если смесь нагреть? И я ее нагреваю.

– А затем пытаетесь установить, почему произошло то, что произошло?

Он небрежно махнул рукой.

– Пф! Нет. Мы пытаемся установить, как это происходит, а не почему.

– Тут есть разница?

– Конечно. Опасная разница. Разрыв между «как» и «почему» очень меня тревожит, как должен был бы тревожить и вас. Эта разница обрушит мир нам на голову. – Он высморкался и посмотрел на меня с брезгливостью. – Послушайте, – продолжал он, – я занятой человек. Вы приходите сюда с загадкой. Она должна быть из области химии, иначе вы не унизились бы, прося о моей услуге. Так?

– Я самого высокого мнения о ваших талантах, – возразил Лоуэр. – И мне кажется, дал тому достаточно доказательств. Я ведь уже долго плачу вам за уроки.

– Да-да. Но мне не слишком докучают светскими визитами. Не то что я имею что-либо против: но у меня есть много дел куда интереснее пустой болтовни. Так что, если вы ждете от меня одолжения, объясните какого, а потом уходите.

Лоуэр, видимо, давно привык к этим грубостям. Я на его месте, вероятно, уже ушел бы, но он невозмутимо достал из сумки бутылку с коньяком и поставил на стол. Шталь поднес ее к глазам и прищурился – было видно, что он близорук и ему не помешало бы обзавестись очками.

– Так? Что это?

– Это бутылка с коньяком и странным осадком на дне, который вы видите не хуже меня, хотя и утверждаете, будто слепы. Мы хотим узнать, что это.

– Ага! Был ли доктор Гров убит силой алкоголя или какой-нибудь другой силой? Вино их яд драконов и гибельная отрава аспидов, вы это хотите узнать?

Лоуэр вздохнул.

– Второзаконие, тридцать два, тридцать три, – отозвался он. – Совершенно верно. – И умолк в терпеливом ожидании, пока Шталь старательно изображал глубокое раздумье.

– Ну, так как же нам проверить эту субстанцию, когда она разжижена? – Немец еще поразмыслил. – А почему бы вам не угостить стаканчиком этого коньяка вашу разбитную служаночку? Сразу решили бы две задачи, а?

Лоуэр сказал, что не находит это таким уж разумным. Ведь повторить опыт будет трудно, даже если он увенчается успехом.

– Так вы поможете нам или нет?

Шталь ухмыльнулся, показав рядки почернелых, пожелтелых пеньков, которые заменяли ему зубы и, вполне возможно, были причиной его злобности.

– Да, разумеется, – сказал он. – Увлекательнейшая задачка! Нам требуется серия опытов, достаточно многочисленных и доступных повторению, для определения этого осадка. Но сначала я должен претворить этот осадок в форму, более удобную для манипуляций. – Он кивнул на бутылку. – Быть может, вы удалитесь и возвратитесь через несколько дней? Я не желаю, чтобы меня подгоняли.

– Но не могли бы мы хотя бы начать?

Шталь вздохнул, затем пожал плечами и встал.

– Ну хорошо, если это избавит меня от вашего общества.

Он подошел к полке, выбрал гибкую трубку с тонким стеклянным наконечником и всунул его в открытый верх бутылки, которую поставил на стол. Затем, пригнувшись, он начал сосать другой конец трубки и выпрямился, едва жидкость быстро потекла в чашу, которую он подставил снизу.

– Интересный и полезный способ, – заметил он. – Достаточно известный, но тем не менее удивительнейший. До тех пор, пока вторая часть трубки длиннее первой, жидкость будет вытекать, ибо жидкость, устремляющаяся вниз, весит больше, нежели жидкость поднимающаяся. Иначе в трубке возник бы вакуум, поддерживать каковой невозможно. И истинно интересный вопрос заключается в том, что произойдет, если…

– Вы же не хотите высосать и весь осадок? – с тревогой перебил Лоуэр, когда уровень коньяка в бутылке заметно понизился.

– Я вижу. Я вижу. – И Шталь быстро выдернул стеклянный наконечник.

– А теперь?

– А теперь я извлеку осадок, который нужно промыть и высушить. Это займет время, и у вас нет ни малейших причин оставаться здесь.

– Просто скажите, каков ваш план.

– Все очень просто. Это смесь коньяка с осадком. Я слегка ее подогрею, чтобы выпарить жидкость, затем промою осадок в свежей дождевой воде, дам ему снова осесть, снова солью жидкость и промою, и высушу его во второй раз. К тому времени он уже будет очищен в должной мере. Три дня с вашего разрешения. Ни на мгновение раньше, а если вы заявитесь прежде, я не стану с вами разговаривать.

И я последовал за Лоуэром назад в Новый колледж и в дом смотрителя, обширное здание, занимавшее большую часть западной стороны квадратного внутреннего двора. Слуга проводил нас в комнату, где смотритель Вудворд принимал гостей, и мы увидели, что Локк уже пришел и, беседуя, растянулся в кресле у огня столь непринужденно, будто был хозяином дома. Что-то в нем, подумал я, есть такое, благодаря чему он всегда будет втираться в милость власть имущих. Как это у него получалось, я не знаю. Он не обладал приятностью манер и не был украшением общества, и все же настойчивость его внимания к тем, кого он считал достойными себя, была поистине неотразимой. Ну и, разумеется, он искусно создавал себе репутацию блистательнейшего ума, так что в конце концов эти люди начинали ему покровительствовать, испытывая к нему за это благодарность. В более поздние годы он начал пописывать книги, которые сходят за философские трактаты, хотя даже беглое чтение подсказывает, что они всего лишь переносят его льстивость в метафизический план, объясняя, почему те, кто покровительствует ему, обязаны сосредоточить в своих руках всю власть. Мистер Локк мне не нравился.

Его непринужденность и самоуверенность в присутствии смотрителя Вудворда поразительно разнились с поведением моего друга Лоуэра, который впадал в уныние, когда ему приходилось держаться с той смесью почтительности и учтивости, которые потребны в присутствии тех, кто стоял выше него. Бедняга! Он отчаянно искал фавора, но не обладал способностью притворяться, и его неловкость слишком часто производила впечатление грубости. Не прошло и пяти минут, как уже было забыто, что осмотр тела Грова поручен Лоуэру, Локк же приглашен лишь присутствовать, и беседа велась между многословным философом и смотрителем. А Лоуэр неловко сидел в стороне, слушая их в тягостном молчании и все более погружаясь в уныние.

Ну а я был только рад хранить безмолвие, ибо не хотел вновь навлечь на себя неудовольствие смотрителя, и тут меня, надо отдать ему справедливость, выручил Локк.

– Мистер Кола очень удручен, смотритель, суровым порицанием, которое услышал от вас утром, – сказал он. – Вспомните, наше общество ему чуждо, и он ничего не знает о наших делах. Что бы он ни сказал, было, знаете ли, сказано по неведению.

Вудворд кивнул и посмотрел на меня.

– Примите мои извинения, сударь, – сказал он. – Я был в расстройстве и не следил за своими словами как должно Но накануне мне была подана жалоба, и я неверно вас понял.

– Какая жалоба?

– Доктор Гров после надлежащего рассмотрения должен был получить приход, это было почти решено, однако не далее как вчера вечером была подана жалоба, в которой утверждалось, что он ведет распутную жизнь и не достоин подобного назначения.

– Из-за этой девочки Бланди, не так ли? – спросил Локк со светским равнодушием.

– Откуда вы знаете?

Локк пожал плечами:

– В харчевнях, сударь, об этом давно поговаривали, хотя, разумеется, это не доказательство. Могу ли я спросить, кем подана жалоба?

– Она исходила от члена факультета, – сказал Вудворд.

– Но от кого именно?

– От кого именно, это касается только колледжа.

– А ваш жалобщик подкрепил свое обвинение какими-либо доказательствами?

– Он указал, что девушка эта была в комнате доктора Грова вчера вечером, он сам видел, как она туда вошла. И выразил опасение, что ее могли увидеть и другие, а это бросит тень на колледж.

– И это было правдой?

– Я намеревался спросить об этом доктора Грова нынче утром.

– Итак, она побывала там в прошлый вечер, а утром Грова нашли мертвым, – сказал Локк. – Ну-ну…

– Вы полагаете, что она оборвала его жизнь?

– Боже великий, вовсе нет, – ответил Локк. – Но крайнее физическое переутомление в определенных обстоятельствах, знаете ли, может привести к апоплексическому удару, как столь простодушно заметил мистер Кола нынче утром. Это куда более вероятное объяснение. В таком случае, несомненно, нам поможет тщательное исследование. Что-либо более зловещее, видимо, маловероятно. Ведь мистер Лоуэр сказал, что девушка эта словно бы искренне горевала, узнав о смерти Грова.

Смотритель пробурчал:

– Благодарю вас за эти сведения. Быть может, нам следует приступить? Я распорядился, чтобы тело поместили в библиотеке. Где вы хотите его осмотреть?

– Нам требуется большой стол, – сказал Лоуэр ворчливо. – Лучше всего подойдет кухня, если отослать слуг.

Вудворд ушел отослать кухонную прислугу, а мы перешли в соседнюю комнату осмотреть труп. Когда дом опустел, мы перенесли тело через коридор на половину слуг. К счастью, Грова уже обмыли, и эта отнюдь не приятная обязанность не отняла у нас времени.

– Полагаю, нам лучше начать, как вы думаете? – сказал Лоуэр, убирая с кухонного стола обеденные подносы.

Мы сняли с Грова одежду и положили его на стол таким, каким его создал Бог. Затем Лоуэр достал свои пилы, наточил нож и засучил рукава. Вудворд решил, что не хочет присутствовать при дальнейшем, и оставил нас.

– Я возьму мое перо, если вы будете так любезны и обреете ему голову, – сказал Лоуэр.

Что я охотно и исполнил, заглянув в чулан, где кто-то из слуг держал свои туалетные принадлежности, и возвратившись оттуда с бритвой.

– Не только костоправ, но и цирюльник, – заметил Лоуэр, зарисовывая голову, как я подозреваю, только для себя. После чего он отложил лист и на мгновение задумался. Затем, приготовившись, взял нож, молоток, пилу, и мы все вознесли краткую молитву, как подобает тем, кто намерен наложить руки на прекраснейшее творение Бога и вторгнуться в него.

– Кожа, заметьте, не почернела, – сказал Локк обычным тоном, когда минута благочестия миновала и Лоуэр начал прокладывать путь к грудной клетке через слои желтого жира. – Вы намерены произвести проверку сердца?

Лоуэр кивнул.

– Это будет очень полезный опыт. Аргументы, утверждающие, будто сердце жертвы отравления горит в огне, меня не убеждают. Но увидим. – Легкое потрескивание показало, что жир рассечен. – Как я ненавижу резать толстяков!

Он помолчал, пока рассекал тело, а затем отогнул толстые пласты жира и прибил их углы к столу.

– Беда в том, – продолжал он, когда завершил отгибание и открыл внутренности своему взгляду, – что в книге, с которой я справился, не указано, необходимо ли сначала осушить сердце. Но, Кола, вы поняли суть замечания Локка о том, что кожа не почернела? Признак отсутствия яда. С другой стороны ее покрывают синеватые пятна. Видите? На спине и бедрах? Быть может, это что-то означает. Мне кажется, что ни к какому определенному выводу прийти нельзя. Его рвало перед смертью?

– И весьма. А что?

– Жаль! Но я вскрою его желудок. На всякий случай. Подайте чашу.

И он весьма умело слил в чашу слизистую, кровавую, вонючую пену.

– Откройте-ка окно, Кола, будьте так добры, – добавил он. – Мы ведь не хотим сделать дом смотрителя непригодным для обитания.

– У жертв отравления действительно обычно происходит рвота, – сказал я, вспоминая случай, когда моему наставнику в Падуе разрешили отравить преступника, чтобы понаблюдать за результатом. Умер бедняга не слишком легко, но так как ему должны были отсечь руки и ноги, а затем сжечь у него на глазах его внутренности, пока жизнь его еще не оставила, он до самого конца был исполнен трогательной благодарности к моему наставнику за его милосердие. – Но, если не ошибаюсь, они редко извергают все содержимое желудка.

Тут разговор прервался, и Лоуэр занялся перекладкой желудка, селезенки, почек и печени в свои стеклянные чаши, высказывая мнение о каждом органе и показывал его мне, прежде чем уложить в чашу.

– Оболочка желтее обычного, – сказал он бодро, мало-помалу обретая хорошее расположение духа. – Желудок и кишки снаружи необычного коричневатого оттенка. На легких черные пятна. Печень и селезенка посерели, и печень выглядит… как по-вашему?

Я прищурился на этот орган столь странной формы.

– Не знаю. Мне кажется, она выглядит так, будто ее сварили.

Лоуэр засмеялся.

– Вот именно. Вот именно. А желчь очень разжижена. Растеклась повсюду, и цвет у нее грязно-желтый. Весьма необычный. Двенадцатиперстная кишка воспалена и выглядит ободранной, но никаких следов естественного разложения. То же относится и к желудку.

Тут я увидел, что он задумчиво оглядывает труп, вытирая окровавленные руки о фартук.

– И это все! – сказал я твердо.

– Извините?

– Я не очень близко знаком с вами, сударь, но уже умею узнавать этот взгляд. Если вы намереваетесь вскрыть его череп и извлечь мозг, я вынужден молить вас оставить эту мысль. Ведь мы стараемся установить причину его смерти; и было бы противозаконно отхватывать еще куски для того лишь, чтобы затем их препарировать.

– И перед похоронами ведь он будет выставлен для прощания, не забывайте, – напомнил Локк. – Скрыть, что вы распилили его череп пополам, будет трудно. И так уж будет нелегко скрыть, что ему обрили голову.

Лоуэр как будто хотел заспорить, но затем пожал плечами.

– Блюстители моей совести, – сказал он. – Ну хорошо, хотя медицинские познания могут понести большой ущерб из-за ваших моральных предрассудков.

– Лишь временный, как я убежден. Кроме того, нам же надо снова его собрать.

И мы принялись за работу, набивая пустоты полотняными тряпками, чтобы придать ему обычный вид, зашивая, а затем бинтуя места разрезов на случай, если из них просочатся жидкие флюиды и запятнают его погребальные одежды.

– Право, он никогда еще так прекрасно не выглядел, – сказал Лоуэр, когда Гров наконец был облачен в свой праздничный костюм и удобно усажен в кресло в углу, а чаши с его органами выстроились в ряд на полу. Лоуэр, как я видел, твердо решил прибрать к рукам хотя бы их. – Ну а теперь завершающий опыт.

Он взял сердце покойника, положил в небольшую глиняную миску на плите и вылил на него четверть пинты коньяка. Затем взял лучину, зажег ее в топке и сунул зажженным концом в миску.

– Немножко похоже на рождественский пудинг, – вульгарно сказал он, когда коньяк запылал, а затем постепенно погас, оставив в воздухе неприятный запах. – Что скажете?

Я тщательно осмотрел сердце доктора Грова, потом пожал плечами.

– Немного обгорела оболочка, – сказал я. – Но никто не мог бы утверждать, будто оно сгорело хотя бы частично.

– Это и мой вывод, – с удовлетворением сказал Лоуэр. – Первое настоящее доказательство в пользу отравления. Очень интересно.

– А кто-нибудь испытывал таким образом сердце, заведомо умершего не от отравления? – спросил я.

Лоуэр покачал головой.

– Нет, насколько мне известно. В следующий раз, когда у меня будет труп, я попробую. Вот видите, не будь Престкотт таким себялюбцем, мы могли бы незамедлительно провести сравнение. – Он оглядел кухню. – Думается, нам следует немного прибрать здесь, иначе слуги разбегутся, не успев войти сюда завтра утром.

Он принялся за работу с тряпкой и водой. Локк, я заметил, своей помощи не предложил.

– Ну вот, – сказал он после долгих минут молчания, пока я мыл, он вытирал, а Локк попыхивал своей трубкой. – Если вы позовете смотрителя, мы сможем отнести Грова назад. Но прежде – каково ваше мнение?

– Он умер, – сухо сказал Локк.

– От чего?

– Не думаю, что имеется достаточно фактов для выводов.

– Как всегда, готовы поставить себя под удар ради истины. Кола?

– Исходя из того, что мы пока узнали, я не склонен приписывать его смерть чему-либо, кроме естественных причин.

– А вы, Лоуэр? – спросил Локк.

– Я считаю, нам следует воздержаться от каких-либо суждений, пока мы не узнаем больше фактов.

Настоятельно предупредив, чтобы мы не проговорились о том, чем занимались в этот вечер, смотритель Вудворд выслушал наши легковесные выводы и поблагодарил нас. Его лицо выражало глубокое облегчение – Лоуэр ничего не сказал ему про Шталя, и он, несомненно, считал вопрос исчерпанным.

 

Глава тринадцатая

В обычае англичан хоронить своих покойников с той же поспешностью, с какой они их вешают. Если бы все шло положенной чередой, доктор Гров уже был бы погребен в аркаде Нового колледжа, но смотритель под каким-то предлогом задержал похороны на полные двое суток. Лоуэр употребил эту отсрочку, чтобы поторапливать Шталя, я же остался совершенно свободен, ибо мистер Бойль отбыл в Лондон, обретший для него особенное обаяние с тех пор, как там поселилась его любимая сестра.

Большую часть дня я провел у моей пациентки за наблюдением результатов моего опыта, еще с порога к своей вящей радости увидев, что и с ней, и с ними все обстоит хорошо. Миссис Бланди не просто проснулась в полном сознании, но даже съела немного жидкой похлебки. Жар спал, моча обрела здоровый вкус горечи, и – что было совсем уж поразительно – в ране появились признаки заживления. Весьма малые, разумеется, но все-таки в первый раз ее состояние не ухудшилось со времени моего последнего визита.

Ликуя, я осиял ее улыбкой торжества и любви, какую врач испытывает к своей послушной пациентке.

– Любезнейшая, – сказал я, когда завершил осмотр, добавил еще мази и сел на колченогую табуретку, – мне кажется, мы еще сумеем вырвать вас из лап смерти. Как вы себя чувствуете?

– Немного получше, спасибо вам и хвала Господу, – сказала она. – А вот за работу, боюсь, пока еще взяться не могу. И это моя главная забота. Доктор Лоуэр и вы были более чем добры и щедры, но нам не прожить, если я не буду зарабатывать деньги.

– Ваша дочь зарабатывает недостаточно?

– Не столько, чтобы мы могли обходиться без долгов. Ей нелегко находить работу, потому что она слывет вспыльчивой и непокорной. И это так несправедливо! Лучше дочери не было ни у одной матери.

– Она несдержанна на слова много более, чем приличествует девушке ее положения.

– Нет, сударь. Она несдержанна на слова много более, чем дозволяют девушке ее положения.

При этих словах в ее слабом голосе появилась вызывающая нота, хотя я не сразу понял, что собственно, она имеет в виду.

– А тут есть разница? – спросил я.

– Сара выросла в обществе бесподобного равенства между мужчинами и женщинами. Вот ей и тяжко смиряться с тем, что есть нечто для нее запретное.

Было трудно сдержать усмешку, но я помнил, что она – моя пациентка и мне следует в меру ей потакать, к тому же я отправился в путешествия, чтобы узнать новое, и я, хотя ничего полезного из этого почерпнуть не мог, был в те дни настолько терпим, что не стал возражать.

– Полагаю, хороший муж научит ее всему, что ей требуется знать об этих предметах, – сказал я. – Если найдется такой.

– Да, найти такого, за которого она согласится выйти, будет нелегко.

Тут я не выдержал и засмеялся вслух.

– Думаю, ей следует дать согласие любому, кто захочет взять ее за себя, ведь так? Она мало что может предложить в обмен.

– Только себя. Но это очень много. Порой мне кажется, что мы растили ее не так, как следовало бы, – ответила она. – Кончилось все иначе, чем мы предполагали. А теперь она совсем одна, и родители ей не помощь, а обуза.

– Так, значит, ваш муж жив?

– Нет, сударь. Но возведенные на него поклепы ложатся и на нее. По вашему лицу я вижу, что вы слышали про него.

– Очень мало, и я научился никогда не верить тому, что слышу, если это хула.

– В таком случае вы редкий человек, – сказала она с глубокой серьезностью. – Нед был самым любящим мужем и самым лучшим отцом и посвятил свою жизнь отстаиванию справедливости в жестоком мире. Но он в могиле, куда скоро сойду и я.

– И у нее совсем ничего нет? И никого, кроме вас?

– Нед был родом из Линкольншира, а я из Кента. Все мои родные умерли, а его разбрелись по свету, когда болота были осушены и их прогнали с их земли, не заплатив ни пенни. Вот у Сары и нет близких. Клевета отняла у нее надежды на будущее, а небольшие деньги, которые она скопила себе на приданое, она потратила на меня, когда я слегла. Когда я умру, она получит от меня только одно – свободу.

– Ну, она сумеет устроиться, – сказал я ободряюще. – Она молода, здорова, а со мной в таком случае вы обойдетесь очень дурно. Как-никак я делаю все, что в моих силах, чтобы спасти вашу жизнь. И не без успеха, должен признаться.

– Наверное, вы очень довольны, что ваше лечение оказалось благотворным. Странно, как сильно я хочу жить.

– Ну, я рад, что угодил вам. Думаю, мы нашли средство несравненной важности. Очень жаль, что, кроме Сары, у вас никого не нашлось. Будь у нас чуть больше времени, мы могли бы подыскать кузнеца. Только подумайте: если бы мы влили вам кровь сильного мужчины, вы бы уже встали с одра. Но, боюсь, дух, содержащийся в женской крови, не поспособствует столь быстрому сращению сломанной кости. Быть может, через неделю-другую мы повторим вливание…

Она улыбнулась и сказала, что согласна на все, чего я от нее потребую. И я ушел в отличнейшем настроении и очень довольный собой.

В переулке я встретил Сару, которая шлепала по грязи с вязанкой дров и хвороста для очага. Даже с ней я поздоровался приветливо, и, к моему удивлению, она ответила мне тем же.

– Твоей матери много лучше, – сказал я ей. – Я просто в восторге.

Она радостно улыбнулась – я впервые увидел на ее лице такое выражение.

– Господь улыбнулся нам и прислал вас, доктор, – ответила она. – Я глубоко вам благодарна.

– Не благодари, – сказал я, тронутый таким ответом. – Это было удивительно интересно. К тому же она, ты понимаешь, еще не вполне здорова. И очень слаба. Слабее, чем ей самой кажется. И думаю, было бы полезно продолжить лечение. Ты должна следить, чтобы она не сделала ничего такого, что могло бы ему помешать. Подозреваю, это трудная задача.

– Да уж. Она не привыкла к безделию.

Хотя наступила оттепель и страна мало-помалу освобождалась от долгого мрака зимы, стоило подняться ветру, как холод снова становился невыносимым, и я дрожал от его пронизывающих ударов.

– Мне надо поговорить с тобой обо всем этом, – сказал я. – Не можем ли мы куда-нибудь зайти?

Она сказала, что за углом есть питейное заведение, где топят очаг, и я могу пойти туда. А она дома разведет огонь в очаге, проверит, удобно ли лежать матери, и присоединится ко мне.

Указанный ею кабак совсем не походил на просторную, изящно убранную кофейню, которую содержали Тильярды, или хотя бы на постоялый двор, какие теперь строились на трактах. Для путешествующих в каретах; нет, в этом приюте черни единственным достоинством был топящийся очаг. Хозяйничала там старуха, продававшая сваренный ею эль местным жителям, которые заходили погреться. Я был там один, и зальцу эту, совершенно очевидно, благородные люди своим присутствием никогда не украшали. Когда я открыл дверь и вошел, на меня поглядели с любопытством, в котором не было ничего дружеского. Тем не менее я сел у очага и подождал.

Сара пришла несколько минут спустя и поздоровалась со старой каргой, как с доброй знакомой, – в отличие от меня встретили ее приветливо.

– Она следовала за войсками, – сказала Сара.

Видимо, это считалось достаточным объяснением, и я не стал расспрашивать.

– Как ты? – осведомился я, ибо мне важно было узнать о воздействии переливания не только на получающего кровь, но и на дающего ее.

– Я все время устаю, – сказала она. – Но это более чем искупается тем, что моей матери стало лучше.

– Она беспокоится о тебе, – ответил я. – Это ей вредно. При ней ты должна быть веселой и бодрой.

– Я стараюсь, – сказала она. – Хотя иногда это нелегко. Ваша и доктора Лоуэра щедрость явилась величайшим благом.

– У тебя есть работа?

– Кое-какая. Почти каждый день я снова прислуживаю в доме Вудов, а вечерами мне иногда дает работу перчаточник. Я хорошо шью, да только сшивать кожу очень нелегко.

– Почему ты так расстроилась из-за доктора Грова?

И тут же я заметил, как насторожилось ее лицо, и испугался, что опять стану жертвой одной из ее вспышек. А потому предупреждающе поднял руку.

– Будь добра, не считай мои намерения дурными. У меня есть основание для этого вопроса. Должен сказать тебе, что его смерть вызвала некоторую озабоченность, и говорят, что тебя видели в колледже в тот вечер.

Она все еще смотрела на меня каменным взглядом, а потому я продолжал, немного недоумевая, почему я так утруждаюсь:

– Вполне может быть, что тебе задаст эти вопросы кто-нибудь другой.

– Но почему озабоченность? О чем вы?

– О том, что возникло большое сомнение, не был ли он отравлен.

При моих словах она побледнела, опустила глаза, на мгновение задумавшись, а потом недоуменно уставилась на меня.

– А это так?

– Насколько я понял, он недавно отказал тебе в месте?

– Да, и без всякой разумной причины.

– И ты была на него зла?

– Да, и очень. Само собой. А кто бы не озлился? Я работала на него усердно и хорошо, и меня не в чем было упрекнуть.

– И ты пришла к нему в кофейню? Зачем?

– Я думала, что у него достанет сердца помочь моей матери. Я хотела занять у него денег. – Она гневно посмотрела на меня, словно отвергая и жалость, и порицание.

– И он тебе отказал?

– Вы ведь сами видели.

– Ты приходила к нему в комнату в ночь его смерти?

– А кто-нибудь говорит, что приходила?

– Да.

– А кто?

– Не знаю. Будь добра, ответь на вопрос. Он очень важен. Где ты была в тот вечер?

– Это вас не касается.

Я понял, что мы зашли в тупик. Если я буду настаивать, она уйдет, однако она ничуть не утолила мое любопытство. И какие у нее могли быть причины для скрытности? Никаких, настолько важных, что ради них стоило бы разжигать подозрения, и уж к этому-то времени она должна была понимать, что я стараюсь ей помочь. И я попытался в последний раз, но она снова уклонилась от ответа.

– Была ли какая-нибудь толика правды в этих сплетнях?

– Ни про какие сплетни я не знаю. Скажите мне, доктор, кто-нибудь утверждает, что доктор Гров был убит?

Я покачал головой:

– Не думаю. Пока нет причин так думать, и его должны похоронить нынче вечером. После этого вопрос будет закрыт. Бесспорно, смотритель, насколько я могу судить, искренне верит, что ничего подозрительного в его смерти нет.

– А вы? Во что верите вы?

Я снова пожал плечами.

– Мне часто доводилось слышать, как люди в возрасте Грова и ведшие сходный образ жизни внезапно умирали в том или ином припадке, да и вообще меня это мало касается. Моя главная забота – твоя мать и мой метод лечения, который я к ней применил. А стул у нее был?

Она покачала головой.

– Не забудь, что его надо сохранять, – продолжал я. – Они будут для меня весьма важны. Не позволяй ей вставать и не давай ей мыться. А главное, держи ее в тепле. И если в ее состоянии произойдет какая-то перемена, немедля дай мне знать.

 

Глава четырнадцатая

Заупокойная служба по Грову была торжественной и чинной. Она началась вскоре после того, как стемнело. Весь день, полагал я, велись приготовления к ней: садовник колледжа приготовил могилу в аркаде рядом с часовней, хор мальчиков поупражнялся, а Вудворд сочинил надгробную речь. Я решил присутствовать, едва услышал от Лоуэра, что, по его мнению, никто возражать не станет. Как-никак Гров был одним из немногих моих знакомых в Оксфорде. Но я настоял, чтобы и он пошел: что может быть хуже, чем присутствовать на погребальной церемонии и не знать, как себя вести?

Он долго ворчал, но наконец согласился. Насколько я понял, дух Нового колледжа был ему не по вкусу. Когда служба началась – часовня переполнена, служащие священники в облачениях, – мне стала ясна причина этого.

– Вы должны мне растолковать, – сказал я шепотом во время небольшой паузы, – в чем различие между вашей церковью и моей. Признаюсь, я не замечаю почти никакой разницы.

Лоуэр нахмурился.

– Здесь ее и нет никакой. Почему они не выйдут в открытую и не объявят о своей приверженности Блуднице Вавилонской – прошу прощения, Кола, – я, право же, не знаю. Они же все только этого и хотят, негодяи.

В часовне, пришел я к выводу, еще человек шесть разделяли взгляды Лоуэра, и не все они в отличие от него вели себя подобающе. Томас Кен, тот, кто вступил в спор с Гровом за обедом, подчеркнуто ни разу не встал во время службы и громко разговаривал, когда звучал реквием. Доктор Уоллис, который так грубо обошелся со мной, сидел, скрестив руки на груди, с безмолвным неодобрением искушенного в делах веры. А кое-кто даже смеялся в самые торжественные мгновения, и окружающие бросали на них возмущенные взгляды. И настала минута, когда я подумал, что нам выпадет большая удача, если заупокойная служба не перейдет в открытую драку.

Однако каким-то образом она завершилась тихо, и мне почудился вздох всеобщего облегчения, когда Вудворд произнес завершающее благословение, с белым жезлом в руке вышел из часовни во главе похоронной процессии и направился, огибая аркаду, к открытой могиле. Четыре члена факультета держали тело над зияющей ямой, Вудворд готовился прочесть заключительную молитву, как вдруг в задних рядах поднялся шум.

Я поглядел на Лоуэра: оба мы не сомневались, что страсти наконец вырвались наружу и последние минуты Грова на земле будут осквернены спором из-за доктрины. Некоторые члены факультета в возмущении обернулись; по толпе пронесся ропот, и, раздвигая ее, вперед с видом крайнего смущения вышел дородный мужчина с седой бородой, в толстом плаще.

– В чем дело? – вопросил Вудворд, отворачиваясь от могилы навстречу нарушителю благочиния.

– Это погребение должно быть прервано, – объявил тот. Я толкнул Лоуэра локтем и шепнул ему на ухо:

– Кто это? Что происходит?

Лоуэр на мгновение отвлекся от происходящего и зашептал:

– Сэр Джон Фулгров, мировой судья, – а затем попросил меня помолчать.

– Ваша власть сюда не распространяется, – продолжал Вудворд.

– Нет, распространяется, когда речь идет о насилии.

– Никакое насилие места не имело.

– Быть может. Но мой пост обязывает меня самолично в том убедиться. Я получил официальное извещение, что могло иметь место убийство, и обязан произвести расследование. Вы это знаете, смотритель, так же хорошо, как и я сам.

При слове «убийство» гул голосов сразу стал громче. Вудворд замер в неподвижности над могилой, словно защищая покойника от судьи. Да и правда, он защищал свой колледж.

– Об убийстве нет и речи. Я убедился в этом.

Судья чувствовал себя неловко, но не собирался уступать.

– Вам известно, что полученное извещение подлежит тщательной проверке. То, что смерть произошла в стенах колледжа, никакого значения не имеет. Ваши привилегии тут теряют силу. Вы не можете чинить мне препятствия в подобном деле и не можете оспорить мои полномочия. Я приказываю прервать это погребение, пока не буду вполне удовлетворен.

Под взглядами своего колледжа и заметной части университета Вудворд покачивался, взвешивая, как лучше ответить на подобный вызов. При обычных обстоятельствах он не привык колебаться ни мгновения, но на этот раз не спешил.

– Я не уступлю вашей власти, сэр, – сказал он наконец. – Я не признаю за вами права входить сюда без моего дозволения и тем более вмешиваться в дела колледжа. Я не вижу оснований для вашего присутствия здесь и по закону могу потребовать, чтобы вы удалились.

Присутствующие встретили его слова ропотом одобрения, а сэр Джон вспыхнул от негодования. Удовлетворив таким образом требования процедуры и ни на йоту не поступившись в вопросах принципа, Вудворд несколько пошел на попятный.

– Однако, возможно, у вас есть свидетельства, мне неизвестные. Если преступление было совершено, долг колледжа узнать правду. Я выслушаю то, что вы имеете сказать, и отложу погребение до тех пор. Если я сочту, что ваши сведения недостоверны, оно будет продолжено с вашего согласия или без.

Вновь послышался ропот одобрения, рожденный, как позднее мне объяснил Лоуэр, мастерским оборонительным отступлением с позиции, удерживать которую не представлялось возможным. Вудворд тем временем распорядился, чтобы покойника отнесли назад в часовню. Затем он проводил судью в свой дом.

– Ну-ну-ну, – негромко сказал Лоуэр, когда они вышли через узкую арку во внутренний двор, – хотел бы я знать, кто скрывается за этим.

– О чем вы говорите?

– Мировой судья может действовать, только если кто-нибудь подаст ему жалобу о совершении преступления. Тогда он обязан произвести расследование, действительно оно было совершено или нет. Так кто же отправился к нему? Во всяком случае, не Вудворд, а для кого еще это представляет интерес? Насколько мне известно, у Грова не было родственников.

Меня пробрала дрожь.

– Ну, стоя тут, мы этого не узнаем, – указал я.

– Вы правы. Не распить ли нам бутылочку у меня в Крайст-Черче? И поискать разгадку?

Поиски ни к чему не привели; несмотря на множество предположений и еще большее количество вина, вопрос о том, кто побывал у судьи, оставался столь же покрытым тайной, когда мы проснулись на следующее утро, как и когда мы ушли из Нового колледжа. И сверх того, что было мне известно, я узнал лишь, что мадера, которую предпочитают англичане, оставляет по себе наутро самую скверную память.

Я ночевал у Лоуэра, так как к концу нашей беседы, которая вскоре с Грова перешла на другие любопытные и многообразные темы, ноги меня не держали. И он вновь вернулся к понятию духа, к тому, поддается ли дух исследованиям, – идее, которая имела немалую важность для теории, скрывающейся за моим переливанием крови.

– Полагаю, – сказал он задумчиво, – мы можем постулировать существование вашего жизненного духа, исходя из существования привидений, ибо что они такое, как не дух, освобожденный от плоти? А сомневаться в их манифестациях я не могу, так как сам был свидетелем.

– Неужели? Когда же? – отозвался я.

– Да пару месяцев тому назад, – сказал он – Я сидел в этой самой комнате и услышал шорох за дверью. Я открыл ее, так как ждал гостя, а там стоял неизвестный молодой человек. Очень странно одетый в бархат, волосы у него были длинные, льняные, а в руке он держал шелковый шнурок. Я поздоровался, он оглянулся и посмотрел на меня. Но не ответил, только печально улыбнулся и спустился по лестнице. Я не придал этому никакого значения и вернулся в комнату. Минуту спустя пришел мой гость. Я спросил его, не видел ли он странного юношу – они не могли не встретиться, – он ответил, что нет – на лестнице никого не было. Позже декан рассказал мне, что здесь в тысяча пятьсот шестидесятом году некий молодой человек наложил на себя руки. Покинул свою комнату, выходившую на мою лестницу, прошел в подвал в другом конце колледжа и повесился на шелковом шнурке.

– Хм-м…

– Что хм-м, то хм-м. Я просто указываю, что это один из редких случаев, когда лучшие научные теории и практические наблюдения прекрасно согласуются. Вот почему я не отбрасываю сразу ваши априорные предположения. Хотя и не исключаю возможность, что улучшению состояния вдовы Бланди есть и другое объяснение.

– Отбросить уже имеющееся объяснение в пользу того, которого у вас нет, представляется глупым, – сказал я. – Но должен указать, таким образом вы постулируете, что дух, поддерживающий жизнь, есть тот же самый, который пребывает и после ее конца.

Он вздохнул.

– Да, пожалуй. Хотя даже Бойль еще не придумал опыта для определения, что есть дух, если признать за ним некое физическое существование.

– Это навлекло бы на него много неприятностей с богословами, – сказал я. – А он как будто старается поддерживать с ними наилучшие отношения.

– Рано или поздно этого не избежать, – ответил мой друг. – Если только мы, ученые, не ограничим себя исключительно материальными вещами, а какой в этом смысл? Но вы правы, Бойль навряд ли захочет подвергнуть себя такой опасности. И я не могу не счесть это его слабостью. Но с другой стороны, ваш собственный синьор Галилей показал, чем оборачиваются нелады с церковниками. Что вы о нем думаете?

Разумеется, Лоуэр слышал про этот знаменитый случай, который горячо обсуждался в Падуе, когда я там учился, ибо Галилей состоял на жалованье у Венеции, пока не прельстился роскошью Медичи и не отбыл во Флоренцию. Там он нажил много врагов, что не пошло ему на пользу, когда его утверждение, что Земля ходит вокруг Солнца, ввергло его в беду. Даже хотя падение его произошло почти до моего рождения, оно напугало многие любознательные умы и научило их хорошенько подумать, прежде чем говорить. Но ссылка Лоуэра на это дело мне очень досадила, так как я заранее знал, каким окажется его мнение, и не сомневался, что он подтасует факты для новых нападок на мою церковь.

– Разумеется, я почитаю его, – сказал я, – и скорблю о произошедшем с ним. Я прилежу науке и считаю себя верным сыном церкви. Вместе с мистером Бойлем я твердо верю, что наука не может противоречить истинной религии и видимые расхождения между ними суть результат слабости нашего понимания той или другой. Господь даровал нам Библию и даровал нам природу для постижения Его творения. Нелепо думать, будто Он мог противоречить сам себе. Это человеку недостает разумения.

– Следовательно, в этом случае кто-то ошибся, – сказал Лоуэр.

– Совершенно очевидно, – ответил я, – и никто серьезно не верит, что советники папы не заблуждались. Однако синьор Галилей также был виновен, и, возможно, больше, чем они. Он был надменным человеком с тяжелым характером и повинен в том, что не озаботился показать, как его идеи согласуются с доктриной. Поистине, я не верю, что тут есть противоречие. А есть непонимание, и это привело к злосчастным последствиям.

– И вовсе не нетерпимость вашей церкви?

– Думаю, что нет, и считаю этот случай доказательством того, что католическая церковь более открыта для науки, чем протестантская. До сих пор все видные светила науки взрастали в лоне католической церкви. Вспомните Коперника, Везалия, Торричелли, Паскаля, Декарта…

– Наш мистер Гарвей был добрым сыном англиканской церкви, – возразил Лоуэр. С некоторой сухостью, как мне показалось.

– Бесспорно. Но ему пришлось поехать в Падую учиться и там формулировать свои идеи.

Лоуэр что-то невнятно буркнул и поднял стакан, поздравляя меня с моим ответом.

– Вас еще сделают кардиналом, – сказал он затем. – Взвешенный и политичный аргумент. Вы считаете, что наука обязана себя оправдывать?

– Да, иначе она сделается ровней религии, а не ее служанкой, последствия чего будут невообразимо ужасными.

– Вы начинаете вторить доктору Грову.

– Нет, – ответил я после краткого размышления. – Он считал нас шарлатанами и сомневался в полезности опытов. Я же опасаюсь их силы и соблазна и беспокоюсь, как бы сила эта не породила в людях надменность.

Я мог бы рассердиться на его слова, но мне не хотелось вступать в спор, да и Лоуэр по-настоящему не старался вызвать меня на диспут.

– В любом случае, – продолжал он, – раз в нашей церкви есть люди вроде Грова, какое мы имеем право кого-нибудь осуждать? У них меньше власти творить помехи, чем у ваших кардиналов, но дай им волю, и они поступали бы точно так же. – Он взмахнул рукой, оставляя надоевшую ему тему. – Расскажите про вашу пациентку. Она действительно оправдывает теории, которые вы взвалили на ее плечи?

Я невольно улыбнулся.

– Она поддерживает их просто на удивление. У нее наблюдаются явные признаки улучшения, и она говорит, что после своего падения еще никогда не чувствовала себя так хорошо.

– В таком случае пью за мосье Декарта, – сказал Лоуэр, поднимая стакан, – и за его ученика, именитого доктора Кола.

– Благодарю вас, – сказал я. – И должен признаться, я подозреваю, что вы относитесь к его идеям с гораздо большим уважением, чем признаетесь.

Лоуэр прижал палец к губам.

– Ш-ш-ш! – сказал он. – Я читал его труды с интересом и пользой. Но скорее признаю себя папистом, чем картезианцем.

Странное завершение беседы, но она кончилась именно так. Даже не зевнув ни разу, Лоуэр улегся поудобнее – забрав единственное теплое одеяло и оставив меня дрожать – и тут же крепко уснул. Я некоторое время бесцельно думал о том о сем и даже не заметил, когда, подобно ему, погрузился в воды Леты.

Мы оба еще спали, когда явился посланный Шталя сообщить, что приготовления закончены и если мы пожелаем навестить его елико возможно рано, то сможем стать свидетелями его опыта. Не скажу, что в моем сонном состоянии я чувствовал в себе силы для встречи с раздражительным немцем, однако Лоуэр неохотно признал, что наш долг – сделать все, что в наших силах.

– Бог свидетель, у меня нет никакой охоты идти к нему, – сказал он, – прополаскивая рот и приводя в порядок свою одежду, перед тем как накинуться на завтрак из ломтя хлеба и стакана вина. – Но раз уж этим делом занялся судья, мы должны представить наши выводы надлежащим образом. Хотя он вряд ли удостоит их своим вниманием.

– Но почему? – осведомился я не без любопытства. – В Венеции врачей постоянно призывают, чтобы они высказали свое мнение.

– Да и в Англии тоже – «Ваша милость, по-моему мнению, этот человек мертв. Присутствие ножа в его спине указывает на смерть не от естественных причин». Все гладко, пока нет никаких неясностей. Так идем? – Он сунул в карман второй ломоть и распахнул дверь. – Я уверен, вам бы не хотелось это упустить.

К моему немалому изумлению, Шталь, казалось, прямо-таки нам обрадовался, когда четверть часа спустя мы вскарабкались по лестнице и вошли в его загроможденную и скверно пахнущую каморку за улицей Терл. Возможность блеснуть своим хитроумием и талантами перед ценителями оказалась слишком соблазнительной, хотя он и очень старался напустить на себя ворчливость. Все было готово, свечи, чаши, склянки с разными жидкостями, шесть кучек порошка – того, который он извлек из роковой бутылки, и химикалии, присланные ему Лоуэром.

– Ну-с, надеюсь, вы будете вести себя пристойно и не станете вынуждать меня тратить время на вашу болтовню. – Он свирепо оглядел нас, и Лоуэр заверил его, что мы будем наблюдать, строго храня молчание. Заверение, которому ни он, ни Шталь не поверили ни на миг.

Покончив с прелиминариями, Шталь взялся за работу. Наблюдать его умелые приемы и четкие движения было истинным удовольствием, и, пока он объяснял, мою неприязнь угасило восхищение перед изобретательностью и упорядоченностью его метода.

– Задача, – сказал он, указывая на кучки порошка, – очень проста. Как нам определить, что такое осадок, извлеченный из бутылки? Мы можем посмотреть на него, но это ничего не докажет, ибо многие вещества имеют белый цвет и могут быть превращены в порошок. Мы можем его взвесить, но из-за большого количества примесей это мало что докажет. Мы можем его попробовать на язык и сравнить его вкус со вкусом других субстанций, но этот способ, не говоря уж о его опасности, ничем не поможет, если только вкус этот не окажется особым и легкоузнаваемым. А зрительное исследование позволяет нам сказать только, что осадок представляет собой беловатый порошок.

Посему, – продолжал он, все более разгорячаясь, – мы должны исследовать порошок несколько по-иному. Если, например, мы добавим его в раствор некоторого количества соли аммония, смесь может повести себя по-разному: изменить цвет, нагреться или вспениться. Порошок может раствориться, всплыть или, сохраняя твердость, осесть на дно. Если мы повторим опыт с другой субстанцией и она поведет себя точно так же, сможем ли мы тогда сказать, что это одно и то же вещество?

Я уже собрался ответить утвердительно, но тут он погрозил нам пальцем.

– Нет, – сказал он, – разумеется, нет. Вот если они повели себя по-разному, тогда бы мы были вправе заключить, что это разные субстанции. Если же они поведут себя одинаково, мы можем сказать только, что перед нами две субстанции, которые в смеси с солью аммония взаимодействуют с ней одинаково.

Он помолчал, давая нам переварить услышанное, а затем продолжал.

– Теперь, – сказал он, – вы гадаете, как можем мы все-таки установить, что это за вещество? Ответ прост. Этого мы не можем. Как я уже сказал вам на прошлой неделе, что бы вы там ни думали, полной уверенности не бывает. Мы можем только говорить, что накапливающиеся свидетельства указывают на большую вероятность, что это такая-то или такая-то субстанция.

Я был еще мало знаком с английскими судами, но знал, что, если бы в венецианском суде кто-нибудь вроде Шталя выступил с подобной речью, стороне, за которую он выступал бы, следовало бы оставить всякую надежду.

– Ну и что же нам делать? – вопросил он риторически, помахивая пальцем в воздухе. – Мы повторяем этот опыт снова и снова, и если после каждого две субстанции будут вести себя неотличимо друг от друга, вот тогда вероятность того, что они не одно и то же, уменьшится до той точки, когда утверждение, что они могут быть различны, будет противоречить разуму и логике. Вы понимаете?

Я кивнул, Лоуэр не стал утруждаться.

– Отлично, – сказал Шталь. – Так вот в течение последних дней я провел свои опыты над десятком и более субстанций и сделал выводы. Я готов только показать результаты – на повторение с вами всего процесса моих изысканий у меня нет времени. Эти склянки содержат пять различных субстанций, и мы по очереди добавим нашего порошка в каждую, а затем начнем процесс сравнения. Первая содержит немного духа соли аммония. – Говоря это, он высыпал в склянку щепотку порошка. – Вторая содержит щелочь винного камня, затем дух медного купороса, дух соли, а последняя – сироп из фиалок. И еще у меня тут есть кусок раскаленного железа. Надеюсь, вам понятна логика этого, доктор Лоуэр?

Лоуэр кивнул.

– В таком случае не дадите ли вы объяснения нашему другу?

Лоуэр вздохнул.

– Но ведь это не лекция.

– Я предпочитаю, чтобы люди понимали метод опытов. Слишком многие врачи в этом полные профаны. Прописывают микстуры, не имея ни малейших причин думать, что те окажут какое-либо действие.

Лоуэр испустил стон, но сдался и заговорил:

– Делает он вот что: подвергает порошок воздействию всех видов материи. Как вам известно, основные принципы естественных предметов суть соль и земля, каковые пассивны, и вода, дух и масло, каковые активны. Следовательно, сочетания ингредиентов, которые он избрал, включают их все и должны создать всеобъемлющую картину для всех разновидностей материи. Кроме того, он проверяет их на жар, что с его стороны весьма нелогично, так как он не верит, что огонь – стихийный элемент.

Шталь ухмыльнулся.

– Да, не верю. Идею, будто вся материя содержит частицу огня, которую можно высвободить нагреванием, я нахожу маловероятной. Однако довольно болтовни. Если наш друг вбил это в свою прелестную головку, мы можем приступить.

Он прищурился на нас, проверяя, следим ли мы за ним с достаточным вниманием, потом потер ладони, взял первую чашу и подставил ее свету, чтобы нам было виднее.

– Самой первой – соль аммония. Видите, она дала частицы белесого осадка без какого-либо другого видимого движения. Хм-м…

Он вручил чашу нам, чтобы мы могли рассмотреть поближе, и мы согласились, что другая субстанция, которую он нам показывал, дала тот же результат.

– Теперь щелок винного камня. Белое облако в средней части жидкости, повисшее на равном расстоянии от поверхности и дна.

Опять другая субстанция повела себя точно так же.

– Медный купорос. Выпадение производит твердые кристаллы, образующиеся на стеклянной стенке.

И снова тот же результат.

– Соль. – Он помолчал и внимательно всмотрелся в чашу. – Легкий кремовый осадок, такой незначительный, что его можно проглядеть.

– Фиалки. Какая прелесть. Бледно-зеленая тинктура. Чарующая. Собственно говоря, их две, так как выбранная мною субстанция дала тот же результат. Надеюсь, вы начинаете убеждаться.

Он самодовольно крякнул, затем взял по щепотке каждого порошка и по отдельности высыпал на раскаленное докрасна железо Мы смотрели, как они шипят, порождая клубы густого белого дыма. Шталь понюхал их, потом снова крякнул.

– Огня не дал ни тот, ни другой. Легкий запах – как по-вашему? – чеснока.

Он вылил немного воды на железо, остужая его, а потом небрежно выбросил в окно, чтобы оно лежало на земле и не могло нас отравить.

– Вот так. И мы можем больше не тратить на это времени. Мы провели шесть отдельных проверок, и в каждом случае вещество, которое вы принесли в коньячной бутылке, вело себя точно так же, как вот эта субстанция. Как эксперименталист в сфере химии, почтенные господа, я предлагаю вам свое мнение: весьма и весьма маловероятно, что вещество в бутылке может быть чем-то иным.

– Да-да-да, – сказал Лоуэр, чье терпение наконец лопнуло. – Но что такое эта другая ваша субстанция?

– А! – сказал Шталь. – Решающий вопрос. Приношу извинения за мой маленький спектакль. Она зовется белым мышьяком. Прежде особо глупые и тщеславные женщины пудрили им лица, и в больших дозах он смертоносен. Я могу доказать и это, так как провел еще одно испытание.

– Кстати, все это я записывал, – продолжал он, развертывая два бумажных свертка.

– Два кота, – пояснил он, поднимая их за хвосты. – Один белый, другой черный. Когда я изловил их вчера вечером, оба были совершенно здоровы. Одному я скормил два грана порошка из бутылки, а другому такое же количество мышьяка, растворив и тот, и другой в небольшом количестве молока, и, как видите, оба кота сдохли.

– Лучше возьмите их с собой, – добавил Шталь. – Вы ведь как будто покопались во внутренностях доктора Грова, а посему вам, вероятно, захочется заглянуть и в их животы. Как знать, как знать?

Мы рассыпались в благодарностях за его доброту, и Лоуэр, сжимая в обеих руках по хвосту, направил свои стопы в лабораторию анатомировать котов.

– И каково ваше мнение? – осведомился он, пока мы неторопливо шли по Главной улице к Крайст-Черчу. – Установив, что субстанция в бутылке действительно была мышьяком – или, более точно, что она последовательно вела себя как мышьяк и ни разу не вела себя не так, как мышьяк, было логично предположить, что она подобна мышьяку, – и, сверх того, кот, проглотивший эту субстанцию, сдох так, как подыхает кот, проглотивший мышьяк. И мы оказываемся всего на шаг от пугающего вывода.

– Поразительно, – сказал я. – Изобретательно. Метод и его применение не оставляют желать ничего лучшего. Но окончательный вывод я должен отложить, пока мы не увидим внутренности этих котов. Силлогизм, который вы, очевидно, держите в уме, еще не завершен.

– Мышьяк в бутылке, и Гров – покойник. Но мышьяк ли убил Грова? Вы совершенно правы. Однако вы, как и я, подозреваете, на какой вывод укажут внутренности этих котов.

Я кивнул.

– У нас есть все основания предположить, что Гров был убит. Но не хватает одного самого необходимого.

– Чего же? – спросил я, когда мы, пройдя через вход – незавершенный и недостойный колледжа, – зашагали через такой же внутренний двор.

– У нас нет причины, а она важнее всего. Если хотите, это те же «почему» и «как», про которые говорил Шталь. Нет смысла доискиваться, как это было сделано, если мы не знаем почему. Факт преступления и мотив для его совершения – вот что необходимо, все прочее – несущественные подробности. Causa prodest scelus, is fecit. Тот, кому злодеяние принесло выгоду, тот его и совершил.

– Овидий?

– Сенека.

– Мне кажется, – сказал я нетерпеливо, – что вы пытаетесь мне что-то сказать.

– Так и есть. Как Шталь способен установить, каким образом смешиваются химикалии, но понятия не имеет почему, так дело обстоит и с нами. Мы теперь знаем, как умер Гров, но мы не знаем почему. Ну кто бы взвалил на себя столько хлопот, чтобы его убить?

– Causa latet, vis est notissema, – отпарировал я цитатой же и на этот раз имел удовольствие поставить его в тупик.

– «Причина скрыта»… Светоний?

– «Но следствие ясно». Все-таки Овидий. Вам бы следовало это знать. По крайней мере мы установили факт – если коты покажут то, что мы подозреваем. Остальное не наше дело.

Он кивнул.

– Если вспомнить ход ваших рассуждений касательно вашей любимой крови, я нахожу это странным. Вы как будто вывернулись наизнанку. В одном случае у вас была гипотеза, и вы не видели нужды в предварительных данных. В этом случае у вас есть данные, и вы не видите необходимости в гипотезе.

– С такой же легкостью я мог бы сказать то же самое о вас. И я вовсе не отбрасываю необходимость объяснения. Я просто говорю, что формулировать его не наша обязанность.

– Это правда, – согласился он. – Возможно, мое недовольство всего лишь тщеславие. Но я чувствую, что наша философия изменит очень мало, если она не сможет давать ответы на важные вопросы. И на «почему?» и на «как?». Если наука ограничит себя одним лишь «как», то, полагаю, к ней никогда не будут относиться серьезно. Вы хотите посмотреть котов?

Я покачал головой.

– Мне очень бы хотелось. Но я должен навестить мою пациентку.

– Хорошо. Может быть, освободившись, вы присоединитесь ко мне у Бойля? А сегодня вечером я предвкушаю прекрасное развлечение. Нам не следует заниматься опытами до изнеможения. Необходимы и удовольствия, так мне кажется. Кстати, я хотел кое-что у вас спросить.

– Так что же?

– Время от времени я объезжаю окрестности: помните, Бойль упомянул об этом при вашей первой встрече? В городе я практиковать не могу, и мне приходится выезжать за его пределы, чтобы подзаработать, а сейчас я особенно не при деньгах. Истинно христианское милосердие, причем весьма доходное. Прекраснейшее сочетание! Я снимаю комнату в базарный день, вывешиваю вывеску и жду, пока пенни не посыплются градом. Выехать я думаю завтра. По дороге на Эйлсбери как раз предстоит повешение, и я намерен поторговаться за труп. Не хотите ли поехать со мной? Работы будет предостаточно для нас обоих. Вы можете нанять лошадь на неделю, осмотреть окрестности. Рвать зубы вы умеете?

Самая мысль об этом меня возмутила.

– Разумеется, нет.

– Нет? Но это так просто. Я захвачу пару-другую щипцов, и вы сможете попрактиковаться, если пожелаете.

– Я имел в виду не это. Я имел в виду, что я не цирюльник. Простите мои слова, но я рискую навлечь на себя гнев моего отца за то, что практикую как врач. Однако есть падение, до которого я не унижусь.

Против обыкновения Лоуэр не оскорбился.

– Ну, тогда от вас особого толку не будет, – сказал он весело. – Послушайте, я буду навещать селения, где жителей и нескольких сотен не наберется. Туда сходятся люди со всех окрестных деревень, и они требуют лечения по полной мере. Они хотят, чтобы им пустили кровь, сделали промывание, вскрыли болячки, размяли почечуй и вырвали зубы. Это ведь не Венеция, где вы можете отослать их в соседнюю цирюльню. Кроме вас, они до следующего года не увидят никого, умеющего лечить. Разве что туда заглянет какой-нибудь бродячий шарлатан. И если вы поедете со мной, то оставите свое достоинство дома, как и я сам. Вас никто не увидит, а я обещаю не доносить вашему батюшке. Они хотят, чтобы им вырвали зуб, вы беретесь за щипцы. И получаете истинное удовольствие. У вас никогда не будет столь благодарных пациентов.

– Но моя пациентка? Я, право же, не хотел бы вернуться и найти ее мертвой.

Лоуэр нахмурился.

– Об этом я не подумал. Но она же не требует особого внимания? Я хочу сказать, вы ведь не применяете никакого лечения, а просто наблюдаете ее и ждете, останется ли она жива. А если вы примените еще какое-нибудь лечение, это нарушит чистоту опыта.

– Справедливо.

– Я мог бы попросить Локка заглянуть к ней. Замечаю, он не слишком вам понравился. Однако, в сущности, он превосходный человек и хороший врач. А мы пробудем в отсутствии не больше пяти-шести дней.

Меня одолевали сомнения, и я не хотел, чтобы кому-нибудь вроде Локка стала известна суть моих исследований, но, зная высокое мнение Лоуэра об этом человеке, я промолчал.

– Разрешите мне подумать до вечера, – сказал я.

– Отлично. Ну, меня ждут коты. А затем, полагаю, нам следует побывать у судьи и сообщить ему, что нам удалось установить. Хотя не думаю, чтобы его это так уж заинтересовало.

И вот три часа спустя мы постучали в дверь дома судьи в Холиуэлле, дабы поставить его в известность, что, по мнению двух врачей, доктор Роберт Гров умер от отравления мышьяком. Желудки и кишки котов послужили неопровержимым этому свидетельством – между ними не было ни малейших различий, а в довершение всего повреждения оболочек совпадали с теми, которые мы обнаружили во внутренностях Грова. Вывод был неизбежен, какой бы теоретический метод ни применить, мосье ли Декарта, лорда ли Бэкона.

Сэр Джон Фулгров принял нас почти без проволочек. Нас проводили в комнату, служившую ему кабинетом, а также и судебным залом для решения мелких дел. Он, казалось, был очень встревожен, что меня нисколько не удивило. Человек в положении Вудворда мог превратить в бремя жизнь всякого чиновника, даже судьи, имевшего несчастье навлечь на себя его гнев. Расследование чьей-то смерти было равносильно признанию ее убийством. И теперь сэру Джону было необходимо представить в следственный суд обоснованное обвинение, а для этого ему требовалось кого-то обвинить.

Когда мы сообщили ему о наших исследованиях и выводах, он наклонился вперед, тщась понять, что мы говорим такое. Мне стало вчуже жаль его. Как ни взглянуть, дело было очень и очень деликатное. К его чести, он подробно расспросил нас и о наших методах, и о логике наших выводов, и заставил нас несколько раз объяснить наиболее сложные процедуры, пока досконально в них не разобрался.

– Итак, вы полагаете, что доктор Гров умер в результате того, что выпил мышьяк, растворенный в бутылке с коньяком. Так?

Лоуэр (говорил он один) кивнул в ответ:

– Да.

– Однако у вас нет предположений о том, как мышьяк оказался в бутылке? Не мог ли он сам его туда добавить?

– Весьма сомнительно. Не далее как в тот же вечер его предупредили, насколько мышьяк опасен, и он сказал, что больше никогда не будет им пользоваться. Что до бутылки, то тут может помочь присутствующий здесь мистер Кола.

И я объяснил, что видел, как Гров поднял бутылку внизу лестницы, когда провожал меня к воротам. Я, однако, добавил, что не уверен, та ли была бутылка, и натурально, не знаю, был ли уже в ней яд.

– Однако яд этот используется в медицине? Вы пользовали доктора Грова, мистер Коул?

– Кола.

Лоуэр объяснил, для чего иногда применялся мышьяк, хотя и никогда в подобном количестве, а я сказал, что всего лишь с помощью воды удалил из-под века снадобье, которое он применял, и тем дал больному глазу самому избавиться от воспаления.

– Вы его лечили, вы обедали с ним в тот вечер, и, вероятно, вы последний, кто видел его до того, как он умер?

Я спокойно признал такую возможность. Судья крякнул.

– А мышьяк этот? – продолжал он. – Какой у него вид?

– Это порошок, – ответил Лоуэр, – извлекаемый из минерала, слагающегося из серы и каустических солей. Он и дорог, и приобрести его обычно бывает очень нелегко. Добывают его в серебряных немецких рудниках. Или же его можно изготовить, сублимируя аурипигмент с…

– Благодарю вас, – перебил судья, поднимая ладони во избежание еще одной лоуэровской лекции. – Благодарю вас. Но я хотел узнать, где его можно приобрести. Например, продают ли его аптекари? Входит ли он в materia medica, используемые врачами?

– Ах вот что! Обычно, мне кажется, врачи не держат его у себя. Употребляется он редко и, как я упомянул, стоит дорого. Обычно, когда в нем возникает нужда, они обращаются к аптекарям.

– Весьма вам благодарен! – Судья сдвинул брови, словно обдумывал то, что услышал от нас. – Не представляю себе, как ваши сведения, сколь бы ценны они ни были, могут оказаться полезными, если дело дойдет до суда. Я, разумеется, понимаю их ценность, но сомневаюсь, что ее поймут присяжные. Вы знаете, Лоуэр, что это за люди. Если обвинение будет опираться на такие зыбкие доказательства, они, несомненно, оправдают того, кого мы обвинили бы.

Лоуэр сделал кислую мину, но признал, что сэр Джон прав.

– Скажите, мистер Коул…

– Кола.

– Кола. Вы, если не ошибаюсь, итальянец?

Я ответил утвердительно.

– И тоже врач?

Я сказал, что изучал медицину, но диплома не получил, так как не был намерен зарабатывать, практикуя это искусство. Мой батюшка…

– Следовательно, вам известны свойства мышьяка?

Я ни на миг не заподозрил, куда клонят эти вопросы, и безмятежно ответил, что, безусловно, так.

– И вы признаете, что, возможно, были последним, кто видел доктора Грова живым?

– Возможно.

– А если так, то… прошу, извините мои рассуждения… то, если, например, вы сами подсыпали яд и отдали ему бутылку, когда пришли на обед, то нет никого, кто мог бы опровергнуть ваш рассказ?

– Сэр Джон, вы же кое о чем забываете, – сдержанно сказал Лоуэр. – О том, что требуется указать причину деяния, прежде чем приписывать его кому-то. А логика исключает наличие такой причины. Мистер Кола пробыл в Оксфорде, да и в стране, всего несколько недель. До этого вечера он всего лишь раз виделся с Гровом. И должен сказать, я охотно готов поручиться за него, как, не сомневаюсь, поручился бы и высокородный Роберт Бойль, будь он здесь.

Это, рад сказать, указало судье на нелепость направления его вопросов, хотя и не вернуло ему моего уважения.

– Мои извинения, сударь. У меня не было намерения оскорбить вас. Но мой долг – провести следствие, и, натурально, мне приходится задавать вопросы тем, кто соприкоснулся со случившимся.

– Это не вызывает сомнений. И в извинениях нет нужды, уверяю вас, – ответил я, покривив душой. Его слова весьма меня встревожили, настолько, что я чуть было не указал на погрешности в его логике – что я вовсе не обязательно был последним, кто видел Грова живым: ведь кто-то, оказывается, видел, что Сара Бланди вошла к нему в комнату после того, как я расстался с ним у ворот.

Однако я понимал, что раз итальянец-папист весьма и весьма подходит на роль убийцы, то дочь сектанта, да еще беспутная и с бешеным нравом, послужит прекрасной ему заменой. У меня не возникло желания очистить себя от подозрений, указав обвиняющим перстом на Сару. Она, полагал я, была способна на подобное, но, кроме сплетен, ничто не намекало на возможность ее вины. И я считал себя вправе хранить молчание, пока такое положение вещей остается неизменным.

Вскоре судья исчерпал все, что намеревался сказать и поднялся с кресла.

– Вы должны меня извинить. Мне необходимо повидать следственного судью и предупредить его. Затем опросить еще некоторых людей, а также умиротворить смотрителя Вудворда. Быть может, доктор Лоуэр, вы будете столь любезны и сообщите ему то, что сообщили мне? Я почувствовал бы себя счастливее, если бы он убедился, что у меня не было никаких злых намерении против университета.

Лоуэр неохотно кивнул и отправился выполнять возложенное на него поручение, предоставив мне занять остаток дня тем, чем я сочту нужным.

Я все время помнил, что даже такие треволнения, как смерть доктора Грова, всего лишь отвлечения от моей главной цели – приведения в порядок дел моей семьи. Хотя в этом повествовании я почти ее не касался, но я прилагал все старания, а мистер Бойль любезно сделал для меня даже больше. Новости, однако, были неутешительными, и все мои хлопоты пропадали втуне. Бойль, как и обещал, обратился в Лондоне за советом к своему другу-адвокату, и тот высказал мнение, что я буду лишь напрасно терять время, продолжая свои попытки. Без весомых доказательств, что мой отец является собственником половины дела, нет ни малейшей надежды убедить суд присудить ему эту половину. И мне следует смириться с ее потерей, а не тратить новые суммы на тяжбы, которые непременно будут проиграны.

Посему я тотчас написал отцу, что деньги эти безвозвратно потеряны, если только у него в Венеции не хранятся необходимые документы, и мне незачем долее откладывать возвращение домой. Написав, запечатав и отправив свои письма королевской почтой (меня не заботило, что они могут быть перлюстрированы, и я решил избежать лишних расходов на отправление их частным образом), я вернулся в аптеку мистера Кросса скоротать время за разговорами и приготовить сумку медикаментов на случай, если все-таки решу сопровождать Лоуэра, хотя такого намерения у меня не было.

– Я не хочу ехать. Но если бы вы могли приготовить к завтрашнему утру на всякий случай…

Кросс взял мой список и открыл счетную книгу на странице, где были записаны мои прежние покупки.

– Поищу их для вас, – сказал он. – Ничего особенно редкого или дорогого тут нет, так что труд для меня невелик.

Он было обратил на меня взгляд с любопытством, словно намеревался что-то сказать, но потом передумал и снова справился с книгой.

– Не беспокойтесь об уплате, – сказал я. – Несомненно, Лоуэр или даже мистер Бойль поручатся за меня.

– Конечно. Конечно. Об этом и речи нет.

– Вас заботит что-то еще? Прошу, скажите мне.

Он некоторое время раздумывал, расставляя на прилавке флаконы с разными жидкостями, но наконец принял решение.

– Я ранее беседовал с Лоуэром, – начал он. – Об его опытах и кончине доктора Грова.

– А, да, – сказал я, полагая, что он хочет набраться новых сведений от тех, кто мог бы сообщить что-нибудь интересное. – Превосходный человек этот мистер Шталь, хотя и тяжелый в обращении.

– И его выводы здравы, как по-вашему?

– В его методе я не нахожу ни малейшего изъяна, – ответил я, – а его репутация говорит сама за себя. Но почему вы спрашиваете?

– Так, значит, мышьяк. В нем причина его смерти?

– Не вижу оснований сомневаться. А вы не согласны?

– Да нет. Вовсе нет. Но я вот думал, мистер Кола… – Он вновь замялся.

– Послушайте, мой дорогой, не таитесь, – подбодрил я. – Вас что-то гнетет. Так объясните мне.

Он хотел было заговорить, но передумал и покачал головой.

– Нет, ничего, – ответил он затем. – Ничего важного. Я просто подумал, откуда мог взяться мышьяк. Страшно предположить, что источником могла быть моя аптека.

– Сомневаюсь, что мы когда-нибудь это узнаем, – ответил я – К тому же обязанность мирового судьи – выяснить все, что в его силах, и в любом случае вас никто винить не будет. На вашем месте я бы не стал тревожиться.

Он кивнул:

– Вы правы. Совершенно правы.

Тут дверь распахнулась, и в аптеку влетел Лоуэр в сопровождении Локка, к большому моему сожалению. На обоих были самые парадные их костюмы, и Лоуэр вновь решился надеть свой парик. Я поклонился им обоим.

– Я не видел двух таких великолепных джентльменов со времени моего пребывания в Париже, – сказал я.

Лоуэр ухмыльнулся и поклонился в ответ. Очень неуклюже, так как, кланяясь, опасливо придерживал парик рукой.

– Спектакль, мистер Кола, спектакль!

– Какой спектакль?

– Тот, о котором я вам говорил. Или забыл сказать? Развлечение, которое я вам обещал. Вы готовы? И вы так равнодушны? Там будет весь город. Идемте же. Начало через час, и если мы не поторопимся, то останемся без хороших мест.

Его веселость и торопливость мгновенно заставили меня забыть все тревоги: более не обращая внимания на озабоченность мистера Кросса, я пожелал ему счастливо оставаться и вышел на улицу с моим другом.

Для утонченных натур, привыкших к изяществу итальянского и французского драматического искусства, посещение театра в Англии оборачивается немалым потрясением и более многого другого напоминает, сколь недавно эти островитяне расстались с варварством.

Дело было не столько в их поведении, хотя чернь в зале все время поднимала шум, и даже люди более благородных сословий держались отнюдь не с чинным достоинством. Причина заключалась в необузданном восторге при виде актеров на сцене. Ведь миновало лишь несколько лет с тех пор, как подобные развлечения были вновь разрешены, и весь город просто неистовствовал, наслаждаясь новизной и непривычностью такого зрелища. Даже студенты как будто продавали свои книги и одеяла, лишь бы купить билеты, возмутительно дорогие.

Сам спектакль был не слишком ужасным, хотя и очень простонародным, более подходящим для ярмарочного балагана, чем для настоящего театра. Нет, эти восхищающие англичан пьесы показывают, какой они на самом деле грубый и буйный народ. Ту, которую смотрели мы, написал человек, живший неподалеку от Оксфорда, и, увы, очевидно, не путешествовавший, а также не изучавший прославленных авторов, о чем свидетельствовало отсутствие у него тонких приемов, умения построить сюжет и, уж конечно, декорума.

Буквально с первой же сцены были нарушены те единства, которые, как справедливо учит нас Аристотель, придают пьесе стройность. События в ней не сосредотачивались в одном месте, а начинались в замке (как мне показалось), затем перенеслись в какую-то степь, затем на поле сражения, а то и двух, и завершились попыткой автора разместить по сцене в каждом городе страны. Свой промах он усугубил, нарушив единство времени – между разыгрываемой сценой и следующей могла пройти минута, час, месяц или (насколько мог судить я) пятнадцать лет без оповещения о том зрителей. Отсутствовало и единство действия; главная интрига подолгу оставалась в небрежении, вытесняясь побочными сюжетами так, будто автор вырвал десятки страниц из разных пьес, подбросил в воздух, а затем сшил в том порядке, в котором они попадали на землю.

Язык даже был хуже того, кое-что я упускал, так как актеры понятия не имели о декламации, а переговаривались между собой, словно сидели с друзьями в гостиной или в кабаке. Разумеется, истинное искусство актера, который стоит лицом к зрителям и пленяет их силой чудесной риторики, тут вряд ли пригодилось бы, ибо пленять было нечем. Речи действующих лиц являли собой образцы несравненной гнусности. Пока шла сцена, в которой сын какого-то вельможи притворяется сумасшедшим и буянит под дождем в открытой степи, а затем встречает короля, который тоже помешался и натыкал себе в волосы цветы (поверьте, я не шучу), я ждал, что вот-вот заботливые мужья поспешат увести из зала своих супруг. Однако они продолжали сидеть на своих местах, видимо, наслаждаясь происходящим, и единственное, что вызвало frisson растерянности, было присутствие на сцене актрис – неслыханное прежде новшество.

И наконец, всяческие жестокости и насилия. Только Богу известно, сколько действующих лиц было убито, полагаю, в этом источник всем известной жестокости англичан. Да как может быть иначе, когда столь отвратительные деяния изображаются для развлечения? Например, у некоего вельможи вырывают глаза прямо на сцене перед зрителями и способом, который ничего не оставляет воображению. Ну какой цели может служить столь грубое и ненужное зрелище, кроме как ошеломлять и оскорблять благородные вкусы?

Право, представление это, которое тянулось столь долго, что заключительные сцены игрались в благословенном мраке, для меня было интересно лишь тем, что предоставило мне возможность обозреть местное общество, ибо в городе никто не удержался от соблазна вкусить от грязи, которой их угощали. Среди зрителей присутствовали любитель сплетен мистер Вуд, а также смотритель Вудворд и суровый холодный доктор Уоллис. Там был Томас Кен, как и Кросс, Локк, Шталь и многие из тех, кого я видел у матушки Джейн.

И еще множество тех (не говоря уж о студентах), кого я прежде не видел, но с кем был знаком мой друг. Например, во время одного из частых перерывов в действии я увидел, как тощий, изможденный мужчина попытался заговорить с доктором Уоллисом. Лицо почтенного господина изобразило досаду и смущение, и он резко отвернулся.

– Ого-го! – сказал Лоуэр. – Как, однако, меняются времена!

Я умоляюще попросил его объяснить этот намек.

– Хм-м… А, да, разумеется, откуда вам знать? – сказал он, не отводя глаз от разыгрывавшейся перед ним сиены. – Так что вы думаете об этом щуплом человечке? Считаете ли вы возможным судить о характере физиономистически?

– О да, – сказал я. – Иначе большое число портретистов напрасно переводили бы свое время и обманывали бы нас.

– Ну так определите его характер. Таким образом мы проверим верность доктрины или же степень вашей проницательности.

– Ну-у… – сказал я, внимательно вглядываясь в этого человека, который смиренно направился назад к своему месту и опустился на него без единой жалобы. – Я не художник и не обучался физиономистике, однако ему лет под пятьдесят и, судя по его виду, он был рожден служить и повиноваться. И не принадлежит к тем, кто обладал властью или силой. Не облагодетельствован Фортуной, но и не беден. Джентльмен, хотя из самого скромного сословия.

– Хорошее начало, – сказал Лоуэр. – Продолжайте.

– Человек, не привыкший настаивать на своем. Не имеет ни манер, ни положения, чтобы блистать в свете. Скорее наоборот: весь его облик говорит, что он всегда будет оставаться в небрежении.

– А-а! Что-нибудь еще?

– Один из тех, кого природа создает просителями, – сказал я уже в увлечении. – Это видно по тому, как он подходил и как покорно снес оскорбление. Несомненно, он привык к подобному обращению.

Лоуэр кивнул.

– Превосходно, – сказал он. – Истинно полезный опыт.

– Я судил верно?

– Скажем, это был интересный ряд наблюдений. А! Действие начинается. Чудесно!

Я тихонько застонал: он был прав, актеры вновь вышли на сцену, к счастью, чтобы сыграть конец. Даже я сумел бы сочинить что-нибудь получше: вместо морально возвышающей развязки король и его дочь умирают именно тогда, когда любой рассудительный драматург оставил бы их жить, чтобы пьеса преподала хотя бы такой урок морали. Но, разумеется, к тому времени почти все остальные были уже мертвы и сцена походила на внутренность склепа, а потому, вероятно, они просто последовали примеру остальных, так как разговаривать им все равно было уже не с кем.

На улицу я вышел в некотором ошеломлении, так как не видел такого количества крови с тех пор, как мы анатомировали доктора Грова. К счастью, Лоуэр тут же предложил завернуть в харчевню. Так как мне, чтобы прийти в себя, требовалось выпить чего-нибудь покрепче, я даже глазом не моргнул, когда Вуд и Локк решили присоединиться к нам. Не то общество, которое я бы выбрал сам, но после подобного представления я бы выпил с самим Кальвином, если бы другого выбора не было.

К тому времени когда мы прошли через город и расположились в «Королевской лилии», Лоуэр пересказал Локку мое истолкование характера неизвестного мне человека, и тот ограничился презрительной усмешкой.

– Если я ошибся, вам следует объяснить мне, в чем именно, – сказал я с некоторым жаром, ибо мне не нравилось, как они прохаживаются на мой счет. – Кто он такой?

– Ну-ка, Вуд. Вы ведь средоточие сведений обо всем и вся. Так ответьте ему.

Откровенно довольный тем, что находится в нашем обществе, и купаясь в нашем внимании, Вуд отхлебнул из своей кружки и крикнул половому, чтобы тот принес ему трубку. Лоуэр потребовал трубку и для себя, но я отказался. Не то что я против небольшой дозы табака по вечерам, особенно когда надо взбодрить кишечник, однако трубки, которыми слишком часто пользуются постоянные посетители харчевен, обретают привкус закисшей слюны. Многие, знаю, ничего против не имеют, но я нахожу это неприятным и курю только свою.

– Так вот, – с обычным педантизмом начал Вуд над второй кружкой эля и с раскуренной трубкой в руке, – этот щуплый человечек, такой неудачливый, рожденный повиноваться, проситель от природы, – это Джон Турлоу.

Тут он сделал паузу для драматического эффекта, словно это имя должно было произвести на меня впечатление. Я спросил его, быть может, с излишней резкостью, кто он такой, этот Джон Турлоу.

– Никогда о нем не слышали? – спросил он с изумлением. – В Венеции он известен многим. И почти повсеместно в Европе. Без малого десять лет этот человек убийствами, кражами, подкупами и пытками пролагал себе путь в нашей стране и в других. Было время – и не такое уж давнее, – когда он держал в своих руках судьбы королевств и играл монархами и государственными мужами, словно марионетками.

Он снова помолчал и наконец понял, что выражается непонятно.

– Он был статс-секретарем Кромвеля, – объяснил Вуд, словно разговаривая с ребенком. Я, право же, все более находил его невыносимым – Его главным шпионом, отвечавшим за безопасность республики и за жизнь Кромвеля, задача, с которой он справлялся превосходно – ведь Кромвель умер в своей постели. Пока Джон Турлоу был на своем посту, ни один убийца не мог приблизиться к Протектору. У него были шпионы повсюду: если сторонники короля затевали заговор, Джон Турлоу узнавал про него даже раньше их самих. А некоторые заговоры, как мне говорили, он устраивал сам, просто ради удовольствия покончить с ними. Пока Кромвель ему доверял, над его действиями ни у кого не было власти. Ни малейшей. Говорят, именно Турлоу соблазнил отца Джека Престкотта предать короля.

– Этот замухрышка? – воскликнул я в изумлении. – Но если так, почему он разгуливает на свободе и посещает театры? Ведь любое разумное правительство повесило бы его елико возможно скорее.

Вуд пожал плечами, не желая сознаваться, что чего-то не знает.

– Государственная тайна. Но он живет очень тихо в нескольких милях отсюда. Насколько известно, он ни с кем не видится и заключил мир с правительством. Натурально, все, кто увивался вокруг него, пока он был у власти, теперь даже имени его не помнят.

– И в их числе Джон Уоллис, как кажется.

– А, да, – сказал Вуд, и глаза у него заблестели, – в том числе и он. Доктор Уоллис – человек, прилежащий всякой власти. Он ее чует. Я убежден, если Джон Уоллис перестает курить фимиам тому или иному государственному мужу, это первый признак его скорого падения.

Рассказы о темных и неясных событиях нравятся всем, и я не составил исключения. Рассказ Вуда о Турлоу приподнял завесу над положением дел в английском королевстве. Либо вернувшийся король сидел на троне столь твердо, что мог без опасений оставлять подобных людей на свободе, либо он был настолько слаб, что не смел отдать их в руки правосудия. В Венеции все обстояло бы по-другому, и Турлоу уже давно кормил бы адриатических рыб.

–А этот Уоллис? Он меня интригует…

Но более мне узнать ничего не удалось, так как к нашему столу подошел молодой человек, в котором я узнал слугу мирового судьи, и стоял навытяжку, пока Лоуэр не вывел его из затруднения, спросив, зачем он здесь.

– Я ищу мистера Кола и мистера Лоуэра, сэр.

Мы сказали, что это мы.

– И какое у тебя к нам поручение?

– Сэр Джон просит вас немедля посетить его у него дома в Холиуэлле.

– Теперь? – спросил Лоуэр – Нас обоих? Уже десятый час, а мы еще даже не ужинали.

– Дело безотлагательное, как я понял. Очень важное, – ответил юноша.

– Нельзя заставлять ждать человека, если у него есть власть тебя повесить, – подбодрил нас Локк. – Лучше поторопитесь.

Дом в Холиуэлле показался мне теплым и приветливым, когда мы вошли в прихожую и ждали там, чтобы нас снова проводили в приемную. В открытом очаге пылал огонь, и я встал перед ним, чтобы согреться, вновь думая о том, какие холода царят в этой стране, и о том, как плохо обогревается моя комната. И тут я понял, что, кроме всего остального, меня мучает зверский голод.

Судья держался заметно суше, чем утром. Едва мы поздоровались, как он повел нас в маленькую приемную и пригласил обоих сесть.

– Поздненько вы трудитесь, сэр Джон, – дружески заметил Лоуэр.

– Не по своей вине, доктор, – был ответ. – Но это дело ждать не может.

– Так оно действительно очень серьезно?

– Поистине. Речь идет о мистере Кроссе. Сегодня днем он приходил поговорить со мной, и я хочу проверить его репутацию, так как он не джентльмен, хотя, без сомнения, во всех отношениях заслуживает всяческого доверия.

– Ну так спрашивайте. А что натворил старик Кросс? Я знаю его за превосходного человека, и обвешивает он очень редко, да и то лишь незнакомых покупателей.

– Он принес с собой свои счетные книги, – сказал судья, – и из них неопровержимо следует, что четыре месяца назад большое количество мышьяка было куплено Сарой Бланди, служанкой, проживающей в этом городе.

– Так-так.

– Гров отказал Бланди от места за дурное поведение в тот же самый день, – продолжал судья. – Она происходит из семьи, известной своей буйностью.

– Простите, что я вас перебиваю, – сказал Лоуэр, – но девушку вы расспросили? Быть может, у нее есть убедительное объяснение?

– Да. После разговора с мистером Кроссом я отправился прямо к ней. Она сказала, что купила порошок по поручению доктора Грова.

– Возможно, так и было. Опровергнуть это нелегко.

– Быть может. Я намерен проверить, вел ли доктор Гров расходную книгу. Порошок стоит почти шиллинг, и столь дорогая покупка была, несомненно, записана. Вы можете поручиться за Кросса? Он человек почтенный и навряд ли дал бы ложные показания по злобе?

– О да. В этом отношении на него можно всецело положиться. Если он говорит, что девушка купила мышьяк, значит, она его купила, – сказал Лоуэр. – Вы обвинили ее прямо?

– Нет, – ответил сэр Джон. – Пока еще рано.

– Но считаете это возможным?

– Не исключено. Могу ли я спросить, почему ни тот, ни другой из вас не сообщил мне о том, что ее видели, когда в тот вечер она входила к доктору Грову?

– Не мое дело сообщать сплетни, – сердито сказал Лоуэр. – И не ваше повторять их, сударь.

– Это не сплетни, – ответил сэр Джон. – Мне сказал об этом смотритель Вудворд и привел мистера Кена, чтобы он подтвердил свое обвинение.

– Кен? – переспросил я. – А вы уверены, что он говорит правду?

– У меня нет причин сомневаться в нем. Мне известно, что между ним и доктором Гровом существовала неприязнь, но я убежден, что в таком важном деле он не стал бы лгать.

– А что говорит девушка?

– Разумеется, она все отрицала. Но и отказалась сказать, где она была.

Я вспомнил, что и мне она не сказала, и в первый раз мое сердце исполнилось дурных предчувствий. В конце-то концов, лучше уж признаться в самом бесстыдном нарушении нравственности, если это отвратит столь ужасные подозрения. Так чем же она занималась, то есть если поверить, что она не пыталась ложью скрыть свою вину?

– Иначе говоря, ее слово против слова Кена, – сказал Лоуэр.

– Его слово, натурально, более весомо, – указал судья. – И из дошедших до меня сплетен как будто следует, что для подобного поступка у нее была причина, пусть и самая извращенная. Насколько я понимаю, вы пользуете ее мать, мистер Кола?

Я кивнул.

– Советую вам сейчас же с этим покончить. Вам следует держаться от нее как можно дальше.

– Вы уже полагаете ее виновной, – сказал я, встревоженный таким оборотом разговора.

– Я верю, что располагаю основаниями для возбуждения дела. Но установление виновности, счастлив сказать, в мои обязанности не входит.

– Тем не менее мать нуждается во враче, – возразил я, хотя и не добавил, что результаты моего опыта требуют постоянною наблюдения.

– Полагаю, за ней может присмотреть любой другой врач. Запретить вам я не могу, но подумайте о неловкости положения, прошу вас. Если вы повстречаетесь с девушкой, речь, без всякого сомнения, пойдет о докторе Грове: если она виновна, то непременно захочет узнать, как идет расследование и подозреваете ли вы, что произошло. И тогда вам придется либо солгать, что унизительно, либо сообщить ей сведения, которые заставят ее сбежать.

Отрицать логичность этого предупреждения я, разумеется, не мог.

– Но если я внезапно перестану навещать мать, это тоже может пробудить подозрения дочери.

– В таком случае, – весело сказал Лоуэр, – вам следует отправиться со мной. Таким образом вы будете далеко, и девушка ничего не заподозрит.

– При условии, что вы вернетесь. Мистер Лоуэр, вы поручитесь за своего друга? Обеспечите его возвращение в Оксфорд?

Лоуэр охотно согласился, и, прежде чем мы покинули дом сэра Джона, они обо всем договорились, ни разу не справившись о моем мнении. Уже на следующий день мне предстояло уехать с Лоуэром, который обещал убедить Локка навещать мою пациентку и записывать все изменения в ее состоянии. Таким образом, Локка приходилось поставить в известность о том, что мы сделали, и это меня встревожило. Однако выбора у меня не было.

Лоуэр отправился на поиски своего друга, а я вернулся в свое жилище с тяжелым сердцем, испуганный таким поворотом событий.

 

Глава пятнадцатая

Как ни мрачен повод, врачебный объезд, занявший следующую неделю, оказался весьма благотворен для моего смятенного духа. Я обнаружил, что за краткий срок атмосфера Оксфорда породила во мне ту же меланхолию, какая отличала большинство его обитателей. В этом месте таится нечто – сырость, удручающая Дух, безжалостно гнетущая душу. У меня давно сложилась теория о климате, которой, Бог даст, я еще когда-нибудь займусь. Я совершенно уверен, что сырость и пасмурность их погоды неумолимо воспрепятствуют англичанам оставить какой-либо след в мире, если только они не покинут свой остров ради более солнечных краев. Переселите их в Америки или в Индии, и благодаря своему характеру они могут стать правителями мира, оставьте их прозябать там, где они обитают теперь, и они обречены погрузиться в трясину апатии. Об этом свидетельствует пережитое мной самим – то, как моя обычно бодрая натура омрачилась за срок моего пребывания там.

Тем не менее поездка верхом в солнечный день, как будто первый день весны, сменяющей долгую суровую зиму, среди сельских пейзажей, начинающихся сразу, едва вы оставите за собой колледж Святой Марии Магдалины и старый, опасного вида мост, оказалась целительнейшим бальзамом. К тому же северный ветер наконец-то сменился западным, а с ним исчезло и вредное воздействие этого губительнейшего из всех ветров. Должен прибавить, что обретению бодрости содействовала также мысль, что на ближайшие дни я могу забыть про Сару Бланди и труп Роберта Грова.

Лоуэр еще загодя отлично подготовил нашу поездку в это первое утро заехал за мной спозаранку, и, безжалостно пришпоривая лошадей, мы добрались до Эйлсбери в соседнем графстве еще под вечер. Остановились мы на постоялом дворе, где и отдыхали до казни на следующее утро. Я при ней не присутствовал, так как никогда не был охотником до подобных зрелищ, но Лоуэр отправился туда. Девушка, по его словам, произнесла никуда не годную речь и лишилась расположения толпы. Дело оказалось запутанным, и далеко не все горожане были убеждены в ее виновности. Она убила мужчину, который, как она утверждала, совершил над ней насилие, но присяжные сочли ее слова ложью, ибо она забеременела, чего произойти не может, если женщина не получает наслаждения. При обычных обстоятельствах ее положение избавило бы ее от виселицы, но ребенка она потеряла, а с ним и защиту от палача. Злосчастный исход, который верившие в ее виновность, сочли вмешательством Божественного Провидения.

Лоуэр заверил меня, что его присутствие было необходимо, повешение – отвратительное зрелище, но среди многих соблазнов для его любознательного ума было и желание точно определить миг наступления смерти. Это имело прямое отношение к нашим опытам с голубкой в вакуумном насосе. Большинство повешенных медленно задыхаются в петле, и немалый интерес для него – и для медицины – представлял вопрос, сколько времени требуется душе, чтобы расстаться с телом. Лоуэр, как он заверил меня, был в этом большим знатоком, по каковой причине занял место рядом с виселицей, чтобы делать заметки.

Кроме того, он приобрел желанный труп, подмазав нужных чиновников и заплатив фунт родне покойницы. Он распорядился отнести его к знакомому аптекарю, и, помолившись – он на свой лад, а я на свой, – мы принялись за работу. Частично мы произвели анатомирование прямо там – я извлек сердце, а он вскрыл череп и сделал несколько восхитительных рисунков мозга, – затем остальное мы разъяли и поместили в жбаны со спиртом, которые аптекарь обещал доставить к Кроссу. Кроме того, Лоуэр написал Бойлю, предупреждая о скором прибытии жбанов и о том, чтобы их ни в коем случае не открывали.

– Не знаю, будет ли он так уж доволен, – сказал Лоуэр, когда вымыл руки и мы отправились в харчевню поесть и выпить. – Но куда еще я мог бы их отправить? Мой колледж запрещает сколько-нибудь длительное пребывание трупов в его пределах, а отправь я его кому-нибудь еще, так они того и гляди, сами его анатомировали бы до моего возвращения. У некоторых людей в подобных случаях нет ни стыда, ни совести.

Что касается прочих дней нашего объезда, подробно рассказывать о них нет никакого смысла. Едва мы обосновывались на том или ином постоялом дворе, как больные уже валили к нам густой толпой, и десять дней спустя я вернулся в Оксфорд, став богаче на шестьдесят пять шиллингов. Средний гонорар составлял четыре пенса, и ни разу никто не заплатил более полутора шиллингов, а когда мне платили живностью, я бывал вынужден продавать гусей, уток и кур местным торговцам по самой низкой цене. (Одного гусака мы съели сами, но не мог же я привезти с собой в Оксфорд целый птичий двор!) Из этого можно заключить, какое число пациентов я принял за дни объезда.

События одного из них я изложу, так как они имели некоторую важность. Провели мы этот день в Большом Мильтоне, маленьком селении к востоку от Оксфорда, куда мы завернули, потому что там дальние родственники Бойля владели некоторой собственностью и мы могли рассчитывать на удобную кровать и возможность избавиться от вшей, которых успели набраться за предшествовавшие дни. Мы приехали туда около семи часов утра и тут же удалились в наши отдельные комнаты в местной гостинице, а ее хозяин послал слугу оповестить деревню о нашем прибытии. И мы только-только успели приготовиться, как явился первый пациент, а когда его лечение завершилось (Лоуэр вскрыл болячку в ягодице, каковую операцию тот перенес с редким благодушием), у дверей уже выстроилась очередь.

За утро я выдрал четыре зуба, выпустил несколько галлонов крови (в деревне новейшие понятия о действенности тех или иных средств уважением не пользуются, они желали, чтобы им пустили кровь, и стояли на своем), бинтовал раны, пробовал мочу на вкус, накладывал мази и получил семь шиллингов. Короткая передышка на обед, и вновь за дело: вскрывать нарывы, осушать гной, вправлять вывихи и получить одиннадцать шиллингов и восемь пенсов. Все великолепные теории Лоуэра о новой медицине пришлось оставить. Пациентов не интересовала польза от минеральных микстур, и они презирали любые новшества. А потому, вместо того чтобы прописывать тщательно составленные медикаменты из ртути и сурьмы, мы восстанавливали равновесие жидкости и тела, как самые отъявленные приверженцы Галлена, и изучали влияние звезд с пылом, достойным самого Парацельса. Что угодно, лишь бы оно могло помочь, ибо мы не имели ни времени обдумывать новые приемы, ни репутации, чтобы ими воспользоваться.

Под конец мы оба совсем истомились, и тем не менее нам пришлось выбраться из гостиницы через черный ход, чтобы не попасть на глаза больным, ждавшим своей очереди. Старые супруги, присматривавшие за домом родственников Бойля, обещали согреть нам воду для мытья в лохани, когда мы заглянули к ним днем, чтобы представиться, и мне не терпелось воспользоваться их услужливостью. Я не погружал тело в воду целиком с самой осени и чувствовал, что не только моя конституция это выдержит, но и мой дух неизмеримо ободрится. Я пошел первым, захватив с собой бутылку коньяка, чтобы сэкономить время, и, когда вышел, чувствовал себя превосходно. Лоуэр не столь беззаботно относился к принятию ванн, но его тело так чесалось из-за укусов вшей, что даже он решил забыть про опасность.

Когда Лоуэр в свой черед погрузился в лохань, я раскинулся в кресле и уже задремывал, но тут появилась миссис Фентон, экономка, и сказала, что ко мне с поручением явился слуга из дома по соседству.

Я застонал. Подобное случалось постоянно: помещики и знатные семьи никогда не упускают случая воспользоваться услугами проезжего врача, но, натурально, считают, что им невместно ожидать наравне с чернью. И потому они посылают слугу, изъявляя желание, чтобы мы их посетили. И мы являемся к ним, но взимаем за оказываемую им честь солидные суммы. Чаще эти посещения брал на себя Лоуэр: он не только был англичанином, но также искал случая завязать полезные знакомства на будущее, и я был счастлив уступать ему эти приглашения.

Однако на этот раз он был занят мытьем, а к тому же посланный почтительно сказал, что требуются именно мои услуги. Я был польщен, хотя и изумился быстроте, с какой новости распространяются по деревням, и, поспешив собрать свою сумку, попросил экономку передать Лоуэру, что я вернусь попозже.

– Кто твой хозяин? – спросил я, желая из вежливости завязать разговор, пока мы шли по главной улице деревни, а потом свернули влево на узкую дорогу. Мои наставники настоятельно рекомендовали такую обходительность. Тщательно расспросив слуг, нередко удается определить болезнь, еще не увидев пациента, и приобрести таким образом блистательную репутацию.

На этот раз проверенная хитрость пропала втуне, так как слуга, хотя и старый, но могучего телосложения, ничего мне не ответил. Более того, он не проронил ни единого слова всю дорогу до не очень большого дома на окраине деревни. Мы вошли в большую дверь, и я был препровожден в комнату, именуемую в Англии гостиной и предназначенную для приема гостей. Тут он нарушил молчание, пригласил меня сесть и удалился.

Я сел и терпеливо ждал, пока дверь не отворилась и я не оказался в обществе величайшего убийцы в Европе, если верить историям мистера Вуда.

– Добрый вечер, доктор, – сказал мне Джон Турлоу негромким мелодичным голосом, когда я вошел в комнату. – Вы оказали мне большую любезность, согласившись посетить меня.

Хотя мне впервые выпал случай рассмотреть его получше, тем не менее я остался при прежнем своем мнении. Хотя теперь мне было известно его прошлое, он никак не походил на злодея или тирана. Глаза у него были водянистые и все время помаргивали, словно он не привык к яркому свету, а лицо дышало смирением, как у человека, который всем сердцем молит, чтобы к нему были добры. Если бы от меня потребовали угадать, кто он, я бы счел его кротким священнослужителем, ведущим тихую, но достойную жизнь в бедном приходе, пренебрегаемым всеми, кто стоит выше.

Но сведения, услышанные от Вуда, запечатлелись в моей памяти, и я замер чуть ли не в благоговейном ужасе.

– Вы доктор Кола, не так ли? – продолжал он, потому что я не промолвил ни слова.

Наконец я кое-как ответил, что да, и спросил о его недомогании.

– А! Дело не в недуге тела, – ответил Турлоу с легкой улыбкой. – Но скорее в недуге души, могли бы вы сказать.

Я посмел заметить, что это никак не по моей части.

– О, разумеется! Однако оказать некоторую помощь в ваших силах. Могу ли я быть откровенным с вами, доктор?

Я развел руками, словно говоря, почему бы и нет.

– Отлично. Видите ли, мой гость пребывает в большом расстройстве. Не могу сказать, что он желанный гость, но гостеприимство, как вам известно, имеет свои законы. Он отторгнут от своих ближних, а мое общество находит недостаточным. Винить его за это я не могу, так как собеседник я неинтересный. Кстати, вы знаете, кто я такой?

– Мне говорили, что вы мистер Турлоу, статс-секретарь лорда Кромвеля.

– Совершенно верно. Короче говоря, моему гостю необходимы сведения, получить которые от меня он не может, и он сказал мне, что помочь ему в этом могли бы вы.

Разумеется, он совсем сбил меня с толку. И потому я сказал, что буду рад оказать такую услугу. Но, продолжал я, не настолько же Большой Мильтон отрезан от всего мира? Турлоу уклонился от прямого ответа.

– Как я понял, вы были знакомы с джентльменом по имени Роберт Гров, членом Нового колледжа, недавно скончавшимся. Это так?

Я был ошеломлен осведомленностью Турлоу, но ответил, что да, был.

– Я слышал, что его смерть как будто вызывает некоторые сомнения. Вы не отказались бы рассказать мне про ее обстоятельства?

Я не видел причины для отказа, а потому вкратце изложил все, что произошло, – от изысканий Лоуэра до разговоров Сары Бланди со мной и с мировым судьей. Пока я говорил, Турлоу невозмутимо восседал в своем кресле почти без единого движения и с видом полной безмятежности. Мне даже почудилось, что он меня не слушает или вовсе задремал.

– Так-так, – сказал он, когда я завершил свой рассказ. – Следовательно, если я вас правильно понял, перед тем, как вы покинули Оксфорд, судья допросил эту Бланди, но и только?

Я кивнул.

– Удивитесь ли вы, узнав, что два дня назад ее обвинили в умышленном убийстве доктора Грова? И сейчас она в тюрьме в ожидании суда?

– Это меня изумляет, – ответил я. – Мне не было известно, что английский закон действует столь быстро.

– Считаете ли вы эту девушку виновной?

Что за вопрос! Тот самый, который я задавал себе много раз во время нашей поездки.

– Не знаю. Это дело закона, а не логики.

Тут он улыбнулся, словно я сказал что-то очень остроумное. Позднее Лоуэр объяснил мне, что Турлоу много лет был адвокатом, прежде чем мятеж вознес его на должность статс-секретаря.

– Ну так скажите мне, что вам подсказывает логика.

– Согласно гипотезе, Сара Бланди убила доктора Грова. Какие есть тому доказательства? Имеется мотив – он ее прогнал, однако слуг постоянно прогоняют, и, к счастью, мало кто за это мстит. Она купила мышьяк в день, когда он ее выгнал. Она была в Новом колледже в вечер смерти доктора Грова и не хотела в этом признаться. Несомненно, улики свидетельствуют в пользу гипотезы.

– В ваших рассуждениях, однако, есть одна слабость. Вы упомянули не все улики, а лишь те, которые поддерживают гипотезу. Насколько я понимаю, другие факты указывают на альтернативу, а именно, что убить его могли вы, так как были последним, кто видел его живым, а кроме того, имели доступ к яду, если бы решили его убить.

– Да, мог бы, но я знаю, что не убивал его, да и причин для этого у меня не было. Не больше, чем у доктора Уоллиса, или Лоуэра, или Бойля.

Он согласился с этим доводом (хотя не знаю, почему я все это ему говорил) и кивнул.

– Следовательно, вы исходите из разной весомости фактов. И вы делаете вывод, что она виновна.

– Нет, – ответил я, – мне не хотелось бы этому верить.

Турлоу изобразил удивление.

– Но ведь это противоречит методам науки? Вы должны принять эту гипотезу, пока не найдете альтернативу к ней.

– Я принимаю ее как возможную, но не стал бы действовать, исходя только из нее, если для нее не отыщется других подтверждений.

Он поднялся из кресла с медлительностью старика, чьи суставы утрачивают гибкость.

– Прошу вас, доктор, налейте себе стаканчик вина. Я вскоре вернусь продолжить нашу беседу.

Я пересмотрел свой прежний взгляд на него, пока наливал себе вина, – приказание есть приказание, каким бы тоном его ни отдали. Турлоу, решил я, был обходителен, потому что у него не было повода держаться иначе. Мне даже в голову не пришло сказать, что меня ждет Лоуэр, что я голоден или что я не вижу причин ждать, пока он не соизволит вернуться.

Когда он наконец вернулся, за ним в комнату, смущенно ухмыляясь, вошел Джек Престкотт, чьи оковы и темница остались лишь воспоминанием.

– А! – сказал он весело, пока я ошеломленно смотрел на него, ибо никак не ожидал когда-нибудь вновь его увидеть, и уж тем более при подобных обстоятельствах. – Итальянский анатом. Как поживаете, любезный доктор?

Турлоу печально улыбнулся нам обоим, затем поклонился.

– Оставляю вас двоих побеседовать, – сказал он. – Прошу не постесняйтесь позвать меня, когда потребуется.

И он вышел из комнаты, оставив меня сидеть с разинутым ртом. Престкотт, куда более дюжий, чем мне помнилось, и куда более бодрый, чем при той нашей встрече, потер руки, налил себе кружку эля из кувшина на буфете и сел передо мной, вглядываясь в мое лицо, словно выискивая в нем признаки опасности.

– Вы удивлены увидеть меня. Отлично. Я рад. Вы должны признать, что это преотличное убежище, согласны? Кому бы вздумалось искать меня здесь, а?

Он, бесспорно, был в прекрасном расположении духа и держался как человек, у которого в мире нет никаких забот и будто ему не грозила незамедлительная казнь. И что, подумал я, он делает в доме такого человека, как Турлоу?

– Все очень просто, – сказал он. – Они с моим отцом в некотором роде знали друг друга. Я воззвал к его милосердию. Мы, изгои, должны, знаете ли, стоять друг за дружку.

– Так что вам угодно? Вы подвергаетесь опасности, открыв мне свое присутствие здесь.

– Это мы еще посмотрим. Турлоу пересказал мне ваш рассказ, но, может быть, вы не откажетесь еще раз изложить это дело?

– Какое дело?

– Да про доктора Грова. Он был добр ко мне, единственный человек в Оксфорде, который мне нравился. Я был очень удручен, когда услышал, что с ним случилось.

– Памятуя, как скверно вы обошлись бы с ним, посети он вас в вечер вашего побега, я нахожу трудным поверить этому.

– А, это! – пренебрежительно сказал он. – Я же ничего плохого Уоллису не сделал, просто его связал. И старику Грову ничего плохого не сделал бы. А что мне оставалось? Погибнуть на эшафоте, лишь бы не допустить неучтивости? Я должен был спастись, и это был единственный способ. А вы бы что сделали на моем месте?

– Для начала я ни на кого нападать не стал бы, – ответил я. Он отмахнулся от моих слов.

– Подумайте-ка минутку. Турлоу говорит, что судья зловеще покружил вокруг вас. А что, если бы он заковал вас в железа? А он мог бы это сделать, потому что паписта все рады обвинить. Как бы вы поступили? Сидели бы сложа руки в уповании, что присяжные проявят здравый смысл? Или решили бы, что это просто пьяный сброд и они повесят вас одной забавы ради? Пусть я беглец, но я хотя бы жив. Да только смерть Грова очень меня заботит, и мне хотелось бы помочь, ведь однажды он был добр ко мне, и я чту его память. Так расскажите, что там происходит?

Вновь я повторил свой рассказ. Слушателем Престкотт оказался более приятным: он ерзал в кресле, вскакивал налить еще эля, перебивал меня громкими восклицаниями одобрения или несогласия. В конце концов я вторично завершил свое повествование.

– А теперь, мистер Престкотт, – сказал я сурово, – вы должны объяснить мне, в чем, собственно, дело.

– А дело в том, что я теперь понимаю куда больше, чем несколько минут назад. Вот только как мне теперь поступить?

– Я не могу вам ничего посоветовать, пока не узнаю, что вы имеете в виду.

Престкотт глубоко вздохнул и посмотрел мне прямо в глаза.

– Вы знаете, что эта девка, Бланди, была его шлюхой?

Я ответил, что слышал про это, но добавил, что девушка все отрицает.

– Еще бы! Но это правда. Я знаю, потому что у меня кое-что с ней было в прошлом году, прежде чем я узнал, какова она. Тогда она принялась за Грова и заманила бедного старика в свои когти. Без всякого труда. У него был глаз на хорошеньких, а она умеет притворяться очень миленькой, если захочет. И пришла в ярость, когда он ее выгнал. Я повстречал ее сразу после, и, поверьте, я в жизни не видел ничего страшнее. Она выглядела как дьяволица, рычала и шипела, будто дикий зверь. Он за это заплатит, сказала она. И дорого!

– И что она имела в виду?

Он пожал плечами:

– Я тогда подумал, что это просто женские преувеличения. Ну а затем произошел мой прискорбный случай, и я оказался в тюрьме, понятия не имея, что творится за ее стенами. Пока не спасся. Когда я выбрался из замка, то не представлял даже, что мне делать дальше. Ни денег, ни пристойной одежды, ну ничего. И я подумал, что надо бы спрятаться, пока не поднялась тревога. Ну я и пошел к Бланди. Я ее дом знаю, бывал там прежде.

Он тихонько пробрался по грязному проулку к дверям Сары и заглянул в окошко. Внутри было темно, и он решил, что там никого нет. Порылся в поисках съестного и как раз грыз черствую корку, когда Сара вернулась.

– Она до того светилась злобной радостью, что я прямо-таки спутался, – признался он. – Она, конечно, удивилась, увидев меня, но успокоилась, когда я сказал, что пальцем ее не трону и скоро уйду, у нее в руке был мешочек, и я подумал, что в нем может быть еда, и забрал его у нее.

– Она вам его отдала?

– Ну, не совсем. Пришлось вырвать его у нее из рук.

– Как я понимаю, еды в нем не оказалось?

– Нет. Там были деньги. И перстень. Перстень Грова с печаткой, – сказал он, умолк, порылся в кармане, вытащил сверточек мятой бумаги и осторожно его развернул. Внутри было кольцо с синим камнем посередке. – Я его хорошо помню, – продолжал он, едва я взял у него кольцо, чтобы рассмотреть получше – Видел его у него на пальце уж не знаю сколько раз. И он его никогда не снимал. И я полюбопытствовал, как он попал к Саре Бланди. Она не захотела ответить, ну и я бил ее, пока она не прошипела, что это не мое дело и в любом случае Грову он больше не понадобится.

– Она так и сказала? «Грову он больше не понадобится»?

– Да, – сказал Престкотт. – У меня мысли были заняты другим, и я тогда внимания не обратил. Теперь, конечно, все это выглядит очень важным. Вопрос в том, как поступить? Свидетельствовать я не могу. Судья меня поблагодарит и тут же повесит. Вот я и подумал, может, вы отдадите перстень сэру Джону и сообщите ему мой рассказ. А меня, если повезет, здесь к тому времени давно не будет.

Я раздумывал, крепко сжимая кольцо в кулаке и дивясь тому, как мне не хотелось поверить его словам.

– Вы даете мне слово, что сказали чистую правду?

– Даю, конечно, – ответил он сразу и искренне.

– Я больше доверял бы вам, если бы ваш собственный характер был менее необузданным.

– Это не так! – сказал он, чуть краснея и повышая голос. – И эти слова оскорбительны. Все, что я делал, я делал ради защиты самого себя и доброго имени моей семьи. Нет ни малейшего сходства между моим делом, которое было делом чести, и ее делом – делом похоти и кражи. Сара Бланди на этом не остановится, поверьте мне, доктор. Она не признает никаких законов, никакой узды. Вы не знаете ее и ей подобных так, как их знаю я.

– Она своевольная, – признал я. – Но я видел ее почтительной и ревностно исполняющей свой долг.

– Когда она того хочет, – сказал он пренебрежительно. – Но у нее нет никакого понятия о ее долге перед теми, кто стоит выше нее. Как, несомненно, вы сами успели убедиться.

Я кивнул. Это, бесспорно, было правдой. И я снова подумал о моей гипотезе. Мне требовались новые доказательства, неопровержимо истинные, и теперь я их обрел, как мне казалось. Престкотту не было никакой выгоды напоминать о себе. Наоборот, он подвергал себя лишней опасности. Было трудно ему не поверить, и говорил он с таким жаром, что вообразить, будто он мне лжет, представлялось невозможным.

– Я поговорю с судьей, – предложил я. – Не упомяну, где вы, а только изложу то, что услышал от вас. Он, мне кажется, человек, заслуживающий доверия, и хотел бы поскорее покончить с этим делом. Многих в университете возмущает его вмешательство и ваше свидетельство, полагаю, будет ему весьма полезно. Быть может, этим вы его смягчите. Разумеется, вам надо посоветоваться с мистером Турлоу. Но я бы не одобрил слишком поспешного бегства.

Престкотт обдумал мои слова.

– Пожалуй. Но вы должны обещать мне, что будете осторожны. Я очень боюсь. Если кто-нибудь вроде Лоуэра узнает, где я, он меня выдаст. Он будет обязан это сделать.

С большой неохотностью, но я дал ему требуемое обещание, и если не сдержал слова по причинам, о которых сообщу позже, по крайней мере никакого вреда Престкотту я не причинил.

Однако моя попытка хранить молчание привела к прискорбному ухудшению моих отношений с Лоуэром, потому что моя отлучка, как он полагал – к полезному и щедрому пациенту, вновь ввергла его в завистливое уныние. Мне встречались люди, способные к подобной перемене. Но только с Лоуэром она происходила столь стремительно, без предупреждения и сколько-нибудь веской причины.

Уже дважды он срывал на мне свою ярость, и я дружески это терпел. Третий раз оказался самым тяжким и последним. Подобно всем англичанам, он пил очень помногу и как раз предавался этой привычке в мое отсутствие. К моему возвращению в нем уже бушевал гнев. Когда я вошел, он сидел у очага, крепко обхватив себя руками, точно согреваясь, и смотрел на меня черным взглядом. А когда заговорил, то выплевывал слова, будто я был его заклятым врагом.

– Где, во имя Божье, вы были?

Как мне ни хотелось рассказать ему все, я ответил только, что навещал пациента, который послал за мной.

– Вы нарушили наш уговор! Такие пациенты – моя забота.

– У нас никакого уговора не было, – в изумлении возразил я – хотя я только рад, что ими занимаетесь вы. Но вы ведь мылись.

– Я мог вытереться.

– Но пациент вас не заинтересовал бы.

– Это решать мне.

– Ну, так решайте сейчас. Это был Джон Турлоу, и он совершенно здоров, насколько мог судить я.

Лоуэр презрительно фыркнул.

– Вы даже солгать толком не умеете. Боже великий, как мне надоели ваши иностранные замашки и жеманная речь. Когда вы возвращаетесь? Я буду рад увидеть вашу спину.

– Лоуэр, что случилось?

– Не притворяйтесь, будто вас заботит моя особа. Единственный, кто вас интересует, это вы сами. Я выказывал вам истинную дружбу, принял вас, когда вы приехали, познакомил с лучшими людьми, делился с вами моими мыслями, и поглядите, как вы мне отплатили.

– И я глубоко благодарен, – сказал я, закипая гневом. – Искренне благодарен. И старался по мере сил отплачивать тем же. Разве и я не делился с вами моими мыслями?

– Ваши мысли! – сказал он с невыразимым презрением. – Не мысли, а фантазии, нелепости без основания, сочиняемые вами для развлечения.

– Это в высшей степени несправедливо, как вы сами знаете. Я не сделал ничего, чтобы заслужить ваш гнев.

Но все мои возражения пропадали втуне. Как и в прошлый раз, все, что я говорил, никакого веса не имело; разразившаяся буря должна была сама себя истощить, и утишить ее я мог не более, чем дерево, гнущееся под ураганом. На этот раз, однако, мной овладели гнев и обида, и вместо того, чтобы попытаться его умиротворить, я только больнее ощущал его несправедливость и упорно противостоял его гневу.

Не стану повторять всего, что говорилось, однако это превзошло все пределы. Лоуэр распалялся все больше и больше, а я, по-прежнему не понимая причины его бешенства, разгорячился не меньше. Я только знал, что на этот раз должен противостоять ему, и моя решимость ввергала его в совсем уж безудержные припадки ярости. Я, говорил он, вор, шарлатан, безмозглый щеголь, папист, лжец, предатель и обманщик. Как и все иностранцы, я предпочитаю вонзать нож в спину, чем ходить честными путями. Я замыслил устроиться врачом в Лондоне, сказал он, и мои упорные утверждения, что я намерен покинуть Англию как можно быстрее, только подливали масла в огонь.

При любых других обстоятельствах честь потребовала бы сатисфакции, и я так и сказал, но в ответ получил только новые язвительные насмешки. В конце концов я ушел к себе, измученный, голодный, так как мы не прервали нашей словесной битвы, чтобы поужинать. Я лег в постель, исполненный горькой печати, так как он мне нравился, но теперь дружбе между нами пришел конец. Его общество принесло мне немалую пользу, это было бесспорно, но цена, которую мне приходилось платить, была чрезмерно велика. Я не сомневался, что мой отец, получив мое письмо, пришлет мне дозволение уехать, и я решил, что будет разумнее предвосхитить это разрешение. Тем не менее я хотел довести до конца мой опыт с миссис Бланди. Если она останется жива и я получу возможность доказать полезность моего метода, то мое пребывание здесь принесет мне не только горечь.

 

Глава шестнадцатая

На следующее утро, разумеется, Лоуэр был само раскаяние и рассыпался в извинениях, но на этот раз – напрасно. Наша дружба была разрушена непоправимо: Fides unde abiit, eo nunquam redit – как выразил это Публий Сир. Теперь, когда я решил уехать, у меня не было желания идти на уступки, каких требовало подобное примирение, и хотя я принял извинение, но лишь по законам вежливости, а не в сердце своем.

Полагаю, он это понял, и наш обратный путь в Оксфорд проходил в молчании и в неловких разговорах. Мне очень не хватало нашей былой непринужденности, но вернуть прежний дух товарищества я не мог. Лоуэр, я думаю, стыдился себя, так как знал, что вел себя непростительно. Поэтому он то и дело оказывал мне маленькие знаки внимания в надежде вернуть мое расположение, а когда его усилия пропали втуне, погрузился в меланхолию.

Однако честь обязывала меня не молчать: хотя я и дал слово Престкотту, мой долг перед Лоуэром, счел я, перевешивал его. Я не был осведомлен в законах, но знал, что должен поставить его в известность о произошедшем в доме мистера Турлоу; допустить, чтобы он узнал про это от мирового судьи или из толков в харчевнях, было бы недостойно. Он выслушал мой рассказ с глубокой озабоченностью.

– И вы мне не сказали? Да понимаете ли вы, что наделали?

– Но что?

– Разделили их вину. Теперь, если Престкотта изловят, вас могут повесить. Вам это не приходило в голову?

– Нет. Но что мне было делать?

Он задумался.

– Не знаю. Но если судья решит, что ему надобен Престкотт, а тот успеет сбежать, вы окажетесь в тяжелом положении. А вы ему верите?

– Не вижу причин не верить. Ему от этого нет никакой выгоды. И ведь не я его нашел, а он прислал за мной. И кольцо доктора Грова. Саре Бланди придется объяснить, как оно к ней попало.

– А вы уверены, что это его кольцо?

– Нет. Но если так, кто-нибудь его опознает. Как по-вашему?

Лоуэр снова задумался.

– По-моему, – сказал он наконец, – если это его кольцо и если окажется возможным, чтобы Престкотт дал свои показания, то ее повесят.

– Вы верите в ее вину?

– Я предпочел бы своими глазами увидеть, как она у него в комнате сыпала мышьяк в бутылку. Или услышать об этом из ее собственных уст. Как учит нас доктор Шталь, полной уверенности не бывает. Но я начинаю склоняться к мысли, что, возможно, она действительно виновна.

Тут мы оба замялись, одновременно заметив, что постепенно впадаем в прежний дружеский тон, и тотчас вернулась неловкость. И я принял окончательное решение, почувствовав, что уже никогда не смогу разговаривать с ним непринужденно, не опасаясь, как бы он снова не впал в бешенство. Лоуэр догадывался о моих мыслях и не нарушал угрюмого молчания, пока лошади трусили по грязной дороге. Разумеется, он чувствовал, что больше ничего сделать не может, он ведь извинился за свои прошлые слова и не видел нужды извиняться за те, которые еще не сказал.

Я уже упоминал, что не был особенно высокого мнения об английском театре: фабула скучная, игра сквернейшая, декламация убогая. Совсем иное дело английские суды, пышность и драматичность которых восполняют все, недостающее театру, а процедура и лучше поставлена, и более убедительно разыграна.

Спектакль заседания выездного суда не имеет себе равных нигде на Континенте, даже французы, любители всякой помпы, не обставляют отправление своего правосудия величием, внушающим благоговейный ужас. Объясняется это тем, что суды в Англии разъездные. Мелкие преступления находятся в ведении мировых судей, а более важные дела рассматривают представители короля, отправляемые из Лондона через установленные промежутки времени. Эти представители совершают объезд страны, и их прибытие превращается в торжественную церемонию. Мэр ожидает кортеж на границе своего города, местные помещики отряжают кареты, замыкающие процессию, толпы зевак заполняют улицы, ведущие к зданию суда, где оглашаются хитросплетенные фразы прокламации, дающей судьям право вешать столько нарушителей закона, сколько им заблагорассудится.

Пожалуй, мне следует объяснить тут, как англичане ведут судопроизводство, ибо оно не менее своеобразно, чем многие другие устроения в этой стране. Казалось бы, как и везде, вполне достаточно одного ученого судьи. Ничего подобного! Ибо, назначив такого судью, они тут же передают его права двенадцати мужчинам, выбранным наугад и не имеющим никакого понятия о юриспруденции. Более того, они неимоверно горды этой крайне нелепой системой и благоговейно почитают так называемых присяжных как основу основ их свобод. Присяжные эти выслушивают прения в суде и голосованием выносят вердикт. Обычно дело излагает тот, кто предъявил обвинения, или, когда речь идет об убийстве, родня покойного либо мировой судья, который выступает от имени короля. В этом случае, так как у Грова семьи не было, составить обвинение предстояло мировому судье, чье участие в процессе оплачивалось из казны.

Приготовления к заседаниям выездного суда многочисленны, и издержки на них весьма велики. Вот почему Главная улица, когда мы въехали в Оксфорд, была запружена толпами. Меня это зрелище заворожило, а Лоуэра только привело в самое дурное расположение духа. День склонялся к вечеру, мы с утра ничего не ели и не могли решить, то ли остановиться для утоления голода, то ли ехать прямо к дому сэра Джона в Холиуэлле. Выбрали мы второе в значительной мере потому, что я торопился повидать миссис Бланди: что бы ни совершила ее дочь, старушка оставалась моей пациенткой и моей надеждой на славу. К тому же мне не терпелось избавиться от общества Лоуэра.

Сэр Джон принял меня без промедления – эта черта служителей английского закона вызывает у меня восхищение. Я очень мало имел дело с нашими венецианскими судьями, но знаю, что они полагают, будто величие закона опирается на чинение всяческих проволочек и помех. Мой рассказ он выслушал с интересом, хотя и без малейшей благодарности. Его отношение ко мне вообще заметно изменилось за время моего отсутствия, и от недавней доброжелательной снисходительности не осталось и следа.

– Ваш долг был немедленно сообщить об этом надлежащим властям, – сказал он. – Турлоу предатель, и его следовало повесить еще много лет назад. И теперь вы говорите мне, что он укрывает беглых преступников? Да он же воображает, будто стоит выше закона!

– Судя по тому, что мне довелось услышать, – сказал я спокойно, – так оно и есть.

Сэр Джон свирепо нахмурился.

– Это невозможно терпеть! Он открыто восстает против Королевского правительства, а оно не принимает никаких мер.

– У меня нет желания защищать его, – сказал я. – Если хотя бы половина того, что я о нем слышал, правда, его следует немедленно повесить. Однако мне кажется, он не верит, что мистер Престкотт виновен в преступлениях, которые ему вменяют. А удерживая его в такой близости от Оксфорда, он оказывает услугу правосудию, если тот и правда может дать важные показания о смерти доктора Грова.

Мировой судья что-то буркнул.

– Вы полагаете, его рассказ не имеет важности?

– Разумеется, имеет.

– Девушку будут судить?

– Да. Она предстанет перед судом в последний день его заседаний.

– По какому обвинению?

– В малой измене.

– А что это такое?

– Гров был ее хозяином, и не имеет значения, что он ее выгнал, ибо убит он был как ее хозяин. А это измена, ибо хозяин для слуг – то же, что отец для своих детей или король для своего народа. Это наихудшее из преступлений, куда более серьезное, чем убийство. И кара за него много ужаснее. Когда она будет признана виновной, ее ждет костер.

– У вас нет сомнений в ее виновности?

– Ни малейших. Мое расследование открыло натуру столь гнусную, столь низкую, что можно только удивляться, как ее не разоблачили ранее.

– Она призналась?

– Ну нет. Все отрицает.

– А как вы распорядитесь со сведениями, которые вам сообщил я?

– Я намерен, – сказал он, – взять десяток солдат и тотчас поехать в Мильтон. Где закую в железа мистера Престкотта с его покровителем, и брошу их обоих в тюрьму. Посмотрим, сможет ли мистер Турлоу на этот раз избежать карающей длани закона. Вы должны меня извинить. Я тороплюсь.

Исполнив этот тяжкий долг, я вернулся на Главную улицу, где мне сказали, что мистер Бойль захворал в доме своей сестры в Лондоне и намерен провести там еще несколько дней. Затем я отправился в кофейню утолить голод и узнать последние новости. Там сидел Локк и как будто весьма обрадовался мне. Я же при виде него никакой радости не испытал.

– В следующий раз, когда вы обзаведетесь пациенткой, мистер Кола, – начал он, едва я успел сесть, – пользуйте ее сами. Она меня дьявольски измучила. После вашего отъезда ей стало много хуже.

– Грустно слышать. Но почему?

– Понятия не имею. – Он пожал плечами. – Но она слабеет. С того дня, как ее дочь арестовали.

Он охотно рассказал мне все подробности, так как произошло это, когда он навещал старуху. Оказалось, что пристав пришел за Сарой к ней в дом, заковал в цепи и вытащил за дверь на глазах у матери. Сара не пошла спокойно: она визжала, царапалась и кусалась, пока ее не повалили на пол и не наложили на нее оковы; но и тогда она продолжала кричать, так что ей в рот засунули кляп. Мать попыталась встать с кровати, и Локку пришлось напрячь все силы, чтобы снова ее уложить.

– Все это время старуха вопила, что ее дочь ничего дурного не сделала и чтобы они ее не трогали. Должен сказать, наблюдая поведение дочери, я готов был поверить, что она кого-то убила. Никогда еще не видел, чтобы кто-то так преображался. Только что тихая и кроткая, она вдруг превратилась в вопящее, беснующееся чудовище. Нечто наводящее ужас. И какая в ней открылась сила! Представляете, потребовалось трое взрослых мужчин, чтобы сладить с ней и наложить оковы.

Я ахнул.

– А ее мать?

– Ну, разумеется, свернулась на постели и зарыдала, а потом начала беспокойно ворочаться и слабеть. – Он помолчал и поглядел на меня честно и откровенно. – Я сделал что мог, но это не помогло. Не сомневайтесь, прошу вас.

– Придется пойти к ней, – сказал я. – Именно этого я и опасался с той минуты, когда узнал об аресте. Боюсь, состояние матери еще ухудшится, если не принять какие-нибудь решительные меры.

– Но почему?

– Переливание, мистер Локк. Переливание. Поразмыслите над этим. Я не могу утверждать категорически, но я спрашиваю себя, не может ли состояние девушки сказаться на состоянии ее матери теперь, когда у нее в теле ее дух и дух ее дочери так перемешались, Сара, конечно, в силах выдержать, но ведь ее мать гораздо старше годами и слабее. Я не сомневаюсь, что именно в этом причина ее ухудшения.

Локк откинулся на спинку кресла, его брови поднялись, словно бы с презрительным высокомерием, но теперь я пришел к выводу, это было обычное выражение его лица, когда он раздумывал над чем-нибудь.

– Поразительно, – сказал он наконец. – Всевозможные последствия этого вашего опыта. Так каковы же ваши намерения?

Я грустно покачал головой:

– Не знаю. У меня нет ни единой идеи. Прошу у вас извинения. Мне необходимо отправиться к ней без промедления.

Я так и поступил, и самые худшие мои страхи подтвердились. Она на самом деле очень ослабела, рана перестала заживать, и в сырой комнатушке висело зловоние болезни. Я чуть не расплакался. Но она была в сознании, и пока еще какие-то силы у нее оставались. Расспрашивая ее, я узнал, что вот уже почти два дня, как она ничего не ела; девушка, которую Лоуэр нанял приглядывать за ней, сбежала, едва Сару увели, отказавшись остаться в доме убийцы. Натурально, деньги она не вернула.

Мне показалось, что отчасти ее слабость объяснялась голодом, ей необходимо было есть сытно и почаще – тогда еще оставалась надежда. Я сразу же направился в харчевню и потребовал для нее хлеба и наваристого бульона. Покормил ее я сам, ложку за ложкой, и лишь тогда осмотрел и перебинтовал рану. Вид у раны не был таким скверным, как я опасался. Тут Локк, во всяком случае, постарался.

Однако так плохо ей все-таки не должно было быть. Голод и ужас при виде того, как уводят ее дочь, разумеется, не могли не повергнуть ее в отчаяние, однако я был уверен… нет, на этом основывалась вся моя теория… в том, что между ее кровью и дочерней, теперь струящейся в ее сосудах, существует связь. И если заключение в кишащей крысами темнице могло оказать подобное воздействие, то, несомненно, приходилось ждать чего-то еще страшнее.

– Прошу вас, добрый доктор, – попросила она, когда я кончил перевязку, – скажите, как моя Сара. Вы не знаете?

Я покачал головой:

– Я только сейчас вернулся из деревни и знаю меньше, чем вы. Слышал только, что ей предстоит предстать перед судом. А вы не получали от нее никаких вестей?

– Нет. Я не могу пойти туда, а она не может прийти сюда. И нет никого, кто отнес бы ей весточку от меня. Я боюсь злоупотребить вашей добротой…

У меня упало сердце. Я знал, о чем она попросит, и страшился этой просьбы.

– …но вы ее немножко знаете. Вы знаете, что такого она сделать не могла. За всю свою жизнь она никому не причинила вреда. Совсем наоборот: она ведь известна – и мистеру Бойлю тоже – своей готовностью и способностью пользовать от болезней. Я знаю, сделать для нее вы ничего не можете, но вы бы сходили повидать ее, сказать, что я поправляюсь и ей не надо беспокоиться из-за меня?

Больше всего мне хотелось отказаться, заявить, что больше я не желаю иметь к этой девушке никакого касательства. Но принудить себя произнести эти жестокие слова я не сумел. Они еще больше ослабили бы бедную женщину, а если моя теория была верна, чем спокойнее будет девушка, тем больше вероятности, что ее матери станет лучше.

Уповаю, я вел добродетельную жизнь, и Господу ведомы мои усилия блюсти Его заповеди, и я буду избавлен от вечных мук! Ибо если Ад хотя бы вполовину так ужасен, как темницы английской тюрьмы накануне открытия судебных заседаний, то это поистине дьявольское место. В небольшом переднем дворе замка теснилось гораздо больше людей, чем в первый раз, когда я побывал там: посетители, явившиеся утешить узников, а также зеваки – поглазеть, как туда привозят новых. Когда в город прибывает королевский судья, туда из ближних и дальних мест доставляют злополучных преступников, чтобы каждый в свой черед мог выслушать, какая ему предназначена судьба. Тюрьма, в тот раз почти пустая, теперь была набита битком. От смрада человеческих тел трудно было дышать, а стоны больных, мерзнущих, отчаявшихся трогали душу. В какой бы мере большая их часть ни заслуживала подобной участи, я невольно испытывал к ним жалость и на мгновение даже почувствовал ужас, что меня примут за узника и не выпустят, когда я исполню порученное мне.

Разумеется, мужчин и женщин разделили, и самым бедным пришлось довольствоваться двумя относительно большими помещениями. Там не было ничего, кроме соломенных тюфяков, и я пробирался между тесно лежащими телами под лязганье тяжелых железных оков, потому что узницы ворочались в тщетных попытках найти облегчение. Холод там был промозглый, так как помещение находилось почти у самой поверхности старого рва, и вековая сырость пропитала стены. Единственный свет падал из узких окошек под самым потолком, где достигнуть их могла бы лишь птица. И я подумал, что скорое начало заседаний суда – благо, иначе исхудалая, плохо одетая девушка вроде Сары Бланди умерла бы от тюремной горячки задолго до того, как палач приступил бы к своим обязанностям.

Найти ее удалось не сразу: она привалилась к липкой стене, обхватив руками колени, и так низко склонила голову, что видны были лишь ее длинные каштановые волосы. Она тихонько напевала – скорбные звуки в столь ужасном месте, тоскливая жалоба птички, поющей за решеткой в клетке в память о своей свободе. Я поздоровался с ней, но голову она подняла не сразу. Как ни странно, но более всего меня опечалила и встревожила перемена в ней. Прежнее дерзкое высокомерие исчезло, она казалась тихой и покорной, как будто ее лишили необходимого ей воздуха – точно голубка в насосе Бойля. И даже не ответила на мой вопрос, как она, только пожала плечами и крепче охватила себя руками, словно пытаясь согреться.

– Мне жаль, что я ничего тебе не принес, – сказал я. – Знай я, то захватил бы еды и пару одеял.

– Вы очень добры, – сказала она. – А о еде не тревожьтесь: у университета есть деньги на благотворительность, и миссис Вуд, моя хозяйка, по доброте сердца обещала посылать мне еду каждый день. А вот от теплой одежды я бы не отказалась. Как моя матушка?

Я почесал в затылке.

– Вот главная причина, почему я пришел. Она попросила меня передать, что ты не должна тревожиться из-за нее. И могу лишь добавить к этому мои собственные настояния. Твоя тревога пользы ей не приносит и может причинить ей вред.

Она пристально посмотрела на меня, противопоставляя моим словам озабоченность на моем лице.

– Значит, ей худо, – сказала она резко. – Скажите мне правду, доктор.

– Да, – откровенно ответил я, – ей хуже, чем я ожидал. Я беспокоюсь за нее.

К моему ужасу, она снова спрятала лицо в ладонях, и я увидел, как содрогаются ее плечи, услышал ее горькие рыдания.

– Ну-ну, – сказал я, – все не так плохо. Небольшое ухудшение, и только. Она жива, и по-прежнему мы с Лоуэром, а теперь еще и доктор Локк прилагаем все усилия, чтобы ей полегчало. Ты не должна впадать в отчаяние. Это ведь упрек тем, кто так старается ради нее.

В конце концов она уступила таким моим уговорам, подняла на меня глаза, покрасневшие от слез, и утерла нос обратной стороной ладони.

– Я пришел тебя успокоить, – сказал я, – а не расстраивать еще больше. Ты должна думать о себе, о суде: этого вполне достаточно, чтобы занять твои мысли. Предоставь свою мать нам. И в нынешних обстоятельствах ты же все равно ничего для нее сделать не можешь.

– А после?

– После чего?

– После того, как меня повесят?

– Ну-ну, это называется забегать вперед! – вскричал я с беззаботностью, которой не чувствовал. – На шею тебе петлю еще не накинули!

Я не стал говорить ей, что виселица еще не самое страшное, чего ей следует бояться.

– Все уже решено, – сказала она тихо, – так мне сказал судья, когда призвал меня покаяться. Присяжные не могут не признать меня виновной, а судья не может не повесить меня. Кто поверит такой, как я, если у меня нет способа доказать мою невиновность? И что тогда станет с моей матерью? Как она будет жить? Кто будет за ней ухаживать? У нас нет родных, нет никаких средств к существованию.

– Когда здоровье вернется к ней, – сказал я упрямо, – она, конечно, подыщет что-нибудь.

– Жена фанатика и мать убийцы? Кто даст ей работу? И вы не хуже меня знаете, что работать она не сможет еще много недель.

Сказать, что это лжезабота, ибо неизвестно, проживет ли она еще хоть неделю, я не мог. И да простит меня Бог, другого утешения я найти не сумел.

– Мистер Кола, мне надо задать вам вопрос. Сударь, сколько платит доктор Лоуэр?

Я не сразу понял, о чем она говорит.

– Ты о…

– Я слышала, он покупает трупы, – сказала она, став теперь пугающе спокойной. – Так сколько он платит? Я ведь готова отдать ему мой, если он обещает позаботиться о моей матери. Прошу вас, не смущайтесь так. Ведь ничего другого, чтобы продать, у меня не осталось, а мне он не понадобится, – закончила она просто.

– Я… я… я не знаю. Это зависит от состояния… э… ну…

– Вы не спросите его для меня? Ведь считают, что я продавала мое тело, пока жила, так что такого, если я продам его, когда буду мертва.

Думаю, даже Лоуэра такой разговор поставил бы в тупик. Мне же он был не по силам. Не мог же я сказать, что оставшееся после костра даже Лоуэру не потребуется. Я пробормотал, что поговорю с ним, и отчаянно попытался сменить тему.

– Тебе не следует оставлять надежду, – сказал я. – Ты обдумываешь, что будешь говорить?

– Что пользы? – спросила она. – Я ведь даже толком не знаю, в чем меня обвиняют; мне неизвестно, кто будет свидетельствовать против меня. За меня некому вступиться. Разве что кто-нибудь вроде вас, доктор поручится за меня.

Мига колебания оказалось для нее достаточно.

– Вот так, – сказала она кротко. – Видите? Кто мне поможет?

Она всматривалась в меня, ожидая ответа. А я отвечать не хотел. Да и пришел я сюда вопреки своему желанию! Но почему-то воспротивиться ей я не сумел.

– Я был бы рад, – сказал я в конце концов, – но как мне объяснить кольцо доктора Грова?

– Какое кольцо?

– То, которое было украдено с его тела и обнаружено Джеком Престкоттом. Он мне все про это рассказал.

Едва она поняла мой ответ, как я понял, что мои подозрения были верны без тени сомнения и что мировой судья знает свое дело. Да, Грова убила она. Едва смысл моих слов стал ей ясен, она побледнела. Почти все остальное она могла бы объяснить так или эдак, но на это обвинение у нее ответа не было.

– Ну, Сара? – сказал я, потому что она молчала.

– Значит, спасения для меня как будто нет. Думаю, вам пора уйти.

Такое жалкое покорное признание! Слова той, кому стало ясно, что ее деяния неопровержимо доказаны.

– Ты не хочешь отвечать? Но если ты не ответишь мне, ты должна будешь отвечать в суде. Так как же ты опровергнешь обвинение, что убила Грова из мести и обворовала его лежащий на полу труп?

Смерч, который вдруг обрушился на меня, явился одним из самых сильных потрясений в моей жизни. Личина покорности была сброшена, и открылась истинная натура этой девки, когда, рыча от ярости и бессилия, она кинулась на меня, стараясь впиться в лицо ногтями. Ее глаза пылали безумием. К счастью, цепи на запястье и лодыжке удержали ее, не то, клянусь, она выцарапала бы мне глаза. А так я налетел спиной на зловонную старуху, которая тут же сунула руку мне под кафтан, ища кошелек. Я испуганно закричал, и тут же, пиная узниц, на помощь мне подоспел тюремщик и ударил Сару дубинкой, чтобы ее успокоить. Она повалилась на тюфяк, вопя и рыдая отчаяннее, чем мне когда-либо приходилось слышать.

Я в ужасе смотрел на чудовище передо мной, потом опомнился настолько, чтобы заверить встревоженного тюремщика, что я цел и невредим, если не считать царапины поперек щеки, и попятился на безопасное расстояние, глотая смрадный воздух в попытке отдышаться.

– Если у меня и были сомнения относительно тебя, – сказал я, – теперь они рассеялись. Ради твоей матери я поговорю с Лоуэром. Но ничего больше от меня не жди.

И я ушел. А когда благополучно оставил позади это адское место и обитающих там демонов, исполнился такой радости, что завернул в ближайшее питейное заведение, чтобы прийти в себя. Полчаса спустя руки у меня все еще тряслись.

Хотя меня более не грызли сомнения касательно виновности этой девушки не могу сказать, что в остальном на душе у меня стало легко. Соприкосновение с подобным злом ввергает в ужас, ярость, свидетелем которой я стал, забыть непросто. Выйдя из и кабака я испытывал неодолимую потребность в человеческом общении, чтобы отвлечься от того, что мне довелось увидеть и услышать. Не будь мои отношения с Лоуэром столь натянутыми, его непринужденная обходительность помогла бы мне прийти в себя. Но у меня не было желания видеться с ним. И я отбросил эту мысль. Однако затем вспомнил просьбу девушки, и ради моей пациентки, тем более что я дал слово, я счел себя обязанным передать ему ее предложение, сколь бесполезным это ни было бы.

Но ни в одном из его излюбленных мест Лоуэра не оказалось, как и в его комнатах в Крайст-Черче. Я спрашивал о нем повсюду, и наконец кто-то сказал, что видел его в компании Локка и математика Кристофера Рена примерно с час назад. Рен все еще сохраняет за собой комнаты в Водеме, и, пожалуй, мне стоит заглянуть туда. Мысль о том, чтобы познакомиться с этим молодым человеком, весьма меня прельщала, столько я про него наслышался за время моего пребывания в Оксфорде, так что я поспешил в этот колледж и осведомился у ворот, у себя ли он, один или с гостями? У него друзья, услышал я в ответ, и он просил, чтобы его не беспокоили. Ну, привратники всегда говорят нечто подобное, а потому я пропустил это предупреждение мимо ушей, быстро поднялся по лестнице в надвратный этаж, где помещались комнаты Рена, постучал в дверь и вошел. И испытал великое потрясение. Рен, низенький, щеголеватый, с пышными локонами, скорее приятного облика, досадливо повернул голову, едва я вошел и остановился как вкопанный на пороге, не веря своим глазам. По лицу Локка скользнула ухмылка, как у маленького проказника, изловленного на какой-нибудь шалости, и он радуется, что она стала известна всем. Мой друг, мой добрейший друг Ричард Лоуэр хотя бы имел совесть смутиться, когда его обман был изобличен настолько неопровержимо, что ни для малейших сомнении места быть не могло их занятие говорило само за себя.

Ибо на широком сосновом столе жалобно повизгивала привязанная к нему собака и закатывала глаза от отчаянных усилий рваться из пут. Рядом с ней лежала другая собака, видимо, смирившаяся с пыткой, которой подвергалась. От шеи одной к шее другой тянулась длинная тонкая трубка, и кровь из разрезов в шеях собак забрызгала фартук Локка и пол. Они тайком повторяли мои опыты. Скрывали свою затею от меня, от того, кого обязаны были предупредить о своих намерениях. Я не мог поверить, что меня столь низко предали.

Первым опомнился Лоуэр.

– Извините меня, джентльмены, – сказал он, настолько забыв про учтивость, что даже не представил меня Рену. – Я должен ненадолго отлучиться.

Он снял фартук, бросил его на пол, потом пригласил меня прогуляться с ним по саду. Я с трудом оторвал взгляд от зрелища тяжко поразившего мой дух, и гневно спустился по лестнице следом за ним.

Несколько минут мы ходили по саду, кружили среди живых изгородей и маленьких лужаек, но я хранил молчание, ожидая ею объяснений.

– Вина не моя, Кола, – сказал он долгое время спустя. – Прошу, примите мои извинения. Мое поведение непростительно.

Потрясение еще не прошло, и я по-прежнему не находил слов.

– Локк, видите ли, рассказал Рену про опыт, который мы… вы придумали, чтобы помочь миссис Бланди, и он пришел в такое волнение, что настоял на повторении. И это ведь нисколько не умаляет вашего достижения. Мы просто следуем по вашим стопам, подражая учителю.

Он смущенно ухмыльнулся и повернул голову посмотреть, помогли ли его извинения. Я решил сохранять холодность.

– Простая вежливость требовала, чтобы вы известили меня, даже если предпочли меня не приглашать.

Ухмылка сменилась гримасой.

– Справедливо, – сказал он, – и я истинно об этом сожалею. Я ведь искал вас, но так и не сумел узнать, где вы были. А Рен хочет вернуться в Лондон сегодня днем, вы понимаете, и…

– И потому вы предаете одного друга, чтобы угодить другому, – холодно перебил я.

Это справедливое замечание заметно его обескуражило, и он сделал вид, будто рассержен.

– Какое предательство? Раз рожденная идея не остается собственностью того, кого она осенила первым. Мы не отрицаем вашего свершения и не намеревались что-либо от вас скрывать. Вы отсутствовали, вот и все. Я даже не знал, что Рен так загорелся, пока не повстречался с ним нынче утром.

Его тон был настолько убедительным, что я почувствовал, как рассеиваются мои сомнения. Мне хотелось принять его извинения, хотелось по-прежнему видеть в нем своего друга, и я чуть было не поверил, что меня не предали. Но тут мне вспомнилась виноватая растерянность на его лице, когда я вошел, такого полного признания я не видел даже на лице Сары.

– Мы не собираемся ничего сообщать об этом миру без вашего ведома и разрешения, – продолжал он, заметив, что ему не удалось пробить брешь в стене моей холодности. – И вы должны признать, что это к лучшему. Если мы… вы… сообщите о своем открытии, позволив заключить, что первое переливание было испробовано на женщине, вас сочтут легкомысленным, опасным и отмахнутся от вас. Если же вы предварите свое сообщение описаниями переливания крови между собаками, то избежите сколько-нибудь серьезного осуждения.

– И в этом заключалась ваша цель?

– Вот именно, – сказал он, ободренный мыслью, что утишил мой гнев. – Я ведь высказывал вам свои опасения, как все может обернуться, если об этом узнают слишком рано. Действовать необходимо именно таким образом, и чем быстрее, тем лучше. Я сожалею, искренне сожалею, что вы не присутствовали при этом опыте. Прошу, примите мои нижайшие извинения. И я приношу их также от имени Локка и Рена, ведь у них и в мыслях не было обойтись с вами неучтиво.

Он низко поклонился, а так как был без шляпы, то изящным жестом сдернул свой парик. Эта нелепая выходка чуть было не вызвала улыбку на моих губах, но на этот раз я твердо решился не поддаваться на такие уловки.

– Ну, послушайте, – сказал он обескуражено. – Вы меня прощаете?

Я кивнул.

– Ну хорошо, – ответил я коротко, и это была чуть ли не самая большая ложь, когда-либо произнесенная мной.

Но я все еще нуждался в нем и должен был, став теперь нищим в дружбе, поддерживать хотя бы вид сердечности.

– Но где вы все-таки были? – спросил он. – Мы же правда вас искали.

– У миссис Бланди. Ей худо и становится все хуже. А еще у ее дочери.

– В замке?

Я кивнул:

– Я не хотел идти туда, но мать меня умоляла. И это во многом меня успокоило. Если кто-то способен на убийство, так это она. У меня больше нет сомнений, хотя, полагаю, она будет отрицать свое преступление, а мне стало бы еще легче на душе, если бы она призналась в нем. Однако теперь мне ясно, что в тогда в кофейне она попросила у Грова денег для матери и получила отказ. Ну и сама взяла их, убив его и обворовав. Ужасно что долг по отношению к родительнице может быть настолько извращен и искажен.

Лоуэр кивнул:

– Она вам рассказала это?

– Ну нет, – ответил я, – она ни в чем не сознается. Однако она хочет совершить одно доброе дело, возможно, из раскаяния так как иной причины я не вижу.

И я быстро сообщил Лоуэру о ее желании обменять свой труп на его согласие лечить ее мать и заботиться о ней. Лоуэр был словно удивлен и – мне тяжко это говорить – прямо-таки ухватился за такую выпавшую ему удачу.

– Но ее мать?

– Сомневаюсь, что она надолго станет обузой для вашего кошелька, – ответил я. – Кстати, мне нужно поговорить с вами и об этом. Она теряет силы, и если дочь умрет, я убежден, что угасание духа одной роковым образом скажется на другой.

Я изложил ему мои опасения, добавив, что, по моему мнению, есть лишь одно средство спасти старушку. Он слушал очень внимательно.

– Ей необходимо влить еще крови, Лоуэр, – сказал я. – Причем чью-то другую, кого-то достаточно сильного и здорового, чтобы взять верх над духом дочери. И незамедлительно. Если Сару будут судить завтра, ее казнят послезавтра. И времени почти не остается.

– Вы убеждены в этом?

– Полностью. Она уже угасает вместе с духом дочери, все признаки налицо. И никакой другой причины я не нахожу.

Он хмыкнул.

– То есть вы хотите заняться этим сегодня?

– Да. Ради нее и во имя нашей дружбы я прошу вашей помощи в этом заключительном опыте.

В подобии дружеской близости мы еще раз обошли сад, пока он взвешивал ход моих рассуждений.

– Возможно, вы и правы, – сказал он наконец. – Если только не существует нечто, нам неизвестное.

– Если оно нам неизвестно, мы не можем принимать его во внимание, – указал я.

Он снова хмыкнул, а потом сделал глубокий вздох, указывающий, что он принял решение.

– Ну хорошо, – сказал он. – Сегодня вечером. Я приведу кого-нибудь из садовников, на чье молчание можно будет положиться.

– А почему не днем?

– Потому что мне нужно побывать у нее. Чтобы ее получить, необходимо письмо с ее распоряжением, надлежащим образом подписанное и заверенное свидетелями. Это потребует времени. Дело должно быть сделано до начала процесса. Вы знаете, что ее сожгут?

– Сэр Джон мне говорил.

– Таким образом, возможность ее использования не так уж велика если только мне не удастся убедить сэра Джона повлиять на судью. – Он поклонился. – Не тревожьтесь, мы все успеем. После ужина встретимся в «Ангеле» и позаботимся о матери.

Остальную часть дня я провел над письмами и в меланхолии. Решив уехать сразу же по исполнении моих обязательств, я хотел покинуть Оксфорд как можно быстрее. Только вдова Бланди удерживала меня там, так как теперь я знал, что с ней происходит, когда меня нет рядом. Судьба Сары Бланди меня отнюдь не радовала, особых надежд касательно ее матери я не питал и совсем утратил доверие к моему другу. Мне хотелось принять его заверения в его верности мне, да я их и принял, но семена сомнения были посеяны и тревожили мою душу.

Я не гордец, но я ревниво отношусь к моей чести и достоинству. А Лоуэр нанес им тяжкий удар, когда поставил просьбу Рена выше моих прав. Пусть он и признал свою вину, это не загладило причиненной мне обиды и укрепило недоверие к нему, рожденное его необузданной вспыльчивостью.

Иными словами, я был в весьма унылом расположении духа к тому времени, когда Лоуэр вошел в «Ангела» с испитым, недужного вида замухрышкой – младшим садовником его колледжа, как он мне его представил. За шиллинг он уступит свою кровь миссис Бланди.

– Но он же не подходит! – вскричал я. – Только поглядите на него! Не удивлюсь, если он болен даже тяжелее самой миссис Бланди. Полезнее было бы перелить ее кровь ему. Мне требуется кто-то здоровый, полный жизненных сил.

– Так он же необыкновенно силен. Так? – добавил он, впервые обратившись к садовнику.

Последний, увидев, что Лоуэр смотрит на него, раздвинул губы в щербатой улыбке и заржал по-жеребячьи.

– Великое его достоинство, – сказал Лоуэр, когда тот прильнул квартовой кружке эля, – заключается в том, что он глух и нем. Доктор Уоллис пытался научить его говорить, но тщетно. Писать тоже не умеет. И таким образом, можно не опасаться, что он проболтается. А это, признайтесь, весьма существенно. Хотя слава их семьи уже такова, что, стань известно, каким средством поддерживается жизнь матери, я не удивлюсь, если ее отправят на костер вместе с дочерью. Эй, малый, выпей-ка еще кружечку! – Он махнул рукой, и вскоре перед беднягой стояла новая кварта эля. – Так будет лучше, – объяснил он. – Я не хочу, чтобы он сбежал, когда поймет, что мы затеваем.

Мне это не нравилось, хотя я признавал справедливость его слов. Однако насколько же иным стало мое отношение к нему, если я искал скрытой причины в использовании человека, который не мог бы дать показания относительно того, что произошло.

– Вы посетили тюрьму?

Он возвел глаза к небу.

– О Господи, да. Ну и денек же я провел!

– Она передумала?

– Отнюдь. Мы написали положенное письмо… а вы знали, что она умеет читать и писать не хуже нас с вами? Я был просто поражен! И засвидетельствовали его, как положено. С этим никаких хлопот не было. Чего не скажешь о сэре Джоне.

– Он был против? Почему?

– Потому что мне не удалось убедить его, что у него есть какие-то обязательства по отношению к ней. Проклятый педант, если дозволительно так выразиться.

– Так, значит, никакого трупа?

Он посмотрел на меня с отчаянием.

– Если я и получу ее, так по окончании должен буду вернуть для сожжения на костре. Мировой судья разрешит мне лишь временное владение телом. Но даже это лучше, чем ничего. Позднее я вернусь и поищу способа убедить его.

Он посмотрел на садовника, который допивал третью квартовую кружку.

– Так идемте! Покончим с этим, пока он еще держится на ногах. Знаете, – сказал он, когда мы подняли садовника на ноги, – мне эта семейка до ужаса надоела. Чем раньше обе умрут, тем лучше… Проклятие! Кола, я сожалею…

И его восклицание, и его извинение были вполне уместны. Полоумный садовник, видимо, пил еще до того, как Лоуэр привел его сюда, и три кварты, которые он выдул, пока мы беседовали, совсем его доконали. Глупая улыбка у него на лице сменилась испугом, он соскользнул на пол, и его вырвало на башмаки Лоуэра. Лоуэр отпрыгнул, с омерзением их разглядывая, затем пнул садовника, убеждаясь в его бесчувственном состоянии.

– Так что же нам делать?

– Я не намерен использовать его, – сказал я. – Нам пришлось бы самим тащить его туда на руках. А процедура трудна, даже когда участник согласен.

– Когда мы вышли из колледжа, он выглядел достаточно трезвым.

Я грустно покачал головой:

– Это ваша вина, Лоуэр. Вы знали, как это важно, и подвели меня.

– Я принес извинения.

– Что мне в них? Нам придется отложить лечение до завтра. И уповать, что она протянет столько. Отсрочка может ее убить.

– Я думаю, ваше лечение в любом случае приведет к тому же, – сказал он холодно.

– Я не слышал, чтобы вы говорили так прежде.

– Вы ведь не спрашивали.

Я открыл было рот, чтобы ответить, но воздержался. Что толку? По причинам, мне неведомым, почти все, что мы говорили друг другу, воспринималось как упрек или оскорбление. Он отказывался объяснить свое поведение, а я искренне не находил за собой никакой вины и потому ничего поделать не мог.

– Я не стану вступать с вами в спор, – сказал я. – Вы обещали снабдить меня источником крови, и я не освобождаю вас от этого обещания. Затем наше знакомство может прекратиться, как вы того ясно желаете. Вы приведете его завтра после суда?

Он сухо поклонился и обещал, что на этот раз не подведет меня. Когда заседание окончится, я пойду к миссис Бланди и буду ждать его там. Он придет с садовником, и мы произведем лечение. Время еще есть.

 

Глава семнадцатая

В час дня на следующий день в оксфордском суде началось разбирательство дела Сары Бланди, обвиняемой в убийстве доктора Роберта Грова. Толпа была исполнена нетерпеливого ожидания. Не только разбирательство сулило много занимательных скандальных подробностей, но предыдущий день обошелся без единого повешения и завершился не тем, что судья надел черную шапочку, но тем, что ему по обычаю подали пару белых перчаток в знак того, что руки его чисты от крови. Но подобное милосердие считалось опасным, ибо устрашающее величие закона требует жертв. Одно девственное заседание (как их называют) – это милосердие, два подряд – признак слабости. И более того, Вуд, усердный посетитель всех заседаний, с которым я перебросился парой слов перед тем, как толпа нас разделила, сказа, мне, что судья это понимает, и нынче кого-нибудь да повесят Думаю, мы оба знали кого.

По толпе прокатился ропот предвкушения: Сару, смертельно бледную, ввели в залу и поставили лицом к толпе выслушать звучно читаемые обвинения против нее. Что она, Сара Бланди, утратив страх Божий, ведомая и подстрекаемая дьяволом, на пятнадцатом году царствования нашего государя короля, в Новом колледже в городе Оксфорде покусилась на жизнь преподобного Роберта Грова, члена факультета этого колледжа и прежде ее хозяина, преступно, преднамеренно и изменнически. И указанная Сара Бланди преступно, преднамеренно, изменнически и по злобе подсыпала мышьяк в бутылку и побудила указанного Роберта Грова выпить из нее, от какового отравления указанный Роберт Гров скончался. Таким образом, указанная Сара Бланди вышеупомянутым способом, хитростью, преднамеренно и по злобе лишила жизни и убила противу нашего государя, его короны и достоинства.

Чернь отозвалась на это обвинение одобрительными возгласами, и судья обратил на залу предостерегающий взгляд; потребовалось некоторое время, чтобы восстановился порядок – не то чтобы в английском суде его всегда так уж много. Затем судья, не показавшийся мне особо грозным, обернулся к Саре и спросил ее, признает ли она себя виновной или нет.

Она продолжала стоять, понурив голову, и молчала.

– Послушай, девушка, – сказал судья, – ты, знаешь ли, должна ответить. Виновна или не виновна, мне все едино. Но ты должна сказать что-то, или тебе придется плохо.

И все-таки она ничего не ответила, и в зале наступила выжидательная тишина, а она стояла на виду у всех, склонив голову, чтобы скрыть свой ужас и стыд. Во мне пробудилось сочувствие к ней: кто бы не онемел, оказавшись в полном одиночестве перед грозным могуществом правосудия?

– Вот что я тебе скажу, – объявил судья, чье лицо омрачилось из-за возможного нарушения процедуры. – Мы выслушаем обвинения и свидетельства против тебя. Может, это поможет тебе решить, сумеешь ли ты избежать правосудия. Ну как? Сэр? Вы готовы?

Обвинитель, веселый малый, которому поручил эту обязанность мировой судья, вскочил и угодливо поклонился.

– Недаром ваша милость славится своей добротой, – сказал он, и чернь зарукоплескала.

Мой сосед, так плотно ко мне притиснутый, что я ощущал каждый его вздох, обернулся и зашептал мне на ухо, что это – святая правда; закон ведь очень суров к тем, кто бросает ему вызов, отказываясь отвечать о своей виновности, таким на грудь кладут тяжести, пока они не заговорят или не умрут.

– Никому эта мера не нравится, но другого способа образумить упрямцев нет. Подарив девушке, так сказать, вторую возможность, судья поистине явил редкое милосердие.

Мой сосед – видимо, завсегдатай судебных разбирательств, – добавил, что никто раньше даже не слышал о подобной доброте.

Тут обвинитель начал излагать свою сторону дела. Он сказал, что не был жертвой этого преступления, однако, когда речь идет об убийстве жертва, как совершенно очевидно, сама в суде выступить не в состоянии, и вот почему он здесь. Задача его не обременительно тяжелая: установить, кто совершил это гнуснейшее деяние, труда не составляет.

По его мнению, сказал он, присяжным будет очень просто вынести верный вердикт. Ибо совершенно очевидно – и горожане хорошо об этом осведомлены и не нуждаются в напоминании, – что Сара Бланди была блудницей, отродьем необузданного крамольника. Она настолько не понимала положения, назначенного ей судьбой, была настолько не наставлена в благочестии и почитании, настолько не ведала ни морали, ни добронравия, что мысль об убийстве нисколько ее не пугала. Такие вот вырастают чудовища, когда родители отворачиваются от Бога, а страна – от своего законного монарха.

Судья, очевидно, менее всего жестокий и скрупулезно беспристрастный, перебил обвинителя, поблагодарил его и осведомился, не будет ли он так добр продолжать. Цветам красноречия место в конце заседания, если они до него доберутся.

– Разумеется, разумеется. Теперь о том, что она была блудницей: установлено, что она соблазнила бедного доктора Грова и хитростями подчинила своей власти. У нас есть свидетельница этого, некая Мэри Фуллертон (тут молоденькая девушка среди зрителей улыбнулась до ушей и гордо покосилась по сторонам), которая покажет под присягой, что однажды доставила в комнату доктора Грова какие-то съестные припасы, а он, приняв ее за Бланди, обнял и начал сладострастно ласкать, будто она давно к этому привыкла.

Тут Сара подняла голову и угрюмо посмотрела на Мэри Фуллертон, чья улыбка, едва она почувствовала на себе этот взгляд, тотчас исчезла.

– Во-вторых, у нас имеются показания, что доктор Гров, когда эти обвинения стали достоянием гласности, отказал указанной девушке от места, чтобы удалить от себя соблазн и вернуться на стезю добродетели.

В-третьих, у нас имеются показания мистера Кросса, аптекаря, о том, что в тот самый день, когда это произошло, Сара Бланди купила у него мышьяк. Она сказала, что по поручению доктора Грова, но в бумагах доктора Грова нигде такой расход не записан.

В-четвертых, у нас имеются показания синьора Марко да Кола, итальянского джентльмена безупречной честности, который скажет вам, что он предупреждал об опасности употребления этого порошка и слышал, как доктор Гров сказал, что никогда больше пользоваться им не будет, – всего за несколько часов до того, как скончался от него.

Все глаза, включая и глаза Сары, в этот миг были обращены на меня, и я опустил взгляд, чтобы не видеть печали в ее глазах. Все это было правдой до последнего слова, но в то мгновение я предпочел бы, чтобы это было ошибкой.

– Затем у нас есть показания мистера Томаса Кена, священнослужителя, что эту девушку видели в Новом колледже в тот самый вечер, и, как будет показано, она, хотя и отрицает это, наотрез отказывается сказать, где была в тот час, и никто другой не сообщил, что видел ее где-то еще.

И наконец, у нас есть неопровержимое доказательство, показания свидетеля, мистера Джона Престкотта, молодого человека, студента университета, который засвидетельствует, что она призналась ему в своем преступлении в тот же вечер, когда его совершила, а также показала ему перстень, который забрала с трупа. Перстень, который был опознан как кольцо доктора Грова с его печаткой.

Тут по залу пронесся общий вздох, все знали, что показания джентльмена в подобном деле вряд ли возможно опровергнуть. Знала это и Сара: ее голова опустилась еще ниже, а плечи ссутулились, свидетельствуя, что она утратила всякую надежду.

– Ваша милость, – вновь заговорил обвинитель, – побуждения, нрав и положение обвиняемой свидетельствуют против нее не менее, чем это показание. Вот почему я не сомневаюсь, что как бы она ни ответила на вопрос о ее виновности – или вовсе ничего не ответила бы, – вердикт может быть только один.

Обвинитель, сияя благосклонной улыбкой, оглядел залу в ответ на рукоплескания, величаво помахал рукой, а затем сел. Судья подождал, пока шум не утих, а затем вновь обратил внимание на Сару.

– Так как же, дитя? Что ты можешь сказать? Полагаю, ты понимаешь последствия того, что ты скажешь.

Сара, казалось, вот-вот упадет без памяти, и хотя теперь у меня не осталось к ней никакого сочувствия, я все-таки подумал, что было бы актом милосердия позволить ей сесть на табурет.

– Давай-давай, девка, – крикнул кто-то из залы. – Говори же! Или ты язык проглотила?

– Молчать! – грозно прикрикнул судья. – Ну?

Сара подняла голову, и лишь теперь я как следует разглядел, в каком печальном она была состоянии. Глаза у нее покраснели от слез, лицо стало землисто-бледным, волосы после тюрьмы свисали грязными лохмами. На щеке лиловел большой синяк, оставленный тюремщиком, когда он укрощал ее за нападение на меня. Она пыталась что-то сказать трясущимися губами.

– Что? Что? – сказал судья, наклоняясь и приставляя ладонь к уху. – Надо говорить громче, знаешь ли.

– Виновна, – прошептала она и затем рухнула на пол в обмороке под негодующие вопли и свист зрителей, которые лишились ожидаемого развлечения.

– Молчать! – закричал судья. – Все вы! Блюдите тишину!

Через минуту-другую они стихли, и судья посмотрел по сторонам.

– Девушка признала себя виновной, – объявил он. – И это великое благо, так как теперь мы можем продолжать без задержек. Присяжные, есть ли между вами какие-либо несогласия?

Все присяжные торжественно покачали головами.

– Кто-нибудь имеет что-либо сказать здесь?

По зале прокатился шорох, так как все оборачивались узнать, не намерен ли кто-нибудь что-нибудь сказать. Затем я увидел, что на ноги поднялся Вуд, совсем красный от своей дерзости и раздавшихся насмешливых криков.

Бедняга Вуд! Он не был адвокатом, не обладал уверенностью в себе человека вроде Лоуэра, не говоря уж о таких, как Локк, и тем не менее он был единственным, кто заступился за девушку и попытался сказать что-то в ее защиту. Попытка, обреченная на неудачу – тут вряд ли преуспел бы и сам Демосфен, – к тому же я убежден, что Вуда на это подвигла душевная доброта, а не твердое убеждение в правоте его дела. И никакой пользы он девушке не принес, настолько его ошеломило то, что он внезапно оказался средоточием всеобщего внимания. Он тут же лишился дара речи. Просто стоял там и бормотал вполголоса, так что никто и расслышать его не мог. Толпа положила этому конец: задние ряды насмешливо загудели, потом засвистели, и уж тут никто не услышал бы и самого знаменитого из громогласных ораторов. Кажется, конец его мукам положил Локк, с неожиданной ласковостью усадив его на место. Мне было видно выражение горькой обескураженности и безнадежности на лице бедняги, и я сострадал его стыду не менее, чем радовался завершению этой тягостной минуты.

– Благодарю вас за ваше неслыханное красноречие, – сказал судья, без зазрения совести подыгрывая черни и не устояв перед искушением усугубить его унижение. – Я приму ваши слова к сведению.

Затем он достал черную шерстяную шапочку и надел ее на голову. Толпа предвкушающе встрепенулась. Ее настроение утратило даже намек на сочувствие, исполнилось злорадства.

– Повесь ее! – выкрикнул голос из глубины залы.

– Молчать! – сказал судья, но было уже поздно. Этот крик подстегнул толпу. Начали кричать и другие, к ним присоединились третьи, и вскоре кричали уже все, обуянные той жаждой крови, которая охватывает солдат в сражении или охотников, завидевших добычу.

– Повесь ее! Убей ее! – ритмично звучало снова и снова под топанье ног и свист. Судье понадобилось несколько минут, чтобы восстановить порядок.

– Я больше этого не потерплю! – сказал он сурово. – Ну а она пришла в себя? Способна она слышать, что я говорю? – спросил он у секретаря суда, который уступил свой стул, чтобы на него посадили Сару.

– Полагаю, может, милорд, – ответил секретарь, хотя удерживал ее за плечи, чтобы она не соскользнула на пол, и дал ей несколько пощечин, приводя в чувство.

– Отлично. Сара Бланди, слушай меня теперь внимательно. Ты совершила ужаснейшее, гнуснейшее преступление, и для женщины, совершившей убийство так изменнически, закон требует одного неизбежного приговора. Тебя возведут на костер и сожгут.

Он умолк и обвел взглядом залу, наблюдая, какое впечатление произвел приговор. Его приняли без всякого восторга: при всей необходимости огненной казни англичане не жалуют костры, и толпа притихла.

– Однако, – продолжал судья, – ты признала себя виновной и тем избавила суд от лишних хлопот, а потому мы намерены явить милосердие. Тебе будет оказана милость быть повешенной, прежде чем твое тело будет предано огню, что уменьшит муки, которые тебе предстоит перенести. Вот твой приговор, и да смилуется Бог над твоей душой.

Он встал и закрыл заседание, довольный, что оно было таким коротким и плодотворным. Толпа вздохнула, будто просыпаясь от чудесного сна, люди встряхнулись и начали расходиться, а двое судебных приставов вынесли бесчувственную Сару из залы и доставили назад в тюрьму.

Решение ее судьбы заняло менее двух часов.

 

Глава восемнадцатая

Мое унылое настроение еще ухудшилось, когда три-четыре часа спустя я увидел миссис Бланди, ибо битва происходила у меня на глазах и была проиграна.

– Я так сожалею, доктор, – сказала она голосом еще более слабым, чем раньше, так сильно ею овладела боль. Но она держалась мужественно и всячески старалась скрыть ее, чтобы не показаться неблагодарной после стольких моих усилий.

– Это мне должно просить извинения, – сказал я, осмотрев ее и убедившись, как все плохо. – Вам не следовало оставаться одной столько времени.

– Как Сара? – задала она вопрос, которого я страшился. Я заранее решил не сообщать ей правды – что ее дочь не только была признана виновной, но и призналась в совершении страшного деяния.

– Да хорошо, – сказал я. – Насколько это можно в ее положении.

– А когда суд?

Я вздохнул с облегчением. Она утратила чувство времени и забыла, какой нынче день. Это облегчало мою задачу.

– Скоро, – ответил я. – И думаю, все закончится благополучно. Сосредоточьтесь на своих недугах. Это лучшая помощь, которую вы можете ей оказать, потому что ее не следует расстраивать, ей надо сохранять голову ясной.

Она более или менее удовлетворилась этим, и впервые в жизни я почувствовал, что порой лучше солгать, нежели сказать правду. Как, полагаю, и всем людям, мне с нежных лет внушали, что уважение к правде – вот самая главная черта благородного человека; но это неверно. Иногда долг требует, чтобы мы солгали, какими бы последствиями это нам не угрожало. Моя ложь принесла ей успокоение, а правда превратила бы ее последние часы в неизбывное страдание Я горжусь тем, что оберег ее.

Никого другого там не было, и мне пришлось все делать самому. Работая, я уповал, что Лоуэр не замедлит прийти и мы совершим переливание. Он уже запаздывал, и это меня тревожило. Мрачная и неприятная это работа: обтирать, вытирать, кормить, зная, что все это лишь для вида, для утешения, а впереди уже манит неизбежное. Дух дочери – более мощная сила во всех отношениях – увлекал мать на гибель вместе с ней. Лицо у нее было синевато-бледное, болели суставы, внутренности схватывали спазмы. Она дрожала в ознобе, краснела от жара и быстро холодела.

Когда я завершил приготовления, ее начала бить дрожь; она съежилась на кровати, зубы у нее стучали, хотя я развел большой огонь в очаге и в комнате чуть ли не впервые повеяло теплом.

Что мне было делать? Я подумал было отправиться на поиски Лоуэра, чтобы напомнить ему о его обещании, но это толкнуло ее на первое движение с минуты моего прихода.

– Пожалуйста, не уходите, – прошептала она, стуча зубами от озноба, – мне страшно. Я не хочу умирать одна.

У меня не хватило духа уйти, хотя оставаться мне не хотелось, а без Лоуэра от моего присутствия там толку не было никакого. Как ни хорош был мой опыт, какие бы надежды он ни сулил для будущего, Лоуэр и ее дочь все погубили, и теперь на той будет вина за потерю еще одной жизни.

И я остался, отгоняя все более настойчивую мысль, что Лоуэр подведет меня именно тогда, когда я больше всего нуждаюсь в его помощи. Я снова растопил очаг, наложив больше дров, чем дочь и мать Бланди сожгли за прошедшие полгода, и сидел, закутавшись в плащ, на полу, а она то впадала в беспамятство, то приходила в себя.

И каким безумным бредом оборачивались ее слова, когда, казалось, она была в сознании и говорила о муже и дочери. Воспоминания, кощунства, слова благочестия и ложь так перепутывались, что я уже не мог различать между ними. Я пытался не слушать, не осуждать ее, ибо знал, что в подобные часы бесы, которые всю нашу жизнь вьются возле, выжидая удобного случая, говорят нашими устами то, что мы никогда бы не произнесли, если бы владели собой. Вот почему мы даем последнее напутствие, читаем отходные – чтобы освободить отлетающую душу от этих демонов, дабы чистой покинула она тело. И вот почему так жестока протестантская религия, которая лишает человека этого последнего акта милосердия.

И я по-прежнему не мог постигнуть ни мать, ни дочь, ибо ни раньше, ни позже мне не приходилось видеть такого сочетания добрых качеств и черных их извращений. И я продолжал не понимать, когда, измученные этим бредом, мы, сначала старушка, а потом и я, погрузились в сон в жаркой духоте комнаты. Мне снился мой друг, и порой какой-то звук или шорох в ночи будили меня, и я просыпался, думая, что он пришел. Но всякий раз я догадывался, что это крикнула сова, пробежал какой-то зверек или затрещало полено в огне.

Было еще темно, когда я проснулся, – часов шесть и никак не позже, заключил я. Огонь в очаге почти погас, и в комнатушке снова царил промозглый холод. Я кое-как вздул огонь, поразмяв при этом суставы, совсем окостеневшие после сна. И только тогда осмотрел мою пациентку. Никаких изменений я не обнаружил, пожалуй, ей стало даже чуть лучше, но я знал, что у нее не осталось сил противостоять новым горестям.

Хотя Лоуэр лишился моего доверия, я пожалел, что его нет рядом, чтобы помогать делом и советами. Но даже я не мог долее сомневаться, что он обманул меня. Я был совсем один, и времени у меня оставалось мало. Не знаю, как долго я простоял в нерешительности, надеясь, что мне не придется прибегнуть к единственной оставшейся альтернативе. Колебался я слишком долго. Видимо, мой рассудок помрачился, потому что я смотрел и смотрел на мою пациентку, пока меня не заставил опомниться доносящийся снаружи дальний гул. Я понял, что он означает, и заставил себя взяться за дело: гул голосов, голосов толпы, становящийся все громче и громче.

Еще до того, как я открыл дверь, чтобы удостовериться, я уже знал, что гул доносится со стороны замка. Там собиралась толпа, и я увидел в небе первые тонкие персты зари. Времени осталось совсем мало, у меня не было выбора, и я не мог мешкать ни мгновением дольше.

Прежде чем разбудить миссис Бланди, я разложил мои инструменты – стволики перьев, и ленты, и длинную серебряную трубку – таким образом, чтобы управляться с ними одной рукой. Я снял кафтан, закатал рукав и расположил табурет наиболее удобным образом. И тогда разбудил ее.

– Ну-те-с, сударыня, – сказал я, – пора! Вы меня слышите?

Она поглядела в потолок, потом кивнула:

– Я вас слышу, доктор, и я в ваших руках. Ваш друг пришел? Я его не вижу.

– Нам придется обойтись без него. Это ничего не меняет. Вы должны получить еще крови, и незамедлительно, а откуда, не так уж важно. Дайте-ка вашу руку.

Все оказалось много труднее, чем в тот раз. Она так исхудала, что было дьявольски трудно найти подходящий сосуд, и я потратил лишнее время на неудачные пробы – вставляя, а затем извлекая стволик по меньшей мере полдесятка раз, прежде чем остался удовлетворен. Она переносила разрезы терпеливо, как бы не сознавая, что происходит, и не чувствуя острой боли, которую я причинял ей в спешке. Затем я приготовил себя, разрезав мою плоть и вставив стволик с елико возможной быстротой, пока ее кровь струйкой стекала по ее руке.

Когда ток крови из моей руки стал ровным и устойчивым, я занял более удобное положение, затем взял серебряную трубку и вставил на место. Кровь быстро пробежала по ней и брызнула наружу горячей красной струйкой, пятная постель, пока я направлял конец трубки к стволику в ее руке.

Затем соединение было осуществлено, и, убедившись, что течению крови нет никаких помех, я начал считать. Десять минут, подумал я, сумев улыбнуться старушке.

– Ну вот почти и все, – сказал я. – Теперь вы будете здоровы.

Она не ответила на мою улыбку, и я продолжал считать, ощущая, как кровь вытекает из меня и мной овладевает головокружение, пока я стараюсь сохранять неподвижность. А снаружи шум возле замка медленно нарастал с каждым проходящим мгновением. Когда я отсчитал почти десять минут, раздался оглушительный рев и замер, сменившись глубокой тишиной, как раз тогда, когда я извлек стволики из наших рук и принялся бинтовать разрезы, чтобы остановить кровотечение. Это было нелегко. Что до меня, то я рассек слишком крупный сосуд и успел потерять еще немало крови, прежде чем стянул рану повязкой. И все-таки кровь продолжала сочиться, образовав порядочное пятно, прежде чем я убедился, что мои усилия увенчались успехом.

Так я завершил все, что мог сделать. Глубоко вздохнув, чтобы утишить головокружение, я принялся убирать инструменты в сумку, уповая, что все-таки успел вовремя. Затем со стороны замка вновь донесся шум, я оглянулся на мою пациентку и увидел, что ее губы посинели. А когда вдали загрохотала барабанная дробь, я взял ее руку и обнаружил на пальцах ту же синеву. Барабаны гремели все сильнее, и она затряслась, закричала от невыносимой боли, судорожно глотая воздух. Вот рев толпы усилился, стал почти оглушительным, и она, приподнявшись, воскликнула звонким, ясным голосом без тени агонии:

– Сара! Господь мой! Смилуйся надо мной!

И тишина. Шум возле замка замер, клокотание в тощем горле старушки оборвалось, и я понял, что держу руку трупа. Только чудовищный удар грома и шум тяжелых капель дождя, внезапно застучавшего по крыше, нарушали мертвую тишину вокруг меня. Я опоздал. Дух дочери был насильственно вырван из тела матери с такой свирепой силой, что бренная оболочка передо мной противостоять ей не могла: дух дочери, покидая ее тело, унес и жизнь матери. Моя кровь не успела придать ей необходимую крепость. Моя нерешительность, отсутствие Лоуэра сделали все мои усилия бесполезными.

Не знаю, сколько времени я просидел так, держа ее руку, уповая, что я ошибся и она просто впала в глубокий обморок. Возле замка как будто вновь раздался шум, но я почти этого не заметил. Потом я закрыл ей глаза, расчесал ее волосы и, насколько это было возможно, привел жалкую постель в порядок. В заключение, хотя она и не исповедовала мою религию и, возможно, не одобрила бы мои старания, я преклонил колени рядом с кроватью, дабы помолиться о душах их обеих. Мне кажется, я молился еще и о себе.

Полагаю, я навсегда покинул эту жалкую лачугу около часа спустя. Я не был расположен выговорить Лоуэру; нет, к моему отчаянию теперь примешался зверский, все заслоняющий голод, а потому я завернул в харчевню поесть – впервые более чем за сутки. Я сидел там весь во власти своего отчаяния и горя и, как в тумане, прислушивался к разговорам, звучавшим вокруг меня, веселым, праздничным и настолько противоречащим моему состоянию духа, что я, как никогда прежде, почувствовал себя здесь чужим.

В те минуты я ненавидел англичан за их ересь, за то, как казнь они превращают в праздник, приуроченный к базарному дню для вящей выгоды торговцев. Я испытывал омерзение к их лицемерию и самодовольному убеждению в собственной правоте; я ненавидел Лоуэра за его необузданный нрав, за то, как он презрел меня, и предал, и бросил на произвол судьбы. И я тогда же, там же решил немедля покинуть этот жуткий городишко и эту угрюмую, жестокую страну. Меня здесь больше ничто не удерживало. У меня была пациентка, и она умерла. У меня было поручение отца, но исполнить его я не мог. У меня были друзья, но они, как стало ясно теперь, никогда моими друзьями не были. Настало время уехать.

Приняв это решение, я приободрился. Собраться и отбыть я мог, если понадобится, еще до истечения суток. Однако прежде, подумал я, мне надо сообщить кому-нибудь о смерти миссис Бланди. Я не знал, как полагалось поступить с ее телом, но не желал, чтобы ее похоронили, как нищую. Попрошу Лоуэра оказать мне эту последнюю услугу – взять у меня деньги и проследить, чтобы ее погребли как положено.

И от этой мысли я снова стал самим собой, а может быть, причиной было то, что я вволю поел и немного выпил. Я поднял голову и только теперь как следует разглядел, что происходило вокруг меня. И понял, что посетители обсуждают повешение.

Разобрать, что именно произошло, я не сумел, однако было ясно, что случилось что-то из ряда вон выходящее. И потому, заметив в дальнем углу залы мистера Вуда, я осведомился о его здравии и спросил, не знает ли он, в чем дело.

В прошлом мы встречались лишь несколько раз, и, без сомнения, я нарушил правила учтивости, подойдя к нему, но мне необходимо было узнать, что случилось, а Вуду не терпелось рассказать все подробности.

Его глаза светились наслаждением завзятого сплетника, и с весьма уместным видом сдерживаемого волнения он пригласил меня сесть рядом с ним, чтобы выслушать его рассказ.

– Это сделано? – спросил я.

Хотя час был еще ранний, я подумал, что он хватил лишнего, потому что ответом мне был безудержный хохот.

– О да, – ответил он. – Сделано. Она покойница.

– Я соболезную вам, – сказал я. – Ведь она, кажется, служила в вашей семье. Наверное, это было тягостно.

Он кивнул:

– Да-да. Особенно для моей бедной матушки. Но правосудие должно свершиться, и оно свершилось. – Он снова засмеялся, и я чуть было не ударил его за такую бессердечность.

– Она умерла достойно? Пожалуйста, расскажите мне, – попросил я. – Я расстроен, так как ее мать тоже только что скончалась, и я присутствовал при ее последних минутах.

Как ни странно, это огорчило его очень сильно – куда сильнее, чем казнь его собственной служанки.

– Да, это очень печально, – сказал он негромко, внезапно став серьезным. – Я знал ее и находил интересной и доброй.

– Пожалуйста, – повторил я. – Расскажите мне все, как было.

И Вуд начал свое повествование. Как ни была она приукрашена, история эта оставалась ужасной и бросала черную тень на всех ее участников, кроме самой Сары Бланди, единственной, кто вел себя с достоинством, подобающим случаю. Все остальные, по словам Вуда, покрыли себя стыдом.

Он сказал, что пришел в передний двор тюрьмы в самом начале пятого, чтобы обеспечить себе удобное место, откуда все было бы хорошо видно. Явился он туда отнюдь не первым, и помедли еще хоть полчаса, так не увидел бы доброй половины происходившего. Еще задолго до начала церемонии двор заполнила чинная угрюмая толпа. Все стояли лицом к дереву, с крепкого сука которого уже свисала веревка. К стволу была прислонена лестница. В нескольких десятках ярдов оттуда тюремные служители не подпускали зрителей к сложенному костру, которому предстояло запылать и пожрать тело девушки после ее смерти. Кое-кто норовил унести полено на память, другие – чтобы согреть себя дома, и в прошлом бывали случаи, когда казнь приходилось откладывать, так как поленьев оставалось слишком мало.

Затем точно с первым лучом зари открылась низенькая дверь, и из нее вывели Сару Бланди, обремененную оковами и дрожащую от холода в тонком холщовом балахоне. Волосы у нее были завязаны на затылке. Толпа, сказал он, замерла при виде нее, потому что она была очень миловидна, и не верилось, что такое хрупкое создание могло навлечь на себя подобную кару. Тут вперед протолкался Лоуэр, что-то прошептал палачу и церемонно поклонился девушке, когда ее повели вперед.

– Она что-нибудь сказала? – спросил я. – Признала еще раз свою вину?

Странно, но в ту минуту для меня было очень важно услышать, что она была истинно виновна. Ее признание в зале суда очень меня успокоило, ибо это было последним подтверждением, которое мне требовалось: никто не сознается в столь страшном преступлении, если не повинен в нем, ибо это значит проститься с жизнью. То есть такое лжепризнание – это не более и не менее как самоубийство, величайший из грехов.

– Мне кажется, нет, – ответил он. – Но я не все расслышал. Говорила она очень тихо, и хотя я стоял близко, многое мне не удалось различить. Но она назвала себя величайшей грешницей и сказала, что молится о прощении, хотя и знает, что не заслуживает его. Речь была короткой и выслушана с большим одобрением. Затем священник предложил помолиться о ней, но она отказала ему, сказав, что не нуждается в его молитвах. Он один из новых священнослужителей, поставленных королем, и очень далек во взглядах от Сары и ей подобных. Это, разумеется, произвело впечатление. Некоторые зрители выразили неудовольствие, но заметное их число, главным образом грубое простонародье, одобрило ее смелость.

В этом, сказал он мне, ничего особенного нет. В такие минуты Церковь мнит себя обязанной вмешаться, и, натурально, осужденный – которому, в конце-то концов, терять нечего – может бросить последний дерзкий вызов. Сара помолилась одна на коленях в грязи, с безмятежностью и благостью, которые вызвали одобрительный ропот в толпе. Затем она встала и кивнула палачу. Ей завязали руки и помогли подняться по лестнице, пока ее шея не оказалась возле веревки. Тут палач остановил ее и начал вязать петлю.

Она покачала головой, чтобы встать поудобнее, и была готова. Она воспротивилась тому, чтобы ей на голову надели капюшон или завязали глаза, и толпа замерла, когда они увидели, как закрылись ее глаза, а ее губы зашевелились, чтобы имя Божье было последним, что произнесут ее уста. Барабанщики выбили дробь, палач наклонился вперед и просто столкнул ее с лестницы.

Тут разразилась гроза, и через несколько минут всюду забушевали потоки грязной воды, а сквозь плотную завесу ливня было трудно что-либо разглядеть.

Вуд помолчал и выпил.

– Ненавижу повешения, – сказал он, утирая рот рукавом. – Конечно, я хожу на них, но все равно ненавижу. Не знаю никого, кто придерживался бы другого мнения – или продолжал бы его придерживаться, разок поприсутствовав. То, как искажается лицо, как вылезает наружу язык, настолько ужасно, что понятно, почему им обычно надевают на головы капюшоны. Ну и запах, и то, как дергаются руки и ноги. – Он содрогнулся. – Не будем больше об этом. Длилось все недолго, а когда завершилось, Лоуэр предъявил свои права. Вы ведь знаете, что он купил тело и уговорился с судьей, чтобы его выдали ему, а не профессору.

Я кивнул. У меня не было сомнений, что именно это он и сделал.

– Все произошло хуже некуда, так как университет прознал про это, и профессор-региус возмутился, что его прерогативу ущемляют. Он явился самолично отстаивать свое право. И в грязи началась настоящая свалка. Можете себе вообразить? Два университетских служителя рвутся к телу, а им препятствуют полдесятка приятелей Лоуэра, сам же он, заручившись помощью Локка, забирает труп и уносит его. Мне кажется, мало кто понимал, что происходит, но те, кто сообразил, разъярились и начали бросать камни. Чуть было не вспыхнули беспорядки, но тут ливень разогнал большинство по домам.

Мне кажется, это явилось последней соломинкой, положившей конец моему дружескому чувству к Лоуэру. Я знал: он скажет, что труп – это труп, но в его действиях сквозило бездушие, которое ввергло меня в печаль. Думаю, суть заключалась в том, что он предал меня ради собственной выгоды, что, оказавшись перед выбором помочь мне в лечении матери или заручиться трупом дочери для анатомирования, он выбрал второе. Уж теперь-то он напишет свою книгу о мозге, подумал я мрачно. Пусть же извлечет из нее побольше пользы!

– Значит, Лоуэр получил что хотел?

– Не совсем. Тело он доставил на квартиру Бойля и оказался там в настоящей осаде. Служители отправились с жалобой к мировому судье и заявили, что, раз тело им не отдали, оно не должно достаться никому. Так что судья переменил мнение и требует тело обратно. Пока Лоуэр отказывается его выдать.

– Почему?

– Думаю, потому что он старается поработать с трупом, насколько ему достанет времени.

– А мистер Бойль?

– По счастью, он в Лондоне. Он был бы в ужасе, что против воли оказался втянутым в подобное дело. – Он встал. – Мне пора домой. Если вы меня извините…

Я укутался как мог и, невзирая на дождь, направился по Главной улице к аптекарю. Мистера Кросса я увидел у двери. Вместе с мальчиком, который смешивал для него медикаменты, он охранял дверь, строго следя, чтобы никто не переступал порога без разрешения Лоуэра. И я в том числе. Я поверить не мог, когда он уперся ладонью мне в грудь и покачал головой.

– Искренне сожалею, мистер Кола, – сказал он, – но Лоуэр приказал, чтобы никто – ни вы, ни эти джентльмены тут не отвлекали его, пока он работает.

– Какая нелепость! – вскричал я. – Что происходит?

Кросс пожал плечами:

– Как я понял, мистер Лоуэр согласился вернуть тело палачу, дабы его сожгли согласно приговору. А пока этот джентльмен не пришел, он не видит причин, почему бы ему не провести исследования, которые он считает нужными. Времени у него в обрез, потому-то он и не хочет, чтобы ему мешали. При обычных обстоятельствах, уж конечно, он был бы рад вашей помощи.

Он весьма огорчен, добавил Кросс, тем, что слышал о наших разногласиях, и по-прежнему почитает себя моим другом. Такие любезные и уместные слова!

И вот, подобно какому-нибудь простолюдину, я должен был стоять и ждать, когда Лоуэру будет благоугодно меня принять. Впрочем, Кросс все же учтиво позволил мне ожидать внутри, а не топтаться снаружи, пока палач не явился за своей собственностью.

Тут вниз спустился Лоуэр, утомленный и измученный на вид. Фартук и руки у него все еще были в крови от его трудов. При виде него внутри дома толпа снаружи чуть всколыхнулась.

– Вы готовы подчиниться распоряжению судьи? – спросил палач.

Лоуэр кивнул, но ухватил палача за рукав, когда тот приготовился подняться со своими подручными наверх.

– Я позволил себе распорядиться о ящике для тела, – сказал он. – Вынести ее такой, какая она сейчас, никак не годится. Его скоро принесут, и лучше всего будет подождать.

Палач заверил его, что успел навидаться немало ужасностей и это его не тревожит.

– Я думал о толпе, – сказал Лоуэр, когда палач исчез наверху лестницы. Он начал подниматься следом, а я – следом за ним, благо останавливать меня было некому.

Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы палач передумал: он даже стал белее мела. Ибо Лоуэр не искал изящества, которым обычно отличались его вскрытия. Торопясь завладеть нужными ему органами, он четвертовал труп, зверски рассек его, отделил голову и распилил, дабы извлечь мозг, в спешке сорвав лицо, а затем побросал куски на промасленный холст, расстеленный у стола. Чудные, прекрасные глаза, которые так очаровали меня, когда я впервые ее увидел, были вырваны из глазниц, сухожилия и мышцы свисали с рук, будто растерзанные диким зверем. Кругом валялись окровавленные ножи и пилы и среди них – длинные пряди темных глянцевых волос, которые он откромсал, чтобы взяться за череп. Повсюду – кровь. Ее смрад наполнял комнату. В углу стояло ведро, в которое он ее опорожнил, а рядом – стеклянные банки, полные его трофеев. И запах был неописуемый. В другом углу лежал смятый, запачканный балахон.

– Боже ты мой! – воскликнул палач, с ужасом глядя на Лоуэра. – Надо бы взять это и показать толпе. И вы попали бы в костер вместе с ней. Да и по заслугам.

Лоуэр пожал плечами – утомленно и безразлично.

– Это ведь для общей пользы, – сказал он. – Не вижу нужды оправдываться перед тобой или кем-либо еще. Оправдываться надо бы тебе и этому невежде, мировому судье. А не мне. Будь у меня больше времени…

Я стоял в углу и чувствовал, как к моим глазам подступают слезы, так я был измучен и опечален, убедившись, что все мои упования разбиты вдребезги. Я не мог поверить, что человек, которого я называл моим другом, был способен обойтись со мной столь бессердечно, наконец показав мне ту сторону своей натуры, которую до тех пор столь успешно скрывал. К трупам, после того как душа отлетела, я отношусь без лишней чувствительности; я верю, что использовать их на благо науки и необходимо, и достойно. Однако делать это надо со смирением, почитая то, что было сотворено по образу и подобию Бога. А Лоуэр, в стремлении возвыситься, не постыдился пасть до уровня мясника.

– Ну? – сказал он, в первый раз взглянув на меня. – А вы что тут делаете?

– Мать умерла, – сказал я.

– Я огорчен это слышать.

– Как и следует, так как вина ваша. Где вы были вчера вечером? Почему не пришли?

– Это ничего не изменило бы.

– Нет изменило бы, – возразил я, – если бы ей добавили нового духа, чтобы ослабить дух дочери. Она умерла в тот миг, когда ее дитя повесили.

– Вздор. Чистейший, ненаучный, суеверный вздор, – сказал он, опешив от моей готовности обличить его за содеянное им. – Вот это я знаю твердо.

– Ничего подобного. Иного объяснения нет. Вы виноваты в ее смерти, и я не могу вас простить.

– Так не прощайте, – ответил он коротко. – Держитесь своего объяснения, считайте меня виноватым, если желаете. Но не докучайте мне сейчас.

– Я требую, чтобы вы объяснили ваши причины!

– Уходите, – сказал он. – Никаких объяснений никаких причин вы от меня не услышите. Вы более не желанный гость тут, сударь. Уходите же! Мистер Кросс, вы не проводите иностранного джентльмена за дверь?

Обмен колкостями между нами продолжался несколько дольше, но, по сути, то были последние слова, с какими он обратился ко мне. С тех пор я никаких вестей от него не получал, а потому и по сей день не понимаю, почему его дружелюбие обернулось злобой, а его великодушие – изощренной жестокостью. Был ли трофей столь велик? Обратил ли он на меня отвращение к собственным деяниям, чтобы даже себе не признаваться в своей вине? Но в одном я убедился очень скоро: то, что он не пришел помочь мне с миссис Бланди, случайностью не было. Он хотел, чтобы мой опыт потерпел неудачу, потому что тогда я не мог бы объявить об успешности открытого мною метода.

Теперь я безоговорочно уверен, что он заранее рассчитал, как поступить. Быть может, он уже тогда начал писать сообщение, которое год спустя появилось в «Трудах Королевского Общества». «Описание переливания крови» Ричарда Лоуэра – отчет о его опытах на собаках, которые он проводил вместе с Реном, а затем следовал отчет о переливании крови между двумя индивидуумами. Так благодарен он был Рену за помощь! Так искренен, когда указывал, скольким обязан Локку! Такой безупречный джентльмен!

Но ни словечка обо мне. И теперь я уверен, что Лоуэр уже тогда решил, что я не получу признания. Все, что раньше он говорил о том, как другие опережали его и стяжали лавры, об иностранцах и его отвращении к ним, – все, все мне вспомнилось, и я понял, что только подобный мне простодушный простак не насторожился бы с самого начала.

Однако я даже сейчас потрясен тем, как далеко он зашел в желании украсть мою славу! Ибо он заранее позаботился, чтобы я остался неуслышанным, возводя на меня всякие поклепы, рассказывая своим друзьям, что я шарлатан, вор и даже того хуже. И все поверили, будто ему еле-еле удалось помешать мне украсть его идею, а не наоборот, и лишь счастливый случай разоблачил мое двуличие.

Я покинул Оксфорд в тот же самый день, направившись в Лондон, и неделю спустя отплыл на английском торговом судне в Антверпен, где нашел другое, доставившее меня в Ливорно. В июне я был уже дома. С тех пор я ни разу не покидал мою родину и уже давно оставил философию ради занятий, более приличествующих благородному человеку, и даже в воспоминаниях мне больно возвращаться к тем темным печальным дням.

Однако перед отъездом я сделал еще кое-что. Лоуэра просить я не мог, а потому отправился к Вуду, который все еще не отказывался меня принимать. Он сказал, что останки Сары были сожжены еще днем, пока я укладывал свои сумки, и что наконец со всем этим покончено. У костра стояли только он да палач, а горел костер очень жарко. Ему было тяжко присутствовать при этом, но он считал, что должен отдать ей последний долг.

Я вручил ему фунт и попросил, чтобы он позаботился о похоронах миссис Бланди. Пусть ее не закопают в общей яме, как нищую.

Он согласился заняться этим вместо меня. Не знаю, сдержал ли он слово.

 

Глава первая

Тебя охватывают удивление и даже неловкость, когда из сумрака давней давности перед тобой, точно призраки, являются почти позабытые лица и события. Вот что я испытывал, читая манускрипт, написанный нелепым маленьким венецианцем Марко да Кола и недавно присланный мне Ричардом Лоуэром. Вот уж не подумал бы, что он обладает столь внушительной, пусть и односторонней памятью. Возможно, он тогда делал заметки, полагая поразвлечь своих земляков по возвращении домой. У нас такие вот записки путешественников пользуются немалым успехом, так почему бы и не в Венеции, хотя, как я слышал, тамошние жители люди узколобые и не удостаивают своим вниманием ничего, что лежит за пределами их города далее десяти лиг.

Да, манускрипт меня удивил, и не только содержанием, но и тем, что он был мне прислан; ведь я не получал вестей от Лоуэра уже порядочное время. В дни, когда мы оба строили свои судьбы в Лондоне, нам часто доводилось встречаться, но затем наши дороги разошлись. Я удачно женился на женщине, чье приданое пополнило мое имение, и начал вращаться в обществе людей самого высокого положения. Ну а Лоуэр не очень преуспел, не сумев понравиться тем, кто больше всех мог бы ему поспособствовать. Не знаю, почему так случилось. Да, разумеется, была в нем эдакая раздражительность, не идущая врачу, да и, пожалуй, он слишком уж усердно занимался своей философией в ущерб карману, чтобы занять видное место в свете. Но моя верность и терпимость позволяют ему и поныне числить семейство Престкоттов среди немногих его пациентов.

Насколько я понял, он уже отправил писания Кола Уоллису, очень старому и совсем слепому, и со дня на день ожидает получить от него отзыв. Могу вообразить, каким он будет! Уоллис Торжествующий или вариация на эту тему. Только ради истины побеспокоился я изложить, как все происходило на самом деле. Повествование не будет гладким, ведь меня часто отрывают неотложные дела, но я постараюсь, как сумею.

Для начала следует сказать, что Кола мне нравился, был он неказист, но мнил себя gallant и во время своего недолгого пребывания в Оксфорде немало развлекал знакомых и незнакомых яркой пестротой одежды и благоуханием, остававшимся в воздухе после его ухода. Он все время выделывал пируэты, отвешивал поклоны, отпускал замысловатые комплименты, то есть совсем не походил на обычных венецианцев, которые, как я слышал, весьма горды своим важным достоинством и косятся на английскую веселость. В его споре с Лоуэром я разобраться не берусь; и, право, не понимаю, почему люди способны доходить чуть не до кулаков из-за подобных мелочей. Есть что-то недостойное в том, как два джентльмена оспаривают друг у друга честь прослыть преуспевшими в ремесле! Про это дело Лоуэр никогда ничего мне не говорил, и я не могу судить, есть ли у него повод чего-либо стыдиться или нет. Однако если оставить в стороне это глупое взаимное ожесточение, у венецианца было немало достоинств, и я жалею, что не познакомился с ним при более счастливых обстоятельствах. Я был бы не прочь поговорить с ним теперь, расспросить о многом. Главное, я не понимаю, почему… и это наиболее вопиющее его умалчивание, – почему в своих мемуарах он ни разу не упоминает о своем знакомстве с моим отцом. Это странно, так как во время наших встреч мы много про него говорили, и Кола отзывался о нем с большим уважением.

Таково мое мнение о венецианце, таком, каким я его знал. Подозреваю, доктор Уоллис напишет совсем другой портрет. Мне так и осталось неясно, почему сей достойный священнослужитель столь ополчился на него, но я убежден, что истинных причин у него не было. Уоллиса отличали некоторые странные навязчивые представления и, разумеется, глубочайшая неприязнь ко всем папистам, но нередко он со всей очевидностью ошибался, вот как этом случае.

Известно, что доктор Уоллис, до того, как его затмил мистер Ньютон – считался величайшим математиком, когда-либо рожденным в нашей стране, и эта слава заслонила его темные услуги правительству, и завистливую злобность его натуры. Сказать откровенно, я тогда толком не понимал, что такого замечательного создали они. Я умею складывать и вычитать, чтобы содержать в порядке счет-книги моего поместья, могу, поставив на лошадь, вычислить свой выигрыш и просто не представляю, зачем кому-нибудь нужно знать больше. Однажды мне попробовали объяснить суть изысканий мистера Ньютона, но в них мало смысла. Какие-то доказательства, что предметы падают. А я как раз накануне неудачно упал с лошади, ну и ответил, что с меня достаточно доказательств на моей заднице. А почему они падают? Так очевидно же, предметы падают потому, что Господь сотворил их тяжелыми.

Как ни был Уоллис умен в подобных материях, вот о людях он судить не умел и страшно ошибался; так, думается, было и с Кола. Только потому, что бедняга был папист и всячески втирался в общество благородных людей, стараясь всем нравиться, Уоллис усмотрел в этом какой-то злой умысел. Сам я принимаю людей такими, какими они мне кажутся, а Кола никогда мне никакого вреда не причинял. Ну а что он был папист, меня это не касается; если ему угодно гореть в Аду, не мне его спасать.

Обходительность обходительностью, но она не мешала мне видеть, что Кола во многих отношениях был глуп, служа отличным примером различия между ученостью и мудростью. У меня есть теория, что переизбыток учености нарушает равновесие рассудка. Столько усилий вкладывается в то, чтобы вбивать и вбивать знания, что для здравого смысла места остается немного; тогда как я, можно сказать, не получивший настоящего образования, достиг высокого положения. Я мировой судья и член Парламента. Я живу вот в этом огромном доме, воздвигнутом для меня, и окружен слугами, и некоторые из них даже исполняют мои приказания. Недурной успех, хочу я сказать, для того, кто от рождения, хотя и не по своей вине, не имел ничего и кто однажды еле-еле избежал судьбы Сары Бланди.

Эта молодая женщина была, знаете ли, шлюхой и ведьмой, вопреки своей миловидности и особенным манерам, которые так пленили Кола. Теперь, в года зрелости, став ближе к Богу, я дивлюсь беззаботности, с коей подвергал мою душу гибельной опасности, водясь с ней. Однако, будучи человеком справедливым, я должен сказать всю правду: каковы бы ни были другие ее преступления, и насколько ни заслуживала она смерти, доктора Роберта Грова Сара Бланди не убивала. Будь Кола более осведомлен в Библии, он сообразил бы, что доказательство было заключено в тех книжечках, в которые он записывал слова своих собеседников. Он повествует о том, как на обеде в Новом колледже Гров затеял спор с Томасом Кеном, который выбежал из трапезной, бормоча: «Римляне, восемь, тринадцать». Кола заметил ссылку, записал ее и совершенно не понял ее важности; собственно говоря, он попросту ничего не понял и не догадался даже, почему вообще был приглашен. Ибо что сказано в этом стихе? В отличие от Кола я озаботился узнать это и нашел подтверждение уверенности, которую хранил все эти годы: «Ибо, если живете во плоти, то умрете». Мой друг Томас был искренне убежден, что Гров поистине жил ради плотских удовольствий, и несколько часов спустя Гров умер. Не знай я подоплеки, так счел бы упомянутую ссылку удивительным пророчеством.

Я совершенно согласен, что Томас, прежде чем решиться, подвергался долгой непрерывной пытке, ведь мне были прекрасно известны все достоинства и недостатки Грова. Я сам ребенком сильно страдал от его словесных стрел, когда он обучал меня, что входило в его обязанности в доме сэра Уильяма Комптона. И хотя я знал его достаточно близко и видел его лучшие качества (после того, как я настолько подрос, что он перестал меня бить, ибо рука у него была тяжелой), знал я и каким ранящим может быть его остроумие. Томас – бедный честный тугодум Томас – был слишком легкой мишенью для его насмешек. Так постоянно и так немилосердно язвил он моего бедного друга, что у меня даже есть право утверждать, что Гров сам навлек на себя свою судьбу.

Ну а я? Мне предстоит рассказать о моих путешествиях, не одном, но нескольких, предпринятых одновременно для обретения преуспеяния и (осмелюсь ли сказать?) спасения души. Кое-что уже известно свету. А кое-что до сих пор было известно только мне и вызовет великий страх среди атеистов и насмешников. Не сомневаюсь, то, что я собираюсь поведать, будет презрено многомудрым книжником, который высмеет форму моего изложения и не заметит заключенной в нем правды. Это их забота, ибо я поведаю правду, хотят они того или нет.

 

Глава вторая

Я намерен изложить мой рассказ о событиях со всей ясностью, не утруждаясь всякими вычурами, с помощью которых так называемые авторы тщатся обрести пустую славу. Боже оборони, чтобы я когда-нибудь, не убоясь стыда, издал книгу ради денег или чтобы столь низко пал кто-либо из членов моей семьи. Как заранее узнать, кто ее прочитает? Ни одна достойная книга, мне кажется, не была написана наживы ради, иной раз я вынужден слушать, как кто-нибудь читает вслух, чтобы скоротать вечер, и в целом нахожу то, что слышу, весьма нелепым. Все эти пышные изощренности и скрытый смысл! Скажи то, что хочешь сказать, и умолкни, вот мой девиз, и книги стали бы лучше – и много короче, – если бы больше людей прислушивалось к моим советам. Есть больше мудрости в весомом трактате о сельском хозяйстве или ужении рыбы, чем в самых хитроумных измышлениях этих ваших философов. Будь моя воля, я, бы чуть рассветет, усадил их всех на лошадей и заставил бы часок скакать галопом среди полей и лугов. Это повыветрило бы часть вздора из их замусоренных умов.

Итак, я буду изъясняться просто и прямо и без ложной скромности скажу, что моя повесть отразит мой характер. В Оксфорд я прибыл с намерением изучать юриспруденцию, ибо, хотя я старший и единственный сын в моей семье, мне предстояло самому зарабатывать свой хлеб насущный, так низко мы пали в наших бедствиях. Престкотты – очень древний род, но претерпели много невзгод в годы войн. Мой батюшка, сэр Джеймс Престкотт, присоединился к королю, когда этот благородный джентльмен поднял свое знамя в Ноттингеме в 1642 году, и он доблестно сражался всю Гражданскую войну. Расходы были колоссальными, он ведь на собственные средства снарядил кавалерийский отряд и вскоре был вынужден закладывать свои земли в уверенности, что деньги эти – надежный вклад в будущее. В те первые дни никто серьезно не думал, что война может завершиться чем-либо, кроме триумфальной победы. Но мои отец и многие другие не приняли во внимание неуступчивость короля и растущее влияние фанатиков в Парламенте. Война продолжалась, страна страдала, а мой отец беднел.

Непоправимая беда произошла, когда Линкольншир, где находилась большая часть наших фамильных владений, оказался полностью в руках круглоголовых; матушка подверглась непродолжительному аресту, а наши доходы почти все были конфискованы. Но даже это не охладило решимости моего батюшки, однако, когда в 1647 году король был схвачен, он понял, что его дело проиграно, а потому примирился с новыми властителями страны. Он был убежден, что Карл I потерял свое королевство из-за собственной неразумности и ошибок, и ничего больше сделать было нельзя. Батюшка был ввергнут в нищету, но по крайней мере удалился с кровавых полей богатый честью, довольный возвращением к прежней жизни.

До казни короля. Мне было лишь семь лет в тот ужасный зимний день 1649 года, и тем не менее он и сейчас жив в моей памяти. Полагаю, все, кто жил тогда, ясно помнят, чем они занимались, когда услышали, что короля обезглавили на глазах ликующей черни. Ничто так не напоминает мне о беге времени, как встреча с человеком в годах, чья память не запечатлела ужас, порожденный этой вестью. Никогда в истории вселенной не совершалось подобного преступления, и я будто сейчас вижу, как потемнело небо и содрогнулась земля, когда гнев небес обрушился на нее. Потом много дней шел дождь – небеса оплакивали греховность человечества.

Как и все, батюшка не верил, что это может произойти. И ошибся. Он всегда был слишком доброго мнения о ближних: тут-то, наверное, и крылась причина его гибели. Цареубийство – пожалуй, такое случалось не раз. Но суд? Казнить именем правосудия того, кто был источником правосудия? Возвести помазанника Божьего на эшафот, будто преступника? Подобного кощунства, подобного святотатственного надругательства мир не видывал с того дня, как Христос пострадал на Кресте. Англия пала неизмеримо низко: никто даже в самом ужасном кошмаре не мог бы предположить, что она так глубоко погрузится в серный смрад. В тот самый миг батюшка признал своим законным государем юного Карла II и поклялся посвятить свою жизнь его воцарению.

Произошло это незадолго до первого батюшкиного изгнания, но еще раньше я был отослан из родного дома для получения образования. Меня позвали в его комнату, и я отправился туда с некоторым трепетом, полагая, что в чем-то провинился, ибо он мало занимался своими детьми, отдавая себя более важным делам. Но он ласково со мной поздоровался и даже дозволил мне сесть, а потом объяснил, что произошло в мире.

– На некоторое время мне придется покинуть страну, дабы поправить наше состояние, – сказал он. – И твоя мать решила, что ты отправишься к моему другу сэру Уильяму Комптону и будешь учиться у гувернеров, а она вернется к своим родным.

– Ты должен запомнить одно, Джек, – продолжал он. – Господь сотворил эту страну монархией, и если мы не примем этого, мы не примем Его волю. Служить королю, новому королю, значит служить твоей стране и Богу в равных долях. Отдать на этой службе свою жизнь – ничто, а свое состояние – и того меньше. Но никогда не отдавай своей чести, ибо она не твоя, чтобы распоряжаться по своему усмотрению. Она, как и твое место в мире, дар Бога, который я храню, чтобы передать тебе, а ты должен хранить для твоих детей.

Хотя мне тогда уже исполнилось семь лет, он никогда прежде не говорил со мной о столь важных предметах, и я придал своему детскому лицу всю серьезность, на какую был способен, и поклялся, что он будет иметь причины гордиться мной. И сумел не заплакать, хотя и сейчас помню, каких усилий мне это стоило. Странно! Я очень мало видел его и матушку, и все же известие о его близком отъезде ввергло меня в глубокое уныние. Три дня спустя и он, и я оставили наш дом, вернуться куда его владельцами нам было не суждено Быть может, ангелы-хранители, которые, как говорят, оберегают нас, знали об этом и наигрывали грустную музыку и наполняли скорбью мою внимающую им душу.

Следующие восемь лет мой батюшка мало что мог предпринять. Великое дело было проиграно, да и он остался слишком беден, чтобы участвовать в нем дальше. Такой была его нужда, что ему пришлось покинуть родную страну и, подобно многим другим благородным роялистам, сражаться под чужими знаменами. Сначала он отправился в Нидерланды, затем на службе у Венеции воевал на Крите с турками во время долгой тягостной осады Кандии. Но, вернувшись в Англию в 1657 году, он немедля стал одним из главных в обществе патриотов, впоследствии обретшим известность под названием «Запечатленный Узел» и неустанно трудившимся ради возвращения Карла из изгнания. Он подвергал свою жизнь опасности, но с радостью. Пусть у него отнимут жизнь, говаривал он, но даже самые заклятые его враги вынуждены будут признать, что он был человеком чести.

Увы, мой добрый батюшка ошибался, ибо позднее его обвинили в самой подлой измене, и от этой злобной клеветы ему не удалось очиститься. Он так и не узнал, кто его обвинил и даже в чем состояли эти обвинения, а потому не мог защититься и опровергнуть злые поклепы. И он вновь оставил Англию, изгнанный из родных пределов злобным шипением гнусных сплетников, и скончался от горя прежде, чем его доброе имя было восстановлено. Однажды у себя в поместье я видел, как жеребец, благородный сильный скакун, не вынес нескончаемых укусов мух, жужжавших вокруг него. Он побежал, чтобы избавиться от мучительниц, не зная, где они его подстерегают, он хлестал хвостом, отгоняя одну, но ее сменял десяток. Он стремглав помчался по лугу, упал и сломал ногу, и я смотрел, как опечаленный конюх прикончил коня для его же блага. Вот так великих и благородных губят ничтожные и подлые.

Мне только-только исполнилось восемнадцать лет, когда батюшка умер в одиночестве своего изгнания, и это оставило во мне след на всю мою жизнь. В тот день, когда письмо известило меня, что он похоронен в могиле для нищих, меня сразило горе, но затем мою душу опалил свирепый гнев. В могиле для нищих! Небеса! Даже теперь от этих слов меня пронизывает холод. Этот доблестный воин, этот лучший из англичан – и так завершил свой земной путь? Отвергнутый друзьями, покинутый родственниками, которые даже не заплатили за его похороны, презренный теми, ради кого он пожертвовал всем, – нет, этого я вынести не мог. Со временем я сделал все, что было в моих силах. Мне так и не удалось узнать, где его закопали, и я не мог предать его кости достойному погребению, но в моей церкви я воздвиг ему памятник, самый прекрасный в графстве, и я веду всех, кто меня посещает, осмотреть его и поразмыслить о судьбе того, в честь кого он поставлен. Памятник обошелся мне в целое состояние, но я не сожалею ни о едином потраченном на него пенни.

Хотя мне было известно, что наша семья оказалась в стесненных обстоятельствах, я еще не знал, сколь велик был ущерб, и полагал, что, достигнув двадцати одного года, получу в полное свое распоряжение поместья, которые якобы были защищены от посягательств правительства разнообразными юридическими ухищрениями. Разумеется, я знал, что земли эти будут обременены такими долгами, что мне понадобятся годы и годы, чтобы снова занять видное положение в графстве, но для меня это было желанной задачей. Я даже был готов, если понадобится, потратить несколько лет на занятия адвокатурой, чтобы обрести богатства, коими законники обзаводятся столь легко. Тогда хотя бы имя моего отца не канет в безвестность. Конец жизни человека – всего лишь смерть, а она приходит к нам всем в надлежащее время, и мы утешаемся великим дарованным нам благом – наше имя и наша честь пребудут и после нас. Но потеря поместья – это истинный уход в небытие, ибо род, не владеющий землей, – ничто. Юность простодушна и верит, что все будет хорошо, и зрелость к человеку приходит с пониманием, сколь трудно постижимы пути Провидения. Последствия падения моего отца стали мне ясны, лишь когда я покинул уединение дома, где был если и не счастлив, то все-таки огражден от бурь мира за его стенами. Затем меня отправили в Тринити Колледж в Оксфорд. Хотя батюшка учился в Кембридже, мой дядя (который опекал меня с тех пор, как я покинул кров сэра Уильяма) решил, что меня там не ждет добрый прием. Впрочем, замена не облегчила моей судьбы, ибо в этом университете меня равно отвергали и презирали из-за моего происхождения. Друзей у меня не было – мало кто откажет себе в удовольствии быть жестоким, а я не сносил оскорблений. Не мог я и делить общество с равными себе. Хотя я был зачислен как джентльмен-коммонер с правом обедать за высоким столом, мой хнычущий скряга-дядюшка назначил мне столь скудное содержание, что его было бы мало и простому школяру. К тому же он лишил меня свободы: я был единственным среди студентов моего ранга, чьи деньги хранились у его наставника, и я вынужден был всякий раз испрашивать их у него. Меня подчинили дисциплине простых студентов, и я не мог без разрешения покинуть пределы города, и меня даже принуждали посещать лекции, хотя джентльмены освобождаются от этой обязанности.

Полагаю, из-за моей манеры держаться нынче многие принимают меня за деревенского простака, однако я отнюдь не таков. Но те годы научили меня скрывать мои желания и ненависть. Я быстро понял, что должен буду вытерпеть несколько лет унижений и одиночества, и что изменить мне это не дано. Не в моем обычае без толку яриться против условий, исправить которые не в моей власти. Но я запоминал самых бессердечных и обещал себе, что придет день, и они пожалеют о своей грубости. И многим из них пришлось-таки пожалеть.

Впрочем, не знаю, так ли уж я в любом случае нуждался в их обществе. Мое внимание всегда сосредотачивалось на близких мне, а мое детство плохо подготовило меня к приятельству. Я прослыл угрюмым бирюком, и чем прочнее утверждалась эта моя слава, тем больше я пребывал в одиночестве, которое иногда нарушал вылазками в город. Я стал мастером переодеваний: мантию оставлял у себя в комнате и прогуливался по улицам, будто горожанин, с такой уверенностью, что университетские надзиратели ни разу не выговорили мне за ненадлежащую одежду.

Но даже эти прогулки были ограничены, ибо без мантии я лишался кредита и должен был платить за свои удовольствия звонкой монетой. К счастью, жажда развлечений овладевала мной лишь изредка. Большую же часть времени я посвящал свой ум занятиям и утешался, расследуя, насколько мог, дела большей важности. Однако мои надежды на то, что я скоро приобрету достаточно знаний и начну грести деньги, были горько обмануты, ибо за все время моего пребывания в университете о законах страны я не узнал ровно ничего, подвергаясь насмешкам других студентов за то, что вообще их питал. Юриспруденция имелась в изобилии, я тонул в каноническом праве и принципах Фомы Аквинского и Аристотеля, я завел шапочное знакомство с Кодексом Юстиниана и несколько преуспел в искусстве вести диспут. Но я тщетно искал наставлений, как подать иск в Канцлерский суд, как опротестовать завещание или добиться проверки распоряжений душеприказчика.

И получая такое юридическое образование, я замыслил прибегнуть к более прямой мести, которую не удалось осуществить моему отцу, ибо только того требовала его душа. К тому же я счел это наиболее быстрым способом покончить с материальными невзгодами нашей семьи: я не сомневался, что его величество, убедившись в невиновности отца, вознаградит сына. Вначале я полагал, что тут никаких затруднений не будет: перед своим отъездом батюшка рассудил, что клеветы на него возводил статс-секретарь Кромвеля Джон Турлоу, стараясь посеять раздор в рядах роялистов, и я не сомневался в верности его выводов. Слишком уж тут чувствовалась рука этого коварного и зловещего человека, который всегда предпочитал честному поединку удар ножом в спину. Но тогда я был слишком юн, чтобы что-то предпринять, а кроме того, полагал, что рано или поздно Турлоу предстанет перед судом и вся правда откроется. Да-да, юность простодушна, а вера слепа.

Ибо Турлоу не был отдан под суд, ему не пришлось бежать из страны, и у него не отняли ни единого пенни из его преступно нажитых богатств. Сравнения между плодами предательства и наградой за верность поистине поражают. В тот день на исходе 1662 года, когда я услышал подтверждение, что суда не будет, мне стало ясно, что месть может быть осуществлена только моими собственными руками. Пусть злой гений Кромвеля избегнул кары по закону, но карающего правосудия ему не избежать. Я покажу всему миру, что в этой растленной, низко павшей стране есть люди, которые по-прежнему знают, что такое честь. Чистая юность способна мыслить столь благородно и безыскусно. Опыт лишает нас светлой прямоты, и с ее потерей мы становимся беднее.

 

Глава третья

Этот день я считаю началом кампании, которая полностью поглощала меня следующие девять месяцев и завершилась полным торжеством справедливости. Мне никто не оказывал помощи; я разъезжал по стране, ища необходимые доказательства, пока наконец не разобрался в том, что произошло, и не получил возможность действовать. Меня поносили и унижали те, кто мне не верил или же имел веские основания чинить мне препоны. Но я не отступал, поддерживаемый сознанием своего долга и любовью к лучшему из родителей, какого только может иметь человек. Я измерил глубины низости тех, кто ищет власти, и понял, что стоит отвергнуть право рождения, как бескорыстие – единственная гарантия хорошего правления – оказывается под страшной угрозой. Если кто угодно может достичь власти, к ней устремляются все, и правительство становится полем битвы, в которой честность приносится в жертву своекорыстию. И вверх пролезут самые низкие, так как лучшие начнут чураться этой клоаки. Мне же удалось одержать маленькую победу в уже проигранной войне.

Такие мысли были недоступны мне в те дни, когда я ходил по улицам, сидел на занятиях и в церкви, а ночью лежал без сна, слушая храп и сопение трех других студентов, которые делили комнату с моим наставником. Только одно решение жило в моей душе: настанет день, когда я ухвачу Джона Турлоу за шею и перережу ему горло. Однако я все сильнее чувствовал, что простой мести недостаточно; быть может, уроки права просочились в меня, а быть может, сам того не зная, я унаследовал высочайшее благородство моего отца. Что сделал бы он? Чего бы он хотел? Вот мысль, которая неотступно меня грызла. Нанести удар без доказательств было бы лжеместью, ибо я не сомневался, что батюшка никак не мог хотеть, чтобы его единственного сына повесили, будто простого преступника, и на нашу семейную честь легло бы черное пятно. Турлоу был еще слишком влиятельным, чтобы открыто выступить против него. Мне придется пойти в обход. Точно охотнику, выслеживающему оленя, и уж тогда нанести последний роковой удар.

Стараясь привести мои мысли в порядок, я часто беседовал о моих трудностях с Томасом Кеном. В то время он принадлежал к немногим моим друзьям, а возможно, был одним-единственным – и я безоговорочно доверял ему. В его обществе я нередко скучал, но мы оба нуждались друг в друге, и наша близость помогала нам обоим. Состоя в дальнем родстве, мы познакомились до того, как его послали учиться в Винчестер, откуда он поступил в Новый колледж, готовясь связать свое будущее с церковью. Его отец был адвокатом, и мой батюшка нередко советовался с ним, когда противостоял алчным чужакам, которые хлынули из Лондона осушать болотистые низины. Батюшка желал оберечь собственные интересы, а также права тех, кто с незапамятных времен пас там скот. Задача трудная, так как эти кровососы и воры творили свои черные дела под зонтом закона. Батюшка знал, что противостоять адвокату способен только другой адвокат, и потому этот Генри Кен много раз давал ему советы – всегда честные и полезные. Упорство одного, искусство другого вкупе с решительным сопротивлением фермеров и скотоводов привели к тому, что осушение шло медленнее, расходы были больше ожидаемых, а прибыли – гораздо меньше.

Вот почему между мной и Томасом не могло не быть дружбы, ведь всем известно, что верность и благодарность линкольнширцев навеки нерушимы. Однако это не мешало нам составлять странную пару. Его отличала суровость истинного служителя Божьего: он редко пил, часто молился и постоянно высматривал души, которые мог бы спасти. Он создал для себя религию прошения, и хотя теперь он тверд в англиканстве и утверждает, что всегда был таким, я-то знаю, что в те дни он склонялся к диссидентству. Натурально, это навлекало на него подозрения в те дни, когда ненависть принималась за стойкое мужество, а мелочность духа – за свидетельство верности. Теперь я с некоторым стыдом сознаюсь, что в те дни мне очень нравилось его смущать: чем больше он молился, тем больше я смеялся, и чем больше он корпел над книгами, тем больше я откупоривал бутылок и заставлял его краснеть. Правду сказать, Томас подавлял в себе соблазн проводить время за вином и с девушками точно так же, как мне приходилось бороться, чтобы преодолевать благочестивый ужас, который в глухие часы ночи овладевал мной. А порой внезапная вспышка гнева или проблеск жестокости в его словах выдавали внимательному наблюдателю, что его доброта и кротость не были природным Божьим даром, но выковывались в тяжелой битве с тьмой в глубинах его души. Как я упомянул, Гров, на свою беду, терзал его столь постоянно, что однажды вечером битва эта была на краткий срок проиграна.

При всем при том со мной Томас был неизменно терпеливым и внимательным, и мы были взаимно полезны, как это порой случается с людьми, чьи характеры прямо противоположны. Я давал ему советы в его богословских блужданиях, и, надо сказать, здравые, ведь теперь он епископ. А он с неиссякаемым терпением слушал в пятидесятый раз мое описание того, как я ухвачу Джона Турлоу и перережу ему горло.

Я услышал, как он переводит дух, готовясь вновь меня увещевать.

– Должен напомнить тебе, что прощение есть один из Божьих даров и что милосердие есть сила, а не слабость, – сказал он.

– Вздор! – возразил я. – Я никому прощать не намерен. И он еще жив только потому, что у меня нет доказательства, которое необходимо мне, чтобы избежать обвинения в убийстве. – И тут я снова рассказал ему всю историю.

– Беда в том, – заключил я, – что мне непонятно, как действовать дальше. Что ты об этом думаешь?

– Ты хочешь узнать мое взвешенное мнение?

– Разумеется.

– Смирись с Божьей волей, продолжай занятия и стань адвокатом.

– Я спрашивал не о том. Я спрашивал, как мне найти доказательство? Если ты мне друг, то будь добр, отложи свое выискивающее блох богословие и помоги мне.

– Я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я дал тебе совет, который может подвергнуть опасности твою душу.

– Совершенно верно. Именно этого я и хочу.

Томас вздохнул.

– Но, предположим, ты найдешь свое доказательство. Что тогда? Пойдешь дальше и совершишь убийство?

– Это будет зависеть от доказательства. Если оно будет безупречным, я убью Турлоу, как он убил моего отца.

– Твоего отца никто не убивал.

– Ты понимаешь, о чем я говорю.

– Ты твердишь, что твоего отца предали и ложно опозорили. Правосудие не свершилось. Так не лучше ли исправить эту несправедливость, воззвав к правосудию теперь?

– Ты не хуже меня знаешь, во что обходится предъявление обвинения кому бы то ни было. Откуда я возьму деньги?

– Я просто указал на одну из возможностей. Дашь ли ты мне слово, что выберешь этот способ, если будет возможно, а не возьмешь дело в свои руки?

– Если будет возможно, в чем я сомневаюсь, то даю.

– Вот и хорошо, – сказал он с облегчением. – В таком случае мы можем приступить к планированию твоей кампании. Конечно, если у тебя еще нет плана. Скажи мне, Джек… прежде я не спрашивал, потому что ты не допускал такого вопроса. Но какое, собственно, предательство приписывают твоему отцу?

– Не знаю, – сказал я. – Как ни нелепо, но мне так и не удалось открыть, что ему приписали. Мой опекун, сэр Уильям Комптон, с тех пор со мной не разговаривал, мой дядя отказывается даже упоминать имя моего отца, матушка скорбно качает головой и ничего не отвечает на самые прямые вопросы.

Дослушав мой откровенный ответ, Томас прищурился.

– Тебе известен преступник, но ты толком не знаешь, в чем состоит преступление? Довольно необычное положение для правоведа, ты не находишь?

– Пожалуй. Но мы живем в необычные времена. Я исхожу из того, что мой отец ни в чем не виновен. Или ты отрицаешь, что таков мой долг? И что в этом деле ни религия, ни закон не оставляют мне выбора? Не говоря уж о том, что мой отец, я знаю твердо, был не способен на подобную низость.

– Признаю, что это необходимое исходное положение.

– И ты признаешь, что Джон Турлоу как статс-секретарь несет ответственность за все, что относится к уничтожению всякого, кто угрожал власти Кромвеля?

– Да.

– Значит, Турлоу безоговорочно виновен, – заключил я просто.

– Но если твоя юридическая логика так неопровержима, зачем тебе требуется доказательство?

– Затем, что мы живем в смутное время, когда закон стал орудием власть имущих, и они опутывают его всякими установлениями, чтобы избежать кары. Вот зачем. А кроме того, моего отца так ославили, что люди отказываются видеть очевидное.

Томас только что-то пробурчал, так как в законах не разбирался и верил, будто они имеют какое-то отношение к правосудию. Вот и я думал так до того, как начал их изучать.

– Чтобы одержать победу в суде, – продолжал я, – мне необходимо доказать, что в силу своего характера мой отец ни на какое предательство вообще способен не был. Однако он объявлен предателем, и мне надо установить, кто распустил эти сплетни и с какой целью. Только тогда суд может принять дело к рассмотрению.

– И как же ты намерен за это взяться? Кто может сказать тебе правду?

– Таких мало. И почти все они пребывают при дворе. Уже препятствие, потому что у меня нет средств отправиться туда.

Томас, милая душа, сочувственно кивнул:

– Я был бы истинно рад, если бы ты позволил мне поспособствовать тебе.

– Не говори глупостей, – сказал я. – Ты ведь даже беднее меня. Бог свидетель, я благодарен тебе, но, боюсь, у тебя не найдется столько, сколько мне требуется.

Томас покачал головой и поскреб подбородок, как было у него в привычке перед началом доверительного разговора.

– Милый друг, прошу, пусть это тебя не заботит. Мои виды на будущее недурны и обещают стать еще лучше. Приход Истон-Парва через десять месяцев перейдет в распоряжение лорда Мейнарда. Он попросил смотрителя и тринадцать старших членов факультета рекомендовать ему кого-нибудь, и смотритель уже намекнул, что, по его мнению, я подойду во всех отношениях, если только покажу свою приверженность доктрине. Это потребует усилий, но я стисну зубы, и тогда восемьдесят фунтов в год будут мои. То есть если мне удастся взять верх над доктором Гровом.

– Над кем? – спросил я в удивлении.

– Над доктором Робертом Гровом. А ты его знаешь?

– Очень даже хорошо. И в доказательство у меня еще сохраняются некоторые болезненные местечки. Он был капелланом сэра Уильяма Комптона, когда меня отослали к нему. Много лет доктор Гров исполнял обязанности моего гувернера. То, что я знаю, вбил в меня он. Но он-то при чем тут?

– Теперь он вновь член факультета Нового колледжа и желает получить мой приход, – объяснил Томас. – Пусть никаких прав у него на это нет, кроме того, что до сих пор он ни одного прихода не получал. Говоря откровенно, я подхожу гораздо больше. Приход нуждается в молодом, благоразумном священнике, а Гров – старый дурень, который оживляется только тогда, когда думает об обидах, нанесенных ему в прошлом.

Я засмеялся:

– Не хотелось бы мне оказаться между доктором Гровом и тем, что он облюбовал.

– Собственно говоря, я против него ничего не имею, – сказал Томас, словно ему было необходимо убедить меня в этом. – Я бы порадовался за него, получи он приличный приход, если бы их было два. Но есть только один, так что мне делать? Я нуждаюсь в этом приходе больше, чем он. Джек, могу я открыть тебе один секрет?

– Я тебе не препятствую.

– Я хочу жениться.

– А! – сказал я. – Вот, значит, что. И какое приданое у твоей избранницы?

– Семьдесят пять фунтов годового дохода и имение в Дербишире.

– Очень мило. И тебе нужен приход, чтобы получить согласие ее отца. Да, понимаю.

– Не только это, – сказал он с видимым отчаянием. – Я ведь не могу жениться, пока остаюсь членом факультета, а перестать быть членом факультета я не могу, пока не получу прихода, И что еще хуже, – закончил он печально, – она мне нравится.

– Прискорбно. А кто она?

– Дочь родственника моей тетки. Суконщик в Бромвиче. Почтенный человек во всех отношениях. А девушка добронравна, кротка, трудолюбива и пухленька.

– Все, что требуется жене. И надеюсь, при всех своих зубах?

– Почти при всех. И оспой она не болела. Мне кажется, мы подходим друг другу, да и ее отец не отверг меня, хотя дал ясно понять, что не согласится на наш брак, если мое состояние не будет равно ее приданому. А это означает приход. Получить же я его могу только от Нового колледжа или благодаря его влиянию, других связей у меня нет. А Истон-Парва – единственный, который может освободиться в ближайшие три года.

– Так-так, – сказал я. – Времена нынче нелегкие. А ты уже начал хлопотать?

– Насколько возможно. Поговорил со всеми членами факультета и был благожелательно принят. Сказать правду, многие намекнули, что я могу рассчитывать на их поддержку. Я уверен в исходе дела. И то, что ростовщики готовы предоставить мне заем, указывает, насколько моя уверенность обоснованна.

– И когда будет приниматься решение?

– В следующем марте или апреле.

– Тогда советую тебе побольше времени проводить в часовне. Тверди во сне догматы – все Тридцать Девять статей. Восхваляй архиепископа Кентерберийского и короля всякий раз, когда сядешь выпить стаканчик вина. И не позволяй себе даже намека на диссидентство.

Он вздохнул.

– Это будет тяжко, друг мой. И совершить это я способен лишь ради блага страны и церкви.

Я похвалил его верность долгу. Не сочтите меня себялюбцем, но мне очень хотелось, чтобы Томас получил приход или хотя бы как можно дольше оставался наиболее вероятным избранником. Стоило пронестись слуху, что прихода он не получит, и ростовщики захлопнут свои денежные сундуки, а это означало бы погибель не только для него, но и для меня.

– Ну так от всего сердца желаю тебе удачи, – сказал я. – И вновь советую быть осторожнее. Ты склонен говорить, что думаешь, а для человека, желающего получить церковный приход, нет привычки опаснее.

Томас кивнул и опустил руку в карман.

– Вот, мой добрый друг, возьми!

Это был кошелек с тремя фунтами в нем. Как мне выразить мои чувства? Меня охватила благодарность за его щедрость, а с ней и разочарование, что помощь его оказалась столь скудна. Для начала мне требовалась десятикратная сумма, и даже тридцатикратная разошлась бы без труда. Тем не менее, добрая душа, он отдал мне все, что имел, и поставил под угрозу свое будущее. Видите, скольким я ему обязан. Так и запомните – это крайне важно. К своим долгам я отношусь не менее серьезно, как и к нанесенным мне обидам.

– Не знаю, как тебя и благодарить. И не только за деньги, но и за то, что ты единственный, кто верит мне.

Томас учтиво прервал мои изъявления благодарности.

– Сожалею, что не могу дать больше. Но вернемся к делу. От кого мог бы ты узнать, что произошло с твоим отцом?

– Что-то известно может быть лишь горстке. Сэр Джон Рассел, во-первых, Эдвард Вильерс, во-вторых. И еще лорд Мордаунт, который столь преуспел, поспособствовав королю вернуть себе трон, что как часть награды за это получил титул барона и доходную синекуру в Виндзоре. Ну и наконец, остается то, что когда-нибудь может открыть мне сэр Уильям Комптон, уступив моим настояниям.

– До Виндзора отсюда недалеко, – заметил Томас – Поездка займет менее дня, а пешком ты доберешься туда за два. Если лорда Мордаунта можно найти там, то экономнее всего было бы начать оттуда.

– А если он меня не примет?

– Ты можешь только попытать счастья. Советую не писать ему предварительно. Это неучтиво, но лучше, чтобы он не был заранее предупрежден о твоем приезде. Отправляйся, повидай его. А тогда мы решим, что тебе делать дальше.

Мы! Я же говорю, что под личиной духовного лица скрывался человек, жаждущий таких волнений, каких малая толика хлеба и вина никогда не дарят.

 

Глава четвертая

Вот так. Но прежде чем уехать, я познакомился с обеими Бланди – матерью и дочерью, занимающими такое большое место в повествовании Кола. И тем самым положил начало цепи событий, поставивших меня лицом к лицу с самым ужасным врагом, какого только можно вообразить, и мне потребовались вся моя находчивость, все мои силы, чтобы одержать над ним победу.

Не знаю, кто будет читать эти мои записки, думаю, только один Лоуэр. Однако на этих страницах мне так или иначе придется поведать о таких моих поступках, которыми гордиться я никак не могу. Касательно некоторых я не вижу нужды в оправданиях; некоторые теперь уже невозможно исправить; некоторые хотя бы можно объяснить. Причина, почему я связался с Сарой Бланди, лежала в моем простодушии и юношеской доверчивости. Да, только поэтому она поймала меня в ловушку и чуть было совсем не сгубила. Вину за это я возлагаю на мое воспитание в нежном возрасте. До шести лет меня некоторое время опекала двоюродная бабушка, тетка моей матери, дама очень приятная, но с деревенскими привычками. Она все время что-то варила, сажала, а затем пользовала разными настоями всю округу. У нее была замечательная книга, переплетенная в телячью кожу и побуревшая от долгих лет перелистывания, доставшаяся ей от ее бабушки и содержавшая рецепты снадобий из трав, которые она изготовляла собственноручно, а затем пичкала ими всех и каждого – от самых знатных до самых простых. Она безоговорочно верила в магию и презирала нынешних проповедников (как она их называла, родившись, когда великая Елизавета еще слыла красавицей) за их насмешки над тем, что ей казалось очевидным. Смятые комочки бумаги и гадания с ключом и по Библии были частью моего воспитания.

Вопреки прелатам должен сказать, что мне еще не встречался человек, который действительно не верил бы в духов или сомневался бы в том, что они имеют самое глубокое влияние на наши жизни. Всякий, кто лежит ночью без сна, не может не слышать, как мимо проносятся призраки. А многих спасали благие обитатели эфира, который окружает сей мир и соединяет нас с Небесами. Даже по собственным меркам кислолицые прелаты ошибаются: ведь они привыкли ссылаться на Святое Писание, а там ясно сказано, что такие создания существуют. Разве апостол Павел не говорит о самовольном служении ангелов? А кого, по их мнению, вселил Христос в свиней гадаренских?

Натурально, отличить ангелов от бесов нелегко: ведь вторые – великие мастера менять облик и частенько внушают людям (но чаще женщинам), будто они совсем не то, чем являются на самом деле. Когда соприкасаешься с подобными существами, требуется величайшая осмотрительность, ибо, оказавшись у них в долгу за услугу, мы отдаем себя им в руки, и как господин или хозяин помнит о долгах ему, так помнят и эти создания, благие и злые. Отправившись к старухе Бланди, я подверг себя опасности, которой теперь, в мудрости, приходящей со зрелостью, подвергать себя не стал бы. Но тогда я был слишком беззаботным, слишком нетерпеливым и не думал об осторожности.

Старуха Бланди была прачкой и, по слухам, себе на уме, а некоторые так даже называли ее ведьмой. В последнем я сомневаюсь, ни разу рядом с ней я не ощутил запаха серы. Один раз мне довелось встретиться с настоящей, как утверждали, ведьмой, которую сожгли поблизости от наших мест в 1654 году. Вот уж была вонючая старая карга! Теперь-то я полагаю, что та бедная старуха, вероятно, была неповинна в деяниях, которые привели ее на костер, ведь дьявол хитер и не допустит, чтобы его слуги опознавались столь легко. Он творит их молоденькими, и красивыми, и чарующими, и до того обворожительными, что глаз человеческий не способен распознавать их сущности. То есть такими, как Сара Бланди.

Тем не менее мать была странной старухой. И описание, какое дает ей Кола, ни в чем на нее не походит. Конечно, когда он познакомился с ней, она была тяжко больна, однако я ни разу не замечал в ней того сочувственного понимания, о котором он пишет, как и кротости или доброты. И она без конца задавала вопросы. Но я сказал ей, что ищу простого ответа. Кто предал моего отца? Так она поможет или нет?

А она ответила, что дать ответ не так-то просто. Есть ли у меня подозрения? От этого зависит, что она сделает и чего не сделает.

Я попросил, чтобы она объяснила свои слова. Она сказала, что задача очень трудная и требует призвать особенно могучих духов, сделать это можно, но опасно. Я сказал, что опасности не страшусь, а она ответила, что говорит не об опасностях для души, а просто боится, как бы ее не схватили и не обвинили в колдовстве. В конце-то концов, я ей не знаком. А что, если меня к ней подослал мировой судья, чтобы поймать в ловушку?

Я с жаром заверил ее в моей честности, но это ее не поколебало, и она только повторила свой вопрос знаю я или не знаю, кого разыскиваю. Или хотя бы догадываюсь? Я ответил, что ничего не знаю.

– В таком случае мы не можем пустить имена по воде. Придется просто глядеть.

– В хрустальный шар? – сказал я с насмешкой, потому что наслышался о таких проделках и был настороже, остерегаясь обмана.

– Нет, – ответила она серьезно. – Это вздор, который используют шарлатаны. В стеклянных шарах никакой силы нет. Вполне хватит миски с водой. Так вы хотите продолжать?

Я сухо кивнул. Она заковыляла наружу зачерпнуть воды из колодца, а я положил деньги на стол и заметил, что мои ладони начинает пощипывать пот.

Она не прибегла к ухищрениям, которыми пользуются многие гадалки, ни темноты, ни песнопений, ни тлеющих в курильнице трав. Просто поставила миску на стол, попросила меня сесть перед миской и закрыть глаза. Я услышал, как она льет воду в миску, услышал, как молится Петру и Павлу папистские слова, которые в ее устах звучали странно.

– А теперь, молодой человек, – прошипела она мне в ухо, когда завершите свои приготовления, – откройте глаза и воззрите истину. Будьте открыты душой и будьте бесстрашны, ибо второго случая может не представиться. Поглядите в миску и узрите.

Обливаясь потом, я медленно открыл глаза, нагнулся и внимательно уставился на спокойную неподвижную воду в миске. И тут она пошла легкой рябью, будто какое-то движение качнуло миску, но никакого движения не было, затем я увидел, что вода темнеет и меняет консистенцию, словно это была завеса или простыня на веревке. И я увидел, как из-за завесы что-то появляется. Молодой человек, белокурый, которого я никогда прежде не видел, хотя почему-то он казался знакомым. Он возник лишь на миг и затем исчез. Но этого оказалось достаточно его черты навеки врезались мне в память.

Затем завеса снова замерцала, и возникла новая фигура. На этот раз старик, совсем седой от возраста и бедствий, согбенный годами и такой печальный, что сердце сжималось. Лица я разглядеть толком не мог, оно было заслонено рукой, будто видение, изнемогши от отчаяния, терло и терло его. Я затаил дыхание, тщась увидеть больше. И мне было это дано: рука медленно отодвинулась, и я увидел, что отчаявшийся старец – мой батюшка.

Я закричал от душевной муки, потом в ярости смахнул миску со стола с такой силой, что она покатилась по полу и разлетелась на черепки, ударившись о сырую стену. А я вскочил на ноги, бросил старухе оскорбительные слова и выбежал из этой омерзительной лачуги со всей быстротой, на какую был способен.

Потребовалось еще три дня и общество неизменно заботливого Томаса, а также бутылка, прежде чем я снова стал самим собой.

Надеюсь, меня не сочтут глупо доверчивым, когда я скажу, что эта странная встреча оказалась последней, когда я видел моего отца, и я убежден, что его душа присутствовала там, и моя вспышка сыграла большую роль в последовавших событиях. Я плохо его помню, с шестилетнего возраста я видел его лишь несколько раз, так как из-за войны меня отослали сначала к моей двоюродной бабушке, а потом к сэру Уильяму Комптону в Варвикшир, где я провел годы под ферулой доктора Грова.

Батюшка не упускал случая приехать и своими глазами посмотреть, как я расту, но такие случаи выпадали редко, слишком велики были его обязанности. И всего лишь раз я провел с ним более дня незадолго перед тем, как он был вынужден отправиться в свое второе, и последнее, изгнание. Он был во всем таким, каким каждый ребенок хотел бы видеть своего родителя суровым, строгим, ни на миг не забывающим об обязательствах, связывающих человека и его наследника. Прямых наставлений я получил от него мало, но я знал, что сумей я стать хотя бы вполовину таким верным подданным, как он, и король (если он когда-нибудь вернет себе трон) найдет во мне одного из своих лучших и беззаветно преданнейших слуг.

У него не было ничего общего с нынешними изнеженными карикатурами на людей благородного сословия, которые чванятся и жеманничают при королевском дворе в наши дни. Он отвергал нарядные костюмы (хотя выглядел безупречно, когда хотел) и презирал книги. Не был он и изысканным собеседником, не тратил часы на разговоры, если надо было заниматься делом. Короче говоря, воин, с которым никто не мог сравниться, когда надо было возглавить атаку, он растерялся в водовороте комплотов и ударов ножом в спину, этом искусстве придворных. Слишком честный, чтобы притворяться, слишком прямодушный, чтобы войти в милость. Вот что выделяло его, и если было роковым недостатком, то никак не бросало на него ни малейшей тени. Его верность супруге была такой чистой, какую только может нарисовать воображение поэта, а его доблесть стала в армии присловьем. Счастливее всего он чувствовал себя в Харланд-хаусе, нашем фамильном доме в Линкольншире, и когда ему пришлось уехать оттуда, он горевал так, будто скончалась его супруга. И с полным на то правом, ибо земли Харланд-Уита принадлежали нашему роду на протяжении многих поколений, они стали как бы частью нашей семьи, и он знал и любил каждый их клочок.

Зрелище его души, ввергнутой в неизбывное отчаяние, утвердило меня в моем намерении. Было ясно, что муки эти она терпит из-за несправедливости, жертвой которой он по-прежнему оставался. И когда мои силы достаточно восстановились, я сочинил историю о болезни тетки, моей благодетельницы, чтобы получить разрешение моего наставника уехать из города, и в ясное солнечное утро отправился в Виндзор. В почтовой карете я доехал до Ридинга, так как у университета нет монополии на этот тракт и плату берут умеренную, а оставшиеся пятнадцать миль прошел пешком. Переночевал в поле – ведь было еще тепло, а я хотел избежать ненужных трат. Зато позавтракал в городской харчевне, где мог почиститься, умыть лицо и придать себе достаточно приличный вид. От хозяина я узнал, что лорд Мордаунт (которого, как я услышал, в городе терпеть не могли за несклонность к расточительству) действительно пребывает в замке как его комендант, вернувшись из Танбридж-Уэлса всего три дня назад.

Мешкать смысла не имело проделав такой путь, было бы поистине глупо тянуть время в колебаниях. Как справедливо указал Томас, самым худшим, что могло меня ожидать, был бы отказ поговорить со мной. А потому я смело отправился в замок, где следующие три часа провел в прихожей, пока моя просьба принять меня передавалась от одного лакея другому.

Я был очень рад, что благоразумно позавтракал, ибо успело миновать время обеда, прежде чем я получил ответ на мою просьбу. В ожидании снисхождения ко мне одного из сильных мира сего я расхаживал взад и вперед, давая себе зарок никогда не позволять себе обходиться таким образом с теми, кто будет искать моего покровительства, когда Фортуна мне улыбнется. Зарок этот, должен сказать, я нарушил сразу же, едва оказался в положении соблюдать его, ибо к тому времени постиг смысл такого ожидания: оно проводит необходимые границы, внушает надлежащее почтение просителям и (наиболее полезное) отваживает всех, кроме наиболее настойчивых. В конце концов я был вознагражден за мое терпение: слуга, теперь более угодливый, чем прежде, церемонно открыл дверь, поклонился и сказал, что лорд Мордаунт меня примет. Если я буду столь добр и пойду за ним…

Я с самого начала надеялся, что хотя бы простое любопытство послужит причиной именно такого ответа, и обрадовался, что моя догадка оказалась верной. Полагаю, не так уж часто у кого-то достает дерзости явиться подобным образом в дом благородного джентльмена.

О человеке, для встречи с которым я предпринял это путешествие, мне было мало что известно. Собственно, я знал только, что, по мнению всех, ему предстояло стать видной фигурой в правительстве – по меньшей мере статс-секретарем – и вскоре сменить титул барона на титул графа, так как он был в фаворе у лорда Кларендона, лорда-канцлера и самого могущественного человека в стране. Он был смелым заговорщиком на стороне короля, человеком с большим состоянием, принадлежащим к одному из знатнейших родов, мужем прославленно верной жены и обладателем благородной наружности, заведомо способствующей получению высокого места. Такое преданное служение королю было тем замечательнее, что его семья старалась держаться в стороне от смут и таким образом сохранила свое состояние в целости. Говорили, что сам Мордаунт был осторожным в советах, которые давал, но смелым, когда требовалось, не склонным примыкать к тем или иным кликам, а также участвовать в их сварах. Во всяком случае, таким он казался людям. Единственным его недостатком была нетерпеливость и резкость в обхождении с теми, кого он считал ни к чему не пригодными. Однако недостаток этот был весьма серьезен, так как при дворе таких было полным-полно – а еще больше тех, кто желал Кларендону всяческого зла.

Я прошел через длинную анфиладу комнат, а затем меня наконец ввели к нему – величественный, хотя, на мой взгляд, помпезный и совершенно ненужный церемониал. Ну, хотя бы последняя комната была невелика и достаточно удобна: бюро с кипами бумаг и полки, уставленные книгами. Я поклонился и подождал, чтобы заговорил он.

– Как я понял, вы сын сэра Джеймса Престкотта, это так?

Я кивнул. Лорд Мордаунт был среднего роста, с благообразным лицом, которое портил слишком маленький нос. Фигура у него была прекрасная, особенно по части ног, движения изящны, и хотя манеры его, когда я ему представился, отличала величавость, он сразу переменился, едва начав беседу, и тон его стал таким дружеским, что никак нельзя было поверить слухам о его гордыне и надменности. Я ушел, восхищенный его проницательностью; он казался достойным товарищем по оружию моего отца, и я поверил, что каждый был равно почтен доверием и любовью другого. Трудно вообразить большую противоположность человеку вроде Турлоу, подумал я: один высок, светел, прямодушен, осанкой и манерами подобен древнему римлянину; второй – весь съеженный, уродливый, действующий под покровом тьмы, никогда не на свету, всегда прибегающий к уловкам и обманам.

– Необычное посещение, граничащее с неучтивостью, – заметил он сурово. – Полагаю, причина у вас достаточно весомая.

– Наивесомейшая, милорд, – сказал я. – Весьма сожалею, что побеспокоил вас, но мне больше не к кому обратиться. Лишь вы можете мне помочь. И если соблаговолите, мне будет нечего предложить взамен. Однако требуется мне самая малость – немного вашего времени.

– Вы вряд ли настолько глупы, что ищете получить место. Тут я вам ничем помочь не мог бы.

– Я ищу возможности поговорить с людьми, знавшими моего отца. Чтобы очистить его честь от позорящего пятна.

Он глубоко обдумал мои слова, переваривая содержавшийся в них намек, и только потом ответил – мягко, но огорченно:

– Похвальное желание сына и понятное для юноши, чье благополучие зависит от этого. Но, думаю, вам предстоит тяжкая борьба.

Прежде, когда я слышал подобные слова, меня охватывал жгучий гнев, и я разражался всевозможными яростными опровержениями; мальчиком мне неисчислимое количество раз приходилось возвращаться домой с разбитым носом и синяком под глазом. Но я знал, что здесь подобное поведение никакой пользы не принесет, мне требовалась помощь, а получить ее можно было лишь через учтивость и почтительность. И потому я проглотил свой гнев и сохранил невозмутимость.

– Это борьба, вступить в которую меня призывает долг. Я убежден, что мой батюшка ни в чем не повинен, но мне даже неизвестно, какие преступления ему приписывают. Мое право узнать, в чем заключаются эти поклепы, и мой долг – опровергнуть их.

– Ваши родные, несомненно…

– Они знают мало, а рассказывают еще меньше. Простите, что перебил вас, сударь, но мне необходимо узнать из первых рук, что произошло. Так как вы были облечены особым доверием его величества и славитесь справедливостью, я решил обратиться к вам первому.

Как я убедился на опыте, чуточка уместной лести часто смазывает колеса беседы, ведь даже, когда цель таких комплиментов понятна, они свидетельствуют, что говорящий признает себя должником того, кому их сделал. Необходимо только, чтобы комплимент был не слишком уж аляповатым и не слишком сильно резал слух.

– Вы полагаете, что мой батюшка был виновен?

Мордаунт взвесил этот вопрос все еще с выражением легкого удивления на лице перед тем, что он вообще снизошел до подобного разговора.

– Полагаю ли я, что ваш отец был виновен? – повторил он в размышлении. – Боюсь, что да, юноша. Я всячески старался верить в его невиновность. Таких сомнений заслуживал доблестный товарищ, пусть даже мы редко соглашались друг с другом. Видите ли, сам я никогда не замечал за ним ничего, что могло бы указывать на тайного предателя. Вам известно, как мы тогда действовали? Он вам рассказывал?

Я ответил, что более или менее блуждаю во мраке. Достигнув возраста, когда я начал разбираться в подобных делах, я редко виделся с отцом, а к тому же он тогда был уже столь сдержан в беседах с родными, сколь, я убежден, и с остальными людьми. Ведь всегда оставались опасения, что к нам явятся солдаты, и он хотел, чтобы мы знали как можно меньше ради не только его безопасности, но и нашей.

Мордаунт кивнул и снова задумался.

– Вам следует понять, – сказал он негромко, – что я… с большой неохотой пришел к выводу, что ваш отец действительно был предателем. – Я хотел было возразить, но он поднял ладонь, успокаивая меня. – Прошу, дослушайте меня до конца. Из этого вовсе не следует, что меня не обрадует, если окажется, что я ошибался. Он всегда казался мне прекрасным человеком, и мне было горько думать, что меня обманула личина. Говорят, что лицо – зеркало души человека и по нему мы можем читать то, что скрыто в его сердце. А вот с ним было не так. С вашим отцом. Я прочел неверно. И потому, если вы сумеете доказать, что на самом деле я не ошибся, я буду у вас в долгу.

Я поблагодарил его за откровенность – мне впервые довелось встретить такую преданность справедливости. Про себя я подумал, что если мне удастся убедить этого человека, значит, я на верном пути. Он не покривит душой.

– Ну а теперь, – продолжал он, – как, собственно, вы намерены действовать?

Не помню точно, как я ответил, но, боюсь, с трогательной наивностью. Что, дескать, я найду настоящего предателя и вырву у него признание. Я добавил, что, по моему за этим стоит Джон Турлоу и что, получив доказательства, я его убью. В какие слова я ни облек все это, у Мордаунта они вызвали легкий вздох.

– И как же вы собираетесь избежать виселицы?

– Полагаю, для этого мне нужно опровергнуть улики против моего батюшки.

– О каких уликах вы говорите?

Моя полная неосведомленность вырвала у меня признание:

– Я не знаю. – И я понурил голову.

Лорд Мордаунт некоторое время внимательно смотрел на меня, хотя с жалостью или с презрением – я так и не решил.

– Быть может, – сказал он потом, – вам следует узнать от меня кое-что о тех днях, а также то, что мне известно о тогдашних событиях. Я предлагаю это не потому, что верю вашим предположениям, но вы, бесспорно, имеете право узнать, что говорилось обо всем этом.

– Благодарю вас, сударь, – сказал я просто, и тогда моя благодарность ему была безоговорочной и непритворной.

– Вы слишком молоды, так что вряд ли можете помнить многое, и, во всяком случае, были слишком малы тогда, чтобы что-нибудь толком понимать, – начал он. – Но почти до самой последней минуты дело его величества в этой стране казалось обреченным на полную неудачу. Кое-кто еще продолжал бороться с тиранией Кромвеля, но лишь во имя долга, не питая никаких надежд на успех. Число людей, измученных деспотизмом, росло год от года, но они были слишком запуганы, и их должен был кто-то возглавить. И эту задачу взяла на себя горстка верных подданных короля, среди которых был и ваш отец. Они взяли название «Запечатленный Узел», потому что были накрепко связаны любовью друг к другу и к королю. Они ничего не осуществили, лишь не дали погаснуть огню надежды в людских сердцах. Нет, они были очень деятельны. И месяца не проходило без какого-нибудь нового плана – восстание здесь, убийство тирана там. Если бы эти планы привели в исполнение, Кромвель был бы убит десяток раз до того, как умер в своей постели. Но ничего существенного не произошло, а армия Кромвеля никуда не девалась – непреодолимая помеха на пути тех, кто хотел перемен. Пока эта армия пребывала непобежденной, дорога к реставрации монархии оставалась наглухо закрытой, а победить лучшую армию мира упованиями и булавочными уколами невозможно.

Вероятно, я нахмурился на такую критику этих одиноких героев и их борьбы, и он, заметив это, печально улыбнулся.

– Я не порицаю, – сказал он мягко, – а только излагаю правду. Если вы серьезны в своем намерении, вам необходимы сведения, как желанные, так и нежеланные.

– Прошу прощения. Вы, разумеется, правы.

– У «Запечатленного Узла» не было денег, потому что денег не было у короля. За золото можно купить преданность, но вот за одну преданность оружия не купить. Французы и испанцы держали его величество на коротком поводке, уделяя ему достаточно для жизни в изгнании, но не суммы, которые позволили бы что-то предпринять. Однако мы не теряли надежды, и мне было поручено объединить сторонников короля в Англии, чтобы они были наготове, если обстоятельства изменятся в нашу пользу. Казалось, что Турлоу обо мне ничего знать не должен, так как в войне по молодости лет я участвовать не мог и провел эти годы в Савойе, получая образование. Тем не менее я очень быстро стал ему известен: меня предали, и предателем мог быть только член «Запечатленного Узла», осведомленный о том, чем я занимался. Люди Турлоу схватили меня вместе со многими другими моими товарищами именно тогда, когда при нас должны были находиться компрометирующие нас документы.

– Простите меня, – сказал я, глупо осмелившись снова перебить его, хотя и заметил, как недоволен он был моей неучтивостью в первый раз. – Простите, но когда именно это произошло?

– В тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, – ответил он. – Не стану утомлять вас подробностями, но мои друзья и главным образом моя жена, разорив себя взятками, настолько сбили с толку судей, меня допрашивавших, что я был отпущен и успел бежать, прежде чем они сообразили, какую допустили ошибку. Другим такой удачи не выпало. Их пытали и повесили. И что важнее, все мои труды ради короля пропали втуне: новое тайное сообщество, которое я создавал, было уничтожено прежде, чем успело хоть что-то сделать.

Он умолк и любезно приказал слуге принести мне печенья и вина, а затем спросил, слышал ли я эту историю раньше. Мне она известна не была, я так ему и сказал. Мне захотелось добавить, как восхитили меня подробности об опасностях и его мужестве, сказать, как я сожалею, что был тогда еще мал и не мог броситься навстречу этим опасностям вместе с ним. Теперь я рад, что удержатся. Он счел бы такие слова детским лепетом и был бы совершенно прав. Вместо этого я сосредоточился на серьезности описанного им и задал несколько вопросов о его подозрениях.

– У меня их не было. Я полагал, что волею судеб меня постигла дьявольская неудача. Тогда мне даже в голову не пришло, что моя гибель была кем-то предрешена заранее. Но в любом случае, моим размышлениям о случившемся пришел конец, когда несколько месяцев спустя мы получили чудесную весть о смерти Кромвеля. Уж это, я уверен, вы помните.

Я улыбнулся.

– О, еще бы. Кто бы забыл? Мне кажется, это был самый счастливый день в моей жизни, и я преисполнился надежд на лучшее будущее нашей страны.

Мордаунт кивнул:

– Как и мы все. Воистину это был дар Божий, и мы наконец обрели уверенность, что Провидение на нашей стороне. Мы все тотчас воспряли духом, обрели новые силы, хотя его сын Ричард и был объявлен Протектором на место Кромвеля. С этими новыми надеждами родился новый план, о котором никто перед тем даже не думал. В стране в нескольких местах одновременно должны были вспыхнуть мятежи – настолько серьезные, что на их усмирение была бы брошена армия Республики, силы которой пришлось бы разделить между ними, а это, надеялись мы, открыло бы путь для быстрой высадки армии короля в Кенте и стремительного марша на Лондон. Удался бы этот план? Возможно, что и нет, но я твердо знаю, что каждый участник сделал все, на что был способен. Оружие, много лет копившееся для подобного дня, было извлечено из тайников, самые разные люди изъявили готовность выступить. Великие и малые закладывали земли и расплавляли золотую и серебряную посуду, чтобы обеспечить нас деньгами. Радостное волнение, радужные упования были так велики, что даже самые сомневающиеся разделяли предвкушение того, что наконец-то настал час освобождения.

Он помолчал.

– И вновь нас предали. Внезапно повсюду, где готовились восстания, появились войска. Словно по волшебству они находили спрятанное оружие и деньги. Они знали, кто назначен командовать и у кого хранятся планы и списки наших людей! Дерзкое выступление, на подготовку которого ушел почти год, было предотвращено и растоптано менее чем за неделю. Лишь в одном месте они не поспели: в Чешире сэр Джордж Бут снабдил оружием свой отряд и исполнил свой долг. Но он оказался совсем один против армии, которую вел генерал, уступавший военным талантом только самому Кромвелю. Это была кровавая бойня – столь же сокрушительная, сколь и беспощадная.

Когда он умолк, в комнате воцарилась тишина. Я сидел как окаменелый. Нет, я даже вообразить не мог ничего подобного. Конечно, я знал про неудавшееся восстание сэра Джорджа, но понятия не имел, что неудачу он потерпел из-за предательства. И я никак не подозревал, что подобное преступление приписали моему отцу. Будь это правдой, я бы собственноручно его повесил. Но пока еще я не услышал ничего, что указывало бы на его причастность к случившемуся.

– Мы не торопились кого-либо обвинить, – продолжал Мордаунт, когда я указал ему на это. – И ваш отец возглавил поиски тайного предателя. Его негодование и возмущение были беспредельны. Однако оказалось, что они были лицемерием; в конце концов мы получили документы, правительственные документы, которые не оставляли ни малейшего сомнения, что предал нас ваш отец. Когда в начале тысяча шестьсот шестидесятого года ему представили эти доказательства, он бежал за границу.

– Так, значит, дело осталось нерешенным? – сказал я. – Ему ведь не дали возможности опровергнуть обвинения надлежащим образом.

– У него была бы такая возможность, останься он в Англии, – ответил Мордаунт, нахмурясь, так как уловил недоверие в моем голосе. – Но документы, мне кажется, были неопровержимы. Несколько писем, зашифрованных способом, которым пользовался только он; записи о встречах с высокопоставленными людьми в правительстве, записи разговоров, содержавшие сведения, известные только ему. Расписки в получении денег…

– Нет! – чуть не закричал я. – Этому я не поверю! Вы говорите мне, вы смеете утверждать, будто мой отец продавал друзей за деньги?

– Я говорю вам о том, что есть, о том, что очевидно, – сурово сказал Мордаунт, и я понял, что преступил границы дозволенного. Теперь его расположение ко мне повисло на волоске, и я поспешил принести извинения в моей неучтивости.

– Значит, главные обвинения против него исходили от правительства? И вы им поверили?

– Не от правительства, а из правительственных документов. Шпионы были не только у Джона Турлоу.

– А вам не пришло в голову, что эти документы вам могли подбросить нарочно? Чтобы перстом обвинения указать на невинного и посеять раздор?

– Разумеется, пришло, – сказал он раздраженно, и я понял, что надоел ему. – Мы были очень осторожны. И если вы не верите мне, то побывайте у других людей, с которыми он был связан, и они честно вам скажут то, что знают.

– Я так и сделаю. Где мне искать этих людей?

Лорд Мордаунт одарил меня неодобрительным взглядом.

– Да, вам требуется помощь! В Лондоне, юноша. А вернее, в это время года в Танбридж-Уэлсе, где они интригуют ради теплых мест, как и все остальные.

– А можно мне снова побывать у вас?

– Нет. Более того, я не хочу, чтобы стало известно, что вы приходили сюда; это все еще очень щекотливое дело, о котором люди вспоминают с горечью. Я не желаю, чтобы стало известно, что я поспособствовал вам разбередить старые раны, о которых лучше забыть. Я говорил с вами сегодня только в память о том, каким мне казался ваш отец. И я хочу кое-чего взамен.

– Все, что в моих силах.

– Я верю, что ваш отец был повинен в гнуснейшем преступлении. Если вы найдете весомое доказательство, что я ошибаюсь, вы немедля сообщите мне о нем, и тогда я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам.

Я кивнул.

– А если вы согласитесь, что мои выводы были верны, то и об этом сообщите мне. И моя совесть успокоится. Меня тяготит мысль, что невинного человека могли обвинить несправедливо. Если вы убедитесь в его вине, тогда и я соглашусь с этим. Если же нет…

– Так что?

– Тогда хороший человек безвинно пострадал, виновный же остался безнаказанным. А это зло, которое должно быть исправлено.

 

Глава пятая

Путешествие в Танбридж-Уэлс заняло четыре дня, так как я не прошел через Лондон, а обогнул его. Но я не жалею ни о единой минуте, проведенной в пути, хотя и старался идти быстрее. Ночи все еще были теплыми, а безлюдье наполняло мне душу спокойствием, какого я прежде не знавал. Я много размышлял над тем, что услышал от Мордаунта, и понял, что продвинулся в моих поисках довольно далеко: теперь я знал, в чем обвиняли моего отца, и знал, откуда взялись эти обвинения. Поддельные документы, изготовленные подручными Турлоу. И мне предстояло отыскать их. Более того: теперь я знал, что действительно существовал предатель, занимавший видное положение, много знавший. Если им не был мой отец, то искать его следовало среди горстки людей – лишь несколько доверенных лиц могли бы с такой полнотой предать восстание 1659 года. Его лицо я видел у старухи Бланди в миске с водой, теперь мне предстояло узнать его имя. Мне было известно, как все было подстроено и почему; если удача мне улыбнется, я узнаю и кем.

Мне могли бы найтись спутники, так как по дороге шло много людей, но я пресекал все попытки заговорить со мной, ночевал в лесах, завернувшись в одеяло, и покупал необходимую еду в деревнях и городках, через которые проходил. Эта потребность в одиночестве исчезла, только когда я приблизился окраине самого Танбридж-Уэлса и увидел вереницы карет, колясок, а также фургонов, везущих плоды земные для нужд придворных, все возрастающее число бродячих торговцев, музыкантов и слуг, направляющихся туда в надежде заработать горсть монет продажей того, что они могли предложить. Впрочем, последние два дня я против воли сам обзавелся спутницей: юная шлюха по имени Китти навязалась мне, обещая свои услуги в обмен на покровительство. Шла она из Лондона, а накануне на нее напали, и она не хотела повторения. В тот первый раз ей повезло: она отделалась лишь парой синяков, но сильно перепугалась. Если бы ей выбили зуб или сломали нос, это сильно уменьшило бы ее заработки, а ничего другого она не умела.

Я согласился стать ее защитником, потому что в этой твари было странное обаяние. Ведь мне, молодому провинциалу, никогда прежде не доводилось видеть подобное порождение столичного разврата. Она была совсем другой, чем я ожидал, наслушавшись разных жутких историй; могу даже сказать, что она держалась куда более благопристойно, чем многие знатные дамы, которых я навидался в более позднюю пору жизни, и, подозреваю, была не менее добродетельной. Примерно моя ровесница, нагулянная от солдата, брошенная матерью, опасавшейся наказания за такой грех. Как она выросла, я не знаю, но сумела набраться умудренности и хитрости. О честности она не имела никаких понятий, и ее моральные правила сводились к определенным обязательствам – помоги ей и ее близким, и она будет считать себя в долгу. Причини ей зло, и она отплатит тем же. Таков был ее нравственный мир, и отсутствие в нем христианских заповедей с лихвой возмещалось житейским опытом. Во всяком случае, таковы были принципы, которых она придерживалась, пусть и самые простые.

Должен сказать, что я не вкусил от того, что она предложила мне ночью накануне нашего прибытия в Танбридж-Уэлс, опасение получить французскую болезнь и неотвязные мысли о том, чем мне предстояло заняться на следующий день, подавили плотские вожделения, однако мы поели, поговорили, а потом уснули под одним одеялом, и хотя она поддразнивала меня, думается, ее это нисколько не огорчило. Завидев город, мы расстались по-дружески, и я переждал там из страха, как бы меня не увидели рядом с ней.

Подобно моему отцу я всегда чуждался королевских дворов и придворных обычаев, да; я всегда тщательно избегал пятна развращенности, которое накладывает соприкосновение с ними. Хотя я отнюдь не пуританин, существуют законы порядочности, которые надлежит соблюдать истинному джентльмену, а двор в те дни быстро отказался даже от внешнего уважения к тем подлинным добродетелям, которые делают страну достойной того, чтобы жить в ней. Танбридж-Уэлс возмущал меня свыше всякой меры. Я был готов к тому (ибо к этому времени уже ходило множество слухов), что придворные дамы появляются на людях без масок и даже щеголяют в париках, надушенные и накрашенные; но я пришел в ужас, обнаружив, что точно так же поступают конногвардейцы!

Впрочем, все это меня мало касалось; я ведь явился туда не блистать, не драться на дуэлях, не ранить острыми как бритва шутками, не добиваться для себя теплого местечка. Да у меня и средств для этого не было. Чтобы получить место, приносящее 50 фунтов годового дохода, один мой друг должен был израсходовать на взятки почти 720 фунтов, занятых под проценты, в результате чего ему приходилось обирать правительство более чем на 200 фунтов в год, чтобы жить подобающим образом и выплачивать долги. Моих средств вряд ли достало бы, чтобы купить даже место крысолова его величества, не говоря уж о месте, достойном моего положения в обществе. А так как я был сыном своего отца, никакие деньги в мире не обеспечили бы мне даже этой низкой должности.

Остановиться в городе по прибытии туда я не мог из-за дороговизны. Тамошние обыватели знали, что процветать их городку недолго, что вскоре двор обратит свое капризное внимание на какой-нибудь другой. Это безобразное селеньице привлекало только своими водами, которые были a la mode в этом году. Туда съехались все фаты и дураки, разглагольствуя о том, насколько лучше они себя чувствуют, хлебая эту жижу отвратительного вкуса, а на самом деле стараясь втереться к влиятельным людям. Вокруг них, точно мухи, роились торговцы, норовя высосать из их кошельков все имеющиеся там деньги. Уж не знаю, кто из них был хуже: меня тошнило и от тех, и от других. Цены запрашивались возмутительные, и тем не менее все комнаты без проволочек сняли придворные, готовые щедро платить, лишь бы находиться вблизи его величества, многие даже жили в шатрах, поставленных на городском выгоне. За мое краткое пребывание там я ни разу даже издали не видел короля. Я слишком стыдился своего костюма, чтобы побывать на утреннем приеме, и слишком опасался навлечь на себя оскорбления, стань мое имя известным. Мне предстояло исполнить мой сыновний долг, и я не хотел, чтобы мою жизнь оборвала шпага какого-нибудь бретера. Если оскорбление будет нанесено прилюдно, мне останется только потребовать сатисфакции, а у меня достало ума понять, что из поединка победителем я вряд ли выйду.

Вот почему я избегал всех мест, где собирались модники и модницы, а ограничивался харчевнями на краю городка, куда, покончив с дневными обязанностями, сходились лакеи и прочие слуги играть, пить и обмениваться россказнями о великих мира сего. Как-то раз я увидел там мою спутницу, но у нее достало деликатности не поздороваться со мной во всеуслышание, хотя она все-таки нагло подмигнула мне, проходя мимо под руку со знатным джентльменом, который не стыдился являть свою похоть всем и каждому.

От слуг я очень скоро узнал, что ради разговора с моим опекуном, сэром Уильямом Комптоном, я мог бы сюда и не добираться, так как его здесь не было. Его надежды на повышение рассыпались прахом из-за спора с лордом-канцлером Кларендоном за права на охоту в Уичвудском лесу, которые каждый объявлял своими. Ну и до тех пор, пока бразды правления оставались в руках Кларендона, сэр Уильям мог проститься с надеждой на высокую должность. Он прекрасно это понимал, а потому решил поберечь деньги и оставаться у себя в поместье, не трудясь являться ко двору.

Правда, двое других здесь были. Однако я скоро узнал, что хотя Эдвард Вильерс и сэр Джон Рассел были и в несчастье истинными товарищами, но теперь блага победы разделили их куда успешнее всех хитрых планов Турлоу. Вильерс подвизался в партии лорда Кларендона, на чью сторону его привлек лорд Мордаунт, тогда как сэр Джон Рассел, принадлежавший к великому роду герцога Бедфорда, присоединился к оппозиции, которую объединяла только ненависть к Кларендону. Такова власть: хорошие люди, верные, благородные, храбрые на поле боя, начинают ссориться, точно дети, едва становятся придворными.

Но как бы то ни было, в Танбридж-Уэлсе я мог свидеться с двумя и почувствовал, что вечер, проведенный за выслушиванием сплетен в харчевне, не пропал втуне. У меня было искушение начать с Вильерса, так как он, очевидно, имел доступ к влиятельным людям, но, поразмыслив, я выбрал более легкую добычу и поутру отправился засвидетельствовать свое почтение сэру Джону Расселу. Теперь я об этом сожалею и предпочел бы умолчать о том, что произошло, так как это бросает тень на того, кто по рождению был джентльменом. Однако я не склонен что-нибудь утаивать – «бородавки и все прочее», как выразился Кромвель. Сэр Джон отказался разговаривать со мной. Если бы только! Но он постарался меня унизить, хотя я никогда не причинял ни ему, ни его и близким никакого зла. Прошло несколько месяцев, прежде чем я узнал почему мое имя понудило его поступить так.

Произошло же следующее. В семь часов утра я вошел в нижнюю залу гостиницы, где остановился Рассел, и попросил хозяина послать коридорного с моей просьбой принять меня. Не спорю, так не делают, но всякий, кто когда-либо соприкасался с путешествующим королевским двором, знает, что все подобные правила этикета приходят в небрежение. Вокруг меня расположились десятки людей – кто ждал ответа на прошение, кто просто завтракал, прежде чем начать искать приема у других вельмож. В зале жужжали голоса мелких придворных чинов, тщащихся взобраться на первую скользкую ступеньку лестницы, ведущей к назначениям на важные и выгодные посты. В каком-то смысле и я принадлежал к ним, а потому я, как они, сидел в терпеливом ожидании. Прошел второй час, потом еще полчаса. В начале одиннадцатого по лестнице спустились двое и направились ко мне. Шум голосов затих – все заключили, что я успешно сделал первый шаг на пути к желанной цели, и с завистью приготовились наблюдать, как именно это произойдет.

В зале воцарилась полная тишина, так что все услышали предназначенные мне слова, да и лакей произнес их громким голосом именно с такой целью.

– Ты Джек Престкотт?

Я кивнул и привстал.

– Сын Джеймса Престкотта? Убийцы и предателя?

У меня внутри все сжалось, и, задохнувшись от неожиданности, я снова сел, зная, что это еще не все, но что я ничем не могу предотвратить новый удар.

– Сэр Джон Рассел изъявляет свое почтение и поручил мне сказать тебе, что сын пса – пес. Он поручил мне учтиво попросить тебя убраться вон и не отравлять духом предательства эту гостиницу и больше не сметь нагло являться к нему Если попробуешь, он прикажет выдрать тебя. Покинь этот дом или будешь вышвырнут в сточную канаву, где было бы самое место твоему гнусному отцу.

Тишина стала зловещей. Под буравящими взглядами тридцати пар глаз я схватил шляпу и, шатаясь, пошел к двери, ничего не сознавая, кроме самых беглых впечатлений. Грустное, почти сочувственное выражение на лице первого слуги, и жестокое на лице второго, который упивался моим унижением. Выражение торжествующего злорадства на лицах одних просителей, жадный интерес в глазах других, в предвкушении, как они неделя за неделей будут снова и снова рассказывать о том, чему стали свидетелями. Кровь бросилась мне в голову, душа запылала гневом и ненавистью, и, казалось, какая-то сила внутри моего черепа вот-вот его расколет. К тому времени, когда я дошел до двери, я уже ничего не замечал и не могу даже вспомнить, как добрался до моей убогой постели в темноте чердака над конюшней харчевни.

Не знаю, сколько времени я пролежал там, но, во всяком случае, прошло его порядочно. Полагаю (я делил чердак с полудесятком других постояльцев), кто-то приходил, кто-то уходил, только я ничего не замечал и знаю лишь, что мой подбородок, когда я опамятовался, покрывала щетина, мои члены сковывала слабость, и мне пришлось побриться, прежде чем я мог показаться на глаза людям. Вода в колодце была ледяной, однако, когда я направился через двор в харчевню, вид у меня был благопристойный. Произошедшее почти исчезло из моей памяти, но едва я переступил порог, как мгновенно все вспомнил. Мертвая тишина, а затем смешки. Я подошел и попросил пива, и тут же человек рядом со мной повернулся ко мне спиной с грубостью, столь естественной для простонародья. Впрочем, что тут удивительного, если вспомнить примеры, которые им подают те, кто стоит выше них?

Тяжко вновь переживать подобные унижения, и даже теперь рука у меня дрожит, когда я обмакиваю перо в чернила, чтобы написать эти слова. Столько лет прошло, полных такого света, такой благости, и все же та минута все еще разит в самое сердце, и гнев воскресает. Мне говорили, что сердце джентльмена более беззащитно против подобных ран, чем сердца простых людей, потому что его честь несравненно выше, и, возможно, так оно и есть. Я бы продолжил мои розыски там, если бы это могло принести пользу, но я знал, что случившееся сделало мое путешествие напрасным; теперь я никак не мог явиться к Эдварду Вильерсу с надеждой на учтивый прием, а столкнуться с новым грубым отказом я не желал. Выбора не было: следовало как можно быстрее покинуть Танбридж-Уэлс, однако я был исполнен решимости прежде увидеть лицо сэра Джона Рассела, проверить, не оно ли явилось мне в миске с водой миссис Бланди. Это не было лицо Мордаунта, что меня искренне обрадовало, и я уже знал, что Вильерс выглядит совсем иначе. Признаюсь, я уповал, что сэр Джон, уже заслуживший мою неугасаемую вражду, будет изобличен и тем облегчит мою задачу.

Увы! Мои надежды не сбылись; я провел много часов, притаившись возле гостиницы, а также (как можно незаметнее, чтобы не быть узнанным) перед домами, где собиралась знать, и мрачно прислушивался к доносящимся оттуда звукам веселья, промокая до костей под первыми осенними дождями в упрямом и терпеливом ожидании. И в конце концов терпение это было вознаграждено, хотя и не так, как мне хотелось бы. Я подкупил уличного торговца, чтобы он указал мне на сэра Джона, когда тот выйдет, и уже потерял всякую надежду, когда он ткнул меня локтем в бок и прошипел на ухо:

– Вона он, весь расфуфыренный.

Я посмотрел, почти ожидая увидеть на крыльце фигуру с таким мне знакомым лицом.

– Где? – спросил я.

– Да вона же. Это он самый и есть, – ответил торговец, тыча пальцем в толстяка с багровой физиономией и старомодными клочкастыми усами. Я с величайшим разочарованием смотрел, как это мерзкое существо (в котором не было заметно ни притворства, ни единой знакомой мне черты) забралось в ожидавшую карету. Нет, он не был тем, кого мне показала старуха Бланди.

– Так идите же! – сказал торговец – Идите, подайте свое письмо.

– Что-что? – спросил я, совершенно забыв, что просил указать мне его под этим предлогом – А! В следующий раз.

– Струхнули маленько? Оно понятно. Только позвольте сказать вам, сударь, вы от них ничего не дождетесь, если не приналяжете хорошенько.

Я решил воспользоваться этим непрошеным, но как будто здравым советом, упаковал мои сумки и ушел из города. В нем не оказалось того, чего я искал.

 

Глава шестая

Полдень миновал, и мне доложено (заметьте, теперь мне докладывают!), что утром мы отправимся в мое поместье, и у меня остается мало времени для продолжения моего повествования. Мне уже обрили голову под этот чертов дурацкий парик, портной снял мерку, всюду хлопоты. Столько необходимо привести в порядок, приготовить, а меня это совсем не занимает. Докучные эти мелочи не имеют никакого отношения к моей истории, но я уже подмечал в себе эту черту, и последнее время все чаще. Думаю, дело идет к старости: я замечаю, что помню все это – то, что происходило столько лет тому назад, – куда яснее, чем то, что случилось со мной позавчера.

Но вернемся к моей истории. В Оксфорд я возвратился с глубоким негодованием в сердце и с еще более глубокой решимостью нанести поражение моим тайным врагам. Я отсутствовал более двух недель, и за это время в город нахлынули студенты, а потому царящие там заметную часть года сельские тишина и покой его покинули. К счастью, кроме того, это означало, что все те, в чьей помощи я нуждался, тоже вернулись. Первым, разумеется, был Томас: особенно не хватало его искуснейшего владения логикой, отточенного в преподавании богословия и логики студентам, на удивление умелом. Он мог перебрать кипу бумаг и извлечь смысл быстрее, чем кто-либо из тех, кого я знал. Вторым был щуплый странный коротышка, которого Томас как-то привел познакомить со мной. Его звали Антони Вуд.

– Вот, – сказал Томас, представляя мне Вуда у себя в комнате, – ответ на все твои вопросы. Мистер Вуд великий ученый и очень хочет помочь тебе в твоих розысках.

Кола коротко его описал, и это – один из тех редких случаев, когда, по моему мнению, его перо почти не погрешило; мне не встречалось более нелепое существо, чем Антони Вуд. Он был заметно старше меня, ему исполнилось тридцать, если не больше, и его уже отличали согбенная спина и впалые щеки книжного червя. Одежда на нем выглядела чудовищно – такая старая, заплатанная и перезаплатанная, что распознать фасон было невозможно; чулки заштопанные, и еще привычка, когда его что-то забавляло, откидывать голову и ржать, будто лошадь. Неприятный, режущий ухо звук – и потому в его обществе все быстро обретали глубокую серьезность, боясь обронить остроумную шутку и услышать в награду его смех. Все это в сочетании с общим неизяществом его движений – одни подергивания и рывки: он и минуты не мог просидеть спокойно, – начало раздражать меня, едва я его увидел, и у меня еле доставало сил сохранять терпение.

Однако Томас сказал, что он может быть полезен, а потому я удержался от насмешек над ним. К несчастью, завязавшееся знакомство порвать оказалось невозможным. Как все ученые, Вуд нищ и постоянно ищет покровительства: они все воображают, будто за их развлечения должны платить другие. От меня он никогда не получал ни пенни, однако все еще не отчаялся. Он все еще является засвидетельствовать почтение в надежде, что из моего кармана в его вымазанные чернилами лапы может перекочевать монета, и не устает напоминать мне об услуге, оказанной столько лет назад. Собственно, он побывал тут совсем недавно: вот почему он так свеж в моей памяти. Впрочем, ничего существенного я от него не услышал. Он пишет книгу, но что в том? Он ее пишет с тех самых пор, как я с ним познакомился, и она как будто все так же далека от завершения. И он из тех жилистых коротышек, которые словно бы не стареют, ну, спина чуть больше ссутулится да добавятся морщины на лице. Когда он входит в комнату, мне кажется, что второй половины моей жизни вообще не было, что она мне только приснилась. Лишь боли в моем собственном теле свидетельствуют об обратном.

– Мистер Вуд мой большой друг, – объяснил Томас, заметив отвращение, с каким я смотрел на этого малого. – Каждую неделю мы вместе музицируем. Он величайший знаток истории и в последние годы собрал много сведений о недавних войнах.

– Весьма замечательно, – сказал я сухо. – Но не вижу, как он может помочь?

Тут заговорил Вуд этим своим высоким, пискливым, как флейта, голосом и с педантичным жеманным произношением – словно читал по записной книжке, и столь же неинтересно.

– Я имел честь беседовать со многими людьми, – сказал он, – отличившимися в войнах и государственных делах. Я располагаю немалыми знаниями о трагическом пути нашей страны, которые буду счастлив предоставить в ваше распоряжение для установления того, что произошло с вашим отцом.

Клянусь, он все время изъяснялся вот так, и все его фразы были столь же безупречно сложены, сколь сам он был неуклюж и косолап.

Я не совсем понял суть его предложения, однако Томас сказал, чтобы я обязательно согласился, так как мистер Вуд уже прославился тонкостью суждений и обширностью знаний. Если мне надо узнать что-нибудь о каком-то событии или каких-либо людях, то я должен в первую очередь обратиться к Вуду, это сбережет мне много времени.

– Ну хорошо, – сказал я. – Но я хочу, чтобы вы никому не говорили о моих поисках. Многие люди станут моими врагами, если узнают о них. Я хочу захватить их врасплох.

Вуд с неохотой согласился, и я сказал, что изложу ему все факты и сведения в свое время, чтобы он мог пополнить плоды моих розысков своими. Затем Томас оказал мне услугу, выпроводив его из комнаты. Я посмотрел на моего друга скептически и с упреком.

– Томас, я знаю, что мне требуется любая помощь, какую я смогу найти…

– Ты ошибаешься, друг мой. Познания мистера Вуда в один прекрасный день окажутся для тебя незаменимыми. Не отвергай его за наружность. И я нашел для тебя еще одного полезного человека.

Я застонал.

– И кто же это?

– Доктор Джон Уоллис.

– Кто?

– Профессор геометрии и был посвящен во многие тайны Республики благодаря искусству разгадывания тайнописей. И он прочел для Турлоу много секретных посланий короля, во всяком случае, если верить тому, что говорят.

– Так его следовало бы повесить…

– А теперь он оказывает те же услуги правительству его величества, если верить слухам. Лорд Мордаунт сказал тебе, что документы, обвиняющие твоего отца, были написаны тайнописью. Если так, доктор Уоллис может что-то знать про это. Если ты убедишь его помочь…

Я кивнул. Возможно, против обыкновения один из планов Томаса окажется полезным.

Прежде чем мистер Вуд или доктор Уоллис могли оказать мне помощь, мне представился случай отплатить Томасу услугой за услуги, выручив его, когда он из-за нелепейшей опрометчивости оказался в опасном положении. Обстоятельства были весьма забавны, хотя и внушали некоторую тревогу. Все знали, что старик Титмарш, квакер, тайно устраивает в своем домишке у реки какие-то дурацкие молитвенные собрания. В нарушение закона, разумеется. А если вспомнить, сколько беспокойств уже причинили эти полоумные, их следовало бы сокрушить без всякого милосердия. Но нет! Время от времени какую-нибудь горстку отправляли в тюрьму, а затем вновь выпускали, давая им волю вернуться к их гнусностям. Собственно говоря, они словно бы гордились этим и кощунственно приравнивали свои страдания к мукам, которые претерпел наш Господь. Некоторые (как я слышал) в своей гордыне даже объявляли себя Господом, рыскали по округе, трясли головами и притворялись, будто исцеляют больных. В те дни мир был полон таких сумасшедших. Тюремное заключение – это не способ усмирить подобных людей; полумеры только питают их гордыню. Махните на них рукой или перевешайте, вот мое мнение. Либо еще лучше: отправьте их всех в Америки, и пусть они там перемрут от голода.

Как бы то ни было, несколько дней спустя я шел вечером мимо замка и вдруг услышал страшный шум и топот бегущих ног. Видимо, мировой судья против обыкновения решил принять меры. Сектанты мелькали повсюду: прыгали из окон, бегали взад и вперед, будто муравьи в разворошенном муравейнике. Кстати, не слушайте их, когда они говорят вам, будто сидят тихо и поют псалмы, когда приходят их арестовать. Пугаются не меньше, чем все другие люди.

Я стоял, со смехом наблюдая за этой охотой, как вдруг, к своему великому изумлению, увидел, что из окна титмаршеского дома вывалился мой друг Томас и кинулся в проулок.

Немедля, как поступил бы всякий настоящий друг, я кинулся за ним. Из всех глупцов, думал я, он был, несомненно, самым глупым. Поставить под угрозу свое будущее, уступить своему нелепому благочестию именно тогда, когда требовалось соблюдать полнейшую и безоговорочную приверженность господствующей церкви!

Умением бегать он не блистал, и я нагнал его без всякого труда. Он чуть не хлопнулся в обморок, когда я ухватил его за плечо и остановил.

– Что, во имя Божье, ты затеял?

– Джек? – произнес он с глубочайшим облегчением. – Хвала Богу, а то я было подумал, что ты стражник.

– Да так оно и было бы! Ты с ума сошел?

– Да нет. Я…

Однако его попытку объяснить свои глупости тут же прервало появление двух городских стражников. Мы стояли в тупике, да и бежать все равно было поздно.

– Помалкивай, опирайся на мое плечо, а остальное предоставь мне, – шепнул я при их приближении. – Доброго вам вечера, судари, – вскричал я заплетающимся языком, словно был куда пьянее, чем на самом деле.

– И что вы тут двое делаете?

– А! – сказал я. – Так что, мы опять не успели к закрытию ворот?

– Студенты, значит? Какого колледжа, скажите, будьте добры. – Он прищурился на Томаса, притворившегося пьяным весьма неубедительно. Если бы он хоть раз в жизни напился, то сумел бы изобразить опьянение правдивее. – Где вы были последние два часа?

– В кабаке со мной, – сказал я.

– Я вам не верю!

– Да как ты смеешь сомневаться в моем слове? – ответил я мужественно. – А где, по-твоему, мы могли быть?

– На противозаконном сборище.

– Да ты шутишь, – сказал я, убедительно смеясь над нелепостью такого предположения. – Или я похож на святошу? Может, мы и пьяны, но не от Слова Божьего, счастлив я сказать.

– Я про него. – Он ткнул пальцем в совсем побелевшего Томаса.

– Он-то? – вскричал я. – Вот уж нет! Да, сегодня он познал экстаз, но совсем не божественный. Уверен, впрочем, что дама поручилась бы за его истовость. Пусть вас не вводит в заблуждение его смиренный вид.

При этих словах Томас покраснел, и, к счастью, это было истолковано как признак стыда.

– Я же играл в карты, и с немалым успехом.

– Да неужели?

– Ну да. И нахожусь в великолепном расположении духа. Хотел бы поделиться своей удачей со всем белым светом. Вот, сударь. Возьмите этот шиллинг и выпейте за мое здоровье.

Он взял монету, поглядел на нее, и алчность взяла верх над долгом.

– А если вы гоняетесь за квакерами, – продолжал я весело, едва монета перекочевала в его карман, – так я видел, как двое самого угрюмого облика пробежали вот там не далее трех минут тому назад.

Он посмотрел на меня и ухмыльнулся во весь беззубый рот.

– Спасибо, сударь. Но ворота-то уже закрылись. И если вы еще будете тут, когда я вернусь…

– Не бойся! А теперь припустите, не то не догоните их.

Они кинулись прочь, и я испустил глубочайший вздох облегчения, а потом повернулся к Томасу, который совсем позеленел.

– Ты мне должен шиллинг, – сказал я. – А теперь уберемся отсюда.

Мы молча пошли к Новому колледжу; нам необходимо было поговорить, но у меня и думать нечего было: я же делил комнату с моим наставником, а он, наверное, уже лег спать. Томас, однако, был теперь магистром богатого колледжа, мог свободно приходить и уходить, не считаясь с запретами, превращавшими мою жизнь в ад. Пусть его комната была маленькой и убогой, зато ему не приходилось делить ее со своими студентами – великолепное нововведение, которое вызвало много толков и пересудов.

– Друг мой, ты, наверное, совсем помешался, – сказал я в бешенстве, едва дверь закрылась. – О чем ты думал? Если уж тебе так приспичило, уступай своим чувствам наедине с собой, но выставлять их напоказ, подвергая себя опасности попасть в тюрьму, когда надеешься получить приход и жениться, это чистейшее безумие.

– Я не…

– Ну конечно, нет! Ты просто оказался среди квакеров, не зная, кто они такие, а из окна вылез и побежал, только чтобы поразмяться.

– Нет, – сказал он, – я был там по своему выбору, но по веской причине.

– Никакая причина не может быть достаточно веской!

– Я пошел, чтобы поговорить кое с кем. Показать, что мне можно доверять.

– Почему?

– Потому что я все-таки могу прихода не получить.

– И не получишь, если будешь вести себя так.

– Ну выслушай же меня, – сказал он умоляюще. – Гров старается его добиться и уже заручился поддержкой нескольких членов факультета, на которых я рассчитывал. А теперь он уламывает смотрителя.

– Но как?

– Да очень просто. Говорит, что он стар и холост, тогда как я, конечно, женюсь и обзаведусь детьми. По сравнению его потребности невелики, и треть своего годового дохода он будет отдавать колледжу.

– А он может это сделать?

– Если он получит приход, то сможет поступать, как ему заблагорассудится – деньги ведь будут принадлежать ему. Он рассчитал, что лучше иметь две трети от восьмидесяти фунтов годовых, чем вовсе ничего. А Вудворд очень заботится о доходах колледжа.

– А ты не можешь предложить того же?

– Разумеется, не могу, – сказал он с горечью. – Я хочу жениться. А ее отец даст согласие, только если я буду получать полную сумму. Как бы ты поступил, если бы я пришел и сказал, что треть буду отдавать?

– Найди другую жену, – посоветовал я.

– Джек, она мне нравится. Очень хорошая партия, если я получу приход.

– Понимаю твои затруднения. Но не вижу, почему из-за них приходится прыгать в окно.

– Гров не годится в пастыри. Он бросит тень на Церковь, вываляет ее доброе имя в грязи. Я давно это знаю, но пока он не посягнул на приход, это меня не касалось.

– Но я все равно не понимаю.

– Он блудник, я в этом уверен. К стыду колледжа и церкви, он тешится плотью с этой своей служанкой. Это позор! И если его лицемерие будет изобличено, колледж, отдав ему приход, подвергнет свое доброе имя опасности. И я хотел узнать правду.

– На собрании квакеров? – переспросил я, не веря своим ушам. История выглядела все хуже и хуже.

– Эта его служанка иногда их посещает, и, говорят, она пользуется у них уважением, – сказал он. – Они ставят ее очень высоко по причинам мне непонятным. И я подумал, что если пойти туда, то она доверится мне.

Боюсь, тут я расхохотался.

– Ах, Томас, милый мой друг! Только ты способен попытаться совратить девушку, стоя на коленях в молельне!

Он стал пунцовым.

– Ничего подобного у меня и в мыслях не было!

– Уж конечно, нет. А кто, собственно, эта тварь?

– Ее зовут Бланди. Сара Бланди.

– Я ее знаю, – сказал я. – И думал, что она хорошая девушка.

– Это только показывает, как ты ненаблюдателен. Ее отца застрелили как смутьяна, мать – ведьма, а сама она росла в адской общине, с десяти лет отдаваясь каждому, кто хотел ее взять. Я много наслышан об этих людях и о том, что они творят. Говорю тебе, я содрогаюсь от одной мысли о том, чтобы вступить с ней в разговор.

– Ну конечно, распевая псалмы и молясь об избавлении от искушения, ты обретешь ее расположение самым чудесным образом, – сказал я. – Но ты уверен? Я встречался с этой девушкой и ее матерью. Для дочери ведьмы она слишком уж красива, а для дьявольской блудни выражается слишком учтиво.

– Нет, я не ошибаюсь.

– Ты с ней разговаривал?

– Не было такой возможности. Эти их сборища ни на что не похожи. Мы все сели в круг, а эта Бланди – в середине.

– И…

– И ничего. Видимо, все ждали, чтобы она что-то сказала, а она просто сидела там. Так продолжалось около часа. Потом мы услышали крики снаружи, и все в страхе разбежались.

– Так-так. Даже если ты прав в своем заключении, тебе вряд ли удастся заставить ее признаться, – сказал я. – С какой стати? Ее, совершенно очевидно, это не смущает, и ей, разумеется, нужны деньги. Зачем ей ставить под угрозу свое положение, чтобы оказать тебе услугу?

– Я верю, что втайне она его презирает. Я думал обещать ей, что никаких дурных последствий это для нее иметь не будет, и она поймет, чего от нее требует ее долг.

– По-моему, несколько монет послужат более весомым доводом. Томас, но ты совершенно уверен, что тут нет ошибки? Доктор Гров был моим гувернером, если ты не забыл, и за все эти четыре года я не заметил за ним никакой похотливости.

Я не сомневаюсь, что Томас был твердо убежден в бескорыстии своих действий. Он искренне желал, чтобы прихожане Истон-Парвы получили самого лучшего священника, и не сомневался, что он именно такой. Натурально, он хотел обрести положенный доход, а также и жену, и ее приданое, но потому лишь, что все это помогло бы ему лучше служить своей пастве. Им руководило благочестие, а не алчность. Вот почему все обернулось так скверно. Простое себялюбие причиняет менее вреда, чем отчаявшаяся добродетельность.

Что до меня, я без принуждения признаюсь, что моими поступками руководило себялюбие. Мне необходим был источник денег, а для этого требовалось, чтобы Томас располагал какими-то суммами. Кроме того, он тогда был моим единственным другом, и я чувствовал свой долг перед ним. Ради себя, не менее, чем ради него, я решил, что ему необходима помощь, оказать которую способен только я.

– Послушай, друг мой, возвращайся к своим занятиям и оставь эти потуги – для подобных дел ты совершенно не подходишь. Я разберусь с этой Бланди за тебя, и вскоре она у меня запоет, как канареечка.

– И как ты этого добьешься?

– Не скажу. Но если ты молишься о прощении моих грехов, в ближайшие недели тебе надо будет поусердствовать.

Как всегда, он растерялся из-за моего легонького богохульства, на что я и рассчитывал. Подобным способом его было так легко ошеломить. Весело смеясь, я пожелал ему спокойного сна, вернулся в мой колледж, благополучно перелез через стену и тихонько пробрался в комнату моего храпящего наставника.

 

Глава седьмая

Я отправился к Джону Уоллису, математику и служителю Божьему, как настаивал Томас. Тогда я мало что знал о его персоне – только что его недолюбливают, но объяснил это тем, что Оксфорду его навязал Кромвель. Неприязнь к нему во многом возникла из-за того, что при общем очищении всех вместилищ власти от пуритан по возвращении короля Уоллис не только сохранил свое место, но и получил разные знаки милости. Многие из тех, кто жертвовал собой ради короля и не был так вознагражден, горько на это сетовали.

Несколько самонадеянно я посетил его у него в доме, ибо, будучи богат, он имел комнаты в колледже, дом на улице Мертон, а кроме того, как я понял, еще дом в Лондоне, Его слуга вообразил, будто я студент в поисках наставлений, и я не без труда добился, чтобы он доложил обо мне.

Уоллис принял меня немедленно, и такая любезность произвела на меня большое впечатление; в прошлом куда меньшие университетские светила заставляли меня без всякой причины томиться в ожидании часами. И потому я вошел к нему, окрыленный надеждой.

Полагаю, у каждого человека теперь есть свое представление о наружности этих людей. Священнослужитель, краснощекий от пристрастия к чревоугодию, натурфилософ, рассеянный, несколько небрежно одетый, с неправильно застегнутыми пуговицами и в сбившемся набок парике. Если подобные люди действительно существуют, то преподобный доктор Джон Уоллис к ним не принадлежал: я убежден, что за всю свою жизнь он ни разу не допустил промаха и ни разу ничего не забыл. Пожалуй, он был самым холодным, наводящим страх человеком из всех, кого мне довелось встречать. Когда я вошел, он не шевельнулся, а только глядел на меня, лишь легким кивком головы указав мне на стул. Теперь, когда я размышляю об этом на досуге, мне представляется, что в безмолвной неподвижности есть нечто, говорящее о многом. Турлоу, например, тоже сохранял неподвижность, но контраст не мог быть более разительным. Может показаться странным, что так считаю я, но в неподвижности Турлоу было смирение. Уоллес же застыл, как змея, смотрящая на свою жертву.

– Так что же, сударь? – сказал он через некоторое время леденяще мягким голосом. Я заметил, что он слегка пришептывает, и это увеличило его сходство со змеей. – Ведь это вы пожелали меня увидеть, а не наоборот.

– Я пришел просить вас об услуге, сударь. О личном одолжении.

– Надеюсь, вы ищете не поучений?

– О Господи, нет!

– Не богохульствуйте в моем присутствии.

– Мои извинения, сударь. Но я затрудняюсь начать. Мне сказали, что вы можете мне помочь.

– Кто сказал?

– Мистер Кен, магистр этого университета и…

– Мистер Кен мне известен, – сказал Уоллис. – Священник-диссидент, не так ли?

– Он прилагает все усилия следовать установлениям Церкви.

– Желаю ему успеха. Без сомнения, он понимает, что в наши дни мы не можем допускать ни малейших отклонений.

– Да, сударь, – сказал я, заметив это «мы». Еще совсем недавно сам Уоллис был священником-диссидентом и извлек из этого для себя немалые выгоды.

Уоллис по-прежнему сохранял холодную неподвижность, ничем мне не помогая.

– Моим отцом был сэр Джеймс Престкотт.

– Я о нем слышал.

– В таком случае вам также известно, что его обвинили в страшных преступлениях, которых, как я знаю, он не совершал. Я убежден, что его падение было подстроено Джоном Турлоу, чтобы скрыть, кто был настоящим предателем, и я намерен это доказать.

И снова Уоллис никак не показал ни одобрения, ни осуждения. Нет, он смотрел на меня немигающими глазами, пока меня не охватил жаркий стыд за мою глупость и я не начал потеть и заикаться от смущения.

– Каким образом вы надеетесь это доказать? – спросил он после молчания.

– Кто-то же должен знать правду, – сказал я. – И я надеялся, так как вы были связаны с мистером Турлоу…

Тут Уоллис поднял ладонь.

– Довольно, сударь. У вас самое превратное представление о моей важности. Я разбирал тайнопись для Республики, когда у меня не было иного выхода и когда я был уверен, что на мою естественную преданность делу его величества не ляжет никакой тени.

– Разумеется, – пробормотал я, почти восхищаясь тем, как непринужденно его узкие губы произнесли эту вопиющую ложь. – Значит, я получил неверные сведения и помочь мне вы не можете?

– Я этого не говорил, – продолжал он. – Я знаю очень мало, но если пожелаю, то, возможно, сумею узнать больше. Какие бумаги вашего отца того времени сохранились у вас?

– Никаких, – сказал я. – И думаю, у моей матушки тоже ничего нет. А для чего они вам нужны?

– Ни шкатулки? Ни книг? Ни писем? Вы должны установить, где именно он находился в каждое указанное время. Если, например, утверждается, что он был в Лондоне и виделся с Турлоу, а вы сумеете доказать, что тогда он был совсем в другом месте, вы далеко продвинетесь в ваших усилиях. Вы об этом не подумали?

Я понурился, как провинившийся школяр, и признался, что мне это и в голову не пришло. Уоллис продолжал меня допрашивать, задавая нелепейшие вопросы о разных книгах, теперь я не помню каких. Я ведь выбрал более прямой путь встречи лицом к лицу, а не копания в письмах и документах. Быть может, подумал я, таланты мистера Вуда все-таки могут оказаться полезными.

Доктор Уоллис удовлетворенно кивнул.

– Напишите вашим родным и узнайте, что у них есть. Принесите все мне, и я этим займусь. Тогда, быть может, я сумею связать новые для меня факты с тем, что мне уже известно.

– Вы очень добры.

Он покачал головой:

– Вовсе нет. Если при дворе есть предатель, об этом следует узнать. Но помните одно, мистер Престкотт: я не стану вам помогать, пока вы не представите мне доказательства, что вы правы.

Я знал, что время не ждет, мой долг не позволял забыть о себе, мысли о моем отце подстегивали меня к действию. И я начал готовиться к путешествиям, а затем в течение нескольких месяцев почти все время находился в пути, пока все не разрешилось. Странствовал я в дни одной из самых студеных зим на моей памяти, а потом и с наступлением весны, подгоняемый долгом и стремлением к правде. Путешествовал я в одиночестве, не обремененный ничем, кроме плаща и сумки, и все больше пешком, шагая по трактам и тропам, обходя огромные лужи, которые в это время года затопляют все дороги, находя отдых и ночлег где мог – в деревнях и городах, под деревьями и живыми изгородями, когда другого выбора не было. И все это время я пребывал в великой тревоге и страхе; а под конец уже часто сомневался в успехе, опасался, что не сумею взять верх над множеством моих врагов. И все же я вспоминаю то время с любовью, хотя, возможно, причина – всего лишь розовое сияние, которым возраст всегда одевает воспоминания о юности.

Но прежде чем отправиться в путь, мне следовало помочь Томасу, как я обещал. Встретить Сару Бланди было легко, а вот вступить с ней в разговор – гораздо труднее. Она покидала свое жилище в шесть часов утра и шла на улицу Мертон в дом Вудов, где прислуживала каждый день, кроме понедельника, который принадлежал доктору Грову. Работала она до семи часов вечера. Каждое воскресенье ей предоставлялись четыре свободные часа, и один свободный день раз в полтора месяца. А каждую среду она отправлялась покупать провизию для хозяев на Глостер-Грин, пустырь на краю города, где фермерам дозволялось продавать плоды их трудов. Она покупала то, что требовалось семье, и (миссис Вуд славилась своей скаредностью) должна была все нести сама, так как ей не давали денег нанять носильщика.

Этим, решил я, мне и следует воспользоваться. Я следовал за ней в отдалении до рынка, выждал, пока она делала свои покупки, а затем позаботился попасться ей навстречу, когда она направилась назад с двумя тяжелыми, нагруженными доверху корзинами.

– Мисс Бланди, не правда ли? – сказал я с выражением радости на лице. – Полагаю, вы меня не помните. Я имел счастье посоветоваться с вашей матушкой несколько месяцев тому назад.

Она отбросила волосы с лица, посмотрела на меня вопросительно, потом медленно кивнула.

– Да, – сказала она затем. – Надеюсь, вы не пожалели о потраченных деньгах.

– Отнюдь, благодарю вас. Мне это очень помогло, очень. Боюсь, я вел себя не так, как следовало бы. В те минуты я был очень озабочен и расстроен, и, наверное, это отозвалось на моих манерах.

– Да, правда, – сказала она, – отозвалось.

– Прошу вас, – сказал я, – разрешите мне хотя бы немного искупить мою неучтивость. Позвольте мне понести ваши корзины Они для вас слишком тяжелы.

Даже не возразив из приличия, она тут же отдала мне их обе.

– Вы очень добры, – вздохнула она. – Этот день мне нравится меньше всего. Но только если вам по дороге.

– Конечно.

– А как вы угадали, куда мы идем?

– Это не важно, – поспешно сказал я, чтобы замять свой промах. – Делать мне нечего, и я рад буду отнести их до самого Хеддингтон-Хилла ради удовольствия побеседовать с вами.

Она вскинула голову и засмеялась.

– Да, видно, вам и вправду нечего делать. К счастью, мне не понадобится слишком злоупотреблять вашей любезностью. А только до улицы Мертон.

Они оказались очень тяжелыми, и я почти рассердился на нее за то, что она с такой охотой сунула их мне обе. Одной было бы вполне достаточно. Хуже того: она с плохо скрытой усмешкой следила за тем, как я пошатываюсь под тяжестью корзин, которые сама несла играючи.

– С вами там хорошо обходятся? – спросил я, с трудом переводя дух, а она шла себе легким уверенным шагом.

– Миссис Вуд добрая хозяйка, – ответила она – Мне не на что жаловаться. А что? Не думаете ли вы предложить мне место?

– Нет-нет, служанки мне не по карману.

– Вы ведь студент, верно?

Я кивнул. Моя мантия хлопала под резким ветром, грозившим сбросить мою квадратную шляпу с кисточкой в сточную канаву, и догадка эта не казалась такой уж замечательной.

– Думаете получить духовный сан?

– Нет, нет, Боже меня упаси, – засмеялся я.

– Вы не прилежите церкви? Или я разговариваю с тайным католиком?

При этих словах я покраснел от гнева, но вовремя вспомнил, что посвятил это утро не развлечениям.

– Ни в коем случае, – сказал я. – Разумеется, я грешник, но не настолько. Мое отчуждение имеет совсем другую причину. Хотя поступки мои чисты.

– Поздравляю вас.

Я горько вздохнул.

– Но я себя не поздравляю. Есть некие богобоязненные люди, к которым мне хотелось бы примкнуть, но они даже думать не станут о том, чтобы допустить меня к себе. И я их не виню.

– И кто же они?

– Мне лучше их не называть.

– Но вы хотя бы можете набраться смелости и сказать мне, почему вас должны отвергнуть?

– Такого, как я? – сказал я. – Но кто захочет иметь дело с человеком, настолько погрязшем в мерзости? Я знаю, что это так. Я искренне раскаиваюсь, но не могу стереть того, что было.

– Мне всегда казалось, что сплоченные единомыслием люди открывают объятия грешникам. Что за заслуга в том, чтобы привечать чистых душой? Они ведь уже спасены.

– Да, конечно, такой они делают вид, – заявил я с напускной горечью. – На деле же они отворачиваются от тех, кто истинно в них нуждается.

– Они так вам говорили?

– Зачем им было говорить? Я сам никогда бы не принял такого, как я. А если бы они меня и приняли, то, не сомневаюсь, все время пребывали бы в страхе, что со мной к ним придут раздоры.

– Неужели ваша жизнь была настолько порочной? В это трудно поверить, вы же старше меня совсем ненамного.

– Вы, без сомнения, росли в благочестивой и богобоязненной семье, – указал я. – Мне же, к несчастью, судьба так не улыбнулась.

– Совершенная правда, что лучших родителей я не могла бы пожелать, – сказала она, – однако вы можете быть уверены, что любые люди, которые отвернутся от вас, не стоят того, чтобы искать у них помощи. Будьте откровенны, сударь, скажите, кого вы имеете в виду, и, возможно, я сумею сделать для вас кое-что. Узнать, примут ли вас, раз уж робость мешает вам самому обратиться к ним.

Я посмотрел на нее с благодарностью и восторгом.

– Правда? Я еле осмеливаюсь просить. Есть некий Титмарш. Я слышал, что он святой проповедник и собрал вокруг себя тех в Оксфорде, кого мерзость не коснулась.

Она остановилась и уставилась на меня.

– Но он же квакер, – сказала она тихо. – Вы понимаете, на что идете?

– Я не понимаю…

– Может быть, они и Божьи люди, но Бог подвергает их тяжким испытаниям. Если вы присоединитесь к ним, то лишитесь защиты, на которую вам дает право ваше рождение. Вас бросят в тюрьму, подвергнут побоям, на улицах люди будут плевать в вас. Возможно, вы даже лишитесь жизни. А если вас пощадят, то ваши родные и знакомые отвернутся от вас, свет будет презирать вас.

– Вы не хотите помочь мне.

– Вы должны быть уверены, что знаете, чем может обернуться для вас такой шаг.

– Вы одна из них?

В ее глазах мелькнуло подозрение, но потом она покачала головой.

– Нет, – сказала она. – Меня не учили навлекать на себя беды. По-моему, в этом не меньше гордыни, чем в слишком ярком наряде.

Я тоже покачал головой:

– Не стану делать вид, будто понимаю вас. Но я нуждаюсь в помощи, как никто.

– Поищите ее где-нибудь еще, – ответила она. – Если такова воля Бога, вы должны ее исполнить. Но прежде уверьтесь, что знаете, чего Он хочет от вас. Вы молоды, вы джентльмен со всеми преимуществами, какие из этого проистекают. Не отказывайтесь от них из-за каприза. Сначала хорошенько подумайте и помолитесь. Путь к спасению открыт не только им.

Тем временем мы прошли по Сент-Олдейтсу, затем по улице Мертон, и пока она давала мне эти последние наставления, уже стояли перед дверью дома ее хозяйки. Полагаю, она просто оберегала себя, и тем не менее ее совет показался мне разумным. Будь я опрометчивым юношей, готовым совершить опасную ошибку, она бы заставила меня задуматься.

Я пошел дальше в некотором смущении, которое теперь мне понятно. Я ее обманывал, а она отплатила мне добром. И это сильно сбило меня с толку, но позднее я узнал, насколько ее обман был серьезнее моего.

 

Глава восьмая

В ближайшие недели было нетрудно подстроить еще несколько случайных встреч с ней, и медленно я завоевал ее дружбу. Сказал ей, что решил последовать ее совету, но моя душа терзается по-прежнему. Никакие проповеди в мире не могут примирить меня с Церковью, утвержденной государством. Я уже знал, что ее отец был наихудшим из крамольников, до того занятым призывами к убийству тех, кто владеет собственностью, и учреждению Республики, что на Христа у него не оставалось времени. И мне пришлось изменить мою тактику.

– Когда я думаю о надеждах, расцветавших лишь несколько лет назад, – сказал я, – у меня сжимается сердце. Упования, еще недавно общие, отвергнуты, облиты презрением, и мир предался алчности и себялюбию.

Она посмотрела на меня так, будто я изрек неопровержимую истину, и кивнула. Мы шли по Сент-Джилсу – я перехватил ее, когда в тот вечер она возвращалась из кухмистерской с ужином для Вудов. Такой восхитительный запах горячей аппетитной еды! От этих ароматов соки у меня в желудке забурлили. И я видел, что она тоже голодна.

– Что вы будете делать, когда отнесете судки?

– Тогда я освобожусь на сегодня, – ответила она. Уже стемнело и похолодало.

– Так пойдемте со мной, поужинаем вместе. Я вижу, вы проголодались не менее, чем я, и вы очень меня одолжите, составив мне компанию.

Она покачала головой:

– Вы очень любезны, Джек, но не следует, чтобы вас видели со мной. Ни вам, ни мне это доброй славы не прибавит.

– А какая о вас идет слава? Я ничего не слышал и вижу только красивую девушку с пустым желудком. Но если вас это смущает, мы можем пойти в одно известное мне местечко, где покажемся святыми рядом с тамошними посетителями.

– А откуда вы знаете про такие местечки?

– Я же говорил вам, что я великий грешник.

Она улыбнулась:

– У меня нет на это денег.

Я небрежно махнул рукой.

– Об этом мы можем поговорить потом, когда вы насытитесь. Она все еще колебалась. Я наклонился к судку в ее руках и потянул носом.

– Ах, как пахнет эта подлива, в которой тонут куски мяса! – произнес я с вожделением. – Только вообразите полную тарелку перед собой, да хрустящий свежий хлеб, да кружечку пива, а? Тарелка полна до краев, исходит душистым паром, слюнки…

– Замолчите! – Она рассмеялась. – Ну хорошо, я пойду, только перестаньте говорить о еде.

– Вот и хорошо! – сказал я. – Отнесите ужин вашим хозяевам и пойдем.

Мы отправились в маленькую харчевню на самом краю города за колледжем Магдалины и за рекой. Никто из университета – даже студенты – туда не заглядывал: и потому что идти было далеко, и потому что пользовалась она дурной славой. Да и еда была не лучше. Матушка Робертс стряпала так же гнусно, как выглядела, и ее стряпня мало чем отличалась от нее: вся в сале и воняет. В тесной комнатушке Сара чувствовала себя тревожно, но на овсянку накинулась с жадностью тех, кто никогда не ест досыта. Единственным достоинством матушки Робертс был эль, который она варила, – крепкий и дешевый. Я сожалею о тех днях: теперь, когда пиво изготовляют дельцы, добиваясь, чтобы женщинам запретили варить и продавать его, боюсь, великие дни нашей страны уже прошли невозвратно.

Самое замечательное свойство этого варева заключалось в том, что после кварты Сара стала разговорчивой и готовой отвечать на мои вопросы. И я записал тут наш разговор, насколько сумел его вспомнить. Направив его в нужную сторону, я узнал, что она служит не только у Вудов, но и нашла работу у доктора Грова. Нетрудную: убирать его комнату, укладывать дрова в очаг и готовить ванну раз в три месяца – так как он очень следит за чистотой своего тела. И платит щедро. Вот только, добавила она, ему вздумалось привести ее в лоно господствующей Церкви.

Я сказал, что раз так, Гров, должно быть, большой лицемер – ведь поговаривают, что он тайный папист. Если я думал таким образом вызвать ее на откровенность, то ошибся: она нахмурилась и замотала головой. Если и так, она никогда не замечала никаких свидетельств этому ни в его комнате, ни в его поведении.

– И он заставляет вас работать до изнеможения?

Она решительно возразила: напротив, он всегда очень к ней добр, хотя она и видела, как грубо он обходится с другими. Больше всего ее заботило, что он вскоре должен был получить деревенский приход. Совсем на днях он уже сказал ей, что все почти улажено.

Все это очень меня удручало. Я уже понял, что в деле веры к Грову придраться было невозможно – пожалуй, господствующей Церкви он прилежал куда больше самого Томаса. И в смертных грехах мой друг как будто подозревал его без оснований. А убедить Девушку лжесвидетельствовать против него за деньги тоже казалось несбыточным. Такой представлялась она честной.

– Но он вряд ли сумеет управлять приходом надлежащим образом, – сказал я. – Слишком уж долго он пробыл в университете. Иначе он поостерегся бы нанимать для уборки красивую девушку. Непременно пойдут разговоры.

– Но если разговаривать не о чем, для чего кто-то станет утруждаться?

– Не знаю. Только до сих пор, по-моему, сплетников такая малость не останавливала. Но объясните, почему я должен вас избегать? – сказал я, думая, что покровительство, которое Гров оказывает сектантке, вполне стоит папизма.

И она немножко рассказала мне про своего отца, о том, что он делал в дни войны, нарисовав, на мой взгляд, портрет такого злодея, каких свет не видывал: бунтовщик, атеист, подстрекатель черни. Даже из ее слов мне стало ясно, что в его пользу свидетельствовало лишь одно: бесспорная храбрость. Она даже не знала, где его закопали – из-за столь великих мерзостей его не удостоили могилы в освященной земле. Вот это, несомненно, было у нас с ней общим.

Думаю, она уже накладывала на меня свои чары, ибо я испытывал странное влечение к ней вопреки вольности ее речей, которая должна была бы меня остеречь. В наших судьбах чудилось странное сходство. Она работала у Грова. Я рос под его присмотром. Наши отцы оба оставили по себе позорную память, и хотя мой ее не заслуживал, я знал, каким проклятием это оборачивается. К тому же в ее облике не было угрюмости, а глаза не горели огнем фанатизма, как у большинства сектанток. И она не была безобразной, как они – ведь их души тянутся к Иисусу потому, что ни один смертный не польстится на их тело. Ела она с неожиданным природным изяществом, а охмелев, вела себя благопристойно. Мне мало доводилось разговаривать с женщинами: либо они находились под неусыпным надзором, либо были слишком низкого положения, чтобы с ними беседовать, а мое знакомство со шлюхой по дороге в Танбридж-Уэлс и то, как она надо мной насмехалась, больно меня язвило.

Когда мы встали из-за стола, я испытал вожделение, натурально полагая, что охота, с какой она согласилась поужинать со мной в подобном месте, и ее несдержанные речи указывают, что она не менее расположена ко мне. В любом случае я слышал про таких, как она, и о легкости их нравов. И я тем охотнее готов был уступить вожделению, что никакого толку от нее быть не могло: Томас заблуждался относительно Грова, а выдумывать она не станет. Каким же я оказался дурнем, рассуждая так, ибо ее ловушка должна была вот-вот захлопнуться – и, без сомнения, далеко не в первый раз. Я-то думал, что моя снисходительность превращает меня в неотразимого любезника, а на самом деле она употребила во зло мою юность и доверчивость, чтобы вовлечь меня в грех и затем воспользоваться этим в своих дьявольских целях.

Когда мы вышли, время приближалось к девяти, уже стемнело, и я сказал ей, что нам лучше пойти назад через выгон Крайст-Чёрча, чтобы не попасться стражникам.

– Совсем недавно меня изловили, когда ворота закрылись, – объяснил я, – и мне никак нельзя попасться еще раз. Идемте со мной, так будет для вас безопаснее.

Она сразу согласилась, и мы направились на выгон напрямик мимо ботанического сада, и тут я обвил рукой ее талию. Она слегка напряглась, но не воспротивилась. На середине луга, убедившись, что поблизости никого нет, я остановился, обнял ее и попытался поцеловать. Она тут же начала вырываться, а потому я крепко ее стиснул, показывая, что она не должна переигрывать, хотя малая толика сопротивления подразумевалась сама собой. Однако она продолжала вырываться и отворачивать лицо, а потом принялась бить меня ладонями, таскать за волосы, и я потерял терпение. Сделал ей подножку и повалил на землю. Но она все еще отбивалась, а потому, взбешенный таким ее поведением, я был вынужден ее ударить.

– Да как ты смеешь? – негодующе вскричал я, когда она на мгновение затихла. – Или ужин слишком малая цена за тебя? Примериваешься получить что-то за ничего? Да кем ты себя возомнила? Или думаешь уплатить мне другим способом?

Она снова принялась вырываться, а потому я придавил ее к холодной сырой земле, задрал ее ветхую юбчонку и приготовил себя. Кровь во мне кипела, так как ее отказ и разгневал меня, и возбудил. Пощады я ей не дал и, может быть, причинил ей боль. Не знаю, но если да, вина была ее. Завершив, я обрел приятную истому, а она была усмирена. Откатилась в сторону и лежала в холодной траве совсем тихо.

– Ну вот, – сказал я ей. – Так из-за чего было поднимать шум? Что тут такого для девки вроде тебя? Или ты думала, что я кормил тебя ради беседы с тобой? Послушай, да если бы я нуждался в беседе, то поискал бы общество кого-нибудь из моих товарищей, а не служанки вроде тебя, с которой нельзя показаться на людях.

Я шутливо потряс ее, вновь обретя хорошее расположение духа.

– Зачем было поднимать такой шум? Вот тебе двухпенсовик в придачу. Ну, что такого случилось? Ты же не девственница, которая потеряла свое сокровище.

Тут эта гарпия повернулась и ударила меня прямо по лицу, потом располосовала его своими когтями и дернула за волосы так сильно, что, наверное, вырвала клок. Никто еще никогда со мной так не обходился, и у меня от неожиданности даже дух перехватило. Разумеется, ее следовало проучить, что я и сделал, хотя без всякого удовольствия. Мне никогда не нравилось бить людей, даже слуг, как бы они того ни заслуживали. Это одна из величайших моих слабостей, и, боюсь, поэтому они меня уважают меньше, чем должны бы.

– Ну вот, – сказал я, когда она скорчилась в траве, зажав голову руками. – В следующий раз я никаких глупостей не потерплю.

Мне пришлось наклониться и кричать ей в ухо, чтобы она меня непременно услышала.

– В будущем ты будешь оказывать мне должное почтение. Ну а теперь бери-ка деньги в знак, что не держишь обиды, и забудем все.

Она не захотела встать, и я ушел, показывая, что такое пресмыкательство меня не трогает. Вечер не оказался таким полезным, как я надеялся, ибо затруднения с доктором Гровом не разрешились, однако завершился он приятно. Уголком глаза я даже заметил у нее на лице странное выражение, почти улыбку, как показалось мне, когда я повернулся, чтобы уйти. И улыбка эта потом сохранялась в моей памяти очень долго.

 

Глава девятая

Я бы так бы все и оставил, если бы не сон, который в ту же ночь вверг меня в сильнейшую тревогу. Я поднимался по крутым ступенькам. Они завершались у большой дубовой двери, плотно закрытой. Она меня испугала, но я собрался с силами и распахнул ее. Увидеть мне следовало спальню, но я оказался в сумрачном сыром подвале.

И зрелище мне предстояло ужасное: мой отец лежал на постели, нагой, точно Ной, и весь облитый кровью. Сара Бланди, вся в белом и с той же улыбкой на губах, стояла над ним с ножом в руке. Когда я вошел, она спокойно обернулась ко мне.

– Так умирает человек чести, – произнесла она шепотом. Я потряс головой и гневно показал на нее.

– Ты его убила! – сказал я.

– О нет. – И она кивнула на меня. Я поглядел вниз и увидел в своей руке окровавленный кинжал, который мгновение назад держала она. Я попытался бросить его, но он словно прилип к моей ладони. – Вот видишь? Теперь ты запятнан вовеки, – сказала она.

На этом сон оборвался, или же я забыл, что было дальше. Я проснулся в испуге, и потребовалось немало усилий, чтобы избавить мой дух от леденящего ужаса, а это было странно, так как я никогда прежде никакой важности сонным видениям не придавал, а напротив, всегда смеялся над теми, кто им верит.

Когда я затем встретился с Томасом и мы зашли в кабак выпить, я спросил у Томаса его мнение, и он, разумеется, отнесся к моему сну с обычной своей серьезностью. Смысл снов, заявил он, зависит от моей конституции. Так что именно мне привиделось?

Натурально, я не стал касаться того, что произошло в тот вечер раньше; Томас был очень строг к блуду, а мне не хотелось вступать с ним в спор по пустякам.

– Скажи, тебе свойственно холерическое состояние духа? – спросил он, когда я завершил свой рассказ.

– Нет, – сказал я, – мне более свойственна меланхолия.

– Насколько я понимаю, ты мало что знаешь о снах?

Я признал, что он не ошибся.

– Тебе следовало бы заняться их изучением, – сказал он. – Сам я считаю их суеверным вздором, но, несомненно, невежды верят, будто по ним можно узнать очень многое. Настанет день, когда подобные глупости будут осуждены и, уж конечно, ни один уважающий себя священнослужитель не станет обращать внимания на подобную чепуху. Однако это время еще не настало, и нам следует соблюдать осторожность.

– Видишь ли, – продолжал он, разгорячаясь, и заерзал тощей задницей по сиденью, устраиваясь поудобнее для долгих рассуждений, как было у него в привычке, – у снов есть разные источники, действующие в совокупности. Обычно один источник главенствует, и именно его необходимо выделить, чтобы определить истинную природу сновидения. Одним источником являются испарения, поднимающиеся из желудка в мозг и вызывающие его перегрев; так бывает, если ты съешь или выпьешь не в меру. Может быть, перед этим твоим сном ты предавался чревоугодию?

– Совсем наоборот, – ответил я, вспоминая мой ужин у матушки Робертс.

– Далее следует нарушение равновесия твоих жизненных соков, но ты сказал, что в тебе преобладает меланхолия, и нам придется исключить и это; в твоем сне, бесспорно, господствует холерическое влияние, так как холер, черная желчь, способствует черным снам из-за своего цвета. Таким образом, остается влияние духов – иными словами, видение, либо ниспосланное ангелами как предупреждение, либо насланное дьяволом для мучений или соблазна. И так, и так твой сон ничего хорошего не сулит; эта девушка тесно связана со смертью какого-то мужчины, чьего-то отца. Сон об убийстве – страшнейшее предзнаменование; он предсказывает тяготы и тюремное заключение Перечисли, пожалуйста, еще раз, что в нем было?

– Нож, девушка, постель, мой отец.

– И нож тоже зловещее предзнаменование. Был он блестящим и острым?

– Наверное.

– Нож указывает, что против тебя сплотились злонамеренные люди.

– Я это знаю и так.

– И еще он означает, что ты проиграешь судебную тяжбу, если ведешь ее.

– А постель? – спросил я, все более и более падая духом при мысли о том, что мне сулит мой друг.

– Постель, само собой разумеется, связана с твоей женитьбой. И то, что она занята трупом твоего отца, опять-таки ничего хорошего не обещает. Пока он будет лежать там, ты не женишься. Его тело препятствует этому.

– Из чего следует, что ни одна невеста благородной фамилии не поглядит на сына предателя вроде меня! – воскликнул я. – И опять-таки мне это известно и без небесного посланца.

Томас вытянул шею и посмотрел в свою кружку.

– Ну и наконец, девушка, – сказал он, – чье присутствие ставит меня в тупик. Ибо сон ясно утверждает, что она твоя беда и твой судья. А этого не может быть. Ты же едва ее знаешь, и даже вообразить нельзя, чтобы в твоих нынешних бедах была повинна она. У тебя есть объяснение для меня?

Хотя мне было известно больше, чем я мог бы со спокойной душой открыть Томасу, объяснения у меня не находилось. Теперь же я знаю все, так как долго и упорно размышлял над этим. Мне ясно, что мое изначальное посещение вдовы Бланди нарушило равновесие среди духов, создало зависимость, в которую я оказался втянут, и что, получив удовольствие от ее дочери, я глупо позволил поймать себя в ловушку. И теперь мне не менее ясно, что меня подстрекал дьявол, соблазнил и тем отдал в ее власть.

Весть сна была, в сущности, очень проста, если бы тогда у меня достало ума постигнуть ее. Ибо он ясно свидетельствовал, что ловушка была устроена ею, чтобы отвлечь меня от моих розысков, и что неудача в попытке вернуть моему батюшке его доброе имя будет равносильна его убийству. Едва я это понял, как ободрился и укрепился в моем намерении.

Разумеется, подобное прозрение не приходит сразу я ведь никогда не утверждал, будто одарен хитроумием в таких делах. Но, положившись на свой жизненный опыт, как следует поступать всем людям, а также на здравый смысл, я убедился, что в конце концов возможно лишь одно объяснение, отвечающее на все вопросы. Однако в то время я думал только о том, что она может подать на меня нелепую жалобу университетским властям, которые очень косо смотрели на якшанье студентов с городскими шлюхами, и расследование могло помешать мне отправиться на мои розыски. Необходимо было защититься, а лучшая зашита – это нападение.

Когда я, расставшись с Томасом, шел по Карфаксу, у меня сложился замечательный план, как покончить со всеми затруднениями. Короче говоря, я подкупил Мэри Фуллертон, рыночную торговку овощами, одну из самых бесчестных и подлых негодяек, какие встречались на моем жизненном пути, чтобы она подтвердила сплетни, рассказав, как она как-то пришла к доктору Грову с яблоками, а он принял ее за Сару. Едва она переступила порог (научил я ее сказать), как Гров зашел ей за спину и начал ласкать ее груди. Когда же она попыталась вырваться (тут она назвала себя честной девушкой, какой, разумеется, не была), Гров якобы сказал: «Как, милая? Сегодня ты не хочешь того, чего тебе не терпелось получить вчера?» И еще лучше: я отыскал Вуда и рассказал ему про Грова и его плотские забавы со служанкой. Можно было не сомневаться, что через день-два история распространится по всему университету и дойдет до членов факультета Нового колледжа, такой уж Вуд был сплетник.

Пусть девка жалуется, думал я. Никто ей не поверит, и она только навлечет стыд и позор на собственную голову. Теперь, вспоминая про это, я нахожу меньше оснований радоваться. Мои хитрости не принесли Томасу его приход, и хотя, возможно, помешали Саре Бланди осуществить земную месть, они еще больше распалили ее злобу.

Ничего этого я не знал, когда несколько дней спустя покинул Оксфорд с величайшим облегчением (так как всегда терпеть не мог этот городишко и вот уже более десяти лет его не посещаю) и, напротив, полагал, что единым махом насладился этой девкой, обезопасил себя и поспособствовал моему другу. Этому безмятежному расположению духа скоро пришел конец, едва я оказался в пределах Варвикшира и направился к моей матушке, хотя опять-таки не распознал первый признак того, что все далеко не в порядке. Я потратил деньги на карету до Варвика, решив, экономии ради, последние пятнадцать миль пройти пешком, и бодро отправился в путь, остановившись через час или около того, чтобы напиться воды и поесть хлеба. Дорога тут была пустынной, и я расположился отдохнуть на зеленом пригорке. Некоторое время спустя я услышал шорох в кустах и встал посмотреть, в чем дело; но не углубился в лес и на четыре шага, как с адским визгом на меня прыгнул хорек и разорвал когтями мне руку, оставив глубокую царапину, из которой обильно хлынула кровь.

В испуге я попятился и споткнулся о корень, но зверь не воспользовался своим преимуществом и тотчас исчез, будто растворился в воздухе, и не капай у меня из руки кровь, я бы поклялся, что он мне только почудился.

Разумеется, сказал я себе, что сам виноват: неосмотрительно подошел слишком близко к самке с детенышами и поплатился за это. Лишь много позднее мне пришло в голову, что за долгие годы моего близкого знакомства с этими местами я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь там упоминал про хорьков.

Позднее, разумеется, я понял, что это была за тварь и откуда взялась, но тогда рассердился на себя, перевязал руку, продолжил свой путь и через три дня добрался до родных моей матушки. Наша обездоленность не оставила ей иного выбора, кроме как воззвать к их милосердию, и они приняли ее, но не как подобает родным. Матушка сильно не угодила им, выйдя замуж, как хотелось ей, и они ни на минуту не позволяли ей забыть, что, по их мнению, горе было ей карой за непослушание.

А потому она жила у них на положении почти служанки. Правда, есть ей дозволялось за господским столом (они придерживались старинного обычая, теперь почти забытого, когда все в доме садились за один стол), но они неусыпно следили, чтобы сидела она у нижнего конца, и подвергали ее оскорблениям чуть ли не каждый день. Они были истинными подобострастниками, как потом начали называть таких людей, и непременно сошлись бы с доктором Уоллисом, если бы когда-нибудь познакомились с ним. При Кромвеле вся семья распевала псалмы и восхваляла Господа. С воцарением Карла они купили облачение для семейного капеллана и каждый вечер читали молитвы по требнику господствующей Церкви. Единственное, что, мне кажется, они почитали недостойным себя, был папизм; Рим ненавидели они неистово и постоянно выглядывали признаки папистских обрядов.

Их дом я всегда любил, но теперь, насколько мне известно, один из бесчисленных подражателей сэра Кристофера его перестроил, переделав в новейшей манере. Теперь комнаты там получили правильную форму и красивые пропорции, и свет, без сомнения, потоками льется в современные окна, и тяга в каминах отличная, а сквозняков осталась самая малость Я же сожалею о повсеместном увлечении всем, что модники в Европе объявляют изящным. В этой навязчивой симметрии есть какая-то фальшь. Прежде дом джентльмена был историей его рода, и по его очертаниям вы могли определить, когда семья была богата и позволяла себе добавлять всякие пристройки или же, наоборот, времена были тяжелыми Прихотливые печные трубы и коридоры, и балки, уложенные одна возле другой, создавали уют чудесного беспорядка. Казалось бы, после попыток Кромвеля с помощью армий ввести во всем единообразие, мы должны были бы впредь его избегать. Однако я, как обычно, не в ладах с нынешними временами. Старинные дома уничтожаются один за другим, заменяются мишурными сооружениями, которые, вероятно, просуществуют не дольше, чем жадные и надменные новые семьи, которые их воздвигают. Построенные с такой быстротой, они и сметены будут не менее быстро вместе со всеми своими обитателями.

– Как вы можете смиряться с такими унижениями, сударыня? – спросил я у матушки, когда как-то вечером навестил ее у нее в комнате. Я прожил там несколько недель и был уже не в силах долее выносить ханжеское благочестие этих людей, их высокомерную спесивость. – Даже у святых недостало бы терпения ежечасно сносить их надменность. Не говоря уж о нестерпимых укорах и намеках на их благодеяния.

Она подняла голову от рукоделия и пожала плечами. По вечерам она коротала время за шитьем скатертей, которые, говорила она, будут моими, когда я обзаведусь женой и хорошим доходом.

– Ты несправедлив к ним, – сказала она. – Они более чем добры ко мне. В конце-то концов, они не были обязаны мне помогать.

– Ваш родной брат? – вскричал я. – Разумеется, он обязан. Как был бы ваш муж обязан помогать ему, если бы все произошло наоборот.

Некоторое время она молчала и вновь занялась шитьем, а я уставился на пылающие поленья.

– Ты ошибаешься, Джек, – сказала она немного погодя. – Твой отец обошелся с моим братом очень скверно.

– Убежден, что вина была моего дяди, – сказал я.

– Нет. Ты знаешь, как я почитала твоего отца, но он был вспыльчив и упрям. Вот это и явилось причиной. Он был всецело не прав, но не хотел ни признать своей вины, ни искупить того, что сделал.

– Этому я поверить не могу, – сказал я.

– Но ты же не знаешь, о чем я говорю, – сказала она все еще терпеливо. – Я приведу тебе небольшой пример. Во время войны, до того, как твой отец отправился сражаться в чужие страны, король разослал сборщиков наложить единовременный налог на все знатные семьи. У моего брата потребовали слишком много и несправедливо. Натурально, он написал моему мужу, прося его вступиться, чтобы сумму снизили. В ответ твой отец прислал очень оскорбительное письмо: когда столько людей отдают свои жизни, он не намерен способствовать тому, чтобы мой брат сохранил свои сребреники. Ведь и так это самая малая услуга, какую может оказать его семья. А когда Парламент в свою очередь наложил такой же налог, моему брату пришлось продать значительную часть своей земли, настолько он был уже разорен. И он не простил этого твоему отцу.

– Да я бы сам прискакал во главе конного отряда, чтобы забрать эти деньги! – сказал я. – Дело короля было важнее всего. Если бы больше людей понимали это, Парламент потерпел бы полное поражение.

– Король вел воину за сохранение закона, а не просто чтобы удержаться на троне. Так какой толк был бы в победе, если бы ради нее уничтожили все, за что он сражался? Без знатных семей королевства король был ничто, а потому сохранять наши богатства и наше влияние было равносильно тому, чтобы сражаться за него.

– Какое удобное объяснение! – бросил я презрительно.

– Да, – сказала она. – А когда вернулся нынешний король, твой дядя был на месте, чтобы занять свой пост мирового судьи и восстановить порядок. Без моего брата кто бы управлял этим краем, кто обеспечил бы, чтобы здешние жители приветствовали возвращение короля? У твоего отца не осталось ни денег, ни влияния.

– Я предпочитаю иметь отцом нищего героя, чем богатого труса, – сказал я.

– К несчастью, теперь ты – сын нищего предателя, а живешь милостями богатого труса.

– Он не был предателем. Уж вы-то не можете этому верить!

– Я знаю только, что он погубил всю семью и оставил свою жену нищей.

– Жизнью и честью он был обязан королю. Что еще мог он сделать?

– Избавь меня от своего детского лепета, – прикрикнула она. – Война – не рыцарский роман. Король взял больше, чем давал Он был дураком, а твой отец – двойным дураком, раз его поддерживал. Годы и годы мне приходилось уламывать кредиторов, подкупать солдат и продавать земли для того лишь, чтобы он мог быть человеком чести. Я видела, как наше состояние истощается, лишь бы он мог изображать себя равным вельможам с доходами десятикратно большими. Я видела, как он отверг примирение с Парламентом только потому, что человек, приехавший для переговоров, не был джентльменом. И этот подвиг чести обошелся нам особенно дорого, можешь мне поверить. А когда мы впали в нищету и у меня осталось лишь то, в чем я была одета, помощи я могла искать, только воззвав к милосердию моего брата. Он принял меня в свой дом и кормил, пока твой отец растранжиривал последние остатки нашего состояния. Он платит за твое образование, чтобы ты мог устроить свою жизнь, и обещал найти тебе место в Лондоне, когда ты будешь готов. А ты отвечаешь ему презрением и детскими укорами. И ты сравниваешь его честь с честью твоего отца? Скажи мне, Джек, что за честь быть закопанным в могилу для нищих?

Я онемел, пораженный ее яростью, испытывая горчайшее разочарование. Мой бедный отец! Его предала даже та, кто была ему обязана всемерным послушанием. Мой дядя сумел совратить даже ее. Нет, я ее не винил. Как могла женщина противостоять таким непрерывным клеветам? Я винил моего дядю, который воспользовался отсутствием моего отца, чтобы очернить его в глазах той, чей долг был защищать его до конца.

– Вы говорите так, словно вот-вот назовете его предателем, – сказал я, когда моя голова перестала кружиться. – Не могу поверить!

– Я не знаю, – сказала она. – И поэтому стараюсь верить в лучшее. Перед тем как он бежал, я не виделась с ним почти год и не знаю, чем он занимался.

– И вам все равно, кто его предал? Вас не трогает, что Джон Турлоу свободен, хотя и виновен, а ваш муж мертв, потому что его предали? И вы не хотите отомстить за это?

– Нет, не хочу. Что было, то было, и изменить ничего нельзя.

– Вы должны рассказать мне о том, что вы знаете, пусть это и совсем мало. Когда вы видели его в последний раз?

Она долго смотрела на огонь, угасающий в камине, так что нас уже обволакивал холод. Дом этот всегда был ледяным; даже летом, покидая парадные комнаты, следовало хорошенько закутаться в теплый плащ. А теперь приближалась зима, листья осыпались, задували резкие ветры, и в дом вновь возвращался знобящий холод.

Потребовалось немало уговоров, прежде чем она ответила на мои вопросы про бумаги и письма, и документы, которые могли бы прояснить, что именно происходило. Я не забыл о просьбе Уоллиса, и мне хотелось ее исполнить, будь это в моих силах. Матушка несколько раз отказывалась отвечать, заговаривала о другом, старалась отвлечь меня, но я настаивал, и она наконец сдалась, убедившись, что отказы ни к чему не приведут. Однако ее нежелание отвечать было очевидным, и этого я так и не смог простить ей. Я объяснил, что мне особенно нужно узнать о том, что происходило в январе 1660 года, как раз перед тем, как мой отец бежал, когда заговор против него приводился в исполнение. Где он был? Что делал, что говорил? И вообще, видела ли она его в те дни?

Она ответила, что да и что это был последний раз, когда она его видела.

– Через доверенного друга я получила весть, что твой отец нуждается во мне, – начала она. – Затем он приехал сюда без предупреждения и ночью. Никаких разговоров с твоим дядей он не вел, оставался тут только одну ночь и уехал.

– Каким он был?

– Очень серьезным, занятым своими мыслями, но бодрым.

– И с ним был отряд?

Она покачала головой:

– Только один человек.

– Какой человек?

Этот вопрос она оставила без ответа.

– Он провел тут ночь, как я уже сказала, но спать не ложился, только поужинал со своим товарищем, а потом пришел поговорить со мной. Он вел себя очень осторожно, проверил, не подслушивают ли нас, и взял с меня обещание, что я ничего не расскажу моему брату. Можешь не спрашивать, я ничего ему не сказала.

Я всем сердцем почувствовал, что сейчас услышу весть величайшей важности, что мой отец предназначил ее для меня, иначе он взял бы с матушки клятву не открывать ее никому.

– Продолжайте! – сказал я.

– Он говорил со мной очень взволнованно. Сказал, что обнаружил измену, хуже которой и вообразить трудно, и она так его поразила, что вначале он отказывался поверить свидетельству собственных глаз. Но теперь у него не оставалось сомнений, и он намерен действовать.

Я чуть было не закричал от разочарования.

– Какая измена? Как действовать? Какое открытие?

Матушка покачала головой:

– Он сказал, что подобного доверить женщине нельзя. Пойми, он никогда не поверял мне никаких секретов и вообще ни во что не посвящал. Удивляться следует тому, что он сказал хоть столько, а не тому, что он сказал так мало.

– И это было все?

– Он сказал, что изобличит и уничтожит величайших злодеев. Это было опасно, но в успехе он не сомневался. Потом он кивнул на своего спутника, который все это время сидел в дальнем углу.

– Его имя, сударыня? Как его звали?

Ну, хотя бы что-то, подумал я. Но она снова покачала головой:

– Возможно, его звали Нед, но я не помню. Мне кажется, я видела его раньше. Еще до войны. Твой отец сказал мне, что вполне доверять можно только своим людям и что этот человек именно такой. Если произойдет что-нибудь непредвиденное, этот человек придет и отдаст мне пакет, содержащий все собранные им сведения. И я должна буду надежно спрятать пакет и использовать его, только когда это будет безопасно.

– И что еще?

– Ничего, – ответила она просто. – Вскоре после этого они уехали, и больше я его не видела. Несколько недель спустя пришло письмо из Дила с известием, что он должен ненадолго покинуть страну, но скоро вернется. Как ты знаешь, он не вернулся. Никогда.

– А этот человек? Этот Нед?

Она покачала головой:

– Он так и не приехал. И никакого пакета я не получила.

Хотя я не добился от матушки ничего, что могло бы помочь доктору Уоллису, ее рассказ оказался приятной неожиданностью. Я не ждал, что она настолько осведомлена, и обратился к ней только на всякий случай. Как ни печально сыну признаваться в подобном, но мне становилось все труднее соблюдать с ней учтивость, настолько она предалась своей родне, которая оказывала уважение моему отцу только пока он был богат.

Нет, в Варвикшир я отправился совсем с иной целью – я хотел ознакомиться с бумагами, касающимися моего поместья в Линкольншире, и узнать, когда я смогу вступить во владение им. Я знал, что дело это сложное – батюшка много раз предупреждал меня об этом. К тому времени, когда война разгорелась, а его доверие к королю начало ослабевать, он, памятуя о том, что опасности подвергается не только его жизнь, что гибель угрожает всей семье, принял надлежащие меры. И заключил соглашение, которое должно было ее обезопасить.

Короче говоря, следуя только что возникшему в стране способу, он вверил свою недвижимость попечению с правом пользования для него, а после его кончины – и для меня. Составленное тогда же завещание назначало моего дядю его душеприказчиком, а сэра Уильяма Комптона – моим опекуном, и ему же было поручено надлежащее распоряжение и движимостью, и недвижимостью. Выглядит очень сложно, но в наши дни любой, кто владеет собственностью, превосходно в этом разберется, так как такая уловка стала обычной для ограждения семьи от опасности. Однако тогда обо всем этом никто и слыхом не слыхал: нет ничего сравнимого с гражданскими беспорядками для разорения людей и обогащения крючкотворов.

Попросить показать мне бумаги я не мог, так как они хранились у дяди, и надежды на то, что он исполнит мою просьбу, не было никакой. Да я и не хотел показывать ему свой интерес из опасения, что он их уничтожит или изменит что-нибудь в свою пользу. Я не собирался допустить, чтобы дядя меня облапошил, что было для него второй натурой.

И вот ночью, убедившись, что все уснули, я осуществил свое намерение. Кабинет моего дяди, где он занимался делами и принимал своих управляющих, нисколько не изменился с тех дней, когда он вызывал меня туда и поучал, как вести себя богобоязненно. Я прокрался по коридору, дверь открыл с великой осторожностью даже прежде, чем вспомнил, что ее скрип способен поднять на ноги весь дом. Приподняв свечу, я увидел крепкий дубовый стол, где каждый Михайлов день раскладывались счета, и стянутые железными обручами ларцы, в которых хранились расписки и другие важные бумаги.

«Трудновато с ними справляться, а? Но не тревожься, когда настанет твой черед заниматься ими, тебе уже все будет понятно. Просто помни золотые правила владения собственностью: никогда не доверяй своим управляющим и никогда не требуй лишнего со своих арендаторов. Иначе понесешь убытки». Я помню, как батюшка сказал мне это в мои пять или меньше лет. Я зашел в его кабинет в Харланд-хаусе, потому что дверь была открыта, хотя и знал, что мне это запрещено. Батюшка сидел там один, окруженный стопками бумаги с песочницей под рукой, а рядом плавился сургуч для наложения печатей и коптела свеча. Я уже ждал подзатыльника, но он поднял голову, улыбнулся, а потом посадил меня к себе на колени и показал мне бумаги. Когда у него будет больше времени, он начнет мое обучение, сказал он, так как джентльмену надо много знать, если он хочет преуспеть в жизни.

Но обещанный день так и не настал – при этой мысли слезы защипали мне глаза: я вспомнил кабинет в моем собственном доме, доме, которого, возможно, я лишился навсегда и которого не видел уже более десяти лет. Мне даже ясно вспомнился его запах – запах кожи и масла в лампах, – и несколько минут я простоял в горести, забыв, зачем я здесь и что мне нельзя терять времени.

Ключ к денежному ларцу дядя хранил в шкафу для шпаг, и, оправившись, я сразу открыл его дверцу. К счастью, дядя не изменил своим привычкам, и большой железный ключ висел на своем месте. Чтобы открыть ларец, не понадобилось и минуты, а тогда я сел за большой стол, поставил на него свечу и начал читать бумаги, которые доставал одну за другой.

Я просидел так несколько часов, пока свеча не догорела. Это была утомительная работа, потому что многие пачки документов не представляли никакого интереса, и я их откладывал, едва развязав. Но в конце концов я нашел соглашение о попечительстве. А еще я нашел двадцать фунтов, которые после некоторого колебания взял себе. Не то чтобы меня влекли такие нечистые деньги, но я рассудил, что по праву они мои и я могу со спокойной совестью их тратить.

Слова не в силах выразить всю глубину ужаса, который я испытал: документы эти содержали полное и бесстрастное доказательство самого низкого и полнейшего подлога. Я изложу дело просто, так как никакие приукрашивания ничего к общей картине не добавят: все мое имущество сэр Джон Комптон, человек, назначенный оберегать мои интересы, продал моему дяде, человеку, которому было доверено попечительство над целостностью имения! Эту гнуснейшую сделку заключили, едва мой бедный отец упокоился в своей нищей могиле, так как купчая была подписана менее чем через два месяца после его кончины.

Короче говоря, я был полностью и безвозвратно лишен своего наследства.

Мой дядя никогда мне не нравился – его чванство и надменность всегда вызывали у меня отвращение. Но я и заподозрить не мог, что он был способен на столь чудовищное предательство. Воспользоваться бедствием своих близких и обратить его к собственной выгоде, воспользоваться смертью моего отца и моим несовершеннолетием для такого удовлетворения своей алчности, принудить мою собственную мать потворствовать обездоливанию ее собственного сына – все это было куда хуже, чем я мог вообразить. Он решил, что мой возраст и отсутствие у меня средств помешают мне дать отпор. И я тут же решил, что он вскоре убедится, как он горько ошибался.

Однако я не мог понять действий сэра Уильяма Комптона, моего опекуна и человека, который всегда был ко мне очень добр. Если и он тоже вступил в заговор против меня, значит, я и вправду совсем одинок; однако вопреки ясным доказательствам я был не в силах поверить, что человек, о котором мой отец всегда отзывался самым лестным образом, кому – более того – он был готов доверить своего наследника, мог вести себя столь лицемерно. Прямодушный человек, душа нараспашку, основа основ нашей нации, за чью несгибаемую честность даже Кромвель назвал его «благочестивым кавалером», конечно же, тоже стал жертвой обмана, если поступил таким образом. Узнать бы, как и почему. И тогда я заметно продвинусь вперед. Я знал, что должен буду вскоре обратиться к нему, но предпочитал откладывать это до тех пор, пока не получу весомых доказательств. Ведь меня отослали из его поместья Комптон-Уинейтс, едва мой отец бежал. А потому я не знал, какой прием встречу, и, признаюсь, опасался его презрения.

Закрывая и запирая ларец, а затем тихонько пробираясь в свою комнату, я уже понял, что моя задача стала неимоверно трудной и что я куда более одинок, чем мне представлялось. Ибо так или иначе, но меня все предали, даже самые близкие мне, и единственной моей опорой была только моя решимость. Каждый предпринятый мной шаг, казалось, умножал мои трудности, делал их все более сложными, ибо теперь мне предстояло найти не только того, кто предал моего отца, но и обличить тех, кто поспешил извлечь выгоду из его несчастья.

Мне еще не пришло в голову, что две эти задачи на самом деле могут быть одной и, уж тем более, что эти испытания покажутся пустяками в сравнении с теми, что вот-вот должны были обрушиться на меня.

Но вскоре я получил некоторый намек на то, что мне предстояло: примерно за два часа до зари я уснул, о чем горько пожалел. Мне следовало бы немедля покинуть этот дом, снова отправиться в путь. И тогда бы я избежал самого чудовищного ужаса этой и без того страшной ночи. Не знаю, как долго я спал, но было еще темно, когда меня разбудил некий голос. Я откинул полог кровати и ясно увидел в проеме окна женскую фигуру, наклоняющуюся так, будто она стояла снаружи, хотя этаж был третий. Лица я не различил, но волнистые черные волосы сразу же подтвердили мое подозрение. Это была девка Бланди.

– Мальчишка, – шипела она снова и снова, – ты потерпишь неудачу. Уж я постараюсь!

Потом со вздохом, который больше напоминал вздох ветра, нежели человеческий, она исчезла.

Более часа я просидел на кровати, дрожа от холода, но наконец сумел убедить себя, что это был всего лишь лихорадочный бред смятенного и истомленного разума. Я убеждал себя, что этот сон ничего не значит, как ничего не значил тот, первый. Я напомнил себе о предостережениях мудрых священнослужителей, что вера в такие игры воображения – это гордыня. Однако они ошибались. Да, я не отрицаю, что многие так называемые пророки, которые объявляют свои сны божественными откровениями, не более чем безмозглые невежды, принимающие сонные миазмы за ангелов, а брожение соков – за Глас Господень; тем не менее некоторые сны, бесспорно, ниспосылаются духами. И не все исходят от Бога. Когда я снова лег и попытался уснуть, меня тотчас разбудил ветер, стуча оконной рамой, и тут я вспомнил, что не открывал окно перед тем, как лечь спать. И все-таки оно было открыто, а рама закреплена, хотя и не моей рукой.

Я изменил свой план, когда утром спустился вниз, и покинул дом настолько быстро, насколько позволяла учтивость. Я не попрощался с моей матерью и уж тем более с дядей. Мне был противен их вид, и я боялся открыть им, что я разоблачил их козни.

 

Глава десятая

Не стану описывать бурю чувств, бушевавших в моей груди, пока я добирался до границы, разделяющей графства Варвикшир и Оксфордшир; что моя душа пылала жаждой мести, должно быть понятно и без слов, и я не склонен излагать на бумаге то, чего не мог не испытать любой человек в моем положении. Моя задача – излагать, что я делал, а не что я при этом ощущал: чувства преходящи, и описывать их – напрасная трата времени. В человеческой истории важны только славные деяния, только они и служат уроком для потомства. Нужно ли нам знать, что почувствовал Август, когда получил известие, что битва при Акциуме распространила его власть на весь мир? Умножит ли славу Катона описание его чувств, когда кинжал пронзал его грудь? Чувства – это лишь уловки дьявола, насылаемые, чтобы ввергать нас в соблазн, сомнения, колебания и затемнять содеянное, как доброе, так и злое. Ни один разумный человек, думаю я, не обращает на них внимания, ибо они отвлекают, ввергают в женскую чувствительность, которую надлежит прятать от всего света, если уж не удастся подавить ее в сердце своем. Наш долг – преодолевать страсти, а не расписывать их силу.

И я упомяну только, сколь меня тревожило, что не успевал я сделать несколько шагов вперед тут, как на меня нападали там. Чем дольше я выслеживал Джона Турлоу, тем больше демонов выслеживало меня. Мне никак не удавалось избавиться от тревоги, рожденной снами и видениями, но мозг мой был так затуманен, что очевидная их причина оставалась скрытой. И я бесплодно размышлял над этой дисгармонией, пока шагал на юг по землям, где война бушевала особенно яростно, и милю за милей читал летопись опустошений, которые претерпели эти края. Столько зданий, столько великолепных домов все еще оставались разрушенными – у их владельцев, как и у моего отца, не было денег, чтобы отстроить их заново. Господские дома оставались сожженными или разобранными на кирпичи, заброшенные поля заросли бурьяном – ведь арендаторы бездельничают, если над ними нет твердой руки, которая напоминает им об их месте.

В Саутеме я остановился, одолеваемый меланхолией, которая всегда подстерегала меня, и в надежде обрести равновесие и крепость духа потратил день на то, чтобы мне пустили кровь. Потом меня охватила слабость, и я израсходовал лишние деньги, заплатив за ночлег.

Само Провидение подсказало мне сделать это, так как за вечерней трапезой я услышал, что через городок в этот самый день проехал великий маг, целитель, умудренный во всех областях духа. Человек, который рассказал мне про него – сыпавший шутками, но в душе полный страха, – объяснил, что он ирландец и его ангел-хранитель неусыпно бдит над ним, оберегая от всех зол. Он принадлежит к тем adepti, что исцеляют, просто проведя рукой по месту недуга, и состоит в постоянном общении со всевозможными духами, которых способен видеть, как простые люди видят друг друга.

И еще я услышал, что маг этот направляется на юг в Лондон, так как намерен предложить свои услуги самому королю. Из этой затеи (как я узнал впоследствии) ничего не вышло. Его способность исцелять одним прикосновением (что было чистой правдой, как могут засвидетельствовать вместе со мной многие другие) сочли дерзким бахвальством, когда он заявил, будто может этим способом исцелять золотуху, хотя прекрасно знал, что с незапамятных времен этот дар – прерогатива королей. А так как он к тому же был ирландцем, его, натурально, сочли крамольником, и он был вынужден покинуть Лондон, пробыв там совсем недолго.

И вот наутро я пустился в путь, не сомневаясь, что мои молодые ноги и ранний час помогут мне вскорости нагнать этого Валентина Грейторекса и я смогу посоветоваться с ним о моих трудностях. Во всяком случае, я знал, что мне не надо будет его упрашивать, так как деньги моего дяди были надежно припрятаны в моем поясе, и хотя бы на этот раз я мог заплатить, сколько бы с меня ни спросили.

Нагнал я его всего через несколько часов в деревушке как раз на оксфордширской стороне границы; он остановился в гостинице, и я, узнав про это, тоже снял там комнату, после чего послал сообщить ему о моем желании с ним свидеться и был незамедлительно к нему приглашен.

Я входил к нему с некоторым трепетом: хотя с колдунами мне доводилось встречаться и раньше, но вот ни единого ирландца я в жизни не видел. Разумеется, я знал, какой это ужасный народ – дикий, непокорный и чудовищно жестокий. Истории про бойни, учиняемые ирландцами над несчастными протестантами в недавние годы, были еще свежи в моей памяти, а то, как они продолжали сопротивляться после того, как Кромвель проучил их при Дрогеде и в других местах, доказывало, что такие кровожадные злодеи вообще не достойны считаться людьми. Я убежден, что был лишь один случай, когда Кромвель получил полную и безоговорочную поддержку всей Англии – когда он отправился усмирять этих бесчеловечных убийц.

Однако мистер Грейторекс не был ни таким, каким мне мнились колдуны, и уж совсем не таким, каким, по моему мнению, должен выглядеть ирландец. Я рисовал себе его согбенным стариком с огненно-рыжими волосами и безумными выпученными глазами. А он оказался старше меня не более чем на десять лет, манеры джентльмена, движения ловкие и изящные, а выражение важной серьезности его лица сделало бы честь и епископу. Пока он молчал, его в любом городке страны можно было бы принять за преуспевающего купца.

Однако голос у него был удивительнейший, подобного которому я никогда не слышал, хотя теперь и знаю, что мягкость выражений и музыкальность тона присущи людям, которые медовыми речами маскируют свою истинную натуру. Он засыпал меня вопросами, и его слова опутали меня мягкой сетью, я расслабился и вскоре уже не замечал ничего, кроме его голоса и ласкового выражения в его глазах. Мне кажется, я понял, как чувствует себя кролик, когда его завораживает взгляд змеи, и как чувствовала себя Ева, готовая сделать что угодно, лишь бы угодить Змию и услышать от него слова утешения.

Кто я? Откуда пришел? Как узнал про него? И главное о чем я хочу посоветоваться с ним? Необходимые вопросы, похожие на те, которые мне задавала миссис Бланди, желая удостовериться, что я не подослан заманить ее в ловушку. Я отвечал подробно, пока мы не дошли до моей встречи с Сарой Бланди. Тут Грейторекс наклонился ко мне.

– Разрешите предупредить вас, сударь, – сказал он негромко, – что те, кто мне лжет, совершают большую ошибку. Я не терплю, когда меня обманывают. Меня не интересует, насколько дурно вы себя вели, хотя я и вижу, что вы обошлись с этой девушкой неподобающе.

– Да ничего подобного! – возразил я. – Она сама этого хотела, иначе и быть не может, а потом начала притворяться, чтобы выманить у меня побольше денег.

– Которых вы ей не дали.

– Я был достаточно щедр.

– А теперь вы боитесь, что закляты. Расскажите мне ваши сны.

Я рассказал сны, а также и про хорька. Он молчал, слушал, как я перечисляю доказательства.

– А вам не пришло в голову, что дочь ворожеи может устроить такое нападение?

Я ответил, что нет, но едва он указал, что виновницей была Сара Бланди, как я понял, насколько это очевидно, и мне стало ясно, что моя неспособность увидеть это раньше – сама по себе часть чар, которые она на меня наложила.

– А после этого вы с ней разговаривали? – продолжал Грейторекс. – Возможно, ваше достоинство оскорбится, но часто наиболее верный способ поправить дело – это предложить возмещение. Если она примет ваше извинение, то должна будет снять с вас заклятие, которое наложила.

– А если не примет?

– Тогда потребуются другие меры. Но такой первый шаг – наилучший.

– По-моему, вы ее боитесь. Не верите, что можете тягаться с ней.

– Я просто ничего не знаю. Если она и правда обладает такой силой, то да, это будет нелегко. И я не стыжусь в том признаться. Тьма могуча. Но я не раз вступал в бой с такими, и, думаю, на моем счету побед больше, чем поражений. А теперь скажите мне, что у нее есть вашего?

Я ответил, что не понимаю вопроса, но когда он объяснил, то я рассказал, как она исцарапала мне лицо ногтями и вырвала клок волос с моей головы. Не успел я договорить, как он встал и подошел ко мне. Не дав мне опомниться, он одним быстрым движением выхватил нож, вцепился мне в волосы и провел ножом поперек моего запястья, а потом просто вырвал прядь из моей головы.

Я вскочил, проклиная его во всю свою силу и находчивость. Магия его голоса сразу утратила власть над моим разумом. Однако Грейторекс спокойно опустился в свое кресло, будто ничего не произошло, и молча ждал, чтобы я взял себя в руки.

– Мои извинения, – сказал он, когда я умолк. – Но мне требовалось получить кровь и волосы точно так же, как ими завладела она. Чем больше мук причиняет захват, тем взятое сильнее. Я полагаю, что тут, возможно, кроется объяснение, почему святым реликвиям приписывается такое могущество и почему мощи мучеников, умерших в великих страданиях, считаются сильнейшими.

Окровавленной рукой я ухватился за голову и уставился на него в ярости.

– Папистский вздор! – прорычал я. – И что теперь?

– Теперь? Теперь вы удалитесь на несколько часов. Для того чтобы убедиться, что вы действительно заколдованы, а не просто вообразили это, а также чтобы выяснить, какие силы на вас ополчились, мне нужно составить ваш гороскоп. Вот самый верный, а то и единственный способ проникнуть во тьму. Если бы суды прибегали к услугам людей, подобных мне, то правосудию можно было бы не опасаться судебных ошибок. Но в нынешнем глупом веке на это смотрят косо. Тем хуже для века.

– Мне говорили, что ни одна ведьма не попадала в руки правосудия. Вы думаете, это верно?

– Некоторые, без сомнения, понесли кару волею случая. Но способно ли правосудие само одолеть таких людей против их воли? Нет, в это я поверить не могу.

– А как же женщины, которых сжигали в последнее время? Их обвинили ложно?

– В большинстве случаев – да. Разумеется, не нарочно. Слишком много есть свидетельств присутствия дьявола среди них, и отрицать существование ведьм невозможно. Любой разумный человек не может не прийти к выводу, что силы зла, воспользовавшись смутами, которые столь взбудоражили мужчин, всячески соблазняли христианок. Едва власть рушится, как Сатана тут как тут. К тому же единственный разумный аргумент против существования ведьм опирается на то, что у женщин нет души и им нечего продавать дьяволу. Однако все авторитеты решительно его опровергают.

– И вы думаете, сделать ничего нельзя? Остановить таких людей невозможно?

– Во всяком случае – вам, законникам?

– Откуда вы знаете, что я изучаю юриспруденцию?

Он улыбнулся, но оставил мой вопрос без внимания.

– Бытие – это соперничество света и тьмы. Самые важные для человечества битвы ведутся без ведома подавляющего большинства людей. Бог наделил особым даром своих земных слуг – магов, белых колдуний – называйте их как хотите. Они обладают тайными знаниями, и на них возложен долг сражаться с Сатаной из поколения в поколение.

– Вы подразумеваете алхимиков и им подобных?

Он презрительно усмехнулся:

– Прежде я мог бы их подразумевать. Но их умение и силы сходят на нет. Нынче они тщатся объяснять то, что есть, а не исследовать скрытые силы. Алхимия теперь просто ремесло и ищет составлять всякие варева и зелья, которые якобы должны содействовать объяснению состава вещей, но оставляет в стороне более великие вопросы назначения этих вещей.

– А вы алхимик?

Он покачал головой:

– Нет, я астролог и, если хотите, колдун. Мое умение ограниченно, но я знаю, чего могу достичь. Если мне дано вам помочь, я вам помогу. Если же нет, я вам прямо об этом скажу.

Он встал.

– А теперь вы должны сообщить мне необходимые сведения, а затем на несколько часов оставить меня одного. Мне нужно точно знать время вашего рождения и место. Мне нужно знать время и место ваших взаимодействий с этой девушкой, а также время ваших снов и встреч с животными.

Я сообщил ему все, что он требовал, и он отправил меня погулять по деревне, чему я обрадовался, так как знал, что тут разыгралось одно из величайших сражений, в котором мой батюшка сыграл важную и благородную роль, давая королю такие замечательные советы, что день завершился тем, что враг лишился всех пушек и более половины солдат. Если бы король держал моего батюшку при себе, вместо того чтобы предпочесть советы более высокородных, но менее опытных советников, исход войны мог быть иным. Но король начал все более полагаться на трусливых крючкотворов вроде Кларендона, которые хотели капитулировать, а не сражаться. В северной части Оксфордшира простираются плодородные равнины, благодатные места для хлебов и кавалерии. Плодородие этого зеленого края можно заметить даже тогда, когда в природе все умирает, поля стоят бурые, а деревья сбрасывают листву. Пологие холмы обеспечивают некоторое укрытие войскам, но не препятствуют маневрированию, а рощи невелики, и их легко огибать. Я вышел из деревни и направился вверх по реке, мысленно представляя себе, что вот так же двигались тут две армии: король по одному берегу, генерал Уоллер и бунтовщики – по другому, пристально следя друг за другом, как два бойцовых петуха, высматривая ошибку, которая обеспечила бы преимущество. И мой батюшка дал совет, решивший, кому достанется победа: он посоветовал королю двинуть авангард вперед, а арьергард придержать, зная, что между ними возникнет разрыв – соблазн, перед которым человек вроде Уоллера не устоит. Так и произошло: Уоллер бросил значительную часть своей кавалерии и все пушки через узкий мост у Кропреди, и пока, нарушив ряды, они сгрудились у моста, благородный граф Кливленд, предупрежденный об этом маневре, напал на них и искрошил в мелкие куски.

Сколь великолепным должно было быть это зрелище! Увидеть, как кавалеристы, такие далекие от их нынешнего надушенного распутства, атакуют, безупречно держа строй, и их сабли сверкают в лучах солнца! Я ведь помнил, как батюшка рассказывал, что день в самом разгаре лета был особенно теплый и безоблачный.

– Скажи мне, – обратился я к проходившему мимо селянину, который бросил на меня исподлобья угрюмый, полный подозрения взгляд, которым в деревнях одаряют всех чужаков, – где дерево, под которым король обедал в день битвы?

Он еще больше насупился и хотел было ускользнуть, но я схватил его за плечо и потребовал ответа. Он кивнул на тропинку.

– На поле, куда она ведет, стоит дуб, – сказал он. – Там тиран и объедался.

За такую наглость я ударил его по лицу.

– Не давай воли языку! – предостерег я его. – Ты не смеешь говорить так в моем присутствии!

Он пожал плечами, словно мое назидание было пустым звуком.

– Я говорю правду, – сказал он. – Это мой долг и мое право.

– Прав у тебя нет никаких, а твой единственный долг – повиноваться, – сказал я, не веря своим ушам. – Король сражался, чтобы спасти нас всех.

– И в тот день мое поле было вытоптано, моего сына убили, а мой дом разграбили его солдаты. Так за что мне его любить?

Я хотел снова его ударить, но он угадал мое намерение и, весь съежившись, отпрянул, как собака, которую били слишком уж часто. И я только махнул этому жалкому отродью, чтобы он исчез с глаз моих. Однако он испортил мне настроение: мой план постоять там, где стоял король, чтобы приобщиться воздуха тех дней, утратил свою привлекательность, и после некоторых колебаний я вернулся в гостиницу, уповая, что Грейторекс завершил свой труд.

Надежда моя оказалась тщетной, и прошел добрый час, прежде чем он спустился по лестнице, держа листы бумаги, на которых его каракулями предположительно было запечатлено все мое прошлое и будущее. Его настроение и манера переменились – несомненно, чтобы напугать меня и увеличить плату. Если раньше он был безмятежно спокоен и, как мне показалось, не придал серьезности тому, что я ему рассказал, теперь он хмурился и выглядел сильно встревоженным. До того дня я никогда никакого дела с астрологией не имел, да и потом тоже. Мне неинтересно знать, что принесет будущее, все важное я уже знаю. Я занимаю свое законное положение, и в назначенный срок – завтра или через тридцать лет – я умру, как будет на то воля Божья. Астрология нужна только тем, кто не знает своего положения, не знает, каким оно станет; увлечение ею – это знак тяжкого положения народа и раздоров, раздирающих общество. Без сомнения, потому-то услуг таких людей, как Грейторекс, столь жадно искали во времена смут, ибо тогда человек одну минуту стоял на вершине власти, а в следующую уже был меньше, чем никем. Я не сомневаюсь в одном: если среди нас верх возьмет принцип уравнивания и больше людей начнут требовать возвышения на основании всего лишь своих достоинств и заслуг, то доходы гадателей заметно увеличатся. Разумеется, потому-то он и понадобился мне и потому-то, когда они перестали быть мне нужны, я перестал допускать их к себе. Ни один человек, искренне приемлющий волю Бога, не может обращаться к астрологии. Теперь я считаю, что решительно все происходит по соизволению Провидения; признавая это, не следует искать способов узнать больше.

– Ну, – сказал я, когда он разложил свои листы передо мной, – каков ответ?

– Обескураживающий и тревожащий, – ответил он с театральным вздохом. – И я не очень понимаю, как его истолковать. Мы живем в очень странное время, и сами Небеса несут знамения великих чудес. Я же знаю лишь одно, есть учитель, несравненно более великий, чем я, и каким мне никогда не стать; и вот он объяснит мне, если я сумею его отыскать. Я уехал из Ирландии и странствую только ради этой цели, но пока безуспешно.

– Да, времена тяжелые, – сказал я сухо. – Ну а мой гороскоп?

– Он меня очень тревожит. – И он поглядел на меня так, будто меня только сейчас ему представили. – Не знаю толком, что вам посоветовать. Вы словно бы рождены для великой цели.

Возможно, так говорят все гадатели, не берусь судить, но я почувствовал, что он говорит правду, почувствовал, что это так: в конце-то концов, какая цель может быть более великой, чем та, которую я поставил перед собой? И подтверждение из уст Грейторекса весьма подняло мой дух.

– Вы родились в день битвы при Эджхилле, – продолжал он. – В необычный и страшный день, в небесах царил хаос, и было множество знамений.

Я удержался и не сказал, что едва ли стоит быть магом, чтобы увидеть все это.

– И вы родились в не слишком большом отдалении от битвы, – продолжал он, – а это означает, что на вашу натальную карту влияли события, происходившие вокруг вас. Вам, конечно, известно, что карта вопрошающего пересекается с картой страны, где он родился?

Я кивнул.

– И вы родились Скорпионом с асцендентом в Весы. Теперь касательно поставленного вами вопроса, вы задали его ровно в два часа, и гороскоп я составлял по этому часу. Признак колдовства наиболее ясен, если владыка двенадцатого дома пребывает в шестом или если одна планета будет владыкой асцендента и двенадцатого дома, что случается, когда надлежащий асцендент бывает перехвачен, и тогда это может означать колдовство.

Если же происходит обратное и владыка асцендента будет в двенадцатом или в шестом доме, тогда это означает, что вопрошающий создал беды собственным упрямством.

Я тяжело вздохнул, уже сожалея, что отдал себя в руки мага-краснобая. Очевидно, Грейторекс заметил мое пренебрежение.

– Не отмахивайтесь от этого, сударь, – сказал он. – Вы полагаете, что это магия. Отнюдь нет. Это самая чистая из наук, единственный способ для человека постигнуть тайны души и даже самого времени. Все опирается на тончайшие расчеты, и если истинно, что самое низшее соединено с самым высочайшим (а в это должен веровать каждый христианин), то становится очевидным, что изучение одного должно открыть правду другого. Разве не сказал Господь: «Да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи, и для знамений? Бытие, глава первая, стих четырнадцатый. В этом вся астрология: прочтение знамений, которые Бог по милости своей дал нам, дабы мы руководствовались ими на путях наших, если бы только научились замечать их. Просто в теории, но тяжело на практике.

– Я ничуть не сомневаюсь в истине этого, – сказал я. – Однако подробности меня утомляют. Больше всего меня заботит вопрос. Наложены на меня чары или нет?

– Вы должны разрешить мне дать полный ответ, ибо частичный ответ – не ответ. Меня более всего заботит сопоставление вашей натальной карты с транзитной, ибо они находятся в странном противоречии. Поистине, ничего подобного мне видеть не доводилось.

– И?..

– Транзитная карта ясно указывает на присутствие каких-то чар, так как Венера, которая правит в вашем двенадцатом доме, твердо пребывает в шестом.

– Значит, ответ – да.

– Прошу вас, будьте терпеливы. Ваша натальная карта, кроме того, помещает асцендент в двенадцатый дом, а это указывает, что вы склонны быть творцом своих бед. Оппозиция Юпитера и Венеры делает вас склонным преувеличивать ваши трудности без оснований на то, а соединение Луны в девятом доме и в Рыбах означает, что вы склонны к фантазиям, которые толкают вас на опрометчивые поступки. Это указывает на необходимость осторожности в сем деле, а наиболее осторожны вы будете, если признаете свою вину. Ибо вы виноваты, и сила ее гнева подкреплена ее правотой, кем бы она ни была. И наиболее простое решение – не противостоять ему, а испросить ее прощения.

– А если она откажется?

– Она не откажется, если ваше раскаяние будет искренним. Я объясню попроще. Индикатор наложенных чар находится в точнейшей оппозиции к соединению ваших бед, порождаемых Марсом во втором доме.

– И что это означает?

– Это означает, что два аспекта вашей жизни составляют один. Ваш страх, что вас заколдуют, и то, что вы рассказали мне о других ваших бедах, тесно связаны между собой – настолько, что одно является другим.

Я уставился на него в изумлении. Ведь о моих картах он сказал то же самое, что Томас говорил о моих снах.

– Но как же это может быть? Она никогда не видела моего отца, да и не могла видеть. И наверное, ее силы не столь велики, чтобы вмешиваться в дела подобной важности.

Он покачал головой:

– Я излагаю положение вещей и не могу предложить объяснений. Но настоятельно прошу вас последовать моему совету. Эта девушка – эта ведьма, как вы ее называете, – гораздо могущественнее всех, кого я встречал.

– И более, чем вы?

– Несравненно более, – сказал он упрямо. – И я не стыжусь признаться в этом. И так же не подумаю вступать с ней в борьбу, как не подумаю броситься с обрыва в море. Вам тоже не следует этого делать, так как любые победы будут мнимыми, а поражение будет полным. И контрчары, которые могу предложить я, вряд ли принесут большую пользу, даже если и окажут временное действие.

– Все равно научите меня, чтобы я знал, что мне делать.

Он задумался, словно не доверяя моей внезапной настойчивости.

– Вы дадите мне ваше нерушимое слово, что последуете моему совету и поговорите с девушкой?

– Ну конечно – все, что вам угодно, – сказал я поспешно. – Ну а чары? Сотворите их для меня.

– Это вам придется сделать самому. – Он протянул мне фиал с волосами и кровью, которые столь насильственно забрал у меня. – Это серебро, металл Луны. Он содержит подобие того, что у нее есть вашего. Вам надо либо забрать ваше у нее и уничтожить, лишив ее чары основы, а если это вам не удастся, вы должны наполнить этот фиал ее мочой или кровью. Закопайте его, когда Луна будет на ущербе, пока он будет оставаться сокрытым, у нее не будет власти над вами.

Я взял фиал и осторожно спрятал в мою сумку.

– Благодарю вас, сударь. Весьма признателен. Сколько я вам должен?

– Я еще не кончил. Остается нечто куда более важное.

– Я думаю, что наслушался достаточно, благодарю вас. У меня есть талисман, и больше мне от вас ничего не нужно.

– Послушайте, друг мой, вы опрометчивы и неразумны и не слушаете тех, кто мудрее вас. Но все-таки послушайте. От этого зависит очень много!

– Ну хорошо. Говорите.

– Я еще раз повторяю, что девушка, на которой вы сосредоточились, не простая колдунья, если она вообще колдунья. Вы меня спросили раньше, страшусь ли я вступать в борьбу с ведьмами. Нет, обычно не страшусь. Но на этот раз я действительно полон страха Не вступайте в борьбу с ней, прошу вас И есть еще одно…

– Так что же?

– Другие могут отнять ваше состояние, ваш хлеб насущный, даже вашу жизнь. Но ваш величайший враг – это вы сами, ибо только у вас есть власть погубить вашу душу. Остерегайтесь! Есть люди, обреченные с мига своего рождения, но я верю, что абсолютного предопределения не существует и в нашей воле выбрать другой путь, если мы захотим. Я говорю вам о том, что может быть, а не о том, что обязательно будет.

– Теперь вы городите вздор, чтобы напугать меня и получить больше денег.

– Выслушайте меня, – сказал он, наклоняясь вперед и устремляя на меня пристальный взгляд, применяя всю силу, чтобы навязать мне свою волю. – Соединения на вашей натальной карте – необычные и путающие, и вам следует остерегаться. Подобное я видел прежде только один раз и не хотел бы увидеть снова.

– И что это было?

– В книге, которую мне дозволено было посмотреть только раз. Она принадлежала Плациду де Татису, а он получил ее, передаваемую из поколения в поколение, от самого Юлия Матерна, возможно, величайшего из магов. Она содержит много гороскопов, составленных в разные эпохи. В ней есть натальные карты Августа и Константина, Августина и многих-многих пап, полководцев и прелатов, и государственных мужей, и ученых докторов, и святых. Но я видел лишь один, сходный с вашим, и вы должны извлечь из него предостережение, если сумеете и пожелаете. Еще раз говорю вам: если вы пренебрежете моим предупреждением, то подвергнете опасности нечто большее, чем вашу жизнь.

– И чьим же был этот гороскоп?

Он поглядел на меня с мрачной серьезностью, будто боясь говорить.

– Искариота, – сказал он негромко.

He стану отрицать, что я покинул этого человека, потрясенный до глубины души услышанным от него, вне себя от ужаса и полностью во власти его чар. Признаюсь даже, что потребовалось время, прежде чем я обрел душевное равновесие и сумел разобраться в большей части его вздорных выдумок. Отдаю ему должное за его сноровку, он с великой наглостью умел подмешивать чуточку истинных сведений, чтобы выковывать оружие великой силы, которое добывало ему большие деньги от доверчивых простаков. Через некоторое время я уже подсмеивался над тем, как он навязал мне себя; ведь я было поверил ему. Он распознал мой страх, мою тревогу и воспользовался моей бедой, чтобы обогатиться.

Каким образом он этого достиг и как действуют все ему подобные, сообразить нетрудно, если немного подумать. Его вопросы помогли ему вызнать все необходимые сведения, а затем он принялся облекать в магические слова то, что я ему сам сказал, перемежая их обыденными советами, какие я мог бы получить от моей матери. Добавьте темные ссылки на оккультные книги – и вот перед вами шарлатан, в чьи сети угодить легко, а чтобы ему воспротивиться, требуется большая сила воли.

Но я воспротивился, хотя и счел, что среди сора было несколько жемчужин. Вначале даже мысль о том, чтобы просить прощения у этой девки, вызывала во мне отвращение, однако, пока я добирался до Оксфорда, разумные доводы возобладали. В конце-то концов, моя цель заключалась в том, чтобы очистить наше имя от пятна и вернуть то, что было моим по праву. Если эта девка была тут как-то замешана, тогда чем скорее ее злые чары будут сняты, тем будет лучше. Собственно говоря, магия этого человека доверия мне не внушала: ничего особенно чудесного он мне не сказал, а зато наговорил много вздора. Я не исключал того, что прибегну к его чарам, но не полагался на них и решил, что как бы неприятно это ни было, но обращение к ней выглядело наиболее прямым и наиболее вероятным способом покончить с этими трудностями.

Тем не менее я решил сначала обсудить мои розыски с Томасом и отправился к нему сразу же по возвращении в Оксфорд – узнать, как продвигаются его дела. О своих я заговорил далеко не сразу, в таком он пребывал унынии. Я узнал, что стратагема, к которой я прибегнул, чтобы помочь ему, не оказалась столь успешной, как мне хотелось бы, ибо доктор Гров прогнал Сару Бланди, едва пошли слухи о его любострастии, и этот поступок истолковали как решимость поступиться собой, а не как признание вины.

– Теперь все говорят, что приход получит он, – мрачно заключил Томас. – Из тринадцати старших членов факультета пятеро уже прямо предложили ему поддержку, а некоторые из тех, на кого я полагался, теперь избегают смотреть мне в глаза. Джек, как могло это случиться? Тебе лучше, чем кому-либо, известно, каков он. Я, чтобы успокоиться, поговорил со смотрителем, но он держался со мной холодно и неприязненно.

– Перемена времен, – сказал я. – Вспомни, многие старые друзья Грова теперь занимают влиятельные посты, близкие к правительству. Даже смотритель Вудворд в такие дни должен остерегаться навлечь на себя неудовольствие власть имущих. Его поставил Парламент, и он должен постоянно доказывать свою верность, чтобы король его не сместил. Но не отчаивайся, – добавил я бодро, потому что его кислая физиономия и тяжкие вздохи начинали меня бесить. – Битва еще не проиграна. У тебя в распоряжении остается несколько недель. И тебе следует сохранять веселый вид, ведь ничто так не раздражает людей, как созерцание за каждой едой физиономии, полной укоризны. Это еще больше ожесточит их сердца против тебя.

Ответом на мудрый совет был новый тяжкий вздох.

– Ты, разумеется, прав, – сказал он, – и я постараюсь выглядеть так, словно бедность для меня ничего не значит и я получаю величайшее удовольствие, видя, как побеждает худший.

– Вот именно. Так тебе и следует себя вести.

– Ну так развлеки меня, – сказал он. – Расскажи о своих успехах. Полагаю, ты передал своей матушке мой почтительнейший привет?

– Ну разумеется, – ответил я, хотя совершенно забыл это сделать, – и пусть я остался не очень ею доволен, но из моего посещения я почерпнул много полезного. Например, я обнаружил, что мой собственный опекун, сэр Уильям Комптон, поддался уговорам и стакнулся с моим дядей, чтобы лишить меня моего имения.

Я сказал это со всей шутливостью, на какую был способен, но мое сердце переполняла горечь, пока я растолковывал ему, что произошло. Ну а он, разумеется, начал подыскивать всякие оправдания.

– Быть может, он хотел сделать как лучше. По твоим же словам имение было в долгах и, следовательно, существовала опасность, что тебя, едва ты достигнешь совершеннолетия, бросят в долговую тюрьму, а в таком случае им руководила доброта.

Я возмущенно потряс головой.

– Нет, тут другое – я это чувствую, – сказал я. – Почему он с такой охотой поверил, что мой отец, его лучший друг, повинен в подобном преступлении? Что ему сказали? Кто сказал?

– Может быть, тебе следует спросить у него?

– Именно это я и намерен сделать, когда буду готов. Но сначала я должен кое-что уладить.

Сару Бланди я встретил поздно в тот же вечер после долгого ожидания. Сначала я намеревался посетить ее лачугу, но потом подумал, что против матери с дочерью вместе мне не устоять, и потому простоял в проулке добрый час, прежде чем она вышла из двери.

Не скрою, когда я приблизился к ней, сердце у меня колотилось, а ожидание ввергло меня в скверное расположение духа.

– Мисс Бланди, – сказал я, подходя к ней со спины.

Она стремительно обернулась и попятилась, а ее глаза тотчас запылали злобной ненавистью.

– Не подходи! – крикнула она, и ее рот безобразно оскалился.

– Я должен поговорить с вами.

– Мне нечего сказать тебе, а тебе – мне. Теперь оставь меня в покое.

– Не могу. Я должен поговорить с вами. Прошу вас, выслушайте меня.

Она покачала головой и повернулась, чтобы продолжить свой путь. Как ни омерзительно мне было, я обогнал ее, остановился перед ней и принял самое умоляющее выражение, какое только мог.

– Мисс Бланди, молю вас. Выслушайте меня.

Быть может, выражение моего лица было более убедительным, чем я полагал, так как она остановилась и с вызывающим взглядом, в котором я с радостью заметил и некоторый страх, сказала:

– Ну? Я слушаю. Говори, а потом оставь меня в покое.

Я глубоко вздохнул и лишь тогда принудил себя произнести:

– Я пришел испросить у вас прощения.

– Что?

– Я пришел испросить у вас прощения, – повторил я. – Приношу свои извинения.

Но она молчала.

– Вы принимаете мои извинения?

– А для чего?

– Нет, вы должны их принять. Я настаиваю.

– А если я откажусь?

– Не откажетесь! Вы не можете отказаться!

– Могу, и очень просто.

– Почему? – вскричал я. – Да как ты смеешь разговаривать со мной таким образом? Я пришел сюда как джентльмен, хотя у меня не было в том никакой нужды, и унизился, признав, что виноват, а ты смеешь мне отказать?

– Возможно, ты родился джентльменом; и в этом твоя беда. Но я не знаю никого, чьи поступки были бы более низкими. Ты надругался надо мной, хотя я не давала тебе никакого повода. Затем ты распустил про меня гнусные и злокозненные слухи, так что я лишилась места, а на улицах мне кричат оскорбительные слова, называют шлюхой. Ты отнял у меня доброе имя, а взамен предлагаешь только свое извинение, бессмысленное и совсем не искреннее. Если бы ты чувствовал свою вину всей душой, я бы сразу его приняла, но это не так.

– А ты откуда знаешь?

– Я вижу твою душу, – сказала она, и ее голос вдруг понизился до шепота, от которого у меня кровь застыла в жилах. – Я знаю, что она такое и какова она. Мне дано слышать, как она шипит в ночи, и ощущать вкус ее холода днем. Я вижу, как она горит, и соприкасаюсь с ее ненавистью.

Нуждался ли я – да и кто угодно другой – в более откровенном признании? Хладнокровие, с каким она доказала свою колдовскую силу, очень меня испугало, и я постарался ощутить раскаяние, как она требовала. Но в одном она была права, никакого раскаяния я не испытывал, и ее демоны дали ей увидеть это.

– Ты заставляешь меня страдать, – сказал я в отчаянии – Довольно!

– Как бы ты ни страдал, это меньше того, чего ты заслуживаешь, пока не переменишься по-настоящему.

Она улыбнулась, и у меня перехватило дыхание от выражения ее лица. Ибо оно подтвердило все, чего я страшился. Более безоговорочного признания своей вины не слышал ни один суд, и мне оставалось только пожалеть, что вокруг не было ни единого свидетеля. Девка увидела, что я догадался, так как задрала лицо и захохотала.

– Оставь меня в покое, Джек Престкотт, не то тебе будет еще хуже. Ты не можешь разделать того, что сделал, слишком поздно, но Господь карает тех, кто грешит и не кается.

– Ты смеешь говорить о Господе? Да как ты можешь хотя бы поминать Его имя? – вскричал я в ужасе от такого богохульства. – Кто ты для Него? Говори о своем господине, ты, блудная ведьма!

Тут же ее глаза потемнели от неистовой злобы, она шагнула вперед, ударила меня по лицу, ухватила за запястье и притянула мое лицо к своему.

– Никогда не смей, – прошипела она черным голосом, более похожим на голос какого-нибудь ее колдовского прислужника, чем на ее собственный, – никогда не смей разговаривать со мной так.

Потом она оттолкнула меня, грудь у нее вздымалась от ярости, и я тоже еле переводил дух после неожиданного на меня нападения. Затем, уставив на меня угрожающий палец, она ушла, оставив меня дрожать посреди пустого переулка.

Не прошло и часа, как меня скрутила жестокая боль во внутренностях, так что я скорчился на полу, и меня столь сильно рвало, что я даже не мог застонать от боли. Она возобновила свои нападения!

Об этом деле я говорить с Томасом не мог, на его помощь тут надеяться было нельзя. Сомневаюсь, что он вообще верил в духов; и уж конечно, полагал, что единственный подобающий способ защиты от них – это молитва. Но я-то знал, что одних молитв тут мало. Мне спешно требовалась контрмагия, а обрести ее надежды не было никакой. Что я мог сделать? Нагнать Бланди и учтиво попросить ее помочиться в сосуд, которым меня снабдил Грейторекс? Навряд ли бы я преуспел, равно у меня не было никакого желания вломиться в ее лачугу в поисках того, через что она, по убеждению ирландца, накладывала на меня свои чары.

Тут мне следует особо указать, что мой пересказ разговора с Бланди точен во всех подробностях; да и как же иначе, если каждое ее слово навсегда врезалось мне в память? Упоминаю я про это потому, что он содержит подтверждение всего, что было мне уже известно, и оправдание того, что произошло затем. Для сомнений или неверных истолкований места нет: она пригрозила мне худшим, как еще могла она вредить мне, чем через колдовство? Мне не требуется ни приводить свои доводы или что-то доказывать: она сама добровольно, когда ее никто не принуждал, призналась в этом и незамедлительно исполнила свою угрозу. С этого мгновения я уже твердо знал, что вступил в бой, который завершится гибелью либо ее, либо моей. Я говорю это без обиняков, чтобы стало ясно, что у меня не было выбора в моих действиях. Я был загнан в угол.

Вместо Томаса я пошел повидать доктора Грова, так как знал, что он все еще хранит веру в экзорцизм. Как-то, когда мне было пятнадцать лет, он прочел нам целую проповедь об этом, услышав про колдовство в Клинтоне неподалеку. Он сурово предостерег нас от игр с дьяволом и в тот же вечер весьма нежданно и милосердно помолился с нами о душах тех, кого подозревали в сговоре с силами тьмы. Он объяснил нам, что непобедимость Господа легко отразит происки Сатаны, если к ней искренне воззовут те, кто предал себя в руки Его; и пуритан он порицает еще и за то, что, отвергая обряд экзорцизма, они не только принижают священнослужителей в глазах простонародья (которое продолжает верить в духов, что бы там ни говорили их пастыри), но и отказываются от важного оружия в нескончаемой борьбе.

Я не видел его почти три года, если не считать того раза, когда, идучи по Главной улице, заметил его вдалеке, и был весьма удивлен, когда теперь увидел его вблизи. Судьба обошлась с ним милостиво. Мне помнился исхудалый человек в потрепанной одежде, висевшей на нем, как на вешалке, и со скорбным выражением лица. Теперь же передо мной был толстяк, который, очевидно, старался наверстать потерянное время во всем, что касалось еды и питья. Мне нравился Томас, и я желал ему всяческого добра, но почувствовал, что он ошибается, полагая, будто Гров не годится в пастыри Истон-Парвы. Я прямо-таки увидел, как после отличного обеда и бутылочки вина он вперевалку шествует в церковь, чтобы прочитать проповедь своим прихожанам о добродетели, именуемой умеренностью. И они будут любить его, так как всем нравится, когда по складу характера человек соответствует месту, которое отвела ему жизнь. Приход, почувствовал я, будет более счастлив под духовным управлением Грова, нежели Томаса, пусть над ним и будет меньше витать грозный страх Божьих кар.

– Я рад, что нахожу вас в добром здравии, доктор, – сказал я, когда он впустил меня в комнату, так же уставленную книгами и так же заваленную бумагами, как когда-то его комната в Комптон-Уинейтсе.

– А как же, Джек, а как же! – воскликнул он. – Мне ведь больше не нужно учить сопляков вроде тебя. А с Божьего соизволения так очень скоро и никого учить больше не понадобится.

– Поздравляю вас с избавлением от кабалы, – ответил я, а он кивнул, приглашая меня убрать стопку книг со стула и сесть. – Такое улучшение вашего положения должно быть вам по вкусу. Из семейного капеллана в члены факультета Нового колледжа – большой шаг для вас. Хотя мы и благодарим Господа за ваши прежние невзгоды. Иначе как мы могли бы обзавестись столь ученым наставником?

Гров крякнул, довольный комплиментом, но и подозревая, что я над ним подшучиваю.

– Да, это поистине большое повышение, – сказал он. – Хотя я весьма благодарен сэру Уильяму за его доброту. Не прими он меня в свой дом, я бы умер с голоду. Не самое счастливое время для меня, как, полагаю, вам известно. Впрочем, оно оказалось несчастливым и для вас. Уповаю, жизнь студента вам более по нраву.

– Да, вполне, благодарю вас. То есть была. Но сейчас я попал в большую беду и должен просить вашей помощи.

Такой прямой ответ, казалось, встревожил Грова, он с участием осведомился, в чем было дело. И я рассказал ему все.

– И кто эта ведьма?

– Девка по имени Сара Бланди. Вижу, вам известно это имя.

Едва я ее назвал, Гров потемнел и насупился, и я подумал не лучше ли мне было бы промолчать. Однако я поступил верно!

– Недавно она причинила мне большое огорчение. Великое огорчение.

– А, да, – сказал я неопределенно. – Я слышал кое-какие клеветы.

– Неужели? Могу я спросить, от кого?

– Пустое. Всего лишь сплетни за кружкой пива. Некий Вуд. Я тотчас сказал ему, что его слова постыдны. Еще немного, и я закатил бы ему пощечину, если сказать правду.

Гров снова крякнул, потом поблагодарил меня за мою доброту.

– Мало кто дал бы такой достойный отпор, – коротко сказал он.

– Но, как видите, – продолжал я развивать достигнутое, – она опасна, с какой стороны ни взглянуть. Все, что она ни делает, чревато бедами.

– Астрология подтверждает колдовство?

Я кивнул:

– На Грейторекса я полагаюсь не вполне, однако он неколебимо убежден в том, что на меня было наложено заклятие и что сила ее очень велика. Кроме нее, наложить заклятие просто некому: насколько мне известно, ни у кого другого нет причин питать ко мне вражду.

– Вы подвергались нападениям в голове и в нутре, так? А еще животных, и вам были сонные видения?

– Несколько раз. Именно так.

– Но если не ошибаюсь, вы страдали головными болями еще в детстве? Или память мне изменяет?

– Головные боли бывают у всех, – сказал я. – И не думаю, что мои были такими уж сильными.

Гров кивнул.

– Я чувствую, что ваша душа в треволнениях, Джек, – продолжал он мягко. – И это меня огорчает, ведь вы были беспечным ребенком, хотя своенравным и непокорным. Скажите, что вас гнетет? Почему на вашем лице застыл гнев?

– Я же проклят!

– Но кроме того? Вы ведь знаете, что дело не только в этом.

– И мне нужно вам объяснять? Вам не могут не быть известны бедствия, обрушившиеся на нашу семью. Ведь вы прожили у сэра Уильяма Комптона достаточно долго.

– Вы имеете в виду вашего батюшку?

– Разумеется. И особенно меня гнетет то, что члены моей семьи и особенно моя мать, желают забыть обо всем, что произошло. Память о моем отце очернена этим обвинением, и никто, кроме меня, словно не видит надобности вступиться за него.

Мне кажется, я неверно судил о Грове, так как по-детски страшился встречи с ним, словно опасаясь, что прошедших лет как бы не было вовсе и он вновь возьмет в руки розги; к счастью, он более видел во мне взрослого, нежели я чувствовал себя таким. Вместо того чтобы указывать, как мне следует себя вести, или выговаривать мне, или давать советы, которые я не желал выслушивать, он вообще почти ничего не говорил, а только слушал меня, пока мы сидели в его комнате, где все больше сгущались сумерки, и даже не встали зажечь свечу с наступлением вечера. Правду сказать, я даже не представлял себе, сколько бедствий меня поразило, пока не перечислил их тогда в Новом колледже.

Быть может, столь молчаливым Грова сделала его религия, так как, не будучи папистом, он все-таки веровал в исповедь и втайне отпускал грехи тем, кто искренне этого искал и на чье молчание он мог положиться. Мне даже пришло в голову, что захоти я, то мог бы в эту самую минуту навсегда положить конец его надеждам и обеспечить Томасу желанный приход. Достаточно было бы улестить его, чтобы он меня исповедал, а затем донести на него надлежащим властям, как на тайного католика. Тогда бы его сочли слишком опасным и не поручили бы его заботам приход.

Но я так не поступил, и, возможно, это было ошибкой. Я подумал, что Томас молод, и в свое время для него найдется новый вакантный приход. Юности (как я знаю ныне) естественно быть торопливой, однако честолюбивые желания легко должны умеряться смирением, а пылкость – почтительностью к старшим. Тогда я, разумеется, так не считал, однако льщу себя мыслью, что решение пощадить Грова, которого я с такой легкостью мог бы выставить на позор, не было нашептано своекорыстием.

Да, конечно, маленькая толика своекорыстия за этим крылась, как я не премину открыть. Правду сказать, позднее я дивился таинственным путям Провидения, которое направило меня к Грову, ибо мои бедствия привели меня к спасению и превратили гнетущее меня заклятие в орудие моего успеха. Поистине дивно, как Господь берет зло и обращает его в благо и использует тварь, вроде Бланди, дабы открыть сокровенную цель, прямо противоположную замышлявшейся погибели. Я верую, что теперь, когда великих пророков миновал, именно подобные случаи являют нам истинные чудеса.

Ибо Гров вновь начал обучать меня замечательному способу доказательств «за» и «против», и никогда еще я не получал урока прекраснее. Да если бы мои университетские наставники были столь же искусны, так, возможно, я более прилежно взялся бы за изучение юриспруденции, так как благодаря Грову я понял, пусть мимолетно, каким пьянящим может быть построение аргументов. В прошлом он ограничивал свои наставления фактами и беспощадно вбивал в нас правила грамматики и все такое прочее. Теперь я был мужчиной и вступил в возраст, когда начинают мыслить логически (высокий дар, ниспосланный Богом только мужчине, тогда как детям, животным и женщинам по воле Бога в нем отказано), и он, поучая меня, обходился со мной, как с таковым. Он мудро применял диалектику ритора для исследования аргументов; он не копался в фактах, которые слишком болезненно отзывались в моей душе, и сосредоточился на моем изложении их, чтобы заставить меня осмыслить их по-новому.

Он указал (его доводы были слишком сложны, чтобы я точно сумел запомнить все стадии его рассуждений, а потому тут я излагаю то, что он говорил, лишь в общих очертаниях), что я представил argumentum in tres partes. Это правильно по форме, сказал он. Однако отсутствует решение проблемы, что означает неполноту в развитии, а следовательно, и в логике. (Написав это, я понял, что, видимо, был на уроках внимательнее, чем мне казалось, так как номенклатура схоластов всплывает в моей памяти с удивительной легкостью.) Так, primum partum заключала несчастье с моим отцом. Secundum заключала мою бедность, так как меня лишили моего наследства. Tertium заключала заклятие, на меня наложенное. Задача логика, указал он, состоит в решении проблемы и объединении частей в единое положение, которое затем может быть выделено и подвергнуто исследованию.

– А посему, – сказал он, – рассмотрите все заново. Возьмите первую и вторую части своего аргументума. Какие общие нити их связывают?

– Мой батюшка, – сказал я, – обвиненный и лишившийся своей земли.

Гров кивнул, довольный, что я помню основы логики и оказался готов изложить элементы положенным образом.

– Затем я, как страдающий сын. Затем сэр Уильям Комптон, управляющий нашим имением и товарищ моего отца по Запечатленному Узлу. Больше пока мне ничего на ум не приходит.

Гров наклонил голову.

– Недурно, – сказал он. – Но вы должны взглянуть глубже, ибо утверждали, что без обвинения – первая часть – ваша земля не была бы потеряна – вторая часть. Разве не так?

– Да, так.

– Ну а это прямая причинность или косвенная?

– Я что-то не понял.

– Вы постулируете второстепенный случай и исходите из того, что второе явилось косвенным следствием первого, но не исследовали возможности, не была ли связь обратной. Разумеется, вы не можете утверждать, что потеря земли вызвала опорочивание вашего отца, ибо это невозможно по времени и, следовательно, абсурд. Однако вы могли бы заключить, что предположительная потеря земли привела к обвинениям, а они, в свою очередь, стали причиной ее действительной потери: идея отчуждения породила реальность через посредство обвинений.

Я уставился на него в ошеломлении, так как его слова попали точно в цель: он выразил вслух подозрение, грызущее меня с той ночи, которую я провел в кабинете моего дяди. Возможно ли, что все обстояло именно так? Возможно ли, что обвинения, погубившие моего отца, были всего лишь порождением алчности?

– Вы говорите…

– Я ничего не говорю, – сказал доктор Гров. – А лишь указываю, что вам следует тщательнее обдумывать свои аргументы.

– Вы меня обманываете, – сказал я. – Вы, очевидно, знаете об этом деле что-то, чего не знаю я. Вы бы не направили мои мысли в это русло, если бы у вас не было на то веской причины. Я хорошо вас знаю, доктор. И ваши рассуждения, кроме того, подразумевают, что мне следует взвесить и другую возможность.

– Какую же?

– Такую, что звеном, соединяющим обвинение с отчуждением, была действительная виновность моего отца.

Гров просиял.

– Превосходно, молодой человек. Я весьма вами доволен. Вы мыслите с беспристрастностью истинного логика. Но не найдете ли вы еще чего-то? Мы, полагаю, можем исключить случайность несчастья – обычный довод атеистов.

Я размышлял долго и старательно, так как был доволен, что мной довольны, и хотел заслужить новые похвалы; на уроках они редко доставались на мою долю, и я испытал непривычную теплую радость.

– Нет, – сказал я наконец. – Это две главные категории, которые необходимо рассмотреть. Все остальное подчиняется двум альтернативным положениям. – Я немного помолчал. – У меня нет желания умалить возвышенность этой беседы, однако самые веские аргументы требуют фактов, как балласта. И у меня нет сомнений: рано или поздно вы укажете на их отсутствие в важнейших построениях.

– Вы начинаете говорить как адвокат, сударь, – заметил Гров, – а не как философ.

– Однако к этому случаю закон вполне приложим. Логика может продвинуть нас лишь на столько-то. И должен существовать способ сопоставить два указанные предположения – виновен мой отец или нет. А достичь этого с помощью одной лишь метафизики невозможно. Поэтому расскажите мне. Вам ведь известны какие-то обстоятельства.

– Ничего подобного, – ответил он. – Тут я должен вас разочаровать. Я видел вашего батюшку всего один раз, и хотя нашел его красивым и крепким человеком, но этого мало, чтобы судить его или хотя бы составить мнение о нем. И об обвинениях против него я услышал совершенно случайно, когда невольно подслушал, как сэр Уильям сказал своей супруге, что считает своим долгом сообщить известное ему.

– Что? – вскричал я, с такой яростью наклонившись в кресле, что, мне кажется, Гров перепугался. – Что вы слышали?

Гров посмотрел на меня с видом искреннего недоумения.

– Но ведь вы же, конечно, должны это знать? – сказал он. – Что сэр Уильям был тем, кто первым выступил с этими обвинениями? Вы же в то время жили в его доме. И должны были что-то слышать о происшедшем.

– Ни единого слова. А когда это случилось?

Он покачал головой:

– В начале тысяча шестьсот шестидесятого года, если не ошибаюсь. С большей точностью я вспомнить не могу.

– Что же произошло?

– Я в библиотеке искал нужный мне том, так как сэр Уильям разрешил мне свободно пользоваться книгами, пока я жил там. Библиотека не из лучших, но мне она представлялась маленьким оазисом в пустыне, и я часто пил там. Вы, разумеется, помните эту комнату. Она почти всеми окнами выходит на восток, но в глубине образует угол, где помещался кабинет, в котором сэр Уильям занимался делами имения. Я никогда его там не тревожил, так как, занимаясь денежными расчетами, он всегда приходил в неистовый гнев – слишком уж болезненно они напоминали ему, в какую нищету он впал. Все домашние еще много часов после этого остерегались попадаться ему на глаза. Однако в тот раз его супруга нарушила это правило, и вот почему я сейчас могу вам что-то рассказать. Видел я очень мало, а слышал далеко не все, однако дверь оставалась чуть приоткрытой, и в щель я увидел, что благородная дама стоит на коленях перед супругом и умоляет его тщательно обдумать то, что он собирается сделать.

«Мое решение принято, – ответил он вовсе не сердито, хотя и не привык отчитываться в своих поступках. – Мое доверие обманули, мою жизнь продали. Даже вообразить трудно, что человек мог так поступить, а что это сделал друг, и вовсе нестерпимо. Оставить это безнаказанным нельзя».

«Но ты уверен? – спросила миледи. – Нельзя в заблуждении бросить подобное обвинение такому человеку, как сэр Джеймс, вот уже двадцать лет твоему другу, чьего сына ты воспитывал почти как собственного. И ты должен помнить, что он непременно… что он должен будет вызвать тебя. И побежденным окажешься ты».

«Я не буду с ним драться, – ответил сэр Уильям, на этот раз с мягкостью, видя, как встревожена его супруга. – Я признаю, что оружием владею хуже. Но у меня нет ни малейшего сомнения в истинности моих обвинений. Предостережение сэра Джона Рассела не оставляет для них места. Письма, документы, записи о встречах он получал от Морленда; и подлинность многих я могу удостоверить сам. Я знаю его почерк и его шифр».

Тут дверь закрылась, – продолжал Гров, – и я больше ничего не слышал, но следующие несколько дней миледи пребывала в большом расстройстве, а сэр Уильям был занят более обыкновенного. В конце недели он тайно отбыл в Лондон, где, полагаю, представил свое обвинение и шифры приближенным короля.

Дослушав рассказ Грова, я чуть было не рассмеялся. Ведь я прекрасно помнил эти дни. Действительно, как-то утром сэр Уильям покинул дом и куда-то умчался на коне. И в предыдущие дни все домашние были в унынии, словно тело перенимает недуг головы, которая им управляет. И тут я вспомнил, как перед отъездом сэр Уильям позвал меня к себе и предупредил, что я должен буду вскоре уехать. Мне пора, сказал он, вернуться к моим родным, так как я уже не ребенок и должен приступить к выполнению моих обязанностей. Мое детство кончилось.

Однако обстоятельства моего отъезда из Комптон-Уинейтса не имеют отношения к моей истории, а мне следует завершить рассказ о моей встрече с доктором Гровом. В том, ради чего я к нему пришел, он отказался мне помочь. Не захотел совершить обряд экзорцизма: видимо, Бланди проникла в его душу, опередив меня, и так распалила его себялюбие, что он страшился подвергнуться осуждению в такое решающее для его карьеры время. Как я ни тщился, переубедить его мне не удалось, добился я только обещания, что он подумает, если я представлю ему более убедительные доказательства наложенного на меня заклятия. А пока он может лишь предложить мне помолиться со мной. Я не хотел его обидеть, но мысль о том, чтобы провести вечер на коленях, меня совсем не прельщала, а кроме того, полученные от него сведения взбудоражили все мои чувства, и я был готов на время забыть обо всем сверхъестественном. Важнейшим было то, что я получил новое звено в цепи коварного обмана и подробно расспросил доктора. «Документы, которые он получил от Морленда через сэра Джона Рассела». Это означало, что сэр Джон просто переслал их, получив от кого-то еще. Видимо, он был рад содействовать распространению слухов, но исходили они не от него. Верный ли это вывод? Доктор Гров ответил, что как будто бы да, однако, по его мнению, Рассел не сомневался в их достоверности. Но помочь мне отыскать, от кого они исходили, он не мог. Было от чего прийти в бешенство: одно слово Рассела избавило бы меня от множества хлопот, но его поведение в Танбридже свидетельствовало, что этого слова из его уст я не услышу никогда. Выйдя из комнаты Грова в Новом колледже, я решил, что настало время навестить мистера Вуда.

В спешке и волнении я упустил из виду одно важное обстоятельство, и только когда тяжелая, обитая гвоздями дверь дома Вуда на улице Мертон отворилась передо мной, вспомнил, что Сара Бланди – служанка его матери. Но к моему величайшему облегчению, дверь мне отворила не она, а мать Вуда, которую мой приход, казалось, рассердил, хотя час был еще не поздний.

– Джек Престкотт приветствует мистера Вуда и был бы весьма обязан, если бы он его принял, – сказал я и увидел, что она почти решила попросить меня уйти и не возвращаться, пока я не договорюсь заранее. Однако она смягчилась и жестом пригласила меня войти. Минуты через две Вуд спустился ко мне, тоже с весьма недовольным видом.

– Мистер Престкотт, – сказал он, когда с поклонами было покончено, – я удивлен, что вижу вас здесь. Жалею, что у меня не было времени приготовиться к чести вашего посещения.

Я пропустил мимо ушей это порицание и сказал, что дело не терпит отлагательства, а я пробуду в городе недолго. Вуд заворчал и – пустозвон эдакий – сделал вид, будто у него по горло всяких важных дел, но потом уступил и повел меня к себе в комнату.

– Я удивлен, что не вижу здесь эту Бланди, – сказал я, пока мы поднимались по лестнице. – Она ведь служит у вас, не так ли?

Вуд как будто смутился.

– Мы все обсудили, – сказал он, – и решили, что будет лучше отказать ей. Вероятно, наиболее разумное решение и, безусловно, наилучшее для доброго имени моей семьи. Тем не менее это меня не радует. Матушка к ней очень благоволит. Даже поразительно. Я никогда не находил этому объяснения.

– Может быть, ее околдовали, – сказал я как можно шутливее.

Вуд бросил на меня взгляд, показавший, что такая мысль и ему приходила в голову.

– Быть может, – сказал он медленно. – Странно, как мы все оказываемся в подчинении у наших слуг.

– У некоторых слуг, – заметил я, – и некоторые господа.

Его подозрительный бегающий взгляд выдал, что он понял порицание, но пожелал уклониться.

– Но, я полагаю, вы пришли не сетовать на то, как трудно подыскать хорошую служанку, – сказал он.

Я рассказал ему о моих затруднениях и кое-что о моей беседе с доктором Гровом.

– Я знаю, что эти свидетельства, предположительно те же, о каких мне говорил лорд Мордаунт, стали известны свету от сэра Уильяма. Я теперь знаю, что он получил их через сэра Джона Рассела от некоего Морленда. Так кто такой этот Морленд?

– Это, я полагаю, – сказал он, снуя по комнате, будто заблудившийся крот, перебирая одну кипу бумаг за другой, пока не добрался до нужной ему, – это, я полагаю, большой тайны не составляет. Думаю, это Сэмюэль Морленд.

– И он?

– Теперь он, насколько мне известно, сэр Сэмюэль. Что само собой весьма примечательно и дает пищу для размышлений. Чтобы удостоиться такой милости при его прошлом, он должен был оказать великую услугу. Такой услугой могло быть разоблачение предателя среди доверенных лиц короля.

– Или передача поддельных документов с якобы таким разоблачением.

– О, вполне, – ответил Вуд, кивая и шмыгая носом. – Да, вполне, так как Морленд славился тем, что можно назвать умением владеть пером. Некоторое время он работал у Турлоу, если не ошибаюсь, и даже попытался занять его место, когда Турлоу вышвырнули в последние дни Протектората, если я все помню правильно. Затем, мне кажется, он перешел к роялистам. Время, как всегда, выбрал с безупречной точностью.

– Так что возможность подделки документов не представляется вам нелепой?

Вуд покачал головой:

– Либо ваш отец был виновен, либо нет. Если нет, то требовалось найти способ создать иллюзию виновности. Но, думается, у вас есть только один способ выяснить это обратиться к самому Морленду. Он, мне кажется, живет где-то в Лондоне. От мистера Бойля я слышал, что он занимается гидравлическими машинами для осушения болот и тому подобным. И говорят, они весьма хитроумны.

Я чуть было не упал на колени, чтобы поблагодарить глупого коротышку за эти сведения, и не мог не признать, что Томас был прав, отрекомендовав его мне. Я ушел так быстро, как дозволяли приличия. И на следующее утро после ночи, которую мое лихорадочное волнение сделало бессонной, отправился в почтовой карете в Лондон.

 

Глава одиннадцатая

Ни в одном большом городе мне прежде бывать не доводилось – Оксфорд далеко превосходил все остальные мне знакомые. Почти вся моя жизнь прошла либо в поместьях, соседствовавших с деревеньками, в которых жителей набралось бы не больше сотни-другой, либо в рыночных городишках с населением всего лишь в несколько тысяч. Лондон (как мне говорили, хотя я не верю, что кто-нибудь знает это наверное) вмещал около полумиллиона человек. Он расползался по окрестным полям и лугам, будто огромный гноящийся прыщ на лице земли, губя ее и отравляя всех в нем живущих. Когда я откинул кожаную занавеску, чтобы смотреть в окошко кареты, то сначала был заворожен, но это изумление сменилось омерзением, едва мне открылась вся убогость тамошней жизни. Я (как уже должно быть ясно) не охотник до книг, но у меня в памяти запечатлелась строка из стихотворения, которую доктор Гров заставил меня разобрать грамматически. Поэта не помню, но он, думается, был мудрым и здравомыслящим человеком, так как сказал: «В городе жить не могу я, ибо лгать не научен». И так будет всегда: честность сельского жителя очень неуместна в городе, где ценится коварство, а прямодушие презираемо, где все люди заботятся лишь о себе самих, а благородство вызывает только смех.

Прежде чем навести справки о сэре Сэмюэле Морленде, мне, решил я, следовало отдохнуть и приготовиться к предстоящему разговору. А потому я взял свою сумку, перешел широкий тракт, который соединяет Лондон с Вестминстером (хотя там возводится столько всяких построек, что вскоре уже невозможно будет различить, где кончается один город и начинается другой), и направился на север в поисках заведения, где можно было бы купить чего-нибудь поесть и выпить. Вскоре я вышел на пьяццу (так ее назвали, хотя для любого англичанина сгодилась бы и простая площадь), которая, мне сказали, не уступит ни одной площади в Европе. Мне она такой уж величественной не показалась из-за убогости вокруг – торговки овощами, и грязь, и растоптанные отбросы. Там имелись харчевни, но цены запрашивались такие, что я удалился, ужасаясь дерзости их хозяев.

За углом начинался переулок, который выглядел более пристойно, но я вновь ошибся, так как «Друри-Лейн» слывет одним из самых гнусных и опасных мест в городе, кишащем шлюхами и головорезами. Я увидел только театр, которому вскоре предстояло открыться, да актеров в костюмах, которые обеспечивали им защиту от закона, но до чего же потешными они в них выглядели!

От Ковент-Гардена я пошел в Лондон, задержавшись только в замусоренном переулке за собором Святого Павла, чтобы оставить свои вещи в жалкой гостиничке, которую мне аттестовали как и дешевую, и честную. Такой она и оказалась, но, к несчастью, эти достоинства не дополнялись тишиной и чистотой. По одеялам ползали вши, и, судя по некоторым признакам, те, с кем мне предстояло делить общее ложе, к благородному сословию не принадлежали. Но у меня в волосах уже были вши, и тратить деньги на что-нибудь чище не имело смысла. Тут я начал расспрашивать про сэра Сэмюэля Морленда и вскоре узнал, где он проживает.

Старый дом стоял на еще более старой улице вблизи Боу-Черч, и не сомневаюсь, что через несколько лет он сгорел дотла в большом пожаре, так как был старинной постройки из дерева и крыт соломой. Он мог бы выглядеть красиво, если бы за ним хорошо присматривали. Это, разумеется, еще одна беда жизни в городе: если владельцы сами там не живут, то о домах никто не заботится, они ветшают и гниют, обезображивая улицу и превращаясь в рассадники всяких вредных тварей. Сама улица, узкая и темная из-за выступающих верхних этажей, полнилась криками лавочников, расхваливавших свои товары по всей ее длине. Я выглядывал вывеску с быком, как мне было сказано, но она до того обветшала, что я дважды прошел улицу из конца в конец, прежде чем разглядел, что растрескавшаяся почернелая доска над одной из дверей когда-то изображала быка.

Когда дверь отворилась, меня без всяких церемоний сразу впустили, даже не осведомившись, зачем я пришел.

– Твой хозяин дома? – спросил я у открывшего дверь человека. Никогда еще я не видел слуги столь непотребного вида, заросшего грязью и в мерзейшем рубище.

– У меня нет хозяина, – сказала эта образина с удивлением.

– Прошу прощения, видимо, я ошибся дверью. Я ищу сэра Сэмюэля Морленда.

– Это я, – ответил он, и настал мой черед изумляться. – А кто вы?

– Мое имя… э… Гров, – сказал я.

– Рад познакомиться с вами, мистер Гров.

– А я с вами, сударь. Меня послал мой батюшка. У нас в Дорсете есть заболоченные земли, и, прослышав про ваши успехи в осушке…

Я даже не успел докончить свою ложь, так как Морленд ухватил мою руку и долго ее тряс.

– Превосходно! – вскричал он. – Поистине превосходно. И вы желаете посмотреть мои машины, не так ли? Воспользоваться ими для осушения своих земель?

– Ну…

– Проверить, работают ли они, э? Я читаю ваши мысли, молодой человек. А что, если этот изобретатель – шарлатан? Лучше произвести, так сказать, разведку, прежде чем вкладывать деньги. Вы в искушении, ибо знаете, сколь хитроумны голландцы и как они сторицей увеличили плодородие своей земли и преобразили болота в сочные пастбища, но вам все равно не верится. Вы слышали об осушении заболоченных низин с применением насосов, но не знаете, подойдут ли они вам. Ведь так, не правда ли? Не трудитесь отрицать. На ваше счастье, я человек неподозрительный и охотно показываю мои творения всем, кто желает на них посмотреть. Так идемте же, – весело заключил он, вновь завладев моей рукой, и потащил меня к двери. – Вот сюда.

В некотором ошеломлении от такого приема я позволил увлечь себя из тесной прихожей в большую комнату за ней. Я догадался, что дом прежде принадлежал торговцу шерстью и тут он хранил свои тюки. Бесспорно, помещение это было гораздо обширнее, чем позволял предположить фасад (торговцы всегда прикидываются бедняками и прячут свои богатства от чужих глаз), и воздух здесь был приятным и свежим, так как двери в дальнем конце стояли открытыми и даже в это время года впускали столько света, что я на миг почти ослеп.

– Что скажете? Внушительно, э? – спросил он, приняв мою растерянность за изумление. Однако когда я вновь обрел зрение, то и правда был изумлен, так как в жизни не видел подобного собрания всякой всячины. Многочисленные столы ломились под странными приспособлениями, и бутылками, и бочонками, и разнообразнейшими инструментами. У стен были сложены куски дерева и металлов, а пол усеивали стружки, лужицы масляной жидкости и обрезки кожи. Двое-трое слуг – возможно, ремесленники, способные изготовлять машины по его чертежам, – трудились за верстаками, пилили металл, строгали дерево.

– Поразительно! – сказал я, так как он явно ждал моего восхищения.

– Поглядите-ка, – перебил он в увлечении, вновь освобождая меня от необходимости говорить. – Что вы скажете об этом?

Мы стояли перед прекрасным дубовым столом, совсем пустым, если не считать необычайную маленькую вещицу, не больше мужской ладони, из прекрасно обработанной и гравированной меди. Вверху помещались одиннадцать колесиков с выгравированными цифрами на каждом. Ниже располагалась длинная пластина, видимо, прятавшая другие циферблаты, потому что маленькие прорези в ней являли еще цифры.

– Прекрасно, – сказал я. – Но что это?

Он засмеялся, радуясь моей неосведомленности.

– Счетная машина, – произнес он с гордостью. – Лучшая в мире. Увы, не единственная, так как некий французишка имеет свою. Но, – тут он понизил голос до доверительного шепота, – работает она не очень хорошо. Хуже моей.

– А что она делает?

– Принцип тот же, что у костей Непера, но куда более хитроумный. Два набора колесиков показывают числа от единицы до десяти тысяч или от полупенни и выше, если она требуется вам для денежных расчетов. Ручка поворачивает их с помощью зубцов, обеспечивающих верное соотношение. По часовой стрелке – сложение, против часовой – вычитание. Моя следующая машина, которая еще до совершенства не доведена, сможет вычислять квадратные и кубические корни и даже заниматься тригонометрией.

– Весьма полезно, – сказал я.

– Воистину. Скоро каждая счетная контора в мире обзаведется такой, если я найду способ оповестить их о ней. Я стану богатым человеком, а опытная наука двинется вперед семимильными шагами: ведь тогда заниматься ею смогут не только искушенные в математических исчислениях. Недавно я послал одну доктору Уоллису в Оксфорд, так как он первый здесь в этой сфере.

– Вы знаете доктора Уоллиса? – спросил я. – Я тоже с ним знаком.

– И близко, хотя последнее время не виделся с ним. – Он умолк и улыбнулся какой-то своей мысли. – Можете даже сказать, что когда-то мы занимались общим делом.

– Я передам ему ваши приветы, если желаете.

– Не знаю, обрадуют ли они его. Тем не менее благодарю за любезное намерение. Но вы ведь здесь ради другого. Пойдемте в сад.

Слава Богу, мы оставили арифметические машины, и я последовал за ним во двор, где он остановился перед чем-то вроде большой бочки с торчащей из нее высокой трубой. Он посмотрел на нее с печальным, тоскливым выражением, покачал головой и тяжко вздохнул.

– Вы желали показать мне это?

– Нет, – ответил он с сожалением. – Мне пришлось, увы, отказаться от нее.

– Но почему? Она не работает?

– Напротив. Слишком уж хорошо работает. Она знаменует попытку обратить силу пороха для разрешения трудностей с откачкой воды. Видите ли, это великая помеха для работ в шахтах. Глубина шахт в наши дни – иногда до четырехсот футов – означает, что извлечение воды с их дна требует больших усилий, так как ее необходимо поднимать на ту же высоту. А вы знаете вес водяного столба высотой в четыреста футов? Разумеется, нет. Если бы знали, то поразились бы дерзости человека, хотя бы допустившего подобную мысль. Мой замысел, видите ли, заключался в том, чтобы установить над шахтой закрытое вместилище, наполненное воздухом, каковой достигал бы воды под землей, а вторая, соединенная с ней труба, вела бы наверх.

Я кивнул, хотя уже почти ничего в его объяснениях не понимал.

– Во вместилище взрываем толику пороха, и это создает внутри него большое давление. Оно устремляется вниз и гонит воду по второй трубе вверх. Повторяем это часто и получаем непрерывное устремление воды вверх.

– Звучит чудесно.

– Да. Но, к несчастью, я еще не придумал способа обеспечить взрывы необходимой силы и частоты. Либо труба лопается, а это опасно, либо столб воды устремляется вверх на пятьдесят футов, а новой воды не поступает. Этот замысел я запатентовал и могу не опасаться соперников, но если мне не удастся найти решения, отличная идея может пропасть втуне. Я подумывал применить нагретую воду, так как вода, превращаясь в пар, требует гораздо больше пространства – примерно в две тысячи раз больше, вам это известно? И в процессе обращения приобретает необоримую силу. Так если бы найти способ загонять пар вниз в трубу или в какого-либо рода насос, мы бы получили силу, необходимую для поднятия воды.

– Ну а трудность?

– Трудность в том, как понудить пар двигаться в нужном направлении, а не в каком-то другом.

Я не понимал почти ни единого слова, но его воодушевление и восторг были таковы, что я и вообразить не мог, как преградить поток речей, рвущихся из его уст. К тому же охота, с какой я, казалось, слушал, весьма его ко мне расположила, тем самым увеличив вероятность, что он поделится со мной сведениями, в которых я нуждался. А потому я засыпал его вопросами и изображал величайший интерес ко всем этим премудростям, которые при обычных обстоятельствах ничего, кроме презрения, у меня не вызвали бы.

– Иными словами, у вас нет работающих насосов, вы это хотите мне сказать? – спросил я через некоторое время.

– Насосов? Да сколько угодно. Полным-полно насосов. Цепные насосы, и отсасывающие, и цилиндрические. Но пока у меня еще нет мощного насоса, изящного насоса, который выполнял бы свою работу с простотой и элегантностью.

– Ну а болота? Какими пользуются для них?

– Ах, это! – сказал он с глубоким пренебрежением. – Это совсем другое дело. С точки зрения механики совершенно неинтересное. – Он поглядел на меня и снова вспомнил, зачем я здесь. – Но, разумеется, тем более заслуживающее затрат, потому что ничего нового им не требуется. Задача, видите ли, самая простая, а простым задачам лучше всего подходят простые решения, вы не согласны?

Я ответил, что вполне согласен.

– Большие пространства этих болот, – сказал он, – лежат ниже уровня моря, совсем как в Нидерландах, надо полагать, иначе они звались бы не Низкими Землями, а как-нибудь иначе.

Некоторое время он посмеивался своей шутке, и я присоединился к его смеху, как требовала учтивость.

– Это вы, разумеется, знаете. Ну так достаточно просто помешать новой воде проникать в эти низины, насыпав дамбы, чем голландцы и занимаются из века в век, из чего следует, что никаких особых трудностей тут нет. Вопрос в том, как убрать воду, уже находящуюся там. Так как же это сделать?

Я признался в своем полном невежестве в этом вопросе, чем немало ему угодил.

– С реками все просто: выкапываете новое русло, и вода утекает сама собой. Другое дело – трубы. Деревянные трубы под землей, которые собирают воду и дают ей возможность стечь. Беда в том, что это и дорого, и медленно. И более того: суша вокруг, как и море – вы не забыли? – расположена выше, ну так куда же воде стекать?

Я снова покачал головой.

– Да некуда, – сказал он с силой. – Ей некуда стекать, поскольку вода вверх не течет, как известно всем. Вот почему столько прибрежных болот и по сей день остаются неосушенными до конца. Но мои насосы позволяют преодолеть эту трудность, и в споре потребностей человека с желаниями Природы у Природы можно вырвать победу. Ибо вода потечет-таки вверх и будет отведена, а плодородная почва осушена.

– Превосходно, – сказал я. – И весьма прибыльно.

– Поистине. Джентльмены, которые создают компании для осушения своих земель, становятся очень богаты. И я тоже надеюсь получить кое-какую выгоду, так как и у меня есть такая земля. В Харланд-Уите. Сударь? Вам худо?

Я словно почувствовал сильный удар в живот, ибо упоминание Харланд-Уита, моей родовой земли, сердца всего поместья моего отца, было столь нежданным, что у меня перехватило дыхание, и, боюсь, я чуть было не выдал себя, так я побледнел и тяжело задышал.

– Простите меня, сэр Сэмюэль, – сказал я затем. – Я склонен к головокружениям. Сейчас все пройдет. – Я бодро улыбнулся и сделал вид, что совершенно оправился. – Харланд-Уит, вы сказали? Впервые о нем слышу. Вы давно им владеете?

Он хитро ухмыльнулся.

– Всего несколько лет. Очень выгодная покупка, так как земля продавалась дешево, а я лучше понимал ее ценность, чем продававшие.

– Ну разумеется. А кто были продавцы?

Но он оставил мой вопрос без ответа, предпочитая восхвалять свою проницательность, а не признаваться в своей низости.

– Теперь я завершу осушение, а потом сам ее продам, положив в карман недурную прибыль. Его светлость герцог Бедфордский уже дал согласие купить ее, так как вся земля вокруг давно принадлежит ему.

– Поздравляю вас с подобной удачей, – сказал я, оставляя эту попытку ради новой. – Скажите, сударь, как хорошо вы знаете доктора Уоллиса? Я спрашиваю потому, что одно время он был моим наставником. Он советуется с вами касательно своих опытов и математики?

– Боже великий, конечно, нет, – ответил Морленд с неожиданной скромностью. – Хотя я и математик, но признаю, что он превосходит меня во всех областях этой науки. Наше знакомство было куда более житейским: просто одно время мы оба были в подчинении у сэра Джона Турлоу. Разумеется, я был тайным сторонником его величества, тогда как доктор Уоллис в те дни стоял за Кромвеля.

– Вы меня удивляете, – сказал я. – Теперь он выглядит верноподданнейшим из верноподданных. К тому же какие услуги могли оказывать священнослужитель и математик такому человеку, как Турлоу?

– Многочисленные и разнообразные, – ответил Морленд, улыбнувшись моему простодушию. – Доктор Уоллис умеет составлять и прочитывать тайнописи лучше всех в стране. По-моему, он ни разу не потерпел неудачи, ни разу не встретил достойного соперника в криптографии. Турлоу много лет пользовался его услугами. Ему в Оксфорд отправлялись связки зашифрованных писем, и уже со следующей почтовой каретой он возвращал их прочитанными. Поразительно. Нам прямо-таки хотелось посоветовать королевским сторонникам не переводить время зря на тайнопись: ведь если их письма попадали к нам, Уоллис непременно их прочитывал. Если он ваш наставник, то попросите его показать вам некоторые, я уверен, что он все еще их сохраняет, хотя, натурально, не делает достоянием гласности это свое прошлое занятие.

– И вы тоже знали Турлоу? Просто поразительно!

Мой комплимент ему польстил и вызвал желание произвести на меня еще большее впечатление.

– Поистине. Три года я был почти его правой рукой.

– Вы состоите с ним в родстве?

– Боже мой, нет. Меня отправили посланником в Савойю вступиться за преследуемых протестантов. Я пробыл там несколько лет, а заодно присматривал за обосновавшимися там изгнанниками. То есть оказался полезным, заслужил доверие и по возвращении получил пост, который сохранял, пока мне не пришлось бежать, когда открылось, что я посылал сведения его величеству.

– Значит, его величество счастлив в своих слугах, – сказал я, испытывая внезапный прилив презрения к нему из-за подобного самохвальства.

– Отнюдь не во всех. На каждого верного, вроде меня, приходится другой, готовый продать его за мешочек соверенов. Я разоблачил худших из них, устроив так, чтобы король получил кое-какие документы из прочтенных Уоллисом.

Я знал, что близок к своей цели. Если мне удастся сохранить спокойствие и не возбудить его подозрений, то я мог бы выведать у него драгоценные сведения, о каких и не мечтал. В этом я не сомневался.

– Вы дали понять, что более не в добрых отношениях с доктором Уоллисом. По причине того, что произошло в те дни?

Он пожал плечами!

– Это теперь не имеет значения. Все осталось в прошлом.

– Расскажите мне, – сказал я и еще не успел договорить, как понял, что перегнул палку. Морленд сощурился, и выражение чудаковатого добродушия излилось с его лица, как прокисшее вино из бутылки.

– Быть может, в Оксфорде вы интересовались не только своими занятиями, молодой человек, – сказал он вполголоса. – Советую вам вернуться в свое дорсетское поместье и заниматься только им, если такое поместье вообще существует. Всякий человек, интересуясь делами, которые его не касаются, подвергает себя немалой опасности.

Он взял меня за локоть и попытался проводить к входной двери. Я презрительно отбросил его руку и повернулся, готовясь его укротить.

– Нет, – сказал я в уверенности, что без труда с ним справлюсь и вытрясу из него все нужные мне сведения, если сочту необходимым – Я желаю узнать…

Тут я умолк, потому что Морленд хлопнул в ладоши, и тотчас отворилась какая-то дверь, из которой к нам вышел звероподобный детина с кинжалом, заткнутым за пояс на самом видном месте. Он ничего не сказал и остановился, ожидая приказаний.

Не знаю, сумел ли бы я справиться с таким противником. Вполне возможно. Но не менее возможным было и то, что верх возьмет он. В нем было что-то от бывалого воина, и, уж конечно, оружием он владел искуснее меня.

– Простите мое поведение, сэр Сэмюэль, – сказал я, совладав с собой, как мог. – Но ваши рассказы безмерно увлекательны. Да, правда, я наслышался всяких историй в Оксфорде, и они меня весьма заинтересовали, как и всякого молодого человека. Вы должны извинить увлечение и любознательность юности.

Мои слова его не умиротворили. Успокоить раз пробудившееся подозрение надежды не было. За годы, отданные обману и двуличию, он, разумеется, узнал цену молчания и не был склонен к неосторожности.

– Проводи этого джентльмена, – сказал он слуге, затем учтиво мне поклонился и ушел. А я тотчас оказался на шумной улице, проклиная себя за глупость.

К этому времени стало ясно, что мне следует вернуться в Оксфорд. Мои розыски приближались к завершению, и ответа на оставшиеся вопросы надо было искать там. Но уехать сразу я не мог, так как ближайшая почтовая карета отправлялась только на следующий день. Будь я не столь утомлен, страшный зуд от укусов блох, которыми изобиловал соломенный тюфяк, служивший общим ложем для постояльцев, привел бы мои чувства в раздражение, а звуки, издаваемые моими соседями, преисполнили бы их отвращением. Однако ни то, ни другое не причинило мне никаких неудобств, едва я надежно привязал сумку с деньгами к поясу и помахал кинжалом, прежде чем спрятать его под подушку, дабы они побереглись воспользоваться моим сном.

Наутро я медлил, как истинный джентльмен, неторопливо запивая хлеб пинтой эля, и покинул гостиницу, только когда солнце стояло уже высоко в небе.

Так как мне нечем было занять себя, то я разыграл любопытствующего путешественника и посетил собор Святого Павла – возмутительно обезображенный каменный храм, совсем лишенный былого великолепия из-за ущерба, причиненного пуританами, и все же в своем унижении несравненно более величественный, чем аляповатое воплощение самодовольства, которое теперь возводится на его месте. Я постоял, наблюдая книгопродавцев и юрких торговцев памфлетами, приютившихся во дворе собора, и слушал, как глашатаи и констебли громогласно перечисляют преступления и обманы – урожай зла за минувшую ночь. Столько краж, нападений, мятежных нарушений порядка, что, казалось, для их совершения весь город должен был не спать до утра. Затем я пошел в Вестминстер, обозрел дворец и с благоговением взирал на то окно, из которого вышел король Карл, чтобы приять свое кровавое мученичество. Теперь окно было затянуто черным крепом в память злого деяния, и я некоторое время размышлял о карах, которые вытерпела страна в воздаяние за этот чернейший грех.

Впрочем, такие развлечения быстро меня утомили, а потому я купил у лоточника еще хлеба и направился назад через Ковент-Гарден, который был столь же малоприятен моим чувствам теперь, как и накануне. Меня мучил голод, и я взвешивал, не потратить ли внушительную сумму на пинту вина, как вдруг почувствовал легкое прикосновение к моему плечу.

Я не такая уж деревенщина, чтобы не понять, чем это могло грозить, и обернулся, уже хватаясь за кинжал, но удержал руку, увидев перед собой прекрасно одетую молодую женщину. Лицо у нее было недурное, но настолько скрытое париком, и мушками, и румянами, и белилами, что дарованная ей Господом миловидность была почти неразличима. Но больше всего меня поразил смрад духов, который настолько заглушал ее природные ароматы, что казалось, будто ты вошел в цветочную лавку.

– Сударыня? – сказал я холодно, когда она подняла бровь и улыбнулась моему испугу.

– Джек! – воскликнула эта тварь. – Не говори, что ты меня забыл.

– Боюсь, вы тут имеете преимущество передо мной.

– Ну, ты-то, может, и забыл меня, только я не могу забыть, как галантно ты защищал меня под звездным небом по дороге в Танбридж.

Тут я вспомнил. Молоденькая шлюшка! Но как она изменилась! Только, на мой взгляд, изменилась она не к лучшему, хотя ей, видимо, улыбнулась удача.

– Китти! – сказал я наконец, припомнив ее имя. – Какой прекрасной леди ты стала! Ты должна меня простить, что я не сразу тебя узнал. Перемена столь велика, что винить меня ты не должна.

– Ах, всеконечно, – сказала она, жеманно обмахиваясь веером. – Хотя из тех, кто со мной знаком поближе, никто леди меня не назовет. Была я шлюхой, а сейчас поднялась до метрессы.

– Приношу мои поздравления, – сказал я, так как она, видимо, этим гордилась.

– Благодарю. Он преотличный человек, с большими связями и очень щедрый. И притом не слишком противен с лица. Я поистине счастливица. Если все сложится хорошо, то он, прежде чем я ему надоем, наградит меня достаточно, и я смогу купить себе мужа. Но скажи мне, ты-то что тут делаешь, посередь этой улицы, разинув рот, будто деревенский олух? Это место для тебя самое неподходящее.

– Я ищу, где бы поесть.

– Харчевен тут предостаточно.

– Я не могу… не хочу потратить столько.

Она весело засмеялась.

– Зато я могу и хочу.

И с наглостью, от которой у меня дыхание сперло, она взяла меня под руку и повела назад на пьяццу в кофейню с вывеской «У Уилла», где потребовала отдельную комнату, приказав подать туда обед и напитки. Слуга не только не возмутился, но угодливо ей поклонился, будто и вправду знатной даме, и несколько минут спустя мы уже сидели в просторной комнате на третьем этаже с окнами на шумную площадь внизу.

– Никто не будет против? – спросил я с тревогой, опасаясь, как бы ее господин в припадке ревности не подослал к нам наемных убийц. Она не сразу сообразила, о чем я говорю, а тогда снова засмеялась.

– Нет-нет, – сказала она. – Он хорошо меня знает и понимает, что я никогда не пожертвую своим будущим ради маленькой неосторожной шалости.

– Могу ли я узнать имя твоего благодетеля?

– Ну конечно. Оно известно всем, кроме тебя. Он – милорд Бристоль, находчивый и обласканный фаворит короля, хотя и не молод. Я подцепила его в Танбридже, а потому, как видишь, у меня есть весомая причина быть благодарной тебе. Я там и дня не пробыла, как получила от него приглашение. Уж я постаралась его ублажить, развлекала, как могла, и думала, на том все и кончилось. И нате вам: мое общество требуется ему и в Лондоне, и приманку он предложил щедрейшую.

– Он в тебя влюблен?

– Вот уж нет! Но кровь у него горячая, а его жена – старая карга, и он смертельно боится подцепить что-нибудь. Все это она придумала: первой заметила меня на улице, да и указала ему на меня.

Она погрозила мне пальцем.

– Ты вроде бы хочешь прочесть мне проповедь, Джек Престкотт. Так воздержись, прошу тебя, или я рассержусь. Ты такой добродетельный, что способен только осуждать, но что прикажешь делать мне? Я продаю свое тело за маленькую долю богатства и роскоши. А вокруг полно священников да проповедников, которые за то же продают свои души. Значит, я в хорошем обществе, а в такой толпе еще одну грешницу никто и не заметит. Можешь мне поверить, Джек, добродетель в наши дни томится в одиночестве.

Я не знал, что ответить на такое откровенное признание в порочности. Оправдать ее я не мог, но и осуждать был не склонен, так как это положило бы конец нашему знакомству, а вопреки всему ее общество было мне приятно. И тем более потому, что она, желая похвастать своим благополучием, заказала наилучшие кушанья и вино и настояла, чтобы я съел столько, сколько способны вместить мой желудок и выдержать моя голова. И все это время она рассказывала мне столичные сплетни и болтала о головокружительном возвышении ее любовника при дворе, так что теперь (сказала она) он уже соперничает за милости короля с самим лордом Кларендоном.

– Само собой, Кларендон очень влиятелен, – объявила она, делая вид, будто посвящена во все тайны правительства. – Но всему свету известно, что его важная серьезность выводит короля из себя, тогда как веселость лорда Бристоля развлекает его величество. А этот король всегда приносил жертвы на алтарь развлечений. Вот почему лорд Кларендон уязвим; чтобы столкнуть его, много усилий не потребуется, и тогда я стану второй шлюхой королевства после леди Каслмейн. Жалко, что мой лорд – папист; это ведь большая помеха на его пути, но, может быть, и ее удастся преодолеть.

– И ты думаешь, все это может произойти? – спросил я, против воли завороженный ее россказнями. Странно, как сплетни о власть имущих вызывают особый интерес.

– О да! Я очень надеюсь. И ради самого лорда Кларендона тоже.

– Думаю, он вряд ли поблагодарит тебя за сочувствие.

– А следовало бы, – сказала она, на мгновение став серьезной. – Нет, правда. Потому что я слышу много тревожного. Он наступил на ногу не одному влиятельному человеку, а они не все такие мирные и великодушные, как мой лорд. Если он не лишится власти, как бы ему не лишиться чего-нибудь поважнее.

– Вздор! – сказал я. – Власть он потеряет, однако он старик, так что иначе и быть не может. Но он навсегда останется богатым и могущественным и в фаворе. Такие люди, как он, которые никогда не берут в руку шпагу и не испытывают свою храбрость в деле, всегда выходят сухими из воды и преуспевают, а те, кто несравненно лучше них, падают мертвыми у дороги.

– Ого-го! – воскликнула она. – По-моему, сказано от души, так вот почему ты в Лондоне?

Я совсем забыл, что рассказывал ей о своих розысках, и теперь кивнул.

– Навожу здесь справки о некоем сэре Сэмюэле Морленде. Ты что-нибудь про него слышала?

– Вроде бы да. Он ведь выдумывает всякую механику, верно? И часто искал покровительства придворных вельмож для своих затей.

– И у него есть могущественные покровители? – спросил я. – Всегда полезно знать, с чем ты имеешь дело. Опасно обнаружить, что тот, на кого ты решил напасть, находится под защитой сильных мира сего.

– Нет, насколько я знаю. Кажется, он имеет какое-то отношение к осушению болот, а в таком случае может знать герцога Бедфордского, но больше мне ничего не известно. Хочешь, чтобы я разузнала? Это нетрудно. А услужить тебе приятно.

– Буду глубоко благодарен.

– Ну, мне только это и требуется. Я все сделаю. Ты не против зайти сегодня вечером ко мне? По утрам я в распоряжении леди Каслмейн, а днем – милорда, но вечера – мои, и я могу принимать, кого захочу. Таков наш уговор, и я должна кого-то приглашать, хотя бы для того, чтобы напомнить ему, что уговор есть уговор.

– С большим удовольствием.

– Ну а теперь, надеюсь, ты сыт и отдохнул, так как я должна тебя покинуть.

Я встал, отвесил низкий поклон, благодаря ее за доброту, и даже посмел поцеловать ей руку. Она весело засмеялась.

– Довольно, сударь, – сказала она. – Ваши глаза вас обманули.

– Вовсе нет, – возразил я. – Ты куда больше леди, чем многие дамы, которых я встречал.

Она покраснела и посмеялась надо мной, чтобы скрыть удовольствие от этого комплимента. Затем она выплыла из комнаты в сопровождении маленького подаренного ей арапчонка, который присутствовал при нашем разговоре с начала и до конца. Ее лорд, конечно, покладист и великодушен, сказала она, однако не стоит понапрасну напрашиваться на его неудовольствие.

Уже темнело и похолодало, а потому я скоротал несколько часов в кофейне неподалеку от собора Святого Павла, читая журналы и прислушиваясь к разговорам других посетителей, каковые заново пробудили во мне отвращение к этому городу и его обитателям. Столько глупой дерзости, столько похвальбы, столько времени, зря потраченного на пустое краснобайство ради того лишь, чтобы поразить собеседников и втереться к тем, кто стоит выше. Сплетни в городе – это товар, который продается и покупается; если его нет, его изготовляют, как фальшивомонетчики – золотые из всякой дряни. Но мой покой хотя бы не был нарушен, так как никто моего общества там не искал, чему я был искренне рад; хотя нынче в моде часто посещать такие заведения, унижать свое достоинство в доброй компании, как они выражаются, я чураюсь плебейской вульгарности.

Время шло, хотя и медленно, и в конце концов приблизился назначенный час моего свидания. Я побаивался этой встречи, несмотря на то, что различие наших положений в жизни, казалось, обеспечивало мне надлежащее превосходство. Однако Лондон губителен для истинной почтительности. Кто вы есть, не так важно, как то, чем вы кажетесь; безродный самозванец может заслонить джентльмена древнего рода только потому, что лучше одет и держится с приятной обходительностью. Что до меня, то я бы восстановил правила, на которых настаивала наша великая королева. Ни один купец не должен сметь одеваться, как джентльмен, и обязан расплачиваться за любое бесстыдное подражание, ибо это мошенничество, и его следует карать, как таковое. Точно так же, как для шлюх – мошенничество прятать под личиной свою истинную натуру.

Ну а Китти порок принес великие выгоды, и хотя мне тяжко признавать, что хорошее может воспоследовать из плохого, она обставила свою жизнь с немалым gout, как нас теперь научили выражаться. Должен сказать, я рад, что мы, англичане, все еще настолько крепкий народ, что для обозначения подобного вздора вынуждены занимать словечки у французов. Хотя многие подобные ей служительницы Венеры хвастливо выставили бы напоказ плоды своего ремесла, она жила скромно, окружив себя солидной дубовой мебелью, а не раззолоченными иностранными поделками. На стенах для тепла – простые шпалеры, а не какие-нибудь пестрые гобелены. Единственной уступкой возмутительному тщеславию был ее портрет на стене, нагло повешенный напротив портрета ее лорда; будто они были мужем и женой. Это, почувствовал я, было оскорбительным, однако, заметив мое негодование, она заверила меня, что получила портреты в подарок и поступить иначе не могла.

– Джек, – сказала она, когда мы обменялись приветствиями и сели, – я должна поговорить с тобой очень серьезно.

– К твоим услугам.

– С твоего разрешения я должна просить тебя о великой любезности взамен сведений, которые я тебе сообщу.

– Я окажу тебе всякую любезность, – сказал я с легким негодованием, – и нет никакой нужды ее выторговывать.

– Благодарю тебя. Я хочу получить от тебя обещание никогда никому не говорить о том, где мы познакомились.

– Ну разумеется, – сказал я.

– Этого просто не было. Возможно, ты и познакомился с молоденькой шлюхой по дороге в Кент, но это была не я. Теперь я происхожу из почтенной, но бедной семьи в Херфордшире, и в Лондон меня привез милорд как дальнюю родственницу своей супруги. Кем и чем я была, никому не известно и должно оставаться неизвестным.

– Кажется, это тебе ничем не повредило.

– Да. Но повредит, когда он лишит меня своей протекции.

– Ты так его третируешь?

– Конечно. Он, я думаю, не жесток. Он назначит мне пенсию, и я уже скопила немалые деньги. К тому времени, когда я постарею, у меня будут средства для безбедного существования. Но что тогда? Полагаю, мне следует выйти замуж, но если мое прошлое станет известным, хорошего мужа я не найду.

Я нахмурился на ее слова.

– Ты намерена выйти замуж? У тебя есть поклонник?

– Целое множество, – сказала она с милым смехом. – Хотя ни один не осмелился сделать мне предложение. Это было бы слишком уж дерзко. Однако женщина с собственностью, какой я буду, да еще имеющая доступ к одному из самых влиятельных людей в королевстве? Я – дорогой приз, если только кто-нибудь не погубит меня беззаботной болтовней. Однако не могу сказать, что брак выглядит так уж привлекательно.

– И все же это мечта почти всех женщин.

– Отдать мое заработанное тяжким трудом состояние моему муженьку? Не сметь ничего делать без его разрешения? Жить под страхом, что я лишусь своих собственных денег, когда он умрет? О да, чудеснейшая мечта!

– Ты надо мной потешаешься, – сказал я сурово. Она снова засмеялась.

– Пожалуй. Но мое положение в доме моего будущего мужа будет надежнее, если я войду туда как Катерина Ханнай, дочь Джона Ханная, херфордширского эсквайра, а не как бывшая Китти-шлюха.

Наверное, вид у меня сделался расстроенный, так как согласиться было нелегко. А вдруг бы я услышал, что она выходит замуж за джентльмена, пусть даже мне незнакомого? Смогу ли я остаться в стороне, когда человек подвергает опасности свое имя и должен будет жить под постоянной угрозой разоблачения?

– Я не прошу у тебя одобрения. И покровительства тоже. А только твоего молчания, – сказала она кротко.

– Что же, – ответил я, – мы, кажется, живем в веке, когда шлюхи становятся знатными дамами, а знатные дамы – шлюхами. Родовитость ставится ни во что, лишь бы видимость была соблюдена. Не берусь утверждать, что из тебя не выйдет такой же хорошей жены, как из многих достойных невест. А потому я даю вам мое слово, мисс Ханнай из Херфордшира.

Дав ей его, я дал ей очень много, и она оценила мою жертву. И поистине с тяжелым сердцем был я вынужден взять его назад, когда через годы и годы услышал, что она намерена вступить в брак с сэром Джоном Маршаллом, состоятельным джентльменом в Хэмпстеде. Я терзался, решая, как поступить, и лишь с величайшей неохотой заключил, что долг не позволяет мне уклониться и не написать сэру Джону, не сообщить ему все, что мне было известно о женщине, которая угрожала злоупотребить его именем.

К счастью, это было еще в будущем, а тогда она была мне глубоко благодарна и иначе не помогла бы мне.

– Надеюсь, мои маленькие открытия помогут мне отблагодарить тебя за вторую добрую услугу, которую ты мне оказал. Я в сильном сомнении, но тем не менее расскажу тебе то, что узнала, а потом познакомлю тебя с мистером Джорджем Коллопом, который согласился поужинать у меня.

– Кто он такой?

– Управляющий герцога Бедфордского. Очень влиятельный человек, так как в его ведении находится одно из самых больших состояний в стране.

– Ну так остается надеяться, что при этом он еще и честный человек.

– Да. И неколебимо верен. И очень способный. Вот почему ему платят почти сто фунтов в год наличными вдобавок к возмещению всех его расходов.

Это произвело на меня большое впечатление. Мой отец всегда сам управлял своим имением, да и в любом случае не мог бы платить столько одному слуге.

– Притом найдется много людей, которые охотно платили бы ему вдвойне, потому что он сделал герцога даже еще богаче, чем тот был раньше. Говорят, его светлость новой пары чулок не купит, не посоветовавшись прежде с мистером Коллопом.

– А какое отношение он имеет к сэру Сэмюэлю Морленду?

– Болота, – ответила она. – Ему поручен надзор за планом осушения болотистых низин, задуманным герцогом Бедфордским. И он знает об этом больше кого бы то ни было, а потому знает очень много и о сэре Сэмюэле.

– Ах так! А что еще ты узнала для меня?

– Не очень много. После возвращения его величества этот Морленд получил некоторые пенсии и синекуры, но называл еще много других, которых ему не дали. Он, кажется, считает, будто оказал такую услугу, что ни одна награда не будет ее достойна. Однако милорд ставит ее не так уж высоко.

– Ты должна говорить яснее, Китти, – сказал я. – Возможно, дело дойдет до суда. И я не могу допустить, чтобы свидетельства в мою пользу прятались в смутности темных слов.

– Я узнала это от милорда сегодня днем, – сказала она. – Ты, я уверена, знаешь, что он был одним из самых верных сторонников короля и ради него терпел долгие годы нужды и изгнания. И он не одобряет тех, кто менял стороны в последнюю минуту. По его словам, ему точно известно, что Морленд встречался с лордом Мордаунтом, когда оба были в Савойе. Он как-то замешан в аресте Мордаунта и других заговорщиков и выступал на судебном процессе, оправдавшем Мордаунта. Милорд также упомянул, что почти все награды и пенсии Морленд получил по ходатайству лорда Мордаунта. Странная любезность по отношению к тому, кто, предположительно, пытался тебя повесить. И даже больше, чем ты сделал бы для человека, связанного с тобой долгой дружбой. Вот что сказал милорд.

Когда она замолчала, я долго и внимательно смотрел на нее. И она мне кивнула.

– Свои выводы ты должен сделать сам, – сказала она. – Я спрашивала милорда, но он отвечал только, что самое очевидное обычно и есть правда.

– А что это значит?

– Он сказал, что иной помощи оказать не может; ведь если он выдвинет обвинения против Мордаунта, это будет выглядеть прямым нападением на Кларендона: они так близки, что нападки на одного – это атака против другого. Однако он желает тебе удачи и просит принять его совет. Если ты как следует подумаешь, то найдешь доказательства того, о чем он говорит. Джек, что с тобой?

Облегчение, которое я испытал при этих словах, было так велико, что я вынужден был наклониться в кресле и крепко себя обнять, лишь бы не лопнуть от величайшей радости. Наконец-то я нашел человека, который поверил тому, что, как я знал всегда, было правдой. И наконец-то я получил доказательство, в котором нуждался. Удивительно, что обязан им я был такому источнику; что разгадку – почти разгадку – причины всех моих бед и избавления от них мне суждено было услышать из уст шлюхи. Но это произошло именно так, ибо ангелы Господни могут принимать столько же разных обличий, сколько и слуги дьявола.

Теперь я знал, кто состряпал обвинения против моего отца, я знал, кто был истинным предателем, и мне оставалось только узнать, почему таким образом поступили именно с моим отцом, а не с кем-либо другим. Я был близок к возможности изобличить Турлоу в гнуснейшей низости и оправдать его смерть от моей руки. Я опустился на одно колено и поцеловал ей руку и еще раз, и еще, и еще, пока она не расхохоталась и не отняла ее.

– Ну-ну! – воскликнула она весело. – И чем же я заслужила такое обхождение?

– Ты положила конец многолетним мукам и сняла пятно с доброго имени моей семьи. А если мне улыбнется удача, то благодаря тебе я получу назад свое имение и надежды на славное будущее. Если кто и заслуживает преклонения, то это ты.

– Благодарю вас, любезный рыцарь, – сказала она. – Хотя и не вижу, в чем моя заслуга. Я ведь только повторила тебе слова милорда.

– В таком случае я приношу ему благодарность через тебя. Он, конечно же, самый добрый, самый лучший господин, какого только может пожелать себе любой человек… или любая женщина. Возможно, это дерзость с моей стороны, но если представится удобный случай, когда можно будет это сделать без неловкости, будь добра, передай ему мою благодарность и позаботься, чтобы он понял, что всегда может рассчитывать на мои услуги, если в них будет нужда, я с радостью исполню все.

– Непременно. А ты долго пробудешь в Лондоне?

– Мне нужно уехать завтра.

– Жаль. Мне хотелось бы представить тебя ему. В следующий раз напиши заранее, и я позабочусь, чтобы он показал всему свету, что смотрит на тебя, как на друга.

– Ну, друг, пожалуй, это уже чересчур, – сказал я. – Но я был бы благодарен, если бы стало ясно, что я пользуюсь его покровительством.

– Так и будет. А вот, – добавила она, когда по ступенькам лестницы застучали тяжелые сапоги, – и мистер Джордж Коллоп.

Его низкое происхождение дало о себе знать, едва он вошел в комнату и низко поклонился той, кого принял за знатную даму. Движения его были неуклюжи, речь груба, как и его дорсетский выговор. Кажется, он был сыном фермера-арендатора и втерся в милость его светлости благодаря своей сноровке. Впрочем, тут нет ничего дурного, однако необходимость выслушивать его деревенское бурчание была дорогой ценой за его услуги. Видимо, его финансовые способности были действительно велики, ибо ничем другим он похвастать не мог.

Многие годы доступа в благородное общество нисколько не отполировали его манер и не придали утонченности его речи, он принадлежал к тем простолюдинам, которые чванятся своей неотесанностью. Одно дело презирать изнеженность столицы и двора, но совсем другое – нарочито отвергать основы благовоспитанности. То, как Коллоп плюхнулся в кресло с такой силой, что ножки подогнулись, а затем вытащил тряпицу и утер лоб – он был плотного сложения, грузен, с багровым носом на красном лице, – не оставляло сомнений, что утонченность манер он не ставит ни во что.

– Этот джентльмен, мистер… э… Гров, – начала Китти с улыбкой в мою сторону, – весьма увлечен планом осушения болот. И потому я попросила вас встретиться с ним: ведь больше вас никто про это не знает, раз вы наблюдаете за работами на землях его светлости.

– Оно так, – сказал он и ничего не добавил, считая, видимо, что этого вполне достаточно.

– У его отца есть очень заболоченная низина, и он хотел бы узнать, могут ли тут помочь машины сэра Сэмюэля Морленда. Он о них наслышан, но не знает, как отличить правду от бахвальства.

– Ну, – сказал он и снова умолк, погрузившись в размышления о столь важном предмете.

– Мои батюшка, – вмешался я, желая избавить Китти от участия в этой тяжеловесной беседе, – опасается, что машины потребуют больших расходов, и деньги эти могут быть выброшены на ветер. Он очень хотел бы выяснить истинное положение вещей, но обнаружил, что сэр Сэмюэль не склонен к прямым ответам.

Коллоп всколыхнулся от короткого смешка.

– Что так, то так, – сказал он. – А я вам помочь не могу, мы его машинами не пользуемся.

– Но, насколько я понял, все планы только на нем и держатся.

– Он из тех, кто напускает на себя важность без всякого на нее права. Правду сказать, он только деньги вложил. У сэра Сэмюэля есть что-то около трехсот акров в Харланд-Уите, которые после осушки будут стоить вдесятеро дороже, чем сейчас. Оно, конечно, ни в какое сравнение не идет с тем, чем владеет его светлость. А это девяносто тысяч акров.

К большому удовольствию Коллопа, я ахнул от изумления.

– Да, великое дело. Всего-то выходит около трехсот шестидесяти тысяч акров. Бесплодные земли, которые с помощью хитроумия человеческого и милости Божьей начнут приносить богатые урожаи, да уже и приносят.

– Неужели совсем уж бесплодные? А как же тамошние жители? Их ведь много, сдается мне.

Он пожал плечами:

– Не так чтобы очень. Перебиваются кое-как. Но по мере надобности их выселяют.

– Так это же должно обходиться очень дорого.

– И обходится. И немало людей вложили свои денежки, хотя выгода такая верная, что опасаться нечего. Разве что сельчане или землевладельцы задерживают работы.

– Так, значит, дело не такое уж верное?

– Всякую помеху можно преодолеть. Если крестьяне возражают, их выселяют, а если землевладельцы отказываются дать согласие, отыскиваются способы, как его получить. Некоторые очень даже законные, другие, – тут его глаза весело заблестели, – не так чтобы уж.

– Неужели хоть кто-то из землевладельцев возражает?

– Еще как! По всяким подлым и невежественным причинам люди вот уже тридцать лет вставляют палки нам в колеса. Но теперь, когда престкоттовская трудность улажена, и остальные разрешатся.

При этих словах мое сердце забилось быстрее, и я лишь с трудом удержался от изумленного восклицания. К счастью, Коллоп не отличался наблюдательностью, да и Китти, заметив, как я потрясен, минут десять отвлекала его пустыми придворными сплетнями.

– Но я перебила вас, сударь, – весело сказала она потом. – Вы рассказывали нам о ваших битвах. А кто этот человек, про которого вы упомянули? Престуик, кажется, ведь так?

– Престкотт, – поправил ее Коллоп. – Сэр Джеймс Престкотт. Заноза у нас в боку в течение многих лет.

– Он не захотел разбогатеть? Странно, что в подобных случаях кого-то приходится уговаривать.

– Да нет. – Коллоп ухмыльнулся. – Разбогатеть-то он хотел. Беда была в его зависти.

Китти вопросительно посмотрела на него, и Коллоп был только счастлив удовлетворить ее любопытство, даже не подозревая, как разоблачает низость свою и других каждым гнусным своим словом.

– От разделения земли он особой выгоды не получил и опасался появления людей позначительнее его в краю, где его семья господствовала не один век. И он подстрекал местных жителей портить то, что мы строили. Поставим плотину, а по ночам местный сброд пробивает в ней дыры и снова затопляет осушенную было землю. Мы подавали на них в суд, а он как тамошний мировой судья не находил ни единого из них виновным. И так из года в год. Потом начались смуты, и этот сэр Джеймс отправился в изгнание. Но с войной иссякли деньги, да и в любом случае часть его земли лежала на пути канала, который нам требовалось прокопать, а продать ее он наотрез отказывался. А без этого нам пришлось бы либо отвести реку, либо оставить под болотами около пятнадцати тысяч акров.

– Но, конечно, разумнее было бы предложить ему больше.

– Он бы не взял. – Коллоп с ухмылкой пригрозил ей пальцем. – И вот тут Господь оказал свою милость. Родственник милорда, сэр Джон Рассел, узнал это от самого сэра Сэмюэля Морленда и доставил все сведения, которые нам требовались, чтобы понудить Престкотта вновь бежать из страны. Управляющий его имением вынужден был продать землю, чтобы имение не забрали за долги, и мы прокопали свой канал там, где нам было надо.

Я больше не мог смотреть на его грубую самодовольную физиономию и всерьез опасался, что проткну его шпагой прямо на месте, если услышу еще хоть слово. Мои глаза заволок красный туман, голова закружилась, и я с трудом отошел к окну. Я не мог думать, такая боль разрывала мне голову, и я чувствовал, как по лбу у меня катится пот и капает на одежду, а горло мне сжимала судорога, не позволяя дышать. Необходимость выслушать, как этот грязный безродный мужлан подстроил падение моего отца ради наживы, возмутила мою душу. Я даже не мог радоваться тому, что настолько приблизился к моей цели: низость и своекорыстие этих людей преисполнили меня печали. Теперь я хотя бы узнал, почему в Танбридж-Уэлсе сэр Джон Рассел отказался даже посмотреть на меня. Он не смог бы вынести стыда и остаться жить.

– Вам дурно, сударь? – еле расслышал я встревоженный голос Китти. Она, наверное, увидела, как побелело мое лицо, пока я стоял у окна, стараясь совладать с собой. Казалось, она задала свой вопрос откуда-то издалека, так как ей пришлось несколько раз повторить свои слова, прежде чем я на них отозвался.

– Да, благодарю вас. Это мигрень, которой я подвержен. Думаю, причина в городском воздухе и натопленности ваших апартаментов, я к этому не привык.

У Коллопа хотя бы достало ума тут же откланяться. Я слышал, с какой церемонной учтивостью Китти поблагодарила его за любезность и позвала лакея проводить его до двери. Мне кажется, прошло порядочно времени – хотя это могли быть и минуты, и часы, – прежде чем у меня достало сил отойти от окна. Она уже приготовила холодный компресс, который наложила мне на лоб, а для подкрепления дала мне выпить стакан охлажденного вина. Собственно говоря, она была от природы доброй женщиной, одной из самых добрых, каких я только встречал.

– Я должен извиниться перед тобой, – сказал я затем. – Боюсь, я поставил тебя в очень неловкое положение.

– Ничего подобного, – ответила она. – Полежи тут, пока не соберешься с силами. Я не совсем поняла важность его рассказа, но я видела, какое ты испытал потрясение.

– Да, это так, – сказал я. – Все оказалось гораздо хуже, чем я мог вообразить. Хотя, конечно, мне следовало бы знать, что основой всего была именно такая подлость. Однако мои поиски длились так долго, что я был захвачен врасплох ее неизмеримой низостью. Видимо, такие повороты мне не по силам.

– А ты не хочешь рассказать мне? – спросила она, снова смачивая мои виски.

Она сидела совсем рядом со мной, и ее духи более меня не отталкивали, а воздействовали как раз наоборот; теплота ее груди у моего плеча также пробуждала чувства, далеко во мне укрытые. Я взял ее руку, лежавшую у меня на груди, и притянул поближе, но, прежде чем я успел полнее выразить мои желания, она встала и вернулась в свое кресло, одарив меня печальной улыбкой, в которой я подметил сожаление.

– Ты перенес потрясение, – сказала она. – И лучше не добавлять к нему еще и ошибки. Я думаю, тебе уже хватает влиятельных врагов и не стоит заводить новых.

Разумеется, она была права, хотя я мог бы ответить, что при таком их множестве еще один разницы не составит. Однако она была против, это ничего не изменило бы с той Китти, которую я знал раньше, однако времена воздействовали на меня, как и на всех остальных. Вопреки всему я не мог не обходиться с ней как с дамой, а потому воздержался, хотя настойчивость принесла бы мне желанное успокоение.

– Так как же? Ты объяснишь, почему ты побледнел?

Я заколебался, но затем покачал головой.

– Нет, – сказал я, – слишком уж это важно. Не то что мне не хотелось бы довериться тебе, но я опасаюсь, как бы кто-нибудь не узнал об успехе моих розысков. Я не хочу, чтобы они были предупреждены. Но, прошу тебя, передай своему лорду мою благодарность и скажи, что я намерен незамедлительно поступить согласно с его словами.

Она обещала и с достоинством укротила свое любопытство. Что до меня, я завершил свое дело и приготовился уйти. Вновь и вновь благодарил я ее за доброту, за ее помощь и желал ей всяких успехов. Она легонько поцеловала меня в щеку на прощание – впервые получил я от женщины подобный ласковый поцелуй, так как моя мать вообще никогда меня не ласкала.

 

Глава двенадцатая

На обратном пути в Оксфорд у меня было достаточно времени обдумать все, что я услышал и узнал, хотя столь долго преследовавшие меня злые чары продолжали смыкаться вокруг. Лошади спотыкались, падали, и кучеру приходилось их выпрягать; внезапно налетела нежданная буря и превратила дорогу в море грязи; и самое ужасное – когда один из пассажиров откинул занавеску, в окно влетела огромная ворона и заметалась в панике, стараясь клевать нас и бить крыльями – и больше всего меня, – пока ей не свернули шею и не выбросили в то же окошко. И не только я заподозрил, что это не было игрой случая, но священник, также направлявшийся в Оксфорд, был озабочен не менее и напомнил, что древние считали этих птиц вестницами бед и прислужницами злых духов. Я не сказал ему, что он был ближе к правде, чем полагал.

Это напоминание о тьме, в которую я возвращался, тяготило мою душу, но я заставил себя отвлечься и принялся снова и снова перебирать в уме весь реестр преступлений, которые мои розыски извлекли на свет. К тому времени, когда впереди показался Оксфорд, все было расставлено по своим местам, и дело выглядело не менее ясным и убедительным, чем любое, представляемое в суд. Какой прекрасной была эта речь, хотя мне так и не представилось случая произнести ее. Боюсь, пока карета тряслась по оксфордской дороге, я вверг моих спутников в некоторое замешательство: мои мысли настолько мной овладели, что, видимо, я несколько раз принимался говорить вслух и прибегал к выразительным жестам, подчеркивая свои доводы.

Однако, вопреки своему мысленному торжеству, я знал, что мне предстоит сделать еще немало. Идеальный аргумент, безупречный в своей предпосылке и построении, подводящий к выводу логически неизбежному, торжествует в диспутах, ибо в них властвует сила логики. Но в зале суда он не столь полезен, что там ни говорили бы ораторы о своем искусстве. Нет, мне требовались показания свидетеля, причем равного по положению тем джентльменам, которых я буду обвинять. Ведь вряд ли стоило надеяться, что Морленд или лорд Мордаунт скажут правду; ну а сэр Джон Рассел уже показал свое подлое коварство. Турлоу не станет свидетельствовать в мою пользу, а доктор Гров ничем мне помочь не может.

Из чего следовало, что я должен был свидеться с сэром Уильямом Комптоном. Я все еще не сомневался, что честнее и прямодушнее человека, чем он, найти трудно, и мысль, что мои подозрения относительно него несправедливы, принесла мне великое утешение. Уговорить его на бесчестный поступок было невозможно, и я не сомневался, что он согласился продать мое имение, только когда его убедили, что грех моего отца непомерно велик и с моей семьей более не следует считаться. Думать, что тебя предал человек, которого ты называл другом, – это поистине тяжелейший удар. И если он поверил, что мой отец, его ближайший соратник, – предатель, то остальные поверили бы и подавно. Вот почему его, вне всяких сомнений, избрали для распространения этих лживых измышлений.

Я не мог отправиться к нему немедля, так как из-за сквернейшей погоды дороги стали почти непроходимыми, да и в любом случае необходимо было привести в порядок мои университетские дела. Большую часть семестра я отсутствовал и, прежде чем отправиться в путь, должен был испросить прощения, как хнычущий школяр. От меня мало что требовалось, кроме моего присутствия, но это правило пришлось пособлюдать. Ну да неделя-другая спокойных размышлений была, пожалуй, кстати, хотя тогда мой пламенный темперамент, натурально, требовал довести дело до конца елико возможно быстрее.

К этому времени мои немногочисленные друзья все более отдалялись от меня, занятые своими ничтожными делишками. Это меня весьма удручало, но самым печальным была перемена в Томасе: когда я пришел к нему, он даже не спросил меня ни о здоровье, ни об успехах моих розысков, а тотчас, едва я переступил порог, разразился горькими жалобами, явив такую ярость души, что завершение всей истории должно было бы удивить меня меньше, чем удивило.

Короче говоря, ему стало ясно, что его права на приход будут отвергнуты в пользу доктора Грова. Времена изменялись быстрее, чем он предполагал. Вводимые правительством новые законы о строжайшем соблюдении догм англиканской церкви карали даже малейшее от них отклонение. Индепенденты, пресвитериане, ну, словом, все, кроме почти католиков (по мнению моего друга), должны были быть сокрушены, уморены голодом, лишены даже малейшей надежды на приход или иные блага.

Сам я только приветствовал эти законы, полагая, что издать их следовало уже давно. Сектанты благоденствовали при Кромвеле, и я не видел, почему теперь им следует преуспевать и дальше. Двадцать с лишним лет мы терпели этих спесивых выскочек, которые, пока у них была на то власть, изгоняли и подвергали мучениям тех, кто не соглашался с ними; так какое право имели они жаловаться, когда такая же власть была обращена против них для справедливого воздаяния?

Томас, разумеется, видел все иначе. По его мнению, благополучие страны зависело от того, получит ли он восемьдесят фунтов годовых и брачное блаженство, без них невозможное. Он не понимал, какую опасность представляет, и чем очевиднее становилось, что ему будет отказано в его заветном желании, тем более возрастала его враждебность к доктору Грову, незаметно преображаясь из разногласий в неприязнь, а потом в жгучую, неистовую ненависть.

– Это все колледж, – говорил он. – И особенно смотритель. Они столь осторожны, столь страшатся вызвать неудовольствие или хотя бы малейшее порицание, что готовы пренебречь интересами прихода и отдать его такому, как Гров.

– Уверен ли ты? – спросил я. – Смотритель так прямо сказал тебе?

– Ему этого не требуется, – ответил Томас с омерзением. – Он до того хитер, что никогда ничего прямо не говорит.

– Но, может быть, он просто ничего сделать не может? – заметил я. – Ведь смотритель приходами не распоряжается.

– Его влияние решит дело. Лорд Мейнард пожелал узнать мнение факультета, прежде чем отдать приход кому-то, а мнение это ему сообщит смотритель, – сказал Томас. – Лорд Мейнард должен скоро приехать сюда, и мы все соберемся пообедать вместе, и тогда старшие члены факультета вынесут свой вердикт. Джек! – воскликнул он с отчаянием. – Я не знаю, что мне делать! Никакого другого возможного патрона у меня нет. Я ведь не Гров, который может рассчитывать на милость многих знатных фамилий, если попросит о ней.

– Ну-ну! – сказал я бодро, хотя его себялюбие все больше меня раздражало. – Дело обстоит далеко не так плохо. Ты ведь по-прежнему член факультета этого колледжа, а ученый человек, хорошо себя зарекомендовавший, всегда найдет местечко в нашем мире. Ты должен обхаживать власть имущих с тем же усердием, с каким горбишься над своими книгами, потому что второе без первого невозможно. Ты не хуже меня знаешь, что обрести покровительство тех, кто может тебя возвысить, – вот единственный способ в распоряжении достойных людей заручиться местом в этом мире. Ты же, если мне будет дозволено так выразиться, слишком уж пренебрегал этим миром ради мира иного.

Говорил я это не в осуждение, хотя, быть может, в моих словах оно и крылось. Во всяком случае, Томаса они рассердили, столь возбужден был его дух и столь чувствителен к справедливому упреку.

– Ты хочешь сказать, что я сам виноват, если меня лишат прихода таким образом? И я причиной тому, что смотритель выдвигает другого в ущерб мне?

– Нет, – ответил я. – Вовсе нет. Хотя побольше полированности в обращении к ним могло бы подвигнуть немалое число членов факультета поддержать тебя. Я же просто говорю, что ты не приложил ни малейших усилий, дабы заручиться расположением влиятельных людей. Уж конечно, тебе часто приходилось слышать о таких, в чьем распоряжении имеются приходы. Ты писал им? Старался стать наставником их сыновей, когда те поступали сюда? Напечатал ли ты свои проповеди, испросив разрешения у какого-нибудь вельможи посвятить книгу ему? Не скупился на подношения и оказывал услуги, которые создают обязательства перед тобой? Нет и нет. В своей гордыне ты только корпел над книгами и полагал, что этого достаточно.

– Да, этого должно быть достаточно! И мне не подобает кланяться и расшаркиваться. Я служитель Божий, а не придворный.

– Вот они – твое высокомерие и спесь. По какому праву хочешь ты отличаться от других? Ты думаешь, твои таланты столь велики, твоя добродетель столь глубока, а твоя ученость столь обширна, что в отличие от прочих ты можешь презреть искательство? Если твоя чистота и возвышенность и не порождены неумеренной гордыней, можешь не сомневаться, именно так думают о них люди.

Отповедь была суровой, но необходимой, и если я его и ранил, то из наилучших намерений. Томас был хорошим человеком, но не от мира сего, а потому совершенно не годился в служители англиканской церкви. Нет, я не шучу, ибо церковь есть наилучшее воплощение намерений Бога на земле, и это Он распорядился человеком согласно воле Своей. Томас был обязан искать поддержки вышестоящих, подобно тому, как нижестоящие должны искать ее у него. Может ли цивилизованное общество существовать без постоянных потоков денежных и иных услуг от одного к другому, между высокими и низкими? Или он думал, что власть имущие будут соперничать за честь стать его покровителями? Его отказ не просто свидетельствовал о том, что в нем не было смирения, но по сути своей был безбожен.

Быть может, я совершил ошибку, сказав то, что сказал, и, бесспорно, поступил неверно, продолжая разъяснять ему его заблуждения, так как, несомненно, это подтолкнуло Томаса на пути к ужасному несчастью, которое играет столь большую роль в повествовании мистера Кола. Но ведь в разговорах такое случается постоянно: люди, причинив обиду, усугубляют ее, настаивая на своей правоте.

– Томас, – сказал я мягко, полагая, что чем раньше он признает правду, тем будет лучше для него. – Гров старше тебя годами, и прав у него больше. Тринадцать человек, управляющие этим колледжем, знают его много лет, тогда как ты тут относительно недавно. Он постарался быть приятным лорду Мейнарду, а ты – нет. И он предложил колледжу долю от своего дохода, чего ты сделать не можешь. Я бы хотел, чтобы все сложилось иначе, но ты должен посмотреть правде в лицо: тебе не видать этого прихода, пока Гров жив и намерен сам его получить.

Знай я, к чему это приведет, то, конечно, промолчал бы, но кротость его манер ввела меня в заблуждение, и я ни на миг не заподозрил, что признание правоты слов может толкнуть его на такое злое дело. Более того, будь я рядом с ним, доктор Гров, я убежден, не умер бы. Известно, что досада, не находя исхода, растет и растет в душе – я знаю это и по себе. А мои советы и уговоры помешали бы сердцу Томаса преисполниться неудержимой ненависти и решиться на то, на что он решился. Или я сумел бы разгадать его намерение и помешал бы ему.

Но я тогда томился в тюрьме и не мог остановить его руку.

Замечаю, что я почти не упоминал доктора Уоллиса после того, как посетил его дом на улице Мертон, и теперь мне следует уделить ему место, чтобы раскрыть его коварство. Ведь из слов Морленда следовало, что он должен был что-то знать о заговоре против моего отца и, значит, лгал мне в лицо. Он попросил меня найти для него документы моего отца, а все необходимые уже лежали у него в столе. Я решил обличить его в лицо и написал ему учтивое письмо, изъявляя свое почтение, и деликатно намекнул, что хотел бы побывать у него. В ответ я получил прямой отказ и потому несколько дней спустя отправился навестить его.

Он в это время проживал в Новом колледже, так как его дом перестраивался, а в его колледже не было помещений, пригодных для человека его ранга. Жену он отослал в Лондон, куда по завершении семестра намеревался отбыть и сам. Я усмехнулся, обнаружив, что теперь он оказался близким соседом доктора Грова, так как и вообразить не мог джентльменов, которые столь не терпели бы друг друга.

Уоллис пребывал в скверном расположении духа, будучи из тех людей, кто не выносит неудобств. Изгнание из собственного дома, лишение собственных слуг и необходимость терпеть нежеланное общество в трапезной колледжа, когда кухня отказывалась посылать ему еду наверх, отнюдь не способствовали благодушию, как я не замедлил убедиться, едва вошел в его дверь. Впрочем, я был готов к самому дурному приему. Он поочередно был столь груб, оскорбителен и злобен, что мне оставалось лишь пожалеть о моем решении вообще прибегнуть к его помощи.

Короче говоря, он выбранил меня за мое письмо и сказал, что у меня нет ни малейшего права обращаться к нему. Что он с большой неохотой согласился помочь мне, если я представлю ему необходимые материалы, но весьма возмущен моей назойливостью.

– Я же уже говорил вам, что у меня ничего нет, – сказал я. – Если у моего отца и были какие-то бумаги, то они пропали. Собственно говоря, у вас их должно быть больше, чем у меня, так как мне дали понять, что вы расшифровывали документы, бросившие тень на моего отца.

– Я? – сказал он с притворным удивлением. – Откуда вы это взяли?

– Сэр Сэмюэль Морленд забрал письма, над которыми вы поработали, и представил их королю. Предположительно, они доказывали, что мой отец – предатель. Я верю, что письма эти были состряпаны по указанию Турлоу. И мне хотелось бы их увидеть, чтобы получить доказательство.

– И все это вам рассказал Сэмюэль?

– Он наговорил мне кучу всякой лжи. А правду я открыл сам.

– Приношу вам свои поздравления, – сказал он, внезапно переходя на дружеский тон. – Видимо, вы оказались проницательнее меня, так как мне и в голову не приходило, что я мог быть обманут Турлоу или Сэмюэлем.

– Вы отдадите их мне?

– Увы, молодой человек, это не в моих силах. Их у меня нет.

– Не может быть! Морленд сказал…

– Сэмюэль – великий выдумщик. Возможно, ваши слова – правда, и Сэмюэль сыграл со мной шутку. Но оригиналов у меня нет.

– Тогда где же они?

Он пожал плечами. И по его движениям, по тому, как он избегал взглянуть мне в глаза, я понял, что он лжет.

– Если они вообще сохранились, то, полагаю, находятся у мистера Турлоу. Если вы наберетесь терпения, я осторожно наведу справки…

После изъявления горячей благодарности с моей стороны и не менее лицемерного изъявления восхищения с его я вскоре удалился, не сомневаясь, что письма эти он хранит где-то под рукой.

После этой встречи я несколько дней пролежал в постели, что весьма меня расстроило. Однако я знал причину моего недуга и отлично понимал, что позвать врача было бы пустой тратой денег, а потому просто лежал и страдал, пока болезнь не прошла и моя голова не прояснилась настолько, что я сумел встать. Большую часть этого времени я молился, и это благочестивое занятие даровало мне великое утешение, успокоив мою душу и преисполнив меня таинственной могучей силой, достаточной, чтобы выполнить завет моего батюшки.

Наступил уже второй день марта, когда я отправился в Комптон-Уинейтс, тихо выбравшись из постели моего наставника перед рассветом, одевшись, чтобы не разбудить других студентов, на лестничной площадке в самую теплую и толстую одежду, какая у меня имелась. Я забрал сапоги одного из студентов, тайно их примерив за несколько дней до того. Моя нужда была очень велика, а холода стояли страшные, каких не бывало уже много лет, и без крепких кожаных сапог мои муки были бы нестерпимыми. Затем я уговорил торговца, направлявшегося на север с перчатками и прочими товарами для Йоркшира, подвезти меня до Банбери, а в обмен на его согласие я толкал повозку, когда колеса увязали в дорожной грязи, брал вожжи, когда он уставал.

Из Банбери я дальше направился пешком и добрался до Комптон-Уинейтса поздно вечером, когда темнота уже давно сомкнулась. Входя через тяжелую парадную дверь, я хлопнул в ладоши, призывая слугу, который доложил бы обо мне. Сделал я это с гордой смелостью, хотя был полон страха, так как не знал, какой прием будет мне оказан. Я все еще таил воспоминания о том, как меня встретил сэр Джон Рассел, и не вынес бы, если бы сэр Уильям тоже меня выгнал.

Однако я скоро успокоился, он сам спустился поздороваться со мной и радостно приветствовал меня в своем доме. Какое бы дурное чувство ни вызывало у него мое имя, оно осталось скрытым.

– Я удивлен, увидев тебя, Джек, – сказал он сердечно. – Что привело тебя сюда? Ведь семестр в университете еще не кончился, а ты же по-прежнему студент? Я удивлен, что тебе разрешили покинуть город. В мое время о подобном попустительстве и помыслить было нельзя.

– Разрешение особое, – сказал я. – У меня снисходительный наставник.

– Ну, я рад, что ты пришел, – сказал он. – Мы не виделись слишком уж давно. В парадной комнате разведен добрый огонь, так поскорее иди туда и согрейся. Прихожая холодна, как милостыня.

Такой радушный прием совсем меня ошеломил, и я упрекнул себя за сомнения в доброте сэра Уильяма. Его натуре были свойственны благодушие и гостеприимство. В этом смысле он был истинным деревенским жителем. Плотного сложения, румяный, он отличался безыскусственной прямотой и был бесконечно предан тому делу и тем людям, которым отдал свое сердце.

Я слишком замерз и устал, чтобы сразу же начать расспросы, а потому позволил ему проводить меня к пылающему пламени и усадить в пределах благостного тепла, которое составляло восхитительный контраст с холодом, царившим в комнате повсюду, куда не достигал жар огня. Слуга подал мне горячее вино и еду, и я остался наслаждаться ими в одиночестве. Сэр Уильям извинился, сказав, что ему надо отлучиться на полчаса, чтобы завершить небольшое дельце.

Когда он возвратился, я уже совсем засыпал. Не то чтобы он отсутствовал так уж долго, но теплота и вино затуманили мои мысли, показав мне, насколько велико мое утомление. И пока я сидел там согретый, исполненный покоя, мною овладела печаль. Не так уж давно это был мой дом, и оказалось, что вопреки всему, что произошло, он по-прежнему остался для меня родным. Я дольше прожил в кругу его семьи, чем с моими родными, и дом этот я знал много лучше, чем тот, который более не был моим даже по названию. В дремотном борении чувств я тихо сидел у огня, попивал вино и размышлял над всеми этими странностями до тех пор, пока возвращение сэра Уильяма не понудило меня хотя бы немного собраться с мыслями.

Вот тут-то мне и следует вернуться к одной из главных целей моего повествования или по меньшей мере к тому делу, которое заставило меня взяться за перо. Мне следует рассмотреть мое знакомство с синьором Марко да Кола и правдивость его манускрипта. Как я упомянул много раньше, его память представляется мне поистине странной, ибо он подробно излагает всякие пустяки и вовсе не упоминает о делах несравненно большей важности. Я не знаю причины, да за давностью лет она меня и не интересует, и моя задача здесь заключается лишь в том, чтобы внести исправления в те места его рассказа, которые прямо касаются меня.

И первое – тот вечер в доме сэра Уильяма, так как к огню он вернулся в сопровождении Марко да Кола.

Полагаю, у него была какая-то веская причина исказить историю своего приезда в Англию, ибо я могу свидетельствовать о том, что она неверна. Все обстояло не так, как он утверждает: он не прибыл в Лондон и не отправился оттуда более или менее прямо в Оксфорд. Он до этого уже прожил в стране много дней. И он показался мне довольно-таки нелепым коротышкой. Бледно-зеленая и лиловая одежда глупейшего покроя не могла не привлекать к себе внимания, а аромат духов, разливавшийся по комнате еще до того, как он в нее входил, был поистине незабываемым. Позднее, когда он навестил меня в тюрьме вместе с Лоуэром, я мог бы назвать моего посетителя еще перед тем, как тюремщик открыл дверь, такой силы исходил от него запах.

Однако при всех его странностях он мне понравился, и лишь позднее я открыл, что первое впечатление далеко не соответствовало истине. А тогда я увидел невысокого толстяка с веселыми глазами и непринужденным смехом. Все-то его забавляло и все вызывало в нем интерес. Говорил он мало, так как недостаточно хорошо владел английским (хотя и много лучше, чем мне показалось тогда), а сидел тихо, кивал и одобрительно посмеивался нашим словам, будто слышал замечательнейшие шутки и остроумнейшую беседу.

Только один раз во время этой первой встречи я мог бы заподозрить, что он не совсем тот, кем кажется. Один раз, пока мы с сэром Уильямом вели наш разговор, я вдруг заметил вспышку в его глазах, и по его пухленькой, такой безобидной на вид физиономии скользнуло хитрое выражение. Но кто обращает внимание на столь мимолетные впечатления, когда все остальное свидетельствует об обратном? Просто игра света, отблеск огня в сумраке комнаты – и ничего больше.

Так как он не хотел или не мог принимать равного участия в разговоре, мы с сэром Уильямом беседовали между собой и постепенно почти позабыли о присутствии рядом с нами иностранца. Сэр Уильям представил его как человека, с которым вел торговые дела – будучи начальником артиллерийского управления (жалчайшая награда ему за его усердную службу королю), он должен был встречаться со многими иностранными купцами, а отец Кола, насколько я понял, принадлежал к самым видным из них. К тому же, объяснил сэр Уильям, он и его семья много лет поддерживали великое дело, и теперь, натурально, он хотел стать поставщиком некоторых потребных его величеству товаров.

Я от души пожелал им обоим всего наилучшего и уповал, что они оба извлекут выгоду из совместных дел, так как пост сэра Уильяма хотя и не был высоким, тем не менее сулил немалые богатства. Усердный начальник артиллерийского управления, получая всяческие положенные ему взятки и куртажи, может, заведуя поставками для армии, приобрести за краткий срок вполне приличное состояние, и сэр Уильям особо не сетовал на свое положение. Правду сказать, он тогда нуждался больше в деньгах, чем в почестях.

Полагаю, нетрудно догадаться, почему сношения с таким человеком необходимо было держать в тайне, хотя сдержанность Кола, почевшего нужным умолчать о них по прошествии стольких лет, и кажется мне чрезмерной. Ведь сэр Уильям (как я уже упоминал) был не в ладах с лордом Кларендоном, а всякий человек, навлекший на себя гнев лорда-канцлера, вынужден был соблюдать величайшую осторожность в исполнении своих обязанностей. И не важно, что сам Кларендон столь упоенно грабил казну с того часа, как вернулся король, его врагам следовало остерегаться, ибо то, что нисколько не возбранялось друзьям Кларендона, служило способом уничтожения его врагов. Чем в большем одиночестве он оказывался, тем яростнее становились расправы над теми, кто тщился его ниспровергнуть. Самый обычный поступок мог быть превращен в оружие, ибо Кларендон не напрасно начинал адвокатом. Законная прибыль от должности во мгновение ока могла обернуться взяточничеством и казнокрадством. Такие вот уловки многим честным людям стоили их постов.

– А теперь, Джек, – сказал мистер Уильям некоторое время спустя, – ты должен позволить мне перейти к чему-то очень серьезному. И пожалуйста, выслушай меня до конца.

Я кивнул.

– Без сомнения, ты осведомлен о том, что произошло между твоим отцом и мною. И я хочу со всей ясностью сказать, что ни с какой стороны не связываю тебя с теми событиями, хотя ты и его сын. Ты всегда будешь желанным гостем в этом доме и принадлежать к кругу моих друзей.

Как ни дорога была мне честь моего отца, я не мог не признать глубокого благородства этих слов, если только они были искренними. А я склонялся поверить в это, ибо для притворства ему не хватало хитрости. Да и жестокости сердца тоже, чтобы так играть с чужим сердцем. Это делало его хорошим другом, но скверным заговорщиком. Собственное простодушие мешало ему подозревать других людей в низости и превращало его в отличное орудие для тех, кто желал исказить истину в своих целях.

– Благодарю вас за эти слова, – ответил я. – Такого ласкового приема я не ожидал, опасаясь, что обстоятельства породили между нами некоторую горечь.

– Так и было, – сказал он с чувством. – Но это оказалось моей ошибкой. Я хотел убрать тебя с моих глаз, ибо мне были нестерпимы воспоминания, которые твой вид пробуждал во мне. Теперь я понимаю, как это было жестоко. Ты никогда не чинил мне зла, а сам пострадал больше всех.

Его признание заставило слезы благодарности навернуться на мои глаза, так как уже очень давно никто не разговаривал со мной так добросердечно. Я знал предел его великодушия, так как он безоговорочно верил в виновность моего отца, и, сколь ни странно, мое уважение к нему только возросло. Нелегко прижать к груди дитя того, кто, по твоему убеждению, нанес тебе подобный удар.

– Это святая истина, – ответил я. – И мне кажется, претерпел я куда больше, чем заслуживал. Потому-то я и здесь сейчас. Вы управляли моим наследством, но никакого наследства у меня нет. Мои земли теперь находятся в других руках, и мое положение погублено. Вы могли счесть, что все узы дружбы между вами и моим отцом разорваны, но остались моим опекуном. Так почему же сейчас я нищ? По вашему лицу я вижу, что этот вопрос вас смущает. Я не намерен ни в чем вас винить, но вы должны признать, что это законный вопрос.

Он мрачно кивнул:

– Так и есть, хотя удивляет меня не то, что ты его задал, а то, что ты еще не знаешь ответа на него.

– Как я понял, я остался совсем без ничего. Это верно?

– Твое состояние, правда, сильно уменьшилось, но еще остается достаточно, чтобы ты его восстановил, если приложить к тому усилия. А нет места лучше, чтобы составить себе имя, чем Судебные Инны, как нет занятия более подходящего для приобретения богатства, чем юриспруденция. Милорд Кларендон, – добавил он с презрительной улыбкой, – неопровержимое тому доказательство.

– Но поместье было продано, несмотря на майорат. Как это могло произойти?

– Твой отец настоял на том, чтобы занять под него деньги.

– Он не мог этого сделать!

– Да, но я мог.

Услышав это признание, я впился в него глазами, и под моим взглядом он как будто смутился.

– У меня не было выбора. Твой отец обратился ко мне с этой просьбой. Он сказал, что мой долг как его друга и товарища по оружию помочь ему. Позаботившись, чтобы его земли не могли быть конфискованы, приключись с ним беда, он теперь обнаружил, что не может использовать их как залог под заем. И он настаивал, чтобы я действовал от его имени и дал бы разрешение на заем. От меня требовалось только подписать бумаги.

– И вы их подписали.

– Да. А затем узнал, что он сыграл со мной скверную шутку, как и со своими кредиторами, одновременно заняв разные суммы, и всякий раз под залог поместья. После катастрофы ответственность за эти долги легла на меня как на его доверенное лицо. Будь я сам богат, возможно, я мог бы посодействовать, но тебе, я полагаю, известно мое положение. И говоря откровенно, в то время у меня не было желания быть щедрым.

– И поместье было распродано?

– Нет. Даже тогда мы сделали все, чтобы оно осталось в твоей семье. Его купил твой дядя, а я настоял, чтобы в купчую было внесено условие, обязывающее его продать поместье тебе, если ты когда-нибудь сможешь вернуть ему выплаченные деньги. Кроме того, мы договорились с кредиторами о сделке, причем, должен сказать, они проявили немалое великодушие, согласившись на суммы заметно меньшие, чем взятые у них в долг, и лишь небольшая часть земли оказалась проданной на сторону.

– Включая Харланд-Уит, а эта земля будет самой ценной, когда ее осушат. И каким образом она оказалась проданной человеку, который первым обвинил моего отца?

Сэр Уильям выразил удивление такой моей осведомленностью и ответил не сразу.

– Да, – сказал он после некоторого молчания, – сэр Сэмюэль, должен признать, поступил не слишком благородно, но у нас не было выбора. Вспомни, что вначале обвинения против твоего отца оставались известны лишь нескольким людям и необходимо было сохранить тайну. Стоило его кредиторам пронюхать хоть что-нибудь, и они тут же предъявили бы свои требования. Нам было необходимо выиграть время и заставить Морленда молчать. С сожалением должен сказать, что его молчание стоило дорого. Продажа Харланд-Уита ему по сходной цене обеспечила нам два месяца, чтобы уладить дело.

Я склонил голову в великой печали, ибо не сомневался, что он говорит только правду, какой она ему представляется. И был искренне рад этому. В последние месяцы я изведал столько лжи и обманов, что больше не надеялся встретить честного человека и, боюсь, начал поддаваться излишней подозрительности. По-своему сэр Уильям оказался жертвой предательства не менее, чем мой отец, ибо его добротой воспользовались для гнусных целей. Я знал, что рано или поздно должен буду рассказать ему об этом, раскрыть всю полноту мерзкой интриги и объяснить, что он натворил по неведению и из самых лучших побуждений. Это меня огорчало, так как я боялся, что у него разобьется сердце. И кроме того, я знал, что подобно этим злодеям должен буду распалить пламень его гнева, подтолкнуть его на борьбу с ними, чтобы исправить подлости, в которых он принимал участие.

Не к моей пользе было бы продолжить наш разговор в тот вечер. Я не хотел показаться чересчур настойчивым, да и в любом случае меня одолевала усталость. А потому вскоре я закутался в плащ, взял свечу и, покинув жар огня, направился в комнату, которой обычно пользовался. Видимо, сэр Уильям, когда я пришел, разбудил кого-то из слуг, так как комната была уже приготовлена и в камине даже был разведен небольшой огонь, хотя он служил источником более утешения, нежели тепла. Я дрожал в этой тесной каморке, однако, преклонив колени в молитве, вознес благодарность за то, что нахожусь в ней, а не в одном из больших мрачных покоев, отводившихся для почетных гостей. Итальянскому джентльмену, подумал я, придется тяжко в эту ночь, и обретя то спокойствие духа, которое обычно нисходит на истинно верующих людей, когда они возносят благодарность с покорным смирением, я подумал было завернуться в плащ покрепче и лечь спать. Однако после долгого пути я был грязен и с неохотой решил прежде умыть лицо. На ларе возле большого окна стоял тазик с водой, и, накрепко закрыв ставни, я разбил тонкий ледок и опустил голову в ломяще-холодную воду.

И тут я получил страшное напоминание о многоголовой причине моих несчастий. Даже и столько лет спустя я не в силах понудить себя и написать о гнуснейших образах, которые возникли в этом тазике с водой, освещенной только мерцающим огоньком свечи на ларе. Сладострастные и мерзостные муки, на которые я был обречен, могли быть измышлены только самым преданным служителем Люцифера, и терзать ими душу христианина после молитвы было высшим злом. Звуки, гремевшие у меня в голове, когда я в изнеможении склонился над тазиком, пытаясь отвести глаза, но не в силах шевельнуться, вырвали у меня крики ужаса и отвращения. И все же (признаюсь) меня завораживали представшие передо мной сцены. Даже чистейшие и невиннейшие духом ввергались в самую пучину порока и насильственно испытывали наслаждение. Я увидел образ моего отца – нет, конечно, это был дьявол в его обличии, – распростертого на ложе, а Сара Бланди ублажала его самым гнуснейшим образом. Всевозможные демоны занимались блудом у меня на глазах, зная, что я наблюдаю за ними, и смаковали пытку, которой подвергали меня. Я не мог произнести ни слова, не мог оторваться от мерзости, ибо был к ней не готов. Я расслабился, поверив, будто заклятие с меня снято, будто эта девка сжалилась или отказалась от мести. И вот теперь я получил все доказательства того, что она просто готовилась к еще более злобному нападению. И видимо, нацелено оно было не только на меня, словно ее сатанинский владыка имел власть терзать и тех, кто, казалось, должен был быть огражден от зла и недоступен боли.

Потребовалось немыслимое усилие, чтобы оторваться от этого чудовищного зрелища, сбросить тазик на пол и забиться в угол, где я скорчился, задыхаясь, боясь поверить, что все уже позади. Пролежал я там, мне кажется, почти всю ночь, содрогаясь при мысли, что муки эти возобновятся, и хранил полную неподвижность, пока все мои члены не окостенели, а тело не закоченело от холода. Когда я уже не мог долее терпеть этого и боль превозмогла мой страх, я выбрался из своего тайника и потратил немало времени, проверяя, крепко ли заперты ставни, а потом подтащил ларь через всю комнату к двери и задвинул ее так надежно, что даже самому дьяволу было бы нелегко проникнуть внутрь. А потом я попытался заснуть, страшась того мгновения, когда свеча догорит и погаснет. Никогда прежде я не боялся темноты. Но в ту ночь она ввергла меня в леденящий ужас.

 

Глава тринадцатая

Я все еще не оправился от страха и бессонницы, когда на следующее утро Марко да Кола завел со мной разговор. Я отвечал неохотно, так как по-прежнему был занят мыслями о новом нападении, которому подвергся, но его настойчивость в конце концов принудила меня к учтивости. Глядя на меня смеющимися глазами и бессмысленно улыбаясь, он начал с того, что, насколько он понял, моим отцом был сэр Джеймс Престкотт.

В уверенности, что он намерен выпытать у меня подробности падения моего отца, я ответил как мог холоднее. Однако, вместо того чтобы принять серьезный сочувственный вид, обычный для тех, кто намеревается снисходительно выразить соболезнования, он прямо-таки просиял, услышав мой ответ.

– О, превосходно, – сказал он с таким акцентом, что было трудно разобрать слова. – Весьма и весьма превосходно.

И он одарил меня восхищенной улыбкой.

– Могу я спросить, почему вы говорите так? Последнее время я не привык слышать подобные слова.

– Потому что несколько лет назад я хорошо знал вашего весьма превосходного батюшку. И был чрезвычайно удручен, узнав про его несчастье. Вы должны разрешить мне выразить вам мои глубочайшие соболезнования по поводу утраты человека, который, безусловно, был безупречным отцом.

– Да, он был именно таков, и я благодарю вас, – сказал я. Поначалу я почувствовал неприязнь к разнаряженному коротышке-иностранцу, ибо при обычных обстоятельствах такие люди вызывали у меня отвращение. Но теперь я понял, что мне следует пересмотреть мое первое мнение о нем. Мало у кого доставало доброты хотя бы признать свое знакомство с моим батюшкой, а уж тем более отозваться о нем с похвалой.

– Вы должны рассказать мне о вашем знакомстве с ним, – сказал я. – О том времени, которое он провел на чужбине, мне ничего не известно. Лишь то, что он был вынужден продавать свои услуги как воин.

– Он продал их Венеции, – ответил Кола, – и она была благодарна ему, так как он был доблестным мужем. Будь больше людей, на него похожих, турки не угрожали бы самому сердцу Европы.

– Так ваша Республика его ценила? Я рад.

– Весьма и весьма. И он пользовался равным уважением и у офицеров, и у солдат. Он был храбр, но никогда не действовал очертя голову. Когда он решил вернуться на родину, те из нас, кто желал добра вашему королю, утешались мыслью, что наша утрата – благо для вашего государя. Мне трудно поверить, что тот человек, которого я знал, мог в чем бы то ни было поступить бесчестно.

– Вы не должны полагаться на все, что вам говорят, – заверил я его. – У меня нет сомнений, что мой отец стал жертвой гнуснейшего преступления. И если Фортуна мне улыбнется, то вскоре я получу необходимые доказательства.

– Я рад, – сказал Кола. – Искренне рад. Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия.

– Вы и сами были солдатом?

Он немного замялся, прежде чем ответить.

– В последние годы я в числе прочего обучался медицине, – сказал он. – Занятие самое невоенное. И посвящаю я себя главным образом разным любопытным вопросам. Я восхищался вашим батюшкой, но никогда не был расположен к его профессии.

И коротышка вышел из комнаты, а я возблагодарил Господа, что достоинства моего отца производили наилучшее впечатление на всех, кто не был отравлен ядовитыми слухами.

Сэр Уильям уже покинул дом. Он был рачительным хозяином своего поместья и твердо верил, что должен во все вникать сам. К тому же это было ему по душе, и он был бы куда счастливее, если бы мог посвятить себя одним лишь деревенским заботам. Однако придворная синекура была слишком уж соблазнительной, и по меньшей мере четырежды в год ему приходилось отбывать в Лондон и наводить порядок в своем управлении. Однако все остальное время он пребывал в Варвикшире и почти каждый день, взяв с собой пару любимых гончих, рано поутру покидал дом, дабы навещать арендаторов, не скупиться на советы и отдавать распоряжения. К полудню он возвращался – раскрасневшийся от прогулки, довольный, благодушный – и садился за стол, а потом удалялся в спальню вздремнуть часок-другой. По вечерам он разбирал счета и прочие документы, без которых не обходится ни одно столь большое поместье, и проверял хозяйственные расходы своей супруги. Так без изменений он проводил все свои дни, и всякий раз, я полагаю, удалившись на покой, он спал крепким сном в убеждении, что безупречно исполнил все свои многие обязанности. По моему мнению, его жизнь была во всех отношениях достойной восхищения и исполненной удовлетворения, пока какое-нибудь непрошеное вторжение не нарушало ее размеренное течение.

По этой причине я не мог возобновить наш с ним разговор до самого вечера, когда, покончив с дневными заботами, он вновь не стал радушным хозяином. Однако это был Кола, кто, когда леди Комптон покинула столовую, завел речь о невиновности моего батюшки. Лицо сэра Уильяма тотчас выразило глубокое огорчение.

– Прошу тебя, Джек, – сказал он печально, – забудь об этом. Тебе следует узнать, что это я получил доказательства вины твоего отца, и клянусь тебе моей жизнью, что не стал бы принимать меры, не будь я полностью ими убежден. Худший день в моей жизни! Я был бы куда счастливее, умри я прежде, чем узнал его тайну.

И вновь в моей груди не запылал гнев, столь часто вспыхивавший в ней раньше. Я знал, что этот прекрасный человек говорит с глубокой искренностью. Кроме того, я знал, что из него без его ведома сделали орудие, предав его, как был предан мой батюшка, коварством понудив вонзить нож в спину его лучшего друга. И потому я с величайшим сожалением ответил ему так:

– Боюсь, сударь, что вскоре я буду вынужден причинить вам новое горе, ибо мне остается лишь один шаг, чтобы окончательно доказать правоту моих слов. Я убежден, что вам были представлены ложные доказательства, состряпанные Сэмюэлем Морлендом для сокрытия подлинного предателя. Их подсунули вам, так как ваша честность общеизвестна, и из ваших уст обвинение прозвучало наиболее убедительным.

При этих словах сэр Уильям стал совсем мрачен, и в комнате, когда я умолк, воцарилась мертвая тишина.

– У тебя есть доказательства? – недоверчиво переспросил он затем. – Не могу поверить. Чтобы кто-то столь хладнокровно сплел такую интригу? Нет, этого не может быть.

– Пока мои доказательства еще не полны. Но я убежден, что, представив их надлежащим образом, я сумею добиться от Джона Турлоу их подтверждения. А тогда, не сомневаюсь, Морленд, спасая собственную шею, продаст своего сообщника в этом обмане. Но мне потребуется и ваше подтверждение некоторых фактов. Я верю, что моего отца избрали жертвой ради того, чтобы семейство Расселов избавилось от помех, которые он чинил их алчности. Только вы один можете объявить, что получили сведения от Джона Рассела, а он получил их от Морленда. Вы подтвердите это?

– От всего сердца! – воскликнул он. – И более того. Если ты говоришь правду, я своими руками убью их обоих. Но прошу, не думай худо о сэре Джоне прежде, чем будешь полностью убежден. Я видел его лицо, когда он сообщал мне про это, и его горе было неподдельным.

– Значит, он хороший актер.

– Кроме того, он через свою семью на время поручился перед кредиторами твоего отца, чтобы поместье можно было продать с наибольшей выгодой. Не поступи он так, твое положение сейчас было бы куда более тяжелым.

Вот это меня разгневало. Мысль, что я должен быть благодарен такому негодяю, пробудила во мне бешенство, а хитрость, с которой он скрыл свое хищничество под покровом бескорыстного доброхотства, довела меня до исступления. И лишь с невероятным трудом я удержался от того, чтобы не вскочить, обличая все семейство Расселов и пеняя сэру Уильяму за его глупую слепую доверчивость.

Но я справился с собой, хотя и предоставил Кола беседовать с ним добрых полчаса, прежде чем решился снова заговорить. А тогда сказал ему, что я уверен, неколебимо уверен в верности моих слов и докажу ему это, когда придет время.

– Но какими доказательствами ты уже располагаешь? – спросил он.

– Достаточными, – ответил я, не желая входить в подробности и смутить его тем, что доказательства еще не полны. – Однако они нуждаются в подкреплении. Когда я получу подделанные письма, то смогу обличить Турлоу в глаза.

– А где они?

Я покачал головой.

– Ты мне не доверяешь?

– Я доверяю вам безоговорочно. С тех пор, как моего отца не стало, его мне заменили вы. Я безмерно почитаю вас за все, что вы для меня сделали. И ни за что на свете не стану обременять вас сведениями, которые собрал. Я горжусь тем, что мне грозит опасность от этих людей теперь, когда им известно, что я иду по их следу. Но без веской причины подвергать опасности других я не стану.

Это ему понравилось, и он сказал, что если мой отец невиновен, как я убежден, то я – сын, достойный его. Затем разговор перешел на другие темы, так как итальянец, горевший желанием узнать побольше о чужих землях, засыпал сэра Уильяма вопросами о нашей стране и о том, как она управляется. Сэр Уильям рассказал ему очень много, и я узнал немало для меня нового, так как хотя мне было известно, что он враждует с лордом Кларендоном, но я полагал, что причина их неприязни кроется в личностях. И теперь я получил мой первый великий урок в политике владения землей, услышал от него, как Кларендон, человек почти безродный, настолько расширил свое небольшое поместье по соседству, что начал подчинять себе весь край, давнюю вотчину Комптонов, вдоль Оксфордшира и поперек Варвикшира.

– Он имел дерзость настаивать, да-да, настаивать, чтобы на прошлых выборах в Парламент туда был избран один из его людей, так как, заявил он, совершенно необходимо, чтобы в Палате Общин имелись преданные королю люди. Как будто моя семья не знает и не знала всегда, в чем заключается ее долг. Он договорился с лордом-лейтенантом и теперь подкупает варвикширских джентльменов.

– Как я слышал, он слаб здоровьем, – заметил Кола. – Если так, то ему уже недолго сохранять свое положение.

– Могу только уповать на это, – ответил мой опекун. – Он решил погубить мою семью.

– Неудивительно, – сказал я скорбно. – Его друзья уже уничтожили мою.

Более мы об этом не говорили, так как мои слова, видимо, расстроили сэра Уильяма, и Кола любезно принялся расспрашивать его о недавних войнах. Сэр Уильям предался воспоминаниям о битвах, в которых участвовал, о подвигах, свидетелем которых был. Марко да Кола рассказывал о войне, которую его страна вела на Крите, о ее доблестном сопротивлении зверствам турок. Мне нечего было поведать о каких-либо славных деяниях, и я слушал их рассказы, радуясь тому, что они приняли меня в свой круг, чувствуя себя мужчиной среди равных. Если бы, думал я, и всегда было так. Тогда я был бы счастлив и имел бы все. Хороший огонь, чаша доброго вина и дружеское общество – вот все, что требуется человеку для полноты жизни. Теперь все это у меня есть, и будущее, которое я мимолетно узрел в тот вечер, ни в чем не обмануло моих ожиданий.

Я мог бы оставаться в этом доме столько, сколько захотел бы, и лишь с величайшей неохотой заставил себя уйти. Предстоящие дела внушали мне трепет, и мысль о возобновлении борьбы не радовала. Но я решил, что будет лучше, если я начну без отлагательств, и когда Кола удалился к себе в спальню, а сэр Уильям вернулся в кабинет, я тихонько спустился по лестнице и вышел через парадный ход.

Тьма была непроницаемой, в небе не светила луна, не мерцало ни единой звезды, и мне удалось найти тропу, которая вела к проезжей дороге, только потому, что я так хорошо знал этот дом. Маленькая головня, которую я захватил с собой из камина, освещала мой путь лишь на два-три шага впереди. Было очень холодно, и толстый слой инея на промерзшей земле громко хрустел у меня под ногами. Кругом раздавался шум крыльев ночных птиц, и ночное зверье сновало по своим ночным владениям в поисках добычи или в попытке не стать добычей.

Я не испытывал страха, у меня даже не было дурного предчувствия. Мне говорили, что это весьма необычно, что часто нам дано предугадывать надвигающуюся опасность, что от ее приближения начинает покалывать шею или чешется в голове. Но я ничего не почувствовал, занятый тем, чтобы отыскать ворота и дорогу на Банбери, я думал только о том, как бы не сбиться с тропы и не угодить в одну из канав, тянувшихся, как я знал, по обе ее стороны, и просто не мог сосредоточиться ни на чем другом.

Меня предупредили лишь неясные звуки, послышавшиеся впереди, но и тогда я не насторожился, полагая, будто дорогу там, куда не доставал свет моего факела, мне перебежал барсук или лисица. И лишь в самый последний миг все мои чувства внезапно заговорили, предупреждая о смертельной опасности, и я успел отпрыгнуть от чудовищного демона, поднявшегося из земли и преградившего мне путь.

Он принял облик человека, но такие преображения никогда не бывают безупречными. Внимательный глаз всегда может различить их слабое место. На этот раз о том, что под личиной человека прячется чудовище, сказали его неровные судорожные движения Оно попыталось принять облик пожилого джентльмена но его покрывали смрадные язвы, не говоря уж о всяких страшных уродливостях, горбе на спине и колченогости. А его глаза – странность, которую мне объяснить не удалось, – были чернее смолы, но ярко пылали во мраке, и в их глубине я разглядел языки адского пламени. А самыми омерзительными были звуки, которые он производил, улещивая, подманивая, пытаясь внушить мне доверие. Более того, мне кажется, слов оно не произносило, а его уговоры я слышал, как шипение змеи и писк летучей мыши, звучавшие у меня в голове, но не в моих ушах.

– Нет, Джек, – шипело оно, – тебе не следует уходить. Прошу, останься со мной. Идем-ка со мной.

Мне припомнились видения прошлой ночи, и я содрогнулся от скрытого смысла этих слов, принуждая себя не поддаваться их вкрадчивости. Я попробовал скрестить пальцы и поднял их перед его мордой, но этот символ страданий Господа Нашего вызвал только пренебрежительный смешок. Я начал читать «Отче Наш», но мой пересохший рот и онемевшие губы не издали ни звука.

В слепом ужасе я начал пятиться по тропе, не спуская глаз с преследующего меня чудовища, страшась, что оно вот-вот меня схватит и вырвет мою душу из тела.

Я потребовал, чтобы оно оставило меня в покое, но ответом был лишь жуткий смех и чмокающий звук, который слышится, когда трясина засасывает овцу, и я ощутил холодную липкость под локтем, едва оно протянуло костлявые пальцы, чтобы вцепиться в меня. Я отпрянул и взмахнул кинжалом более в знак сопротивления, нежели в надежде, что он послужит мне защитой. Однако мое мужество и глухота к улещиваниям этой твари, видимо, возымели действие ведь дьявол уповает на добровольную покорность и не в силах понудить тех, кто с верой отвергает его соблазны. Чудовище отступило, захрипев от удивления при моем выпаде, и открыло мне проход. Той же рукой оттолкнув его еще дальше от себя (большая ошибка, так как оно испускало смрад разложения, смыть который нелегко), я пробежал мимо него к воротам.

Я не знал, куда бегу, и только стремился оставить как можно большее расстояние между собой и жуткой тварью. В конце концов я оказался перед рекой, протекающей неподалеку, и спустился к воде, чтобы ополоснуть руку, смыть с нее вонь, все еще стоявшую у меня в ноздрях. Я задыхался от ужаса и долгого бега и, видимо, более часа пробыл там, скрючившись у лодки, на ночь вытащенной из воды. В конце концов я поднялся на ноги в убеждении, что опасность, конечно, миновала, и снова зашагал по дороге, спокойно, но готовый к сопротивлению.

Примерно через полчаса я услышал собак. Вскоре они нагнали меня, и после того, как меня кулаками повалили на землю, пинали и осыпали бранью, я, не веря своим ушам и в полнейшем изумлении, услышал, что сэр Уильям подвергся жестокому нападению и что напавшим на него считают меня.

 

Глава четырнадцатая

Думается, мне нет нужды подробно останавливаться на этих событиях. Обходились со мной возмутительно, а предъявленные мне обвинения были еще возмутительнее. Хотя подобное обращение с преступниками и необходимо, и похвально, то, что столь варварски был брошен в темницу и унижен джентльмен, превосходит всякое вероятие. Время, которое я провел там в ожидании суда, было немыслимо тяжким, а девка Бланди воспользовалась тем, что я ослабел, и чуть не свела меня с ума непроходящими болями и видениями, которые насылала на меня и ночью, и днем.

К новому нападению ведьмы я был готов, но не к тому, что она была столь сильна и злобна. Потребовалось немало размышлений, прежде чем мне стала ясна вся мера ее хитрости, а понять остальное труда не составило. Без сомнения, сэр Уильям услышал, как я покинул дом, вышел посмотреть, в чем дело, и в тот же миг его облик был столь успешно преображен демоном, что мой взгляд не проникнул сквозь личину; удар кинжала разрушил чары, и дьявольский образ рассеялся. Это был сатанински коварный удар, ведьма уже убедилась, что не в ее власти погубить меня. И вот она придумала возложить расправу надо мной на других: подстроив, чтобы меня повесили, она добилась бы своего.

Когда меня бросили в темницу и приковали цепями к стене, я скоро понял, что она добьется своего, если только не случится чуда. Ибо я поразил сэра Уильяма кинжалом, почти смертельно его ранив, и более того: он остался жив и, без сомнения, расскажет, что я напал на него без предупреждения. А моя защита – вовсе не защита, ведь кто мне поверит, если я скажу правду?

И много дней я обессиленный томился в моем гнусном узилище и ждал. Меня посещали, я получал вести, но ни то ни другое утешения не приносило. Мой дорогой дядя написал, что умывает руки и не намерен как-либо мне помогать. Томас делал что мог, хотя на его лице я ясно читал неодобрение. Но во всяком случае, он хотя бы прилагал усилия, когда ему удавалось забыть, что разрешение его спора с Гровом за приход уже близко и произойдет в тот день, когда лорд Мейнард прибудет пообедать в колледж.

А затем явился Лоуэр в сопровождении Марко да Кола.

Не стану повторять подробности наглых (и преждевременных) посягательств Лоуэра на мой труп; тут рассказ Кола достаточно точен. Тогда итальянец ничем не выдал, что знаком со мной. Но в тот же день он вернулся, уже один, якобы для того, чтобы принести мне вина, и в течение нашего разговора он поведал мне, что произошло в ту ужасную ночь.

Он предупредил, что говорит с чужих слов, сам же он ничего не видел и не слышал, пока внезапная суматоха, крики, вопли женщин, лай собак не разбудили его и он не спустился вниз узнать, в чем дело. А с той минуты он был всецело занят сэром Уильямом и его раной и трудился над ней всю ночь, так что сэр Уильям тем, что остался жив, был всецело обязан ему одному. Он заверил меня, что сэр Уильям выздоровеет и ему уже настолько полегчало, что он, Кола, мог оставить его на попечение жены.

Я сказал, что сердечно рад. И хотя знал, что весточка от меня вряд ли будет желанной, я умолял Кола заверить сэра Уильяма, в каком я восторге, что он спасся, рассказать ему о моей полной невиновности и спросить, понимал ли он, какая фальшивая видимость была придана его телу. Кола обещал передать все слово в слово, и тогда (уже придумав план спасения) я настойчиво повторил свою просьбу о том, чтобы доктор Гров пришел повидать меня елико возможно скорее.

Я был удивлен, когда на следующий вечер вместо него появился Уоллис, но тут же понял, какие новые возможности открывает эта счастливая случайность. Он расспросил меня о сэре Уильяме и задал кучу нелепых и бессмысленных вопросов о Марко да Кола, до того идиотичных, что я не стану приводить их тут. Натурально, я сообщал ему как можно меньше, но искусно поддерживал разговор легкими намеками и предположениями, пока не осталось сомнений, что тюремщик должен быть совсем пьян и ничего не заметит. Тогда я повалил его, связал – признаюсь, гораздо туже, чем связал бы Грова, – и ушел. Он был так ошеломлен и возмущен, что я чуть было не рассмеялся от удовольствия. Все оказалось столь просто, что мне было трудно поверить своей удаче.

Уоллиса до утра никто не мог потревожить, и это открыло передо мной возможность, на какую я не смел и надеяться: я мог без опасений посетить его комнату. А потому я прошел через город до Нового колледжа и открыл калитку его ключом. И вновь отсутствие помех уверило меня, что я нахожусь под особым покровительством: дверь в его комнату была не заперта, дверца стола легко поддалась моим усилиям, а пачка документов – даже обозначенная «сэр Дж. Престкотт» – лежала во втором ящике. Полудюжина листов столь непонятных, что они могли быть лишь теми зашифрованными письмами, которые я искал. Для надежности я спрятал их за пазуху и приготовился уйти в восторге от моего успеха.

Выйдя на площадку лестницы, я услышал негромкий, но ужасный крик. Я похолодел в убеждении, что за мной вновь явились дьяволы, а когда они не появились, испугался, что удача изменила мне, что на этот крик кто-нибудь прибежит, и я буду обнаружен. Боясь шевельнуться, я затаил дыхание и прислушался. Однако двор оставался таким же тихим и пустынным, как прежде.

Я пребывал в недоумении. Крик был криком мучительной боли и, несомненно, доносился из комнаты доктора Грова прямо напротив комнаты Уоллиса. С некоторым трепетом я постучал во внутреннюю дверь – тяжелая внешняя была открыта, – потом тихонько толкнул ее и заглянул в комнату.

Гров был еще жив, но находился при последнем издыхании. Это зрелище разорвало мне сердце и исторгло из моих уст мучительный вопль протеста. Его лицо было искажено невыносимейшей болью, члены дергались и вскидывались, и он корчился на полу, будто безумец в припадке бешенства. Когда я зажег свечу от огня в очаге и поднес к его лицу, он посмотрел на меня, но не думаю, что он меня узнал. Однако дрожащей рукой он указал на что-то на столе в углу, а затем в его разинутом рту заклубилась пена, он откинулся навзничь и скончался.

Прежде я не видел столь страшной агонии и горячо молюсь, чтобы подобное зрелище никогда больше не поражало мой взгляд. Я окаменел и не смел шевельнуться, страшась и того, что он умер, и того, что он может ожить. Величайшим усилием я заставил себя повернуться и взглянуть, на что он указал своим последним столь трогательным движением руки. Бутылка и стакан на столе все еще содержали большое количество жидкости. Я осторожно понюхал, но от нее не исходило никакого намека на смертельную опасность. И все же по меньшей мере представлялось вероятным, что причиной увиденного мной был яд.

Тут я услышал поднимающиеся по лестнице шаги, и ужас стиснул мое сердце так же сильно, как моя рука стиснула нож, который я увидел на письменном столе Грова.

Все громче и громче становились они: вверх по одному маршу, замерли на площадке, затем вверх по второму. Это не Уоллис, этого не может быть, подумал я. Он не мог выбраться из тюрьмы! И я знал, что, если кто-то войдет в комнату, мне придется его убить.

Шаги стали еще громче и остановились на площадке, затем наступила долгая тишина, а затем на дверь Грова посыпались громовые удары. Возможно, что и нет, возможно, это было легчайшее постукивание, но мне оно показалось таким громким, что могло бы разбудить мертвецов в могилах. Я стоял во мраке, лихорадочно молясь о том, чтобы непрошеный гость решил, что Грова нет дома, и удалился бы. Но мой страх и попытки хранить тишину возымели обратное действие, ибо я задел книгу на столе, и она с грохотом слетела на пол.

Значит, все мои молитвы и желания оказались тщетными; в воцарившейся тишине я услышал, как повернулась ручка двери, а затем несомненный скрип самой открывающейся двери, и под чьей-то ногой скрипнула старая дубовая половица. Я увидел, что у вошедшего есть фонарь, который вот-вот осветит меня и труп Грова. Я понял, что больше не могу прятаться, а потому прыгнул на него, ухватил за шею и вытолкнул из комнаты.

Мой противник не был силен и почти не сопротивлялся от неожиданности и ужаса. Потребовалось одно мгновение, чтобы повалить его поперек площадки, помешать фонарю запалить пожар, а затем посмотреть, кто он такой.

– Томас! – вскричал я в величайшем изумлении, когда тусклый неверный свет скользнул по его посеревшему перепуганному лицу.

– Джек? – прошептал он хрипло даже в еще большем изумлении. – Что ты тут делаешь?

Я тотчас отпустил его, помог сесть, отряхнул и извинился за свое нападение.

– Что делаю я, понять нетрудно, – сказал я – Спасаюсь из тюрьмы. Но, сдается мне, возможно, ты должен кое-что объяснить…

При этих словах его голова поникла, и, казалось, он вот-вот разразится слезами. Очень странным был наш разговор: священник и беглец приникли друг к другу на лестничной площадке и шепчутся, а за дверью комнаты всего в двух-трех шагах распростерся еще не остывший мертвец.

Должен сказать, что выражение его лица отправило бы его на виселицу из зала любого суда в стране, даже если бы присяжным не была известна история долгой и ожесточенной борьбы, Приведшей к этому концу.

– Боже великий, смилуйся надо мной! – вскричал он. – Что мне делать? Ты знаешь, что я сделал?

– Говори потише, – сказал я сердито. – Я не для того постарался вырваться из тюрьмы, чтобы меня снова схватили из-за твоих причитаний. Что сделано, то сделано. Ты совершил редкостную глупость, но пути назад нет. Что-либо исправить теперь невозможно.

– Для чего я это сделал? Увидел смотрителя, сам не знаю зачем окликнул его и нагромоздил кучу лжи про эту его служанку.

– Как, Томас, о чем ты говоришь?

– Да про Бланди, про эту девушку. Я сказал смотрителю, что Гров нарушил слово, и я видел, как она сегодня вечером пробралась к нему в комнату. И тут я понял…

– Да-да. Не будем в этом копаться. Но сюда-то ты зачем пришел?

– Хотел увидеть его, пока не поздно.

– Уже поздно.

– Но ведь что-то я, конечно, еще могу сделать?

– Оставь ребячество, – одернул я его. – Разумеется, ничего. Ни у тебя, ни у меня нет выбора. Я должен бежать, а ты должен вернуться в свою комнату и лечь спать.

Но он продолжал сидеть на полу, обхватив колени.

– Томас, делай, что я тебе говорю, – приказал я. – Предоставь все мне.

– Это его вина, – простонал он. – Я не мог долее терпеть. То, как он обходился со мной…

– Больше он этой ошибки не повторит, – перебил я. – А если ты успокоишься, то мы оба еще доживем до того, чтобы увидеть тебя епископом. Но только если ты не поддашься панике и если научишься держать язык за зубами.

Я не мог долее оставаться там, а потому поставил его на ноги. Мы вместе тихонько спустились по лестнице. Внизу я указал в направлении его комнаты.

– Пойдешь к себе, друг мой, и постараешься заснуть. Дай мне слово, что ты никому ничего не скажешь и ничего не предпримешь, не посоветовавшись прежде со мной.

И снова дуралей повесил голову, как виноватый мальчишка.

– Томас, ты слушаешь?

– Да, – сказал он наконец, подняв на меня глаза.

– Повторяй за мной, что клянешься никогда ничего не упоминать про этот вечер. Или ты отправишь на виселицу нас обоих.

– Клянусь, – сказал он глухим голосом. – Но, Джек…

– Перестань. Предоставь остальное мне. Я знаю, как все устроить. Ты мне веришь?

Он кивнул.

– Будешь делать, что я сказал?

Еще кивок.

– Прекрасно. Ну так иди. Прощай, мой друг.

И я толкнул его в спину и подождал, пока он не прошел половину двора. Тогда я вернулся в комнату Грова, где взял его ключ, чтобы запереть дверь, и его перстень с печаткой.

План, который внезапно возник у меня в уме, был таким простым и безупречным, что, конечно, был мне ниспослан свыше, ибо я должен смиренно признать, что сам едва ли сумел бы найти такое чудесное решение. Случившееся было совершенно ясным, и запись Кола это подтверждает. Ведь в тот день лорд Мейнард обедал в колледже, и Гров с Томасом состязались, ища его милости. Как и следовало ожидать, Томас был превзойден, побит и унижен. Он никогда не был силен в публичных диспутах и так долго готовился и так трепетал перед этой встречей, что вообще почти лишился языка. Гров же был готов, ибо познакомился с Кола и знал, что итальянец предоставит ему прекрасную возможность показать верность церкви и готовность встать на их и ее защиту.

И вот итальянец сидел в трапезной, полагая, что участвует в беседе о философии, на самом же деле Гров, опровергая все его утверждения, доказывал, что достоин прихода, что было нетрудно, так как Гров убрал Томаса из состязания, либо не замечая его, либо осыпая оскорблениями, пока Томас не снес, что ему не дают слова сказать, и не ушел, думается, для того, чтобы никто не видел его слез. Полагаю, он обезумел от отчаяния и вскоре в непродуманной безнадежной попытке очернил Грова перед смотрителем. Затем понял, что вскоре будет изобличен во лжи, да к тому же злонамеренной, и сделал на этом пути еще один – роковой – шаг.

Недопустимый для служителя Божьего. Однако я знал, что Томас был наделен многими добродетелями, он вновь и вновь доказывал мне это. Но даже если бы дело обстояло и не так, я был связан с ним дружбой и не мог отказать ему в помощи, ибо он был не только мой друг, но и совершенно не способен позаботиться о себе сам. Верность линкольнширцев, о которой я уже упоминал.

Возможность же одновременно посодействовать и себе самому неопровержимо указывает, что некий ангел-хранитель был рядом и нашептывал мне эти мысли.

Однако мне следует вернуться к моему повествованию и сказать, что к тому времени, когда я покинул комнату Грова с его перстнем в кармане, часы колледжа Сент-Мэри Винчестерской пробили девять, предупредив, что у меня остается восемь часов до того, как тюремщик войдет в мое узилище в замке и обнаружит, что я спасся. Мои движения ничто не связывало, и я был свободен делать, что хочу. А хотел я в ту минуту убить Сару Бланди, ибо мне уже давно стало ясно, что только смерть ее или моя положит конец этому дьявольскому состязанию.

Разумеется, я знал, что так же не могу ее убить, как и она меня. Это должны были сделать другие, и как она устроила мне ловушку, чтобы меня повесили, так и я мог для нее устроить то же.

Мне кажется, приближалась полночь, когда я пробрался за фортификации, все еще окружающие город, благополучно не попав на глаза ночному дозору. И я слышал, как великие городские колокола скорбно звонили, пока я шел по лугам вдоль лондонского тракта, на который решился вступить, только когда миновал деревню Хеддингтон. На горизонте занималась заря, когда я подошел к деревне Большой Мильтон.

 

Глава пятнадцатая

Почти все утро я выжидал, невидимо наблюдая за домом в надежде высмотреть, много ли там людей и как мне бежать оттуда, если возникнет такая необходимость. Затем я приготовился, сердце у меня заколотилось, я пошел к двери и постучал. В передней веяло приятным теплом, но она выглядела на удивление бедно. Я, разумеется, знал, что Турлоу, подручный Кромвеля, за годы своей власти разбогател, как Крез, и был сбит с толку такой скромностью его жилища. За все утро я видел только одного слугу, и дом, хотя и был удобен, не поражал ни размерами, ни роскошью, какие я ожидал увидеть. Но я тут же счел это еще одним примером заносчивого смирения пуритан, которые только и знают, что выставлять напоказ свое благочестие и пренебрежение мирским достоянием. Сам я всегда презирал их за это – одной рукой грабят, а другой молятся. Долг людей с положением – жить в роскоши, даже если они к ней не расположены.

Слуга, старик, моргавший, будто сова, которую вытащили на свет, сказал мне, что его хозяин занят со своими книгами, так не подожду ли я в парадной комнате. Мистер Турлоу будет рад гостю, чтобы отвлечься от дел, сказал он. Но только не этому гостю, подумал я про себя, когда, следуя его указаниям, вошел в обширную теплую комнату в восточном крыле дома. Нет, только не этому!

Он пришел несколько минут спустя, тощий человек с длинными жидкими волосами по сторонам высокого выпуклого лба. Кожа у него была почти прозрачной, и если не считать тяжелых складок у рта, выглядел он моложе возраста, которого, как мне было известно, уже достиг. Теперь, когда я знал, что произошло, знал, как он играл людьми, и хорошими, и дурными, как подчинял их своей воле, у меня возникло желание тут же пронзить его, не тратя времени понапрасну. А у него будет время узнать, кто его сразил, когда его душу начнут лизать языки адского пламени.

Я был исполнен решимости, но почувствовал, как она все более угасает с каждым шагом, приближавшим его ко мне. Сколько месяцев, лежа без сна по ночам, я воображал, как выхватываю шпагу моего отца и вонзаю ее ему в сердце и произношу какие-нибудь подходящие слова, пока он испускает дух с выражением трусливого ужаса на лице, моля о пощаде, всхлипывая от страха, а я неумолимо наклоняюсь над ним. Шпаги у меня не было, но нож Грова вполне мог ее заменить.

Вообразить легко, привести в исполнение много труднее. Одно дело убить человека в битве, когда кровь кипит, и совсем другое – прикончить его в мирной комнате под приятный треск огня в камине, от которого веет ароматом горящих яблоневых поленьев. Впервые мной овладели сомнения: а не низведет ли меня убийство человека, не имеющего возможности защищаться, на один с ним уровень? Не будет ли принижен мой великий подвиг, если совершен он будет недостойным образом?

Подозреваю, сейчас такие мысли меня не смутили бы, хотя, взысканный Господом, я навряд ли когда-нибудь вновь окажусь в подобном положении, и сказать это просто, а вот проверить очень трудно. И возможно, эту Господню милость мне заслужили как раз мои сомнения и колебания.

– Доброго вам утра, сударь, добро пожаловать, – произнес он негромко, все это время с любопытством меня разглядывая. – Я вижу, вы озябли. Прошу, дозвольте угостить вас чем-нибудь.

Я хотел плюнуть в него и сказать, что не стану пить с человеком, подобным ему. Но слова застряли у меня в горле, и я застыл, как стоял, в слабости и смущении, а он хлопнул в ладоши и приказал слуге подать эль. И после нового долгого молчания, во время которого продолжал вглядываться в меня, он сказал:

– Прошу, садитесь, сударь (так как я с обычной моей учтивостью вскочил и поклонился ему, когда он вошел). И прошу, будьте осторожны, не сядьте ненароком на свой кинжал.

Все это он сказал с суховатой улыбкой, и я забормотал что-то невнятное, будто схваченный за руку мальчишка, когда швырялся камешками в классе.

– Как ваше имя? Мне кажется, я знаю ваше лицо, однако я теперь вижу так мало людей, что поддаюсь обману зрения и начинаю узнавать тех, кого прежде никогда не видел.

Голос у него был мягкий, ласковый и внятный, как у образованного человека, совсем не такой, какого я ожидал.

– Вы меня не знаете. Моя фамилия Престкотт.

– А! И вы явились убить меня, не так ли?

– Так, – ответил я недоуменно, чувствуя, как все более и более теряюсь.

Наступило долгое молчание. Турлоу сел, заложил страницу в своей книге, закрыл ее и аккуратно положил на стол. Затем сложил руки на коленях и снова посмотрел на меня.

– Ну? Продолжайте же. Я предпочел бы не отнимать у вас времени.

– И вы не хотите узнать, за что?

Этот вопрос словно бы удивил его, и он покачал головой.

– Только если вам угодно рассказать мне. А что до меня, то какая важность людских «почему» и «для чего» в сравнении с тем, что я предстану перед Господом и Его судом? Выпейте-ка элю, – добавил он, наполняя стакан из широкогорлого глиняного кувшина, который принес слуга.

Я отмахнулся от стакана.

– Это весьма важно, – сказал я сердито и понял, что все дальше и дальше отклоняюсь от того, что мне рисовало воображение.

– Если так, то слушаю, – сказал он. – Хотя и не понимаю, какое зло я мог причинить вам. Вы ведь слишком молоды, чтобы враждовать со мной, не так ли?

– Вы убили моего отца.

Слова эти как будто его встревожили.

– Неужели? Я этого не помню.

Наконец-то он заговорил так, что во мне вспыхнул гнев, а это, я знал, было необходимо, чтобы я все-таки осуществил свое намерение.

– Проклятый лжец! Ты не можешь не помнить. Сэр Джеймс Престкотт.

– А! – сказал он спокойно. – Да, разумеется, его я помню. Но я думал, что вы говорили про кого-то другого: вашему батюшке я никакого вреда не причинил. Бесспорно, одно время я пытался – он ведь принадлежал к той малой горсти слуг короля, которые не были дураками.

– Потому-то ты его и погубил. Ты не мог схватить его или сразиться с ним, а потому отравил людские умы ложью и таким образом подлостью взял над ним верх.

– Вы считаете меня ответственным?

– Так и есть!

– Ну что же, пусть будет так. Раз вы это утверждаете, – сказал он невозмутимо и погрузился в молчание.

Вновь он подставил мне подножку. Не знаю, чего я ожидал: либо яростного отрицания, либо возмущенных оправданий. Но я никак не предполагал, что он с полным равнодушием промолчит, словно ему это было безразлично.

– Защищайся! – вскричал я с жаром.

– Чем? У меня нет ни вашего ножа, ни вашей силы, и если вы намерены меня убить, это большого труда не составит.

– Да нет, защищайте свои поступки!

– Зачем? Вы уже сочли меня виновным, а потому, боюсь, мои слабые возражения вас не разубедят.

– Это нечестно! – воскликнул я и тут же понял, что слова эти были ребяческими, какие мужчина, подобный моему отцу, никогда бы не произнес.

– Как почти все на этом свете, – сказал он.

– Мой отец не был предателем!

– Возможно.

– И вы говорите, что не погубили его? И ждете, что я поверю?

– Я ничего не говорил. Но раз уж вы спросили, то нет. Я его не губил. Разумеется, не от меня зависит, поверите ли вы мне.

В более поздние годы – настолько поздние, что мне это пригодиться уже не могло, – я понял, каким образом Джон Турлоу вознесся на такую высоту, что был единственным в стране, кто осмеливался противоречить Кромвелю. Вы наносили удар, Турлоу поднимался, логично рассуждая приятным голосом. Вы продолжали бить, он продолжал подниматься, неизменно кроткий, никогда не впадая в гнев, пока вы не начинали стыдиться своего поведения, не начинали его слушать. Затем, когда вы были сбиты с толку, он без труда убеждал вас в своей правоте. Он никогда не переходил в атаку, никогда не навязывал вам своего мнения, но рано или поздно гнев и возражения угасали, разбиваясь о его стойкое сопротивление.

– Вы же поступали так с другими и хотите, чтобы я поверил, будто вы не поступили так с моим отцом?

– С какими другими?

– Вы не объявили, что он невиновен. А у вас была такая возможность.

– В мои обязанности не входило способствовать тому, чтобы мои враги были сильны и едины. Да и кто бы мне поверил? Вы думаете, что мои заверения в его честности смыли бы с него это пятно? Если сторонникам короля нравилось нападать друг на друга и гоняться за призраками, какое дело было мне? Чем слабее они становились, тем было лучше.

– Настолько слабее, что король сидит на своем троне, а вы прозябаете здесь в безвестности, – съязвил я, сознавая, что не только его доводы были вескими, но что прежде я ни о чем подобном не задумывался, столь очевидной представлялась мне его вина.

– Лишь потому, что Протектор скончался, а он думал… Впрочем, не важно, – сказал Турлоу мягко. – Возникла пустота, а природа не терпит пустоты. Карл не отвоевал свой трон; его вернули силы куда более могучие, чем те, какими он мог бы заручиться сам. И пока еще предстоит увидеть, достаточно ли он силен, чтобы удержаться на троне.

– Уж то-то вы были в восторге! – сказал я с испепеляющим сарказмом.

– В восторге? – повторил он задумчиво. – Нет, конечно, нет. Я трудился десять лет, чтобы сделать Англию крепкой и свободной от тирании, и не было ни малейшей радости наблюдать, как все это разлетелось прахом. Но я не был так удручен, как вы, возможно, полагаете. Армии уже готовились к выступлению, и вновь возникали комплоты, сладить с которыми было под силу лишь Кромвелю. Выбирать приходилось между королем или войной. Я не воспротивился Карлу. А мог бы, знаете ли. Захоти я, и Карл уже много лет как покоился бы в могиле.

Сказал он это столь спокойным, само собой разумеющимся тоном, что я не сразу постиг весь ужас его слов. А потом ахнул. Этот плюгавый человечек во имя политики присвоил себе право решать, будет ли жить его законный государь и помазанник Божий или умрет! Карл, милостью Турлоу король Англии! И я знал, что говорит он чистую правду: я не сомневался, что он и Протектор обсуждали такую возможность. И если отказались от нее, то не от ужаса перед подобным преступлением – они уже насовершали их предостаточно, – но потому лишь, что оно не послужило бы к их выгоде.

– Но вы не решились.

– Нет. Республика действовала в рамках закона и поплатилась за это. Насколько все было бы проще, если бы старший Карл стал жертвой таинственного недуга и умер бы, и наши руки остались бы чистыми для вида, как бы постыдно мы ни вели себя тайно. Но мы судили его и казнили…

– Подло убили, хотите вы сказать.

– …и каз-ни-ли его у всех на глазах, ничего не скрывая и не пряча. То же относится и к прочим предателям… – верным патриотам, как, полагаю, их именуют теперь, – какие были схвачены. Назовите мне хотя бы одного, кто был убит тайно, не представ перед судом.

Все знали, что таких были тысячи и тысячи, но с ними покончили тайно, и я, натурально, не знал их имен, о чем тут же ему и сказал.

– Понимаю, понимаю. Итак, я убивал бессчетное множество людей, а вы не можете назвать ни единого. Вы ведь намерены посвятить себя юриспруденции, мистер Престкотт?

Я ответил, что да – из-за бедствий, постигших мою семью.

– Мне так и показалось. Я ведь сам был адвокатом, пока не поступил на государственную службу. Весьма надеюсь, что положение вашей семьи изменится к лучшему, ибо не думаю, что вы украсите это сословие. Дело вы излагаете весьма неубедительно.

– Но мы здесь не в суде!

– Да, – согласился он. – Вы находитесь у меня в доме. Но если хотите, то можете превратить эту комнату в судебную залу и произнести вашу первую судебную речь. Я буду отвечать на ваши вопросы, а потом вы сможете принять решение. Послушайте, это же очень выгодное для вас предложение. Вы будете одновременно обвинителем, судьей, присяжными и (буде пожелаете) палачом. Подобные случаи редко выпадают на долю человека вашего возраста.

По какой-то причине я перестал ему противиться. Теперь было уже поздно привести в исполнение мое первое смелое намерение. Теперь мне хотелось вырвать у него признание, что я был прав, и услышать, как он подтвердит, что заслужил кару, которую я ему уготовил. Вот почему я уступил его настояниям и почему я и теперь считаю, что он ошибался. Из меня вышел бы превосходный адвокат, пусть я и возношу благодарения, что не был ввергнут в это жалкое состояние.

– Ну, – начал я, – суть в том…

– Нет-нет-нет, – мягко перебил он меня. – Мы с вами в суде, сударь. Ваш зачин никуда не годен. Никогда не начинайте речь с «ну, суть в том…». Или в университете больше не учат риторике? А теперь начните надлежащим образом, следя за тем, чтобы обращаться к судье со всей почтительностью (пусть он и старый дурень), а к присяжным так, будто вы убеждены, что скамью перед вами занимают одни Соломоны (даже если все утро вы их подкупали). Начните снова. И не робейте. Если вы хотите выиграть процесс, робеть нельзя.

– Милорд, господа присяжные заседатели, – начал я. Даже столько лет спустя я дивлюсь, что так покорно ему подчинился.

– Гораздо лучше, – сказал он. – Продолжайте. Однако попытайтесь придать своему голосу побольше выразительности.

– Милорд, господа присяжные заседатели, – сказал я внушительно, но и с некоторой иронией, так как не желал создать впечатление, будто с большой охотой согласился на это актерство. – Вы восседаете тут, дабы судить одно из наигнуснейших преступлений в истории человеческого рода; ибо стоящий перед вами подсудимый обвиняется не в простой краже или убийстве в разгар ссоры, но в хладнокровном и рассчитанном погублении джентльмена, слишком безупречного и слишком благородного, чтобы к нему можно было подступиться иначе. Этот джентльмен, сэр Джеймс Престкотт, не может сам поднять голос в свою защиту и поведать вам обо всех нанесенных ему ударах. По обычаю сделать это должны члены его семьи, дабы его призывы к правосудию были бы услышаны из-за могилы и его душа могла бы успокоиться с миром.

– Очень хорошо, – сказал Турлоу. – Прекрасное начало.

– Как судья я обязан указать подсудимому, что ему положено хранить молчание. Если это судебный процесс, то должны соблюдаться все правила.

– Мои извинения.

– Я не прошу вас осудить этого человека, не изложив во всей полноте все обстоятельства дела; их окажется достаточно, чтобы вы без тени сомнения признали бы этого человека виновным. Я изложу факты, чем и ограничусь; в пышных риторических аргументах нужды нет никакой. Благородство, верность и доблесть сэра Джеймса Престкотта были таковы, что он отдал делу короля все, чем владел, и был готов отдать даже более. Когда большинство сдалось, он вернулся из изгнания, дабы содействовать благословенной Реставрации, коия сейчас одаряет нас своими благами. Многие присоединились к нему, но мало кто с такой же самозабвенностью, а некоторые – помышляя лишь о собственной выгоде. Некоторые предавали своих друзей и их благородное дело ради собственного возвышения, и всякий раз, когда Джон Турлоу находил таких людей, он использовал их, а затем укрывал, подстраивая так, чтобы во вреде, причиненном ими, винили кого-нибудь другого. Его главным пособником, тем, кого следовало покарать за деяния, сгубившие моего отца, был Джон Мордаунт.

Я умолк, проверяя, не дрогнет ли он, когда столь внезапно узнает всю полноту моих сведений. Но нет: он продолжал сидеть, храня неподвижность, ничем не выдавая даже легкого интереса. И я продолжил свою речь:

– Дозвольте мне пояснить. Мордаунт был младшим сыном в благородном семействе, которое во время войны старательно избегало встать на чью-либо сторону, но уповало обрести милость будущего победителя, кто бы им ни оказался. Мордаунт, как считалось, склонялся на сторону короля, но будучи слишком юным, чтобы сражаться, был, подобно многим другим, отправлен путешествовать на континент, где ему ничто не угрожало. Так он оказался в Савойе и там познакомился с Сэмюэлем Морлендом, который уже состоял на службе Республики.

Мордаунт считался сторонником короля, Морленд был сторонником Кромвеля. Когда именно они стали сообщниками ради своего возвышения, точно не известно, но, полагаю, между ними все уже было уговорено к тому времени, когда сэр Сэмюэль вернулся в Англию в тысяча шестьсот пятьдесят шестом году. Мордаунт тоже вернулся и начал приобретать добрую славу среди роялистов; но его ловкость, ум и хваленая проницательность, по моему мнению, были многим обязаны сведениям, которые он получал от Морленда. И его добрую славу роялисты оплатили дорогой ценой, ибо Мордаунт приобрел ее, выдавая все до единого замыслы сторонников короля.

Однако затем предатели совершили большую ошибку в пятьдесят восьмом году, и Мордаунт был арестован, когда арестовывали подряд всех, кто подозревался в сочувствии к роялистам.

Невозможно себе представить, чтобы человек, беспощадный, как Джон Турлоу, позволил бы спастись столь важному заговорщику, если бы он и правда боролся за дело короля. Но был ли он отправлен на виселицу, подобно своим товарищам? Привязали его к креслу и подвергли пыткам, чтобы узнать бесценные сведения, которые он пытался скрыть? Хотя бы держали его под неусыпным надзором? Нет и нет. Не прошло и полутора месяцев, как он вышел на свободу. Поговаривали, что его жена подкупила присяжных.

Я убежден, понадобились бы весьма и весьма огромные деньги, чтобы присяжный осмелился признать невиновным самого опасного человека в Англии и навлечь на себя гнев Турлоу. На самом же деле никакого подкупа не потребовалось. Присяжным было указано, какой они должны вынести вердикт, и они подчинились без всякой приплаты. Мордаунт вернулся на поле брани, еще более прославившись своей дерзкой смелостью и стойкостью, не вызвав ни у кого ни малейших подозрений.

Однако роялисты уже убедились, что среди них есть предатель, и его необходимо разоблачить. Поэтому Турлоу начал принимать меры, чтобы скрыть источник своих сведений, отвлекая подозрения совсем в другую сторону. И вот по его указанию для защиты настоящего предателя были изготовлены подложные документы. Его подручные использовали шифр моего отца и известные ему сведения. Но почему выбор пал именно на него, хотя тут подошел бы любой другой роялист?

Быть может, в выборе этом мистер Турлоу неповинен, ибо, по моему мнению, важную роль тут сыграла алчность Сэмюэля Морленда, так как позор моего отца был ему весьма на руку: он знал, что семья его сообщника Джона Рассела хорошо его вознаградит, если он поспособствует тому, чтобы они могли беспрепятственно осуществить свои планы осушения болотистых земель. И Морленд дал им понять, что сэра Джеймса Престкотта можно убрать с их пути, если он, Морленд, будет вознагражден за свои хлопоты. Сэр Джон Рассел ухватился за сведения, представленные ему Морлендом, начал повсюду трубить о них, и его страстные доводы обманули сэра Уильяма Комптона, подвигли его обличить и погубить самого близкого его друга.

Вот так была приведена в исполнение вторая часть плана, и, погубив добрую славу моего отца, его лишили имения. Не знаю, догадывался ли он, что столько влиятельных людей желали… нет, требовали его уничтожения: Турлоу, оберегавший правительство, Мордаунт и Морленд, чье будущее зависело от того, удастся ли им свалить на него вину за их деяния, и могущественное семейство Расселов, которое получало свободу доходно распоряжаться заболоченными землями. Такие внушительные выгоды для всех и за столь малую цену! В жертву требовалось принести всего лишь жизнь и честь одного-единственного человека.

Очиститься от подобного поклепа было невозможно: если обвинения не выдвинуты прямо, как можно их опровергнуть? Не предъявлено ни одного доказательства, так как же обличить их ложность? Мой отец покинул страну с достоинством, которое приняли за трусость. Он бежал клеветы, несправедливого заключения в тюрьму, возможно, даже ножа подосланного убийцы – и это было приравнено к признанию в совершенном преступлении! А Турлоу, творец всех его бед и единственный человек, который мог бы снять пятно с его чести, не произнес ни единого слова. Кто еще был способен придумать подобный план? И у кого еще были средства привести этот план в исполнение? Только у Джона Турлоу, человека, который знал все, видел все и был движущей силой всех темных событий.

И я, господа присяжные заседатели, низведен до жалкого состояния, в коем вы зрите меня сейчас. У меня нет имения, нет связей и нет никакого влияния – ничего, кроме этих моих аргументов и моей неугасимой веры в правоту моего дела и в благую справедливость этого суда. Но я верю, что этого более чем достаточно.

Действительно ли я произнес эту речь слово в слово? Нет, разумеется, нет. Я убежден, что моя юность сковывала мне язык, и речь моя звучала совсем не так уверенно, как мне нравится ее вспоминать. Те мои друзья, которые читают книги, заверяют меня, что точно так же дело обстоит с историей. Даже великие историки записывают то, что должны были бы сказать актеры, а не то, что они сказали на самом деле. Так произошло и со мной, а потому, если на протяжении многих лет я в мыслях улучшал и отшлифовывал эту речь, то не приношу своих извинений. Мне помнится, однако, что говорил я именно так: сдержанно, но со страстностью, сокрушающе, но держа себя в руках, стоя перед ним, не спуская глаз с его лица, почему-то стремясь убедить его в истинности моих слов и понимая, что не менее я хочу убедить себя.

Он ответил не сразу – вот это я помню ясно. Нет, он сидел, храня невозмутимость, положив закрытую книгу на колени, и мирно кивал. Затем, когда в комнате слышались только треск и шипение горящих поленьев, он приступил к ответу, все еще продолжая игру в судебное заседание. И вот его отповедь:

– Я не стану льстить моему ученому обвинителю похвалой его прекрасной речи, произнесенной с искренностью, на какую способен только преданный сын. В честности слов я не сомневаюсь, его мужество и жажда справедливости безусловны, и столь молодому человеку делает честь готовность взять на себя столь тяжелую задачу, не располагая ничьей поддержкой.

Но это судебное разбирательство, и для чувств на нем места нет. А посему я должен указать, что представленное против меня обвинение очень зыбко и предложенные доказательства не имеют веса. Слово отца непререкаемо для сына, но не для суда. Если вы намерены преобразить свои заключения в факты, вам следует строить обвинения не только на утверждениях того, кого признали виновным. То, что я погубил ни в чем не повинного человека, обвинение крайне серьезное и не может быть признано весомым на основании одних лишь предположений.

Сэр Джеймс Престкотт был обвинен в предательстве, и это его погубило: я признаю, что подозрения в первую очередь падают на меня. В течение многих лет на мне лежала обязанность обеспечивать безопасность правительства, и не отрицаю, что способы, к которым я прибегал, были многочисленными и разнообразными. Этого требовала необходимость, так как против нас действительно устраивались заговоры – в таком количестве, что всех их я теперь и не припомню. Опять и опять подстрекатели тщились вновь ввергнуть страну в ужасы войны и гражданских междоусобиц. Моим долгом было препятствовать этому, и я выполнял его, насколько это было в моих силах.

Был ли доносчик, предатель среди сторонников короля? Разумеется, и далеко не один. Всегда находятся люди, готовые продавать своих друзей за деньги, но очень часто товар, который они предлагали, мне не требовался. Роялисты всегда были на редкость глупыми заговорщиками. Предполагаемые восстания готовились с участием такого числа невоздержанных на язык людей, что мы были бы более чем глухи, если бы не услышали про них. Приписываемая мне сатанинская сила воистину лестна, но ее не существовало: большей частью своих успехов я обязан только глупости тех, кто выступал против меня.

Что до Сэмюэля Морленда, то он не лишен способностей, но алчность и ненадежность делали его услуги сомнительными, и я уже давно хотел отказаться от них. Но не мог, так как в его руках находился самый полезный осведомитель о действиях королевских приверженцев, которого он называл мистер Барретт.

Из всех правительственных источников этот мистер Барретт был несравненно лучшим. Нам требовалось только задать вопрос и мистер Барретт немедля сообщал ответ через Сэмюэля. А Сэмюэль отказывался открыть, кто он. Если бы я избавился от услуг Сэмюэля, то лишился бы мистера Барретта, а у Сэмюэля достало ума сообразить, что я терплю его только по этой причине. Я частенько взвешивал, не передает ли он сведения, а не только их получает, и следил за тем, чтобы о наших планах и действиях он знал как можно меньше. До тех пор, пока этот обмен не стал слишком невыгодным, я ему не препятствовал.

Кем был мистер Барретт? Вы совершенно правы: я тоже пришел к выводу, что это был Джон Мордаунт, и арестовал его, чтобы самому допросить и попытаться установить с ним прямую связь, что позволило бы впредь обходиться без Сэмюэля. Но Мордаунт отрицал все. То ли он подозревал ловушку, то ли и правда был тут ни при чем, то ли его верность Сэмюэлю была слишком велика. Так или иначе, но я ничего от него не добился.

Это было ошибкой: мой поступок выдал мою враждебность по отношению к Сэмюэлю, и, когда представился случай, он устроил заговор против меня, и я временно лишился моей должности. Когда же я вернул свое положение, он, опасаясь моей мести, перекинулся на сторону короля и, чтобы завоевать доверие, обвинил вашего отца.

Как видите, я не намерен опровергать здесь, что предателем был Джон Мордаунт и что вашим отцом пожертвовали, чтобы его оберечь. Хотя и опроверг бы некоторые подробности, если бы на это было время.

Я опровергаю лишь одно обвинение, на котором строится все ваше дело против меня, и могу доказать, что оно неверно. Вы говорите, что я навлек позор на вашего отца, что я позаботился о подложных документах, и о распространении слухов о них, а я прямо утверждаю, что не только ничего подобного не делал, но и не мог бы сделать, ибо, когда это произошло, я уже не имел ни места в правительстве, ни влияния.

Меня уволили со службы Республике на исходе пятьдесят девятого года, когда Ричард Кромвель решил, что не сумеет остаться Протектором, и отказался от борьбы. Жаль! Он был не без способностей. Я лишился власти вместе с ним и в течение многих месяцев не пользовался никаким влиянием. А именно тогда были состряпаны документы, касавшиеся вашего отца, и переданы сэру Джону Расселу. Это простые факты. Я сказал, что в ваших построениях имеется один серьезный просчет. Вот этот. Каким бы верным ни было представленное вами обвинение вообще, ко мне оно относиться не может.

Такую вот простенькую ошибку я допустил – меня словно молотом ударило. Ведя свои упорные розыски, я ни разу даже не подумал о хаосе, который сопровождал последние дни Республики, об ожесточенной борьбе за свое положение и предательствах между прежними соратниками, когда они старались спасти себя и свою растленную систему от гибели. Кромвель умер, к власти пришел его сын, был низвергнут, у власти одни парламентские фанатики сменяли других. И в этой круговерти Турлоу на время утратил свою хватку. Я знал про это обстоятельство, но не счел его важным, не сверил факты и даты. И с самого начала моей речи Турлоу спокойно ждал, пока мое красноречие не иссякнет, зная, что ему стоит подуть, и от моего обвинения против него не останется ничего.

– Вы говорите, что Морленд погубил моего отца в одиночку?

– Вполне возможное истолкование, – невозмутимо сказал Турлоу. – И наиболее очевидное, если исходить из собранных вами фактов.

– Так что же мне делать?

– Я думал, вы пришли убить меня, а не просить моего совета.

Он знал, что спасся. Ведь он только-только не сказал мне прямо, что дважды, когда я говорил с Мордаунтом, а позднее с Морлендом, я стоял лицом к лицу с виновниками. От одного я ушел, рассыпаясь в благодарностях и наилучших пожеланиях. Другого счел всего лишь орудием, алчным подлецом, пожалуй, но, по сути, только источником сведений и ничем более. Теперь я чувствовал себя дураком и изнывал от стыда, что этот человек увидел всю меру моей глупости и указал мне на нее с таким хладнокровием.

– Пора покончить с этим, – сказал Турлоу. – Считаете вы меня виновным или нет? Я ведь сказал: решать вам, а я приму ваш вердикт.

Я покачал головой, а в глазах у меня стояли слезы разочарования и стыда.

– Этого мало, сударь, вы должны огласить вердикт, – потребовал он.

– Не виновен, – буркнул я.

– Прошу прощения? Боюсь, я не расслышал.

– Не виновен! – заорал я на него. – Не виновен, не виновен, не виновен! Теперь расслышали?

– Вполне, благодарю вас. Ну а теперь, когда вы доказали, как сильно прилежите справедливости, а я понимаю, чего вам это стоило, и я докажу то же. Если вам нужен мой совет, я его дам. Расскажите мне обо всем, что вы сделали, прочли, сказали, подумали и видели. Тогда мне станет ясно, могу ли я чем-нибудь помочь вам.

Он снова хлопнул в ладоши, снова появился слуга и на этот раз получил приказание принести еды и подложить дров в огонь. А потом я начал рассказывать и объяснять, начав с самого начала и умолчав только о помощи и содействии, оказанных мне лордом Бристолем. Я ведь обещал ничего об этом не говорить и не хотел разгневать будущего покровителя, нарушив слово. Я даже поведал ему о чарах, которые наложила на меня Сара Бланди, и о моей решимости раз и навсегда положить конец нашей борьбе. Но и только. К нему это отношения не имело, а по его лицу было видно, что ни во что подобное он не верит.

– В вашем распоряжении есть немалая ценность: обвинение против Мордаунта. Его недолюбливают очень многие, и он тесно связан с лордом Кларендоном. Предложите свой товар нужным покупателям, и вы получите высокую цену.

– А кому?

– Сэр Уильям Комптон, полагаю, по понятным причинам хочет поквитаться с вами за ваше нападение. Но он ненавидит лорда Кларендона и, вероятно, сочтет полезным взять назад свою жалобу, если вы внесете свою лепту в падение его злейшего врага. Ведь если Мордаунт, друг Кларендона, окажется под угрозой, то под еще большей угрозой окажется сам Кларендон. А за это вас, помимо сэра Уильяма Комптона, щедро отблагодарят и другие люди. Вам следует обратиться к ним и посмотреть, что они могут предложить взамен.

– Все это очень хорошо, – сказал я, не решаясь надеяться после стольких разочарований. – Но я же беглец. Если я отправлюсь в Лондон или даже в Оксфорд, то буду арестован. Так как же я могу к кому-либо обратиться?

От величия королевского правосудия он, однако, отмахнулся. Я начал понимать, что люди вроде Турлоу не придают большого значения закону. Если враги решат его уничтожить, чистота перед законом его не спасет, а если он достаточно силен, то может ничего не опасаться, как бы велики ни были его преступления. Закон – орудие власти, и не более. Он предложил мне опасную сделку, страшный выбор. Я искал правосудия, но Турлоу показал мне, что правосудия не существует и все сводится к борьбе за власть. Если я хочу вернуть свое законное положение, то должен уничтожить чужих врагов точно так же, как уничтожили моего отца. Я могу достичь своей цели, но только через отречение от того, что стоит за ней.

Потребовалось много дней размышлений и молитв, прежде чем я принял это условие. Когда же я его принял, Турлоу отправился в Оксфорд, где обсудил это дело с доктором Уоллисом после их встречи в театре.

Меня мучили опасения, но он объяснил мне, что Уоллису куда проще обратиться к тем людям в правительстве, которые могут оказать необходимое содействие. Как ни грубо я обошелся с ним в тюрьме, Турлоу с самого начала, казалось, полагал, что заручиться помощью Уоллиса будет достаточно легко, хотя он не потрудился объяснить мне, почему именно.

– Ну? – спросил я настойчиво, когда Турлоу по возвращении наконец-то позвал меня к себе. – Уоллис согласился помочь?

Турлоу улыбнулся.

– Пожалуй. Если получит кое-какие сведения. Вы упомянули итальянского джентльмена, с которым познакомились у сэра Уильяма Комптона.

– Да, Кола. Для иностранца весьма учтивый человек.

– Совершенно верно, Кола. Доктора Уоллиса чрезвычайно интересует ваше мнение о нем.

– Я знаю. Он меня уже спрашивал, хотя я понятия не имею, зачем ему оно требуется.

– Ну, это вас ничуть не должно занимать. Сообщите ли вы под присягой все, что вам известно про этого человека? И ответите ли на любые другие вопросы доктора Уоллиса добровольно и откровенно?

– Если он мне подсобит, так само собой. Да и ничего такого мне не известно. А что я получу взамен?

– Доктор Уоллис, насколько я понял, может снабдить вас важнейшими сведениями о пакете, который ваш отец намеревался отослать вашей матери. Пакет этот содержал все, что он знал о Мордаунте и его делах. С кем он виделся, что говорил, а также все, чем это завершалось. Располагая всем этим, вы легко добьетесь своего.

– И он все время знал про этот пакет? И ничего мне не сказал?

– Пакет не у него, а он человек, который таит от других любые свои мысли, а не только тайны. И никогда ничего даром не отдает и не делает. К счастью, теперь у вас есть, что ему предложить. А он укажет вам, к кому вы должны обратиться, чтобы получить этот пакет. Ну так вы согласны на такую сделку?

– Да! – сказал я с восторгом. – Ну конечно. От всего сердца, если в отплату ему требуются только сведения. А за подобную находку я бы отдал ему даже жизнь, причем с превеликой охотой.

– Вот и хорошо, – сказал Турлоу, довольно улыбнувшись – Значит, с этим все улажено. Теперь надобно устранить угрозу со стороны закона и вернуть вам свободу ездить и ходить, куда вам будет угодно. Я упомянул про ваши подозрения, касающиеся этой Сары Бланди, и о кольце, снятом с трупа доктора Грова, которое находится у вас, и ее уже арестовали за убийство.

– Рад услышать это, – сказал я, а сердце мое еще пуще преисполнилось восторга – Я ведь объяснил вам, как мне стало известно, что убила она.

– Вы дадите показания против нее, ваше уважение к правосудию будет оценено, и с вас снимут все обвинения. Вы даете слово, что эта девушка, вне всяких сомнений, убила доктора Грова?

– Даю.

Знаю, это была ложь, и, еще не договорив, я был охвачен горьким негодованием на то, что меня к ней принудили.

– В таком случае все будет хорошо. Но только, повторяю, если вы ответите на вопросы, которые задаст доктор Уоллис.

Мое сердце было готово вот-вот разорваться от восторга, пока я предвкушал свое торжество во всем, к чему стремился. Поистине, думал я, на мне почиет благословение, если за столь краткий срок мне ниспослано так много. Несколько мгновений я пребывал на эмпиреях, но затем пал духом.

– Это ловушка, – сказал я. – Приманка, чтобы я возвратился в Оксфорд. Меня опять бросят в темницу и повесят.

– Такая опасность существует, однако, мнится мне, Уоллис охотится на более крупную дичь, чем вы.

Я негодующе фыркнул. Очень легко, подумал я, сохранять невозмутимое спокойствие, рассуждая о том, как петля затянется на чужой шее. Посмотрел бы я, как философски отнесся бы он к тому, что вздернули бы его.

Следующий ход был сделан несколько дней спустя. Я неохотно смирился с мыслью, что, невзирая на опасность, мне придется отдать себя в руки Уоллиса, однако мужество мне изменило, и я все еще колебался, когда неслышными шагами в комнату, где я проводил все свое время, вошел Турлоу и объявил, что меня ожидает посетитель.

– Некий синьор Марко да Кола, – пояснил он с легкой улыбкой. – Странно, как этот человек появляется в самых неожиданных местах.

– Он здесь? – сказал я, вскакивая на ноги от изумления. – Но почему?

– Потому что я пригласил его. Он остановился в гостинице поблизости, и когда меня известили об этом, я подумал, что мне пора познакомиться с этим джентльменом. Он мил до чрезвычайности.

Я настоял, чтобы увидеть Кола, так как хотел узнать все новости. На это Турлоу указал, что он может оказаться наилучшим посредником для обращения к оксфордскому судье (думается, даже что он не доверял Уоллису столь безоговорочно, как утверждал).

Уповаю, мне незачем оправдывать то, что я ему сказал. Я уже получил достаточно свидетельств того, насколько мне было необходимо избавиться от наложенного на меня заклятия и насколько мало дано мне что-либо сделать самому. Я умолял, чтобы с меня были сняты чары Сары Бланди, но мне было отказано. Она хитростью заставила меня напасть на моего опекуна; все усилия магов, священнослужителей и мудрецов дать ей отпор потерпели неудачу и хотя в моем повествовании об этом упоминается далеко не так уж часто – я чуть ли не ежедневно становился жертвой непонятных происшествий, а по ночам меня терзали лихорадочные видения и здоровый сон бежал меня. Она нападала на меня нещадно, быть может, в надежде лишить рассудка. А теперь мне представился случай нанести ответный удар раз и навсегда. Я просто не мог упустить такую возможность. Не говоря уж о моем долге друга перед Томасом.

И потому я рассказал Кола, что побывал в ее лачуге, когда бежал из тюрьмы, и видел, как она вошла, дикая лицом, вне себя. Я сказал ему, как нашел у нее кольцо Грова, как тотчас его узнал и отобрал у нее. Как она побелела, когда я потребовал объяснения, почему оно у нее. И как я готов выступить с этими показаниями на суде. Когда я завершил свой рассказ, то и сам почти уверовал во все это.

Кола согласился передать мои показания мировому судье и даже успокоил меня, высказав убеждение, что моя готовность послужить правосудию вопреки серьезной опасности, которой я себя подвергаю, зачтется мне на будущее.

Я поблагодарил его и проникся к нему столь дружескими чувствами, что не удержался и поделился с ним некоторыми касающимися его сведениями.

– Объясните мне, – сказал я, – почему доктор Уоллис интересуется вами? Вы с ним друзья?

– Нет! – ответил он. – Я видел его всего один раз, и он был весьма неучтив.

– Он хочет побеседовать со мной о вас, но я не знаю почему.

Кола повторил, что ничего не понимает, а затем оборвал разговор на эту тему и осведомился, когда я предполагаю вернуться в Оксфорд.

– Думаю, разумнее всего будет выждать до кануна судебного разбирательства. Я надеюсь, судья разрешит мне внести залог, но мне не хотелось бы оказаться слишком доверчивым.

– Значит, тогда вы и увидитесь с доктором Уоллисом?

– Почти наверное.

– Отлично. После этого я был бы рад пригласить вас отпраздновать ваше благополучное избавление от всех напастей.

И он ушел. Привожу все это здесь я только для того, чтобы показать, как много Кола опускает, даже излагая разговоры. Однако значительная часть остального более или менее верна. Мировой судья прибыл в весьма свирепом расположении духа и намеревался тут же арестовать и Турлоу, и меня; но едва услышал мои показания против Бланди, как стал сама доброта и любезность – впрочем, подозреваю, доктор Уоллис, возможно, уже вмешался и предупредил его о вероятности того, что сэр Уильям возьмет назад свою жалобу, как тот и сделал несколько дней спустя. Затем я выждал, пока не пришла весть о начале судебного разбирательства, а тогда возвратился в Оксфорд.

Однако давать показаний мне не довелось, так как девка созналась в преступлении, что весьма поразительно, ибо в нем она повинна не была. Однако улики выглядели неопровержимыми, и, возможно, она поняла, что ей такой судьбы все равно не избежать.

На следующий день ее повесили, и в тот же миг я ощутил, как мой дух освободился от ее зловредного влияния, будто на меня повеяло прохладным чистым ветром после грозы, очистившей воздух от духоты. И только тут я понял, сколь свирепо она меня терзала и сколь постоянно обессиливалась моя душа.

На этом, собственно, и кончается мой рассказ, ибо все остальное лежит за пределами повествования Марко да Кола и почти все подробности моего торжества тоже уже известны. Кола я больше никогда не видел, ибо он вскоре покинул Оксфорд, но Уоллис был весьма удовлетворен услышанным от меня и сообщил мне все требуемые сведения. Не прошло и месяца, как мое имя было очищено от всех клевет, и хотя прямое изобличение Мордаунта по политическим причинам оказалось нежелательным, дальнейшему его возвышению был навсегда положен предел. Человек, которого одно время прочили на самый видный пост в стране, кончил свои дни в жалкой безвестности, отвергнутый всеми друзьями, многие из которых узнали о нем всю правду. А мне, напротив, фавор многих высокопоставленных людей принес те блага, на которые давали право мое рождение и заслуги. Я столь успешно использовал дары Фортуны, что вскоре мог уже приступить к восстановлению моего поместья. А со временем построил и дом в окрестностях Лондона, где мой мерзкий дядя почтительно меня навещает в тщетной надежде, что я уделю ему долю своих благ. Незачем говорить, что уезжает он с пустыми руками.

На протяжении своей жизни я сделал много такого, о чем теперь жалею, и будь у меня возможность, ныне поступал бы по-другому. Но мой долг был превыше всего, и я льщу себя мыслью, что самые тяжкие вины с меня сняты. Господь был милостив, и хотя нет человека того заслуживающего, мое спасение не несправедливо. Я не обладал бы столь многим и не обрел бы такого душевного спокойствия, если бы не был храним. Его благим Промыслом На Него уповаю и всегда тщился служить Ему, насколько было мне дано. В моем оправдании от всех клевет вижу я залог Его ко мне благоволения.

 

Глава первая

По получении записок паписта Марко да Кола считаю необходимым сообщить свое мнение на случай, если найдется читатель, который поверит его вопиющей писанине. Поэтому заявляю прямо: этот Кола зловредный, коварный и заносчивый лжец. Удивленное простодушие, юношеская наивность, открытость, какие он изображает в своем рассказе, – наичудовищный подлог. Диавол – отец обмана и научил своих слуг всевозможным уловкам. «Ваш отец – диавол… ибо он – лжец и отец лжи» (Евангелие от Иоанна, восемь, сорок четыре). Здесь я намерен разоблачить всю меру его двуличия, каковое он являет в своих воспоминаниях, в этом – по его словам – «истинном рассказе о его путешествии в Англию». Этот Кола был худшим из людей, самым кровожадным из убийц и величайшим из обманщиков. Лишь милостью Провидения сам я избег гибели той ночью, когда он пытался отравить меня, и по воле злого случая Гров взял бутылку себе и умер вместо меня. Я ожидал покушения с того дня, как он прибыл в Оксфорд, но думал, что это будет нож в спину: я и помыслить не мог о столь трусливом и подлом ударе и не был готов к нему. Что до девки по имени Сара Бланди, я пощадил бы ее, будь такое возможно, но не мог поступить иначе. Погибла невинная, и она – еще одно имя в перечне жертв Колы, но их было бы во много крат больше, не смолчи я тогда. Трудно было принять это решение, и по сей день я тщусь оправдать себя. Опасность была велика, a мои страдания – не меньше.

Я говорю это спокойно и по зрелому размышлению, но скольких усилий потребовала такая сдержанность! Ведь рукопись Кола явилась для меня большим потрясением. Лоуэр вовсе не собирался мне ее посылать, хотя и послал этому Престкотту. Я же получил ее только после того, как, услышав о ее существовании, затребовал ее себе и ясно дал понять, что не потерплю отказа. Я намеревался разоблачить эту рукопись как мошенническую подделку, ибо не мог поверить в ее подлинность, но теперь, по прочтении, вижу, что первое мое предположение было ошибочным. Вопреки моему убеждению и рассказам тех, кому у меня имелись причины доверять, совершенно очевидно, что Марко да Кола действительно жив. Не знаю, как такое возможно – и как бы я желал иного! – ибо я приложил все силы к тому, чтобы его настигла смерть, и был уверен, что так оно и случилось. Мне описали, как его подвели к борту корабля, а затем столкнули в Северное море, дабы он понес кару за свои злодеяния и его уста навеки остались бы запечатаны. Капитан сам рассказал мне, как держался поблизости, пока злодей, наконец, не скрылся под волнами. Все эти годы его рассказ служил мне утешением, и великая жестокость – столь грубо отобрать у меня это утешение: рукопись ясно показывает, что те, кому я верил, солгали, а моя победа оказалась ложной. Не знаю, почему все вышло так, но теперь уже слишком поздно узнавать правду. Слишком многие из тех, кто мог бы знать ответ, мертвы, и сам я теперь служу новым господам.

Полагаю, мне следует объясниться; я не говорю, заметьте, оправдаться, ибо полагаю, что на протяжении моей карьеры (если таковой это можно назвать) я сохранял постоянство. Мне извест­но, что мои враги этого не приемлют, и, надо думать, уместность и благоразумие моих поступков на поприще служения обществу не были вполне ясны несведущим умам. Как может ученый муж быть англиканцем, пресвитерианином, верным мученику Карлу, потом стать старшим криптографом Оливера Кромвеля и расшиф­ровывать самые секретные письма короля, помогая делу Парламента, а потом вернуться в лоно англиканской церкви и, наконец, снова отдать свой дар для защиты монархии, как только она была восстановлена? Разве это не лицемерие? Разве это не своекорыстие? Так кричат невежды.

На это отвечу: нет. Ни то и ни другое, и все, кто глумится над моими поступками, слишком мало знают о том, сколь сложно восстановить гармонию жизненных соков государства, однажды поддавшееся болезни. Найдутся такие, кто скажет, мол, я что ни день перебегал с одной стороны на другую – и все ради собственной выгоды. Но неужто кто-то действительно поверит, будто не было иного выбора, как довольствоваться местом профессора геометрии в Оксфордском университете? Будь я поистине честолюбив, то метил бы на сан епископа по меньшей мере. И не думайте будто я не получил бы его, но я к нему не стремился. Не корыстное честолюбие руководило мной, и я заботился более о том, чтобы быть полезным, нежели великим. Во все времена я тщился поступать умеренно и в согласии с волей власть предержащих. С самой ранней юности, едва мне открылась тайная гармония математики, и я посвятил себя ее исследованию, я питал страсть к порядку, ибо в порядке заключен Божий план для нас всех. Радость, что математическая задача обрела изящное решение, и боль от того, что разрушена природная гармония человека, – две стороны одной монеты, в обоих случаях, думается, я брал сторону праведности.

Не желал я себе в награду ни известности, ни славы, я чурался их как тщеславия и, видя, как другим достаются великие посты в церкви и государстве, довольствовался сознанием, что тайное мое влияние перевешивает их зримое. Пусть говорят другие, мой удел – действовать, и это я исполнял по мере сил. Я служил Кромвелю, ибо его железный кулак водворил порядок в стране и остановил раздоры, когда бессильны были все прочие, и я служил королю, когда по смерти Кромвеля к нему перешла эта Господом предопределенная роль. И каждому я служил исправно, не ради них самих, а потому, что, служа им, я служил Господу моему, как старался это делать во всем.

Для себя я желал лишь покоя, в котором мог приблизиться к божественному через тайны математики. Но, служа философии, я оставался слугой Господа и государства и потому нередко был принужден отказывать себе в этом себялюбивом желании. Теперь, когда появился другой, кто превзойдет меня, как Давид превзошел Саула, а Александр – Филиппа, я могу предаться покою, тогда это было истинным испытанием. Мистер Ньютон говорит, что видит так далеко, ибо стоит на плечах великанов. Надеюсь, никому не покажутся суетными мои слова, если я скажу, что мои плечи сильнейшие среди тех, что поддерживают его славу, и я всегда помню (хотя и стишком скромен, чтобы повторять на людях) изречение Дидака Стеллы «Карлик, стоящий на плечах великана, способен видеть дальше самого великана». Скажу больше, я и сам мог бы видеть большие дали, и упрочил бы за собой его великую славу, если бы долг не призывал меня столь настоятельно к иным заботам.

Теперь, по прошествии стольких лет, многие полагают что реставрация монархии была простым делом. Кромвель умер, и со временем возвратился король. Ах если бы путь был столь прям! Тайная история сего важнейшего события известна лишь немногим. Вначале я думал, король в лучшем случае протянет полгода, год, если ему улыбнется Фортуна, прежде чем вырвется на волю бешенство междоусобиц. Мне казалось, рано или поздно ему придется сражаться за свое наследство. Более двадцати лет страна пребывала в брожении, ее раздирали войны, собственность лежала растоптанная, а законные правители были убиты или изгнаны, и все сословия пришли в смятение. «Видел я нечестивца грозного, расширившегося, подобно укоренившемуся многоветвистому древу» (Псалтырь, тридцать шесть тридцать пять). Неужто люди, привыкшие к богатству и власти, с легкостью откажутся от этой мишуры? Можно ли ожидать, что армия, не получившая жалованья и распущенная, мирно примет возвращение короля и поражение всего, за что она воевала? И можно ли надеяться, что сторонники короля останутся едины, когда так широко распахиваются перед ними врата разногласий? Только не изведавшие власти не желают ее, те же, кто вкусил ее ласк, еще более жаждут ее объятий.

Англия была на краю пропасти: извне и изнутри теснили ее враги, и малейшей искры хватило бы, чтобы вновь разгорелся пожар. И на этой пороховой бочке самые могущественные вельможи королевства вступили в схватку за милость короля, завоевать которую мог лишь один человек. Кларендон, Бристоль, Беннет, герцог Бекингемский, лорды Кавендиш, Ковентри, Ормонд, Саутгэмптон, всем разом не было места в фаворе у короля, и только один человек мог стать во главе его правительства, ибо никто не потерпел бы товарищей. Война велась под покровом тайны, но последствия ее затронули многих, я был одним из таких и взвалил на себя тяжкое бремя гасить пламя, прежде чем оно поглотит все. Льщу себя мыслью, что преуспел в этом, невзирая на старания Марко да Кола. В начале своей рукописи он говорит, что опустит «многое, но лишь то, что никакого значения не имеет». Это – первая великая ложь. Он пишет обо всем, только не о том, что имеет значение. И мне придется восполнить упущенное, дабы разоблачить его вероломство.

В тайные дела, которые так тщится скрыть этот Кола, я был вовлечен за два года до того, как он прибыл на наши берега, когда я приехал в Лондон, дабы присутствовать на собрании натурфилософов, близких мне по убеждениям и взглядам, в Грэшем-колледже высокое сообщество, которое впоследствии превратилось Королевское Общество, теперь уже совсем не то, невзирая на такие светила, как мистер Ньютон. Тогда оно было закваской познания, и только тот, кто сам был их участником, мог знать, какое кипение умов сопровождало те первые собрания. Былой дух исчез, и, боюсь, безвозвратно. Кто может сравниться с той плеядой? Рэн, Хук, Бойль, Уорд, Уилкинс, Петти, Годдард и множество других имен, которые останутся жить в веках. Теперь члены Общества уподобились муравьям, вотще собирают жуков и камни, вечно что-то накапливают, но не смеют мыслить и отворачиваются от Господа. Нечего удивляться, что они вызывают лишь пренебрежение.

Но тогда все было исполнено радостных надежд, король вернулся на трон, в стране вновь воцарился покой, и весь мир опытной философии только и ждал своего исследователя. Мы чувствовали себя, думается, моряками Кабота, впервые завидевшими Новый Свет и предвкушение новых открытий кружило головы. Само собрание было весьма изысканным, как и подобало случаю, ведь сам король почтил нас своим присутствием и милостиво даровал Обществу жезл в знак королевского покровительства нашим стараниям, и многие могущественные министры явились тоже – по утверждению образования Королевского Общества некоторые из них были избраны в наши ряды, пусть и привнесли они немного, помимо блеска своих титулов.

Его величество произнес изрядную приветственную речь, а после всем нам представился случай отвесить ему поклон, и мистер Хук показал действие одного из своих самых хитрых (и занимательных) механизмов, дабы завлечь королевское воображение, и вот тогда ко мне обратился человек среднего роста с быстрыми темными глазами и надменными манерами. Над переносицей у него чернел продолговатый пластырь, который скрывал (так говорят) рану от удара шпагой, полученную в сражении на стороне покойного короля. Сам я в этом не уверен никто и никогда этого прославленного увечья не видел, а пластырь более напоминал о его верности трону, нежели прятал шрам. Тогда он был известен как Генри Беннет, хотя позднее мир знал его как графа Арлингтонского, и он только что вернулся из посольства в Мадриде (хотя это еще не было общеизвестно). Я слышал туманные рассказы о том, что он берет на себя заботы о спокойствии в королевстве, и тотчас получил тому подтверждение. Иными словами, он просит меня назавтра явиться утром в его дом на Стрэнде, так как он желал познакомиться со мной поближе.

И потому на следующее утро я пришел, почти ожидая, что буду принужден выстоять утренний прием в толпе просителей претендентов, ищущих внимания человека, близкого ко двору. Однако в приемной ждали лишь несколько человек, и на них не обращали внимания. Из этого я заключил, что звезда мистера Беннета еще не взошла достаточно высоко, или же из важных соображений он скрывает свои связи и даже самое свое присутствие в Лондоне.

Не могу назвать его приятным – церемонность его манер граничила с нелепостью, так ревниво он соблюдал все тонкости этикета и подчеркивал разницу своего положения с вашим. Думаю, виной тому было слишком долгое пребывание в Испании которая прискорбно известна приверженностью к подобной вычурности. Он дал себе труд объяснить, что мне поставили кресло с обивкой из уважения к моему званию доктора университета, прочим, по всей видимости, приходилось довольствоваться жестким стулом или стоять на ногах – в зависимости от сословия и ранга. С моей стороны было бы неблагоразумно намекнуть, что подобную церемонность я считаю нелепой я не знал, чего он от меня хочет, а правительство вот-вот должно было начать чистку университетов, дабы изгнать членов факультета, назначенных Республикой. Сам я был введен в совет Нового колледжа именно так, и потому мне не следовало раздражать мистера Беннета. Я хотел сохранить свое место.

– Как вы находите состояние королевства его величества? – без околичностей спросил он, ибо не любил терять попусту время на то, чтобы дать своим гостям освоиться или завоевать их расположение. Влиятельные особы, на мой взгляд, нередко прибегают такой уловке.

Я ответил, что все подданные его величества, разумеется, в восторге от его благополучного возвращения на законный трон. Беннет фыркнул.

– Тогда чем же вы объясните тот факт, что нам на днях опять пришлось повесить полдюжины фанатиков за то, что они злоумышляли против правительства?

– «Род сей лукав», – сказал я. (Евангелие от Луки, одиннадцать, двадцать девять).

Он бросил мне связку бумаг.

– Что вы скажете о них?

Я внимательно проглядел их, потом пренебрежительно отмахнулся.

– Шифрованные письма.

– Вы можете их прочесть?

– Сию минуту – нет.

– Вы могли бы их прочесть? Раскрыть их смысл?

– Если они не содержат особой хитрости, то да. У меня обширный опыт в подобных делах.

– Это мне известно. Вы работали у Турлоу не так ли?

– Я не сообщал ему сведения, которые могли бы нанести урон делу Короля, хотя в моих силах было причинить немалый вред.

– А теперь вы готовы употребить свои дарования во благо?

– Разумеется. Я верный слуга его величества. Полагаю вы помните, что я поставил под угрозу мое состояние, коего мог бы лишиться, когда выступил против убийства покойного короля.

– Вы успокоили свою совесть, но не настолько, чтобы оставить место в университете или, насколько мне помнится, отклонить повышение, когда оно было предложено, – холодно ответил он тоном, какой не оставил мне особых надежд добиться его расположения. – Не важно. Вы будете рады случаю показать, как далеко простирается ваша преданность. Расшифруйте мне эти письма к завтрашнему утру.

На том аудиенция окончилась, и я не знал, благословлять или проклинать мне мою Фортуну. Я вернулся в гостиницу, где по обыкновению останавливался в Лондоне – это было до того, как по смерти отца моей жены я приобрел дом на Боу-стрит, – и сел за работу. Она заняла у меня весь день и добрую половину ночи. Искусство расшифровки дается непросто и становится все труднее. Зачастую все сводится к тому, чтобы угадать, как одна буква или группа букв была подменена другой вы вычисляете это посредством подстановки, так что (к примеру) «4» замещает слово «король», буква «г» – букву «в», д = л, х = он, ф = д, и потому нетрудно догадаться, что «4гдхфх» означает «король в Лондоне» Следует заметить, что, если сам по себе метод подстановки довольно прост (и потому пользовался в годы войны особой любовью роялистов, которые, должен сказать, были сущими простаками), та его разновидность, в которой одна буква в одном случае заменяет одну букву, а в другом – слог или целое слово, гораздо сложнее. Тем не менее он все равно не таит в себе особых препон. Много сложнее тот метод, при котором значение, придаваемое буквам, постоянно меняется, впервые он был предложен лордом Бэконом в Англии, но, насколько я понимаю, на деле изобретен неким флорентийцем более ста лет назад, теперь же его присвоили французы, эта наглая и дерзостная нация, которая не в силах снести, чтобы что-то происходило не из их страны. Они крадут то, что им не принадлежит, я сам пострадал, когда жалкий писец по имени Ферма посмел заявить, будто мой труд по натуральным числам принадлежит ему.

Попытаюсь объяснить. Суть метода заключается в том, что и у отправителя, и у получателя должен быть один и тот же текст. Сообщение начинается с последовательности цифр, к примеру. 124,5 это значит, что ключ надо искать на странице 124, со слова 5 указанного текста. Предположим, страница начинается «И пошел Гафах к Мардохею на городскую площадь, которая перед парскими воротами (Есфирь, четыре шесть, головоломное изречение, которому я сам посвятил разъяснительную проповедь, каковая вскоре увидит свет) Пятое слово, „Мардохею“, и есть исходный пункт, и соответственно, букву „а“ мы подменяем буквой „м“, тем самым получаем алфавит:

Абвгдеёжзиклмнопрстуфхцчшщьыъэюя

Мнопрстуфхцчшщьыъэюяабвгдеёжзикл

И потому наше послание «король в Лондоне» теперь выглядит как «цьъьчёочыдрыцс». Тонкость этого метода заключается в том, что после определенного числа букв, обычно тридцати одной, вы переходите к следующему слову, в данном случае «на», и начинаете сызнова, так что н = а, a = б и так далее. Существуют, разумеется, разновидности данного метода. Но смысл его – в том, чтобы обеспечить достаточную частоту изменения значений букв, дабы почти невозможно было разгадать шифр, не имея под рукой текста, на котором он основан. Почему это так важно, я объясню позднее.

Я беспокоился, что переданные мне бумаги могут быть такого рода: со временем я, наверное, расшифровал бы их, но не в тот срок, какой мне был отведен. Пусть я тщеславен и горжусь моим дарованием, но не без причины. Только один текст заставил меня признать свое поражение, и было это в особых – пусть и важных – обстоятельствах, к которым я обращусь позднее. Но всякий раз, беря зашифрованное письмо, я вновь и вновь страшусь, что на мою долю выпадет горечь поражения, ибо я не непогрешим, а возможные вариативные комбинации – бесконечны. Я сам составлял коды, не поддающиеся расшифровке без необходимых текстов, поэтому не исключено, что и другие могут сочинить такие же. Меня даже удивляет, что то поражение было моим единственным, ибо составить неуязвимый шифр проще, нежели пробить брешь в его броне. По счастью, с письмами мистера Беннета Фортуна мне вновь улыбнулась: писавшие их были не менее простодушны, чем в свое время заговорщики-роялисты. Мало кто, нахожу я, готов извлекать уроки из опыта прошлого. У каждой эпистолы был иной шифр, но все шифры были просты, а послания достаточно длинны, чтобы я мог разгадать тайнопись. И потому к семи утра я вновь явился к мистеру Беннету и представил ему плоды моих трудов.

Он взял их, проглядел переписанный мной набело текст.

– Не могли бы вы коротко изложить их содержание, доктор?

– По всей видимости, это подборка писем, адресованных одному лицу, проживающему как будто в Лондоне, – сказал я – Во всех указана дата, двенадцатое января. В двух есть упоминания об оружии, но в остальных таковые отсутствуют. В одном упоминается Царствие Божье, что, полагаю, исключает папистов и указывает на то, что написавшие их принадлежат к «людям пятой монархии» или примыкающим к ним обществам. Судя по некоторым особенностям, два письма могли быть присланы из Эбингдона, что также указывает на их происхождение из среды бунтовщиков.

Он кивнул.

– Ваши выводы?

– Это заслуживает внимания.

– И это все? Несколько легкомысленно.

– Сами по себе письма ничего не доказывают. Если бы я написал их и меня бы арестовали, защищаясь, я бы утверждал, будто речь в них идет о торжествах по случаю свадьбы моей кузины.

Мистер Беннет презрительно фыркнул.

– Я далек от того, чтобы давать вам советы, сударь, но опрометчивая поспешность может причинить ненужные хлопоты. Полагаю, вы получили эти письма тайным путем?

– Это верно, у нас есть осведомитель.

– И потому, если вы проведете облаву, ваш осведомитель потеряет ценность, ведь станет очевидно, что вы знали, где искать. Эти письма, сударь, свидетельствуют о том, что, по-видимому, готовится некое восстание и что вспыхнет оно в нескольких городах страны, а руководить им будут из столицы.

– Вот это меня и тревожит, – сказал он.

– Пусть ваш осведомитель разузнает, где именно готовятся мятежи в провинции, и одиннадцатого января введите туда войска. Полагаю, король располагает полками, на которые можно положиться?

– Есть только несколько тысяч человек, кому можно доверять совершенно.

– Пошлите их. В Лондоне же не предпринимайте ничего, ждите и наблюдайте. Узнайте, кто в этом замешан и сколько их, и держите войска наготове. Удостоверьтесь в том, что двор хорошо охраняется. А потом дайте мятежу вспыхнуть. Его нетрудно будет подавить, ибо он будет отрезан от поддержки, и у вас появятся неопровержимые доказательства государственной измены. Тогда вы сможете действовать, как сочтете необходимым. И снискать похвалы, каких удостоитесь за своевременные меры.

Беннет откинулся на спинку кресла и холодно поглядел меня.

– Моя цель – охранять короля, а не искать похвал.

– Разумеется.

– Для духовного лица вы поразительно осведомлены в такого рода делах. Возможно, вы были ближе к Турлоу, чем я подозревал.

Я пожал плечами:

– Вы спрашивали моего совета, и я дал его. Вам не обязательно к нему прислушиваться.

Он не отпустил меня, и некоторое время я сидел в молчании, а он глядел в окно, пока не соизволил сделать вид, что заметил меня.

– Уходите, сударь, – саркастически сказал он – Не докучайте мне более.

Я повиновался и ушел, думая, что не преуспел в том, чтобы обезоружить человека, который мог причинить мне немалый вред, и время моего пребывания в университете окажется скоротечным. С этим я примирился, насколько смог, я был достаточно состоятелен, ибо получил наследство по материнской линии, и мог не страшиться голодной смерти или нужды, но тем не менее мне нравилось мое место и приносимое им жалованье, и я не испытывал желания лишиться его.

Я разыграл свои карты насколько мог хорошо. Величайшее преимущество расшифровки тайнописи состоит в том, что никто не в силах сказать, верно ли вы ее разгадали. В данном случае истолкование писем (вкупе с моими познаниями) позволило мне без особых усилий доказать мою полезность. Ибо письма ясно свидетельствовали, что так взволновавший мистера Беннета мятеж на деле обернется всего лишь криками и выступлениями нескольких дюжин фанатиков и ни в коей мере не может угрожать королю. Эта свора, разумеется, может верить, будто с Божьей помощью они возьмут Лондон, захватят страну, а то и весь мир; я же вполне ясно понимал, что их так называемое восстание не более чем фарс.

Но с легкой руки Беннета, как я узнал позднее, правительство восприняло его всерьез и начало пугать себя вымышленными бедствиями, будто по всей стране поднимаются на бунт ожесточенные и не получившие платы остатки кромвелевой армии. В конце января (столько времени требуется зимой, чтобы сведения проделали путь из Лондона в Оксфорд) стали поступать известия о том, что свора безумцев «пятой монархии» под предводительством Томаса Веннера попалась в искусно расставленную ловушку и была арестована после переполоха, который продлился целых пять часов.

К тому же за несколько дней перед тем правительство внезапно расквартировало эскадроны кавалерии в Эбингдоне и десятке других городков, и этим мудрым шагом объясняли тот факт, что старые солдаты верноподданно остались дома. На мой взгляд, они никогда и не замышляли ничего, но это не имело значения: впечатление было произведено.

Через пять дней после этого известия я получил письмо которое вызывало меня в Лондон. Я поехал туда на следующей неделе а там меня ожидало распоряжение посетить мистера Беннета который теперь получил дозволение переселиться в апартаменты Уайт-холле, где он был много ближе к королю.

– Полагаю, вы слышали о чудовищной измене, какую в прошлом месяце с успехом искоренило правительство? – спросил он.

Я кивнул.

– Двор был чрезвычайно встревожен, – продолжал он, – и во многих это поколебало уверенность. Включая его величество, который не может долее пребывать в заблуждении, будто он пользуется всеобщей любовью.

– Прискорбно слышать.

– Напротив. Измена зреет в стране повсюду, и моя задача вывести ее. Теперь, по меньшей мере, есть надежда, что мои предостережения будут услышаны.

Я промолчал.

– В прошлую нашу встречу вы дали мне некий совет. Стремительность, с какой был подавлен мятеж, произвела большое впечатление на его величество, и я доволен, что обсудил с вами мою стратегию.

Этим он давал понять, что присвоил себе все заслуги и мне следует помнить, что он единственный мой проводник к королевским милостям. Очень великодушно было с его стороны все мне разъяснить.

Я кивнул:

– Я рад, что мог быть полезен. Вам и его величеству.

– Вот возьмите, – сказал он, протягивая мне какой-то лист. Это оказался документ, утверждающий верного и возлюбленного слугу короля Джона Уоллиса на его посту профессора геометрии в Оксфордском университете, а к нему прилагался другой, каким означенный верный и возлюбленный Джон Уоллис назначался королевским капелланом с жалованьем двести фунтов в год.

– Я глубоко благодарен и надеюсь, что смогу показать себя достойным такой милости, – сказал я.

Беннет разомкнул губы в неприятной улыбке.

– Несомненно, доктор. И прошу вас, не думайте, будто от вас ожидают частых проповедей. Мы решили не принимать мер против бунтовщиков в Эбингдоне, Берфорде или Нортхэмптоне. Наше пожелание – чтобы смутьяны оставались на воле. Мы знаем, кто они, а синица в руке…

– Именно так, – ответил я – Но особой пользы от этого не будет, если вы не получаете постоянно сведений о том, что они делают.

– Совершенно верно. Я уверен, они попытаются снова. Такова натура этих людей: они не могут остановиться, ведь остановиться значит впасть во грех. Они почитают своим святым долгом упорствовать в подстрекательстве.

– Некоторые видят в этом свое право, сударь, – пробормотал я.

– Я не желаю вступать в дискуссию. Права, обязанности. Все это – измена, из чего бы она ни проистекала. Вы согласны со мной?

– Я полагаю, что у короля есть право на трон, и наш долг помочь ему сохранить его.

– Так вы о том позаботитесь?

– Я?

– Вы. Вам не удастся меня одурачить, сударь Ваши манеры философа не вводят меня в заблуждение. Мне доподлинно известно, какие услуги вы оказывали Турлоу.

– Уверен, полученные вами сведения сильно преувеличили мои способности, – сказал я. – Я был криптографом, а не осведомителем или тайным агентом. Но это не имеет значения. Если вы желаете, чтобы я, говоря вашими словами, об этом позаботился, я рад служить вам. Но мне понадобятся деньги.

– Вы получите столько, сколько вам потребуется. В пределах разумного, конечно.

– И смею напомнить, сообщение между Оксфордом и Лондоном не слишком скорое.

– Вы получите полномочия поступать так, как сочтете нужным.

– В том числе использовать солдат расквартированных в округе гарнизонов?

Он нахмурился, потом с неохотой произнес:

– В случае крайней необходимости.

– А в каких отношениях я буду состоять с лордами – наместниками графств?

– Ни в каких вовсе. Сноситься вы будете только со мной. Ни с кем более, и тем паче в правительстве. Это вам ясно?

Я кивнул.

– Превосходно.

Снова улыбнувшись, Беннет встал.

– Хорошо. Я весьма доволен, сударь, что вы согласны служить своему государю. Королевство еще далеко не прочно, и все честные люди должны трудится не покладая рук, дабы злоба инакомыслия не вырвалась снова. Говорю вам, доктор, я не знаю, успеем ли мы. Сейчас наши враги пали духом и разобщены, если мы ослабим хватку, кто знает, что случится тогда?

На сей раз я согласился с ним от всего сердца.

Не хочу, чтобы кто-то счел, будто я взял на себя эти обязанности с воодушевлением или без должных размышлений. Я не намеревался связывать мою судьбу с человеком, который мог бы потянуть меня вниз за собой, случись так, что он сумеет удержать в своих руках власть. Мне мало что было известно о мистере Беннете, и потому, как только я велел внести мое назначение королевским капелланом в реестры соответствующих канцелярий и сообщил в Оксфорд об утверждении меня в должности, дабы смутить моих врагов там, я постарался разузнать по более об этом человеке.

Он, без сомнения, предоставил обильные доказательства своей верности трону, ибо разделял с королем изгнание, и ему доверяли дипломатические миссии немалой важности. Более того, он был ловким придворным – даже слишком ловким на вкус лорда Кларендона, первый министр короля заметил его дарования, но вместо того чтобы заручиться его поддержкой, не замедлил увидеть в нем угрозу себе и своему положению. Вражда росла, и Беннет, выжидая удобного случая, сблизился с другими соперниками Кларендона. Он также собрал вокруг себя молодых людей, которые дружно превозносили таланты друг друга. О Беннете говорили как о человеке, способном подняться на самый верх, – а ничто так не обеспечивает успеха при дворе, как ожидание неминуемости грядущего успеха. Иными словами, у него были сторонники ниже его положением и выше его положением, но пока лорд Кларендон оставался фаворитом короля, возвышение мистера Беннета не могло стать скорым. Не ясно было насколько хватит у него терпения.

До той поры, пока не станет очевидно, будет ли его звезда подниматься, или он падет в попытке взойти наверх, я был равно заинтересован и в самом мистере Беннете, и в том, чтобы мое знакомство с ним осталось тайной. И еще одно беспокоило меня его приверженность к Испании была общеизвестна, и мысль о том, что я помогаю придворному с подобными склонностями, меня тревожила. С другой стороны, я желал быть полезным, а мистер Беннет оставался единственным, через кого мои дарования и способности могли найти применение. Интриги сильных мира сего не для меня. Кто в фаворе при дворе, к кому прислушивается король, не составляло существенной разницы, безопасность королевства (в странное время мы жили тогда) намного более зависела от поступков тех незаметных людей, каким предстояло занимать мое внимание. Я уже упоминал смутьянов, солдат и сектантов, составлявших неисчерпаемый кладезь противодействия правительству. С самой Реставрации эти недовольные неустанно чинили беспорядки, ибо так и не приняли с кротостью явную Божью волю хотя только и твердили о своей покорности ей. Скверно подготовленный, не обеспеченный необходимыми средствами и бездарно руководимый, бунт Веннера был всего лишь неудавшимся фарсом, но не стоило уповать, что он будет последним, и постоянная бдительность была чрезвычайно важна.

Среди врагов королевства имелись люди способные и опытные: это было известно всякому, кто (как я) видел победы армий Кромвеля. Хуже того, они были фанатиками, готовыми пойти на смерть во имя своих заблуждений Они отведали власти, и в устах их она была сладка как мед (Откровение Иоанна Богослова, 10: 9). Еще большая опасность таилась в том, что агенты иноземных держав только рады подстрекать их и использовать в своих целях. А игра, какую вели мы с Кола и все подробности которой я намерен здесь описать, была еще более опасной и тайной. Вера в Господа – великое дело, но Господь заповедал нам самим заботиться о себе. Особенно я опасался того, что власть предержащие могут стать беспечны и недооценить наших врагов. Пусть мистер Беннет и не был мне по душе, мы с ним сходились в уверенности, что необходимо делом противостоять существующей угрозе.

Итак, я вернулся в Оксфорд, возобновил мои изыскания в математике и начал плести паутину, дабы уловить в нее врагов короля. Выбрав для этого дела меня, мистер Беннет проявил истинную проницательность я не только имел необходимый опыт и навыки сыска, но находился в самой середине королевства и, разумеется, обладал обширными связями в Европе, которые с легкостью мог использовать. Республика Учености не знает границ, и что может быть естественнее, нежели написать коллегам во всех странах, дабы испросить их мнения по вопросам философии и математики – и каким-либо иным. Понемногу – и с весьма умеренными расходами – перед моим мысленным взором начала складываться картина происходящего много лучшая, чем у кого-либо. Разумеется, я не мог равняться с мистером Турлоу, и пусть я и не пользовался полным доверием моих хозяев, но преследовал их врагов и по большей части преуспел в том, чтобы собрать на них бедствия и истощать на них мои стрелы (Второзаконие, 32: 33).

 

Глава вторая

Впервые я узнал о Марко да Кола, так называемом благородном венецианце, из письма моего корреспондента в Нидерландах, которому правительство выплачивало умеренное содержание за то, что он вел наблюдение за английскими смутьянами в изгнании.

В особенности ему предписывалось следить за малейшими сношениями их с любым человеком, близким к голландскому правительству, и брать на заметку любые отлучки или подозрительных приезжих. В октябре 1662 года этот человек написал мне (подозреваю, более ради того, чтобы оправдать получаемое золото, чем из иных соображений) сообщил всего лишь что в Лейден прибыл некий венецианец по фамилии Кола, который проводит время в обществе изгнанников.

Вот и все. Разумеется, в то время не было никакой причины полагать, будто этот человек вовсе не странствующий школяр. Я не уделил ему особого внимания, только написал торговцу, отправившемуся в Венецию покупать картины для тех англичан, у кого было более денег, нежели здравого смысла, и попросил его удостоверить существование этого венецианца. Могу заметить на полях, что из торговцев картинами (которые сегодня, когда закон позволил ввозить подобную мазню в страну, сильно приумножились числом) выходят превосходные шпионы, ибо они приезжают и уезжают, когда захотят, ни у кого не вызывая подозрений. Их ремесло сводит их с влиятельными людьми, но сами они столь низки и нелепы в своих притязаниях на родовитость и образованность, что мало кто принимает их всерьез.

Ответ я получил лишь в начале 1663 года: необязательность моего корреспондента и зимняя почта объединились против меня. Но и запоздалое письмо не принесло ничего значительного, и, дабы никто не счел меня небрежным, ниже привожу послание мистера Джексона.

Преподобный и высокоученый сэр!

В ответ на Вашу просьбу я, среди своих дел по приобретению в Венеции произведений искусства для лорда Сандерленда и прочих господ, выбрал время расспросить об интересующем вас лице. Этот Кола, по всей видимости, сын купца и учился несколько лет в Падуанском университете. Ему около тридцати лет, он среднего роста, хорошо сложен. Я мало что сумел разузнать о нем, ибо он так давно покинул Венецианскую Республику, что многие почитают его умершим. Oн, однако, снискал себе славу меткого стрелка и отменного фехтовальщика. По слухам, торговый агент его отца в Лондоне, Джовани ди Пьетро, поставляет сведения об английских делах Венецианскому послу в Париже, а старший брат – Андреа – священник и духовник Кардинала Флавио Чиги, племянника папы Александра. Если вы полагаете, чтобы я продолжил мои расспросы, буду счастлив.

Письмо завершалось обнадеживающими заверениями, дескать, если я пожелаю приобрести картины, Томас Джексон, эсквайр (будучи простым художником, он не имел права присваивать себе этот титул), почтет за честь оказать мне такую услугу По получении письма я без промедления написал мистеру Беннету про этого Джованни ди Пьетро: раз у венецианцев имелся в Лондоне свой корреспондент, о его личности следовало известить правительство. К некоторому моему удивлению в ответ я получил немногословную записку дескать, этот ди Пьетро им уже известен и опасности для правительства не представляет, и мистер Беннет уверен, что у меня есть более полезные занятия. Он напомнил мне, что мое дело чинить препоны сектантам, остальное же – не моя забота.

Я был так занят, что принял это напоминание с искренней благодарностью, ибо в кругах смутьянов вновь слышался негромкий пока ропот, и забот у меня было вполне достаточно. Ко мне стекались донесения об оружии, развозимом по стране, и о тайных молельных собраниях сектантов. И самое тревожное мне пришло надежное донесение о том, что Эдмунд Лудлоу, самый опасный и даровитый из еще оставленных на свободе генералов Республики, принимает у себя в доме в Шотландии, куда он был сослан, необычайно большое число посетителей. «Левиафан поднимается из недр, но это все равно что мерить воду рукой» (Исайя, 40:12) Смута назревала во многих областях страны, только вот почему и кто стоял за ней?

Не следует думать, будто я все время проводил только в Оксфорде. Разумеется, несколько недель в семестр я должен был исполнять мои обязанности в университете, но большую часть года волен был располагать своим временем и помногу месяцев жил в Лондоне, так как это не только упрощало мои сношения с государственным секретарем (мистер Беннет удостоился этого поста в ноябре), но в столицу тогда стекались ученые со всей страны, и, естественно, я желал наслаждаться обществом столь великих умов. Великий труд по созданию Королевского Общества еще не был завершен, и архиважно было, чтобы создавалось оно по достойным принципам, принимая лишь достойных кандидатов и не допуская тех, кто из нечестивых побуждений тщился извратить его: папистов, с одной стороны, и безбожников – с другой.

Вскоре после одного такого заседания ко мне явился Мэтью, мой слуга, пусть и был он для меня много большим. В своем повествовании я много стану говорить об этом юноше, ибо он был дорог мне как сын, а вернее, даже дороже. Когда я думаю об этих недалеких фиглярах, моих сыновьях, я отчаиваюсь и горько сетую на мое несчастье. «Глупый сын – сокрушение отца своего» (Книга притчей Соломоновых, 19:13); сколько я размышлял над мудростью этого изречения, ведь мое сокрушение – двое подобных глупцов. Однажды я попытался посвятить старшего в тайны разгадывания шифров, но с равным успехом мог бы пытаться преподать павиану теории мистера Ньютона. Малыми детьми они были оставлены на попечение моей супруги – я тогда был слишком занят на службе правительства и в университете, – и она воспитала их по своему образу и подобию. Она – добродетельная женщина и в точности такова, какой подобает быть жене, и принесла мне в приданое поместье, и все же я сожалею, что вообще принужден был жениться. Услуги, какие способна оказать женщина, ни в коей мере не восполняют неудобств от ее общества и ограничения свободы, неизбежные в браке.

В прошлом я много времени и стараний уделял трудам на ниве образования юношей, я работал с самым неподатливым материалом, убеждал молчаливых заговорить и старался вывести общие принципы внешних воздействий на младенческий ум. Я бы хотел, чтобы к мальчикам, лет с шести, женщины, а тем паче матери, не допускались вовсе, дабы умы их были заняты возвышенными беседами и благородными идеями. Чтением, образованием и самими их играми должно руководить разумному человеку – и я не подразумеваю тех неучей, что сходят за школьных учителей, – дабы побудить их подражать великому и чураться низменного.

Встреться мне мальчик, подобный Мэтью, немногими годами ранее, думаю, я сделал бы из него великого человека. Едва я его увидел, как меня охватило невыразимое сожаление, ибо в его манерах и взгляде я почувствовал сотоварища, о каком всегда молил Господа. Едва образованный и еще менее обученный, он был более человек, нежели мои кровные дети, чьи жалкие умы я всегда окружал всевозможной заботой и которые тем не менее не имели устремлений иных, нежели упрочить собственное благополучие. Мэтью был высок ростом и чист лицом, и в манерах его сквозили совершеннейшие уступчивость и повиновение, так что он завоевывал расположение всех, с кем сводила его судьба.

Впервые я увидел его во время допроса в канцелярии Турлоу. Его расспрашивали о кружке людей, которых считали крамольниками самого крайнего толка и угрозой покою страны, ему тогда было лет шестнадцать. Я только присутствовал, а не вел допрос (занятие, на какое у меня никогда не хватало терпения), и меня тогда еще поразила откровенная прямота его ответов, выдававшая зрелость, редкую в юноше его лет и звания. Собственно говоря, он не совершит никакого проступка, и был вне подозрений, но он вел знакомство с опасными людьми, пусть даже ни в коей мере разделяя их веры или взглядов. Лишь под принуждением и с неохотой он сообщал сведения о своих друзьях, и я счел эту верность похвальной чертой и подумал, что, буде ее обратить на более достойные цели, из этого невежественного мальчишки еще выйдет человек достойный.

Его допрос сохраняли в тайне, дабы он не лишился доверия своих друзей, а после я предложил ему поступить ко мне в услужение за приличную плату, и он был так поражен выпавшим на его долю счастьем, что согласился не раздумывая. Уже тогда он обладал некоторыми познаниями (его покойный отец был печатником в городе) и умел недурно читать и писать без ошибок. А когда я поманил его знаниями, он откликнулся с воодушевлением, какого я ни прежде, ни потом не встречал ни в одном другом ученике.

Те, кто знает меня, могут счесть это невероятным, ведь мне известно, что я пользуюсь славой человека нетерпеливого и раздражительного. С готовностью признаю, что не терплю праздных, недалеких или самодовольных невежд. Но дайте мне настоящего ученика, который пылал бы жаждой знании, кому потребна лишь капля сладкой влаги, дабы устремиться ко всей реке учености, и мое попечение не знает границ. Взять к себе Мэтью, образовать его ум, смотреть, как углубляется его понимание и возрастает ученость, – богатейший опыт, пусть также и наитруднейший и требующий недюжинных усилий. Зачатие детей – плебейская работа природы, глупцы на такое способны, крестьяне на такое способны, женщины на такое способны. Но вылепить из этих подвижных комков глины мудрых и добродетельных взрослых – задача под силу лишь мужам, и лишь они одни способны по достоинству оценить дело рук своих.

«Наставь юношу при начале пути его он не уклонится от него, когда и состарится» (Книга притчей Соломоновых, 22:6). Я не питал чрезмерных надежд, но думал, что со временем найду ему место на правительственной службе и под конец преподам ему мои познания в криптографии, дабы он был полезен и сам мог пробить себе дорогу. Мои упования сбылись вполне: сколь быстро ни постигал науки Мэтью, я знал, что он может продвигаться еще быстрее. Но, признаюсь, это только распаляло мое желание, чтобы пошел он еще дальше, и нередко я терял самообладание, когда он неверно строил фразу или путался в простейших постулатах математики. Но мне думалось, он знает, что мой гнев берет начало в любви и честолюбивых надеждах на его будущее. И он как будто всегда и во всем старался заслужить мою похвалу.

Знал я и другое рвение его подчас было столь велико, что иногда он трудился слишком усердно, и все равно я погонял его: когда единственным моим желанием было просить его отдохнуть и поспать или вознаградить его каким-либо знаком моей любви к нему. Однажды я поднялся с постели и нашел его раскинувшимся на моем столе. Все бумаги были в большом беспорядке, свечное сало закапало мои записки, и стакан воды опрокинулся на недописанное мной письмо. Я пришел в ярость, ибо по природе я весьма аккуратен, и немедля стащил его на пол и побил. Он ни словом не возразил, ничего не сказал в свою защиту но покорно принял от меня наказание. Лишь позднее (и не от него) я узнал, что он просидел без сна всю ночь, пытаясь решить логическую задачу, какую я ему поставил, и наконец уснул от усталости. Как тяжко мне было не испросить у него прощения, не уступить чувствам. Полагаю, он не подозревал о моем сожалении ведь стоит подорвать полнейшее повиновение, вызвать сомнение в нем, как власть авторитета будет навеки утрачена, пострадает же от этого слабейший. Это мы видим, куда бы ни обратили свои взор.

Разумеется, мне было известно о знакомстве Мэтью с людьми сомнительных взглядов, граничащих с крамолой, и потому я не мог воздержаться и не использовать его от случая к случаю ради мелких поручении и сбора слухов. В этом нередко неприятном и постыдном деле он оказался бесценен, так как был одновременно и умен, и наблюдателен. В отличие от многих, на кого мне приходилось полагаться – по большей части разбойников, воров и безумцев, чьи слова никогда нельзя принимать на веру, – Мэтью вскоре завоевал мое полнейшее доверие. Я призывал его к себе, когда был в Лондоне, и писал ему через день из Оксфорда, так как находил отдохновение в его обществе и тяжко тосковал по нему, когда мы были в разлуке, как он, уповаю, тосковал без меня.

К тому времени когда он явился ко мне в то утро в 1663 году, он был у меня в услужении уже несколько лет и ум его настолько развился, что я понимал вскоре мне придется подыскать ему постоянное место. Я и так оттягивал слишком долго, ведь ему должно было вскоре исполнится двадцать лет, и он давно перерос срок своего ученичества. Я видел, как он томится, и понимал, что, если не отпустить его сейчас, он вознегодует на мою власть. И все же я удерживал его при себе и не в силах был отпустить его. За то я горько виню себя, думается, опрометчивым его сделало желание расстаться со мной.

Когда он сообщил мне, что ему поручили отправить с оказией пакет от кружка смутьянов, я тут же насторожился. Он не знал, что в этом пакете, но взялся отнести его купцу, отправлявшему почту на своих кораблях. Это широко распространенный обычай – в особенности среди тех, кто не желает, чтобы их письма попали в чужие руки. Необычным было другое, Мэтью поручили, казалось бы, простое дело, которое более подходило бы ребенку, и чутье подсказывало ему, что пакет может быть важным, ведь адресован он был в Нидерланды.

Уже многие месяцы в стране нарастал глухой ропот, неизвестные личности странствовали по ней, разжигая недовольство. Но накопившиеся у меня донесения зачастую противоречили друг другу, и в них не было ничего, что позволило бы мне догадаться о планах недовольных. Сами по себе эти смутьяны ни для кого не представляли угрозы, столь велики были их разобщенность и отчаяние, но возьмись влиятельное лицо сплотить их и снабдить деньгами, они легко могли стать поистине опасны. Мэтью, как мне показалось, принес мне первое указание на сношения с агентами вовне, какое я давно искал. Как показало время он ошибался, но это была лучшая его ошибка.

– Превосходно, – сказал я. – Принеси мне пакет. Я прикажу его вскрыть, изучу содержимое, а потом ты продолжишь путь.

Он покачал головой.

– Боюсь, все не так просто, сударь. Мы… они… научились наконец осмотрительности. Я знаю, меня ни в чем не подозревают, но как только мне отдадут пакет и до того, как я передам его купцу, я и минуты не останусь один. Вы не сможете получить его так. В любом случае он не останется у вас в руках настолько долго, чтобы переписать содержимое.

– А ты уверен, что пакет того стоит?

– Не знаю. Но вы просили, чтобы я докладывал вам обо всех сношениях с изгнанниками.

– Ты поступил правильно. И что же ты предлагаешь? Ты же знаешь, как я ценю твое мнение.

Он улыбнулся от удовольствия, услышав это малое слово признательности и уважения.

– Полагаю, пакет останется в доме купца до тех пор, пока его не отправят на борт корабля. Но это будет недолго, они хотят, чтобы пакет как можно скорее покинул страну. Только в эти несколько дней будет возможно добыть его тайно.

– Так. А как имя этого купца?

– Ди Пьетро. Он венецианец и имеет дом неподалеку от Тауэра.

Я от души поблагодарил его за труды и даже дал немного денег в награду, после чего отослал, дабы в одиночестве обдумать его рассказ. Слова Мэтью несколько смутили меня, ведь на первый взгляд дело казалось сущей бессмыслицей. К чему венецианцу помогать смутьянам? По всей вероятности, он лишь доставляет почту за плату и не имеет касательства ни к отправителю, ни к получателю, но я вспомнил, что имя ди Пьетро всплыло уже во второй раз. И это укрепило во мне решимость прочесть это письмо.

У меня был некоторый досуг поразмыслить над моим затруднением, но не большой: Мэтью предстояло отнести пакет уже на следующий вечер. Беннет предписал мне оставить ди Пьетро в покое, но он также приказал мне обличить врагов короля в Англии. И не сказал мне, что делать, если два этих приказа вступят в противоречие.

И потому я отправился в кофейню Тома Ллойда, где обыкновенно собирался торговый люд, чтобы обмениваться слухами и объединяться для большей прибыли. Я имел связи в этом кругу, ибо от случая к случаю вкладывал суммы в доле с купцами и по опыту знал, кому следует доверять, а кого остерегаться. Так я свел знакомство с одним купцом по имени Уильямc, который среди прочего занимался тем, что отыскивал людей, готовых рискнуть деньгами, и сводил их с купцами, нуждавшимися в этих деньгах. С его помощью я выгодно вложил небольшую часть моих свободных денег в Ост-Индийскую компанию, а также в предприятие некоего джентльмена, ловившего африканцев для Америк. Последнее было лучшим из моих капиталовложений, тем более что (как заверил меня капитан судна) во время плавания через океан рабов усердно обращали в христианство, обеспечивая тем спасение их душ, пока они трудились на своих господ.

Разыскав Уильямса, я сказал ему, что подумываю, не вложить ли мне изрядную сумму в итальянской торговый дом да Кола, и спросил, можно ли считать его главу человеком здравомыслящим и достойным доверия. Уильямс поглядел на меня с недоумением и осторожно ответил, что, насколько ему известно, дом Кола опирается лишь на собственные капиталы. И будет поистине удивлен, узнав, что Кола обзаводится компаньонами. Пожав плечами, я ответил, что только пересказываю услышанное.

– Тогда это мне следует поблагодарить вас за сведения, – сказал он. – Ваши слова подтверждают мои подозрения.

– И каковы же они?

– Да Кола, по всей видимости, испытывает серьезные затруднения. Война Венеции с турками нанесла тяжкий ущерб его торговле. Он ведь всегда торговал с Левантом. В прошлом году он потерял два корабля с грузом, а Венецианская Республика все еще не может проникнуть на рынки, которые держат испанцы и португальцы. Он – опытный купец, но людей, с которыми он мог бы торговать, становится все меньше.

– Поэтому он открыл контору здесь?

– Без сомнения. Думаю, не продавай он товары в Англию, он недолго удержался бы на плаву. А что это за предприятие?

Я сказал, что в точности не знаю, но меня заверили, будто оно сулит величайшую прибыль.

– По всей вероятности, набивные шелка. Очень выгодно, если знаете, что делаете, в противном случае – истинное бедствие. Морская вода и шелк – опасное соседство.

– У него есть собственные корабли?

– О да! К тому же хорошо оснащенные.

– И кажется, у него есть свой агент в Лондоне. По имени ди Пьетро. Что он за человек?

– Я мало его знаю. Он держится особняком. Не водит дружбу с нашими купцами, зато на короткой ноге с амстердамскими евреями. Опять же предупреждаю: если мы начнем войну с голландцами, эти знакомства окажутся совсем бесполезны. Кола придется выбирать, на чьей он стороне, и потому он вынужденно лишится еще части рынков.

– Сколько лет этому ди Пьетро?

– О, немало. Достаточно, чтобы понимать, что к чему. Порой он заговаривает о том, чтобы вернуться на родину и удалиться на покой, но тут же добавляет, что у его хозяина слишком много детей, которых надо обеспечить приданым и кровом.

– И сколько у него детей?

– Пятеро, кажется, но трое из них – дочери. Вот бедняга!

Я сочувственно вздохнул – пусть даже этот человек и мог оказаться врагом. Я достаточно знал о коммерции и понимал, что для купца, чье само существование основано на том, чтобы держать капиталы при себе, три дочери могут стать смертельной обузой. К счастью, пусть даже два моих сына и дурни, но достаточно благопристойны с виду, чтобы женить их на богатых невестах.

– Досада из досад, – продолжал тем временем Уильямс. – Особенно если вспомнить, что сыновья не склонны пойти по его стопам. Один – священник и – прошу простить меня, доктор, – годен лишь на то, чтобы тратить деньги, а не умножать их. Другой, кажется, упражняется на воинском поприще; во всяком случае, так оно было. Я давно уже ничего о нем не слышал.

– Воинском? – изумленно переспросил я, ибо этот важнейший факт совершенно ускользнул от торговца картинами, и решил, что пора выбранить его за небрежность.

– Я так понял. Он как будто никогда не проявлял склонности торговле, а отец был слишком благоразумен, чтобы понуждать его. Вот почему Кола выдал старшую дочь за кузена, ведущего дела в Леванте.

– Вы уверены, что он военный? Откуда вам это известно? – сказал я, повторяя свой вопрос, чем, видимо, возбудил подозрения Уильямса.

– Доктор, больше мне ничего не известно, – терпеливо ответил он. – Все мои сведения я черпаю из разговоров в кофейнях.

– Тогда расскажите мне, что вы слышали.

– Сведения о сыне убедят вас вложить капитал в дело отца?

– Я человек осторожный и считаю необходимым узнать все что возможно. Своевольные дети, согласитесь, могут ввести в ужасающие расходы. Что, если сын залез в долги и его кредиторы потребуют уплаты с отца, когда у того будут мои деньги?

Уильямс хмыкнул, явно не убежденный, но готовый не допытываться более.

– О нем я слышал от купца, который пытался торговать в Средиземноморье, – наконец снизошел он до объяснений – К тому времени когда генуэзцы и пираты пощипали его, он понял, что дело не стоит свеч. Он провел в тех местах около года, подторговывал, чем мог, и однажды даже доставил груз на Крит для гарнизона Кандии.

Я поднял брови.

– Только храбрый и поистине отчаявшийся человек попытался бы провезти груз под носом у турок ради такого рынка, как Кандия.

– Как я говорил, он понес убытки и находится в отчаянном положении, поэтому и решил попытать счастья. По всей видимости, Фортуна ему улыбнулась, и он не только распродал товар, но и получил разрешение увезти в Англию груз венецианского стекла.

Я кивнул:

– На Крите он познакомился с человеком по имени Кола, который сказал, что его отец венецианский купец и торгует предметами роскоши в Венеции. Возможно, в Венеции есть два разных Кола. Я, право, не знаю.

– Продолжайте.

Он покачал головой:

– Больше мне нечего рассказать. Занятия купеческих чад – не моя забота. У меня полно своих тревог. Как, впрочем, и у вас, доктор. Почему бы вам не объяснить мне, в чем дело?

Я улыбнулся и встал.

– Ни в чем, – сказал я, – и, поверьте, мне не известно ничего такого, что могло бы принести вам выгоду.

– Ну так остальное меня не интересует. Но если когда-либо…

Я кивнул. Сделка есть сделка. Должен с удовлетворением сказать, что свой долг я со временем уплатил, ибо благодаря мне, мистер Уильямс одним из первых узнал о готовящихся планах переоснащения флота. Я известил его заблаговременно, дабы он мог скупить все мачтовое дерево в стране, а затем перепродать по своей цене королевским интендантам. И вдвоем мы, благодарение Господу, получили весьма недурную прибыль.

Упомянутого им купца по имени Эндрю Башрод я разыскал в тюрьме Флит, где он пребывал вот уже несколько месяцев. Его кредиторы пресытились проволочками, когда корабль, составлявший большую часть его капитала, потонул, а родня отказалась прийти к нему на помощь. Последнее произошло, по-видимому, по его же вине. Во времена своего благоденствия он отказался выплатить свою долю в приданое кузины. Разумеется, и родные, когда для него настали тяжелые времена, не сочли себя обязанным сделать ему одолжение.

Итак, он не только сидел в тюрьме, но и был в полной моей власти. У меня достало бы влияния, чтобы его выпустили оттуда, и тогда он лишился бы убежища и его кредиторы не замедлили бы наброситься на него. Понадобилось немало трудов, дабы отделить в его рассказе зерна от плевел, и достоверность подробностей оставляла желать лучшего достаточно сопоставить его описание Кола с пухлым надушенным щеголем, с которым я познакомился позднее, пусть даже полученные раны и сказались на внешности итальянца. Вкратце рассказ Башрода сводился к следующему: он привел корабль с грузом шерсти в Ливорно. Однако вырученной от продажи суммы – а деловой сметки у него не было вовсе – едва хватило, чтобы окупить затраты на плавание, и Башрод принялся подыскивать товары, какие мог бы с выгодой отвезти в Англию. Тогда он волей случая встретил венецианца, который рассказал ему о своем крайне выгодном плавании на Крит, куда он привез груз провизии и оружия, доставив его в гавань Кандии под самым носом у турок.

Город и его защитники испытывали нужду во всем и готовы были платить любую цену. Но сам венецианец ни за что бы туда не вернулся «Почему?» – спросил. Потому что желает дожить до старости, ответил венецианец. Хотя флот у турок никуда не годится, пираты действуют намного успешнее. Слишком много его друзей попало им в лапы, а лучшее, о чем можно мечтать, постигни тебя такая судьба, это окончить свою жизнь на галерах. Тут венецианец указал на нищего на улице и сказал, что этот несчастный служил некогда матросом на корабле в Кандии. Теперь у него не было ни рук, ни глаз, ни ушей, ни языка.

Башрод храбрецом не был и нимало не стремился спасти Кандию ради христианского мира или Венеции. Но средства его были на исходе, матросы требовали платы, а дома ждали кредиторы. И потому он снесся с венецианским консулом в Ливорно, который сообщил ему, какие требуются товары, а потом подписал наивыгодный контракт, обязавшись вывезти из Кандии любого раненого, кто в состоянии будет перенести плавание, четыре дуката за человека благородного происхождения, один за солдата и вдвое меньше – за женщину.

До Мессины они шли вдоль итальянского побережья, а там сгрузили глиняную посуду и со всей возможной быстротой устремились к Криту. Кандия, сказал он, была худшим, что ему довелось видеть. Невыносимо было оказаться в городе, несколько тысяч жителей которого, покинутые всем христианским миром, ожидают скорой смерти и, теснимые бесконечно врагами с суши и моря понимают, что родина начинает пресыщаться жалобами на их беды. После самой долгой осады в истории, нравы огрубели и ожесточились. Над городом витал дух отчаяния и насилия, который заставил Башрода сбавить цену из страха, что в противном случае горожане нападут на него и без платы заберут все, чем он владеет. И все же он получил прибыль достаточную, чтобы с лихвой окупить свое плавание, а потом начал приготовления к обратному путешествию и объявил, что берет на корабль пассажиров. Одним из тех, кто принял его предложение, был человек по имени Кола.

– Имя? – потребовал я. – Вспомните точно. Как было его имя?

Марко, сказал он. Да, именно так. Марко. Как бы то ни было, этот Кола был в прискорбном состоянии, сумрачный, изможденный и худой, грязный и косматый и наполовину безумный от боли и огромного количества спиртного, каковое потреблял как единственное свое лекарство. Трудно было поверить, что от него мог быть хоть какой-то толк для крепости, но вскоре Башрод обнаружил, что ошибался. К юноше относились с уважением офицеры многими годами его старше, а простые солдаты перед ним благоговели. Кола, по всей видимости, был лучшим лазутчиком в Кандии, умел искусно проскальзывать меж оттоманских аванпостов, доставляя депеши на отдаленные форты и устраивая всевозможные диверсии. Не раз он замышлял и успешно расставлял ловушки для высокопоставленных турок и убивал их, сделав себе имя леденящей кровь беспощадностью и жестокостью. Он умел бесшумно нанести удар, нападать ниоткуда и исчезать незамеченным и был фанатично предан делу христианской веры, вопреки всей видимости обратного.

Любопытство Башрода было возбуждено, и на обратном пути в Венецию (который на сей раз оказался вполне благополучным) он не раз пытался вовлечь своего пассажира в беседу. Кола был скрытен и прятался за неприветливым и унылым молчанием. Лишь однажды он явил истинный свой облик – когда Башрод спросил, женат ли он. Лицо Колы потемнело, и он сказал, что его невесту похитили в рабство турки. Отец послал его на Крит познакомиться с девушкой, которая оказалась хороша собой и хорошего рода, и Кола согласился на брак с ней. Ее отправили вперед него в Венецию, и корабль был захвачен. С тех пор он ничего о ней не слышал и весьма надеялся, что ее уже нет в живых. Против воли отца юноша остался в Кандии, дабы мстить, насколько было в его силах.

– А теперь?

– Теперь ему все равно. Он тяжело ранен и знает, что Кандия вскоре падет. Защищать ее больше нет ни денег, ни решимости, ни веры. Он еще не решил, вернется он назад или нет, возможно, его дарованиям лучше поискать применения в ином месте.

Тут Марко да Кола потянулся за бутылкой, и остаток путешествия провел сидя на палубе и не произнес – был ли он трезв или пьян – более ни слова, пока корабль не стал на якорь в Венеции.

Вот и все. Никто не может осуждать рвения в войне с язычниками, но все же это было очень странно. Солдат (или бывший солдат) якшался с республиканцами в Нидерландах, а агент его отца, соглядатай на службе Венеции, постоянно посылал депеши своим хозяевам за границей и передавал послания от смутьянов в Англии. Разрозненных обрывков было множество, но они не складывались в единое целое. Однако все это требовалось распутать, и ключом становился пакет, который, вопреки запрету мистера Беннета все-таки относился к моему ведомству.

Дабы никто не подумал, что, как у Турлоу, в моем распоряжении была армия наемных убийц, поспешу изложить истинные факты. Да, я располагал небольшим числом осведомителей, поставлявших мне сведения, но во всей стране лишь на пятерых человек я мог положиться, когда требовались решительные меры, а двое из них, должен признаться, пугали даже меня самого. К тому же это дело было не единственной – и даже не главной – моей заботой. Я уже упоминал о назревавшем мятеже, и он доставлял мне немало хлопот. А еще без счета прочих докучливых кружков смутьянов и подстрекателей, донесений о ропоте и возмущении – по большей части вздорных, однако таивших угрозу. Гарнизон Бингдона был очищен от главных заговорщиков, но его замирение нельзя было назвать полным. Секты и молельни возникали словно грибы после дождя, позволяя недовольным и крамольникам вволю встречаться, черпая друг у друга храбрость. Стали (опять) поступать настойчивые донесения дескать, появился Мессия Судного Дня и странствует переодетым по стране, проповедуя, и наставляя, и подстрекая к бунту. Сколько подобных самозванцев развелось в прошлые годы? Не менее дюжины. Я уповал, что в более мирные времена мы будем от них избавлены, но, видимо, ошибся. Наконец в самый разгар событий, которые я намереваюсь изложить, в Оксфорде объявился пьяный ирландский волхв, некий Грейторекс, который водворился на постоялом дворе «Митра», дабы потрошить кошельки простаков, и мне немало времени пришлось потратить на то, чтобы убедить его убраться из города. Иными словами, я был всецело занят и хотя трудился без устали, должен сказать, ни тогда, ни позднее мое усердие так и не получило заслуженных вознаграждения и признания.

Чтобы получить письма смутьянов, мне пришлось прибегнуть к услугам некоего Джона Кута, чья верность трону объяснялась только моим вмешательством – когда он в пьяном угаре едва не убил свою жену а затем перерезал горло мужчине, пытавшемуся (по его словам) наставить ему рога. Умным его не назвал бы никто, но он был искусным взломщиком и всецело находился в моей власти. Я считал, что он справится, но не преминул точно объяснить ему, что и как следует сделать. Я внушил ему ни в коем случае не прибегать к насилию и столь долго упирал на это, что даже человек столь недалекого ума не мог меня не понять.

Или так мне казалось. Когда Мэтью сообщил мне, что пакет доставлен в дом ди Пьетро и уже на следующее утро будет отправлен из Англии с ближайшим же кораблем, я приказал Куту принести его мне со всевозможной поспешностью. Кут послушно вернулся несколько часов спустя и передал мне мешок готовой к отправке почты, включавшей письма, какие доставил Мэтью. Я переписал их содержимое, и он унес суму назад. А на следующее утро Мэтью пришел ко мне с известием, что синьор ди Пьетро убит.

Это повергло меня в смятение и ужас, и я молил Господа о прощении за мое безрассудство. Невзирая на запирательства Кута, мне было ясно, что произошло. Кут проник в дом и вместо того, чтобы просто забрать почту, решил присвоить также и содержимое денежного сундука. Шум разбудил ди Пьетро, который явился разузнать о причине беспокойства, и Кут хладнокровно перерезал ему горло, да так, что едва не отделил голову от тела.

Со временем я добился от него признания. Он посмел спросить, какое мне дело до того, убит он купца или нет? Я желал получить пакет, я его получил. Тут я потерял самообладание и оборвал его. Он вернется в тюрьму, сказал ему я, и если он хоть словом обмолвится о случившемся, то будет повешен. Тут даже он понял, насколько я был серьезен, и на том печальное происшествие было предано забвению. Вскоре я узнал, что у Кола-отца был компаньон-англичанин, который желал забрать все дело себе и нисколько не заботился о том, чтобы найти виновника столь выгодного для него злодеяния. Прошло много дней, но наконец – и не без усилий – я успокоился, отчасти уверив себя, что мистер Беннет ничего не узнает о случившемся.

 

Глава третья

Это прискорбное происшествие по крайней мере оставило мне мешок с почтой ди Пьетро, которая оказалась много интереснее, чем я мог надеяться. Кроме письма, предназначавшегося смутьянам на Континенте, там нашлось еще одно, никак не помеченное, из иного и неизвестного источника. Я проглядел его лишь в силу привычки, какую привил служащим своей канцелярии Турлоу, осматривая почтовый мешок на предмет подозрительной корреспонденции, проверять все его содержимое. Всего писем было двенадцать: одно от смутьянов, десять совершенно безобидных, имеющих отношение только к делам коммерции, и вот это. Само отсутствие адреса уже привлекло бы мое внимание, а то, что на сургуче на обратной его стороне не имелось никакого оттиска, только усилило мою решимость узнать его содержание. Я сожалел лишь о том, что при мне нет этого ничтожного Сэмюэля Морленда, так как не было другого человека, кто мог бы молниеносно снять печать, а потом вновь наложить ее так, чтобы все прошло незамеченным. Мне же эта работа стоила немалых мучении, и я премного богохульствовал, пока бился над этой деликатнейшей задачей. Но я добился своего, и к тому же отлично, и был уверен, что после того, как письмо потреплет при перевозке, никто ничего не заметит.

А дело стоило таких трудов. Внутри оказался наилучший образчик тайнописи, какой мне только доводилось видеть, – пространное письмо приблизительно из двенадцати тысяч знаков сложного шифра случайной выборки, который я описал выше. Глядя на них, я ощутил дрожь волнения, ибо знал, что эта загадка достойна моего дара. Но в недрах моего ума шевельнулась другая, более тревожная мысль, ибо тайнопись подобна музыке и имеет собственный ритм и каденции. Эта, пока я проглядывал письмо, зазвучала в моей голове знакомым напевом, который я уже слышал прежде. Но я не мог вспомнить, что это за мелодия.

Множество раз меня спрашивали, почему я взялся за искусство шифрования, ибо это представлялось вульгарным занятием какое не пристало человеку моего положения и достоинства. Причин меня множество, и удовольствие какое я получаю от него, – последняя из них. Умы, подобные Бойлю, домогаются тайн природы, от чего я тоже получаю величайшую радость. Но какое наслаждение проникнуть также в тайны человеческих мыслей, превратить хаос людских стараний в порядок и вытащить на свет божий чернейшие преступления! Согласен, шифр – всего лишь набор знаков на странице. Превратить это невнятное нагромождение в осмысленную фразу посредством упражнения чистого разума – удовлетворение, какого мне так и не удалось преподать кому-либо еще. Могу лишь сказать, что это сродни молитве. Не расхожей молитве, когда уста бормочут слова, а мысли блуждают далеко, но истинному молению, столь полному и глубокому, что вы чувствуете, как на вашу душу нисходит благодать Господня. И часто я думал, что мой успех являет Его ко мне милость, будто это есть знамение, что дело мое Ему угодно.

Разгадать письмо сектантов было прискорбно легко, и ничего интересного я в нем не нашел. Знай я его содержание, я не стал бы трудиться, ибо оно не стоило ни жизни ди Пьетро, ни затруднений, какие мне причинило его убийство. В нем говорилось о неких приготовлениях – напыщенным штилем, столь любимым крамольниками, – и указывалось место, которое я уверенно определил как Нортхэмптон. Но пищи для размышлений в нем было не много, и ничто не оправдывало опасности, какой я себя подвергал. Если такое оправдание могло найтись, то оно заключалось в последнем загадочном послании, я решил во что бы то ни стало прочесть его и знал, что мне потребуется ключ.

Мэтью пришел ко мне, когда я сидел за столом, а передо мной во всем своем неповиновении лежало не поддающееся прочтению письмо, и спросил, все ли он сделал верно.

– Ты поступил прекрасно, – сказал я ему. – Превосходно, пусть и скорее волею случая, ибо твое письмо лишено интереса, но меня занимает другое, вот это.

Я протянул ему лист, дабы он мог изучить его, что он и сделал с присущими ему аккуратностью и тщанием.

– Вам это уже известно? Вы все уже разгадали?

Я улыбнулся его вере в меня.

– Иное письмо, иной источник и, без сомнения, иной адрес. Но я ничего не знаю и разгадал еще меньше. Я не могу прочесть это письмо. Тайнопись основана на книге, которая определяет последовательность знаков.

– Какая книга?

– Этого я не знаю, и если я не смогу ее найти, то не пойму ничего. Но уверен, это очень важно. Подобная тайнопись – редкость, я сталкивался с ней всего несколько раз, и тогда послания были написаны людьми высокого ума. Такой шифр слишком труден для глупцов.

– Вы преуспеете, – сказал он с улыбкой – В этом я уверен.

– Люблю тебя за доверие, мой мальчик. Но на сей раз ты ошибаешься. Без ключа дверь останется запертой.

– Но как нам найти ключ?

– Это знают только тот, кто написал письмо, и тот, кому оно предназначено, только они знают, что это за книга, и у каждого должен быть свой экземпляр.

– Тогда надо спросить их.

Я думал, он шутит, и уже открыл рот, чтобы выбранить его за неуместное легкомыслие, но по его лицу увидел, что он совершенно серьезен.

– Позвольте мне вернуться в Смитфилд. Я расскажу, будто кто-то пытался выкрасть письмо, но потерпел неудачу. И я предложу самому сесть на корабль, дескать, я стану охранять письмо, а потом удостоверюсь, что оно не попадет в чужие руки. Тогда я узнаю, кому оно послано и каков к нему ключ.

Юношеский ум – само простодушие, и я не смог скрыть усмешки.

– Почему вы смеетесь, доктор? – спросил он, нахмурив лоб. – Я ведь прав. Нет другого способа узнать то, что вам нужно, и вам некого послать, кроме меня.

– Мэтью, твоя невинность просто чудесна. Ты поедешь, тебя обнаружат, и все будет потеряно, пусть даже ты сбежишь целым и невредимым. Не докучай мне подобными глупостями.

– Вы всегда обращаетесь со мной как с малым дитятей, – сказал он, опечаленный моим замечанием. – Но я не вижу тому причины. Как еще вы сможете узнать, кому послано письмо и какая вам надобна книга? И если вы не можете доверять мне, кого еще вам послать?

Я взял его за плечи и заглянул в его сердитые глаза.

– Не расстраивайся, – ответил я уже мягче. – Я говорил так не из пренебрежения, а из заботы. Ты молод, а эти люди опасны. Мне бы не хотелось, чтобы ты попал в беду.

– И я благодарен вам за это. Но я не желаю ничего иного, кроме как послужить вам. Я знаю, скольким я вам обязан и сколь мало я сделал для того, чтобы этот долг уплатить. Потому прошу вас, сударь, дайте мне свое позволение. И решать вам следует быстро письма нужно вернуть, а корабль отплывает завтра утром.

Я помолчал, вглядываясь в его лицо, совершенство которого пятнала обида, и один вид этой обиды более слов сказал мне, что придется ослабить узы или же потерять его безвозвратно. И все же я попытался снова.

– «А если уж лишусь я детей, то осиротел я» (Бытие, 43:14).

Он поглядел на меня мягко и с такой добротой – я по сей день помню ее.

– «Отцы, не раздражайте детей ваших, дабы они не унывали» (Послание к Колоссянам, 3:21).

Перед этим я склонился и отпустил его, обняв моего мальчика на прощание, а потом смотрел из окна, как он, выйдя на улицу, затерялся в толпе. Я видел живость в его поступи и радость в его походке, какие дарила ему свобода, и горевал о моей утрате. Остаток дня я провел в молитве о его благополучном возвращении.

Я не получал вестей целых две недели и что ни день терзался тревогой и страхом не потонул ли корабль, не был ли мой мальчик изобличен. Но он повел себя лучше, чем я ожидал, и проявил сноровки более, чем большинство агентов на жаловании у правительства. Получив его первое письмо, я прослезился от облегчения и гордости.

Ваше преподобие – начиналось оно – Следуя вашим указаниям я сел на барк «Коломбо» и приплыл в Гаагу. Плавание было поистине ужасным, и однажды я уверился даже, что моя миссия завертится неудачей. Так как казалось неизбежным, что судно потонет со всей командой. По счастью шкипер оказался человеком опытным и привел нас в порт целыми и невредимыми, пусть и измученными морской болезнью.

К тому времени, когда мы стали на якорь, я вошел в доверие к этому человеку и узнал, что он не хочет надолго задерживаться в порту. Он был расстроен смертью ди Пьетро, озабочен тем, чтобы сохранить свое место, и потому желал возвратиться в Лондон возможно скорее. Я предложил ему доставить письма по назначению от его имени, сказав, что рад возможности провести некоторое время в этих краях. Не имея представления об их важности, он с готовностью согласился и сказал, что отвезет меня назад в Лондон, когда вернется со следующим грузом.

Мы просмотрели список столь же основательно, как любой почтмейстер, и сверили адреса на них со списком, какой был у него на руках.

– Вот это без адреса, – сказал я, беря письмо, столь вас интересующее.

– Действительно так. Но не тревожься, у меня в списке оно есть.

И он показал мне распоряжение, написанное рукой ди Пьетро. В нем говорилось, что это особое письмо следует доставить человеку по имени Кола на Гульденстраат.

Сударь, должен сказать вам, что означенный дом принадлежит послу Испании и что этот Кола там хорошо известен. Я еще не передал письмо, ибо мне сказали, будто Кола ждут не ранее завтрашнего дня, и потому я отказался отдать его, заявив, что мне строжайше наказано передать его Кола в собственные руки. Тем временем я попросил здешних англичан предоставить мне кров, и они согласились с большим дружелюбием, ибо чувствуют себя отрезанными от родины, и жаждут новостей из дома.

По возвращении я, разумеется, навещу вас дабы пересказать те новости, каковые мне довелось узнать. Будьте спокойны, дражайший и милейший сударь, и так далее, и так далее…

Пусть даже любовь в приветственных словах моего дорогого мальчика согрела мне сердце, боюсь, я мог бы забыться настолько что, будь он при мне, от разочарования оттаскал бы его за уши. Я понимал, что он славно потрудился, но тем не менее он не преуспел столь полно, сколь мне требовалось. Я все еще не имел названия книги, которая составляла ключ, а без него я недалеко продвинулся. Однако пусть даже он потерпел в этом прискорбную неудачу, я понимал, что он с лихвой восполнил ее в другом. Ведь мне было известно, что посол Испании, Эстебан де Гамарра, непримиримый и опасный враг Англии. Одна эта крупица сведений оправдывала все, что я до сих пор предпринял. Ибо этот Кола, как сказали мне несколькими месяцами ранее, якшался со смутьянами, а теперь еще у него появился адрес в испанском посольстве. Презанимательная загадка.

Сведения ввергли меня в затруднительное положение, ведь если я ослушался приказа, расследуя деятельность ди Пьетро, вмешательство в эти иностранные дела было проступком еще более тяжким. Мистер Беннет по-прежнему оставался единственным моим заступником, и я не мог позволить себе лишиться его расположения, пока не смогу заменить его лучшим патроном. И все же любое связующее звено между смутьянами и испанцами было крайне важным. О возможности союза между оплотом католицизма и самыми ярыми изуверами протестантства трудно даже помыслить, и тем не менее я держал в руках первые смутные намеки на подобный альянс, и малая вероятность в умозрительных выводах не должна была перевесить непосредственные и непреодолимые улики.

Это всегда служило мне компасом и в философии, и на службе правительству: человеческий разум слаб и часто не способен постичь умопостроение, на первый взгляд противоречащее здравому смыслу. Шифры, за разгадыванием которых я провел многие годы, простой тому пример, ибо кто способен понять (если не знает), и нагромождение бессмыслиц может сообщить читателю мысли сильных мира сего и полководцев на поле брани. Это противоречит здравому смыслу, и тем не менее это так. Объяснение, неподвластное человеческому разуму, зачастую встречается в Божьем творении, и притом столь часто, что мне случалось посмеяться над мистером Локком, который в своих философских трактатах столько весу придает здравому смыслу. «Дивно гремит Бог Гласом Своим, делает дела великие, для нас непостижимые (Иов, 37:5). И во всем мы горько платимся, забывая об этом.

Здравый смысл говорил, что испанцы не станут оплачивать приход к власти крамольников-республиканцев, не станут и эти самые раскольники по доброй воле подчинять свои устремления политике католиков. И все же улики начинали указывать на то что между ними существует некая договоренность. В то время я еще не мог разобраться в этом и потому отказывался строить невероятные теории, но одновременно я отказывался и отвергать свидетельства только потому, что они в тот момент не объяснялись здравым смыслом.

Разумеется, я подвергся бы насмешкам, представь я мои сведения мистеру Беннету, который гордился своим знанием испанцев и был убежден в их дружбе. Не мог я и предпринять шагов и против крамольников, ибо пока они не совершили ничего преступного. И так я бездействовал, положив держать мои подозрения при себе, пока не расшифрую письмо, не обнаружу, кто написал его, и не соберу новые доказательства, и тогда, быть может, смогу представить дело более крепкое. Я питал большие надежды на то, что Мэтью запомнил мои наставления, сколь важно раздобыть ключ к письму, так как теперь сноситься с ним было крайне трудно. Тем временем я написал донесение мистеру Беннету, в котором сообщил ему (в общих словах) о том, что в кругах смутьянов что-то назревает, и заверил его в преданнейшей моей службе.

Неделю спустя Мэтью оправдал мое доверие, и я получил еще одно письмо, содержавшее некоторые требуемые мне сведения. Он предлагал четыре возможные книги и просил прощения, что не смог добыть более точные улики. Он снова пошел с письмом в посольство, и на сей раз его провели в небольшую комнату, по всей видимости, кабинет. Это логово он счел отвратительным, ибо оно было увешано распятиями и в нем витал дух идолопоклонства, но, ожидая появления самого Кола, он увидел на столе четыре книги и наскоро списал их названия. Этим я был доволен, ибо так он подтвердил мою веру в него: подобный поступок следует счесть разумным и отважным – ведь ему грозила немалая опасность, войди кто-нибудь в комнату, пока он писал. К несчастью, тонкости искусства криптографии от него ускользнули, он не догадался (возможно, в этом есть и моя вина, ведь я не дал ему должных наставлений), что разные издания одной книги отличаются друг от друга и не то издание так же не поможет мне прочесть письмо, как и не та книга. В моем распоряжении оказалось списанное им буква за буквой, в полном неведении о сути.

Titi liuii ex rec heins ludg II polid hist nouo corol

Duaci thorn Vtop rob alsop eucl oct

He менее важным, но много более опасным было то, что он познакомился с самим Кола, и я получил первое представление о том, сколь великой властью смущать и обманывать обладал этот человек. Письмо я сохранил. Разумеется, я храню все вещицы, напоминающие мне о Мэтью, – каждое письмо, каждая малая тетрадь, какую он исписал, лежат в серебряном ларчике, завернутые в шелк и перевязанные прядью волос, которую я украл однажды ночью, пока он спал. Зрение мое слабеет, и вскоре я не смогу уже более читать его слова, тогда я сожгу все тетради и письма, так как не снесу, если кто-то станет читать их мне вслух или насмехаться над моей слабостью. Последняя моя связь с ним исчезнет, когда, мигнув, погаснет свет. Даже теперь я не слишком часто открываю этот ларчик, ибо тяжко мне выносить печаль.

Кола не преминул пустить в ход свое обаяние и соблазнил юношу – слишком молодого и наивного, чтобы постичь разницу между истинной добротой и искусственным ее подобием, – свести с ним знакомство, а потом видимость дружбы.

Это круглолицый человечек с блестящими глазами, и когда он появился и я отдал ему письмо, он, посмеиваясь, поблагодарил меня, хлопнул меня по спине и дал мне серебряный гульден. Потом он подробно расспросил меня об всевозможных вещах, выказывая большой интерес к моим ответам, и даже просил меня прийти снова, чтобы он смог побеседовать со мной еще.

Должен сказать, сударь, он ничем не показал, будто имеет отношение к делам политическим, и ни разу не упомянул ничего, сколько-нибудь предосудительного. Напротив, он выказал себя истинным джентльменом, учтивым в манерах и простым в обращении и в беседе…

Как просто ввести в заблуждение доверчивость! Этот Кола начал обманом втираться к нему в доверие, без сомнения, беседуя с легкостью мимолетного знакомства, несравнимого с заботой, какую посвящал я мальчику все эти годы. Нетрудно пленять и развлекать, труднее любить и просвещать; Мэтью, увы, был еще не достаточно взросл или разборчив, чтобы увидеть эту разницу, и стал легкой добычей для жестокого итальянца, обольстившего его словами, пока не настал час нанести удар.

Письмо встревожило меня, ибо больше всего я опасался, что Мэтью по природному своему дружелюбию может обронить неосторожное слово и тем самым насторожит Колу, открыв, что я осведомлен о нем. Усилием воли я сосредоточил ум на решении не столь трудных задач и вновь взялся за шифрованное письмо и ключ к нему.

Только одна книга из упомянутых Мэтью могла мне подойти, и трудность заключалась в том, чтобы определить, какая именно. В простейшем решении мне было отказано. Евклида в одну восьмую листа издали лишь однажды – в Париже в 1621 году, и это издание имелось в моей библиотеке. Потому без особых трудов я установил, что Евклид мне не подходит. Оставались еще три. И потому немедленно по возвращении в Оксфорд я пригласил к себе молодого чудака, мистера Антони Вуда, который, как я знал, был великим знатоком по части книг. В те дни я оказал ему немало услуг и заслужил его благодарность, допустив его к рукописям, вверенным мне на хранение, и он был трогательно рьян в своем стремлении отплатить мне за доброту, так что мне приходилось выслушивать бесконечные рассуждения о том и этом печатном оттиске, о том издании и о другом и тому подобное. Полагаю, он решил, будто меня интересуют мельчайшие подробности премудрости древних, и пытался угодить мне, втягивая меня в ученые беседы.

Прошло немало времени, прежде чем он как-то вечером посетил мои комнаты (строительные работы в моем доме вынудили меня тогда снимать жилье в Новом колледже – достойное сожаления обстоятельство, которое я разъясню позднее) и заявил, будто сумел определить, какие книги имеются в виду, хотя, по его мнению, существуют лучшие издания Томаса Мора или Полидора Вергилия и за более умеренную цену.

Эти пустые игры мне претили, однако я терпеливо объяснил, что мне по душе именно эти издания. Я желал бы, сказал я, сравнить различные издания, дабы подготовить и выпустить в мир исправленную версию, лишенную изъянов. Выразив огромное восхищение моим ревностным служением науке, Вуд сказал, что прекрасно меня понимает. «Утопия» Томаса Мора, сказал он, в издании в одну четверть – это, несомненно, перевод Робинсона, который Олсоп опубликовал в 1624 году он мог это определить с точностью, ибо Олсоп выпустил лишь одно издание, прежде чем времена переменились и издание трудов католических святых стало занятием небезопасным. Один экземпляр, по его словам, находился в Бодлеянской библиотеке. С «Историей» Полидора Вергилия также не будет затруднений ведь не так много новых изданий этого великолепного историка было напечатано в Дуэ. Это, по всей вероятности, уникальное издание Джорджа Лили, в одну восьмую листа, напечатанное в 1603 году. Экземпляр купить не трудно, не далее чем вчера видел его у мистера Хита, книготорговца за один шиллинг шесть пенсов. Он уверен, что, поторговавшись, эту цену можно сбавить – как будто мне хоть на два пенса было до того дело.

– А четвертая?

– В ней вся трудность, – сказал он – Мне кажется, я знаю, о каком издании идет речь. Выдает его, разумеется, сокращение «hems» – от первых букв издателя. Это указывает на замечательное издание истории Тита Ливия, выпущенное в Лейдене Даниэлем Гейнсием в 1634 году. Триумф мастерства и учености, увы, не получивший заслуженных похвал. Надо думать, речь идет о втором томе издания, которое было в одну двенадцатую долю листа, в трех томах. Экземпляров напечатано было немного, и сам я ни разу ни одного не видел. Я знаю о нем лишь с чужих слов – другие бесстыдно использовали озарения Гейнсия, не удостоив истинного автора даже упоминанием. Таков извечный крест истинных ученых.

– Разузнайте все, – произнес я, терпение мое было на исходе. – Я заплачу за него хорошую цену, если его возможно купить. Вы верно, знаете книготорговцев, собирателей древностей и книг и тому подобных людей. Если таковой экземпляр имеется, уверен, вы сможете его разыскать.

Глупый человечек принял этот комплимент с тщеславной скромностью.

– Я сделаю для вас все, что смогу, – сказал он – И могу вас заверить, что, если мне не удастся найти такой экземпляр, никто больше этого сделать не сможет.

– Это все, о чем я прошу, – ответил я и поспешил выпроводить его.

 

Глава четвертая

Недавно я прочел лживый памфлет, в котором (не называя моего имени прямо) утверждали, будто политический кризис, каковой мне пришлось улаживать в ту пору, был измышлен правительством для разжигания страха перед сектантами и будто на деле его не существовало вовсе. Ложь до последнего слова! Уповаю, я уже дал понять: я человек чести, и намерения мои чисты. От своих поступков я не отказываюсь, напротив, с готовностью признаю, как излишне ярко живописал опасность мятежа, что обеспечило мое поступление на службу к мистеру Беннету, и не снимаю с себя вины за ошибку, каковая привела к прискорбной смерти синьора ди Пьетро. Надеюсь, искренность моего раскаяния очевидна, однако он прятал письма крамольников и заговорщиков, и безопасность королевства требовала, чтобы они попали мне в руки.

Полагаю, мне следует разъяснить ход моих мыслей, дабы моя скрупулезность касательно писем и малоизвестных изданий не создала ложного впечатления мелочности и одержимости. Ведь книги, которые назвал в письме Мэтью, показались мне весьма необычными. Всем известно, чего стоят сектанты и их жалкие претензии на ученость. Самоучки, копошащиеся в пыли! Начитавшись пустых книг, они почитают себя образованными людьми. Образованными? Им не дано даже подступиться к возвышенным тонкостям и символической красе Библии. Пара вздорных памфлетов, накарябанных горсткой раскольников, чье высокомерие не знает стыда, – вот на чем покоится их образование. Не знают они ни латыни, ни греческого, а об иврите не стоит и вспоминать, не способны читать на языке ином, кроме собственного, но и на нем выслушивают бредни лжепророков и самозваных мессий. Разумеется, они не образованны, ученость – достояние людей благородного сословия. Не возьмусь утверждать, будто низы не способны к познанию, но вполне очевидно, что они не способны анализировать, ибо не обладают ни досугом, ни истинным образованием, дабы избегать предубеждений. Так говорил Платон, и я не знаю ни одного серьезного человека, кто стал бы ему возражать.

И чтобы написавший письмо Кола воспользовался в своем шифре одним из превосходных сложных текстов? Трактатом Ливия, Полидора, Мора? Поначалу меня в дрожь бросило от самой мысли, будто этих трудов касаются грязные лапы, но затем я нашел практичное возражение: какой-нибудь гнусный крамольный памфлет я готов был принять, но это? Откуда у них взялись бы книги, коим место в библиотеке джентльмена?

Ко времени возвращения Вуда – шмыгавшего и подергивавшего носом, будто жалкая мышь, – я уже установил, что ни Мор, ни Полидор Вергилий не являются искомой книгой. Ответ, следовательно, заключался в Ливии, найдите мне книгу, найдите мне ее владельца, и мой анализ совершит могучий скачок вперед. Вуд доложил, что некий давно уже почивший лондонский книготорговец завез в нашу страну полдюжины экземпляров в 1643 году в числе прочих книг, предназначавшихся для ученых. Что сталось с ними потом, увы, не ясно, так как несчастный был сторонником короля и его товары конфисковали в уплату штрафа, когда Парламент утвердился в Лондоне. Вуд предполагал, будто злосчастные книги попали тогда в самые разные руки.

– Так вы, наобещав мне так много, теперь говорите, что не можете принести нужный том?

Резкость моего тона словно бы удивила его, но он только покачал головой.

– Нет, сударь, – сказал он, – я думал, вам будет интересно, вот и все. Но эти книги редкость, и пока я нашел только одного человека, у кого такая доподлинно имелась, свой экземпляр он сам привез с Континента. Я знаю это потому, что мой друг мистер Обри писал книготорговцу в Италию по другому делу…

– Полноте, мистер Вуд, – оборвал его я, ибо терпение мое истощилось. – Мне не нужно знать все до последней малости. Мне нужно лишь имя владельца, дабы я мог написать ему.

– Э… он умер.

Я тяжело вздохнул.

– Но не отчаивайтесь, сударь, так как, по величайшему счастью, его сын-студент здесь и, уж конечно, должен знать, осталась ли книга в семье. Его имя Престкотт. Его отцом был сэр Джеймс Престкотт.

Так моя история и россказни Колы (столь же вымышленные, как побасенки, и столь же неправдоподобные, как вирши Тассо, хотя и много хуже сложенные) впервые соприкасаются на злополучном, тронувшемся умом Престкотте, и мне должно насколько возможно изложить его дело, хотя я всецело признаю, что некоторые обстоятельства не вполне мне ясны.

Юноша попал в поле моего зрения несколькими месяцами ранее, когда я услышал о его визите к лорду Мордаунту. Мордаунт известил об этом мистера Беннета, и со временем известие это дошло ко мне в Оксфорд: нечасто студент и сын предателя полагает уместным допрашивать придворных, и мистер Беннет решил, что за молодым человеком следует приглядывать.

Я мало что знал, но слышал достаточно, чтобы не сомневаться в одном: вера Престкотта в невиновность отца была столь же нелепа, сколь трогательна. Я не знал в точности, в чем заключалось предательство, ведь я к тому времени уже оставил службу, но поднятый им переполох свидетельствовал о деле чрезвычайно важном. Кое-что мне было известно потому, что в начале 1660 года мне поручили расшифровать одно письмо, и дело было крайне спешное. Я уже упоминал о нем раньше, потому что оно было единственной моей неудачей, и стоило мне его увидеть, я понял мне нечего ждать здесь успеха. Ради сохранения моей репутации и моего места (скорое падение Английской Республики становилось все более очевидным, и я не имел желания поддерживать связи с ее правительством) я отклонил эту просьбу. Однако на меня оказывалось поистине большое давление. Даже сам Турлоу написал мне, прибегнув к приправленной угрозами лести, дабы добиться моего согласия, и все же я отказался. И зашифрованное письмо и послание Турлоу мне привез Сэмюэль Морленд, чьи вкрадчивые речи и жажда возвышения всегда вызывали у меня отвращение, а само присутствие подталкивало к решительному отказу.

– Вам это не по плечу, ведь так, доктор? – спросил он с обычной для него глумливостью – такой дружелюбный с виду но едва скрывающий дерзкое презрение ко всему миру. – В этом причина вашего отказа?

– Я отказываюсь потому, что сомневаюсь в причинах вашего любопытства. Я слишком хорошо знаю вас, Сэмюэль. Все, к чему вы прикасаетесь, нечисто и лживо.

На это он весело рассмеялся и кивнут в знак согласия.

– Может, и так. Но на сей раз я нахожусь в благородном обществе.

Я вновь проглядел письмо.

– Превосходно, – сказал я – Я попытаюсь. Где ключ?

– О чем вы говорите?

– Сэмюэль, не принимайте меня за глупца. Вам прекрасно известно, о чем я говорю. Кто это написал?

– Некий роялист по имени Престкотт.

– Тогда спросите у него ключ. Это, верно, книга или памфлет. Мне нужно знать, на чем основан шифр.

– У нас его нет, – ответил Сэмюэль. – Он бежал. Письмо было найдено у одного из наших солдат.

– Как такое может быть?

– Отличный вопрос. Вот потому-то мы и хотим, чтобы вы расшифровали письмо.

– Тогда допросите солдата, раз уж не можете арестовать сэра Джеймса Престкотта.

Сэмюэль поглядел на меня виновато.

– Он умер несколько дней назад.

– И ничего больше при нем не было? Никаких бумаг, ни книги, ни записки?

Против обыкновения Сэмюэль растерялся, и это доставит мне некоторое удовольствие, ведь обычно он напускал на себя вид столь самодовольный, что увидеть его сбитым с толку, оробевшим было поистине приятно.

– Это все, что мы нашли. Мы ждали большего.

Я швырнул письмо на стол:

– Без ключа нет и разгадки, – сказал я. – Тут я ничего не могу поделать и не стану даже пытаться. Я не намерен трудиться в поте лица из-за вашего нелепого небрежения. Найдите сэра Джеймса Престкотта, найдите ключ, и я окажу вам содействие. Но не ранее того.

Разумеется, слухи, наводнившие в предыдущие несколько недель армию и правительство, дали мне путеводную нить. Я слышал о вооруженном восстании в Кенте и о лихорадочном дознании, какое велось в строжайшей тайне и с величайшей жестокостью. Позднее я услышал о бегстве сэра Джеймса Престкотта за море и о возводимых против него обвинениях, что он предал восстание 1659 года против Английской Республики. Одно это показалось мне весьма маловероятным я знал кое-что об этом человеке и считал его не более гибким, чем дубовая доска, полным непререкаемой веры в свои убеждения. Люди согрешили и должны понести наказание, отмщение должно свершиться: таковы были альфа и омега его политики, и он лишь утвердился в этих воззрениях вследствие лишений, какие претерпел в годы войны. И потому в заговорщики он совершенно не годился, но, в моих глазах, тем более маловероятен на роль человека, замыслившего нечто столь тонкое, как предательство: он был слишком честен, слишком благороден и слишком туп.

С другой стороны, за ним, по всей видимости, числилось нечто, заставлявшее и роялистов, и Турлоу искать его смерти и его молчания, но я не знал, что это было. Я сделал вывод, что ответ может заключаться в письме, из-за которого так суетился жалкий Сэмюэль, и когда это ничтожество удалилось, я, разумеется, попытался письмо расшифровать. Но нисколько не продвинулся, так как мастерство его автора было велико и намного превосходило все, чего я мог бы ожидать от вояки Престкотта.

Упоминаю я об этом потому, что слова, столь невинно произнесенные Вудом, подсказали мне догадку, каковую следовало бы сделать намного раньше. Рассказывая о ней теперь, я рискую выставить себя глупцом; однако не приемлю суда тех, чьи дарования много ниже моих. Узнать разновидность шифра – это все равно что распознать стиль в поэзии или музыке. Невозможно знать наперед, чем порождается такое узнавание, и сомнительно что найдется другой человек, кто сопоставил бы два письма – письмо адресованное Марко да Кола из почтового мешка ди Пьетро, и письмо, какое за три года до того привез мне Сэмюель Морленд, – и догадался бы, что они написаны одним и тем же шифром и, как подсказывало мне чутье, одной рукой. Как только я постиг форму, я изучил построение: два дня тяжких трудов над двумя листами привели меня к неизбежному и ясному выводу, что оба они были зашифрованы по одной и той же книге. Для зашифровки письма Кола, как мне было известно использовали том Ливия, и теперь я знал, что к нему же прибегли для письма Престкотта.

Не будь мое положение столь щекотливым, я вызвал бы молодого Престкотта, изложил бы ему суть дела и попросил бы эту книгу. Однако по очевидным причинам я не мог так поступить не разъяснив ее значения. Притом мне было известно, насколько он одержим невиновностью своего отца, и мне не хотелось брать на себя ответственность и случайно вновь оживить столь деликатную тему: ведь немало людей потрудились ради того, чтобы похоронить те события – каковы бы они ни были, – и я не снискал бы благодарности, если бы привлек к ним внимание. И потому мне пришлось прибегнуть к тонкой уловке и использовать Томаса Кена.

Этот Кен был отчаянно честолюбивый молодой человек, чьи устремления читались по его лицу, как в открытой книге. В глазах Кена интересы Господни и его собственные были слиты неразделимо, будто само Спасение зависело от того, получит он или нет восемьдесят фунтов годового дохода. Однажды он имел наглость просить моей помощи для получения прихода от лорда Мейнарда, которым распоряжался Новый колледж. Я не входил в совет колледжа, и потому мое мнение не имело большого веса, но в любом случае победителем должен был выйти доктор Роберт Гров, человек более ученый, уравновешенный и, разумеется, много более достойный. Но, дав согласие помочь, как бы ни мало стоила моя поддержка, я без труда заручился преданностью Кена.

Взамен я оставит за собой право потребовать его содействия в случае, если мне понадобятся услуги, и теперь попросил уговорить мистера Престкотта искать моей помощи. И Престкотт не замедлил явиться ко мне. Я подробно допросил его о сохранившихся вещах отца. Увы, он ничего не знал ни о книге Ливия, ни о каких-либо бумагах, хотя позднее подтвердил слова Морленда, сообщив, что, видимо, его мать ждала от мужа какой-то пакет который так и не был получен. Мое разочарование было чрезвычайным: улыбнись мне Фортуна, и я не только разгадал бы тайну переписки этого Марка да Кола, но и получил бы в свои руки и одну из величайших государственных тайн.

Но этот глупец Сэмюэль дал умереть единственному человеку, который мог бы дать мне ответ.

 

Глава пятая

Тогдашние обязанности понудили меня вести странный образ жизни, существовать наподобие ночной твари, которая охотится в то время, когда прочие спят, и отдыхает от своих трудов тогда, когда они бодрствуют. Когда все именитые особы, оставляя Лондон направлялись в свои поместья или следовали за королем из одного места праздных увеселений в другое, я покидал Оксфорд, чтобы поселиться в Лондоне. Когда двор возвращайся в Вестминстер, я удалятся в Оксфорд.

Такое положение дел не вызывало моего недовольства. Обязанности придворного поглощают время и по большей части не приносят плодов, если вы не вожделеете славы и влияния. Если же вас просто заботит безопасность королевства и четкая работа правительства, тогда состоять при дворе вам бессмысленно. Менее десятка человек во всей стране обладают истиной властью. Остальные – так или иначе – подданные, а мои дела касались тех, кто был действительно значим.

Среди этих последних я обрел несколько естественных союзников, однако многие вследствие дурных намерений или ограниченности понимания трудились во вред собственной стране. Это, должен заметить, в те дни можно было наблюдать повсеместно, даже среди философов, которые полагали, будто всего лишь тщатся разгадать тайны природы. Не заботясь о чистоте и содержании мысли, они не задумывались над делом рук своих и беспечно позволяли ему уводить себя к самому опасному из всех рубежей.

По прошествии лет, параллели стали мне тем более ясны, потому что слишком просто из жадности или великодушия угодить в расставленные нам ловушки. К примеру, несколько недель тому назад я одержал победу в споре, который до моего вмешательства представлялся самым незначительным, способным привлечь лишь самые взыскательные умы. Статс-секретарь (уже не мистер Беннет) написал мне, спрашивая, следует ли нашей стране присоединится к Континенту и принять грегорианский календарь. Полагаю, ко мне обратились лишь за подтверждением уже принятого решения, неправда ли, нелепо, что наша страна, единственная в Европе сохраняет иной календарь и вовеки принуждена отставать на семнадцать дней от остального мира.

В правительстве поспешно изменили мнение, когда я указал на последствия этого, на первый взгляд, безобидного шага. Ибо он наносил удар в самое сердце церкви и государства, воодушевляя папистов и ввергая в смятение и горе тех, кто трудился, дабы избавить страну от иноземного владычества. Разве для того наши армии оспаривают надменную мощь Франции, чтобы мы поступились нашей независимостью, когда на нее покушаются миром? Признать их календарь означает признать власть Рима не потому (как говорят неискушенные), что эта реформа задумана иезуитами, но потому, что, склонив выи, мы признаем право римского епископа указывать нашей Церкви, когда праздновать Пасху, определять, на какие дни приходятся прочие праздники. Стоит уступить в принципе, и остальное последует естественным путем: склониться перед Римом в одном значит покориться ему и во всем прочем. Священный долг англичан – противиться льстивому пению сирен, кои воркуют, убеждая, будто подобные малости принесут лишь пользу и никакого вреда. Это неверно, и если нам суждено остаться в одиночестве, да будет так. Слава Англии всегда была в сопротивлении притязаниям прочих держав, чьи соблазны оборачиваются рабством, а льстивые посулы – закрепощением. Почитание Господа важнее единства христианского мира. Таков был мой ответ, и счастлив сказать, он возобладал, спор был разрешен раз и навсегда.

Дела обстояли так и после возвращения короля, и ставки были, как никогда, высоки. Многие из тех, кто открыто или в тайне исповедовал римскую мерзость, втерлись ко двору и заняли влиятельные посты. Были среди них такие (я отдаю им должное и говорю, что делалось это по причинам, искренне почитавшимся здравыми), кто полагал, будто в лучших интересах государства стремиться теснее связать его с Францией, другие желали, объединившись с испанцами, воспрепятствовать честолюбивым замыслам Бурбонов.

Неделю за неделей и месяц за месяцем соперничали партии, и иностранные подкупы текли рекой. Не нашлось министра или чиновника, кто не обогатился бы в этой войне, ибо это была поистине война. Одно время испанская партия взяла верх, когда мистер Беннет и другие сомкнули ряды и прибрали к рукам еще большую власть. Затем французы нанесли ответный удар, подкупив страну приданым новой жены короля. А голландцы озабоченно переводили взор с одного могучего заклятого врага на другого, зная, что если они вступят в союз с одним, то немедля подвергнутся нападению другого. Интересы справедливости и веры совершенно потерялись из виду, пока придворные интриганы разыгрывали в миниатюре прославленные сражения, каким еще предстояло греметь на море и полях Европы.

И было две великие загадки: король, готовый вступить союз с кем угодно, лишь бы новый друг заплатит сумму достаточную, чтобы ее хватало на увеселения, и лорд Кларендон, противившийся всем иностранным союзам, ибо полагал, что трон его величества еще столь непрочен, что малейшее колебание на континенте низвергнет его безвозвратно. Его взгляды возобладали в 1662 году, но другие, такие как лорд Бристоль, держались другого мнения – или опасаясь, что славные победы в чужих землях усилят монархию, или втайне уповая на возможности, какие открылись бы перед ними в случае поражения. Потому что многие желали падения Кларендона и трудились без устали, дабы его низвергнуть. Военное поражение разрушило бы его карьеру лучше всего другого, и не сомневаюсь, не один добрый слуга короля лежал по ночам без сна, на него уповая.

Пока же величайшим оружием в руках врагов Кларендона было возмутительное поведение его дочери, которое менее полугода назад потрясло двор и серьезно подорвало положение лорда-канцлера. Негодница сочеталась браком с братом короля, герцогом Йоркским, не потрудившись прежде получить на то дозволение. Не возымело значения ни то, что ко времени церемонии девица была в тягости, ни то, что сам Кларендон питал глубокое отвращение к герцогу Йоркскому и сам был обманут не менее короля. Над королевской властью надсмеялись, и король лишился самого своего ценного козыря в дипломатической игре: брак с герцогом стал бы важным побуждением для заключения союза. Поговаривали, будто сам Кларендон запрещал даже заводить об этом разговор в своем присутствии и всечасно молится, чтобы королева принесла наследника, дабы сам он был очищен от подозрений в том, что будто пытается возвести на трон свою дочь, а это, несомненно, случилось бы, останься король без законного потомства. Такое не скоро прощается, и враги Кларендона, и прежде всего лорд Бристоль, самый острый ум из них всех, позаботились, чтобы эта история не забылась.

Подобные интриги сильных и кичливых мира сего не слишком привлекали мое внимание, это было, вероятно, безрассудством с моей стороны, ведь, придавай я больше веса подробностям этих перепалок, я почерпнул бы из них немало полезного. Я же был тогда слишком далек от понимания, что придворные интриги имеют прямое отношение к тому, что я расследовал, и что не будь их, у меня отпала бы причина для многих тревог. Это, однако, станет ясным в надлежащем месте. В то время я со всей скромностью видел себя слугой – быть может, влиятельным, но все же далеким от придворных баталий и не помышляющим воздействовать на государственную политику. Моим делом было рассказывать моим хозяевам тайную историю королевства с тем, чтобы решения, буде им так угодно, они принимали достаточно осведомленными. Здесь я имел истинное влияние: сбор сведений – матерь предотвращения, а меры подавления оставались далеки от совершенства. Городские стены повсюду ровняли с землей, но недостаточно быстро; сектантов всех мастей подвергали арестам и штрафам, но неизменно появлялись все новые, а более хитрые научились скрытности.

Всякий, читающий эту рукопись, вправе спросить, почему я уделял столько внимания Марко да Кола, ведь я не привел пока достаточных объяснений, почему столько трудов употребил на сбор сведений о нем. Тогда он еще представлял для меня лишь мимолетный интерес, был одной из линий розысков, какие предпринимают лишь из тщательности: меня подстегивало тогда только любопытство, ведь расследовать, по сути, было еще нечего. Да, я установил, что, возможно, существует связующее звено между изгнанниками и испанцами, и Марко да Кола и его семья являлись этим звеном. У меня имелось неподдающееся прочтению письмо, удивительно похожее на другой документ, написанный тремя годами ранее. И наконец, у меня была загадка самого да Кола, ибо я никак не мог понять, как вышло, что его военное прошлое не стало известно за многие месяцы, какие он провел в Нидерландах? Не мог я понять также, почему его отец, человек, известный деловой хваткой, с готовностью избавил единственного своего возможного наследника от обязательств по отношению к семье. Молодой Кола не только был, по всей видимости, нисколько не занят торговыми делами, он не был даже женат.

Таков был итог моих размышлений, и я поделился ими с мистером Уильямсом, моим другом-купцом, когда повстречал его на следующий день по прибытии в Лондон в начале 1663 года.

– Позвольте предложить вам трудный случай как человеку, много повидавшему на своем веку, – сказал я. – Положим, из-за того, что война закрыла порты, вы лишились главных рынков и торговых партнеров. У вас есть три дочери, одна из которых уже состоит в браке, а две другие вскоре достигнут брачного возраста. У вас только один сын, который может служить вам опорой. Какую тактику вы изберете, дабы упрочить и расширить свое дело.

– Как только перестану поддаваться панике и молиться о том, чтоб мне улыбнулась Фортуна? – с улыбкой спросил он – но вообразить обстоятельства и худшие, но таких не много.

– Положим, по природе своей вы человек спокойный и уравновешенный. Что бы вы сделали?

– Дайте подумать. Многое зависит от товаров и денежных сумм, какие есть в моем распоряжении, и, разумеется, отношений с близкими. Станет ли семья мне помогать? Это может отвратить надвигающуюся катастрофу и дать мне время оправиться. Но хотя это обеспечивает мне пространство для маневра, затруднений моих это не разрешит. Очевидно, мне придется искать новые рынки, но для того, чтобы освоить новый порт, требуется капитал, ведь зачастую приходится продавать в убыток, дабы утвердиться. Идем дальше. Самым простым выходом было бы заручиться поддержкой другого семейства. Вы жените сына, если ваше положение крепко, или отдаете дочь, если ваше положение слабо. Состояние дел, какое вы описали, требует выгодно женить сына, поскольку это привлечет в дело капитал. Однако положение ваше неблагоприятно, потому что вам нужны рынки, а это предполагает, что придется также отдать и дочь.

– А где взять деньги для приданого? Любой возможный союзник немедленно догадается, что вы стеснены в средствах, и станет добиваться кабальной сделки.

Мистер Уильяме согласно кивнул:

– В этом вся соль. Окажись я в таком затруднении, я подумал бы о том, чтобы найти сыну невесту как можно богаче, после чего немедля употребил бы ее приданое на то, чтобы выдать дочь за купца со связями. Если посчастливится, в моей семье может остаться небольшой резервный капитал, в противном случае мне, возможно, придется занимать под проценты, чтобы покрыть разницу. Но если мое дело оправится, выплатить долг не составит труда. Подобная тактика не обязательно приносит успех, но предлагает наилучшие возможности. Зачем нам еще сыновья, если не для подобных целей?

– А если бы я сказал, что наш купец не только не собирается женить сына, но позволил ему скитаться по Европе, где он не просто находится вне пределов досягаемости, но и оттягивает на себя существенные суммы?

– Тогда я серьезно отсоветовал бы вкладывать деньги в любое из его предприятий. Прав ли я буду, предположив, что вас по-прежнему занимает дом да Кола?

С великой неохотой я кивнул. Мне не хотелось во всем доверяться мистеру Уильямсу, но он был слишком проницателен, чтобы позволить обвести себя вокруг пальца, и честное признание, счел я, должно связать его обязательством молчать.

– Только не думайте, будто подобные вопросы не приходили голову и нам, – продолжал он.

– Нам?

– Нам коммерсантам. Мы ревниво собираем новости о наших конкурентах и, сколь ни прискорбно это признавать, радуемся услышав о разорении соперника. Лучшим среди нас это служит напоминанием, что такая судьба может постигнуть каждого. Достаточно малейшей неудачи, чтобы богатство обратилось в прах. Одна буря, одна непредвиденная война могут обернуться поправимым бедствием.

– На этот счет будьте покойны, – заверил его я. – Погоду предсказывать я не возьмусь, но война не застанет вас врасплох пока я в силах вам помочь.

– Благодарю судьбу. Я жду груз из Гамбурга на следующей неделе. Мне бы хотелось, чтобы он прибыл в безопасности.

– Насколько мне известно, вряд ли голландским пиратам в ближайшее время позволят бесчинствовать в Северном море. Но предусмотрительность требует, предвосхищая события, остерегаться подобных беззаконий.

– Поверьте, я принял все меры предосторожности. Одинокий капер мне не страшен.

– Отлично. А теперь давайте вернемся к Кола. Так что говорит купеческое товарищество?

– В двух словах: дела отца плохи и с каждым днем идут все хуже. Он понес слишком большие убытки на Востоке, где его пощипали турки; Крит почитай что потерян; он предпринял храбрую попытку открыть новую контору в Лондоне, но дело расстроилось после смерти его агента и дерзости его английского компаньона, присвоившего все себе. И ходят слухи, будто он продает корабли, чтобы собрать денег. Три года назад его флот состоял примерно из тридцати кораблей, теперь он сократился почти до двадцати. И его склады в Венеции забиты товарами, иными словами, деньги плесневеют без дела. Если он их не продаст, то не сможет расплатиться с кредиторами. А тогда ему конец.

– Он на хорошем счету?

– Все на хорошем счету, пока платят по счетам, простите мне мой каламбур.

– Так как же объяснить поступки отца? Или сына?

– Никак. Репутация у него отличная, поэтому я вынужден предположить, что в этом деле замешано нечто большее, чем доходит до сплетников из кофеен вроде меня. Ума не приложу, в чем тут дело. Но будьте покойны, как только узнаю, немедля вам сообщу.

Я поблагодарил его и удалился. Меня порадовало, что я столь верно расценил происходящее, но я ни на йоту не приблизился к решению занимавшей меня загадки.

Следующая крупица сведений, позволившая мне продвинуться в расследовании, явилась плодом моих трудов на ниве Королевского Общества и попала ко мне еще через дней десять, и скорее милость Божьей, нежели вследствие моих собственных усилий. По счастью мои мысли в ту пору занимало другое, иначе мой характер сильно испортился бы. Раздражительность – великий недостаток, и эту небольшую слабость я всегда тщился преодолеть. «Блажен, кто ожидает» (Книга пророка Даниила, 12:12), – говорит священное Писание, я на память знаю это изречение, но с годами мне все труднее ему следовать.

Я уже писал об этом августейшем Обществе и упомянул, как сношения с людьми любознательными по всему миру помогали мне в моих трудах. Первоначально я взял на себя обязанность секретаря по корреспонденции, но нашел прочие мои обязательства обременительными и постепенно передал пост мистеру Генри Ольденбургу, в ком отсутствие склонности к опытам уравновешивалось приятной способностью поощрять к ученым изысканиям других. Он заглянул ко мне однажды утром, чтобы обсудить последнюю корреспонденцию, ведь правильно поданное уведомление об опытах и открытиях – лучшее средство для того, чтобы дать отпор жадным иностранцам, пытающимся присвоить себе незаслуженную славу. Репутация Общества есть честь страны, а безотлагательное установление первенства – насущная необходимость.

Позволю себе заметить, что эта процедура разоблачает лживость жалоб Кола, дескать, его обманули в истории с переливанием крови. Ведь установлено (и не нами), что первоочередность определяется оповещением об открытии. Лоуэр это сделал, а Кола – нет. К тому же он не в силах представить какие-либо доказательства, подтверждающие его притязания, в то время как Лоуэр может не только предъявить письма, объявляющие о сделанном открытии, но и обратиться за ручательством к людям безукоризненной честности, таким как сэр Кристофер Рен. Дабы показать наглядно мою беспристрастность в этом деле, могу также сослаться на прецедент мистера Лейбница, который предъявил свои права на новый метод интерполяции – через сопоставление серий дифференциалов. Узнав, что Рено уже описал сходный ход мысли в письме Мерсенну, Лейбниц без промедления отказался от притязаний на первенство: он согласился с тем, что предание огласке имеет решающее значение. Таким образом, жалобы Колы не имеют под собой основания, ибо не важно, кто поставил опыт первым. Он не только не оповестил о своем открытии, но первоначальный его опыт был поставлен втайне и завершился смертью пациентки. Лоуэр, напротив, не только проделал свой опыт при свидетелях, он со временем показал его всему Обществу и сделал это задолго до того, как из Венеции донесся хотя бы писк протеста.

В тот день мы с Ольденбургом в полном согласии обсудили вопросы о членстве и устав и лишь затем перешли к делам более житейским. И туг меня ждало огромное потрясение.

– Кстати, я слышал о чрезвычайно интересном молодом человеке, которого рано или поздно можно будет принять в члены-корреспонденты, ибо он венецианец. Как вам известно, нам не хватает полезных связей с пытливыми умами этой Республики.

Это искренне меня порадовало и не вызвало никаких подозрений, так как Ольденбург всегда рьяно выискивал новые способы объединить философов всех стран и сделать оригинальные поиски одного известными всем.

– Рад слышать об этом, – сказал я. – И кто этот юноша?

– Я узнал о нем от доктора Сильвия, – ответил он, – ведь юноша учился у этого великого человека и снискал признание своих дарований. Его фамилия Кола, он состоятельный молодой человек из хорошей семьи.

Я выразил величайший интерес.

– И что еще лучше, он вскоре прибудет в Англию, и нам представится возможность поговорить с ним и самим убедиться в его качествах.

– Так сообщил Сильвий? Он приезжает в Англию?

– По-видимому, да. Он намерен прибыть в следующем месяце. Я намерен написать ему письмо, в котором буду обещать ему радушный прием.

– Нет, – возразил я, – не делайте этого. Я восхищаюсь познаниями Сильвия, но не его умением разбираться в людях. Если вы пошлете этому юноше приглашение, а он окажется невысоких способностей, мы можем оказаться в неловком положении ведь будет оскорблением, если после такого письма мы не изберем его членом нашего Общества. Мы еще успеем отыскать его и сможем без спешки познакомиться с ним.

Ольденбург согласился на это без возражений, и из дальнейшей предосторожности я взял письмо Сильвия, чтобы внимательно перечесть его. Подробностей в письме не приводилось, но я отметил слова о том, что Кола должен приехать в Англию по «неотложному делу». Так чем могло быть это дело? Торговлей он не занимался, а желание ознакомиться с нашими краями едва ли можно назвать неотложным делом. Так зачем приезжает сюда этот бывший солдат?

Следующий день подарил мне разгадку.

 

Глава шестая

Преподобный доктор и достопочтенный учитель.

(так начиналось письмо Мэтью)

Пишу я в большой спешке, ибо получил новости, какие могут показаться Вам крайне важными. Я завоевал доверие слуг в испанском посольстве и горжусь тем, что узнал многие тайны. Если меня обличат, жизни моей настанет конец, но ценность сведений такова, что я не должен останавливаться перед опасностью.

Не могу только сказать с точностью, какие тут строят планы, потому что слушаю только сплетни, но слуги всегда знают более, чем им положено, и более, чем подозревают их господа, а здесь твердят, что в апреле месяце нашей стране нанесут ужасный удар. Сеньор де Гамapрa, сдается, готовил его уже давно и делал это рука об руку с титулованными особами в самой Англии, и его происки вот-вот дадут плоды. Более мне не удалось разведать, потому что есть предел даже знаниям служанок, но, может статься, я узнаю после.

Должен сказать вам, сударь, что считаю ваши подозрения относительно Марко да Кола заблуждением, ибо он действительно на редкость благожелательный, и никакой воинственности я в нем не заметил вовсе; напротив, он словно бы создан для празднеств и увеселений, и щедрость его (как могу засвидетельствовать я сам) поистине велика. Я еще не встречал джентльмена более доброго и менее скрытного, нежели он. Скажу больше он, по всей видимости, вскоре от нас уедет и намерен через несколько дней задать прощальный пир с музыкой и танцами, на который пригласил меня как особо дорогого гостя, столь велик был мой успех в снискании его расположения. Он оказывает мне большую честь, держа меня при себе, и уверен, вы согласитесь, – это лучшее для меня место, если мне следует разузнать, желает ли он нам зла.

Прошу простить меня, сударь, но более прибавить мне нечего, боюсь, мои расспросы навлекут на меня подозрения, если я стану продолжать их.

Мои гнев и смятение по прочтении этого образчика юношеского безрассудства поистине не знали границ, хотя я не мог бы сказать, на кого я гневался сильнее – на Мэтью за его глупость или на этого Кола, который так мерзко втерся к нему в доверие и заручился его привязанностью. Сам я никогда не дозволял мальчику подобных развлечений, ибо они греховны и развращают неокрепший ум быстрее любой другой ошибки воспитания. Я же пекся о его душе и знал, что какие бы препоны ни чинило естественное легкомыслие юности, труд и внушение чувства долга и более уместны, и принесут большее вознаграждение. То, что Кола прибег к низким уловкам, дабы отвратить его от добродетели (и, как я страшился, от меня), вызвало во мне великий гнев, ведь я понимал, как легко это было – столь же легко, сколь трудно остаться непреклонным, когда единственным моим желанием было видеть улыбку радости на его лице. Но я – не Кола и не хотел покупать его привязанность.

Была тут опасность и иного рода: к подобным ухищрениям Кола прибег, дабы одурманить разум и чувства Мэтью, и это тревожило меня, ибо даже на расстоянии я понимал, насколько ошибочны заверения Мэтью относительно Кола: из слов Ольденбурга мне и так уже было известно, что тот приедет в Англию. А удар, о котором мне писал мой мальчик, был намечен на дни сразу после его прибытия на наши берега. Нетрудно было связать два этих факта, и я понял, что времени у меня в распоряжении много меньше, чем я рассчитывал. Я был словно новичок за шахматной доской, и фигуры моего противника медленно надвигались на мои, выстраиваясь для нападения, каковое, когда настанет время, будет столь же необоримым, сколь и внезапным. Узнавая каждое новое обстоятельство, я думал, что, будь у меня больше сведений, я мог бы распутать все дело, но всякий раз, когда ко мне попадала еще крупица сведений, ее оказывалось недостаточно. Я знал о существовании заговора и приблизительный срок, когда будет нанесен удар, и хотя его устроитель был мне известен, цели этого заговора и лица, стоящие за ним, оставались неведомы.

Могу сказать, что почитал себя тогда одиноким в моих размышлениях, так как был принужден обдумывать великие дела без совета других, которые умерили бы ход моей мысли и отточили бы мои доводы. В конце концов я решил представить мое дело другому лицу и тщательно обдумал, кого избрать в наперсники. Разумеется, в то время я не мог говорить откровенно с мистером Беннетом, не мог допустить и мысли о том, чтобы обратиться к кому-то из старой службы Турлоу, ведь кто знает, какой хозяин оплачивает теперь их преданность? Я чувствовал себя совершенно одиноким в подозрительном и полном опасностей мире, ибо мало было тех, кто хотя бы скрытно не сочувствовал той или другой стороне.

И потому я обратился к Роберту Бойлю, человеку слишком возвышенного склада ума, чтобы заниматься политикой, слишком благородных целей, чтобы стать на какую-то одну сторону, и известному чрезвычайным благоразумием и сдержанностью во всем. Я питал тогда и питаю до сих пор глубочайшее почтение к его хитроумию и благочестию, хотя должен сказать, что его слава стократно превышает его достижения. И тем не менее он был наилучшим заступником новой учености, потому что его аскетическая натура, его осмотрительное продвижение и проникновенная набожность не позволяли ни единому человеку с легкостью обвинить наше Общество, будто оно укрывает под своей сенью крамольные и нечестивые заблуждения. Мистер Бойль (который, думаю, под маской степенности скрывал некоторую наивность) полагал, что новая наука пойдет рука об руку с религией и непреложные истины Библии получат рациональное подтверждение.

Я же, напротив, придерживался взгляда, что она станет беспримерно мощным оружием в руках безбожников, ибо вскоре они примутся настаивать на том, чтобы и Бога подвергнуть испытанию экперименталистским опытом, и если его нельзя свести к теореме то, скажут они, это доказывает, что Его не существует вовсе.

Бойль ошибался, но, признаю, делал это из наилучших побуждений, и этот диспут между нами не пробил бреши в нашей дружбе которая, пусть и не теплая, была самого продолжительного свойства. Он происходил из знатной семьи и был гармоничного (хотя слабого) сложения и имел порядочное образование, все это расцвело красой непревзойденного суждения, которое никогда не склонялось под гнетом своекорыстных соображении. Я послал ему письмо в лондонский дом его сестры и, пригласив к себе, угостил прекрасным обедом из устриц, барашка, куропатки и пудинга, после чего попросил считать нашу беседу конфиденциальной.

Он молча слушал, а я возводил перед ним – в больших подробностях, чем первоначально намеревался, – все здание намеков и подозрении, которые так тревожили меня.

– Я весьма польщен, – сказал он, когда я закончил, – что вы почтили меня подобным доверием, но мне не совсем ясно, чего вы от меня хотите.

– Мне нужно ваше мнение, – сказал я – У меня имеются некоторые факты и частичная гипотеза, коей они ни в коей мере не противоречат. Но также и не подтверждают ее. Можете ли вы найти альтернативу, в которую эти факты укладывались бы столь же хорошо?

– Позвольте, я обдумаю. Итак, вам известно, что этот итальянец знаком и со смутьянами, и с испанцами. Вам известно, что в следующем месяце он прибудет к нам. Таковы ваши основные, хотя и не единственные факты. Вы полагаете, что он прибудет сюда со злыми намерениями; такова ваша гипотеза. Вам неизвестно, с какими именно.

Я кивнул.

– Тогда давайте посмотрим, нет ли альтернативы, которая могла бы заменить основную вашу гипотезу. Начнем с предположения, что этот Кола действительно тот, кем представляется: молодой джентльмен, который путешествует по миру и никакого касательства к политике не имеет. Он заводит дружбу с английскими изгнанниками, потому что с ними его свел случай. Он знаком с испанскими вельможами, потому что он джентльмен и происходит из богатой венецианской семьи. Он намерен приехать в Англию, потому что желает узнать нас поближе. Следовательно, он совершенно безобиден.

– Вы упускаете второстепенные факты, – возразил я, – которые усиливают один вывод, но ослабляют другой. Кола – старший сын купца, испытывающего серьезные затруднения, на первом месте для него должны стоять обязательства перед семьей, а он проводит время в Нидерландах и транжирит деньги на праздные увеселения. Такому поведению нужно серьезное основание, которое объясняется моей гипотезой, но не вашей. До своего прибытия в Лейден он не имел имени в ученых кругах, зато был известен отвагой и воинской доблестью. В вашей гипотезе мы должны учесть удивительную перемену в характере, в моей такой необходимости нет. И вы не принимаете во внимание главного, а именно: он был получателем письма, написанного тайнописью, какую до того использовал предатель из стана короля. Невинные путешественники, ведомые любознательностью, нечасто получают подобные послания.

Бойль кивнул и принял мой контраргумент.

– Превосходно, – сказал он. – Согласен, ваша гипотеза стройнее моей и потому получает преимущество. Тогда я оспорю ваш вывод. Допустим, приезд Кола таит в себе возможную угрозу, приводит ли это к неизбежному выводу, что угроза осуществится? Если я правильно понимаю, у вас нет предположений, что может сделать этот человек, приехав сюда. Что столь опасного может совершить один человек?

– Сообщить что-либо, сделать что-либо или стать посредником, – ответил я. – Это – единственные возможные виды действий. Опасность, какую он представляет, относится к одной из этих категорий. Под посредничеством я подразумеваю, что он может привезти деньги или послание или увезти то или другое. Я не думаю, что дело обстоит так, ведь и у крамольников, и у испанцев достаточно возможностей провезти что-либо, не прибегая к услугам этого человека. Сходным образом не могу вообразить себе, какое его сообщение явилось бы угрозой и что потребовало бы его присутствия в нашей стране. И потому остаются поступки. Скажите, сударь, каким поступком один человек может поставить под угрозу наше королевство, если, как представляется, тут замешана его профессия?

Бойль поглядел на меня, но не отважился ответить.

– Вам, как и мне, известно, – продолжал я, – одно отличает солдата от всех прочих: он убивает. Но один не в силах убить многих. А если речь идет о немногих, это должен быть кто-то крайне важный, чтобы его смерть явилась великим потрясением.

Я излагаю эту беседу (вкратце, ибо продолжалась она много часов), дабы показать, что мои страхи не были измышлением разума, питающего подозрения ко всем и вся и видя опасности в каждой тени. Ни одна иная гипотеза не объясняла все обстоятельства столь полно, и ни одну другую не следовало рассматривать прежде, чем будет отвергнута эта. Таково правило ученого опыта, и к политике оно применимо в той же мере, в какой применимо к математике или врачеванию. Я предъявил свои доводы Бойлю, и он не смог найти иного приемлемого объяснения и принужден был согласиться, что моя гипотеза много лучше отвечает имеющимся фактам. Я не верил, что достиг неопровержимой достоверности, на такую доблесть способен претендовать лишь схоласт. Но я мог претендовать на вероятность достаточно существенную, чтобы оправдать мои тревоги.

Нанесите рану телу, и она вскоре исцелится, пусть даже будет глубокой. Но достанет лишь малого удара в сердце, и последствия будут трагичны. А живым сердцем королевства был король. Один человек в силах погубить все, и целая армия тут бесполезна.

Чтоб такое не показалось неправдоподобным, а страхи мои – чрезмерными, прошу, вспомните, сколько подобных убийств видим мы в истории последних десятилетий. Не более полувека назад великий государственный муж, король Франции Генрих IV, был убит ударом кинжала, как до него принц Оранский и Генрих II. Менее сорока лет назад герцог Бекингемский пал от руки собственного слуги; «судебное убийство» оборвало жизни графа Стэффордского, архиепископа Лода и мученика Карла I, будь благословенно его имя. Я сам раскрыл немало заговоров-покушений на жизнь Кромвеля, и даже лорд-канцлер в изгнании одобрил убийство послов Английской Республики в Гааге и Мадриде. Государственная политика пропитана кровью, и умерщвление короля вызвало бы во многих сердцах отвращения не более, чем забой скота. Мы свыклись с самыми вопиющими грехами и считали их орудием политики.

Теперь я знал, что открытый мной заговор не был затеей фанатиков, чья роль свелась бы, вероятно, к тому, чтобы принять на себя вину за злодеяние, совершенное ради выгоды других лиц. А эти «другие» были не кем иным, как испанцами, и главнейшей их целью было лишить Англию ее свобод и вернуть нашу страну под ярмо Рима. Убейте короля, и на трон взойдет его брат, ярый католик. И тут же он поклянется отомстить подлым убийцам возлюбленного брата Карла. Он обвинит фанатиков-пуритан и примется искоренять их. И вот умеренность забыта, и к власти вновь приходят сторонники крайностей. Плодом станет война, в которой англичанин вновь поднимется на англичанина. Однако на сей раз война будет еще более ужасна, ибо католики призовут на помощь своих испанских хозяев, и французы почтут себя вынужденными вмешаться. И воплотится ужас всех государей со времен Елизаветы – этот остров станет ареной борьбы европейских держав.

Последнему у меня не было прямых доказательств, однако это было разумным истолкованием фактов, какие имелись в моем распоряжении логика позволяет нам предвидеть будущее или наиболее вероятный ход событий. В математике мы можем вообразить себе линию, а затем силой рациональной мысли продлить ее далее, в саму бесконечность, так же и в политике возможно предполагать действия и предугадывать их последствия. Если принять мою основную гипотезу – а она выдержала критику Бойля и мое бесстрастное рассмотрение, – то она предполагала достоверные плоды и выводы. Я изложил эти возможности для того, чтобы разъяснить мои опасения. Признаю, в отдельных частностях и догадках я ошибался и в положенном месте безжалостно изложу мои ошибки, но все же я утверждаю, что в целом моя гипотеза была верна и потому способна изменяться, не утрачивая действенность.

Мэтью, я был уверен, не мог узнать ничего нового в Гааге. Благосклонность Кола одурачила его, и он не замечал улик, какие, несомненно, были у него перед глазами. Я тревожился за него, ибо он подвергал свою жизнь опасности, и желал как можно скорее удалить его от Кола. И тревога эта не была неуместной, так как Господь послал мне ужасающее сонное видение, подтвердившее основательность моих опасений. Обычно я не слишком доверяю такой чепухе, да и сны вижу лишь изредка, но этот был столь явно божественным в своей первопричине и столь ясно предсказывал будущее, что даже я не решился оставить его без внимания.

Хотя я еще не получил письма Мэтью о пирушке, пирушка эта явилась мне во сне, и позднее я узнал, что она была устроена в ту самую ночь. И была она на Олимпе, и Мэтью прислуживал богам, а те потчевали его всевозможными яствами и вином, пока он не напился допьяна. И тогда единственный смертный за столом, в котором я узнал Кола, пусть никогда и не видел его лица, подкрался к нему и пронзил его сзади – и не единожды вонзил ему в живот острый меч, пока Мэтью не вскричал от тяжкой боли. Я же был в другом покое и видел все, но не мог пошевелиться, а только приказывал Мэтью бежать. Но он меня не слушал.

Проснулся я в горьком страхе, зная, что надвигается ужаснейшая опасность, но уповал на то, что Мэтью в безопасности, и тревожился без конца, пока не узнал, что он жив и здоров. Я полагал, что Кола уже на пути в Англию, но не мог с точностью открыть его местонахождение, столь скудны были доступные мне средства. Мне также следовало решить, не послать ли письмо с предостережением его величеству, но я отказался от этого, так как знал, что оно не будет воспринято серьезно. Наш король был человек отважный, если не сказать отчаянный, и столь долго жил в страхе перед внезапным ударом в спину, что этот довод не мог более отвратить его от приверженности к развлечениям. И что мог я сказать? «Ваше величество, мной открыт заговор с целью умертвить вас, дабы ваш брат занял ваше место»? Без доказательств подобное утверждение лишило бы меня – по меньшей мере – моих пенсии и места. Диагональ прямоугольника непропорциональна его сторонам – я принимаю это не на веру, но принимаю потому, что это возможно доказать, и если эту мою теорию я мог развивать лучше любого другого, я пока не мог предоставить доказательств.

Неделю спустя Мэтью вернулся в Англию и рассказал мне, что Марко да Кола действительно покинул Нидерланды, но куда направился, неизвестно. Более того, у итальянца было преимущество в десять дней, так как Мэтью еще несколько дней после прощальной пирушки не мог найти корабля в Англию и (как я подозревал) настолько убедил себя в безвредности Кола, что не спешил возвратиться ко мне.

Сколь бы ни был я разочарован и озабочен, само присутствие Мэтью в моей комнате облегчило мне душу. Умный взгляд, придававший такую красоту его лицу, возбудил во мне всю прежнюю теплоту, остуженную разлукой, меня нисколько не удивляло, что Кола проникся к нему привязанностью и удерживал его при себе. Я возблагодарил Бога за счастливое возвращение моего дорогого мальчика и молился, чтобы все мои страхи оказались пустыми призраками, порожденными смятенным и встревоженным умом и не имеющими под собой оснований.

Но я был быстро выведен из заблуждения, ибо, когда я сурово пожурил мальчика за слабость и сказал ему, что он, безусловно, ошибся в итальянце, впервые за время нашего знакомства он отказался склониться перед моим превосходством и без обиняков объявил мне, что не прав я.

– Откуда вам знать? – спросит он – Вы никогда не встречали этого человека, и у вас нет доказательств, одни только подозрения, говорю вам, я знаю его, я провел с ним многие часы в приятнейшей беседе, и он не опасен ни вам, ни кому другому.

– Тебя обманули, Мэтью, – ответил я – Ты не знаешь того, что известно мне.

– Так скажите мне.

– Нет. Это государственные дела и тебя не касаются. Твой долг – без возражений принять мои слова на веру и не обманываться, считая человека безвредным лишь потому, что он осыпает тебя подарками и любезностями.

– Вы думаете, он купил мою дружбу? Вы считаете меня таким глупцом? Потому что сами всегда меня только порицаете, а единственным вашим даром были побои, когда я допускал ошибку.

– Я думаю, что ты молод и неопытен, – сказал я, теперь уже не сомневаясь, что сбываются худшие мои страхи. – Тебе следует помнить, что я забочусь о твоем благе. Но я прощаю тебе твои слова.

– Мне не нужно ваше прощение. Я сделал все, что вы просили, и даже больше. Это вам, облыжно обвиняющему всех, следует просить прощения.

Велико было искушение ударить его, но я сдержался и попытался положить конец ненужному препирательству, которое было столь же глупо, сколь и неуместно.

– Я не стану оправдываться перед тобой, скажу лишь, что когда смогу рассказать тебе все, то сделаю это, и ты поймешь, как ошибался. Полноте, Мэтью, мой мальчик. Ты только что приехал, а мы ссоримся. Не пристало так начинать. Садись же, налей себе кубок и расскажи мне о своих приключениях. Я истинно хочу обо всем услышать.

Постепенно он успокоился, поддался на увещевания и сел подле меня, и мало-помалу мы возобновили прежнюю нашу дружбу и провели следующие несколько часов в приятном уединении. Он поведал мне о своих странствиях, услаждая мой слух своей наблюдательностью и способностью без отступлений переходить к сути дела, хотя и ничего не сказал о прощании с Кола, а я нашел, что мне не хочется расспрашивать его об этом. В ответ я рассказал ему, как проводил время в его отсутствие, о книгах, какие прочел, разъясняя важность споров и диспутов, чего (я признаю) не делал никогда прежде. Когда в тот вечер он ушел от меня, я возблагодарил Господа за такого товарища, ибо без него моя жизнь была бы поистине пуста. Но на сердце у меня было неспокойно, так как в первый раз я не смог приказать и вынужден был просить его дружбы. Он подарил мне ее, но я не знал, могу ли я рассчитывать на нее вечно. Я знал, что вскоре мне придется восстановить должный порядок и напомнить ему о подчиненности его положения, дабы он не возгордился. Эта мысль приглушила мою радость, а потом, когда я обдумал рассказанное им, эта радость омрачилась еще более.

Я был уверен, что Кола уже в Англии, а если нет, то на пути сюда и, по всей вероятности, прибудет еще до того, когда я сумею снова напасть на его след. Каковы бы ни были намерения итальянца, я уповал, что он не приступит к действиям немедленно.

На следующее утро я отослал Мэтью к его друзьям в восточном Смитфилде. Ничего обнадеживающего я от этой поездки я не желал, и не слишком был разочарован, когда мой мальчик сообщил, что там ничего не слышали, но это был очевидный шаг и один из немногих, какие я мог сделать с легким сердцем. Затем я переговорил со своими знакомыми среди купцов, расспрашивая с наивозможной околичностью, какую допускала спешность не знают ли они чего-либо о корабле, который привез на наши берега одинокого путешественника – итальянца, испанца, француза. Кола мог выдать себя за любого из них, а многие моряки не потрудились бы заметить разницу. И вновь надежды мои были невелики, и вновь я не узнал ничего интересного. Уверенности у меня не было, но я полагал, что он сойдет на берег в одном из малых портов восточной Англии, и если в его распоряжении имелись испанские деньги, он вполне мог нанять судно для этой цели.

На этом все доступные мне средства исчерпались. Я мог бы, разумеется, написать начальнику каждого порта в восточной Англии, пусть мой интерес и стал бы повсеместно известен. Их ответы пришли бы не ранее чем через месяц, но даже и тогда я не смог бы определить, не будучи лично знаком с моими корреспондентами, насколько они полезны. Что еще мне оставалось делать? Ходить по улицам Лондона в надежде узнать человека, которого я никогда прежде не видел и который никому в этой стране не знаком? Сидеть в своем кабинете и уповать на то, что он как-либо проявит себя, прежде чем исполнит задуманное?

Ни тот, ни другой выбор не представлялся мне разумным, и потому с величайшей неохотой я решил сам возбудить некий отклик, который отпугнул бы его или заставил бы выйти на свет. Это был тонко рассчитанный шаг, но успех он принес бы только в том случае, если бы дал один единственный определенный результат. Я был подобен эксперименталисту, который, создав теорию, производит опыт, дабы подтвердить ее. Но мне было отказано в доступной любому натурфилософу роскоши производить опыты и строить гипотезы, основываясь на том, что он видел собственными глазами.

Целый день я взвешивал все «за» и «против», прежде чем заключить, что иного выхода у меня нет, и когда представилась возможность, приступил к моему опыту без колебаний. Предстояло собрание Общества на котором следовало обсудить многие важные материи, завершался же вечер публичным живосечением собаки. Подобные опыты всегда вызывают живой интерес, и боюсь, некоторые эскулапы проводят их ради развлечения собрания, нежели ради практической пользы.

Но всегда находились многие, кто желал бы присутствовать: гостей поощряли распространять славу наших трудов, а после Общество всегда было неизменно веселым и непринужденным. Я немедля попросил мистера Ольденбурга оказать мне услугу и пригласить сеньора де Моледи быть почетным гостем внушив этому господину, что его присутствие будет высоко оценено.

Этот де Моледи представлял в Англии Испанию и был близким другом Карасены, губернатора Испанских Нидерландов и ненавистника всего английского. Невозможно было помыслить, что его оставили в неведении относительно замышляемого покушения на короля пусть даже он был слишком благоразумен, чтобы интересоваться подробностями. Внести переполох в ряды заговорщиков проще всего было взявшись за него. Если мое вмешательство принесет плоды и вызовет полезный отклик, я получу необходимые доказательства и буду наконец в состоянии изложить мои подозрения с надеждой, что мне поверят.

Собрание в тот вечер было многолюдным, хотя послания, прочитанные мистером Ольденбургом по обыкновению тусклым и невыразительным голосом, едва ли заслуживали внимания. Один доклад по геометрии параболы был столь же нелепым, сколь и невнятным. Мое мнение стало решающим, и автор вкупе со своей писаниной без долгих слов был отвергнут. Другой – мистера Рена о солнечных часах – был, как свойственно сообщениям этого прекрасного человека образчиком изящества и отточенной простоты, но существенного значения не имел. Послания заграничных корреспондентов принесли обычный урожай любопытных заметок с примесью напыщенности и логических ошибок. Единственно важной, как мне помнится (и сверившись с протоколом заседания, я вижу, что память мне не изменила), стала превосходная лекция мистера Хука о его опытах с микроскопом собственного изготовления. Какое бы отвращение ни внушала его личность, он был искуснейшим мастером в нашем скромном кружке, тщательным в наблюдении и педантичным в записях. Его открытие целых миров, таящихся в капле простой воды, ошеломило всех нас и подтолкнуло на трогательную речь мистера Годдарда, который пылко ставил Господа, и Его творение, и Его доброту, каковая позволила Его созданиям постичь новое в Его Промысле. На том торжественное заседание завершилось молитвой, и желающие остались поглядеть на опыт с собакой.

По выражению лица де Моледи я понял, что завывания мучаемого животного ему, как и мне, противны, а потому подошел сказать, что никто не почтет оскорблением собранию, если он не станет присутствовать при живосечении. Во всяком случае, я не намерен тут оставаться, и если он пожелает распить со мной бокал вина, я буду весьма польщен.

Он согласился, и я, успев обо всем распорядиться заранее, провел его в комнату, которую Рен держал в Грэшем-колледже, где нас уже ждала добрая мадера.

– Надеюсь, вы не сочтете занятия нас, людей любознательных, чересчур отталкивающими. Знаю, они могут показаться странными, и некоторые считают их нечестивыми.

Мы говорили на латыни, и я с удовольствием нашел, что его беглость в этом благословенном языке не уступала моей. Он показался мне любезнейшим искусителем, и, если все испанцы походят на него, нетрудно понять, как мистер Беннет который придавал такое значение утонченности манер, мог поддаться соблазну полюбить этот народ. Я же был далек от того, чтобы обмануться подобными пустяками, ибо слишком хорошо знал, что прячут за этими прекрасными манерами.

– Напротив, я нашел это в высшей степени поучительным и уповаю, что все любознательные умы христианского мира объединятся в непринужденном общении. У нас в Испании также найдется немало тех, кто питает интерес к подобным опытам, и я с готовностью представил бы их вашему Обществу если вы сочтете это приемлемым.

Я выказал притворный восторг и напомнил себе предупредить мистера Ольденбурга об этой опасности. Испания – страна, где все научные изыскания подвергаются безжалостным гонениям, и полагать, что такие изуверы желают общения с нами, было бы смешно, не будь это столь возмутительно.

– Должен сказать, я рад знакомству с вами, доктор Уоллис, и еще более приятна мне возможность поговорить с вами наедине. Разумеется, я премного о вас наслышан.

– Вы меня удивляете, ваше превосходительство. Не знаю, как мое имя могло достигнуть ваших ушей. Я и не предполагал, что вы питаете интерес к математике.

– Лишь незначительный. Бесспорно, это возвышенное занятие, но я слишком слаб в цифрах.

– Какая жалость. Я давно убедился в том, что логический ход чистой математической мысли – лучшее образование, какого только можно желать.

– В таком случае должен сознаться в собственных недостатках, ибо величайшее мое увлечение – каноническое право. Но я узнал о вас не благодаря вашим познаниям в алгебре. Скорее благодаря вашему дару постижения тайнописи.

– Уверен, все слышанное вами крайне преувеличенно. Я обладаю лишь скромными способностями на этом поприще.

– Ваша слава лучшего криптографа в мире столь велика, что я спрашивал себя, не захотите ли вы поделиться познаниями.

– С кем?

– Со всеми людьми доброй воли, которые жаждут пролить свет во тьму и упрочить мир между всеми христианскими державами.

– Вы хотите сказать, мне следует написать об этом книгу?

– Возможно, и так, – с улыбкой ответил он. – Но книга требует времени и к тому же не принесет вам большой награды. Я думал скорее о том, не захотите ли вы поехать в Брюссель и дать наставления некоторым юношам, которые окажутся, я уверен, лучшими учениками, каких вам доводилось встречать. Разумеется ваши труды будут щедро вознаграждены.

Дерзость испанца меня ошеломила; он с такой непринужденностью и ловкостью подбросил это предложение, оно сорвалось с его уст столь естественно, что даже не вызвало у меня негодования. Разумеется, не было ни малейшего основания полагать, что я стану хотя бы рассматривать подобное предложение; возможно, он это знал. За свою карьеру я таких предложений получал немало и отклонял их все. Даже добрым протестантским державам я отказывал в каком-либо содействии, а недавно отверг намек, что мне следует дать наставления в моем искусстве мистеру Лейбницу. Я всегда был исполнен непреклонной решимости оставить мои познания на службе только моей стране, и никому более, и не дать им попасть в руки той державы, которая может стать ей противником.

– Ваше предложение столь же щедро, сколь мала моя ценность, – ответил я. – Но, боюсь, мои обязанности в университете не позволяют мне путешествовать.

– Какая жалость, – отозвался он без тени разочарования или удивления. – Предложение, конечно, остается в силе, буде ваши обстоятельства изменятся.

– Вы оказали мне большую честь, и я чувствую себя обязанным сейчас же отплатить вам за доброту, – сказал я. – Я должен сообщить вам, что ваши враги плетут заговор с целью запятнать вашу репутацию и распространяют для того непристойнейшие слухи.

– И это вы почерпнули из своих занятий?

– Не только. Я знаю многих титулованных особ и часто беседую с ними. Позвольте сказать вам откровенно, сударь, я и впрямь считаю, что вам следует дать возможность защитить себя от досужего злословия. Вы недостаточно долго пробыли в нашем королевстве, чтобы понимать, какую власть имеют слухи в стране, отвыкшей от дисциплины, водворяемой твердой рукой надежного правительства.

– Премного благодарен вам за заботу. Так скажите же, что это за слухи, которых мне следует беречься?

– Поговаривают, что вы не друг нашему монарху и что, постигни его удар судьбы, людям не придется долго искать источника его злоключений.

На эти слова де Моледи кивнул.

– Поистине клевета, – сказал он. – Ибо всем известно, что любовь к вашему королю не знает границ. Разве мы не помогали ему в изгнании, когда он был скитальцем без гроша за душой? Разве не предоставили мы ему и его друзьям пенсии и кров? Разве не рискнули войной с Кромвелем из-за того, что отказывались отречься от нашего долга перед вашим королем?

– Лишь немногие, – сказал я, – помнят былое добро. В природе человеческой – подозревать в ближних худшее.

– И человек, такой как вы, действительно питает подобные подозрения?

– Я не могу поверить, будто кто-либо может злоумышлять против человека, столь явно возлюбленного Господом.

– Это правда. Великая трудность заключается в том, что такую ложь трудно опровергнуть, особенно если иные злонамеренно распространяют ее.

– Но опровергнуть ее должно, – сказал я. – Могу ли я говорить откровенно?

Он дал свое согласие.

– Подобные наветы, если не положить им конец, нанесут немалый урон при дворе интересам вашим и ваших друзей.

– И вы предлагаете свое содействие? Простите мне мои слова, но я не ожидал такого великодушия от вас, тем более что ваши взгляды хорошо известны.

– Я открыто признаю, что не питаю большой любви к вашей стране. Многих ваших соотечественников я глубоко почитаю, но ваши интересы и наши обречены противоречить друг другу. Однако то же самое я могу сказать и о Франции. Благоденствие Англии всегда должно заключаться в том, чтобы не дать захватить господство в наших умах иноземной державе. Многие десятилетия такова была политика мудрейших наших государей, и ее должно продолжить. Когда сильна Франция, нам следует обратить свои взоры к Габсбургам; когда же сильны Габсбурги, нам должно поддерживать Францию.

– Вы говорите и от имени мистера Беннета тоже?

– Я говорю лишь за себя одного. Я – математик, священник и Англичанин. Но я уверен, Вам известно, какое почтение питает к вашей стране мистер Беннет. И ему тоже подобные сплетни не могут пойти на пользу.

Де Моледи встал и с изяществом поклонился.

– Я знаю, что вы человек, кому благодарность может быть предложена на словах, и на словах одних я приношу ее вам. Скажу лишь, что за свое великодушие человек иного склада покинул бы эту комнату много богаче, нежели вошел в нее.

Я облек мое предостережение де Моледи в добрый совет и, как было то в моем обычае, пока слабеющее зрение не свело на нет эту привычку, записал краткий отчет о беседе с ним себе на память. Записка до сих пор еще у меня, и я вижу, что мой совет был целесообразным и мудрым. Впрочем, я не питал особых надежд на то, что ему последуют. Государство подобно большому кораблю с многочисленной командой нелегко изменить однажды взятый курс, даже если подобное изменение необходимо и разумно.

Ответ де Моледи на мой с ним разговор воспоследовал, однако, много скорее и был более резким, чем я мог ожидать. На следующий же вечер в мои дом явился посыльный мистера Беннета с письмом, где сообщалось, что этот государственный муж незамедлительно требует меня к себе.

С нашей предыдущей встречи его положение при дворе стократно улучшилось, и он желал, чтобы все знали, какую власть ему дает титул государственного секретаря по делам Юга. Даже теперь еще опасно сравнивать кого-либо с Кромвелем в пользу последнего, но в великом злодее была простота, тем более внушительная, что была совершенно безыскусной и непритворной. Ибо Кромвель был поистине великим человеком, величайшим, какого знала эта страна. Ясность его ума, его сила и уверенность были таковы, что, родившись человеком благородного сословия, он построил себе королевство, будь он королевского рода, он создал бы себе империю. Три ненавидящих его народа он склонил к совершенному повиновению и правил, опираясь на армию, жаждавшую его гибели, и внушал страх по всему Континенту и за его пределами. Страну он держал за горло и все же не гнушался сам приветствовать посетителя и своими руками налить ему вина. Ему не было нужды в показном великолепии, ибо никто не усомнился бы в его власти. Я однажды сказал об этом лорду Кларендону, и он согласился с моим мнением.

У мистера Беннета не было ни внутренней силы, ни дарований Кромвеля, а вся его значимость не стоила бы и мизинца на руке Протектора. И все же с какой помпезностью держал он себя! Анфилада приемных возросла до поистине испанских пропорций, а раболепие слуг не знало меры, так что человеку простому трудно было подавить чувство некоторого отвращения. Не менее четверти часа занял у меня путь от входа в его покои до самой его милости, к королю Людовику во всем его нынешнем великолепии, думаю, приблизиться проще, чем было тогда к мистеру Беннету.

И все – показное, ибо в беседе он был столь же англичанин, сколь испанцем был в манерах. И действительно, его прямота граничила с грубостью, и все время разговора он продержал меня на ногах.

– Что, по-вашему, вы себе позволяете, доктор Уоллис? – крикнул он размахивая у меня перед носом листом бумаги, но держа о так далеко, что я не мог ничего разобрать. – Вы лишились рассудка и не подчиняетесь прямым моим приказаниям?

Я сказал ему, что не понимаю его вопроса.

– Я получил послание в самых крепких выражениях, – ответил он, тяжело дыша, дабы я одновременно мог и слышать, и видеть его гнев, – от крайне возмущенного испанского посланника. Правда, что вы вчера вечером имели наглость прочесть ему нотацию о мире во всех христианских государствах и о том, как следует вести внешнюю политику его страны?

– Разумеется, нет, – ответил я.

Такой поворот событий стал для меня полнейшей неожиданностью, и все же любопытство превозмогло тревогу при виде гнева, какой обрушил на меня мой патрон. Я достаточно хорошо знал мистера Беннета, чтобы понимать, что он выходит из себя крайне редко, ибо он твердо веровал в то, что подобные проявления недостойны джентльмена. Он не прибегал к ложным приступам ярости, дабы внушить благоговейный страх тем, кого удостаивал своими милостями, и я пришел к выводу, что тогда он был совершенно искренен и действительно разгневан. Это, разумеется, делало мое положение тем более опасным, так как я не мог позволить себе лишиться его покровительства. Но наша беседа становилась все интереснее, ибо я не мог понять причин его ярости.

– Как тогда вы объясните нанесенное ему оскорбление? – продолжал он.

– Я поистине не ведаю, в чем заключается это оскорбление. Вчера вечером я имел беседу – и, как мне казалось, весьма приятную – с сеньором де Моледи, и расстались мы с заверениями во взаимном почтении. Может статься, я разгневал его отказом от крупной взятки? Мне показалось, я отклонил предложение с большим тактом. Могу я узнать, в чем заключается жалоба?

– Он говорит, что вы все равно что обвинили его в подстрекательстве к заговору с целью убийства короля. Это правда?

– Нет, неправда. Я не только не упоминал ни о чем подобном, помыслить даже о сем не смел бы.

– Так что, по-вашему, вы сказали?

– Я сказал ему только, что существует твердое убеждение, дескать, его страна не желает Англии добра. Это было одно незначительное замечание в беседе.

– Но оно было брошено походя, – сказал мистер Беннет. – Вы ничего не делаете необдуманно. Теперь я желаю знать почему. Ваши доклады мне за последние полгода были настолько полны недоговорок и экивоков, что начали меня утомлять. Теперь я приказываю вам, изложить мне правду как она есть. И предупреждаю вас, что буду крайне недоволен, если вы не будете совершенно со мной откровенны.

Перед лицом подобного ультиматума я не мог поступить иначе. И это стало величайшей моей ошибкой. Я не виню мистера Беннета, я виню себя в слабости и знаю, что кара, постигшая меня за эту ошибку, стала бременем столь сокрушительным, что я и по сей день терзаюсь под его тяжестью. Я удостоился произойти из семьи, наделенной выносливостью и долголетием со стороны обоих моих родителей, и живу в полном уповании на то, что мне отпущено еще немало лет на этом свете. Сколько раз с того дня когда я молился о том, чтобы это благословение обошло меня, столь велико мое раскаяние.

Я рассказал мистеру Беннету о моих подозрениях. Полностью и, думается мне теперь, в больших подробностях, чем следовало бы. Я доложил о Марко да Кола и нитях подозрений, тянувшихся к нему. Я сказал ему, что, по моему мнению, итальянец сейчас на пути в нашу страну, если уже в нее не приплыл. И сообщил о том что, на мой взгляд, он намеревался совершить по прибытии.

Беннет слушал мой рассказ сперва нетерпеливо и раздраженно, но по ходу его все более мрачнел лицом. И когда я закончил, он встал и несколько долгих минут глядел в окно небольшого кабинета, где по обыкновению вел дела.

Наконец он повернулся ко мне, и по его лицу я прочел, что его гнев остыл. Однако это не избавило меня от дальнейшего порицания.

– Ваше усердие на службе его величества весьма похвально, – сказал он. – Я нисколько не сомневаюсь, что вы действовали из наилучших побуждений, и что заботой вашей была всецело безопасность государства. Вы превосходный слуга отечества.

– Благодарю вас.

– Но в этом деле вы совершили серьезную ошибку. Вам, верно, известно, что в дипломатии все на деле обстоит иначе, чем кажется, и то, что может представляться здравым смыслом, является его противоположностью. Мы не можем воевать. С кем нам сражаться? С испанцами? С французами? С голландцами? Со всеми разом или в союзе? И чем нам оплачивать армию? Крох, каких выделяет Парламент, едва хватает на кров для короля. Уверен, вам известно, что я неравнодушен к испанцам, а французов почитаю величайшими нашими врагами. Пусть так, я не стану противостоять союзу с ними, равно как не стану и поддерживать пакт против них. В ближайшие годы мы должны держаться деликатного курса между двумя этими скалами. И не допускать ничего, что толкнуло бы короля в объятия той или другой стороны.

– Но вам также известно, сударь, – сказал я, – что агенты Испании привольно расплодились в нашей стране и пригоршнями разбрасывают золото, покупая себе сторонников.

– Разумеется, они здесь. Равно как французы и голландцы. И что с того! Пока все они тратят с равным воодушевлением и никто не одерживает верх, никакого вреда в том нет. Ваши соображения сами по себе – прошу вас, не подумайте ничего дурного, – особого урона не нанесут. Но если ваши подозрения станут широко известны, положение французов сильно упрочится. У молодого Людовика глубокие сундуки. Его величество и так испытывает большой соблазн склониться на его сторону, пусть даже это станет большим несчастьем для страны. Наша обязанность – предпринять все, чтобы ничто не нарушило равновесия, созданного теми, кто думает лишь о благе государства. Теперь скажите, известно ли кому-нибудь еще о ваших подозрениях?

– Никому, – сказал я. – Я единственный, кто знает все от начала и до конца. Мои слуга Мэтью, без сомнения, имеет какое-то представление, ибо он смышленый мальчик, но и он не знает всего.

– И где он?

– Он уже вернулся в Англию. Но вам незачем опасаться за него. Он всецело у меня в долгу.

– Хорошо. Поговорите с ним и убедитесь, что он понимает необходимость молчать.

– Счастлив повиноваться вам в этом, – продолжал я, – но должен повторить, что насколько я понимаю, дело это весьма серьезное. С одобрения испанской короны или без оного, этот человек прибывает в нашу страну, и, на мой взгляд, он представляет собой большую опасность для нас. Как мне с ним поступить? Не можете же вы полагать, что его следует оставить в покое.

Беннет улыбнулся.

– Не думаю, что вам следует тревожить себя этим, сударь, – сказал он. – Это – не единственный доклад о заговоре, и мне наконец удалось убедить его величество увеличить охрану и держать ее при себе днем и ночью. Я не могу вообразить, будто даже самому отчаянному убийце удастся проникнуть к нему теперь.

– Это не простой солдат, сударь, – возразил я. – Поговаривают, что он создал себе имя бесстрашием и безжалостным истреблением турок на Крите. Нельзя его недооценивать.

– Я разделяю ваши тревоги, – ответил Беннет, – но должен указать, что если вы правы – а я этого не допускаю, – ваши упоминания о клеветнических слухах будут приняты во внимание. Де Моледи приложит все усилия, дабы не допустить ничего, что толкнуло бы нас в объятия величайшего врага Испании. Нет сомнений, что за подобным злодейским нападением последует союз с Францией, ибо эта интрига может принести плоды, лишь пока тот, кто сплел ее, остается в тени, а вы позаботились о том, чтобы этого не случилось.

На том наша беседа завершилась. Мое положение было серьезно, но не непоправимо, ослаблено. Я не лишился его покровительства, и мне не грозили никакими карами. Важнее было то, что моя уверенность поколебалась, такого отпора де Моледи я не предвидел. Он повел себя так, как повел бы себя в подобных обстоятельствах человек невиновный, – с удивлением и протестами. И сказанное мистером Беннетом также было разумно, в покушении на короля для испанцев нет смысла, если единственным его плодом станет то, что Англия предастся на милость французов.

Я не сознавал, пусть и начинал догадываться, что выводы мои основывались на ошибочных положениях. Прежде чем раз и навсегда развеются все сомнения, потребуется еще немало ужасающих доказательств.

 

Глава седьмая

Я так и не узнал, когда именно и каким путем Марко да Кола прибыл в Англию, хотя уверен, он ступил на нашу землю еще до моей беседы с испанским посланником, это подтвердил позднее Джек Престкотт, когда я допросил его. К третьей неделе марта Кола уже был в Лондоне, и, думается, кто-то успел предупредить его дескать, я осведомлен о его намерениях, он, должно быть, также дознался, что Мэтью мой слуга, а мальчику было известно многое, что могло оказаться опасным для него.

Я виделся с Мэтью в то утро, он явился ко мне в величайшей спешке, его лицо раскраснелось от успеха, и сказал мне, что разыскал Кола в Лондоне и намерен повидать его. В то же мгновение я понял, что должен предотвратить эту встречу.

– Ты этого не сделаешь, – сказал я. – Я тебе запрещаю.

Лицо его потемнело от гнева, чего я никогда не видел в нем прежде. И вновь разом вернулись все мои страхи, которые я до того успешно держал в узде, уповая, будто все станет хорошо теперь, когда он снова при мне.

– Почему? Что это за вздор? Вы ищете этого человека, а когда я нахожу его, вы запрещаете мне разузнать, где именно он обретается.

– Он убийца, Мэтью. Он поистине очень опасный человек.

Мэтью рассмеялся с беззаботным весельем, какое некогда дарило мне радость.

– Не думаю, что итальянец может грозить чем-либо мальчишке с лондонских улиц, – сказал он. – И уж конечно, не опасен он тому, кто стоит перед вами.

– Напротив. Улицы, проулки и все пути этого города тебе знакомы много лучше, чем ему. Но не стоит его недооценивать. Обещай мне, что и близко к нему не подойдешь.

Его смех стих, и я понял, что опять ранил его.

– Так вот в чем дело? Вы отказываете мне в друге, который может быть мне полезен, который станет щедро опекать меня, не требуя ничего взамен? Который слушает меня и ценит мое мнение, а не порицает меня непрестанно и не навязывает мне свое собственное? Говорю вам, доктор, этот человек добр ко мне и мне полезен, он никогда не бил меня и всегда вел себя достойно.

– Замолчи! – вскричал я в отчаянии от того, что меня столь жестоко сравнивают с другим, и что успех этого Кола превознесен лишь ради того, чтобы нанести мне сердечную рану. – Я говорю тебе правду. Тебе нельзя к нему приближаться. Я не могу снести мысли, что он станет касаться тебя, что он причинит тебе обиду или боль. Я хочу защитить тебя.

– Я сам могу о себе позаботиться. И вам это покажу. С самого рождения я водился с ворами, убийцами и крамольниками. А вот он я – целый и невредимый. А для вас все это – ничто, и вы говорите со мной, как с малым ребенком.

– Ты многим обязан мне, – сказал я в гневе на его гнев и в обиде на его слова. – И я добьюсь от тебя должного почтения и обходительности.

– Но сами вы отказываете мне в них, а ведь я их заслуживаю. Вы всегда отказывали мне во всем.

– Довольно. Убирайся из моей комнаты и не возвращайся, пока не будешь готов просить прощения. Знаю ты хочешь увидеться с ним. Мне известно, кто он такой и чего он хочет от тебя, я понимаю это лучше, чем ты. Зачем еще станет взрослый мужчина держать при себе такого мальчишку? Думаешь, это ради твоего острого ума? Его у тебя немного. Ради денег? Их у тебя нет. Ради твоих познаний в науках? У тебя есть лишь то, что дал тебе я. Ради твоего происхождения? Я вытащил тебя из канавы. Говорю тебе, если ты пойдешь к нему, ноги твоей больше не будет в этом доме. Ты меня понял?

Никогда прежде я не грозил ему так, не намеревался делать этого и в то утро. Но он быстро ускользал от меня. Соблазн непослушания рос в нем, подстрекаемый этим итальянцем, и немедля следовало положить этому конец. Он должен был знать, кто здесь хозяин. Иначе он погиб безвозвратно.

Но уже было слишком поздно. Слишком долго я медлил и порча въелась чересчур глубоко. И все же я думал, что, осознав свою ошибку, он станет просить у меня прощения, как готов он был поступить еще в недавнем прошлом. Но он только глядел на меня, не зная, говорю ли я всерьез, и, увидев этот взор, я ослабел и сам все погубил.

– Мэтью, – сказал ему я, – мои мальчик, иди ко мне.

Впервые в жизни наяву, но, Господи помоги мне, не в первый раз в мечтах, я обнял его и крепко прижал к груди, уповая ощутить нежность ответного чувства. Мэтью, однако, сделался холоден словно камень, а потом с силой уперся руками мне в грудь и вырвался и, отступая, даже споткнулся, так спешил он отдалиться от меня.

– Оставьте меня, – сдавленно вымолвил он. – Вы не можете приказывать мне и запрещать мне не в праве. Не я совершил здесь зло, и, думается, не итальянец держит меня при себе с гнусными помыслами.

На том он ушел, оставив меня во власти горького гнева и печального сожаления.

Никогда больше не видел я Мэтью живым. В тот самый вечер Марко да Кола хладнокровно перерезал ему горло в темном проулке и оставил его истекать кровью.

Даже сейчас мне невыносимо вспоминать подробности того дня, когда я узнал, что никакое примирение уже невозможно. Муж моей экономки (годом ранее я позволил этой женщине выйти замуж и был столь высокого мнения о ее честности, что не счел нужным вышвырнуть ее на улицу) сам пришел с горестным известием в Грэшем-колледж, где я обедал с мистером Реном. Этот простолюдин был человек крупный, медлительный и глупый и страшился моего гнева, но набрался храбрости, чтобы самому принести дурные вести.

Он трепетал, стоя передо мной и рассказывая о происшедшем. Он проявил находчивость и сам сходил на место происшествия, где расспросил тех, кто жил поблизости. По-видимому, там произошло злодейское нападения с целью убийства. Негодяи подкрался к Мэтью сзади, зажал ему рот и одним ударом перерезал ему горло. Не было ни шума, ни криков, ни обычной возни, какая указывает на схватку или ограбление. Виновного никто не видел, а ведь он оставил Мэтью умирать. Это была не дуэль и не честный поединок, мальчику не дали даже возможности умереть с сознанием того, что он повел себя как подобает мужчине. Это было простое и чистое убийство, совершенное самым подлым образом. Сон мой предостерег меня, и я, тем не менее, дал свершиться преступлению.

В записках да Кола я вижу, что у него даже достало наглости огласить свое преступление, пусть он и представляет все так, будто вынужден был защищаться. Он пишет – дескать, к нему подослали брави, и сделал это (как он утверждает) бывший компаньон его отца. С какими благородством и храбростью он отбивался от этих кровожадных негодяев! С какой скромностью описывает он, как один-одинешенек разогнал всех. Разумеется, он не говорит, что нападавшим был юноша девятнадцати лет, который никогда в своей жизни не дрался и который не мог желать ему зла. Он не говорит о том, что тайком следовал за юношей, а потом умышленно напал на него, не дав возможности постоять за свою жизнь. Он упускает сообщить, что совершил это убийство, дабы развязать себе руки и впоследствии совершить преступление более тяжкое.

И он не говорит, что этим злодеянием погасил свет моих очей, все погрузил во тьму и навеки покончил с усладой. Смерть Мэтью тяжким грузом легла мне на плечи, ибо недоверие побудило его к браваде, и не важно, что из двоих я поплатился горше. «Такова слава Господня, мой Авессалом, моя глина, что сам я создал величайшим из творений. Господь мне свидетель, что умер бы я вместо тебя, сын мой, сын мой» (Вторая книга Царств, 18:33).

Послушание его равнялось его благочестию, благочестие – верности, а верность – красе. Я воображал себе, как состарюсь, а он будет подле меня и будет мне утешением, на какое не способна ни одна женщина. Он один заставлял сиять мой день и наполнял утро упованием. Такова была любовь Давида к Саулу, и я рыдал от горечи моей кары. «Кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня» (Евангелие от Матфея, 10:37). Сколь часто я читал эти слова, не разумея бремени, какой налагают они на весь род человеческий, ибо до того не любил я ни мужчины, ни женщины.

И урок мой был скор и суров, и я восстал на него. Я молил Всемогущего, пусть будет оно не так, пусть мой слуга ошибался и пусть другой умер бы вместо Мэтью.

И я знал, сколь жестоко мое желание, чтобы другой страдал вместо меня, чтобы иной отец скорбел на моем месте. Господь Наш принял Свой крест, но и Он молился, чтобы бремя было снято с Него, а потому молился и я.

И Господь сказал мне, что я слишком любил этого мальчика и дал мне вспомнить все те ночи, когда он спал в моей постели, а я лежал без сна, слушая его дыхание, желая лишь протянуть руку и коснуться его.

И я вспомнил, как молился об избавлении от желаний и как жаждал их исполнения.

Такова была кара, столь полно заслуженная. Я думал, я умру под грузом боли ее и никогда не оправлюсь от потери.

В сердце моем гнев загорался хладен и яростен, ибо я знал что это Марко да Кола искушал моего дорогого мальчика, и отвратил его от меня, и обольстил его так, чтобы он не заметил выхваченного из ножен кинжала.

Я просил Господа, чтобы сказал он мне, как сказал он Давиду «Вот, я предам врага твоего в руки твои, и сделаешь с ним, что тебе угодно» (Первая книга Царств, 24:2). И я поклялся, что свирепая жестокость Кола станет его погибелью.

Сказано «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукой человека» (Книга Бытия, 9:6).

Благодарение Богу, я никому не позволяю увидеть моих чувств, и у меня было всегда глубокое сознание долга, ведь только оно заставило меня оправиться и заново посвятить себя моей цели. Итак, совершив молитвы, я опять принудил себя заняться трудами, тяжелейшего подвига я не совершал никогда, ибо всегда сохранял привычное самообладание, какое люди зовут холодностью, в то время как всечасно мое сердце кровоточило от горя. К этому я ничего более не прибавлю, слышать это не подобает ничьим ушам. Но скажу, что с того самого часа я имел лишь одно намерение, одну цель и одно желание, и они оставались со мной и в снах, и в каждое мгновение моего бодрствования. Я оставил все попытки утвердить за собой первенство в расшифровке тайнописей, ставивших в тупик всех прочих криптографов. Книги Ливия, письма Кола стали теперь звеньями в великой цепи доказательств, я уже знал о них, и мне не было нужды держать в руках первые или постигать точный смысл вторых. Они сделали свое, и мне предстояло дело более важное, нежели разгадывание отвлеченных головоломок.

Мэтью твердил дескать, он не верит в то, что Кола заподозрил его в Нидерландах, будь это так, нога моего мальчика никогда бы не ступила на землю Англии. Следовательно, Кола обнаружил что-то в Лондоне, и потому с уверенностью можно утверждать, что до него дошел мой рассказ мистеру Беннету, в разговоре с которым я назвал Мэтью единственным человеком, кто посвящен в мои подозрения. Мне следовало бы знать, что нет такого создания на свете, как умеющий молчать придворный, и что ни одна душа в Уайт-холле не способна хранить тайну. И потому я порешил не сообщать более мистеру Беннету о моих успехах. Я не только не хотел, чтобы неосмотрительная болтовня не предостерегла Кола, я также желал уберечь собственную жизнь и знал, что, если итальянец без жалости пролил кровь моего мальчика из-за известной ему малости, как тогда мог он не совершить сходного покушения на мою жизнь?

Тем не менее я нисколько не удивился, услышав, что в Оксфорд прибыл молодой ученый джентльмен и выразил намерение остаться у нас на некоторый срок.

Каково же было мое удивление, когда сразу по приезде он немедля свел знакомство с семейством Бланди.

 

Глава восьмая

Здесь следует остановиться и рассказать об этих Бланди, ибо рукописи Кола доверять нельзя ни в чем, и вполне очевидно, что писания Престкотта полны нелепых домыслов. Престкотт испытывал странное влечение к молодой Бланди и возомнил, будто она желает ему зла, хотя не берусь судить, как она могла бы устроить подобное. Да и нужды никакой не было. Престкотт сам старался причинить себе столько вреда, что кому-либо другому не было смысла способствовать ему.

Я знал, что Эдмунд Бланди был известен в армии как подстрекатель, призывавший к мятежу, и слышал, что он умер. Также мне было известно, что его жена с дочерью поселились в Оксфорде. Некоторое время я присматривался к ним через моих соглядатаев, но по большей части оставлял их в покое пока они соблюдали закон, я не видел причин притеснять их, даже если их еретичество вопияло к Небесам. Уповаю, я уже недвусмысленно дал понять, что моей заботой было водворение доброго порядка в обществе, и меня мало волновали жалкие лжеумствования сектантов, если на людях они следовали догматам. Знаю, что многие (и к некоторым из них, таким как мистер Локк, я питаю величайшее почтение в прочих вещах) придерживаются доктрины веротерпимости, но с ней я решительно не согласен, если понимается под ней почитание Господа вне рамок признанной Церкви. Государство не может выжить без единства веры, как не может оно существовать без общих целей правительства, ибо отрицать Церковь – значит, в конечном счете, отрицать и светскую власть. По этой причине поддерживаю добродетельную умеренность, какую предписывает англиканское уложение, балансируя меж показной пышностью Рима и гнусностью пуританских молелен.

Что до обеих Бланди, я с удовольствием видел, что урок, какой преподало им крушение всех их надежд, они усвоили. Хотя мне было известно, что они состоят в сношениях со многими крамольниками и смутьянами всех мастей в Оксфорде и Эбингдоне поведение их не давало повода для беспокойства. Пока раз в три месяца они посещали церковь, пусть даже сидели там с каменными лицами на задних скамьях, отказывались петь и вставали лишь с неохотой, это меня не касалось. Они выказывали послушание, и их молчаливое повиновение было уроком для всех, кто мог бы замышлять вызов Церкви. Ибо если даже женщина, которая некогда командовала солдатами, натравливая их на войска роялистов при великой осаде Глостера, не имеет более воли сопротивляться, то откуда ей взяться у людей не столь отчаянных.

Сегодня мало кому известна эта история. Я привожу ее здесь отчасти потому, что она наглядно поясняет характер этих людей, а отчасти потому, что она заслуживает внесения в анналы скорее как исторический анекдот, в каких находят удовольствие люди, подобные мистеру Вуду. В то время Нед Бланди уже состоял на службе у Парламента, и его жена следовала за ним с прочими солдатскими женщинами, дабы супруг ее был накормлен и чисто одет на марше. Он был солдатом в отряде Эдварда Масси и находился в Глостере, когда король Карл осадил город. Многие знают об этом яростном противостоянии, в котором решимость одной стороны натолкнулась на непреклонность другой, и обеим отваги хватало вдоволь. Преимущество было на стороне короля, ибо защитники города были малочисленны и плохо подготовлены, но его величество, как случается с государями более благородными, нежели мудрыми, упустил напасть с надлежащей поспешностью. Парламентаристы же уповали на то, что им надо продержаться совсем немного и на помощь придет освободительная армия.

Убедить в том горожан и простых солдат было непросто, тем более что отвага офицеров истощила их ряды, и многие взводы и роты остались обезглавлены. В том случае, о котором идет речь, рота королевских солдат попыталась штурмовать слабейший участок городских укреплений, зная, что защищающие его солдаты пали духом и пребывают в нерешительности. И действительно, поначалу все шло к тому, что этот дерзкий штурм увенчается успехом: многие роялисты уже забрались на стены, и подрастерявшие храбрость защитники начали отступать. Не пройдет нескольких минут – и стена будет взята, и осаждающая армия ворвется в город.

Тогда указанная женщина выступила вперед, подоткнула юбки, подобрала пистоль и шпагу павшего офицера. «Вперед, или я погибну одна» – говорят, крикнула она и ринулась на волну атакующих, рубя и коля без разбора. Столь пристыжены были парламентаристы тем, что женщина превзошла их храбростью, и столь властен был голос их нового командира, что они построились и атаковали. Они не отступали ни на пядь, и их яростный натиск заставил отхлынуть роялистов. А когда роялисты возвращались на свои позиции, женщина построила защитников в шеренгу и приказала стрелять отступающим в спины, пока не израсходован был последний мушкетный заряд.

Это была жена Неда Бланди, Анна, уже снискавшая себе славу кровожадной свирепостью. Не стану утверждать, будто она обнажила груди прежде, чем броситься в ряды роялистов, дабы галантность помешала им пронзить ее, но такое возможно и вполне соответствовало бы ее репутации женщины бесстыдной и склонной к насилию.

Такова была эта женщина, более буйная делами и нравом, нежели ее супруг. Она утверждала, будто знает тайны знахарства, и говорила, что таким же даром обладала ее мать и мать ее матери. Она даже приходила на солдатские сборища и произносила там речи, возбуждая в равной мере благоговение и насмешки. Это она, полагаю, побудила своего мужа к еще более опасной и преступной крамоле, ибо совершенно пренебрегала властью любой, кроме той, какую соглашалась признать по собственной воле. Муж, считала она, не должен иметь над женой власти больше, чем жена над мужем. Не сомневаюсь, что со временем она бы заявила, что между человеком и ослом должно быть такое же равноправие.

Несомненно также и то, что ни она, ни ее дочь не раскаялись в своей крамоле. Когда времена переменились и на престол вернулся король, очень многие – кто неохотно, кто радостно – оставили старые взгляды, однако немало было и тех, кто упорствовал в заблуждениях, – и это вопреки тому, что Господь со всей очевидностью лишил их Своей милости. В возвращении короля эти люди видели испытание Божье, годы в чистилище перед пришествием Царя Иисуса и Его тысячелетнего царства. Или они видели в Реставрации знак Господнего гнева и становились еще фанатичнее, дабы вернуть Его благоволение, или же они отвергали и Господа и Его творение, сетуя на оборот событий, и погружались в апатию обманутой алчности.

Я не решился бы гадать, во что именно верила Анна Бланди, и, сказать правду, меня это ничуть не интересовало. Важно было только ее молчание, и в этом она вполне готова была повиноваться. Однако я все же однажды расспросил об этом мистера Вуда, ибо знал, что его матушка взяла к себе в услужение дочь Анны.

– Полагаю, вам известно ее прошлое? – спросил я его – ее родители и ее вера?

– О да, – ответил он – Я знаю, каково ее прошлое, как дела обстоит теперь. Почему вы спрашиваете?

– Я питаю к вам расположение, молодой человек, и мне не хотелось бы, чтобы на вашу семью или вашу матушку легла тень позора.

– Благодарю вас за внимание, но вам нечего опасаться. Девушка соблюдает все законы и настолько почтительна, что я ни разу не слышал, чтобы она высказывала свое мнение о чем-либо. А вот когда вернулся его величество король, глаза ее наполнились слезами чистейшей радости. Будьте покойны, это правда, ведь моя матушка не пустила бы в свой дом пресвитерианку.

– Но ее мать?

– Я встречал эту женщину только раз или два и нашел ее ничем не примечательной. Она наскребла денег на прачечную и в поте лица зарабатывает себе пропитание. Думаю, единственная ее забота – скопить достаточно на приданое дочери. Только это на уме и у самой Сары. Кое-что о былых подвигах старой Бланди я узнал в ходе моих изысканий, но, полагаю, она исцелилась от безумия раскола так же совершенно, как и наша страна.

Я не стал полностью полагаться на слово мистера Вуда, ибо питал сомнения в его способности глубоко разбираться в людях, но его рассказ успокоил меня, и я с радостью обратился к более интересным источникам сведений. Время от времени я получал донесения о том, что дочь ходила в Эбингдон, Бэнбери или Берфорд и что их лачугу посещают сомнительные людишки вроде ирландского волхва, о котором я уже упоминал раньше. И тем не менее я не видел причин тревожиться. Мать и дочь, по-видимому, оставили прошлое свое желание переделать Англию по своему подобию и удовлетворились тем, чтобы зарабатывать столько денег, сколько им позволят их сословие и умения. Против такой похвальной цели у меня не было возражении, и я не обращал на них особого внимания до тех пор, пока Марко да Кола не отправился по приезде в их лачугу под предлогом пользовать старуху от увечья.

Разумеется, я с величайшим тщанием прочел его рассказ об этом случае, и мастерство, с каким он представляет себя человеком невинным и милосердным, чуть ли не привело меня в восхищение. Метод его, как я вижу, заключается в том, чтобы поведать толику истины, но всякий раз погрести каждую крупицу правды, под многими наслоениями лжи. Трудно предположить, будто кто-то может потратить столько трудов для создания подобной видимости, и, не знай я правды, я и сам, возможно, дал бы себя убедить в искренности его заверений и в его великодушии.

Но взгляните на этот рассказ со стороны, имея сведений больше, чем готов предоставить мистер Кола. Свой человек в кругах крамольников в Нидерландах, он приезжает в Оксфорд и уже через несколько часов сводит знакомство с семьей, которая таких семей знает больше, чем кто-либо еще в королевстве. Невзирая на то что они ему далеко не ровня, он посещает их по три-четыре раза на дню и более внимателен, чем был бы даже настоящий врач к наибогатейшему пациенту. Ни один здравомыслящий человек так не поступает, и надо отдать дань таланту мистера Кола, ибо, пока читаешь, подобное нелепое и неправдоподобное поведение представляется совершенно естественным.

Как только мистер Бойль сказал мне, что Кола также проник в кружок философов из кофейни на Главной улице, я понял, что мне наконец представилась возможность узнать больше о мыслях и передвижениях итальянца.

– Надеюсь, вы ничего не имеете против того, что я взял его под свое крыло, – сказал мне Бойль, упомянув о приезде Кола, – но ваш рассказ был весьма любопытным, и когда итальянец появился в кофейне, я не смог устоять и решил сам с ним познакомиться. И должен сказать, вы совершенно в нем ошиблись.

– Моим доводам вы не возражали.

– Но это были досужие построения, основанные на умозаключениях. Теперь, когда я познакомился с ним, я с вами не согласен. Всегда следует принимать во внимание характер, ибо это вернейший проводник к душе человека и, следовательно, к его намерениям и поступкам. В его характере я не вижу ничего, что соответствовало бы вашим домыслам о его побуждениях. Совсем наоборот.

– Но он хитер, а вы доверчивы. С тем же успехом можно сказать, что лиса безвредна для наседки, потому что подбирается к ней тихонько и мягко. Опасна она, только когда наносит удар.

– Люди – не лисы, доктор Уоллис, и я – не наседка.

– И все же вы исключаете возможность ошибки?

– Разумеется.

Тут Бойль улыбнулся тонкогубой надменной улыбкой, давая понять, что ему трудно даже помыслить о таком.

– И потому вы все же признаете, что будет благоразумным следить за ним.

Тут Бойль недовольно нахмурился.

– Ничего подобного я делать не стану. Я рад оказать вам услугу во многих делах, но доносить не стану. Об этой вашей деятельности мне известно, но я не желаю быть в нее замешан. Вы занимаетесь низким и темным ремеслом, доктор Уоллис.

– Я глубоко уважаю вашу щепетильность, – ответил я, раздосадованный его словами, ибо он редко высказывался столь резко. – Но иногда ради безопасности королевства приходится и отказываться от такой разборчивости.

– Нельзя позволить, чтобы достоинство королевства роняли подлые поступки людей чести. Берегитесь, доктор. Вы желаете сохранить чистоту добродетельного общества, а прибегаете для того к обычаям обитателей клоак.

– Я предпочел бы словами внушать людям необходимость благого поведения, – ответствовал я – Но они как будто на удивление глухи к подобным урезониваниям.

– Только остерегайтесь, как бы вы своими преследованиями не толкнули их на неразумное поведение, какого они не допустили бы при прочих обстоятельствах. Такая опасность, знаете ли, тоже существует.

– Будь обстоятельства обычными, я бы согласился с вами. Но я рассказывал вам о мистере Кола, и вы согласились, что мои опасения обоснованны. И я сам получил немало ран, доказывающих, сколь опасен этот человек.

Бойль выразил сожаление о смерти Мэтью и произнес слова утешения, он был великодушнейшим из людей и готов был стерпеть резкую отповедь, намекнув, что ему известна мера моей потери. Я был благодарен ему, но не мог допустить, чтобы его слова о христианском смирении заставили меня свернуть с моего пути.

– Вы намерены преследовать этого человека до конца, но у вас нет уверенности в том, что именно он убил вашего слугу.

– Мэтью неотступно следовал за ним, а Кола здесь для того, чтобы совершить преступление, и он известен как убийца. Вы правы, неопровержимых доказательств у меня нет, ибо я не видел своими глазами, как все свершилось, и иных свидетелей там не было. Однако я убежден, что вы не можете неопровержимо доказать, будто он не повинен в смерти Мэтью.

– Возможно, вы правы, – ответил Бойль, – но, со своей стороны, я не стану его осуждать, пока не буду уверен. Послушайтесь моего предостережения, доктор. Удостоверьтесь прежде в том, что гнев не застит вам глаза и не заставляет вас опускаться до его уровня «Око мое лежит на душе моей», – сказано в «Плаче Иеремии». Берегитесь, как бы не стало верным обратное.

Он встал, собираясь уходить.

– Если вы не хотите мне помочь, то не станете по крайней мере возражать, если я обращусь к мистеру Лоуэру? – спросил я, разгневанный высокомерием, с каким он отмахнулся от столь важного дела.

– Это между ним и вами, хотя он разборчив в друзьях и скор на обиду за них. Сомневаюсь, что он поможет вам, узнав, чего вы желаете, ведь он проникся к итальянцу большим расположением и гордится своим умением разбираться в людях.

Так, предупрежденный, я на следующий день пригласил врача к себе. Я питал некоторое расположение к Лоуэру. В то время он напускал на себя легкомысленный и беспечный вид, но даже человек менее проницательный, нежели я, заметил бы под этой маской снедающую его жажду мирской славы. Я знал, что он не сможет вечно довольствоваться тем, чтобы, оставаясь в Оксфорде, кромсать тварей и довольствоваться положением помощника при Бойле. Он жаждал признания своих трудов и места в одном ряду с величайшими эксперименталистами. И не хуже любого другого ему было известно, что ему понадобятся удача и очень хорошие друзья, ежели он хочет сделать себе имя в Лондоне. Это было его слабым местом и удобным оружием для меня.

Я вызвал его под тем предлогом, что мне нужен его совет о моем недомогании. Я был в отличном здравии тогда, как пребываю в нем и теперь, если умолчать о слабости зрения. Тем не менее я изобразил боль в руке и подвергся осмотру. Он был хорошим врачом вместо того чтобы, как многие хвастуны, пуститься в высокопарные разъяснения, выдумать сложный диагноз и прописать дорогостоящее и бессмысленное лечение, Лоуэр признал, что совершенно сбит с толку, а я вполне здоров. Он посоветовал дать руке покой – достаточно дешевое средство, надо сказать, но какое я не мог, однако, себе позволить, даже будь в нем необходимость.

– Я слышал, вы свели знакомство с итальянцем по имени Кола? – спросил я, когда мы закончили и я налил ему стакан вина за труды. – Даже взяли его под крыло?

– Действительно так, сударь Синьор Кола – истинный джентльмен и проницательный философ. Бойль счел его весьма полезным. Он – человек большого обаяния и обширных познаний и высказал немало удивительных соображений о крови.

– Вы немало утешили меня, – сказал я, – ибо я высоко ценю ваше суждение в таких делах.

– Но почему вам понадобилось утешение? Вы ведь с ним не знакомы, верно?

– Отнюдь. Не утруждайтесь этим более. Я всегда брал за принцип сомневаться в словах иностранных корреспондентов; разумеется, когда их мнение оспорено английским джентльменом, я с удовольствием отмету его. И с радостью позабуду услышанные мной наветы.

Лоуэр нахмурился.

– Что еще за наветы? Сильвий отзывался о нем весьма похвально.

– Нисколько не сомневаюсь, и слова его вполне соответствуют истине, насколько она ему известна. Людей всегда следует принимать такими, какими мы их видим, разве нет? А противоречивые рассказы о них оценивать в свете собственного опыта. «А язык укоротить никто из людей не может: это неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда» (Послание Иакова, 3:8).

– Кто-то отзывается о нем дурно? Полноте, сударь, будьте со мной откровенны. Я знаю, что вы слишком порядочны и не допустите злословия, но если кто-то распускает об итальянце клеветнические слухи, то пусть предмет их станет известен, дабы он смог защитить себя.

– Разумеется, вы правы. И единственное мое колебание – от того, что это донесение столь легковесно, что едва заслуживает внимания. Сам я нисколько не сомневаюсь, что оно насквозь лживо. Трудно поверить, будто человек благородного звания способен на столь низкие поступки.

– Какие низкие поступки?

– Это относится к пребыванию Кола в Падуе. Математик, с которым я состою в переписке, упомянул об одном случае. Мой корреспондент известен мистеру Ольденбургу из нашего Общества, и я могу поручиться за его правдивость. Он писал лишь, будто имела место какая-то дуэль. По всей видимости, некто поставил новые опыты с кровью и рассказал о них этому Кола. Кола присвоил опыты себе. Когда же от него потребовали признать, кто был первым, он потребовал сатисфакции. К счастью, власти остановили поединок.

– Подобные недоразумения случаются, – задумчиво сказал Лоуэр.

– Разумеется, случаются, – охотно согласился я. – И вполне может статься, что право на стороне вашего друга. А раз он ваш друг, уверен, что дело обстоит именно так. Однако есть люди жадные до славы. Я рад, что философия обычно избавлена от подобного мошенничества; подозревать друга и следить за своими словами, дабы друг не украл успеха, принадлежащего тебе по праву, было бы невыносимо. Впрочем, раз уж открытие совершено, какая разница, кому его припишут? Мы трудимся не ради мирской славы. Мы трудимся ради Господа, а Ему всегда ведома истина. Какое нам дело тогда до молвы?

Лоуэр кивнул с такой решительностью, что я понял – я преуспел и заставил его насторожиться.

– К тому же, – продолжал я, – едва ли найдется человек столь безрассудный, кто вступил бы в прения с Бойлем, ибо его слово всегда перевесит утверждения его противников. Уязвим лишь тот, чья репутация еще не упрочена. Так что я не вижу тут затруднений, пусть даже Кола действительно таков, как пишет мой корреспондент.

Я действовал из благородных побуждении, хотя и прибегнул к обману. Я не мог поделиться с Лоуэром моими истинными опасениями, но крайне важно было, чтобы этот Кола не мог беспрепятственно строить коварные замыслы, злоупотребляя доверием Лоуэра. «А кто остерегся, тот спас душу свою» (Иезекииля, 35:5). Побудив Лоуэра усомниться в честности Кола, я дал ему возможность разоблачить двуличие итальянца в том, в чем оно заключалось на самом деле. Я убедил его не упоминать об этом разговоре, ведь, сказал я ему, если донесение правдиво, добра от этого не будет, если же оно ложно, то это разожжет вражду, какой быть не должно. Он ушел от меня намного более серьезным, намного менее доверчивым, чем явился, но и в этом была своя добродетель. К несчастью, однако, он не сумел совладать с собой и потому едва не отпугнул Кола. Лоуэр был человеком открытым и не умел притворяться, и из рукописи Кола слишком ясно видно, как его сомнения и тревоги прорвались на поверхность суровостью и гневом.

В той беседе Лоуэр упомянул, что Кола ходил с ним в тюрьму к Джеку Престкотту и как итальянец с готовностью пообещал юноше вино и, видимо, принес его сам и немало времени провел с арестантом. Эта новая странность также требовала тщательного рассмотрения. Кола был венецианец, а сэр Джеймс состоял на службе у Венецианской Республики, и, возможно, Кола всего лишь проявил сострадание к сыну человека, хорошо послужившего его отечеству. Другим звеном был том Ливия, ибо с его помощью сэр Джеймс зашифровал письмо в 1660 году, а Кола получил послание сходной тайнописью тремя годами позднее. Я не мог постигнуть всего и пришел к выводу, что мне следует снова расспросить молодого Престкотта – и на сей раз, подумал я, добиться от него правды, ведь в его настоящем положении он слишком от меня зависел.

Должен сказать, я начал уже сомневаться, верно ли я понимаю замыслы Кола, настолько его поступки не соответствовали тому, что он, как я предполагал, намеревался совершить. Я не столь (повторяю) самоуверен; мои умозаключения были выведена основе здравых принципов и обоснованного и беспристрастного анализа. Иными словами, меня осенило, что если он готовил покушение на короля, который в то время делил свои дни между Уайт-холлом, Танбриджем и скачками в Ньюбери, то выбрал довольно странное место жительства, но он обосновался Оксфорде и не выказывал ни малейшего намерения уехать. Вот по этой причине, когда доктор Гров сообщил мне, что итальянец будет в тот день обедать в колледже, я преодолел свое отвращение и заключил, что тоже должен присутствовать там, дабы самому поглядеть на этого человека и послушать, что он скажет.

Вероятно, мне следует уделить несколько слов характеру доктора Грова, ибо его кончина была трагичной и за исключением смотрителя Вудворда, он был единственным членом факультета Нового колледжа, к кому я питал уважение. Верно и то, что у нас не было ничего общего, кроме духовного сана; достоинства новой философии совершенно от него ускользнули, и он был даже более строг, нежели я, в своем следовании всем догматам церкви. При этом он был человеком доброжелательным, и суровость сочеталась в нем с душевной щедростью. У него не было причин любить меня, ибо я являл все, к чему он питал отвращение, и все же он искал моего общества: принципы его были общего характера и ни в коей мере не сказывались на том, как он оценивал того или иного человека.

Он был не только священнослужителем, но еще и астрономом-любителем, хотя и ничего не опубликовал ни по этому предмету, ни, скажу с прискорбием, по какому другому. Даже останься он в живых, полагаю, плоды его трудов никогда не увидели бы свет, так как доктор Гров был столь скромного мнения о своих дарованиях и столь мало ценил признание, что видел в публикациях дерзость и самомнение. Он был из тех редких избранных, кто чтит Господа и Вселенную в скромном молчании, награду видя в самой учености.

Он вернулся в университет, когда король вернулся на трон, а теперь желал оставить его и поселиться в сельском приходе, когда таковой освободится. Успех сам шел к нему в руки, ведь противостоял ему лишь ничтожный юнец Томас Кен, чьи претензии пришлись по сердцу некоторым из тех, кто желал избавиться от его безотрадного присутствия в колледже. Отчасти его близкий отъезд печалил меня, ибо общество Грова я находил странно освежающим. Я не стал бы утверждать, будто мы были друзьями – это означало бы зайти слишком далеко, и, несомненно, тон его бесед легко задевал тех, кто не видел скрывающейся под ним доброты. Слабостью Грова были острый язык и язвительное остроумие, эту слабость он так и не смог побороть. Он был полон противоречий, и никогда нельзя было знать наперед исход беседы с ним; он мог быть то добрейшим из людей, то человеком что ни на есть язвительным. На деле он довел до совершенства методу быть и тем, и другим одновременно.

Это Гров пригласил меня поселиться в Новом колледже, когда каменщики и штукатуры изгнали меня из моего дома, сделав его непригодным для жилья. После кончины члена факультета его комнаты пустовали, а колледж все откладывал избрание замены, попечительский совет, по своему обыкновению, решил сдать комнаты, пока на них не предъявит свои права новый ученый доктор. Никогда прежде, даже в бытность мою студентом, я не питал склонности к совместной жизни и, получив первое свое повышение, с радостью оставил ее позади. Как член факультета я, разумеется, имел право вступить в брак и жить в собственном доме, и потому миновало уже более двадцати лет с тех пор, как я жил бок о бок с другими членами факультета. Такое испытание поначалу развлекало меня, а уединенная комната в колледже вполне подходила для ученых занятий. Я даже пожалел об ушедшей юности и вновь возжелал той вольности, когда все еще только предстоит и ничто не решено бесповоротно. Но чувство это вскоре развеялось, и очарование Нового колледжа быстро потускнело. За исключением доктора Грова все члены факультета были подлого звания, многие продажны и безнравственны и крайне небрежны к своим обязанностям. Я все более и более отходил от их круга и возможно меньше времени проводил среди них.

По вечерами Гров нередко был моим собеседником, ибо взял в привычку стучаться ко мне, когда желал подискутировать. Поначалу я прилагал усилия к тому, чтобы расхолодить его, но отделаться от него было непросто, и под конец я нашел, что почти приветствовал это нарушение моего покоя, ведь присутствие Грова не позволяло мне излишне предаваться мрачным мыслям. И диспуты, какие мы вели, неизменно были высочайшего свойства, хоть мы и очень не подходили друг к другу. Гров изучил и усвоил приемы схоластов, я же постарался избавиться от них как стесняющих воображение. И как тщился я ему указать, новую философию просто невозможно выразить в терминах определении, аксиом и теорем, всего арсенала формальной аристотелевой логики. Для Грова же новая философия была шарлатанство и обман, ибо он полагал, держась этого мнения как догмы, будто красота и тонкости логики охватывают все возможные перспективы, и если о взятом для примера случае невозможно рассуждать доказательно на основе его форм, это свидетельствует об изъяне примера.

– Уверен, вы найдете Кола занимательным собеседником, – сказал я, когда он сообщил мне, что итальянец отобедает в колледже этим самым вечером. – Со слов мистера Лоуэра я понял, что он большой поклонник опытов. Поймет ли он ваш чувство юмора, не могу предугадать. Думаю, я сам пообедаю сегодня в колледже, погляжу, чем все закончится.

Гров просиял от удовольствия и, помнится, отер платком красные, воспаленные глаза.

– Великолепно, – сказал он – Составим троицу, а потом может, разопьем бутылочку вместе и устроим настоящую дискуссию. Я распоряжусь, чтобы ее принесли. Я надеюсь весьма с ним позабавиться, и так как лорд Мейнард обедает сегодня с ними, я покажу ему, как умею вести диспут. Тогда лорд Мейнард поймет какому человеку достанется его приход.

– Надеюсь, Кола не сочтет за оскорбление, что его используют подобным образом.

– Уверен, он ничего не заметит. А кроме того, у него прекрасные манеры, и он вполне умеет держать себя в обществе. Совсем не похож на итальянцев, как их живописует молва, ведь я всегда слышал, будто они раболепны и подобострастны.

– Насколько я понял, он венецианец, – сказал я. – Говорят, они холодны, как их каналы, и так же заперты на все засовы, как темницы дожей.

– Я не нахожу его таким. Он, конечно, большой путаник и повторяет все ошибки юности, но вовсе не холоден и не скрытен. Впрочем, вскоре вы сами увидите. – Тут он помедлил и нахмурился. – Совсем забыл! Только я успел предложить вам распить бутылочку, как должен взять назад свое приглашение.

– Почему?

– Из-за мистера Престкотта. Вы про него знаете?

– Слышал кое-что.

– Он послал мне записку. Просит прийти к нему. Вы знали, что я когда-то был его воспитателем? Скверный мальчишка, не слишком умный и никакой склонности к наукам. То само обаяние, а то вдруг дуется и буянит. Да еще и подвержен припадкам ярости и склонен к суевериям. Как бы то ни было, он желает повидаться со мной по всей видимости, угроза петли заставила его задуматься о своей жизни и своих грехах. Идти мне не хочется, но, думаю, придется.

И тут я принял внезапное решение, сознавая, что раз уж я намерен заключить сделку с Престкоттом, так лучше сдетать это как можно скорее. Может статься, это была минутная прихоть, или, быть может, ангел-хранитель отверз мне уста. Возможно, я просто не доверял внезапному благочестию Престкотта, который, как мне сказали всего лишь днем раньше, не выражал ни малейшего раскаяния.

– Разумеется, вам не следует идти, – твердо сказал я. – Ваши глаза крайне воспалились, и уверен, прогулка под ночным ветром еще больше им повредит. Я пойду вместо вас. Если ему нужен священник, думаю, я справлюсь не хуже вас. А если он желает видеть именно вас и никого другого, вы сможете пойти к нему позднее. Спешки нет. Суд начнется не ранее, чем через две недели, а ожидание сделает мальчишку сговорчивее.

Не потребовалось особого искусства убеждения, чтобы склонить его принять мой совет. Успокоенный тем, что мятущаяся душа не останется без утешения, он от чистого сердца поблагодарил меня за доброту и признался, что вечер, посвященный тому, чтобы дразнить эксперименталиста, много больше ему по душе. Я даже заказал за него бутылку, так как глаза его сделались совсем плохи. Ее доставили от моего виноторговца и оставили у подножия лестницы, прикрепив к ней записку с моим именем. Именно эту бутылку отравил Кола, вот почему я знаю, что предназначалась она мне.

 

Глава девятая

Заглянув в памятную тетрадь, я вижу, что тот день провел как обычно. Я посетил службу в церкви Пресвятой Девы Марии, как делаю это всегда, ибо, бывая в Оксфорде, отдаю предпочтение университетской церкви, и выдержал утомительную (и полную ошибок) проповедь на тему текста из Евангелия от Матфея, пятнадцать, двадцать три, в которой даже самый благочестивый прихожанин не нашел бы достоинств, пусть даже мы и пытались отыскать их потом в обсуждении. За свою жизнь я выслушал таких немало и нахожу, что папистское богослужение пробуждает у меня даже некоторую симпатию. Пусть это противно религии, пусть это нечестивая ересь, но католицизм хотя бы не подвергает столь жестоко верующих пустым речам напыщенных глупцов, преисполненных более любви к звуку собственного голоса, нежели любви к Господу.

Потом я занялся делами. Корреспонденция отняла у меня около часа, лишь немногие письма в тот день требовали ответа, и остаток утра я провел за работой над моим трактатом по истории алгебраического метода и с легкостью написал несколько абзацев, в которых неопровержимо доказал лживость притязаний Виета, все открытия которого, на самом деле, сделаны тридцатью годами ранее мистером Хэриотом.

Мелочи. Но они занимали меня всецело, пока наконец я не облачился в мантию и не спустился в нижнюю залу, где Гров представил мне Марко да Кола.

Не могу выразить словами удушающее омерзение, какое я испытал, когда мой взор впервые упал на человека, лишившего Мэтью жизни так беспечно и с такой жестокостью. Все в его внешности отвращало меня, и настолько, что мне показалось, будто горло у меня сжалось, и на мгновение я подумал, что меня сейчас вытошнит. Его учтивость лишь оттеняла его жестокосердие, его изысканные манеры напоминали мне о его бессердечии, дороговизна его платья – стремительность и бездушие его преступления. Господь свидетель, я не мог снести мысли, будто это смрадное раздушенное тело находилось вблизи Мэтью, что эти пухлые ухоженные руки гладили прекрасную юношескую щеку.

Я испугался тогда, что мое лицо выдаст мои мысли, поведает Кола, что мне известно, кто он и что он собирается совершить. Может статься, ужас в моем лице побудил его скорее нанести удар и совершить покушение на мою жизнь той же ночью. Не знаю. Оба мы вели себя с наивозможной любезностью; и ни один, мнится мне, не выдал себя и потом, и всем прочим обед, полагаю, показался совершенно обыкновенным.

Кола преминул рассказать об этом обеде, перемежая оскорбления хозяевам с преувеличенными похвалами его собственному искусству вести беседу. О, какие превосходные речи, какие продуманные ответы! С каким терпением он лил масло на разбушевавшиеся воды и исправлял вопиющие ошибки выживших из ума бедняг, превосходящих его годами и опытом! Приношу мои извинения, если даже по прошествии стольких лет я не могу воздать должное его остроумию, проницательности и мягкосердечию, ибо, признаюсь, тогда эти высокие качества всецело от меня ускользнули. Вместо них я увидел (или мне показалось, будто я видел, ведь я могу ошибаться) беспокойного человечка, в котором манерности было более, нежели манер, разряженного как попугай и с вкрадчивыми претензиями на ученость, нисколько не скрывавшими, сколь поверхностны его познания. Нарочитость придворных манер и пренебрежение к тем, кто радушно оказал ему гостеприимство, были очевидны всем, кто имел несчастие сидеть с ним рядом. Напыщенность, с какой он извлек кусок ткани, дабы прочистить нос, вызвала всеобщие насмешки, а его едкие замечания – в Венеции все пользуются вилками, в Венеции вино пьют из стеклянных бокалов, в Венеции то, в Венеции это – возбудили лишь омерзение.

Я почти пожалел его, когда Гров, подмигнув мне, принялся подстрекать его, точно неразумного быка, тянуть то в одну сторону, то в другую, подталкивая его на смехотворнейшие заявления, а затем заставляя поразмыслить над их нелепостью. Помниться, не было предмета под небесами, о котором у итальянца не имелось бы твердого и непререкаемого мнения, и ни одно не было ни верно, ни выведено логическим путем. По правде сказать, он поразил меня, ибо мысленным взором я видел его иначе.

Трудно было поверить, как такой человек может быть кем-то иным, нежели олухом, не способным причинить вред ни одной душе, разве что замучить скукой смертной или удушить испарениями духов, исходившими от его тела.

Лишь один раз он утратил бдительность, и на краткий миг я проник за маску – и все подозрения вернулись с прежней силой. Я понял, что он почти преуспел в своем намерении обезоружить бдительных. К такому я был не готов, хотя мне и не следовало бы спешить с пренебрежением, ведь слова торговца из Флитской тюрьмы предостерегли меня. Башрод упоминал о том, как его удивило, что к этому человеку с величайшим почтением относились закаленные в сражениях солдаты Кандии, а я почти поддался обману!

Но лишь до той минуты, когда, единственный раз за весь вечер, взрыв вражды между Гровом и Томасом Кеном принудил отойти Кола в тень. Ибо Кола был из тех актеров, кто расхаживает важно по сцене, охорашиваясь в лучах внимания публики. Пока глаза зрителей устремлены на них, они – во всем те, кого они представляют, и все собравшиеся верят, будто перед ними король Гарри в ночь перед Азинкуром или принц Датский в своем замке. Но присмотритесь к ним тогда, когда говорит другой, а они оказываются в тени: вы увидите, как огонь в них гаснет, как они вновь превращаются в ничтожных лицедеев и надевают маски лишь тогда, когда вновь настает их черед говорить.

Кола походил на такого комедианта. Когда Кен и Гров закончили обмениваться библейскими цитатами и Кен, пошатываясь, вышел, согбенный неизбежностью своего поражения – ведь решение, кому достанется приход, предстояло принять на следующей неделе, и победа Грова была предрешена, – Кола дал соскользнуть маске, какую так умело носил. Впервые оказавшись у кулисы, он откинулся на спинку стула, дабы насладиться разыгрывающейся у него на глазах сценой. Я один наблюдал за ним; перепалка членов совета факультета не представляла для меня интереса, ибо слишком многим таким я уже был свидетелем. И я один увидел, как во взоре его мелькнуло веселье, и что все сказанное и несказанное в этой ссоре становилось ему тут же понятно. Он вел игру со всеми нами и, уверенный в успехе, теперь недооценивал своих зрителей, как прежде недооценил его я. Он не догадался, что в то мгновение я заглянул ему в душу! Узрел скрытый дьявольский замысел, свернувшийся в ней подобно ее, готовый ужалить, едва все вокруг, очарованные, сочтут его глупцом. Я почерпнул силу в этом прозрении и возблагодарил Господа за этот данный мне знак: теперь я знал, кто такой Кола, и знал, как победить его. Он – человек, который может оступиться, и величайшей его ошибкой была излишняя самоуверенность.

Беседа с ним показалась утомительной даже Грову, но приличия требовали пригласить итальянца распить бутылку бренди после окончания трапезы и послеобеденной молитвы. Я знал, что так оно и было, пусть даже Кола утверждает обратное. Он пишет, будто Гров сразу после обеда проводил его до ворот колледжа, на том беседа между ними и завершилась. Такого быть не могло, ибо природная учтивость Грова не позволила бы ему так поступить. Несомненно, Гров постарался поскорей выпроводить гостя и, дабы избавиться от итальянца, солгал, будто ему нужно повидать Престкотта. Но невозможно поверить, чтобы вечер завершился так, как описал Кола. Это еще одна умышленная ложь, какую я нашел в его повествовании, но, полагаю, я уже разоблачил их столько, что нет смысла продолжать эти упражнения далее.

С уверенностью могу утверждать, что Кола полагал, будто я отправлюсь в мою комнату и по дороге найду отравленную бутылку коньяка у подножия моей лестницы – кому еще она могла предназначаться, если, кроме меня, наверху жил только Гров, а он, как полагал итальянец, ушел? Потом Кола вернулся поздно ночью и, хотя не нашел мои хладный труп, но обыскал мою комнату и забрал с собой не только письмо, какое я перехватил, но и письмо, которое дал мне Сэмюэль Морленд в 1660 году. Его козни еще более усугубились, когда он предпочел остаться и позволить молодой Бланди умереть вместо него. Я нисколько не сомневаюсь, что мышьяк он приобрел в Нидерландах, а затем бессовестно солгал, заявив, будто в его фармакопее ничего подобного нет. Чудовищно было бы даже помыслить о таком, но есть люди столь развращенные и безнравственные, что способны на любой обман.

Не ожидал Кола одного – того, что истинный объект его кровожадной злобы окажется вне его досягаемости. Ибо я отправился повидать Престкотта, и пусть даже мне пришлось вынести величайшее унижение от рук несчастною мальчишки, полезные сведения с лихвой возместили мне это оскорбление. Вечер был холодный, и я закутался как мог теплее. У Престкотта нашлось достаточно друзей, чтобы он не испытывал нужды в одеялах и теплой одежде, пусть даже эта щедрость не простиралась далее огня в очаге или освещения иного, чем свечи из самого дешевого свиного сала, которые, испуская неверный свет, коптили и воняли. Я по небрежности забыл захватить свою свечу, и наша беседа велась в почти полной темноте чем, также моим безрассудным благородством я объясняю то, что он сумел напасть на меня и меня пересилить.

Вначале Престкотт наотрез отказался даже выслушать меня, если я не пообещаю освободить его от тяжелых цепей – которыми его приковали к стене, – необходимая предосторожность, как я убедился позднее.

– Поймите же, доктор Уоллис, я прикован так уже три недели и весьма от этих цепей устал. Колени у меня все в язвах, а лязганье цепей, стоит мне повернуться, сводит меня с ума. Неужто кто-то думает, будто я могу сбежать? Проломить ход через каменную стену в четыре фута толщиной, потом спрыгнуть с высоты в шестьдесят футов в ров и убежать?

– Я не стану просить расковать вас, – ответил я, – пока не увижу хотя бы толики содействия.

– А я не стану вам помогать, не получив хотя бы намека на то, что останусь в живых после ближайшего судебного разбирательства.

– Здесь я могу кое-что вам предложить. Если ваши ответы будут удовлетворительными, тогда я выхлопочу вам королевское помилование. Свободы вы не обретете, ибо оскорбление, нанесенное семейству Комптонов, слишком тяжко, но вам позволят уехать в Америку, где вы сможете начать новую жизнь.

Он презрительно фыркнул.

– Свободы больше, чем мне потребно, – сказал он. – Свободы пахать землю, как грязный крестьянин, до смерти замученный бормотанием пуритан. Свободы быть изрубленным на куски индейцами, чьи обычаи, скажу я вам, недурно было бы перенять и здесь. Кое-кто любого разумного человека заставит схватиться за топор. Благодарю вас, добрый доктор. Спасибо за ваше великодушие.

– Это самое большее, что я могу для вас сделать, – сказал я, хотя даже тогда не был уверен, что буду даже пытаться. Но я знал, что, предложи я ему слишком много, он бы мне не поверил. – Если вы согласитесь, то останетесь живы и позднее, возможно, заслужите помилование и вам позволят вернуться. Это единственное ваше спасение.

Сгорбившись на кровати и завернувшись в одеяло, он надолго задумался.

– Хорошо, – неохотно сказал он. – Полагаю, у меня нет выбора. Все-таки лучше того, что мне предложил мистер Лоуэр.

– Рад, что вы наконец образумились. А теперь расскажите мне о мистере Кола.

Он поглядел на меня с неподдельным изумлением.

– С какой стати вам понадобилось расспрашивать о нем?

– Вам следует радоваться, что он меня интересует. Зачем он приходил к вам?

– Потому что он учтивый и обходительный джентльмен.

– Не тратьте мое время, мистер Престкотт.

– Я, право, не знаю, что еще вам сказать, сударь.

– Он просил у вас что-нибудь?

– Что я мог бы ему дать?

– Тогда, может, что-то, что принадлежало вашему отцу?

– Например?

– Том Ливия.

– Опять вы об этом? Скажите, доктор, почему вам так важна эта книга?

– Вас это не касается.

– В таком случае не вижу смысла отвечать.

Я решил, что откровенный ответ мне не повредит, ибо у Престкотта все равно книги нет.

– Эта книга – ключ к труду, каким я как раз занимаюсь. С ее помощью я смогу расшифровать несколько писем. Итак, Кола вас спрашивал о ней?

– Нет.

Тут Престкотт растянулся на своей жалкой кровати и скорчился от смеха.

– Истинная правда, нет. Простите меня, доктор, – сказал он, вытирая глаза. – И чтобы загладить мою вину, я расскажу вам, что знаю. Мистер Кола гостил недавно у моего опекуна и был в поместье, когда на сэра Уильяма напали. Без его умения, насколько я понимаю, сэр Уильям бы умер от ран в ту ночь, и он, наверное, бывалый костоправ, раз сумел зашить его так ловко. – Тут он пожал плечами. – Вот и все, что я могу рассказать. Более мне сказать нечего.

– Что он там делал?

– У них как будто какие-то общие коммерческие дела. Отец Кола – купец, а сэр Уильям – начальник артиллерийского управления. Один продает товары, другой покупает их на деньги правительства. И тот, и другой желают получить наибольшую прибыль, и тем не менее им желательно сохранять свое знакомство в тайне, чтобы не вызывать гнев лорда Кларендона. Таково, насколько я понимаю, положение вещей.

– Почему вы так решили?

Престкотт бросил на меня пренебрежительный взгляд.

– Полноте, доктор Уоллис. Даже я знаю, что сэр Уильям Комптон с лордом Кларендоном на ножах. И даже мне понятно, что, если пройдет хоть малейший слушок, что сэр Уильям греет руки на своей должности, Кларендон тут же использует это, чтобы отнять ее у него.

– Помимо ваших собственных умозаключений, есть у вас причины полагать, что знакомство Кола с сэром Уильямом старательно скрывается именно из опасений перед гневом лорда Кларендона?

– Они беспрестанно говорили о Кларендоне. Сэр Уильям так ненавидит, что переводит на него любой разговор. Мистер Кола, по-моему, был чрезвычайно любезен, терпеливо выслушивая все его жалобы.

– Как так?

Престкотт был настолько наивен, что совершенно не понял, насколько велик мои интерес ко всему, что делал или говорил Кола, и, мягкостью я заставил его повторить каждое слово и каждый жест итальянца.

– Трижды при мне сэр Уильям переводил разговор на лорда Кларендона, и всякий раз он твердил одно и то же: какое, дескать, пагубное влияние тот оказывает. Как он держит короля в кулаке и поощряет распутство его величества, чтобы королевство было ему отдано на полное разграбление. Как все добрые англичане хотели бы свергнуть его, но им не хватает решимости и храбрости действовать. Ну, вы знаете, как это бывает.

Я кивнул, желая подбодрить его и расположить юнца к большей откровенности.

– Мистер Кола слушал его терпеливо, как я и сказал, и доблестно пытался перевести беседу в более мирное русло, но неизменно она вновь возвращалась к вероломству лорда Кларендона. Более всего распалял ярость сэра Уильяма роскошный дом Кларендона в Корнбери-парк.

Я, верно, нахмурился, ибо не мог разобраться, в чем тут суть. Богатства, какими был осыпан Кларендон со времени возвращения короля, действительно у многих вызвали зависть, но я не понимал, почему средоточием ее стал Корнбери. Престкотт заметил мое недоумение и на сей раз был так добр, что без понуканий просветил меня:

– Лорд-канцлер приобрел крупные земельные участки, которые тянутся до самого Чипнинг-Нортона и глубоко врезаются в земли Комптонов. Сэр Уильям считает, что ведется согласованное наступление на интересы его семьи в южном Варвикшире. Как он говорил, еще недавно Комптоны знали бы, как ответить на такую наглость.

Я серьезно кивнул, так как с каждым словом, срывавшимся с уст Престкотта, все более проникал в эту великую тайну. Я даже начал подумывать о том, чтобы сдержать данное мальчишке слово, ибо его показания могли бы оказаться полезными в будущем. Я лишился бы таковых, буде его повесят.

– Мистер Кола сумел перевести разговор на другое, но ни один предмет не безопасен. Стоило ему упомянуть о его злоключениях на английских дорогах, как и это заставило сэра Уильяма вернуться к Кларендону.

– Каким образом?

Престкотт помедлил.

– Это сущий пустяк.

– Разумеется, пустяк, – согласился я. – Но все же расскажите. А когда вы закончите, я позабочусь о том, чтобы вас расковали и не заковывали больше на весь недолгий срок вашего пребывания в этом месте.

Не сомневаюсь, что, как все люди в подобных обстоятельствах, он досочинил то, чего не мог вспомнить. Подобная ложь широко распространена, и я вполне ее ожидал. Обязанность опытного следователя отделить пшеницу от плевел и дать ветрам сдуть сор с драгоценных зерен.

– Они говорил о дороге, ведущей на север от Уитни до Чиппинг-Нортон, по которой Кола добрался в Комптон-Уинеитс. Почему он выбрал ее, не берусь сказать, это ведь не самый прямой путь. Но думаю, он из любознательных господ. Я таких называю пронырами вечно высматривают и вынюхивают то, что их не касается, и называют это учеными изысканиями.

Я подавил вздох и улыбнулся мальчишке, как мне казалось, с сочувствием Престкотт, по-видимому, истолковал это именно так.

– Кажется, по этой дороге лорд Кларендон ездит в Корнбери, и Кола пошутил, что сэру Уильяму посчастливилось Кларендона может растрясти до смерти в пути или же он утонет в глубокой рытвине – столь плачевно состояние этой дороги и столь дурно графство о ней заботится. Сударь, вы действительно желаете это слышать?

Я кивнул.

– Продолжайте, – сказал я, чувствуя, как от волнения сердце сильнее забилось у меня в груди, ведь я знал, что уже близок к разгадке, и не в силах был сносить дальнейших проволочек. – Рассказывайте.

Престкотт пожал плечами.

– Сэр Уильям рассмеялся и попытался его превзойти, сказав, что Кларендона, может статься, даже застрелит грабитель с большой дороги, ведь всем известно, что он всегда путешествует с малой свитой. Многие расстались с жизнью в последнее время, а убийцы еще на свободе. Потом они заговорили о другом. Вот и все, – сказал Престкотт. – Конец истории.

Я понял! Я знал, что снял с этой головоломки слой шелухи и проник в самое ее сердце. Да, это было подобие тех задач, какие забавы ради составляют математики, дабы посрамить соперников. Сколь бы внушительной она ни представлялась, сколь ни приводила в недоумение, в основе такой задачи – сама простота, и разгадка ее кроется в скрупулезном обдумывании и спокойном анализе внешних кругов, пока не будет достигнут центр. Подобно тому, как осаждающая армия не бросается на штурм со всех сторон разом, но осторожно нащупывает слабое место в обороне, а такое всегда имеется. Тогда вся мощь штурма сосредотачивается в одном этом месте, пока оно не поддастся Кола совершил промах, посетив Престкотта, и я убедил Престкотта рассказать мне об их знакомстве.

А теперь почти весь заговор был у меня в руках, и прежняя моя ошибка стала ясна Кола здесь не для того, чтобы убить короля как я думал прежде. Он здесь для того, чтобы умертвить лорда-канцлера Англии.

И все же я не мог поверить, будто тупоголовый джентльмен, сэр Уильям Комптон, был способен на такое изощренное коварство, способен месяцами плести интриги заодно с испанцами и помогать наемному убийце. Как я уже говорил, я знал его. Вызов на дуэль или иную браваду я бы понял. Но не это. Я продвинулся далеко, но еще недостаточно. За Комптоном должен был стоять кто-то еще.

Поэтому я вновь принялся допрашивать Престкотта, выискивая любое связующее звено, выуживая из него все до единого имена, какие только упоминали сэр Уильям или Кола. Он ничего полезного не сказал, а затем решил поторговаться еще.

– А теперь, сударь, – сказал он, пошевелив ногами так, что кандалы у него на щиколотках забряцали и зазвенели об пол, – я говорил достаточно долго и достаточно доверился вам, поведав многое, но ничего пока не получил взамен. Теперь прикажите отомкнуть эти кандалы, чтобы я смог ходить по этой каморке, как обычный человек.

Прости мне, Господи, я исполнил его просьбу, не видя в том вреда и желая склонить его к дальнейшему содействию. Я позвал тюремщика, который отомкнул кандалы и отдал мне ключ, попросив вновь запереть их перед уходом. Это стоило мне шести шиллингов.

Потом он вышел из камеры, и Престкотт, как мнилось мне, в скорбном молчании слушал, пока шаги его снова не затихли на ступенях каменной лестницы.

Я не стану входить в подробности унижения, которое я претерпел от рук безумца, когда все звуки снаружи стихли. На стороне Престкотта было коварство отчаяния, меня же погубила рассеянность, ибо мысли мои были заняты тем, что он мне поведал. Престкотт же пустил в ход насилие, заткнул мне рот, связал мне руки и приковал меня к кровати столь туго, что я не мог ни пошевелиться, чтобы поднять тревогу. Я был в таком гневе, что едва способен был мыслить, и преисполнился ярости, когда он наконец приблизил свое лицо к моему.

– He слишком приятно, а? – прошипел он мне в ухо. – А я сносил такое неделями. Вы – счастливец, вы останетесь здесь только на одну ночь. Помните, я без труда мог бы убить вас, но я этого не сделаю.

Вот и все. Десять минут он сидел как ни в чем не бывало, пока не счел, что прошло достаточно времени, а потом закутался в мой тяжелый плащ, надел мою шляпу, взял мою Библию – семейную Библию, переданную мне в руки отцом, – и поклонился в грубой пародии на обходительность.

– Сладких снов, доктор Уоллис, – сказал он. – Надеюсь, мы с вами больше не встретимся.

Через пять минут я оставил попытки вырваться из оков и лежал неподвижно, пока утро не принесло мне освобождение.

Такова неисповедимая доброта Господа, что Он являет величайшую Свою милость, когда суд Его кажется наиболее суровым, и не человеку сомневаться в Его мудрости, ему дано лишь в наислепейшей вере возносить благодарность, что Он не оставил верного Своего слугу. На следующее же утро мои сетования обратились в пустые жалобы, каковыми они и были на деле, когда мне открылась вся мера Его милости. Теперь я говорю Господь милосерд и любит всех, кто верует в Него, как иначе я сохранил бы жизнь в ту ночь?

Только ангел-хранитель, направляемый рукой Всевышнего, мог отвести меня от пропасти и, сохранив, дал королевству избегнуть великого бедствия. Ибо я не верю, что такая милость была дарована для спасения моей бесполезной жизни, которая в глазах Его имеет веса не более, нежели мельчайшая пылинка. Но как Он постоянно являл Свои милости Своему народу, так Он избрал меня орудием зашиты Своего народа, и со смирением и радостью я принял это бремя, зная, что волею Его я преуспею.

Я был освобожден вскоре после рассвета и немедля пошел к мировому судье, сэру Джону Фулгрову, сообщить о случившемся, дабы он мог поднять тревогу и начать розыски беглеца. В то время я не стал упоминать о своем интересе к мальчишке, хотя и побудил сэра Джона позаботиться о том, чтобы при поимке его, если возможно, не лишили бы жизни. Затем я поел в гостинице, ведь быть узником – труд, пробуждающий голод, к тому же я промерз до мозга костей.

И лишь тогда в глубокой задумчивости я вернулся в мои комнаты в Новом колледже и узнал, какие страшные события произошли там в ту ночь. Гров умер вместо меня, а моя комната была перевернута вверх дном, и бумаги пропали.

Вина Кола в этом возмутительном поругании закона была мне столь же ясна, как если бы я собственными глазами видел как он подливает в бутылку яд, а его невозмутимая дерзость – ведь он посмел вернуться в колледж, чтобы первым обнаружить (с какими возгласами потрясения! С каким горем и ужасом!) дело рук своих, ужаснула даже меня. Смотритель Вудворд рассказал мне, будто итальянец пытался – коварными умозаключениями и уклончивыми словами – склонить колледж к мысли, что Гров умер от апоплексического удара, и, дабы разоблачить эту ложь, я просил Вудворда поручить Лоуэру осмотреть покойного.

Лоуэр, разумеется, был польщен этой просьбой и с готовностью согласился. И он оправдал мое доверие, так как одного взгляда на труп Грова ему хватило, чтобы задуматься, и вид у него стал недоуменным.

– Я не решился бы сказать, будто это был удар, – с сомнением произнес он. – Я никогда не видел, чтобы при апоплексии изо рта шла пена. Однако синева на губах и на веках совпадает с диагнозом, и мои друг, видимо, поспешил принять во внимание только эти симптомы.

– Возможно, он что-то съел? – спросил смотритель.

– Он обедал в трапезной, не так ли? Будь причиной еда, то вы все были бы мертвы. Я осмотрю его комнату, если хотите, может быть, там мы найдем что-нибудь.

Вот так Лоуэр обнаружил бутылку с осадком на дне и вернулся в дом смотрителя сильно взволнованный, объясняя суть опытов, какие можно поставить, дабы узнать, что это за вещество. Вудворда эти частности нисколько не заинтересовали. Однако я нашел их поразительными и, так как не раз беседовал с мистером Шталем, понял, что Лоуэр совершенно прав, предлагая прибегнуть к его услугам. Оставался, разумеется, Кола, ибо подобный шаг неизбежно насторожил бы его. И потому я решил, что прямой путь будет здесь наилучшим, и предложил Лоуэру привлечь итальянца к этим изысканиям, дабы посмотреть, не выдадут ли его поступки или речи тайные замыслы. Я без труда мог бы добиться его немедленного ареста, но был уверен, что еще не разгадал до конца всей тайны. Мне требовалось время, и Кола пришлось оставить на воле. Хотя я ничего не объяснял, Лоуэр уловил скрытый смысл моих советов.

– Не можете же вы подозревать в убийстве Кола? – спросил он. – Я знаю, что вы получили о нем дурные сведения, но зачем ему совершать подобное преступление?

Я совершенно его успокоил, но указал, что, раз Кола был последним, кто видел доктора Грова живым, на его счет неизбежно должны возникнуть подозрения. Однако неучтиво по отношению к нашему гостю предать эти подозрения огласке, и я умолял доктора Лоуэра, чтобы он ни словом о них не обмолвился.

– Мне бы не хотелось, чтобы он по возвращении домой, он отзывался о нас перед всем светом, – сказал я. – Вот почему мне кажется разумным пригласить его присутствовать при вскрытии. Ведь вы могли бы устроить так, чтобы он один оказался возле тела и коснулся его. Так вы увидели бы, не обвинит ли его труп.

– У меня нет оснований верить в надежность подобной проверки, – ответил Лоуэр.

– И у меня тоже. Но это рекомендованная процедура при дознании, и она существует века и века. Мудрейшие законоведы признают, что это полезная и необходимая часть следствия и судебного разбирательства. Если труп закровоточит, мы получим подтверждение. Если нет, уже этим он будет наполовину очищен от подозрений. Но не дайте ему заподозрить, что он подвергся такому испытанию.

 

Глава десятая

Я не стану повторять уже сказанное другими или пересказывать события, которым сам не был свидетелем. Все, о чем я повествую, я видел собственными глазами или узнал со слов людей безукоризненной репутации. Кола не догадывался о павших на него подозрениях и потому не имел причин извращать рассказ о том вечере, когда он, Лоуэр и Локк вскрывали тело доктора Грова на кухне смотрителя Вудворда. По этой причине, полагаю, рассказ его в большей своей части правдив.

Лоуэр сообщил мне, что устроил так, чтобы Кола оказался возле оголенного трупа до того, как был сделан первый надрез, и прекрасно видел, что душа Грова не призвала к отмщению и не обвинила своего убийцу. Означает ли это, что подобные проверки действительно бесполезны или что требуется произнести надлежащие молитвы или проводить эти испытания (как говорят некоторые) на освященной земле, я не берусь судить. На некоторое время подозрения Лоуэра в отношении человека, которого он считал своим другом, развеялись, а у меня появился досуг поразмыслить и в первый раз допросить молодую Бланди.

На следующий же день я вызвал ее к себе в комнату под предлогом, будто желаю побеседовать с ней и решить, возьму ли я ее себе в услужение, ибо негодные бездельники-мастеровые приблизились наконец к завершению своих трудов, и у меня были все основания полагать, что вскоре у меня вновь появится дом, какой я смогу назвать своим. Так как мое положение в прошлом году несколько улучшилось, я решил держать четырех, а не трех, как прежде, слуг и поддаться на нескончаемые просьбы моей докучливой супруги и нанять ей собственную горничную. Это преисполнило меня печалью, ведь одновременно я должен был подумать о замене Мэтью. Бремя потери омрачало мою душу, когда я глядел на представавших предо мной грязных, неграмотных и тупых нерях, недостойных чистить его башмаки, не говоря уже о том, чтобы занять его место.

Разумеется, я не стал бы даже помышлять о том, чтобы дать место Саре Бланди, хотя во всем, что касалось внешних приличий, встречались горничные и похуже. Я не из тех мужей, кто позволит доброй христианке завести французскую потаскуху, чтобы та причесывала ей волосы. Напротив, здесь надобна девушка рассудительная и трудолюбивая, здравомыслящая и благочестивая, опрятная в одежде и в поведении. Такую девушку нелегко подыскать, и, будь у нее иные родители и вероисповедание, Сара Бланди подошла бы мне во всех отношениях.

Сам я прежде ее не встречал и с интересом заметил похвальное смирение в том, как она держалась, и разумность ее речей. Даже Кола, помнится, указывает именно на эти ее черты. Однако дерзость, о которой он тоже пишет, не осталась сокрытой надолго, ибо как только я сказал ей откровенно, что не намерен нанимать ее, она вздернула подбородок, и в глазах ее вспыхнул вызов.

– Значит, вы впустую потратили мое время, вызвав меня к себе, – сказала она.

– Твое время и существует для того, чтобы его тратить, если мне так угодно. Я не потерплю от тебя дерзости. Ты ответишь на мои вопросы, иначе тебя ждут серьезные неприятности. Мне прекрасно известно, кто ты и откуда.

Ее жизнь, должен сказать, нисколько меня не касалась. Если б она навязалась какому-нибудь доверчивому мужчине, пребывающему в неведении о том, кто она, ее удача нисколько бы меня не опечалила. Но я знал, что никто по доброй воле не возьмет ее в жены, если ее прошлое станет известно, ведь такой брак подверг бы его всеобщему порицанию. Однако такой угрозой я мог принудь ее к повиновению.

– Ты, если не ошибаюсь, прибегла недавно к услугам итальянского врача для лечения твоей матери. Человека высокого положения, высокого звания на своем поприще. Могу я спросить, чем ты платишь ему?

Она покраснела и понурила голову при этом обвинении. Странно, не правда ли, что великодушие может простираться столь далеко. Немногие из английских врачей поступили бы так своим временем и мастерством.

– Мистер Кола порядочный и добрый джентльмен, – сказала она. – И он не думает о плате.

– О, разумеется!

– Это правда, – сказала она с большой настойчивостью – я сразу сказала ему откровенно, что не смогу заплатить.

– Во всяком случае, деньгами. И все же он не жалеет трудов ради твоей матери.

– Я считаю его только добрым христианином.

– Он папист.

– Добрые христиане встречаются повсюду. В англиканской церкви я знаю многих, сударь, более жестоких и немилосердных, нежели он.

– Попридержи язык. Мне нет дела до твоего мнения. Что ему от тебя нужно? И от твоей матери?

– Ничего, насколько мне известно. Он хочет вылечить мою матушку. Большего мне и не нужно. Вчера он и доктор Лоуэр провели чужеземное и удивительное лечение, которое доставило им немало беспокойства.

– И оно подействовало?

– Моя матушка, слава Господу, жива, и я молюсь о том, чтобы ей стало лучше.

– Аминь. Но вернемся к моему вопросу, и на сей раз не пытайся увильнуть. Кому ты доставляла от него письма? Я знаю, у тебя много знакомых и в гарнизоне Эбингдона, и в пуританских молельнях. К кому ты ходила? С записками? С письмами? Кто-то должен доставлять его послания, ведь почтой он ничего не отправляет.

Она покачала головой.

– Ни к кому.

– Не серди меня.

– Я не хочу прогневить вас. Я говорю правду.

– Ты отрицаешь, что ходила в Эбингдон – я сверился с тетрадью для записей, – в прошлую среду и в пятницу перед тем, а до того в понедельник? Ты пешком дошла до Берфорда и оставалась там до вторника? Что в том же городе ты посетила молельное собрание в доме Титмарша?

Она не ответила. Я увидел, что моя осведомленность о ее делах явилась для нее потрясением.

– Что ты делала! Какие сообщения ты доставила? С кем ты встречалась?

– Ни с кем.

– Две недели назад к тебе приходил ирландец по имени Грейторекс. Чего он хотел?

– Ничего.

– Ты считаешь меня глупцом?

– Я ничем вас не считаю.

За это я ее ударил. Пусть я человек терпимый, но ведь есть предел всякой дерзости! Когда она отерла кровь со рта, то как будто смирилась, и все же она ничего мне не открыла.

– Я не доставляла никаких посланий от мистера Кола. Он мало что говорил мне, а моей матушке еще меньше, – прошептала она. – Однажды он беседовал с ней довольно долго, это было в тот первый его приход, и он отослал меня купить лекарства у аптекаря. Я не знаю, о чем они говорили.

– Ты должна это выяснить.

– Почему?

– Потому что я тебе приказываю.

Я помолчал и, поняв, что взывать к ее лучшим чувствам бесполезно, достал из стола несколько монет и положил перед ней. Она поглядела на них с изумлением и презрением, а потом отодвинула их.

– Я уже сказала вам. Тут не о чем говорить. – Но голос ее был слаб, и, произнося эти слова, она вновь понурила голову.

– Тогда уходи и хорошенько подумай. Я знаю, ты мне лжешь. Я дам тебе еще одну последнюю возможность рассказать мне правду об итальянце. Иначе ты горько пожалеешь о своем молчании. И позволь мне предостеречь тебя. Мистер Кола – опасный человек. Ему не раз случалось убивать в прошлом, и он будет убивать снова.

Не сказав более ни слова, она ушла. Она не взяла денег которые лежали перед ней, но прежде чем отвернуться, наградила меня взглядом, полным жгучей ненависти. Она была напугана, это я знал. И все же я не был уверен, что страха будет достаточно.

Раздумывая вновь о моих тогдашних поступках, я вижу, что неосведомленные невежды могут назвать меня суровым. Я уже слышу протесты. Необходимая мягкость с людьми низшего сословия и так далее. Со всем этим я соглашусь без оговорок, действительно, джентльмен обязан повседневно показывать, что сословия и звания, полученные нами от Господа, хороши и справедливы. Как и детей, низших следует журить с любовью, исправлять с добротой и наказывать с твердостью и сожалением.

Однако к Бланди это не относилось. Не было смысла обращаться с ними благожелательно, когда они уже отринули от себя долг и отказывались признавать превосходство людей выше их званием. И муж, и жена презрели узы, связующие каждого со всеми, и сопроводили этот бунт против явленной Божьей воли изречениями из самой Библии. Все эти диггеры, левеллеры и анабаптисты возомнили, будто сбрасывают свои цепи с благословения Господня, вместо этого они оборвали шелковые путы, что поддерживают в гармонии весь род человеческий, и желали заменить их кандалами из крепчайшего железа. В своей глупости они не ведали, что творили. Я обошелся бы с Сарой Бланди и с кем бы то ни было с добротой и уважением, если бы они их заслуживали, если бы отплачивали тем же, если бы это не было слишком опасно.

Нетерпение и разочарование мои в ту пору достигли поистине исполинских размеров, когда я говорил с Престкоттом, весь заговор был у меня в руках, но ускользнул от меня из-за моего собственного безрассудства. Признаю, я также хотел сохранить собственную жизнь и страшился, что подвергнусь новому нападению. По этой причине я сделал следующий шаг и сообщил мировому судье, что, по моему разумению, доктор Гров был убит.

Услышав это, сэр Джон ужаснулся и был встревожен неминуемым последствием моих слов.

– Смотритель не питает подозрений, что было совершено преступление, и не поблагодарит меня, если я расскажу ему о моих, – сказал я. – Тем не менее мой долг сообщить вам, что, на мой взгляд, основания для них имеются. Следовательно, ни в коем случае нельзя хоронить тело.

Разумеется, мне не было дела до того, что станется с телом, испытание Кола телом уже состоялось и не дало полезных результатов. Много больше меня заботило то, что Кола узнает, как я шаг за шагом раскрываю его злодеяния и противодействую его планам. Если посчастливится, думал я, он снесется со своими хозяевами, дабы сообщить им о происшедшем.

Краткое время я пребывал на грани того, чтобы добиться его ареста. Передумал я из-за мистера Турлоу, который вскоре приехал в Оксфорд, чтобы повидаться со мной. В своих записках Кола описал нашу встречу во время представления, и я не намерен повторять его слова. Потрясение, отразившееся у меня на лице, видно было всем. Я был поражен, и не только потому, что не видел Турлоу более трех лет, но потому что едва узнал его.

Как он переменился со времен былого величия! Я словно бы повстречал незнакомца, который чем-то походил на человека, кого я знал когда-то. Во внешнем облике очевидных перемен было немного, ибо он принадлежал к тем, кто в молодости выглядит стариком, а в старости моложавым. Но в нем ничто не напоминало о той власти, которую он некогда крепко держат в руках. В то время как многие горько сожалеют об утрате влияния, Турлоу как будто радовался, что с плеч его спал этот груз, и был доволен своей безвестностью. Изменилась сама посадка его головы, и с лица его исчезло выражение глубокой озабоченности, и через такие незначительные мелочи его облик в целом изменился почти до неузнаваемости. Когда он подошел ко мне, я не спешил обратиться к нему с приветствием, он улыбнулся мне так, будто распознал мою растерянность и понял ее причину.

Я искренне верю, что он столь решительно отвернулся от своей прошлой жизни, что даже будь она предложена ему теперь, он отказался бы принять какой-либо пост. Позднее он сказал мне, что дни он проводит в молитве и размышлениях и эти занятия считает более достойными, чем все его труды на благо страны. Общество ближних, по большей части, его не интересовало, и он ясно дал понять, что не желает, чтобы его тревожили те, кто стремится оживить безвозвратно ушедшие времена.

– У меня к вам поручение от вашего друга, мистера Престкотта, – шепнул он мне на ухо. – Быть может, нам стоит поговорить?

После спектакля я сразу же пошел домой (я вернулся под кров моего дома еще утром в тот день) и стал ждать его. Он не замедлил появиться и опустился в кресло со спокойной невозмутимостью, всегда ему присущей.

– Вижу, вы еще не утолили своей жажды влияния и власти, доктор Уоллис, – сказал он. – Что нисколько меня не удивляет. Я слышал, вы допрашивали этого юношу, и у вас достаточно влияния, чтобы, если вы пожелаете, получить для него помилование. Вы теперь состоите при мистере Беннете, как я понимаю?

Я кивнул.

– Какой у вас интерес к Престкотту и этому итальянскому джентльмену, о котором вы его допрашивали?

Даже тень былого авторитета и силы Турлоу все еще слепила более, нежели сияние власти придворного, подобного мистеру Беннету и, должен сказать, мне и в голову не пришло не ответить или указать на то, что он не имеет никакого права допрашивать меня.

– Я убежден, что зреет заговор, способный вновь ввергнуть страну в гражданскую войну.

– Разумеется, – сказал Турлоу со спокойствием, с каким всегда встречал любые известия, сколь серьезными бы они ни были. – Когда в какой-либо день и час за последние несколько лет такой заговор не зрел бы? Так что в этом нового?

– Новое то, что, как я полагаю, за ним стоят испанцы.

– И что это на сей раз? Объединенное нападение «людей пятой монархии»? Внезапная стрельба из пушек, предпринятая взбунтовавшейся гвардией?

– Только один человек. Венецианский джентльмен, который сейчас слывет философом. Он уже убил двоих – моего слугу и доктора Грова. И он украл у меня письма величайшей важности.

– Тот самый врач, о котором вы расспрашивали Престкотта?

– Он не врач. Он солдат, известный убийца и сюда прибыл для того, чтобы убить графа Кларендонского.

Турлоу крякнул. Впервые в жизни я видел его удивленным.

– Тогда вам лучше убить его первым.

– В таком случае те, у кого он состоит на жалованье, попытаются снова и нанесут удар быстро. По крайней мере сейчас мне известно, кто убийца. В следующий раз мне, возможно, не так посчастливится. Я должен использовать эту возможность, чтобы разоблачить английских участников заговора и покончить с ним раз и навсегда.

Турлоу встал и тяжелой кочергой поворошил поленья в камине так, что вверх в трубу взметнулся сноп искр: в его обычае всегда было, размышляя, занимать себя незначительными упражнениями.

Наконец он снова повернулся ко мне.

– На вашем месте я убил бы его, – повторил он. – Если этот человек будет мертв, то и заговору конец. Возможно, заговор оживят, а возможно, и нет. Если он ускользнет, то кровь падет на вас.

– А если я ошибаюсь?

– Тогда умрет итальянский путешественник, застигнутый грабителем на большой дороге. Без сомнения, великое несчастье. Но все, кроме его родных, позабудут об этом через неделю-другую.

– Не могу поверить, что в подобных обстоятельствах вы послушались бы своего же совета.

– Придется. Когда я охранял Оливера, то, прознав, что против Протектора злоумышляют, всегда действовал без промедления. Мятежи, восстания, заговоры, прочие незначительные дела – им можно дать немного воли, так как их всегда легко разгромить. Но покушение – иное дело. Одна ошибка – и с вами покончено навеки. Поверьте мне, доктор Уоллис: не переусердствуйте в хитрости. Вы имеете дело с людьми, а не с геометрией. Люди далеко не так предсказуемы и много чаще преподносят неожиданности.

– Я от всего сердца согласился бы с вами, – сказал я, – если бы мне было на кого положиться. Неудавшаяся же попытка лишь насторожит итальянца. А чтобы получить необходимую помощь, мне придется более подробно осведомить мистера Беннета. Я кое-то рассказал ему, однако далеко не все.

– А, да, – задумчиво ответил Турлоу. – Этот честолюбивый и чванный джентльмен. Вы считаете его не слишком надежным?

Я с неохотой кивнул. Я все еще не знал, как могло так случиться, что Кола столь быстро узнал о Мэтью. Оставалась некая возможность, пусть и слишком ужасная, чтобы о ней можно было даже помыслить: что, если Беннет передал кому-то эти сведения и сам, возможно, замешан в заговоре против Кларендона?

Турлоу откинулся на спинку кресла и, погрузившись в размышления, сидел молча и так неподвижно, что я испугался, не задремал ли он, пригревшись у камина: быть может, ум его уже не тот, что был раньше, и старик более не способен занимать себя государственными делами.

Но я ошибался. В конце концов он открыл глаза и кивнул самому себе.

– Я бы усомнился в том, что он причастен к заговору, если это вас заботит, – сказал он.

– Есть что-нибудь, что подсказывает вам такой вывод?

– Нет. Я знаю его меньше, чем вы. Я исхожу из характера, вот и все. Мистер Беннет – способный человек, очень способный. Это известно всем, а королю более других. При всех его недостатках он не из тех государей, кто окружает себя глупцами; в этом он на отца не похож. Мистер Беннет возглавит правительство, когда уйдет Кларендон, как он вскоре вынужден будет уйти. До власти мистеру Беннету рукой подать; все, что от него требуется, это подождать, когда желанные плоды сами упадут ему в руки. Так зачем ему пускаться в сумасбродные интриги, которые ничем не улучшат его видов на будущее? Станет ли он подвергать опасности все, если, проявив терпение, вскоре добьется исполнения всех своих желаний? Думается, это на него не похоже.

– Рад, что вы так думаете.

– Но этому заговору, безусловно, способствует некто в самой Англии, тут вы, несомненно, правы. Вы знаете, кто это?

Я беспомощно пожат плечами:

– Им может оказаться кто угодно из десятков людей. Врагов у короля без счета – по разумным или по пустым причинам. Это Вам известно не хуже меня. На него нападали в лицо и печатных листках, в Палате общин и в Палате лордов, через его семью и через его друзей. Думаю, покушение на его персону всего лишь дело времени. И это время, возможно, скоро наступит.

– Ваш венецианец, сколь бы хорошим солдатом он ни был, опрометчив, если действует столь отчаянно, ибо всегда есть вероятность, что он промахнется и его схватят. Разумеется, его могут держать про запас, на случай, если остальные попытки погубить лорда Кларендона потерпят неудачу.

– И что это за попытки? – спросил я, чувствуя, что Турлоу снова учит меня, как наставлял он целое поколение слуг государства. – Откуда вам все это известно, сударь?

– Я держу глаза и уши открытыми, – с легкой усмешкой отозвался Турлоу. – Чего и вам советую, доктор.

– Вы слышали еще об одном заговоре?

– Может быть. Сдается, враги Кларендона пытаются ослабить его, представив соучастником измены. В частности, измены Джона Мордаунта, который выдал мне восстание тысяча шестьсот пятьдесят девятого года. Для этого они намерены воспользоваться услугами Джека Престкотта, сына человека, на которого возложили вину за то прискорбное событие.

– Мордаунт? – недоверчиво переспросил я. – Вы говорите серьезно?

– Совершенно серьезно, можете не сомневаться. Незадолго до смерти Кромвеля, – продолжал он, – я имел с протектором приватную беседу, в которой он расписал собственную смерть, каковую, как он знал, невозможно было надолго отсрочить. Протектор едва ходил, ослабленный смертельной болезнью и слишком суровым лечением, назначенным ему врачами. Он лучше многих понимал, как мало ему отпущено времени, и неизбежное встречал стойко, желая лишь устроить свои земные дела, прежде чем Господь призовет его к Себе.

Он дал мне инструкции, как мне действовать, уверенный в том, что его распоряжения будут исполнены, даже если его уже не будет в живых, чтобы принудить их исполнение. Титул Лорда-Протектора на время перейдет к его сыну Ричарду, сказал он, и это поможет выиграть время, необходимое для завершения переговоров с Карлом, как лучше всего осуществить восстановление монархии. Королю должно быть позволено вернуться лишь тогда, когда он будет скован многими цепями, которые ограничат его действия и не дадут ему поступать так, как поступал его отец.

Разумеется, все это следовало хранить в строжайшей тайне: не велось записей ни об одной встрече, не посылалось никаких писем, и ни слово не должно было просочиться за пределы узкого круга лиц, посвященных в переговоры.

Я все исполнил в точности, ибо он был прав: только Кромвель мог держать в узде гражданскую войну, и с его смертью она вспыхнула бы вновь, если расколотая страна не будет воссоединена. Англичане по натуре своей монархисты, и порабощение им предпочтительнее свободы. Это было невероятно трудно, ведь узнай о переговорах фанатики с обеих сторон, все пошло бы прахом. И все равно они едва не захватили власть снова, и меня на время сместили с моего поста. Но и тогда я поддерживал переговоры, на которых Джон Мордаунт представлял его величество. Одно из условий, разумеется, состояло в том, чтобы всем планам и заговорам с целью восстания был положен конец; и если их не могли предотвратить роялисты, мы должны были получить достаточно сведений, чтобы самим разгромить их. И потому Мордаунт сообщил нам все подробности подготовки восстания тысяча шестьсот пятьдесят девятого года, которое мы подавили без излишних жертв с обеих сторон.

Гораздо больше людей простились бы с жизнью, начнись вновь война, но это соображение не спасло бы Мордаунта, если бы подробности той сделки стали общеизвестны. Беда в том, что юный Престкотт теперь пытается доказать невиновность своего отца, а для этого он должен найти другого предателя – Мордаунта, так как ему известно достаточно, чтобы понять, на ком в действительности лежит ответственность. А тогда будет сделан вывод, что Мордаунт действовал по распоряжению Кларендона.

– Это так?

Турлоу улыбнулся.

– Нет. Распоряжение отдал сам король. Но Кларендон принял бы вину на себя, спасая от порицания его величество. Он – верный слуга и лучший, чем того заслуживает такой король.

– Престкотту все это известно?

– Не совсем. Он убежден, что предателем был Мордаунт, который действовал самостоятельно. И я поддержал его в убеждении, будто Сэмюэль Морленд был с ним заодно.

– Дело становится еще более запутанным, – заметил я. – Зачем вы это сделали?

– Причина очевидна: в противном случае он остался бы при убеждении, что виновник я, и перерезал бы мне горло. Кстати, вы можете оказать мне услугу. Когда будете в следующий раз в Лондоне, предупредите Сэмюэля о том, что этот молодой человек намерен его убить.

– И вы говорите, кто-то помогал Престкотту?

– Думаю, да, – ответил Турлоу.

– Кто?

– Он слишком хитер, чтобы ответить на этот вопрос, пока не назовут подходящую цену.

– Его показания в любом случае ничего не стоят, – сказал я в ярости, что маленький негодяй посмел рядиться со мной, да еще по такому делу.

– В суде? Разумеется, ничего. Но вы ведь искушены в политике, доктор.

– Чего он хочет?

– Доказательств невиновности его отца.

– У меня их нет.

Турлоу улыбнулся. Я кашлянул.

– Полагаю, у меня нет оснований не пообещать ему, чего он пожелает. Разумеется, когда у меня будут его показания…

Турлоу погрозил мне пальцем.

– Конечно, конечно. Но не считайте его глупцом, сударь. У него изворотливый ум, хотя я и сомневаюсь в его здравости. Он не из тех, кто доверяет людям, и хочет сперва получить от вас кое-что в знак доброй воли. Вы сделаете кое-что для него, он отплатит вам тем же. Он никому не доверяет.

– Чего же он хочет?

– Он хочет, чтобы с него сняли все обвинения.

– Сомневаюсь, что могу это устроить. Мои отношения с мировым судьей вовсе не таковы, чтобы он стал оказывать мне услуги.

– А вам этого не понадобится. Мистер Престкотт готов предоставить изобличающие улики, что этого Грова убила какая-то женщина по имени Бланди. Не знаю точно, как они попали к нему, особенно если вы говорите, что в убийстве повинен итальянец. Но нам следует использовать те возможности, какие даются нам в руки. Думается, нетрудно будет убедить мирового судью в том, что твердый обвинительный приговор по делу об убийстве лучше шаткого по делу о нападении. Суд над ней означает свободу Джека Престкотта и его содействие.

Я уставился на него в полном непонимании, пока не догадался, что говорит он совершенно серьезно.

– Вы хотите, чтобы я потворствовал судебному убийству? Я не наемный убийца, мистер Турлоу.

– Вам и не нужно им быть. От вас требуется только поговорить с мировым судьей, а потом хранить молчание.

– Сами вы, конечно, подобных подлостей не совершали, – сказал я.

– Поверьте мне, я их совершал. И с радостью. Долг слуги взять грех на себя, дабы обезопасить государя. Спросите лорда Кларендона. Это – ради сохранения доброго порядка.

– Так, без сомнения, утешал себя Понтий Пилат.

Он согласно наклонил голову.

– Без сомнения. Но, думается, обстоятельства здесь иные. Во ком случае, это для вас не единственный ваш выход. Этой женщине не обязательно умирать. Но тогда вы не узнаете, кто стоит за итальянцем. Не будет у вас и надежд предать его суду. Но, чувствую, вы желаете большего.

– Я желаю смерти Кола и погибели тех, кто призвал его сюда.

При этих моих словах глаза Турлоу прищурились, и я понял, что горячность моего ответа и ненависть в моем голосе дали ему увидеть слишком многое.

– Неразумно, – сказал он, – руководствоваться чувством в таких делах. Или жаждой мщения. Потянувшись за слишком многим, вы рискуете потерять все. – Он встал. – А теперь я должен оставить вас. Я передал вам то, о чем меня просили, и дал мой совет. Мне жаль, что вы находите его столь тяжким, хотя и вполне понимаю ваши колебания. Если бы я мог побудить мистера Престкотта к более умеренным требованиям, я, безусловно, сделал бы это. Но на его стороне упрямство молодости, и он не пойдет на уступки. В вас, если мне позволено будет заметить, этого упрямства тоже немало.

 

Глава одиннадцатая

В ту ночь я молился о наставлении свыше, но ни помощи, ни утешения не было мне дадено; я был совершенно покинут, оставлен собственным моим колебаниям. Я не был столь слеп, чтобы позабыть о том, что у Турлоу были собственные причины вмешаться, но я не знал, каковы они. Разумеется, он не преминет обмануть меня, если сочтет это необходимым. Средств в его распоряжении оставалось немного, и я полагал, что он использует их сполна.

Я чувствовал, что не должен пренебрегать ни единым из доступных мне путей, и несколько дней спустя я переговорил с мировым судьей, который тут же велел арестовать Сару Бланди. Ее уже допрашивали, и она, естественно, была напугана, а мне не хотелось лишать себя возможности сделки с Престкоттом из-за ее внезапного бегства. Если бы она сбежала, нашлось бы достаточно людей, которые согласились бы укрыть ее, и я едва ли мог бы надеяться отыскать ее снова.

К тому времени Кола уже отправился во врачебный объезд с Лоуэром. Узнав об этом, я пришел в ярость, ибо меня обуял страх, что эта его поездка может стать завершающей ступенью в его преступном замысле, но меня успокоил мистер Бойль, который в письме из Лондона известил меня, что лорд-канцлер не намеревается уезжать в поместье еще несколько недель. Преследовавший меня кошмар – готовившаяся засада на лондонской дороге, кареты поломаны, а вся вина возложена на старых солдат Кромвеля, взявшихся за грабеж на большой дороге, – оставил меня, когда я догадался, что Кола, верно, просто скрашивает время праздного ожидания. Возможно, Турлоу действительно прав, и Кола прибыл в Англию, чтобы вступить в игру только тогда, когда потерпят неудачу все попытки мирно свергнуть Кларендона.

Скажу больше я даже радовался передышке, какую мне принесло это известие, ибо мне предстояло принять решение чрезвычайной важности, и я готов был стать на путь, который или приведет к погибели меня, или низвергнет одного из могущественнейших вельмож королевства, а к такому никто не приступает с легким сердцем.

И потому в ту мирную неделю, пока Кола объезжал графство (насколько я понимаю, его повествование в этом вновь соответствует истине, так как Лоуэр рассказал мне, что он усердно трудился, облегчая страдания страждущих), я обдумал все открывающиеся предо мной возможности, пересмотрел улики – и все они указывали, что мои умозаключения о том, что Кола опасен, были верны. Я не нашел в них изъяна, как не найдет его никто, кто усомнится в них никогда человек невинный не вел себя так преступно. Кроме того, я вновь взялся за Сару Бланди, ибо думал, что смогу уговорить ее рассказать, какой интерес был у Кола к ее семье, и тогда, быть может, мне удалось бы избавить себя от унижения, на какое я пойду, уступив желаниям полубезумного юнца, каким был Джек Престкотт.

Ее привели ко мне в небольшую комнату, где обычно находился тюремный надзиратель. Заключение не слишком изменило ее внешность и, как я вскоре обнаружил, не умерило ее дерзости.

– Думаю, у тебя было время поразмыслить над нашим прошлым разговором. Я в силах помочь тебе, если только ты сама мне это позволишь.

– Я не убивала доктора Грова.

– Я это знаю. Но многие думают, будто ты его убила, и ты умрешь, если я тебе не помогу.

– Если вы знаете, что я невинна, то ведь в любом случае должны мне помочь. Вы же священник.

– Возможно, и так. Но ты – верная подданная его величества и тем не менее отказалась помочь мне, хотя я просил тебя лишь о малой услуге.

– Я не отказывалась. Я не знала ничего, что вы желали услышать.

– Тебе угрожает виселица, а ты как будто не желаешь избегнуть столь ужасной участи.

– Если по воле Божьей мне суждено умереть, я умру охотно. Если же это не так, участь эта меня минует.

– Господь ждет, что мы сами будем стараться себя защитить. Послушай, девушка. Я прошу от тебя малости, в которой нет ничего страшного. Не сомневаюсь, что только по неведению ты оказалась соучастницей самого злодейского заговора, о каком только можно помыслить. Если ты окажешь мне содействие, ты получишь не только свободу, но вдобавок еще и награду.

– В каком заговоре?

– Вот этого я тебе объяснять не намерен.

Она ничего не ответила.

– Ты сказала, – подстегнул ее я, – что твой благодетель, мистер Кола, как-то беседовал с твоей матерью. О чем они говорили? О чем он спрашивал? Ты сказала, что узнаешь это.

– Она слишком больна, чтобы ее расспрашивать. Она сказала только, что мистер Кола всегда обходился с ней с большой учтивостью и слушал с превеликим вниманием, когда ей хотелось поговорить. Сам он говорил мало.

Я с досадой покачал головой.

– Послушай, глупая ты девчонка. – Я едва не закричал на нее. – Этот человек прибыл сюда, чтобы совершить вопиющее злодеяние. И первое, что он сделал по приезде, это явился к вам. Если вы не помогаете ему, в чем тогда цель его посещений?

– Я не знаю. Мне известно только, что моя матушка больна, а он ей помог. Никто больше не предложил своей помощи, и не будь он столь великодушен, она бы умерла. Большего я не знаю и не желаю знать.

Тут она поглядела мне прямо в глаза и продолжила.

– Вы говорите, он преступник. Не сомневаюсь, у вас есть веские на то причины. Но я никогда не видела и не слышала, чтобы он вел себя иначе, как с кротчайшей любезностью, большей, чем я, возможно, заслуживаю. Преступник он или папист, я сужу по тому, что вижу.

Сим заявляю, что я желал спасти ее, если бы мог, если бы она только позволила мне это сделать. Всем сердцем я желал, чтобы она сломалась и рассказала все, что ей известно. В случае удачи нужда в показаниях Престкотта отпадет, и тогда я смогу отказаться от сделки с ним. Снова и снова я наседал на нее, гораздо дольше, чем делал бы это, будь на ее месте кто-либо другой. Но она не поддалась.

– Тебя не было в Новом колледже в тот вечер, но и дома ты не была, ты не ухаживала за матерью. Ты выполняла поручения Кола. Расскажи мне, где ты была и с кем говорила. Расскажи какие поручения ты выполняла для него в Эбингдоне, Байчестере и Берфорде. Это опровергнет улики против тебя, и одновременно ты заручишься моей помощью.

Она вскинула голову все с тем же дерзостным непокорством.

– Я не знаю ничего, что могло бы быть вам полезно. Я не знаю зачем здесь мистер Кола, я не знаю, почему он помогает моей матушке, если он делает это не из христианского милосердия.

– Ты передавала его записки.

– Я этого не делала.

– Тогда где ты была? Я установил, что ты не ухаживала за матерью, как того требует твой дочерний долг.

– Я вам не скажу. Но Господь свидетель, я не сделала ничего дурного.

– Господь не станет свидетельствовать на твоем суде, – сказал я и отослал ее назад в камеру.

Я был в мрачном настроении. В то мгновение я понял, что пойду на сделку с Престкоттом. Да простит мне Господь, я предоставил ей возможность спасти себя, но она сама погубила свою жизнь.

На следующий день я получил письмо с нарочным от мистера Турлоу. Я привожу его здесь как показания очевидца, присутствовавшего при событиях, коим сам я не был свидетелем.

Имею честь и удовольствие известить Вас о недавних происшествиях, о которых вы вправе узнать без промедления, ибо вам надлежит действовать быстро, иначе возможность будет упущена. Интересующий Вас итальянский джентльмен побывал в нашем селении, и хотя он снова уже уехал отсюда в обществе мистера Лоуэра, (полагаю, они возвращаются в Оксфорд), но успел напугать мистера Престкотта: рассказы о безжалостности Кола столь поразили молодого человека, что он весьма озабочен, с какими намерениями прибыл сюда этот джентльмен.

Из любопытства, равно как и в надежде раскрыть его замыслы, я беседовал с ним долгое время и нашел его юношей представительным и приятным, хотя это впечатление не помешало мне принять обычные меры предосторожности, дабы оградить себя от нападения. Однако такового не случилось, и я взял на себя смелость сообщить ему об аресте Сары Бланди, дабы он мог вернуться в Оксфорд без стpaxa, если им владеют подобные опасения.

Уповаю, вы это одобрите. Пока Престкотт и Кола беседовали, я взял на себя смелость увидеться с доктором Лоуэром, и внушил ему, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Кола ускользнул незамеченным. Доктор был чрезвычайно встревожен и, должен сказать, весьма разгневан при мысли, что его обманули, но в конце концов согласился уступить моим пожеланиям, и не давать своему итальянскому спутнику повода для подозрений. Однако он слишком откровенен в своих душевных порывах, и у меня нет полной уверенности в том, что подобный подвиг ему под силу.

Много ночных часов я провел в муках нерешительности, прежде чем пришел к неизбежному выводу. Престкотт запросил высокую цену, и душа его будет гореть за это в аду. Но торговаться я не мог. Мне нужны были его показания и необходимо было знать, кто стоит за заговором против Кларендона. Уповаю, что из моего рассказа ясно видно, сколько усилий я приложил. Трижды я пытался найти выход из затруднительного положения. Более недели удерживал я свою руку и не предпринимал ничего в пустой надежде, что мне представится иной выбор, и многое поставил на карту из-за этого промедления. С тяжелым сердцем я заключил, что долее медлить не могу.

Сара Бланди умерла два дня спустя. К этому мне нечего добавить, слова мои ничему не послужат.

Джон Турлоу посетил меня вечером того же дня.

– Не знаю, следует ли мне принести вам поздравления или нет, доктор. Вы совершили ужасающе праведный поступок. И более важный, нежели сами о том подозреваете.

– Думается, значение моих поступков мне известно, – сказал я. – И их цена тоже.

– Думаю, нет.

И тогда с безжалостным хладнокровием, столь хорошо мне известным, Турлоу поведал мне величайшую государственную тайну, и впервые я ясно понял, почему после возвращения его величества и он сам, и люди, подобные Сэмюэлю Морленду, не понесли никаких наказаний и кар. Также я узнал истинную суть измены сэра Джеймса Престкотта, предательства столь опасного, что его пришлось выдать за измену меньшую, дабы оно никогда не раскрылось.

– У меня на службе был один солдат, – начал свой рассказ Турлоу, – которому можно было доверить самые щекотливые поручения. Если мне требовалось доставить чрезвычайно опасное письмо или охранять узника, на этого человека всегда можно было положиться. Он был истинный фанатик в своей ненависти к монархии и республику почитал необходимым началом Царства Божия на земле. Он желал, чтобы Парламент избирался голосованием, включая голоса женщин и безземельных, он желал раздачи земель и полной терпимости ко всем вероисповеданиям. В дополнение к этому он был человеком большого ума, находчивым и способным, хотя и чересчур вдумчивым, чтобы быть совершенным исполнителем. Но я считал, что он беззаветно предан Английской Республике, ибо все прочие возможные формы правления считал много худшими.

К несчастью, тут я ошибся. Он был уроженцем Линкольншира и за много лет до того, как попал ко мне на службу, проникся признательностью к тамошнему землевладельцу, который защищал местных жителей от разорения осушителями. В решающую минуту эта верность воскресла, дабы преследовать его и пересилить все соображения здравого смысла. Должен сказать, мы ничего об этом не знали до тех пор, пока не нашли на его трупе письмо, которое Сэмюэль просил вас расшифровать.

– А какое это имеет отношение к делу, сударь? Прошу вас, не говорите загадками, мне достаточно моих.

– Этот землевладелец был, разумеется, сэр Джеймс Престкотт, а солдат – Нед Бланди, муж Анны и отец девушки, умершей два дня назад.

Я воззрился на него в величайшем удивлении.

– В прошлое мое посещение я рассказал вам о том, как Джон Мордаунт выдал мне восстание тысяча шестьсот пятьдесят девятого года. Он поведал мне также об еще одном, не столь значительном бунте, даже лучше сказать, местных волнениях, какие задумал устроить в Линкольншире сэр Джеймс Престкотт. Ничего серьезного, но генерал Лудлоу собирался послать полк, чтобы разогнать бунтовщиков, прежде чем они успеют учинить беспорядки. Нед Бланди об этом знал и, когда ему приказали доставить депеши в полк, из глупой линкольнширской верности передал предупреждение Престкотту, и тем самым спас ему жизнь, с которой тот иначе, без сомнения бы, расстался.

Знакомство, будучи однажды возобновлено, привело к раскрытию все новых и новых тайн, ибо оба они были фанатиками и нашли между собой много общего, объединившись в ненависти ко всем, кто желал мира. Бланди взялся выяснить все тайны переговоров о восстановлении монархии, что мог сделать с легкостью неоправданной, ибо никто не бывает столь осмотрительным и осторожным в словах, как следовало бы. Через него эти тайны узнал и Престкотт. Он знал, кто из роялистов был умышленно предан в руки правительства, какие заговоры были выданы заранее, дабы они не могли причинить вреда.

И преисполнившись гнева, он возжаждал мести. Прознав, что король втайне приезжает в Англию для окончательных переговоров со мной, он не мог более сдерживаться. Он приехал в Дили в феврале того же тысяча шестьсот шестидесятого года, когда должен был прибыть король, и затаился в засаде. Не знаю, как долго он скрывался там, но однажды утром, когда король отправился прогуляться по саду позади дома, в котором мы собирались, сэр Джеймс напал на него и попытался пронзить его своей шпагой.

Я ничего не знал об этих переговорах и тем более о попытке покушения, настолько хорошо все участники скрыли эту историю, и был изумлен и услышанным, и тем, что Турлоу рассказывает мне это сейчас.

– Почему покушение не удалось?

– Оно чуть было не удалось. Король получил колотую рану в руку, был совершенно ошеломлен и, без сомнения, погиб бы, если бы кто-то не закрыл его своим телом и не принял бы смертельный удар в самое сердце.

– Храбрый и добродетельный человек, – сказал я.

– Возможно. И разумеется, крайне необычный, ибо это был не кто иной, как Нед Бланди, который пожертвовал собой и умер за государя, им презираемого, позволив свершиться реставрации той самой монархии, какой противостоял всю свою жизнь.

Я только уставился на него, слушая эту удивительную историю. Видя мое недоумение, Турлоу улыбнулся и пожал плечами:

– Быть может, он был человеком чести, который верил в справедливость и не находил ее в убийстве. Полагаю, сэр Джеймс не посвятил его в свои намерения. Не могу дать более внятного объяснения его побуждениям, да оно, думаю, и не нужно: Бланди был хорошим солдатом и верным товарищем, но я никогда не слышал, чтобы он убивал без необходимости или обращался с врагом жестоко. Уверен, он был счастлив спасти жизнь Престкотту, но не пособлять ему в убийстве, пусть даже его жертвой должен был пасть король.

– А что же сэр Джеймс? Почему вы его не убили? Это ведь, кажется, ваше излюбленное решение всех вопросов.

– Убить его было непросто. На переговорах присутствовали очень немногие, и охраны не было почти никакой, так что некого было послать в погоню: ради безопасности мы полагались более на тайну, нежели на силу. Поэтому после нападения сэр Джеймс спасся без особых затруднений, и что ни день мы ждали, что он предаст огласке то, что успел узнать. И мои агенты, и сторонники короля без устали охотились за ним, но тщетно. Мы не могли объявить о его преступлении, ибо это раскрыло бы предмет наших переговоров, и единственной нашей надеждой было заранее очернить его, дабы, когда он заговорит, никто бы ему не поверил. Сэмюэль, как обычно, прекрасно справился с подделкой писем, и среди сторонников короля нашлось достаточно таких, кого можно было подкупить, чтобы не особенно докапывались до сути. Престкотт бежал за границу и там умер. Ирония судьбы: своего короля он предал, как никто другой, но был совершенно неповинен в преступлениях, какие ему приписывали.

– Итак, ваши затруднения остались позади.

– Нет. Отнюдь. Он не решился бы на столь отчаянный поступок, полагаясь на одно только слово Неда Бланди. Он настаивал на том, чтобы самому увидеть доказательства, и Нед представил ему их.

– Что за доказательства?

– Письма, памятные записки, дипломатическая корреспонденция, извлечения, даты встреч и имена присутствующих. Много всего.

– И он ими не воспользовался?

Турлоу печально улыбнулся.

– О нет. Я принужден был заключить, что их у него не было, что Нед Бланди припрятал их где-то вместе с ключом к шифру, которым был скрыт их смысл.

– Следовательно, он и был тем самым человеком, о котором упоминал Сэмюэль?

– Да. Незадолго до смерти Бланди в последний раз посетил свою семью. Логично заключить, что он оставил пакет у них. В этом деле он не мог положиться больше ни на кого другого, даже на старых товарищей по оружию. Я многократно приказывал обыскать их дом, вот только мои люди ничего не обнаружили. Но я уверен, девушка или ее мать знали, где спрятан пакет, и они были единственными, кому это было известно. Бланди был слишком разумен, чтобы доверить такую тайну посторонним.

– А они мертвы. И теперь не могут сказать вам, где он.

– Совершенно верно. Но не могут они рассказать и Джеку Престкотту. – Турлоу улыбнулся. – И это величайшее для всех облегчение. Ибо, окажись у него эти улики, он мог бы просить графский титул и половину графства в придачу, и король бы пожаловал их ему. И Кларендон пал бы безропотно.

– И вы пообещали Престкотту, что я дам ему эти самые бумаги?

– Я сказал только, что вы дадите ему некие сведения. И это вы вполне в силах сделать, поскольку я вам их сообщил.

– Вы уже располагаете сведениями, которые ищет Престкотт.

– Нет. Но буду безукоризненно честным и скажу, что догадываюсь, в чем они заключаются.

– И вы решили не говорить мне, чтобы я обрек эту девушку на смерть.

– Верно. Я предпочел бы получить бумаги Бланди, чтобы их уничтожить. Но поскольку на это надежды мало, то лучше, чтобы они не достались никому. Они поставят под угрозу безопасность и положение слишком многих людей, включая меня самого.

– Вы заставили меня совершить убийство ради собственных целей – уныло произнес я, ужаснувшись жестокости этого человека.

– Я говорил вам, что власть не для щепетильных натур, доктор – негромко ответил он. – Да и что вы потеряли? Вы ищете как отмстить Кола и его покровителям, и благодаря Престкотту вам это удастся.

Тут он подал знак позвать Престкотта, и юнец вошел, сияя самодовольством, очень гордый своей хитростью. Во всяком случае, я был уверен в том, что долго это самодовольство не продлится. Я согласился избавить его от суда, но понимал, что сведения, которые он услышит из моих уст, явятся для него горшей карой. Не был я и в настроении щадить его.

Он начал с пространных и лицемерных изъявлений благодарности за доброту и милосердие; их я оборвал без церемоний. Я знал, что содеял, и не желал восхвалений того, что произошло. Это было необходимо, но мои ненависть и презрение к этому человеку, который принудил меня к преступлению, не знали предела.

Турлоу, думается, заметил мой гнев и мое нетерпение и вмешался, прежде чем я дал волю своему бешенству.

– Вопрос в том, мистер Престкотт, кто подвел вас к вашим выводам? От кого вы получали подсказки и намеки, которые дали вам уверенность в том, что Мордаунт виновен? Вы многое рассказали мне о своих изысканиях, но не все, а я не люблю, когда меня обманывают.

Юнец покраснел от этого обвинения и попытался сделать вид, будто не испугался угрозы, таившейся в тихом и мягком голосе Турлоу. А Турлоу, умевший навести больший ужас с меньшими усилиями, чем кто-либо из известных мне людей, продолжал с холодной невозмутимостью.

– Повторяю, кое о чем вы умолчали. Из вашего собственного рассказа следует, что вы даже не подозревали о существования сэра Сэмюэля Морленда и все же без труда многое узнали о нем и его интересах. У вас не было рекомендательного письма к управляющему лорда Бедфорда, и тем не менее управляющий вас принял и весьма щедро снабдил всевозможными сведениями. Как вам это удалось? Зачем было такому человеку, как Коллоп, разговаривать с вами? А именно этот разговор явился переломным моментом в вашем дознании, ведь так? До встречи с ним все было покрыто мраком и туманно, а после стало вдруг ясно и понятно. Кто-то сказал вам, что Мордаунт предатель, кто-то рассказал вам о его связи с Сэмюэлем Морлендом и этот кто-то поощрял и поддерживал вас в ваших поисках. До того у вас были всего лишь подозрения и неясная догадка.

Престкотт все еще запирался, но понурил голову, как нерадивый ученик, не выучивший урок.

– Надеюсь, вы не собираетесь сказать нам, будто сами все придумали. Доктор Уоллис подвергался опасности ради вас и заключил с вами соглашение. И это соглашение потеряет силу, если вы не выполните своих обещаний.

Наконец он поднял голову и уставился на Турлоу, и лицо его расплылось в странной и, я сказал бы, почти безумной ухмылке.

– Я узнал это от друга.

– Друга. Как мило с его стороны. Не соблаговолите ли назвать нам его имя?

Я даже подался вперед в предвкушении, так как был уверен, что следующие его слова дадут ответ на вопрос, ради которого я рисковал столь многим.

– Китти, – сказал он, и я воззрился на него в совершеннейшем недоумении. Это имя ничего мне не говорило.

– Китти, – повторил как всегда невозмутимый Турлоу. – Китти. И он…

– Она, во всяком случае, в прошлом, потаскуха.

– По всей видимости, очень хорошо осведомленная.

– Она достигла больших высот в своем ремесле. Удивительно, не правда ли, как некоторым улыбается Фортуна? Когда я впервые повстречал ее, она пешком брела в Танбридж, чтобы заниматься этим там. Не прошло и полугода, и вот она уже обрела полное благополучие как метресса одного из величайших вельмож страны.

Турлоу поощрительно и ласково улыбнулся.

– Она весьма здравомыслящая девушка, – продолжал Престкотт. – До ее возвышения я был добр к ней, а когда случайно встретил ее в Лондоне, она отплатила мне сполна, пересказав слухи, какие ей довелось услышать.

– Случайно?

– Да. Я прогуливался, а она увидела меня и подошла ко мне. Просто проезжала мимо.

– Да, разумеется. А этот вельможа, который ее содержит. Его имя?..

Престкотт выпрямился в кресле.

– Лорд Бристоль, – сказал он. – Но молю вас, не говорите никому, что сказал вам я. Я обещал хранить молчание.

Я тяжело вздохнул, и не только потому, что мое расследование неизмеримо продвинулось, но и потому, что ответ Престкотта был, очевидно правдив. Если в не в характере мистера Беннета было поставить на карту все, то Бристоль вполне мог беспечно и безрассудно рискнуть всем, что имел. Он полагал себя самым близким советником короля, хотя не имел ни поста, ни власти. Он открыто исповедовал католицизм, и это воспрепятствовало его назначению, и Кларендон неизменно одерживал над ним верх во всех политических делах. Это отравляло Бристолю жизнь, но, без сомнения, он был человек большой храбрости и верности и дольше многих был подле короля, с которым разделил изгнание и нищету. Он был человеком выдающихся качеств и блистал образованием, был красив лицом, изящен в манерах, а в беседе отличался большим красноречием. Он мог взяться за любое дело и не довести его до успешного завершения, ибо сколь ни велики были его способности, его тщеславие и честолюбие многократно их превосходили. К тому же он питал такую веру в свои таланты, что она зачастую кружила ему голову, приводила в восторг и подводила его. Он отстаивал государственные меры, не имевшие ни крупицы благоразумия, но таившие немалую угрозу спокойствию страны, однако был так убедителен, что они представлялись единственно возможными. Не составило бы труда убедить двор, будто он замышлял убийство Кларендона, ибо он был вполне способен на подобное безрассудство.

– Будьте покойны, мы не обманем ваше доверие, – сказал Турлоу. – Я вновь должен поблагодарить вас, молодой человек. Вы очень нам помогли.

Престкотт поглядел на него недоуменно.

– И это все? Вам от меня больше ничего не нужно?

– Быть может, позднее. Но пока ничего более.

– В таком случае, – сказал Престкотт, поворачиваясь ко мне, – не откажете ли вы мне в еще кое-каких сведениях. Доказательства вины Мордаунта, как сказал мне мистер Турлоу, несомненно, существуют. Так где же они? У кого они?

Даже в моем величайшем унынии я почувствовал к нему жалость. Он был попеременно то глуп, то преисполнен заблуждений, то жесток, то доверчив. Он прилежал насилию и делом, и духом, исполнен желчи и предрассудков, он был чудовище извращенности и порка. Но единственным искренним его чувством была благоговейная любовь к отцу, и вера в благородство родителя поддерживала его во всех странствиях и злоключениях. Эта добрая душа была столь извращена злобой и мстительностью, что трудно было разглядеть ее доброе зерно, и все же оно было.

Мне не доставило никакого удовольствия погасить эту искру и сказать ему, что своим жестокосердием он сам стал творцом своего последнего и рокового несчастья.

– О том, где они, было известно лишь одному лицу.

– Имя, сударь. Я отправлюсь к нему немедля. – Он с жадностью подался вперед, и его юношеское лице выразило предвкушение.

– Ее имя – Сара Бланди. Та самая, на смерти которой вы настаивали. Вы навеки запечатали ей уста, и теперь эти доказательства останутся навсегда сокрыты, ибо она, без сомнения, надежно спрятала их. Теперь вам никогда не доказать невиновности вашего отца и не вернуть себе поместья. Ваше имя навеки будет запятнано изменой. Это справедливая кара за ваши прегрешения. Вам придется жить в сознании, что вы сами творец своего несчастья.

Он откинулся на спинку кресла и проницательно улыбнулся.

– Вы потешаетесь надо мной, сударь. Наверное, такое у вас в обычае, но должен просить вас, будьте со мной откровенны. Прошу вас, скажите мне правду.

Я повторил сызнова, добавляя все новые и новые подробности, пока ухмылка не сползла с его лица и руки у него не начали дрожать. Я не почерпнул в этом удовольствия, и хотя это было только справедливо, не нашел и удовлетворения в еще одной устрашающей каре, какая обрушилась на него. Ибо, когда я рассказал ему в точности, как его отец предал и едва не умертвил короля, из его горла вырвалось рычание, и такое омерзительное демоническое выражение возникло на его скривившемся и искаженном лице, что оно, полагаю, напугало даже Турлоу.

К счастью, Турлоу сохранил свою прежнюю предусмотрительность, за дверью комнаты ждал дюжий слуга, готовый ко всяческим неожиданностям. Когда я закончил, Престкотт вскочил и схватил меня за горло и, без сомнения, лишил бы меня жизни, будь ему дарованы несколько мгновений, – но его осилили и повалили наземь.

Как священник я, разумеется, верю в то, что люди могут быть одержимы дьяволом, но, надо думать, всегда беспечно и бездумно использовал это как фигуральное выражение. Я не мог ошибаться более, и те скептики, кто не верит в подобные вещи, обмануты собственным самомнением. Демоны существуют на самом деле и способны завладевать душами и телами людей и ввергать их в неистовство, исполненное злобы и жажды разрушения. Престкотт в полной мере представил искомое доказательство, раз и навсегда исцелившее меня от скептицизма, ибо ни один человек не способен на скотство, какому я был свидетель в той комнате. Чудовищный дьявол, сидящий в Престкотте, полагаю, управлял его помыслами и поступками уже многие месяцы, но делал это с осторожностью и коварством, что никто не подозревал о его присутствии.

Теперь же, когда его чаяниям пришел конец, ярость и буйство вышли наружу с ужасающей свирепостью, заставляя несчастного Престкотта кататься по полу, царапать половицы ногтями, пока из-под них не хлынула кровь, оставляя на дереве тонкие красные линии. Понадобилось немало усилий, чтобы связать его, но и тогда мы не смогли помешать ему снова и снова биться головой о мебель и пытаться укусить нас, когда мы по неосторожности протягивали к нему руку. И все это время он выкрикивал страшные непристойности (хотя, по счастью, большинства слов нельзя было разобрать) и продолжал биться, пока его не связали еще туже, не заткнули ему рот кляпом и не доставили в университетскую тюрьму ожидать, пока какой-нибудь родственник не заберет его оттуда.

 

Глава двенадцатая

Я выехал бы в Лондон немедленно, даже если бы не узнал – и подумать только, от мистера Вуда! – что Кола, услышав о смерти Сары Бланди, бежал из Оксфорда. Теперь и она, и ее мать были мертвы, и мне казалось, что хотя бы отчасти его планы потерпели крах, он лишился возможности сноситься с предполагаемыми пособниками, и дальнейшее его пребывание в Оксфорде стало бесполезным. Важнее было другое: Кола скорее всего узнал о том, что Престкотт впал в буйство. Если прав был Турлоу и первое покушение на Кларендона должен был совершить юный безумец, то Кола не мог не понимать, что своей пешки он уже лишился и теперь настало время вступить в игру ему самому. Эта мысль, более, нежели какая-либо другая, побудила меня уехать с наивозможной поспешностью.

Путешествие было, как всегда, утомительным. Трясясь в карете, я думал о том, что моя добыча опережает меня всего на несколько часов. Но когда я прибыл в Чаринг-Кросс, никто не вспомнил человека, который отвечал бы его описанию. Поэтому я тут же отправился в Уайтхолл, где с наибольшей вероятностью мог застать мистера Беннета, и попросил доложить ему, что я нижайше прошу принять меня по неотложному делу.

Принял он меня спустя час, проволочка меня задела, но, впрочем, я приготовился к еще более длительному ожиданию.

– Надеюсь, ваше дело действительно важно, доктор, – сказал он, когда я вошел в его кабинет, где, как я с облегчением заметил, он был один. – Не в вашем обычае учинить такой переполох.

– Полагаю, оно достаточно важно, сударь.

– Так скажите же, что гнетет вас теперь? Все те же заговоры?

– Именно так. Прежде чем объяснить, я должен задать вам вопрос чрезвычайной важности. Когда несколько недель назад я сообщил вам о своих подозрениях, вы поделились ими с кем-либо? Говорили о них?

Он пожал плечами и нахмурился в ответ на этот скрытый упрек.

– Возможно.

– Это очень важно. Иначе я не стал бы спрашивать. Не прошло и двух дней после нашей с вами беседы, как Кола убил моего доверенного слугу, чье имя я вам назвал. Затем он явился в Оксфорд, где пытался убить и меня тоже. Он знал, что у меня имеется список с его письма, и украл его вместе с еще одним, которое я хранил уже много лет. Я пришел к выводу, что за присутствием его здесь стоит лорд Бристоль. Мне необходимо знать, сообщали ли вы его сиятельству о моих подозрениях.

Мистер Беннет долгое время молчал, и я видел, что его острый и быстрый ум со всех сторон оценивает мои слова, равно как и все, что из них следует.

– Надеюсь, вы не предполагаете…

– Будь это так, я едва ли упомянул бы об этом в разговоре с вами. Но ваша верность друзьям широко известна, и вы никак не ожидали бы, чтобы человек, стольким обязанный королю, действовал против него. И я думаю, что намеченная Кола жертва не король, а лорд-канцлер.

Это его удивило, но как будто теперь ему становилось ясным то, что прежде казалось туманным.

– В ответ на ваш вопрос скажу, что, кажется, упомянул о них лорду Бристолю или, во всяком случае, кому-то из его приближенных.

– И его отношения с лордом Кларендоном все так же плохи?

– Все так же. Но не настолько, чтобы я мог поверить, будто он решится на подобные действия. Он склонен к необдуманным интригам, но я всегда считал его слишком слабым, чтобы чего-либо добиться. Лучше расскажите, как и почему вы пришли к такому выводу.

И я рассказал. Мистер Беннет выслушал меня с величайшей серьезностью, не прервав мой рассказ даже тогда, когда я признался, что советовался с Джоном Турлоу. Когда я закончил, он вновь долго молчал.

– Так-так, – наконец сказал он. – Веревка, чтобы повесить графа. Трудно поверить, и все же поверить должно. Вопрос в том, как нам поступить в сложившихся обстоятельствах.

– Марко да Кола следует остановить, а Бристоля покарать.

Мистер Беннет бросил на меня пренебрежительный взгляд.

– Да, разумеется. Однако проще сказать, чем сделать. Вы знаете, что затеял Кола?

– В общих чертах.

– Как он сносится с лордом Бристолем?

– Нет.

– Есть ли письма или иные неопровержимые доказательства, что такие сношения имели место?

– Нет.

– И что, по-вашему, мне следует сделать? Может быть, обвинить его сиятельство в государственной измене? Вы, верно, забыли, что он оказывает покровительство мне так же, как я оказываю его вам. Если я порву с ним, то должен совершенно оправдать себя, иначе я навлеку на себя обвинение в вероломстве. Если падет лорд Бристоль, с ним падет и половина двора, и кто будет держать Кларендона в узде, кто посмеет сдерживать короля? Само правительство будет подорвано. Говорю вам, доктор Уоллис, мне трудно поверить, что лорд Бристоль может так поступить.

– И все же он так поступает. Его следует остановить, и вы должны занять его место.

Беннет молча воззрился на меня.

– Я далек от того, чтобы льстить вам, сударь, и не говорю ничего, чего бы вы не чувствовали в глубине души сами. Широко известно, сколь высоко ценит вас его величество. Равно очевидно, какую пользу вы принесете, противостоя интересам лорда Кларендона. Лорду Бристолю помешала в этом его собственная неумеренность. Вам это по силам, и вы справитесь с этим еще лучше, если будете избавлены от его безрассудств. Вам следует порвать с ним и самому его низвергнуть. Если вы этого не сделаете, можете быть уверены, он все равно падет, и тогда вы падете вместе с ним. Он все еще молчал, но, набравшись смелости, я продолжил, ибо знал, что высказываю самые сокровенные его мысли.

– Вы в долгу перед ним как перед патроном, который возвысил и продвигал вас, и я знаю, свой долг вы уплатили сполна преданностью. Но вы не обязаны способствовать ему в дурном, и этот его шаг кладет конец любым обязательствам.

Наконец мои слова убедили его он опустил голову на руки, а локти поставил на стол – самая непринужденная поза, какую он когда-либо принимал при мне.

– Поставить все на карту, так по-вашему, доктор? А если Кларендона все равно убьют и Бристоль и впрямь займет его место? Что будет со мной и близкими мне? А вы подумали о том, долго ли вы сами тогда сохраните свое место?

– Не дольше недели-другой. Но сомневаюсь, что проживу так долго, так что потеря места для меня особого значения иметь не будет.

– Я много размышлял над тем, каким должно быть истинное мое место при дворе. Вы, без сомнения, считаете меня честолюбивым, и вы правы. Но я также верный слуга его величества, и чего бы я ни желал для самого себя, я всегда советовал ему то, что почитал наилучшим. Я заслуживаю самых высоких постов в стране. Кларендон всегда стоял у меня на пути, так как он препятствует всем, кто моложе и умнее него. И вы говорите, мне следует покинуть того, кто всегда был добр ко мне, и помочь удержаться у власти тому, кто презирает сам воздух, каким я дышу?

– Я не говорю, что вы должны помочь ему удержать власть. Я всего лишь указываю, что вам нельзя допустить, чтобы ваше имя связали с его убийством, а молчание и станет таким связующим звеном.

Мистер Беннет задумался, потом уступил – я ни минуты не сомневался, что так будет.

– Вы сами намерены выступить против лорда Бристоля или известите лорда Кларендона? – спросил я.

– Последнее. У меня нет желания выдвигать обвинения. Пусть это сделают другие. Пойдемте, доктор Уоллис. Вы должны пойти со мной.

Я не был представлен лорду-канцлеру Англии, хотя, разумеется, не раз видел его издали. Его чрезмерная тучность не стала для меня неожиданностью, а вот легкость, с какой мы получили доступ к нему, меня удивила. Он чурался церемоний; без сомнения, годы, проведенные в изгнании, когда он влачил нищенское существование и зачастую принужден был обходиться даже без слуги, научили его добродетелям простоты – хотя я заметил, что сходные лишения не преподали такого же урока мистеру Беннету.

Как сказал мистер Турлоу, Кларендон был чрезвычайно предан своему повелителю, который во множестве случаев обходился со своим слугой недостойно, а в грядущие годы обойдется еще более подло. Тем не менее Кларендон решительно поддерживал его и, как мог, отвращал от безрассудных поступков. В изгнании он без устали трудился ради возвращения его величества, а как только эта великая цель была достигнута, по мере сил тщился укреплять трон. Величайшей его слабостью была та, какая встречается у многих в преклонных годах, ибо он излишне полагался на мудрость старости. Нет сомнений, почтение к старшим – большая добродетель, но ожидать его просто так – не меньшая глупость, которая порождаёт одно только недовольство. Мистер Беннет был из тех, кого лорд Кларендон без нужды настроил против себя, ибо здравый смысл обращал их в естественных его союзников. Но Кларендон неизменно препятствовал продвижению друзей Беннета и лишь изредка допускал, чтобы привилегии поста и звания доставались кому-либо вне круга его приближенных.

Однако вражда между этими двумя вельможами внешне ни в чем не проявлялась. Церемонная учтивость мистера Беннета и природная степенность Кларендона были таковы, что любой человек, менее осведомленный или менее наблюдательный, чем я, счел бы, будто их связывает самая сердечная дружба. Но на деле все обстояло иначе, и я знал, что хладнокровие мистера Беннета напускное и он крайне встревожен исходом этой встречи.

Когда речь шла о делах поистине важных, мистер Беннет не имел обыкновения прятать суть за изысканным оборотом или тонким намеком. Он представил меня как состоящего у него на службе, и я поклонился, а затем без околичностей объявил, что я имею доложить о деле чрезвычайной важности. Кларендон прищурился, вспомнив, кто я такой.

– Удивлен, что встречаю вас в подобном обществе, доктор. Вы, кажется, способны служить многим господам.

– Я служу Господу и правительству, милорд, – ответил я. – Первому потому, что таков мой долг, последнему потому, что меня о том просили. Не будь мои услуги требуемы и испрошены, я счастливо доживал бы свой век в приятной безвестности.

Этот ответ он оставил без внимания и, тяжело ступая, прошелся по комнате, в которой принял нас. Мистер Беннет молчал, на лице его отражалась едва скрытая тревога. Он знал, что все его будущее всецело зависело от того, как проявлю я себя в этой словесной дуэли.

– Вы считаете меня тучным, сударь?

Вопрос был, очевидно, обращен ко мне. Лорд-канцлер Англии остановился против меня, упрев руки в боки и задыхаясь от усилий, какие ему потребовались, чтобы сделать несколько шагов.

Я поглядел ему прямо в глаза.

– Да, разумеется, милорд.

Он с удовлетворением крякнул, потом проковылял до своего кресла и уселся, жестом разрешая нам сесть тоже.

– Многие глядели мне прямо в глаза, вот как вы сейчас, и клялись, будто сходство с Адонисом поразительно, – заметил он. – Сдается, чары важной должности таковы, что способны даже исказить зрение. Таких людей я выбрасываю за дверь. А теперь, мистер Беннет, расскажите, что заставило вас преодолеть свое отвращение ко мне. И почему вы привели с собой этого джентльмена.

– С вашего позволения я предоставлю говорить доктору Уоллису. Он располагает всеми нужными сведениями и изложит их много лучше.

Канцлер повернулся ко мне, и я вновь, как мог кратко, изложил суть дела. И снова я должен сознаться во всех моих слабостях: мое повествование будет без пользы, если я поведу себя на итальянский манер и опущу то, что бросает на меня тень. Я не стал рассказывать лорду Кларендону о Саре Бланди.

Я давно свыкся со всем тем, что говорил, что факты эти уже более меня не удивляли. И все же было поучительно видеть, как люди более ординарные (если мне будет позволено на мгновение назвать ординарным лорда-канцлера) воспринимают обвинения, которые для меня были очевидностью. Лицо Кларендона застыло и побелело, пока я излагал ход моего расследования и мои выводы, его губы сжались от гнева, и под конец он даже не в силах был смотреть на того, кто принес ему такие известия.

Когда я окончил, наступило долгое, очень долгое молчание. Мистер Беннет отказывался говорить, лорд-канцлер, по всей видимости, не мог. Со своей стороны, я считал свою миссию завершенной свое дело я сделал и доложил о своих выводах тем, в чьих руках была власть принять меры. Я сознавал тяжесть моих слов и вновь поразился их ужасающей мощи, ведь слова способны во мгновение ока низвергнуть вельмож, и несколько фраз могут добиться большего, нежели целая армия за год. Ибо человек возносится над ближним своим на легкой паутинке репутации, которая столь тонка и хрупка, что унести ее может простое дыхание.

Наконец Кларендон прервал молчание и подверг меня самому строжайшему допросу из всех, какие мне только доводилось выдерживать. Он был адвокат и, как все законники, ничего так не любил, как блеснуть своими талантами при допросе, который продолжался более получаса, и на все вопросы я отвечал насколько мог точно и без раздражения. И вновь я буду откровенен, ибо мои ответы по большей части удовлетворили его, но его ум безжалостно выискивал неувязки в моем рассказе, и все слабые места представленного мной дела были вскоре вскрыты для дальнейшего рассмотрения.

– Итак, доктор Уоллис, ваша вера в таланты мистера Кола на военном поприще…

– Основана на рассказе купца, который доставил его в Венецию из Италии, – ответил я. – У купца не было причин лгать мне, ибо он не знал о моем интересе к венецианцу. Он не принадлежит к благородному сословию, и все же я считаю его надежным свидетелем. Он рассказал о том, что видел и что слышал и мои выводы ни в коей мере не основываются только на его мнениях.

– А связи Кола с крамольниками!

– Вполне подтверждены моими осведомителями в Нидерландах и моим слугой. В Оксфорде мистер Кола также не замедлил завязать сношения с семьей известных крамольников.

– С сэром Уильямом Комптоном?

– Надежный очевидец видел его в доме сэра Уильяма, где он провел много дней. Несколько раз они обсуждали вашу особу, путь, какой вы намереваетесь проделать через несколько недель, и выражали надежду на то, что на вас нападут на дороге.

– С лордом Бристолем?

– Как, я уверен, вам известно, сэр Уильям принадлежит к сторонникам лорда Бристоля.

– Равно как и мистер Беннет.

– Я изложил мистеру Беннету мои подозрения, еще не имея ни малейшего представления о том, кто стоит за Кола. Он рассказал лорду Бристолю, и не прошло и двадцати четырех часов, как Кола убил моего слугу. Несколько дней спустя я сам едва не стал жертвой покушения.

– Этого недостаточно.

– Да. Но это еще не все. Лорд Бристоль, как известно, выступает за союз с Испанией, а Кола близко знаком с правителем Нидерландов. Лорд Бристоль – открытый католик и, следовательно, не признает власти короля, Парламента или законов нашей страны. И это не первый раз, когда он пустился в безрассудные интриги. Далее, он много месяцев исподволь руководил неким юношей в попытке сделать ход против вас, опорочив имя лорда Мордаунта.

Наконец, мне нечего было более добавить. Я или убедил Кларендона или нет. Удивительное дело – пытаться убедить человека в том, что его вот-вот убьют. В пользу лорда Кларендона говорит то, что он отказывался верить, пока ему не представят веские причины. Немало найдется вельмож менее великих, кто с готовностью ухватился бы за одно лишь подозрение и сам измыслил бы дополнительные улики, дабы уничтожить соперника.

– Но они никогда не встречались? Никто не видел их вместе? никаких писем? Никто не подслушал разговора между ними?

Я покачал головой.

– Нет, это весьма маловероятно. Здравый смысл предает вести все переговоры через третьих лиц.

Кларендон откинулся на спинку кресла, и я услышал, как оно заскрипело под его тяжестью. Мистер Беннет все это время сидел безучастно, и на лице его не отражалось никаких чувств: он ничем не помогал мне и ничем не препятствовал и хранил безмолвие, пока Кларендон не повернулся к нему.

– Вас это убедило, сударь?

– Я убежден, что вам может грозить опасность и что следует принять меры, дабы оберечь вас от покушения.

– Весьма великодушно со стороны человека, который любит меня так мало.

– Нет. Вы – ближайший министр его величества, и долг всех нас – защищать вас, как самого короля. Если король сочтет нужным отправить вас в отставку, я не стану трудиться, чтобы предотвратить ваше падение, это, уверен, вам и так известно. Но понуждать его величество к этому было бы изменой, равно как убивать человека вопреки закону – преступление. Если Бристоль ищет подобного, то я не желаю его знать.

– А вы думаете, он этого ищет? Вот ведь в чем вопрос, не так ли? Я не намерен сидеть сложа руки и ждать, докажет ли удар ножа мне в спину правоту доктора Уоллиса. Я не могу обвинить лорда Бристоля в государственной измене, ведь дело против него недостаточно крепкое, и попытку призвать его к суду, король расценит как злоупотребление моим положением. И сам я не стану прибегать к подобным мерам.

– В прошлом вы это делали, – сказал мистер Беннет.

– Изредка, и в этом случае не стану. Лорд Бристоль, как и я, был подле короля и его отца более двадцати лет. Мы вместе делили изгнание, отчаяние и лишения. Я любил его как брата и люблю до сих пор. Я не могу причинить ему вред.

Беседа двух вельмож и далее велась в подобном духе: ничего, кроме умеренности, хитроумия и сожалений. Таковы обычаи придворных, которые облекают свои речи в тайнопись более глубокую и непроницаемую, нежели ничтожные шифры моих повседневных противников. Я даже не сомневаюсь, что они действительно верили в каждое слово, какое произносили; но, невысказанный и подразумеваемый, тут велся иной, более безжалостный разговор, в котором оба собеседника торговались и выискивали, как обратить себе на пользу созданные мной обстоятельства.

Я не презираю их за это; каждый верил, будто победа его и его сторонников послужит общему благу. Не считаю я и подобную гибкость ошибкой, в последние несколько лет Англия немало пострадала от рук людей твердых принципов, которые отказывались согнуться и не могли измениться. То, что Кларендон и мистер Беннет состязались за милость короля, лишь добавляет к славе его величества. Силой вырывать эту милость, отбирать у него право выбора – вот он, грех, совершенный Парламентом в прошлом и совершаемый лордом Бристолем в настоящем. Вот почему обоим следовало противостоять. Не удивляло меня и то, что оба собеседника желали как следует оценить возможный урон, какой нанесет падение Бристоля им обоим. Ибо последствия его будут велики, как бывают они всегда, когда терпят поражения могучие силы. Возглавляемый Бристолем Дигби имел большое влияние в Палате общин и в Западных графствах, многие его друзья и члены семьи состоял при дворе и на государственных постах. Удалить лорда Бристоля – это одно, изгнать его семейство – совсем иное.

– Надеюсь, мы можем сделать вывод, что этого итальянца следует остановить, – сказал лорд-канцлер с первым проблеском улыбки какую я увидел с тех пор, как сообщил ему мои сведения. – Это прежде всего. Более серьезное затруднение, если я могу так выразиться, представляет собой лорд Бристоль. Я не желаю обвинять его, не говоря уже о том, чтобы самому возбуждать против него дело в Парламенте. Вы это сделаете, мистер Беннет?

Тот покачал головой:

– Не могу. Слишком многие из его людей – также и мои люди. Это посеет раздор между нами, и мне перестанут доверять. Я не буду поддерживать его, но не могу вонзить нож ему в спину.

Они оба умолкли, их привлекала цель, но не способ ее достижения. Наконец я решился заговорить, несколько смущенный тем, что, не будучи спрошен, предлагаю совет вельможам, но в уверенности, что дарованиями не уступаю им.

– Может статься, он сам навлечет на себя падение, – сказал я. Они оба внимательно на меня поглядели, не зная, упрекнуть меня за то, что я заговорил, или позволить мне продолжать. Наконец Кларендон кивком дал мне это разрешение.

– Лорд Бристоль опрометчив, легкоуязвим в своем тщеславии и в делах чести и весьма пристрастен к широким жестам. Это он являл достаточно часто. Его следует принудить действовать особенно безрассудно, дабы даже у короля кончилось терпение.

– И как, по-вашему, мы можем этого добиться?

– Он предпринял попытку, я полагаю, низвергнуть вас используя Престкотта, но она потерпела неудачу. Теперь необходимо остановить и Кола. Затем лорда Бристоля следует раздражать и сердить до тех пор, пока он не позабудет о здравом смысле. Нанять нового убийцу непросто, на это у него уйдет по меньшей мере несколько месяцев. Вам следует начать наступление на него в скорейшем времени и опередить его.

– И что же следует предпринять?

– Возможностей немало. Он – попечитель моего университета; вы могли бы предложить, чтобы его сместили с этого поста на основании того, что он католик. Изгнать его сторонников с их должностей.

– Это не толкнет его на опрометчивость, только вызовет досаду.

– Милорд, могу я говорить прямо?

Кларендон кивнул.

– Ваша дочь вышла замуж за герцога Йоркского против вашей воли и без вашего ведома.

Кларендон медленно кивнул, уже готовый разгневаться. Мистер Беннет застыл словно каменное изваяние, пока я произносил самые опасные в моей жизни слова. Одно лишь упоминание в присутствии канцлера про этот прискорбный брак могло стоить человеку его карьеры, ибо брак дочери, когда о нем стало известно, едва не оборвал карьеру самого Кларендона. Опрометчиво было даже намекать на него и еще более опрометчиво заводить о нем разговор, как это собирался сделать я. Насколько это было в моих силах, я выдержал холодный и неподвижный взгляд лорда-канцлера и сделал вид, будто не замечаю, что мистер Беннет поддерживать меня не намерен.

– Я не решаюсь предложить подобный ход, но следует уверить лорда Бристоля в том, будто ее величество королева бесплодна и что вам это было известно, когда вы допустили такой брак своей дочери.

После того, как я выговорил эти слова, повисло тяжкое мертвое молчание, и я устрашился, что навлек на себя его гнев. И вновь он удивил меня: он не взорвался яростью, а только спросил холодным и суровым голосом:

– И какая от того польза?

– Лорд Бристоль завидует вашему возвышению. Если он всецело будет уверен в том, что вы замышляете посадить на трон собственную дочь, злоупотребив неплодностью королевы, его охватит зависть к вашему будущему. Тогда можно будет пытаться убедить его возбудить против вас дело в Палате общин. Если мистер Беннет откажется поддержать такой шаг перед самым возбуждением дела, оно обернется провалом, и королю придется дать отпор человеку, который пытался публично присвоить себе его власть и силой сместить его первого министра. Ради сохранения престижа монархии король вынужден будет вмешаться.

– И как пустить в обращение подобную сплетню?

– Мой молодой коллега в Оксфорде доктор Лоуэр желает составить себе имя в Лондоне. Если вы станете ему покровительствовать, уверен, он позволит пустить слух о том, будто его втайне вызвали осмотреть королеву и будто он нашел ясные свидетельства ее бесплодия. Разумеется, под присягой мистер Лоуэр расскажет правду и опровергнет, что якобы проводил подобный осмотр.

– Разумеется, – вмешался мистер Беннет, – если вы примете предложение, вам придется положиться на то, что в решительную минуту я поддержу вас. Я с радостью даю вам слово, но полагаю что в подобном случае его не достаточно.

– Думаю, сударь, можно найти способ, чтобы сдержать это слово было в ваших интересах.

Беннет кивнул.

– Это все, о чем я прошу.

– Вы соглашаетесь? – спросил я, пораженный тем, что мое предложение не встретило ни сопротивления, ни возражений.

– Думаю, да. Я приложу все усилия, дабы использовать падение лорда Бристоля для укрепления моего положения как первого министра при короле; мистер Беннет использует его для того, чтобы усилить свои позиции и со временем низвергнуть меня. Однако это случится лишь позднее; в настоящее время нам следует считать себя союзниками ради достижения общей и необходимой цели.

– И итальянец не должен чинить помех, – сказал Беннет. – Его нельзя арестовать и нельзя предать суду, где он может заговорить. Правительство не может допустить, чтобы его пошатнули разговоры об измене среди друзей короля.

– Его следует убить, – сказал я. – Выделите мне солдат, и я о том позабочусь.

Итак, все было договорено. Я покинул кабинет лорда-канцлера некоторое время спустя, уверенный, что свой долг я исполнил и теперь могу предаться своей личной мести.

 

Глава тринадцатая

После этого разговора Кларендон не покидал своего дома, окружил себя стражей и ссылался на то, что у него разыгралась подагра (неподдельная жалоба, ибо недуг безжалостно терзал его, и так продолжалось уже многие годы). Он отменил свою поездку в Корнбери и прятался дома, за стены которого выходил только для того, чтобы отправиться в поездку с Пиккадилли в Уайт-холл к королю.

А я выслеживал Марко да Кола, пустив в ход все средства, какие мне были предоставлены для его поисков. Пятьдесят солдат ждали моих распоряжений, и все до единого осведомители был оповещены. Все известные мне крамольники были арестованы на случай, если итальянец нашел убежище у них, за домом испанского посла велось незаметное наблюдение – и за парадной дверью и за черным ходом, – и мои люди обходили все харчевни, постоялые дворы и гостиницы, расспрашивая о Кола. Также я послал соглядатаев в доки и попросил моего друга-торговца мистера Уильямса предупредить, чтобы меня незамедлительно известили об иностранце, который захочет оплатить свой проезд.

Французы, думается, с большим успехом справляются с подобными задачами, ибо полагаются на «полицию», как они выражаются, чтобы поддерживать порядок в своих городах. После бесплодных поисков Кола я начал думать, что и нам, наверное полезно было бы завести что-либо подобное и в Лондоне, пусть это и маловероятно. Быть может, будь у нас подобный отряд, Кола удалось бы найти много скорее; возможно, он не подошел бы так близко к осуществлению своего замысла. И после трех полных разочарования дней я понял, что поиски мои тщетны. Как мог исчезнуть без следа человек, обыкновенно столь бросающийся в глаза? Однако он должен был скрываться в Лондоне, ибо где еще он мог скрыться? Но он словно бы растворился в воздухе.

Разумеется, мне приходилось постоянно докладывать о ходе розысков лорду Кларендону и мистеру Беннету, и я чувствовал, как день ото дня тает их доверие ко мне, когда я раз за разом признавался в своей неудаче. Мистер Беннет ничего не говорил прямо, но я достаточно хорошо его знал и понимал, что теперь на карту уже поставлено и мое собственное положение и что я должен отыскать итальянца возможно скорее или лишиться его покровительства. Визит на четвертый день моих поисков был худшим из всех, ибо мне пришлось вновь выдержать град вопросов и сносить его всевозрастающую холодность, и потому я шел к реке через дворцовые дворы в глубоком унынии.

Внезапно я остановился, понимая, что заметил нечто величайшей важности, но не сумел тут же определить, что это было. Меня охватило предчувствие, что мне грозит величайшая опасность, и оно не покидало меня, сколько бы я ни пытался угадать, какая мимолетная мысль породила это чувство. Помнится, утро было превосходное, и я решил развеяться, прогулявшись от апартаментов мистера Беннета через Коттон-Гарден, затем через проход во Двор Святого Стефана, а оттуда выйти к Вестминстерской лестнице. Вот в этом-то узком проходе, с обеих сторон обрамленном тяжелыми дубовыми дверями, тревога впервые обуяла меня, но я отмахнулся от нее и зашагал дальше. Только когда я уже вышел на набережную и собирался сесть в лодку, меня осенило, и я поспешно вернулся и обратился к ближайшему стражнику.

– Поднимите тревогу, – сказал я, дав ему знать о моих полномочиях. – В здание проник наемный убийца.

Я назвал ему приметы итальянца, а затем вернулся к мистеру Беннету и ворвался к нему, на сей раз без всяких предварительных церемоний.

– Он здесь, – сказал я. – Он во дворце.

Мистер Беннет поглядел на меня недоверчиво.

– Вы видели его?

– Нет. Я его учуял.

– Прошу прощения?

– Учуял его запах. В проходе. Он душится определенными духами, в запахе которых ошибиться невозможно и которыми не станет пачкать себя ни один англичанин. Я почувствовал этот запах. Поверьте мне, сударь, он здесь.

Мистер Беннет крякнул.

– И что вы предприняли?

– Я известил стражников, и они начали поиски. Где король? И где лорд-канцлер?

– Король в часовне, а канцлера нет во дворце.

– Вы должны выставить дополнительную стражу.

Мистер Беннет кивнул и, немедленно вызвав служителей, принялся отдавать им распоряжения. Впервые, думается, я понял тогда, почему его величество так высоко ценит его, ибо он действовал спокойно, не проявляя тревоги, но меры принимал наирешительнейшие. Не прошло и нескольких минут, как стража окружила короля, молитва завершилась ранее срока – хотя и не настолько быстро, чтобы встревожить придворных, – и небольшие отряды солдат рассеялись по дворцу, обыскивая сотни его покоев, дворов и коридоров.

– Надеюсь, вы правы, сударь, – сказал мистер Беннет, когда мы глядели в окно, за которым солдаты остановили и подвергли допросу нескольких дворцовых служителей. – Не то отвечать вам придется не передо мной.

И тут я увидел человека, которого искал столько дней. Мистер Беннет занимал апартаменты в угловой части здания, и одна пара окон выходила на Темзу, а другая – в проулок, ведущий к Парламентской лестнице. И по этому самому проулку из Двора Старого Дворца мимо Палат Принца преспокойно двигалась знакомая мне фигура. Без тени сомнения я узнал его: Кола, как обычно, невозмутимый, пусть и одетый не столь броско, выглядел так, словно имел полное право здесь находиться.

– Вот он! – крикнул я, схватив за плечо мистера Беннета. Ему понадобилось много месяцев, чтобы простить мне этот поступок. – Вон он. Теперь скорее!

Не дожидаясь ответа, я выбежал из комнаты, сбежал по лестницам, на ходу приказывая стражам следовать за мной со всей возможной поспешностью. И, как Гораций Коклес, загородил собой проход к Парламентской лестнице, поджидающим лодкам и единственному пути Кола к свободе.

Я не имел представления, что мне делать дальше. Оружия при мне не было, я был совершенно один и без средств защитить себя от человека, который не раз засвидетельствовал свое мастерство убийцы. Но мое желание и мой долг подвигли меня стать у него на пути, ибо я вознамерился не дать ему ускользнуть от меня и от мщения, какого я не мог не искать.

Если бы Кола выхватил оружие и набросился на меня, тогда его спасение было бы упрочено, а моя гибель неизбежна. Моим оружием была одна только неожиданность, и я вполне сознавал, сколь оно ничтожно.

Однако оно сделало свое дело, ибо, увидев меня, Кола был столь изумлен, что не знал, как ему себя повести.

– Доктор Уоллис! – воскликнул он и даже выдавил улыбку, которая вполне могла бы сойти за изъявление радости. – Вот уж вас я никак не ожидал тут встретить.

– Мне это известно. Могу я осведомиться, зачем вы здесь?

– Я осматривал здешние достопримечательности, сударь, – ответил он, – прежде чем отправиться в путь домой, что я намерен сделать завтра.

– Я так не думаю, – сказал я с облегчением, ибо увидел, как через двор к нам приближаются солдаты. – Думаю, ваш путь уже завершился.

Он повернулся поглядеть, на что я смотрю, потом нахмурился с недоумением и тревогой.

– Полагаю, меня предали, – сказал он, и я вздохнул с огромным облегчением.

Его увели – без суеты и шума – в комнаты позади Рыбного двора, и я пошел с ним. Мистер Беннет отправился к его величеству, чтобы известить его о происшедшем, а также, полагаю, сообщить лорду Кларендону о том, что опасность миновала. Со своей стороны, я был ошеломлен своим успехом и вознес благодарственную молитву, что сумел поймать итальянца до, а не после того, как он нанес удар. Я удостоверился, что его заковали в кандалы, и лишь затем принялся подробно расспрашивать, но я мог бы и не трудиться, столь мало мне удалось узнать.

Бравада Кола удивила меня, ведь он сделал вид, будто, невзирая на обстоятельства, рад встрече со мной. Приятно, сказал он, видеть знакомое лицо.

– Я чувствовал себя очень одиноким с тех пор, как покинул ваш прекрасный город, доктор Уоллис, – продолжал он. – Жители Лондона не кажутся мне чрезмерно радушными.

– Не могу помыслить почему. Но перед вашим отъездом вы и Оксфорде были не слишком желанным гостем.

Он сделал вид, будто очень огорчен.

– Пожалуй, да. Хотя я и пребываю в полном неведении, чем я мог заслужить такую грубость. Полагаю, вы слышали о моих разногласиях с мистером Лоуэром? Он обошелся со мной очень дурно, поверьте мне, но я теряюсь в догадках. Я поделился с ним всеми моими идеями, а в ответ встретил лишь жестокосердие.

– Возможно, ему стали известны не только ваши идеи, и он был не слишком доволен, что помогал подобному человеку. Никто не любит, чтобы его обманывали, и если как джентльмен он предпочел не обличать вас открыто, я бы не стал считать неучтивостью изъявление досады.

Его невозмутимое широкое лицо обрело выражение хитрой настороженности. Он сел напротив и уставился на меня, словно чему-то посмеиваясь.

– Полагаю, благодарить за это мне следует вас? Мистер Лоуэр говорил мне, будто вы вечно суете свой нос в дела ближних и занимаете себя тем, что вас не касается.

– Да, эта честь принадлежит мне, – сказал я, решившись не поддаваться на его оскорбительный тон. – Я действую на благо моей страны и ее законного правительства.

– Отрадно слышать. И так должно поступать всем. Мне хочется думать, что я равно верен моей Республике.

– Думаю, так оно и есть. Вы это доказали в Кандии, не так ли?

Глаза его сузились, когда я явил мою осведомленность.

– Я не знал, что моя слава простирается так далеко.

– И также вы были знакомы с сэром Джеймсом Престкоттом?

– Ах вот что, – ответил он, делая вид, будто его осенило. – Вам это сказал его странный отпрыск. Не следует верить всему, что говорит этот юноша. Он во власти самых прискорбных заблуждений обо всем и обо всех, кто был связан с его досточтимым родителем. Он способен измыслить обо мне все что угодно, лишь бы одеть славой этого бедного изгнанника.

– Я едва ли назвал бы сэра Джеймса бедным.

– Неужели? Я встретил его в иных обстоятельствах, которые принудили продавать свою шпагу, и за душой у него не было ни гроша. Печальное падение, не менее печальное потому, что ни один из его друзей не протянул ему руку помощи. Вы способны настолько порицать его? Он в то время был уже всеми покинут. А ведь он был самым мужественным из людей, храбрейшим из друзей, и я почитаю его память в той же мере в какой скорблю о его кончине.

– И потому вы сами приехали в Англию и никому не рассказали о собственной доблести?

– С той порой моей жизни покончено раз и навсегда. Я не желаю вспоминать о ней.

– Вы якшаетесь с врагами короля, где бы вы ни появились.

– Мне они не враги. Я вожу знакомства с кем пожелаю, и кого считаю приятным собеседником.

– Я хочу получить назад мои письма. Те, что вы выкрали из моей комнаты.

Он, помолчав, улыбнулся.

– Ни о каких письмах мне не известно, сударь. Обыщите меня и мои веши, если пожелаете, но должен сказать, что возмущен таким намеком на воровство. Джентльмену не пристало с легкостью бросать подобные обвинения.

– Расскажите мне о лорде Бристоле.

– Должен сказать, что не знаком с этим джентльменом.

Лицо его хранило безразличие, он спокойно глядел мне прямо в глаза и продолжал запираться.

– Ну разумеется, – сказал я. – И о лорде Кларендоне вы тоже не слышали?

– О нем? Да что вы! Как можно не слышать о лорде-канцлере? Естественно, я о нем слышал. Хотя и не понимаю, к чему этот вопрос.

– Расскажите мне о сэре Уильяме Комптоне.

Кола вздохнул:

– Сколько же у вас вопросов! Сэр Уильям, как вам известно, был другом сэра Джеймса. Последний говорил мне, что, если я когда-либо приеду в Англию, сэр Уильям будет рад предложить свое гостеприимство. Что он и сделал весьма радушно.

– И в благодарность на него напали.

– Не я, как, кажется, подразумевают ваши слова. Насколько мне известно, это был молодой Престкотт. Я лишь сохранил ему жизнь. И никто не станет отрицать, что я неплохо потрудился.

– Сэр Джеймс Престкотт предал сэра Уильяма Комптона, и тот презирал его. Вы думаете, я поверю, что он охотно пригласил вас в свой дом?

– Он так поступил. А что до презрения, никаких тому признаков я не заметил. Какая бы ни была между ними вражда, она, кажется, умерла вместе с сэром Джеймсом.

– Вы обсуждали убийство лорда-канцлера с сэром Уильямом.

Перемена в поведении итальянца при этом моем заявлении была поистине удивительной: от покладистого добродушия человека, который не почитает себя в опасности, не осталось и следа, он напрягся, пусть незаметно, но разница все же была чрезвычайной. С этого мгновения он стал тщательнее выбирать слова. Однако в его тоне сохранилась усмешка, словно он все еще был достаточно уверен в себе и не предвидел большой для себя угрозы.

– Так вот в чем дело? Мы говорили о многом.

– В том числе о нападении на дороге в Корнбери?

– Английские дороги, как я понял, полны превратностей для неосмотрительных путников.

– Вы будете отрицать, что поставили бутылку с ядом для меня в ту ночь в Новом колледже?

Тут терпению его как будто стал приходить конец.

– Доктор Уоллис, вы начинаете сильно меня утомлять. Вы спрашиваете о нападении на сэра Уильяма Комптона, и это невзирая на то, что в преступлении повинен Джек Престкотт, который все равно что признал свою вину бегством. Вы спрашиваете о смерти доктора Грова, невзирая на то, что та девушка не только была повешена за это убийство, но и по собственной воле в нем созналась. Вы спрашиваете о разговорах о безопасности лорда Кларендона, даже невзирая на то, что я в Лондоне совершенно открыто, а лорд-канцлер пребывает в добром здравии – да продлится это счастливое для него состояние. Каковы ваши цели?

– Вы станете отрицать, что убили моего слугу Мэтью в марте этого года в Лондоне?

Тут он вновь принял недоуменный вид.

– Я снова вас не понимаю. Кто такой Мэтью?

На лице моем, должно быть, отразился холодный гнев, ибо впервые он поглядел на меня с тревогой.

– Вам прекрасно известно, кто такой Мэтью. Юноша, которого вы так великодушно взяли под свое покровительство в Нидерландах. Тот, кого вы призвали на свой пир и растлили. Тот, кого вы повстречали в Лондоне снова и хладнокровно убили, когда он только и желал от вас любви и дружбы.

Тут дерзкое легкомыслие Кола испарилось, и он завертелся как рыба на крючке, дабы не взглянуть в глаза тому, что даже он считал двуличием и малодушием.

– Я помню юношу в Гааге, – сказал он, – хотя звали его иначе, так во всяком случае, он мне сказал. Возмутительное обвинение в растлении я не удостою даже ответом, ибо не знаю, чем оно вызвано, а что до убийства, я просто его отрицаю. Я признаю, что вскоре после моего прибытия в Лондон на меня напал грабитель. Я признаю, что защищался по мере сил и убежал, как только смог. Кем был нападавший на меня и в каком он был состоянии после того, как мы расстались, мне неизвестно, хотя и не думаю, что он получил тяжелую рану. Если кто-то умер, мне очень жаль. Если это был тот мальчик, мне также жаль, хотя с уверенностью могу сказать, что не узнал его и не причинил бы ему вреда, если бы узнал, как ни велик был его обман. Но я посоветовал бы вам в будущем подбирать слуг с большим тщанием и не нанимать людей, которые восполняют малую плату ночным разбоем.

Жестокость его слов пронзила меня, как его кинжал пронзил горло Мэтью, и в то мгновение я пожалел, что у меня не было при себе ножа, или большей свободы действий, или души, способной на убийство ближнего. Но Кола прекрасно знал, какие меня связывают обязательства, он верно почуял это при первом моем появлении и позволил себе дразнить и мучить меня.

– Будьте очень осторожны в речах, сударь, – сказал я, едва в силах совладать с дрожью в голосе. – Если пожелаю, я могу причинить вам немало вреда.

Но в то время это было пустой угрозой, и об этом тоже он, верно, догадался, ибо рассмеялся с легким сердцем и с презрением.

– Вы сделаете то, что вам прикажут ваши хозяева, доктор. Как и все мы.

 

Глава четырнадцатая

Рассказ мой близок к завершению, все прочее я знаю понаслышке и не возьму на себя смелость подробно рассуждать о том, что лучше предоставить другим. Однако я пришел в порт на следующий день, когда Марко да Кола привезли на пристань. Я видел, как подъехала карета и как итальянец с живостью поднялся по сходням на борт. Он даже заметил меня и с улыбкой отвесил иронический поклон в мою сторону, прежде чем спуститься вниз. Я не стал дожидаться отплытия, но кликнул карету и поехал домой. И в Оксфорд я уехал только после разговора с капитаном корабля, который сам сказал мне, что Кола и его багаж были сброшены за борт милях в пятнадцати от берега и при таком волнении волн, что он не смог бы долго удержаться на поверхности. Пусть даже отмщение мое свершилось, оно не принесло мне удовлетворения, и прошло еще несколько месяцев, прежде чем ко мне вернулось былое спокойствие. Но не счастье.

Со временем мистер Беннет, теперь уже лорд Арлингтон, настоял, чтобы я вновь вернулся на службу. Мои неохота и отвращение оказались бессильны против его пожеланий. За минувшие между тем месяцы произошло многое. Союз интересов Кларендона и Беннета продержался достаточно долго, чтобы оба они успели добиться своих целей. Провал его плана и покушения, упорные слухи, что со временем дочь лорда Кларендона взойдет на трон Англии, постоянные нападки на его людей понудили Бристоля поставить на кон все разом, и он попытался возбудить дело против лорда-канцлера в Парламенте, обвинив его в государственной измене. Это не вызывало ничего, кроме насмешек и пренебрежения, и Беннет отмежевался от этого шага своего бывшего покровителя. Какими заверениями в поддержке он улещивал Бристоля, чтобы подтолкнуть его к действию, мне неведомо. Его величество был столь оскорблен попыткой насильственно сместить его министра, что сослал Бристоля на Континент. Положение Кларендона укрепилось, и Беннет получил свою награду, приняв в свой стан бывших приближенных Бристоля. Надеждам на союз с Испанией был нанесен сокрушительный удар, и он более не обсуждался.

Согласие между Кларендоном и Беннетом не могло продлиться долго; оба они это знали, и всему свету известно, чем все закончилось. Лорд Кларендон, лучший слуга, какой только был у короля, сам со временем вынужден был удалиться в изгнание во Францию, где он окончил свои дни в нищете, сокрушенный неблагодарностью короля, жестокосердием былых товарищей и открытым переходом в католичество дочери. Беннет возвысился и занял его место, но со временем и он лишился власти, свергнутый другим так же, как он свергнул Кларендона. Такова политика, и таковы политики.

Но по крайней мере недолгое время мои труды оберегали королевство, крамольники и смутьяны, пусть и обильно снабжаемые испанским золотом, не могли достичь ничего, натолкнувшись на решительные меры правительства, не отвлекаемого расколом в собственных рядах. И даже по прошествии стольких лет я все еще помню, в какую страшную цену обошлась эта победа.

Всему виной было мое желание покарать человека, причинившего мне такое горе. А теперь я узнал, что человек этот, которого я ненавидел столь же сильно, сколь любил Мэтью, ускользнул из их рук и избег моего гнева. Я совершал бесчестные поступки и все равно лишился отмщения. В сердце моем я знаю, что меня предали, ибо капитан судна, который напрямик сказал мне, будто видел как Кола утонул, не посмел бы солгать, не будь он напуган кем-то, много могущественнее меня.

Не знаю, кто решил пощадить Кола и укрыть его от меня почему это было сделано. Нет у меня теперь и возможности это узнать. Турлоу, Бристоль, Кларендон – мертвы. Беннет хандрит в угрюмой отставке и отказывается принимать кого-либо. Лоуэр и Престкотт, по-видимому, не знают ничего, а сам я не могу предполагать, будто мистер Кола снизойдет до того, чтобы просветить меня. Я не говорил только с одним участником тех событий, с Вудом, но уверен, что ему неизвестно ничего, кроме ничтожных крупиц истины и незначительных подробностей.

Я никогда не пытался скрыть содеянного мной, хотя и никогда не предавал моих поступков огласке. Не сделал бы я этого и теперь, не появись эта рукопись. Я не отрекаюсь от того, что совершил. Во всяком случае, события доказали, что я был прав по существу. Даже тем, кто порицает меня, придется помнить об этом останься я в бездействии, Кларендон погиб бы и страна, вероятно вновь вверглась в воину. Одно это более чем оправдывает все мои действия, те беды, какие я претерпел, и те, что я причинил другим.

И все же, пусть я знаю, что был прав, воспоминания о той девушке начали преследовать меня. Грешно было умыть руки и молчать, пока ее приговаривали к смерти. Я всегда это знал, но признал только теперь. На это злодеяние меня обманом подтолкнул Турлоу, и единственным моим побуждением была жажда справедливости, каковую я всегда почитал достаточным оправданием.

Все это известно Судье Верховному, и Ему должно мне вверить мою душу, памятуя, что во всех моих поступках я всегда по мере сил служил Ему.

Но как часто теперь, когда я опять лежу без сна или когда чувствую тщету моих молитв, в которых уже не обретаю былой радости меня охватывает страх, что единственная моя надежда на спасение – в том, что Его милосердие окажется большим, нежели мое.

Но более я в это не верю.

 

Глава первая

Несколько дней назад мой старый друг Дик Лоуэр прислал мне огромную кипу исписанных листов, указав, что, раз уж я столь ненасытный собиратель курьезов и прочего, этим рукописям самое место у меня. Сам он склонен был их выбросить, столько в них было лжи и прискорбных противоречий. Он говорил (в письме, так как уже удалился на покой в Дорсет, где живет в немалом достатке), что нашел рукописи утомительными. Видимо, два человека могут быть свидетелями одного и того же события, но оба помнят его неверно. Как, продолжал он, возможно нам установить непреложный факт, даже если искажения неумышленны? Он указал на несколько случаев, коих сам был прямым участником, и писал, что дело обстояло совсем иначе. Один – это, разумеется, поразительная попытка перелить вдове Бланди свежую кровь через полый ствол гусиного пера, что синьор Кола объявляет собственным изобретением. Лоуэр (которого я знаю как человека высокой честности) целиком и полностью оспаривает его утверждения. Заметьте, он упоминает только двух человек! Кола и Уоллиса, хотя рукописей передо мной – три. Разумеется, манускрипта, принадлежащего перу Джека Престкотта, он не касается, да и не вправе поступить иначе. Закон не может карать и не принимает во внимание человека, лишенного рассудка, если сегодняшние его деяния не подчиняются здравому смыслу, как можно доверять его памяти? Воспоминания эти – всего лишь лепетание хаоса, дистиллированное болезнью. И потому скорбный разум Престкотта превратил Бедлам в великолепный дом, голову ему бреют не для того, чтобы надеть на нее парик, как он утверждает, а для того, чтобы накладывать компрессы с уксусом при буйных припадках; бедняги, обуздывающие буйных умалишенных, превратились в его слуг. Многочисленные же посетители, на которых он сетует, – те невежды, кто каждое воскресенье платит свой пенни, чтобы поглазеть на безумцев сквозь железные прутья клеток и посмеяться над их бедственным состоянием.

Кое-что из утверждений Престкотта верно. Я знаю это, и я это признаю, невзирая на то, что у меня нет причин любить его. Он как пишет мне Лоуэр, лишился рассудка, столкнувшись с доказательством того, что собственным жестоким коварством свел на нет все свои усилия и надежды, и что сбылись все предостережения ирландца. Быть может, и так; однако я убежден, что до того момента он более или менее был в здравом уме, и его воспоминания также верны, пусть даже выводы, какие он извлекает из них, совершенно ошибочны. В конце концов, требуются немалые способности и изощренный ум, чтобы изложить дело так, как делает это он: сохрани он их, то, возможно, стал бы отменным адвокатом. Все до единого, с кем он беседовал, говорили ему, что его отец виновен, и он был виновен. С величайшим умением Престкотт выискивает и указывает на доказательства невиновности и оставляет без внимания все, что свидетельствует об истинных глубинах предательства его отца. Под конец я сам почти ему поверил, хотя и лучше других знал, что передо мной хитросплетение бессмыслиц и вздора.

Но разве меньшего доверия заслуживает рассказ этого несчастного, чем рассказы других, не менее искаженные и извращенные, пусть и вследствие иных страстей? Пусть Престкотт безумец, но Кола – лжец. Может статься, его ложь умолчанием – ничтожная малость в сравнении с пропусками и увертками, какими пестрят две прочие рукописи. И тем не менее он лжет, потому что, как говорит Аммиан: «Vertas vel silentio vel mendacio» – истина равно оскверняется молчанием и ложью. Ложь скрыта во фразе столь, казалось бы, безобидной, что неудивительно, что даже Уоллис ее пропустил. Но она искажает все остальное в рукописи и правдивые слова обращает в неправду, ибо, подобно аргументам схоласта, с непререкаемой логикой извлекает выводы из ложных посылок.

«Марко да Кола, благородный венецианец, почтительно вас приветствует». Так начинает он, и с этого момента нужно тщательно взвешивать каждое его слово. Само появление рукописи следует подвергнуть рассмотрению: зачем он вдруг написал ее после стольких лет молчания? С другой стороны, назвать его лживым вовсе не означает, что он повинен в поступках и побуждениях, какие приписывает ему Уоллис. Венецианец был совсем не тем, чем казался, и не тем, кем выставляет себя теперь, но он ничем не злоумышлял против безопасности королевства и жизни лорда Кларендона. Уоллис столь привык жить в темном и зловещем мире, какой сам же и выдумал, что оказался уже не способен отличать правду от выдумки или искренности от вероломства.

Но как мне определить, какому утверждению верить, а какое отвергнуть? Я не могу раз за разом повторять одни и те же события с мельчайшими вариациями, как проделал это Шталь, когда с помощью своих химикалий установил, как умер доктор Гров. Но даже будь это в моей власти, непогрешимый философский метод представляется непригодным, когда речь идет о поступках и побуждениях людей, а не о трансформации мертвой материи. Я одно время посещал лекции герра Шталя по химии и должен сказать, ничего из них не почерпнул. Собственные опыты Лоуэра по переливанию крови сперва породили уверенность в том, что это величайшая панацея от всех болезней, а позднее (после многих смертей во Франции) savants сочли, что нет, напротив, это пагубная метода. И то и другое одновременно невозможно, господа философы. Если вы правы теперь, то как вы могли столь тяжко ошибаться прежде? Почему, если священнослужитель меняет свое мнение, это доказывает слабость его воззрений, а когда то же делает человек науки, это доказывает ценность его метода? Так как же ничтожному хроникеру, подобному мне, трансмутировать свинец погрешностей в этих записках в золото истины?

Особое право на рассмотрение и истолкование этих заметок мне дает незаинтересованность, которая (как нам говорят) есть Premium mobile обдуманного и взвешенного суждения: лишь немногое в них имеет ко мне прямое отношение. Далее, я, думается, с полным правом могу претендовать на немалую осведомленность: всю мою жизнь я прожил в Оксфорде и город знаю (чего не отрицают даже мои хулители) лучше других. И наконец, я, разумеется, знал всех участников разыгравшейся драмы; Лоуэр был ту пору моим постоянным собеседником, ибо не реже раза в неделю мы обедали с ним в харчевне матушки Джейн; через него я познакомился со всеми философами, с синьором Кола в том числе. Много лет я работал с доктором Уоллисом, который был в те дни хранителем университетских архивов, а я – их самым усердным и частым посетителем. Я имел даже честь беседовать с мистером Бойлем и однажды присутствовал на утреннем приеме у лорда Арлингтона, хотя должен с сожалением отметить, что не имел случая засвидетельствовать ему свое почтение.

Я знал Сару Бланди еще до ее беды и (не будучи человеком приверженным загадкам и головоломкам) сразу же открою мою тайну. Потому что я знал ее и после, хоть и была она повешена расчленена и сожжена. Скажу больше: полагаю, я единственный кто может достоверно изложить события тех дней и описать то добро, что породило такую жестокость, и ту благодать Провидения, что породила такую злобу. Кое в чем я отсылаю к Лоуэру, ибо нас связывают многие тайны; но ключевое знание ведомо лишь мне одному, и мне придется убеждать силой своего авторитета и собственным красноречием. Примечательно, но чем меньше мне поверят, тем более убежден я буду в моей правоте. Мистер Мильтон в своей великой поэме взялся, по его словам, оправдать в глазах людских пути Господни. Но он, однако, не задался одним вопросом: быть может, Господь воспретил людям постигать Его пути, ибо, знай они всю меру Его доброты и степень нашего ее неприятия, то пришли бы в такое уныние, что оставили бы всякую надежду на искупление и умерли от горя.

Я – историк и этого звания держусь твердо, невзирая на хулителей, которые утверждают, будто я, как они это называют, собиратель древностей. Я верю, что истина может произрасти лишь на прочном основании из фактов, и с юных лет задался целью заложить такой фундамент. Заметьте, я не лелею грандиозного замысла написать всемирную историю; нельзя возвести дворец, не разровняв прежде участок под него. Скорее, как мистер Плот написал (и весьма внятную) естественную историю нашей страны, так и я занимаюсь гражданской ее историей. И сколько тут всего. Я думал, это займет у меня несколько лет; теперь же вижу, что умру дряхлым старцем, так и не завершив своего труда. Начал я (когда оставил прежнее намерение принять духовный сан) с желания написать о наших недавних бедствиях во время осады, когда армия парламентаристов заняла город и очистила университет от тех, кто не стоял всем сердцем за Парламент. Но очень быстро я постиг, что меня ждет еще более благородное дело, ведь вся история университета может исчезнуть навеки, если ее не запечатлеть. И потому я оставил свой начальный труд и принялся за более великий, и это невзирая на то, что уже накопил времени значительный материал, и публикация его, без сомнения, принесла бы мне и мирскую славу, и покровительство сильных мира сего, кои извечно обходили меня стороной. Впрочем это меня не тревожит: animus hominis dives, non area appellan solet и если до сих пор почитаются парадоксом эти слова Туллия, мол, богатство человеку даруют не сундуки, а разум, это лишь показывает, что век Рима был столь же слеп и безнравствен, как наше время.

Благодаря этому раннему моему труду я и познакомился с Сарой Бланди и ее матерью, которая будет столь часто упоминаться в моем повествовании. Несколько раз во время моих странствий по документам я встречал имя Неда, мужа этой старой женщины, и хотя он не был главной фигурой в истории осады, разожженные им страсти пробудили мое любопытство. Кровожадный злодей, дьяволово отродье, хуже, чем убийца, человек, от вида которого бросает в дрожь. Святой наших дней, один из избранников Божьих, человек добрый, приятный в беседе и великодушный. Два крайних мнения, и почти ничего между ними; оба они не могли быть верными одновременно, и я пожелал разрешить это противоречие. Мне было известно, что он принял участие в мятеже 1647 года, потом исчез из города, когда он был подавлен, и, насколько это меня касалось, из моего повествования: я не знал тогда, жив ли он или уже покоится в могиле. Но он приложил руку к одному неприятному происшествию, которое возбудило некоторое брожение, и я решил, что жаль было бы упустить возможность услышать о нем из уст участника и свидетеля событий (пусть это даже будет старуха, если я не смогу разыскать ее мужа), когда я летом 1659 года узнал, что его семья живет по соседству.

С недобрым чувством я шел на эту встречу: об Анне Бланди шла слава знахарки (из уст тех, кто не питал к ней неприязни) или ведьмы (из уст тех, кто был настроен менее доброжелательно). Ее дочь Сару называли сумасбродной и странной, но она еще не приобрела репутации целительницы, какая навела мистера Бойля на мысль попытаться использовать ее рецепты в лечении бедноты. Однако должен сказать, что ни трогательное описание ее в рукописи Кола, ни жестокое в писаниях Престкотта, не воздают должного старой женщине. Даже невзирая на то, что лет ей было под пятьдесят, огонь в ее взоре (передавшийся также дочери) говорил о душе истовой и сильной. Знахаркой она, возможно, была, хотя и не в том смысле, в каком понимают обычно без бормотания и без диковинных распевов, без таинственных заклинаний. Скорее, я бы сказал, она была проницательна и полна веселья, которое странным образом сочеталось в ней с глубокой (пусть и еретической) набожностью. Ничто увиденное мной не свидетельствовало о кровожадной гарпии из рассказа Уоллиса, и тем не менее я полагаю, здесь он говорит правду. Лучше других он своим примером показал, что все мы, будучи убеждены в своей правоте, способны на самое чудовищное зло, а то были времена, когда безумие убежденности крепко зажало страну в своих тисках.

Завоевать доверие Анны Бланди стало делом нелегким, и сомневаюсь, что мне это до конца удалось. С уверенностью могу сказать что, подступись я к ней позднее, когда ее муж был уже мертв, а король вернулся на законный престол, она неизбежно заключила бы, что я подослан, дабы заманить ее в ловушку, ведь в то время я уже был знаком с доктором Уоллисом. Подобное знакомство вызвало бы у нее подозрения, так как ей не за что было любить новое правительство, но у нее была особая причина страшиться Уоллиса. И ее страх вполне понятен: вскоре я и сам научился бояться его.

В то время, однако, я еще не был представлен этому ученому мужу, и Ричард Кромвель цеплялся за власть, а король оставался в Испанских Нидерландах, жаждущий своего наследства, но пока не решающийся захватить его. В стране начиналось брожение, и казалось, армии вот-вот вновь выступят в подход. Мой собственный дом той весной обыскали на предмет оружия, как, насколько мне известно, подвергли обыску дома всех моих знакомых. В Оксфорд доходили лишь обрывочные новости о событиях за городскими стенами, и чем более в последующие годы я говорил с людьми, тем более убеждался, что почти никто не знал на деле, что происходит. За исключением, разумеется, Джона Турлоу, который все знал и все видел. Но даже и он тогда отошел от власти, сметенный силами, которыми на сей раз не смог управлять. Считайте это доказательством того, в сколь плачевном состоянии пребывала страна в те дни.

Не было смысла обращаться к Анне Бланди со всей приличествующей обходительностью. К примеру, я не мог написать ей письмо, в котором представился бы и изложил суть моей просьбы, так как у меня не было оснований считать, что она сумеет его прочесть. И за неимением лучшего мне пришлось пройтись пешком до ее жилища и постучать в дверь, которую открыла девушка лет, быть может, девятнадцати, самая хорошенькая, какую я когда-либо видел в жизни: прекрасная фигура (пусть и немного худощавая), здоровые зубы и кожа, не запятнанная болезнью. Волосы у нее были темные, что не было недостатком, и хотя они были неубраны и непокрыты. Одета она была скромно, и думается, будь она облачена даже в мешковину, та все равно показалась бы мне привлекательным одеянием. Превыше всего этого – глаза ее притягивали взор, ибо они были глубочайшего черного цвета, будто вороново крыло, а известно, что изо всех красок черная наиболее мила в женщине. «Черные глаза словно от самой Венеры», – говорит о своей Алкмене Гесиод, а Гомер называет Юнону волоокой за ее круглые черные глаза, и Баптиста Порта (в своей «Физиогномии») глумится над сероглазыми англичанами и вместе с Морисоном возносит хвалы глубоким взорам томных неаполитанских дам.

Я пораженно воззрился на нее, совершенно позабыв о цели своего визита, пока она вежливо, но без подобострастия, сдержанно, но без дерзости, не осведомилась о моем деле.

– Прошу вас, сударь, входите, – сказала она, услышав мой ответ. – Моя мать ушла на рынок, но вот-вот вернется. Вы можете подождать, если пожелаете.

Оставлю на волю прочих решать, следовало ли мне истолковать это как предостережение против ее натуры. Будь я в обществе дамы лучшего положения, я бы, разумеется, ушел, не желая злоупотреблять ее добрым именем, оставаясь с ней наедине. Но в то мгновение возможность говорить с этим созданием показалась мне наилучшим времяпрепровождением до возвращения ее матери. Уверен, я почти желал, чтобы что-нибудь задержало старуху подольше. Я уселся (боюсь, не без важности, как это делает человек бывалый в обществе тех, кто ниже его по званию, прости мне Господи) на небольшой табурет у очага, который, невзирая на холод, был, к несчастью, пуст.

О чем беседуют в подобных обстоятельствах? Я никогда не преуспевал в делах, которые представляются столь незатейливыми прочим людям. Возможно, это следствие слишком многих часов, проведенных за рукописями и книгами. По большей части я не испытывал ни малейших затруднений за обедом с друзьями я мог беседовать с лучшими из них и по сей день горжусь тем, что был не самым безынтересным из собеседников. Но в некоторых обстоятельствах я терялся, и завязать беседу со служанкой с прекрасными глазами было выше моих сил. Я мог бы выставить себя дамским угодником, пощекотать ее под подбородком, посадить себе на колено и ущипнуть за задок, но такое было не в моем обычае и, по всей видимости, не в ее тоже. Я мог бы не обращать на нее внимания, как на существо его недостойное, вот только она была его достойна. И потому я не сделал ни того ни другого и только недоуменно смотрел на нее, предоставляя начинать разговор ей.

– Вы, по-видимости, пришли к моей матери, чтобы посоветоваться о какой-то беде, – подсказала она, так и не дождавшись, чтобы я открыл рот.

– Да.

– Может, вы что-то потеряли и хотите, чтобы она указала, где эта вещь? Это она хорошо умеет. Или, быть может, вам нездоровится, и вы боитесь идти к врачу?

Наконец я с трудом отвел взгляд от ее лица.

– Нет-нет. Вовсе нет. Разумеется, я слышат о ее великих умениях, но я очень аккуратен и никогда ничего не теряю. Видишь ли, всему свое место. Только так я смогу продвинуться в моей работе. И благодарение Господу, на здоровье я не жалуюсь.

Глупая, пустая напыщенность – пусть оправданием мне послужит растерянность. Бесспорно, ей нет ни малейшего дела до моих трудов; они мало кого интересуют. Но в беспокойные времена они всегда служили мне прибежищем, и когда я растерян или опечален, мои мысли сразу возвращаются к ним. Под конец тех событий я, в стремлении укрыться от мира, неделю за неделей просиживал ночи напролет, переписывая и снабжая комментариями. Локк говорил мне, это к лучшему. Что странно: он никогда мне не нравился, а я ему, но я всегда следовал его советам, и его советы всегда оправдывали себя.

– Аминь, – сказала она. – Так зачем вы пришли к моей матери? Надеюсь, не из-за несчастной любви. Видите ли, она не одобряет приворотных зелий и прочей такой чепухи. Если вам нужен подобный вздор, то лучше обратиться к знахарю в Хеддингтоне, хотя сама я считаю, что он шарлатан.

Я заверил ее, что цель моего прихода вовсе не в этом, меня привело сюда нечто иное. Я уже было пустился в объяснения, но тут дверь отворилась, и на пороге появилась старуха. Сара подбежала к ней, чтобы помочь с покупками, а мать рухнула на треногий табурет напротив меня, утерла лицо, перевела дух и лишь тогда внимательно на меня посмотрела. Одета она была бедно, но чисто, узловатые сильные руки свидетельствовали о долгих годах тяжелого труда, а лицо было красное, круглое и открытое. Хотя возраст начинал одерживать свою неизбежную победу над духом, ей было еще далеко до той несчастной, сломленной птицы, какой она стала потом, и двигалась она с живостью, нередко уже утраченной в ее возрасте людьми, наделенными большими мирскими благами.

– У вас нет во мне никакой нужды, – тотчас сказала она, оглядев меня взором, который словно бы видел меня насквозь. Как я узнал впоследствии, у ее дочери было то же обыкновение. Думаю, именно это и заставляло людей бояться их и считать их дерзкими. – Зачем вы здесь?

– Это мистер Вуд, матушка, – сказала Сара, вернувшись из соседней комнатушки. – Он, по его словам, историк и поэтому хотел бы спросить тебя кое о чем.

– И какие же недомогания у историков? – без особого интереса осведомилась та. – Утрата памяти? Судороги в правой руке?

Я улыбнулся.

– И то, и другое. Но ко мне, должен с удовольствием заметить, это не относится. Нет, я пишу историю осады, а раз вы были здесь в это время…

– Равно как и тысячи других людей. И вы со всеми собираетесь переговорить? Странный, однако, способ писать историю.

– Я взял за образец Фукидида, – важно начал я.

– А он умер, не успев закончить, – перебила она и так меня этим поразила, что я едва не упал с табурета. Не говоря уже о находчивом ответе, она, очевидно, не только слышала об этом величайшем из историков, но даже знала кое-что о нем самом. Я поглядел на нее с любопытством, но как будто не сумел скрыть своего изумления.

– Мой муж большой книгочей, сударь, и любит читать мне по вечерам или слушать, как я ему читаю.

– Он здесь?

– Нет, он еще в армии. Думается, сейчас он в Лондоне.

Разумеется, я был разочарован, но преисполнился решимости получить как можно больше от жены, пока не вернется сам Бланди.

– Ваш муж, – начал я, – сыграл кое-какую роль в истории города…

– Он пытался побороть здесь несправедливость.

– Вот именно. Но трудность в том, что все, с кем бы я ни говорил, очень разное рассказывают о том, что твой муж сказал или сделал. Вот о чем я хотел бы тебя спросить.

– И вы поверите тому, что я вам скажу?

– Я сопоставлю твои слова со словами других. И так родится истина. Я в этом убежден.

– В таком случае вы глупый молодой человек, мистер Вуд.

– Я так не думаю, – холодно возразил я.

– Какого вы вероисповедания, сударь? На чьей вы стороне?

– В религии я историк. И в политике историк тоже.

– Слишком уж скользкий – старухе вроде меня и не ухватиться, – сказала она с легкой насмешкой. – Вы верны Протектору?

– Я принес присягу правительству, находящемуся у власти.

– А в какую церковь вы ходите?

– В разные. Я посещаю службы во многих местах. Сейчас я хожу в церковь на улице Мертон, так как мой дом в ее приходе. Должен вам сказать, пока вы вновь не обвинили меня в увертках, сам я отношу себя к епископальной церкви.

Склонив голову, она задумалась над моими словами, глаза ее закрылись, словно она уснула. Я испугался, что она откажет мне из страха, что я извращу ее рассказ. Разумеется, у нее не было причин думать, будто я так или иначе смогу одобрить человека, подобного ее мужу; я уже достаточно знал о нем, чтобы быть уверенным в обратном. Но мне больше нечем было убедить ее в искренности моих намерений. По счастью, я не был столь глуп, чтобы предложить ей деньги, ибо это обернулось бы против меня, сколь бы сильно она в них ни нуждалась. Должен сказать, ни разу ни в ней, ни в ее дочери я не замечал той алчности, которую другие, по их утверждениям, различали столь явно, хотя жалкое положение обеих Бланди было бы тому вполне достаточной причиной.

– Сара, – подняв голову, позвала старуха несколько минут спустя. – Что ты думаешь об этом нескладном молодом человеке? Кто он? Шпион? Глупец? Мошенник или подлец? Он пришел воскресить прошлое, чтобы терзать нас?

– Возможно, он тот, за кого себя выдает, матушка. Думаю, ты можешь рассказать ему. Господь знает, что тогда произошло, и даже историк из университета не может скрыть истину от Него.

– Ловко, дитя; жаль, что наш гость сам до такого не додумался. Ладно. Мы встретимся снова. Но вскоре ко мне придет один человек, он потерял закладные на свой дом, и мне надо угадать их местонахождение. Вам придется прийти в другой раз. Завтра, если пожелаете.

Поблагодарив ее за доброту, я пообещал непременно прийти на следующий день. Я понимал, что обращаюсь к ней с ненужным почтением, но что-то побудило меня поступить так: ее характер требовал обходительности, хотя ее звание не позволяло ожидать подобного. Я уже неспешно пробирался через мусор и лужи в проулке, когда меня остановил раздавшийся у меня за спиной свист, и, обернувшись, я увидел, что меня догоняет Сара.

– На словечко, мистер Вуд.

– Пожалуйста, – ответил я. Сама мысль о дальнейшей беседе с девушкой доставила мне немалое удовольствие. – Ты не против харчевни?

Осведомиться об этом в те дни было вполне обычно: многие из сектантов яростно бичевали обычай посещать питейные заведения. Лучше было пораньше узнать, с кем имеешь дело, чтобы не вызвать бурю оскорблений.

– Нет, – отозвалась она. – Харчевни мне по душе.

Я повел бы ее в «Королевскую лилию», которая принадлежала моей семье и поэтому я мог пить там за меньшую плату, но побоялся бросить тень на свое имя, а потому мы пошли в другое место – им оказался приземистый кабак, немногим лучший лачуги самой Сары. Когда мы вошли, я заметил, что к ней здесь обратились недружелюбно. Скажу больше, мне показалось, что не будь здесь меня, не миновать резкой перепалки. Но я там был. Не женщина за стойкой, налив нам две полные кружки, ограничилась глумливой ухмылкой. Слова были учтивы, а чувства, за ними скрывавшиеся, совсем наоборот, хотя я и не смог понять почему. Невзирая на то, что я не совершил ничего постыдного, я почувствовал, как заливаюсь краской. Девушка, увы, это заметила и не преминула указать мне на мое стеснение.

– Ни в коей мере, – поспешил возразить я.

– Полноте. Со мной случалось и хуже.

У нее даже хватило деликатности, чтобы первой пройти в самый темный уголок кабака, где никто бы нас не увидел. Я был благодарен ей за предупредительность и потому проникся к ней некоторым расположением.

– А теперь, господин историк, – обратилась ко мне девушка, отпив добрый глоток из своей кружки, – будьте со мной откровенны. Вы желаете нам добра? Я ведь не позволю чинить нам новые беды. Моя мать достаточно натерпелась. Она устала и только в последние годы обрела покой, и я не хочу, чтобы кто-то его нарушил.

В этом я попытался ее успокоить: моя цель – описать события долгой осады и влияние, какое оказали на дело образования умов в университете расквартированные здесь войска. Роль ее отца в мятеже и в разжигании страстей в рядах армии Парламента так или иначе имела значение, но едва ли могла считаться решающей. Я желал знать лишь, почему войска тогда отказались исполнить отданный им приказ, и что именно там произошло. Я надеялся запечатлеть это все на бумаге, прежде чем оно будет позабыто.

– Но вы ведь сами были здесь.

– Был, но в то время мне было только четырнадцать лет, и я был слишком поглощен учением, чтобы заметить бунт непокорных. Помню, как горько был разочарован, когда школу Нового колледжа выгнали из ее помещения возле галереи, и как думал, что никогда прежде не видел солдат. Помню, как стоял близ внешних укреплений, надеясь, что смогу вылить кому-нибудь на голову кипящее масло, мечтая совершить чудеса героизма, за которые благодарный монарх произведет меня в рыцари. А еще я помню, как напуганы были все, когда город сдался. Но важные факты мне не известны. Нельзя писать историю на основе столь ничтожных свидетельств.

– Вам нужны факты? Большинство удовлетворяются тем, что сами себе их выдумывают. Вот что сделали с отцом. О нем говорили, что он человек порочный и буйный, и оскорбляли его за это. Их суда вам мало?

– Возможно, достаточно. Возможно, они даже правы. И все же я не могу не сомневаться. Как так вышло, что такому человеку поверили, за таким человеком пошли столькие его товарищи? Если он был столь отталкивающим, то как мог проявлять он такое мужество? Может ли благородство (если возможно применить такой эпитет к подобному лицу) сосуществовать с низостью? И откуда, – тут я впервые осторожно попытался сказать любезность, – откуда у него взялась столь прекрасная дочь?

Если ей приятно было последнее мое замечание, она, увы ничем этого не выказала. Ни скромно потупленного взора, ни милого румянца – только черные глаза напряженно вглядывались мне в лицо, что стесняло меня еще более.

– Я твердо решил, – продолжал я, дабы скрыть свою неудачную пробу, – выяснить, что произошло. Ты спрашивала, желаю ли я вам добра или зла, так вот, я не желаю вам ни того, ни другого.

– Тогда вы безнравственны.

– Истина всегда нравственна, ибо она есть отражение слова Божьего, – поправил я ее, вновь чувствуя, что говорю что-то не то, и поэтому прячась за напыщенной серьезностью. – Я дам слово твоему отцу. Сама знаешь, ни от кого другого он его не получит. Он или будет говорить через меня, или вовеки останется нем.

Допив последний глоток из своей кружки, она печально покачала головой.

– Несчастен тот, кто говорил так красиво, а теперь принужден говорить через вас.

Полагаю, она совершенно не сознавала, какое оскорбление сорвалось с ее уст, но тогда у меня не было желания указать ей ее место, как она того заслуживала. Я поглядел на нее внимательно, надеясь, что это доверие побудит ее по меньшей мере замолвить за меня словечко перед своей матерью.

– Помню однажды, – продолжала она, помолчав, – я слышала, как он обращался к своему отряду после молитвенного собрания. Мне было лет девять, так что, наверное, это было во время Ворчестерской кампании. Они тогда думали, им скоро предстоит битва, и отец подбодрял и успокаивал людей. От его слов они раскачивались из стороны в сторону, и многие плакали. Возможно, они погибнут, или попадут в плен, или проведут остаток своих дней в узилищах. Такова воля Господа, и не нам злоупотреблять попытками ее разгадать. Господь дал нам лишь один фонарь, дабы различить силу Его доброты, и этот фонарь – наше чувство справедливости, голос Правды, взывающий в душе каждого, кто готов прислушаться к нему. Те, кто заглянет в сердце свое, узнают, что такое Справедливость, и поймут: сражаясь за нее, они сражаются за самого Господа. Этой битвой они заложат основу тому, что однажды земля станет общим достоянием и станет питать сякого, родившегося на ней, и каждый станет глядеть на ближнего своего – даже на старика, недужного или женщину, – как на равного в мироздании Божьем. Во сне и за едой, в бою и в смерти нам надо помнить об этом.

Я не нашелся что сказать. Она говорила так кротко и нежно, голос ласкал меня, когда она повторяла слова своего отца, такие тихие, такие добрые и – с содроганием понял я – глубоко порочные. Тут я начал постигать, что происходило тогда и в чем заключались чары этого Бланди. Если столь обольстительно говорила простая девушка, то каков же был ее отец? Право есть досыта ни один добрый христианин не станет тут возражать. Пока не осознает, что этот человек желал ниспровергнуть право хозяина приказывать наемным работникам, проповедовал кражу собственности у ее владельцев и подрубание самих корней гармонии, связующей каждого со всеми. С кротостью и добротой Бланди вел этих несчастных невежд в пасть самого дьявола. Меня передернуло. Сара глядела на меня со слабой улыбкой.

– Скажете, это бредни безумца, мистер Вуд?

– Как может кто-либо, не будучи безумцем или глупцом, думать иначе? Это же очевидно.

– Я сама из семьи безумцев и потому смотрю на вещи иначе. Думаю, вы считаете, что отец использовал простых людей в одному ему ведомых дурных целях. В этом все дело?

– Отчасти, – холодно ответил я. – Это – от дьявола, что подтверждено пожиранием младенцев и сожжением пленников.

– Пожирание младенцев? – Она рассмеялась. – Сожжение пленников? Какой лжец наговорил такого?

– Я это читал. И многие так говорили.

– И вы этому поверили. Я начинаю сомневаться в вас, господин историк. Если вы прочтете, что в море живут стоглавые звери, способные выдыхать огонь, вы этому поверите?

– Не без основательной на то причины.

– А что ученый человек вроде вас считает основательной причиной?

– Свидетельство моих собственных глаз или рассказ очевидца, чьему слову можно доверять. Но это зависит от того, что ты имеешь в виду. Я знаю, что Солнце существует, потому что могу видеть, я верю, что Земля вращается вокруг Солнца, потому это следует из логичных исчислений, а также это не противоречит тому, что я вижу. Я знаю, что единороги существуют, потому что подобное существо возможно в природе и потому что его видели надежные люди, хотя я сам его не видел. Существование же стоглавых огнедышащих драконов маловероятно, так как я не понимаю, как естественное существо может выдыхать огонь и не быть поглощенным собственным пламенем. Так что как видишь, все зависит от логики.

Таков был мой ответ, и я и по сей день полагаю, что это здравое рассуждение, в котором сложные понятия были представлены просто и доступно для женского ума, хотя я сомневался, что она их поймет. Но вместо того чтобы поблагодарить меня за наставление, она продолжала упорствовать, даже подалась вперед в своей жажде диспута, словно изголодавшийся нищий, которому протянули корку пирога.

– Иисус наш Господь. Вы в это верите?

– Да.

– Почему?

– Потому что Его пришествие соответствует пророчествам Ветхого Завета. Его чудеса доказали Его божественную природу, а Его Воскресение доказало ее вдвойне.

– Многие могут претендовать на подобные чудеса.

– В дополнение у меня есть вера, кою я почитаю выше всех доказательств.

– Тогда вопрос более земной. Король – помазанник Божий. Вы в это верите?

– Если ты имеешь в виду, могу ли я это доказать, то нет, не могу, – ответил я, вознамерившись сохранять сдержанность. – Это не непреложное утверждение. Но я в это верю, потому что у королей есть отведенное им место в мироздании, и когда их низвергают, нарушается естественный порядок вещей. Недовольство Господа Англией было, бесспорно, явлено в последние годы обрушившимися на нее бедами. Когда король был умерщвлен, разве ужасное наводнение не засвидетельствовало раскол в природе, какой имел тогда место?

Этому очевидному аргументу она уступила, но добавила:

– А если бы я сказала, что эти дурные предзнаменования – следствие того, что король предал своих подданных?

– Тогда я бы с тобой не согласился.

– И как бы мы решали, чье мнение верное?

– Это бы зависело от суда разумных мужей, сделавших себе имя и положение, которые выслушали бы оба тезиса. Я не желаю попусту порицать тебя или огорчать отповедью, но тебя нельзя назвать человеком, имеющим достойное положение или имя, а также, – прибавил я в попытке перевести беседу на более соответствующий предмет, – никто бы не спутал с мужчиной девушку, столь хорошенькую.

– Ах вот как! – Мое доброжелательное предостережение не совать свой хорошенький носик в серьезные материи она отмела, тряхнув головой. – Выходит, является ли король помазанником Божьим и по справедливости ли он занимает свой трон зависит от решений людей? Есть какое-нибудь голосование?

– Нет, – сказал я, слегка возбужденный тем, что как будто не в состоянии остановить эту становящуюся все более нелепой перепалку. – Я не это имею в виду, невежественная ты девчонка. Это решает один Господь; люди лишь решают, принять им или нет Господню волю.

– В чем тогда разница, если нам не дано знать пути Господни?

Настало время покончить с этим, поэтому я встал, чтобы зримо так сказать, напомнить ей о разнице в нашем положении.

– Если ты можешь задавать подобные вопросы, – сурово сказал я, – то ты очень безрассудное и безнравственное дитя. У тебя, верно, было поистине дурное воспитание, если ты даже думаешь о таких вещах. Я начинаю понимать, что твой отец был действительно таким порочным, как о нем говорят.

Но вместо того чтобы остыть от моего выговора, она со смехом откинулась на спинку стула. Разгневанный и задетый подобным ответом, я выбежал из харчевни, чтобы искать убежища в моих книгах и заметках. Это был только первый случай, когда она низвела меня до столь глупого поведения. Стоит ли повторять, что я был тогда молод? Извиняет ли моя молодость то, как ее глаза дурманили мои мысли, а темные локоны заставляли заплетаться мой язык?

 

Глава вторая

Я собираюсь нарушить правила приличия и много места уделить на этих страницах Саре Бланди, ибо это необходимо. Я не намереваюсь смущать моего читателя вольнодумными рассуждениями о сердечных делах, такой предмет уместен только в рукописи, недоступной для чужих глаз, и только придворный может считать иначе. Но я не вижу иного способа объяснить мой интерес к этой семье, мое участие в судьбе девушки и мое знание о последних ее днях. Во мне следует видеть осведомленного очевидца, чьи воспоминания важны и служат неоспоримым доказательством. Слова в отсутствие фактов не заслуживают доверия, и потому я должен изложить факты.

В то время семейство Вудов имело небольшой доход, и я проживал с матушкой и сестрой в доме на улице Мертон, в котором верхний этаж занял под спальню и кабинет. Нам нужна была служанка, так как неряшливость предыдущей вынудила мою дорогую матушку прогнать это нечесаное существо, и я (видя, что мать и дочь Бланди стеснены в средствах) предложил на ее место Сару. Матушка была этому вовсе не рада, зная кое-что о недоброй славе семейства Бланди, но я убедил ее, сказав, что девушка обойдется нам дешево, и решив восполнить ее плату из собственного небольшого содержания. К тому же, спросил я, что в ней такого ужасного? На это матушка не нашлась что ответить.

Наконец мысль о сбереженном полпенни склонила матушку согласиться поговорить с девушкой, и после разговора с ней (с неохотой) она признала, что та достаточно скромна и послушна. Но она дала понять, что станет следить за ней аки ястреб и при первом же признаке кощунства, подстрекательства к мятежу или распутства выставит ее за дверь.

Вот так вышло, что я и Сара оказались в тесной близости, какой препятствовало, разумеется, расстояние, приличествующее между хозяином дома и служанкой. Впрочем, она не была простой служанкой и действительно вскоре заняла более высокое положение в доме – обстоятельство тем более примечательное, что никто не решался его оспорить. Столкновение произошло лишь однажды, когда моя матушка сочла необходимым (в доме не было мужчин, кроме меня, и матушка всегда почитала себя главой семьи) задать девушке взбучку, ожидая, что дитя, как ей и следовало, покорится порке. Не знаю, в чем заключался ее проступок, вероятно, в какой-то малости, и в раздражительности матушки повинна была скорее боль в распухшем колене, которое терзало ее вот уже несколько лет.

Сара же не увидела в этом достаточного основания. Уперев руки в боки и с вызовом сверкая глазами, она отказалась покориться. Когда матушка подступилась к ней с метлой в руках, она ясно дала понять, что, если матушка хотя бы пальцем ее тронет, она в долгу не останется. Думаете, ее тут же выставили из дому? Отнюдь. Я в то время отсутствовал, иначе всего этого вообще, возможно, не случилось бы, но моя сестра рассказывала, что не прошло и получаса, как матушка с Сарой уже сидели за разговором у очага, и матушка как будто извинялась перед девчонкой, – зрелище доселе невиданное. После того случая матушка не сказала о Саре ни одного дурного слова, и когда пришло время ее бедствий, это она варила ей обед и носила его ей в тюрьму.

Что произошло? Что такого сказала или сделала Сара? Почему матушка стала вдруг к ней так милосердна и великодушна? Я не знаю. Когда я спросил у нее, Сара только улыбнулась и сказала, что моя матушка хорошая и добрая женщина, далеко не столь свирепая, какой кажется. Больше она открыть отказалась, и матушка отмалчивалась тоже. Она всегда становилась скрытной, будучи поймана на доброте, или же все дело в том, что вскоре после этого колено перестало ее донимать – часто случается так, что простейшие мелочи могут привести к заметным переменам в поведении. Я нередко спрашиваю себя, может доктор Уоллис был бы менее жесток, если бы не страх слепоты, которая в то время начинала уже проявляться. Я сам неразумно обижал ближних отравленный зубной болью. Также повсеместно известно, что ошибочные решения, какие привели в конце концов к падению лорда Кларендона, были приняты в те дни, когда этого вельможу разбил приступ мучительной подагры.

Я уже упоминал, что занимал две комнаты на верхнем этаже, куда не имели доступа домашние. Мои бумаги и книги лежали повсюду, и я пребывал в вечном страхе, что кто-нибудь в порыве ложно понятой доброты сложит их аккуратными стопками и тем самым остановит мою работу на многие месяцы. Сара была единственной, кого я допускал в свое убежище, но даже и она прибиралась там только под моим надзором. Я начал мечтать о ее приходе и все больше и больше времени проводил за беседой с ней. Сказать по правде, моя комната становилась все грязнее и грязнее, но я с нетерпением ждал звука ее шагов по ступеням шаткой лестницы, что вела ко мне. Поначалу я заговаривал о ее матери, но вскоре это превратилось в предлог, чтобы продлить ее присутствие. Быть может, все дело в том, что я мало знал свет и еще меньше женщин.

Возможно, меня увлекла бы любая женщина, но Сара скоро совсем меня заворожила. Правда, постепенно удовольствие обратилось в боль, а радость – в страдание. Дьявол являлся ко мне в любые часы: ночами, когда я работал за своим столом, или днем в библиотеке он отвращал мой разум от занятий и дурманил его непотребными и сладострастными мыслями. Мой сон страдал, мой труд тоже, и хотя я всей душой молился об избавлении, ответа мне не было. Я молил Господа отвести от меня это искушение, но Он в Своей мудрости не внял мне, но позволил новым демонам дразнить меня моими слабостью и невежеством. Я просыпался утром с мыслями о Саре, день проводил с мыслями о Саре и метался, пытаясь заснуть, на постели в мыслях о Саре. Но даже сон не приносил мне отдыха, потому что снились мне ее глаза и губы и то, как она смеялась.

Разумеется, это было невыносимо: о браке не могло быть и речи, слишком велика была разделяющая нас пропасть. Но мне казалось, я знал ее достаточно, чтобы понимать, что она никогда согласится быть моей шлюхой, ведь, невзирая на свое происхождение, она была добродетельной девушкой. Я никогда не был влюблен и никогда прежде не испытывал к женщине такого влечения, какое пробуждала во мне самая худшая из книг Бодлеянской библиотеки. Сознаюсь, в сердце своем я проклинал Бога за то, что, когда я пал (и я никогда не ощущал столь явно сходство моей судьбы с судьбой Адама), предмет моих страстей оказался недостижим: девушка, не имеющая ни состояния, ни приличной семьи, осыпаемая насмешками даже в харчевнях и к тому же дочь известного злодея.

И потому я страдал молча: терзался в ее присутствии и еще более, когда не видел ее. Почему не был я дюжим и беспечным малым вроде Престкотта, кому не было дела до нежных чувств, почему у меня не было, как у Уоллиса, сердца столь холодного, что никому не по силам надолго его согреть! Сара, полагаю, тоже не оставалась ко мне равнодушной, хотя в моем присутствии она была неизменно почтительна, я все же улавливал что-то: нежный взгляд, то, как она склонялась ко мне, когда я показывал ей рукопись или книгу, заслуживавшие внимания. Думаю, ей нравилось беседовать со мной; отец, наставлявший ее во младенчестве, приучил ее к мужским беседам, и ей трудно было ограничивать свой ум предметами, приличествующими женщинам. А я всегда готов говорить о моей работе, и меня легко увлечь дискуссией на отвлеченные темы, и поэтому она, думается, ждала дня уборки моей комнаты с тем же нетерпением, как и я сам. Наверное, я был единственным мужчиной, кто обращался к ней иначе, чем с приказом или похабной шуткой; иного объяснения я не нахожу. Однако ее детство, ее воспитание, и ее отец оставались для меня загадкой. Она редко говорила о них, только иногда с ее уст срывалось случайное замечание. Когда я задавал вопрос напрямую, она обычно переводила разговор на другое. Я подбирал эти случайные откровения, как скряга копит свое золото, помнил каждую брошенную невзначай фразу и раз за разом проворачивал их в голове, складывая одну к другой, словно монетки в ларце, пока у меня не набрался немалый запас.

Поначалу я считал, что ее скрытность – следствие стыда перед тем, как низко она пала, теперь мне думается, что дело было просто в осторожности и боязни быть неверно понятой. Она мало чего стыдилась, а боялась еще меньшего, но смирилась с тем, что дни, когда люди, подобные ей, могли надеяться на новый мир, миновали: они рискнули всем и потерпели прискорбное поражение. Приведу здесь лишь один пример того, как я собирал эти свидетельства. В день оглашения эдикта о возвращении на престол его величества я вернулся домой, вдоволь наглядевшись на приготовления к торжествам. Ликование объяло в тот день всю страну – как парламентские города, которые сочли необходимым явить свою верность престолу, так и города, подобные Оксфорду, которые могли возрадоваться с большей искренностью. Нам пообещали (уже не припомню кто), что фонтаны и сами даже сточные канавы заструятся в тот вечер ароматным вином, как во времена Древнего Рима. Сара сидела на табурете в моей мансарде и заливалась слезами.

– Что с тобой, что ты рыдаешь в столь славный день? – воскликнул я.

Ответ я услышал только через несколько минут.

– Ах, Антони, какая в нем для меня слава? – отозвалась она (в моей комнате я позволял ей обращаться ко мне по имени, одно это свидетельствовало о нашей тайной близости).

Поначалу я счел эти слезы следствием какого-то загадочного женского недомогания, но потом догадался, что ее горе много глубже. Она никогда не была бесстыдна или непристойна в речах.

– Но чему же тут печалиться? Утро отличное, мы можем есть и пить вволю за счет университета, и король вернулся домой.

– Все было напрасно. Разве такое расточительство не вызовет слез даже на пиру? Почти двадцать лет мы воевали, чтобы создать здесь царство Божье, и все сметено волей кучки алчных вельмож.

Тут подобное поношение государственных мужей, чьему мудрому вмешательству мы обязаны реставрацией трона (так нам говорили, и я верил в это, пока не прочел рукопись Уоллиса), должно было предостеречь меня, но я был в прекрасном настроении.

– Пути Господни неисповедимы, – весело сказал я, – и иногда Он выбирает странные орудия для исполнения Своей воли.

– Господь плюнул в лицо Своим слугам, которые трудились во имя Его. – Голос ее упал до шепота, полного отчаяния и ярости. – Как может это быть Господня воля? На то воля Господня, чтобы одни люди подчинялись другим? Чтобы одни жили во дворцах, а другие на улицах? Чтобы одни правили, а другие повиновались? Как может быть на то воля Господня?

Я пожал плечами, не зная, что сказать и как облечь это в слова, я просто хотел, чтобы она замолчала. Я никогда не видел ее такой, не видел, чтобы, охватив себя руками, она раскачивалась взад-вперед и говорила со страстью столь же отталкивающей, сколь и притягательной. Она пугала меня, но и уйти от нее я не мог.

– Ну, по всей видимости, она такова, – сказал наконец я.

– В таком случае Он не мой Бог, – пренебрежительно фыркнула она. – Ненавижу Его, как Он, верно, ненавидит меня и все Свое творение.

Я встал.

– Думаю, это зашло слишком далеко, – сказал я, ужаснувшись тому, что она наговорила, и тревожась, что нас могут услышать внизу. – Я не желаю слышать подобные речи в моем доме. Опомнись, девушка, вспомни, кто ты.

Этим я заслужил презрительный взор, то был первый раз, когда я совершенно и внезапно утратил ее расположение. Это глубоко задело меня, ведь я был огорчен и встревожен ее кощунством но еще горше была боль потери.

– Ах, мистер Вуд, я как раз начинаю догадываться, – бросила она и вышла вон, даже не удостоив меня чести хлопнуть дверью. Я же, лишившись доброго расположения духа и на удивление не способный сосредоточиться, провел остаток дня на коленях, в отчаянии молясь об облегчении.

Верноподданнические празднества в ту ночь полностью оправдали ожидания добрых роялистов: город и университет рьяно тщились превзойти друг друга в изъявлениях верности. Я пошел на гулянье с обычными моими товарищами (к тому времени я познакомился с Лоуэром и его кружком), и мы вволю напились вина из фонтана в Карфаксе, наелись мяса в Крайст-Чёрч, а потом пошли угощаться и поднимать тосты у церкви на Мертон. Это был упоительный праздник или должен был быть таковым; но настроение Сары заразило и меня и лишило вечер всякой радости. На улицах танцевали, но я лишь стоял в стороне; пели, но мне было не до песен; произносили тосты и речи, но я оставался нем. Угощение для всех, а у меня нет аппетита. Как можно не быть счастливым в подобный день? Как может не радоваться человек вроде меня, кто так долго надеялся на возвращение его величества? Я сам не понимал себя, был безутешен и выказал себя скучным собеседником.

– В чем дело, дружище? – спросил Лоуэр, весело хлопая меня по спине.

Он, запыхавшись, только что вернулся с танцев и уже был слегка во хмелю. Я указал на худолицего человека, мертвецки пьяным лежащего в канаве, по подбородку бедняжки сочилась слюна.

– Смотрите, – сказал я. – Вы помните? Пятнадцать лет он был одним из избранных, преследовал роялистов и рукоплескал фанатизму. А теперь только поглядите. Один из самых верных подданных короля.

– И скоро будет выброшен со всех своих должностей, как того и заслуживает. Позвольте ему немного забытья в преддверии бед.

– Вы так думаете? Я в этом не уверен. Он – из тех, кому всегда удается выйти сухим из воды.

– Какой же вы зануда, Вуд. – Лоуэр расплылся в ухмылке. – Сегодня – величайший в истории день, а вы разгуливаете с кислой миной. Пойдемте, выпьем по стакану вина, забудем об этом. Или кто-нибудь подумает, что вы тайный анабаптист.

И я выпил стакан, и еще один, и еще один. Наконец Лоуэр и остальные потерялись, и я не стал утруждать себя их поисками; их незатейливое (в моих глазах) веселье и беспечные увеселения нагоняли на меня тоску. Не спеша я вернулся к Карфаксу, что было судьбоносным поступком. Потому что, когда я добрел туда и в полном одиночестве наливал сам себе еще одну чашу, я услышал доносившиеся из проулка гогот и смех: вполне обычные звуки для такого вечера, только на сей раз в них слышался явный отзвук угрозы, какой трудно описать и невозможно не услышать. Привлеченный шумом, я заглянул в проулок и увидел, как возле стены собралась полукругом кучка юных олухов. Они кричали и смеялись, и я ожидал увидеть в середине какого-нибудь шарлатана или кукольника, чьи товары или представление пришлись не по душе публике. Но вместо этого я увидел там Сару: растрепанная и с обезумевшим взором она стояла, прижавшись спиной к стене, а буяны немилосердно над ней насмехались. «Шлюха, – кричали они. – Выкормыш предателя. Отродье ведьмы».

Минута за минутой они горячили себя все больше, с каждым криком подступая все ближе на шаг к той черте, когда слова сменяются побоями. Она увидела меня, и наши взгляды встретились, но в ее взоре не было мольбы; напротив, глумление она сносила в одиночестве, словно бы почти не замечая грязных слов. Словно бы она и не слушала, словно бы ей не было дела. Возможно, она и не желала помощи, но я знал, что она в ней нуждается, и знал, что никто, кроме меня, и пальцем не шевельнет ради нее. Растолкав буянов, я приобнял ее за плечи и потянул за собой назад на освещенную широкую улицу. Все произошло так быстро, что буяны не успели опомниться.

По счастью, бежать нам было недалеко; буянам не по нраву пришлось, что их лишили развлечения, и мое положение ученого и историка ничем меня бы не защитило, будь то место более уединенным. Но в нескольких ярдах толклись люди, пьяные, но еще благопристойные, и мне удалось добраться до безопасного места прежде, чем оскорбления сменились бы рукоприкладством. Потом я повел ее через толпы веселящихся гуляк, пока, убедившись, что их добыча ускользнула, ватага буянов не рассеялась, чтобы отправиться на поиски новой жертвы. Я дышал тяжело, испуг и выпитое мешали мне собраться с мыслями.

Боюсь, я не слишком привычен к физической опасности; из переделки я вышел более потрясенным, нежели Сара.

Она не поблагодарила меня, только поглядела как будто покорно и, быть может, печально. Потом она пожала плечами и пошла прочь. Я последовал за ней, она пошла быстрее, и я тоже. Я думал, она идет домой, но в конце мясницкого ряда она свернула и пошла в поля за замком и шла все быстрее так что сам я теперь обезумел от гулко бьющегося сердца, головокружения и смятения в мыслях.

Это случилось в месте, называемом Райские поля, что некогда были прекраснейшим садом, ныне впавшим в печальное и бесплодное запустение. Тут она остановилась и обернулась. Когда я подошел к ней, она смеялась, но по щекам ее катились слезы я протянул к ней руки, и она вцепилась в меня так, словно держаться за меня – единственное, что ей осталось на целом свете.

И как Адам в Раю я пал.

Почему я? Мне неведомо. Мне нечего было предложить ей – ни денег, ни замужества, – и она это знала. Может быть, я был благороднее прочих, возможно, я утешал ее; возможно, она жаждала тепла. Я не обманываюсь, уповая на большее, но не стану и опускаться до того, чтобы считать это меньшим: пусть не девственница, гулящей она не была. В этом Престкотт жестоко лжет, она была воплощение добродетели, и Престкотт – не джентльмен, если утверждает обратное. Когда все завершилось и слезы ее иссякли, она встала, оправила на себе одежду и медленно пошла прочь. На сей раз я не стал преследовать ее. На следующий день она прибиралась в кухне матушки так, словно ничего не случилось.

А я? Было ли это ответом Господа на мои молитвы? Удовлетворился ли я, насытился ли, и были ли изгнаны демоны из моей души? Нет, жар мой еще более распалился, и я едва мог глядеть на нее из страха, что дрожь и бледность выдадут меня. Я не покидал комнаты, коротая время в грешных мыслях и ища искупления в молитве. К тому времени, когда она поднялась ко мне спустя несколько дней, я, верно, походил на призрак и звуку знакомых шагов на лестнице внимал с радостью и ужасом, каких не испытывал ни до, ни после. И потому, разумеется, я был с ней груб, а она разыгрывала передо мной служанку, и каждый из нас вошел в свою роль, как актеры в пьесе, и все это время каждый втайне желал, чтобы другой заговорил первым.

Во всяком случае, я того желал; что до нее – не знаю. Я сказал, чтобы она прибрала получше, она подчинилась. Я распорядился разжечь огонь, послушно и без единого слова она сделала как было сказано. Я сказал ей, чтоб она ушла и оставила меня в покое; она подобрала ведро и тряпку и взялась за дверь.

– Вернись, – приказал я, она и это сделала.

Но мне нечего было ей сказать. Или, скорее, слишком многое было у меня на душе. Поэтому я подошел, чтобы обнять ее, и она мне позволила; стояла прямо и неподвижно, словно сносила наказание.

– Пожалуйста, сядь, – сказал я, отпуская ее, и снова она повиновалась.

– Вы просили меня остаться и сесть, – начала она, увидев, я молчу. – Вы хотите мне что-то сказать?

– Я люблю тебя, – впопыхах пробормотал я.

Она покачала головой:

– Нет. Вы меня не любите. Как такое возможно?

– Но два дня назад… позавчера… Разве между нами ничего не было? Разве твоя душа настолько очерствела, что для тебя это ничего не значит?

– Кое-что значит. Но что, по-вашему, мне делать? Зачахнуть от любви? Стать вашей женщиной на два раза в неделю вместо уборки? А вы? Намерены вы предложить мне руку и сердце? Разумеется, нет. Так что тут делать или говорить?

Ее практичность сводила меня с ума; я хотел, чтоб она страдала, как я, сетовала на судьбу, что разделила нас, но ее недюжинный здравый смысл такого не допускал.

– Что ты за женщина? Или у тебя было столько мужчин, что еще один для тебя ничто?

– Столько мужчин? Возможно, если вам хочется такое думать. Но все не так, как вы думаете; я отдаю себя лишь из привязанности и когда у меня есть выбор.

Я ненавидел ее за эту прямоту; лиши я ее девственности и рыдай она в раскаянии, ведь она теперь упала в цене, я понял бы и утешил ее. Я знал положенные для этого слова, потому что прочел их в какой-то книге. Но считать эту потерю столь малой, узнать, что она была отдана не мне, а кому-то другому, было большим, чем я мог снести. Позже, хотя я никогда не согласился бы потворствовать чему-то, столь явно противоречащему Господней заповеди, я принял это, насколько был в силах, ибо Сара жила лишь по своим законам. Сколь бы она ни повиновалась моим приказам, она никогда не шла в подчинение.

– Антони, – сказала она, видя мои терзания, – вы хороший человек и, думаю, пытаетесь быть хорошим христианином. Но я знаю, что с вами происходит сейчас. Вы видите во мне подходящий сосуд для своего милосердия. Вы хотите, чтобы я была хорошей и добродетельной, и одновременно вы хотите валяться со мной в Райских полях, пока не найдете себе жену с приданым побольше. Тогда вы превратите меня в гулящую, которая ввела вас в грех, когда вы были пьяны, – и это облегчит вам молитву и принесет в душу покой.

– Так ты обо мне думаешь?

– Да. Вам легко со мной, когда вы говорите о своей работе. Тогда ваши глаза загораются, и от удовольствия слышать собственный голос вы забываете, кто я и что я. Тогда вы обращаетесь со мной честно и без глупого стеснения. До вас так со мной обращался лишь один человек.

– И кто это был?

– Мой отец. И я только что узнала, что он умер.

Когда я услышал это и увидел печаль в ее глазах, меня охватила жалость. Я хорошо ее понимал, ведь я сам потерял отца, когда мне не было и десяти лет, и знал, сколько боли приносит такое горе. Еще большую печаль я испытал, когда она рассказала мне остальное, потому что ей сказали (и жестоко, как мне известно теперь, солгали), будто ее отец был убит, когда он вновь взялся за старое, стал разжигать среди солдат смуту.

Подробности были неясны и, вероятно, таковыми останутся, армия никогда не заботилась о чувствах родных. Им сообщили одно: в своем подстрекательстве к мятежу Нед Бланди зашел слишком далеко, его арестовали, предали полевому суду и повесили без промедления, а тело закопали в безымянной могиле. Его мужество в последние минуты жизни, о котором Турлоу знал, а Уоллис разведал, от родных скрыли, невзирая на то, что оно послужило бы им большим утешением. Горше того, ни Саре, ни матери ее не сказали, где похоронен Нед Бланди, о самой смерти его они услышали лишь много месяцев спустя.

Я отправил ее домой к матери, а матушке сказал, что ей нездоровится. Думаю, она оценила мою доброту, но на следующее утро явилась снова и никогда больше о том не упоминала. Свое горе и скорбь она держала при себе, и только я, знавший ее лучше других, различал, когда она суетилась по дому, случайную тень печали в ее лице.

Так зародилась моя любовь к этой девушке, и о моих невзгодах нечего более говорить. Я все так же с нетерпением ждал ее дважды в неделю ради беседы с ней, и некоторое время она еще ходила со мной на Райские поля. Никто об этом не знал, и осмотрительно я держал себя не потому, что стыдился быть увиденным с ней, напротив, мое чувство было слишком драгоценно, чтобы стать поводом для смеха в харчевне. Мне известно, что обо мне думают, насмешки ближних, даже тех, кому я помогал, – крест, какой я нес всю мою жизнь. Кола в своих записках повторяет колкие замечания Локка и даже Лоуэра, которые оба в глаза были учтивы со мной и кого я по сию пору числю среди моих друзей. Престкотт принял мою помощь и смеялся у меня за спиной, так же поступал и Уоллис. Я не желаю пятнать мои чувства пренебрежением света, а мое уважение к этой девушке, без сомнения выставило бы меня на посмешище.

И все же это была лишь часть моей жизни, так как я много времени проводил за работой и, обескураженный все множащиеся сомнениями в уже сделанном, все более и более обращался к собиранию фактов, уже не беря на себя смелость истолковывать их смысл. Мой труд об осаде зачах, вместо работы над ним я обратился к хроникам и памятным надписям, высеченным в камне и выгравированным на меди, и смог составить перечень важнейших родов страны, корнями уходящих в прошлые века. Сейчас это кажется обычным и избитым, но тогда я был первым, кому пришла в голову эта идея.

А для заработка и для того, чтобы приносить пользу, я рылся по всем архивам, составляя каталоги манускриптов, каких до меня поколения не касалась ни одна другая рука. Что мы без прошлого? Будь оно утрачено, мы обратимся в ничто. Даже я не стремился воспользоваться этими сведениями сам, моим долгом и удовольствием было расчистить дорогу другим. Все библиотеки Оксфорда пребывали в плачевном запустении, их величайшие сокровища десятилетия пылились, позабытые всеми, так как мужи обратились к раздорам и распрям и научились презирать старую мудрость, ибо не могли перечесть ее заново. Пусть я совершил немного, но сохранял и каталогизировал и черпал из бескрайнего океана учености, зная, что срока одной человеческой жизни не хватит, чтобы постичь хотя бы малую часть таящихся в нем чудес. Жестоко Провидение, даровавшее нам тягу к знанию, но отказавшее во времени для правильного его освоения. Все мы умираем разочарованными; это – величайший урок, какой нам надлежит усвоить.

Благодаря таким трудам я познакомился с доктором Уоллисом, который был хранителем университетских архивов, когда я более всего нуждался в доступе к ним, хотя, будучи профессором, он по закону не имел права занимать эту должность. Должен признать, его систематический ум водворил некий порядок в манускриптах, которые десятилетиями пребывали в запустении, но я сделал бы это лучше (ведь я, не получая благодарности, проделал большую часть работы) и больше него заслуживал жалованье в тридцать фунтов в год.

Разумеется, до меня доходили слухи о его тайной деятельности, он не старался скрыть свои таланты шифровальщика, а, напротив, даже похвалялся ими. Но до тех пор, пока я не открыл его рукопись, я не подозревал о его темных интригах на службе правительства, знай я тогда о них в полной мере, все, думается, стало бы намного яснее. Уоллис потерпел поражение (ах, если бы только он распознал его, когда прочел рассказ Колы!) от собственных ловкости и скрытности. Врагов он видел повсюду и не доверял никому. Прочтите его слова и сами увидите, какие побуждения он приписывает всем, с кем сталкивается. Разве пишет он что-нибудь доброе о ком-либо? Он живет в мире, где всякий был глупец, лжец, убийца, обманщик или предатель. Он даже глумится над мистером Ньютоном, чернит мистера Бойля, злоупотребляет слабостями Лоуэра.

Все люди существовали лишь ради того, чтобы служить его целям. Несчастен человек, когда так думает о своих ближних, несчастна церковь, когда у нее такой слуга, несчастна наша бедная Англия, когда у нее такой защитник. Он поносит всех и каждого, но кто причинил смертей и разорения больше, нежели он сам? Но даже Уоллис, как будто, был способен любить, хотя, потеряв единственного дорогого ему человека, он вовсе не обратился к Господу в раскаянии и молитве, а обрушил на мир еще большую жестокость и нашел под конец, что и она была тщетна. Несколько раз я встречал его слугу Мэтью и всегда испытывал к нему сочувствие. Одержимость Уоллиса была очевидна, ведь доктор не мог находиться в одной комнате с юношей и не смотреть на него постоянно, не обращаться к нему с каким-нибудь замечанием. Но ничто не явилось для меня большей неожиданностью, чем те строки в рукописи Уоллиса, где он говорит о своей привязанности, так как обращался он с юношей прегнусно и все удивлялись, как Мэтью способен сносить такую жестокость.

Охотно признаю, что слуга выстрадал меньше сыновей, чьи малейшие промахи осуждались часто и прилюдно и притом столь низко, что я видел однажды, как под градом оскорблении старший залился слезами, но тем не менее, даже Мэтью приходилось терпеть постоянные колкости и придирки, лишь человек подобный Уоллису мог выражать свою любовь через злобу. Увидев однажды, как в ответ на вопрос юноши лицо Уоллиса скривилось и побагровело от ярости, я рассказал об этом Саре, но та мягко меня пожурила.

– Не думайте о нем дурно, – сказала она, – он хочет найти дорогу к любви, но не знает как. Он может боготворить лишь идею и вынужден бичевать реальность, когда вторая не в силах сравниться с первой. Он жаждет совершенства, но настолько слеп душой, что ощущать его способен лишь в математике, и в сердце его нет места людям.

– Но это так жестоко.

– Да. Но и это тоже любовь. Разве вы не видите этого? – ответила она – И это – его единственный путь к спасению. Не порицайте ту единственную искру, какая дарована ему Богом. Не вам о том судить.

Тогда, однако, мне не было до всего этого дела я хотел получить доступ к архивам, а Уоллис во всех смыслах держал в руках ключи к ним. И потому, когда, вернувшись, попытался утвердиться на престоле король, когда заговоры и контрзаговоры кружили над страной подобно метели, я оставлял свои комнаты доме на улице Мертон и шел в библиотеку, где разворачивал витки манускриптов и составлял каталоги, читал и снабжал примечаниями, пока даже света свечей становилось уже недостаточно. Я трудился в ледяную зимнюю стужу, когда смеркалось через пару часов пополудни, и в палящий летний зной, когда солнце раскаляло свинцовую крышу у меня над головой и мои мысли путались от жажды. Ни погода, ни обстоятельства не могли отвлечь меня от моего дела, и я все более переставал замечать то, что творилось вокруг меня. По дороге домой я позволял себе час отдыха и обедал в харчевне – часто в обществе Лоуэра и его товарищей, – а вечерами баловал себя музыкой, какая всегда была величайшей радостью и утешением моей жизни. Вину и музыке сердце радуется, ибо они ублажают разгоряченный ум и успокаивают смятенные чувства, утверждает Джейсон Пратензий, а Лемний говорит, что музыка столь благотворно влияет на артерии и жизнелюбие, что, когда (тут я цитирую мистера Бертона) играл Орфей, сами деревья вырывали из земли свои корни и подходили ближе, чтобы лучше его слышать. Агриппа добавляет, что слонам Африки музыка очень приятна и что они любят танцевать под незатейливые напевы. Сколь бы ни был я печален или устав, час, проведенный с виолой, почти всегда приносил мне удовлетворение и покой, и каждый вечер один или с другими я играл перед молитвой, это лучший из известных мне способов обрести спокойный сон.

Нас было пятеро, и по обыкновению мы собирались дважды в неделю, иногда чаще, и что за восхитительная это была гармония! Мы мало говорили, едва знали друг друга, но сходились и проводили два часа или более в совершеннейшем согласии. Я был не самым лучшим и не самым худшим из музыкантов и благодаря частым упражнениям нередко превосходил других. Встречались мы где могли и в 1662 году обосновались в комнатах над недавно открывшейся кофейней неподалеку от Квинз-колледж, наискосок от комнат мистера Бойля на Главной улице.

Там я впервые повстречал Томаса Кена, а через него свел знакомство с Джеком Престкоттом. Как пишет Престкотт, Кен теперь епископ и поистине великий мира сего, столь исполненный пышности, что его скромное прошлое удивило бы всякого, кто не знал его в прежние времена. Истощенный клирик, жаждущий повышения, аскет, озабоченный лишь причащением к Господу Христу, превратился в осанистого церковного вельможу, держащего дворец с сорока слугами, пригоршнями раздающего милостыню и дарящего верность тому правительству, от которого зависит его доход. Полагаю, такую готовность подчинять свою совесть общему благу можно возвести в принцип, но я не слишком восхищаюсь ею, несмотря на достаток, какой она принесла ему. Мне милее вспоминать серьезного молодого члена факультета Нового колледжа, чьим единственным досугом было пиликать на виоле в моем обществе. Музыкант из него был ужасающий, но его воодушевление не знало границ а в нашем кружке не хватало одной виолы, и потому у нас не было особого выбора. Я был поистине возмущен, узнав, что он злобно измыслил сплетню о Саре и тем на шаг подтолкнул ее к виселице. Столь многие люди как будто желали ее смерти, что даже я тогда ощущал, как злокозненная судьба находит удовольствие в ее гибели, превращая всех встречных в ее врагов, без всякой на то понятной мне причины.

Через меня Сара поступила на службу к доктору Грову, так как Томас (без злого умысла) спросил однажды вечером музыкантов, не знают ли они какой-нибудь служанки, которой нужна работа. Гров, который недавно вернулся на факультет, нуждался в работнице, и Кен кинулся ему помогать. Он тогда надеялся заручиться расположением и покровительством Грова и поначалу усердно пытался ему услужить. К несчастью, Гров не поощрял в колледже людей, подобных Кену, и пренебрежительно отклонил все поползновения к дружбе; любезности Кена пропали втуне, и между ними двумя разгорелась вражда, которой вовсе не требовалось ссоры из-за прихода, чтобы стать ожесточенной.

Я сказал, что знаю подходящую женщину, и при следующей же встрече предложил это место Саре. Один день в неделю убирать комнаты члена факультета, принести воду и уголь, вычистить горшки и перестирать белье. Шесть пенсов в неделю.

– Я была бы рада такому месту, – сказала она. – Кто этот человек? Я не стану работать у такого, кто сочтет, будто может бить меня. Думаю, вам это известно.

– Я совсем его не знаю, поэтому не могу ручаться за его характер. Он когда-то давно был изгнан из университета и только теперь вернулся.

– Выходит, лодист? Мне придется работать на закоснелого роялиста?

– Я нашел бы тебе доктора из анабаптистов, если б такой имелся, но в наши дни только такие, как Гров, ищут себе слуг. Примешь ты предложение или нет, тебе решать. Но сходи поговори с ним, может статься, он не так плох, как ты страшишься. В конце концов, я сам закоснелый роялист, и тебе как-то удается сдержать свое отвращение ко мне.

Этим я заслужил одну из чудесных улыбок, какие и по сей день свежи в моей памяти.

– Мало таких, кто был бы так добр, как вы, – ответила она. – а жаль.

Ей не хотелось идти туда, но нужда в деньгах пересилила, и наконец она все же поступила к Грову. Я был этому рад и понимал какую радость таит в себе возможность покровительствовать ближнему, пусть даже в такой малости. Благодаря мне у Сары было достаточно работы, чтобы заработанного хватало на хлеб и даже оставалось еще немного, чтобы откладывать на будущее. Впервые она вела оседлую уважаемую жизнь, приличествующую ее званию, и как будто была этим довольна. Это приносило мне немалое утешение и казалось добрым предзнаменованием, я был рад за нее и уповал на то, что и вся страна может оказаться столь же сговорчивой. Увы, мои оптимизм был прискорбно неуместен.

 

Глава третья

Я забегаю вперед. Мое нетерпение излить все на бумагу означает, что много важного я опускаю. Мне следует отмерять факты, чтобы читатель ясно мог вообразить себе ход событий. Такой полагается, на мой взгляд, быть истории. Знаю, что скажут философы: дескать, назначение истории в том, чтобы наглядно явить благороднейшие деяния величайших мужей, представить образцы, каким могли бы следовать нынешние поколения, пигмеи в сравнении со славными мужами прошлого. И все же, думается, великие люди и благородные деяния могут сами о себе позаботиться, и немногое из упоминаемого в трудах былых летописцев остается великим и благородным при ближайшем рассмотрении. Подобный взгляд на историю далеко не бесспорен. Теологи грозят нам пальцем и утверждают, будто все назначение истории в том, чтобы раскрыть чудесный Промысел Божий, ибо Господь вмешивается в дела людей. Но и этот постулат представляется мне сомнительным, во всяком случае, в том смысле, в каком понимается повсеместно. Неужели Его план действительно явлен в законах королей, интригах политиков или проповедях епископов? Можно ли принять за истину, что такие лжецы, тупицы и невежды и воистину избранные Его орудия? Я не могу в такое поверить, ведь мы не стремимся извлечь уроки из политики Ирода, но выискиваем слова самого малого среди его подданных, которому не нашлось места на страницах историков. Полистайте труды Светония и Агриколы: прочтите Плиния и Квинтилиана, Плутарха и Иосифа, и вы увидите, что величайшее из событий, самое важное, что сбылось за всю историю мира, совершенно ускользнуло от них, невзирая на всю их ученую мудрость. Во времена Веспасиана (как говорит лорд Бэкон) было пророчество, что выходец из Иудеи станет править над миром; это ясно подразумевает нашего Спасителя, но Тацит (в своей «Истории») имел в виду одного лишь Веспасиана.

Кроме того, как историк я должен изложить истину, но рассказывать о тех днях так, как это принято среди наших ученых – сперва причины, затем ход событий, обобщение и, наконец, мораль, – означало бы нарисовать весьма странную картину тех времен. Ведь в тот 1663 год короля едва не лишили трона, тысячи сектантов были брошены в тюрьмы, рокот войны слышался над Северным морем и первые предзнаменования Великого Пожара и еще более Великой Чумы появлялись по всей стране во всевозможных странных и пугающих событиях. Следует ли низвести все это до второго плана или рассматривать как подмостки, на которых разыгралась смерть Грова, словно была самым важным событием? Или мне следует оставить без внимания кончину бедняги, равно как и все то, что случилось в моем городе, потому что интриги придворных, которые в следующем году довели нас до войны и вновь едва не ввергли страну в гражданскую войну и смуту, имеют много большее значение?

Мемуарист сделает одно, историк – другое, но оба, вероятно, ошибаются, ведь историки, как и натурфилософы, возомнили, будто для понимания достаточно одной только логики, и обманывают себя: мол, все они видели и все постигли. На деле их труды пренебрегают тем, что существенно важно, и погребают его под грузом их мудрости. Без помощи извне человеческий разум не способен постичь истину, но порождает лишь пустые домыслы, которые убеждают лишь до тех пор, пока не перестают убеждать вовсе, и которые истинны лишь до тех пор, пока не будут отброшены и на смену им не придут новые Рассудок – ничтожное оружие, тупое и бессильное, детская погремушка в руке младенца. Лишь откровение, которое простирается за пределы рассудка и которое, как говорит Фома Аквинский, есть дар незаработанный и незаслуженный, может увести нас на просторы, озаренные ясностью, превосходящей любой разум.

Но и бессвязные речи мистика сослужат мне дурную службу на этих страницах, и мне следует помнить о моем призвании: историк должен оперировать фактами. Потому я вернусь к началу 1660 года, ко времени до возвращения на престол его величества, до того, как я познал Райские поля, и вскоре после того, как Сара поступила в услужение в дом моей матушки. И, оставив пустое красноречие, расскажу, как однажды посетил лачугу старой Бланди, чтобы снова расспросить ее о мятеже. Уже подходя к ее лачуге, я увидел, как из нее вышел и быстро пошел прочь от меня невысокий мужчина с дорожной сумой за плечами. Я поглядел на него с мимолетным любопытством и лишь потому, что он вышел из дома Сары. Он был немолод, но и не стар, и шел решительным шагом и ни разу не оглянулся. Я лишь мельком увидел его лицо, которые было свежим и добрым, хотя и испещренным морщинами и со следами солнца и ветра, как бывает у человека, который большую часть своей жизни провел на открытом воздухе. Он был без усов и без бороды, а копна непослушных волос была почти совсем светлой и никогда, надо думать, не знала шляпы. Сложения он был худощавого и ростом невысок, и все же была в нем жилистая сила, словно он привык стойко сносить большие лишения.

То был единственный раз, когда я видел Неда Бланди, и я весьма сожалею о том, что не пришел несколькими минутами ранее, так как мне весьма хотелось расспросить его. Сара, однако, сказала, что я лишь зря потратил бы время. Нед никогда не говорил откровенно с незнакомыми людьми и неохотно проникался доверием, на ее взгляд, он не стал бы отвечать на мои вопросы, даже не будь он против обыкновения далек от семьи в мыслях, как было в то (как выяснилось позднее) последнее его посещение.

– И все же мне хотелось бы свести с ним знакомство, – сказал я, – потому что в будущем мы можем встретиться снова. Вы его ждали?

– Пожалуй, нет. В последние годы мы редко его видим. Он вечно в дороге, а матушка слишком стара, чтобы следовать за ним. А кроме того, он решил, что нам лучше остаться здесь и зажить собственной жизнью. Возможно, он прав, но я по нему скучаю; он самый дорогой мне человек. Я тревожусь за него.

– Почему? Я плохо его разглядел, но он показался мне человеком, способным за себя постоять.

– И я на то же надеюсь. Никогда раньше я в этом не сомневалась. Но при прощании он был так сумрачен, что напугал меня. Он говорил так серьезно и столько раз предостерегал нас, что меня встревожил.

– Но, разумеется, мужчине пристало тревожиться за свою семью, когда его нет дома и он не может ее защитить.

– Вам известен человек по имени Джон Турлоу? Вы слышали о нем?

– Разумеется, это имя мне знакомо. Удивлен, что ты не знала нем. Почему ты спрашиваешь?

– Он – один из тех, кого мне следует опасаться.

– Почему?

– Потому что отец говорил, Турлоу захочет отобрать у меня вот это, если о нем узнает.

Она указала на большой сверток на полу у очага, обернутый в материю и перевязанный толстой веревкой, все узлы на которой были скреплены восковой печатью.

– Он не говорил, что в свертке, но сказал мне, что сверток станет моей погибелью, если я вскрою его или даже если кто-нибудь узнает о том, что он здесь. Я должна надежно его спрятать и ни словом никому о нем не обмолвиться до тех пор, пока он за ним не придет.

– Ты знаешь историю Пандоры?

Нахмурясь, Сара покачала головой, и потому я рассказал ей легенду. Даже занятая своими заботами, она внимательно меня выслушала и задала разумные вопросы.

– Я считаю это хорошим предупреждением. Но все равно послушаюсь отца.

– Но ты уже рассказала мне о нем, не успел еще твой отец выйти за городские стены.

– У нас нет такого места, где его не нашли бы люди, твердо вознамерившиеся его заполучить, и у нас не так много надежных друзей, чьи дома избегли бы обыска. Мне хотелось бы попросить вас о величайшем одолжении, мистер Вуд, потому что я доверяю вам и считаю вас человеком слова. Не могли бы вы забрать сверток и спрятать его? Пообещайте, что не вскроете его без моего разрешения и никогда и никому не отроете его существования.

– Что в нем?

– Я уже сказала вам. Я не знаю. Но заверяю вас, ничто в делах моего отца не может быть постыдным или причинить вред. Спрячьте его на неделю-другую, а потом сможете вернуть его мне.

Этот разговор, завершившийся моим согласием, может показаться моему читателю странным. Безрассудно было со стороны Сары довериться мне, не меньшим безрассудством было и согласиться спрятать сверток, в котором могли таиться какие угодно ужасные тайны, способные навлечь на меня беду. И все же оба мы поступили мудро; однажды данное, мое слово свято, и я помыслить бы не смел нарушить ее доверие. Я забрал сверток и укрыл его в моей комнате под досками пола, где он так и лежал никем не потревоженный и никому не ведомый. Мне и в голову не пришло открыть его или взять назад мое обещание. Я согласился потому, что не помышлял о том, чтобы поступить иначе; я уже поддавался ее чарам и с готовностью брался выполнить любую просьбу, которая заслужила бы ее благодарность.

Разумеется, в свертке была та самая связка бумаг, какие Бланди показывал сэру Джеймсу Престкотту и какие Турлоу считал столь опасными, что разыскивал их многие годы. Из-за этих бумаг после смерти Бланди и бегства Престкотта шпионы Турлоу разошлись по всей стране, наделенные властью, какой только могли пожелать. Из-за этого свертка был перевернут вверх дном дом Сары Бланди, а потом обыскан снова, из-за этого свертка ее мать получила увечье, от которого умерла. Из-за этого свертка безжалостно и дотошно допросили друзей и знакомых Сары и всех тех, кто знал ее родителей. Из-за этого свертка Кола явился в Оксфорд, из-за этого свертка Турлоу искусно подтолкнул Джека Престкотта и доктора Уоллиса к тому, что они потребовали казни Сары, дабы она не открыла его местонахождения.

А я, ни о чем не подозревая, но верный своему обещанию, сохранил сверток у себя, и все потому, что никто не додумался спросить меня о нем.

Боюсь, мое повествование, буде найдется у кого-то причина его листать, не доставит читателю того удовольствия, какое он получит от тех трех рукописей, на которых оно основано. Как бы мне хотелось, подобно первым трем авторам, предложить простое и ясное изложение событий, полное решительных утверждений и пронизанное непреложной верой в собственную правоту. Но я не могу поступить так, ведь истина не проста, а эти господа представили лишь подобие правды, как, уповаю, я уже показал на примерах. Я поклялся не опускать ни противоречий, ни путаницы и не настолько исполнен сознания моей значимости, чтобы решительно исключать все, чего не делал, не видел и не говорил сам, так как не верю, что мое присутствие имело решающее значение. Я вынужден рассказывать вперемежку о событиях, относящихся к различным годам.

И потому теперь я снова забегу вперед и начну свою повесть всерьез. Приблизительно в середине 1662 года, когда я уже почти три года знаком был с Сарой Бланди и мир в королевстве царил уже более двух лет, я был более или менее удовлетворен моей участью. Заведенный порядок моих дней был столь же нерушим, сколь отраден. У меня имелись друзья, с которыми я проводил вечера – в застольях или на музыкальных собраниях. У меня имелась работа, которая наконец начинала обретать цель и которая занимает меня по сию пору, принося все большие награды в умножении познаний. Положение моего семейства было почтенным и упроченным, и ни один родственник, даже самый отдаленный кузен, не омрачал его беспокойством, расходами или бесчестием. У меня имелся надежный и никем не оспариваемый годовой доход, и пусть был невелик, его с избытком хватало на пропитание, и немногие малости, необходимые для моей работы.

Полагаю, мне хотелось бы иметь более, так как, если бы я уже тогда сознавал, что мне не придется понести расходов на женитьбу и семейный очаг, я с радостью больше тратил бы на книги и с большей полнотой отдавался бы делам благотворительности, которые, будучи уместно предприняты, озаряют жизнь всякого христианина.

Это, однако, было лишь малой заботой, так как я никогда не принадлежал к тем ожесточенным и завистливым людям, которые жаждут имущества ближнего своего и почитают недостаточным то, чем владеют сами. Все мои друзья тех дней приобрели много большие богатства, нежели я сам. Лоуэр, к примеру, стал самым известным врачом Лондона. Джон Локк купался в роскоши за счет щедрых покровителей и получал бесчисленные пенсии и годовые доходы от правительства, пока вражда сильных мира сего не вынудила его удалиться в изгнание. Даже Томас Кен откормился в безделье, превратившись в тучного епископа. Но я не променял бы мою жизнь на их, ибо им приходится постоянно тревожиться за свое положение. Они живут в мире, где если ты не поднимаешься неудержимо наверх, то неизбежно низвергаешься вниз. Богатство и слава – самые недолговечные феномены в природе; я не имею и не могу потерять ни того, ни другой.

К тому же ни один из этих трех джентльменов, насколько я знаю, не удовлетворен своей жизнью – слишком хорошо им известна цена их достатка. Все трое сожалеют об ушедшей молодости, когда они полагали, будто поступать будут как пожелают, и мечтали о высоком. Не будь он отягощен семьей – этим множеством непрестанно разинутых ртов детей своих и своего брата, – Лоуэр мог бы остаться в Оксфорде и глубоко запечатлел бы свое имя на древе славы. Но он предпочел обзавестись практикой известного врача и с тех пор не сделал ничего стоящего. Локк питает отвращение к тем, кто столь щедро его одаривает, но слишком привык к роскоши, чтобы расстаться с ней, и посему ради собственной безопасности вынужден теперь жить в Амстердаме. А Кен? Какой путь выбрал он! Быть может, однажды он выскажется открыто, защищая то, во что верит сердцем. До тех пор он останется в узилище, какое сам себе же и создал, умиротворяя демонов самонеудовлетворенности чрезмерной благотворительностью.

Пока у меня оставался мой труд, я был доволен и не желал большего. В те дни я в особенности считал, что жизнь моя превосходно устроена, и никакая тоска или меланхолия меня не отвлекали. Как я уже говорил, я радовался, что нашел для Сары хорошее и надежное место у доктора Грова, и поздравлял себя с тем, что привольное течение моей жизни останется таким и впредь. Этому не суждено было свершиться, ибо события, о которых повествуют прочтенные мной рукописи, вторглись в мой мирок и разрушили его безвозвратно. Прошло немало времени, прежде чем я хотя бы отчасти сумел восстановить душевное равновесие, необходимое как для ученых трудов, так и для мирного существования. На деле, боюсь, мне этого так и не удалось.

Первый удар был нанесен в конце осени того года. Я сидел в харчевне, куда зашел однажды вечером, надышавшись за день пылью книг Бодлеянского собрания. Я праздно отдыхал в уголке, и никакие мысли меня не занимали, но тут случайно услышал обрывок разговора между двумя горожанами отталкивающей наружности и подлого звания. Я не желал и не намеревался слушать, но иногда такого нельзя избежать: слова насильно притягивают к себе слух и не внять им невозможно. И чем более я слышал, тем более принужден был слушать, тогда как тело мое окоченело и похолодело от их сплетен.

«Левеллерская шлюха – эта девка Бланди».

Вот какова была единственная фраза, какую первоначально уловило мое ухо в гомоне общей залы. Потом слово за словом до меня стали доходить все новые фразы.

«Блудливая кошка».

«Всякий раз, когда убирает его комнату…»

«Бедный старик, он, верно, околдован».

«Я бы и сам не прочь».

«А он к тому же еще и священник. Все они одного поля ягоды».

«Достаточно только поглядеть, уж ты мне поверь».

«Доктор Гров…»

«Ноги раздвинет перед кем угодно».

«А что, бывает иначе?»

Теперь мне известно, что эти гнусные и омерзительные сплетни от начала и до конца лживы, хотя до прочтения рукописи Престкотта я и не знал того, что это он их и распустил, жестоко изнасиловав девушку. Но и тогда я не сразу поверил услышанному, ведь во хмелю рассказывают множество похабных и залихватских баек, и, будь все они правдой, в стране не осталось бы ни одной добродетельной женщины. Нет, только когда Престкотт сам обратился ко мне, мой отказ верить превратился в сомнение, и пробравшиеся в мой разум демоны принялись глодать мою душу, отравив ее подозрениями и ненавистью.

Престкотт уже рассказал о нашей первой встрече, когда ко мне обратился за помощью Томас Кен, уповая, что я преуспею там, где потерпел поражение он сам, и уговорю малого оставить безнадежные поиски. Думается, Кен пытался отговорить его, но малейшее возражение Престкотт встречал с такой яростью, что это охладило пыл молодого священника. Кен надеялся, что убедительное перечисление фактов заставит Престкотта одуматься и что Престкотт прислушается к этим фактам, если рассказ о них будет исходить из моих уст.

Едва сведя с ним знакомство, я понял, что мне мистер Престкотт не нравится и что я ни в коей мере не желаю быть замешанным в его домыслы. Поэтому, когда некоторое время спустя он окликнул меня на улице, сердце у меня упало и я уже приготовил рассказ, что якобы еще не завершил порученных мне изысканий.

– Невелика важность, сударь, – живо ответствовал он. – Ведь сейчас их плоды мне не к спеху. Я собираюсь объехать графство: повидаюсь с семьей, потом поеду в Лондон. Наше дело подождет моего возвращения. Нет, мистер Вуд, мне нужно поговорить с вами по особому делу, я должен вас предостеречь. Я знаю, вы из почтенного семейства, а тем более ваша достойная всякого восхищения сударыня-матушка, и не желаю стоять в стороне и смотреть, как пятнают ваше имя.

– Вы очень добры, – пораженно ответил я. – Уверен, нам не из-за чего тревожиться. О чем, собственно, вы говорите?

– Вы держите служанку, ведь так? Сару Бланди?

Я кивнул, меня все более охватывала тревога.

– Действительно. Хорошая работница, исполнительная, почтительная и послушная.

– Такой она, без сомнения, прикидывается. Но, как вам известно, видимость может быть обманчива. Должен сказать, характер ее не так безупречен, как вам хотелось бы думать.

– Очень жаль это слышать.

– А мне жаль вам такое говорить. Боюсь, она прелюбодействует с другим своим хозяином, неким доктором Гровом из Нового колледжа. Вы знаете этого человека?

Я холодно кивнул.

– Откуда вам это известно?

– Она сама мне сказала. Даже похвалялась этим.

– Мне трудно в это поверить.

– А мне нет. Она обратилась ко мне и в самых постыдных и срамных выражениях предложила за деньги свои услуги. Разумеется, я их отверг, а она почитай что сказала, что ее достоинства могут засвидетельствовать другие. Многие, многие другие удовлетворенные клиенты, заявила она с усмешкой и добавила, дескать, доктор Гров стал совсем новым человеком с тех пор, как она взялась ублажать его так, как церковь ублажить не в силах.

– Мне горестно слышать ваши слова.

– За это я прошу прощения. Но я думал, будет лучше…

– Разумеется. Вы очень добры, что взяли на себя труд…

Такова суть той беседы; разумеется, сказано было немногое, но какое воздействие оказали на меня эти слова! Первым моим побуждением было решительно отвергнуть все, что он наговорил, убедить себя в том, что мое знание характера девушки и ее порядочность более весомы, нежели заявления постороннего лица. Но подозрения разъедали мне душу, и никак нельзя было их унять. Наконец они совершенно меня источили. Разве можно считать мое представление о ее нравственных достоинствах свидетельством более ценным, нежели слова прямого очевидца? Я думал о ней одно, а Престкотт, по всей видимости, знал другое. И разве мой опыт противоречил его словам? Разве девушка не отдалась мне добровольно? Я не платил ей, но что это говорит о ее нравственности? Разумеется, тщеславно было бы полагать, что она отдалась мне из привязанности. Чем более я думал, тем более прозревал, что в этом, должно быть, кроется правда. Она, единственная из всех женщин, позволила мне коснуться себя, поэтому я в ослеплении не понял, что на моем месте мог быть кто угодно. Желания сильнее играют в женщине, чем в мужчине; это повсеместно известно, а я об этом забыл. Их распаленная плоть алчна и ненасытна, а мы, несчастные мужчины, принимаем их жадность за любовь.

Что есть ревность? Что это за чувство, способное поработить и уничтожить сильнейших мужей, самых добродетельных существ? Что за алхимия разума, способная преобразовать любовь в ненависть, тягу в отторжение, а желание – в его противоположность? Почему всякий из живущих мужей беззащитен в ее жарких тисках? Почему в мгновение ока она изгоняет сон, рассудок и самую доброту? Какой палач, говорит Жан Бодэн, способен на пытки, подобные страху и подозрениям? И мужи в том не одиноки, ибо Вив утверждает, что и голуби способны на муки ревности и смерть от них. Лебедь в Виндзоре, найдя чужого самца при своей подруге, много миль проплыл в погоне за обидчиком и убил его, а затем вернулся и умертвил подругу. Одни твердят, будто причина ревности в звездах, но Лео Афер винит в том климат, а Морисон утверждает, что в Германии не найдется стольких пьяниц, в Англии – торговцев табаком, во Франции – танцоров, сколько есть в Италии ревнивцев. А в самой Италии считают, что мужчины Пьяченцы более ревнивы, чем все прочие.

И это изменчивая болезнь, ибо от страны к стране меняет облик: то, что сводит мужчин с ума в одной местности, бессильно в другой. Во Фризии женщина целует мужчину, который поднес ей напиток, а в Италии мужчину за такое ждет смерть. В Англии юноши и девушки кружатся друг с другом в танце, в Италии такое допускают лишь в Сиене. Мендоца, испанский посол в Англии счел достойным отвращения обычай, дозволяющий мужчинам и женщинам вместе сидеть в церкви, но услышал в ответ, что отвращение подобный обычай может вызвать лишь в самой Испании, где мужчины не способны отбросить похотливые мысли даже в святом месте.

Из-за моей склонности к меланхолии я более других подвержен ревности, но знаю многих людей холерического или сангвинического склада, претерпевших те же муки. Я был молод, а молодость ревнива, хотя Иероним говорит, что в старости люди ревнивы тем паче. Но понимать болезнь, увы, еще не значит исцелить ее; знание того, откуда происходит ревность, не способно унять ее, как не способно облегчить недомогание понимание того, от чего проистекает жар. Скажу больше: во врачевании диагноз способен предложить лечение, но излечения от ревности нет. Она подобна чуме, против которой бессильны все средства. Ты покоряешься ей, и тебя поглощает ее жарчайшее пламя, пока под конец оно не выгорит или не умрешь ты сам.

Меня терзали муки ревности, разъедавшие мою душу, как язвила, губя, Геракла рубаха, пропитанная кровью Несса. Не прошло и двух недель, как я больше не мог сносить эти пытки. Все, что я видел и слышал, подтверждало мои худшие подозрения, и я с жадностью хватался за малейший намек или признак ее вины. Однажды я почти заставил себя призвать ее к ответу и с этой целью пошел к ней, но, уже подходя к лачуге, увидел, как ее дверь отворяется и из дома выходит незнакомый мне мужчина, кланяется на прощание и выказывает все знаки глубочайшего почтения. В мгновение ока я уверился, что это был клиент и что ныне она пала столь низко, что взялась за свое ремесло у себя дома, у всех на виду. Мои гнев и потрясение были столь велики, что я развернулся и ушел. Меня охватил всепоглощающий страх, и я прошел прямо к себе и подверг себя самому пристальному осмотру, ибо перед моим мысленным взором ясно встала угроза сифилиса. Я не нашел ничего, но и это меня не успокоило, ведь я ничего не знал об этой напасти. А потому, собравшись с духом и заранее краснея от стыда, я отправился к Лоуэру.

– Дик, – сказал я ему, – я должен просить вас о величайшем одолжении и взывать к вашей сдержанности.

Мы сидели в просторной комнате, которую он вот уже несколько лет занимал в главном здании Крайст-Чёрч. Когда я пришел, у него сидел Локк, и я принудил себя к пустой беседе, вознамерившись ждать сколько придется, пока не останусь с хозяином наедине. Наконец Локк откланялся, и Лоуэр осведомился о причине моего прихода.

– Валяйте спрашивайте, и если я смогу оказать вам услугу, с готовностью это сделаю. Судя по вашему виду, дружище, У вас беда. Вы больны?

– Надеюсь, нет. Я пришел к вам, чтобы вы в этом удостоверились.

– А что это, по-вашему, может быть? Какие у вас симптомы?

– Никаких.

– Никаких симптомов? Совсем никаких? Тревожно, тревожно. Я тщательно вас обследую, потом пропишу самые дорогие лекарства, какие найдутся в моей фармакопее, и вам немедленно станет лучше. Клянусь Богом, мистер Вуд, – с улыбкой сказал он, – вы идеальный больной. Будь у меня десяток таких, как вы, я был бы богат и знаменит.

– Не шутите, сударь. Я смертельно серьезен. Боюсь, я подцепил дурную болезнь.

Мое поведение убедило его, что говорю я всерьез, и, будучи хорошим доктором и добрым другом, он немедленно оставил шутливый тон.

– Вижу, вы и впрямь встревожены. Но будьте немного откровеннее. Как мне определить, что у вас за недуг, если вы ничего мне не говорите. Я врач, а не гадалка.

Так, с огромной неохотой и страшась его насмешек, я рассказал ему все. Лоуэр хмыкнул.

– Так вы думаете, что гулящая блудила со всем Оксфордширом?

– Я этого не знаю. Но если верить молве, то я, возможно, болен.

– Но вы говорите, это продолжается два года или долее. Мне известно, что болезни Венеры обычно проявляют себя по прошествии времени, – уступил он, – но лишь изредка им требуется так долго. Вы никаких признаков на ней не заметили? Никаких язв или гнойников? Ни сочащегося гноя, ни выделений сливочного цвета?

– Я не смотрел, – ответил я, глубоко задетый самой мыслью о чем-то подобном.

– А зря. Сам я очень внимательно осматриваю девок, и посоветовал бы вам впредь поступать так же. Сами понимаете, это не обязательно делать явно. Немного умения, и такое можно проделать под видом ласки.

– Лоуэр, мне нужен не совет, а диагноз. Я болен или нет?

Он вздохнул.

– Тогда давайте посмотрим. Приспустите штаны.

С ужасающим смущением я поступил, как мне было сказано, и Лоуэр подверг меня самому интимному осмотру, поднимал, тянул и рассматривал, потом приблизил свое лицо к моему сраму и принюхался.

– На мой взгляд, все в полнейшем порядке. Первозданно чист, я бы сказал. Едва вынимали из обмоток.

Я вздохнул с облегчением.

– Значит, я не болен.

– Этого я не говорил. Нет видимых симптомов, вот и все. Я бы предложил вам несколько недель принимать большие дозы лекарства – на всякий случай. Если вы стыдитесь приобрести их сами, я куплю все завтра у мистера Гросса и передам вам.

– Спасибо. Большое вам спасибо.

– Не за что. А теперь оправьтесь. Кстати, я бы предложил вам впредь избегать водиться с этой девушкой. Если она такова, как ее живописуют слухи, рано или поздно она станет опасной.

– Я так и намерен поступать.

– И мы должны всех оповестить о ее дурной славе, иначе в ее силки могут попасть другие.

– Нет, – воспротивился я. – Этого я не могу допустить. Что, если слухи ложны? Тогда я оклеветал бы ее.

– Ваше чувство справедливости делает вам честь. Но вам не следует прятаться за ним. Подобные люди губительны для любого общества, и о них должно быть известно всем. Если уж вы так взыскательны, то поговорите с ней и все разузнайте. Во всяком случае, мы должны предостеречь доктора Грова, а дальше пусть он поступает, как сочтет нужным.

Я не стал действовать поспешно. Для решительного разговора с Сарой мне необходимо было нечто большее, нежели утверждения Джека Престкотта. Поэтому я внимательно наблюдал за ней и иногда (со стыдом признаюсь) следил тайком, когда, закончив работу, она уходила домой. Сколь же велико было мое расстройство, когда мои худшие страхи подтвердились, бывало, она вовсе не возвращалась домой, а если и заходила, то ненадолго. Я видел, как она уходила из города, а однажды решительным шагом направилась в сторону Эбингдона, гарнизонного города, где на потаскух всегда был спрос. Тогда я не нашел ее отлучкам иного объяснения и с огорчением прочел, как Уоллис, раздобыв те же сведения, единственным объяснением счел то, что она переносила послания смутьянов. Я упоминаю об этом, дабы показать, сколь опасны бывают частичные и неполные свидетельства, ибо оба мы ошибались.

Но в то время я этого не понимал, хотя, полагаю, с открытым сердцем выслушал бы любое объяснение, какое она могла бы мне дать. На следующий день, проведя ночь без сна, в горячих молитвах об избавлении от предстоящего разговора, я, едва Сара вошла в мою комнату, приказал ей сесть и сказал, что желаю поговорить с ней по очень серьезному и важному делу.

Она молча села и стала ждать моих слов. Я заметил, что в предыдущие дни она была сама не своя, работала не столь усердно и была печальнее обычного. Это меня не насторожило, ведь женщины подвержены причудам, поэтому я не обратил внимания на то, что она была словно не в себе. Только из рукописи Джека Престкотта я узнал, что причиной тому было грубое насилие, какое он над ней учинил. Разумеется, рассказать об этом она не могла – чье доброе имя устоит перед подобным позором? – но не могла и забыть нанесенное ей оскорбление. Я вполне понимаю, почему Престкотт поддался болезненному заблуждению, будто она из мести околдовала его, сколь бы нелепой ни казалась подобная навязчивая идея. Она питала непримиримую ненависть к жестокости в других, ведь ее воспитали ожидать от людей справедливости.

Я также заметил, что она пренебрегала моими чувствами, а однажды даже отшатнулась и быстро отступила, когда я попытался прикоснуться к ней, передернув плечами, словно от отвращения, что моя рука легла ей на плечо. Сперва это причинило мне боль, потом я счел это новым доказательством того, что она отворачивается от меня ради более щедрых наград, какими мог осыпать ее доктор Гров. И вновь скажу, что не знал истинной правды, пока она не предстала у меня перед глазами в писаниях Престкотта.

– Я должен поговорить с тобой по делу величайшей важности, – повторил я, хорошенько подготовившись. Я заметил и по сей день хорошо помню, как странное чувство стеснило мне грудь, едва я заговорил: у меня перехватило дыхание, будто я пробежал перед этим долгий путь. – До меня дошли ужасные слухи, которым следует положить конец немедленно.

Она смотрела в пол, словно моя речь нисколько ее не интересовала. Думаю, я заикался и не мог подобрать слова и, заставляя себя продолжать этот разговор, даже повернулся к полкам с книгами, чтобы не глядеть ей в лицо.

– Я получил серьезную жалобу на твое поведение. А именно, будто ты непристойно и бесстыдно предлагала себя человеку из университета и будто ты прелюбодействуешь самым омерзительным образом.

Повисло долгое молчание, после чего она наконец ответила:

– Это верно.

Прозвучавшее из ее уст подтверждение всем моим страхам и подозрениям вовсе меня не утешило. Я надеялся, что она возмущенно опровергнет обвинения, позволит мне простить ее, дабы все продолжалось как прежде. Однако даже тогда я не стал делать скоропалительных выводов. Свидетельства должны получить независимое подтверждение.

– И кто этот человек? – спросил я.

– Один так называемый джентльмен, – ответила она. – По имени Антони Вуд.

– Не дерзи мне, – гневно вскричал я. – Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.

– Правда?

– Да. Ты злоупотребила моим великодушием, соблазнив доктора Грова из Нового колледжа. И как будто этого мало, ты набросилась на студента, мистера Престкотта, настаивая, чтобы и он тоже тебя удовлетворил. Не трудись отрицать, ведь я слышал это из его собственных уст.

Она побледнела как полотно, и одно это я считаю показательным: насколько безрассудны те, кто верит, будто нрав человека можно прочесть по его лицу, ведь сам я в этой бледности усмотрел страх перед разоблачением.

– Вы это слышали? – переспросила она. – Из его собственных уст?

– Да.

– Тогда это должно быть правдой. Уж конечно, такой чудесный молодой джентльмен, как мистер Престкотт, не может лгать. Он – человек благородный, а я – всего лишь солдатская дочь.

– Так это правда?

– Зачем спрашивать об этом меня? Вы так считаете. Как давно вы меня знаете? Теперь уже почти четыре года, и вы уверены, что это правда.

– А как могу я думать иначе? Все в твоем поведении говорит об этом. Как я могу доверять твоему отрицанию?

– Я ничего не отрицала, – сказала она. – Я думаю, это не ваше дело.

– Я твой хозяин. В глазах закона я – твой отец и в ответе за твое поведение во всех малостях. Теперь скажи мне, кто был тот человек, что выходил вчера из твоего дома?

Мгновение она глядела на меня удивленно и озадаченно, но потом догадалась, о ком я говорю.

– Это был ирландец, который приехал повидать меня. Он проделал долгий путь.

– Зачем?

– И это тоже не ваше дело.

– Напротив. Мой долг, как перед самим собой, так и перед тобой, воспрепятствовать тебе навлечь позор на мою семью. Что скажут люди, если станет общеизвестно, что Вуды держат у себя в услужении продажную женщину?

– Возможно, они скажут, что хозяин, мистер Антони Вуд, также прелюбодействует с ней, когда только может? Что он водит ее на Райские поля и там предается блуду, а потом уходит в библиотеку и держит речи о поведении других?

– Это другое дело.

– Почему?

– Я не стану спорить с тобой о высоких материях. Я говорю серьезно. Но если ты можешь вести себя так со мной, так же ты можешь вести себя и с другими. Что, по всей видимости, и происходит.

– А скольких еще шлюх знаете вы сами, мистер Вуд?

Тут я побагровел от гнева и во всем, случившемся затем, винил ее одну. Я жаждал лишь простого ответа. Мне бы хотелось, чтобы она все отрицала, и тогда я смог бы великодушно ее оправдать, или чтобы она открыто во всем созналась и молила меня о прошении, которое я бы с готовностью ей даровал. Но она не сделала ни того, ни другого и имела наглость бросить мне в лицо мои же обвинения. И очень скоро мы низверглись во тьму, ибо, что бы ни свершилось между нами, я оставался ее хозяином. Но своими словами она ясно дала понять, что, совсем забыв об этом, злоупотребляет нашей близостью. Ни один разумный человек не признает, что, даже имей ее обвинение какое-то под собой основание, между моим и ее поведением возможно какое-то сходство: она была мне подчинена, но я был ей неподсуден. И еще: ни один мужчина не стал бы терпеть низости ее речей. Даже в пылу страсти я никогда не обращался к ней иначе, чем с самыми учтивыми словами, и не мог дозволить подобных выражений в моем доме.

Возмущенно вскочив, я сделал один лишь шаг к ней. Сара отпрянула к стене, глаза ее гневно расширились, и она странным пугающим жестом – выбросив вперед руку – указала на меня.

– Не подходите ко мне, – прошипела она.

Я застыл, словно громом пораженный. Не знаю, что я намеревался сделать. Разумеется, я не помышлял о насилии, ибо я не из тех, кто опускается столь низко. Даже худшая из служанок никогда не видела от меня побоев, сколь бы она их ни заслуживала. Я не считаю это большой заслугой, скажу больше: тогда я горячо желал избить Сару до полусмерти, чтобы отомстить за причиненные мне обиду и горести. Но я уверен, что и тогда только попытался бы ее припугнуть.

Однако хватило испуга, чтобы она отбросила личину покорности и послушания. Не знаю, что она натворила бы, сделай я еще хоть один шаг, но я почувствовал в ней огромную волю и не нашел в себе сил дать ей отпор.

– Убирайся из моего дома, – сказал я, когда она опустила руку. – Ты уволена. Я не стану подавать на тебя жалобу, хотя это в моем праве. Но чтобы ноги твоей больше здесь не было.

Без единого слова, но наградив меня взглядом, исполненным величайшего презрения, она вышла из комнаты. Несколько минут спустя я услышал, как закрылась входная дверь.

 

Глава четвертая

Будь на моем месте Престкотт, из этого разговора он бы заключил, что Сара безнравственна и одержима, было что-то властное и ужасающее в ее жесте и в ее огненном взоре. На этом со временем я остановлюсь позднее; пока, однако, скажу лишь, что подобная мысль никогда меня не посещала, и я могу целиком и полностью опровергнуть утверждения Престкотта.

Для того не нужно большой учености или познаний, из рассказа самого Престкотта следует, что его выводы были ошибочны и что его подвели собственные невежество и помрачение ума. К примеру, он пишет, будто демоны вошли в тело сэра Уильяма Комптона и изменили его облик, но это решительно опровергают уважаемые авторитеты. «Malleus Maleficarum» ясно указывает, что такое невозможно. Аристотель говорит, что причиной тому могут быть только природные явления, в особенности звезды, а Дионисий заявляет, что дьявол не в силах изменить звезды, ибо Господь подобного не допустит. Престкотт так и не сумел отыскать доказательств тому, что Сара наложила злые чары на его волосы и кровь, и его видения вызваны скорее демонами, какими сам он наводнил свой разум, нежели теми, какие якобы были на него насланы.

Неверно распознал он и знаки духов, которых сам же вызвал. В миске с водой, которую поставила перед ним Анна Бланди, он искал виновника своих бедствий, и вода показала ему истину, он совершенно ясно увидел своего отца, а рядом с ним молодого человека. Этим юношей, думается, был он сам. Своей склонностью к насилию и вероломству эти двое сами навлекли на себя свои беды. Грейторекс предостерег его снова, но безумец вновь пренебрег предостережением. Джек Престкотт держал в руках ответ – Уоллис ясно говорит об этом, и я знаю, что так оно и было, – но в своем безумии винил других и, способствовав казни Сары, раз и навсегда лишил себя надежды.

Равно как он едва не лишил ее и меня тоже. В следующие несколько месяцев я почти не виделся с Сарой, заставив себя вернуться к рукописям и заметкам. Но когда мои мысли не были заняты работой, они непрестанно и непослушно возвращались к ней, и мое страдание переросло в негодование, а затем и в жгучую ненависть. Я возрадовался, услышав, что доктор Гров прогнал ее и что она осталась совсем без работы, я находил удовлетворение в том, что никто больше не нанимал ее из страха перед кривотолками. А однажды я увидел ее на улице раскрасневшуюся от гнева и унижения, осыпаемую непристойными насмешками студентов, до которых тоже дошли пересуды. На сей раз я не вмешался, как раньше, но отвернулся, удостоверившись, что она видела меня, дабы она знала, что мое презрение к ней не ослабело. «Quos laeserunt et derunt», – как говорит Сенека: тех, кого мы обидели, мы обычно ненавидим, – и думается, я уже тогда чувствовал, что обошелся с ней несправедливо, но не знал, как загладить мою суровость.

Вскоре после тех событий, когда я еще пребывал в черной меланхолии и держался нелюдимо (зная, что мое настроение не привлекает ко мне ближних, я избегал общества друзей, которые стали бы допытываться, что меня угнетает), меня вызвал к себе доктор Уоллис. Такая честь была редкостью, так как, хотя я и зарабатывал ему жалованье как хранитель архивов, он нечасто удостаивал меня подобным вниманием. Любые дела между нами обыкновенно решались при случайных встречах на улице или в библиотеке. Как легко догадается всякий, кто знаком с Уоллисом, приглашение встревожило меня, ибо холодность его вселяла неподдельный ужас. Это – один из немногих пунктов, в каком соглашаются Престкотт и Кола: и тот, и другой нашли его общество тягостным. Полагаю, сама пустота и невыразительность его лица вызывала смятение, ведь трудно понять человека, когда он столь сурово подавляет все внешние проявления своей натуры. Уоллис никогда не улыбался, никогда не хмурился, никогда не выражал удовольствия или неодобрения. Но его голос! Этот тихий, угрожающий голос был пронизан тысячью оттенков презрения, едва скрытых под тонким налетом любезности, которая могла испариться так же быстро, как летняя роса.

Именно при той встрече Уоллис попросил меня разыскать книгу Тита Ливия. Не стану дословно пересказывать этот разговор; лишенное язвительных замечаний о моем характере изложение Уоллиса верно. Я пообещал сделать все, что в моих силах, и это обещание сдержал, не пропустив в моих поисках и расспросах ни одной библиотеки и ни одного книготорговца. Но Уоллис не сказал мне, зачем ему нужен этот том, тогда я еще ничего не знал о Марко да Кола, который несколько недель спустя прибыл в Оксфорд.

Полагаю, теперь настала пора больше внимания уделить этому джентльмену и перейти к сути дела. Сознаюсь, что оттягивал дольше уместного; это болезненные для меня воспоминания, ведь он мне причинил слишком много мучений.

О Кола я услышал за несколько дней до знакомства с ним, думается, в вечер его появления в городе я ужинал в харчевне с Лоуэром, и тот рассказал мне о происшедшем в кофейне и после. Лоуэр был в большом волнении: в те дни он питал склонность ко всему непривычному и эксцентрическому и жаждал объехать мир. Не было ни малейшей вероятности, что он однажды предпримет подобное путешествие, так как для этого у него не было ни досуга, ни денег, ни (в те времена) душевного покоя, потребного для того, чтобы забыть на время о карьере. Отсутствие – величайшая превратность для всех врачей: стоит им ненадолго исчезнуть с глаз света, и понадобится немало трудов, дабы вновь сделать себе имя. Но Лоуэру доставляло огромное удовольствие разглагольствовать о том, как однажды он объедет университеты Континента, познакомится с учеными мужами и их трудами. Появление Кола вновь разожгло в нем этот жар, и уверен, воображение уже рисовало ему приезд в Венецию и величайшее радушие, с каким принимает его семья Кола в благодарность за знаки внимания, оказанные их отпрыску в Оксфорде.

Итальянец, сколь бы чудаковатым он ни казался, действительно пришелся ему по душе, потому что Лоуэр был весьма великодушен в своей оценке рода людского. К итальянцу и впрямь трудно было относиться дурно, для этого потребовался бы склад ума жестокий и подозрительный, как у Джона Уоллиса. Невысокий ростом, с уже намечающейся полнотой, с живыми сверкающими глазами, в которых всегда готов был загореться огонек веселья, и располагающей привычкой подаваться вперед на сиденье, что создавало впечатление увлеченного внимания к говорящему, он был приятным собеседником. Он был полон наблюдений обо всем, что видел, и ни одно из тех, что я слышал, не было уничижительным. Кола, казалось, принадлежал к тем немногим счастливцам, которые во всем видят лишь наилучшее и предпочитают не замечать худшего. Даже обычно сдержанный мистер Бойль как будто привязался к нему, невзирая на предостережения Уоллиса. Это было, пожалуй, самым примечательным, потому что Бойль любил тишину и покой; от шума и суеты он страдал, как от физической боли, и даже посреди самого увлекательного опыта настаивал на умеренном спокойствии помощников. Ни одному слуге не позволялось греметь инструментами или говорить громче, нежели шепотом. Все полагалось делать с почти религиозным смирением, так как в глазах Бойля исследование природы было сродни богослужению.

Поэтому успех громогласного, шумного Кола – итальянец то и дело разражался раскатами смеха и по неловкости вечно натыкался на столы и стулья, сопровождая это громкими и нелепыми проклятиями, – явился загадкой для всех нас. Лоуэр приписывал это очевидной и искренней любви итальянца к научным изысканиям, но я, со своей стороны, отнес это за счет добродушия и мягкости и могу сказать с Менандром, оказанный ему прием стал плодом его благородных и исполненных достоинства манер. Мистер Бойль обыкновенно держал себя с излишней сдержанностью, но, подозреваю, временами не чужд был восхищения теми, кто весел и легок сердцем. Возможно, он и сам вел бы себя так же, не будь он столь слаб здоровьем. Я не догадывался о том, что благосклонность Бойля имела еще и скрытые причины, впрочем, и их было бы недостаточно, ведь он не принадлежал к тем, кто из двуличия выказывает притворное расположение. Нет, вмешательство Уоллиса и его разговор с Бойлем делают успех итальянца тем более поразительным – или уверенность Уоллиса тем менее приемлемой. Бойль приблизил к себе Кола, а ведь он лучше многих разбирается в человеческой природе. Я не могу поверить, что он благосклонно отнесся бы к Кола, если бы различил в его натуре хотя бы малость, какая подтверждала бы страхи Уоллиса. И еще: Бойлю нечего было бояться Уоллиса, и к последнему он относился с немалой долей неприязни. Как никто другой он умел делать здравые выводы, основанные на фактах, и, вынося суждение о характере Кола, его мнение следует считать более весомым. Однако в том, что Лоуэр постепенно разочаровался в Кола, повинен именно Уоллис, который, словно змей Еву, терзал Лоуэра и в своих целях злоупотребил его страхами и упованиями. Уоллис знал, что Лоуэр отчаянно нуждается в признании и успехе, так как от него зависела вся семья, ведь уже тогда было очевидно, что его младший брат (вследствие ложного вероисповедания) никогда не сумеет ее содержать. А семья у Лоуэра была большая, ибо не только были живы его родители, но имелось также несколько незамужних сестер, нуждавшихся в приданом, и множество ненасытных кузенов. Хотя бы для того, чтобы отчасти оправдать их чаяния, ему необходимо было стать самым преуспевающим среди лондонских врачей. Взявшись за дело, он добился величайшего успеха, и это говорит о глубоком чувстве долга, но возложенное на него бремя было поистине тяжело, если он так быстро усмотрел в Кола угрозу своему будущему.

Ведь Лоуэр усердно трудился на благо Бойля, чтобы заслужить его покровительство. Он безвозмездно выполнил множество работ и не меньше оказал разных услуг и выказал себя усердным сподвижником. В награду Бойль мог поддержать Лоуэра при вступлении в Королевское Общество, одобрить его прошение, когда Лоуэр наконец наберется смелости подать прошение о принятии его в коллегию медиков; составить протекцию, когда освободится место Лейб-медика при дворе. Немало значило и внимание многих семей, которых привлекла бы к дверям нового врача благосклонность Бойля, когда Лоуэр откроет свою практику в Лондоне. И Лоуэр действительно заслуживал и успеха, и покровительства Бойля, ибо был поистине отличным врачом.

После стольких трудов и – в возрасте тридцати двух лет, – готовясь бросить вызов судьбе, он страшился, что какое-то случайное событие вырвет у него столь желанную награду. Кола не представлял для него угрозы, даже будь он тем, чего так страшился Лоуэр, так как Бойль приближал к себе за заслуги и не выделял фаворитов среди тех, кому покровительствовал. Но своими наветами доктор Уоллис распалил зависть и тревогу Лоуэра и сыграл на его честолюбии, заявив, будто за Кола тянется дурная слава вора чужих идей. Я далек от того (пусть мой собственный путь и был совершенно иным), чтобы порицать умеренное честолюбие, какое побудило Фемистокла тягаться славой с Милтиадом и заставило Александра искать доспехов Ахиллеса; только излишки честолюбия, которые, обратившись в гордыню, понуждают придворных пускать по миру себя и свои семьи, а добрых людей вести себя безрассудно и жестоко, следует осудить разумному человеку. Целью Уоллиса было ввести Лоуэра в такое тяжкое искушение, и на время он преуспел в этом, хотя мой друг стойко боролся со своей завистью. Эти его борения, полагаю, обострили перемены в настроении Лоуэра – от ликования к мрачности, от чрезмерного дружелюбия к ожесточенному порицанию, – которые причинили столько горя Кола.

Поначалу, однако, все шло хорошо. Лоуэр с воодушевлением описывал нового знакомца, и я видел: он надеется, что это знакомство перерастет в истинную дружбу. Уже тогда он обращался с Кола с уважением и любезностью, обыкновенно приберегаемыми для более давних друзей.

– Знаете, – сказал он, подаваясь вперед с выражением веселого лукавства на лице, – он столь добрый христианин, что даже взялся лечить старую Бланди. И без надежды на плату или награду, хотя, будучи итальянцем, он, верно, намерен получить с девушки услугами. Как по-вашему, следует мне предупредить его?

Я пропустил мимо ушей это последнее замечание.

– А что со старушкой?

– Как будто упала и сломала ногу. По всему выходит, рана скверная, и маловероятно, что она выкарабкается. Кола взялся ее лечить после того, как у девчонки хватило наглости на людях подойти к доктору Грову и попросить у него денег.

– А он как врач чего-нибудь стоит? Он разбирается в таких увечьях?

– Этого я сказать не могу. Мне известно только, что за дело он взялся с большим рвением, совершенно позабыв об ущербе от подобной больной. Рукоплещу его доброте, хотя и не его здравому смыслу.

– А вы сами не стали бы ее лечить?

– Лишь с крайней неохотой, – сказал он, потом, помолчав, добавил: – Нет, разумеется, стал бы. Но я рад, что меня не попросили.

– Так вам этот человек по душе?

– Верно. Он само обаяние и сведущ во многих науках. Надеюсь нас ждет немало долгих бесед, пока он пробудет у нас, а он, кажется, задержится надолго, потому что остался без средств. Вам нужно с ним познакомиться; заезжие гости в нашем городке теперь редкость. Нужно использовать их поелику возможно.

На том мы оставили итальянского путешественника, и разговор перешел на другие дела. Позднее я расстался с моим другом, но меня не покидала смутная тревога, так как я был весьма огорчен, услышав о несчастье с матерью Сары. В конце концов, с нашей последней встречи прошло уже много месяцев, и течение времени умерило мои чувства. Я не слишком привержен ненависти и не умею таить обиду, как бы ни велико было нанесенное мне оскорбление. И хотя мне не хотелось возобновлять знакомство, я уже более не желал этой семье новых бед и все еще питал к старушке некоторое расположение.

И здесь снова я сознаюсь и говорю прямо, что желал проявить величие души. Какую бы обиду Сара мне ни причинила, я желал выказать милосердие и великодушие. Быть может, это будет величайшим наказанием, какому я сумею ее подвергнуть, ибо теперь я открою ей всю меру ее безрассудства и возьму над ней верх, проявив снисходительность.

Поэтому после долгих раздумий я, следующим вечером, завернулся в плащ, надел свои самые теплые шапку и рукавицы (Кола был, без сомнения, прав, когда писал о суровости той зимы; мой друг мистер Плот тщательно собрал замеры, которые показывают, что мороз стоял лютый. Хотя неделю спустя весна наступила внезапно и яро, зима до последнего мгновения удерживала страну в своих ледяных тисках) и отправился к замку.

Я страшился быть увиденным и еще более робел столкнуться с Сарой, так как не имел оснований ожидать теплого приема. Но ее дома не было; я постучал, подождал ответа, потом вошел с легким сердцем, уповая, что смогу утешить мать, не боясь прогневить дочь. Старушка, однако, спала, вероятно, под действием какого-то лекарства, и хотя я испытал искушение разбудить ее, чтобы моя доброта не пропала втуне, но все же воздержался от этого. Ее вид печально поразил меня: столь бледны были запавшие щеки, что само лицо напомнило мне череп; ее дыхание было хриплым и затрудненным, а вонь в комнате – крайне тягостной. Подобно всем прочим, я был свидетелем многих смертей: я видел, как умирал мой отец, как умирали мои братья и сестры, мои кузены и друзья. Одни умерли молодыми, другие – в преклонных годах, одни умерли от увечья, другие – от болезни, чумы или просто старости. Никто, думается, не доживает до тридцати лет, не познакомившись близко со смертью во всех ее обличьях. Вот и сейчас она витала в этой комнате, дожидаясь своего часа.

В то мгновение я был бессилен поделать что-либо. Анна Бланди не нуждалась в практической помощи, какую я мог ей оказать, а любое духовное утешение не доставило бы ей удовольствия. И пока я глядел на нее, меня охватила внезапная безнадежность, какая есть плод желания поступить во благо и незнания, как это сделать, но вдруг из раздумий меня вырвал звук шагов у двери. Из страха и нежелания встречаться с самой Сарой я поспешил спрятаться в чулан, ибо знал, что в нем имеется дверка, через которую я смогу выйти в проулок.

Но это была не Сара; поступь в комнате была слишком тяжелой, и потому я из любопытства задержался, чтобы узнать, кто пришел в дом. Осторожно выглянув в шелку – хитрость, в которой мне стыдно признаваться, ведь благородному человеку не пристало подобное вероломство, – я увидел в комнате мужчину. По всей видимости, это и был Кола: ни один англичанин (во всяком случае, в те дни) не стал бы одеваться подобным образом. Он повел себя очень странно, и его действия столь привлекли мое внимание, что я усугубил мой дурной поступок тем, что продолжил подсматривать, но скрытно, чтобы сам он меня не заметил.

Прежде всего, войдя, он, как и я, убедился, что вдова Бланди крепко спит, а затем опустился возле ее одра на колени, вынул четки и на несколько минут погрузился в глубокую молитву. Как я уже говорил, я и сам намеревался сделать что-то подобное, хотя и в более протестантском духе, но, хорошо зная старушку, я понимал, что даже это она едва ли одобрит. Потом он повел себя еще более странно: вынул из кармана крохотный сосуд, который открыл, а затем вылил на палец немного масла. Кончиком пальца он мягко коснулся лба старушки, перекрестил ее и помолился снова, а затем спрятал пузырек под плащом.

Одно это было достаточно необычно, но могло объясняться глубоким благочестием, которым я восхищался настолько же, насколько осуждал заблуждения незнакомца в вере. Затем он привел меня в недоумение совершенно, потому что поднялся вдруг на ноги и принялся обыскивать комнату. И делал он это не из праздного любопытства, напротив, он предпринял дотошный обыск, даже сняв с полки немногие книги, полистал их, прежде чем потрясти, чтобы посмотреть, не выпадет ли из них что-нибудь. Одну, как я заметил, он спрятал у себя под плащом, так чтобы никто ее не увидел. Потом он открыл небольшой сундук у двери, в котором хранились все пожитки матери и дочери, и их тщательно осмотрел тоже. Однако искомого он не нашел, так как с тяжким вздохом опустил крышку и пробормотал проклятие на родном языке – я не понял слов, но разочарование в его голосе говорило само за себя.

Он стоял посреди комнаты, явно раздумывая, что ему предпринять теперь, когда дверь отворилась и вошла Сара.

– Как она? – спросила девушка, и сердце у меня екнуло при звуке ее голоса.

– Очень нехорошо, – ответил итальянец. Говорил он с сильным акцентом, но слова произносил внятно и, судя по всему, прекрасно понимал наш язык. – А ты не можешь ухаживать за ней получше?

– Мне нужно работать, – сказала она. – Теперь, когда моя мать ничего не зарабатывает, наше положение стало очень тяжелым. Она выздоровеет?

– Судить еще рано. Я даю ране подсохнуть, потом снова ее забинтую. Боюсь, у нее растет жар. Возможно, все обойдется, но это меня тревожит. Проверяй каждые полчаса, не усиливается ли лихорадка. И, как ни странно, хорошенько ее укрывай.

Тут, я вижу, мои воспоминания об этом разговоре в точности совпадают с воспоминаниями мистера Кола; его изложение начала беседы верно, и потому я не буду повторять то, что уже написал он. Но от себя добавлю: я заметил кое-что, о чем он не упоминает, – стоило Саре войти, меж ними двумя создалось ощутимое напряжение, и в то время, как Сара держала себя совершенно обыкновенно, тревожась лишь о своей матери, Кола по ходу разговора становился все более и более взволнован и беспокоен. Я поначалу подумал, будто он опасается, не было ли замечено его странное поведение, но потом сообразил, что дело не в этом. Мне следовало немедленно удалиться и выскользнуть на улицу, пока у меня еще оставалась возможность проделать это незаметно, но я не мог заставить себя уйти.

– Да, я поистине счастливица. Простите меня, сударь. Я не думала вам грубить. Матушка рассказала мне, как умело и с каким тщанием вы занимались с ней, и мы обе глубоко вам благодарны. Мы к доброте не привыкли, и я искренне прошу прощения за мои дерзкие слова. Я очень боялась за нее.

– Не на чем, – ответил Кола, – только не жди чудес.

– Я буду молиться о чуде, хотя и не заслуживаю его. Вы придете еще?

– Завтра, если сумею. А если ей станет хуже, поищи меня у мистера Бойля. Ну а теперь о плате.

Я более или менее дословно воспроизвожу беседу, как она записана мистером Кола, и признаю, что его рассказ, насколько верна моя память, безупречен. Хочу добавить лишь одну малость, которая почему-то отсутствует в его изложении: когда он заговорил об уплате, он сделал шаг к ней и взял ее за локоть.

– Ах да, ваша плата. Как я могла подумать, что вы про нее забудете? Ею надо заняться немедленно, ведь так?

И лишь тогда она вырвалась и провела его в чулан, где я поспешно спрятался в тень в надежде остаться незамеченным.

– Давай же, лекарь, бери свою плату.

И как говорил Кола – вновь в полном соответствии с истиной, – она легла и задрала подол платья, заголив себя перед ним самым непристойным жестом. Но Кола не упоминает тона ее слов, того, как ее голос дрожал от гнева, не упоминает он и презрительной усмешки у нее на губах.

Кола помедлил, потом отступил на шаг и перекрестился.

– Ты мне отвратительна.

Все это есть в его рассказе, я лишь заимствую его слова. И вновь я вынужден предложить иное истолкование происшедшего: Кола пишет, будто был разгневан, но я этого не заметил. Я видел перед собой человека, объятого ужасом, словно он узрел самого дьявола. Глаза его расширились, и он едва не вскричат в отчаянии, когда отшатнулся от нее и отвел взор. Прошло немало дней, прежде чем я узнал причину столь диковинного поведения.

– Господь прости мне, Своему слуге, ибо я согрешил, – произнес он на латыни, которую я понимал, а Сара нет.

Это я хорошо помню. Он гневался на себя, а не на нее, ибо для него она была искушением плоти, которому следовало воспротивиться. Потом он бежал, спотыкаясь, через комнату и действительно не хлопнул за собой дверью, так как выскочил из дому слишком быстро, чтобы вообще закрыть ее.

Сара осталась лежать на соломенном тюфяке. Она перекатилась на живот и закрыла руками голову, лицом вжимаясь в солому. Я думал, она просто заснула, пока не услышат горькие рыдания. Сара захлебывалась слезами, которые рвали мою душу на части и во мгновение ока вновь разожгли былую мою привязанность к ней.

Я не мог ничего с собой поделать и даже ни на мгновение не задумался о том, что собираюсь сказать. Она никогда не плакала так, и слезы такого глубокого горя заполонили мою душу, смыв с нее всю горечь и злопамятство, оставив ее обновленной и чистой. Сделав шаг вперед, я опустился на колени подле девушки.

– Сара? – негромко окликнул я.

При звуке моего голоса она вскинулась от испуга, одергивая платье, дабы прикрыть наготу, и в ужасе отстраняясь от меня.

– Что вы тут делаете?

Я мог бы пуститься в долгие объяснения, мог бы сочинить сказку о том, как пришел только что, тревожась за ее мать, но выражение ее лица заставило меня позабыть о всяком притворстве.

– Я пришел, чтобы попросить у тебя прощения, – сказал я. – Я его не заслуживаю, но я был несправедлив к тебе. Я раскаиваюсь в своих словах.

Так просто было это произнести, и, говоря эти слова, я чувствовал, что все эти месяцы они только и ждали возможности сорваться у меня с языка. И сразу я почувствовал себя лучше, словно освободился от тяжкого гнета. Мне кажется, я искренне верил, что мне нет дела до того, простит она меня или нет, потому что знал, что она будет вправе не прощать меня, я желал только, чтобы она поверила в искренность моего раскаяния.

– Странное время и место для извинений.

– Знаю. Но потеря твоей дружбы и уважения – больше, чем я способен снести.

– Вы видели, что только что тут произошло?

Я помедлил, прежде чем признать правду, потом кивнул.

Она не ответила мне тотчас же, но начала вдруг содрогаться. Мне подумалось было, что это снова слезы, но потом, к удивлению своему, я разобрал, что это смех.

– Вы и впрямь странный человек, мистер Вуд. Никак я вас не пойму. То вы без всяких тому доказательств обвиняете меня в самом развратном поведении, то, увидев подобное, просите моего прощения. Как мне в вас разобраться?

– Я сам себя иногда не разберу.

– Моя мать умирает, – продолжала она, смех пропал, и настроение ее мгновенно переменилось.

– Да, – согласился я. – Боюсь, это так.

– Я должна принять это как Господню волю. Но никак не могу. Странно все это.

– Почему же? Никто не утверждал, будто послушание и смирение даются легко.

– Я так страшусь потерять ее. И мне стыдно, потому что я едва могу видеть ее такой, какая она лежит теперь.

– Как она сломала ногу? Лоуэр сказал мне, она упала, но как такое могло случиться?

– Ее толкнули. Она вернулась вечером, заперев прачечную, и застала здесь мужчину, который рылся в нашем сундуке. Вы достаточно хорошо ее знаете и поймете, что она не убежала из дому. Думаю, он ушел с синяком под глазом, но он опрокинул ее наземь и бил ногами. Одним из ударов он сломал ей ногу. Она стара и слаба, и кости у нее совсем уже хрупкие.

– Почему вы никому не сказали? Почему не подали жалобу.

– Она его узнала.

– Тем более.

– Наоборот. Он когда-то был на службе у Джона Турлоу, как и мой отец. Даже сейчас, что бы он ни сделал, его никогда не поймают и никогда не накажут.

– Но что…

– Как вам известно, у нас ничего нет. Во всяком случае, ничего, что могло бы его привлечь. Только бумаги моего отца, которые я отдала вам. Помните, я говорила, что эти бумаги опасны. Они все еще у вас?

Я заверил ее, что потребуется немало часов для того, чтобы отыскать их в моей комнате, даже если бы кто-нибудь прознал, у кого они.

Потом я рассказал ей о том, как и Кола дотошно обыскал их дом.

– За что караешь ты Своего слугу, Господи? – Сара печально качнула головой.

Я обнял ее, и мы прилегли вместе. Гладя ее по волосам, я старался ее утешить. Но сколь малое я мог ей дать утешение.

– Мне надо рассказать вам о Джеке Престкотте, – сказала она некоторое время спустя, но я успокоил ее:

– Я не хочу… мне не нужно ничего слышать.

Чем бы это ни было, лучше было об этом забыть. Я не желал слушать, а она была благодарна за то, что я избавил ее от унижения говорить.

– Ты вернешься работать у нас? – спросил я. – Это не самое выгодное предложение, но если в городе станет известно, что Вуды взяли тебя к себе, это вернет тебе доброе имя, не говоря уже о деньгах.

– Ваша матушка меня примет?

– О да. Она очень сердилась, когда ты ушла, и непрестанно ворчит и жалуется, мол, насколько лучше все делалось по дому, пока ты была у нас.

На это она улыбнулась, потому что я знал, что в присутствии Сары моя матушка ни разу не позволила себе промолвить ни словечка похвалы, чтобы девушка не возгордилась.

– Возможно, я так и сделаю. Хотя, если мне не надо больше платить врачам, то и нужда у меня в деньгах уменьшилась.

– Это, – сказал я, – слишком далеко заводит покорность Божьей воле. Если это в наших силах, твоей матери нужно обеспечить уход. Откуда тебе знать, не есть ли это испытание твоей любви к ней и что ей назначено поправиться? Иначе ее смерть ее будет тебе наказанием за нерадивость. Ее должен лечить врач.

– Я могу позволить себе только услуги цирюльника, но и он может отказаться. Она отказывалась от любого моего лечения, и я все равно не сумела бы ей помочь.

– Почему?

– Она стара. Думаю, ей время пришло умереть. Я ничего не могу поделать.

– Возможно, Лоуэр сумел бы.

– Он может попытаться, если согласится, и я буду счастлива, если он преуспеет.

– Я его попрошу. Если этот Кола скажет, что она больше не его пациентка, Лоуэр поддастся уговорам. Он не станет оскорблять собрата, делая это без его позволения, но мы, по-видимому, без труда его получим.

– Мне нечем заплатить.

– Я придумаю что-нибудь. Не тревожься.

С величайшей неохотой я встал. Будь моя воля, я остался бы там на всю ночь, чего никогда не делал раньше и что нашел до странности заманчивым: слышать биение ее сердца у моей груди и чувствовать ее дыхание у меня на щеке были сладчайшими из ощущений. Но это означало бы навязать ей себя и не прошло бы незамеченным наутро. Ей надо было восстанавливать свое доброе имя, а мне – сохранять свое. Оксфорд не походил тогда на королевский двор, не было в нем и нынешней распущенности. Все держали уши открытыми, и слишком многие были скоры на порицание. Я сам был таков.

Моя матушка привела лишь самые незначительные возражения, когда я объявил, что Сара раскаялась в своих грехах, добавив, что они на деле были меньше, чем раздули их досужие сплетники. Милосердие требует простить грешника, если раскаяние его искренно, как оно есть, завершил я, в данном случае.

– И она хорошо работает и, возможно, теперь будет брать на полпенни в неделю меньше, – проницательно заметила матушка. – За такую плату нам, уж конечно, никого лучше не сыскать.

Так все было решено (еще один полпенни пошел из моего кармана, дабы возместить разницу), и Сара была нанята вновь, затем надо было разрешить затруднение с врачом, и несколько дней спустя я заговорил об этом с Лоуэром, когда мне предоставить такая возможность. Его в то время непросто было застать одного, так как он усердно корпел над своим трудом по изысканиям в области мозга, и посвящение этого труда доставляло ему множество забот.

– Кому мне его адресовать? – спросил он меня, озабоченно хмурясь, не дав мне возможности заговорить первым. – Это дело исключительно деликатное и самая щекотливая стадия всего предприятия.

– Но, разумеется, – начал я, – сам труд…

Он от меня отмахнулся.

– Труд – ничто. Безупречная работа и сосредоточенность. Расходы на публикацию много серьезнее. Вам известно, во что обходится хороший гравер? Мне нужны отменные иллюстрации; весь смысл теряется, если запорчены рисунки, а некоторые работают так, что, когда они закончат, никто потом не разберет, мозг это человека или овцы. Мне нужно по меньшей мере двадцать иллюстраций, и все – работы лондонского гравера. – Он тяжело вздохнул. – Завидую я вам, Вуд. Вы можете писать какие угодно книги и не мучить себя такими вещами.

– Я тоже рад был бы помещать много гравюр, – возразил я. – Очень важно, чтобы читатели видели изображения тех, о ком я пишу, и сами могли судить, верен ли мой рассказ об этих мужах, сравнивая деяния с чертами лиц.

– Все это верно. Я лишь указываю на то, что, если понадобится, ваши слова сами могут за себя постоять. В моем случае труд станет неудобочитаемым, если в нем не будет дорогостоящих иллюстраций.

– Так тревожьтесь об этом, а не о посвящении.

– Иллюстрации, – серьезно сказал он, и на лицо его вновь вернулось обеспокоенное выражение, – это всего лишь деньги. Хождение по мукам, но хотя бы простое. В посвящении – все мое будущее. Я честолюбив и мечу слишком высоко? Или скромен и мечу слишком низко, и весь мой труд пропадает втуне без всякой для меня пользы?

– Книга, мне кажется, сама по себе награда.

– Слова истинного ученого, – брюзгливо бросил он. – Хорошо вам говорить, когда у вас нет семьи, которой нужны деньги, и когда вы вполне довольны навеки остаться здесь.

– Я жажду известности не меньше других. Но она должна стать плодом восторгов книгой, а не того, что я стану использовать ее как оружие, дубинкой пробивая себе путь в милости к сильным мира сего. Кому вы подумываете ее посвятить?

– В мечтах, когда я думаю о славе, я, естественно, думаю посвятить ее королю. В конце концов, этот Галилео в Италии поставил на титуле какой-то работы имя Медичи и, как следствие, на всю жизнь заполучил доходное место при дворе. Я воображаю себе, как его величество будет настолько воодушевлен, что немедленно назначит меня лейб-медиком. Вот только, – горько добавил он, – лейб-медик у него уже есть, а его щедрое величество сам слишком стеснен в средствах, чтобы держать двоих.

– Почему бы вам не проявить больше воображения? Его величеству посвящали уже столько всего, что он не в силах изъявлять благодарность каждому автору в Англии; вы просто затеряетесь в обшей куче.

– Кого вы предлагаете?

– Даже не знаю… Посвятите его кому-нибудь, кто богат, кто оценит вашу любезность и чье имя привлечет внимание. Как насчет герцогини Ньюкастлской?

– Ну да! – презрительно фыркнул Лоуэр. – Очень смешно. С тем же успехом я могу посвятить мой труд памяти Оливера Кромвеля. Прекрасный способ, позвольте заметить, добиться, чтобы пытливые умы никогда больше не восприняли меня всерьез. Женщины, производящие опыты, – афронт для своей семьи и для своего пола. Будет вам, Вуд, я говорю серьезно.

Я усмехнулся.

– Лорд Кларендон?

– Слишком предсказуем и может лишиться власти или умереть от апоплексического удара еще до выхода книги.

– Тогда, может, его соперник? Граф Бристольский?

– Посвятить книгу отъявленному католику? Вы хотите, чтобы я умер с голоду?

– Так, значит, восходящая звезда? Скажем, Генри Беннет?

– С тем же успехом может стать падучей звездой.

– Человек ученый? Мистер Рен?

– Один из моих лучших друзей. Но он может поспособствовать мне не больше, чем я могу поспособствовать ему.

– Тогда мистер Бойль.

– Хочется думать, что его покровительство мне уже обеспечено. Книга будет выброшена на ветер.

– Должен же найтись кто-нибудь. Я подумаю, – пообещал ему я. – Книга ведь еще не отправляется к печатникам.

Лоуэр снова застонал.

– Не напоминайте мне. Если я не найду еще несколько образцов мозга, она никогда к ним не попадет. Хорошо бы суд кого-нибудь повесил.

– В тюрьме как раз сидит один молодой человек, и будущее у него незавидное. Джек Престкотт. Все идет к тому, что через неделю или около того его повесят. Господь знает, он это заслужил.

Так вышло, как видите, что я напомнил Лоуэру о Престкотте, чей арест вызвал некоторую суматоху в городе дней за десять до того разговора, и заставил Лоуэра домогаться тела несчастного. Думается, Лоуэр действительно пригласил с собой Кола, а не сам Кола измыслил способ посетить молодого человека в тюрьме, как предположил доктор Уоллис. На самом деле, как я ясно покажу ниже, у мистера Кола были очень веские причины не встречаться с Престкоттом. Для него было, наверное, большим потрясением столкнуться вдруг с человеком, которого он встречал раньше.

Упоминание о Престкотте, естественно, вернуло меня к мыслям о Саре Бланди и о болезни ее матери, и я спросил Лоуэра, не возьмется ли он лечить старушку.

– Нет, – твердо сказал он. – Я не могу лечить пациента другого врача, пусть даже Кола и не врач. Это дурной тон.

– Но, Лоуэр, – возразил я, – он не станет лечить ее, и старушка умрет.

– Если он сам мне так скажет, тогда я подумаю. Но я слышал, ей нечем платить.

На это я нахмурился, так как прекрасно знал, что мой друг в силу своего характера и себе в ущерб лечит многих, кто не может позволить себе его услуги. Увидев мою мину, Лоуэр смутился.

– Все было бы иначе, если бы я сам предложил ей лечить старушку, зная, каково положение дел, но эта молодая Бланди гнусно навязала себя несчастному Кола, умолчав, что у нее нет денег. У нас, врачей, знаете ли, тоже есть гордость. А кроме того, я не хочу лечить ее. Вам лучше других известно, что она собой представляет, и я поражен, что вы вообще завели этот разговор.

– Возможно, я ошибался. Я уверен, девушку оклеветали, во всяком случае, отчасти. И я не прошу вас лечить ее, я прошу вас лечить ее мать. Если потребуется, я сам заплачу.

Он на мгновение задумался, я знал, что он так поступит, ведь он был слишком добр – и как врач слишком нуждался в практике, – чтобы отказаться от больного.

– Я поговорю с Кола, посмотрим, что он скажет. Без сомнения, я сегодня с ним увижусь. Теперь же прошу простить меня, друг мой, у меня сегодня занятой день. Бойль проводит опыт, при котором я хотел бы присутствовать, мне придется подумать о том, как подступиться к упомянутому вами юноше, и в дополнение ко всему прочему я должен осмотреть доктора Уоллиса.

– Он болен?

– Надеюсь, что так. Он станет отличным пациентом, если я сумею его исцелить. Он свой человек в Королевском Обществе, и если он и Бойль поддержат меня, мое вступление обеспечено.

На том, преисполненный надежд, он откланялся, —только для того, чтобы узнать, как вижу я из рукописи Уоллиса, будто его друг Кола вознамерился украсть его идеи. Несчастный! Неудивительно, что он так дурно обошелся с Кола тем вечером. Хотя, к чести его, он ни слова не обронил против итальянца: Лоуэр старался не выдвигать обвинений, не будучи совершенно уверен в своей правоте. Увы, мало кто воплощает свои принципы на деле; я встречал многих ученых, которые с самым серьезным видом разглагольствуют о лорде Бэконе и достоинствах индуктивного метода и тем не менее с готовностью верят любым слухам, не потрудившись сперва в них усомниться. «Мне кажется обоснованным», – говорят они, не сознавая, что это полный вздор. Обоснование не может казаться чем-либо, я полагаю, в этом вся его суть. Его можно представить, а если оно только «кажется», то это не обоснование, это не логика.

Как известно, Лоуэр поговорил с Кола, а я – с Сарой и убедил ее, что у нее нет иного выхода, ей нужно принести извинения итальянцу, дабы он вновь согласился лечить ее мать. Добиться этого, скажу вам, было непросто и, надвигайся ее собственная смерть, никакие слова и доводы не заставили бы уступить эту странную, гордую девушку. Но на карту была поставлена жизнь другого человека, и она признала, что должна покориться. Со своей стороны, я тревожился, что итальянец возобновит свои домогательства, и решил уменьшить опасность, сам предложив ему плату. Это означало, что я на два месяца останусь без новых книг, но это было благое дело, благотворительность, на мой взгляд, правильно употребленная.

Денег у меня, однако, не было. Мой доход в те дни заключался в ежегодных выплатах процентов с суммы, которую я одолжил моему кузену на покупку трактира, и он обязался выплачивать мне 67 фунтов каждое Благовещенье. Это обязательство он исполнял исправно, и я был вполне удовлетворен столь выгодным помещением моего состояния, ведь нет ничего надежнее, чем своя семья – хотя и в ней не всегда можно быть уверенным. Однако он не мог бы и не стал бы платить вперед, и я незадолго перед тем чрезвычайно издержался, купив новую виолу. Отдавая имевшиеся у меня деньги матери на ведение дома, я несколько месяцев оставался почти без гроша и принужден был сам жить скромно, дабы избежать несчастья. Сумма в три фунта, какие я взялся заплатить Кола, намного превышала мои возможности. Я мог собрать почти двадцать четыре шиллинга, занять еще двенадцать у различных друзей, у которых был на хорошем счету, и выручить еще девять, продав некоторые книги. Мне оставалось отыскать еще пятнадцать шиллингов, и именно ради них я, набравшись смелости, условился о встрече с доктором Гровом.

 

Глава пятая

Я никогда не встречал доктора Грова и знал его только понаслышке, а известен он был раздражительностью и неуживчивостью отсталостью взглядов и явной склонностью к жестокости, когда выпьет лишнего. Тем не менее о нем говорили как о человеке огромного ума, но время и бедствия извратили этот ум и обратили его остроту в желчность и злопамятство. Уоллис, как я подметил, отзывается о нем хорошо, и Кола тоже. Не сомневаюсь, пожелав, он мог являть большую учтивость, и действительно, не было человека обаятельнее, если он считал вас достойным или равным себе по званию. Но исход любого разговора с Гровом всегда словно бы определял неведомый жребий, и прием, какой он оказывал посетителю, ни в коей мере не зависел от цели визита. Напротив, собеседников он использовал в своих целях и обходился с ними так, как повелевали ему настроение или прихоть.

Все это было мне известно, и тем не менее я пошел к нему, так как не нашел более никого, к кому мог бы обратиться за помощью, у меня никогда не было состоятельных друзей, и в то время большинство моих знакомых были еще беднее меня. Я уже уверился, что слышанная мной молва очернила Грова, как она оклеветала Сару, и что доктор также опечален, что его служанку наказала беспричинная злоба. Разумеется, я понимал, что он не захочет, чтобы его участие стало общеизвестным, хотя бы ради сохранения доброго имени, но был уверен, что охотно поможет ей тайно.

Поэтому я пошел к нему и в конечном итоге навлек на него смерть. Дабы не возникло ошибки, я открыто заявляю об этом факте. Все в своих рассказах излагают собственные выводы и мысли, свои доводы и подозрения о том, как и почему произошло это событие. Были приведены доказательства самого различного толка. Взяв за основу признание на суде, Кола счел Сару виновной и утверждал, что данным под присягой заявлением пренебречь невозможно. Она призналась в содеянном и, следовательно, совершила его; и здесь я согласен с ним: в большинстве случаев это самое весомое доказательство из всех. Престкотт в помрачении прибег к процедуре судопроизводства и юридических доводов, отыскивая, кому выгодно это преступление, а затем, в отсутствие противоречащих его выводу сведении, заключил, что виновен Томас Кен. Доктор Уоллис применил к смерти Грова собственную могучую логику, будучи убежден, что его острый ум способен охватить все относящиеся к делу тонкости и вывести обоснованные умозаключения. Все были уверены в непогрешимости своего судебного метода, на который вынуждены были опираться, ибо единственный свидетель, какой мог разрешить все сомнения, был им недоступен: никто из них не видел, кто положил в бутылку яд. Я видел.

Лорд Бэкон в своем «Новом Органоне» особо останавливается на доказательствах и, с обычным для него блеском разбирая различные категории улик, во всех усматривает изъян. Ни одно из доказательств нельзя считать неоспоримым, заключает он, вывод, который (можно было бы подумать) явится в равной мере погибельным и для ученого, и для законника: историки и теологи смирились с ним, и первые скромно умеряют свои претензии, а последние воздвигают свои построения на много более надежном фундаменте Божественного откровения. Ибо без неоспоримых доказательств, что есть наука, если не превозносимые автором умопостроения? Не имея бесспорной уверенности в составе преступления, как мы вообще можем со спокойной совестью отправлять на виселицу преступников? Свидетели могут лгать, и, как самому мне известно, даже невиновный может сознаться в злодеянии, которого не совершал.

Но лорд Бэкон не впал в отчаяние и привел один пример указующего перста, взяв название от указательного столба на развилке дорог, который указует лишь в одном направлении и не допускает иных толкований. Независимый очевидец, не получающий выгоды от своего рассказа, такой, который вследствие благородного происхождения и изрядного образования способен наблюдать и излагать увиденное, – вот самый надежный свидетель, и можно утверждать, что его показания имеют решающую силу, подавляя все меньшие категории свидетельств. На этих страницах я претендую на звание подобного очевидца и заявляю, что мое последующее повествование исключает саму возможность дальнейших споров.

Я послал доктору Грову короткую записку, в которой просил уделить мне время для беседы, и в свой черед получил записку, в которой он соглашался принять меня в тот же вечер. Вот как вышло, что, быть может, два часа спустя после того, как мистер Кола вышел из колледжа, я постучал в дверь Грова.

Разумеется, я не сразу перешел к цели моего визита, пусть я и пришел как проситель, но мне не хотелось показаться невоспитанным. Потому мы проговорили добрых три четверти часа, причем наша беседа часто прерывалась громким рыганием и ветрами, которые Гров пускал, громогласно жалуясь на блюда, какими посчитал нужным накормить членов факультета Новый колледж.

– Хотел бы я знать, что такое сотворил с ними повар, – просипел он после особо тяжкого приступа. – Трудно поверить, что можно так варварски испортить добрый ростбиф. Клянусь, под конец он сведет меня в могилу. Знаете, у меня был сегодня гость. Молодой итальянец, ваших, думаю, лет. Он сжевал все, не жалуясь, но вид у него при этом был такой, что мне прямо-таки хотелось расхохотаться ему в лицо. Вот в чем беда этих иностранцев. Слишком привыкли к затейливым соусам. Забыли, что такое настоящее мясо. Свою пищу они употребляют как свою религию, ха! – Тут он одобрительно хмыкнул собственной метафоре. – Все такое вычурное и мудреное, так что уже не разберешь что там внутри. Чеснок или ладан. Это одно и то же.

Он снова усмехнулся собственной остроумной шутке и как будто даже пожалел, что не придумал ее раньше, чтобы еще более уязвить своего гостя. Я не стал указывать ему на то, что его воззрения на еду представляются мне несколько противоречивыми.

Тут он снова застонал и схватился за живот.

– Господи милосердный, проклятый повар. Передайте мне вот тот пакетик с порошком, дружок.

Я передал ему пакетик.

– Что в нем?

– Безотказное слабительное, хотя этот напыщенный итальяшка твердит, что оно опасно. Напротив, Бейт говорит, что оно безвредно, а он ведь королевский лейб-медик. Если оно подходит для короля, то, надо думать, сойдет и для меня. За него ручаются и авторитеты, и мой собственный опыт. А тут является этот Кола и заявляет, будто оно бесполезно. Чушь, две щепотки, и кишечник опорожнится во мгновение ока. Я закупил большое количество месяца четыре назад как раз для таких случаев.

– Я думал, мистер Кола врач, поэтому он, наверное, знает, что говорит.

– Это он так утверждает. Я сам этому не верю. Слишком много в нем иезуитского, чтобы он был настоящим врачом.

– Насколько я понимаю, он лечит Анну Бланди, которая сломала ногу, – сказал я, усмотрев в этом возможность перевести беседу в нужное мне русло.

При одном только звуке этого имени лицо доктора Грова омрачилось неудовольствием, и он угрожающе заворчал, точно пес, отгоняющий соперника от своей кости.

– Я что-то такое слышал.

– Или, точнее, лечил, потому что у нее нет денег заплатить за лечение, а мистер Кола, кажется, не может себе позволить лечить бесплатно.

Гров хмыкнул, но я не внял этому предупреждению – так мне хотелось завершить мое дело и удалиться.

– Я сам обязался пожертвовать на это два фунта и пять шиллингов.

– Как мило с вашей стороны.

– Но мне нужно еще пятнадцать шиллингов, которых у меня в настоящее время нет.

– Если вы пришли просить меня о займе, мой ответ будет «нет».

– Но…

– Эта девчонка обошлась мне почти в восемнадцать фунтов в год. Из-за нее я едва не лишился обещанного мне прихода. Пусть ее мать хоть завтра умрет, мне нет до того дела. А послушать, что о ней говорят, так она это только заслужила. Если у нее нет денег на лечение, то это следствие ее собственного поведения, и грешно было бы устранять кару, какую она сама на себя навлекла.

– Но это же ее мать больна.

– Я тут ни при чем, и это давно уже не мое дело. Позвольте заметить, вы как будто слишком уж печетесь об этой девчонке. С чего бы это?

Возможно, я покраснел, и это навело Грова на след, ибо его злокозненный ум был поистине остер.

– Она служит у моей матушки и…

– Это ведь вы посоветовали мне взять ее в услужение, не так ли, мистер Вуд? Выходит, это вы fons et ongo моих из-за нее напастей? И вы к тому же оплачиваете ее врачей? Похвальная, даже, позвольте заметить, необычная забота. Быть может, слухи, какие ходили о ее распущенности, должны были по праву относиться к вам, а не ко мне.

Он внимательно поглядел на меня, и я увидел, как по его лицу медленно распространяется радость безошибочной догадки. Скрытность никогда не относилась к качествам, какие я воспитывал в себе или доводил до совершенства. Мое лицо было открытой книгой для всех, умеющих читать, а Гров обладал злобой, какая находит удовольствие в том, чтобы прознать тайны ближних и, завладев ими, терзать и преследовать несчастных.

– Ага, ревнитель древностей и его служанка. Он так поглощен своими изысканиями, что у него нет времени жениться, и промеж книг довольствуется баловством с распутной потаскушкой. Так вот, в чем дело. Вы держите шлюшку и считаете, что это любовь. И вы разыгрываете из себя кавалера перед этой бесноватой неряхой, мысленно рисуете ее себе истинной Элоизой, ручаетесь деньгами, каких у вас нет, и ждете, что другие дадут вам в долг, дабы вы могли произвести впечатление на свою даму. Только ведь она не дама, мистер Вуд? Далеко не дама.

Он поглядел на меня снова, а потом рассмеялся мне прямо в лицо.

– Ах, ну надо же, это правда. По лицу вашему вижу, что правда. Должен сказать, вот шутка-то. «Книжный червь и потаскушка» – хорошее название для поэмы. Героической эпистолы гекзаметром Тема, достойная самого мистера Мильтона, будь предмет не столь отвратителен для его пера.

Тут он опять рассмеялся, а мое лицо залилось краской стыда и гнева, но я знал, что никакие отрицания не переубедят его и не отвлекут от развлечения.

– Полноте, мистер Вуд, – продолжал он – Сами видите, в чем тут соль. Даже вы должны ее видеть. Кроткий ученишка, живущий лишь своею ученостью, копошащийся в своем гнезде из бумаг и свитков, глаза красные от того, что света белого не видит, а мы все спрашиваем себя, почему это такие потуги не приносят плодов. Может, великий труд обретает облик в его мыслях? Или неспособность сосредоточиться задерживает рождение шедевра? Или сам размах замысла предполагает, что уйдут годы, прежде чем будет явлен созревший плод? А потом мы узнаем: нет, ничего подобного. А все потому, что, пока люди думают, будто он трудится, он возится в пыли со служанкой. Больше того, он уговорил мать впустить девку в свой дом, превратив служанку в потаскуху, а собственную мать – в сводню. Скажите же, мистер Вуд, ну разве не преуморительная это шутка?

Теологи учат нас, что жестокость происходит от дьявола, и он, верно, и есть ее первопричина, ибо, нет сомнения, она имеет под собою зло. Но, полагаю, истинная жестокость происходит из извращения удовольствия: потому что человек жестокий наслаждается пытками, на какие обрекает других, и как опытный музыкант с виолой или за клавесином способен извлечь из инструмента всевозможные гармонии, так жестокосердный по своей воле вызывает муки и унижение, тоску и бесплодный гнев, стыд, сожаление и страх. Есть такие, кто может произвести их все – разом или по отдельности, – искуснейшими прикосновениями играя на несчастном инструменте сперва громче, пока движение, вызываемое в уме, не становится почти невыносимым, потом тише, так что страдания чинятся мягко и с обольстительной усладой. Гров был истинным мастером в искусстве жестокости, ибо играл ради удовольствия видеть дело рук своих и восторгаться своим умениям.

Если Томас Кен (как я подозреваю) постоянно подвергать подобному обращению, то могу лишь восхищаться смирению, с каким он сносил такие нападки, совершаемые (несомненно) без ведома остальных членов факультета. Пытка с глазу на глаз тем более сладка мучителю и тем более тягостна мучимому, который не может описать своей Голгофы другим и не показаться при этом смешным или слабым и потому подвергается новым мучениям – на сей раз тем, какие сам себе причиняет. Знаю: высказывая все это, я выставляю себя на посмешище. Но поведать это необходимо, и мне остается лишь уповать на сострадание читателя. Все в той или иной мере принуждены были сносить стыд и мучения, и потому всем известно, насколько подобные пытки читают здравости суждения и дурманят мысли, так что терзаемый чувствует себя побитым зверем на поводке, жаждущим бегства, но не ведающим, как сорваться с веревки, какая удерживает его на месте.

Мои муки на том не закончились, ведь Гров слишком хорошо понимал, сколь легкой я был добычей и как просто было навязать мне свою волю: я не обладаю способностью иных отмахнуться от подобных нападок или выстроить защиту против того, кто желает мне зла.

– Сомневаюсь, – сказал он, – что доктор Уоллис станет терпеть присутствие подобной особы в своих архивах, в которых вы черпаете такое удовольствие. Часто случается, что иные своей похотью причиняют больше вреда, чем другие злым умыслом. Подумайте, какое осуждение падет на вашу матушку и все ваше семейство, когда станет известно, что она содержит блудный дом для своего сына и платит его потаскухе из своих собственных денег.

– Зачем вы это делаете? – в отчаянии спросил я. – Зачем вы терзаете меня?

– Я? Терзаю вас? Почему вы так говорите? Чем же я вас терзаю? Я всего лишь перечисляю факты, разве это не очевидно? «Мы не можем не говорить того, что видели и слышали» (Деяния святых апостолов, 4:20). Это слова самого святого Петра. Правильно ли, чтобы грех оставался безнаказанным, а прелюбодеяние нераскрытым?

Он умолк, и его лицо внезапно потемнело, все веселье исчезло с него, сменившись чернейшим гневом, словно небеса перед тем, как разверзнуться громом.

– Я знаю, что вы за человек, мистер Вуд. Я знаю, это вы подослали ко мне девку под видом служанки, дабы ваш приятель мистер Кен мог меня опорочить. Я знаю, что это вы распространяли по городу грязные слухи, чтобы очернить мое имя и лишить меня того, что принадлежит мне по праву. Мистер Престкотт мне все рассказал, он человек столь же честный, сколь вы исполнены лжи и обмана. А потом вы являетесь ко мне просить денег. Словно неряшливый нищий, протягиваете ко мне запачканные чернилами ручонки. Нет, сударь. Вы заслуживаете и получите лишь мою ненависть. Вы думали, будто можете строить козни против меня и избегнуть моего возмездия? Вы нажили себе страшного врага, мистер Вуд, и вскоре узнаете, что это была худшая ошибка в вашей жизни. Благодарю вас за приход, потому что теперь я знаю, чем ответить. Я сам прочел вину у вас на лице, и поверьте мне, отплачу вам сполна. А теперь убирайтесь и не приходите больше. Надеюсь, вы простите меня, что не провожаю вас до дверей. Мой кишечник не может дольше ждать.

С чудовищным ветроиспусканием он неуклюже поднялся на ноги и прошел в соседнюю комнату, где, как я услышал, спустил штаны и с неимоверным вздохом облегчения уселся на горшок. Я не мог ничего поделать. Пытаясь защитить себя от его нападок, я потерпел плачевное поражение. Я сидел красный лицом, как младенец, и в ответ сказал каких-то жалких несколько фраз. И все же я был достаточно мужчиной и сгорал от ярости, слушая его презрительные слова. Но вместо того, чтобы поступить как подобает мужчине, я повел себя как дитя: лишенный возможности благородно бросить ему в лицо мой ответ, я сыграл с ним глупую шутку у него за спиной, а потом, как нашкодивший мальчишка, выскользнул из комнаты, обманывая себя, что наконец хоть что-то предпринял в собственную защиту.

Ибо я взял со стола пакетик и все его содержимое высыпал в бутылку коньяка, стоявшую подле его кресла.

«Попробуй-ка это, – думал я, выходя из его комнаты. – И пусть тебя терзают твои внутренности».

А потом я оставил его, уповая, что всю ночь он проведет без сна, страдая от самой яростной боли в желудке. Богом и всем, что я почитаю истиной, клянусь, что не желал ему иного вреда. Я насылал на него страдания, желая, чтобы он метался в муках, и пылко надеялся, что подсыпал ему достаточно порошка и что сам порошок не окажется слишком слабым. Но я не желал его смерти и не питал намерения умертвить его.

 

Глава шестая

Когда я вышел на улицу, было уже совсем темно, ночь выдалась сырая и холодная, с пронизывающим северным ветром. Скверная ночь для того, кто не проводит ее под кровом, и все же я не мог заставить себя вернуться домой, не тянуло меня и общество друзей. Мои мысли были заняты лишь одним, но этим я ни с кем не мог поделиться, а в подобных обстоятельствах любая другая беседа показалась бы пустой и бессмысленной. Не мог я обрести и душевного спокойствия, необходимого для музицирования. Есть обычно что-то бесконечно успокаивающее в развитии пьесы и сладкой неизбежности хорошо замысленного финала. Но в ту ночь меня не привлекала ни одна пьеса, написания по такому канону, и смятения в моих мыслях не умерила бы никакая гармония.

Я желал видеть Сару, и это желание росло во мне, невзирая на все попытки его подавить. Но я не желал ее общества или утешения не желал даже беседы с ней, скорее во мне нарастало зародившееся негодование, и мысленно я все более убеждался в том, что она, и лишь она одна, источник всех обрушившихся на меня напастей. Ко мне вновь вернулись все подозрения и вся ревность, которые я полагал навсегда позабытыми. Но они опять вырвались на волю, так сухое дерево в летнем лесу вспыхивает от искры, которая от малейшего ветерка обращается в неостановимый пожар. Моему разгоряченному мозгу представлялось, будто мои извинения – фарс, а сожаление неуместно. Все мои подозрения (так говорил я самому себе) истинны, потому что на девушке лежит проклятие, и всякий, кто станет ей другом, дорого поплатится за свою доброту. Все это я говорил себе, пока шел по улице Нового колледжа, завернувшись в тяжелый зимний плащ, мои башмаки уже начали отсыревать от грязи, только-только схваченной морозом. Свернув с Главной улицы на Мертон, я окончательно уверился в своем злосчастье и повернул прочь от дверей моего дома, не желая встречаться с матушкой. Иначе мне пришлось бы скрывать, какую боль могу причинить ей в будущем, если Гров, выполнив свою угрозу, выставит мою семью на позор.

Я прошел до самого Сент-Олдейтса, собираясь выйти за город и прогуляться вдоль реки, ибо шум бегущий воды есть еще один проверенный способ успокоить душу, как то подтверждают бесчисленные авторитеты. Но мне не довелось прогуляться по берегу в ту ночь, потому что, едва миновав Крайст-Чёрч, я заметил на дальней стороне дороги худенькую фигурку, закутанную в шаль настолько тонкую, что почти не защищала от холода. С узелком под мышкой девушка решительным и быстрым шагом уходила из города. По осанке и походке я сразу узнал Сару, отправившуюся (так решил я в бреду) на тайное свидание.

Вот она, возможность удовлетворить наконец все мои подозрения, и я ухватился за нее без долгих раздумий. Разумеется, я знал, что Сара обыкновенно покидала Оксфорд по вечерам и подолгу гостила где-то, когда у нее выдавался свободный день, и я тут же решил, будто делает она это ради заработка в малых городах, где никто ее не узнает. Взыскания и штрафы за распутство были столь велики, что лишь очень неразумная женщина посмела бы заниматься таким ремеслом в родном городе. Я понимал, что все это сущий вздор, но чем более убеждал себя в том, что она женщина редкой порядочности, тем громче смеялись демоны в моей душе, пока мне не стало казаться, будто я, как Престкотт, вот-вот лишусь рассудка, столь велики были противоречия, раздиравшие мои мысли. И потому я решил изгнать этих бесов и выяснить правду, ведь сама Сара отказывалась ее говорить, и ее отказ лишь разжигал мое любопытство.

Рассказывая все это, я привожу еще один пример того, как при ошибочных посылках можно вывести ложные выводы из бесспорных фактов. Доктор Уоллис излагает собственную теорию о зловещем союзе Кола и крамольников, якобы подтверждаемую поведением молодой Бланди, которая много времени проводила в пути между Берфордом на западе и Эбингдоном на юге, доставляя послания сектантам, которые, дескать, со временем поднимутся как один, когда убийство Кларендона ввергнет страну в смуту. В разговоре с ним Сара отрицала свое участие в подобных кознях, но делала это так, что Уоллис (который непогрешимо видел обманы насквозь!) уверился, будто она лжет, покрывая противозаконные деяния.

Она лгала, это верно. Она пыталась скрыть противозаконные деяния, и это тоже верно. Здесь доктор Уоллис безошибочно распознал обман. Ведь девушка страшилась, что он узнает о ее делах, и прекрасно знала, сколь суровое наказание ждет не только ее одну, но и многих других тоже. Она была не из тех, кто ищет мученичества из гордыни, но готова была принять его со смирением, если его нельзя было избежать с честью – и это действительно стало ее судьбой. Во всем остальном, однако, доктор Уоллис заблуждался.

Без раздумья приняв решение, я поспешил в харчевню моего кузена, где выпросил лошадь. По счастью, мне хорошо знакомы здешние места, и нетрудно было выбрать нужный проселок и в объезд, сделав крюк через Сэндли, подъехать к Эбингдону с другой стороны, так что на место я прибыл намного раньше Сары. Плащ на мне был темный, а на лоб я надвинул шапку, и (как мне твердят все и каждый) человек я неприметный и не из тех, кто выделяется в толпе. Мне не составило труда прикорнуть в засаде на дороге из Оксфорда и дождаться, когда она пройдет мимо, что она и сделала полчаса спустя. И уже совсем просто было следовать за ней и подсматривать, что она делает, так как она не пыталась скрыть цели своего пути и как будто даже не подозревала за собой слежки. В Эбингдоне есть небольшой причал на реке, где сгружают привезенные на ярмарку товары, и именно к нему и направилась Сара, а затем решительно постучала в дверь небольшого амбара, где обычно фермеры оставляют на ночь свой урожай. Я пребывал в нерешительности, не зная, что мне следует предпринять теперь, но потом заметил, как сначала в ту же дверь постучал один человек, потом еще новые люди, и всех их впускали внутрь. В отличие от Сары все они вели себя скрытно и воровато и закутаны были так, чтобы не было видно лиц.

Недолгое время я стоял в чьем-то дверном проеме, так как увиденное совершенно меня ошеломило. Должен сказать, что, подобно Уоллису, я сперва решил, будто это собрание смутьянов, ибо печальная слава Эбингдона была повсеместно известна, и почти все в городе, вплоть от мастеровых до глав гильдий, были закоренелые преступники, – так, во всяком случае, твердила молва. И все же мне показалось это странным: в городе с такой дурной славой эти люди скрытничали, словно делали что-то, что не нашло бы одобрения даже у сектантов.

Я не храбрец, и не в моей натуре подвергать себя опасности, однако любопытство взяло верх, но я понимал, что, стоя на ветру в ожидании дождя, не получу ответов на мои вопросы. Могут ли на меня напасть? Такое возможно. В те дни эти люди славились отнюдь не кротостью, и в последние годы до меня доходило столько разных слухов, что я считал их способными на что угодно. Человек разумный ускользнул бы потихоньку восвояси; человек верноподданный отправился бы с донесением к мировому судье. Но, хотя я почитаю себя и тем, и другим, я не сделал ни того, ни другого. Вместо этого (сердце у меня тяжело билось, а внутренности сжимались от страха) я подошел к двери и остановился перед суровым с виду малым, который ее охранял.

– Добрый вечер, брат, – сказал он. – Добро пожаловать.

Такого приветствия я не ожидал; в его голосе не было подозрительности, а вместо настороженности, какую я предвидел, он встретил меня открыто и дружелюбно. Я терялся в догадках. Известные мне факты сводились к следующему: Сара в числе многих других вошла в этот амбар. С кем она встречается? На какие собрания ходит? Этого я не знал, но, почерпнув храбрости в добром приеме, преисполнился решимости выяснить все до конца.

– Добрый вечер… брат, – ответил я. – Можно мне войти?

– Разумеется, – не без удивления отозвался он. – Разумеется можно. Хотя места там осталось немного.

– Надеюсь, я не слишком опоздал. Я не здешний.

– Ага, – удовлетворенно кивнул он. – Это хорошо. Очень хорошо. Тогда, кто бы ты ни был, твой приход для нас вдвойне приятен.

И он кивком указал мне пройти внутрь. С чуть более легким сердцем, но все еще опасаясь, не попаду ли я в злодейскую западню, я вошел.

Комната была маленькой и закопченной, скудно освещенной немногими масляными лампами, от света который метались по стенам огромные тени. Внутри было тепло, что меня удивило, так как я не заметил здесь очага, а снаружи подмораживало. Лишь некоторое время спустя я догадался, что жар исходил от тел сорока или более человек, сидевших или стоявших на коленях на полу так тихо и так неподвижно, что поначалу я даже не понял, что это живые люди, мне сперва показалось, будто передо мной тесно составленные тюки сена или зерна.

В некоторой растерянности и еще большем недоумении я пробрался к задней стене комнаты, позаботившись скрыть лицо за воротником плаща, потому что, как я успел заметить, все в амбаре поснимали шапки в знак некой общности – даже женщины, с пренебрежением отметил я, так же обнажились. Странно, подумалось мне, об этих людях говорили, будто они отказываются ломать шапку даже перед самим королем, не говоря уж об особах меньшего звания. Такого почтения, твердили они с обычным для них чванством, заслуживает лишь Господь Бог.

Я решил, что попал на сборище квакеров или еще какой-то секты, но достаточно знал о квакерах, чтобы понять, как не похоже это собрание на их молельни. Лишь изредка на их встречи сходились более дюжины мужчин, и еще реже собирались они в таких местах. Потом я подумал, что это, верно, крамольники, пришедшие замышлять бунт. От одной этой мысли мне стало не по себе: я столь неудачлив, что именно сегодня явится стража, окружит амбар, и меня отведут в тюрьму за подстрекательство к мятежу. Но зачем здесь женщины? И почему такая тишина? Ведь в натуре сектантов, как известно, пронзительно вопить всем разом и разом же высказывать свои мнения, проклиная всех прочих. Царившие здесь покой и безмятежность никак не вязались с этими дьяволами.

И тут я заметил, как все взоры устремились к одному месту. Внимание собравшихся было приковано к неясной фигуре, стоявшей у дальней стены. Прошло несколько минут, прежде чем мои глаза привыкли к полумраку, и я понял, что эта полускрытая тенями фигура и есть Сара, ее густые черные волосы струились по плечам, а голова была склонена, так что пряди совершенно скрывали лицо. Новая загадка. Сара не делала ничего, и собравшиеся как будто ничего от нее не ждали. Думается, я был единственным из всех, кто не испытывал полного удовлетворения от происходящего.

Не знаю, как долго она стояла так, возможно, с той минуты, как вошла в амбар, а тому было уже более получаса; знаю лишь, что все мы сидели еще минут десять в полнейшей тишине. И странное это было переживание – пребывать в такой неподвижности, как равный с равными и молчанием объединенный с незнакомыми людьми. Не владей я так совершенно собой, я мог бы поклясться, что слышал голос, доносившийся с потолочных балок, голос, который призывал меня к спокойствию и терпению. Это несколько испугало меня, но тут я поднял голову и увидел, что это всего лишь голубь, перелетавший с одной балки на другую, так как собравшиеся потревожили его покой.

Но и это не смутило меня так, как то, что произошло, когда Сара пошевелилась. Она всего лишь подняла голову и поглядела на потолок. Удивительный трепет волной прокатился по собравшимся, будто в само собрание ударила молния: стон предвкушения послышался из одного угла, свист втягиваемого в грудь воздуха – из другого, затем – шорох, когда многие из присутствующих подались вперед.

– Она будет говорить, – пробормотала тихонько женщина возле меня, но на нее шикнул негромко мужчина рядом.

Сара не сделала ничего. Одно только движение головы произвело разительное воздействие на собравшихся; казалось, им не выдержать более нового волнения. Она же еще несколько минут глядела в потолок, потом опустила взор на скопление людей, которое отозвалось с еще большим душевным трепетом, чем прежде. Даже я, против воли подхваченный общим порывом, почувствовал, как сердце в моей груди заколотилось быстрее и все ускоряло свой стук по мере того, как приближалось (каково бы оно ни было) решающее мгновение.

Когда она отверзла уста, заговорила она так тихо, что трудно было расслышать ее слова, и все с пристальным вниманием подались вперед, чтобы уловить ее речи. И сами слова, записанные на бумагу моим пером, никак не могут передать настроения, ибо она нас заворожила, околдовала, так что взрослые мужчины стали открыто плакать, а женщины закачались взад-вперед с выражением такого ангельского мира на лицах, какого мне не довелось видеть ни в одной церкви. Своими словами она всех нас прижала к своей груди и даровала нам утешение, избавила от сомнений, утишила наши страхи и уверила нас в доброте мироздания. Не знаю, как ей это удалось; в отличие от актеров в ее речи не было ни особого мастерства, ни тени наигранности. Руки она держала сжатыми у груди, она почти не шевелилась, но из ее уст и всего ее тела изливались бальзам и мед, щедро даримые всем. Под конец я трепетал от любви к ней, и к Богу, и ко всему роду человеческому, но даже помыслить не мог, отчего это. Знаю лишь, что с того мгновения я безраздельно предался ее власти, оставляя ее поступать по воле своей и сердцем чуя, что не будет в том зла.

Она говорила более часа, и речи ее лились гармониями лучших музыкантов, а слова все плыли, колыхались и свивались над нами, пока и все мы не стали словно звучащие шкатулки, вибрирующие и резонирующие в ответ ее речам. Я перечел написанное снова и разочаровался в самом себе, в моих слабых талантах, потому что в строках на бумаге совершенно отсутствует дух, мне не удалось передать ни совершенную любовь, о которой говорила она, ни преклонение, какое пробуждала она в своих слушателях. Я – точно человек, который, проснувшись от чудеснейшего сна, с пылом записывает все увиденное, а потом находит, что на лист перенес лишь слова, лишенные чувства, такие же сухие и пустые, как шелуха, когда из нее удалили зерно.

– Всем говорю я: многие дороги ведут к двери моей; есть широкие и есть узкие, есть прямые и есть извилистые, есть удобные и ровные, есть тяжкие и усеянные опасностями. И пусть никто не скажет, что его путь единственный и верный, потому что говорит он в неведении своем.

Дух мой пребудет с вами. Стану я лежать пластом на земле, пыль покроет язык мой, а вдыхать я стану сухую землю. Молоко груди моей отдам я земле, матери наших матерей и Христу, кто есть отец, и муж, и жена. Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает, и ведомо мне, что сама это я. Я зрила душу мою на лице его и печать его огня на груди у меня, огня любви, что жжет, и целит, и согревает, целя, подобно летнему солнцу после дождя.

Я – невеста агнца и сам агнец; не ангел и не посланец, но Господь снизошедший. Я – сладость духа и мед жизни. Я сойду во гроб со Христом и восстану с ним после предательства. В каждом поколении будет возрождаться свой Мессия, и будет предан, и умрет, и воскреснет – и так до тех пор, пока род людской не отвратится от зла и долее не будет грешить. Говорю вам, вы ждете Царства Небесного, но зрите его пред глазами своими. Оно здесь и всегда вам открыто. Конец всем религиям и сектам. Выбросьте библии ваши, ибо нет больше в них нужды: отбросьте былую мудрость, но внемлите моим словам.

Моя благодать, мой мир и мое милосердие, мое благословение пребудут с вами. Немногие видели мой приход, еще меньшие засвидетельствуют мой конец. Сей вечер положит начало последним дням, и уже собираются те, кто желает захватить меня, те же люди, кто делал это прежде, те, кто будут делать это впредь. Я прощаю им теперь, потому что не помню более грехов и беззаконий, я пришла, дабы даровать искупление кровью моей. Мне должно умереть, и всем должно умирать, и все, кто придет за мной, буду умирать в каждом поколении.

Как я уже говорил, из всей ее речи я запомнил лишь несколько отрывков, в которых разумность сменялась чернейшим безумием, простота обращалась в невнятицу, и наоборот, пока первой нельзя было отличить от второй. Слушатели не видели в них разницы, не видел ее и я. Я не горжусь плененным своим состоянием, но вспоминаю о нем с болью и не намерен защищать себя или искать себе оправданий. Я рассказываю об увиденном и тем, кто насмехается надо мной (как сделал бы я, будь я на их месте), скажу лишь одно: вас не было там и вам не дано понять, какие чары она сплетала. Я горел, как в сильнейшем жару, и не у меня одного по щекам катились слезы радости и скорби, и, подобно всем присутствующим, я едва заметил, что слова перестали срываться с ее уст и что она отошла к боковой дверце. Прошло, наверное, не менее получаса, прежде чем развеялось наваждение, и один за другим – словно публика после окончания спектакля – мы очнулись и нашли, что наши члены затекли, будто мы весь день собирали в полях урожай.

Собрание завершилось, и было очевидно, что эти люди сошлись сюда с единственной целью – послушать Сару; в том городе и среди тех людей она пользовалась славой, какая уже разошлась широко. Достаточно было малейшего слуха о том, что она станет говорить, и в назначенное место, невзирая на непогоду или возможные преследования властей, собирались мужчины и женщины – бедняки, смутьяны и люди подлого звания. Как и все в амбаре, я не понимал, что мне делать теперь, когда все завершилось, но со временем оправился и понял, что мне нужно забрать лошадь и вернуться в Оксфорд. Чары еще не развеялись совсем, и потому, умиротворенный, я нашел свою кобылу там, где ее оставил, и направился к дому.

Сара была пророчица. Еще несколько часов назад такой домысел вызвал бы у меня насмешку, исполненную крайнего пренебрежения, ведь уже многие годы страна была погружена во мрак подобными людьми, которых на свет дня вытащили недавние смуты, как видимы становятся мокрицы, если перевернуть камень. Помню, один такой прибыл в Оксфорд, когда мне было лет четырнадцать. С пеной у рта он брызгал слюной и бредил посреди улицы, одет он был в лохмотья, словно ранний святой или стоик, и проклинал весь свет, грозя ему пламенем ада, пока не упал в судорогах на землю. Последователей он не приобрел, я не был среди тех, кто побивал его камнями (подобные нападки пришлись ему весьма по вкусу, словно доказывали расположение Господне), но, как и все остальные, испытал отвращение при виде бесноватого и легко понял, что печать на нем далеко не Господня. Его заперли в тюрьму, после чего явили к нему милосердие, вышвырнув из города, а не подвергнув более суровому наказанию. Женщина-пророчица еще хуже, скажете вы, ибо ее речи способны вызвать только презрение. Но я уже показал, что дело обстояло иначе. Разве не сказано в Писании, что Магдалина проповедовала, и обращала, и была за то благословенна? Никто не порицал ее ни тогда, ни после, и я тоже не мог подвергнуть порицанию Сару. Мне было ясно, что ее чела коснулся перст Господень, потому что ни дьявол, ни орудие Сатаны не способно так трогать человеческие сердца. В дарах дьявола всегда таится горечь, и мы знаем, когда нас обманывают, даже если сами допускаем этот обман. Но я стою на том, что слова ее, пусть хотя бы на миг, даровали неизбывный мир и покой. Я лишь ощутил этот благословенный мир, понимание было мне не дано.

Моя лошадь цокала копытами по пустой дороге и лучше меня способна была видеть, куда ведет в темноте путь, лишь едва-едва освещаемый светом луны, ненадолго выглядывавшей из-за туч, и я в мыслях праздно перебирал события вечера, пытаясь вернуть себе то ощущение, какое испытай так недавно и какое, чувствовал я с величайшей печалью, уже начинало тускнеть в моей памяти. Я был столь занят своими мыслями, что едва не проглядел смутную фигуру, бредшую по дороге впереди меня. Но, заметив ее, окликнул без раздумий еще до того, как понял, кто это.

– Слишком темное и позднее время, чтобы идти по такой дороге одной, сударыня, – сказал я. – Не бойтесь. Я предлагаю вам сесть в седло позади меня, и я отвезу вас домой. Лошадь у меня крепкая, ей все ни по чем.

Разумеется, это была Сара, и когда лунный свет лег на ее лицо, я внезапно ее испугался. Но она лишь протянула руку и позволила мне втянуть ее на седло, а потом, устроившись поудобнее позади меня, обхватила меня руками поперек талии, чтобы не соскользнуть.

Она молчала, и я тоже не знал, что сказать; мне хотелось рассказать ей, что я присутствовал на собрании, но я боялся, что скажу какую-нибудь глупость или что слова мои будут истолкованы как обман или недоверие. Поэтому около получаса мы ехали молча, пока наконец она не заговорила первой.

– Не знаю, что это, – сказала она мне на ухо так тихо, что ее бы не услышал человек в трех шагах от нас. – Нет пользы в вопросах, какие, не сомневаюсь, вас мучат. Я не помню, что говорила или почему я это произносила.

– Ты меня видела?

– Я знала, что вы там.

– Ты не против?

– Думаю, данные мне слова – для всех, кто желает слушать. Это им судить, стоит ли оно таких трудов.

– Но ты хранишь все в тайне.

– Не из-за себя, я – только сосуд. Но те, кто слушает меня, также понесут наказание, а этого я просить не могу.

– Ты всегда это делала? И твоя мать тоже?

– Нет. Она – ворожея, но такого дара у нее нет, и у ее мужа не было. А со мной это началось вскоре после его смерти. Я была на собрании простых людей и, помнится, встала, чтобы что-то сказать. Остальное от меня скрыто, только вот очнулась я на полу и все столпились вокруг. Мне сказали, я произносила поразительные речи. Несколько месяцев спустя это случилось снова, и по прошествии некоторого времени люди стали приходить меня слушать. В Оксфорде такое слишком опасно, поэтому теперь я хожу в небольшие городки вроде Эбингдона. Часто я разочаровываю пришедших: просто стою, и ничто на меня не снисходит. Вы слышали меня сегодня вечером. Что я говорила?

Она слушала так, словно я пересказывал разговор, которого она не слышала, потом, когда я закончил, пожала плечами.

– Странно, – сказала она. – Что вы об этом думаете? Что я проклята или помешана? Верно, вы считаете, и то, и другое.

– В твоих речах нет ни суровости, ни жестокости, никаких угроз или предостережений. Только кротость, смирение и любовь. Думаю, ты не проклята, а благословенна. Но благословение может быть еще более тяжким бременем, как уже многие убедились в прошлом. – Я вдруг понял, что говорю так же тихо, как она, словно говорил сам с собой.

– Спасибо, – сказала она. – Мне бы не хотелось, чтобы именно вы меня презирали.

– Ты правда понятия не имеешь о том, что говоришь? Нет никаких предзнаменований?

– Никаких. Дух входит в меня, и я становлюсь его сосудом. А когда я прихожу в себя, то как будто просыпаюсь от самого мирного, чудесного сна.

– Твоя мать обо этом знает?

– Разумеется. Поначалу она считала это шалостью, потому что я всегда насмехалась над фанатиками и всеми теми, кто ходит по округе и под видом одержимости выманивает у простаков деньги. Я и теперь их презираю, и от того мне особенно горько, что я сама стала такой. Поэтому, когда я заговорила впервые и она об том услышала, то ужаснулась моей нечестивости. В молельне были тогда не наши люди, но это были порядочные и добрые христиане, и она очень расстроилась, что я над ними подшутила. Немало трудов понадобилось, чтобы убедить ее, что я никого не хотела оскорбить. Она была тому не рада тогда, не рада и сейчас. Она думает, рано или поздно это навлечет на меня беду и преследования.

– Она права.

– Знаю, несколько месяцев назад меня едва не схватила стража. Я говорила в доме Титмарша, а стража устроила облаву. Мне лишь чудом удалось ускользнуть. Но я ничего не могу с этим поделать. Я должна принять все, что будет мне ниспослано. Нет смысла пытаться этого избежать. Вы считаете меня помешанной?

– Пойди я к кому-нибудь вроде Лоуэра и расскажи ему, чему я только что был свидетелем, он предпринял бы все возможное, чтобы исцелить меня.

– Когда я сегодня выходила из молельной, ко мне подошла женщина, упала у моих ног на колени и поцеловала подол моего платья. Она сказала, в прошлый раз, когда я была в Эбингдоне, ее дитя умирало. Я прошла мимо их двери, и дитя тут же исцелилось.

– Ты ей веришь?

– Она в это верит. Ваша матушка в это верит. И еще многие в последние годы считали меня в ответе за такие деяния. Мистер Бойль тоже об этом слышал.

– А моя матушка?

– Ее терзала боль в распухшем колене; поэтому она стала сварливой, поэтому пыталась побить меня. Я задержала ее руку, чтобы заставить ее остановиться, и она клялась, что в это мгновение и боль, и вздутие спали.

– Мне она об этом ничего не сказала.

– Я умоляла ее не делать этого. Иметь подобную славу ужасно.

– А Бойль?

– Он что-то прослышал и решил, что у меня, наверное, есть познания в травах и отварах, и потому попросил у меня книгу рецептов. Отказать ему было непросто, но как я могла сказать ему правду?

Последовало долгое молчание, прерываемое лишь стуком копыт по дороге и шорохом дыхания лошади в морозном воздухе.

– Я не хочу этого, Антони, – тихонько произнесла она, и я услышал в ее голосе страх.

– Чего?

– Чем бы оно ни было. Я не хочу быть пророчицей, я не хочу исцелять людей, я не хочу, чтобы они приходили ко мне, и не хочу понести наказание за то, чего не желаю и чего не могу предотвратить. Я женщина, и я хочу выйти замуж и состариться, я хочу быть счастливой. Я не хочу унижения и заточения. Я не хочу того, что вот-вот случится.

– О чем ты говоришь?

– Ко мне приходил ирландец, он астролог. Он сказал, будто видел меня в звездных картах и пришел предостеречь. Он сказал, что я умру, и что все хотят моей смерти. Почему, Антони? Что я такого сделала?

– Уверен, он ошибался. Кто верит таким людям?

Она молчала.

– Уезжай, если тебя это тревожит. Уезжай из города.

– Не могу. Ничего не изменится.

– Тогда тебе остается надеяться, что этот ирландец ошибался и что ты безумна.

– Я очень на это надеюсь. Мне страшно.

– Ну, уверен, на деле тут волноваться не о чем.

Я повел плечами, чтобы стряхнуть ощущение зловещего ужаса, сгустившегося вокруг нас, и тут же увидел, сколь глупой была эта наша беседа. В записи она, думается, кажется тем более пустой.

– Я невысокого мнения об ирландцах или астрологах, и, по моему скромному разумению, пророки и мессии в наши дни слоняются по округе, всему миру вещая о своем могуществе. Крайне необычно для пророка уповать, что чаша минет тебя.

Тут она хотя бы рассмеялась, но заметила мою цитату, потому что хорошо знала Библию, и поглядела на меня с любопытством, когда я произнес эти слова. Клянусь, сам я ее не заметил, пока не вспомнил много позднее, а тогда цитата легко стерлась из моей памяти. Мы неспешно трусили по зимней дороге.

Оглядываясь назад, я думаю, что эта ночь была самыми счастливыми часами моей жизни. Возвращение близости, которую я столь бесцельно разрушил ревностью, явилось мне таким благословением, что я без труда поехал бы и в Карлайл, лишь бы сохранить и растянуть отпущенное нам время вдвоем, эту беседу в совершеннейшем согласии и ощущение ее рук у меня на поясе. Невзирая на ледяную стужу, я вовсе не чувствовал холода, я точно сидел в уютной гостиной, а не ехал верхом по мокрой и грязной дороге среди ночи. Полагаю, волнующие события тех вечера и ночи одурманили мой разум и настолько лишили меня привычной осторожности, что я не ссадил ее с седла на окраине города, дабы нас не увидели вместе. Напротив, я держал ее при себе всю дорогу до харчевни моего кузена, но даже и там не мог с ней расстаться.

– Как чувствует себя твоя мать?

– Она ни в чем не нуждается.

– И ты ничего не можешь для нее сделать?

Она покачала головой:

– Это единственное, чего я желаю ради самой себя, и этого мне не дано.

– Тогда тебе лучше пойти к ней.

– Я ей без надобности. Соседка, которая хорошо знает меня, предложила посидеть с ней, пообещав, что уйдет лишь тогда, когда мать заснет. Это для того, чтобы я могла пойти на собрание. Мать вскоре умрет, но еще не время.

Мы прошли назад по улице Мертон и вошли в мой дом, тихонько поднялись по лестнице, дабы не услышала матушка, а потом в моей комнате любили друг друга с пылом и страстью, какой я ни до, ни после не испытывал ни к одному у человеку, и никто не выказывал мне такой любви. Никогда прежде я не проводил ночи с женщиной, никогда прежде не лежал в тишине, слушая ее дыхание и ощущая ее тепло подле меня. Это грех и преступление. Я говорю это откровенно, потому что так наставляли меня всю мою жизнь, и лишь безумцы утверждают обратное. Так говорит Библия, так говорили отцы церкви, прелаты теперь твердят это без конца, и все своды земных законов предписывают наказание за то, что совершили мы той ночью. Воздерживайся от плотских утех, ибо они враждебны душе. Это верно, потому что Библия речет лишь Господню истину. Я согрешил против закона, против писаного слова Божьего, я оскорбил мою семью и подверг ее опасности публичного позора, я снова рискнул быть навеки изгнанным из тех комнат и от тех книг, которые составляют мою радость и единственное мое занятие. И все же в истекшие с той ночи годы я сожалел лишь об одном: что это были лишь мимолетные мгновения, больше не повторившиеся, ибо я никогда не был так близок к Господу, никогда сильнее не чувствовал Его любовь и Его доброту.

 

Глава седьмая

Никто нас не обнаружил. Сара встала на рассвете и неслышно проскользнула вниз, чтобы взяться за работу на кухне, и только когда принесена была вода и огонь заплясал в очаге, она отправилась проведать мать. Я не видел Сару следующие два дня и не знал, что соседка, которая должна была ухаживать за Анной Бланди, оставила старушку одну и состояние несчастной было настолько плачевным, что Саре пришлось принести извинения Кола и подвергнуться опыту с переливанием крови. Кола и Лоуэр взяли с нее клятву молчать обо всем, а она во всех отношениях была женщиной слова.

Я же в то утро вновь погрузился в блаженный сон и проснулся поздно, поэтому прошло несколько часов, прежде чем я вошел в харчевню, чтобы позавтракать там хлебом и элем – нечастое расточительство, каким я балую себя, когда весь мир кажется мне прекрасным или когда мне хочется избежать матушкиных бесед. И лишь тогда, грезя над кружкой, я услышал новости.

Сотни легенд и мифов предостерегают нас от исполнения заветных желаний. Царь Мидас столь жаждал богатства, что пожелал, чтобы все, к чему бы они ни прикоснулся, превращалось в золото, и, как гласит легенда, умер – как следствие – от голода. Еврипид повествует о Тифоне, которого Эо любила так сильно, что умолила Зевса подарить ему вечную жизнь. Но она упустила попросить его также о молодости, и Тифон был вынужден целую вечность страдать от старческой немощи, пока наконец над ним не сжалились даже жестокие олимпийцы.

А я желал избегнуть скандала, какой по злобе Гров грозил на меня обрушить. Сама мысль о нем испортила мне настроение, и я молился, чтобы его уста замкнулись навеки и, чтобы мне не пришлось пострадать за мои слова и поступки, сколь бы ни заслуживал я наказания. Не успел я допить мой эль, как узнал, что мне даровано исполнение этого желания.

В ту минуту сама кровь в моих жилах застыла от ужаса, ведь я был совершенно уверен, что виной тому были мои молитвы и мое тайное мщение. Я убил человека. Полагаю, нет преступления более тяжкого, и меня терзало раскаяние в содеянном, которое было столь сильно, что мне казалось, я должен немедленно в нем сознаться. Но стоило мне задуматься о позоре, какой падет тогда на мою семью, и трусость взяла вверх над совестью. Я убедил себя, что на деле мне не в чем себя винить. Я совершил ошибку, вот и все. Намерение отсутствовало, вина ограниченна, а вероятность быть обнаруженным невелика.

Так говорит разум, но успокоить совесть много труднее. Оправившись насколько возможно от потрясения, я стал разузнавать все обстоятельства происшедшего в надежде найти хотя бы самую малость, которая доказала бы, что не я стал виновником столь ужасного события. На краткое время я уверил себя, что все хорошо, и попытался вернуться к моим занятиям, но – увы! – мое спокойствие развеялось как дым, когда моя мятежная душа вновь напомнила мне о содеянном. И все равно я не мог заставить себя ее облегчить, мое спокойствие испарилось, а с ним пропал вскоре и сон, и в последующие дни и недели я все слабел и изнемогал в борениях.

Я жажду сочувствия, но не заслуживаю оного, ибо это положение дел нетрудно было исправить и исцелиться от тревоги. Достаточно было бы объявить: «Я это сделал». Об остальном позаботились бы другие.

Но умереть самому и заставить мою семью жить под гнетом бесчестия, как породившую убийцу? Чтобы мою матушку освистывали и оплевывали на улицах? Чтобы моя сестра прожила свою жизнь старой девой, потому что никто не возьмет ее в жены? Чтобы мой кузен разорился, потому что никто не станет пить в его харчевне? Это были насущные тревоги. Оксфорд – не Лондон, где все грехи забываются в течение недели, где преступников превозносят за их деяния, а воры находят награду за свои труды. Здесь всем известны дела соседа, и, какие ужасные прегрешения ни совершались бы втайне, все стремятся сохранить видимость нравственной чистоты. Моя преданность была и будет принадлежать моей семье. Я жил, чтобы принести пусть малый – в меру моих сил – блеск моему имени и поддерживать наше положение среди уважаемых семейств города. Я как должное принял бы наложенную на меня судом кару, так как не мог отрицать, что заслуживаю ее, но в ужасе отшатывался от того, чтоб нанести столь тяжкий урон родным. Им и так приходилось нелегко после потерь, какие мы понесли во время смуты, и я не желал усугублять их тяготы.

Я таил свою вину последующие несколько дней, которые провел в жалком одиночестве, запершись у себя в комнате, отказываясь от еды и разговоров даже с Сарой, которой не смел взглянуть в лицо. Я рассказал ей, что ходил повидать Грова, но не решился поведать о завершении нашей беседы, ибо не смог бы снести ее отвращения и не желал отягощать сведениями, какие она будет вынуждена разгласить. Много времени я проводил в молитвах и еще больше, пристально глядя в пустые листы бумаги на столе, когда терпел неудачу за неудачей в попытке сосредоточиться даже на самом скучном и механическом труде.

В те несколько дней я упустил много важного для моего повествования, потому что именно тогда Лоуэр обнаружил бутылку коньяка и отнес ее Шталю, вскрыл тело доктора Грова, чтобы посмотреть, не обвинит ли труп Кола, закровоточив при его приближении, и провел опыт по переливанию крови Анне Бланди. Сдается, именно в те дни подозрение впервые пало на Сару, но клянусь, я пребывал в полном неведении. Я видел только, что Лоуэр испытывает все большее стеснение в обществе итальянца и как он страшится, что Кола вознамерился украсть у него славу.

Мое мнение в диспуте между этими двумя господами нельзя назвать однозначным, но, думается, оно будет небесполезно. Оба, на мой взгляд, говорят правду, хотя и приходят к противоположным заключениям. Рассказы Лоуэра и Кола, полагаю, не обязательно противоречат друг другу. Разумеется, я принимаю то, что истина может быть только одна, но, за исключением редких случаев, нам не дано ее знать. Гораций говорит: «Nee scire fas est omnia», не всем нам дано познать Господню волю, – высказывание, какое (я полагаю) он позаимствовал у Еврипида. Знать все – означает все видеть, а вездесущесть принадлежит лишь одному Господу. Думается, я утверждаю очевидное, ибо если Бог существует, то существует и истина, а если не существует Бога (чего нельзя воображать всерьез, а только ради философской шутки), то и истина исчезнет из мира, и мнение одного человека будет не лучше мнения другого. Возможно перевернуть эту теорему и сказать, что если люди считают, будто все в мире всего лишь мнение, то неизбежно должны прийти и к безбожию. «Что есть истина? сказал Ему Пилат и вышел, не дожидаясь ответа». Я искренне верую: если сердцем своим мы прозреваем существование истины, это и есть лучшее из возможных доказательств существования Бога, и до тех пор, пока мы силимся постичь истину, мы также силимся познать Бога.

Но в распре между Лоуэром и Кола нам нечего ждать помощи от божественного, и ее следует рассудить по законам логики. Кола записал свой рассказ на бумаге, дабы его могли увидеть все, Лоуэр поведал мне (и многим другим) свою версию, хотя посчитал ниже своего достоинства опубликовать оправдание своим притязаниям. Свой рассказ он опубликовал в «Трудах Королевского Общества», объяснил он мне, так как доктор Уоллис заверил его, будто Кола, покидая нашу страну, утонул вследствие несчастного случая. Впрочем, он-де опубликовал бы его, даже будь уверен в добром здравии итальянца. В своих заметках Кола приводил лишь самые смутные умопостроения: он писал об омоложении крови какими-то магическими средствами, но ни слова не говорил о переливании. И лишь когда Лоуэр описал ему собственные опыты с уколами, Кола замыслил переливание свежей крови и таким путем достиг желаемого. К тому времени подобная возможность витала в мыслях Лоуэра уже многие месяцы, и ее осуществление на практике было лишь делом времени. Лоуэр указывает, что даже из собственного рассказа Кола следует, будто именно он, Лоуэр, проделал большую часть самого опыта. И потому заслуга должна принадлежать ему.

Получив эту рукопись, я сравнил оба рассказа и, скажу откровенно, был поражен, что подобное разногласие вообще могло возникнуть. Мне кажется, такие плоды дала встреча двух умов. И честь этого открытия в равной мере принадлежит им обоим. Когда я написал об этом Лоуэру, он не без суровости поднял мои выводы на смех и ясно дал понять, что (тут он выразился с наивозможной доброжелательностью, но его раздражение ясно читалось между строк) только историк, у которого не бывает собственных идей, способен измыслить подобную нелепицу. Это же утверждение он повторил неделю или около того назад во время одного из редких теперь наездов в Оксфорд, когда заглянул ко мне, чтобы засвидетельствовать свое почтение.

Переливание крови сказал он, было открытием. Я согласен?

Я согласился.

И сущность изобретения или открытия лежит в идее, а не в его осуществлении.

Согласен.

И она едина и неделима, а не состоит из частей. Идея сродни корпускуле мистера Бойля или атому Лукреция и не может быть измельчена далее. Концепция, по сути своей, целостна и совершенна в себе самой.

Эта аристотелева логика звучала странно из его уст, но я согласился.

Невозможно иметь половину идеи?

Если ее нельзя разделить, то, по всей видимости, нет.

Следовательно, все идеи имеют только одну точку происхождения, ибо одна вещь не может быть одновременно в двух разных местах.

Я согласился.

Следовательно, логично предположить, что возникнуть идея может лишь в уме одного человека?

Я согласился снова, и он удовлетворенно кивнул, убежденный, что опроверг все мои попытки восстановить дружеское согласие между двумя людьми. Его логика была безупречна, но должен заметить, я все же не принимаю ее, хотя и не в силах сказать почему. Тем не менее он перешел к следующему своему постулату: если один первым породил идею переливания крови, то второй, притязая на авторство, неминуемо лжет.

Исходя из его посылок, я опять согласился, что подобное заключение неизбежно, и Лоуэр остался при своей удовлетворенности и мнении, что в выборе между ним и да Кола ему принадлежало первенство: ведь кто поставит притязания итальянского недоучки превыше слова чести английского джентльмена? И не потому что многим известно, что первый способен солгать или неверно уразуметь истину, а потому что вероятность этого очень велика. Это широко известный и общепринятый факт. Я не стал осведомляться, равно ли «общепринятый факт» это в Италии.

 

Глава восьмая

Хотя в те дни я нечасто показывался на людях, деля свои часы между домом и библиотекой, но все же несколько раз встречал итальянца. Первая наша встреча была намеренной – я разыскал его в харчевне матушки Джейн в день смерти Грова, а вторая случайной – после спектакля. А тот первый разговор поверг мои мысли в крайнее смятение.

Кола пересказал его в своих записках и, по всей видимости, полагал, будто обманул меня. Я нашел его рассудительным и учтивым, сведущим в науках и умеренным в беседе. Он обладал очевидным даром к языкам, потому что, хотя беседа велась в основном по-латыни, он как будто лишь немногое упускал из сказанного даже тогда, когда его собеседник невзначай переходил на английский. Но невзирая на все ухищрения, он прискорбным образом выдавал себя всякому, у кого хватало здравого смысла его послушать. Какой врач (или, если уж на то пошло, солдат) способен с таким знанием дела рассуждать о ересях минувших времен, с такой ученостью цитировать труды Ипполита и Тертуллиана или даже слышать что-либо о Элкесайе, Зосиме и Монтане? Признаю, паписты больше интересуются столь малоизвестными предметами, нежели протестанты, которые научились читать сами Библию и потому менее нуждаются во мнениях других, но даже среди самых ревностных католиков немногие держат такие факты наготове, чтобы с легкостью использовать их в диспуте.

Обыскивая лачугу Бланди, Кола вел себя не как врач; теперь же он говорил не как врач; мое любопытство все возрастало.

И все же это было лишь малостью в сравнении с предметом беседы и направлением, какое он в неведении указал мне. Я много размышлял об этом феномене, с которым мы сталкиваемся так часто, что почти его не замечаем. Сколько раз, мучимый неразрешимым вопросом, я брал наугад с полки книгу, нередко ту, о какой даже не слышал прежде, и все же на ее страницах находил искомый ответ? Повсеместно известно, что мужчину влечет в то место, где он впервые должен встретить женщину, предназначенную ему в жены. Крестьяне знают, что если дать Библии упасть и раскрыться где придется, а потом наугад ткнуть в страницу пальцем, то вам откроется самый здравый совет, какого только можно желать.

Невнимательные люди называют это совпадением, и среди философов я замечал все растущую склонность говорить о случайности и вероятности, словно последние суть объяснение, а не ученая маска, скрывающая их собственное невежество. Простые люди доподлинно знают, что это; ничто не может произойти по воле случая, Господь видит и знает все; даже предполагать иначе – полнейший вздор. Эти совпадения – видимые знаки Его явленного Провидения, из которых мы можем извлечь урок, если только узрим в них Его руку и задумаемся над Его Промыслом.

Именно он привел меня против моей воли в дом Сары в ту ночь, когда Кола обыскивал его, именно он привел меня на дорогу в Эбингдон и заставил последовать за девушкой, то же случилось и в беседе с Кола. Все то, что зубоскалы зовут случайностью, случаем и совпадением, указует на вмешательство Господне в дела людей. Кола мог взять любой пример для разъяснения своего довода и он не хуже, но, может, даже и лучше прояснил его, нежели рассказ о давно исчезнувшей и позабытой ереси. Так что же побудило его упомянуть самую безвестную разновидность ереси монтанитов? Какой ангел нашептал ему на ухо и направил его мысль в такое русло, что, когда я покидал харчевню, мои члены дрожали, а тело обливалось потом? «В каждом поколении будет возрождаться свой Мессия, и будет предан, и умрет, и воскреснет – и так до тех пор, пока род людской не отвратится от зла и долее не будет грешить». Таковы были его слова, и они ввергли меня в большой страх, потому что Сара произнесла их в точности прошлой ночью.

В последующие несколько дней это было величайшей моей заботой, и все мысли о докторе Грове стерлись у меня из памяти. Сперва я прочел то немногое, что имел дома, потом пошел в Новый колледж, чтобы перерыть небольшую библиотеку Томаса Кена, и едва заметил выражение горя и озабоченности на лице этого измученного несчастного. Хотелось бы, чтобы все вышло иначе: будь я внимательнее, он, наверное, заговорил бы, и чаша сия миновала бы Сару. Но я оставил без внимания его мучения, а позднее его уже невозможно было поколебать: он пошел к Грову, чтобы молить у него прощения за распространяемую клевету, но сам попался в ловушку собственной лживости, когда застал в его комнате Престкотта, то не известил мирового судью и не позвал стражу. Он не мог взять назад свою ложь о том, что якобы видел, как Сара входит в комнату Грова, иначе сам вынужден был бы сознаться, что он помог бежать преступнику. Оказавшись перед выбором подвергнуться Божьему гневу после смерти или мщению доктора Уоллиса при жизни, он избрал первое и дорого за это поплатился. Ибо он принужден был стоять безучастно и глядеть, как вешают невиновную, – и все ради годового содержания в восемьдесят фунтов. Я не могу порицать его сурово, мой грех не меньше его, так как я поднял свой голос тогда, когда было уже слишком поздно.

Он одолжил мне требуемые книги, и, покончив с ними, я отправился в Бодлеянское собрание, где стал разыскивать рассказанную Кола легенду. Отрывки из Тертуллиана и Ипполита были в точности таковы, как он процитировал, и я нашел упоминания также у Евсевия, Иренея и Епифания. И чем более читал я, тем более мой рассудок восставал против увиденного. Как могла, не имея образования, Сара цитировать почти дословно пророчества, сделанные более тысячи лет назад? Сомнений не было, вновь и вновь повторялись одни и те же слова, словно их произносили одни и те же уста: давно умершая женщина, пророчествовавшая с горы в Малой Азии, и девушка, столь странно говорившая о своей смерти в Эбингдоне.

Не без усилий я отмел прочитанное; то были смутные времена, и в самом воздухе еще витали миазмы безумия, даже если за два последних десятилетия религиозный пыл истощился. Я сказал себе, мол, она обманывается, мол, она попалась в ловушку развращенности нашего безнравственного века. Я уповал, что пройдет время, и ее меньше будет тяготить тревога за мать и за ее собственное будущее, и тогда она отбросит эти безрассудные идеи и перестанет подвергать себя опасности. Часто случается так, что людям удается убедить себя посредством рассудочных построений, дескать, то, что они почитают истиной в душе, на деле не является таковой – и все лишь потому, что они не в силах ее постичь.

Чтобы избавиться от этой меланхолии, я заставил себя вернуться к людям и потому с готовностью согласился сопровождать Лоуэра и Кола на представление. Я не бывал в театре более четырех лет и как бы я ни любил мой город, признаюсь, в нем не так много любопытного, что могло бы занять погруженный в уныние ум, когда ему надо отвлечься. Помнится, я получил большое удовольствие, потому что, невзирая на критику мистера Кола, нашел историю Лира и его дочерей поучительной и трогательной, а также превосходно разыгранной. Также я наслаждался вечером, проведенным в приятном обществе, и мой интерес к итальянцу пробудился вновь. Я провел значительное время за беседой с ним и употребил его на то, чтобы, поелику возможно, расспросить его. Однако мои расспросы не принесли желаемого плода: Кола с легкостью парировал мои вопросы о нем самом и то и дело переводил разговор на предметы, в которых его мнения и взгляды не имели значения. И действительно, он как будто догадался о моем любопытстве и черпал немалое удовольствие в том, чтобы уходить от значимых ответов.

Разумеется, я не мог без обиняков спросить его о том, что интересовало меня более всего. Как бы мне ни хотелось узнать, зачем он обыскивав лачугу Сары Бланди, нельзя было построить мой вопрос так, чтобы получить на него полезный ответ. Но перед уходом он явно почувствовал, что возбудил во мне подозрения, и потому поглядел на меня более настороженно и с большим почтением, чем прежде.

Как только они с Лоуэром ушли, мы с Локком провели еще час за приятельской беседой, после чего покинули постоялый двор и удалились на покой. Пожелав доброй ночи матушке, я провел некоторое время за положенным чтением Библии и готов уже был отойти ко сну, когда громкий стук с улицы заставил меня спустится снова, чтобы открыть входную дверь, на которую я только что и с такими трудами наложил засовы. Это был Лоуэр, который принялся пространно извиняться, что потревожил мой покой, и просил уделить ему немного времени.

– Я в полной растерянности, – начал он, когда я провел его к себе в комнату и попросил говорить тише. Матушка питала отвращение к любым треволнениям по вечерам, и мне пришлось бы многие дни сносить ее ворчание, если бы ее разбудил голос Лоуэра или стук его башмаков.

– Что вы думаете о Кола? – внезапно спросил он.

Я ответил уклончиво, так как было совершенно ясно, что Лоуэру нет дела до моего мнения об итальянце.

– Почему вы спрашиваете?

– Потому что я то и дело слышу о нем самые страшные вещи, – сказал он. – Как вам известно, меня вызвал доктор Уоллис. Мало того что Кола то и дело крадет чужие идеи, но Уоллис как будто полагает, что он каким-то образом причастен к смерти доктора Грова. Вы знаете, что я произвел вскрытие? Смысл был в том, чтобы посмотреть, не обвинит ли итальянца труп.

– И он обвинил?

Сердце мое забилось быстрее, когда разговор перешел на этот предмет. Самые страшные кошмары сбывались у меня на глазах, и я понятия не имел, как мне лучше себя повести. До сего момента я даже не подозревал, что по смерти Грова ведется дознание, и не только уговорил себя, будто я в полной безопасности, но и убедил, будто его смерть не имеет ко мне никакого отношения.

– Нет. Разумеется, нет. Или, быть может, да. К тому времени, когда я вскрыл его, невозможно было сказать, кровит он в обвинение или по иной причине. Так или иначе, опыт не удался.

– Почему Уоллис так решил?

– Ума не приложу. Он человек скрытый и никогда не говорит ничего, пока его не принудят. Но его предостережения меня встревожили. А теперь, сдается, мне придется взять Кола с собой в объезд. Я все ночи проведу без сна, ожидая, что он вот-вот всадит в меня стилет.

– Об этом я бы особо не тревожился, – ответил я. – Мне он показался человеком совершенно заурядным – для иностранца. И по опыту знаю, доктор Уоллис черпает странное удовольствие в том, чтобы представляться более осведомленным, чем все прочие. Зачастую это далеко не так, а просто уловка, чтобы побудить собеседника довериться ему.

Лоуэр хмыкнул.

– И все же в этом итальянце есть что-то странное. Теперь, когда мне на это указали, я и сам это чувствую. Я хочу сказать: что он тут делает? Ему положено улаживать семейные дела, а для этого надо быть в Лондоне. Я знаю, что для возвращения семейных капиталов он не сделал ровным счетом ничего. Вместо этого он прилип к Бойлю и ведет себя с ним на удивление подобострастно, да еще заводит себе пациентов в городе.

– Но, уж конечно, всего одну, – возразил я. – И эта пациентка едва ли идет в счет.

– Но что, если он решит остаться? Модный доктор с Континента. Дурной оборот для меня. И он с заметной жадностью выспрашивает все о моих пациентах. Я и впрямь подумываю, а не решил ли он украсть их у меня.

– Лоуэр, – строго сказал я, – для человека мудрого вы бываете самым большим глупцом, кого я знаю. Зачем человеку состоятельному, сыну богатого итальянского купца, открывать практику в Оксфорде и красть ваших пациентов? Опомнитесь, дружище.

С превеликой неохотой он уступил такому доводу.

– А что до причастности к смерти доктора Грова, то, должен сказать, это сущий вымысел. Зачем ему или вообще кому-либо совершать такое? Знаете, что я думаю?

– Что?

– Я думаю, что Гров покончил жизнь самоубийством.

Лоуэр покачал головой:

– Не в том дело. Дело в том, что ближайшие семь дней мне придется провести в обществе человека, которому я не доверяю, и это недоверие все растет. Что мне теперь делать?

– Отменить объезд.

– Мне нужны деньги.

– Поезжайте один.

– Было бы верхом неучтивости взять назад приглашение, если я сам его сделал.

– Страдайте молча, не осуждайте, полагаясь на чужое слово, и сами попытайтесь уяснить, что он есть на самом деле. А тем временем, – продолжал я, – раз уж вы здесь и знаете его лучше других, я должен просить вашего совета в одном важном деле. Делаю я это с большой неохотой, так как мне не хотелось бы еще более возбуждать ваши подозрения, но есть одна странность, какой я никак не могу понять.

– Я весь внимание.

Я как можно суше рассказал о моем посещении лачуги Бланди о том, какой обыск учинил там Кола, убедившись, что старушка спит. О том, что случилось затем, я решил умолчать.

– Почему бы вам не спросить Сару Бланди, не пропало ли у них что-нибудь?

– Он ее врач. Я не хочу подрывать ее доверие и не хочу, чтобы он опять отказался лечить старушку. Что вы думаете?

– Думаю, когда мы окажемся в одной кровати, мне придется спать на кошельке, – сказал он. – Удивительно, сколько трудов вы положили, пытаясь унять мои подозрения потом разожгли их снова.

– За это я прошу прощения. Его поведение странно, но, думается, ваши собственные страхи безосновательны.

Этот ночной разговор разбередил мои собственные тревоги, и должен заметить, за все это время Лоуэр ни словом не обмолвился о том, что мировой судья уже заподозрил в Саре возможную преступницу. Сделай он это, я повел бы себя иначе. А так, едва Лоуэр оставил меня в мирном одиночестве, мои мысли вновь обратились к странному поведению Кола, и я решил докопаться до его сути. Однако я решил, что сначала лучше расспросить о нем саму Сару, не важно, врач ее Кола или нет.

– С той полки? – переспросила она, когда я рассказал ей об обыске. – Там нет ничего ценного. Только немногие книги, принадлежавшие моему отцу. – Она внимательно осмотрела полку. – Одной не хватает, – сказала она. – Но я никогда ее не читала, потому что она была на латыни.

– Твой отец знал латынь? – удивленно спросил я. Я знал, что он человек бывалый, но не догадывался, что приобретенные им познания простирались так далеко.

– Нет, – ответила она. – Он считал, что это мертвый язык и от него никому нет пользы, кроме глупцов и собирателей древностей. Прошу прощения, – со слабой улыбкой добавила она. – Он хотел создать новый мир, а не оживить старый. А еще он однажды сказал мне, что, на его взгляд, нам нечему учиться у рабовладельцев-язычников.

Это я пропустил мимо ушей и ничем не выказал своего неодобрения.

– Откуда взялись все эти книги?

Она пожала плечами:

– Я вообще не вспоминала о них, разве что думала, как их раздать. Я спросила у книготорговца, но он предложил мне очень мало. Я собиралась отдать их вам в дар за вашу доброту, если их вы примете.

– Ты меня достаточно знаешь, чтобы понимать, что я никогда не откажусь от такого подарка, – сказал я. – Но я все равно бы отказался. Ты не в том положении, чтобы так вольно распоряжаться своим имуществом. Я настоял бы на том, чтобы заплатить тебе.

– А я бы отказалась от денег.

– И мы еще долгое время ссорились бы из-за этого. А есть дела более важные. К примеру: ты не можешь подарить, а я не могу купить то, чем, по-видимому, распоряжается сейчас мистер Кола. Думаю, прежде всего надо посмотреть, не могу ли я вернуть эту книгу.

Для начала я проделал весь путь до Крайст-Черч и удостоверился что Лоуэр и Кола действительно уехали в то утро в объезд.

Затем я пошел к миссис Булструд, домохозяйке Кола в Сен-Жиль.

Эту даму я зная с тех пор, как мне было всего пять лет, я играл, пока не перерос детские забавы, с ее сыном, который был моего возраста и который в настоящее время стал торговцем зерном в Уитни. Сколько раз она давала мне яблоки из своего сада или ложку ароматного меда из ульев, какие держала на крохотном участке земли, который она с большой помпой всегда именовала своей усадьбой! Невзирая на непоколебимую суровость в вопросах веры, она была женщиной больших притязаний и любила выставлять себя знатной дамой. Те, кто разгадал ее обман, безжалостно над ней потешались. Те же, кто знал ее лучше, видели в ней щедрость души и прощали недостаток, который, пусть и серьезный, никогда не препятствовал ей одарить милостыней или добрым словом нуждающегося.

Меня провели в кухню – я был давним другом семьи и потому постучался в заднюю дверь – и встретили с большой теплотой. Сперва мне пришлось ответить на вопросы о здравии матушки и сестры, выслушать рассказ о домашних миссис Булструд, поэтому прошло около получаса, прежде чем я сумел подвести разговор к цели моего прихода. Я назвался близким знакомым мистера Кола.

– Рада это слышать, Антони, – важно сказала миссис Булструд – Если он ваш знакомый, то не может быть дурным человеком.

– Почему вы так говорите? Он повел себя дурно?

– Вовсе нет, – смилостивилась она. – Он держится весьма учтиво. Но он же папист, и раньше у меня в доме таких людей не бывало. И больше я таких у себя не желаю. Впрочем, надеюсь, мы еще обратим его в нашу веру. Вам известно, что прошлой ночью он с нами молился? А в прошлое воскресенье ходил с мистером Лоуэром в церковь и сказал, что находит все очень возвышенным.

– Отрадно слышать. Я же со своей стороны могу поручиться за его доброту, ведь он за умеренную плату лечит мать нашей служанки. Думаю, по ночам вы можете спать спокойно. Однако я хотел бы спросить у вас о небольшом одолжении. Можно мне подняться к нему в комнату? Он одолжил у меня книгу, которая мне срочно нужна для работы, а я слышал, он на неделю уехал.

Стоило мне попросить, и я получил согласие. А так как я знал, где расположена комната итальянца, мне предоставили одному подняться на два пролета лестницы в небольшую мансарду, которую занял Кола. Внутри все было безупречно чисто, как и следовало ожидать от комнаты под попечительством миссис Булструд, которая почитала пыль дьяволовым семенем и никогда не складывала оружия в войне за ее изгнание. Пожиток у Кола было немного, и по большей части они хранились в объемистом дорожном сундуке. Но этот сундук, к несчастью, был надежно заперт.

Зайдя так далеко, я был преисполнен решимости не уходить с пустыми руками и внимательно осмотрел замок, уповая, что он внезапно отомкнётся от моего взгляда. Но тот был сработан на славу, чтобы не только служить защитой от воров, но и отвращать людей любознательных, таких, как миссис Булструд, которая, несомненно, уже тщательно его осмотрела, ибо ее тяге ко всему неизведанному позавидовал бы самый ярый экспериментатор. Открыть сундук можно было только с помощью ключа или взлома, но я не мог прибегнуть ни к тому, ни к другому.

Как бы долго и пристально я ни рассматривал замок, он не поддавался. Наконец я убедил себя, что никакие пылкие упования тоже не возымеют желаемого действия. С величайшей неохотой и немалой долей обиды я поднялся с корточек и разочарованно, с силой, пнул сундук ногой.

Тут он с глухим щелчком открылся – язычок замка крепился на потайной пружине, такой механизм мне никогда до тех пор не встречался. Моему удивлению и растерянности не было предела: как можно быть столь безрассудным, чтобы оставить свое имущество совсем беззащитным! Только из рукописи Кола я узнал, что тяжкое падение, перенесенное по пути из Лондона, так попортило замок, что на него уже нельзя было положиться.

Не следует пренебрегать даром Божьим. Он соизволил подарить мне исполнение желания, и я уверен, на то была веская причина. С благодарственной молитвой на устах я преклонил колени перед сундуком, словно это был алтарь, и начал обыскивать его так же тщательно, как сам Кола обыскивал лачугу Бланди.

Не стану перечислять и описывать имущество итальянца, останавливаться на качестве одежды или весе денежных мешков, которые обращали в ложь все его заверения в бедности. Ведь в его распоряжении было почти сто фунтов золотом, ничто не вынуждало Кола искать для пропитания пациентов, напротив, у него имелось достаточно средств, чтобы более года жить, как подобает человеку благородного звания. Нет, я упомяну лишь о том, что почти на самом дне сундука вскоре обнаружил три книги, завернутые в камизу, будто они были самыми драгоценными предметами на земле. К ним же был приложен листок бумаги с названием постоялого двора в Чипсайде, «Колокола», и еще несколькими небрежными записями, которые также показались мне адресами.

Первая книга была особо роскошной, отделанной золотом и с чеканной золотой застежкой, протравленной замысловатым узором. Только моя страсть библиофила заставила меня помедлить и осмотреть ее внимательнее, потому что это был образчик лучшей венецианской работы, так пышно украшенный, что подобный ему редко встретишь в нашей стране. Увидев ее, я испытал укол величайшей зависти, и, клянусь, будь я хоть на крупицу менее честен, я взял бы и ее тоже. Спору нет, прекрасно, что многие книги выходят теперь из-под печатного пресса и цена их постоянно уменьшается, хотя они созданы лучшими умами. Я почитаю себя счастливым, что живу в стране, где книги можно купить за умеренную плату (хотя все же большую, нежели в Нидерландах, будь у меня тяга к путешествиям, я отправился бы туда, ведь там можно купить многие книги и тем самым оправдать дорожные траты). Но временами меня гнетет мысль о том, что в подобных счастливых обстоятельствах есть свои недостатки.

Да, важны знания. Да, на первом месте должен стоять уровень образования, и даже лучше, что мудрость достигает возможно большего числа людей, потому что sine doctnna, vita est quasi mortis imago, как говорит Дионисий Като, без учености жизнь подобна смерти. И разумеется, в иных обстоятельствах книг у меня было бы много меньше. Но иногда я сожалею о тех днях, когда люди по достоинству ценили книги и щедро платили за них. Временами, в Бодлеянской библиотеке, когда сосредоточенность меня оставляет и мой дух колеблется, я прошу принести мне одну из чудесных старинных рукописей, какие нашли себе дорогу в это собрание. Или иду в колледж и листаю Часослов, любуясь тщанием и мастерством, потраченными на создание столь славных творений. Я воображаю себе людей, которые работали над ними, писцов и бумагоделов, художников и переплетчиков, и сравниваю их фолианты с печальными созданьицами, какие стоят на моих собственных полках. Это сродни различию между молельней квакеров и католическим храмом. Первые посвящены слову и ничему более, думаю, в этом есть своя добродетель. Но Господь – больше, нежели просто слово, хотя Он вначале и был таковым. Речь человека сама по себе тускла и пуста, когда пытается славить Его, и скудность протестантских сооружений – оскорбление Его имени. Мы живем теперь во времена, когда дворцы вельмож роскошнее домов Божьих. Сколь красноречиво свидетельствует это об упадке наших нравов!

Так я сидел, услаждая себя созерцанием этой маленькой книжицы Кола, и пальцем проводил по замысловатому тиснению на переплете. Комната – нет, всего лишь полка – книг, подобных той, доставили бы мне величайшую на свете усладу, хотя я понимал, что уповать на владение подобным чудом все равно что надеяться занять пост лорда-канцлера Англии. Передо мной был псалтырь, чудесный образчик своего рода, и я щелкнул крохотной застежкой и открыл его, чтобы поглядеть, соответствует ли печать переплету, ведь, говорят, венецианская работа лучшая, какую только можно сыскать.

И тут испытал величайшее потрясение: в страницах были ровно вырезаны две полости. Сперва я горевал о книге, ведь искромсать столь чудесный предмет было для меня равно святотатству. Потом мой взгляд упал на три маленьких пузырька, которые надежно были спрятаны в полостях, и каждый был запечатан воском. Один содержал темную густую жидкость, подобную маслу, другой – прозрачную жидкость, которая могла бы быть водой. Но самым примечательным оказался третий. Это был искуснейшей работы сосуд, позолоченный, усеянный драгоценными камнями и стоивший, на мой несведущий взгляд, не один десяток фунтов. За стеклом я разглядел лишь толстый, неправильной формы обломок старого дерева. Смысл моей находки был очевиден даже для такого невежды, как я.

Поэтому я отложил книгу и, снедаемый любопытством к первой, остальные две удостоил лишь мимолетного взгляда, пока не догадался, что они собой представляют. Несколько минут я задумчиво листал страницы, а потом меня осенило: передо мной нечто, имеющее огромное и странное значение. Потому что оба тома были одинаковы: один был взят из дома Сары, а другой, как предположил я, и раньше находился у Кола. И тот, и другой был томом из «Истории» Ливия, причем того самого издания, какое несколько месяцев назад так настойчиво просил отыскать доктор Уоллис.

Сара Бланди была арестована на следующий день – как теперь мне известно, по наущению доктора Уоллиса, – и новости прокатились по городу и университету подобно приливной волне, что поднимается в устье реки, гонимая крепким ветром. Все знали, что она виновна, и рукоплескали мировому судье за решительность так же рьяно, как раньше порицали за медлительность в отыскании виновной, личность которой была столь очевидна всем до единого горожанам, стоило им услышать о смерти доктора Грова.

Только два человека, думается, не разделяли этого мнения – я сам, ибо знал правду, и моя матушка, чья вера была тем более благородна, что не имела под собой основания из фактов. Но она объявила, что знает эту девушку. И она отказывалась даже допустить саму мысль о том, что кто-либо из ее дома способен на такое злодейство. Узнай она правду, скажу вам, это убило бы ее.

Странная она была женщина, моя благословенная матушка, да пребудет с ней милость Господня. Потому что во всех делах она была строга и скрупулезна, ревнива к своим правам и бдительна к обязательствам других. Ни один мужчина или женщина не был столь скор на осуждение греха или нравственного проступка.

Не было женщины, столь ревностной в своей набожности, ведь матушка молилась не менее десяти минут, когда вставала поутру, и более четверти часа всякий вечер перед отходом ко сну. Она посещала лучшую церковь и со вниманием слушала проповеди, которых зачастую не понимала, но тем не менее почитала возвышающими душу. Милостыню она раздавала осторожно и не слишком много, но и не слишком мало выдавалось из ее кармана тем, кто заслуживал ее благотворительности. Бесспорно, с деньгами она была осмотрительна и ревнива к своему доброму имени, но не настолько, чтобы то или другое подменяло ей долг перед Господом.

Она была так уверена в своем знании помыслов Господних, что когда в частностях расходились мнение общества и ее собственное, она нимало не сомневалась, что осведомлена лучше многих. Прослышав об аресте Сары, она немедленно объявила всем на нашей просторной кухне, что свершилась ужасная несправедливость. Сара (к кому матушка питала теперь собственническую привязанность) тут не повинна, сказала она. Девушка и пальцем не тронула этого жирного прелата, а если такое и было, то он лишь получил по заслугам. Не удовлетворившись одними только словами, она немедля взяла плетеную корзину с крышкой и бутыль собственноручно ею сваренного эля и решительно отправилась в лачугу Бланди за теплой одеждой, а потом взяла лучшее (на деле – единственное) одеяло с моей постели и на виду у всего города пришла в тюрьму, где сделала все, дабы утешить несчастную и удостовериться, что ее уберегут – насколько могут уберечь пища, одежда и суровое наставление тюремщику – от сыпного тифа.

– Сара просила тебя прийти к ней, – печально сказала она мне по возвращении.

Матушка вернулась в дурном расположении духа – над ней поглумились зеваки, какие по обыкновению околачиваются возле тюрьмы в преддверии разбирательства и находят извращенное удовольствие в том, чтобы глазеть, как в цепях выводят узников. Ума не приложу, почему эти люди не найдут себе занятия получше, но уверен, что любой город с порядочной управой давно бы их разогнал или подверг суровому наказанию за праздность.

– Ты должен пойти немедля.

При этих ее словах сердце у меня упало, и я почувствовал себя быком, которого на веревке волокут на бойню и все его потуги избежать подобной участи пропадают втуне. До того, как я узнал об аресте, я убедил себя, будто самое худшее позади: если виновного в смерти доктора Грова не найдут, безрассудно будет подставлять собственную шею. Но стоило мне услышать о Саре, я услышал и шорох веревки, и мое нутро снова сжалось от страха, ибо замаячило передо мной неизбежное.

Разумеется, я должен был повидаться с девушкой. Мне удалось даже заставить себя на нее рассердиться, словно она по своей вине попала под подозрение. Но, поднимаясь по каменным ступеням тюрьмы, я знал, что причиной тому был мой страх за самого себя и перед западней, в которой я увяз безвозвратно. Рано или поздно мне придется сознаться в содеянном, потому что если я совершил преступление, умертвив доктора Грова, то не желал бы, чтобы еще новые души пали на чашу весов против меня.

Сара же была на удивление весела; женская камера еще не заполнилась сборищем старух, каких вскоре свезут сюда со всего графства дожидаться, когда у судьи найдется для них время, и она провела там только несколько часов. Сырость и мрак еще не начали смертельным ядом отравлять ее душу.

– Да не смотрите вы так, – сказала она, увидев мою горестную физиономию, маячившую перед ней в полумраке. – Это же меня посадили в тюрьму, а не вас. Если я не унываю, постарайтесь же и вы глядеть веселее.

– Как ты можешь веселиться в подобном месте?

– Моя совесть чиста, и я верю, что Господь позаботится обо мне. В моей жизни я по мере сил служила Ему и отказываюсь верить, что Он оставит меня теперь.

– А если такое случится?

– Тогда на то будет веская причина.

Признаюсь, иногда подобное смирение чрезмерно меня утомляло. Но я пришел, чтобы подбодрить ее, а найдя, что она и так в бодром настроении, не мог начать убеждать ее в том, что ее оптимизм совсем неуместен.

– Вы считаете меня глупой, – сказала она, – и ошибаетесь. Потому что я знаю, что к этой смерти я не имею никакого отношения.

– Действительно, и Господь это знает. И я тоже. А вот посвящены ли в Его замыслы присяжные, совсем иное дело.

– Что они могут сказать? В суде положено предъявлять доказательства, ведь так? А вам, как и мне, прекрасно известно, где я была в ту ночь.

– И если потребуется, тебе придется это рассказать.

Но она покачала головой:

– Нет. Это лишь заменит одно прегрешение на другое, а на такое я не пойду. Поверьте мне, Антони, этого не понадобится.

– Тогда расскажу я.

– Нет, – твердо сказала она. – Полагаю, вам кажется, будто вы проявляете доброту, но пострадать придется не вам. Закон вас не коснется, но мне придется уехать, а я не могу оставить больную мать. Не могу я и подвести тех людей из Эбингдона или из других мест. Поверьте, Антони, опасности тут нет никакой. Никто не может подумать, будто я могла или захотела поступить подобным образом.

Я сделал все возможное, чтобы переубедить ее, уверить ее в том, что город не только может думать так, но уже убежден в этом. Но она и слушать меня не пожелала и под конец попросила перевести разговор на другое или оставить ее в покое. Этот высокомерный приказ может показаться странным в подобных обстоятельствах, но он был совершенно в ее обычае.

– Вы никому ничего об этом не скажете, – велела она. – Таково мое желание и мое приказание. Вы скажете лишь то, что я позволю вам сказать, и ничего более. Вы не станете вмешиваться. Вы меня поняли?

Я поглядел на нее с удивлением, так как хоть она и была служанкой, но выглядела и говорила как человек, рожденный повелевать: ни один суверен не мог бы отдавать приказы с такой твердостью или с такой уверенностью, что ему будут повиноваться.

– Пусть будет так, – произнес я после долгого молчания, и все это время она ждала согласия, какое, как она знала, воспоследует. – Расскажи мне о Кола.

– Что я могу рассказать? Вы все видели своими глазами.

– Это может быть важно, – ответил я. – А увиденное вызывает у меня недоумение. Я видел, как он подошел к тебе, потом отшатнулся. Это не твой поступок подтолкнул его, скорее он словно бы ужаснулся самому себе. Это верно? – Она признала, что это так. – И ты позволила бы ему поступать, как он пожелает, если бы он не удалился?

– Вы уже сказали мне, что мне нечего терять, и думаю, так оно и было. Если бы он настоял на плате, я не могла бы помешать ему взять ее. Не помогли бы мне никакие протесты ни до, ни после. Этот урок я уже усвоила с другими. – Увидев печаль у меня на лице, она легко коснулась моей руки. – Я не имею в виду вас.

– И все же он отступил. Почему?

– Думаю, он счел меня отвратительной.

– Нет, – отозвался я. – Такое невозможно.

Сара улыбнулась.

– Спасибо вам за это.

– Я хотел сказать, это не укладывается в то, что я видел.

– Возможно, у него есть совесть. В таком случае он присоединяется к вам, и вы становитесь двумя единственными мужчинами из моих знакомых, кто был бы так снаряжен.

При этих ее словах я понурил голову. Совесть у меня и впрямь была: и минуты не проходило в те дни, чтобы я не испытывал ее укоры. Однако прислушиваться к ее увещеваниям – одно, а поступать согласно им – совсем иное. Ведь это я повинен в аресте Сары, и достаточно одного моего слова, чтобы ее освободили. А что я делал? Я утешал ее и выставлял себя благодетелем, я был так щедр, так услужлив, что это совершенно покрывало мою низость, и потому никто не подозревал о глубинах вины, которая день ото дня росла и становилась все чудовищнее. И все же мне не хватало мужества поступить так, как следовало. Сколько раз воображение рисовало мне, как я иду к мировому судье и рассказываю ему, что случилось на самом деле, и свою жизнь обмениваю на ее. Сколько раз я видел мысленным взором, как, подобно истинному стоику, мужественно и благородно приношу свою жертву.

– Я вернул украденный им предмет, – сказал я, – и он немало меня озадачил. Это книга Ливия. Откуда она взялась?

– Думаю, она была при свертке, какой оставил у нас перед смертью отец.

– В таком случае мне хотелось бы вскрыть этот сверток. Я ни разу не касался его, как ты и просила, но теперь, полагаю, это необходимо сделать; в нем могут быть все ответы.

Она неохотно разрешила, и вскоре я засобирался уходить. Но перед уходом я умолял ее позволить мне говорить, уповая, будто это поможет избавить ее от суда, и тогда я смог бы избежать признания. Но такого она не позволила, и я был связал данным словом. В подобных обстоятельствах мне нечего было надеяться на собственное спасение, ведь оно только навлекло бы на нее новые напасти.

 

Глава девятая

Тут я должен остановиться на томике Ливия, так как, кажется, забыл рассказать о том, как внимательно осмотрел его. На первый взгляд в книге не было ничего примечательного: это было издание в одну восьмую листа, переплетенное в плохую кожу и с тиснением по переплету, выполненным человеком, который, хотя и обладал некоторыми умениями, все же не был мастером своего дела. И никакого клейма, которое поведало бы мне о том, кто владелец. Я уверен, что эта книга происходила не из библиотеки ученого, ибо не знал такого, кто не помечал бы дотошно свои сокровища, указывая на них свое имя и место на полке, где надлежало искать данный том. Не было в ней и каких-либо записей на полях, какие ожидаешь увидеть в книге, которую неоднократно читали и изучали. Томик был потрепанный и потертый, но мой опыт подсказал мне, что это скорее следствие дурного обращения, чем неумеренного чтения: корешок был в отличном состоянии и в целом сохранился лучше всего остального.

Внутри текст был нетронутым, если не считать мелких отметок чернилами под некоторыми буквами. На первой странице так было помечено «б» в первой строке, «ф» – во второй и так далее. В каждой строке была подчеркнута только одна буква, и, зная, что Уоллис интересуется головоломками, я подумал было, что передо иной акростих. Поэтому я выписал все отмеченные буквы, но получил лишь абракадабру, лишенную всякого смысла.

За этим бесплодным занятием я провел добрую половину дня, прежде чем признал свое поражение, после чего поставил томик на полку позади нескольких прочих книг, дабы он остался незамеченным, приди кто-нибудь его искать. Потом я обратился к свертку, по-прежнему скрепленному несломанными печатями. Даже теперь странно подумать, как такой малый предмет мог ввергнуть в неистовство стольких людей, которые замыслили ужасную жестокость лишь для того, чтобы завладеть им. Сам о том не подозревая, я держал у себя самое страшное оружие.

Полдня ушло у меня на самый тщательный осмотр содержимого свертка, и это открыло мне глаза на тайную историю государства, но лишь по прочтении рукописи Уоллиса я в полной мере понял, как те давние события сказались на разворачивающейся у меня на глазах трагедии, и осознал, сколь ловко обманул математика Джон Турлоу, который, не занимая высокой должности, и по сей день оставался, быть может, самым могущественным человеком в королевстве. То, что он поведал Уоллису, было отчасти правдиво: его рассказ о том, как сэр Джеймс Престкотт и Нед Бланди, два фанатичных ревнителя, ратовавших, однако, за противные стороны, заключили союз, подтвердился во всех подробностях. Одну связку документов составляла переписка между Турлоу и Кларендоном, Кромвелем и королем, поражавшая как взаимной любезностью корреспондентов, так и их знанием характеров и целей друг друга. Одно письмо, будь оно предано огласке, вызвало бы особенный переполох, так как в нем недвусмысленно говорилось, то король приказал Мордаунту передать Турлоу все подробности подготовки восстания 1659 года; на прилагаемом листке бумаги имелся список из трех десятков имен с указаниями тайников, где хранилось оружие, и мест, где собирались заговорщики. Даже мне было известно, что многие из этих людей были впоследствии убиты, другое письмо содержало набросок соглашения между Карлом и Турлоу с предварительными условиями Реставрации и того, кто войдет в милость у короля, какие ограничения будут наложены на королевскую власть, а также черновик закона о преследовании католиков.

Совершенно ясно, что, верни себе сэр Джеймс Престкотт эти бумаги и предай их гласности в те годы, усилия роялистов пошли бы прахом, а с ним и карьера Турлоу, ибо обе стороны решительно отвернулись бы от тех, кто с готовностью отказывался от основ государства, заложенных ценой столь обильно пролитой крови. Эта переписка, однако, была менее важной частью содержимого свертка, хотя она представляла собой немалую опасность в 1660 году, сомневаюсь, что ее оглашение пошатнуло бы трон в 1663-м. Нет, более опасные документы были завернуты отдельно, и их, без сомнения, передал Неду Бланди сам сэр Джеймс Престкотт. Как селитра и сера безвредны сами по себе, но способны обрушить крепчайший замок, будучи объединены в черный порох, так и две эти связки бумаг черпали дополнительную силу в своей близости.

Потому что сэр Джеймс Престкотт был католик и участник заговора папистов, имевшего целью вернуть Англию под ярмо Рима. Разумеется, он был католиком, почему еще его сын смог получить поддержку паписта, графа Бристольского? Чем еще объяснить испуганное молчание его семьи, отказ говорить о неких оскорблениях, какие нанес им сэр Джеймс? Джек Престкотт приводит это как пример бессердечия своих родственников. Семья жены Престкотта была из самых ревностных протестантов, и переход в католичество сэра Джеймса был в их глазах непростительным преступлением. Почему еще они отказались помогать сэру Джеймсу в пору его бедствий и вопреки родственным чувствам и долгу? Почему еще отправили юного Джека в семейство Комптонов, где его можно было передать на попечение в учение стойкому в англиканской вере Роберту Грову? В натуре папистов – заманивать в силки римской веры свои семьи, прельщать и совращать их умы. Можно ли было надеяться, что доверчивый юноша, каким был Джек Престкотт, устоит против вкрадчивых речей обожаемого отца? Нет, что бы еще там ни случилось, непременно необходимо было – ради его собственной безопасности и ради сохранения положения семьи – держать его подальше. И, отказавшись от своих имений, сэр Джеймс Престкотт не должен был вернуть их себе снова. В моих глазах это снимает с семьи обвинения в алчности и лживости, хотя другие вольны не согласиться с моим вердиктом.

Полагаю, сэр Джеймс обратился в католичество во время своего первого изгнания, в те годы, когда многие роялисты, ослабев от злоключений и напастей, поддались папизму, истерзанные безнадежностью. Сэр Джеймс поступил на службу к венецианцам при осаде турками Кандии и во время своего пребывания в чужих землях повстречал многих особ, облеченных влиянием в Римской Церкви и жаждущих извлечь выгоду из несчастий Англии. Одно из таких особ был священник, с которым он позднее завязал переписку.

Это я разъясню позднее; пока скажу лишь: неудивительно, что католик, более двадцати лет своей жизни отдавший на борьбу за трон, был потрясен, узнав, что король готов согласиться на самые свирепые гонения против него и его единоверцев. Известие о том, что король готовится заключить соглашение с Ричардом Кромвелем и Турлоу, вынудило сэра Джеймса действовать, а потом подтолкнуло на государственную измену.

Ибо Престкотт знал, что в то же самое время Карл, самый двуличный из людей, вел переговоры с французами, испанцами и самим папой, выпрашивая у них поддержку и деньги в обмен на обещание обеспечить полную свободу вероисповедания католикам, как только вернет себе королевство. Он обещал все и всем, а когда взошел наконец на престол, изменил всем подписанным и неподписанным соглашениям. Думается, даже советники не ведали всей меры его двуличия: Кларендон не знал ничего о переговорах с испанцами, а мистера Беннета держали в неведении о сношениях с Турлоу.

Одному только сэру Джеймсу Престкотту было известно все, потому что Нед Бланди рассказал ему одну часть истории, а его корреспондент, священник, сам принимавший непосредственное участие в переговорах, поведал другую. Этого священника звали Андреа да Кола, и сэр Джеймс, по-видимому, познакомился с ним, когда состоял на службе Венеции.

 

Глава десятая

И по сей день мне горько, что я не разгадал всего раньше, но и сейчас я сомневаюсь, что мог понять все настолько ясно, чтобы предотвратить смерть Сары. Знай я, что Уоллис и Турлоу ищут эти документы и отдали бы мне за них все, чего бы я ни попросил. Догадайся я, что именно они стояли за всеми кознями, какие довели Сару до суда, понимай я в полной мере смысл пребывания Кола в этой стране, я мог бы пойти и сказать: «Остановите этот суд немедля, освободите девушку». Думаю, они бы подчинились и исполнили бы любое мое желание.

Но я этого не знал и не сознавал ясно до тех пор, пока не прочел рукописи Уоллиса и Престкотта и не постиг, что суд над Сарой не был простой судебной ошибкой, а напротив, все неизбежно вело к нему, и потому его было не миновать. Прошедшие столетия многие мужи разглагольствовали о Господе и карах, какие отмеряет своим слугам Господь, дабы явить Свою любовь или гнев. Проиграна, выиграна ли битва – и то, и другое знамения Всевышнего. Потеря состояния, когда утонул в бурном море корабль; внезапная болезнь или случайная встреча со старым знакомым, который приносит известие, – и это тоже поводы к плачу или благодарственной молитве. Возможно, и так. Но сколь же верно это тогда, когда бесчисленные поступки и решения принятые втайне и лишь отчасти известные, медленно накапливаются с течением лет, чтобы плодом их стала столь горькая смерть невиновной. Потому что, не будь король Карл столь двуличен, не будь фанатиком Престкотт, не опасайся Турлоу за свою жизнь, не будь Уоллис так жесток и тщеславен, не будь так честолюбив Бристоль и так циничен Беннет, иными словами, не будь правительство правительством, а политики тем, что они есть, то Сару Бланди не повели бы на виселицу, и жертвоприношение не совершилось бы. И что сказать нам о жертве, чья смерть явилась средоточием стольких прегрешений, но была принесена так незаметно, что ее истинная природа осталась неизвестной?

Как я и сказал, я всего этого не знал и, сидя в моей комнате над листами старой бумаги, корил себя за трусость, за то, что искал спасения в давних интригах, какие тогда как будто и вовсе не имели для меня значения. Мне не было дела до того, сохранит ли король Англии свой трон или нет, мне безразлична была его политика и то, подвергнутся ли католики гонениям или станут веровать открыто. Я думал лишь о том, что Сара в тюрьме, и о том, что не могу долее отыскивать себе оправданий и вскоре мне придется сознаться.

Чтобы подготовиться и собраться с духом, я решил переговорить с Анной Бланди, уверенный, что почерпну у нее необходимую силу духа. Кола упоминает о том, что на время своего отсутствия вверил ее попечению Джона Локка, и тот отправлял свои обязанности скрупулезно, хотя и без большого воодушевления.

– Сказать по правде, – говорил он, – это потеря времени, хотя душе моей, разумеется, пойдут на пользу поступки, какие не принесут награды ни одному из нас. Она умирает, Вуд, и ничто этого не изменит. Я делаю свое дело потому, что пообещал Лоуэру. Но буду ли я давать ей травы или минералы, пользовать ее старыми или новыми методами, делать ей кровопускание или давать слабительное – все впустую.

Все это он произнес вполголоса на улице перед дверью лачуги, где я повстречал его. Он только что нанес ей дневной визит, который, по его словам, был более для вида, нежели пользы ради. Моя матушка каждый день приносила Анне Бланди еду, как настояла на том Сара, прося отдавать блюда матери, а не приносить их ей в тюрьму, и старушка не испытывала нужды ни в одеялах, ни в хворосте для очага. Более ничего нельзя было предпринять.

Смрад болезни и порчи внутри был гнетущим, и когда я вошел, у меня запершило в горле. Все ставни и двери были плотно закрыты, дабы не впустить холод и ветер; такое было необходимо, а прискорбным следствием этого явилось то, что и мерзостные испарения не могли покинуть комнатушку. И старушка, которая всегда упрямо держала ставни и двери распахнутыми настежь и закрывала их лишь в самую лютую стужу, горько на это сетовала. Локк позакрывал все, как только вошел, и, не в силах подняться с постели, она не могла открыть их снова. Она умоляла меня сделать это за нее, и я наконец неохотно согласился с условием, что она позволит мне снова закрыть их перед уходом. Мне не хотелось ссориться с Локком из-за того, что, повинуясь прихоти, я пошел против здравого предписания врача.

Каковы бы ни были доводы медицины, должен сказать, что испытал немалое облегчение, когда сквозняк начал выгонять из комнаты вонь и тьма сменилась дневным светом. Анне Бланди свежесть холодного воздуха тоже, по-видимому, пошла на пользу. Она сделала глубокий вдох и выдохнула с облегчением, словно для нее закончилась тяжкая пытка.

До того я не мог разглядеть ее в полутьме и потому был потрясен, когда, открыв ставни, повернулся посмотреть на нее хорошенько. Исхудалое лицо и смертельная бледность были, разумеется, наиболее заметны, и впервые я увидел ее с непокрытой головой, так что стало видно, сколь истончились и поредели ее волосы. За последние несколько месяцев она состарилась вдвое, и меня охватила такая печаль, что горло у меня сжалось, и я не мог говорить.

– Вы странный молодой человек, мистер Вуд, – сказала она после того, как я справился о ее здоровье и произнес все те слова, какие говорят обычно в подобных обстоятельствах. – Такой добрый и такой жестокий попеременно. Мне жаль вас.

Мне показалось чудным, что этот жалкий мешок костей может сожалеть обо мне, и оскорбительным, что меня называют жестоким, так как жестокость противна моей природе.

– Почему вы говорите мне это?

– Из-за того, что вы сделали с Сарой, – ответила она. – Не смотрите на меня так, будто не знаете, о чем я говорю. Несколько лет вы одаривали ее тем, что было для нее величайшей наградой. Вы говорили с ней и выслушивали ее слова. Вы были ей собеседником и другом настолько, насколько мужчина способен быть другом женщине. Чего вы этим добивались? Разве вам неизвестно, что мир изменился и что девушке в ее положении нужно научиться оставаться безгласной, особенно в обществе благородных людей?

– Странно слышать такое из ваших уст.

– Я вижу, что творится вокруг. Кто бы не заметил, когда это так очевидно? Но вы как будто ко всему слепы. Так я, во всяком случае, думала. Я считала вас простым ученым который столь увлечен своими занятиями, что готов разделить их со всеми. Но это не так. Приучив ее к тому, что ее можно слушать, сделав так, что день уборки в вашей комнате стал единственным на неделе, которого она ждет, вы затем выбросили ее и отказались иметь с ней дело. Потом взяли ее назад. Что вы еще выдумаете, чтобы причинить ей боль, мистер Вуд? Не надо было мне пускать вас в мой дом.

– Я никогда не желал причинить ей боль. А что до остального, ничему я ее не научил. Думается, это она теперь учитель.

Вдова Бланди поглядела на меня с бесконечной печалью, потом неохотно кивнула.

– Я очень страшусь за нее. Она теперь такая странная, что, боюсь, ей не избежать беды.

– Когда она начала говорить на собраниях?

Она глянула на меня проницательно.

– Вам это известно? Она вам рассказала?

– Я сам это узнал.

– Когда Нед приходил в последний раз, а потом нам сказали, что он мертв, мы говорили о нем снова и снова. Это было данью нашей памяти ему, раз уж мы не смогли похоронить его тело. Мы говорили о его родителях и его жизни, о его битвах и его кампаниях. Я была вне себя от горя, потому что очень любила его; в нем был весь мой мир и все мое утешение. Но горе сделало меня несдержанной. А Сара все подмечает. Я рассказывала о эджиллской кампании, когда Нед командовал взводом, а под конец у него под началом была уже целая рота, и сказала, что дома он не был более года и я по нему тосковала.

Я кивнул, думая, что в этом есть какая-то цель, потому что она не из тех, кто заговаривается и бредит даже в болезни.

– Сара поглядела на меня совсем мягко, а потом задала простой вопрос, какого никогда не задавала раньше: «Кто был мой отец?»

Тут она помолчала, пока не удовлетворилась, увидев, что на лице моем не отразилось отвращение.

– Разумеется, это была правда. Нед не был дома год, а Сара родилась за три недели до его возвращения. Он никогда не расспрашивал и не упрекал меня и всегда обращался с Сарой как с собственной дочерью. Мы никогда об этом не говорили, но иногда, когда я видела, как они сидят бок о бок у очага, как он учит ее читать, или рассказывает ей сказки, или просто прижимает к себе, я замечала печаль в его глазах и убивалась за него. Он был лучшим из мужчин, мистер Вуд. Действительно лучшим.

– И каков был ответ на тот вопрос?

Она покачала головой:

– Лгать я не стану, а правду сказать не могу. Я дни и ночи провожу, размышляя о моих прегрешениях, дабы приготовиться к смерти, и мне нужно все отпущенное мне время. Я никогда не притязала на то, чтобы быть добродетельной, и мне во многом надо раскаяться. Но Всевышний не упрекнет меня в прелюбодеянии.

Это не было ответом на мой вопрос, но все равно я едва ли желал его знать, и в лучшие времена я мало удовольствия нахожу в пустой болтовне, а Анна Бланди, по всей видимости, начинала возвращаться памятью в прошлое.

– У меня был сон, самый чудесный сон в моей жизни. В этом сне меня окружили голуби, и один голубь сел на мою руку и заговорил со мной. «Назови ее Сара и люби ее, – сказал он. – И будешь ты благословенна между женами».

При этих ее словах меня пробила странная дрожь, но я все же храбро ей улыбнулся.

– И вы поступили как было сказано.

– Спасибо вам, сударь. Так я и поступила. Вскоре после того, как я рассказала ей это, Сара начала странствовать и говорить.

– И исцелять?

– Да.

– Кто был тот ирландец? Несколько месяцев назад я видел, как он выходил из вашего дома.

Она помолчала, решая, сколько можно сказать.

– Его звали Грейторекс, он называет себя астрологом.

– Чего он хотел?

– Я не знаю. Я была дома, когда он постучался к нам в дверь. Я открыла, а он стоял на пороге, белый как полотно, и дрожал от страха. Я спросила его, кто он, но он был так напуган, что и слова не мог вымолвить. Потом Сара крикнула из комнаты, чтобы я впустила его. И он вошел и, опустившись на колени перед ней, попросил ее благословения.

Это воспоминание все еще тревожило старую мать, а меня ее рассказ напугал.

– А потом что?

– Сара взяла его за руку и сказала, чтобы он встал, словно совсем не удивилась его приходу и поведению, а потом усадила его у очага. Они проговорили более часа.

– О чем?

– Сара попросила оставить их одних, поэтому я не слышала, только начало их беседы. Этот человек сказал, что прочел знамения о Саре в звездах и пересек море и проделал весь путь сюда, чтобы ее увидеть, – так звезды ему начертали.

– «Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему», – негромко произнес я, и Анна Бланди пристально на меня поглядела.

– Не говорите таких слов, мистер Вуд, – сказала она. – Прошу вас, не говорите. Или вы лишитесь разума так, как лишаюсь его я.

– Я уже миновал безумие, – сказал я, – и страха моего не выразить словами.

Времени у меня оставалось немного. Если я собирался внять увещеваниям совести, делать мой шаг следовало быстро, потому что вскоре должен был начаться суд и уже полным ходом шли приготовления к разбирательству. Я выпил немного в харчевне, чтобы набраться храбрости, и все равно отшатывался от необходимого. Но наконец я превозмог свою трусость и пришел в Холиуэлл, где просил принять меня мирового судью сэра Джона Фулгрова. Хотя для него это был самый занятой день в году, он уважил мою просьбу, но сделал это с такой бесцеремонной резкостью, что мне стало еще более не по себе и, открыв было рот, я тут же задрожал и начал заикаться.

– Ну же? У меня мало времени.

– Это о Саре Бланди, – наконец проговорил себя.

– Ну? Что с ней?

– Она невиновна, я это знаю.

Простая фраза, но каких мучений мне стоило ее произнести, сделать шаг со скалы в бездну и по своей воле броситься на вечные муки, какие вот-вот воспоследуют. Я не ставлю себе в заслугу ни мужество, ни честь или благородство, ни силу духа. Лучше других мне известно, что я за человек. Я не рожден был героем и никогда не стану одним из тех, на кого последующие поколения века взирают ради примера и наставления. Другой человек, лучший, чем я, произнес бы эти слова раньше и с большим достоинством, нежели, обливаясь потом, жалко выдавил я. Но все мы делаем то, что в наших силах, я не мог сделать большего, и хотя мои слова, наверное, вызовут глумливый смешок людей более крепких духом, скажу, это был самый мужественный поступок в моей жизни.

– И откуда вам это известно?

Насколько мог связно, я изложил мое дело и сказал, что это я положил яд в бутылку.

– Ее видели в колледже, – возразил он.

– Ее там не было.

– Откуда вам это известно?

На это я не нашелся что ответить, так как дал слово не выдавать пророчествований Сары.

– Она была у меня.

– Где?

– В моей комнате.

– Когда она ушла?

– Она не уходила. Она оставалась со мной всю ночь.

– И ваше семейство это подтвердит?

– Они ее не видели.

– Надо думать, ваши мать и сестра находились в доме? Вы же знаете, я могу расспросить их.

– Я уверен, что они были дома.

– И они не видели, как она вошла, не видели, как она поднималась к вам в комнату, не видели, как она уходит?

– Нет.

– И всю ночь ничего не слышали?

– Нет.

– Понятно. И вы принесли порошок в комнаты доктора Грова для этой цели?

– Нет. Порошок уже был там, и он просил меня добавить его в бутылку, чтобы умерить боли в желудке.

– Но за полчаса до того ему сказали, что это бесполезно, и он заявил, что никогда больше порошком не воспользуется.

– Он не говорил всерьез.

– Все, кто его слышал, ему поверили, а также утверждают, что он был благодарен итальянцу за совет.

– Он не был ему благодарен.

– Это подтверждают свидетели, которые там присутствовали.

– Ничего не могу поделать.

– Вы можете объяснить, как золотое кольцо с печаткой доктора Грова оказалась у обвиняемой? Вы украли его и подбросили ей?

– Нет.

– Так как же оно к ней попало?

– Об этом мне ничего не известно.

Откинувшись на спинку кресла, сэр Джон окинул меня мрачным взглядом.

– Не знаю, чего вы добиваетесь, сударь. Мне совершенно ясно, что вы лжете, чтобы защитить эту дрянь, а попытка сбить правосудие с истинного его пути – проступок серьезный. Прошу вас, подумайте хорошенько и перестаньте вести себя столь безрассудно.

– Но это правда. Чистая правда.

– Нет, неправда. И не может быть правдой. Вы не можете объяснить улики, доказывающие ее вину, а факты, какие вы перечисляете, чтобы засвидетельствовать ее невиновность, нисколько не убедительны.

– Вы мне не поможете?

– Чего вы хотите? Разбирательство закончено, и дело закрыто. Если вы желаете продолжать этот вздор, я не могу помешать вам встать в суде и там произнести свою речь. Но даже если вы сделаете это, должен сказать, это ничего не изменит, и суд вполне может и вас тоже подвергнуть наказанию.

Тогда я пошел к доктору Уоллису в надежде уговорить его употребить свое тайное влияние и спасти девушку – откуда мне было знать, что он уже предопределил ее смерть. И я рассказал мою историю во второй раз, и во второй раз мне не поверили.

– Я вам ничем не обязан, мистер Вуд, – сказал он, – и все равно ничего не мог бы для вас сделать. Судьба девушки в руках судьи и присяжных. Я знаю, что вы слышали слухи, будто я состою на правительственной службе, но они прискорбно преувеличены. Я в той же мере бессилен остановить суд над ней, как и возбудить его.

– Но вы хотя бы мне верите?

Мы сидели в его комнатах, и странная это вышла беседа: в поведении доктора сквозила усталость, какой я не замечал в нем раньше. Разумеется, я не знал, насколько это дело бередило его совесть, и сколь ясно он сознавал, какое зло совершает. Он уверил себя, будто поступает благородно, а когда человек идет на сделку с совестью, поистине опрометчив тот, кто пытается убедить его в обратном.

– Не верю. Я считаю, что эта сказка проистекает из вашего своекорыстия. Думаю, вы скорее бы предпочли побаловаться с этой девкой, чем дать свершиться правосудию. Я знаю о ней больше, чем вы думаете, и уверен, что, когда ее повесят, справедливость и впрямь восторжествует.

– Она не совершала убийства.

Уоллис шагнул ко мне, подавляя меня своим ростом и самой силой и злобой своей личности.

– Распутная девка, которая вам так по душе, мистер Вуд, помогает заговорщику, подстрекателю и безбожнику. Она помогает самому опасному человеку в королевстве совершить чудовищное преступление, и этот человек уже умертвил моего слугу. Но я еще наслажусь мщением, и этот человек умрет. Если смерть Сары Бланди поможет мне отплатить ему, пусть будет так. Мне нет дела до того, виновна она или нет. Вы меня понимаете, мистер Вуд?

– Тогда вы самый худший из грешников, – сказал я, и голос у меня сорвался от ужаса перед услышанным. – Вы не священник и не годитесь для того, чтобы держать в руках хлебы причастия. Вы не…

Уоллис был человек крупный, могучего телосложения и много выше меня ростом. Без единого слова он схватил меня за воротник и потащил к двери. Я пытался протестовать, восклицая, что священнику не пристало вести себя так, но стоило мне открыть рот, и он встряхнул меня, как собаку, и притиснул к стене, прежде чем распахнуть дверь на улицу.

– Не суйтесь не в свое дело, сударь, – холодно сказал он. – Мне безразличны ваши выдумки, и у меня нет времени на ваше нытье. Оставьте меня в покое и не говорите ничего больше, или вы тяжко за это поплатитесь.

Потом он вытолкал меня за дверь и с силой ударил ногой так, что, споткнувшись на каменных ступенях, я упал в лужу, и холодная грязь забрызгала все мое платье.

И стоя на коленях в этой грязи, которая пропитывала мою одежду и сочилась в сапоги, я понял, что потерпел поражение. Даже кричи я с крыш, люди заткнут уши и откажутся признавать очевидную истину. Не знаю, было бы все иначе, заговори я раньше, но теперь было уже слишком поздно, и сознание этого заставило меня опустить голову в грязь и плакать от горя, а дождь забрызгивал меня все новой грязью. Словно сами Небеса вмешались и превратили меня в бесноватого, который с мостовой взывает к миру, но люди отводят глаза и делают вид, что не замечают его. В глубочайшей ярости я бил кулаком о топкую жижу и вопиял в отчаянии на Господне жестокосердие, а в награду и утешение услышал, как двое прохожих рассмеялись при виде неистовствующего пьяницы, что стоял перед ними на коленях.

 

Глава одиннадцатая

Утро суда над Сарой положило начало двум самым мучительным, самым прекрасным дням моей жизни, когда я в полной мере ощутил и мощь Господнего гнева, и сладкую благодать Его прощения. Кола описал происходившее тогда, и сделал это с немалой проницательностью. Я не стану повторять его рассказ, скорее дополню, ибо он, и это вполне естественно, опустил события, о которых не мог знать.

Сара велела мне не вмешиваться, и я уже нарушил ее приказ, но не мог заставить себя ослушаться в ее присутствии. Это может показаться слабостью с моей стороны, пусть так, мне нет до этого дела. Я говорю правду и добавлю, что ни один человек, кто знал ее так, как я) не поступил бы иначе. Я надеялся, что кто-нибудь другой выступит в ее защиту или представит доказательства ее невиновности, но никто не вызвался. Сама Сара не сказала ничего, только признала свою вину, дабы ее тело попало в руки Лоуэра, а мать получала уход и лечение. Когда она произнесла слово «виновна» так мягко и с таким смирением, сердце мое разбилось, и я исполнился решимости в третий раз попытаться открыть людям истину. Потом я услышал слова судьи: «Может кто-либо что-либо добавить? Потому что, если есть здесь кто-нибудь, кто выступил бы в защиту обвиняемой, ему следует сделать это сейчас».

– Господин судья, – начал я.

Я собирался прокричать на весь свет, что эта несчастная девушка невинна, как сам Христос, что она не имела касательства к смерти Грова и что я, и не кто иной, повинен в его кончине. Я намеревался употребить все доступное мне красноречие, чтобы подтвердить правду всеми крохами доказательств, и был уверен: даже если первое подведет меня, то последние прозвучат убедительно.

Но я промедлил, лишившись дара речи от горя, и в это мгновение возможность была упущена. Мне известно, что многие в городе, даже в самом университете, презирают меня и насмехаются надо мной у меня за спиной, и я всегда особо заботился о том, чтобы не давать поводов к унижению. На сей раз я отбросил самую мысль о собственном достоинстве, и в краткое мгновение тишины, порожденное моим молчанием, какой-то малый отпустил скабрезную шутку, и послышался смех, что поощрило новых остряков. Ведь суд, в котором вот-вот будет вынесен смертный приговор, становится местом, исполненным ужаса и опасений; люди с готовностью хватаются за любой случай развеять эту ужасную, гнетущую атмосферу. И вот зал уже взорвался язвительными насмешками, и даже кричи я во весь голос, меня все равно бы никто не услышал. Покраснев от стыда и замешательства, я почувствовал, как Локк тянет меня за рукав, и понадеялся, что сумею возобновить свой призыв к заседателям, когда судья, водворив порядок, снова меня вызовет.

Он того не сделал. Вместо этого с высокомерной и самодовольной ухмылкой он поблагодарил меня за красноречие, чем намеренно вызвал новую волну смеха. А потом он приговорил Сару Бланди к смерти.

Услышав эти слова, я бросился вон из зала, дабы избегнуть новых мук, и убежал домой, где, запершись у себя в комнате, молился об указании свыше. Но ответа мне не было. Не знаю, сколько времени я провел, неподвижно застыв на коленях, как вдруг матушка, заглянув ко мне, сказала, что ко мне пришел посетитель, который не примет отказа. Она уже просила его удалиться, но он не желал уходить, не повидавшись со мной.

Несколько минут спустя в дверях появился Джек Престкотт, который был столь же весел, сколь и безумен. Он сильно напугал меня, ведь его рассудок с последней нашей встречи и впрямь помутился, и выражение его глаз сказало мне, что предо мной человек, который, будучи рассержен или натолкнувшись на возражения, способен прибегнуть к насилию.

– Эгей, друг мой, – бросил он, входя с видом вельможи, удостоившего визитом человека ниже его званием. – Надеюсь, я застал вас в добром здравии.

Не помню, да и не желаю вспоминать, что я ему ответил; думается, с тем же успехом я мог бы процитировать ему выдержку из каталога Бодлеянского собрания, столь далек он был от мира сего. Джека Престкотта не волновало ничего, кроме журчания собственных заблуждений, что обильным потоком извергались из его уст. Он полчаса заставлял меня выслушивать повесть о своих невзгодах и о том, как он преодолел их. Все подробности были изложены в точности так, как позднее он описал их в своей рукописи. Даже некоторые слова и обороты, некоторые отступления и комментарии были в точности теми же, и, полагаю, за годы, прошедшие с визита ко мне до того, как он взялся за перо, он бесконечно переживал в бреду события того года. После смерти он, вероятно, отправится в Ад; и тогда он только получит по заслугам. Но на мой взгляд, он уже пребывает в аду, ибо истинны слова Туллия: «A diis quidem immortali busquae potest homoni major esse poena furore atque dementia», – кого желают наказать боги, того они лишают разума.

Я недоумевал, не зная, зачем он пришел: он не числил меня среди своих друзей, а я, со своей стороны, будьте уверены, ничем не поощрял подобную близость. Решив, будто он желает моего совета в том давнем деле своего отца, я, как мог, дал ему понять, что ни в коей мере не стану ему помогать. Но он, однако, поднял руку, самым снисходительным жестом призывая меня к молчанию.

– Я пришел, чтобы снабдить вас фактами, а не спрашивать вашего мнения, – изрек он с хитроватой улыбкой. – Я хочу, чтобы вы сохранили вот эти бумаги, будьте так добры. Не сомневаюсь, однажды я приду за ними, быть может, тогда, когда мой иск все же придется представить на суд закона, но в ближайшие несколько месяцев я буду в разъездах и не смогу надежно их охранять. Оставив их у себя, вы окажете мне столь же большую услугу, какую оказываю я вам, так как доктор Уоллис, узнай он, где они, безусловно, пожелает получить их назад.

– Я не хочу держать их у себя и ни в коей мере не желаю помогать вам.

– Да. – Он важно кивнул. – Когда выйдет в свет ваше жизнеописание моего отца и посредством вашего пера люди узнают, сколь великим человеком он был, ваше будущее будет обеспечено, и, позвольте заверить, я вас не оставлю. Все затраты на публикацию я возьму на себя. Думаю, тысячу экземпляров по меньшей мере, в лучшем переплете и на лучшей бумаге.

– Мистер Престкотт, – еще громче возразил я, – вы и убийца, и наихудший подлец, какого я когда-либо встречал. Вы убиваете самого дорогого мне человека, лучшего человека на свете, и без всяких на то причин. Молю вас, задумайтесь над тем, что вы делаете; еще не поздно все изменить и загладить причиненное зло. Если вы пойдете сейчас к мировому судье…

– А чтобы довести сей труд до совершенства, – заявил он так, словно я просто промямлил слова учтивой благодарности за его доброту, – вам необходимо вот это. Но с условием, что вы ни словом не обмолвитесь о них, пока книга не будет у печатника.

Снова бумаги. Взяв протянутые мне листы, я проглядел их. Полная абракадабра.

– Разгадать их значение я предоставляю вам, – сказал он. – Считайте это головоломкой.

Тут он открыто рассмеялся, увидев выражение ужаса у меня на лице.

– При виде такого недоумения я должен объясниться. Эти бумаги – из стола доктора Уоллиса. Я украл их несколько недель назад. – Подавшись вперед на стуле, Престкотт продолжил заговорщицким шепотом: – Они написаны самым изощренным шифром и, вот потеха, поставили в тупик нашего доброго доктора. Он просто в бешенстве из-за них.

– Прошу вас, – почти взмолился я, – перестаньте так говорить. Разве вы меня не слышите? Разве вы не понимаете?

Совершая свои опыты с вакуумным насосом – один из них описал Кола, – мистер Бойль увидел, что по мере того, как отсасывается воздух, звуки, издаваемые животным внутри, становятся все слабее и слабее, пока наконец их нельзя различить вовсе. И когда Престкотт сидел предо мной, вел беседу, какую желал вести, слышал ответы, какие существовали в одном лишь его воображении, и не замечал моих слов, я чувствовал себя несчастной подопытной тварью, точно я стучал кулаком в невидимую стену и кричал во весь голос, но не получал ни ответа, ни отклика.

– Да, он гордится своими дарованиями, и тем не менее эти письма никак не поддаются его острому уму. – Он хмыкнул. – Но он сказал мне, в чем ключ, хотя и счел меня слишком глупым, чтобы заметить свою оговорку. Судя по всему, вам понадобится книга Ливия. А с ней, как он считает, все откроется. Должен заметить, я ничего не имею против, если он прочет свое письмо, но более не желаю, чтобы он читал письма моего отца. Вот почему они должны остаться у вас. Ему и в голову не придет искать их здесь.

Бросив напоследок такое замечание, Престкотт раскланялся удалился проводить свой досуг до роковой беседы с доктором Уоллисом на следующий день. Оба они изложили это событие, и рассказ Уоллиса, по всей очевидности, следует считать верным, так как нападение на него Престкотта вызвало некоторый переполох, и несколько недель спустя на Главной улице собралась большая толпа, чтобы поглазеть, как молодого человека выводит из тюрьмы Бокардо и, погрузив в карету, увозит. Несчастный был так крепко связан, что едва шел. Впрочем, такие путы – благодеяние для всех, в особенности для него самого. Он был слишком кровожаден, чтобы оставаться на свободе, и слишком безумен, чтобы понести наказание. Надеюсь, читатель поймет меня, если я скажу, что он получил по заслугам.

Но он оставил мне письма и среди них то ключевое письмо, какое Уоллис перехватил по пути к Кола в Нидерланды и какое содержало единственные указания на истинные намерения итальянца на нашей земле. Я отложил это письмо, едва удостоив взглядом, хотя мне и было известно кое-что о том, как его прочесть; в то время мне было не до праздных упражнений ума. Вместо этого я тщательно прибрал мою комнату, доложил бумаги Престкотта к собранию под досками пола – я занимал свое тело бесполезными делами, в то время как разум мой вернулся к скорбным раздумьям. Потом я вышел из дому, чтобы в последний раз увидеться с Сарой.

Она отказалась меня видеть; тюремщик сказал, что этот последний вечер своей жизни она хочет провести одна и не желает никого видеть. Я настаивал, предлагал ему подкуп, умолял и наконец уговорил пойти и спросить еще раз.

– Она не увидится с вами, – произнес он и поглядел на меня сочувственно. – Она сказала: дескать, завтра вы достаточно насмотритесь.

Она меня отвергла, и это опечалило меня более всего остального. Мое себялюбие было таково, что я мог думать только о своих обидах, ведь меня лишили возможности предоставить утешение. Признаю, я выпил тем вечером больше, чем следовало, но вино нисколько не утишило моего горя. Я шел из харчевни в харчевню, с постоялого Двора на постоялый двор, но не мог выносить общества веселых и счастливых людей. Я пил в одиночестве и поворачивался спиной, когда ко мне обращались даже те, кого я считал друзьями. Куда бы я ни приходил, люди, знавшие меня, справлялись о Саре и о том, что я думаю о ней. И всякий раз я чувствовал себя слишком несчастным, чтобы сказать правду. В «Королевской лилии», затем в «Перьях» и, наконец, в «Митре» я раз за разом пожимал плечами и говорил, что ничего не знаю, что это меня не касается, что, насколько мне известно, она могла это совершить; я желал лишь забыться – столь великую жалость к себе самому внушило мне спиртное. Под конец меня пьяного выбросили на улицу, где я, поскользнувшись, снова упал в канаву; на сей раз я там и остался, пока наконец меня силой не подняли оттуда.

– Знаете, мистер Вуд, – произнес мягкий певучий голос у меня над ухом, – сдается, я только что слышал пение петуха. Не странно ли такое для столь позднего часа?

– Оставьте меня.

– А вот я не прочь поговорить с вами, сударь.

Этот незнакомец, этот Валентин Грейторекс, повел меня к себе, усадил у огня и обсушил, после чего сел напротив и стал глядеть на меня с непоколебимым спокойствием, пока я не заговорил первым.

– Я ходил к мировому судье и хотел объяснить, что она невиновна. Я сказал, что это я, а не Сара, убил доктора Грова. Он мне не поверил.

– Вот как?

– Потом я пошел к доктору Уоллису и рассказал ему, и он тоже отказался мне верить.

– Надо думать.

– Почему вы так говорите?

– Ведь иначе она могла бы и не умереть завтра. Вы, думаю, хорошо ее знаете?

– Лучше других.

– Прошу вас, расскажите мне. Я хочу знать о ней все.

Джек Престкотт пишет об этом человеке, о том, как его голос притягивает слух и утишает страдания, поэтому все, к кому он обращается, как будто впадают в безмятежную грезу и слушаются любого его приказа. Так вышло и со мной, и я рассказал ему все, что знал о Саре, все, что вложил в эту рукопись, ибо его глубоко интересовали ее речи и он страстно желал услышать каждое произнесенное ею слово. Когда я передавал ее слова на собрании, из его груди вырвался глубокий вздох и он удовлетворенно кивнул.

– Я должен спасти ее, – завершил я свой рассказ. – Должно же быть что-то, что я смог бы сделать.

– Э, мистер Вуд, вы слишком много читали рыцарских романов. – В его голосе звучала одна лишь доброта. – Быть может, вы видите себя Ланселотом Озерным, что прискачет на белом коне и спасет от костра Гвиневеру, поразит всех врагов и увезет ее в неприступный замок?

– Нет. Я думал, если я пойду к лорду-наместнику или к судье…

– Они не станут вас слушать, – сказал Грейторекс. – Как не стал вас слушать мировой судья или этот Уоллис, как не услышал вас никто в зале суда. Да, «слухом слышите – и не уразумеете, и очами смотреть будете – и не увидите», так сказано в Книге пророка Исайи.

– Но почему столько людей желают ей смерти?

– Вы сами уже прекрасно все знаете, но сердцем не готовы принять случившееся. Вы знаете, что вы видели, вы знаете Библию, и вы слышали ее собственные слова. Вы ничего не можете поделать, и вам ничего не следует делать.

– Но я не могу без нее жить.

– Это – вам наказание за ту роль, какую вы сыграли в свершившемся.

У меня не осталось ни духа, ни сил, чтобы возражать, и выпитое настолько затуманило мой разум, что я не сумел бы вымолвить ни слова, даже если бы и захотел. По прошествии некоторого времени Грейторекс помог мне подняться с табурета и вывел на свежий воздух, который оживил меня настолько, что я смог стоять прямо.

– Это чистилище, друг мой, но, вот увидите, оно не продлится долго. Пойдите поспите, если сможете; молитесь, коли не сможете заснуть. Вскоре все кончится.

Я последовал его совету и всю ночь провел в глубочайшей молитве за себя самого и за Сару, всей душой моля Господа вмешаться и остановить безумие, какое он обрушил на мир. Моя вера слаба, позор для любого, кому жизнь благоприятствовала, как мне. Я был избавлен от богатств и славы, от власти и положения точно так же, как Его доброта уберегла меня от нищеты и тяжкой болезни. Любое бесчестье – только мое, лишь я навлек его на себя, а малейшее достижение – заслуга Его милостью. И, невзирая на это, я был слишком слаб в вере. Я молился жарко, я прибег ко всем известным мне ухищрениям, чтобы обрести ту тихую искренность смирения, какую испытал лишь однажды, когда в морозную стужу ехал верхом по зимней дороге, а Сара сидела позади меня на седле. Малая частица моей души знала, что я всего лишь заполняю часы до той минуты, когда свершится неизбежное. Снова и снова я бросался в борьбу, все более отчаянную с каждой новой попыткой смирить мятежный дух. Но я слишком много времени провел в кругу рационалистов и тех, кто говорил мне, будто век чудес миновал и знамения Божьи, явленные отцам Церкви, были унесены из этого мира, чтобы никогда больше не появиться. Я знал, что это не так, и знал, что Господь и по сию пору может вмешаться и вмешивается в дела людские, но не мог принять этого всем сердцем. Я не мог произнести простые слова: «Да свершится воля Твоя» и сказать их от чистого сердца. Знаю, я хотел сказать: «Да свершится воля Твоя, если она соответствует моим пожеланиям». А это – не молитва и не смирение.

Мои молитвы были напрасны. Незадолго перед рассветом я оставил тщетные попытки, понимая, что Господь покинул меня. Я не обрету помощи, и единственное, чего я желал более всего на свете, не будет мне даровано. Я знал, что потеряю ее, и в то мгновение постиг, что Сара была самым драгоценным, что было в моей жизни и будет в те годы, какие мне еще предстоят. Я примирился с отпущенным мне наказанием и в отчаянии и рассветной тиши, наверное, впервые молился истинно. Знаю лишь, что тьма отпустила меня, и чувство глубочайшего мира снизошло на мою душу, и вновь я оказался на коленях, всем сердцем благодаря Господа за Его доброту.

Я не знал, чего мне ждать, и не мог понять, как может случиться так, что минует неостановимый поход людской жестокости. Но я больше не спрашивал и не сомневался. Одевшись как можно теплее, я накинул на плечи самый плотный плащ – ведь хотя пришла весна, на рассвете подмораживало, – и смешался с толпой, спешащей к крепости в преддверии казни.

Лишь одному человеку было суждено умереть в то утро; судья проявил к другим столько же милосердия, сколько мстительности он проявил к Саре; и казнь должна была свершиться быстро. Когда я подошел, толпа уже окружила большое дерево посреди двора, с толстого сука свисала веревка, а к стволу была прислонена лесенка. Сердце мое упало, и меня вновь охватили сомнения, но огромным усилием воли я отмел от себя подобные мысли. Я не знал даже, зачем я здесь. Разумеется, в моем присутствии не было ни цели, ни смысла, и я не желал, чтобы Сара меня видела. Но я чувствовал, мне необходимо быть здесь, что от этого зависит сама ее жизнь, пусть я и не мог постичь почему.

Лоуэр тоже тут был, в обществе Локка и пары дюжих малых, в одном из которых я узнал привратника из Крайст-Чёрч. Странное общество, подумалось мне, прежде чем в мою душу закралось подозрение о том, что они замышляют. Я не видел Лоуэра несколько дней, но мне следовало бы догадаться, что он не упустит возможности раздобыть новый материал для своей книги. Он был человек добрый, но увлеченный своим делом. Выражение суровой решимости в его лице, когда он расхаживал взад-вперед под деревом, говорило о том, что врач вовсе не предвкушает удовольствия от надвигающихся событий, но и не дрогнет, не отступит от своего.

Я избегал его; я был не в настроении беседовать и лишь мельком взглянул на еще одну кучку людей, с громким разговором и грубыми шутками сгрудившихся вокруг профессора-региуса, стоявшего чуть поодаль. Удели я им больше внимания, я бы большее значение придал перешептыванию Лоуэра со своими товарищами, тому, как они заняли место возле самой виселицы, и выражению сурового удовлетворения, промелькнувшему в лице Лоуэра, когда он оглядывал поле будущей битвы и диспозицию своих сил.

И вот вывели закованную в кандалы Сару, которую сопровождали два крепких стража, хотя в последних едва ли была нужда, такой маленькой, хрупкой и слабой выглядела девушка. Один ее вид разбил мне сердце: глаза у нее слипались от недостатка сна, и черные круги под ними проступали тем ярче, что по лицу разлилась смертельная бледность; прекрасные темные волосы были непокрыты, но теперь они уже не казались прекрасными, она всегда любовно их расчесывала, они были самым большим – на деле, единственным – предметом ее гордости. Теперь, нечесаные и свалявшиеся, они были затянуты в грубый узел на затылке, дабы не мешали веревке.

Я лишь повторяю то, что Кола уже записал с моих слов; она действительно отказалась от пастора с храбростью и смирением, которые вызвали громкие рукоплескания толпы, сама произнесла молитву, а после нее краткую речь, в которой, раскаиваясь в грехах, она не созналась в том единственном, за который ей предстояло умереть. В ее словах не было ни звучного геройства, ни неповиновения, ни воззвания к сочувствию собравшихся, которые были бы уместны, скажи их в сходных обстоятельствах мужчина. Уверен, здравый смысл подсказал ей, что из ее уст такие речи показались бы неподобающими и не завоевали бы ей сострадания толпы. Напротив, путь к ее сердцу лежал через смирение и храбрость, и, так как два эти качества были всегда ей присущи, она снискала рукоплескания тем, что просто была самой собой, а быть таковым и до такой крайней степени – величайший, в моих глазах, подвиг.

Когда со словами было покончено, она вслед за палачом поднялась по лесенке, где стала терпеливо ждать, пока он возился, завязывая петлю у нее на шее. Не знаю, почему повешенья всегда бывают столь низменными и грубыми; последние мгновения жизни должны быть облечены большим достоинством, нежели беспорядочное содрогание рук и ног, когда приговоренный поднимается по шаткой лесенке, и мало кто не вызывает при этом смеха. Но в то утро толпа была не настроена смеяться: молодость, хрупкость и спокойствие осужденной умерили любые сквернословие и шутки, и собравшиеся взирали на нее в большей тишине и почтении, чем мне случалось видеть при прочих подобных событиях.

Забили барабаны – лишь два барабанщика, мальчишки лет двенадцати, которых я не раз видел выбивающими дробь на улицах. Дни, когда церемония казни свершалась под рокот полковых барабанов, давно миновали, и мировой судья решил, что в то утро нет надобности в солдатах. Он не ждал от толпы волнения или буйства, какого можно ожидать при повешении особы, любимой в городе, или известного разбойника с большой дорога, или человека семейного. Ничего такого и не было. Толпа словно онемела, примеру ее последовали и барабаны. Палач – движением, исполненным поистине удивительной деликатности, – столкнул Сару с лесенки.

– Да смилуется Гос…

Таков бы ее крик. Последнее слово потерялось, когда под ее весом натянулась веревка, и завершилось придушенным всхлипом, и сочувственным вздохом отозвалась ему толпа. И вот она уже качается, лицо ее багровеет, члены подергиваются, и распространяется вонь, когда предательские пятна на грубой рубахе показывают, что удавка оказывает свое обычное низкое воздействие.

Продолжать не стану. Мало найдется тех, кто не видел бы такого зрелища, и даже сейчас воспоминания приносят мне неимоверную боль, хотя, помнится, я наблюдал за происходившим с удивительным спокойствием, несмотря на внезапный и ужасающий удар грома и тьму в небесах, которые разверзлись, когда она повисла в петле. Я молился о ее душе и вновь опустил взгляд, дабы не видеть ее конца.

Однако я совсем позабыл о Лоуэре и о его решимости заполучить тело прежде профессора-региуса. Разумеется, он заранее подкупил палача; этим объяснялись кивки и подмигивания, какими они обменялись, и то, что Лоуэра подпустили так близко к виселице. Я понятия не имел о том, что он купил согласие Сары, пообещав лечить ее мать, не знал я и того, что в каких-то нескольких сотнях ярдов от замка сама мать в это самое мгновение испустила последний вздох. Тело Сары только-только перестало подергиваться и биться в судорогах, а Лоуэр уже громким голосом прокричал своей маленькой армии: «За дело, парни!» и ринулся вперед, подав при этом знак палачу, который тут же выхватил из-за пояса тесак и перерезал веревку.

Тело Сары упало с высоты трех футов с глухим ударом, за которым последовало первое недовольное ворчание толпы, а Лоуэр наклонился, чтобы проверить, дышит ли она.

– Мертва! – выкрикнул он после краткого осмотра так, чтобы услышали все, и махнул своим подельщикам выйти вперед. Привратник Крайст-Чёрч подхватил тело и забросил его себе на плечо и, прежде чем кто-либо успел опомниться, направился с ним прочь, перейдя на бег, когда из толпы послышались первые протесты. Двое подручных Лоуэра остались, дабы задержать людей профессора-региуса, попытайся они воспрепятствовать уходу привратника, и Лоуэр еще оглянулся напоследок, прежде чем последовать за своей добычей.

Наши взгляды встретились через открытый двор, и в моем он, верно, прочел одно лишь отвращение. Передернув плечами, он опустил глаза и не смотрел на меня больше. Потом он тоже повернулся, быстрым шагом пошел прочь и скрылся за пеленой дождя, который уже лил стеной и с ужасающей свирепостью.

Я помедлил не более мгновения и тоже ушел, но в отличие от толпы, которая ринулась вслед за похитителями и запрудила узкие ворота, когда все и каждый решили протиснуться в них разом, покинул двор через заднюю калитку. Потому что я знал, куда направляется Лоуэр, мне не нужно было не спускать с него глаз: я и так без труда мог настичь и его, и его страшную добычу.

Ему следовало действовать быстро и чем скорее, тем лучше, так как теперь толпа была не настроена спустить ему оскорбления. В казни через повешение горожане видели Господню волю и королевское правосудие и пришли, чтобы убедиться, что все приличия будут соблюдены. Не приняли бы они – а у людских сборищ острое чувство того, что есть справедливо, а что нет, – любой низости поведения. Приговоренный должен умереть, но с ним следует обращаться достойно. Лоуэр оскорбил жертву и город, и я знал, что, если его поймают, ему придется несладко.

Этого, однако, не произошло, потому что он хорошо все продумал; я сам нагнал его лишь тогда, когда он, собираясь проскользнуть в лабораторию Бойля с черного хода, уже начал подниматься по лестнице.

Я еще холодел от потрясения и ужаса перед тем, что он сделал. Все его доводы были мне известны заранее, я даже соглашался с большей их частью, но такого допустить я не мог. Можете сказать, что в свете всего совершенного и несовершенного мной мне давно уже следовало бы отказаться от права судить других. И тем не менее я поднялся по ступеням в надежде, что, пусть мне и не удалось добиться справедливости, я сумею хотя бы сохранить ее видимость.

Он уже выставил стража на лестнице, на случай если чернь догадается, что он пришел сюда, а не в Крайст-Черч, и готовился заложить засовы, чтобы никто не помешал ему в его отвратительных трудах. Мне, однако, удалось ворваться внутрь, всем телом навалившись на дверь еще до того, как лязгнули засовы.

– Лоуэр, – вскричал я, остановившись и оглядев адскую сцену вокруг меня. – Этому надо положить конец.

Локк уже готовился помогать при вскрытии, а с ним и цирюльник, для помощи в механическим расчленении. Сару уже обнажили, прекрасное тело, которое я так часто обнимал, лежало на столе, и цирюльник грубо обмывал и готовил его для ножа. В том, что она мертва, никто бы не усомнился: ее несчастное исковерканное тело было бело, как труп, и только толстый красный рубец а шее и разрушающее красу выражение страдания на лице наглядно показывали, что с ней сталось.

– Не глупите, Вуд, – устало ответил Лоуэр. – Она мертва. Душа покинула тело. Я ничем не смогу причинить ей боль. Это вам известно не хуже меня. Знаю, вы любили ее, но теперь слишком поздно.

Он сочувственно хлопнул меня по спине.

– Послушайте, друг мой, – сказал он. – Вам это придется не по душе. Я вас не виню, для этого нужен крепкий желудок. Вам не стоит здесь оставаться и смотреть на нашу работу. Последуйте моему совету и идите домой, приятель. Так будет лучше. Поверьте.

Я был слишком взбешен и его не послушал, но, гневно стряхнув дружескую руку, отступил на шаг, испытывая, решится ли он совершить такое кощунство у меня на глазах, думая, безрассудно быть может, что мое присутствие заставит его увидеть зло, какое он намеревался совершить, и воздержаться.

С мгновение он глядел на меня, словно бы не зная, как ему поступить, пока в отдалении не кашлянул Локк.

– У нас, знаете ли, мало времени, – сказал он. – Мировой судья дал нам только один час, и время идет. И не забывайте, что случится, если чернь застанет нас здесь. Решайтесь.

Не без усилия Лоуэр решился и, отвернувшись от меня, подошел к столу, а потом дал знак остальным покинуть комнату. Я пал на колени и молился Господу, кому угодно, чтобы он вмешался и остановил этот кошмар. Пусть даже прошлой ночью это не принесло плодов, я повторил все мои вчерашние молитвы и обещания. О Господь Бог, пришедший в мир, дабы искупить наши прегрешения, сжалься над этой несчастной невинной, если не надо мной.

Потом Лоуэр взял нож и приложил его к ее груди.

– Готовы? – спросил он.

Локк кивнул и быстрым уверенным движением начал делать надрез. Я закрыл глаза.

– Локк, – услышал я в темноте голос Лоуэра, зазвеневший внезапным гневом, – что, скажите на милость, вы тут творите? Отпустите мою руку. Неужто тут все помешались?

– Постойте.

И Локк, Локк, который никогда мне не нравился, отвел нож от тела и склонился над трупом. Потом с озадаченным видом он повторил свой поклон так, что его щека легла ей на уста.

– Она дышит.

При этих простых словах, говоривших так много, я едва смог сдержать слезы. Лоуэр впоследствии приводил собственные объяснения: наверное, из-за того, что он так стремился первым завладеть телом, веревку перерезали слишком рано, и поэтому угасла не сама жизнь, а лишь ее видимость. Повешение, по-видимому, лишь придушило несчастную и привело к временному забытью. Все это мне известно, он раз за разом повторял свои доводы, но я знал иное и никогда не трудился ему возражать. Он верил в одно, я зрил другое. Я знал, что стал свидетелем величайшего в истории чуда. Я присутствовал при воскрешении, ибо Святой Дух витал в той комнате, и нежные крылья голубки, что трепетали при зачатии Сары, возвратились, дабы забиться над ее душой. Не дано человеку, и врачу в том числе, возвращать жизнь, когда она угасла. Лоуэр доказывал, что Сара не умирала вовсе, но он сам объявил ее умершей, а смерть он изучил лучше других. Говорят, век чудес миновал, и я сам этому верил. Но это не так; чудеса являются нам и сегодня, просто мы научились находить им иное объяснение.

– Так что нам теперь делать? – услышал я снова удивленный, разочарованный голос Лоуэра. – Стоит нам убить ее, как по-вашему?

– Что?

– Она приговорена к смерти. Не убить ее сейчас означает только отдалить неизбежное и упрочить то, что я ее потеряю.

– Но…

Я не мог поверить своим ушам. Но ведь не мог же мой друг, став свидетелем подобного дива, говорить серьезно? Не мог же он пойти против очевидной воли Божьей и совершить убийство? Я хотел встать и увещевать его, но нашел, что не в силах сделать этого. Ноги отказывались мне повиноваться, я не мог открыть рта и способен был только слушать, потому что не вся еще воля Господня свершилась в тот день. Он пожелал, чтобы и Лоуэр искупил себя, если только врач на такое решится.

– Я бы ударил ее по голове, – говорил тем временем он, – вот только это повредит мозг. – Тут он постоял в задумчивости, нервически скребя подбородок. – Мне придется перерезать ей горло, – продолжал он. – Это единственный выход.

Он вновь занес нож и снова помедлил, прежде чем тихонько опустить его на стол.

– Я не в силах этого сделать, – произнес он. – Локк, посоветуйте, что мне делать?

– Кажется, я припоминаю, – ответил ему Локк, – что врачам положено сохранять жизнь, а не отнимать ее. Разве в нашем случае это не так?

– Но в глазах закона, – возразил Лоуэр, – она мертва. Я лишь завершаю то, что уже должно было быть сделано.

– Так вы палач?

– Она была приговорена к смерти.

– Да?

– Вы сами прекрасно знаете, что это так.

– Насколько я помню, – сказал Локк, – она была приговорена быть повешенной за шею. Это было проделано. О том, чтобы она была повешена за шею до смерти, ничего не говорилось. Признаю, такое обычно подразумевается, но ведь в нашем случае так сделано не было, и потому не может считаться неотъемлемой частью наказания.

– Она была приговорена также к сожжению, – возразил ему Лоуэр. – И повешением его заменили, чтобы избавить ее от боли. Вы хотите сказать, что мы теперь должны отдать ее на костер и позволить ей сгореть заживо?

Тут его внимание вернулось к самой Саре, которая издала тихий, слабый стон: она лежала совсем позабытая, пока поверх ее тела философы вели свой ученый диспут.

– Подайте мне повязку, – произнес Лоуэр, внезапно вновь обратившись во врача. – И помогите мне перевязать надрез, который я уже ей сделал.

В следующие пять минут он тщательно обрабатывал рану, по счастью, небольшую, после чего они с Локком вместе взялись приподнять и усадить ее так, что спиной она опиралась на их плечи, а ее ноги свисали со стола. Наконец, пока Локк наставлял ее, как дышать ровнее и глубже, чтобы голова ее прояснилась, Лоуэр принес плащ и мягко прикрыл ее.

Размышлять об убийстве живой женщины, которая сидит, опираясь на ваше плечо, много труднее, чем рассуждать о том, как бы расчленить труп, пластом лежащий на столе, и к тому времени, когда плащ лег на плечи Сары, настроение Лоуэра переменилось совершенно. Природная доброта, сдерживаемая зачастую честолюбием, смела все на своем пути, и, позабыв о том, что ему (как он полагал) следует делать, он, сам того не сознавая, стал обращаться с девушкой как со своей пациенткой. А он всегда был непримирим в защите тех, кого считал под своей опекой.

– Но что нам делать теперь? – повторил он свой вопрос, и все мы поняли, что в прошедшие несколько минут шум с улицы все возрастал и теперь превратился в рев многих глоток.

Локк высунул голову в окно.

– Внизу собралась толпа. Говорил я вам, им это придется не по нраву. Даже к лучшему, что дождь льет стеной, большинство зевак разошлись по домам. – Он прищурился на небо. – Вы когда-нибудь видели такую грозу?

Сара снова застонала, потом нагнула голову, и ее сильно вырвало. Ее рыгание и затрудненное дыхание вновь заставили врачей заняться ею. Лоуэр принес спирт и похлопал ее по затылку, заставляя ее выпить алкоголь, хотя от этого она только стала рыгать еще сильнее.

– Если вы скажете им это, они в ответ заявят, будто это знак Божьего гнева, какой обрушился на вас за ваши опыты. Ее заберут и отправят на костер и к тому же поставят охрану, дабы убедиться, что вы и близко к ней не подойдете.

– Так вы полагаете, что нам не следует выдавать ее?

И все это время я не произносил ни слова, только, стоя в углу, наблюдал за происходящим. Теперь же я нашел, что ко мне вернулся дар речи. Тут я мог склонить чашу весов, ибо было ясно, что все должны условиться о дальнейших шагах.

– Вы не должны, – сказал я. – Она не совершила ничего дурного. Она совершенно невинна. Я это знаю. Если вы выдадите ее сейчас, вы не только бросите пациентку в беде, вы отвернетесь от невинной души, к которой милостив был Господь.

– Вы в этом уверены? – спросил, поворачиваясь ко мне, Локк: по всей видимости, он только теперь заметил мое присутствие.

– Уверен. Я пытался заявить об этом на суде, но меня освистали.

– Не стану спрашивать, откуда вам это известно, – мягко сказал он, и его проницательный взгляд в первый и единственный раз дал мне постичь, как вышло так, что позже он занял столь высокое положение. Он видел больше других людей, а о еще большем догадывался. Я был благодарен ему за молчание тогда и благодарен ему по сей день.

– Прекрасно, – продолжал он – Единственное затруднение в том, что мы можем занять ее место на виселице. Мне хочется думать, что я человек великодушный, но есть пределы того, на что я готов пойти ради больного.

Лоуэр тем временем расхаживал взад-вперед в величайшем волнении, время от времени бросая взгляды за окно, потом поворачиваясь к Саре, затем к Локку, потом ко мне. Когда мы с Локком договорили, заговорил он.

– Сара? – мягко окликнул он и повторял ее имя до тех пор, пока она, подняв голову, не поглядела на него. Глаза ее были налиты кровью, так как малые сосуды в них лопнули, и от того вид у нее был как у самого дьявола, а бледность кожи делала эти глаза еще более ужасающими.

– Ты меня слышишь? Ты можешь говорить?

После долгого промедления она кивнула.

– Ты должна ответить мне на один вопрос, – сказал он и подошел к столу, чтобы опуститься перед ней на колено, дабы она могла его ясно видеть. – Что бы ты ни говорила раньше, теперь ты должна сказать правду. Потому что от этого зависят не только твои, но и наши жизнь и души. Ты убила доктора Грова?

Даже невзирая на то, что правда была мне известна, я не знал, какой она даст ответ. А она не давала его долгое время, но наконец качнула головой из стороны в сторону.

– Твое признание было ложным?

Едва заметный кивок.

– Ты поклянешься в этом всем, что есть у тебя дорогого?

Она кивнула.

Лоуэр встал и вздохнул тяжело.

– Мистер Вуд, – сказал он, – отведите эту девушку наверх в комнаты Бойля. Он придет в негодование, если узнает, поэтому попытайтесь не напачкать. Оденьте ее, как сможете, и обрежьте ей волосы.

Я воззрился на него, не понимая, о чем он говорит, и Лоуэр нахмурился.

– Давайте же, мистер Вуд, поскорее. Никогда нельзя сомневаться во враче, когда он пытается спасти жизнь человеку.

Я за руку увел Сару, услышав напоследок бормотание Лоуэра:

– В соседней комнате, Локк… Риск велик, но может сойти.

Хотя с виду она была вполне здорова, Сара все еще не могла говорить и едва двигалась, только сидела, глядя прямо перед собой, а я тем временем исполнял полученные распоряжения. Обрезать волосы, не имея ножниц, непросто, и творение моих неумелых рук не сделало бы чести придворной даме. Однако, каковы бы ни были замыслы Лоуэра, веяниям моды в них не было места. Покончив с трудами, я попытался как мог скрыть следы беспорядка. Затем я сел рядом с ней и взял ее за руку. У меня не нашлось бы слов, чтобы выразить мою нужду, и потому я не стал говорить ничего. Я лишь слегка сжал ее пальцы и со временем почувствовал легчайшее пожатие в ответ. Этого достало: я разразился рыданиями, сотрясшими все мое тело, и склонил голову ей на грудь, в то время как она сидела совершенно безучастно.

– Ты действительно думал, я оставлю тебя? – спросила она так слабо и тихо, что я едва ее расслышал.

– Я не смел надеяться. Знаю, я не заслуживаю и этого.

– Знаешь ли ты меня?

Это было самое прекрасное мгновение моей жизни. Все вело к этому вопросу, и все, что случилось после него, годы жизни, какие я прожил с той минуты и еще уповаю прожить, были всего лишь к ней эпилогом. В первый и последний раз у меня не было сомнений и надобности в мыслях или рассуждениях. Мне не было нужды обдумывать, взвешивать доказательства, даже прибегать к умениям истолковывать, потребным в менее серьезных делах. Я должен был лишь без страха и с твердой уверенностью возвестить непреложную истину. Действительно, есть вещи столь очевидные, что исследование здесь излишне, а логика презренна. Истина была прямо предо мной, дар, тем более бесценный, что незаслуженный. Я знал. Вот и все.

– Ты мой Спаситель, Господь во плоти, рожденный от Духа, претерпевший гонения, поругание и брань, известный волхвам, умерший за наши грехи и восставший, как случалось прежде и будет случаться в каждом поколении.

Всякий, услышав мои слова, счел бы меня безумцем, и с одной этой фразой я навсегда вышел за пределы общества людей и шагнул во мной созданный мир.

– Никому не говори об этом, – тихо сказала она.

– Но мне страшно. Я не снесу потерять тебя, – добавил я, стыдясь собственного себялюбия.

Сара же будто и не заметила моих слов, но по прошествии времени наклонилась и поцеловала меня в лоб.

– Ты не должен страшиться сейчас и не должен страшиться впредь. Ты – моя любовь, мой голубь, мой возлюбленный, и я тебе друг. Я не оставлю тебя и никогда тебя не покину.

Таковы были последние слова, какие она сказала мне, последние, какие я слышал из ее уст. Я сидел подле нее, не отпуская ее руки и глядя на нее с благоговением, пока шум снизу не пробудил меня снова. Тогда я встал с кровати, где она сидела, глядя прямо перед собой, и вернулся к Лоуэру. Сара теперь словно позабыла о моем существовании.

Внизу передо мной открылась сцена поистине дьявольской бойни, и даже я, знавший всю правду, при виде нее ужаснулся. Сколь же велико, наверное, было потрясение Кола, когда он, силой ворвавшись в лабораторию, увидел останки, которые принял за тело Сары. Ведь Лоуэр, взяв купленный в Эйлсбери труп, небрежно порубил его на лишенные узнаваемости куски, с какими обошелся со столь зверской жестокостью, что в них с трудом можно было узнать члены человеческого тела. Сам он был забрызган кровью собаки, какую зарубил Локк для завершения иллюзии, и, невзирая на ветер, влетавший в широко распахнутое окно, вонь спирта в комнате казалась невыносимой.

– Что скажете, Вуд? – спросил он, повернувшись ко мне с суровым выражением. Локк, как я увидел, вновь принял позу скучающей рассеянности и праздно стоял возле двери. – Заметит кто-нибудь нашу подмену?

И, взмахнув ножом, он выковырял из отрубленной головы на столе глазное яблоко, так что оно на жиле свесилось из глазницы.

– Я обрезал ей волосы, но пережитое настолько потрясло ее, что она едва способна пошевелиться. Что вы предлагаете нам делать теперь?

– Слуга Бойля держит свою одежонку в чулане, – ответил Лоуэр. – Во всяком случае, обычно она там. Думаю, нам следует ее позаимствовать. Оденьте девушку так, чтобы никто ее не узнал, и мы тайком выведем ее из дома. А пока не позволяйте ей спускаться вниз или шуметь. Никто не должен ее видеть, не должен даже заподозрить, что наверху кто-то есть.

И опять я поднялся наверх и, разыскав одежду слуги, взялся за многотрудное одевание Сары. В течение всего этого предприятия она не произнесла ни слова, и, закончив, я оставил ее и вышел через черный ход дома мистера Кросса, а оттуда по узкому проулку на улицу Мертон и к моему жилищу.

Сперва, однако, я заглянул в «Перья», так как мне нужно было несколько минут, чтобы восстановить душевное равновесие и собраться с мыслями. Тут ко мне обратился Кола, который сам выглядел усталым и измученным и желал узнать новости о казни. Я рассказал ему всю правду, опустив лишь одну важную подробность, и несчастный воспринял это как подтверждение своей теории о переливании крови, дескать, смерть души донора должна неизбежно вызвать также и смерть получателя. По причинам вполне очевидным я не мог просветить его в этом вопросе и привести ему пример того, что в его теории имеется роковой изъян.

Он также рассказал мне о кончине матери, которая глубоко меня опечалила, ибо эта смерть стала новым бременем, какое ляжет на плечи Сары. Когда Кола отправился увещевать Лоуэра, я, заставив себя на время забыть о смерти Сариной матери, пошел домой, где нашел мою матушку в кухне. Арест Сары стал для нее тяжелым ударом, и она пристрастилась тихо сидеть у очага, когда не молилась за девушку. В то утро, когда я вернулся домой – ведь невзирая на столько свершившихся событий, было не более восьми часов, – она сидела совсем одна в кресле, какое никому не дозволялось занимать, и, к моему изумлению, понял, что она плакала, ведь рядом не было никого, кто мог бы ее увидеть. Но она сделала вид, что ее щеки сухи, а я сделал вид, что ничего не заметил, так как не желал ее унизить. Но и тогда, думается, я спросил себя, как может продолжать свое течение обыденная жизнь перед лицом чудес, каким я только что стал свидетелем, и не мог понять, как никто, за вычетом меня, ничего не заметил.

– Все кончено?

– Некоторым образом, – ответствовал я. – Матушка, позвольте задать вам очень серьезный вопрос. Что бы вы сделали, чтобы ей помочь, будь это в вашей власти?

– Все, что угодно, – твердо ответила она. – Тебе это известно. Все что угодно.

– Если бы ей удалось бежать, оказали бы вы ей помощь и поддержку, пусть это даже означает, что вы сами нарушаете закон? Не выдали бы вы ее?

– Разумеется, нет. Закон обращается в ничто, когда судит неправо, и заслуживает, чтобы им пренебрегали.

Я поглядел на нее пристально, потому что эти слова столь странно прозвучали в ее устах, пока не догадался, что однажды слышал их из уст самой Сары.

– Помогли бы вы ей теперь?

– Думается, теперь это не в моей власти.

– Напротив.

Она промолчала, и я продолжил, и, стоило мне отрезать себе путь к отступлению, слова полились из меня потоком.

– Она умерла и снова жива. Она на квартире у мистера Бойля. Она все еще жива, матушка, и никто об этом не знает. И не узнает, если только вы не проговоритесь, потому что все мы решили попытаться помочь ей уехать.

На сей раз моего присутствия оказалось недостаточно, чтобы она сумела сдержаться, и она принялась раскачиваться взад-вперед в своем кресле, сжимая на коленях руки и бормоча:

– Благодарение Богу, благодарение Богу, славься Господь!

Слезы выступили у нее на глазах и покатились по щекам, но, взяв ее за руку, я вновь привлек ее внимание.

– Ей понадобится укрытие, пока мы не отыщем способ вывести ее из города. Дадите вы мне разрешение привести ее сюда? И если я спрячу ее в моей комнате наверху, вы не предадите ее?

Разумеется, матушка дала безусловное обещание молчать, и я знал, что ее слово тверже моего, и потому, поцеловав ее щеку, сказал, что вернусь после сумерек. С порога я видел, как она суетится по кухне, доставая овощи и кусок зимнего окорока, готовясь к праздничному пиру по случаю возвращения Сары.

Тот странный день тянулся долго, так как после первых часов бурной деятельности все мы – Лоуэр, Локк и я сам – нашли, что у нас в достатке времени и мало что можно поделать до наступления ночи. Лоуэр счел, что события сами решили за него, переезжать ему в Лондон или нет, ведь ему уже не восстановить свою репутацию в глазах горожан, столь велико было в городе негодование на приписываемые ему поступки. Теперь у него не было выхода иного, кроме как отважиться на долгий и нелегкий труд и начать устраиваться на новом месте. Расчлененный труп девушки, который он купил в Эйлсбери, был перенесен в крепость и сожжен на костре – расположение духа вернулось к Лоуэру настолько, что он пошутил: дескать, жертва была так проспиртована, что следует почесть за счастье, если не сгорит все здание, – и Кола дал мне денег, чтобы я позаботился о пристойных похоронах миссис Бланди.

Устройство похорон было делом простым, хоть и причинившим мне немалую боль. Теперь нашлось немало людей, кто готов был внести свою лепту, столь велико было среди горожан отвращение к постигшей девушку участи, что они были разы как-то загладить свою вину, возможно лучше обходясь с ее матерью, особенно если знали, что их доброта будет оплачена. Я заказал священнику церкви Святого Фомы совершить обряд и назначил время на вечер того же дня, священник же послал своих людей забрать и обмыть тело. Ни этого священника, ни эту церковь сама вдова Бланди не выбрала бы по доброй воле, но я не имел ясного представления о том, к кому мне следует обратиться. Но попроси я совершить обряд кого-либо иного, кроме рукоположенного пастора, это навлекло бы на нас несказанные трудности, поэтому я счел за лучшее избежать ненужных осложнений. Заупокойную службу назначили на восемь часов вечера, и, когда я покидал церковь, священник уже криком звал пономаря, приказывая ему выкопать могилу в том углу кладбища, что победнее и позаброшеннее, дабы по случайности не занять более ценный участок, отведенный для благородного сословия.

Тягостную задачу известить Сару о смерти ее матери я постарался изгнать из своих мыслей. Разумеется, это необходимо было сделать, но я возможно дольше оттягивал тяжкую минуту. Лоуэру о смерти вдовы Бланди рассказал Кола, и он сильно тому расстроился.

– Никак не возьму в толк, – говорил он. – Ей нездоровилось, и она была очень слаба, но, когда я ее видел, она вовсе не была на пороге смерти. Когда она умерла?

– Не знаю. О ее смерти мне рассказал мистер Кола. Он, как мне кажется, был с ней.

Лицо Лоуэра омрачилось.

– Опять этот итальянец, – пробормотал он. – Уверен, это он свел ее в могилу.

– Лоуэр! Какие страшные вещи вы говорите!

– Не стану утверждать, что он сделал это намеренно. Но его познания в теории много лучше его практических умений. – Он тяжело вздохнул, и вид у него стал еще более озабоченный. – Не по душе мне все это, Вуд, совсем не по душе. Мне следовало самому лечить старушку. Вы знаете, что Кола намеревался снова переливать ей кровь?

– Нет.

– А ведь это так. Разумеется, я не мог остановить его, ведь она была его пациенткой, но я отказался принимать в этом участие.

– Лечение было неправильным?

– Не обязательно. Но мы рассорились, и мне не хотелось, чтобы его имя связывали с моим. Я, верно, говорил вам, что Уоллис сказал мне, как в прошлом он крал идеи других людей.

– Многократно, – ответил он. – И что с того?

– И что с того? – переспросил Лоуэр, глубоко оскорбленный. – Что может быть хуже?

– Он мог бы быть коварным иезуитом, прибывшим сюда втайне, чтобы заново разжечь гражданскую усобицу и низвергнуть власть короля, – предложил я. – Такое могут счесть и худшим.

– Только не я.

И это замечание развеяло нараставшее весь день напряжение, и внезапно мы с Лоуэром разразились хохотом, пока слезы не потекли у нас из глаз, а мы все сжимали плечи друг друга, когда наши тела содрогались в самом странном веселии. Отсмеявшись, мы оказались на полу: Лоуэр лежал навзничь, еще дыша тяжело, а я сидел, опустив между колен голову, которая шла кругом, еще у меня болела от смеха челюсть. Тогда я любил Лоуэра как брата и знал, что, невзирая на все наши различия и грубоватую резкость его натуры, всегда буду любить его, ведь он был поистине хорошим человеком.

Отдышавшись, мы отерли слезы с глаз, Лоуэр первый заговорил о том, что нам делать с Сарой. Тут уже не было места смеху.

– Совершенно ясно, что ей нужно немедля покинуть Оксфорд, – сказал я. – Она не может вечно оставаться в моей комнате. И даже с остриженными волосами ее нетрудно узнать. Но куда она может поехать или что ей делать, я не берусь даже гадать.

– Сколько у вас наличных денег?

– Около четырех фунтов, – ответил я. – Большая часть которых полагается вам и Кола за лечение ее матери.

От этого он отмахнулся.

– Снова расходы на пациента. Не в первый и, должен сказать, верно, не в последний раз. Со своей стороны, я располагаю двумя фунтами, и через две недели мне полагается ежегодная рента от семьи. Из нее я могу выделить еще два.

– Если вы поднимете до четырех, я возвращу вам разницу, когда поступят мои поквартальные проценты.

Он кивнул.

– Выходит десять. Немного даже для девушки в ее положении. Впрочем…

– Да?

– Вам известно, что мой младший брат квакер?

Он произнес это вполне естественно, без явного стыда, хотя я знал, что это был предмет, какого в разговоре он касался лишь с крайней неохотой. И действительно, среди наших товарищей, знавших его коротко, было немало таких, кто даже не подозревал, что у Лоуэра имеется брат, так велик был его страх, что от этого пострадает его репутация. Я встречал однажды этого человека, и он не вызвал у меня неприязни. В точности как его лицо было слепком с лица Лоуэра, пусть и без выражения старшего брата, так и характером он походил на него, но без веселья и смеха последнего, ибо смех, как мне говорили, воспрещен среди квакеров как греховный.

Я кивнул.

– Он ведет дела с группой единоверцев, которые желают отправиться туда, где не будут подвергаться гонениям, на земли Массачусетса и далее. Я мог бы написать ему и просить, чтобы он устроил, чтобы Сару Бланди послали туда же. Уехать она может как служанка или чья-нибудь родственница, а когда прибудет на место, ей придется самой пробивать себе дорогу.

– Суровое наказание для той, кто не совершила ничего дурного.

– Мало кто из отплывающих в Новый Свет по собственному почину совершил бесчестный поступок. И все же они уезжают. Она будет в обществе порядочных людей, а по прибытии найдет себе там близких по духу больше, чем когда-либо здесь.

После всего, что случилось, сама мысль об ее отъезде, о том, что я никогда больше ее не увижу, занозой засела мне в сердце, и все мои доводы против этого плана имели под собой лишь одно себялюбие. Но Лоуэр был прав: останься она в Англии, рано или поздно ее обнаружат. Кто-нибудь – старый соратник ее отца, или заезжий торговец из Оксфорда, или школяр, или студент – увидит ее и узнает. Всякий день ее жизнь будет висеть на волоске, а вместе с ней и наши судьбы тоже. Мне не шло в голову, что говорит закон о том, что мы содеяли, но я знал: немного найдется судей, какие благосклонно взглянули бы на тех, кто позволил себе чинить препятствия их прерогативам. Сара была приговорена к смерти, но она жива. При всей его одаренности в диспуте Локку несладко придется, если ему выпадет объяснять такое.

Так мы договорились или, во всяком случае, сошлись на том, что это дело следует предложить на суд Сары, ведь без ее согласия весь план становился невозможным. Лоуэр взял на себя разъяснить ей наш замысел: ведь он принадлежал ему и на его долю выпадали все переговоры с сектантами. Я же вернулся в церковь Святого Фомы, чтобы убедиться, что приготовления к похоронам движутся должным образом, мне даже подумалось: я буду единственным, кто явится к заупокойной службе.

Сара не соглашалась на наш план, так как не желала оставлять мать, и только Лоуэр, сообщив, что та уже мертва, заставил девушку образумиться. Все собственные свои испытания она снесла стойко, но потеря старой матери надломила ее. Я воздержусь от слов, скажу лишь, что Лоуэр не годится в утешители. Он был добр и желал лучшего для всех нас, но имел склонность становиться грубоватым и бесчувственным, столкнувшись со страданием, какое не в силах был облегчить. У меня не осталось сомнений в том, что его тон – столь деловитый, что мог показаться почти жестоким, – только усугубил впечатление.

Сара настояла на том, чтобы пойти на похороны, даже невзирая на доводы Лоуэра, который убедительно увещевал ее в безрассудстве подобного желания, но она осталась непреклонна, и не было средства ее отговорить. А поддержка моей матушки, которая пообещала сама привести девушку в церковь, что бы там ни говорил доктор Ричард Лоуэр, решила все дело.

Вид троих, пришедших на кладбище, принес мне одни лишь терзания: Лоуэр глядел озабоченно, матушка – сурово, а Сара – пусто перед собой, словно вся живость покинула ее тело, чтобы никогда более не возвратиться. Матушка и Лоуэр сделали все возможное, дабы изменить ее внешность, и нарядили ее мальчиком, покрыв голову шапкой, которую надвинули пониже на глаза, но я страшился, что в любую минуту священник может поднять взгляд от требника и воззриться на нее, выпучив глаза, а потом опрометью броситься звать стражу. Но ничего подобного он не сделал. Он лишь бубнил положенное быстрее, нежели было пристойно, отказываясь сделать хотя бы малейшее усилие ради души женщины, которая не была ни родовитой дамой, ни богатой прихожанкой, ни, по сути, кем-либо достойным снисхождения столь великого пастыря душ. Признаюсь, мне захотелось надавать ему оплеух и потребовать, чтобы он как положено отслужил свое, так велик был мой стыд. Чего удивляться, что люди обращаются к сектам, когда у нас так много подобных ему священников. Закончив, он захлопнул книгу, кивнул нам и протянул руку за платой, после чего торжественно удалился. Он не станет, сказал он, заканчивать отпевание у могилы, потому что усопшая была все равно что язычница. Он совершил то, что требовалось от него по закону, и большего делать не намерен.

Лоуэр, думается, еще более меня был взбешен таким бессердечием, хотя мне хочется верить, что священник был бы более усерден, знай он о присутствии здесь дочери покойной. Но он того не знал, а потому не прилагал стараний, и эти похороны стали самой мучительной службой, какой мне довелось стать свидетелем. А для Сары она, верно, была во сто крат горше. И я попытался сделать все возможное, дабы утешить ее.

– В последний путь ее проводят дочь, которая ее любила, и друзья, которые тщились ей помочь, – произнес я. – Так много лучше и намного уместнее. Ей бы не захотелось, чтоб над ее могилой распевал человек, подобный только что ушедшему.

Поэтому мы с Лоуэром сами вынесли гроб из церкви и, спотыкаясь, прошли через двор во тьме, какую рассеивала лишь одинокая восковая свеча. Невозможно представить себе церемонии более несхожей с погребением доктора Грова, но теперь, с уходом священника, мы по крайней мере остались среди своих.

Произнести речь выпало мне, так как Лоуэр мало знал Анну Бланди, а Сара, по всей видимости, не способна была говорить. Не зная, какие слова были бы тут уместны, я просто дал волю первым же мыслям, какие посетили меня. Я сказал, что знал ее лишь в немногие последние годы, что мы были не одной веры и не могли бы стоять дальше друг от друга в делах политики. И все же я почитал ее как честную и мужественную женщину, которая поступала по справедливости такой, какой она ее понимала, и искала истину, какую желала познать. Я не мог бы сказать, что она была самой послушной из жен, ибо она рассмеялась бы подобному описанию. И все же она была величайшей опорой своему супругу и любила и помогала ему всемерно, как он того ожидал и желал. Она боролась за то, во что верил он, и вырастила дочь, которая стала бесстрашной, верной, доброй и мягкой, лучшей дочерью, какая могла быть зачата. Тем самым, как могла, она почитала своего Творца и за то была благословенна. Я полагал, что она не верила в горнюю жизнь, ведь она не доверяла ничему, что исходило из уст священников. И все же я знал, что она ошибалась, ибо она будет принята в лоно Господне.

Та моя речь вышла поистине бессвязной и путаной и произнесена была скорее в утешение Саре, нежели ради того, чтобы написать истинный портрет усопшей. И все же тогда я верил в каждое свое слово и не отступлюсь от них по сей день. Я знаю, что немыслимо было бы счесть достойной, или благородной, или даже добродетельной женщину ее веры и ее воззрений, ее положения и ее поступков. Но она была и достойна, и благородна, и добродетельна, и я более не силюсь примирить мои взгляды с мнением света.

Когда я закончил, повисло неловкое молчание, а потом матушка подвела Сару к телу и отвернула материю, открывая лицо. Шел сильный дождь, и крупные капли взбивали невыразимо печальные крохотные фонтанчики грязи, бросая ею в мертвую женщину, лежавшую на сырой холодной земле. Сара опустилась на колени, и все мы отступили на шаг, пока она шепотом произносила свою молитву, закончила она тем, что наклонилась и поцеловала мать в лоб, а потом осторожно поправила прядь седых волос, выбившуюся из-под лучшего чепца старушки.

Она снова встала. Лоуэр потянул меня за руку, и вместе мы опустили тело в яму насколько возможно мягко и чинно, а потом Сара исполнила последний дочерний долг, бросив горсть земли в разверстую могилу. Все мы последовали ее примеру, и наконец мы с Лоуэром взялись за лопаты и, как могли быстро, засыпали яму. Когда все было кончено, все мы промокли до нитки, промерзли и были заляпаны грязью, а потому просто повернулись и ушли. Здесь поделать было уже нечего, оставалось лишь еще раз позаботиться о живых.

Лоуэр, как всегда, был более деятелен и полезен, нежели я. Он взял на себя смелость позаимствовать карету Бойля – верно рассудив, что экипаж столь почтенной особы, сколь поздно бы он ни катил по дороге, не станет досматривать или даже останавливать стража, – и нанял двух лошадей, чтобы в него запрячь. Он предложил самому отвезти Сару в Ридинг, который находился на достаточно безопасном расстоянии от Оксфорда: сообщение между нашими городами настолько скверное, что в настоящее время между ними почти нет сношений. Там он поселит Сару у компаньонов своего брата, в семье сектантов, за которых может ручаться: дескать, они сохранят ее тайну или то малое, что будет им рассказано. Когда его брат вернется и будет возвращаться через Ридинг домой в Дорсет, его известят о произошедшем, и он, без сомнения, возьмет девушку под свою опеку и посадит на первый же корабль, который увезет сектантов прочь из Англии. На том уговорились мы все.

Я не в силах писать о моем последнем расставании с ней, последнем моем взгляде на ее лицо и не стану такого делать.

Сара уехала десять дней спустя в обществе брата Лоуэра и под его опекой добралась до Плимута, где взошла на корабль.

После о ней никто ничего не слышал. В Америку она так и не прибыла, и все сочли, будто она упала за борт. Но плавание выдалось спокойное, да и корабль был так переполнен, что трудно вообразить себе, чтобы кто-то попал в беду и никто бы этого не заметил. И все же однажды она просто исчезла. При ясном солнечном свете, без плеска и шума, без звука. Словно живой была взята на Небеса.

 

Глава двенадцатая

Так заканчивается история Сары Бланди, насколько она мне известна. Больше мне нечего добавить, те, кто предпочтет мне не поверить, вольны поступать как знают.

Мне остается лишь изложить заключительную часть повести о тех днях и показать, какая надобность привела итальянца в Англию. Сознаюсь, что не считаю это важным, ибо в сравнении с тем, чему я был свидетелем, заблуждения мужей, пререкающихся в неведении истины, способны вызвать лишь полнейшее пренебрежение. И все же, так как эти сведения – часть тех событий и их причина, мне стоит записать и их, дабы я мог завершить свои труды и отдохнуть.

Я уехал в Лондон на следующий день после того, как Сара покинула Оксфорд, и по-прежнему пребывал в глубочайшем смятении и тяжких думах, поездка была идеей Лоуэра, которую он настоятельно прописал как лекарство от меланхолии и мрачных мыслей. Перемена обстановки, иное общество и немного увеселений, утверждал он, помогут мне стряхнуть охватившую меня печаль. Я последовал его совету, так как моя апатия была столь сильна, что поддаться ему было легче, нежели противиться. Лоуэр собрал за меня сумку и проводил до Карфакса, где посадил в почтовую карету.

– Развейтесь, – напутствовал меня он. – Надо признать, все обошлось лучше, чем того можно было ожидать. Пора оставить прошлое позади.

Разумеется, далось мне это нелегко, но я постарался насколько возможно последовать его совету и насильно заставлял себя посещать тех, с кем я много лет состоял в переписке, пытаясь увлечь себя их беседами. В этом я не преуспел, ведь мои мысли то и дело возвращались к вещам более значительным, и, боюсь, пробудил негодование моих коллег сдержанностью, которую они, надо думать, приняли за пренебрежение и надменность. Предметы, какие обыкновенно вызывали у меня живейший интерес, не трогали меня вовсе. Мне поведали о найденных в каменоломнях Херфордшира огромных окаменелых костях, каковая находка подтверждает истинность той главы Библии, где говорится, что некогда по земле ходили великаны, меня же это оставило безучастным. Джон Обри, мой добрый друг в те времена, почтил меня своим гостеприимством, но я не смог выказать должного воодушевления, услышав об остроумных изысканиях в области природы и назначения Стоунхенджа, Эйлсбери и прочих подобных мест. Я получил приглашение присутствовать на заседании Королевского Общества, но с легкостью отклонил эту великую честь и никогда не чувствовал себя уязвленным, что меня больше не приглашали.

Однажды вечером – это было на второй день моего пребывания в Лондоне – я, гуляя, очутился в Чипсайде, возле постоялого двора под названием «Колокола», и, вспомнив, что видел это название на записке в сундуке Кола, почувствовал необходимость отыскать человека, знавшего Сару и своими глазами видевшего немногое из того, чему свидетелем был я. Меня охватила огромная жажда узнать ответы на многие вопросы, до конца постичь цепь человеческих деяний, которая привела ее к гибели и возрождению.

Найти его оказалось очень просто, даже невзирая на то, что хозяин постоялого двора – только позднее я узнал, что он был папистом, – не знал его имени. Достаточно было лишь осведомиться об итальянском джентльмене, и меня немедленно провели в лучшую комнату, которую он занимал один и в которой проживал со времени своего приезда.

Мой приход его удивил, но его удивление возросло еще больше, когда я обратился к нему:

– Добрый вечер, святой отец.

Он не мог этого отрицать, не мог ни протестовать, ни настаивать на своей личине, ибо для священника такое невозможно. Вместо этого он воззрился на меня с ужасом, полагая, будто я послан заманить его в ловушку и вооруженная стража вскоре протопает вверх по лестнице, чтобы увести его в казематы. Но с лестницы не доносилось ни звука: ни топота сапог, ни настойчивых приказов, ничто не нарушало безмолвия комнаты, в которой он, как громом пораженный, застыл у окна.

– Почему вы называете меня «святой отец»?

– Потому что так оно и есть.

Я не стал добавлять: а кто еще пустится в путешествие, запрятав среди пожиток елей, святую воду и священную реликвию? Кто, кроме священника, связанного обетом безбрачия, отшатнется с ужасом, поняв, сколь сильно обуревают его плотские желания? Кто еще втайне и по доброте душевной соборует женщину, которую считает умирающей, дабы заступиться за душу несчастной вопреки ее собственному желанию?

Кола осторожно присел на кровать и внимательно поглядел на меня в тяжелом раздумье, словно еще ожидал внезапного нападения.

– Зачем вы пришли сюда?

– Не для того, чтобы причинить вам вред.

– Тогда зачем?

– Я хочу поговорить.

Мне было жать, что я подверг его такой опасности, и я приложил все усилия, дабы убедить его, что вовсе не желаю ему зла. Полагаю, скорее мое лицо, нежели мои слова, убедило его в моей искренности. И то, и другие способны лгать, но не в моем случае, ведь, как я уже говорил, даже деревенский дурачок видит меня насквозь. Солги я тогда, Кола понял бы это, и тем не менее в моем лице он не увидел лжи. Поэтому после долгого и напряженного ожидания он со вздохом покорился неизбежности и предложил мне сесть.

– Ваше имя действительно Марко да Кола? Мне кажется, я должен знать, к кому обращаюсь. Такой человек вообще существует? – спросил я, на что он мягко улыбнулся:

– Существовал. Он был моим братом. Мое имя Андреа.

– Существовал?

– Он мертв. Он умер у меня на руках по возвращении с Крита. И я до сих пор скорблю об этой утрате.

– Зачем вы здесь?

– Как и вы, могу сказать, что я никому не желаю зла. Но мало кто готов в это поверить, отсюда – все мои ухищрения. Ваше правительство не одобряет иностранных священников. И тем более иезуитов. – Он произнес это умышленно и не спуская глаз с моего лица, чтобы видеть, как поведу я себя, услышав такое признание.

Я кивнул.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Мистер Вуд, – продолжал он, – вы единственный догадались, кто я, и из всех людей вашей веры, кого я встречал, вы единственный не отшатываетесь от меня, точно я сам дьявол. Почему? Быть может, в своем сердце вы чувствуете влечение к истинной церкви?

– И пусть никто не скажет, что его путь единственный и верный, потому что говорит он в неведении своем, – произнес я, и эти слова сорвались с моего языка еще прежде, чем я вспомнил, где их слышал.

На это Кола глянул на меня с тревогой.

– Великодушное утверждение, хоть и исполненное заблуждения, – ответил он, и я понадеялся, что он не станет расспрашивать меня далее, ведь я не мог ни отстоять, ни объяснить его. Или хлеб обращается в плоть, а вино – в кровь, или нет. Если такое невозможно в Риме, то невозможно и в Кэдбери. Или Христос положил Петру и его преемникам быть основанием веры, даровав им власть во всех делах духовных, или нет; Господь наш не сказал Петру, что он будет иметь власть над всем миром за исключением тех областей Европы, где думают иначе.

Но Кола ничего не прибавил, радуясь и почитая себя счастливым, что разоблачил его, быть может, единственный во всей стране человек, не видящий нужды предавать его властям. У меня не лежала душа к теологическим дискуссиям, даже будь у меня возможность одержать над ним верх. Подобные диспуты всегда приносили мне огромное наслаждение, но я был отягощен знанием, какое носил в себе, и не желал пускаться в рассуждения, какие ныне считал пустыми.

Он же тем временем с бесконечной добротой осведомился о похоронах Анны Бланди, и я рассказал ему столько, сколько счел уместным. Он был как будто удовлетворен, что его деньги пошли на благое дело, и выразил сожаление, что Лоуэр повел себя столь дурно.

– Вы как будто оправились от своего горя по смерти девушки, – продолжил он, бросив на меня проницательный взгляд. – Я этому рад. Знаю, это нелегко. Тяжко потерять человека, имевшего в жизни значение столь большое, какое имела она в вашей, а мой брат – в моей.

Мы беседовали о дорогих нам людях, и отец Андреа говорил с такой разумностью и добротой, что, даже не зная всего о случившемся, утишил боль моей потери и помог мне примириться с одиночеством, которому, как я уже знал, суждено было стать моим уделом. Он был хороший человек и хороший священник, хотя и папист, и мне посчастливилось, что я повстречал его, ведь подобные люди – редкость. Трудно быть врачом тела, и хотя пытаются многие, лишь у единиц хватает умений или сострадания, чтобы добиться успеха. Сколь же труднее быть врачевателем душ! И все же отец Андреа был из таких. Когда он закончил и у меня не осталось больше вопросов, а у него – утешений, я сказал, что высоко ценю его сочувствие и беседу, и решил в вознаграждение дать ему кое-что взамен.

– Мне известно, зачем вы приезжали в Оксфорд, – произнес я и он резко обернулся, чтобы взглянуть мне прямо в лицо. – Вы состояли в переписке с сэром Джеймсом Престкоттом, после смерти которого ваши письма были утеряны. Они принесут немалый вред делу вашей веры в этой стране, и вы желали вернуть их, дабы их не предали огласке. Вот почему вы обыскали лачугу Бланди.

– Вам это известно? – Он прищурился. – Значит, вам известно, где они.

– Вам незачем за них страшиться. Даю вам слово, что никто и никогда их не увидит, и что они будут уничтожены.

Я видел его колебания, но он знал, что у него нет выбора, и что ему крайне посчастливилось.

Спустя некоторое время он кивнул.

– О большем я и не прошу.

Он спустился со мной вниз, с каждой ступенькой лестницы принимая знакомую мне личину, и если на верхней площадке он благословил меня, как священник, то на улице раскланялся, как джентльмен, а потом мы расстались, и каждый пошел своим путем.

– Полагаю, вы никогда не приедете в Рим, мистер Вуд, – с улыбкой сказал он. – Вы не созданы для путешествий. Жаль, потому что Вечный город показался бы вам самым необычным местом на земле и потому что там есть немало прекрасных историков и собирателей древностей, которые получат удовольствия от вашего общества столько же, сколько получили бы вы от бесед с ними. Но если тяга к перемене мест когда-нибудь овладеет вами, обязательно напишите мне, и я позабочусь о том, чтобы вам оказали самый радушный прием.

Я поблагодарил его, мы раскланялись в последний раз, и больше я никогда его не видел.

Но я о нем еще слышал. Не успел я пройти и нескольких ярдов, как снова повстречал моего друга Джона Обри, человека, чьи таланты на поприще слухов были столь велики, сколь незаслуженна моя слава, когда дело касается подобного вздора.

– Скажите, кто этот человек? – с любопытством спросил Обри, глядя мне через плечо на удаляющегося Кола. – Вы нас представите?

– Он врач, – ответил я. – Или, во всяком случае, джентльмен, интересующийся врачеванием. А почему вы спрашиваете? Вы говорите так, словно встречали его раньше.

– Верно, – согласился Обри, все еще заглядывая мне за плечо, хотя Кола уже скрылся из виду, свернув за угол. – Я видел его в Уайтхолле вчера вечером.

– Полагаю, любой может прогуливаться, не привлекая к себе особого интереса.

– Разгуливать по самому дворцу? Не так-то это и просто. И не каждого сэр Генри Беннет провожает в королевскую опочивальню.

– Что?

– Вы как будто чрезмерно этим удивлены? Могу я спросить почему?

– Особых причин у меня нет, – поспешил ответить я. – Я и не знал, что у него столь высокопоставленные знакомства в нашей стране. Боюсь, дома, в Оксфорде, мы смотрели на него свысока, как на обедневшего иностранца. А он так и не потрудился просветить нас. Наверное, мы показали себя удручающими, скучными людьми. Но скажите мне, когда именно вы его видели? И где это было?

– Дело было вечером, уже после сумерек, вероятно, около восьми часов. Я имел честь быть приглашенным на ужин – приватный и без всяких церемоний – с лордом Сэндвичем и его леди и кузеном, которому он покровительствует. Развязный, скажу я вам, молодой человек, который служит в морском ведомстве, вечно разглагольствует о предметах, в которых не смыслит и самой малости, но возмещает это большим воодушевлением и потому довольно приятен в своей простоте. Зовут его, насколько мне помнится…

– Я не хочу знать его имя, мистер Обри. Не хочу знать, что вы ели или как был накрыт стол лорда Сэндвича. Мне хотелось бы узнать о моем знакомом. О своей Фортуне расскажете мне после, если пожелаете.

– Ну так вот, я вышел из комнат лорда Сэндвича и пошел в мое скромное жилище, но, уже подходя к своей двери, вдруг вспомнил, что забыл ларец с рукописями – лорд-канцлер сказал, я могу просмотреть их для моих трудов. И так как я не совсем устал и выпил не более кварты вина, то решил почитать их перед сном. И потому я вернулся, но вместо того, чтобы идти в контору через весь Уайтхолл, я прошел через Двор Святого Стефана. Там есть узкий проход, который расходится в конце: одно ответвление ведет направо к конторам, где хранятся бумаги, а другое налево – к заднему входу в королевские покои. Я сегодня же покажу вам, если пожелаете.

Я кивнул, нетерпеливо ожидая продолжения.

– Я забрал требуемые бумаги и спрятал их под плащом, а потом вернулся назад. И тогда увидел, как по проходу навстречу мне идут сэр Генри Беннет – вам известно, что он теперь лорд Арлингтон? – и вот этот джентльмен, которого я никогда прежде не видел.

– Вы уверены, что это то самое лицо?

– Совершенно. И одет он был точно так же. Когда я поклонился им, уступая дорогу, мое внимание привлекла роскошная книга у него в руках. Венецианской работы, поистине старинная, в переплете телячьей кожи с золотым тиснением.

– Откуда вы знаете, что он направлялся к королю?

– Почти все остальные в отъезде Герцог Йоркский держит отдельный двор, к тому же он сейчас в Сент-Джеймсе у королевы-матери. Королева и ее фрейлины – в Виндзоре. Его величество пока здесь, но и он уедет через несколько дней. Так что если Беннет не вел этого человека поздно вечером на встречу с лакеем…

Вот и вся дразнящая малость, какую я узнал наверняка о последних днях, какие провел венецианец в Лондоне до своего отплытия на Континент. Не могу сказать точно, но, наверное, несколько дней спустя его заметил и велел арестовать во дворце доктор Уоллис. Все это время сэр Генри Беннет руководил его поисками и утаивал тот факт, что сам же в строжайшей тайне приводил его на встречу с королем.

По всей очевидности, тут замешаны были темные государственные дела, и я знаю, что невинному никогда не воздают по заслугам, если он вмешивается в них без должной на то причины. Чем меньше мне известно, тем в большей я безопасности, и хотя в этом случае мне трудно было обуздать любопытство, я тем же вечером покинул Лондон в университетской карете, и был рад такому решению.

Я говорю «узнал наверняка», так как с непреложной уверенностью знаю истину об этой встрече, насколько ее вообще возможно знать, не присутствуя на этой так и оставшейся тайной беседе. Из рукописей Кола, Престкотта и Уоллиса я почерпнул немалое удовольствие, ведь причины, побудившие Кола взяться за перо, ясны мне как на ладони. Цель его трудов – зародить семя сомнения, а его диспут с Лоуэром – пусть он и был для него важным – включен туда лишь для того, чтобы отвлечь внимание от истории, которую автор предпочел бы сохранить в тайне.

Рукопись писалась, дабы создать видимость непрерывного существования Марко да Кола, который вот уже много лет как мертв, и доказать, что это его, солдата и мирянина, видели в тот вечер в Уайтхолле. Ведь если в Англии был Марко да Кола, иезуита Андреа да Кола там быть не могло. А значит, то, что на мой взгляд, имело место в тот день в Уайтхолле, не могло бы случиться: такое возможно было бы только в том случае, если на встречу с королем приходил священник, а точнее, католический священник. Сейчас в стране, как никогда, сильна ненависть к папистам, и малейшего намека на папизм достаточно, чтобы подвергнуть опасности жизнь любого человека, вот поэтому личность собеседника короля крайне важна.

Доктор Уоллис был очень близок к тому, чтобы узреть истину, на деле он держал ее в руках, но отбросил как несущественную. Здесь я отсылаю к тому месту в его рукописи, где он цитирует слова скупщика картин в Венеции, сказавшего, что Марко да Кола «в то время не имел славы человека ученого или усердного к наукам», и тем не менее итальянец, которого знал я, был сведущ в медицине, обладал познаниями в трудах лучших умов и способностью интересно рассуждать о философах древних и новых времен. Прибавьте к этому рассказ торговца, которого допрашивал Уоллис во флитской тюрьме и который описывал Марко да Кола как «сухопарого и изможденного и мрачного умонастроения» – прямая противоположность коренастому и веселому джентльмену, прибывшему в Оксфорд. Прибавьте к этому отказ Кола обсуждать военную службу на Крите в доме сэра Уильяма Комптона. А потом скажите мне, какой солдат не стал бы до бесконечности разглагольствовать о своих подвигах? Вспомните о предметах, какие нашел я в его сундуке, и вдумайтесь в их смысл. Вспомните еще и его ужас, когда он воочию столкнулся со своим вожделением к Саре Бланди. Скольких вы знали солдат, которые были бы столь же совестливы? Действительно, этот человек был одной из тех загадок, которые столь трудны для понимания, но столь просты, когда правда наконец выходит на свет.

К тому времени мне уже было известно, что попавшая ко мне книга – это том Ливия, который разыскивали Уоллис и Кола, и который являлся ключом к неким зашифрованным письмам, переданным мне Джеком Престкоттом. Однако разобрать эту тайнопись было непросто; рассказывая об одержанной победе, я ни в коей мере не желаю умалить или как-либо очернить достижения доктора Уоллиса.

Поначалу я медлил и оттягивал не из уверенности в том, что любое добытое подобным путем знание не принесет мне добра; события тех дней столь тяжким грузом лежали у меня на душе, что я еще многие месяцы провел погруженным в меланхолию и вялость. По обыкновению я искал убежища среди книг и заметок, читая и снабжая примечаниями с жаром, какой едва в силах был сдерживать. Деяния давно умерших стали мне величайшим утешением, и я почти превратился в отшельника, лишь с преходящим интересом замечая, что моя слава как человека сухого и со странностями разрослась и стала непоколебимой. Полагаю, меня считали невоспитанным чудаком со скверным характером и раздражительным и кислым нравом, а я об этом даже не подозревал. Теперь это действительно так: я мертв для мира и с большим упоением беседую с умершими, нежели с живыми. Не находя себе места в моем собственном времени, я ищу убежища в прошлом, ибо только там я могу выказать чувства, какие не способен выказать своим современникам, которым неведомо то, что знаю я, и которые не видели того, чему я был свидетелем.

Мало что отвлекало меня от книг, и я был столь безразличен к обществу людей, что не заметил, как тает круг моих знакомых. Лоуэр постепенно перевел свои дела в Лондон и добился такого успеха (под покровительством Кларендона и благодаря смерти многих серьезных соперников), что получил место при дворе и взял в обычай держать не только прекрасный дом, но и карету с семейным гербом на дверце – за что его немало порицали те, кто считал это дерзким хвастовством. Однако это не принесло ему вреда, ведь богатые и высокородные любят, чтобы их лечили люди должного, на их взгляд, происхождения. Еще он выплатил приданое сестрам и восстановил положение своей семьи в Дорсете и тем снискал множество похвал. И хотя он опубликовал свой прекрасный труд о мозге, он больше никогда не проводил серьезных изысканий. Все, что он считал поистине благородным, сам поиск знания посредством опыта, он оставил в погоне за мирскими благами. Сдается, я – единственный, кто постигает горечь его успеха. Все, что свет почитает успехом, на взгляд Лоуэра было пустой растратой сил и несостоятельностью.

Мистер Бойль также уехал в Лондон и с тех пор в Оксфорд, приезжал, кажется, только дважды. Большей потери для города невозможно даже вообразить, потому что, хотя он никогда не принадлежал к университету, его присутствие все же озаряло его и принесло ему известность. Эту славу он увез с собой в Лондон и неустанно преумножал ее нескончаемым потоком замысловатых приспособлений и тем упрочил вечную память своему имени. И Локк тоже уехал, как только нашел себе теплое местечко, и он тоже оставил опыты ради мира и при этом вступил на столь опасную политическую стезю, что его положение стало вовеки шатким. Может быть, настанет день, и он достигнет славы, опубликовав свои труды, но с равной вероятностью его может унести за собой водоворот событий, и он закончит жизнь на виселице, если только посмеет вернуться из изгнания на наши берега. Время покажет.

Мистер Кен, что было неизбежно, получил приход, который достался бы доктору Грову, будь тот в живых, и тем самым как будто стал единственным, кто извлек выгоду из описываемых мной трагических событий. Переменившись, он превратился в хорошего человека, умеренного в набожности и известного благотворительностью. Все это явилось до некоторой степени неожиданностью, но иногда люди поднимаются над собой, чтобы соответствовать достоинству своего звания, а не низвергают его до собственного уровня. Такое – редкость, но все же случается достаточно часто, чтобы служить опорой и утешением. На благо всему человечеству мистер Кен, слишком занятый обязанностями, налагаемыми на него саном, оставил игру на виоле, за что всем нам следует возблагодарить тех, кто облачил его в епископскую мантию и этим благословил все творение Господне.

Турлоу умер несколько лет спустя и свои тайны унес в могилу – если не считать тех, какие, по всей видимости, скрываются в бумагах, которые он спрятал, чувствуя приближение болезни. Он был поистине удивительным человеком, и я весьма сожалею, что не был ему представлен. Я убежден, что он не только знал все тайны, о которых я говорю, но стоял за многими мерами правительства в те дни. Это может показаться странным, если вспомнить его преданность Лорду-Протектору, но он служил великому Кромвелю потому, что тот водворил порядок в нашей многострадальной стране, а Турлоу чтил порядок и цивилизованный мир более, нежели почитал людей, будь то король или простолюдин.

Доктор Уоллис изменился мало, но становился все более раздражителен и вспыльчив по мере того, как слабело его зрение. За исключением меня самого он, думаю, единственный, кто по-прежнему ведет ту же жизнь, какой жил тогда. Труды – по английской грамматике, по обучению речи немых, а также в самых запутанных и трудных для понимания областях алгебры, не постижимых ни для кого на свете за вычетом его самого и еще горстки математиков, – текут из-под его пера, а из его уст изрыгается поток порицаний и брани в адрес тех коллег, кого он всегда считал своими никчемными соперниками. У него много поклонников и нет друзей. Не сомневаюсь, он по-прежнему трудится на службе правительства, ибо годы не лишили его способности разгадывать тайнопись. Теперь, когда Турлоу мертв, а власть Беннета растаяла как дым, как это неминуемо случается с людьми от политики, один только старый король знает истинную тайну того, как обманули Уоллиса, как наговорили ему лжи, как выставили его глупцом.

И еще я.

Ведь я сам – и без посторонней помощи – расшифровал письмо, которое Уоллис перехватил на пути к Кола в Нидерланды, и раскрыл заключенную в нем тайну. Это было непросто. Как я уже говорил, я долгое время избегал даже глядеть на него и взялся за работу лишь много позднее, когда после чумы и пожара в Лондоне Оксфорд вновь наводнили несчастные, испуганные и ищущие пристанища люди. Я и сам был напуган, и только уверившись, что после долгого молчания эта история сгладилась из памяти всех заинтересованных сторон, достал письма из тайника под досками пола и попытался их прочитать.

Это, разумеется, было лишь начало. Работа, на которую доктору Уоллису понадобилось бы несколько часов, заняла у меня несколько недель, так как мне пришлось многократно изучить книги, прежде чем я понял принцип построения этого шифра. Простое объяснение, какое приводит в своей рукописи Уоллис, сберегло бы мне немало трудов и усилий, будь у меня этот манускрипт тогда, но доктор был единственным человеком, к кому я не мог обратиться за помощью. Но со временем я до всего дошел своим умом. Буква, с которой каждые двадцать пять знаков начинался шифр, была не первая подчеркнутая буква, и не следующая за ней, и не первая буква следующего слова, а вторая по счету помеченная. Шифр сам по себе нетруден и объясняется просто: он должен быть настолько доступен, чтобы малограмотный солдат на привале мог бы в мгновение ока написать письмо, будь у него нужная книга. В этом – весь смысл шифра.

И потому, как только меня посетила эта чудесная догадка, вся тайна писем открылась мне за одно утро. Понадобилось еще несколько месяцев, прежде чем я смог поверить прочитанному.

Как и обещал, я все уничтожил. Существует лишь одна копия сделанного мной перевода, и ее тоже я уничтожу вместе с этой моей рукописью, когда буду знать, что моя последняя болезнь уже на пороге. Я просил мистера Тэннера, молодого библиотекаря и ученого из университета, после моей смерти уладить мои дела, и сжечь эти бумаги будет частью его обязанностей. Тэннер – человек чести и свое слово сдержит. Пусть никто не скажет, будто я нарушил данное слово или открыл что-либо, что следовало сохранить в тайне.

В зашифрованном письме, адресованном Андреа да Кола и написанном Генри Беннетом, государственным секретарем и (такова ирония) покровителем доктора Уоллиса, после обычных вводных замечаний говорится следующее:

Дело, обсуждавшееся в нашей недавней переписке, принесло плоды, и Его Величество дал знать о своем желании как можно скорее быть принятым в лоно Римской католической церкви в соответствии с его истинной верой. Я получил распоряжение в строжайшей тайне послать за священником, на которого можно было бы положиться, дабы он исполнил это августейшее желание, и уповаю, что вы сами возьметесь за этот труд, ибо вы уже пользуетесь нашим доверием. Следует помнить, что, буде эта тайна откроется, случится величайшее несчастье. Пока же мы предпримем все меры, чтобы постепенно ограничить и свести на нет преследования католиков, а затем, когда по прошествии лет ненависть к ним ослабеет, можно будет выступить с публичным оглашением. В знак наших добрых намерений король попытается убедить Парламент проявить большую терпимость к католикам, и уверен, этот первый шаг приведет к многим другим, после чего можно будет приступить к объединению двух церквей. Наш посланник, мистер Болтон, выедет в Рим сразу по совершении обряда крещения, дабы обсудить надлежащие планы.

Вы же, дорогой отец, можете с миром и без страха прибыть в нашу страну, хотя по причинам очевидного свойства, вам не будет предложена защита правительства, мы позаботимся о вашей безопасности и сделаем все возможное, чтобы ваша личность осталась неизвестна.

Король Англии, верховный глава Англиканской церкви, есть и был с 1663 года скрытый католик, тайно принявший обряды католической церкви. Его первый министр, мистер Беннет, также был католиком, чьей тайной целью было уничтожить ту самую Англиканскую церковь, которую он клялся хранить и защищать. Кола прибыл в Англию вовсе не ради покушения на титулованных особ, а для того, чтобы принять короля в лоно римской церкви, и, как я полагаю, сделал это, когда побывал в тот вечер в Уайтхолле со своими елеем и распятием и со своей святой реликвией.

И все это время демоны наваждений терзали Уоллиса, и Генри Беннет слушал и поощрял его, дабы все произошедшее не только не вышло на свет Божий, но еще более погрузилось во тьму. Я уверен (но не имею доказательств), что это Беннет стоял за гибелью слуги Уоллиса, Мэтью, которого умертвили, дабы сохранить в тайне придворные интриги. Я не могу поверить, что Кола мог сотворить такое: он не был склонен к насилию, в то время как перерезанное горло – явный след негодяя по имени Джон Кут, к услугам которого прибегал время от времени сам Уоллис.

Предай я огласке это письмо или даже доставь его втайне человеку, подобному Уоллису, монархия в этой стране не протянет и недели, поглощенная гражданской войной, столь велико в наши дни отвращение к Риму. Гнев Уоллиса за понесенное им унижение будет так велик, что он разожжет кампанию столь ядовитую, что поднимутся вскоре все протестанты Англии, с воем требуя крови еще одного короля. Пойди я к самому королю, то стал бы вельможей и богачом, прожил бы в достатке до конца своих дней, ведь ценность этой бумаги – или постоянное ее сокрытие – превыше всякого золота.

Такого я не сделаю. Сколь презренны мирские блага для того, кто видел чудеса и удостоился благодати, какие видел и какой удостоился я. Я верю и знаю, что я видел и слышал, и касался Господа во плоти. В тиши, вне взоров людских, прощение Божье снизошло вновь, и мы в своей слепоте даже не сознаем, что нам дарованы Его неистощимые терпение и любовь. Это произошло и будет происходить в каждом из грядущих поколений: нищий, калека, дитя, безумец, преступник или женщина – наш Господь, явившийся во плоти, рожденный в безвестности, отталкиваемый и отвергаемый нами и нами убитый во искупление наших грехов. Мне заповедано молчать, и этот завет я соблюду.

Это – истина, единая и единственная истина, явленная, законченная и совершенная. Что рядом с ней догматы священников, власть королей, тщание схоластов или хитроумие ученых?