ГЛАВА 1

Когда он обернулся, взгляду его представилась жуткая картина: мужчина откинулся на спинку стула, изнемогая в предсмертных муках. С первого взгляда было ясно, что несчастный выпил яд. В глазах застыла боль, но, очевидно, гордость не позволяла ему выдать ее даже стоном. Рука, стиснутая в кулак, повисла, почти касаясь земли, рядом лежал выпавший из руки фиал. Чуть поодаль, левее, сгрудилась толпа: здесь были друзья, почитатели и просто зеваки — одни роняли слезы, другие яростно сжимали кулаки, но все без исключения были потрясены жестоким зрелищем.

Взгляд Джонатана Аргайла снова обратился к лицу несчастного. Он умирал со спокойным достоинством, с сознанием того, что слава его, преумноженная людской молвой, не умрет вместе с ним.

— Нравится? — раздался голос у него за спиной.

— О да. Очень.

Аргайл прищурился, оценивая картину с профессиональной точки зрения. Художник изобразил казнь Сократа в присутствии учеников. Старого хрыча приговорили к смерти за растление молодежи и умертвили, дав ему выпить настой цикуты.

Неплохая вещица и, должно быть, стоит немало. Французская школа, 80-е годы восемнадцатого века. В Париже такая должна стоить дороже, чем в любой другой стране, — французы умеют ценить своих живописцев.

Мысль о деньгах, как всегда, несколько охладила восторг молодого англичанина. Он еще раз взглянул на картину и постарался убедить себя, что не так уж она хороша. Автор явно не принадлежит к числу известных художников, а полотно следует отреставрировать. По большому счету оно того не стоит. Аргайл вспомнил, что в настоящий момент у него все равно нет свободных денег для покупки картины, и окончательно успокоился. «Нет, эта вещь не для меня», — с облегчением подумал он.

Однако этикет требовал поддержать беседу.

— Сколько вы за нее просите? — спросил он у продавца.

— Картина продана, — ответил владелец галереи. — Во всяком случае, я так надеюсь. Я должен отправить ее клиенту в Рим, а он переведет мне деньги.

— Рука художника мне незнакома, — сказал Аргайл, испытав легкий укол зависти: надо же, у кого-то все-таки продаются картины! Сам он уже несколько месяцев не мог поймать удачу за хвост. Кое-что продавалось, но практически без барыша.

— На обратной стороне есть подпись: Жан Флоре. Кто он такой — понятия не имею, но, конечно, не выдающийся мастер. К счастью, моего клиента это не беспокоит, и да благословит его за это Всевышний.

Хозяин галереи, который однажды приобрел у Аргайла пару рисунков, с удовлетворением собственника смотрел на картину. Джонатан недолюбливал его за слишком откровенную алчность. Делорме был из тех людей, после встречи с которыми хочется проверить карманы — просто чтобы убедиться, что кредитка и чековая книжка по-прежнему лежат на своих местах. До сих пор галерейщик не давал повода упрекнуть его в нечестности, но англичанин был твердо намерен не предоставлять ему такой возможности и впредь. Он уже получил представление о бизнесе в сфере искусства. Здесь тебя могут хлопать по плечу и дружески улыбаться, а за спиной строить козни.

Галерея Жака Делорме, расположенная на улице Бонапарта, всего в нескольких сотнях ярдов от Сены, снаружи имела довольно затрапезный вид — автомобили, заполонившие улицу, обдавали ее брызгами и сигналили под самыми окнами — это было одно из характерных для Парижа мест, где тротуар для пешеходов существовал лишь номинально. Вдоль этой шумной загазованной улицы расположились небольшие книжные лавки и художественные салоны, содержатели которых торговали недорогими картинами, однако разбирались в живописи куда лучше владельцев роскошных галерей на Фобур Сен-Оноре, сбывающих легковерным иностранцам под видом эксклюзива всякую дрянь. Аргайл предпочитал не фешенебельную Фобур Сен-Оноре, а демократичную улицу Бонапарта: пусть здесь не так шикарно, зато в тысячу раз уютнее.

Погода в Париже не баловала: свинцовое небо осыпалось противным мелким дождем, не прекращавшимся вот уже два дня. Вода с шумом стекала по водосточным трубам и бурлила в канавах вдоль дорог. Джонатану захотелось домой, в Рим, где и сейчас, на исходе сентября, щедрое итальянское солнце согревало людей своим теплом.

— Откровенно говоря, этот покупатель пришелся мне как нельзя кстати, — признался Делорме, пребывая в блаженном неведении относительно нелестного мнения Аргайла о североевропейском климате. — Банк уже начал заваливать меня напоминаниями о долге и даже пригрозил изменить условия договора. Ну, вы знаете, как это бывает. Если я получу за картину деньги, они на какое-то время отвяжутся от меня.

Аргайл кивнул, изображая сочувствие. У него не было собственной галереи, и проблемы Делорме его не волновали; заработать на приличное существование ему было ничуть не легче, учитывая низкий процент прибыльности избранного им ремесла. Ситуация на рынке удручала. Еще меньше радовали разговоры с коллегами, которые только и делали, что жаловались на трудную жизнь.

— И кто же этот богач, купивший картину? — сквозь зубы процедил Аргайл — он всегда был очень плохого мнения о людях с большими деньгами. — Ваш клиент, случайно, не интересуется предметами культа эпохи барокко?

— А что, у вас есть?

— Имеется парочка вещиц.

— Боюсь, я вас разочарую: насколько мне известно, его не интересует барокко. Его вообще ничто не интересует: он жаждал заполучить именно эту картину и больше ни на что не смотрел. Я вот только все думаю: как бы побыстрее доставить ее в Рим? Уж очень одолели кредиторы.

— Ну что ж, желаю вам удачи, — не совсем искренне сказал Аргайл. — А кстати, долго она у вас была?

— Да нет — стал бы я тратить на нее деньги, не будучи уверен, что у меня ее купят! Ну, какое-то время повисела, конечно… Вы же знаете, как это бывает…

Уж как не знать. У Аргайла картины висели не «какое-то время». Принцип успешной торговли картинами мало чем отличается от любого другого бизнеса: небольшой склад — большой оборот. К несчастью, Аргайл не мог работать по такой схеме из-за отсутствия стартового капитала. Если ему попадалась недорогая, но стоящая вещь, он был вынужден покупать ее, даже когда на горизонте не маячило ни одного клиента. В результате у него накопилось множество работ, которые висели месяцами. Если бы не должность европейского представителя музея Морсби, он давно уже оказался бы на мели. А небольшое жалованье позволяло кое-как перебиваться.

— Да, кстати о рисунках, — напомнил Делорме.

— Верно, давайте обсудим, — спохватился Аргайл.

Несколько месяцев назад музей Морсби решил открыть у себя зал гравюр и рисунков и поручил Аргайлу его наполнение. Когда Аргайл отправил им весточку, что на парижском рынке появились рисунки Буше, ему дали указание ехать во Францию и купить их за любую цену. Если попадется еще что-нибудь интересное…

Попалось. Аргайл завернул к Делорме, с которым виделся последний раз около года назад, и тот показал ему набросок Понтормо. Короткий звонок в Калифорнию, и он получил «добро» на приобретение.

Соблюдая традицию, Аргайл начал торг. На этот раз преимущество было на его стороне, поскольку на галерейщика наседал банк, требуя немедленного возвращения долга. Аргайл безжалостно сбивал цену, Делорме изо всех сил сопротивлялся и, только услышав, что музей Морсби платит без проволочек, согласился уступить. Торг закончился к взаимному удовольствию: сошлись на цене более высокой, чем если бы рисунок продавал сам владелец, но все же достаточно приемлемой. Аргайл дал слово, что музей переведет деньги сразу после доставки, Делорме угостил его дежурной чашкой кофе, и они скрепили сделку рукопожатием и взаимными пожеланиями процветания. Осталось только подписать официальный контракт.

Единственная загвоздка заключалась в том, как переправить рисунки в Калифорнию. Аргайл уже успел изучить лабиринты итальянской бюрократической системы и не имел ни малейшего желания знакомиться с французскими. Ему совсем не улыбалось провести оставшиеся два дня в беготне по госучреждениям, собирая необходимые подписи и справки.

Неожиданно в голове у него мелькнула идея — гениальная в своей простоте.

— А знаете что?

— Хм-м?

— Я мог бы доставить эту картину — «Казнь Сократа» — вашему клиенту в Риме. А вы за это возьмете на себя бумажную канитель, связанную с оформлением экспортной лицензии на мои рисунки.

Делорме думал недолго.

— А что, неплохая идея! Совсем неплохая. Когда вы уезжаете?

— Завтра утром. Я уже закончил с делами. Осталось только оформить разрешение на вывоз.

Француз кивнул, размышляя.

— Почему бы и нет? — сказал он наконец. — Действительно, почему бы и нет? Это даже удобнее, чем вы думаете.

— Для картины тоже требуется разрешение?

Делорме покачал головой.

— Возможно, но это чистая формальность. Не беспокойтесь, я возьму этот труд на себя. Ваше дело — забрать картину, а разрешение я достану.

О'кей, значит, сделка не совсем законная. Но ведь он не собирается вывозить «Мону Лизу». Правда, это означает, что картину придется везти ручной кладью: если он попытается сдать ее в багаж, с него потребуют уйму бумаг и печатей.

— И кто же счастливый обладатель? — поинтересовался Аргайл, собираясь записать имя и адрес на сигаретной пачке — он родился чуть раньше того поколения, которое выбирает электронные записные книжки.

— Он назвался Артуром Мюллером, — ответил Делорме.

— О'кей. Адрес?

Делорме покопался в столе — «Такой же неорганизованный, как я», — подумал Аргайл, — выудил откуда-то скомканную бумажку, разгладил ее и продиктовал адрес. Названная им улица находилась в северной части Рима, где обитали самые богатые жители города, — Аргайл туда ни разу не забредал.

Он сознавал, что сильно упал в глазах Делорме, взяв на себя функции курьера, но мнение Делорме его мало волновало. С чувством удовлетворения оттого, что все так толково устроил, он вышел на улицу и отправился на поиски недорогого кафе.

На следующее утро он сидел в огромном ресторане Лионского вокзала и пил кофе, пытаясь убить оставшиеся до отхода поезда двадцать минут. Он прибыл очень рано и провел на вокзале уже целых полчаса. Аргайл панически боялся, как бы поезд не ушел без него, и потому предпочитал держать все под контролем.

Ну и, помимо того, он просто очень любил Лионский вокзал. Переступая его порог, он словно переносился из мрачной североевропейской атмосферы в жаркое солнечное Средиземноморье. Поезда выстроились в ряд, держа курс в те волшебные места, которые он обожал еще задолго до того, как покинул ради них свой маленький, продуваемый всеми ветрами остров. Лион, Оранж, Марсель, Ницца; потом Генуя, затем, минуя возвышенности Тосканы, поезд мчится во Флоренцию и Пизу, потом по равнинам Кампаньи в Рим и уже оттуда на юг — в Неаполь. Тепло, солнце, терракотовые дома, и повсюду царит атмосфера благодушия, беззаботности и мягкой расслабленности, абсолютно несвойственной жителям стран, граничащих с Северным морем.

Вычурная, помпезная архитектура вокзала соответствовала этому южному настроению. Особенно выделялся ресторан, украшенный позолотой и пластмассовой лепниной, цветочными гирляндами и картинами, — все эти милые смешные ухищрения напоминали о том, что конечная станция маршрута — истинный рай. В стенах этого здания даже самый прагматичный путешественник забывал, что находится в Париже и что на улице хлещет холодный осенний дождь.

Бар еще не заполнился пассажирами, поэтому Аргайл удивился, когда к нему неожиданно подсел незнакомец. С вежливым «Вы позволите?..» мужчина лет тридцати восьми опустился на стул напротив него. Француз, подумал Аргайл, отметив стильный зеленый дождевик и дорогой серый пиджак. Галльский тип лица, своеобразная мрачная красота, которую почти не портил небольшой шрам над левой бровью, едва заметный под длинной темной челкой, скрывавшей высокий лоб, — Аргайл заметил, что во Франции так любят носить волосы представители образованного среднего класса. Джонатан вежливо кивнул, и, отдав таким образом дань требованиям этикета в цивилизованном обществе, мужчины спрятались за своими газетами.

— Простите, — по-французски обратился мужчина к Аргайлу, когда тот дочитал до половины разгромную статью о неудачном выступлении английской команды в австралийском чемпионате по крикету, — у вас нет зажигалки?

Аргайл достал из кармана мятый коробок, но оказалось, что спички закончились. Из другого кармана он извлек сигаретную пачку, но, заглянув в нее, тоже смял и с ожесточением сунул обратно. Положение становилось серьезным.

Мужчины обменялись соболезнованиями. Аргайл с ужасом думал, как выдержит тысячу миль без никотина.

— Если вы посторожите мою сумку, — сказал мужчина, — я схожу за сигаретами на платформу. У меня пачка тоже заканчивается.

— Как это любезно с вашей стороны, — с облегчением выдохнул Аргайл.

— Сколько сейчас времени? — спросил мужчина, вставая.

Аргайл взглянул на часы:

— Десять пятнадцать.

— Черт, — выругался незнакомец, снова опускаясь на стул. — С минуты на минуту должна появиться моя жена. Она может испугаться, не застав меня здесь. Боюсь, придется нам обойтись без курева.

Аргайл быстро прикинул и решил, что если незнакомец выразил готовность доверить ему свои вещи, то, вероятно, и он может положиться на него.

— Давайте я схожу, — предложил англичанин.

— Правда? Я был бы вам крайне признателен.

И с ободряющей улыбкой обещал присмотреть за багажом. Существует негласное международное братство заядлых курильщиков. Будучи забитым, угнетаемым меньшинством, они усвоили главное правило выживания: повсюду держаться вместе.

На полпути к выходу Аргайл вдруг вспомнил, что деньги остались в кармане пальто, которое он перебросил через спинку стула. Выругавшись, он снова поднялся по резной чугунной лестнице в бар.

Как ему объяснила позднее Флавия, хотя он не нуждался ни в каких объяснениях, он попался на старый как мир трюк — завязать беседу, войти в доверие, отвлечь внимание. Она высказала предположение, что младенец проявил бы куда больше осмотрительности, оберегая от взрослых свой леденец, чем простодушный и доверчивый Аргайл, поручивший охрану своих вещей первому встречному.

Но должно быть, фортуна в это серое унылое утро решила дать ему передышку. Он вошел в дверь как раз вовремя и успел заметить, как мужчина выходит из зала с противоположной стороны. Под мышкой он держал сверток размером два на три фута, соответствующий размерам «Казни Сократа».

— Эй! — крикнул Аргайл и, взбешенный наглостью мошенника, ринулся вдогонку. Он знал, что картина стоит недорого, но даже таких денег на его банковском счете не было. Нет, не храбрость заставила его перелететь через зал и скатиться с лестницы, перепрыгивая по три ступеньки за раз, а страх увязнуть в долгах. Некоторые дельцы оформляют страховку от подобных случайностей, но даже самый лояльный инспектор вряд ли отнесется с пониманием к клиенту, который додумался оставить застрахованную вещь в вокзальном ресторане под присмотром совершенно незнакомого человека.

Аргайл не был спортсменом. Он обладал неплохой координацией, но никогда не принадлежал к любителям погонять футбольную камеру по грязному холодному полю. Его атлетические упражнения ограничивались благопристойной партией в крокет.

Поэтому мощный бросок через зал к ногам резво удаляющегося мошенника и великолепная подножка не имели прецедентов в его прошлой жизни. Кое-кто из толпы, заполнявшей центральный зал вокзала, не выдержал и разразился громкими аплодисментами — любители регби сумели по достоинству оценить красивый бросок: англичанин преодолел огромное расстояние в стремительном полете на небольшой высоте, обхватил колени противника, опрокинул его на пол, вырвал из рук сверток, перекатился и резво вскочил на ноги, прижимая к груди заветный приз.

Виновник происшествия, похоже, так и не понял, что с ним произошло: яростная атака Аргайла и контакт с бетонным полом вышибли из него способность соображать; к тому же он серьезно повредил колено. Аргайл легко мог бы сдать его полиции, если бы не был так возбужден. Но сейчас его занимала только картина; он был счастлив, что сумел спасти ее, и страшно злился на себя за свою доверчивость.

К тому времени, когда он пришел в себя, вор сумел подняться и, прихрамывая, стал пробираться к выходу. Через минуту он бесследно растворился в многолюдной утренней толпе, заполнявшей привокзальную площадь.

Вернувшись в бар, англичанин уже почти не удивился, обнаружив пропажу чемодана, — кто-то, не менее ловкий, успел воспользовался его недолгим отсутствием. К счастью, там были только грязное белье, книги и кое-какие бытовые мелочи — ничего важного в сравнении с картиной. В кои-то веки судьба отнеслась к нему благосклонно.

 

ГЛАВА 2

— На этот раз тебе повезло: вот и все, что я могу сказать, — заявила Флавия ди Стефано поздним вечером того же дня, когда ее друг закончил рассказ о своих злоключениях.

Аргайл потянулся к столику, снова наполнил бокал и удобно устроился в кресле.

— Знаю, — ответил он. Несмотря на усталость, он был страшно доволен, что опять сидит дома. — Все равно ты должна мной гордиться: я был просто великолепен. Честно говоря, я сам не предполагал, что способен на такое.

— Когда-нибудь все окажется гораздо серьезнее.

— И это тоже я знаю. Но ведь этот день еще не наступил, так зачем беспокоиться раньше времени? В настоящий момент я наслаждаюсь победой.

Флавия сидела на диване, поджав под себя ноги, и с мягким укором смотрела на Джонатана. В зависимости от настроения она могла находить его неприспособленность к жизни то умилительной, то возмутительной стороной. Сегодня вечером, поскольку все обошлось и за пять дней его отсутствия она успела соскучиться, она не стала ему пенять. Это было просто удивительно, как ей не хватало Джонатана все эти дни. Они жили вместе уже девять месяцев, и он впервые отправился в поездку один. За время совместной жизни она привыкла к тому, что он всегда находится где-то рядом. Когда-то, очень давно, ей не хотелось быть одной, потом наступило время, когда она категорически возражала против чьего-либо присутствия в своей жизни, а теперь она снова чувствовала себя несчастной, предоставленная самой себе.

— Могу я взглянуть на предмет, ради которого ты совершил этот подвиг? — спросила она, потягиваясь.

— Почему бы и нет? — Аргайл спрыгнул с кресла и вытащил из угла комнаты картину. — Только, боюсь, сюжет не в твоем вкусе.

Немного повозившись с ножом и ножницами, он распаковал картину и водрузил ее на столик у окна, беспечно смахнув на пол стопку писем, какое-то белье, немытую чашку и кипу старых газет.

— Проклятие, у нас тут настоящая свалка. Ну… — сказал он, отступив на несколько шагов, чтобы полюбоваться «Сократом», — что скажешь?

Флавия молча рассмотрела полотно, потом мысленно вознесла благодарственную молитву за то, что творение задержится в их маленькой квартирке всего на несколько дней.

— Версия, что тебя пытался ограбить вор-профессионал, специализирующийся на краже картин, полностью отпадает, — категорично заявила она. — Кто в здравом уме станет рисковать свободой ради такого «сокровища»?

— Да ладно, не так уж она плоха. Это, конечно, не Рафаэль, но вполне приличная живопись.

Проблема с Аргайлом заключалась в том, что он питал слабость к сюжетным картинам. Флавия пыталась ему втолковать, что большинство людей имеет совершенно определенные предпочтения. Кому-то нравятся пейзажи, кто-то любит импрессионистов, кто-то женскую фигуру на качелях, и чтоб обязательно была видна ножка в башмачке. Кому-то подавай детей, собак — только ориентируясь на конкретный незатейливый вкус, можно заработать деньги, убеждала его Флавия.

Но Джонатан имел на сей счет особое мнение. Его вкусы, мягко говоря, расходились с общепринятыми: он был без ума от классических и библейских тем, обожал аллегорию, мог прийти в восторг от какого-нибудь редкого мифологического сюжета, ухнуть на картину все деньги, а потом удивляться, почему клиенты шарахаются от такой замечательной работы и смотрят на него как на ненормального.

Правда, со временем он научился задвигать на второй план свое мнение и предлагал клиентам то, что могло действительно им понравиться, а не улучшить, как ему хотелось бы, их человеческую природу. Однако подобные отступления противоречили его натуре, и при первой возможности он был готов вернуться к старому принципу.

Флавия вздохнула. На стенах их квартирки висело уже столько стенающих героинь и героев в горделивых позах, что между ними не сумела бы втиснуться даже кошка. Аргайлу нравилось такое положение вещей, но его подругу подавляло чрезмерное количество человеческих добродетелей, окружавших ее и днем, и ночью. Она была рада, когда Аргайл переехал к ней, так рада, что сама не переставала этому удивляться, но часто высказывала недовольство тем, что он превратил ее дом в музейное хранилище.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал он. — Но учти, что, согласившись захватить эту картину в Рим, я избавил себя от многих проблем. И сумел вернуться пораньше. Кстати, — продолжил он, сделав шаг в сторону и наступив на засохший сандвич, искусно спрятанный под креслом, — ты не думала насчет переезда на квартиру, которую я присмотрел?

— Нет.

— Почему? Рано или поздно нам придется перебраться в другое место. Ты хотя бы съезди взгляни на нее. Жить в твоей квартире становится опасным для жизни.

Флавия помрачнела. Да, наверное, здесь тесновато, и ее квартира напоминает свалку, и жить в ней опасно для жизни, но это ее жизнь, и она любит свой дом. То, что казалось Аргайлу крошечной, темной, плохо проветриваемой и ужасно дорогущей свалкой, для нее было домом. Кроме того, аренда была оформлена на ее имя. Другая квартира станет их совместным владением, а в перенаселенном Риме общая квартира связывала людей крепче любых брачных уз. Не то чтобы Флавия возражала против брака с Аргайлом — напротив, иногда, в хорошем расположении духа, она смотрела на эту перспективу даже очень положительно, ко к принятию окончательного решения все еще была не готова. Тем более что и предложения пока не поступало, а для нее это являлось немаловажным обстоятельством.

— Ты сам съезди, а я пока подумаю, — сказала она. — Лучше ответь мне: сколько времени пробудет у нас эта вещь?

— Если под «этой вещью» ты подразумеваешь самую оригинальную трактовку гибели Сократа в неоклассическом французском стиле, то ответ: до завтра. Утром я отвезу ее Мюллеру, и тебе больше не придется смотреть на нее. А теперь давай поговорим о тебе. Что происходило у вас в управлении, пока меня не было?

— Ровным счетом ничего. Все криминальные личности ушли в отпуск. Всю неделю я жила в абсолютно цивилизованной, законопослушной стране.

— Как это ужасно для тебя, — улыбнулся Джонатан.

— Конечно. Боттандо по крайней мере может убить время, устраивая заседания и встречи с работниками других ведомств. Но мы все эти дни просто сидим и пялимся в потолок. Не понимаю, что происходит. Ведь не могли же грабители испугаться, что мы их поймаем?

— Ну вы же арестовали двоих несколько месяцев назад. Я хорошо помню. Вам тогда удалось произвести большое впечатление на общественность.

— Мы поймали их только потому, что они сами оказались растяпами.

— Послушай, ты так жалуешься на свою загруженность, что сейчас должна наслаждаться моментом, а ты опять недовольна. Займись пока чем-нибудь другим. Почему бы тебе, например, не привести в порядок свое рабочее место? В последний раз, когда я заходил к тебе в офис, там был еще больший беспорядок, чем у нас дома. — Аргайл приподнял со стола кипу бумаг и извлек из-под нее телефон.

— Что ты делаешь? — спросила Флавия, презрительно проигнорировав его возмутительное предложение.

— Хочу позвонить Мюллеру и договориться о встрече. Меня просили доставить картину как можно быстрее.

— По-моему, для звонков уже немного поздновато. Посмотри на часы — одиннадцатый час.

— Ты хочешь, чтобы я избавился от картины? — резонно заметил он и набрал номер.

Мюллер очень обрадовался звонку, поблагодарил Аргайла за оперативность и выразил желание немедленно увидеть картину. Он даже просил доставить ее, не дожидаясь утра, но Джонатан отказался, сказав, что слишком устал и не в силах пошевелиться.

На следующее утро, ровно в десять, согласно договоренности, он стоял у дверей Мюллера, гадая, что за человек мог купить такую необычную картину. Квартиры в этом районе стоили больших денег; Делорме упоминал, что его клиент — менеджер по маркетингу крупной международной компании — приехал то ли из Америки, то ли из Канады, «но точно откуда-то из-за океана».

Однако когда дверь открылась, Аргайл сразу засомневался в том, что этот человек является маркетинг-менеджером крупной компании. Глядя на него, трудно было поверить, что он способен разработать глобальную концепцию развития бизнеса и внедрения его в различных регионах мира. Взять хотя бы тот факт, что в десять утра он находился дома. Из газет Аргайл вынес стойкое убеждение, что настоящий коммерсант выкраивает от силы семнадцать минут в день, чтобы почистить зубы, помыться, переодеться, поесть и поспать.

Кроме того, в нем совершенно не чувствовалось той кипучей энергии, которая свойственна всякому успешному коммерсанту, хотя мужчине едва перевалило за сорок. Внешность Мюллера ясно свидетельствовала о плохом питании и нездоровом образе жизни. Он казался наглядной моделью из пособия «Как умереть молодым», а соотношение его роста и веса могло присниться диетологу лишь в кошмарном сне. К сорока годам он успел основательно подсадить себе печень и забить холестерином сосуды. Голова его странным образом не соответствовала телу, словно при сборке кто-то ошибся.

Низенький, толстый, он жил, казалось, исключительно для того, чтобы пополнить медицинскую статистику. Только выражение его глаз несколько сгладило тягостное впечатление: он был, несомненно, рад увидеть за дверью курьера с картиной под мышкой, хотя и не сиял от восторга. Черты лица его, должно быть, просто не умели отразить радость, поскольку большую часть времени выражали угрюмое уныние; это был человек, который давно уже не ждет от жизни ничего хорошего и практически не удивляется, когда случается очередная неприятность. Утешало только то, что при виде Аргайла он все же проявил необходимое радушие.

— Мистер Аргайл? Прошу, входите. Очень рад вас видеть.

Весьма симпатичное жилище, отметил про себя Джонатан, — сразу видно, что обстановкой занимался профессионал, приглашенный компанией. Квартира была обставлена со вкусом, хорошей недорогой мебелью. Пара очень приличных картин и бронзовые статуэтки, как понял Аргайл, являлись личным вкладом Мюллера. Правда, картины не имели отношения к неоклассицизму и, увы, еще менее к работам барокко, которыми была завалена квартира Флавии. Но может быть, его вкус все-таки более разнообразен, чем кажется на первый взгляд, с надеждой подумал Джонатан.

Он сел на диван и улыбнулся, приглашая Мюллера к разговору.

— Не могу передать, как я рад, что вы наконец привезли картину, — начал Мюллер. — Я так долго искал ее.

— Что вы говорите? — поразился Аргайл — картина явно того не стоила.

Мюллер окинул его пристальным, слегка удивленным взглядом, затем рассмеялся;

— Я сказал что-то смешное?

— Вы, должно быть, хотели сказать: «Чего ради он тратил время на поиски абсолютно заурядной картины? Может быть, ему известно нечто такое, чего я не знаю…»

Аргайл признался, что мыслил примерно в этом направлении, хотя в принципе картина ему нравится.

— Лично я люблю такие вещи, но я — исключение, во всяком случае, так говорит одна моя знакомая. Она утверждает, что людей, разделяющих мои вкусы, можно пересчитать по пальцам.

— Возможно, она права. Но я приобрел ее отнюдь не ради эстетического удовольствия.

— Нет?

— Нет. Картина принадлежала моему отцу. Я хотел побольше узнать о своих корнях. Можно сказать, что мною руководила сыновняя любовь.

— О, понимаю. — Аргайл сел на корточки и принялся развязывать тугой узел, державший всю конструкцию. «Если Мюллером движет желание узнать о своих корнях, — подумал он, — расспросы лучше прекратить, не то он выложит мне всю свою родословную». Узел никак не хотел развязываться; похоже, вчера вечером, упаковывая картину, он несколько перестарался.

— Всего картин было четыре, — продолжил Мюллер, завороженно наблюдая за манипуляциями Джонатана. — Все они были написаны в восьмидесятые годы восемнадцатого столетия. «Казнь Сократа» — последняя из них.

— Это большое везение, что вам удалось найти ее, — заметил Аргайл. — Остальные три вы тоже хотите приобрести?

Мюллер покачал головой.

— Я думаю, одной вполне достаточно. Как я уже сказал, меня не интересует ее художественная ценность.

Аргайл наконец справился с последним узлом и освободил картину от бумаги.

— Хотите кофе? — неожиданно предложил Мюллер.

— О да, благодарю вас. — Джонатан встал, хрустнув коленками. — Нет, нет, вы оставайтесь здесь и наслаждайтесь картиной. Я справлюсь сам.

Мюллер принялся рассматривать свое приобретение, а Аргайл проследовал на кухню. Он знал, что клиенту необходимо побыть какое-то время наедине с покупкой, чтобы как следует прочувствовать ее.

Когда он вернулся в комнату, у него создалось впечатление, что Мюллер не сумел подружиться с картиной. Поскольку в данном случае Аргайл выступал всего лишь в роли курьера, его это не особенно задело, но тем не менее он любил, когда люди радовались, даже если лично ему это не сулило никакого барыша. Конечно, он не рассчитывал увидеть, как Мюллер разразится слезами при виде картины, — подобного взрыва чувств она не могла вызвать даже у дилетанта; к тому же полотно не имело того ухоженного вида, который отличает музейные образцы: лак давно потускнел, и краски казались поблекшими, и все же Аргайл ожидал увидеть на лице покупателя хотя бы банальное удовольствие.

— Ну как она вам? — спросил Джонатан.

— Дайте подумать, — уклончиво ответил Мюллер, продолжая вертеть картину в руках. Он попытался продавить холст, проверяя его на прочность; посмотрел, хорошо ли он натянут с другой стороны, затем обследовал раму на предмет древесного жучка. Все это он проделал весьма профессионально, не на шутку озадачив Аргайла. Однако еще большее недоумение вызвало у него откровенное разочарование, проступившее на лице Мюллера.

— Вы не рады?

Мюллер поднял на него глаза:

— Честно говоря, нет. Такие вещи не в моем вкусе. Я ожидал увидеть нечто более…

— Впечатляющее? — предположил Аргайл. — Оригинальное? Возвышенное? Профессиональное?

— Интересное, — ответил Мюллер. — И ничего больше. Когда-то эта вещь находилась в серьезной коллекции, и, естественно, я ожидал увидеть нечто более интересное.

— Жаль, если так, — посочувствовал Аргайл. Ему действительно было искренне жаль его. Он по себе знал, как бывает обидно, когда произведение не оправдывает твоих ожиданий и вместо шедевра, от которого захватывает дух, сталкиваешься с чем-то весьма прозаичным. Лет в шестнадцать он впервые попал в Лувр и, пробившись сквозь толпу, оказался перед чудом из чудес — «Моной Лизой». Каково же было его разочарование при виде маленькой неприметной картины на стене. По правде говоря, тогда он тоже ожидал увидеть нечто более… интересное. Мюллер нашел верное слово.

— Вы можете повесить ее в коридоре, — предложил он. Мюллер покачал головой.

— Я уже начинаю жалеть, что у меня не украли ее, — вырвалось у Аргайла. — Тогда вы могли бы получить за нее страховку.

— О чем вы?

Аргайл поведал историю неудавшегося похищения.

— Если бы я знал, что она вам не понравится, я бы не стал останавливать вора, а пожелал ему удачи.

Все его попытки приподнять настроение погрустневшему Мюллеру так и не возымели успеха. Больше того, узнав, что его проблема могла быть решена таким простым способом, он совсем огорчился.

— Я даже представить не мог, что вид этой картины так расстроит меня, — сказал Мюллер, с трудом взяв себя в руки. — Боюсь, ваши хлопоты были напрасны. Мне очень неловко обращаться к вам с подобным предложением, но все же: вы не могли бы помочь мне избавиться от нее? Может, у вас получится пристроить ее на какой-нибудь аукцион? Боюсь, я не вынесу присутствия этой вещи в своем доме.

Аргайл состроил гримасу, давая понять, что положение на рынке в данный момент очень сложное. Все зависит от того, за сколько Мюллер купил картину и сколько хочет за нее получить. Предложение его обрадовало, хотя в душе он придерживался очень плохого мнения о людях с большими деньгами.

Мюллер сказал, что приобрел полотно за десять тысяч долларов, не считая комиссионных, однако готов продать его дешевле.

— Пусть это будет мне уроком: впредь буду знать, как покупать картины, не глядя. Будем считать это налогом на глупость, — сказал он со слабой улыбкой, и Аргайл снова проникся к нему теплым чувством.

После недолгих переговоров они сошлись на том, что Аргайл отнесет картину в торговый дом, а сам до назначенной даты торгов попытается найти покупателя, согласного взять ее дороже.

Аргайл покинул дом Мюллера все с той же картиной под мышкой, но уже с чеком в кармане в качестве аванса за будущие услуги.

Он обналичил чек в банке и съездил в торговый дом, где сдал картину в оценку и записался на участие в ближайших торгах.

 

ГЛАВА 3

«Никакого толку, — подумала Флавия, оглядывая завалы папок и документов, загромождавших ее кабинет. — С этим нужно что-то делать». Сегодня она пришла на работу, в офис управления по борьбе с кражами произведений искусства, поздно. Целый час она пыталась дозвониться в различные организации и абсолютно безрезультатно.

Ведь сегодня, слава Богу, уже сентябрь, а не август, когда весь Рим срывается в отпуск. И нет домашнего матча местной футбольной команды. Она сама убегала с работы, когда «Рома» или «Лацио» играли ответственный матч. Действительно, какой смысл сидеть в офисе, если все итальянское правительство смотрит футбол? В такие дни даже грабители давали полиции передышку.

Но сегодня все эти объяснения не работали, и тем не менее никого из служащих не было на месте. Она позвонила министру внутренних дел с важным сообщением, но услышала в ответ, что и секретарь, и помощник секретаря, и заместитель помощника секретаря — короче, все, от уборщицы до министра, страшно заняты и никак не могут принять у нее телефонограмму. В конце концов выяснилось, что министерство устраивало банкет для иностранной делегации. Как обычно, за счет налогоплательщиков, подумала Флавия. Ох уж эти встречи на высшем уровне, международные конгрессы и деловые банкеты, где государственные мужи и адвокаты шушукаются по темным углам, договариваясь, как оправдать утечку финансов и обойти какой-нибудь пункт Брюссельского договора — так, чтобы, соответствуя букве закона, по сути, нарушить его. Подобные встречи регулярно проходят по всему континенту и ложатся тяжелым грузом на плечи налогоплательщиков. И в этом заключается смысл Европейского сообщества? Нелепость какая-то. Неудивительно, что страна катится в пропасть.

Флавию снова охватил трудовой порыв, хотя никакой интересной работы в перспективе не предвиделось.

Она подумала про Аргайла. Он уже более или менее оправился от пережитого в Париже потрясения и снова включился в работу. Его вчерашний клиент поручил ему продать картину — чем-то она ему не понравилась — за десять процентов комиссионных. Весь сегодняшний день Аргайл собирался посвятить выяснению происхождения картины в надежде поднять ее стоимость. Горя воодушевлением, он отправился в библиотеку.

Флавия понимала, как он маялся от безделья в последние месяцы, поскольку и сама оказалась сейчас в таком положении. Но Джонатан страдал от того, что в торговле картинами наступил кризис, а она — от того, что все крупные мошенники перебрались в Чехию — единственное место в Европе, где украсть произведение искусства еще легче, чем в Италии. В стране спагетти остались только мелкие воришки, которые совершенно не интересовали Флавию.

Так, чем же заняться? Не уборкой же, как посоветовал негодный Аргайл. На полу ее маленького кабинета лежали десятки папок с делами. В кабинете ее босса, генерала Боттандо, не рассортированных дел было в два раза больше. На другом конце коридора в кабинетах остальных сотрудников, напоминавших размерами кроличьи садки, находилась примерно половина дел, числившихся в архиве. Они служили подставками под кофе, импровизированными половыми ковриками, их подкладывали под ножки письменных столов.

Организованность и аккуратность никогда не были сильными сторонами Флавии, и самой себе она могла признаться, что в этом отношении ничуть не лучше остальных своих коллег. Единственное исключение составлял Боттандо. Но Боттандо — босс и может переложить рутинную работу на плечи подчиненных. Иногда из глубин подсознания Флавии вдруг всплывала природная женская страсть к порядку, и на некоторое время — совсем недолгое — она становилась образцовым бюрократом. Может быть, Джонатан и прав, вдруг подумала Флавия. Наверное, действительно нужно прибраться.

Она подняла папки с пола и стопками составила их на рабочем столе. Под одной из них нашлись несколько бланков, которые Боттандо должен был срочно подписать еще три недели назад. Обрадовавшись, что есть повод отложить уборку, она решила навестить генерала: во-первых, пусть подпишет бумаги, а во-вторых, надо сказать ему, что поиски преступников необходимо прекратить до тех пор, пока вся документация не будет приведена в порядок. С осознанием важности цели своего визита она легко взбежала по лестнице.

— А, Флавия, — приветствовал ее Боттандо, когда она вступила к нему в кабинет. Она всегда входила без стука, и первое время он пенял ей за это, потом привык. Бывают начальники, которые требуют, чтобы сотрудники обращались к ним с должным почтением. Любой другой на месте Боттандо вперил бы в нее ледяной взор, давая понять, что подчиненная, собираясь войти в кабинет генерала, должна вежливо постучать. Но Боттандо был не из таких. Его не интересовали подобные пустяки, а Флавию — тем более.

— Утро доброе, генерал, — прощебетала она. — Подпишите, пожалуйста, вот здесь.

Он молча подписал.

— А вам не интересно, что вы сейчас подписали? Мало ли что я могла подсунуть. Нельзя быть таким доверчивым.

— Я верю только тебе, моя дорогая, — сказал он.

— Что-то случилось? — спросила Флавия, заметив озабоченное выражение его лица. — У вас такой вид.

— Есть работа.

— О, ну так это чудесно.

— Да. Убийство. Видимо, не совсем обычное. Правда, наш интерес там небольшой. Двадцать минут назад позвонили карабинеры и спросили, не можем ли мы кого-нибудь прислать.

— Я поеду, — быстро предложила Флавия. Обычно она отказывалась выезжать на убийство, но нищие не выбирают. Все что угодно, лишь бы поскорее убраться из офиса.

— Да, придется ехать тебе: все куда-то разбежались. Хотя не уверен, что тебе это понравится.

Флавия внимательно посмотрела ему в лицо:

— Почему?

— Расследование поручили Джулио Фабриано, — сказал Боттандо и, словно извиняясь, пожал плечами.

— О нет, — взвыла она, — только не он. Тогда посылайте кого-нибудь другого.

Боттандо сочувственно смотрел на нее. Одно время Флавия и Фабриано были очень близки. На взгляд Флавии, даже слишком близки. Вскоре их дружба переросла в бесконечные стычки и ссоры и закончилась стойкой взаимной неприязнью. Все это произошло несколько лет назад — незадолго до появления на сцене Аргайла. С тех пор они практически не общались, но Фабриано служил в соперничающей с управлением карабинерии и, учитывая его ограниченные интеллектуальные возможности, неплохо преуспел. После разрыва он взял за правило звонить ей всякий раз, когда дело имело хотя бы отдаленную связь с искусством. Ну например: у человека украли машину, а когда-то этот человек купил картину. Этого факта Фабриано было достаточно, чтобы позвонить Флавии и поинтересоваться, нет ли у них компромата на этого подозрительного типа. В дополнение к прочим недостаткам у Фабриано было огромное самомнение, поэтому когда Флавия отдалилась от него, а потом еще связалась с англичанином, он начал проявлять в отношении ее откровенную враждебность, постоянно отпуская в ее адрес язвительные реплики и насмешливо комментируя ее действия в присутствии коллег. Флавия старалась не обращать на бывшего приятеля внимания и могла в любой момент поставить его на место, но все-таки предпочитала держаться от него подальше.

— Мне очень жаль, дорогая, — с чувством сказал Боттандо, — но сегодня в самом деле больше некого послать. Не знаю, куда все подевались…

Оказавшись перед дилеммой «Фабриано или уборка», Флавия заколебалась, но все-таки решила, что Фабриано хуже. Он постоянно пытался продемонстрировать ей, какое сокровище она упустила в его лице. Но Боттандо, похоже, не оставил ей выбора.

— Вы действительно хотите, чтобы я поехала туда?

— Да. Я полагаю, это не займет много времени. И прошу тебя: возвращайся побыстрее — я тут совсем один.

— Не сомневайтесь, не задержусь, — мрачно пообещала она.

Прошло целых сорок минут, прежде чем до нее вдруг дошло, что убитый — тот самый человек, который поручил Аргайлу продать «Сократа». Правда, справедливости ради надо заметить, что тридцать минут из этих сорока она провела в пробке, пытаясь вырваться из центра. Оставшиеся десять минут она занималась осмотром квартиры.

На полках не осталось ни одной книги: все они были сброшены на пол, многие — разорваны и свалены посреди небольшой гостиной. Деловые бумаги и папки находились там же, в столь же плачевном виде; мебель была поломана, занавески сорваны с карниза. Преступник сорвал картины со стен и изрезал на куски.

— Держитесь все, — громко объявил Фабриано, когда Флавия вошла в квартиру, — пришла синьора Холмс. Ну, быстро ответь мне: кто убийца?

Флавия холодно взглянула на него, проигнорировав вопрос.

— Боже, — сказала она, обводя комнату взглядом, — кто-то здесь хорошо поработал.

— Разве ты не знаешь, кто он?! — поразился Фабриано.

— Заткнись, Джулио. Веди себя как профессионал, договорились?

— Меня поставили на место, — сказал он с шутовским смирением. Потом отошел в угол и, прислонившись к стене, скрестил руки на груди. — А как профессионал могу заявить, что не знаю, кто это сделал. Похоже, он потратил несколько часов, как ты считаешь? Просто какой-то вандализм, не находишь?

Флавия упорно не замечала его издевательского тона.

— Странно, — сказала она, осматриваясь по сторонам.

— Что? — вскинулся Фабриано. — Мы просмотрели важную улику?!

— Вся мебель изрублена в куски, причем видно, что крушили, не глядя. Зато картины разрезаны весьма аккуратно. Он вынул их из рам, сами рамы поломал, а холсты порезал… кажется, ножницами.

Фабриано сделал насмешливый жест, означавший одновременно издевку и поздравление самого себя.

— А ты думаешь, мы этого не заметили? Как ты считаешь: почему я тебе позвонил?

Приятно сознавать, что люди не меняются с годами. «Спокойнее, — сказала она себе. — Не отвечай ему в том же тоне».

— Что случилось с жильцом?

— Сходи посмотри. Он в спальне, — ответил Фабриано со слабой болезненной улыбкой.

По его напряженному голосу она поняла, что ничего приятного для себя не увидит. Но такого ей не могло присниться даже в кошмарном сне.

Специалисты разного рода, которые проводят экспертизу в подобных случаях, уже успели навести относительный порядок, хотя еще и не закончили работу, но даже после их трудов зрелище ужасало и вызывало ассоциации с жуткими произведениями Иеронима Босха. Сама по себе спальня была очень домашней и уютной: ситцевое покрывало, шелковые занавески, цветочный рисунок на обоях — весь интерьер способствовал приятному безмятежному отдыху, и оттого на его фоне совершенное здесь злодеяние казалось еще более диким.

Жертву привязали к кровати и, перед тем как убить, долго терзали. Все тело было покрыто ссадинами, порезами и синяками. Левая рука и лицо превратились в кровавое месиво. Трудно было вообразить, какие страдания перенес этот человек перед смертью. Преступник, должно быть, потратил немало времени и сил, чтобы сделать свое страшное дело, и, по мнению Флавии, его нужно было немедленно изолировать от общества.

— Ах, — сказал один из экспертов в углу комнаты, подхватив щипцами какой-то предмет и бросая его в пластиковый пакет.

— Что там? — спросил Фабриано, появляясь в дверях, и с деланно безразличным видом прислонился к косяку. Флавия отметила, что даже ему эта вальяжная поза далась с трудом.

— Ухо, — ответил эксперт, приподняв пакет с окровавленным куском.

Фабриано развернулся и вывалился из комнаты, Флавия наступала ему на пятки. Пробежав вслед за ним на кухню, она налила себе воды.

— Это было так необходимо? — зло спросила она Фабриано. — Тебе что, стало легче оттого, что я увидела весь этот ужас?

Он пожал плечами:

— А чего ты хотела? «Ах, не ходи туда, это зрелище не для слабых женщин»?

Несколько секунд она молчала, пытаясь подавить подступающую тошноту.

— Ну? — сказала она, поднимая на него глаза. Ее смущало, что рядом с Фабриано она кажется слишком хрупкой. — Что же все-таки произошло?

— Похоже, у него был посетитель. Ты заметила? Мед-эксперт считает, что под конец его все-таки застрелили.

— Причина?

— Здравствуйте. Именно поэтому мы и обратились в вашу контору. Ты же видела: он питает особую ненависть к картинам.

— Он как-то связан с организованной преступностью?

— Пока мы не можем сказать. Убитый работал директором по маркетингу в крупной компьютерной компании. Канадец. Перед законом чист.

И только в этот момент у Флавии появилось нехорошее предчувствие.

— Как его зовут?

— Артур Мюллер.

— О-о, — вырвалось у нее.

Проклятие, подумала она. Только этого не хватало. Как только Фабриано узнает, что вчера в этой квартире побывал Аргайл, он тут же упечет его за решетку и, глядишь, продержит там целую неделю — просто чтобы насолить ей.

— Ты где-то слышала это имя? — встрепенулся Фабриано.

— Возможно, — сказала она осторожно. — Если хочешь, я могу поспрашивать. Может быть, Джонатан знает.

— Кто такой Джонатан?

— Он торгует картинами. М-м… мой жених.

Фабриано явно расстроился — уже ради одного этого стоило пойти на маленькую ложь.

— Поздравляю, — сказал он. — Надо бы поговорить со счастливчиком. Может, вызовем его прямо сюда?

— Не стоит. Я потом позвоню тебе. Кстати, ты выяснил: что-нибудь украли?

— На это потребуется время — сама видишь, какой здесь бедлам. Экономка говорит: все на месте. По крайней мере на первый взгляд.

— Итак? Какие выводы?

— Пока никаких. У нас в карабинерии не принято строить предположения на пустом месте. Мы работаем законными методами и делаем выводы, основываясь на уликах и показаниях свидетелей.

Выслушав эту дружескую отповедь, Флавия вернулась в гостиную — позвонить Аргайлу. Безрезультатно. Вспомнив, что сегодня его очередь идти в магазин, она позвонила соседке и попросила ее оставить Аргайлу записку.

— Ну? Что там? — отрывисто бросил Фабриано, когда в комнату вошел другой следователь. Несмотря на совсем еще молодой возраст — ему было никак не больше двадцати пяти, — молодой человек уже усвоил усталый саркастически-презрительный взгляд — результат двухчасовой работы под началом Фабриано.

— Там соседка, Джулио…

— Детектив Фабриано.

— Там соседка, детектив Фабриано, — закатив глаза, снова начал следователь, — она — просто находка для шпиона.

— Она была дома в момент убийства?

— А зачем я тогда пришел к вам, как вы думаете? Естественно, была. Вот почему…

— Ладно, ладно, — резко оборвал Фабриано, — молодец, ты хорошо поработал.

Радость молодого полицейского от сделанного им открытия мгновенно померкла.

— Тащи ее сюда, — велел Фабриано.

В Италии живут сотни тысяч таких женщин, как синьора Андреотти, — милые старушки, большая часть жизни которых прошла в небольших городах или в деревне. Эти труженицы ежедневно совершают подвиги, которые по силам разве что Геркулесу: они готовят обед на тысячу ртов, дюжинами воспитывают детей, заботятся о мужьях и отцах и зачастую еще и работают. Затем их дети вырастают, мужья умирают, и тогда они переезжают жить к кому-нибудь из детей, чтобы стать хранительницами очага у них в доме. В целом это честная сделка, и для них это гораздо лучше, чем попасть в дом для престарелых.

Но часто бывает и так: дети разлетелись далеко от родного дома и поселились в больших городах, они зарабатывают такие деньги, какие и не снились их родителям, и живут в свое удовольствие. «Сладкая жизнь», как говорили в восьмидесятые.

Семья Андреотти была как раз из таких: один ребенок и двое работающих родителей. Престарелая синьора Андреотти с восьми утра до восьми вечера находилась в доме одна. Она развлекала себя болтовней с соседями, возвращающимися домой, и замечала абсолютно все: от младенца, играющего во дворе, до автомобиля доставки продуктов. Она слышала каждый удар мяча в коридоре, досконально знала жизнь всех обитателей дома. При этом она отнюдь не страдала излишним любопытством, нет — просто ей больше нечем было заняться.

Синьора Андреотти рассказала Фабриано, что вчера видела, как к соседу приходил молодой человек, который нес под мышкой предмет, завернутый в крафт-бумагу. Он ушел с той же ношей минут через сорок. Она предположила, что он — коммивояжер.

— В какое время он приходил? — спросил Фабриано.

— Около десяти утра. Синьор Мюллер ушел около одиннадцати и вернулся только в шесть вечера. Днем приходил еще какой-то мужчина и звонил в дверь. Я знала, что синьор Мюллер на работе, поэтому высунулась в щелку и сказала мужчине, чтобы он не звонил понапрасну. Мужчина очень рассердился.

— Это во сколько было?

— Около половины третьего. Потом он ушел. Возможно, он приходил еще, но я не слышала. Если я смотрела в это время игру по телевизору, то могла и не слышать. А потом мне было и подавно не до того.

Она объяснила, что вечером — когда, по мнению Фабриано, произошло убийство, — она готовила ужин на всю семью, а в десять легла спать.

— Вы можете описать этих двух людей?

Женщина глубокомысленно кивнула.

— Конечно, — сказала она и дала изумительно точное описание Аргайла.

— Это тот, что приходил утром?

— Да.

— А днем?

— Рост — приблизительно метр восемьдесят. Возраст — тридцать пять. Темно-каштановые волосы, короткая стрижка. На среднем пальце левой руки золотое кольцо-печатка. Круглые очки в металлической оправе. Рубашка в бело-голубую полоску, с запонками. Черные ботинки без шнуровки…

— Какой размер? — спросил потрясенный Фабриано. Эта женщина была свидетелем, о котором можно только мечтать.

— Не знаю. Но если хотите, могу предположить…

— Пока не нужно. Что-нибудь еще?

— Дайте подумать. Серые хлопковые брюки с отворотами, серая шерстяная куртка с красной полосой. И небольшой шрам над левой бровью.

 

ГЛАВА 4

— В таком случае скажи ему, чтобы шел в карабинерию и сделал заявление, — сказал Боттандо. — И как можно быстрее, — добавил он, барабаня пальцами по столу.

Как это все некстати. Сотрудникам их управления приходилось проявлять особую осторожность: сегодняшний свидетель завтра мог оказаться на скамье подсудимых. Им следовало держаться подальше от людей, которые могли хотя бы гипотетически оказаться под подозрением, потому что в Италии — стране победившей преступности — очень легко получить обвинение в коррупции. Связь Флавии с Аргайлом, отягощенная фактом убийства и гневом Фабриано, могла стать серьезным обвинением. И Флавия знала об этом не хуже Боттандо. Понятно, что ей хотелось скрыть подробности своей личной жизни от пристрастного взгляда Фабриано, но все же… она должна была предвидеть последствия.

— Конечно, я поступила неправильно. Но вы же знаете Фабриано… он назло мне засадит Джонатана за решетку и выпустит уже с синяками. К тому же я пыталась найти Джонатана, но его не было дома. Я сама напишу заявление и отдам его Фабриано. Завтра.

Боттандо недовольно кашлянул. Не идеальный вариант, но хотя бы так.

— Ну а вообще, как ты считаешь: в этом деле есть работа для нас? Что-нибудь, связанное с профилем нашего управления?

— Пока очевидной связи нет. Но только пока. Фабриано взял на себя всю черную работу: опрос коллег Мюллера, выяснение его передвижений и тому подобное. У Мюллера есть сестра в Монреале — Фабриано надеется, что она прилетит. Если в деле окажется что-нибудь, имеющее к нам отношение, будьте покойны: он не замедлит нам сообщить.

— Все такой же несносный?

— Еще хуже. Из-за этого убийства он совсем осатанел.

— Ну ладно. Пока ты не нашла Аргайла, может быть, разберешься с компьютером?

— О нет, — упавшим голосом сказала Флавия. — Только не компьютер.

Другого ответа он и не ждал. Эта машина, по мнению ее создателей, была последним достижением в детективной работе. Предполагалось, что она станет неким подобием дельфийского оракула. В нее заносились данные всех находящихся в розыске произведений искусства. Данные постоянно обновлялись. Полицейский любой страны мог зайти в эту систему и найти интересующую его информацию, которая должна была помочь ему арестовать преступника и вернуть пропавшие вещи законным владельцам. Комиссия, утвердившая систему, наивно полагала, что торговля крадеными картинами моментально прекратится, как только стражи порядка обзаведутся столь мощным сверхсложным оружием.

Но…

Загвоздка заключалась в том, что подсказки дельфийского оракула оказались слишком сложными для понимания простых полицейских. Если вы запрашивали «Озеро» Моне, система подбрасывала вам фотографию серебряного кубка эпохи Ренессанса, или какие-то непонятные ссылки, или, еще того хуже, выдавала страшное сообщение на восьми языках: «Услуга временно недоступна. Попытайтесь связаться снова».

Мастер, которого пригласили взглянуть на это безобразие, сказал, что система — типичный образчик европейского сотрудничества. «Великолепный символ Евросоюза, — философски заметил он, когда машина вновь попыталась выдать футуристическую скульптуру за похищенный много лет назад шедевр Мазаччо. — А что вы хотите, — продолжил мастер, — технические условия писали немцы, „железо“ поставляли итальянцы, программное обеспечение — англичане, связь обеспечивают французы. Разве в такой комплектации что-то может работать?» В конце концов мастер ушел, дав на прощание совет воспользоваться услугами традиционной почты. «Так оно вернее будет», — зловеще добавил он.

— Пожалуйста, Флавия, нас обязали пользоваться ею.

— Но это бессмысленно.

— Ну и пусть. Не важно. Это международный проект, который стоил безумных денег. На нас косо посмотрят, если мы хотя бы иногда не будем ею пользоваться. Господи, женщина, когда я в последний раз зашел в комнату, на мониторе стоял цветочный горшок. Ты представляешь, что будет, если сюда заглянет кто-нибудь из бюджетной комиссии?

— Не представляю.

Боттандо вздохнул. Генеральские погоны не сильно способствовали укреплению его авторитета. То ли дело, к примеру, Наполеон. Разве кто-нибудь посмел бы игнорировать его приказы и недовольно фыркать? А когда Цезарь командовал перебросить силы на другой фланг, мог его лейтенант, нехотя оторвавшись от газеты, спросить: «Как насчет следующей среды, босс? Сегодня я что-то устал»? Нет, такое было полностью исключено. Конечно, правота Флавии несколько ослабляла его позиции, но тем не менее — пора, в конце концов, призвать ее к порядку.

— Пожалуйста, — умоляюще сказал он.

— Ну хорошо, — смилостивилась Флавия. — Я включу его. И знаете, давайте оставим его включенным на всю ночь. Как вам такая идея?

— Чудесно, дорогая. Я так тебе благодарен.

 

ГЛАВА 5

В то время как управление по борьбе с кражами произведений искусства вкушало горькие плоды международного сотрудничества, Джонатан Аргайл занимался своим непосредственным делом. Его посетила блестящая идея. Мюллер упоминал, что «Сократ» входил в серию картин, объединенных темой суда. Значит, «Сократа», вероятнее всего, купит обладатель других картин этой серии, будь то музей или частный коллекционер. Если, конечно, они не разбросаны по разным коллекциям. Аргайл решил выяснить местонахождение других картин и собрать их вместе. Возможно, из этого ничего не получится, но все же стоит попытаться.

Кроме того, он любил книжную работу. Ради хлеба насущного он занимался уламыванием клиентов, выжиманием денег, поиском выгодных сделок, и все это не доставляло ему никакого удовольствия. Слишком прозаичные занятия. А вот провести часок в библиотеке — это уже было делом для души.

Он подумал, с чего начать. Хотел позвонить Мюллеру, но вспомнил, что тот, должно быть, в этот час уже на работе, а рабочего телефона Мюллер ему не давал.

Аргайл знал о картине только то, что ее написал художник по фамилии Флоре — в левом нижнем углу стояла нечеткая, но достаточно разборчивая подпись. По некоторым признакам Аргайл определил, что картина написана в 80-е годы восемнадцатого века и относится к французской школе.

Молодой англичанин начал методично отрабатывать версии — как Фабриано, только спокойнее. Он начал с «библии» историков-искусствоведов — со справочника Тима и Беккера. Двадцать пять томов на немецком языке. К счастью, его скромных познаний в немецком хватило для того, чтобы понять главное.

«Флоре, Жан. Художник, умер в 1792 году». Это уже кое-что. Список картин и музеев. Всего шесть строчек, только самое основное. Не значительный художник. Статья содержала ссылку на заметку, опубликованную в газете «Изящные искусства» в 1937 году. Это был биографический очерк некоего Жюля Гартунга, однако и он прояснил некоторые детали. Жан Флоре родился в 1765 году во Франции, в 1792-м революционеры отправили его на гильотину. И правильно сделали, если верить тексту. Флоре написал серию картин на тему закона для графа де Мирепуа. Потом, когда произошла революция, он донес на своего патрона. У графа конфисковали все имущество, семья оказалась в нищете. Обычное дело для того времени.

Статья была написана в 1937 году и не содержала никаких указаний на местонахождение картин, за исключением «блестящей» догадки, что семейству Мирепуа они больше не принадлежат.

Пытаясь выяснить, куда же подевались картины, Аргайл перелопатил горы литературы по французскому искусству, истории и неоклассицизму, перелистал все музейные путеводители. Он уже начал действовать на нервы библиотекарю, который устал таскать ему книги, когда удача наконец улыбнулась ему. Довольно свежая информация содержалась в выставочном каталоге за прошедший год. Он только-только поступил в библиотеку, и Аргайл расценил это как особое везение.

Картина Флоре числилась в каталоге скромного вернисажа, который проводился где-то на окраине Парижа. Организаторы вернисажа не придумали ничего лучше, как назвать его «Мифы и возлюбленные», очевидно, не найдя другой возможности объединить классические и религиозные сюжеты с полуголыми девицами, изображающими дриад. Сопроводительный текст намекал на игру фантазии в идеализированном мире грез французского высшего общества. «Даже я написал бы лучше», — подумал Аргайл.

Несмотря на слабую аргументацию заявленной темы вернисажа, Аргайл преисполнился самых добрых чувств к организаторам, увидев лот номер 127.

«Флоре, Жан, — прочитал он с бьющимся сердцем, — „Казнь Сократа“. Написана приблизительно в 1787 году. Входит в серию из четырех картин, изображающих классические и религиозные сюжеты на тему правосудия. Суд над Сократом и Иисусом символизирует неправый суд, а суд Александра и Соломона — торжество справедливости. Все картины находятся в частных коллекциях».

Далее шло подробное изложение сюжета каждой картины. Увы, все это нисколько не приблизило Аргайла к намеченной цели: найти покупателя, желающего иметь всю серию целиком. Две картины оказались вне досягаемости: «Суд Соломона» находился в Нью-Йорке, а «Суд Александра» — в немецком музее. «Суд Иисуса» пропал много лет назад и считался утраченным.

«Похоже, старику Сократу придется коротать свой век в одиночестве, черт бы его побрал», — подумал Аргайл.

Как ни странно, в каталоге не упоминалось, где в настоящий момент находится «Казнь Сократа». Не указывалось ни имени, ни адреса владельца. Просто «частная коллекция», и все.

Близилось время ленча, и рвения у Аргайла немного убавилось. Кроме того, ему нужно было успеть купить продукты до закрытия магазинов на обед. Сегодня его очередь, а Флавия относится очень серьезно к таким вещам, как распределение обязанностей.

По идее, владелец картины должен жить в Париже, размышлял он, поднимаясь по лестнице часом позже. В обеих руках он нес пакеты, набитые водой, вином, макаронами и фруктами. Может, проверить? Тогда он смог бы написать к картине сопроводительную бумагу о происхождении — такая информация всегда поднимает цену. К тому же Мюллер сказал, что до него картина находилась в известной коллекции. Ничто так не привлекает новоявленных снобов, как сообщение, что вещь принадлежала очень известной личности.

«Вы знаете, когда-то она висела в кабинете герцога Орлеанского». Подобные фразы оказывают просто магическое действие на клиентов. Да о чем же он раньше-то думал? Нужно спросить у Делорме, откуда у него появилась эта картина. Во-первых, из соображений корректности он в любом случае должен поставить галерейщика в известность о намерении Мюллера продать картину. А из соображений профессиональной гордости Аргайлу было приятно сообщить ему, что, порывшись в библиотеке, он раскопал информацию, которая позволит ему перепродать полотно вдвое дороже, чем это удалось Делорме.

К разочарованию Аргайла, на его звонок никто не ответил. Когда-нибудь, когда европейское сообщество придет к консенсусу относительно длины стебля лука-порея, приведет к единому стандарту форму яиц и запретит все продукты, от которых можно получить удовольствие, возможно, тогда оно обратит наконец свое внимание на телефонные звонки и тоже приведет их к единому стандарту. Пока же в каждой стране существует своя система. Например, во Франции длинный гудок означает, что вы прозвонились, в Греции — «занято», в Англии это значит, что набранного номера не существует. Два коротких гудка в Англии означают, что вы прозвонились, в Германии — «занято»; во Франции, как выяснил Аргайл после долгой напряженной беседы с телефонисткой, это означало, что идиот Делорме забыл оплатить квитанцию и компания отключила ему телефон.

— Что это значит? — добивался Аргайл у телефонистки. — Как вы могли его отключить?

Откуда они только берутся, эти телефонистки? Во всем мире они одинаковы. Эти универсальные существа умудряются построить в высшей степени вежливую фразу, вложив в нее глубочайшее презрение. Всякий разговор с ними человек заканчивает униженным, оскорбленным и разъяренным.

— Просто взяли и отключили, — отрезала телефонистка. «Это всем известно, — прозвучало в ее голосе. — Сами виноваты, что заводите друзей, которые не в состоянии оплатить счет». Более того, он уловил в ее голосе убежденность, что и ему самому в ближайшем будущем грозит отключение, раз он такой настырный.

— А вы не можете сказать, давно его отключили?

— Нет.

— А вы не знаете, может быть, на эту фамилию зарегистрирован еще один номер?

— Нет.

— Может, он переехал?

— Боюсь, что нет.

Озадаченный и злой, Джонатан повесил трубку. Господи, придется писать письмо. Он уже несколько лет не писал писем. Даже забыл, как это делается. Не говоря уж о том, что пишет он по-французски еще хуже, чем говорит.

Аргайл полистал записную книжку в надежде, что всплывет какой-нибудь давний знакомый из Парижа, которого можно будет попросить об услуге. Никого. Черт.

Зазвонил телефон.

— Да, — рассеянно бросил он в трубку.

— Я разговариваю с мистером Джонатаном Аргайлом? — спросил голос на ломаном итальянском.

— Да.

— И у вас находится картина «Казнь Сократа»? — продолжил голос уже на ломаном английском.

— Да, — в третий раз повторил удивленный Аргайл. — В некотором роде это так.

— Что значит «в некотором роде»?

Голос был тихий, сдержанный, почти мягкий, но Джонатану он почему-то сильно не понравился. Было что-то странное в самой постановке вопросов. Кроме того, этот голос кого-то ему напоминал.

— Это значит, что я сдал картину на оценку в торговый дом. С кем я говорю?

Его попытка взять инициативу в свои руки прошла незамеченной. Человек на другом конце провода — что же это за акцент? — проигнорировал его вопрос.

— Вы в курсе, что картина — краденая?

Только этого не хватало.

— Я спрашиваю: с кем я разговариваю?

— С сотрудником французской полиции. Из отдела по борьбе с кражами произведений искусства, если быть точным. Меня откомандировали в Рим, чтобы вернуть работу владельцу. И я намерен выполнить задание.

— Но я…

— Вы ничего не знали. Я правильно вас понял?

— Э-э…

— Возможно. Вы в этом деле лицо постороннее, и я получил инструкции не привлекать вас к ответственности.

— О, хорошо, если так.

— Но картина нужна мне немедленно.

— Я не могу отдать вам ее прямо сейчас.

В трубке наступило молчание. Очевидно, звонивший не ожидал такого поворота.

— И почему, позвольте спросить?

— Я же говорю: я сдал ее в торговый дом. Они откроются только завтра утром. До утра я никак не смогу ее забрать.

— Назовите мне имя человека, который принял ее у вас.

— Не вижу оснований для этого, — с неожиданной твердостью заявил Аргайл. — Я вас не знаю. Может быть, вы и не из полиции.

— Я буду счастлив разубедить вас. Если хотите, могу навестить вас сегодня вечером, и тогда вы сможете удовлетворить свое любопытство.

— Когда?

— В пять часов вас устроит?

— Хорошо. Тогда до встречи.

Джонатан положил трубку на рычаг и долго стоял, обдумывая разговор. «Проклятие. Просто напасть какая-то. Все против меня». Конечно, он не рассчитывал сорвать большой куш, продав эту картину, но все же надеялся заработать хоть какие-то деньги. «Хорошо, что я успел обналичить чек Мюллера», — подумал Аргайл.

Но чем больше он размышлял, тем более странным казался ему звонок. Почему Флавия не предупредила его, что им заинтересовался ее коллега из Франции? Уж она-то должна была знать. Незнакомец свалился ему как снег на голову.

«Да… Выходит, я переправил через границу краденый товар. Неприятная история. А если я лично передам картину в руки французскому полицейскому, не послужит ли это потом уликой против меня? Мало ли что он там обещал. Может, лучше сначала с кем-нибудь посоветоваться?»

Он взглянул на часы. Флавия уже пообедала и должна быть в офисе. Он редко беспокоил ее на работе, но сегодня у него имелась веская причина, чтобы нарушить это правило.

* * *

— О, как я рада, что ты пришел, — сказала она, когда двадцать минут спустя он вошел в ее кабинет. — Значит, тебе передали мою просьбу?

— Какую просьбу?

— Я просила соседку передать тебе, чтобы ты связался со мной.

— Мне никто ничего не передавал. Послушай, случилось нечто ужасное.

— Точно, ужасное. Это ты правильно сказал. Бедняга.

Джонатан умолк, с недоумением глядя на подругу.

— По-моему, мы говорим о разных вещах.

— Разве? А ты зачем пришел?

— Я пришел рассказать о картине. Она — краденая. Мне только что звонил твой коллега из Франции. Он требует вернуть ее. Я решил посоветоваться с тобой.

Флавия даже вскочила от волнения. Новость настолько удивила ее, что она почувствовала необходимость встать и пройтись по комнате.

— Когда он звонил тебе? — спросила она. Аргайл ответил и пересказал разговор.

— Он назвался?

— Фамилии он не называл. Сказал только, что зайдет вечером поговорить о картине.

— Откуда он узнал, что картина у тебя?

Джонатан покачал головой:

— Понятия не имею. Может быть, Мюллер сказал ему? Больше некому.

— В этом-то как раз и проблема. Мюллер мертв. Его убили.

Жизнь Аргайла и так уже пошла наперекосяк из-за проклятой картины. Но убийство — это уже слишком. Просто полная катастрофа.

— Что? — только и смог сказать он. — Когда?

— Предположительно прошлой ночью. Идем. Нужно рассказать о звонке генералу. О Господи. И я уверяла его, что твое участие в этом деле — чистая случайность.

Боттандо мирно пил чай, когда они ввалились к нему в кабинет. Коллеги частенько посмеивались над ним за эту привычку. «Пить чай! Это так не по-итальянски!» Он пристрастился к чаю несколько лет назад после недельной командировки в Лондон и даже не потому, что ему так уж нравился сам напиток, тем более что итальянцы не умеют по-настоящему его заваривать, — ему понравилась идея, что посреди суматошного дня можно вдруг отбросить все заботы и дела и погрузиться в атмосферу тишины и уюта. Весь его день был размечен маленькими приятными зарубками: кофе, ленч, чай, рюмочка в баре напротив в конце рабочего дня. В эти короткие минуты он откладывал в сторону все бумаги и отрешенно отхлебывал из чашки бодрящий напиток, глядя в никуда и думая ни о чем.

Он ревниво оберегал свой покой и научил секретаршу, что отвечать в такие минуты: «Генерал на совещании. Что передать?». Горе было тому смельчаку, который рискнул бы нарушить его уединение.

На этот раз таким смельчаком оказалась Флавия. Но у нее имелось оправдание, которое она захватила с собой и усадила за столом напротив Боттандо.

— Простите, — повинилась она, чтобы пригладить мгновенно взъерошившиеся перышки Боттандо, — я не стала бы вам мешать, но эту новость вы должны услышать первым.

Недовольно ворча, Боттандо мысленно распрощался со своим чаем и покоем, надменно скрестил руки на груди, откинулся на спинку кресла и сердито сказал:

— Ну, выкладывайте, что там у вас.

Джонатан быстро пересказал телефонный разговор и с облегчением увидел, что Боттандо отнесся к его словам крайне серьезно. Когда Аргайл закончил рассказ, генерал поскреб подбородок и задумался.

— Еще два момента, — добавила Флавия, прежде чем Боттандо успел что-то сказать. — Когда вы попросили меня поработать с компьютером, я просто так, от нечего делать сделала запрос о «Сократе». Так вот — картина не числится в розыске.

— Это как раз ничего не значит, — отмахнулся Боттандо. — Ты сама знаешь, как ненадежна информация компьютера. Они могут внести эти данные лет через пять.

— И второе: разве в Риме сейчас есть кто-нибудь из французской полиции?

— Нет, во всяком случае, официального уведомления я не получал. И мне будет крайне неприятно, если я узнаю, что они рыщут по Риму, не поставив меня в известность. Порядочные люди так не поступают. В конце концов, существуют определенные условности. Нет-нет, я уверен: Жанэ не мог так со мной обойтись.

Жан Жанэ был alterego Боттандо в Париже. Он возглавлял французское управление по борьбе с кражами произведений искусства и поддерживал дружеские отношения с итальянскими коллегами — прежде всего с Боттандо. В общем, хороший человек. Не мог он так поступить со своим старым другом. Да и смысла не было.

— Конечно, я позвоню Жанэ и спрошу у него, но скорее всего это был налоговый инспектор. Скажите, мистер Аргайл, кто-нибудь, кроме Мюллера, знал, что картина находится у вас?

— Нет, — твердо ответил Джонатан. — Я пытался дозвониться Делорме…

— Кто это?

— Человек, который поручил мне доставить картину Мюллеру.

— Ах… — Боттандо сделал пометку у себя в блокноте. — Как, на ваш взгляд, он — сомнительная личность?

— Нет, — решительно заявил Аргайл. — То есть мне он не очень нравится, но надеюсь, я еще не потерял способности отличать людей бесчестных от людей просто невоспитанных.

Боттандо не разделял его уверенности и пометил у себя в блокноте: «Попросить Жанэ прощупать Делорме».

— Далее, — продолжил Боттандо. — Флавия рассказывала, что кто-то пытался похитить у вас картину на Лионском вокзале. Как вы полагаете, это тоже случайность?

Он задал вопрос абсолютно нейтральным тоном, но не нужно было обладать особой чувствительностью, чтобы уловить в нем изрядную долю яда. Флавия прекрасно понимала, что у Боттандо есть основания сердиться. При желании Фабриано может устроить всем им «веселую» жизнь, узнав обо всех этих совпадениях. А желание у него наверняка возникнет.

— Откуда же мне знать? — развел руками Джонатан. — В тот момент я принял его за мелкого воришку, который воспользовался ситуацией.

— Вы заявили о происшествии французской полиции?

— Нет, я торопился на поезд.

— Когда будете писать заявление, не забудьте включить в него все эти мелкие происшествия. Вы можете дать описание человека, который пытался вас обокрасть?

— Думаю, да. Правда, не знаю, насколько оно поможет. Среднего роста, среднего телосложения, каштановые волосы. Две руки, две ноги. Единственная примета — небольшой шрам вот здесь.

Джонатан коснулся лба над левой бровью, и у Флавии упало сердце.

— О черт, — пробормотала она.

— Что такое?

— Похоже, этот человек приходил вчера к Мюллеру.

Боттандо вздохнул. Вот что бывает, когда начинаешь защищать своих дружков.

— Из этого мы можем сделать вывод, что сегодня вечером вам собирается нанести визит убийца. В какое время он должен прийти?

— В пять.

— Значит, нужно торопиться, чтобы прийти в квартиру раньше. Если это — убийца, то он — страшный человек. Вы говорите, что отдали картину в торговый дом?

Джонатан кивнул.

— Ее нельзя оставлять там. Флавия, пошли за ней Паоло. Пусть поместит ее в сейфовой комнате, пока мы не решим, что с ней делать. Свяжись с Фабриано. Пусть поставит парочку вооруженных людей на улице и пару — в квартире. Я думаю, этого будет достаточно. Обойдемся своими силами, верно? И как только он появится, нужно дать ему понять, что нас много и сопротивление бесполезно. Когда схватим убийцу, будем думать, как быть дальше. Если он, конечно, придет. Главное сейчас — поймать убийцу, а с остальным как-нибудь разберемся.

 

ГЛАВА 6

Но надежда на столь простой исход не оправдалась. Они прождали в тесной квартирке целый час — никто не пришел. Даже Фабриано, хотя Флавия в глубине души надеялась на его помощь. Карабинеры сказали, что он на задании, и дали им в подкрепление одного-единственного человека, да и тот, как выяснилось, не знал толком, каким концом направлять револьвер в цель.

— А когда вернется Фабриано? — поинтересовалась Флавия у карабинера. — Это очень важно.

— Не знаю.

— Тогда свяжите меня с ним по рации, — попросила она.

— Связать по рации?! — засмеялся карабинер. — Вы где находитесь, девушка? В американской армии?

— Ох, ну тогда оставьте ему записку. Это очень срочно. Скажите, пусть немедленно едет ко мне домой.

— А вы что — помирились?

— А вам какое дело?

— Простите. Ладно, я попытаюсь найти его, — пообещал карабинер на другом конце провода. Флавия ему не поверила.

Неэффективная координация между управлениями производила удручающее впечатление; хорошо, хоть Боттандо удалось дозвониться Жанэ и выяснить, что никого из его в людей в Италии нет.

— Таддео, — радостно приветствовал его голос Жанэ, — как тебе могло прийти такое в голову? Разве я способен так обойтись с тобой?

— Я просто на всякий случай удостоверился, — попытался оправдаться Боттандо. — Мы должны отрабатывать любые версии. Я, собственно, звоню насчет картины. Она что, действительно украдена?

Жанэ ответил, что пока не знает, но обязательно выяснит и сразу перезвонит.

— Ну так мы ждем, — напомнил Боттандо на прощание.

Положив трубку, он оглядел апартаменты Флавии.

— А у тебя тут славно, дорогая.

— Вы хотите сказать: какая у тебя крошечная убогая келья, — влез Аргайл. — Совершенно с вами согласен. Лично я считаю, что нам необходимо переехать отсюда, и как можно быстрее.

Если он рассчитывал на поддержку Боттандо, то просчитался. Но не потому, что генерал не был с ним согласен, — просто звонок в дверь не дал ему ответить. Все замерли. Аргайл побледнел, полисмен вытащил пистолет и с несчастным видом смотрел на него. Боттандо спрятался в спальне. Аргайл огорчился: он присмотрел это место для себя.

— Ну, открывай дверь, — прошептала Флавия. Осторожными шагами Аргайл направился к двери, каждую секунду ожидая нападения. Повернул ключ в замке и быстро шагнул в сторону, чтобы убраться с линии огня. Полисмен нервно размахивал пистолетом из стороны в сторону. До Флавии вдруг дошло, что она даже не поинтересовалась, приходилось ли ему когда-нибудь стрелять.

За дверью произошла некоторая заминка, затем она медленно отворилась, и в дверном проеме появился силуэт мужчины.

— О, это ты, — с облегчением и чуть ли не разочарованием выдохнула Флавия.

Фабриано, застыв в обрамлении дверной коробки, недовольно взглянул на нее.

— Похоже, ты не очень-то обрадовалась моему появлению. Интересно, кого ты ожидала увидеть?

— Тебе тоже ничего не передали?

— А что мне должны были передать?

Флавия объяснила.

— Понятно. — Фабриано потряс свой приемник. — Батарейки сели. А зачем вы здесь собрались?

Флавия вкратце обрисовала ему ситуацию. В урезанном варианте. Некоторые подробности о характере своих отношений с Аргайлом она предпочла опустить, опасаясь ревности бывшего дружка. С ее слов у Фабриано сложилось впечатление, что она сошлась с англичанином только ради того, чтобы избавиться от одиночества.

— Ваш злодей, похоже, запаздывает, — заметил Фабриано.

— Да, мы заметили.

— Может быть, оттого, что у него были другие дела, — предположил Фабриано с таким выражением лица, словно ему было известно несколько больше, чем остальным.

Флавия вздохнула.

— Какие, например? — спросила она.

— Ну, например, еще одно убийство. Убийство безобидного туриста из Швейцарии. В записной книжке убитого обнаружили адреса — твой и Мюллера.

Фабриано рассказал, что в четыре часа дня его вызвали в отель «Рафаэль» — тихий благопристойный отель на пьяцца Навона. Потрясенный администратор позвонил к ним в участок и сказал, что в одном из номеров произошло самоубийство. Но администратор, как выяснилось, просто пытался выдать желаемое за действительное. Человек не мог застрелиться подобным образом. Как не мог после выстрела стереть с оружия отпечатки пальцев.

— Боюсь, дорогая, тебе придется съездить в этот отель, — сказал Боттандо. — Я знаю, ты не любишь осматривать тела, но…

Флавия с неохотой согласилась, заметив, что Боттандо мог бы и сам этим заняться. «О нет, мне необходимо вернуться в офис и сделать несколько звонков».

Джонатану повезло меньше: у него не было такой железобетонной отговорки. Он совершенно не горел желанием осмотреть место происшествия, и к тому же ему был крайне неприятен Фабриано — в основном потому, что бывший друг Флавии открыто демонстрировал ему свою антипатию. Фабриано несколько секунд рассматривал Аргайла, презрительно оттопырив верхнюю губу, затем сказал, что ему нужно от него заявление и он должен поехать с ними.

К этому времени Флавия уже успела описать Аргайлу картину убийства Мюллера, поэтому, поднимаясь вместе с ней и Фабриано на третий этаж отеля, он ожидал увидеть нечто в том же духе. Фабриано дополнительно подливал масла в огонь, нагоняя на него страху. Но, войдя в комнату с табличкой «308», Аргайл облегченно вздохнул. Если считать, что у каждого убийцы есть свой стиль, то Мюллера, без сомнения, убил совершенно другой человек.

Здесь не наблюдалось никакого разгрома: все было чисто и по-домашнему. Одежда жильца, сложенная стопками, лежала на столе; на телевизоре — аккуратно свернутая газета; из-под кровати выглядывали ровно поставленные тапочки.

Да и тело занимало предназначенное ему место. Как ни странно, сцена не вызывала ужаса: даже чувствительный к подобным вещам Аргайл взирал на нее относительно спокойно. Убитому было уже немало лет, но для своего возраста он хорошо сохранился: смерть редко красит человека, однако Эллман выглядел лет на шестьдесят, при том, что по паспорту ему исполнился семьдесят один год. Пуля, прошившая тело, оставила в блестящей лысой голове ровную круглую дырку. Крови почти не было.

Фабриано хмыкнул, когда Флавия отметила этот факт, и кивнул на зеленые пластиковые пакеты в углу, набитые чем-то красным.

— Странная вещь, — сказал он. — Мы установили, что Эллман сидел на стуле, когда убийца подошел к нему сзади. — Фабриано взял стул, чтобы проиллюстрировать рассказ. — Он обернул голову жертвы полотенцем и выстрелил в затылок. Пуля, должно быть, прошла через шею прямо в желудок — мы не нашли выходного отверстия. Поэтому так мало крови. Пистолет был с глушителем — поэтому так мало шума. Вы знакомы с этим человеком, Аргайл? Может, приходилось продавать ему картины?

— Нет, я никогда не видел его прежде, — ответил Аргайл, осматривая место преступления с болезненным любопытством. Он счел ниже своего достоинства обижаться на вызывающий тон Фабриано. — Вы уверены, что это не тот человек, который звонил мне?

— Откуда ж мне знать?

— Тогда зачем ему мой адрес? И адрес Мюллера?

— Этого я тоже не знаю, — сквозь зубы процедил Фабриано.

— А как насчет его передвижений? Вам известно, откуда он приехал?

— Из Базеля, это в Швейцарии. Господин желает знать что-нибудь еще? Или он уже закончил опрос свидетелей?

— Заткнись, Джулио, — сказала Флавия. — Ты сам притащил его сюда, так изволь по крайней мере быть вежливым.

— Короче, — продолжил Фабриано, уязвленный тем, что приходится тратить время на объяснения с праздными зеваками, — Эллман прибыл в Рим вчера днем, вечером куда-то уходил, вернулся поздно. Сегодня выходил позавтракать, потом оставался в своей комнате. Его нашли в четыре часа дня.

— А Джонатану звонили около двух, — напомнила Флавия. — Как ты думаешь, в гостинице записываются звонки?

— Нет, — сказал Фабриано, — он никому не звонил. Конечно, он мог воспользоваться телефоном в холле, но все утверждают, что он не покидал своей комнаты.

— У него были посетители?

— За стойкой его никто не спрашивал. Горничные тоже не видели, чтобы к нему кто-нибудь приходил. Сейчас в соседних комнатах ведется опрос персонала гостиницы.

— Таким образом, нет никаких причин связывать это убийство с убийством Мюллера или с картиной.

— А как же адреса? Да и тип пистолета совпадает с тем, которым был убит Мюллер. Для начала и это кое-что. Но может быть, элитный специалист ди Стефано имеет более солидные версии?

— Ну… — начала Флавия.

— Мне не интересны твои мысли. Ты здесь для того, чтобы помогать мне, если я тебя об этом попрошу. А твой приятель — всего лишь свидетель. Понятно?

Джонатан с мрачным интересом наблюдал за спектаклем, устроенным бывшим дружком Флавии. «Господи, что же Флавия могла находить в этом Фабриано? Хотя, наверное, он, глядя на меня, думает то же самое».

— Проще говоря: ты не знаешь, кто его убил, так? — перешла в наступление Флавия. — И почему? И каким образом с этим делом связана картина? Ты вообще ничего не знаешь.

— Мы все выясним, это не составит труда. Нужно просто как следует поработать, — уверенно заявил Фабриано.

— Хм-м… — прокомментировал Аргайл из своего угла. Не самый остроумный ответ, но ничего лучше ему не пришло в голову. От общения с полицейскими Джонатан всегда впадал в ступор. Он знал за собой эту особенность, отнюдь не восхищался ею, но ничего не мог с собой поделать.

После реплики Аргайла троица постояла некоторое время, обмениваясь многозначительными взглядами и действуя друг другу на нервы. Делу это нисколько не помогло. Наконец Флавия решила взять инициативу в свои руки и пообещала Фабриано, что сама примет у Джонатана заявление о картине. Если ему понадобится задать дополнительные вопросы мистеру Аргайлу, он может завтра ей позвонить.

В глазах Фабриано она прочитала, что, будь его воля, он не ограничился бы одними вопросами. Флавия выпроводила Аргайла за дверь и предложила Фабриано заняться своими делами, пообещав, в свою очередь, прислать ему копию протокола допроса Аргайла. Когда она была уже в конце коридора, Фабриано крикнул вдогонку, что за протоколом заедет сам. И пусть имеет в виду, что у него обязательно возникнут дополнительные вопросы. Очень много вопросов.

Навалившееся количество работы слегка вывело Флавию из равновесия, однако вечерние события почему-то вернули ей хорошее настроение. Ей уже надоело возиться с позолоченными кубками, похищенными из церкви, и допрашивать мелких воришек, специализирующихся на ювелирных изделиях. Довольно с нее всей этой ерунды. Впервые за много месяцев она сможет заняться мало-мальски серьезным делом.

Всю дорогу до офиса Флавия жизнерадостно напевала себе под нос какой-то бодрый мотивчик, и только когда они с Аргайлом вошли в кабинет, чтобы написать заявление и составить протокол допроса, она наконец умолкла и попыталась настроиться на официальный лад. Усадив Джонатана напротив себя, она начала дотошно расспрашивать его о том, какую роль он сыграл в этом деле. Думая о своем, она автоматически вела допрос и делала это настолько профессионально, что Аргайл невольно задергался; в последний раз она разговаривала с ним как представитель полиции несколько лет назад, и он уже подзабыл, какого страху она может нагнать на преступника и даже на простого свидетеля, сидя за пишущей машинкой. То обстоятельство, что он должен сообщать ей, Флавии, дату своего рождения, адрес и номер паспорта, ужасно его нервировало.

— Ты же знаешь мой адрес, — сказал он. — Он такой же, как у тебя.

— Не важно, ты все равно должен продиктовать его мне. Это официальное заявление. Или ты предпочитаешь иметь дело с Фабриано?

— Ну хорошо, — вздохнул он и продиктовал адрес. Дальше последовала утомительная процедура заявления: он рассказывал, а Флавия переводила его речь на бюрократический язык. Так, он не просто «заглянул к Делорме, продавцу картин», а «нанес деловой визит Делорме, торговцу картинами»; не «поехал на вокзал, чтобы сесть на поезд», а «проследовал к железнодорожному вокзалу, намереваясь вернуться в Рим»; фраза «какой-то мошенник чуть не уволок у меня из-под носа картину» преобразовалась в обтекаемое предложение «вышеупомянутая мною неизвестная персона предприняла попытку скрыться с означенной картиной».

— Итак, вы сели на поезд и приехали в Рим. На этом все закончилось?

— Да.

— Прискорбно, что вы не заявили о случившемся во французскую полицию. Тем самым вы сильно упростили бы жизнь и себе, и всем нам.

— Всем нам было бы еще проще, если бы я никогда не видел этой картины.

— Верно.

— Но еще менее я желал бы видеть эту тварь Фабриано. И что только ты в нем находила?

— В Джулио? Да он не так уж и плох, если честно, — рассеянно бросила Флавия. Сама того не замечая, она попыталась защитить бывшего приятеля. — Он, например, очень занимательный собеседник — веселый, живой, с чувством юмора… Если бы не собственнический инстинкт, он был бы отличным парнем.

Аргайл снова не нашел ничего лучшего, как многозначительно хмыкнуть, выражая тем самым сильное сомнение в вышеупомянутых достоинствах означенного господина.

— Но мы ведь здесь не для того, чтобы поговорить о друзьях моей юности, — заметила Флавия. — Теперь мне все это нужно перепечатать. Посиди несколько минут тихо.

Аргайл приклеился к стулу и со скукой наблюдал, как она, прикусив язык и нахмурив брови, стучит по клавишам машинки, стараясь сделать как можно меньше ошибок.

— Теперь про Рим, — сказала она, и все опять пошло по кругу. Через час она вытащила листок из машинки и вручила его Джонатану.

— Перечитай, убедись, что с твоих слов все записано верно и полностью, — проговорила она официальным тоном. — Но даже если неверно, все равно подписывай — я не собираюсь перепечатывать еще раз.

Он состроил ей гримасу и прочитал протокол допроса. Конечно, там были кое-какие упущения, но, по его мнению, незначительные. В целом запись соответствовала определению «верно и полностью». Аргайл расписался в нужном месте и вернул листок Флавии.

— Ух, слава Богу, с этим покончили, — с облегчением вздохнула она. — Чудесно, мы быстро управились.

Брови Аргайла поползли вверх.

— Сколько же времени на это уходит обычно?

Он взглянул на часы. Они показывали почти десять: значит, прошло уже больше двух часов.

— О-о, многие часы. Ты не поверишь. Ладно, пойдем к Боттандо. Он ждет нас.

Он ждал их мирно и терпеливо, уставившись в потолок. На столе у него было разбросано множество разнообразных документов. Первым его побуждением, когда на горизонте нарисовался Фабриано, было поехать на место происшествия самому и решительно взять расследование в свои руки. Однако была причина, удержавшая его от этого шага. Делом уже успели заняться их вечные соперники карабинеры. Приезд генерала вызовет у них раздражение, и тогда уж не жди, что они станут делиться добытой информацией. Лучше послать к ним рядового сотрудника вроде Флавии. Правда, ее кандидатура тоже была не самой удачной, поскольку в дело оказался замешан ее английский друг.

Отправив Флавию на выезд, Боттандо попытался навести справки о картине, с которой начались неприятности. Если она краденая и дружок Флавии помог переправить ее в Италию, то вопрос ясен: синьора ди Стефано не сможет заниматься расследованием. Боттандо представил себе газетные заголовки, недовольные лица начальства, злорадные улыбки своих многочисленных завистников, которые мгновенно распространят слух о том, что Боттандо поручил расследование тяжкого преступления сотруднице, сожительствующей с членом банды.

А с другой стороны, что он скажет Флавии? Если он передаст дело кому-нибудь другому, ее реакция будет предсказуемой и весьма бурной. Если же оставить все как есть…

Дилемма. Кругом сплошная неопределенность, и в любом случае он окажется виноват. Боттандо ужасно не любил находиться в подвешенном состоянии. Долгожданный звонок из Парижа вопреки ожиданиям не внес никакой ясности, а лишь еще больше замутил воду.

Краденая картина или нет? Казалось бы, простой, ясно сформулированный вопрос, предполагающий столь же ясный и прямой ответ. Например, «да». Или «нет». Его устроил бы любой.

— Ну что? — начал он разговор. — Краденая картина или нет?

— Возможно, — уклончиво заявил француз.

— Что это значит? Это что за ответ такой? — Услышав ответ Жанэ, Боттандо почувствовал, как в груди у него поднимается раздражение.

Жанэ на другом конце провода кашлянул, прочищая горло.

— Наверное, не самый лучший. Я сделал все, что мог, но без особого успеха. Мы получили от полиции записку, что картина, соответствующая описанию, была украдена.

— Ах, значит, все-таки украдена, — сказал Боттандо, вцепившись в последнее слово.

— Боюсь, что все-таки нет, — продолжил Жанэ. — Видишь ли, нам посоветовали не предпринимать никаких действий в связи с этой кражей.

— Почему?

— Странно, верно? По-видимому, это означает, что картину вернули или что она недостаточно ценная, чтобы беспокоиться из-за нее. Есть и третий вариант; полиция сама во всем разобралась и не нуждается в нашей помощи.

— Понятно, — буркнул Боттандо, так ничего и не понявший из объяснений Жанэ. — Но ты можешь в конце концов сказать мне, каков статус картины? Она чистая или нет?

Вы могли бы уловить пожимание плечами по телефону? Боттандо смог. Он отлично представил себе, как француз изобразил этот типично галльский жест.

— По крайней мере официально мы не получали уведомления о пропаже картины, таким образом, для нас она не является краденой и не представляет никакого интереса. Вот все, что я могу тебе сообщить в настоящий момент.

— А ты не можешь сделать одну очень простую вещь: позвонить владельцу и спросить у него самого?

— Если бы я знал, кто он, я бы так и поступил. Но эту маленькую подробность нам не сообщили. На месте мистера Аргайла я бы на всякий случай вернул картину тому, кто ему ее дал, однако не сочтите это за совет. Мне слишком мало обо всем этом известно, чтобы давать рекомендации.

И все. Жанэ был загадочен как никогда. Боттандо положил трубку и крепко задумался. Проклятая картина, он так и не продвинулся с ней ни на шаг. Но каков Жанэ?! Он просто не узнавал его. Похоже, в этот раз он не лез из кожи вон, чтобы помочь своим итальянским друзьям. Обычно он в ответ на любой вопрос буквально заваливал их информацией. Мог даже поручить кому-нибудь из своих подчиненных работать непосредственно на итальянцев. Но только не в этот раз. Почему? Может быть, занят более важными делами? Это Боттандо мог понять. Когда на тебя давят сверху, приходится откладывать менее срочные дела. И все же…

Боттандо снова уселся в кресло, подпер подбородок ладонями и долго рассматривал картину. Как и сказала Флавия, она была неплохой, но не выдающейся. Во всяком случае, не такой, чтобы за нее можно было убить. Скорее всего картина, выражаясь бюрократическим языком, непричастна к убийству. Тем более что два часа назад, когда она была доставлена в управление, специалист из Национального музея осмотрел ее и подтвердил, что картина является тем, что она есть. Никакого второго слоя, ничего спрятанного за холстом или в раме. В этом вопросе Боттандо иногда поражался изобретательности людей. Много лет назад ему довелось изловить наркокурьеров, которые просверлили в раме картины дырки, спрятали там героин и аккуратно зашпатлевали отверстия. После этого случая он все время надеялся обнаружить нечто подобное снова. Но и на этот раз не повезло: несмотря на тщательный осмотр, пришлось признать, что это всего лишь посредственная картина в самой обычной раме.

Он все еще разглядывал картину, покачивая головой, когда в кабинет вошли Флавия и Аргайл.

— Ну? Что можешь доложить?

— По правде говоря, не так уж мало, — ответила Флавия, усаживаясь. — Этот Эллман, по всей вероятности, застрелен из того же оружия, что и Мюллер. Ну, и как вам уже известно, в его записной книжке обнаружены номера телефонов Джонатана и Мюллера.

— Удалось что-нибудь узнать о таинственном незнакомце со шрамом? Никто не видел его поблизости от места преступления?

— Боюсь, что нет.

— Ну и кто он такой? Я имею в виду Эллмана.

— По документам — натурализованный швейцарец из немцев. Проживает в Базеле, год рождения — тысяча девятьсот двадцать первый, в последнее время находился на пенсии и подрабатывал консультантом по экспортно-импортным операциям. Фабриано сейчас пытается связаться со швейцарцами, чтобы выяснить больше.

— Таким образом, у нас есть информация, которая ничего не дает.

— Примерно так. Но мы можем попробовать выстроить версию.

— Не знаю, стоит ли, — с сомнением поморщился Боттандо. Генерал не любил выстраивать бездоказательные версии. Он уважал свою профессию и предпочитал работать с фактами.

— Мы имеем три события: попытка кражи и два убийства, — словно не заметив его реплики, продолжила Флавия. — Картина предположительно была украдена. Первое, что мы должны выяснить: кто являлся ее последним владельцем.

— Жанэ говорит, что не знает этого.

— Хм-м… Ну пусть так. Все три события как-то связаны между собой. Картина и человек со шрамом связывают первые два, а оружие связывает второе и третье. Мюллера перед смертью пытали, и если убийца не был сумасшедшим, то он хотел что-то вызнать у жертвы. Картины в квартире Мюллера были изрезаны в куски; вскоре после убийства некто позвонил Джонатану и интересовался «Сократом».

— Да, — терпеливо подтвердил Боттандо. — И что из этого следует?

— Да в общем, ничего, — признала Флавия.

— Еще одна маленькая деталь, — подал голос Аргайл.

Раз уж все так осложнилось, то почему бы и ему не внести свою лепту и не попытаться помочь?

— Какая?

— Откуда этот человек узнал о Мюллере? И откуда ему было известно, что я поеду на Лионский вокзал? Я ни с кем не делился своими планами. Значит, информация могла поступить только от Делорме.

— С вашим коллегой у нас еще будет беседа, — заверил его Боттандо. — Я чувствую, нам предстоит немало работы. Завтра сюда прилетает сестра Мюллера, и кто-то должен отправиться в Базель.

— Я могу поговорить с сестрой и потом поехать в Базель, — с готовностью предложила Флавия.

— Я бы не хотел поручать это тебе.

— Почему?

— Из этических соображений, — назидательно сказал он. — Вот почему.

— Секундочку…

— Нет. Говорить буду я. Ты должна понимать, что тебе сейчас нужно как можно меньше светиться. Мистер Аргайл мог пребывать в полной прострации и не догадываться, что картина краденая, однако сущности дела это не меняет. Мистер Аргайл является важным свидетелем; и эту информацию ты сознательно утаила от карабинеров.

— По-моему, вы сгущаете краски.

— Я выбираю те краски, которыми воспользуется Фабриано или мои многочисленные недоброжелатели. И по этой причине я не хочу вовлекать тебя в расследование.

— Но…

— По крайней мере поручать его тебе официально. Но у нас возникла еще одна проблема: впервые за все время нашего знакомства братец Жанэ не был со мной откровенен, и до тех пор, пока я не узнаю, почему, нам следует действовать с большой осторожностью.

— Что вы хотите этим сказать?

— Он намекнул, что лучше было бы, если бы мистер Аргайл вернул картину тому, кто ему ее дал.

— И?..

— Я ничего не говорил ему про мистера Аргайла. И это вызывает у меня подозрение, что, возможно, кто-то из французов все-таки работает в Риме втайне от нас. И это мне очень не нравится. Кроме того, Жанэ никогда ничего не делает без веской причины; следовательно, мы должны выяснить, что это за причина. Спрашивать его самого не имеет смысла, поскольку если бы он хотел поставить меня в известность, то такая возможность у него была, и он не воспользовался ею. Вывод: мы должны методично двигаться вперед. Мистер Аргайл, я вынужден попросить вас вернуть картину Делорме. Надеюсь, это не слишком вас затруднит?

— Думаю, что справлюсь, — коротко ответил Аргайл.

— Хорошо. По прибытии в Париж попытайтесь тактично расспросить Делорме; может быть, он сумеет пролить свет на происходящее. Но больше ничего не предпринимайте — ни при каких обстоятельствах. Произошло два убийства, и очень жестоких. Не подставляйте свою голову. Как только сделаете дело, немедленно возвращайтесь в Италию. Это понятно?

Аргайл кивнул. Он и не собирался ничего предпринимать.

— Хорошо. В таком случае советую вам идти домой и собирать вещи.

Аргайл встал, понимая, что его вежливо выставляют.

— Теперь что касается тебя, Флавия, — продолжил Боттандо. — Ты отправишься в Базель. Я позвоню швейцарцам, тебя встретят. Оттуда вернешься в Рим. Твоя поездка будет неофициальной. Фамилия ди Стефано не должна упоминаться ни в одном рапорте, ни в одном официальном документе. Понятно?

Она кивнула.

— Отлично. Содержание разговора с сестрой Мюллера я тебе передам, когда вернешься. А сейчас ступай к карабинерам и отдай им заявление Аргайла. Заодно попытайся выведать, что нового им удалось накопать. Ты ничего не найдешь в Базеле, если не будешь знать, что искать.

— Уже почти одиннадцать, — заметила Флавия.

— Придется поработать сверхурочно, — безжалостно отрезал Боттандо. — Дорожные бумаги я подготовлю к утру. Перед отъездом зайдешь за ними.

 

ГЛАВА 7

Шесть часов утра. Семь часов сорок пять минут с того момента, как он вошел в дом, семь пятнадцать с того момента, как лег спать. За всю ночь он не сомкнул глаз, и Флавия тоже. Вернее говоря, она вообще не ложилась. Чем она, черт побери, занимается в такое время? Ушла куда-то с карабинерами, и с концами. Обычно Аргайл отпускал ее со спокойной душой, но сегодня мысль о Фабриано не давала ему уснуть. Его вызывающе мужественный вид, мускулистая фигура, занимающая слишком много пространства, постоянное фырканье и позерство действовали Аргайлу на нервы. И что только она могла в нем находить? — в десятый раз спрашивал он себя. Но, очевидно, что-то находила. Он перевернулся на другой бок и открыл глаза. Если бы Флавия была сейчас здесь, она бы сказала, что он не может заснуть от перевозбуждения. Слишком много всего свалилось в последнее время на его голову: убийства, ограбление, допросы… Она посоветовала бы ему выпить стаканчик виски и забыться спокойным сном.

Он был согласен с ее диагнозом и соглашался с ним всю ночь, ворочаясь с боку на бок. «Спи! — говорил он себе. — Не будь смешным». Но ничего не мог с собой поделать и, когда понял, что больше не может слышать, как ограниченный птичий контингент центрального Рима приветствует наступление утра, признал свое полное и окончательное поражение. Он встал с постели и начал размышлять, что делать дальше.

Ему велели ехать в Париж, и, очевидно, тянуть с этим не стоит. И раз Флавия позволяет себе уходить без предупреждения на всю ночь, он продемонстрирует ей, что это не только ее монополия. Кроме того, чем быстрее он отделается от злополучной картины, тем лучше. Джонатан поставил кипятиться воду для кофе и взглянул на часы. Есть шанс успеть на первый самолет до Парижа. Тогда на месте он будет к десяти, до четырех управится с делами и к шести вернется домой. Если, конечно, самолеты, поезда и авиадиспетчеры будут благосклонны к нему. И если дежурный в офисе Флавии окажется в курсе того, что картину нужно отдать мистеру Аргайлу. Да, в случае удачного расположения звезд он сможет вернуться домой сегодня вечером. И сразу поедет смотреть новую квартиру. Даже если Флавии эта идея не понравится.

Джонатан торопливо написал записку, оставил ее на столе и вышел из дома.

А примерно двадцать минут спустя вернулась измочаленная Флавия. Просто удивительно, как много разнообразных бумаг может собрать полиция за столь короткий срок. Правда, чтобы просмотреть их, ей пришлось выдержать долгую битву с Фабриано, который всячески пытался не допустить ее к ним. Он уступил только после того, как она пригрозила пожаловаться его боссу. Если бы она не была такой уставшей, то, возможно, отнеслась бы к его позиции с пониманием. В конце концов, он проделал столько работы. Это был его шанс, и он не хотел его упустить. И уж конечно, ни с кем не хотел делиться своими наработками. Однако Флавия, встречая сопротивление, никогда не сдавалась, а начинала идти напролом. Чем больше Фабриано упирался, тем настойчивее она требовала показать ей бумаги. И чем сильнее Фабриано — и, кстати, Боттандо — хотели отдалить ее от дела, тем больше ей хотелось им заниматься. Получив наконец бумаги в свое распоряжение, она села и начала их читать. Она пересмотрела сотни бумаг и фотографий, но, несмотря на огромный объем информации, не нашла для себя почти ничего полезного.

Длинный список вещей Эллмана, найденных в номере отеля, не содержал ничего интересного. На предварительные запросы в Швейцарию и Германию на предмет связи убитого с преступным миром пришли отрицательные ответы. Он не опорочил свое имя даже парковкой в неположенном месте. Далее следовали допросы официантов, горничных, швейцаров, просто прохожих, посетителей гостиничного бара и ресторана. Начиная с мадам Арманд, проживавшей в номере напротив и якобы видевшей Эллмана утром перед убийством, — дама не смогла сообщить ничего существенного, зато громко жаловалась, что опоздала на самолет, и заканчивая синьором Зеноби, который, смущаясь, признался, что развлекался с девушкой и ничего не слышал. Синьор просил не сообщать об инциденте его супруге.

После долгих часов напряженного чтения Флавия наконец сдалась и пошла домой. Она надеялась успеть переброситься парой слов с Аргайлом до его отъезда во Францию.

— Джонатан? — тихонько позвала она. — Ты уже встал? Джонатан? — позвала она громче. — Джонатан! — крикнула она, так и не добившись ответа. — Ну вот, — сказала она, увидев на столе записку.

Зазвонил телефон. Боттандо сказал, что ждет ее в офисе, и просил поторопиться.

Генерал размышлял над проблемой, которая возникла почти сразу же, как он внес последние штрихи в тщательно продуманный план отстранения Флавии от расследования. Проблема носила лингвистический характер: из Торонто прилетела сестра убитого Хелен Маккензи, которая говорила на английском и немного на французском. Джулио Фабриано, намеревавшийся допросить ее лично, не владел ни тем, ни другим — этот недостаток, на который ему неоднократно указывали, сильно тормозил его карьеру в эпоху общеевропейской интеграции. Надо отдать ему должное, он пытался преодолеть этот барьер: слушал кассеты, занимался по книгам, развешивал по стенам листки с новыми словами, но практических успехов так и не достиг. Согласно проведенным исследованиям, шесть процентов населения в принципе не способны освоить иностранный язык, сколько бы они ни занимались. Очевидно, Фабриано, к несчастью для себя, относился к этому немилосердно преследуемому меньшинству.

Боттандо в этом отношении был способнее, зато не имел желания овладеть каким-либо иностранным языком в совершенстве: в его возрасте и при его положении это уже не имело значения. Он мог нацарапать несколько предложений на французском и сказать слово-другое на немецком. Если же для дела требовалось более профессиональное знание языка, он всегда мог прибегнуть к услугам Флавии, которая говорила почти на всех основных европейских языках.

Осознав, что беседа с Хелен Маккензи не получится без помощи со стороны, он скрепя сердце набрал номер Флавии. Его юная помощница явилась примерно через полчаса с затуманенным взором, в мятой одежде и в настроении, совсем неподходящем для проведения следственной беседы.

Генерал отложил дела и собственноручно, поскольку секретарша запаздывала, приготовил Флавии крепчайший кофе. Потом сбегал в ближайший бар за едой и сигаретами. Все эти действия были необходимы, чтобы удержать подчиненную в бодрствующем состоянии. И хотя подозрительная снедь из соседнего бара не пошла на пользу ее желудку, она явилась своего рода шоковой терапией — Флавия по крайней мере прекратила беспрестанно зевать.

Миссис Маккензи после двадцатичетырехчасового перелета из Канады была едва ли в лучшей форме, поэтому допрос постоянно прерывался позевыванием то одной, то другой стороны. Хелен Маккензи оказалась весьма приятной особой — очень хорошенькой и элегантной. Чувствовалось, что она глубоко потрясена ужасным известием, но миссис Маккензи принадлежала к тем людям, которые не любят выставлять свою скорбь напоказ. В настоящий момент она хотела дать как можно больше информации, чтобы облегчить полиции поимку преступника. Именно в этом она видела сейчас свой основной долг.

На лице ее отразилось легкое удивление, когда в комнату для допросов шатающейся походкой вошла Флавия; в одной руке она держала магнитофон, в другой — кофейник. До этих пор миссис Маккензи представляла себе полицейский допрос несколько иначе.

Девушка была слишком молодой, слишком красивой и слишком усталой. Правда, у нее была очаровательная улыбка, и миссис Маккензи решила, что постарается помочь молоденькой итальянке проявить себя с лучшей стороны.

Представившись, девушка извинилась, что миссис Маккензи не дали возможности отдохнуть после утомительного путешествия, но положение очень серьезное, сказала она, и не терпит промедления. Дело в том, что после убийства Мюллера произошло еще одно убийство и полиция полагает, что преступления связаны между собой.

— Не извиняйтесь, — успокоила ее Хелен Маккензи. — Я отлично все понимаю и только приветствую подобную оперативность. Вы расскажете мне, как погиб Артур?

Ах, подумала Флавия. Меньше всего на свете ей хотелось посвящать эту милую женщину в ужасные подробности убийства. Тем не менее она имела на это право. Сама Флавия, окажись она на ее месте, предпочла бы остаться в неведении.

— Он был избит и затем застрелен.

Она решила ограничиться этой скупой фразой.

— Ох, бедный Артур. А вы не знаете, почему его убили?

— К сожалению, нет, — честно ответила Флавия. — Есть вероятность, что убийство каким-то образом связано с картиной, которую он приобрел за день до этого. Днем раньше некто пытался похитить ее у курьера на Лионском вокзале. В день убийства этого человека заметили у квартиры Мюллера. Как видите, нам известно не много. Боюсь, что пока у нас есть только очень неопределенные версии, которые требуют серьезной проработки. В настоящий момент зацепиться не за что — мы не обнаружили ничего необычного в его работе, знакомствах, в состоянии банковского счета. Похоже, он был образцовым гражданином.

Миссис Маккензи согласно кивнула.

— Так и есть. Он жил странной жизнью — в ней не было места удовольствиям. Какое-то бессмысленное существование. Он ничем не интересовался, не имел друзей. Наверное, поэтому его устраивали вечные командировки и переезды из одной страны в другую. Его ничто не удерживало дома.

— Я хотела поговорить о картине, — напомнила Флавия. — Мюллер упоминал, что она принадлежала его отцу. Кем он был: его — и ваш — отец?

Женщина улыбнулась.

— Это два разных вопроса. Моим отцом был доктор Джон Мюллер, он умер восемь лет назад. Артур был усыновленным ребенком. Его отцом был француз по имени Жюль Гартунг.

Флавия начала записывать.

— Когда он умер?

— В сорок пятом. Его признали военным преступником, и незадолго до суда он повесился.

Флавия подняла на нее внимательный взгляд.

— В самом деле? Интересно. Пожалуйста, расскажите подробнее. Хотя бы главные пункты. Не знаю, пригодится ли это, но на всякий случай…

— Все может быть, — остановила ее канадка, — тем более если вы говорите, что в убийстве Артура замешана картина. В последние два года он пытался раздобыть сведения о своем отце. Точнее, с того момента, как умерла моя мать.

— Почему именно с этого момента?

— Потому что именно тогда к нему в руки попали письма его родителей. До этого мать никогда не показывала их ему. Они с отцом не хотели ворошить прошлое. Они считали, что Артуру и так досталось…

Флавия подняла руку, останавливая ее.

— Пожалуйста, с самого начала, — попросила она.

— Хорошо. Артур прибыл в Канаду в сорок четвертом году из Аргентины. Родители отправили его туда, когда почувствовали, что во Франции становится небезопасно. Как им удалось вывезти его из Франции, я не знаю. Ему было всего четыре года, когда он появился в нашей семье, и сам он тоже помнил немногое. Он только помнил, что мать просила его вести себя хорошо и обещала, что тогда все будет в порядке. Еще он помнил, что сильно замерз, когда, спрятанный в грузовике, переправлялся через Пиренеи в Испанию; помнил, что они долго плыли на корабле в Буэнос-Айрес; потом его передавали с рук на руки и наконец отправили в Канаду к моим родителям. Он все время боялся. Мои родители согласились усыновить его. Они были знакомы с его родителями по общему бизнесу. Сначала, как я полагаю, речь шла о том, чтобы приютить его у себя до наступления мира, но к тому времени родителей Артура уже не было в живых.

— Что случилось с его матерью?

Женщина подняла руку:

— Я еще дойду до этого. — Она помолчала, собираясь с мыслями, затем продолжила: — У Артура не осталось никаких родственников, поэтому мои родители решили усыновить его официально. Они дали ему свою фамилию и постарались стереть из его памяти тяжелые воспоминания. Попытались притвориться, будто ничего не было. Они были добрыми людьми и желали Артуру только добра.

Психологи говорят, что это неправильный путь: дети должны знать, кто они и кем были их родители. Им легче принять самую тяжелую правду, чем не знать ничего.

Пытаясь заполнить пробелы своей биографии, Артур нафантазировал себе целую историю. В этих фантазиях его отец был великим человеком — героем, который погиб в бою, защищая Францию. Он даже нарисовал карту и отметил на ней место битвы, где отец погиб в окружении безутешных товарищей. Артур полагал, что его отец погиб на руках преданной и любящей жены. Правду он узнал в десять лет, и, как я теперь понимаю, момент был выбран крайне неудачно: в этом возрасте дети очень впечатлительны.

— И в чем заключалась правда?

— Его отец был изменником и убийцей. Он сочувствовал нацистам, шпионил на них и в сорок третьем году выдал им участников французского Сопротивления. Его жена, родная мать Артура, была среди тех людей, которых он предал. Она была арестована и казнена, а он и пальцем не пошевелил, чтобы ее спасти. Когда вскрылась его роль в этой истории, он бежал из страны, а после освобождения Франции от оккупантов вернулся. Его узнали, арестовали, но незадолго до суда он повесился. У него даже не хватило мужества ответить за содеянное.

Я не знаю, кто сказал Артуру правду. И уж тем более не понимаю, каким образом она стала известна его товарищам по школе. Дети бывают иногда жестоки, а тогда шел пятидесятый год, воспоминания о войне были очень болезненны. Одноклассники начали издеваться над ним. Школа стала для Артура настоящим адом, а мы ничем не могли ему помочь. Трудно сказать, кого он ненавидел сильнее: своего отца — за то, что он сделал, одноклассников — за их издевательства или нас — за то, что скрыли от него правду. Но с тех пор он хотел только одного — уехать. Сначала из города, где мы жили, потом из Канады — подальше, прочь.

Его желание сбылось, когда ему исполнилось восемнадцать. Он поступил в американский университет, а потом нашел там работу. Он больше никогда не возвращался в Канаду и практически не общался ни с кем из нас; лишь изредка звонил или присылал открытку. Думаю, с возрастом он осознал, что мои родители сделали все, что могли, но разочарование было слишком велико. Он никогда не был женат и, насколько мне известно, не имел сердечных привязанностей. Думаю, он не чувствовал себя для этого достаточно сильным и не мог никому доверять. Поэтому он жил для себя одного и всего себя посвятил работе.

— А потом умерла ваша мать?

Она кивнула:

— Да. Два года назад. Мы начали разбирать вещи, старые письма и фотографии. Адвокат огласил завещание. Мои родители не были богатыми людьми, но всегда относились к Артуру как к родному сыну, хотя он и отдалился от нас. Они поделили между нами поровну то немногое, что у них было, и, мне кажется, Артур был тронут их поступком. Он приехал на похороны и помог мне привести в порядок дом. Мы с ним всегда хорошо ладили. Думаю, ближе меня у него никого не было.

— Так что насчет писем? — подтолкнула ее Флавия. Она сомневалась, что все эти сведения пригодятся, но история ее захватила. Ей было трудно представить себя на месте Артура Мюллера; она могла только догадываться, как сильно он должен был страдать от душевной боли и одиночества. Еще одна неучтенная жертва войны — нигде и никем не отмеченная. Артур Мюллер никогда не видел настоящей войны, но продолжал страдать спустя полвека после того, как прогремел последний выстрел.

— Как я уже говорила, мы нашли письма его родителей, — продолжила Хелен Маккензи. — Одно от матери и одно от отца. Артур увидел их впервые и посчитал величайшим предательством то, что их столько лет скрывали от него. Я пыталась объяснить ему, что родители хотели уберечь его от горьких воспоминаний, но он не принял моих объяснений. Возможно, в чем-то он был прав: лучше бы они совсем выбросили их, чем хранить в тайне от него. Артур уехал в тот же вечер. С тех пор я несколько раз звонила ему, и каждый раз он говорил, что занимается сбором информации об отце. Эта идея захватила его целиком, больше его ничто не интересовало.

— А куда делись письма?

— Письмо матери он увез с собой; знаете, он сжимал его в руках, когда впервые появился в нашем доме. Нам говорили, что он не выпускал его из рук в течение всего путешествия через Атлантику.

— И что было в письме?

— На мой взгляд, ничего особенного. Это было письмо Генриетты Гартунг к ее друзьям в Аргентине, куда поначалу отправили Артура. Она благодарила их за заботу о сыне и обещала забрать его, когда жизнь в Европе станет безопаснее. Она писала им, что Артур — послушный, добрый мальчик и очень похож на своего отца — сильного, мужественного героя. Еще она выражала надежду, что он вырастет таким же честным и прямым человеком, как его отец.

Миссис Маккензи умолкла и слабо улыбнулась.

— Наверное, поэтому он возвел Жюля Гартунга в герои, а мои родители решили спрятать письмо подальше. Слишком горько было сознавать, как жестоко заблуждалась его мать.

Флавия кивнула.

— А что писал отец?

— Письмо было написано на французском. Артур сел на пол и стал его читать. Чем-то оно сильно его взволновало и ужасно рассердило.

— И что же в нем было?

— Письмо датировалось концом сорок пятого года, значит, написал он его незадолго до того, как повесился. Мне, как человеку постороннему, не показалось, что оно высвечивает события как-то иначе. Однако Артур был склонен трактовать любые сведения в пользу отца. Он интерпретировал содержание письма так и этак до тех пор, пока оно не обрело тот смысл, который ему хотелось бы в нем видеть.

Лично меня письмо ужаснуло своей холодностью. Гартунг называл Артура просто «мальчиком». Он писал, что не чувствует себя ответственным за его воспитание, однако примет на себя заботу о нем, когда имеющаяся проблема будет улажена. Он не сомневался в том, что ему это удастся, если он получит в свое распоряжение некие бумаги, которые спрятал во Франции перед тем, как покинуть страну. Я полагаю, он надеялся откупиться от правосудия. В письме он жаловался, что некий человек во Франции обвинил его в измене родине. Еще он говорил, что высший суд оправдает его. Однако подобный оптимизм не помог ему избежать осуждения.

— Я вижу, вы хорошо запомнили содержание письма.

— Каждое слово буквально отпечаталось у меня в мозгу. Это был ужасный момент. Артур словно сошел с ума: он все читал и перечитывал письмо, распаляясь все больше и больше.

— Но почему?

— Я же говорю вам: он жил в мире своих детских фантазий. Просто, став взрослым, он научился скрывать их. В этом нет ничего удивительного. Гартунг был евреем. А теперь представьте, каково это: знать, что твой отец, сам еврей по национальности, выдал — а я боюсь, что это факт, — своих сородичей нацистам? Артур не желал верить в такую правду и выстроил другую версию. Письмо отца укрепило его в этом мнении.

Первое, за что он уцепился, — ссылка на Высший суд. Евреи не верят в подобные вещи, сказал он, тогда что имел в виду отец? Возможно, отец и принял религию в последние дни, но только не христианскую. Значит, ссылка на Высший суд означала нечто материальное. Затем он уцепился за спрятанные бумаги, упоминаемые в письме, которые должны были вызволить его из беды. Сам Гартунг так и не смог до них добраться, но, очевидно, не получил их и никто другой. Артур посчитал, что бумаги и Высший суд как-то связаны. Чистое сумасшествие, на мой взгляд.

— Возможно. Не уверена.

— После этого Артур уехал, и с тех пор я получала от него лишь краткие отчеты о том, как продвигается его расследование. Он посвящал ему все свободное время. Он посещал архивы и писал в различные французские министерства с просьбой предоставить ему сведения об отце. Встречался с разными людьми, с историками, восстанавливая события того времени. И постоянно ломал голову, пытаясь догадаться, о каких бумагах писал отец.

Он был полностью поглощен этой идеей, говорил, что собрал огромную папку…

— Что? — внезапно спросила Флавия. Не то чтобы ее сознание до этого блуждало, хотя это было бы вполне извинительно, но последнее слово заставило ее собраться. — Папку?

— Да. Эта папка и письма отца и матери были главными его сокровищами. А почему вы спрашиваете?

Флавия задумалась. Во время осмотра квартиры они не нашли ни папки, ни писем.

— Я попрошу проверить все еще раз, — сказала она, но почему-то была уверена, что ничего не найдут. — Простите, я перебила вас. Пожалуйста, продолжайте.

— Боюсь, что больше мне нечего рассказать, — пожала плечами Хелен Маккензи. — Наши встречи и разговоры с Артуром были очень краткими и редкими. Я сумела вам как-то помочь?

— Не знаю. Возможно. Конечно, ваша информация нам пригодится, вот только вопросов после нашей с вами беседы стало еще больше.

— Например?

— Например, — пока это только предположение, которое может оказаться ошибочным, — каким образом с убийством связана картина. Вы, кажется, сказали, что Артур считал очень важной ссылку на Высший суд.

— Да, это так.

— Хорошо. Картин, объединенных темой суда, было несколько. Точнее — четыре.

— О-о.

— Вероятно, ваш сводный брат полагал, что в картине может быть спрятано какое-то свидетельство, Вот только…

— Да?

— В ней ничего не было. Значит, либо он ошибался, а вы были правы, считая, что он фантазирует, либо… конечно, это тоже всего лишь догадка, — кто-то успел забрать то, что в ней было спрятано. С другой стороны, Джона… курьер, который доставил картину, говорит, что мистер Мюллер был крайне взволнован, когда получил картину, но буквально через несколько минут разочаровался и сказал, что она ему больше не нужна. Подобное поведение можно объяснить только тем, что его интересовала не сама картина, а то, что в ней было спрятано. И этого там не оказалось. При осмотре квартиры мистера Мюллера мы не нашли никакой папки.

Флавия из последних сил боролась со сном и чувствовала, что сама начинает фантазировать, теряя ощущение реальности. Она встряхнулась и заставила себя сосредоточиться.

— Мы были бы очень признательны, если бы вы смогли зайти попозже и подписать протокол допроса, — сказала она. — Компания, в которой работал мистер Мюллер, обещала позаботиться о похоронах. Мы со своей стороны можем вам чем-нибудь помочь?

Миссис Маккензи поблагодарила, сказав, что ей ничего не нужно. Флавия проводила ее к выходу и вернулась передать содержание разговора Боттандо.

— Что еще за поиски сокровищ? — нахмурился Боттандо. — Ты говоришь об этом серьезно?

— Я просто пересказываю вам разговор. По-моему, в этом что-то есть.

— В том случае, если ссылка на высший суд имела конкретный смысл и если Мюллер расценивал это так же. Что весьма сомнительно. Хотя картину он зачем-то купил. — Боттандо поразмыслил с минуту. — Покажи-ка мне заявление мистера Аргайла. Оно при тебе?

Флавия порылась в папке и вручила ему листок.

— Вот тут он говорит, — сказал Боттандо, перечитав заявление, — что когда он принес картину и освободил ее от упаковки, то отлучился на кухню приготовить кофе. И за те несколько минут, пока он отсутствовал, настроение Мюллера кардинально изменилось. Когда Аргайл вернулся в комнату, Мюллер заявил, что хочет избавиться от картины.

— Да, верно.

— Исходя из этого, мы можем предположить три вещи. Первое: он не нашел того, что искал, и, осознав свою ошибку, решил избавиться от картины. Второе: он нашел то, что искал, и забрал эту вещь, пока мистер Аргайл варил на кухне кофе.

— Но в этом случае, — возразила Флавия, — он не был бы так разочарован. Разве что в нем погиб великолепный актер.

— И третье предположение заключается в том, что истинная причина гораздо проще, прозаичнее и понятнее.

— Может быть, он плохо искал, — сказала Флавия. — Или мы плохо искали. Я думаю, нужно осмотреть картину еще раз.

— С этим предложением ты немного опоздала. Твой друг Аргайл уже едет с ней в Париж.

— Черт, совсем забыла. Так устала, что все вылетело из головы. Он отдаст ее Жанэ?

Боттандо кивнул.

— Должно быть, так. Я только очень надеюсь, что он не станет совать свой нос туда, куда его не просят.

— Как вы думаете, стоит мне еще раз взглянуть на картину? Может быть, после Базеля мне тоже заехать в Париж? Вы могли бы попросить Жанэ собрать для меня кое-какую информацию.

— Например?

— Например, сведения о Гартунге. Также неплохо было бы узнать, кому раньше принадлежала картина. Мы очень мало знаем об Эллмане. Вы могли бы попросить швейцарцев…

Боттандо вздохнул.

— Хорошо, хорошо. Что-нибудь еще?

Она покачала головой:

— Нет, пожалуй, все. Да, и пошлите, пожалуйста, Фабриано копию допроса миссис Маккензи. Я схожу домой, приму душ и соберу вещи. Самолет улетает в Базель в четыре часа, и я не хочу опоздать.

— Я сделаю все, о чем бы ты ни попросила, дорогая. Да, кстати…

— Хм-м?

— Не будь такой беспечной. Произошло уже два убийства, и я не желаю, чтобы тебя или даже мистера Аргайла постигла такая же участь. Береги себя. Ему я собираюсь сказать то же самое, когда он вернется.

— Не беспокойтесь, — успокоила генерала Флавия. — Я не чувствую ни малейшей опасности.

 

ГЛАВА 8

Несмотря на любовь к путешествиям на поезде, недоверие к воздушному транспорту и хроническую нехватку средств, Аргайл решил лететь в Париж самолетом. Это лишний раз свидетельствует, насколько серьезно он отнесся к возложенному на него поручению — настолько, что решился воспользоваться кредитом, предоставленным ему банком, прекрасно зная, что возместить долг сможет не скоро. В конце концов, его вынудили к тому ужасные обстоятельства, и раз банк готов поверить ему в долг, то кто он такой, чтобы оспаривать его мнение?

Джонатан страшно не любил самолеты, однако не мог не признать, что они перемещают в пространстве несколько быстрее, чем поезда: во всяком случае, к десяти часам он, как и собирался, был уже в Париже. Но тут-то и начали проявляться неудобства пользования воздушным транспортом, и «короткая однодневная поездка» начала угрожающе удлиняться из-за разного рода препятствий. Путешествуя поездом, вы покупаете билет и садитесь в вагон. Иногда вам приходится ехать стоя или тесниться в купе проводника, но вы едете. С самолетами все иначе. Если принять во внимание, что с каждым годом они все больше напоминают клеть для перевозки скота, то суета вокруг билетов кажется совсем уж чрезмерной. Проще говоря, все билеты на вечерний рейс на Рим оказались проданы. «Ни одного свободного места. Примите наши сожаления. Есть билеты на завтрашний рейс, ближе к обеду».

Проклиная аэропорты, авиалинии и всю современную цивилизацию в целом, Аргайл забронировал билет на следующий день, затем попытался дозвониться до Флавии, чтобы предупредить ее о задержке. Дома он ее не застал. Он заплатил еще и позвонил на работу. Незнакомый противный голос довольно холодно ответил ему, что она ведет допрос очень важного свидетеля и не может подойти к телефону. Тогда он позвонил парижским коллегам Флавии, чтобы известить их о своем приезде, но там ему сообщили, что ничего не знают ни о какой картине, и предложили подождать до понедельника: «Сейчас выяснить все равно ничего не удастся — все разъехались на уик-энд». Аргайл подозревал, что при желании можно было бы найти человека, который хоть что-нибудь знал, но такого желания у дежурного полицейского не было. Однако окончательно подкосил Аргайла отказ принять у него картину — «Это полицейский участок, а не камера хранения. Приходите в понедельник».

Бросив трубку, Джонатан вернулся к кассам аэропорта, отменил бронь на следующий день и забронировал билет на понедельник. Только после этого он поехал искать гостиницу. По крайней мере здесь ему повезло: администратор гостиницы, где он обычно останавливался, угрюмо признал, что у них есть свободные номера, и с явной неохотой согласился заселить в один из них Аргайла. Заполучив в свое распоряжение номер, Джонатан первым делом засунул картину под кровать — не самое надежное место, но гостиница не принадлежала к разряду тех, где имеются сейфовые комнаты.

Усевшись на стул, Аргайл задумался, как убить время до понедельника. Он снова позвонил в офис Флавии, но на этот раз ему сказали, что она уже ушла. Однако дома он ее также не застал. В общем, денек выдался тот еще.

Чуть позже он столкнулся с новым препятствием, когда явился в галерею Жака Делорме расспросить о картине. Учитывая, сколько неприятностей он претерпел от этого француза, Аргайл считал себя вправе рассчитывать на его помощь. Несколько тщательно продуманных фраз он заготовил еще в самолете и скрупулезно перевел на французский, желая донести их до адресата в неизмененном виде. Нет ничего хуже, чем выражать негодование, путаясь в падежах. Он не доставит Делорме удовольствия похихикать над его гневной речью из-за неправильно употребленных предлогов. Французы придают слишком большое значение подобным мелочам, в отличие от итальянцев, которые относятся к ошибкам иностранцев гораздо терпимее, во всяком случае, не осыпают их язвительными насмешками.

— Вы оказали мне медвежью услугу, — ледяным тоном начал Джонатан, войдя в галерею. Делорме радостно бросился ему навстречу. Первая ошибка. Должно быть, фразеологический словарь что-то наврал. Нужно будет написать издателю жалобу. Судя по реакции Делорме, тот воспринял его слова как искреннюю благодарность.

— О какой услуге вы говорите?

— Я говорю о картине.

— А что с ней такое?

— Как она к вам попала?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Потому что картина, судя по всему, краденая и имеет отношение к серии жестоких убийств. А я по вашей милости контрабандой вывез ее из страны.

— Но при чем же тут я? — возмутился француз. — Я ни о чем вас не просил. Вы сами предложили. Это была ваша собственная идея.

В самом деле, галерейщик прав.

— Как бы там ни было, — продолжил Аргайл, — мне пришлось привезти ее обратно, чтобы сдать в полицию. Поэтому я хочу знать, каким образом она попала к вам в руки. Хотя бы для того, чтобы знать, что отвечать, когда меня спросят об этом в полиции.

— Сожалею, но ничем не могу вам помочь. Откровенно говоря, я просто не помню.

Какое все-таки интересное выражение «откровенно говоря», думал потом Аргайл, вспоминая разговор. Это выражение давно уже стало своеобразным заменителем фразы «Не надейтесь услышать правду». Подобное вступление, как правило, означает, что следующую фразу нужно понимать в прямо противоположном значении.

Политические деятели очень любят этот оборот и часто им пользуются. «Откровенно говоря, экономика страны никогда еще не была такой стабильной». Подобное заявление означает, что если год спустя в стране сохранится хоть какая-то экономика, он будет крайне удивлен. То же и с Делорме. Говоря откровенно (если понимать это выражение в его переносном смысле), он отлично помнил, откуда у него появилась картина, и Аргайл деликатно указал ему на это.

— Вы лжете, — сказал он. — Вы выставляете в галерее картину и не знаете, откуда она у вас появилась? Все вы прекрасно знаете.

— Не стоит так огорчаться, — сказал Делорме отеческим тоном, взбесившим Аргайла. — Я действительно не знаю. Но я готов согласиться, что не хотел ничего знать.

Аргайл вздохнул. Ему следовало быть более осмотрительным.

— Говорите, как есть. Чего уж там.

— Я знаю, кто принес картину. Человек сказал, что действует от имени клиента. За очень приличные комиссионные он попросил меня организовать доставку. Что я и сделал.

— И не стали задавать никаких вопросов?

— Он убедил меня, что в моих действиях нет ничего противозаконного.

— А есть ли что-либо противозаконное в его действиях, вас не интересовало.

Делорме кивнул:

— Это были его проблемы. Я сверился со списком картин, находящихся в розыске, и убедился, что его полотно там не числится. Для меня этого было достаточно. Я перед законом чист.

— А я — нет. Я увяз в этом деле по уши.

— Примите мои сожаления. — Делорме развел руками. Он изобразил сочувствующее лицо так натурально, что на миг Аргайлу показалось, будто он и впрямь говорит то, что думает. Наверное, не такая уж черная у него душа. Просто он не очень честный человек.

— Я полагаю, — надменным тоном сказал Аргайл, — что вы чертовски хорошо понимали или по крайней мере догадывались, что дело обстоит нечисто. Вам нужно было избавиться от сомнительной вещи, и вы взвалили эту миссию на меня. Не очень красивый поступок.

— Я же говорю, что жалею о нем. Кстати, свои обязательства я выполнил — отправил ваши рисунки в Калифорнию.

— Спасибо.

— Видите ли, мне позарез нужны были деньги. Я попал в очень трудное положение. Благодаря картине мне удалось отсрочить на некоторое время выплату долга. Поверьте, меня толкнуло на этот поступок отчаяние.

— Вы могли продать свой «феррари».

Страсть Делорме к крошечным красным автомобилям была хорошо известна в среде торговцев картинами. Аргайл никогда не понимал, что за радость — иметь машину, в которую с трудом втискиваешься.

— Продать «ферра…». О, шутка, понимаю, — ответил француз после секундного замешательства. — Нет, деньги нужны были срочно.

— И сколько вам заплатили?

— Двенадцать тысяч франков.

— За доставку?! И после этого вы сможете поклясться на Библии, стоя перед судьей, что, дескать, да, господин судья, я понятия не имел, что с картиной что-то не так?

Делорме отвел глаза:

— Ну…

— И, как я теперь понимаю, вы страшно торопились побыстрее вывезти картину из страны. Почему?

Делорме потер кончик носа, хрустнул костяшками пальцев, потом снова потер кончик носа.

— Ну, видите ли…

Аргайл терпеливо ждал.

— Я вас слушаю.

— Владелец… то есть человек, который действовал от имени владельца… его арестовали.

— Час от часу не легче.

Делорме улыбнулся нервной улыбкой.

— Кто был этот человек? Надеюсь, его имя еще не испарилось из вашей памяти?

— Ну, если вы так настаиваете, его звали Бессон. Жан-Люк Бессон. Торговец картинами. Насколько мне известно, он всегда был абсолютно чист перед законом.

— И как только этого безупречно честного человека схватили парни в голубой форме, вы тут же постарались избавиться от вещественного доказательства вашей с ним связи. Конечно же, у вас не возникло никаких подозрений относительно этого человека. Вы просто избавились от картины на случай, если нагрянет полиция.

Делорме окончательно стушевался:

— Они приходили.

— Кто? Когда?

— Полиция. Примерно через час после того, как вы забрали картину. Полицейский потребовал отдать ему «Сократа».

— И вы сказали, что в глаза его не видели.

— Я не мог так сказать, — резонно заметил владелец галереи. — Бессон признался, что отнес картину ко мне. Нет, я сказал, что отдал ее вам.

Аргайл смотрел на него, открыв рот.

— Вы… что? Вы сказали: «Мне ничего не известно, я знаю только, что одна темная личность по фамилии Аргайл хочет контрабандой переправить картину в Италию»?

Призрачная улыбка констатировала, что он не ошибся в своих подозрениях.

— А вы рассказали им о Мюллере?

— По-моему, они сами уже все знали.

— Как звали полицейского?

— Он не представлялся.

— Опишите мне его.

— Молодой, в управлении по борьбе с кражами произведений искусства я его никогда не видел. Лет тридцати с небольшим, темно-каштановые волосы, очень густые, небольшой шрам…

— Над левой бровью?

— Да. Он вам знаком?

— Знаком, но не в качестве полицейского. Он показывал вам удостоверение?

— Ах, нет. Точно, не показывал. Но это еще не значит, что он не из полиции.

— Нет, только на следующий день он пытался украсть у меня картину на железнодорожном вокзале. Если бы это был полицейский, он просто предъявил бы мне удостоверение и препроводил в участок. Кажется, вам здорово повезло.

— Почему?

— Потому что после того, как его постигла неудача со мной, он отправился к Мюллеру, зверски пытал и убил его. Потом пристрелил еще одного человека. Наверное, вам не пришлось бы по нраву подобное обращение.

К великому удовлетворению Аргайла, Делорме смертельно побледнел, хотя, по мнению Джонатана, это была слишком ничтожная месть, учитывая бессовестное поведение галерейщика. На этой мажорной ноте Аргайл покинул Делорме.

Примерно в то же время, когда Аргайл открывал для себя неприглядные стороны человеческой натуры, Флавия приземлилась в базельском аэропорту и пристроилась к длинной очереди, намереваясь обменять деньги и купить карту города. Она рвалась в бой — кровь ее кипела и требовала деятельности. Мысль о том, что ей необходимо найти гостиницу, принять душ, переодеться и пообедать, лишь на миг мелькнула у нее в голове. Сначала — работа, потом — остальное. Она надеялась управиться со всеми делами в Базеле за один день и тем же вечером махнуть в Париж, чтобы взглянуть еще раз на картину. Бессмысленное стояние в очереди никак не входило в ее планы, но с этим ничего поделать было нельзя.

Желание Флавии посетить Швейцарию укрепилось после тщательного изучения материала, собранного карабинерами. Как и обещал Фабриано, карабинеры методично собирали информацию, они умели это делать. Но Флавия не могла ждать, когда из Швейцарии придет ответ на их официальный запрос, — они всегда присылали кучу бумаг, но по прошествии очень долгого времени. Никто их в этом не винил; все знали, что по-другому они работать не умеют.

Сначала Флавия хотела позвонить на квартиру к Эллману и предупредить о своем визите, но затем передумала. Жаль, конечно, если экономки Эллмана не окажется дома, но, в конце концов, это будет не такой уж большой потерей времени — всего пятнадцать минут на такси.

Остановив машину на нужной улице, Флавия вышла и огляделась. Вдоль дороги тянулся длинный ряд однообразных блочных зданий, судя по архитектуре, построенных лет тридцать — сорок назад. Дома выглядели несовременно, однако были удобны для проживания, а улица содержалась в безупречной чистоте — впрочем, как и все остальное в Швейцарии. Это был не самый богатый, но вполне респектабельный квартал.

Флавия вошла в подъезд — тоже очень чистый и респектабельный; на стенах висели напоминания жильцам плотнее закрывать дверь подъезда и крышки мусорных баков, чтобы туда не забирались кошки.

Флавия зашла в лифт, застеленный ковром, и нажала кнопку пятого этажа.

— Мадам Руве? — спросила она по-французски, когда дверь отворилась. В последний момент она успела заглянуть в свой блокнот, где было записано имя экономки.

— Да?

Женщина была лет на десять моложе своего хозяина и совсем не походила на экономку — в дорогом модном костюме и очень привлекательная. Ее внешность немного портил узкий поджатый рот.

Флавия рассказала о цели своего визита и предъявила удостоверение служащей итальянской полиции. Она приехала из Рима, чтобы задать ей несколько вопросов в связи с гибелью мистера Эллмана.

Экономка без слов впустила ее в квартиру. Она не стала спрашивать: «А вы не находите, что уже слишком поздно?» или «Почему с вами нет сопровождающего из швейцарской полиции?» или «Есть ли у вас письменное разрешение на допрос?»

— Вы прилетели из Рима сегодня? — только и спросила она.

— Да, — ответила Флавия, осматриваясь по сторонам и пытаясь уловить атмосферу дома. Скромная обстановка, ничего выдающегося. Обычная современная мебель, преимущественно ярких расцветок. Всего две репродукции популярных картин. В маленькой гостиной доминировал огромный телевизор. Квартира была тщательно убрана, но едва ощутимый специфический запах выдавал присутствие в доме кошки.

— Я прилетела всего час назад, — сказала Флавия. — Простите, что свалилась вам на голову без предупреждения.

— Ничего страшного, — успокоила ее мадам Руве.

Смерть хозяина в должной мере опечалила ее. Мадам Руве деловито внесла скорбь по работодателю в распорядок дня, поместив ее где-то между походом в магазин и глажением белья.

— Чем могу быть полезна? — спросила она. — Известие о гибели мистера Эллмана потрясло меня.

— Не сомневаюсь, — кивнула Флавия. — Такое ужасное событие. Вы, конечно, понимаете, что мы хотим собрать как можно больше информации, чтобы разобраться в случившемся.

— Вы уже знаете, кто убил его?

— Пока мы можем только строить предположения. Есть некоторые догадки, но… нам нужны факты. Как я уже сказала, в настоящий момент мы занимаемся сбором информации.

— Конечно, я постараюсь помочь, хотя и не представляю, кто мог желать смерти мистеру Эллману. Он был таким добрым, щедрым, милым человеком. Так любил свою семью и ко мне относился очень хорошо.

— У него была семья?

— Сын. Откровенно говоря, беспутный человек. Пустой и очень жадный до денег. Вечно являлся сюда с протянутой рукой. Никогда не имел приличной работы. — Лицо ее приняло неодобрительное выражение при воспоминании о сыне Эллмана.

— А где он сейчас?

— Уехал в отпуск. В Африку. Вернется завтра. Обычная история — его не бывает именно тогда, когда он нужен. Вечно бросается деньгами — чужими, конечно. А его бедный отец не умел сказать «нет». Я бы сумела, будьте уверены.

Беседа ненадолго прервалась: Флавия записала сведения о сыне и его местонахождении. Кто знает? Жадный до денег сын — мертвый отец. Завещание. Наследство. Самый древний мотив преступления.

Все так, но почему-то Флавию не отпускало ощущение, что это дело не решится столь просто. Похоже, деньги в нем играли второстепенную роль. А жаль: это сильно упростило бы ее работу. Даже мадам Руве отнеслась к подобному предположению скептически: она недолюбливала сына хозяина, однако не считала его способным убить родного отца. Уже хотя бы потому, что Эллман-младший был абсолютно бесхребетным.

— А где его жена?

— Она умерла восемь лет назад от сердечного приступа, мистер Эллман тогда собирался уйти на пенсию.

— Если не ошибаюсь, он занимался экспортно-импортными операциями?

— Да, он получал не так много, зато был честен и усердно работал.

— В какой компании он работал?

— «Йоргсен». Она торгует запчастями. У них сеть магазинов по всему миру. Мистер Эллман часто летал в командировки, пока не вышел на пенсию.

— Ваш работодатель увлекался живописью?

— Бог мой, нет, конечно. А почему вы спрашиваете?

— У нас есть предположение, что он приехал в Рим купить картину.

Мадам Руве с сомнением покачала головой:

— Нет, это совсем на него не похоже. Другое дело: руководство компании иногда просило его выполнить отдельные поручения в разных странах.

— В каких, например?

— В Южной Америке. Он летал туда в прошлом году. Раза три-четыре в год ездил во Францию. Кстати, ему звонили оттуда за день до отъезда в Рим, и у них состоялся долгий разговор.

Так, нужно проверить, с кем Эллман контактировал во Франции. Флавия записала название компании — «Йоргсен».

— Скажите, а мистер Эллман запланировал поездку в Италию до этого звонка?

— Не знаю. Он ставил меня в известность только перед отъездом. Так было заведено.

— А вы, случайно, не слышали, о чем был разговор?

— Ну… — женщине не хотелось, чтобы у итальянки сложилось впечатление, будто она имеет привычку подслушивать разговоры хозяина, — совсем чуть-чуть.

— И?..

— Да ничего интересного. Мистер Эллман больше молчал. Я только слышала, как он спросил: «Насколько важен вам этот Мюллер?» и…

— О-о, вот как, — перебила ее Флавия, — Мюллер. Он сказал «Мюллер»?

— Да, я уверена.

— Это имя вам что-нибудь говорит?

— Ничего. У мистера Эллмана было так много контактов по бизнесу…

— Но вам приходилось слышать это имя раньше?

— Нет. Потом он выразил уверенность, что справится с поручением, и упомянул какую-то гостиницу.

— «Рафаэль»?

— Возможно, что-то в этом роде. Он мало говорил, больше слушал.

— Понятно. Вы не знаете, с кем он говорил?

— Нет. Боюсь, ничем не смогла вам помочь.

— Напротив, вы нам очень помогли.

Мадам Руве просияла и улыбнулась.

— А откуда вы знаете, что звонили из Франции?

— Он сказал, что проблему нужно было сразу решать в Париже, тогда все было бы гораздо проще.

— Ах вот как.

— А на следующее утро он объявил, что уезжает в Рим. Я посоветовала ему не переутомляться, а он ответил, что, возможно, это его последняя командировка.

«И не ошибся», — подумала Флавия.

— Что он хотел этим сказать? — спросила она вслух.

— Не знаю.

— А мистер Эллман был богатым человеком?

— О, нет. Он жил на пенсию. Этого ему хватало, но никаких излишеств он себе не позволял. К тому же он очень много отдавал сыну. Гораздо больше, чем следовало. Неблагодарный. Вы можете себе представить: в прошлом году, не получив очередного чека, он набрался наглости и заявился прямо сюда, требуя денег, да еще кричал на отца. Я бы на месте мистера Эллмана выставила его вон. Но мистер Эллман только кивнул и обещал выслать деньги в ближайшее время.

Мадам Руве очень не одобряла сына хозяина.

— Понятно. А давно он принял швейцарское гражданство?

— Не знаю. Он приехал в Швейцарию в сорок восьмом году, но когда принял гражданство, я не знаю.

— Вам что-нибудь говорит имя Жюль Гартунг? Он умер некоторое время назад.

Женщина задумалась, потом покачала головой:

— Нет.

— У мистера Эллмана был пистолет?

— Да, по-моему, был. Я заметила его однажды в ящике стола. Он никогда не доставал его, и ящик был все время заперт. Я даже не знаю, настоящий ли это был пистолет.

— Могу я взглянуть на него?

Мадам Руве указала на комод в углу комнаты. Флавия подошла и открыла ящик.

— Ничего нет, — заметила она. Экономка пожала плечами.

— Это так важно?

— Возможно. Но сейчас меня больше интересуют счета и документы мистера Эллмана.

— Могу я узнать почему?

— Потому что мы должны составить список знакомых мистера Эллмана, его коллег по бизнесу, друзей, родственников. Мы должны всех опросить. Например, нам необходимо установить, с кем он был знаком в Риме. Часто ли он туда ездил?

— Ни разу, — уверенно заявила экономка. — Ни разу за те восемь лет, что я работала на него. Не думаю, чтобы у него там были знакомые.

— И тем не менее кто-то там его ждал.

Экономка проводила Флавию из гостиной в небольшую квадратную комнатку, где умещались лишь письменный стол, стул и шкафчик для бумаг.

— Все находится здесь, — неодобрительно поджав губы, сказала мадам Руве. — Шкаф не заперт.

Тут мадам вспомнила о своих обязанностях и пошла готовить кофе. Флавия хотела было отказаться, но потом вспомнила, как мало ей удалось поспать. Пока она не чувствовала усталости, но кто знает, как организм проявит себя в следующую минуту. К тому же ей не хотелось разбирать бумаги под любопытными взглядами экономки.

Первым делом она занялась шкафом. Бланки налоговых деклараций, счета за газ, телефон (ни одного за переговоры с Римом), электричество. Письма к арендодателям — квартиру Эллман снимал. Все эти счета свидетельствовали о добропорядочности убитого и среднем уровне достатка.

Ежемесячные банковские уведомления также не представляли большого интереса. Эллман жил по средствам, в долги не влезал, и, судя по цифрам, его доходы были именно таковы, какими он их представлял в налоговых декларациях.

Тем удивительнее показался Флавии один документ. Это был годовой банковский отчет о состоянии счета за прошлый год. Согласно этому документу, некая компания, связанная с финансовыми операциями, ежемесячно переводила на счет Эллмана пять тысяч швейцарских франков. Название компании Флавии ничего не говорило. Флавия уставилась в потолок, подсчитывая, сколько это получается в год. Шестьдесят тысяч швейцарских франков — немалая сумма. В налоговой декларации ничего такого не значилось. Флавия продолжила поиски и наткнулась на чековую книжку Эллмана. Несколько чековых квитков, выписанных на имя Бруно Эллмана. Весьма солидные суммы. Должно быть, Бруно — это сын.

Вернулась мадам Руве.

— Бруно Эллман — сын вашего хозяина?

Женщина кивнула:

— Да.

— Он возвращается в Базель завтра? Или самолет приземлится в Цюрихе?

— О нет. Он прилетает в Париж. Из Парижа он улетел три недели назад и туда же возвращается.

«Ну вот, еще один повод съездить во Францию», — подумала Флавия. Внезапно она почувствовала страшную усталость и, спускаясь по лестнице, без конца зевала. Все так же зевая, она купила билет в спальный вагон на поезд, отправляющийся в 12:05 в Париж, а в 12:06 уже спала беспробудным сном.

 

ГЛАВА 9

К тому времени, когда спящее тело Флавии пересекало в горизонтальном положении Мюлуз, Аргайл приходил в себя после бурно проведенного вечера. Нет, ничего страшного или трагического с ним не произошло, однако душевное равновесие его было сильно поколеблено. А развивались события следующим образом. Выйдя от Делорме, он начал раздумывать, как убить оставшееся до отъезда время. И действительно: чем можно заняться в Париже? — конечно, если вы не приехали туда расслабляться. Идти одному в ресторан, даже самый лучший, Аргайлу совершенно не хотелось, в кино, даже на самый интересный фильм, тоже. Поскольку дождь все шел, прогулки исключались.

Оставалось одно: предпринять что-нибудь в отношении картины, спрятанной у него в номере под кроватью. Но что конкретно? Можно было встретиться и поговорить с Бессоном, который принес картину в галерею Делорме. Аргайл не думал, что Бессон сам украл картину, однако он мог по крайней мере дать хоть какие-то объяснения на сей счет.

Конечно, этот путь таил в себе опасность — ведь кто-то предупредил человека со шрамом, что картину доставили в галерею к Делорме. Вопрос: кто? Аргайлу совсем не улыбалось, чтобы через час после беседы с Бессоном к нему в номер ввалились асоциальные личности с преступными наклонностями. Для встречи с Бессоном ему требовалась мощная поддержка — например, в виде нескольких упитанных французских полисменов. А еще лучше вообще не встречаться с ним. Пусть сами им занимаются.

Кроме того, оставался под вопросом арест Бессона. Жанэ на этот счет ничего не сообщил, хотя Боттандо посылал ему запрос. Сам Джонатан тоже забыл спросить галерейщика, откуда тому известно об аресте Бессона. Как ни крути, а все это было очень странно.

После долгих размышлений Джонатан решил заняться поисками прежнего владельца картины. Восемнадцать месяцев назад она находилась в частной коллекции. С тех пор она немало попутешествовала, прежде чем оказаться под кроватью в гостиничном номере.

В каталоге выставки «Мифы и возлюбленные» имя коллекционера не упоминалось. Это обычная музейная практика, принятая из соображений безопасности: дабы не наводить на владельцев грабителей. Однако картину все-таки украли: значит, вор смог и без подсказки найти владельца.

«Как здорово, что у меня такой богатый опыт по розыскной части», — думал Джонатан, усаживаясь в такси. В римской библиотеке он догадался записать фамилию организатора выставки и запомнил, что тот работает в музее «Пти Пале». Шансы застать его на рабочем месте были невелики, и по-хорошему следовало сначала позвонить и договориться о встрече. Но Джонатан располагал свободным временем, делать ему все равно было нечего, а поездка к Пьеру Джинемеру создавала хотя бы видимость деятельности.

На этот раз удача ему улыбнулась. Женщина за администраторской стойкой строго посмотрела на него и напомнила, что музей уже закрывается, но все же согласилась узнать, не примет ли месье Джинемер позднего посетителя. Получив положительный ответ, женщина объяснила Аргайлу, как найти нужный кабинет. Джонатан долго шел по обширным залам музея, отзывающимся гулким эхом, затем свернул в коридор, где находились кабинеты сотрудников. Там его снова остановил охранник. Аргайл назвался и пошел дальше по коридору, читая таблички на дверях. Наконец он увидел нужную фамилию, постучал и услышал приглашение войти.

Он оказался совершенно не готов к тому, что получит аудиенцию так скоро и так легко, а потому замешкался, лихорадочно придумывая, чем объяснить свой визит. Он знал: в таких случаях лучше всего назвать вымышленный предлог, и так и поступил.

Торопливо и не очень убедительно он начал излагать обстоятельства, побудившие его обеспокоить месье Джинемера в пять часов вечера субботнего дня. История была довольно логичной, но в устах Аргайла звучала недостаточно искренне: он не умел врать и всегда чувствовал себя при этом неловко.

Месье Джинемер был примерно одного возраста с Аргайлом, но имел плотное телосложение — еще чуть-чуть, и его можно было бы назвать полным. Он сразу располагал к себе приятным открытым выражением лица. Тот факт, что он уже успел занять столь важный пост, говорил либо о недюжинных способностях, либо о высоких связях в министерстве. Либо о совокупности того и другого.

В отличие от большинства музейных кураторов и в отличие от большинства людей в целом этот человек вопреки всем ожиданиям не выразил ни малейшего неудовольствия оттого, что его побеспокоили в столь неурочный час, и взмахом руки прервал извинения Аргайла. Обычно, когда у вас в дверях появляется незнакомец и начинает нести какую-то околесицу, вы выставляете его вон или сообщаете сквозь зубы, что очень заняты и не можете его принять. Но месье Джинемер был не таков: он усадил Аргайла на стул и приготовился слушать.

Аргайл сказал, что пишет работу по неоклассицизму предреволюционного периода, затем поплакался, что оказался в Париже случайно и пробудет здесь только до понедельника и для него это единственная возможность получить сведения о работах художника Жана Флоре, над монографией которого он работает вот уже четыре года.

Джинемер понимающе кивал, затем пустился в пространный рассказ о картинах Флоре, упомянув среди прочего статью в газете «Изящные искусства» и некоторые другие источники; их названия Аргайл для видимости записал.

— А теперь скажите мне, мистер Аргайл, — закончил француз, — как могло получиться, что вы ничего не знаете о статье в «Изящных искусствах», если вы читали мой выставочный каталог, где я ссылаюсь на нее многократно? По вашим словам, вы уже четыре года работаете над диссертацией по неоклассицизму. Тогда как объяснить, что вы практически ничего не знаете об этом предмете?

Проклятие, подумал Аргайл.

— Наверное, я такой бестолковый, — жалко ответил он, пытаясь походить на нерадивого студента.

— Я так не думаю, — с легкой улыбкой заметил Джинемер. Поразительно, но он словно извинялся за то, что Аргайл вынужден его обманывать. — Почему бы вам просто не сообщить мне истинную цель вашего визита? Неприятно, знаете ли, когда из тебя делают дурака. — В его голосе прозвучал мягкий упрек.

О Господи, до чего неловко получилось. Неудивительно, что Джинемер обиделся.

— Хорошо, — сказал Аргайл. — Рассказывать все?

— Желательно.

— Ладно. Я не занимаюсь никакими исследованиями, я просто торгую картинами, а в настоящий момент пытаюсь помочь в одном деле итальянской полиции. У меня на руках оказалась картина Флоре под названием «Казнь Сократа». Возможно, она была украдена, только подтвердить этот факт почему-то никто не может. Или не хочет. Я доставил картину покупателю в Рим, и в тот же день он был зверски убит. Другой человек, проявивший интерес к названному творению Флоре, был также убит. Я хочу изучить историю «Казни Сократа» и выяснить наконец, украли картину или нет.

— А вы не пробовали обратиться во французскую полицию?

— Итальянская полиция посылала им запрос. Те ответили, что не знают.

Джинемер скептически смотрел на него.

— В самом деле, они так ответили, — сказал Аргайл, чувствуя, что Джинемер ему не верит. — Это долгая история, но для французской полиции все это так же загадочно, как и для итальянцев.

— И вы решили прийти ко мне.

— Да, потому что вы занимались выставкой, на которой демонстрировалась картина. Если вы мне не поможете, я уж не знаю, к кому обращаться.

Последнюю фразу Аргайл произнес с патетическим отчаянием в голосе, мысленно взывая к человечности Джинемера. Француз поразмыслил, прикидывая, насколько правдоподобна новая история незнакомца, и пришел к выводу, что истинной правды так и не услышал.

— Вот что я вам скажу, — заговорил он наконец. — Имени я вам назвать не могу: это конфиденциальная информация, а ваше поведение не внушает большого доверия. Но, — продолжил он, заметив огорчение посетителя, — я могу позвонить владельцу, и, если он согласится, свести вас с ним. Сейчас мне нужно уйти, чтобы уточнить некоторые детали. Этот раздел музея курировал другой человек — некто Бессон.

— Что? — воскликнул Аргайл. — Вы сказали: Бессон?

— Да. Вы знакомы с ним?

— Но ведь его имя не было упомянуто в каталоге, верно?

— Ошибаетесь. Оно было напечатано на обратной стороне мелким шрифтом. Это тоже долгая история; скажу лишь, что он уволился еще до открытия выставки. А почему вас так заинтересовало его имя?

Аргайл понял, что запираться дальше не имеет смысла, если он не желает окончательно лишиться доверия француза. В то же время его останавливал страх, как бы Джинемер не оказался в сговоре с Бессоном, и тогда если он расскажет ему всю правду, то очень скоро сможет за нее же и поплатиться.

— Прежде чем я отвечу, могу я спросить, почему он уволился?

— Он нас не устроил, — в свою очередь, уклонился от прямого ответа Джинемер. — Иначе говоря: мы не сработались. Отвечайте, ваша очередь.

— Эта картина после того, как была украдена (если, конечно, была), попала в руки к Бессону. Вот только не знаю, каким образом.

— Вероятно, потому что он сам и украл ее, — предположил Джинемер. — На него это похоже. Собственно, поэтому он нас и не устроил. В его функции входили поиск интересных картин и переговоры с владельцами о демонстрации их в нашем музее. Очень скоро мы обнаружили, что пустили козла в огород. Нас предупредила полиция. Когда я увидел его досье…

— Понятно.

— Если вам это поможет, могу предположить, что ему было известно местонахождение картины, и, возможно, он даже посещал дом, где она находилась. Дальнейшие выводы делайте сами.

— Ясно. Кажется, вам он не нравился?

После того, как разговор перекинулся на Бессона, дружелюбный настрой Джинемера улетучился. Ему было что рассказать об этом человеке, однако Аргайл лишился его расположения.

— Пожалуй, я пойду наведу справки о картине, если она все еще вас интересует.

Он исчез минут на пять, оставив Аргайла одного.

— Вам повезло, — объявил Джинемер, вернувшись.

— Картина украдена?

— Этого я не могу сказать. Но я позвонил секретарше владельца, и она согласилась встретиться с вами.

— А почему она не захотела просто сказать по телефону, украли картину или нет?

— Может быть, она тоже не знает?

— Разве такое возможно?

Джинемер пожал плечами:

— Это не более невероятно, чем все, что рассказали мне вы. Подумайте сами. Она будет ждать вас в половине девятого на улице Ма Бургонь в «Пляс де Вог».

— Теперь вы можете сообщить мне имя владельца?

— Его зовут Жан Руксель.

— Вы его знаете?

— Знаю о нем. Это очень известный человек. Он уже немолод, но и сейчас пользуется большим влиянием в обществе. Недавно был удостоен высокой награды. Примерно с месяц назад об этом писали все газеты.

Прошлое картины является профессиональной тайной торговца картинами; эту маленькую хитрость Аргайл усвоил еще несколько лет назад, когда только начинал заниматься бизнесом. Впрочем, знания эти, похоже, были не так уж важны: в то время как Аргайл, досконально изучивший историю своих приобретений, никак не мог их продать, другие продавцы с легкостью сбывали полотна с рук, практически ничего о них не ведая. По правде сказать, они продавали картины так быстро, что просто не имели времени что-нибудь о них узнать.

Клиенты — другое дело. Как бы ни был циничен делец — а многие из них придерживаются очень невысокого мнения как о картинах, которые продают, так и о людях, которые их приобретают, — он всегда очень трепетно относится к любой информации о своих клиентах. Не о тех, разумеется, что случайно забредают к ним с улицы купить украшение для гостиной, — эти не в счет. Речь идет о тех редких клиентах, которые заслуживают особого обращения, — они, если хорошенько изучить их вкусы и предпочтения, приходят потом снова и снова.

Среди них тоже бывают разные типы: от идиотов — любителей громко объявить за званым обедом: «А вот мой эксперт считает…» до серьезных рассудительных коллекционеров, ясно представляющих, чего они хотят. (Кстати, коллекционеры на девяносто девять процентов — мужчины.) На таких клиентов всегда можно положиться: они действительно готовы раскошелиться, если им предлагают стоящую вещь. Первые очень выгодны, но дельцы общаются с ними только ради денег, тогда как длительные отношения с истинным знатоком не только прибыльны, но и приятны.

Аргайл вовсе не рассчитывал заполучить в клиенты Жана Рукселя, но все же решил навести справки о нем в надежде, что эти сведения прольют хоть какой-то свет на странные события, связанные с принадлежащей ему картиной. С этой целью он направился в культурный центр Помпиду, где находилась единственная в Париже библиотека, работавшая после шести вечера. К счастью, дождь наконец перестал: в дождливую погоду библиотека становится настолько популярным местом, что очередь выстраивается прямо с улицы.

Войдя в здание, Джонатан помрачнел. Ему нравилось причислять себя к либерально настроенным людям, открытым для современных идей и проповедующим мысль, что образование — благо. Чем больше образованных людей, тем лучше для общества, полагал он. Однако состояние общества в двадцатом веке, казалось, опровергало эту мысль. И даже встречаясь с академиками, Аргайл не переставал сомневаться.

Когда он поднялся на пятый этаж центра Помпиду, его сомнения усилились. Он никогда не любил этот центр: грязные окна и облупившаяся краска вызывали у него отвращение. Дома, построенные в классическом стиле, ветхость не портит; напротив, она придает им некоторый шарм. Но здания в стиле хай-тек должны содержаться в идеальном состоянии, иначе они производят жалкое, если не сказать, ужасающее впечатление.

Библиотека была еще хуже и напоминала интеллектуальный фаст-фуд — этакий храм торговли, где вместо одежды и еды выбрасывали в продажу информацию. Чего изволите: Сократ или Шанель, Аристотель или Астерикс.

«До чего я дошел, — подумал он, направляясь к свободному пластмассовому шкафчику с картотекой. — Я стал хуже своего дедушки. Что со мной дальше-то будет, если так пойдет?»

Его примирило с Бобуром только то, что он нашел здесь интересовавшую его информацию. Постаравшись отвлечься от окружающей обстановки, Аргайл сосредоточился на том, ради чего пришел. Руксель, сказал он себе. Читай и проваливай отсюда. Он начал читать подборку, посвященную Жану-Ксавье-Мари Рукселю. Имя указывало на то, что его родители были набожными католиками.

Родился в 1919-м, сообщал французский справочник «Кто есть кто», — значит, сейчас ему семьдесят четыре. Уже не птенец. Так, хобби: теннис, коллекционирование средневековых рукописей, отдых с семьей, поэзия, разведение уток. Хорошо сохранившийся, разносторонний мужчина. Адреса проживания: дом 19 на бульваре де ла Сассэ, Нюильи-сюр-Сен и замок Жонкийе в Нормандии. О-о, богатый, хорошо сохранившийся, разносторонний мужчина. В 1945-м женился на Жанне Мари де ла Ричмонд-Мапенс. «Ага, — отметил про себя Джонатан, — женился на дочке аристократа и затесался в высший свет. Держу пари, сразу после этого он пошел в гору». Имеет дочь 1945 года рождения — «быстрая работа». Жена умерла в 1950-м, дочь — в 1963-м. В 1944-м, в середине войны, окончил политехническую школу. Действительный член французской нефтяной компании «Элф-Аквитан». Председатель Северного банка. Член правления фондовой биржи братьев Аксмунд, компании «Финансовые операции на Среднем Востоке», страховой компании Тулузы и т. д. и т. п. Он был связан с бесчисленным количеством организаций, многие из которых по-прежнему возглавлял.

С 1958 по 1977-й — депутат Ассамблеи. 1967 год — министр внутренних дел. «Высоко взлетел», — удивился Джонатан. Но с политикой у него не задалось — это был его единственный пост в правительстве. 1945-й — крест за участие в войне. Герой войны — интересно, как он умудрился стать им во Франции. Должно быть, присоединился к Сопротивлению. В 1945 году участвовал в суде над военными преступниками. 1947 год — орден Почетного легиона. Несколько лет после наступления мира занимался частной практикой, затем ударился в бизнес и политику. Далее шел длинный список клубов, публикаций, работ, наград. Все как полагается. Образцовый гражданин. Одалживает музеям картины из личной коллекции.

«Думаю, последний опыт отобьет у него к этому охоту», — заметил про себя Джонатан.

Остальные факты добавляли к портрету новые краски, однако значимой информации не несли. У Аргайла сложилось впечатление, что Руксель менее всего преуспел в политике. Он пользовался популярностью у коллег, но чем-то не угодил де Голлю. Его взяли в правительство на испытательный срок продолжительностью в полтора года, после чего распрощались с ним и более никогда к работе не привлекали. Хотя, возможно, ему самому не понравилось работать в верхах, или мало платили, или он предпочитал руководить, оставаясь в тени. Как бы там ни было, всю жизнь он перебивался случайной работой — член комитета там, советник правления тут, но всегда рядом с начальством. Один из тех великих замечательных людей, которые появляются время от времени в каждой стране и которые со скромно опущенными глазами твердо берут в свои холеные наманикюренные ручки бразды правления обществом. Эти люди процветают, повсюду творя добро; читая между строк, Аргайл понял, что Руксель происходил отнюдь не из состоятельной семьи — свое богатство он нажил сам.

«Я несправедлив к нему, — думал Аргайл, покидая библиотеку. — Я просто завидую — ведь меня никогда не призовут сделать что-нибудь важное на пользу общества. А может быть, на меня так подействовала атмосфера библиотеки».

Погруженный в такие мысли, он быстро шагал по улице Французских буржуа на встречу с секретаршей Рукселя. Он представил себе говорливую старую деву, которая научилась отвечать на письма, но абсолютно не разбирается в жизни. Это же надо — не знать, ограбили твоего хозяина или нет! Такую можно целый вечер обхаживать, быть галантным, интересным и обаятельным, но так ничего путного от нее и не добиться. Если бы он мог, то отменил бы встречу с секретаршей и попытался добиться аудиенции у самого Рукселя. Но теперь уж деваться некуда, угрюмо подумал он, заворачивая за угол и попадая наконец в «Пляс де Вог».

Он всего лишь секунду полюбовался открывшимся видом, что свидетельствовало об очень скверном настроении, ибо это место было одним из самых любимых им в городе, и пробрался сквозь толпу в ресторан. Маленькая пожилая леди, одиноко пристроившаяся в уголке, — где вы?

Ну вот, она даже не смогла вовремя явиться на встречу. Аргайл сверился с часами.

— Месье? — обратился к нему неслышно подобравшийся официант. Удивительно, как много могут парижские официанты вложить в одно только слово. Самое обычное приветствие может прозвучать в их устах с таким омерзением и презрением, что хорошо, если вы не подавитесь. Иностранцы чувствуют себя в парижских кафе культурно неполноценными. В данном случае обращение официанта означало следующее: «Слушай, ты, турист-зевака, не стой на дороге. Хочешь есть — садись и заказывай, только быстрее: мы заняты и не можем разбазаривать время впустую».

Аргайл объяснил, что пришел на встречу.

— Вас зовут Аргайлом? — спросил официант, с небольшой задержкой выговорив его имя.

Аргайл кивнул.

— Тогда вам сюда. Мадам просила проводить вас к ее столику.

«Должно быть, она здесь завсегдатай», — подумал Аргайл, следуя за официантом. В следующее мгновение все его мысли испарились: официант подвел его к столику, где сидела молодая женщина с сигаретой, и предложил ему стул.

Жанна Арманд не была ни маленькой, ни старой и ничуть не походила на старую деву; теоретически у нее могли быть племянники и племянницы, но в ней также ничего не было и от доброй милой тетушки. И если Аргайл на протяжении всего вечера лез из кожи, стараясь быть галантным, интересным и обаятельным, то вовсе не потому, что хотел от нее чего-то добиться, — он просто не мог вести себя с ней иначе.

Некоторые люди имеют счастье — или несчастье, в зависимости от того, как они на это смотрят, — родиться необычайно красивыми. Флавия, например, тоже была чрезвычайно привлекательна, хотя и не прилагала для этого никаких усилий. Но ее красота не была такой сногсшибательной, чтобы взрослый мужчина потерял дар речи и почувствовал страстное желание стать ее рабом. Она была довольна своей внешностью: люди инстинктивно доверяли ей, однако не мешали ей жить из-за того, что не могли оторвать от нее глаз. Даже в Италии она могла заставить мужчину вникнуть в смысл ее речи. За исключением, конечно, Фабриано, но любое правило имеет свои исключения.

Жанна Арманд принадлежала к тем женщинам, которые заставляют вести себя, мягко говоря, неадекватно даже очень сдержанных и стойких мужчин. Большинство представителей сильного пола имеют достаточно трезвый ум, чтобы контролировать себя в любых обстоятельствах. Но иногда на их пути встречаются такие женщины, что они уже ничего не могут с собой поделать. Совсем ничего. Гормональный всплеск лишает их воли, к щекам приливает кровь, руки начинают трястись, а взгляд становится как у кролика, загипнотизированного светом фар.

Эта женщина или, вернее, ее лицо рафаэлевской мадонны, прекрасные каштановые волосы, нежные руки, совершенная фигура, мягкая улыбка, зеленые глаза, тщательно подобранная одежда и так далее и так далее — вызывали такой всплеск эмоций, что даже более или менее цивилизованное поведение являлось настоящим триумфом человеческой воли и люди, способные на такой подвиг, заслуживали скорее комплиментов, чем насмешки над их слабостью. Лицо женщины выражало абсолютную безмятежность, но за этой отрешенностью странным образом проглядывала натура страстная и даже дикая. Святая мадонна и грешная Магдалина в одном лице, красиво упакованная в наряд от Ив Сен-Лорана. Сильнодействующая смесь.

Из оцепенения Аргайла вывела неожиданно правильная английская речь. Женщина заговорила с ним по-английски, сразу давая понять, что его владение французским едва ли позволит им обсуждать труды Расина. У нее был легкий акцент, но даже он показался Аргайлу очаровательным.

— Что? — переспросил он. Наслаждаясь звуками ее музыкального голоса, он упустил смысл сказанного.

— Вы что-нибудь выпьете?

— О-о. Да. Конечно. Супер.

— Что вы будете пить? — спокойно спросила женщина, должно быть, привыкшая к подобной реакции на свою внешность.

К тому моменту, когда официант принял заказ на спагетти, Аргайл полностью потерял над собой контроль. Он представлял себе, как ловко поведет разговор, как тонко сумеет подвести его к интересующей теме, а в результате сам оказался в роли ведомого. И наслаждался каждой секундой этого сладкого рабства.

Обычно он предпочитал слушать, а не говорить, но только не в этот вечер. Он рассказал секретарше Рукселя о своей жизни в Риме, о том, как трудно продавать живопись, и о недавнем происшествии со злосчастной картиной.

— Мне бы хотелось взглянуть на нее, — заметила мадемуазель Арманд. — Где она?

— Ах, у меня не было времени заехать в отель, — ответил он. — Простите.

Женщина недовольно сдвинула красивые брови, и Аргайлу захотелось на коленях ползти в отель за проклятой картиной, только бы эта прекрасная женщина простила его. Правда, крошечная частица его существа все еще сохранила остатки совести и была безмерно благодарна судьбе за то, что Флавия находится на расстоянии нескольких сотен миль и не видит всего этого безобразия. Он даже мысленно представлял себе выражение презрительной горечи у нее на лице.

— Ну тогда попробуйте описать ее.

Он с радостью повиновался.

— Да, пожалуй, это та самая картина. Она исчезла около трех недель назад.

— Почему месье Руксель не заявил о пропаже в полицию?

— Он заявил, но потом решил забрать заявление обратно. Картина не была застрахована, надежды на ее возвращение он не питал и потому решил не тратить время полицейских на бесплодные поиски. Он расценил это как урок получше запирать дверь и не пускать случайных людей.

— И все же…

— Вы не только нашли картину, но еще сумели выяснить, кому она принадлежит. Месье Руксель будет очень благодарен…

Ее улыбка могла растопить чугун. Аргайл скромно опустил глаза, чувствуя себя святым Георгием, изрубившим в куски парочку драконов.

— Конечно, если вы захотите вернуть ее.

— Конечно, а как же иначе?

— Вы можете требовать вознаграждения за потерянное время и труды.

Да, наверное, мог бы, но проснувшийся в нем рыцарский дух с негодованием отверг эту мысль.

— А теперь, — продолжила мадемуазель Арманд, когда он встал в позу человека, для которого деньги не важны, — расскажите, каким образом картина попала к вам в руки.

Он рассказал во всех подробностях. И о Бессоне, и о Делорме, и человеке со шрамом, и о происшествии на Лионском вокзале, об убийстве Эллмана и Мюллера, о полиции, библиотеках, музеях и кураторах. Словом, обо всем. Женщина казалась страшно заинтригованной его рассказом и смотрела на него, широко раскрыв глаза.

— Так кто же все это совершил? — спросила она, когда он закончил. — Полиция кого-нибудь подозревает?

— Не знаю, — ответил Аргайл. — Я не являюсь их доверенным лицом. Но из того, что мне известно, я могу сделать вывод, что пока у них нет подозреваемого. Конечно, они заинтересовались человеком со шрамом, однако вряд ли сумеют поймать его. Может быть, в мое отсутствие всплыли новые факты, но когда я уезжал из Рима, они даже не знали, почему Мюллеру было так важно завладеть картиной. Он объяснял это тем, что она принадлежала его отцу, но его отцу принадлежали и другие вещи. В любом случае это не повод похищать ее. А у вас есть свои соображения?

— Никаких. — Женщина энергично покачала головой. — Теперь я хорошо вспомнила эту картину. Художник, кажется, не очень большой мастер, верно?

— Да, абсолютно. А давно месье Руксель приобрел ее?

— Еще в молодости. Но где он ее купил, я не знаю. Они вновь наполнили бокалы вином и сменили тему — предыдущая себя исчерпала. Жанна Арманд переключила свое внимание на самого Аргайла. Он развлек ее, вспомнив самые интересные факты своей биографии, связанные с торговлей картинами, потом выдал подборку лучших анекдотов и самых громких скандалов из мира искусства, и глаза француженки во всех нужных местах выражали ужас, удивление и смех. Иногда она смеялась вслух, когда он особенно забавно представлял анекдот, и невзначай прикасалась к его руке. Он поведал ей о своей жизни в Риме, о том, как продает и покупает картины, о том, что такое подделка произведений искусства и контрабанда.

Вот только имя Флавии ни разу не прозвучало за весь вечер.

— Теперь ваша очередь, — сказал он наконец. — Давно вы работаете на месье Рукселя?

— Несколько лет. Если вы не знаете, он — мой дед.

— Ах вот оно что.

— Я планирую его время и помогаю вести дела нескольких небольших компаний, которые он все еще возглавляет.

— У меня сложилось о нем впечатление как о крупном бизнесмене. Или адвокате. Или политике. В общем, что-то в этом роде.

— Он действительно раньше всем этим занимался, но с недавних пор отошел от дел и проводит только небольшие финансовые операции. В основном он играет на бирже, да и то больше для поддержания формы. Когда-то это было моей специальностью.

— Когда-то?

— Да, я только начинала осваивать профессию, когда дед попросил меня помочь ему разобраться с архивом. Можете себе представить, сколько бумаг у него накопилось за столько лет. Он не хотел поручать эту работу чужому человеку. Предполагалось, что я рассортирую документы и вернусь к самостоятельной деятельности, однако прошло уже несколько лет, а он по-прежнему не может без меня обойтись. Я много раз предлагала ему взять кого-нибудь на постоянную работу, но он говорит, что меня никто ему не заменит.

— Вам нравится работать у него?

— О да, — быстро ответила она. — Конечно. Он замечательный человек, и я нужна ему. Ведь у него, кроме меня, никого нет. Его жена умерла молодой. Такая трагедия: они были чудесной парой, и он любил ее много лет еще до женитьбы. А моя мать умерла родами. Так что я — единственный близкий ему человек. Я помогаю ему не разбрасываться на мелочи. Знаете, он совершенно не умеет отказывать. К нему постоянно обращаются с просьбами какие-то комитеты, и он всегда говорит им «да». Если только мне не удается перехватить почту раньше и ответить «нет».

— Вы действительно так поступаете?

— Это привилегия секретаря, — ответила женщина с легкой улыбкой. — Да, я вскрываю всю его почту. Но иногда им удается пробиться к нему в обход меня. Например, сейчас он работает в международном финансовом комитете. Это предполагает постоянные, изматывающие его поездки и встречи. Но вы думаете, он откажется от всего этого? О нет. Он так добр и так жаждет помочь всем и каждому, что не имел бы ни одной свободной минуты, если бы я не ограждала его от просителей.

Аргайл вдруг почувствовал ревность. Жанна не просто любила и уважала своего деда, ее чувство к нему было сродни поклонению. Возможно, Руксель заслуживает подобного отношения. Для нее он не просто наниматель, а один из величайших людей современности. Но так ли она искренна? И что получает взамен?

— Он получил крест за участие в войне, — вспомнил Аргайл.

Жанна Арманд улыбнулась и вскинула ресницы.

— Я смотрю, вы прилежно выполнили домашнюю работу. Да, его наградили крестом за участие в Сопротивлении. Дед не любит об этом говорить — по слухам, много раз он был на волосок от смерти. Каким-то образом ему удалось выйти из всего этого, не потеряв веру в человечество.

— Вы говорите о нем с таким восхищением, — с ноткой ревности сказал Аргайл, — однако не бывает людей, успешных во всем. Кажется, политическая карьера у месье Рукселя не задалась?

— Иногда поражение вызывает большее уважение, чем взлет. Дед был честным человеком, слишком честным. Он начал проводить чистку в министерстве, увольняя некомпетентных и непорядочных людей. Естественно, они не сдались так просто. Он действовал открыто, они использовали грязные методы. Неудивительно, что он проиграл. Но он извлек для себя урок.

— Скажите, вы любите его или только восхищаетесь им?

— Конечно, люблю. Он — очень добрый, щедрый, мужественный человек и всегда прекрасно ко мне относился. Такие люди, как он, у всех вызывают любовь и доверие. Как я могу не любить его? Все его любят.

— Наверняка найдутся люди, которым он не нравится, — прокомментировал Аргайл.

— Что вы хотите этим сказать? — нахмурилась Жанна.

— Ну, — замялся он, шокированный ее неожиданно резким тоном, — успешные влиятельные люди всегда вызывают зависть. Такие люди по определению не могут всем нравиться.

— Понимаю вашу мысль и даже отчасти соглашусь. Мой дед — очень принципиальный человек, и, наверное, те, кого он вывел на чистую воду, не испытывают к нему любви. Но, честно вам скажу, я ни разу не встречала человека, который испытывал бы к нему личную неприязнь. Допускаю, что он не пользуется всеобщей любовью, но уважением — безусловно. И свидетельство тому — важная награда европейского значения, которую ему вручат через две недели.

— Что?

— Вы еще не слышали об этом?

Аргайл мотнул головой.

— Не знаю, как объяснить вам значение этой награды. Это что-то вроде «нобелевки» для политиков. Ее присуждает Европейское сообщество. Каждая страна выдвигает своего кандидата за заслуги перед отечеством и Европейским сообществом. Награду вручали всего несколько раз; это действительно очень большая честь.

— А что представляет собой награда? Чек на кругленькую сумму?

Женщина неодобрительно нахмурилась и даже слегка отодвинулась от него.

— Церемония награждения состоится на очередной встрече совета министров. Месье Руксель получит награду, после чего обратится с речью к главам государств сообщества и к европейскому парламенту. Он готовил эту речь в течение нескольких месяцев. В ней он изложит свое видение мира в ближайшие десятилетия, и, поверьте мне, это будет блестящая речь. Кроме того, он расскажет о принципах, которыми руководствовался всю свою жизнь.

— Чудесно. Буду с нетерпением ждать опубликования этой великолепной речи, — сказал Аргайл скорее из вежливости.

Наступила пауза, во время которой они смотрели друг на друга, не зная, что еще сказать. Аргайл разрядил атмосферу, подозвав официанта и расплатившись по счету. Затем он подал француженке пальто, и они вышли на улицу, с наслаждением вдохнув холодного ночного воздуха.

— Вы были очень любезны, согласившись увидеться со мной, — сказал Аргайл.

Она приблизилась, положила руку ему на рукав и долго смотрела в глаза.

— А пойдемте ко мне домой. Мы могли бы чего-нибудь выпить. Здесь недалеко, — сказала вдруг она тихим голосом и махнула рукой куда-то влево. В глазах ее снова промелькнуло диковатое выражение.

Одним из самых часто встречаемых живописных сюжетов семнадцатого столетия является классическая аллегория, где мифологические персонажи иллюстрируют различные нравственные понятия. Так, необыкновенно популярным был «Суд Геркулеса». В эпоху барокко этот сюжет вдохновлял десятки живописцев.

Сюжет простой: Геркулес, мужественный античный герой, лишь слегка прикрытый львиной шкурой (зрителю эта деталь позволяла узнать героя, а художнику — продемонстрировать свое искусство в изображении мужского торса), стоит в центре картины и слушает двух женщин. Обе прекрасны. Одна одета в строгий наряд, скрывающий линии ее тела, и зачастую изображается со шпагой и поднятым вверх указующим перстом. Это — Афина, дочь Зевса, защитница правды. Она символизирует Добродетель.

С другой стороны небрежно раскинулась на траве полуобнаженная женщина, символизирующая легкую жизнь. Она ничего не говорит, но искушает Геркулеса самим своим видом. В названиях некоторых картин она фигурирует как Порок или Искушение. Это — Афродита, богиня любви.

Слева, со стороны Афины, лежит дорога — извилистая и каменистая, однако ведущая к благополучию и славе. Путь со стороны Афродиты легок и приятен, он манит различными удовольствиями, но ведет в никуда.

Геркулес выслушивает аргументы каждой стороны и пытается определиться с выбором пути. На полотне запечатлен тот момент, когда он выбирает путь Добродетели. Лицо Геркулеса, как правило, напоминает лицо заказчика — невинная лесть, которой следовали практически все художники.

Этот аллегорический сюжет в один миг промелькнул в голове Аргайла. Следуя аллегории, слева от него лежал путь в гостиницу, а справа — прямая дорога в апартаменты Жанны Арманд.

У Геркулеса по крайней мере было время, чтобы взвесить все «за» и «против», выслушать аргументы сторон и задать вопросы, тогда как несчастный Джонатан должен был взвесить свое влечение к Жанне и любовь к Флавии за доли секунды.

— Ну?

— Простите. Я думаю.

— Разве здесь есть о чем думать?

Он вздохнул и дотронулся до ее плеча.

— Нет, пожалуй, не о чем.

И, так же как Геркулес, печально поплелся путем добродетели.

 

ГЛАВА 10

Поезд прибыл в Париж в 7:15. Проводник бесцеремонно выставил полусонную Флавию в холодное, продуваемое всеми ветрами здание Восточного вокзала. Ночь в вагоне прошла ужасно: каждые пять минут ее сон прерывали вопли младенцев, проверка билетов, новые пассажиры и внезапные резкие остановки. Она чувствовала себя грязной оборванкой. «Господи, на кого я похожа, — ужаснулась она, увидев свое отражение в зеркале. — Что у меня на голове?! Счастье, что Джонатан никогда не замечает подобных вещей». Ей не терпелось увидеть его; надежный, спокойный, мягкий Джонатан вселял в нее уверенность, и хотя они частенько расходились во взглядах, она с удовольствием предвкушала долгую беседу с ним.

Она решила зайти куда-нибудь выпить чашку кофе и плотно позавтракать, прежде чем ехать в отель к Джонатану. Ей как-то не пришло в голову, что он мог остановиться в другом отеле. Сейчас, когда эта мысль посетила ее, она испугалась: в самом деле, а как она будет его искать? Вдруг он уже уехал в Рим?

«Я подумаю об этом после», — отбросила она прочь беспокойную мысль. Более насущной проблемой было то, что кафе еще не открылись, а французских денег у нее не было, из чего следовало, что она не может нанять такси.

Она спустилась по эскалатору в метро, посмотрела по схеме маршрут и рассеянно наблюдала за пассажирами. Примерно каждый десятый, оглянувшись по сторонам, перепрыгивал через турникет и как ни в чем не бывало бежал на платформу. В зале присутствовали блюстители порядка, но почему-то не обращали на «зайцев» никакого внимания. «Раз я в Париже, буду действовать, как парижанка», — подумала Флавия. Подхватив сумку, она подбежала к турникету, перемахнула через него и, чувствуя себя страшной преступницей, побежала на другой конец платформы.

Она помнила, что гостиница, где обычно останавливался Аргайл, находится где-то возле Пантеона; однажды они ночевали там вместе. К несчастью, в этом районе было полно других гостиниц, и единственной отличительной особенностью, которую помнила Флавия, была массивная дверь, украшенная богатой резьбой. Полюбовавшись на двери четырех гостиниц, она так и не нашла ту, что искала, зато получила подробные инструкции, как туда добраться.

В 8:15 утра она вошла в холл названной гостиницы и поинтересовалась у администратора, есть ли у них постоялец по имени Джонатан Аргайл.

Шелест страниц, после чего человек за стойкой признал, что такой постоялец у них есть.

— В каком номере он остановился?

— В комнате номер девять. Вы можете к нему подняться.

Флавия взбежала по лестнице и энергично постучала в дверь.

— Джонатан? — позвала она. — Это я. Открывай.

Ответом ей послужило долгое молчание. В номере никого не было. Странно, не похоже на Джонатана: он любитель поваляться до обеда.

Флавия постояла у двери, не зная, куда ей теперь деваться. Чего-чего, а того, что Джонатан может отсутствовать в такую рань, она никак не ожидала.

К счастью, ей не пришлось долго размышлять. На лестнице раздались тяжелые шаги отнюдь не балетного танцора, и Джонатан собственной персоной предстал пред ее светлые очи.

— Флавия! — воскликнул он голосом, каким человек, заблудившийся в снегопад в горах, мог приветствовать своего любимого сенбернара с фляжкой бренди в зубах.

— Это ты? А где ты был в такую рань?

— Я? Нигде. Бегал за сигаретами. Только и всего.

— В воскресенье, в восемь часов утра?

— Да, действительно. Знаешь, мне не спалось. Я так рад тебя видеть. Здесь.

Он раскрыл ей объятия и сжал с такой силой, какой она не замечала в нем прежде.

— Ты такая красавица, — сказал он, отступая на шаг и с восхищением разглядывая ее. — Необыкновенная.

— Что-нибудь случилось? — спросила она.

— Нет. А почему ты спрашиваешь? Я всю ночь ворочался, совершенно не выспался.

— Отчего так?

— Да все думал.

— Наверное, о своей картине?

— А? Нет, не о ней. Я размышлял о жизни. О нас. Обо всем таком.

— О каком таком?

— Да долго рассказывать. Ну, например, что было бы, если бы мы вдруг расстались.

— Вот как? — сказала она слегка настороженно. — А почему ты об этом думал?

— Это было бы ужасно, я бы не пережил разрыва с тобой.

— Да, но почему ты вдруг начал об этом думать?

— Просто так. — Он пожал плечами и вспомнил минувший вечер.

Флавия внимательно смотрела на него. Его поведение вызвало у нее подозрение, что он начал сомневаться в ее чувствах. Странным было то, что он высказал это. Обычно такие сентиментальные мысли он держал про себя. Ведь, в конце концов, Джонатан был англичанином.

— У тебя есть деньги? — спросила она после затянувшегося молчания, посчитав бессмысленным дальнейшее обсуждения вопроса. К тому же было слишком рано.

— Да, немного есть.

— Хватит на завтрак?

— О, на это хватит.

— Хорошо, тогда отведи меня куда-нибудь. А потом расскажи мне все, что с тобой за это время случилось, если я, конечно, не отключусь.

— Ты молодец, — сказала она, проглотив две чашки кофе и крошечный круассан. Она заметила, что перешла на снисходительный тон, но исправляться не стала — у нее не осталось сил следить за своей речью. — Если я правильно тебя поняла, ты считаешь, что Мюллер после выставки вышел на контакт с Бессоном и тот по его заданию выкрал картину и привез Делорме. После этого Бессона арестовали, а Делорме запаниковал и спихнул картину тебе. Вслед за тобой к Делорме наведался человек со шрамом под видом полицейского и выяснил, что картина у тебя. Тогда он поспешил на Лионский вокзал, где попытался похитить ее. Потерпев неудачу, он поехал за тобой в Рим, вышел на Мюллера и безжалостно убрал его с дороги.

— Ты отлично схватываешь суть, — восхитился Аргайл. — Я бы дал тебе пост в ООН.

— А я, между прочим, выяснила, что Мюллер целых два года бредил этой картиной, полагая, что в ней спрятаны какие-то ценности. Он думал, что она принадлежала его отцу. А вот Эллман — загадка. Зачем он приезжал в Рим? Кто-то перед этим звонил ему из Парижа — возможно, это твой человек со шрамом, — но зачем они оба поехали в Рим?

— Ты меня об этом спрашиваешь?!

— А не может быть, что ему звонил Руксель? — продолжала размышлять Флавия.

— Если верить словам его внучки, это не мог быть он. Она занимается всеми его делами и просматривает почту, но никогда не встречала имени Эллмана. Еще она сказала, что Руксель считал безнадежными поиски картины и потому отказался от заведения уголовного дела.

Флавия широко зевнула и взглянула на часы:

— Черт, уже десять.

— А что?

— Я надеялась принять ванну и поспать, но уже не успеваю. К полудню я должна быть в аэропорту. Сын Эллмана прилетает сегодня из Африки. Ужасно не хочется тащиться на встречу, но переговорить с ним необходимо.

— О-о, — огорчился Джонатан, — а я так надеялся, что мы побудем вместе. Знаешь, Париж, романтика и все такое.

Она смотрела на него, не веря своим ушам. У Джонатана напрочь отсутствовало чувство момента. Иногда ей казалось, что он живет в другом измерении.

— Милый мой сумасшедший торговец картинами, за последние два дня я спала всего четыре часа. Я столько времени не мылась, что уже забыла, как открывается кран. Люди в метро шарахались от меня в разные стороны. Какая может быть романтика в этих грязных лохмотьях? Не говоря уж о том, что у меня по горло работы.

— Ах, тогда хочешь, я поеду с тобой в аэропорт?

— Нет. Кстати, почему ты до сих пор не вернул картину?

— Но ведь ты хотела осмотреть ее?

— Да, но ты говоришь, там не на что смотреть…

— По-моему, да. Я уже второй день делю постель с Сократом. За это время я изучил его вдоль и поперек и могу с уверенностью сказать: никаких ценностей в нем нет.

— В таком случае я положусь на твое мнение, в картинах ты разбираешься лучше меня. И знаешь, если ты понесешь ее Рукселю, то постарайся разговорить его. Спроси о Гартунге, Эллмане. Ну кто-то же должен знать, что связывало этих людей! Попробуй.

Взглянув еще раз на часы и запричитав, что опаздывает, Флавия убежала, оставив Аргайла расплачиваться по счету. Через несколько секунд она вернулась, но только для того, чтобы попросить денег и вновь убежать.

Редкая женщина решится ехать в аэропорт Шарля де Голля на такси, если ее бойфренд, сделав озабоченное лицо, выдаст ей на целый день всего двести франков. Щедрость не королевская. В оправдание Аргайлу можно сказать лишь то, что это были его последние наличные деньги. Поэтому Флавия взяла такси только до вокзала, откуда ходили электрички в аэропорт, и долго блуждала там полутемными подземными коридорами, пытаясь понять, где же в этом мавзолее прячут поезда. Когда она наконец нашла электричку, искусно закамуфлированную торговыми палатками и кожевенными лавками, у нее уже не было ни малейшего желания наслаждаться музыкой, доносившейся с противоположной стороны платформы. Флавия вспотела от волнения — учитывая ее и так не очень свежее состояние, это было совершенно некстати. «Если я не смогу принять душ в течение ближайших часов, одежду придется сжечь», — подумала она.

Флавия добралась до аэропорта примерно через двадцать минут после того, как должен был приземлиться самолет Эллмана-младшего; мало того — ей еще пришлось дожидаться автобуса, который подвозил встречающих к терминалу. Выпрыгнув из автобуса, она побежала к выходу для прибывающих пассажиров, на бегу читая таблички. «Багажное отделение в зале», — прочитала она и чертыхнулась. Стоять и разглядывать измученных долгим перелетом пассажиров не имело никакого смысла, поэтому она метнулась к справочному бюро и попросила дать объявление по громкой связи.

После этого она заняла позицию у стены и стала ждать, сдерживая зевоту. «Если я не поймаю его сейчас, это еще не катастрофа, — думала она, — но все же будет ужасно стыдно, если придется возвращаться в Швейцарию», Она представила себе саркастический взгляд Боттандо и ядовитые замечания относительно ее непунктуальности, когда он увидит отчет о расходах.

Погруженная в эти мысли, она вдруг увидела, что служащий справочного бюро указывает на нее вновь прибывшему пассажиру. К этому моменту у нее со слов экономки уже сложился образ Бруно Эллмана — образ малопривлекательный, несмотря на ее желание быть беспристрастной. Она представляла его себе этаким плейбоем в дорогих брюках цвета хаки, с большим фотоаппаратом «Никон» и снаряжением для сафари. Загорелый экстравагантный паразит на теле общества.

Мужчина, которого направил к ней администратор, не имел ничего общего с этим образом. Начать с того, что ему давно уже перевалило за сорок. Небольшое брюшко выдавало любителя мучных изделий, а помятость его костюма едва ли можно было объяснить одними лишь дорожными трудностями. Седеющие волосы начали редеть на макушке.

«Наверное, какая-то ошибка», — подумала Флавия, но когда мужчина представился, она поняла, что никакой ошибки нет. Это действительно был Бруно Эллман.

— Какое счастье, что вы услышали объявление, — сказала Флавия. — Я боялась вас пропустить. Ничего, если я буду говорить по-французски?

— Да, конечно, — ответил он, тоже переходя на французский, и Флавия отметила отличное произношение. — Ну, вот я здесь, перед вами, но так и не знаю, зачем я вам понадобился.

— Простите, — спохватилась Флавия. Она представилась и предъявила удостоверение сотрудника итальянской полиции. — Боюсь, у меня для вас плохие новости. Мы можем где-нибудь поговорить?

— Какие новости? — спросил он, не двигаясь с места.

— Они касаются вашего отца.

— О нет, — произнес он со стоном, словно уже зная, что за этим последует. — Говорите.

— Он убит.

На этот раз он отреагировал странно. С первого взгляда он производил впечатление очень положительного человека — из тех, у кого на улице спрашивают дорогу. Обычно такие люди бывают хорошими сыновьями, и Флавия ожидала, что известие станет для него страшным ударом.

Ничуть не бывало. Эллман поджал губы, осмысливая информацию, потом сказал:

— Вы правы: нам лучше где-нибудь поговорить. Они спустились в бар, и Эллман пошел за кофе. Если новость об убийстве отца и была для него неприятной, то к моменту возвращения он полностью оправился.

— Ну а теперь расскажите мне все по порядку, — деловым тоном сказал Эллман.

Флавия не видела причин скрывать от него правду, поэтому достаточно полно ознакомила его с картиной преступления, после чего задала обычные вопросы.

— Ваш отец интересовался живописью?

— Нет.

— Имя Мюллер вам что-нибудь говорит?

— Нет.

— А Гартунг?

— Нет.

— Руксель?

— Это довольно распространенная фамилия, — неуверенно сказал Эллман.

— Постарайтесь вспомнить.

— Расскажите мне о нем подробнее.

— Жан Руксель — бизнесмен, политик, возраст — семьдесят с небольшим, — скупо охарактеризовала француза Флавия.

— Француз?

— Да.

— Мне кажется, я слышал его имя в новостях.

— Ему вручена большая европейская награда, и об этом много говорили.

— Ну точно, — сказал Эллман, — так и есть. — Он подумал с минуту. — Да, верно, — сказал он наконец.

— Что именно?

— Я действительно слышал его имя в новостях, — словно извиняясь, ответил Эллман. — Больше мне нечего добавить.

— И это все? Он не был связан с вашим отцом?

— Насколько я знаю, нет. Вряд ли Руксель стал бы иметь дело с таким человеком, как мой отец. Я и сам практически не общался с ним, за исключением тех случаев, когда возникали финансовые проблемы.

— Например, когда запаздывало ваше ежемесячное жалованье? — В голосе Флавии против воли проскользнули осуждающие нотки.

Он поднял на нее взгляд.

— Я вижу, вы успели пообщаться с мадам Руве.

Она кивнула.

— Да, когда отец задерживал ежемесячное жалованье, если вам так нравится это называть. Мадам Руве, случайно, не сообщила вам о роде моих занятий?

— Нет.

— Тогда, полагаю, она выдала вам то же, что и всегда: бездельник, никчемный человек. Ну, если вы предпочитаете так думать…

— Оставьте. Чем вы занимаетесь?

— Я работаю в благотворительном фонде, который оказывает помощь африканским странам, главным образом франкоязычному населению. В Африке много проблем. Последние две недели я работал в Республике Чад. Там началась эпидемия.

— О-о.

— А вы, наверное, думали, что я ездил на сафари. На мое так называемое жалованье содержится приют для голодающих детей — от голода у многих из них наблюдается задержка умственного развития. Если детей не удается вылечить на месте, мы забираем их в Швейцарию и устраиваем в специализированные клиники. Конечно, это капля в море, и деньги, которые я получаю от отца — получал, — всего лишь молекула в этом море. Теперь и того не будет: полагаю, отец написал завещание в пользу экономки.

— Простите, — извинилась Флавия, — со слов мадам Руве у меня сложилось неверное впечатление.

— Хорошо, что вы по крайней мере не стали скрывать этого. Спасибо. Ваши извинения принимаются. Я бы вообще не стал поднимать эту тему, если бы…

— … не опасались, что мадам Руве наведет нас на мысль, будто вы сами способны организовать убийство отца с целью завладения его состоянием.

Эллман кивнул.

— Если хотите, можете взглянуть на отметку в моем паспорте. Деревня, где я пробыл последние две недели, находится в такой глуши, что я просто физически не мог обернуться туда и обратно раньше, чем за пять дней. Но и без того у меня железное алиби: отец просто не располагал такой суммой денег, ради которой стоило бы убивать.

— Я вам верю, — сказала Флавия, немного смягчившись. — А что вам известно о финансовом положении отца?

— Ничего. Да мне и неинтересно это знать.

— В его квартире мы обнаружили банковское уведомление и чековую книжку. На счет вашего отца ежемесячно поступала крупная сумма денег. Вам известно, откуда приходили деньги?

Эллман вздохнул.

— Я действительно ничего не знаю и не хочу знать. Но если вам это поможет: в прошлом году он задержал перевод, и когда я напомнил ему об этом, обещал выслать деньги на следующий день. На следующий день я позвонил, и мадам Руве сказала, что отец уехал в командировку. Но деньги все-таки пришли и с тех пор всегда поступали регулярно. Больше мне нечего рассказать. Мы почти не общались, только по необходимости… Мы неважно ладили, — добавил он, помолчав. — Можно даже сказать, ненавидели друг друга. Он был жестоким, низким человеком — жалкое маленькое чудовище. У него даже не хватило духу стать большим чудовищем. Своей жестокостью и пренебрежением он убил мать, я вспоминаю свое детство как сплошной непрекращающийся кошмар. Он высасывал из людей все соки. Он мне отвратителен.

— Это не мешало вам просить у него деньги, а ему — давать их.

— Что не мешало ему меня ненавидеть.

— Но если он был таким негодяем, то почему давал вам деньги?

Эллман улыбнулся, и Флавия с ужасом увидела, что он испытывает огромное удовольствие при этом воспоминании.

— Потому что я шантажировал его, — ответил он. — Швейцарцы — страшные бюрократы, а отец при получении гражданства утаил некоторые факты своей биографии. Например, свое настоящее имя. Если бы об этом стало известно в соответствующих органах, он мог лишиться гражданства, работы и даже попасть в тюрьму. Узнав об этом, я предложил ему финансировать мою благотворительную деятельность. В порядке компенсации за молчание.

— Вы могли так поступить с родным отцом?

— Да, — с легкостью согласился он. — А что тут такого?

— А почему он сменил имя?

— Ах, это — ничего криминального, он никого не убил и не ограбил. Во всяком случае, я так думаю.

По его тону Флавия поняла, что он интересовался этим вопросом. Неудивительно: люди хотят знать правду о своих родителях независимо от того, хорошие они или плохие.

— Отец хотел устроиться на работу. Настоящего Эллмана убили на войне. Кажется, они были друзьями с самого детства, хотя мне трудно поверить, что у отца могли быть друзья. В молодости отец слыл весельчаком и бездельником, а Эллман много учился и работал. Пока мой отец пил и гонялся за юбками, Эллман окончил университет и получил ученую степень. На войне его убили, и тогда отец, перебравшись в сорок восьмом году в Швейцарию, присвоил себе его имя и ученую степень, благодаря чему получил высокооплачиваемую работу. После войны было непросто устроиться на хорошее место, и отец посчитал, что имеет моральное право воспользоваться именем своего товарища.

— Вам известно настоящее имя отца?

— Франц Шмидт — самое распространенное имя, какое только можно представить.

— Понятно, — кивнула Флавия.

Вот еще один вариант семейных отношений, подумала она. И кто из них хуже: отец или сын? Кажется, оба они стоят друг друга. Эллман-младший живет в каком-то перевернутом мире с извращенной моралью, где благородные цели достигаются отвратительными средствами, и, похоже, не осознает этого. Что движет такими людьми? Может быть, он занимался благотворительностью только назло отцу и теперь утратит к ней интерес? Неужели он не понимает, что своим поведением очень напоминает отца?

Встреча с Эллманом-младшим расстроила Флавию. Ей было бы куда приятнее, если бы он оказался обычным наглым плейбоем, проматывающим отцовское состояние.

* * *

Отправив Аргайла на задание, Флавия приняла ванну, рухнула в постель и отключилась — настолько, что со стороны ее можно было принять за труп. Правда, к тому времени, когда вернулся Аргайл, она уже свернулась калачиком и сладко посапывала, как медведица, устроившаяся на зимовку. Как ни хотелось Аргайлу растолкать ее и рассказать новости, он все-таки удержался от этого, понимая, что ей необходимо как следует выспаться. Он сел на стул возле кровати и стал смотреть на нее. Разглядывать спящую Флавию было одним из любимых его занятий. Все люди спят по-разному: кто-то ворочается с боку на бок и что-то бормочет, кто-то впадает в детство и даже засовывает пальцы в рот; третьи, к которым принадлежала Флавия, спят абсолютно спокойным сном, но стоит им проснуться, как они мгновенно заряжаются энергией и начинают проявлять бурную активность. Глядя на спящую Флавию, он как будто и сам отдыхал.

Насмотревшись на нее, Джонатан решил пойти прогуляться. Сегодня он был очень доволен собой, потому что справился с поручением Флавии — разговорить Рукселя.

В беседе с Жанной Арманд он обмолвился, что принесет картину на следующий день, — по умолчанию предполагалось, что он принесет ее домой к Жанне. Однако теперь Джонатан решил прикинуться, будто имел в виду совсем другое, и явиться прямо к Рукселю.

Посчитав оставшиеся гроши, он поймал такси и попросил отвезти его на Нюильи-сюр-Сен.

Район Нюильи находился на окраине Парижа. Как правило, здесь покупали недвижимость представители зажиточного среднего класса, у которых накопилось достаточно средств, чтобы потакать своим вкусам. В шестидесятые годы район начали застраивать блочными домами, но многие виллы все же уцелели как напоминание об увлечении англосаксонской модой на регулярные сады, тишину, уединение и покой.

Вилла, которую приобрел Руксель, была построена в последнее десятилетие девятнадцатого века и представляла собой смесь деревенского стиля с модерном. В подражание старине ее окружала высокая стена с железными воротами. Аргайл позвонил в звонок, и через несколько секунд ворота с тихим жужжанием разъехались в стороны. Джонатан вступил на территорию владений Жана Рукселя и пошел по тропинке к дому.

Дорогой он рассматривал ухоженный сад — с первого взгляда можно было сказать, что Руксель серьезно относился к его содержанию. Конечно, придирчивый взгляд англичанина обнаружил небольшие огрехи — слишком много гравия на дорожках, неровно подстриженный газон, — но хорошо было уже то, что газон в принципе существовал. Тщательно продуманный цветник создавал впечатление дикого сада. К удовлетворению Аргайла, здесь напрочь отсутствовала столь любимая французами строгая геометрия линий, призванная задушить буйство живой природы. Никто не спорит: у французского сада есть свое особое очарование, но в то же время есть в нем и нечто противоестественное, отчего англичане, попадая во французский сад, начинают испытывать жалость к растениям и недовольно поджимают губы.

В саду Рукселя цветы и деревья росли привольно — им была предоставлена полная свобода и при этом обеспечен надлежащий уход. Пользуясь политической терминологией, сад Рукселя можно было назвать либеральным. Его хозяин уважал природу и не пытался улучшить и без того хорошее.

Наверное, он действительно неплохой человек, подумал Аргайл, подходя к дому. Он прекрасно понимал, что нельзя делать выводы о человеке, основываясь на том, что он посадил у себя в саду глицинию, но Аргайл почувствовал симпатию к Рукселю еще до того, как они встретились.

При встрече он понравился ему еще больше. Джонатан заметил Рукселя во дворе: тот стоял возле клумбы и что-то пристально разглядывал. Одет он был именно так, как и полагается быть одетым в воскресное утро. В воскресной одежде, так же как и в устройстве садов, проявляется национальный характер: англосаксонец на отдыхе выглядит как бродяга — он напяливает старые джинсы, мятую рубашку и свитер с симметричными дырами на локтях. Континентальный житель надевает в воскресенье все самое лучшее и являет себя миру чистым и душистым.

И если в общественной жизни Руксель проповедовал ценности, близкие французам, то в одежде он явно перемещался на английскую территорию. Или как минимум в оффшорную зону. На нем были очень дорогая куртка, брюки со стрелками, но на свитере Аргайл разглядел одну очень маленькую дырочку. Руксель по крайней мере пытался быть демократичным.

В тот момент, когда Аргайл приблизился к нему с приветливой улыбкой на лице и с «Сократом» под мышкой, Руксель наклонился — без труда, но немного скованно, что было вполне объяснимо, учитывая его возраст, — и с победным блеском в глазах вырвал с корнем сорняк, который затем бросил в корзинку, висевшую у него на руке.

— Они дьявольски досаждают, верно? — подал голос Аргайл. — Я имею в виду сорняки.

Руксель обернулся и, несколько недоумевая, смотрел на него. Потом увидел картину и улыбнулся.

— Месье Аргайл, — сказал он.

— Да. Простите, что потревожил в столь ранний час, — ответил Джонатан, немного смутившись от пристального взгляда, — но я надеялся, что мадам Арманд предупредила вас о моем визите…

— Жанна? Она не говорила мне, что вы встречались. И о вашем предполагаемом визите я ничего не знал. Ну да не важно, проходите. Сейчас вот только еще этот…

Он опять наклонился и вырвал еще один вьюнок.

— Вот так, — с удовлетворением сказал он, бросив его в корзинку.

— Я очень люблю свой сад, но содержать его в порядке непросто. Весьма брутальное занятие, вы не находите? Все время приходится убивать, разбрызгивать яд и вырывать с корнем.

Его голос производил впечатление: сильный, мягкий, глубокий, богатый оттенками, он передавал смысл скорее интонацией, чем словами. Имея такой голос, можно убедить присяжных в чем угодно, подумал Аргайл, вспомнив, что в молодости Руксель работал в адвокатуре. Неудивительно, что он решил попробовать себя и в политике. Его голос вызывал доверие — он, как хорошо настроенный инструмент, мог по желанию своего обладателя выражать любые эмоции. Конечно, ему было далеко до голоса генерала де Голля, который завоевывал сердца слушателей, даже когда они не понимали ни единого слова. Аргайл еще не знал французского языка, когда впервые услышал речь генерала, но так же, как все, мгновенно ощутил магнетическую власть его необыкновенного голоса. Голос Рукселя не имел над людьми такой власти, однако звучал не менее убедительно, чем голоса других французских политиков.

Аргайл помог Рукселю найти еще несколько сорняков, после чего еще раз извинился и объяснил, что решил вернуть картину побыстрее, поскольку торопится в Рим. Как он и надеялся, Руксель обрадовался картине и, как всякий воспитанный человек, сказал, что настаивает, решительно настаивает, чтобы мистер Аргайл выпил с ним чашечку кофе и рассказал ему всю историю целиком.

«Кажется, я справился со своей миссией», — улыбнулся про себя Аргайл, входя вслед за Рукселем в кабинет, и с наслаждением утонул в восхитительно мягком кресле. Еще одно очко в пользу хозяина. Аргайл уже бывал во французских домах и потому страшно удивился, обнаружив у Рукселя относительно удобную мебель. Он видел у французов мебель элегантную. Стильную — тоже сколько угодно. Часто дорогую. Но удобную? Французская мебель обращается с человеческим телом точно так же, как французские садовники обращаются с изгородью из бирючины, — они заставляют ее изгибаться и выворачиваться до тех пор, пока она не перестанет напоминать бирючину. По-видимому, у французов свои представления о том, как следует расслабляться.

Чья-то искусная рука с изумительным мастерством расположила в кабинете картины, фотографии, книги и бронзовые статуэтки. Вдоль большого французского окна, выходившего в сад, стоял впечатляющий ряд цветочных горшков с пышно разросшимися комнатными растениями. Потертый персидский ковер на полу и клочья собачьей шерсти выдавали присутствие в доме крупной собаки. На одной из стен висели фотографии, отражавшие постепенный карьерный рост Рукселя на ниве общественной деятельности. Руксель об руку с генералом де Голлем. Руксель и Жискар. Руксель и Джонсон. Даже с Черчиллем ухитрился влезть в объектив. Бесчисленные грамоты, дипломы и прочее, и прочее. Аргайл умилился: Руксель не страдал ложной скромностью, но и не выставлял награды напоказ — должно быть, он просто испытывал скромную гордость, вполне уместную при его заслугах.

Но более всего Аргайл одобрил картины, украшавшие кабинет. Они относились к разным эпохам — от Ренессанса до современности. Небольшое скромное полотно, изображающее мадонну (вероятно, флорентийская школа), соседствовало с подозрительно напоминающим руку Пикассо рисунком, где тоже была изображена женщина в позе мадонны. Датский натюрморт семнадцатого века контрастировал с натюрмортом импрессиониста. Полотно восемнадцатого века «Христос, увенчанный нимбом, в окружении апостолов» заинтересовало Аргайла больше; он улыбнулся, потому что рядом висело произведение соцреализма «Съезд Третьего Интернационала». Руксель обладал своеобразным чувством юмора.

Ни одного шедевра, но все работы достаточно приличные. Они были развешаны по стенам бессистемно, однако Аргайл сразу заметил наметанным глазом, что одного полотна не хватает.

Пока англичанин осматривался, Руксель взял с мраморной каминной полки колокольчик и позвонил. Через минуту в кабинете появилась Жанна Арманд.

— Да, дедушка? — спросила она и только потом заметила Аргайла. — О, привет, — небрежно бросила она. Аргайла задела ее холодность; они расстались вполне довольные друг другом, и он ожидал, что она хотя бы улыбнется ему. Может быть, она тоже плохо спала в тот вечер, подумалось ему.

— Пожалуйста, кофе, Жанна, — сказал Руксель. — Две чашки.

И снова переключился на гостя. Внучка вышла, не вымолвив ни слова. Аргайл не знал, как это понимать. В обращении Рукселя к внучке прозвучала жесткость, граничившая с грубостью. Контраст показался особенно резким, когда, выпроводив Жанну, Руксель благожелательно улыбнулся Аргайлу и придвинул его кресло поближе к камину.

— А теперь, дорогой сэр, рассказывайте. Я сгораю от нетерпения услышать, каким образом картина опять вернулась ко мне. Кстати, она цела?

Аргайл кивнул.

— Да, а если еще учесть, что ее швыряли на пол в зале ожидания на вокзале и прятали под кроватью, то состояние ее можно назвать просто отличным. Если хотите, можете взглянуть и убедиться сами.

Руксель осмотрел картину и еще раз выразил благодарность. Потом незаметно выспросил у Аргайла все подробности, связанные с похищением картины.

— Бессон, — сказал Руксель, когда очередь дошла до этого персонажа, — да, я помню его. Он приходил в замок обмерить картину для выставки. Должен сказать, он не вызвал у меня доверия. Конечно, я и представить не мог…

— Вина его не доказана, и я бы не хотел, чтобы полиция…

Руксель поднял руку:

— Господи, конечно, нет. Я не собираюсь беспокоить полицию. Я переговорил с одним из них, когда картина пропала, и он посоветовал мне не тратить попусту время. Теперь же, когда картина вернулась ко мне, обращаться к ним тем более бессмысленно.

Вошла Жанна с подносом и поставила на стол кофейник, сахар, молоко и три чашки. Руксель сдвинул брови.

— Что это? Я сказал: две чашки.

— Третью я налила для себя.

— О нет, извини. Ты знаешь, как мало у меня времени. Так что не надейся посплетничать с нами, иди работай. Письма должны быть готовы к вечеру. Займись ими, пожалуйста.

Жанна снова удалилась, покраснев от унижения. Руксель выставил ее вон, как зарвавшуюся прислугу. Аргайл представил, как ей должно быть стыдно. Обращение с ней деда сильно отличалось от той лакированной картинки, которую она недавно нарисовала Аргайлу. Он не увидел ни малейшего признака того, что ее здесь ценят и считают незаменимой помощницей. Ему не показалось, что Руксель обожает свою преданную внучку. Судя по его отношению к ней, она была здесь всего лишь секретаршей. Аргайл представил, как она должна страдать от того, что гость стал свидетелем подобной сцены и уличил ее во лжи.

Руксель продолжал вести беседу как ни в чем не бывало, словно и не было этого маленького домашнего инцидента. Он вернулся к разговору с того места, на котором их прервали, и снова включил на полную мощность свое обаяние.

Рассказывая, Аргайл, в свою очередь, тоже задавал вопросы. И каждый раз Руксель отрицательно качал головой. Нет, он не знает никакого Мюллера. И Эллмана тоже. При упоминании имени Гартунга он наконец кивнул.

— Конечно, я помню его, — сказал он. — Это было очень известное дело, я сам был одним из обвинителей и не ожидал того, что случилось.

— А что случилось?

Руксель развел руками.

— Кто знает? Гартунг был предателем, из-за него погибло много, очень много людей. Его арестовали, дело шло к суду, и он, без сомнения, закончил бы на гильотине, если бы не свел счеты с жизнью сам. Неприятное дело. Тогда все жаждали мести. Для пособников фашистов и предателей пришло время платить по счетам. Продолжалось это недолго, но мы, французы, до сих пор болезненно воспринимаем все, что даже отдаленно связано с войной. Тяжелое было время.

«А вы многого недоговариваете, господин Руксель», — отметил про себя Аргайл.

— И к какому заключению вы пришли? — спросил Руксель с улыбкой. — Похоже, моя картина доставила вам немало хлопот.

— У полиции есть подозрение, что Мюллер был совершенно невменяем, — ответил Аргайл, импровизируя на ходу: старик ему активно не нравился, и он не считал нужным выкладывать Рукселю все начистоту. Конечно, это было чистым предубеждением — против того не было никаких фактов, однако Аргайла потрясло суровое обращение старика с Жанной. Разумеется, в каждой семье свои правила, а сторонние наблюдатели склонны к чересчур поспешным выводам, но Аргайла неприятно поразил контраст между ледяным тоном, адресованным внучке, и мягким теплым рокотом, предназначенным для гостя. Все-таки в нем погиб большой политик.

— И у вас нет предположений, за что могли убить Мюллера? — спросил Руксель.

— Я знаю только, что кто-то проявляет к «Сократу» очень большой интерес. И мой вам совет: будьте предельно осторожны. Это, конечно, не мое дело, но я не простил бы себе, если бы не предупредил вас об опасности.

Руксель пренебрежительно отмахнулся.

— Ах, да что там! Я — старый человек, мистер Аргайл. Какой смысл меня убивать? Я и так скоро отправлюсь к праотцам! Не волнуйтесь: мне ничто не угрожает.

— Надеюсь, — с сомнением сказал Аргайл.

Он встал и начал прощаться. Последовало недолгое препирательство, в ходе которого Руксель пытался всучить ему чек за причиненные хлопоты, а Аргайл, которому захотелось вдруг сделать красивый жест, всячески отказывался. В результате он не взял денег, но прозрачно намекнул, что если когда-нибудь Руксель надумает продать свои картины, он может обратиться к услугам очень опытного агента…

Расставшись с Рукселем, он пошел по тропинке и, дойдя до середины, заметил в глубине сада Жанну Арманд. Нетрудно было догадаться, кого она ждет, и он помахал ей рукой. Женщина приблизилась.

— Доброе утро, — прохладно поздоровался Аргайл, бесстрашно глядя ей в лицо.

— Доброе утро. Я хотела объясниться. — Она казалась сильно расстроенной.

— В этом нет никакой необходимости, уверяю вас.

— Я понимаю, но это важно для меня. Я хотела объяснить насчет дедушки.

— Хорошо, объясняйте.

— Он сейчас находится в страшном напряжении. На него столько всего навалилось — подготовка к награждению, работа в международном финансовом комитете и многое другое. Он ужасно устает и от этого начинает думать о надвигающейся старости. Поэтому иногда он не может сдержаться.

— И вымещает свою злость на вас.

— Да. Но, что бы вам ни показалось, мы с ним очень близки. Он такой великий человек, и я… я просто не хочу, чтобы у вас сложилось о нем ложное впечатление. Я для него — все, единственный близкий человек. Но самым близким, как правило, больше всего и достается.

— Хорошо, — сказал Аргайл, сильно озадаченный тем, что она считает нужным посвящать его во все эти подробности.

— К тому же он не может простить мне того, что я не мальчик. Он всегда хотел внука.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно. Для него это важно, он хотел основать великую династию. Но его жена родила девочку и вскоре умерла. А дочь произвела на свет меня. Потом он рассчитывал на меня, но я развелась с мужем. Дед тогда ужасно рассердился. Конечно, он никогда не говорил об этом прямо, — поспешно добавила Жанна, — но я знаю, что мысль о наследнике мучает его постоянно.

— По-моему, это нелепо.

— Старомодно. Но ведь он и не молод.

— И все же…

— Он никогда не упоминает об этом, и вообще он — самый добрый и любящий дед в мире.

— Отлично, — сказал Аргайл. — Как скажете.

— Мне не хотелось, чтобы у вас сложилось ложное впечатление.

— Я понял.

Они любезно улыбнулись друг другу, и Жанна открыла ворота.

 

ГЛАВА 11

— Выглядишь замечательно, — сказал Аргайл. Они сидели за столиком в ресторане, и Аргайл так пялился на нее, что это уже становилось неприличным.

До чего странно устроены мужчины, подумала Флавия. Она могла часами наводить красоту, и Аргайл совершенно не замечал, как чудесно она выглядит, во всяком случае, ничего не говорил. А сейчас, когда на ней мятая рубашка и поношенные джинсы, он восхищается ею так, словно она Венера Милосская. Конечно, это приятно, но ей хотелось бы знать, что послужило тому причиной. Она чувствовала какой-то подвох.

— Спасибо, — улыбнулась она, еще более удивленная его внезапной щедростью на комплименты. — Мне приятно это слышать, но если ты будешь и дальше смотреть мне в глаза, то прольешь суп на рубашку.

Аргайл повел Флавию в свой любимый ресторанчик на Фобур Сен-Дени «У Жюльена». Ему нравились современный интерьер ресторана и демократичное обслуживание. Это особенно удобно, когда спешишь, объяснил Аргайл Флавии. Готовили здесь тоже неплохо, хотя номинально это был всего лишь завтрак.

Флавия беспробудно спала до семи часов вечера, а проснувшись, объявила, что хочет есть. На кредитной карточке у Аргайла еще оставались деньги, и он великодушно предложил сходить в ресторан.

Джонатан первым отчитался о проделанной работе. Умолчав о сказочной красоте внучки Рукселя, он сосредоточился на фактическом материале.

— Все это так странно, — задумчиво сказал он, закончив рассказ, — она изо всех сил пыталась убедить меня, будто Руксель — самый любящий дед на свете. Зачем? Мне нет до них обоих никакого дела.

— Возможно, в ней взыграла фамильная гордость, — предположила Флавия, пожирая глазами эскалоп с гусиной печенкой, который поставил перед ней на удивление благодушный официант. — Никто не любит выставлять напоказ домашние неурядицы. Ты бы на ее месте вел себя точно так же. Вспомни сам, как тебе было стыдно, когда мы поссорились в ресторане.

— Это другое дело.

— Да то же самое. Кстати, у нас хватит денег?

Аргайл заглянул к ней в тарелку.

— Конечно, нет. А ты не хочешь рассказать мне о своих достижениях?

— Ну разумеется.

Флавия положила в рот ломтик печенки и ждала, пока она растает на языке.

— Знаешь, — сказал Джонатан, — если суммировать всю информацию, которую нам удалось раздобыть, то, наверное, разгадка всплывет сама собой. И тогда мы сможем наконец вернуться домой.

Эта убежденность происходила из его вечного оптимизма, что перемены к лучшему где-то не за горами, а скорее всего за ближайшим углом. Но когда Флавия поделилась с ним своими открытиями, даже он, несмотря на весь свой оптимизм, был вынужден признать, что информация, которую они собрали, не дает никакого ключа к разгадке.

— Ну и что ты теперь думаешь делать?

— Во-первых, то, что я должна была сделать первым делом, — повидаться с Жанэ. Так полагается по этикету. Он, конечно, ничего не скажет, узнав, что я без его ведома встречалась с Эллманом, но ему будет неприятно, если я так и не засвидетельствую ему свое почтение. После этого мы с ним займемся Бессоном; возможно, ему известно, зачем Мюллеру понадобилась картина или хотя бы почему он решил, что это именно та картина, которая ему нужна.

— Чудесно. А что делать мне?

— Ты постарайся выяснить, как картина попала к Рукселю. И почему Мюллер в ней разочаровался.

— Это легко. Он просто ошибся.

— Тогда найди ту картину, которая была ему нужна.

— А вот это уже сложнее.

— Да, но зато это даст работу твоим мозгам. Как ты думаешь, есть смысл работать в этом направлении?

— На обратной стороне картины осталась бирка галереи братьев Розье, что на улице Риволи. Думаю, галерея давно закрылась, но попробовать можно.

— Хорошо. А я позвоню Боттандо: узнаю, есть ли новости от Фабриано или от швейцарцев. Еще я хочу, чтобы он как следует просветил биографию этого Шмидта-Эллмана. И еще…

— О-о, по-моему, достаточно, — взмолился Аргайл. — Ешь, у тебя еда стынет. Я предлагаю лечь сегодня пораньше.

— Я проспала весь день, у меня нет сна ни в одном глазу.

— Хорошо, как скажешь.

«Нет, все-таки в последние дни он ведет себя очень странно».

Семьдесят лет назад улица Риволи, возможно, и славилась художественными салонами и галереями, но только не в начале двадцать первого века. Теперь здесь можно было купить лишь одну вещь, мало-мальски имеющую отношение к искусству, — светящуюся модель Эйфелевой башни. Владельцы галерей закрыли свои заведения. Закрыли галерею и братья Розье. Даже в радостное солнечное утро бесконечный ряд лотков с открытками, безвкусных сувенирных лавок и будки обмена валюты наводили тоску. Обдумывая свои дальнейшие действия, Аргайл потягивал кофе — отвратительное жиденькое пойло, подаваемое во Франции, не шло ни в какое сравнение с настоящим итальянским кофе. Флавия опять убежала по своим делам, и он решил провести собственное расследование.

С чего начать? «Отбрось все невозможное», — сказал кто-то из великих, что в переводе на простой английский язык означало «Начни с простого». В данном случае самым простым казалось восстановить историю картины, и здесь уже вариантов было немного.

Великие картины имеют долгую родословную, которую можно досконально проследить через поколения владельцев; практически всегда можно определить, где находилось полотно в конкретный момент времени за последние пятьсот лет; зачастую известно, в какой день какого года, в каком доме, в какой комнате и на какой стене висела та или иная вещь. Но таких картин меньшинство. Выяснить биографию остальных произведений удается лишь при очень большом везении.

В случае с «Сократом» Аргайл располагал только выцветшей биркой на обратной стороне рамы. Поразмыслив, он пришел к выводу, что это, пожалуй, его единственный шанс. Он не знал, к какому году относилась торговая бирка, но, судя по шрифту, картина была выставлена на продажу в период между Первой и Второй мировыми.

Может, посмотреть в телефонном справочнике? Выстрел в «молоко», но как будет приятно, если он попадет в цель. Аргайл позаимствовал старый потрепанный справочник и начал его листать. И нашел. Семейный бизнес — торговля предметами искусства. Фирма братьев Розье не прекратила своего существования. В списке галерей он нашел магазин братьев Розье, расположенный на Фобур Сен-Оноре. Внизу значилась маленькая приписка: «Основан в 1882 году». Вот это удача! Аргайл сверился с картой и, обнаружив, что это недалеко, тронулся в путь.

Фобур Сен-Оноре — очень длинная улица, почти в пять километров, и на всем протяжении ее теснятся галереи и антикварные лавки. Аргайл пожалел, что не взял такси, — галерея братьев Розье находилась в самом конце улицы. Вспотевший и обессилевший, он наконец доплелся до нужного дома. Чтобы не испортить впечатление, Аргайл завернул за угол и привел себя в порядок — поправил съехавший на сторону галстук, пригладил руками растрепавшуюся прическу и одернул пиджак. Ему предстояло сыграть роль успешного бизнесмена, заглянувшего между делом к коллеге.

Вернувшись к парадному входу, Аргайл позвонил в звонок домофона и, услышав характерный щелчок, открыл дверь. Покупателей в галерее не было — очевидно, дорогие магазины не вызывают у них доверия.

— Доброе утро, — поздоровался англичанин, когда навстречу ему вышла женщина с прохладной дежурной улыбкой на лице. Он вручил ей свою визитку — ему нечасто выдавался шанс щегольнуть визиткой, но даже в этих случаях, как правило, выяснялось, что он забыл визитки дома, — и спросил, может ли видеть владельца галереи. Он хотел бы проконсультироваться у него насчет картины, когда-то проходившей через его руки.

Пока все в порядке. Подобные обращения не редкость. Торговцы картинами всегда стараются разузнать о попавшей к ним картине как можно больше. Женщина улыбнулась приветливее, когда поняла, что имеет дело не с клиентом, а с коллегой. Попросив минутку подождать, она скрылась за занавеской, потом выглянула и пригласила его проходить.

Несмотря на вывеску с именем братьев Розье, магазином управлял щеголеватый молодец по имени Жантильи. Взмахом руки он прервал извинения Аргайла. Чепуха. Он избавил его от скуки. Внес приятное разнообразие. С кем имею честь?

Аргайл предъявил свои рекомендации, и Жантильи внимательно прочитал их, чтобы составить представление о незнакомце. Это стандартная процедура при встрече коммерсантов, имеющих дело с картинами, — так собаки обнюхивают друг друга, определяясь, как вести себя дальше: пуститься наперегонки за мячиком или вонзить друг другу зубы в горло. Каким образом собаки отличают друзей от врагов, неизвестно; однако не менее загадочно и то, как дельцы определяют, с кем им сотрудничать, а от кого держаться подальше.

Аргайлу повезло: Жантильи однажды имел дело с Эдвардом Бирнесом, бывшим работодателем Аргайла, и остался доволен сотрудничеством.

Жантильи рассказал Аргайлу о своем опыте работы с Бирнесом, потом молодые люди обменялись сплетнями из мира искусства, затем дружно посетовали на застой в торговле. Беседа протекала в атмосфере доверия и полного взаимопонимания. Покончив со вступительной частью, они перешли к делу.

Аргайл объяснил цель своего визита: к нему в руки попала картина, о которой ему хотелось бы знать как можно больше. Судя по метке на обратной стороне картины, когда-то она выставлялась в галерее Розье. Но увы, это было очень давно.

— А насколько давно?

Аргайл предположил, что с тех пор прошло уже шестьдесят — семьдесят лет. В любом случае это было до войны.

— О-о, ну тогда сомневаюсь, смогу ли я чем-то помочь. Братья Розье продали дело тридцать лет назад и одновременно с этим уничтожили все бухгалтерские книги.

Ничего другого Аргайл и не ожидал. Некоторые коммерсанты — немолодые и очень солидные — записывают в специальные книги каждую вещь, которая проходит через их руки. Потом, когда книги начинают занимать слишком много места, от них избавляются. Иногда их передают в архивы. И крайне редко старые бухгалтерские книги продолжают пылиться в галереях.

Жантильи проявил интерес к делу Аргайла, однако тот решил ограничиться лишь тем, что уже сообщил. Он попытался описать картину, но, не видя ее воочию, галерейщик не смог ничего сказать. Тогда Джонатан высказал предположение, что некогда картина принадлежала некоему Гартунгу.

— Гартунгу? — встрепенулся Жантильи. — Что ж вы сразу не сказали?

— А вам он знаком?

— Боже милостивый, конечно. Это был очень крупный парижский коллекционер и промышленник. Правда, потом он стал опальным.

— Тогда, возможно, он покупал что-нибудь в галерее Розье?

— Наверняка. Из того, что я о нем слышал — я те времена, разумеется, не застал, — он покупал очень много и с толком. Скажу вам даже больше. Вы сами знаете, какие все в нашем бизнесе снобы: «Простые клиенты? Фи!» Мы даже не пытаемся запомнить их имена. Вот богатые и знаменитые персоны — другое дело. Этих мы обязательно запоминаем, чтобы при случае обронить в разговоре громкое имя. О Гартунге теперь никто не вспоминает из-за того, что с ним произошло… но все равно его имя будет вписано золотыми буквами в историю любителей искусства. Подождите, я посмотрю в журнале именитых клиентов.

Жантильи куда-то скрылся и через несколько мгновений появился с большим томом. Он бухнул его на стол, подняв облако пыли, раскрыл двумя руками и громко чихнул.

— Давно не доставал. Так, смотрим на «г» — Гартунг. Так. Хм.

Он водрузил на нос очки и, хмуря брови и покашливая, начал листать страницы.

— Вот, — сказал он. — Жюль Гартунг, авеню Монтень, восемнадцать. Первый раз он купил у нас картину в двадцать первом, последняя покупка сделана в тридцать девятом. Всего он купил у нас одиннадцать полотен. Не самый прибыльный клиент, однако всегда делал отличный выбор. Отличный. И человек был хороший, что бы там ни писали про него газеты.

— Можно мне взглянуть? — Аргайл обошел вокруг стола и наклонился над книгой.

Жантильи ткнул пальцем в середину страницы.

— Вот картина, которая вас интересует. «Июнь 1939 года. Куплен классический сюжет Жана Флоре, с доставкой на дом». И вот еще одно полотно того же художника — религиозный сюжет, доставлен по другому адресу: бульвар Сен-Жермен. Хм, не престижный район.

— Хорошо. Наверное, это была еще одна картина из цикла.

— Какого цикла?

— Картин было четыре, — живо ответил Аргайл, демонстрируя свою осведомленность. — Все на тему закона. Я думаю, другая картина тоже была из этого цикла.

— Понятно.

— Я рад, что хотя бы этот вопрос прояснился. Как вы думаете, я смогу выяснить, кому была доставлена картина на бульвар Сен-Жермен?

— Неужели это тоже имеет значение?

— Вероятно, нет. Но мне хочется знать о ней все.

Жантильи с сомнением покачал головой.

— Не представляю, как вы это узнаете. Конечно, если очень постараться, можно выяснить, кому принадлежала квартира. Но скорее всего она сдавалась внаем, и тогда фамилия владельца вам ничего не скажет. По-моему, нет никаких шансов выяснить, кто там тогда жил.

— О-о, — разочарованно протянул Аргайл, — какая досада. А Гартунг? Может, я смогу найти людей, которые были с ним знакомы?

— Все это было так давно, тем более он не из тех людей, о ком хочется вспоминать. Многие не выдержали испытания войной, но он… вы слышали эту историю?

— В общих чертах. Я знаю, что он повесился.

— Да, и правильно сделал. Перед войной он был очень популярным человеком в светских кругах. Имел жену-красавицу. Но сейчас едва ли кто признается, что приятельствовал с ним. Да и в живых скорее всего уже никого не осталось. Все давно забыто.

— Возможно, нет.

— Возможно. Но лучше забыть. Война давно закончилась, стала историей. Мало ли кто что совершил в прошлом.

Аргайл расстался с Жантильи, весьма удовлетворенный собой и результатом беседы. Следующим в списке шел Жан-Люк Бессон, встреча с которым немного поубавила окрепнувшую было веру Аргайла в свои силы.

Прежде чем направиться к нему, он вытряс из карманов всю мелочь, подсчитал ее и убедился, что на такси ему хватит.

Бессон, не спрашивая, открыл дверь. На вид ему было лет сорок, редеющие волосы он наклеил на череп, постаравшись распределить их как можно равномернее, но что неожиданно поразило Аргайла, так это открытое, добродушное выражение лица.

Англичанин представился выдуманным именем, и Бессон пригласил его в дом, хотя названная причина визита показалась ему малоубедительной.

«Кофе? Чай? Кажется, англичане предпочитают чай?»

Беззаботно болтая, он принялся готовить кофе. Аргайл молча рыскал взглядом по квартире, высматривая картины. У них с Флавией это вошло уже в привычку. Флавия поступала так потому, что работала в полиции и привыкла подозревать всех и вся, а он — потому, что картины были делом его жизни. Попадая в чужую квартиру, он не мог удержаться, чтобы не посмотреть, что приобретают люди. Конечно, это не очень воспитанно, зато часто бывает полезным.

К тому времени, как закипела вода в кофейнике, Аргайл успел пробежаться взглядом по картинам, оценить мебель, изучить дедушкины часы и приступить к коллекции фотографий в современных серебряных рамках. Ничего интересного: везде Бессон в компании незнакомых людей — скорее всего родственников.

— Я решил отдохнуть, — говорил тем временем Бессон. — Знаете, в один прекрасный день просыпаешься и понимаешь, что просто не в состоянии идти на работу.

Нет никаких сил снова обхаживать покупателей, которые полдня смотрят твои картины, а потом заявляют, что цена слишком высока, да таким тоном, словно ты собрался их грабить. А еще хуже, когда они делают вид, будто могут позволить себе все что угодно, в то время как я прекрасно знаю, что это далеко не так. По правде говоря, больше всего мне нравятся клиенты, которые честно признаются, что картина им очень нравится и, если бы у них были деньги, они бы обязательно ее купили. Но на таких не заработаешь. У вас есть своя галерея, месье Бирнес?

— Да, я работаю в галерее, — осторожно сказал Аргайл.

— Правда? Где? В Лондоне?

— Да, в «Галерее Бирнеса».

— Так вы тот самый Бирнес? Эдвард Бирнес?

— О нет, — ответил Аргайл, чувствуя, что зашел слишком далеко. Спрашивается, почему было не назваться именем попроще? — Это мой дядя. Кажется, это Гервекс?

Он попытался переключить внимание хозяина, указав на небольшой, но очень красивый женский портрет. Бессон кивнул:

— Симпатичный, верно? Один из моих любимых.

— Вы специализируетесь на французской живописи девятнадцатого столетия?

— Только на ней. В наше время приходится выбирать свою нишу. Мне бы не хотелось иметь репутацию человека с разнообразными вкусами. Люди верят, что вы разбираетесь в предмете только в том случае, если вы сужаете круг своих интересов до минимума.

— О-о.

— Вас это удивляет?

— Скорее разочаровывает.

— Отчего же?

— Я понял, что напрасно отнимаю у вас время. Видите ли, ко мне попала картина, которая недавно проходила через ваши руки. Но должно быть, я получил неверную информацию, поскольку это не девятнадцатый век. Какая жалость: мне так хотелось разузнать о ней побольше.

— Иногда я отступаю от своего правила. Что это за вещь?

— «Казнь Сократа», конец восемнадцатого века.

Аргайл наблюдал, какая последует реакция. Бессон не смутился и спокойно отпил глоток кофе. Тем не менее когда он заговорил, голос его звучал настороженно, из чего англичанин сделал вывод, что попал в цель.

— Да? И что это за картина?

— Не знаю. Пару дней назад я ездил в Италию присмотреть что-нибудь для своей галереи и купил по случаю эту вещь у некоего Аргайла. Джонатана Аргайла. Мне показалось, он был рад избавиться от нее. Между прочим, очень приятный человек и отлично разбирается в живописи.

«Разве плохо сделать себе паблисити? — подумал он. — В конце концов, если уж врать, так с пользой для себя».

— Он объяснил это финансовыми затруднениями. Мне почему-то показалось, что картина ценная, и я решил навести о ней справки. Говорят, вы…

Бессон, однако, не собирался ему помогать.

— Нет, — медленно произнес он, — я не слышал о ней.

Он еще немного помолчал.

— Простите. Не думаю, чтобы кто-нибудь из моих коллег продавал ее. Но я поинтересуюсь. Как, вы говорите, она называется?

— Я был бы очень вам благодарен. «Казнь Сократа».

Теперь они оба играли в одну и ту же игру и лгали напропалую. Аргайл был страшно доволен собой, но подозревал, что Бессон, со своей стороны, доволен не меньше.

— Не стоит благодарности.

Бессон взял шариковую ручку и приготовился писать.

— Скажите мне, в какой гостинице вы остановились, чтобы я мог сообщить вам, если что-нибудь узнаю.

Аргайл замешкался с ответом: называть гостиницу было слишком опасно.

— Знаете, — сказал он, — у меня сегодня весь день расписан по минутам, а утром я улетаю в Лондон. Будет лучше, если вы позвоните мне в лондонскую галерею.

Бирнес, конечно, удивится, узнав, до какой степени расширился круг его родных, однако Аргайл не сомневался, что его друг выкрутится из положения со своим обычным апломбом.

— А что у вас запланировано на вечер? — спросил Бессон.

— А почему вы спрашиваете?

— Мы могли бы сходить куда-нибудь вместе. Я знаю отличный клуб на улице Муффтан. Очень современный. Если хотите, я заеду за вами в гостиницу…

Как настойчивы некоторые люди. Аргайл схватился за ногу и поморщился.

— О нет, я не смогу. — Он шлепнул себя по ноге. Бессон вопросительно смотрел на него.

— Сломал в прошлом году. До сих пор болит. Приходится беречь ногу.

— Какой ужас.

Аргайл поднялся и с чувством пожал Бессону руку.

— В любом случае спасибо. Ну, мне пора бежать.

— С больной ногой?

Они обменялись понимающими улыбками и распрощались. Аргайл старательно хромал до тех пор, пока не скрылся из виду.

Когда охранник впустил Флавию в огромное невыразительное здание на острове Сите, она вдруг впервые со времени отъезда из Рима почувствовала себя дома. Это был плохой признак. Вероятно, ей начинает нравиться оседлая жизнь. В полицейском участке все было знакомым и до боли родным: скучающий охранник за столом у входа; доска объявлений в коридоре, где она нашла и расписание дежурств, и наряды, и требование срочно уплатить профсоюзные взносы; глянцевая отслаивающаяся краска на стенах. Вся эта обстановка подействовала на нее умиротворяюще. «Похоже, я чересчур прикипела к своей работе — нужно последить за собой».

Следуя этикету, Флавия пришла с визитом вежливости к инспектору Жанэ. Если бы Боттандо обнаружил, что у него под носом шастает кто-нибудь из подчиненных Жанэ, он был бы страшно разгневан. Так не делается, сказал бы он. Сначала спроси разрешения. А потом шастай.

В первую очередь она пришла ради самого Жанэ; французы уже много лет работали в одной связке с итальянцами, и до последнего времени союз их был прочным и гармоничным. Они понимали друг друга с полуслова и делились информацией более щедро, чем то предписывали правила.

Ни Боттандо, ни Флавия никогда не обманывали Жанэ, у них не было в этом необходимости. Но в последние дни у Флавии появилось ощущение, что Жанэ с ними не совсем откровенен. Тем не менее он кинулся ей навстречу, раскрыл объятия, усадил в мягкое кресло, угостил кофе и принялся болтать о достопримечательностях и музеях.

Потом в нем проснулась совесть, и он заговорил о картине.

— Ты здесь из-за нее? Таддео звонил мне по телефону, просил навести справки.

— Да, я здесь из-за картины. Хотя сама она больше не представляет для меня интереса. Вчера ее вернули владельцу. Простите, что не предупредила вас сразу…

Он махнул рукой:

— Ничего страшного. Я уже сказал Боттандо, что картина нам неинтересна. И кто же оказался ее владельцем?

— Француз по имени Жан Руксель.

Имя произвело на Жанэ впечатление.

— Ого, как интересно.

— Вы его знаете?

— О да. Его невозможно не знать, он — очень известная личность. Он является видным общественным и политическим деятелем. Ему присудили…

— Знаю, европейскую награду. Нас это не волнует. Мы сейчас пытаемся собрать по крохам всю информацию, имеющую отношение к двойному убийству в Риме. Я смогу вернуться домой только после того, как справлюсь с этой задачей.

— Чем могу быть полезен?

Флавия очаровательно улыбнулась.

— Я надеялась это услышать.

— Знаю, потому и спросил. Все-таки ты находишься на моей территории. Если ты скажешь, что тебе нужно, я смогу взять твои проблемы на себя. Какой смысл тебе заниматься всем этим самой? Мы сделаем все то же самое в два раза быстрее. Я отправлю тебе результаты прямо в Рим.

— Это мысль. Вы меня искушаете, — улыбнулась Флавия. — Ну, значит, так. Во-первых, звонок — кто-то звонил Эллману в Швейцарию из Парижа. Предположительно сразу после этого звонка Эллман отправился в Рим. Вы сможете выяснить, откуда был сделан звонок?

Жанэ пожал плечами:

— Я не очень разбираюсь в этих вещах, но попытаюсь узнать.

— Я дам вам номер телефона и приблизительное время звонка.

— Да, это обязательно понадобится.

Флавия продиктовала телефон и дату, Жанэ записал и пообещал сделать все, что в его силах.

— Еще что-нибудь?

— Да. В ограблении Рукселя подозревается некто Бессон.

При упоминании этого имени Жанэ слегка напрягся.

— Это более чем вероятно, — мрачно подтвердил он.

— Вы его знаете?

— Еще бы, у нас с месье Бессоном давнее знакомство. Уже несколько лет я пытаюсь засадить его за решетку, но все безрезультатно. Пару раз я был совсем у цели, но в последний момент ему удавалось вывернуться. Расскажи мне про ограбление.

Флавия изложила свою версию.

— Понятно, — удовлетворенно кивнул Жанэ. — Опять сплошные подозрения и предположения и никаких улик. Интересно, нам удастся когда-нибудь собрать против него доказательства? Я почти уверен, что нет. Готов поклясться своим здоровьем, что в тот вечер, когда грабитель проник в замок Рукселя, Бессон находился на какой-нибудь вечеринке за сотню километров от места преступления и как минимум дюжина восторженных его почитателей поклянется на Библии, что он за весь вечер ни разу не отлучался из комнаты, даже в туалет. Я буду знать, что все они бессовестно врут, но вытрясти из них правду мы никогда не сможем. Даже если этот ваш Делорме заявит на суде, что картину ему принес Бессон, тот скажет, что купил ее на аукционе где-нибудь в Польше. Откуда ему было знать, что картина краденая?

Флавия рассказала про выставку и неожиданное увольнение Бессона.

— Ах, да, припоминаю. Тут я руку приложил. Услышав, что он принят на работу в музей, я посоветовал директору не оставлять его без присмотра. Для убедительности показал собранное на него досье. Конечно, все это абсолютно бездоказательно, я сам прекрасно понимаю, но по крайней мере я их предупредил.

— Мне сказали, что Бессон арестован. И кажется, его арест спровоцировал нашего незнакомца со шрамом на активные действия.

Жанэ покачал головой:

— Увы, к нам его арест не имеет никакого отношения.

— Точно? — с сомнением посмотрела на него Флавия. Вопрос слегка рассердил Жанэ.

— Ну разумеется. Мы так редко кого-то арестовываем, что я всегда об этом знаю. Тем более если бы это был Бессон. Ну как, у тебя еще остались вопросы?

— Да, относительно человека со шрамом.

Жанэ опять покачал головой.

— Понятия не имею, кто он. Если тебе не жаль потратить день, можешь посмотреть фотографии преступников…

— Нет, кто бы он ни был, он не похож на обычного вора.

— Возможно. Ты думаешь, это он — убийца?

— Во всяком случае, его кандидатура первой приходит на ум. Но изловить его будет непросто — уж очень он ловок и хитер.

— Почему ты так думаешь?

— Его осведомленность поражает. Например, он знал, что Аргайл поедет на вокзал. В Риме он узнал, где живет Мюллер, нашел Эллмана и Аргайла. Договорился о встрече с Аргайлом, но так и не появился. Почему? Возможно, он узнал о засаде. Непонятно, откуда он черпает все эти сведения,

— Тут я даже предполагать ничего не могу. Что-нибудь еще?

— Гартунг. Жюль Гартунг.

— Ну, это старая история.

— Я знаю, но Жюль Гартунг — отец Мюллера.

— Это вопрос не моей компетенции. То есть я слышал кое-что… кажется, он был военным преступником, верно?

— Да, кажется, так.

— Я тогда был совсем молодой. К тому же приехал с Востока; в Париж впервые попал в конце пятидесятых. Боюсь, тут мне нечего тебе рассказать.

— Он был евреем. Может быть, существует какой-нибудь архив, где сохранились документы о депортации? Или какая-нибудь другая организация, где велись записи?

— Попробуй наведаться в еврейский центр в Мараисе. У них там горы документов военного периода. Я могу позвонить им, предупредить о твоем приходе. Или, если хочешь, отправлю туда кого-нибудь из своих ребят. Но я все же советую тебе вернуться домой. Зачем ты будешь тратить время на то, что могут сделать мои ребята?

— Нет, в архив я поеду сама. Возможно, это ничего не даст, но кто знает?

Она попрощалась, сказав, что вечером позвонит и расскажет о результатах. Жанэ пообещал собрать к этому времени нужную ей информацию.

«Странно, что он так настойчиво выпроваживал меня в Рим», — подумала Флавия, оказавшись на улице.

 

ГЛАВА 12

— Ну и где ты пропадала весь день? — спросил Джонатан.

Когда он вернулся в гостиницу от Бессона, Флавии не было. Оставив на столе записку, что у Бессона ничего выяснить не удалось, он ушел. Пришла Флавия и снова ушла. Они встретились только после семи, и Флавия первым делом расспросила Аргайла о результатах встреч с Жантильи и Бессоном.

— А как дела у тебя? — сказал Джонатан, закончив рассказ.

— Я встретилась с Жанэ, а потом прошвырнулась по магазинам.

У нее было на редкость хорошее настроение.

— Что ты сделала?!

— Прошвырнулась по магазинам: я уже полгода хожу в одном и том же. Еще зашла в парикмахерскую. Так что, я думаю, наши достижения примерно одинаковы. Секундочку.

Вернее было бы сказать: «Подожди минут пятнадцать», потому что именно столько она пробыла в ванной комнате. Даже Аргайл, не сильно разбиравшийся в подобных вещах, был поражен ее перевоплощением.

— Боже милостивый!

— И это все, что ты можешь сказать? — спросила она, поворачиваясь перед ним и любуясь своим отражением в зеркале.

— Ты такая красивая.

— Я не просто красивая, молодой человек. Я великолепная. Бесподобная. Сногсшибательная. Вот, попала на распродажу и не смогла удержаться.

Она полюбовалась собой еще немного.

— Сто лет не носила короткое, черное и обтягивающее. А зря — нельзя лишать мир такого удовольствия. Как тебе туфли?

— Очень симпатичные.

— Тебе нужно научиться говорить комплименты, — сухо бросила она, продолжая вертеться перед зеркалом. — Я не так часто надеваю что-то красивое, но когда надеваю, мне хотелось бы слышать что-нибудь более оригинальное. В следующий раз попробуй сказать: «Изумительно». Или «Чудесно». В общем, что-нибудь в этом духе.

— Хорошо. А какая связь между твоими приобретениями и тем, что я не смог разговорить Бессона?

— Такая, что мне нужно было встретиться с ним самой. Я хотела спросить его насчет ареста: был он арестован или нет? Кстати, предупреждаю: сегодня вечером я хочу выйти в свет.

— Без меня?

— Разумеется, без тебя. Я не хочу, чтобы ты напрягал свою ногу.

Аргайл надулся.

— Это что: так важно?

— Может быть, и нет, но у нас оборвалась еще одна нить. Никто не звонил Эллману из Парижа: я только что говорила с Жанэ. Теперь он хочет связаться со швейцарцами и попросить их тоже поработать в этом направлении. Но пока Бессон остается нашей единственной зацепкой.

— Надеюсь, ты будешь осторожна? Хочешь, я незаметно пойду за тобой?

— Ты не умеешь ходить незаметно. Если Бессон увидит тебя, все будет безнадежно испорчено. Не волнуйся, со мной ничего не случится. Да, пожалуй, мне нужно почаще покупать себе красивые вещи, — сказала она задумчиво, надев новое пальто и в который раз убедившись, что выглядит замечательно.

Она затворила за собой дверь, оставив его в одиночестве и тревожных мыслях.

* * *

Когда Флавия вернулась в гостиницу, ее радужное настроение успело напрочь испариться. Она вошла в номер, включила свет и рухнула на табуретку у окна.

Джонатан после долгого, унылого и тревожного вечера крепко спал. Ему казалось, что он проспал всего десять минут, но, взглянув на часы, он ахнул:

— Боже милостивый! Уже час ночи.

— Знаю.

Аргайл молча смотрел на ее взлохмаченные, волосы, измятое платье и грязные босые ноги. Несмотря на потрепанный вид, чувствовалось, что Флавия полна сил и энергии.

— Что с тобой произошло? У тебя такой вид, словно тебя волоком тащили по земле.

— Ты почти угадал. И главное, я сама виновата. Черт побери!

Он сел, встряхнулся и посмотрел на нее внимательнее.

— Ты выглядишь ужасно. Я пойду пущу тебе воду.

Флавия кивнула. Аргайл поплелся в ванную, а Флавия подскочила к маленькому холодильнику в поисках чего-нибудь подкрепляющего.

— Я целый день на одной минералке, — пожаловалась она. — Боялась утратить ясность мысли.

Когда вода в ванной набралась, Флавия упала в нее, издав протяжный стон облегчения, а Джонатан пристроился на унитазе, приготовившись слушать отчет о приключениях своей неугомонной подруги.

— Начиналось все как в сказке, — приступила к рассказу Флавия. — Я приехала к дому Бессона, выяснила, что он дома, и стала ждать. Около девяти он вышел из подъезда, один, и направился в ближайший ресторан. Я даже не ожидала, что мне представится такая блестящая возможность, и, конечно, последовала за ним. В ресторане я дала на лапу официанту, и он усадил меня за соседний столик.

Оказавшись в непосредственной близости от объекта, я начала бросать на него знойные взгляды, потягивая свой аперитив. Через десять минут я продолжала делать то же самое за его столиком.

Он не только выразил готовность оплатить мой счет, но и старался быть приятным собеседником, — назидательно сказала Флавия. — Я в жизни своей не слышала столько комплиментов за один вечер.

Джонатан сдавленно хмыкнул.

— Тебе тоже не мешало бы иногда говорить их, — посмотрела на него Флавия. — Это производит необыкновенно приятное впечатление.

Он снова хмыкнул.

— Между прочим, я пытался, — напомнил он. — И в ответ услышал предупреждение, что могу облиться супом.

— Я, со своей стороны, — продолжила Флавия, — отрабатывала его деньги на полную катушку. Я смеялась, кокетничала. Он рассказывал мне интересные истории, связанные с торговлей картинами, и я в ответ смеялась, охала и ахала во всех нужных местах. Я даже притрагивалась рукой к его рукаву, когда он рассказывал особенно забавный анекдот. Я сказала, как, должно быть, замечательно, каждый день соприкасаться с искусством, и бросила на него манящий взгляд.

Джонатан почувствовал себя неуютно. Он скрестил руки на груди и продолжал слушать.

— Я льстила ему напропалую. Я делала вид, что мне безумно нравятся его истории, и, наверное, при этом выглядела идиоткой. Но он заглотил наживку. Просто удивительно, до чего доверчивы мужчины. Правда, ты — исключение, я уверена: тебя так легко не охмуришь.

— Надеюсь, что нет, — уронил Аргайл, скрестив для симметрии и ноги.

— Мне удалось выяснить, что «Сократ» действительно побывал у него в руках.

— Ну, это не большое достижение. Мы и так это знали.

— Терпение. Самый трогательный момент наступил после ужина, когда он пригласил меня к себе домой. Перед моим мысленным взором встала жуткая картина, как я защищаю на его диване свою честь. Но, как ты правильно заметил, никакой важной информации я к тому моменту не получила. Я предложила ему пойти потанцевать в какой-нибудь клуб. Не могу сказать, чтобы мне очень уж хотелось танцевать, но служебный долг превыше всего. Он согласился и отвел меня в клуб.

— Так вот почему у тебя такой усталый вид.

— Ничего подобного, я полна сил. Это мужчины начинают сдавать на четвертом десятке, а женщины достигают пика формы. Если надо, я могу танцевать хоть всю ночь напролет. Просто с тобой мне нечасто представляется такая возможность. А Бессон — отличный партнер, с огоньком.

Аргайл сдержался, понимая, что Флавия смеется над ним.

— Тогда почему ты явилась в таком жутком виде?

— До этого я еще не дошла, — сказала Флавия. — Мы все танцевали и танцевали, болтали о всякой ерунде, и я решила немного подтолкнуть события. Ни с того ни с сего я начала изображать недоступность. Бессон, естественно, распалился пуще прежнего и совсем потерял голову. Пользуясь моментом, я поинтересовалась, насколько прибыльной является торговля картинами. Он ответил, что если работать по-честному, бизнес достаточно прибылен, но есть и другие способы заработать деньги. «Да? И какие же?» — спросила я. «Например, работать на два фронта», — сказал он, сделав загадочное лицо.

— На два фронта? — переспросил Аргайл.

— Да. Ерунда какая-то, правда? Я всплеснула руками и запищала: «Только не говорите мне, что я провела целый вечер в обществе наркоторговца». Он прикинулся обиженным и сказал, что дружит с законом.

— Неужели?

— Да. Тогда я завизжала от восторга — ты был бы шокирован, если бы слышал…

— Я и так уже достаточно шокирован.

— … и сказала: «Я догадалась: вы, наверное, шпион. Я так и знала, что вы необыкновенный человек», — и сделала круглые глаза. Он скромно потупил взгляд и сказал, что это не совсем так. Он действительно помогает Властям — именно так, в его устах это прозвучало с большой буквы, — к нему иногда обращаются за помощью как к человеку, на которого можно положиться. «О-о, расскажите, расскажите», — защебетала я, но он, черт бы его побрал, вдруг опомнился и сказал, что не имеет права разглашать государственную тайну…

— О Господи, — простонал Аргайл.

— Ну, чушь, конечно, только ты учти, что к тому времени он был уже изрядно пьян, да еще я своим кокетством затуманила ему мозги. Я поняла с его слов, что недавно он принимал участие в одной очень важной операции, проводившейся в интересах государства. Он сказал, что сообщить подробности не может, даже если бы захотел: он был всего лишь исполнителем и не имел доступа к информации.

Тут я совершила большую ошибку. Когда он начал ссылаться на связь с Властями, я пошла ва-банк. «А как насчет вашего ареста?» — спросила я. «Откуда вам это известно?» — удивился он.

Я улыбнулась и сказала, что это его собственные слова. Он подозрительно посмотрел на меня и попросил разрешения отлучиться в туалет. Я незаметно проследила за ним и увидела, что он направился прямиком к телефону-автомату. Сообразив, что он меня вычислил, я схватила пальто и помчалась к выходу.

К несчастью, и здесь мы переходим к тому, почему у меня такой вид, его дружки оказались быстрее. Они нагнали меня у метро. Выпрыгнули из машины и попытались схватить.

— Как же ты вырвалась?

— Если бы я не умела выходить из подобных ситуаций, я не смогла бы жить и работать в Риме. Я заорала страшным голосом, словно меня убивали. Помогите, спасите, караул. На углу топталась стайка пьяниц, которые пытались накачаться вином до бесчувствия. Услышав мой крик, они похватали свои бутылки и бросились мне на выручку.

Джонатан оставил этот пассаж без комментариев. В безмолвном изумлении он смотрел на свою подругу.

— Эти доблестные рыцари начали бить моих врагов бутылками по голове, и те, бездыханные, полегли на асфальт. Весь инцидент занял не больше двух минут. Какое-то время мы веселились, празднуя победу. Кстати, один из нападавших имел небольшой шрам над левой бровью.

— Ты уверена?

— Абсолютно. Конечно, ребята немного подпортили ему портрет, но шрам остался на месте. На мой взгляд, эта деталь встречается в нашем деле слишком часто, чтобы быть простым совпадением.

— И кто же он, по-твоему?

— У меня не было времени выяснять это. Подъехала полицейская машина, и мои галантные спасители вновь похватали уцелевшие бутылки, пожали мне руку и растворились в темноте. Я решила последовать их примеру.

— Почему?

— Потому что следы ведут наверх. Жанэ нам солгал; по крайней мере это я теперь знаю точно. И если бы выяснилось, что я совершила нападение на полицейского, мне пришлось бы худо.

— Погоди, — сказал Джонатан, которому изрядно надоела вся эта таинственность. — По-моему, это уже полный абсурд. Три дня назад я был скромным торговцем картинами, честно зарабатывающим себе на хлеб. Теперь благодаря тебе я оказался связан с людьми, которые бьют полицейских бутылками по голове.

— Что значит «благодаря тебе»?

— Но ведь не я же их бил?

Флавия, пораженная, смотрела на него.

— Как можно быть таким неблагодарным? А для кого же я всем этим занимаюсь?

— Да, для кого, интересно?

— Но ведь с тебя все началось, с того момента, как ты привез в Рим картину!

— Но к остальному я не имею ни малейшего отношения, и вообще я считаю, нам пора возвращаться в Италию.

— Почему это?

— Я много думал. Дело становится чересчур запутанным и опасным. Если уж Жанэ начал ставить нам палки в колеса, нет смысла оставаться здесь и дальше. Мы впустую тратим время. Возвращайся домой, расскажи обо всем Боттандо, и пусть он сам решает. Такие вопросы не нашего ума дело.

— Ничтожество, — сказала Флавия, чувствуя себя преданной.

— Поехали домой. Наша миссия закончилась.

— Остался Эллман.

— Пусть им занимаются карабинеры. Твой дружок Фабриано. Доставь ему удовольствие разобраться во всем самому.

— Мы так и не узнали, почему картину украли.

— Ну и что? Мне это безразлично. Мало ли кто что ворует. Ты собираешься составлять психологический портрет преступника всякий раз, когда что-то пропадет? На свете полно лунатиков и сумасшедших.

Флавия состроила гримаску.

— Как я несчастна, — захныкала она. — Мне так хотелось раскопать это дело. Ты правда хочешь домой?

— Да. С меня довольно.

— Ну тогда поезжай.

— Что?!

— Я говорю: поезжай. Сиди дома и торгуй картинами.

— А ты?

— А я буду заниматься своей работой. С тобой или без тебя. С Жанэ или без него.

— Я совсем не этого хотел.

— Что поделаешь. Ты хочешь ехать — пожалуйста. А я буду выполнять свой долг. В свободное время буду думать о том, как один жалкий, трусливый, ничтожный человечишка бросил свою невесту в беде и смылся.

Джонатан помолчал.

— Ты сказала: невесту?

— Нет.

— Нет, ты сказала.

— Нет, не говорила.

— Сказала, я слышал.

— Это вырвалось случайно.

— Я хотел, чтобы мы оба вернулись в Рим. Но если ты останешься, я, конечно, тоже никуда не поеду. У меня и в мыслях не было бросать свою невесту в беде.

— Я тебе не невеста. Ты не делал мне предложения. И я не в беде.

— Считай как хочешь. Я никуда не еду. Но с одним условием.

— Каким?

— Если ты когда-нибудь согласишься поехать домой, мы сразу пойдем смотреть новую квартиру.

— Это слишком жесткое условие.

Он кивнул.

— Ну ладно, хорошо.

— Чудесно. Какая покладистая у меня невеста.

— Я тебе не невеста.

— Считай как знаешь.

Заключив эту сделку — на жестких, но все же приемлемых условиях, — они отошли ко сну.

 

ГЛАВА 13

— Ты знаешь, — сказал она утром, — я думаю, нам лучше сменить гостиницу.

— Почему?

— Потому что нас ищут, и мне это очень не нравится. Конечно, они не сразу узнают, где мы остановились, но когда узнают, боюсь, из меня сделают отбивную.

— Я, между прочим, завтракаю.

— Извини. Но смысл моего предложения тебе, надеюсь, ясен: мы съезжаем из этой гостиницы и поселяемся в каких-нибудь дешевых номерах, где не спрашивают паспорт. Запишемся под другой фамилией. Хорошо?

— Ах, как все это волнует кровь…

— Значит, договорились.

В качестве нового места проживания Флавия выбрала ужасно непрезентабельные апартаменты в темном переулке рядом с бульваром Рошешуар. Ветхое здание, похоже, не перекрашивали со времен постройки; когда они зашли внутрь, администратор с модной трехдневной щетиной подозрительно воззрился на Аргайла и потребовал плату вперед. Единственным достоинством гостиницы было то, что здесь, как и предполагала Флавия, не стали тратить их драгоценное время на заполнение бланков регистрации, которые проверялись полицией. Не того пошиба заведение. Молодые люди записались под фамилией Смит. Аргайл всю жизнь мечтал записаться в гостинице под фамилией Смит.

Комната превзошла самые худшие их ожидания: обои кошмарного розового оттенка в мелкий цветочек кое-где отслаивались, кое-где отсырели. Мебель состояла из кровати, одного жесткого стула и металлического столика с пластиковой столешницей. Очутившись в этом насквозь отсыревшем убогом помещении, они оба невольно вздрогнули.

— Не представляю, как здесь можно жить, — заметил Аргайл, сумрачно оглядев их новое и, как он надеялся, временное жилище.

— Мне кажется, постояльцы меняются здесь с такой быстротой, что не успевают заметить даже обои. К тому же голова у них занята совершенно другим. Вот уж не думала, что ты можешь пойти в подобное место с распутной женщиной.

— А я никогда не считал тебя такой женщиной. Пойдем, чем скорее мы покинем это место, тем лучше. Ты, кажется, собиралась звонить Боттандо?

Флавия надеялась, что Джонатан забудет об этом. Она зашла в телефонную будку рядом с ближайшей почтой, закрыла поплотнее дверь и набрала номер.

— А я все думал, когда же ты наконец объявишься? — сказал генерал, услышав ее голос. — Ты где?

Флавия объяснила.

— Джонатан считает, что нам нужно вернуться домой, а я хочу еще поработать.

— Если ты согласна взять дни в счет отпуска, то пожалуйста. А так — у меня есть сильные сомнения в необходимости продления твоей командировки.

— А как Фабриано?

— По-моему, он зашел в тупик. Собрал кучу информации, которая ничего не дает. Правда, он установил, что Мюллер и Эллман были застрелены из одного пистолета, который принадлежал Эллману, что меня, по правде говоря, ничуть не удивило. Кроме того, Фабриано исключил из списка подозреваемых несколько десятков людей — я полагаю, все это вряд ли можно назвать большим прогрессом. А как дела у тебя?

Флавия отчиталась, и Боттандо глубоко вздохнул.

— Послушай, дорогая. Я знаю твои способности, но тебе следует быть осторожнее. Чего ты добьешься, преследуя этих людей одна? Ты можешь попасть в серьезную переделку. Почему ты не хочешь по-человечески попросить Жанэ вызвать этого Бессона на допрос? Почему не хочешь действовать напрямую?

— Потому что.

— Что «потому что»?

— Потому что Жанэ водит нас за нос, вот почему.

— Ну, хочешь, я сам с ним поговорю?

— Нет. Тогда он поймет, что я его раскусила. Вы можете высказать ему наши претензии после. Он уговаривает меня ехать домой. Джонатан — тоже. Я — единственный человек, который хочет продолжить расследование.

Боттандо подумал.

— Не знаю, что тебе посоветовать. Нужно, конечно, помочь карабинерам — все-таки это двойное убийство, а не какая-нибудь банальная кража. Хотя Фабриано уверяет, что справится сам. Мне трудно судить отсюда, стоит тебе оставаться в Париже или нет. Короче: если ты решишь возвращаться — возвращайся; скажем Фабриано, что мы свою часть работы выполнили, остальное — его забота. Или ты хочешь продемонстрировать ему свое интеллектуальное превосходство?

— Вы несправедливы ко мне.

— Мне просто вдруг пришло это в голову.

— Я хочу докопаться до истины.

— Ну, тогда оставайся. Чем я могу тебе помочь?

Телефонный аппарат пискнул, напоминая, что у нее заканчиваются деньги.

— Узнайте, кто звонил Эллману, — быстро заговорила Флавия. — Звонок был точно не из Парижа. Я просила Жанэ связаться со швейцарцами, но они такие медлительные — не могли бы вы их поторопить?

— Разумеется, — успокоил ее генерал, — я позабочусь об этом.

— Ну? — спросил Аргайл, когда она вышла из будки. Флавия обдумала ответ.

— Он велел мне продолжать расследование. Сказал, что я очень проницательная и собрала массу полезной информации.

Джонатан огорчился: он рассчитывал успеть на аукцион, который должен был состояться в Неаполе послезавтра.

— Извини, но у меня нет выбора, — развела руками Флавия.

— У нас практически не осталось денег. Ты помнишь об этом?

— Ничего, что-нибудь придумаем.

— Что здесь можно придумать?

— Что-нибудь. Между прочим, я сейчас в архив. Ты со мной?

Они пошли на юг, в респектабельную туристическую часть города, прочь от сбегающих вниз улиц, забитых горожанами с озабоченными печальными лицами, миновали район швейных мастерских, где от зари до зари вкалывали азиатские женщины, на чьих плечах держится репутация Парижа как самого модного города Европы, и потом снова на восток, в еще более элегантный Мараис — эта часть города, где некогда располагались огороды и овощные рынки, давно превратилась в фешенебельный район, утратив при этом свое очарование.

Здесь находился еврейский архивный центр, ибо здесь же некоторое время назад тянулся еврейский квартал, который благодаря совместным усилиям нацистов и торговцев недвижимостью съежился до двух коротеньких улочек.

На улице Жоффре-Лазньера было мало примечательного для туристов — всего лишь одно красивое здание и мемориал депортированным гражданам Франции. Все остальное снесли, чтобы освободить место для новых построек. Даже в солнечный день улица производила удручающее впечатление.

Флавия с Аргайлом немного поспорили, кому идти в центр. Флавия хотела пойти сама, полагая, что новые сведения помогут ей наконец увидеть рациональное зерно в беспорядочном потоке информации.

— Ну, ты или я? — в последний раз спросила она, когда ее доводы иссякли. — Я все же считаю, что лучше пойти мне.

— Хорошо, я, кажется, придумал, чем мне заняться. Пойду кое-что узнаю. До встречи.

Флавия вошла в здание, располагавшееся рядом с мемориалом, и справилась у администратора, звонил ли Жанэ предупредить о ее визите. К счастью, свое обещание он выполнил. Флавия заполнила формуляр и сообщила, какая информация ее интересует. Женщина с готовностью откликнулась на ее просьбу, поскольку Флавия была единственной посетительницей, и проводила девушку в обширную картотеку. Там Флавия быстро отыскала карточку с именем Жюля Гартунга и вписала в бланк заказа номер его досье. Женщина рекомендовала ей также посмотреть списки конфискованной и разграбленной собственности. Если Гартунг был богат, там тоже может упоминаться его имя.

Флавия поблагодарила сотрудницу архива, села и, ожидая, когда ей принесут заказанное досье, стала просматривать любезно предоставленные ей списки конфискованной во время оккупации собственности. Она внимательно прочитывала каждую страницу, в глубине души надеясь обнаружить упоминание о коллекции Гартунга.

В принципе ее гипотеза была вполне жизнеспособной: после того как снесли Берлинскую стену, давно пропавшие ценности начали всплывать в запасниках восточноевропейских музеев как грибы. Сотни картин, конфискованных во время войны и никогда более не выставлявшихся, стали головной болью музейных кураторов и дипломатов.

Интересно, убийства Мюллера и Эллмана могут быть связаны с коллекцией Гартунга?

Чем больше она углублялась в чтение, тем сильнее удивлялась тому, как мало знает о конфискации ценностей во время войны. Ее поразило, что конфискация проводилась в рамках обширной и тщательно организованной программы. Выдержки из писем секретаря германского посольства в Париже неопровержимо свидетельствовали, что целое полицейское подразделение под руководством Розенберга методично арестовывало людей, обыскивало их дома и переправляло конфискованные ценности в Германию. В промежуточном отчете за 1943 год числилось более пяти тысяч конфискованных картин. А к тому моменту, когда немцы покинули Францию, особый отдел успел переправить в Германию более 22 тысяч наименований различных произведений искусства. Немецкие мародеры с поразительной педантичностью вели записи о своих деяниях. Тем не менее в конце брошюры Флавия обнаружила примечание, что большая часть похищенных ценностей бесследно исчезла.

— А вот и я, мадемуазель, — сказала сотрудница архива.

Флавия с трудом оторвалась от чтения, не сразу сообразив, что обращаются к ней, и приняла из рук женщины пухлую папку.

— Вот еще списки конфискованных ценностей. Надеюсь, вы знаете немецкий. Заказанное вами досье принесут немного позже.

Открыв папку, Флавия вздрогнула: она с ума сойдет, разбирая эти немецкие каракули. Но тут же одернула себя: ты пришла сюда не развлекаться. Женщина принесла ей самый лучший немецкий словарь, и Флавия приступила к изучению содержимого папки.

Все оказалось не так страшно. Имена пострадавших собственников указывались в самом начале страницы, поэтому, бросив взгляд на первую строчку, Флавия тут же откладывала документ в сторону. Но даже при таком поверхностном изучении она просидела над папкой целых два часа. Под конец у нее испортилось настроение от бесконечного перечисления изъятых гравюр, рисунков, статуэток, картин и фамильных драгоценностей.

В половине второго она вдруг наткнулась на то, что искала: Гартунг, Жюль; авеню Монтень, 18. Список ценностей, изъятых 27 июня 1943 года, в соответствии с ордером, выданным в ходе операции «Лезвие бритвы» 23 числа того же месяца.

В тот день немцы вернулись с богатой добычей, подумала Флавия, окинув взглядом внушительный список: 75 картин, 200 рисунков, 37 бронзовых и 12 мраморных статуэток, 5 шкатулок с драгоценностями. Неплохо для одного утра, если верить списку: Рубенс, Тенирс, Клод, Ватто.

Однако картина Флоре в документе не упоминалась — Флавия перепроверила дважды. «Черт, — подумала она. — Этот список в корне меняет дело. Потому что если картина и входила в коллекцию, какой смысл Мюллеру охотиться за ней, когда здесь такие богатства?»

— Мадемуазель ди Стефано?

Она подняла голову.

— Да?

— Не могли бы вы пройти к директору?

«Господи, какой еще сюрприз мне опять приготовили, — подумала Флавия. Она осмотрелась, вычисляя кратчайший путь к отступлению. — Если мне опять придется удирать, я заору».

Однако женщина по-прежнему мило улыбалась и немного смущенно попросила ее пройти в кабинет в дальнем конце коридора. Извиняющаяся улыбка женщины окончательно убедила Флавию, что там ее не ждет никакая ловушка. «У меня начинается паранойя», — подумала она.

— Рад видеть вас, — сказал директор архива, протягивая ей руку. — Франсуа Тюильер. Надеюсь, вы нашли то, зачем пришли.

— Отчасти да, — ответила Флавия, все еще ожидая подвоха. Опыт подсказывал ей, что директор архива не станет приглашать для личной беседы обычного посетителя, как бы редко они к ним ни захаживали. — Я жду, когда найдут еще одну папку.

— Ах, вы, должно быть, имеете в виду досье Гартунга?

— Да, верно.

— Боюсь, здесь у нас возникает небольшая проблема. «Ну вот опять, — подумала она. — Так я и знала: слишком уж все легко сегодня складывалось. На исходе день все-таки показал свое жало».

— Мне очень неприятно говорить вам об этом, но я вынужден признаться, что в данный момент у нас нет этого дела.

— Вы потеряли его?

— Да, вы угадали.

— Какая жалость.

— Почему-то его не оказалось, на месте. Я подозреваю, что его не вернул нам посетитель, который заказывал его в прошлый раз…

— Какой посетитель? Когда это было?

— Точно я не могу вам сказать.

— Папка исчезла после его визита?

— Да.

— А часто ее заказывали?

— Нет. Мне ужасно жаль, но вы не расстраивайтесь. Я уверен: она вскоре найдется.

Флавия не разделяла его уверенности, поэтому жалобно улыбнулась и объяснила, что не может ждать: ее командировка затянулась, деньги на исходе…

Тюильер сочувственно улыбнулся.

— Поверьте, мы искали папку целый час. Возможно, мы по ошибке убрали ее в другую ячейку. Боюсь, нам не остается ничего другого, кроме как ждать, когда она случайно найдется. Но если вы хотите, я мог бы сам рассказать вам о Гартунге. По крайней мере эту услугу я могу вам оказать.

Флавия удивленно воззрилась на него. Что происходит? Тюильер избегал смотреть ей в глаза, и ее вдруг озарила догадка, с чем это может быть связано.

— Когда вы получили указание не выдавать мне досье на Гартунга? — спросила она в лоб.

Он беспомощно развел руками.

— Я не могу ответить на этот вопрос. Но досье в самом деле пропало.

— Понятно.

— Мне и этого не следовало говорить, — сказал Тюильер, — просто я не люблю, когда на меня давят сверху. Я постараюсь передать вам содержание папки по памяти. Вам это интересно?

— Конечно.

— Разумеется, я не запомнил все слово в слово, но помню достаточно много. Иногда я просматриваю папки, которые заказывают посетители. Полгода назад мы получили запрос на сведения о семье Гартунгов. К сожалению, мужчина, который заказывал сведения, больше не появлялся.

— Как его звали?

Директор сдвинул брови.

— Не уверен, что должен называть вам его.

— О, пожалуйста, этот человек мог бы сообщить ценные сведения. Вы же сами говорили, что не любите давления сверху. Я тоже.

— Ладно. Минуту.

Он порылся у себя в столе, нашел ежедневник и пролистал его.

— Да, вот он. Его звали Мюллер. Он оставил свой римский адрес. Вы слышали о нем?

— О да, — ответила Флавия, и сердце ее забилось быстрее. Все-таки она не зря потратила здесь столько времени. Флавия напряженно смотрела на директора, и он улыбнулся.

— Ну же. Пожалуйста, расскажите мне.

Тюильер сложил ладони, соединив кончики пальцев.

— Только помните, — осторожно начал он, — в папке содержались не все сведения. Для полной картины вам придется затребовать дело, которое следователь представил суду.

— А где я могу его получить?

Он улыбнулся.

— Сильно сомневаюсь, что вы его получите. Оно относится к разряду документов, засекреченных на сто лет.

— Я все-таки попробую сделать запрос.

— Это пожалуйста. Только мое мнение: вы зря потратите время.

— Наверное, вы правы.

— Прежде чем я начну свой рассказ, ответьте мне: насколько хорошо вам знаком период, о котором пойдет речь? И что вам известно о Гартунге?

Флавия призналась, что о войне знает только по школьному учебнику истории, а о Гартунге вообще ничего. Его имя всплыло во время расследования.

— Сын Гартунга пытался разыскать сведения о своем отце, и, по нашим предположениям, именно за это поплатился жизнью. Кажется, Гартунг был крупным промышленником, верно?

Тюильер кивнул.

— Да, правильно, основным его делом были химические заводы, однако только этим сфера его деятельности не ограничивалась. Он владел крупным семейным бизнесом, основанным на рубеже веков. Он был заводчиком во втором поколении и преумножил доходы семьи в несколько раз. Кстати, об этом в досье ничего не сказано, это я знаю из других источников.

— Тем лучше. Мне кажется, от вас я почерпну даже больше, чем если бы ко мне в руки попало это досье. Я уже начинаю радоваться, что оно исчезло.

Тюильер улыбнулся и, поощренный ее совершенно искренней похвалой, продолжил:

— Ну тогда слушайте. Гартунг родился в девяностых годах девятнадцатого века, его семья была членом еврейской коммуны, основанной в Париже много лет назад. Они были богаты еще до того, как Гартунг занялся промышленностью; в прошлом они занимались торговлей. Гартунг был либеральным капиталистом: строил дома для рабочих, поддерживал образовательную программу для рабочего класса, участвовал во всех проектах, которые выдвигали наиболее просвещенные деятели того времени. Он был одним из немногих работодателей, кто поддержал в тридцатые годы идею оплаченного отпуска для сотрудников предприятий. В Первую мировую он принимал участие в боевых действиях и, если я ничего не путаю, даже был ранен и награжден. Эти детали, если понадобится, я могу уточнить.

— Нет, нет, — остановила его Флавия, — пока этого не нужно.

— Ну как хотите. В тридцатые годы в Германии произошли большие перемены. Как и многие другие французские евреи, Гартунг имел там родственников. Он одним из первых понял, что Гитлер пришел всерьез и надолго. С этого момента Жюль Гартунг начал вести двойную политику: он помогал немецким евреям и в то же время соблюдал внешнюю лояльность по отношению к немецким властям и французским правым.

Сейчас, спустя годы, ясно видно, что это была политика оппортунизма. Гартунгу не хватило принципиальности. Но в то время это не казалось столь очевидным. Практически все население Франции смирилось с новой властью, а некоторые поддерживали правых даже более активно, чем Гартунг. Люди были готовы на все ради того, чтобы спасти себя и свои семьи.

— Но Гартунг к ним не относился.

— Как вам сказать… он хотел, чтобы его фабрики продолжали работать. Это ему удалось: как ни странно, немцы не тронули его предприятий. Гартунг объяснял это тем, что его фабрики производили товары первой необходимости. Кроме того, он платил немцам щедрые взятки. При этом не забывал жаловаться, что его запасы тают день ото дня.

Жена Гартунга была намного моложе его и придерживалась совсем иных политических взглядов. Не думаю, чтобы они были по-настоящему близки, но со стороны их брак казался счастливым. Потом жена Гартунга вступила в ряды «Сопротивления». Конечно, о серьезных операциях она мужу не рассказывала, однако кое-что он все-таки знал, и даже этой малости хватило, чтобы значительная часть организации, в которой состояла Генриетта, провалилась.

— Простите, что перебиваю, — быстро сказала Флавия, поднимая голову от блокнота, где делала пометки, — а остальные члены его семьи покинули Францию во время войны?

— Гартунг с женой никуда не уезжали, а сына они переправили за границу.

— Понятно. Все сходится. Простите. Продолжайте, пожалуйста.

— Ничего. Жена Гартунга работала в подразделении под кодовым названием «Пилот». Вы что-нибудь слышали о нем?

— Совсем немного.

— Тогда все группы — участники Сопротивления имели кодовые названия: так удобнее для связистов, а в Англии коды использовали из соображений секретности. Все группы были строго изолированы друг от друга, чтобы в случае провала одной из них сохранить всю организацию. «Пилот» являлся составляющей большой группы под названием «Паскаль». В общей сложности в ее работу было вовлечено около ста пятидесяти человек.

Тюильер протер очки и немного помолчал, собираясь с мыслями. Флавия благодарно ждала.

— В «Пилоте» поползли слухи о провокаторе. Такие слухи неизбежно возникают, когда люди работают в обстановке секретности. Страх провала пробуждает в людях недоверчивость и подозрительность. Однако здесь имели место и некоторые факты. Операции начали проваливаться одна за другой: когда диверсанты приходили на место, в засаде их ждали немцы.

Руководитель «Пилота» решил поставить провокатору ловушку. Он разработал фальшивую операцию и сообщил о ней только Гартунгу. План сработал: Гартунг бежал из страны, но сначала проинформировал немцев, и те моментально среагировали. Должно быть, он знал гораздо больше, чем предполагали члены ячейки, потому что в течение двенадцати часов была схвачена вся группа «Пилот». Ускользнуть удалось лишь небольшой горстке людей — они потом выступили свидетелями, когда Гартунга судили как военного преступника.

— А его жена?

— Она была арестована и скорее всего казнена. Муж даже не попытался спасти ее. Очевидно, это было одним из условий сделки: он выдает немцам всю группу, а они не препятствуют ему в выезде из страны.

Флавия долго смотрела на директора архива отсутствующим взглядом, кивая в такт собственным мыслям.

— Все эти сведения были в исчезнувшей папке?

— Большая часть.

— Они базируются на материале, собранном обвинителем?

— Не совсем. Материалы обвинения не разглашаются вплоть до самого суда, а в данном случае суд не состоялся. Но я полагаю, там было все то же самое; я сужу об этом по тем обрывочным сведениям, которые просачивались в газеты.

— Как сложилась жизнь Гартунга после войны? Я слышала, он вернулся и был арестован.

— Да, это верно. В процессе следствия он понял, что обвинения, выдвинутые против него, слишком серьезны, и предвидел, каким будет вердикт судей. Он предпочел не дожидаться гильотины и покончил жизнь самоубийством.

— Насколько достоверна информация, что именно он был провокатором?

— Это абсолютно точная информация. Мы сами расспрашивали некоторых свидетелей для полноты картины.

— И что они вам говорили?

Тюильер улыбнулся.

— Вы хотите от меня слишком многого. Это было давно, и сейчас я уже не помню подробностей. Могу назвать только их имена, хотя вряд ли они вам пригодятся.

— На всякий случай мне хотелось бы знать их.

Тюильер просил подождать и проводил Флавию в картотеку.

— Возможно, это займет какое-то время, — предупредил он.

У Флавии оставалось еще одно дело, и она снова подошла к женщине, встретившей ее на входе.

— Я понимаю, что моя просьба несколько необычна, — начала она, когда женщина приветливо улыбнулась ей и спросила, чем может быть полезна. — Но все же: это будет очень некрасиво, если я спрошу, кто еще интересовался моей папкой? Конечно, это паранойя, я знаю. Но вдруг этот человек делал какие-то записи и мог бы мне помочь…

— Вообще-то это не в наших правилах, — замялась женщина, — но, учитывая особые обстоятельства…

Она выдвинула ящик тумбочки и достала журнал.

— К сожалению, мы не храним информацию в компьютерах, приходится все записывать от руки. Давайте посмотрим. Кажется, это было несколько месяцев назад. Я находилась в отпуске, иначе я бы сразу сказала.

Флавия быстро пролистала журнал, нахмурилась, пролистала еще раз. В журнале совершенно четко и ясно значилось имя Мюллера. Она вырвала страницу и спрятала в сумку — чтобы не пропала, когда она придет сюда в следующий раз.

После этого она снова пошла к Тюильеру, который все еще рылся в картотеке.

— О, дорогая, боюсь, я не сумею вам помочь. — Он развел руками. — Я нашел только одного человека. Остальные карточки тоже куда-то запропастились.

— Какая жалость, — сухо уронила Флавия.

Он протянул ей карточку, где от руки были вписаны имя и английский адрес.

— Кто такой этот Г. Ричардс?

— Понятия не имею. Наверное, кто-нибудь из офицеров союзных войск британской армии. У нас огромное количество перекрестных ссылок на материалы в других библиотеках и центрах. Эта, как вы можете видеть по номеру, имеет отношение к архиву министерства юстиции. Она хранилась отдельно, поэтому, видимо, и не пропала. Должно быть, этот человек давал показания для суда.

— И вы не знаете, какое отношение имел этот человек к делу Гартунга?

— Даже не догадываюсь. Я полагаю, в министерстве юстиции ваш запрос будет отклонен. То есть я знаю это наверняка: материалы суда по-прежнему засекречены.

— А вы не знаете хотя бы, жив этот человек или нет?

— Боюсь, что не знаю.

 

ГЛАВА 14

Страшно довольный собой, Аргайл пришел в кафе на улице Рамбуто, где они уговорились встретиться с Флавией. Весь день он просидел в Национальной библиотеке, отчаянно воюя с аппаратом для просмотра микрофишей, и вышел из этой битвы победителем. Возможно, его зрение никогда уже не восстановится после такого напряжения, но зато он сможет порадовать Флавию новостями. Он уже предвкушал, как они сядут друг против друга и она будет покачивать головой, слушая о его открытиях, и говорить ему, какой он умный.

Флавия еще не пришла. Джонатан сел за столик в углу, заказал аперитив и тихонько мурлыкал про себя песенку. Через несколько минут чья-то рука легла ему на плечо. С широкой улыбкой он обернулся:

— О, дорогая, это ты…

Слова замерли у него на губах. Перед ним стоял мужчина, который украл у него картину на вокзале, после пытался похитить Флавию и, предположительно, имел на своей совести уже не одно убийство. Аргайл где-то читал, что если человек совершил одно убийство, то решиться на следующее ему уже гораздо легче. Ну а третье, наверное, взволнует его не больше, чем поход в супермаркет. Почему-то от этой мысли Аргайл не почувствовал себя счастливее.

— Добрый вечер, мистер Аргайл, — сказал незнакомец. — Я присяду, не возражаете?

— Чувствуйте себя как дома, — ответил Аргайл; стараясь скрыть волнение. — Только, боюсь, мы до сих пор не представлены друг другу.

Не похоже было, чтобы мужчина с небольшим шрамом над левой бровью собирался исправить эту оплошность. Он присел на стул у окна и виновато смотрел на Аргайла.

— Не будете ли вы столь любезны сообщить мне, когда вернется ваша подруга? — спросил он тоном человека, который чувствует за собой полное право задавать вопросы и требовать на них ответа.

— А зачем вам это знать? — осторожно поинтересовался Аргайл.

— Просто мне хотелось бы с ней побеседовать. Мы стали настолько часто сталкиваться друг с другом, что мне показалось неплохой идеей прояснить некоторые детали. До сих пор всякий раз, когда мы встречались, кто-нибудь из вас пытался меня ударить. Честно говоря, я уже подустал от этого.

— Мне жаль.

— Хм-м… Кроме того, мне кажется, нас объединяет интерес к одной и той же картине. И ваш интерес я начинаю находить утомительным.

— Что вы говорите? Отчего же? — с вызовом спросил Аргайл, прикидывая, стоит ли говорить ему, что картина уже вернулась к хозяину. Раз он так жаждал завладеть ею, то ему, вероятно, будет досадно узнать, что по милости Аргайла она опять уплыла у него из рук.

— Мне кажется, в данных обстоятельствах вопросы должен задавать я.

— Ну что ж, валяйте.

— Вы торгуете картинами, верно?

— Да.

— А ваша приятельница? Как ее зовут?

— Флавия. Ди Стефано. Флавия ди Стефано.

После этих слов повисло молчание — так бывает на вечеринке, когда рядом сажают малознакомых людей. Аргайл даже невольно улыбнулся ободряющей улыбкой в надежде, что незнакомец скажет что-нибудь еще, но нет. Бедняга. Сначала Аргайл наставил ему синяков, а потом спасители Флавии пересчитали ему ребра и врезали бутылкой по голове. Под глазом у мужчины красовался пластырь.

— Угадай, что я разведала? — спросила Флавия, подходя к Аргайлу.

— Да, расскажите, нам будет интересно послушать, — подал голос француз.

Итальянка чертыхнулась.

Одной из особенностей Флавии было то, что в кризисных ситуациях она действовала рефлекторно. Увидев француза, она отступила на шаг, раскрутила сумку, которую держала в руках, и с силой метнула ему в голову. Учитывая, что в сумке лежали продукты, закупленные ею на ближайшую неделю, скорость и вес сумки были впечатляющими. Сумка попала мужчине в висок, и на несколько секунд он утратил равновесие. Не давая ему опомниться, девушка схватила со стола маленькую вазочку и яростно швырнула ее в том же направлении, что и сумку. Француз громко застонал и упал на пол, ударившись головой. Флавия победно посмотрела на Аргайла. В который раз она спасает его. И что бы он без нее делал?

— Ты как ротвейлер, — сказал Аргайл, выбегая вместе с ней из кафе. — Он вел себя очень мирно.

— Не отставай! — возбужденно крикнула она и вклинилась в толпу туристов.

Точно не немцы, подумала она, прокладывая дорогу локтями. Для датчан их слишком много — тут практически все население Дании. Возможно, чехи. Но независимо от национальности туристы оказались очень милыми людьми и ничуть не обиделись на неожиданное вторжение в свои ряды.

Француз опомнился на удивление быстро — беглецы выскочили из толпы всего лишь с пятисекундным отрывом. Не сговариваясь, они потопали вниз по пешеходной улице.

Однако француз пребывал в отличной форме — наверное, следил за собой. Может быть, даже ездил на работу на велосипеде. Флавия с Аргайлом не любили заниматься спортом, и, хотя в рывке оба были достаточно сильны, на длинной дистанции отсутствие тренировки давало себя знать.

Уже почти настигнув их, француз совершил роковую ошибку.

— Полиция! — закричал он. — Держите их!

Французы, особенно молодые парижане, принимают горячее участие в общественной жизни — сказывается революционное прошлое их отцов. И полицейские — даже те, кто выдает себя за них, — вызывают у них активное неприятие; не успел француз выкрикнуть слово «полиция», как вся улица пришла в готовность оказать ей сопротивление. Штатские граждане мгновенно оценили ситуацию и поняли, что парочка, пытающаяся скрыться от правосудия, будет вот-вот схвачена.

С чувством братской солидарности, которую парижане всасывают с молоком матери, народ сплотил свои ряды, прикрывая беглецов. Флавия бросила беглый взгляд через плечо и увидела, как сразу четыре ноги выставились наперерез их преследователю. Первые две он успешно перепрыгнул, третью обежал, а обладатель четвертой, возмущенный подобным надувательством, резко ткнул его кулаком под ребра, отчего тот рухнул на тротуар как подкошенный.

К несчастью, он оказался поразительно крепким парнем. Откатившись в сторону, человек со шрамом снова вскочил на ноги и продолжил преследование.

К тому времени беглецы оказались в непосредственной близости от «Базара» — самого красивого супермаркета Европы. К сожалению, позднее в подражание центру Помпиду к нему пристроили длинное плоское здание с неряшливыми торговыми рядами, тянувшимися вплоть до влажных и временами удушливых берегов Сены. Лучшее место для укрытия трудно вообразить. Всякий раз, попадая туда, Аргайл не мог найти выход и долго плутал по подземным улицам; при этом никто, абсолютно никто не мог подсказать ему, где находится выход.

Сообразив, что у них появился шанс оторваться, Аргайл перехватил лидерство у Флавии и потащил ее за собой.

Супермаркет был оснащен эскалаторами, отделенными друг от друга гладкими, ровными, блестящими металлическими перекрытиями. Дети обожали скатываться с этих «горок», несмотря на яростные протесты администрации. Флавия иногда упрекала Аргайла за его нелепую страсть к детским удовольствиям, и сейчас, ему представился случай доказать ей, что из ребяческой забавы можно извлечь и некоторую пользу.

Вспрыгнув на перекрытие, Джонатан лихо скатился вниз. Если бы не серьезность положения, он не удержался бы и сопроводил катание радостным воплем — он столько лет отказывал себе в этом удовольствии.

Флавия последовала за ним, радуясь, что надела джинсы. Оказавшись внизу, они побежали к другому эскалатору, который доставил их на второй этаж. Здесь им показалось, что они оторвались.

— Куда теперь? — спросила Флавия.

— Не спрашивай меня. Куда ты хотела бы поехать?

— Я хочу в Глостершир.

— Куда?!

— Это графство в Англии, — объяснила она.

— Да нет, я знаю, где это… ладно, не важно. Бежим.

Они снова побежали по коридору, свернули налево, затем направо, снова налево; пытаясь сбить француза со следа, пролетели насквозь ресторан быстрого питания и несколько павильонов с одеждой.

Француз, по-видимому, не выдержал гонки. Они больше не слышали за спиной тяжелого топота ног и, медленно приходя в себя, перевели дух.

Но только они, отдуваясь, завернули за угол, как с ужасом осознали, что вернулись туда, откуда начинали свой путь, и почти сразу увидели француза — всего в каких-то шести футах от себя. Он сардонически улыбнулся и побежал им наперерез.

Совершив крутой разворот, молодые люди скатились по эскалатору, но на этот раз француз не отстал и мчался за ними по коридору с отрывом не больше секунды.

Они носились по супермаркету, пока случайно не оказались в метро. Здесь дорогу им преградили турникеты. На этот раз пример показала Флавия. С ловкостью олимпийского атлета, преодолевающего четырехсотметровку с препятствиями, она на бегу перемахнула турникет, раздраженно клацнувший под ней железными лапами, и вызвала своим стильным маневром одобрительный смех праздношатающихся подростков в углу и громкий возмущенный протест билетера.

Аргайл оказался на другой стороне турникета, задержавшись лишь на полсекунды, и выполнил трюк не менее успешно, хотя, возможно, не столь элегантно. К счастью, именно в этот момент терпение блюстителей порядка истощилось. Женщину, которая находилась уже в самом конце платформы, было не догнать; второй правонарушитель тоже успел отдалиться на недосягаемое расстояние. Зато третий получил по полной программе. С победным криком билетер прыгнул вперед и опустил мощную длань на плечо последнего из шайки, не позволив ему перемахнуть через турникет.

Аргайл слышал, как сзади него раздались яростные крики француза, оказавшего отчаянное сопротивление при аресте за попытку сэкономить шесть франков двадцать сантимов на входе в метро.

За два часа до отхода пароходного поезда в Англию с Северного вокзала Аргайл получил возможность взглянуть на свою подругу совершенно новыми глазами. Они были знакомы уже несколько лет, и он привык думать о ней как о законопослушной гражданке. Тем более что по долгу службы она сама стояла на страже закона. Но и в обыденной жизни она исправно платила налоги — по крайней мере большую часть — и не парковала машину в неположенных местах, за исключением тех случаев, когда на парковке не было свободных мест.

— У меня нет другого выхода, — сказала она в оправдание своему поступку, так изумившему Аргайла.

Париж стал для нас слишком опасным местом, и я не виновата, что за нами гонится, стая сумасшедших лунатиков. Я также не виновата, что — свидетели, проходящие по делу, оказались разбросаны, по всей Европе.

Все это было правдой, но как-то слишком легко она вошла в новую для себя роль.

Она решилась на этот шаг, когда выяснилось, что у Джонатана закончились деньги, а в железнодорожной кассе — билеты. Надеяться, что на всем протяжении пути в Лондон их ни разу не попросят предъявить билеты, было нелепо, а без денег, как известно, билеты не продают. В общей сложности они наскребли тридцать пять франков. Аргайл уже собрался воспользоваться кредитной карточкой «Visa», когда Флавия указала ему на объявление, где черным па белому было написано, что все билеты на девятичасовой поезд проданы.

После этого она куда-то исчезла, а через десять минут вернулась и с хитрой улыбкой помахала билетами. Аргайл был в шоке и просто утратил, дар речи, узнав, каким образом она завладела билетами.

— Ты, залезла кому-то в карман? — с усилием выдавил он.

— Это оказалось так легко, — невозмутимо ответила Флавия. — Идешь в кафе, садишься за столик…

— Но…

— Не, переживай, этот пассажир не, обеднеет: Я не ворую деньги у кого попало. Уверяю тебя: у него хватит средств, чтобы купить другие билеты. Кстати, я заодно одолжила у него пару сотен франков.

— Флавия!

— Все в порядке. Они нам понадобятся. К тому же у него еще осталась куча денег. Если тебя это так волнует, по возвращении в Рим я вышлю ему эти двести франков обратно — в бумажнике есть адрес. И вообще: если ты такой честный, отнеси ему свой билет и сиди тут, жди нашего общего друга.

Аргайлу было нелегко заглушить голос совести, но в конце концов ей пришлось замолчать, тем более что дело было уже сделано. Флавия решительно направилась к поезду, и Джонатан с тяжелым сердцем потащился за ней. Они заняли свои места и до самого отправления тревожно выглядывали в окно, вздрагивая при появлении каждого нового пассажира. Под разными предлогами то Флавия, то Аргайл вскакивали с места, бежали в тамбур и, высунув голову в дверь, пристально всматривались в лица людей, толпившихся на перроне. Их беспрестанное ерзанье и беготня вызвали недовольство соседей, но парочке было не до них. У обоих вырвался протяжный вздох облегчения, когда поезд, лязгнув колодками, начал медленными толчками двигаться вперед.

— Ну, что теперь будем делать? — спросил Аргайл, как только поезд набрал скорость и бесцветные окраины северного Парижа скрылись из глаз.

— Не знаю, как ты, а я хочу есть. Я уже умираю от голода.

Они встали и под неодобрительными взглядами соседей направились в вагон-ресторан, торопясь занять свободные места. Аргайл уже смирился с неизбежными неприятностями и решил кутнуть на полную катушку. В сравнении с тем, что ему пришлось пережить за последние несколько дней, грубые банковские послания с требованием уплатить долг и объяснения с хамоватым менеджером банка казались сущей мелочью.

Для начала Джонатан заказал два коктейля с шампанским. Им повезло: Флавия украла билеты в вагон первого класса.

Подкрепившись, Флавия рассказала о результатах похода в архив еврейского центра.

— Ты уверена, что Ричардс живет по указанному адресу?

— Нет, конечно: этой карточке уже лет сорок. К тому же нет никакой гарантии, что Ричардс еще жив. Но сорок лет назад он жил в графстве Глостершир.

Они помолчали, уткнувшись в тарелки.

— У тебя правда осталось только семь франков? — спросила немного погодя Флавия. — А у меня двадцать. Плюс те двести, что я…

— В Лондоне мы сможем отлично поразвлечься на эти деньги. Что ты предпочитаешь: поездку на автобусе или стакан воды?

Она молчала, задумчиво глядя в окно.

— Флавия! Флавия!

— Хм-м, извини. Что ты сказал?

— Ничего. Пустой треп. О чем ты задумалась?

— О Жанэ. Он был так дружен с Боттандо. Почему он вдруг начал ставить нам палки в колеса? Ладно, в конце концов, это не моя вина. А как твои успехи?

— Мои? — небрежно переспросил Аргайл. — Да как тебе сказать… Я всего лишь совершил огромный прорыв в нашем расследовании — вывел Рукселя на чистую воду. Я поймал его на лжи. Не знаю, насколько это серьезно…

Своим самодовольным видом он заработал испепеляющий взгляд.

— Полдня я читал старые газеты — за сорок пятый и сорок шестой годы.

— Искал информацию о Гартунге?

— Ну разумеется. Газеты очень подробно освещали его возвращение, арест и самоубийство. Сейчас об этом забыли, но тогда событие всколыхнуло всю страну. Кстати, занятное чтение, я не мог оторваться. Но главное в другом: из газет я уяснил одну вещь, которую в принципе мы уже знали.

— И что же это? — Флавия подобралась, ожидая ответа.

— А то, что в начале своей карьеры Руксель работал в комиссии, занимавшейся военными преступниками.

— Я знаю. Он сам говорил тебе об этом.

— Да, за исключением одной маленькой подробности: оказывается, в его обязанности входил сбор доказательств для обвинения.

— В том числе по делу Гартунга?

— В первую очередь. Руксель последний видел Гартунга живым. Так пишут газеты. Вечером Руксель допрашивал его в камере, а ночью Гартунг повесился. Почему-то этот факт выпал из его памяти. «Я слышал об этом», — сказал он мне. Я уверен: он знает об этом деле гораздо больше, чем говорит.

— Возможно, ему неприятно вспоминать о войне.

— Почему? Он не совершил ничего постыдного. Никогда не состоял на службе у фашистов. Что ему скрывать?

Флавия отодвинула тарелку, почувствовав внезапную усталость: слишком много на нее навалилось за один день. Сейчас, когда они были на полпути к спасению или хотя бы к передышке, силы оставили ее. Отрицательно мотнув головой на предложение Джонатана заказать кофе, она сказала, что идет в купе спать.

— Все, больше ни о чем меня не спрашивай. Я хочу хотя бы несколько часов не думать об этом деле. Быть может, ответ ждет нас в Глостершире.

 

ГЛАВА 15

Всю дорогу она проспала как младенец. В Кале Джонатан растолкал ее и поволок, полусонную, на пароход. Там она снова провалилась в сон и пробудилась только в Англии. Таможенники и сотрудники иммиграционной службы были восхитительно небрежны в отношении своих обязанностей и равнодушно пропускали пассажиров, волной схлынувших с парохода, едва заглядывая в их паспорта и уж никак не сверяя их лица с фотографиями. Одно из двух: либо преследователь Флавии с Аргайлом не был полицейским, либо официальный канал связи снова заилился.

— Хорошо поспала? — спросил Аргайл, бережно разбудив Флавию в шесть часов утра.

Она осторожно приоткрыла один глаз и осмотрелась, пытаясь вспомнить, что с ней произошло за последнее время.

— Да, хорошо, только мало. А сколько времени?

— Еще совсем рано. Но поскольку через двадцать минут мы прибываем на вокзал Виктория, я решил тебя разбудить. Нам нужно обсудить, как быть дальше.

— Это твоя страна. Что ты порекомендуешь?

— Нам нужны средство передвижения и деньги. Лично мне хотелось бы еще увидеть ласковое лицо и услышать слова поддержки.

Флавия испуганно посмотрела на него:

— Надеюсь, ты не собираешься навестить свою маму?

— А? Нет. Я подумал — мы могли бы заглянуть к Бирнесу. Может, он не откажется дать нам взаймы. Не хочу, чтобы ты бродила по лондонским улицам, как какой-нибудь Оливер Твист, и добывала нам на пропитание воровством.

— Я согласна. Сомневаюсь, чтобы он приходил в галерею в шесть утра, но, если хочешь, можем проверить.

— Он вообще никогда не сидит по утрам в галерее, он же не продавец. Я думаю, нам лучше взять такси и навестить его дома. Надо только вспомнить, где он живет.

Поменять оставшиеся у них мятые бумажки на английскую валюту оказалось непросто: вокзал Виктория пропускает через себя тридцать тысяч пассажиров в день, однако не видит причин особенно напрягаться, чтобы помочь им в обмене денег. Тем не менее, приложив определенные усилия, Аргайл с Флавией все-таки справились с этой задачей и побрели на стоянку такси.

По счастью, учитывая ранний час, им не достался тот жизнерадостный общительный таксист, о которых так много пишут в путеводителях. Водитель был скуп на слова и фактически не произнес ни слова, пока они ехали по Парк-лейн, затем вниз по Бэйзуотер-роуд, мимо Ноттинг-Хилла и элегантного белого Холланд-Парка, и так же молча высадил их.

— Хм, похоже, в Лондоне торговля картинами — куда более рентабельное дело, чем в Риме, — заметила Флавия, когда они подошли к дому, который Джонатан по смутным воспоминаниям опознал как жилище Бирнеса. — Посмотри, у него сарай больше, чем вся наша квартира.

— Вот тебе еще один довод в пользу того, чтобы съехать с нее.

— Не сейчас, Джонатан.

— Понятно. Я всегда удивлялся, как Бирнес умудряется зарабатывать на картинах столько денег. Должно быть, он просто-напросто разбирается в живописи лучше меня.

— Не терзай себя такими мыслями.

Одним из несомненных завоеваний успешного бизнесмена на закате его дней является то, что большую часть работы он может спокойно переложить на плечи подчиненных и, как следствие, позволить себе не вскакивать на рассвете, чтобы заработать на кусок хлеба. В то время как все население страны на бегу опрокидывает в рот чашку кофе, он безмятежно нежится в постели. Когда все несутся к ближайшей станции метро, он шлепает на кухню, усаживается за стол и с удовольствием завтракает. Когда они лихорадочно погружаются в работу, он неспешно разворачивает газету и просматривает колонку читательских писем.

Появление у дверей его дома непрезентабельного вида бродяг никак не может вызвать у него удовольствия, тем более ранним утром. Еще меньше радости оно доставляет его жене. Супруга Бирнеса буквально заморозила Флавию взглядом, когда после упорных звонков наконец отворила ей дверь. Вид у гостей был и впрямь подозрительный, хотя самим им казалось, что они выглядят достаточно благонадежно. Они надеялись, что их честные открытые лица немедленно завоюют доверие хозяйки, однако леди Бирнес увидела перед собой только грязных помятых скитальцев. Более того, у них был какой-то вороватый взгляд, а молодая женщина, которая, возможно, могла произвести благоприятное впечатление, если бы удосужилась причесаться, помыться и переодеться в чистое, смотрела на нее бессмысленным блуждающим взглядом. Леди Бирнес, добропорядочная жена и хозяйка, горько оплакивала падение морали в английском обществе, и этот блуждающий взгляд ассоциировался у нее с наркотиками, если не с чем-нибудь похуже. И кем бы ни были ранние визитеры, вид их наводил на мысль, что они собираются попросить денег. В этом она, бесспорно, не ошиблась.

— Здравствуйте, — сказал Аргайл таким тоном, словно они были желанными гостями, приглашенными на чай. — А вы, должно быть, леди Бирнес.

Запахнув халат поплотнее на случай внезапного нападения, супруга Эдварда Бирнеса осторожно признала, что он угадал.

— Мы не знакомы, — продолжил Аргайл, констатируя факт, совершенно очевидный для обоих. — Я работал у вашего мужа примерно год назад.

— В самом деле? — холодно осведомилась леди Бирнес. Даже будь Аргайл доброй волшебницей и крестной матерью ее мужа, это нисколько не оправдывало его появления в столь ранний час.

— Он дома?

— Конечно, он дома. А где еще ему быть в такое время?

— Да, наверное, мы пришли рановато, — признал Джонатан, — и я знаю: он любит поспать, но мы все же хотели бы повидаться с ним. Кстати, это Флавия ди Стефано, она работает в римской полиции, в управлении по борьбе с преступлениями в сфере искусства. Однажды она чуть не арестовала вашего мужа.

Едва ли после этой фразы леди Бирнес могла сменить ледяной тон на радушное объятие, но Аргайл стоял с таким видом, словно ждал, что уж теперь-то их примут как дорогих гостей. Элизабет Бирнес, будучи хорошо воспитанной леди, отступила на шаг и сказала:

— Вам лучше подождать в доме. Я пойду разбужу Эдварда.

В доме царила мирная тишина. Леди Бирнес провела бродяжек в небольшую гостиную с бархатными шторами и диванами, обитыми ситцем. Громко тикали часы. Бледное утреннее солнце ровно светило сквозь балконные окна, на стенах надежно висели картины, и статуэтки так же твердо стояли на отведенных им местах. Воздух в комнате был напоен благоуханием цветов и ароматической смеси сушеных трав и лепестков. Флавия переглянулась с Аргайлом: после всего, что им пришлось пережить, это место казалось воплощением безопасности и комфорта.

— Господи, на кого вы похожи, — услышали они тихий добродушный голос, в котором, однако, угадывались сардонические нотки.

Сэр Эдвард Бирнес, облаченный в шелковый халат, широко зевнул и помотал головой, словно избавляясь от наваждения.

— Привет, — ответил Аргайл. — Держу пари, вы не ожидали нас здесь увидеть.

— Действительно, не ожидал. Держу пари: у вас наготове весьма занимательное объяснение. Могу я предложить вам кофе?

Вот за что Аргайл особенно любил Бирнеса. За его невозмутимость. В какие бы обстоятельства он ни попадал, он ни разу и глазом не моргнул. Бровью не повел.

Молодые люди последовали за хозяином на кухню, где обнаружилось его слабое место. Он мог отлично разбираться в искусстве и заключать сложные многоходовые сделки, но в быту неожиданно проявил полную беспомощность.

После того как Бирнес в замешательстве постоял возле кофеварки, пытаясь угадать, как она работает, и покружил по кухне, недоумевая, куда жена могла поставить молоко (Джонатан предположил, что в холодильник), и спросил, устроит ли их в качестве подсластителя сахарная глазурь, Флавия приняла командование на себя. Вообще-то она терпеть не могла, когда мужчины проявляли подобную беспомощность в домашних делах, и при других обстоятельствах безжалостно наблюдала бы за мучениями неумехи, но сейчас она слишком устала, чтобы заниматься перевоспитанием Бирнеса. Вид бестолково передвигающегося по кухне бизнесмена, пусть даже и облаченного в шелковый халат, вывел ее из себя. Опасаясь сказать какую-нибудь резкость — это было бы весьма некстати, учитывая, что они собирались просить, у Бирнеса денег, — Флавия вызвалась помочь.

— О, это просто чудо, — пробормотал Бирнес, завороженно наблюдая, как ловко она засыпает кофе в кофеварку.

— Этому каждый может научиться, — сухо обронила Флавия.

— Мы… э-э… хотели просить вас об одной услуге, — вмешался Аргайл, испугавшись, что Флавия не ограничится этой репликой. — У нас возникли некоторые затруднения. Ну… знаете, как оно бывает.

Бирнес не знал. За всю свою жизнь он не пережил ни одного волнующего события. Единственным исключением стал небольшой эпизод, когда Флавия чуть не засадила его за решетку — в чем, кстати, была немалая вина Аргайла. Однако он всегда с удовольствием слушал рассказы о чужих приключениях. Окончательно проснувшись, Бирнес с нетерпением ждал, когда его юный друг изложит ему свою историю.

— Рассказывай, я слушаю тебя.

Джонатан начал рассказывать — Флавия хоть и владела английским, но все же не в совершенстве. О том, как мисс ди Стефано залезла в чужой карман, Аргайл, разумеется, умолчал — иногда люди вдруг ни с того ни с сего становятся ужасными моралистами.

— Как все сложно запутано, — сказал Бирнес, выслушав Аргайла. — Ясно одно: кто-то изо всех сил старается убрать вас с дороги. Вопрос: зачем? Почему? Вы уверены, что это имеет отношение к картине?

Аргайл пожал плечами.

— Это кажется очевидным. Ведь все началось с того момента, когда ко мне в руки попала эта картина. До нее моя жизнь текла совершенно спокойно. У меня не было никаких проблем, за исключением оплаты счетов.

— Что, дела опять не идут?

— Совершенно.

— Хочешь подработать?

— У вас есть предложение?

— Ладно, поговорим после, когда все утрясется. Послушай, а что, если ты просто вернешься домой в Италию и забудешь все это как страшный сон?

— Да я бы с удовольствием, но Флавия не соглашается ни в какую.

— Руксель… — задумчиво проговорил Бирнес, — где-то я слышал это имя. А не ему ли вручили…

— Ему, — устало сказала Флавия.

— И вы совершенно точно установили, что он скрыл от вас правду.

— Да, хотя по идее у него не было никаких причин скрывать ее. Его роль в этом деле самая положительная.

— Но если обладание этой картиной связано с жутким убийством, небольшая ложь с его стороны вполне извинительна, — заметил Бирнес. — В конце концов, если моя жена приняла Аргайла за злодея, то Руксель мог подумать то же самое. Если бы, например, у меня украли картину, а потом вдруг ко мне заявился совершенно незнакомый человек и поинтересовался, не хочу ли я получить ее обратно, первой моей мыслью было бы: «А не украл ли он ее сам?» А если бы он к тому же начал рассказывать мне об убийствах, я мог бы решить, что он и сам представляет некоторую угрозу.

Его речь не убедила Аргайла.

— Если бы я захотел убить его, возможность для этого у меня была.

— Он не знал, что тебе на самом деле от него нужно, и это его встревожило. Раз он и его картина оказались вовлечены в какую-то опасную игру, он решил на всякий случай все отрицать. А потом…

— А потом любой нормальный человек позвонил бы в полицию, — вмешалась Флавия. — Чего он не сделал.

— Но вы сами говорите, что этот человек со шрамом пытался поговорить с вами, и сами же признаете, что он скорее всего полицейский. Или все-таки убийца? Я полагаю, он не может быть одновременно и тем, и другим.

— Ну не знаю, — беспомощно развел руками Аргайл. — А как быть с Бессоном, которого арестовали, а через пару дней этот человек появился в галерее Делорме на улице Бонапарта. Это доказывает, что…

— … он все-таки полицейский, — нехотя согласилась Флавия. — Но.

— Что «но»?

— Он приехал в Италию, не поставив в известность итальянскую полицию, а Жанэ уверяет, что не знает его…

— Возможно, он из другого подразделения, — предположил Бирнес.

— И потом: на Лионском вокзале он не арестовал Аргайла, что было бы совершенно естественно для полицейского, а втерся к нему в доверие и пытался ограбить. Так действуют профессиональные воры, а для полицейского подобное поведение несколько нетипично, вы не находите?

— Не нужно горячиться, я всего лишь высказал предположение, — сказал Бирнес.

— Хорошо, я учту. И между прочим…

— Между прочим вам лучше сообщить мне, чему я обязан удовольствием видеть вас у себя и обсуждать с вами такие волнующие события.

— Я надеялся, вы окажете нам одну услугу, — сказал Аргайл.

— Ну, это очевидно.

— У нас закончились деньги. Мы хотели попросить у вас взаймы. Флавия находится в командировке, и как только мы вернемся в Италию, ей возместят все расходы, и мы тут же вышлем вам долг.

Бирнес кивнул.

— И еще нам нужна машина. Я хотел арендовать, но у нас нет с собой водительских удостоверений. — Он широко улыбнулся.

— Очень хорошо. Но с одним условием.

— С каким?

— Машина чистая, и прежде чем вы в нее сядете, вам придется принять ванну и купить себе новую одежду. После этого вы позавтракаете и отдохнете. В противном случае вы машину не получите.

Они согласились на все. Бирнес встал и энергичным шагом направился за ключами от машины и наличными деньгами, а молодые люди остались допивать кофе.

— Какой любезный мужчина, — заметила Флавия, когда Бирнес вернулся и разрешил ей позвонить Боттандо.

— Он только с виду такой надутый и самодовольный, а на самом деле у него золотое сердце.

К несчастью, у него оказался еще и «бентли» — огромная широченная блестящая машина. Он показал им ее, когда они отправились покупать чистую одежду. Вид машины ужасно расстроил Аргайла. Не дай Бог он поцарапает дверцу — потом будет работать на эту дверцу целый год.

— А нет ли у вас «мини»? — поинтересовался он. — Или «фиата уно»? Или «фольксвагена»? Короче, чего-нибудь не столь вызывающего? Такого, чтоб соответствовало моему скромному общественному статусу?

— Боюсь, это все, чем я располагаю, — сказал Бирнес. — Не волнуйся, я не сомневаюсь, что вы в ней поместитесь. Эта машина очень выручает меня.

«Некоторые люди, — подумал Аргайл, выруливая с его двора, — живут в каком-то нереальном мире. Просто совсем нереальном».

— Ну, куда теперь? — спросила Флавия, когда Джонатан привык к машине и смог поддерживать беседу.

— В Верхний Слотэр. Это такая миленькая овцеводческая деревушка.

Он перевел ей название деревни на итальянский.

— Слишком прямолинейно, — поморщилась Флавия. — Там живет много народу?

— Да нет. Спасибо, если поблизости от нее найдется хоть какое-нибудь заведение, где можно нормально пообедать. Если в следующем населенном пункте обнаружится паб — считай, что нам повезло. Хочешь, заедем сначала туда? Заодно получишь представление о местности.

— А как называется следующий населенный пункт?

— Нижний Слотэр, конечно же.

— Какая я глупая. Это далеко?

— Восемьдесят миль. Сто двадцать километров по-вашему. Если ехать в том же темпе, дней через пять доберемся.

К счастью, пробка в конце концов немного рассосалась, и Джонатан снова утратил способность разговаривать. Он уже сто лет не ездил в своей родной стране, и это его до смерти пугало. Еще больше его пугало сознание того, что ошибка на машине Бирнеса станет для него настоящей финансовой катастрофой. А ошибиться было очень легко: он никак не мог приспособиться к тому, что нужно ехать по другой стороне дороги, и ему все время казалось, что он вылетел на встречную; не говоря уже о том, что он успел основательно отвыкнуть от английского стиля вождения. Вцепившись обеими руками в руль — так, что побелели костяшки пальцев, — он стиснул зубы и сосредоточил все свое внимание на дороге, стараясь не сбиться на римский стиль — с рисовкой и показными вывертами, который здесь неизбежно привел бы к столкновению огромного количества машин. Только когда они проехали Оксфорд, он немного расслабился и перестал потеть, а когда свернули на западное шоссе, где движение тоже было весьма оживленным, но по крайней мере не таким стремительным, он даже начал получать удовольствие от пейзажа за окном автомобиля. «Конечно, это не Италия, — думал он, поглядывая по сторонам, — но в этих пологих холмах тоже есть своя прелесть. Тишина, покой и безопасность. И никаких тебе машин».

Когда они взяли курс на север, Флавия приняла на себя обязанности штурмана, а спустя какое-то время Аргайл и сам начал узнавать места, где прошла его юность.

— Еще шесть миль, и мы на месте. Первым делом нужно будет найти паб.

Это оказалось проще простого: ничто так не располагает к тебе людей в тихой английской глуши, как небольшая сумма денег. Им сразу указали гостиницу — безумно дорогую. Аргайл сроду в таких не останавливался. Но поскольку расходы Флавии оплачивало государство, они решили, что гостиница их вполне устроит. В ней даже имелся ресторан, где кормили съедобной пищей, и бар, куда немедленно отправилась Флавия — любительница национального колорита. Аргайл тем временем пошел договариваться насчет стоянки для машины Бирнеса.

Флавия забралась на высокий стул возле стойки, полагая, что именно так следует себя вести в английском баре, одобрительно оглядела зал, заказала пинту лучшего английского пива и широко улыбнулась бармену, который молча обслужил ее. Он был не из тех, кто предается пустой болтовне. Туристский сезон подходил к концу. Год выдался неудачный, и даже в самый сезон приезжих было немного.

Флавия улыбнулась ему, приглашая к разговору.

— Приехали отдохнуть, мисс? — спросил он в ответ на ее улыбку.

— Да, ненадолго, — ответила Флавия. — Мы катались по окрестностям, смотрели места. По-моему, у вас здесь очень красиво.

— Из-за границы? — вежливо поинтересовался бармен.

— Верно. Но мой друг — англичанин.

— А-а. Он не похож на иностранца.

— Да. Он англичанин, — повторила Флавия, не замечая, что начинает разговаривать такими же рублеными фразами.

Они понимающе кивнули друг другу. Флавия напряженно думала, как продолжить беседу, а бармен — как бы поделикатнее ее свернуть. Так ничего и не придумав, он отправился в другой конец бара полировать свои стаканы.

— У нас тут полно иностранцев, — сказал он немного погодя, не желая показаться ей слишком грубым.

— О, да? — с живостью откликнулась она.

— Угу, — буркнул мужчина. Предмет не казался ему настолько интересным, чтобы обсуждать его подробнее.

Флавия медленно тянула пиво, вкус которого она нашла необычным, если не сказать хуже, и мысленно призывала Аргайла поторопиться.

— Мы приехали навестить друга, — сказала она.

— А-а, — заинтересованно ответил мужчина и вопросительно посмотрел на нее.

— Во всяком случае, мы надеемся найти его здесь. Джонатан, мой друг, познакомился с ним много лет назад, и с тех пор они больше не виделись. И вот мы решили его навестить. Наш приезд будет для него сюрпризом.

Бармен не одобрял подобных сюрпризов и промолчал.

— Может быть, вы его знаете, — робко закинула удочку Флавия.

Она подумала, что это вполне вероятно — в деревнях обычно все знают друг друга.

— Его зовут Ричардс, — добавила она.

— Генри Ричардс?

— Да.

— Доктор Ричардс?

— Возможно.

— Из Турвиль-Мэнор-фарм?

— Да, — подтвердила Флавия, загораясь надеждой. — Это он.

— Умер, — объявил бармен таким тоном, каким судьи произносят: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

— О нет, — взмолилась Флавия. — Вы уверены?

— Сам нес гроб на похоронах.

— О, как ужасно. Бедный, бедный. А что с ним случилось?

— Умер.

Огорчение Флавии было таким неподдельным, что бармен не смог оставить ее наедине с горем, как бы сильно ему ни хотелось полировать свои стаканы.

— Странно, что вы его знали.

— Почему? Что в этом странного?

— Ну, он умер… сейчас, когда это было? Двенадцать лет назад. Он кто вам — друг семьи?

— В некотором роде, — пробормотала Флавия, теряя к разговору интерес.

— А жена его еще жива. Вы могли бы заглянуть к ней. Только она странная. Насколько мне известно, у нее редко бывают гости.

— А что значит — странная?

Бармен пожал плечами, отложил свое полотенце и направился к посетительнице. Чтобы удержать его, Флавия предложила выпить с ней за компанию.

— Она у нас отшельница, — объяснил он, — никуда не выходит. Она приятная леди, но инвалид. Так и не оправилась после смерти мужа. Они были очень преданы друг другу.

— Как жаль, что я не знала. Они долго прожили вместе?

— Долго, но она, конечно, намного моложе его.

— О-о.

— Говорят, они познакомились в госпитале. Если мне не изменяет память, они поженились сразу после войны.

— Наверное, она выхаживала его?

— Она? Что вы, это он лечил ее — во всяком случае, мне так говорили. Она была очень красивая. Уж не знаю, что с ней случилось, но ее всегда мучили страшные боли. Конечно, с годами это сказалось на внешности.

— Ее муж служил в войсках? Во время войны?

Вопрос был задан для проформы: она уже поняла, что их надежды на этот визит не оправдались. Ричардс, единственная зацепка, которая у них оставалась, умер. И с этим уже ничего не поделаешь. Разумеется, они навестят его жену. Но если Ричардс и знал что-то о Гартунге, все свои тайны он унес в могилу.

— Доктор Ричардс? Он никогда не служил. С чего вы взяли?

— Мне так казалось.

— О нет, мисс. Может, мы говорим о разных людях? Наш Ричардс был доктором. Хирургам… как же это называется… ну, тот, кто делает людей обратно такими, как они были раньше.

Они долго перебирали разные варианты, пока наконец не нашли нужное слово.

— Пластический хирург? — спросила Флавия после того, как были перечислены все остальные направления хирургии.

— Точно. Он работал с обожженными людьми после войны. Ну, понимаете, с солдатами. В общем, с ранеными.

— Вы уверены?

— О да. Это я помню очень хорошо.

— И сколько же ему было лет?

— Когда он умер? О, он уже был стар. Большую часть жизни он провел холостяком. Мы все так удивились, когда он женился на ней. Порадовались за него, конечно, но и удивились.

Пока Флавия пересказывала Аргайлу свою беседу с барменом, их обед остыл, что было особенно неприятно, учитывая его баснословную стоимость.

— Ну не могли же мы так ошибиться? — сказал Аргайл, сгребая вилкой еду на тарелке. — Этот человек точно знает, что у них не было детей?

— Абсолютно. Когда он наконец разговорился, выяснилось, что он досконально знает биографии всех жителей на тридцать миль вокруг. Ошибки быть не может: Ричардс был пионером пластической хирургии. Во время войны он организовал специализированную клинику в Уэльсе, где работал с ожоговыми больными. В то время ему было уже за сорок. После войны он женился на этой женщине, первым браком. Детей у них не было.

— Другими словами, этот человек не мог участвовать в Сопротивлении и находиться в сорок третьем году в Париже.

— Да.

— В таком случае остаются братья, племянники, кузены и прочие родственники.

— Наверное. Но бармен не упоминал никаких родственников. И в то же время в картотеке был указан именно этот адрес.

— Знаешь, нет худа без добра, — попытался приободрить ее Аргайл. — Ведь если бы он оказался тем человеком, которого мы искали, его смерть перечеркнула бы все наши надежды. А раз это не он, то надежда еще есть, и, возможно, где-нибудь мы еще сумеем его найти.

— Ты действительно так думаешь? — скептически прищурилась Флавия.

Он пожал плечами.

— По крайней мере шанс остается. Где находится этот Мэнор-фарм? Ты спросила?

— Конечно. Нам нужно проехать на запад еще две мили.

— Ну так поедем туда. Ничего другого нам не остается.

 

ГЛАВА 16

Прежде чем тронуться в путь, они решили позвонить миссис Ричардс и предупредить ее о своем визите. Однако бармен огорошил их сообщением, что у миссис Ричардс нет телефона. С ней постоянно находятся сиделка, сказал он, и человек, который выполняет разную мелкую работу по дому. Кроме этих двух людей, она ни с кем не общается. Бармен высказал предположение, что она вряд ли обрадуется их визиту. «Хотя… если вы и впрямь друзья ее мужа, — он даже не попытался скрыть, что этот факт вызывает у него сомнение, — возможно, она согласится вас принять».

Молодые люди сели в машину и неспешно проехали две мили до Турвиль-Мэнор-фарм. Дом оказался значительно больше, чем можно было предполагать, судя по заросшей травой тропинке, ведущей к дому от главной дороги. Фермой здесь и не пахло: молодые люди не увидели никаких признаков сельскохозяйственной деятельности.

Когда-то дом, наверное, был красивым — Джонатан, понимавший толк в таких вещах, определил, что строители начали возводить его как раз в то время, когда Жан Флоре вносил последние штрихи в «Казнь Сократа», — но сейчас от былой внушительности остались лишь правильные пропорции. Кто-то, видно, начал красить окна главного фасада, но так и не закончил работу, остановившись на третьем окне. На других окнах краска отслоилась, и под ней виднелось сгнившее дерево, в некоторых рамах стекла были разбиты. Ползучие растения вышли из-под контроля и увили одну из стен до самой крыши, полностью закрыв два окна. Они не столько украшали, сколько подавляли своей массой. Лужайка перед домом тоже находилась в запущенном состоянии: сорняки и дикие цветы вольготно росли по всей территории, гравийные дорожки едва угадывались, скрытые густой травой. Здание казалось абсолютно необитаемым, и если бы бармен не предупредил их, Флавия с Аргайлом наверняка повернули бы назад.

— Ничего себе ферма, — сказал Аргайл. — Хотя в целом дом впечатляет.

— Меня он вгоняет в депрессию, — отозвалась Флавия. Она вышла из машины и захлопнула дверцу. — Теперь я еще больше укрепилась во мнении, что здесь нам ничего не светит.

В душе Аргайл был согласен, но вслух высказываться не стал, боясь еще больше расстроить Флавию. Засунув руки в карманы и слегка нахмурившись, он внимательно оглядел здание.

— Никаких признаков жизни, — резюмировал он. — Ладно, пойдем. Все равно это нужно сделать.

Он поднялся по раскрошившимся, заросшим мхом ступеням крыльца и позвонил в дверь. Звонок молчал, и он постучал: сначала тихо, потом громче и, наконец, совсем громко.

Тишина.

— Что будем делать? — спросил он, оборачиваясь к подруге.

Флавия подошла и заколотила в дверь значительно агрессивнее, чем он; не получив ответа, подергала ручку.

— Я не собираюсь уехать несолоно хлебавши только из-за того, что кому-то лень открыть дверь, — грозно сказала она и толкнула дверь внутрь.

Дверь подалась, и Флавия шагнула в холл.

— Эй? — крикнула она. — Есть кто-нибудь?

Ее голос эхом разнесся по дому и замер где-то вдали.

Джонатан обратил внимание на красивую меблировку — не выдающуюся, но вполне соответствующую архитектуре здания. Если все здесь почистить и как следует пропылесосить, то помещение чудесным образом преобразится. Но в настоящий момент оно производило мрачное и угнетающее впечатление.

На улице стояла сухая и теплая — насколько она может быть теплой в Англии — осень, но в помещении было холодно и сыро — так бывает в домах, где давно никто не живет.

— Честно говоря, я буду рад, если здесь никого не окажется, — сказал Аргайл. — Мне хочется поскорее убраться из этого места.

— Ш-ш, — шикнула на него Флавия. — Мне кажется, я что-то слышу.

— Жаль.

Наверху массивной, темной, украшенной богатой резьбой лестницы раздалось слабое поскрипывание. Они остановились и прислушались, но так и не смогли определить, что означал странный звук. На человеческие шаги он точно не походил.

Они переглянулись.

— Эй? — теперь позвал Аргайл.

— Какой смысл стоять там внизу и кричать? — донесся до них высокий ворчливый голос. — Я не могу спуститься. Поднимайтесь сами, если у вас серьезное дело.

Голос не старый, но слабый и больной. Тихий, однако не мягкий, а, напротив, неблагозвучный и неприятный, и тон такой, словно его обладательница считала ниже своего достоинства открывать рот. И непонятный акцент.

Молодые люди вновь нерешительно переглянулись. Потом Флавия жестом предложила Аргайлу идти, и он начал подниматься по лестнице. Хозяйка, закутанная в толстый темно-зеленый халат, ждала их в тускло освещенном коридоре. На ногах у нее были толстые теплые носки, на руках шерстяные митенки, длинные волосы тонкими прядями спадали вдоль лица. Женщина крепко сжимала палку для ходьбы на специальной раме, придававшей ей устойчивость. Увидев это приспособление, Аргайл понял, что было источником скрипа.

Пожилая женщина — они предположили, что это и есть замкнувшаяся от мира миссис Ричардс, — тяжело, с присвистом дышала: казалось, что путь в пятнадцать футов, который ей пришлось преодолеть, был слишком труден для ее подорванного здоровья.

— Миссис Ричардс? — мягко обратилась к видению Флавия, оттеснив локтем Аргайла.

Женщина слегка повернулась и посмотрела на Флавию. Потом прищурилась и кивнула.

— Меня зовут Флавия ди Стефано. Я работаю в римской полиции. Это в Италии. Мне страшно неприятно беспокоить вас, но, может быть, вы согласитесь ответить на некоторые наши вопросы.

Женщина надолго задумалась и никак не отреагировала — ни словом, ни жестом.

— Дело чрезвычайной важности, и, похоже, вы единственная, кто может нам помочь.

Женщина медленно кивнула, потом перевела взгляд на Джонатана, отступившего в тень.

— Кто это? — спросила она. Флавия представила Аргайла.

— Не знаю, куда подевалась Люси, — неожиданно сказала женщина.

— Кто?

— Моя сиделка. Мне трудно передвигаться без ее помощи. Может быть, ваш друг отнесет меня в постель?

Аргайл вышел вперед, Флавия забрала рамку и посторонилась. Ее поразило, с какой бережностью Аргайл подхватил женщину на руки — обычно он проявлял в подобных делах полную беспомощность. Джонатан пронес женщину по коридору, осторожно опустил на кровать, накрыл одеялами и, чтобы ей было теплее, со всех сторон подоткнул их. Убедившись, что она надежно и удобно устроена, он деликатно отдалился к окну.

В спальне работал обогреватель, и воздух в комнате был жаркий, густой и тяжелый, пропитанный болезнью и старостью. Флавия рванулась к окну и, раздвинув тяжелые шторы, дернула на себя раму — в комнату хлынул солнечный свет и потянуло свежим ветерком. Флавия жадно глотала кислород. Наверняка пожилой леди тоже пойдет на пользу чистый прохладный осенний воздух.

— Подойдите ко мне, — скомандовала миссис Ричардс, откинувшись на подушки, которые поддерживали ее в вертикальном положении. Флавия приблизилась, и женщина внимательно изучила ее лицо, потом провела по нему рукой. Флавия усилием воли сдержала себя, чтобы не отпрянуть назад.

— Какая красивая и молодая женщина, — мягко произнесла миссис Ричардс. — Сколько вам лет?

Флавия ответила, и женщина кивнула.

— Вам повезло, — сказала она, — очень повезло. Я тоже когда-то была красивой. Очень давно. Там на комоде стоит моя фотография. На ней мне примерно столько же лет, сколько сейчас вам.

— Вот эта? — спросил Аргайл, взяв в руки фотографию в серебряной рамке.

На снимке была изображена женщина лет двадцати с небольшим — она слегка отвернулась от камеры и будто бы смеялась какой-то шутке. Ее лицо излучало молодость и счастье, и на нем не было ни тени заботы или тревоги.

— Да, трудно поверить, что это мое лицо. Столько времени прошло.

Действительно, в этой старой женщине, утопавшей в подушках, не осталось ничего от той счастливой девушки на снимке. Казалось, этот снимок был сделан в другом столетии и совершенно случайно попал в эту грязную неубранную комнату.

— Зачем вы здесь? Что вы хотите? — спросила женщина, вновь переключив внимание на Флавию.

— Мы хотели расспросить о докторе Ричардсе. О его работе во время войны.

Женщина заметно удивилась:

— О Гарри? Вас интересует его ожоговая клиника? Он был хирургом — вы, наверное, знаете.

— Да, это мы знаем. Но нас интересует совсем другое направление его деятельности.

— Не было никакого другого направления, насколько мне известно.

— Мы хотели расспросить о его работе во французском Сопротивлении, в группе «Пилот».

Еще до того, как женщина успела ответить, Флавия поняла, что она знает, о каком «Пилоте» идет речь. Тем более странной оказалась ее реакция. Она ничуть не испугалась, не смутилась и не попыталась притвориться непонимающей. Напротив, после этих слов она словно внутренне расслабилась, будто попала на территорию, где чувствовала себя в полной безопасности.

— А почему вы решили, что моему мужу было известно о группе «Пилот»?

— Мы нашли его показания перед военным судом в Париже. Они задокументированы.

— Он давал показания?

— В документах указаны его имя и адрес.

— Вы уверены?

— Да.

— Генри Ричардс?

— Что-то в этом роде. И адрес.

— О-о.

— А в чем дело?

— Я все гадала, с чего это вдруг кто-то заинтересовался моим мужем. Он умер много лет назад.

Она опять повернулась к Флавии и, прежде чем ответить, тщательно обдумала свои слова.

— И тут вы сказали про «Пилот». Вы из Италии?

— Да.

— Но вас интересует французский «Пилот». Почему, могу я спросить?

— Это имеет отношение к убийству.

— И кого убили?

— Человека по имени Мюллер и другого человека, по имени Эллман. Обоих убили в Риме на прошлой неделе.

Пока она говорила, голова женщины склонялась все ниже, и Флавия испугалась, что она сейчас заснет. Но миссис Ричардс вскинула голову и задумчиво посмотрела на Флавию:

— И поэтому вы приехали сюда.

— Мы надеялись, что ваш муж еще жив. У нас есть основания думать, что человеку, располагающему сведениями о «Пилоте», может угрожать опасность.

Женщина слабо улыбнулась.

— И что же ему угрожает? — чуть насмешливо спросила она.

— Его могут убить.

Она покачала головой:

— Это не опасность. Это — шанс.

— Простите?

— Я — та, кого вы ищете.

— Почему вы?

— Это я давала показания. И в документах стоит моя подпись. Меня зовут Генриетта Ричардс.

— Это были вы?

— И я нахожусь в таком состоянии, что могу позавидовать этим вашим Мюллеру и Эллману.

— Но вы поможете нам?

Она покачала головой:

— Нет.

— Почему нет?

— Потому что все уже умерли. Включая меня. Нет смысла. Я старалась забыть обо всем этом целых полвека. Мне это удалось, и тут появляетесь вы. Не хочу вспоминать.

— О, пожалуйста, так много поставлено на карту…

— Дорогая моя, вы молоды и красивы. Послушайтесь моего совета. Не стоит ворошить прошлое. Это старая история, и лучше ее забыть. Поверьте. Никто от этого не выиграет, а я буду страдать. Пожалуйста, оставьте меня. Все уже умерли.

— Это неправда, — подал голос Аргайл из своего укрытия возле окна. — Один человек еще жив. И если Флавия не выяснит, что происходит, он тоже может быть убит.

— О ком вы? — недовольно спросила женщина. — Говорю вам: никого нет.

— Во Франции живет человек по имени Руксель, — сказал Джонатан. — Жан Руксель. Мы пока не знаем почему, но он — кандидат номер один для следующего нападения.

Его заявление произвело необычайный эффект. Миссис Ричардс опустила голову еще ниже, но когда подняла, глаза ее были полны слез.

Флавия почувствовала себя ужасно. Она не знала, о чем подумала в этот момент женщина и что вызвало у нее слезы, но она ясно видела, что разговор причиняет ей боль — сильнее той, которую вызывали у нее физические страдания.

— Пожалуйста, — сказала она, — мы не хотим доставлять вам беспокойство. Если бы это не было так важно, мы бы сюда не приехали. Но если вы действительно не можете обсуждать эту тему, мы уйдем.

Ей было невероятно трудно выговорить последнюю фразу: как ни крути, а хрупкая старая леди была их последней надеждой, только она могла помочь им понять причину странных событий. Отказаться от такой возможности было равносильно подвигу. Но Флавия была готова сдержать слово: если бы миссис Ричардс сказала: «Да, уходите», — она немедленно покинула бы ее дом. И мысль о том, что после этого ей придется вернуться в Италию и расписаться в своем бессилии перед Боттандо и, что еще неприятнее, перед Фабриано, не остановила бы ее. Единственным, кто мог порадоваться такому повороту событий, был Аргайл.

К счастью, женщина отклонила ее великодушное предложение. Миссис Ричардс вытерла слезы, горестные всхлипы постепенно затихли, и она подняла голову.

— Жан? — спросила она. — Вы уверены?

Флавия кивнула.

— Ему угрожает серьезная опасность.

— Если это так, вы должны спасти его.

— Для этого мы должны понять, что происходит.

Женщина покачала головой:

— Если я помогу вам, вы обещаете спасти его?

— Конечно.

— Тогда расскажите мне об этих двух людях — ну, тех, что убили. Как их звали? Эллман? Мюллер? Кто они? И какое отношение они имели к Жану?

— Эллман — немец. Он сменил фамилию, раньше его звали Шмидтом. Мюллер также сменил фамилию, его настоящая фамилия — Гартунг.

Упоминание фамилии Гартунг произвело не меньший эффект, чем имя Рукселя. Несколько секунд женщина молча смотрела на Флавию, затем покачала головой.

— Артур? — прошептала она. — Вы говорите: Артур умер?

— Да. Сначала его пытали, а потом застрелили из пистолета. Мы полагаем, что это сделал Эллман. Возможно, он сделал это из-за картины, украденной у Рукселя. Но зачем ему было убивать Гартунга и при чем здесь картина, мы надеялись выяснить у вас. Откуда вам известно, что его звали Артуром?

— Он — мой сын, — просто ответила она. Теперь Флавия с Аргайлом на время утратили дар речи; оба стояли, пряча взгляд и не зная, что сказать. К счастью, миссис Ричардс не ждала от них никаких слов — она уже погрузилась в воспоминания и начала рассказывать:

— В Англии я оказалась случайно. После того, как союзники освободили Париж, меня выпустили из тюрьмы и направили на лечение в Англию. Союзники оказывали некоторым людям подобную помощь. Несколько лет я провела в госпитале и там встретила Гарри. Он лечил меня и сделал все, чтобы вернуть мне прежний облик. Как вы видите, он не очень преуспел — на мне просто не осталось материала для восстановления. Тем не менее он предложил мне стать его женой. К тому времени меня уже ничто не связывало с родиной, и я согласилась. Гарри был очень добр ко мне. После свадьбы мы переехали сюда.

Я не любила его: не могла. Он это знал и смирился. Он был очень хорошим человеком — лучше, чем я заслуживала, все пытался помочь мне похоронить воспоминания о прошлом, а в результате я похоронила в этой сельской глуши себя.

Она посмотрела на своих гостей и слабо улыбнулась — улыбкой, в которой не было и тени радости.

— И здесь я жила — слабая и немощная. Все, кого я любила, умерли, хотя заслуживали этого гораздо меньше, чем я. Я единственная из всех заслуживала смерти. В живых остался только Жан, и он должен жить. Даже бедняжка Артур ушел. Это противоестественно, вы не находите? Сыновья должны жить дольше своих матерей.

— Но…

— Гарри был моим вторым мужем. До него я была замужем за Жюлем Гартунгом.

— Мне сказали, что вы умерли, — немного бестактно заметила Флавия.

— Я знаю. Так и должно было быть. Вы, кажется, удивлены.

— Но это в самом деле удивительно.

— Тогда я начну с самого начала, хорошо? Не думаю, что вам это будет так уж интересно, но если мой рассказ хоть чем-то поможет Жану, вы должны меня выслушать. Ведь вы поможете ему, правда?

— Если ему потребуется наша помощь.

— Хорошо. Как я уже сказала, моим первым мужем был Жюль Гартунг. Мы поженились в тридцать восьмом, и мне страшно повезло, что я заполучила в мужья такого человека. Во всяком случае, все вокруг так говорили. Моя собственная семья потеряла все свое состояние во время Великой депрессии. До этого мы жили хорошо: у нас были слуги, большой дом на бульваре Сен-Жермен, где мы часто устраивали праздники, но после кризиса всего этого мы лишились.

Отец привык вращаться в светском обществе и некоторое время пытался жить по-прежнему, но его расходы значительно превышали доходы, и с каждым днем мы становились все беднее. Слуги уволились, их комнаты заняли жильцы. В конце концов даже отец устроился на работу, но не раньше, чем это сделала моя мать.

В один прекрасный день я встретила Жюля, который будто бы влюбился в меня. Я думаю, в действительности он просто решил, что из меня получится хорошая жена и мать. Он сделал предложение — не мне, а моим родителям, разумеется, — и они его приняли. Вот и все. Он был на тридцать лет старше меня, и в нашем браке с самого начала не было ни страсти, ни нежности — мы даже называли друг друга на вы. Я не хочу сказать, что он был плохим человеком. Мы уважали друг друга, и он был очень милым, галантным и по-своему преданным мужем, но ему было под пятьдесят, а мне — восемнадцать. Как видите, я рассказываю вам о своей жизни без прикрас.

Можете себе представить эту пару: неопытная восторженная девушка и солидный ответственный мужчина, серьезный бизнесмен. Он управлял несколькими компаниями, делал деньги, коллекционировал картины и украшения, читал книги. А я любила танцы или завалиться куда-нибудь в кафе и поболтать; кроме того, я разделяла политические взгляды тогдашней молодежи, а Жюль поддерживал только тех политиков, которые выдвигали программы, благоприятные для работы его фабрик.

Я стремилась как можно чаще навещать родителей — не ради них, конечно, — они были такими же скучными, как и Жюль, но при этом не такими добрыми, — нет, я приходила потому, что мне было интересно пообщаться со студентами, которым они сдавали комнаты.

Мой отец надеялся, что, выйдя замуж за богатого человека, я начну ссужать его деньгами и он сможет вернуться к привычному образу жизни. Однако Жюль не оправдал его надежд. Он не любил моего отца и не собирался давать деньги человеку, который откровенно презирал его.

Во многом он был странным человеком. Ну, во-первых, я не была еврейкой, и его женитьба на мне произвела скандал в еврейской общине. Жюль пренебрег мнением общины, сказав, что в его возрасте смешно беспокоиться из-за того, что скажут люди.

Жюль не был деспотом; он, конечно, просил меня посещать разные официальные мероприятия и иногда устраивать приемы у нас дома, но в остальном предоставил мне полную свободу. В целом он мне нравился; он давал мне абсолютно все в этой жизни — кроме любви.

А я нуждалась в любви, мне хотелось любить. Но тут началась война.

Как только стало ясно, что эта война грозит нам полным разорением, мы начали готовиться к отъезду. Жюль, несмотря на некоторую ограниченность взглядов, оказался проницателен и предвидел все, что потом случилось. Он сразу сказал, что у французов кишка тонка обороняться, и понял, что новая власть не станет церемониться даже с такими богатыми и влиятельными людьми, как он. Он все подготовил, и мы переехали бы в Испанию, если бы у меня не начались роды.

Роды были очень тяжелыми, несколько недель я пролежала в больнице, прикованная к постели, в ужасных условиях. Большая часть медперсонала покинула Париж, а раненые все прибывали и прибывали. Не хватало врачей, сестер, больничных коек и лекарств. Я не могла двигаться, а Артур родился таким слабеньким, что я удивляюсь, как он выжил. Жюль остался в Париже из-за меня, и к тому времени, когда я выписалась, уезжать было уже поздно: никто не мог покинуть страну без специального разрешения, а таким людям, как мой муж, разрешения не давали.

Постепенно жизнь снова вошла в свое русло — конечно, это была уже другая жизнь, но по крайней мере она была понятна и относительно приемлема. Жюль целыми днями пропадал на своих фабриках, а я опять вернулась к своей дружбе со студентами. Однажды мы долго сидели и разговаривали и решили, что нужно как-то бороться с фашистским режимом. Армия и правительство предали свой народ, и выходило, что, кроме нас, постоять за честь французской нации было некому.

Надо сказать, наши чувства разделяли немногие. Жюль, например, заботился только о сохранении своего дела, мои родители… они всегда поддерживали правительство. Любое правительство.

Вскоре комнаты студентов заняли расквартированные немецкие офицеры. Мои родители с радостью принимали их у себя. Им нравился новый порядок. Они всегда недолюбливали евреев, отказ Жюля взять их на содержание еще больше ожесточил их сердца, а с приходом немцев они вообще стали ярыми антисемитами.

Примерно через год после заключения перемирия с немцами в доме моих родителей остался только один студент — молодой адвокат, который снимал у них комнату на протяжении нескольких лет. Мне он нравился, и я познакомила его с Жюлем. Они подружились. Жюль относился к Жану по-отечески. Он всегда мечтал иметь такого сына — честного, сильного, красивого, умного, прямодушного. Жан обладал всеми мыслимыми достоинствами, но у него не было родителей, которые могли бы порадоваться такому замечательному сыну, и Жюль заменил ему отца. Он платил за его учебу, всячески поддерживал его, знакомил с влиятельными людьми, старался предоставить ему возможность проявить себя с лучшей стороны. Он даже дарил ему подарки. Они прекрасно ладили между собой. И долгое время все было просто замечательно.

— Если я правильно поняла, это был Руксель? — тихонько спросила Флавия.

Миссис Ричардс кивнула:

— Да, он был моим ровесником. Он снимал комнату у моих родителей, поэтому мы часто виделись. Если бы я не вышла за Жюля, мы скорее всего поженились бы с Жаном; но поскольку место мужа было занято, нам пришлось стать любовниками. Впервые в жизни я полюбила. Да что там — он был моей первой и последней любовью. Страсть Жюля угасла вскоре после медового месяца, и я никогда не чувствовала к нему того, что чувствовала к Жану. В общем, я ничего не могла с собой поделать. Вам, наверное, странно слышать слова о любви из уст старой развалины? Но тогда я была другой. Я была совсем другим человеком. Вы курите?

— Простите?

— Я спрашиваю: вы курите? У вас есть с собой сигареты?

— Ах да. Я курю. А почему вы спрашиваете?

— Угостите меня.

Немного сбитая с толку неожиданным отступлением, Флавия порылась в сумке, достала пачку сигарет и отдала ее миссис Ричардс. Та неловко вытащила сигарету — перчатки мешали ей — и прикурила.

— Спасибо, — поблагодарила она и тут же зашлась в жесточайшем приступе кашля. — Я не курила уже сто лет, — сказала она, откашлявшись.

Аргайл с Флавией вопросительно посмотрели друг на друга, советуясь, правильно ли они поступили, позволив ей курить. Она могла отклониться от темы, и неизвестно, удастся ли им снова вызвать ее на откровенность.

— Я бросила курить, когда попала в сумасшедший дом. — Миссис Ричардс с интересом принюхалась к горящей сигарете. Поразительно, но ее голос вдруг зазвучал громче и заметно увереннее. — Не смотрите на меня так, — усмехнулась она немного погодя. — Я понимаю: вы не знаете, что сказать. Не говорите ничего. Все очень просто: я сошла с ума. Два года между операциями я провела в сумасшедшем доме. Гарри все это время ухаживал за мной. Он был очень хорошим человеком — такой добрый, заботливый. Я скучала по нему, когда его не стало.

Он обеспечил мне самое лучшее лечение, не считаясь с расходами. Мне даже не на что было пожаловаться. Я лежала в лучшей частной клинике, мной занимались самые лучшие врачи. Сестры были со мной необыкновенно внимательны. По правде говоря, не каждый солдат может рассчитывать на такой уход.

— Можно узнать почему?

— Сейчас расскажу. Война продолжалась, и Жан загорелся идеей вступить в ряды Сопротивления. Он был убежден, что немцы не так уж непобедимы. Вскоре он возглавил группу «Пилот». Ему удалось наладить связь с Англией, он сам выбирал цели и разрабатывал стратегию их поражения. Он был необыкновенным человеком. Каждый день его подстерегала опасность, но он не бросал дела, всегда был готов подбодрить товарищей, внушить им уверенность в победе.

Однажды немцы арестовали его и продержали несколько дней, но каким-то чудом ему удалось сбежать. Это случилось в канун Рождества сорок второго года, и его надзиратели расслабились. Он просто вышел и, никем не замеченный, скрылся. Он был совершенно особенный, единственный в своем роде. Но после того случая он сильно изменился: стал осторожнее и серьезнее. Он оберегал нас от опасности и часто отменял операции, если не был уверен в успешном исходе. Он всегда опережал немцев, хотя бы на один ход.

Конечно, они знали о существовании группы и постоянно охотились за нами. Но безуспешно. Иногда это напоминало игру, иногда мы безумно хохотали, избежав очередной ловушки.

И всегда рядом был он: спокойный, надежный, абсолютно уверенный в нашей победе. Я не могу передать вам, какой редкостью были такие люди в Париже. «Мы победим», — говорил он, и это не было пожеланием, расчетом или надеждой. Он твердо верил в то, что говорил. Он вдохновлял всех нас. Меня особенно.

Женщина переключила свое внимание на Флавию, и на лице ее мелькнуло слабое подобие улыбки.

— Когда я была с ним, в его объятиях, у меня появлялось ощущение, что я сверхчеловек. Я чувствовала себя способной вынести любые испытания, уготованные мне судьбой. Он вселял в меня уверенность и оберегал от опасностей. Он говорил: «Что бы ни случилось, я всегда буду рядом с тобой. Рано или поздно мы попадемся, но я позабочусь о твоей безопасности».

Если бы не он, все было бы по-другому: кто-нибудь из нас давно бы уже на чем-нибудь прокололся и попал в лапы к немцам. Но в конце концов неудача постигла и его. «Пилот» провалился.

Мы должны были где-то прятаться, добывать деньги, вещи, и для этого нам приходилось привлекать людей со стороны. Конечно, мы старались выбирать самых надежных — тех, кто не предаст. Одним из таких людей стал Жюль. Его беспокоила наша деятельность, и он даже пытался отговорить нас от участия в Сопротивлении. В конце концов Жюль согласился помогать нам, но очень неохотно.

Жюль приходил в ужас, когда думал, что станет с нашей семьей, если немцы узнают о «Пилоте». Помимо всего прочего, он был евреем, и многие из его знакомых уже бесследно исчезли. Он выжил только потому, что платил огромные взятки немецким чиновникам и постепенно отдавал им свои фабрики. «Так легко я не сдамся», — говорил он. Разумеется, на крайний случай он приготовился к бегству, но он не хотел делать этого раньше времени.

Потом операции «Пилота» начали проваливаться одна за другой. Мы поняли, что среди нас завелся предатель.

Слишком быстро и аккуратно действовали немцы. Кто-то поставлял им точные сведения. Жан пришел в отчаяние. Стало ясно, что с этого момента в опасности все члены группы, и он как организатор в особенности. Когда мы были вынуждены признать факт предательства, Жан переживал сильнее всех. Он никак не мог поверить, что наш друг, человек, которому мы доверяли, мог так поступить. Он решил расставить провокатору ловушку и начал частями выдавать информацию членам группы, чтобы посмотреть, в каком месте случится прокол.

Одна операция, очень простая — нужно было забрать кое-какие вещи на явочной квартире, — провалилась. Нашего человека там ждали немцы. Знать об этом мог только Жюль.

Здесь Флавии захотелось вмешаться, но она не осмелилась прерывать миссис Ричардс. Да та, пожалуй, и не услышала бы ее, захваченная воспоминаниями.

— Для Жана это открытие стало страшным ударом. Оказалось, Жюль вел двойную игру. Он всегда держался несколько обособленно — говорил, что делает это в целях конспирации, но мы даже представить себе не могли, что он способен предать нас ради спасения собственной жизни. Еще один вечер мы провели в сомнениях, но следующий день развеял их окончательно. Жюль пришел навестить Жана в его адвокатскую контору, и там у них состоялось бурное объяснение, после чего Жюль бежал в Испанию, а всю нашу группу сцапали немцы.

Мы даже ахнуть не успели, так быстро они сработали. Они действовали уверенно и жестоко. Не знаю уж, сколько наших они тогда схватили — человек пятьдесят — шестьдесят, не меньше.

Я запомнила каждую секунду того дня. Можно сказать, это был последний день моей жизни. Я провела ночь с Жаном и домой вернулась около семи утра. Жюль уже уехал. Было воскресенье. Двадцать седьмое июня тысяча девятьсот сорок третьего года. Чудесное утро. Отсутствие Жюля меня не взволновало: я подумала, что он ушел на работу. Я приняла ванну и легла спать. Я проспала около часа, когда дверь ударом ноги распахнулась.

— А Руксель?

— Я думала, он погиб. Он был слишком опасен, чтобы оставлять его в живых. Но нет: он снова каким-то чудом сумел ускользнуть из их сетей. Более того: он не бежал из Парижа, как многие другие, а остался и даже попробовал возродить организацию.

Мне тоже, наверное, в некотором роде повезло. Большинство моих товарищей расстреляли или отправили в лагеря смерти. Но меня они почему-то не тронули. Первые три месяца со мной обращались очень хорошо. Других заключенных держали в одиночках и били, а меня хорошо кормили и мягко уговаривали.

Они просили меня рассказать о деятельности организации и, стараясь облегчить мою задачу, выложили все, что им было уже известно. Вообразите: мне почти нечего было добавить. Они знали практически все: имена, явки, адреса, места встреч и даты проведения операций. «С нами сотрудничал ваш муж», — пояснили они. Он передавал им все. Но откуда он сам получал информацию? Ведь я была с ним не так уж откровенна. Я предположила, что он шпионил за нами, подслушивал, читал записки — и все это продолжалось на протяжении многих месяцев. Это было систематическое, холодное и окончательное предательство.

— Кто сообщил вам о предательстве мужа? — внезапно спросила Флавия и напряженно ждала ответа.

— Офицер, который вел допрос, — ответила женщина. — Сержант Франц Шмидт.

Это замечание повисло в полной тишине, и миссис Ричардс обвела взглядом слушателей, пытаясь понять, насколько они доверяют ее словам. Наконец она продолжила:

— Несмотря на их постоянные уговоры, я продолжала молчать. Они не торопили меня, но в начале сорок четвертого ситуация изменилась. Немцы начали паниковать. Они поняли, что скоро им придется покинуть Францию, и Франц Шмидт начал давить на меня.

Женщина умолкла и стянула перчатку с левой руки. В горле у Флавии замер возглас протеста. Аргайл бросил взгляд и быстро отвернулся.

— Я перенесла пятнадцать операций, Гарри использовал все свое искусство. Ему даже хотели вручить рыцарское звание за вклад в хирургию. Эта рука стала лучшим образцом его работы. Что же касается остального…

С огромными усилиями ей удалось натянуть перчатку на коричневую изуродованную лапу с двумя бесформенными пальцами, но даже после этого Флавия продолжала чувствовать тошноту и не могла смотреть на нее. Она отлично видела, как трудно женщине справиться с перчаткой, но не находила в себе сил прийти ей на помощь.

— Как ни странно, я выжила. Когда в Париж пришли освободители, немцы бросили меня. Тащить меня с собой на восток им не было смысла, у них даже не нашлось времени пристрелить меня. Освободители переправили меня в Англию. Там я сначала лежала в госпитале, потом в сумасшедшем доме и, наконец, здесь. И тут появляетесь вы и заставляете меня заново пережить весь этот ужас.

— Простите, — прошептала Флавия.

— Я понимаю. Это ваша работа. Ну что ж, я постаралась помочь вам, а теперь вы должны отплатить мне услугой за услугу и помочь Жану.

— А что было потом с вашим мужем?

Она пожала плечами.

— Он попался очень легко. После войны он как ни в чем не бывало вернулся во Францию — видимо, считал, что никто не знает о его предательстве. Но мы с Жаном остались живы. Я не знала, как мне поступить, но знала точно, что больше не хочу его видеть. А Жан считал, что его нужно судить. «За себя я не стал бы ему мстить, — сказал он, — но я должен сделать это в память о погибших товарищах». Конечно, Жан очень переживал — ведь Гартунг был ему как отец. Комиссия, расследовавшая дело, написала мне с просьбой дать показания. Против своего желания я согласилась. К счастью, до суда дело не дошло. Когда Гартунгу представили все факты и предупредили, что мы с Жаном выступим на суде свидетелями, он покончил жизнь самоубийством.

— А Артур, ваш сын?

— Ему было лучше оставаться там, куда мы его отправили. Он считал, что я умерла, и нашлись люди, готовые позаботиться о нем. Его не следовало посвящать в подробности этой жуткой истории. Я написала его приемным родителям, и они обещали скрыть от него правду. Что еще я могла для него сделать? Я не могла позаботиться о себе самой. Он должен был начать жизнь с чистого листа, не отягощенный тяжелыми воспоминаниями. Я не хотела, чтобы он видел меня такой или узнал, что его отец был предателем. Я умоляла его приемных родителей ничего не говорить ему. И они согласились.

— А как сложились после войны ваши отношения с Рукселем?

Она покачала головой.

— Его я тоже не хотела видеть. Он должен был запомнить меня красивой. Я бы не вынесла, если бы он пришел ко мне в госпиталь и его лицо перекосилось от ужаса. Я понимаю, это непроизвольная реакция. Все люди так реагируют на мой вид. Я любила его, а он любил меня, но такого испытания не выдержала бы никакая любовь.

— А он пытался с вами увидеться?

— Он уважал мое решение, — ответила миссис Ричардс.

«Чего-то она недоговаривает», — подумала Флавия.

— Но неужели…

— Он женился. Он не любил свою жену так, как любил меня. После войны мы на какое-то время потеряли друг друга, и он считал меня погибшей. Потом он узнал, что я жива, и написал, что если бы был свободен… Я была даже рада, что так случилось. После письма Жана я приняла предложение Гарри.

— Вам что-нибудь известно о картинах Гартунга? — неожиданно спросил Аргайл.

Женщина перевела на него недоуменный взгляд.

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Потому что убийства связаны с картиной, которая принадлежала вашему мужу. Она называется «Казнь Сократа». Ваш муж, случайно, не дарил ее Рукселю?

— Ах, вот как. Я помню эту картину. Да, он подарил ее Жану. Сразу после заключения перемирия. Он решил, что немцы все равно отберут у него коллекцию, и раздарил некоторые вещи друзьям. «Казнь Сократа» Жан получил в дополнение к той картине, которая у него уже имелась. Кажется, там был какой-то религиозный сюжет. Жан был несколько озадачен подарком мужа и даже хотел отказаться от него.

— Гартунг знал о ваших отношениях с Рукселем?

Женщина покачала головой:

— Нет. Об этом никто не знал и даже предположить такого не мог. Жюль был хорошим мужем, и я старалась быть ему хорошей женой. Я ни в малейшей степени не хотела причинить ему боль и тщательно выбирала места для встреч с Жаном. Я уверена: он ни о чем не догадывайся. Кроме того, мне приходилось быть очень осторожной с Жаном: он был таким горячим и страстным, и я все время боялась, как бы он не пошел к Жюлю требовать развода.

Она снова заплакала от нахлынувших воспоминаний. Флавия не знала, что делать: попытаться утешить женщину или просто молча уйти. Но оставались еще некоторые вопросы. Что она имела в виду, когда сказала, что ей приходилось быть осторожной с Рукселем? И все же Флавия не осмелилась продолжать расспросы. Она встала и подошла к постели.

— Миссис Ричардс, я могу только поблагодарить вас за уделенное нам время. Пожалуйста, простите нас за то, что мы разбудили неприятные воспоминания.

— Я прошу вас только в том случае, если вы выполните условие сделки. Помогите Жану. И передайте ему, что это мой прощальный подарок в память о нашей любви. Вы передадите ему мои слова? Обещаете?

Флавия обещала.

Выйти на свежий воздух и вновь ощутить на себе теплые лучи солнца было равносильно пробуждению от кошмара, когда ты просыпаешься и понимаешь, что это был только сон. В полном молчании Аргайл с Флавией пересекли двор, сели в машину и проехали примерно с милю.

Вдруг Флавия схватила Аргайла за руку и попросила:

— Останови машину. Скорее.

Он остановился у обочины, и Флавия выскочила на воздух. Она выбежала в поле, протиснувшись в брешь забора, тянувшегося вдоль дороги. Поодаль от нее мирно паслись коровы.

Аргайл подошел к ней. Флавия тяжело дышала, глядя перед собой невидящим взглядом.

— Что с тобой?

— Ничего, все в порядке. Просто захотелось вдохнуть свежего воздуха. У меня было такое чувство, словно я задыхаюсь. Господи, как это было ужасно.

Джонатан не видел смысла как-то комментировать ее слова. Они молча пошли вдоль поля.

— Ты задумалась, — сказал Джонатан. — У тебя есть какие-то догадки?

— Да, — ответила она, — есть. Но я предпочла бы, чтобы их не было. Только не спрашивай: я сама еще не все поняла до конца.

— Пойдем, — сказал он немного погодя. — Пора ехать. Когда ты начнешь действовать, тебе станет лучше.

Флавия кивнула, и они вернулись к машине. Доехав до гостиницы, Аргайл отвел Флавию в бар, заказал ей виски и заставил выпить.

Несмотря на принятые им меры, прошел целый час, прежде чем она подняла голову и сказала:

— Ну, что ты обо всем этом думаешь?

Аргайл тоже не переставая размышлял о состоявшейся встрече.

— Я впервые встретил человека, которому и в самом деле было бы лучше умереть. Но ты, очевидно, спрашиваешь о другом.

— Да ни о чем я не спрашиваю. Я просто хотела услышать нормальный человеческий голос. Но я вижу, что даже ты подрастерял свой всегдашний оптимизм.

— А я вижу, что у нас появился еще один резон разобраться в этой истории. Возможно, в жизни миссис Ричардс это ничего не изменит, но мы теперь связаны обещанием.

 

ГЛАВА 17

В половине восьмого вечера, в полном изнеможении, Джонатан загнал невредимый «бентли» Эдварда Бирнеса в гараж его дома, поднялся на крыльцо и позвонил.

— Флавия! — послышался восторженный возглас из гостиной, когда дверь ему отворили. — Ты как раз вовремя.

Вслед за голосом появился и сам генерал Боттандо.

— Моя дорогая девочка, — закудахтал он, — как я рад тебя видеть.

И, не сдержав совсем уж непрофессиональных эмоций, заключил ее в объятия и крепко стиснул.

— Что вы здесь делаете? — спросила пораженная Флавия.

— Все в свое время. Ты плохо выглядишь, тебе нужно срочно выпить рюмочку чего-нибудь подкрепляющего.

— Лучше стаканчик, — сказал Аргайл. — А потом закусить.

— Хорошо. А после этого вы расскажете нам, чем вы все это время занимались. Когда сэр Эдвард передал мне твои слова, я понял, что мне пора лететь в Англию и наконец увидеться с тобой. Мне кажется, ты категорически не желаешь возвращаться на родину, — сказал он, первым входя в гостиную.

— А чем вы занимались все это время? — поинтересовалась Флавия, проходя вслед за ним.

— Как ты относишься к джину сэра Эдварда?

— Отлично.

Бирнес наконец вышел из тени и принялся исполнять обязанности хозяина. Он разлил джин в высокие стаканы и раздал присутствующим, после чего хотел деликатно удалиться, но любопытство пересилило, и он уселся на стул, приготовившись слушать.

Аргайл улыбнулся, когда Бирнес сел рядом с Боттандо. Его бывший работодатель и нынешний босс Флавии походили друг на друга как братья-близнецы: оба солидные, благодушные, темноволосые, в темных, хорошо пошитых костюмах. Единственной разницей было то, что у одного из них седина была чуть посветлее. Их вид оказывал умиротворяющее действие. После всех этих убийств, погонь и невыносимо тяжелого разговора с несчастной пожилой леди мирная беседа в спокойной обстановке с генералом Боттандо и сэром Эдвардом знаменовала собой возвращение к нормальной жизни, в которой молодые люди могли в полной мере рассчитывать на покровительство и заступничество своих влиятельных друзей. Убаюканная комфортной обстановкой и изрядной порцией джина, Флавия начала медленно оттаивать и в конце концов почувствовала, что может позволить себе немного расслабиться.

Однако о событиях минувших дней она рассказывала весьма сумбурно, перескакивая с одного на другое, все время запинаясь и что-то обдумывая. Джонатан не узнавал ее.

— Оказывается, она — его мать, — начала она.

— Кто?

— Эта женщина в Глостершире.

— Чья мать?

— Мюллера. Она отправила его из Франции в сорок третьем, а сама осталась. Потом ее арестовали немцы. А позже она решила, что для него будет лучше остаться у приемных родителей в Канаде.

— Это точные сведения? — начал Боттандо, но умолк, увидев, как она нахмурилась. — Да, надо же, как интересно.

— Она была женой Гартунга и одновременно любовницей Рукселя. Как тесен мир, правда?

— Да уж, действительно. А это как-то объясняет, почему убили Мюллера? Или того же Эллмана?

— Пока не знаю. Я говорила вам, что настоящее имя Эллмана — Шмидт?

— Да, и я насел на немцев, требуя подробной информации. Я просил сообщить, что у них имеется на человека с такой фамилией и для чего Шмидт сменил фамилию на Эллмана. Чтобы облегчить им задачу, я посоветовал искать в военных архивах, уделив особое внимание материалам, связанным с деятельностью немцев в Париже.

— Да, и что же…

Боттандо, довольный своим вкладом, не позволил себя прервать.

— Мне показалось это стоящей идеей. Надо сказать, я весьма горжусь ею. Ответили мне не сразу, бедняги: представляю, сколько им пришлось перелопатить бумаг, чтобы проверить каждого Франца Шмидта, служившего в немецкой армии. Тем не менее их труды принесли свои плоды. Франц Шмидт действительно находился в Париже в сорок третьем и сорок четвертом годах.

— Это мы и так знаем.

— Да, но он не был простым бумагомарателем. Он служил в контрразведке, в подразделении абвера, которое пыталось подавить французское Сопротивление.

— Это мы тоже знаем. Нам рассказала миссис Ричардс.

— В таком случае ты могла бы поставить меня об этом в известность, — раздраженно сказал Боттандо. — Получается, я заставил людей работать впустую.

— Мы сами узнали об этом только сегодня днем.

— Хм-м! А тебе известно, что Шмидт находился в розыске за военные преступления?

— Нет.

— Вот так-то. Колеса правосудия в любом государстве крутятся небыстро, и до него руки дошли только в сорок восьмом. Но когда его собрались арестовать…

— Он скрылся, перебрался в Швейцарию, сменил имя и залег на дно, — договорила Флавия за Боттандо, заработав еще один недовольный взгляд начальника.

— В общем, он отлично знал Гартунга, — сказал немного разочарованный всезнайством подчиненной генерал.

— Именно Шмидт-Эллман сообщил жене Гартунга о предательстве ее мужа, — продолжила Флавия. — Он сказал ей это во время пыток.

Боттандо кивнул.

— Понятно. Я думаю, теперь мы можем с большой долей уверенности считать, что Мюллера убил Эллман. Пистолет и изуверские пытки указывают на него.

— Да, но мы по-прежнему не знаем, кто убил самого Эллмана.

— Не знаем, верно.

— Да какое нам до него дело? — с тоской сказал Джонатан, который мечтал только об одном: поскорее вернуться домой, в Италию. — Кто бы он ни был, он совершил благое дело. Если бы я, зная все, что он совершил, встретил этого Эллмана-Шмидта и имел при себе оружие, то самолично, не задумываясь, пристрелил бы его. И не испытывал бы потом никаких угрызений совести.

— Все так, — одобрительно кивнул Боттандо. — Но кто еще, кроме нас, знал, что он совершил? И потом, с официальной точки зрения мы не имеем права ставить так вопрос. Убийство есть убийство, и убийца должен сидеть в тюрьме. Не говоря уже о том, что мы не знаем планов убийцы. Может, он уже подбирается к следующей жертве? Может, следующий на очереди — Руксель? Вы не знаете: у него есть враги?

— Нет, не знаем.

— А вы в курсе, что прием по случаю вручения ему европейской награды состоится уже через десять дней? Если Рукселю угрожает опасность, мы должны ее устранить.

— Что может ему угрожать? И главное — кто?

Боттандо склонил голову набок.

— А человек со шрамом?

— Я думала о нем, — ответила Флавия. — И пришла к выводу, что он и в самом деле может оказаться тем, за кого себя выдает, — полицейским. Он так представился, когда подсел к Джонатану в парижском кафе.

— То же самое он говорил, когда звонил мистеру Аргайлу в Риме, — помните? Если, конечно, это был он.

— И происшествие с Бессоном тоже указывает на это. Жанэ отпирается, но кто-то ведь изъял документы из архивного центра и приказал директору скрыть от меня часть информации, а кроме Жанэ, о моем предстоящем визите туда никто не знал. И тогда в Риме — помните, он позвонил Джонатану и сказал, что придет к пяти. Джонатан рассказал об этом нам, после чего вы, генерал, позвонили Жанэ и рассказали ему об убийстве. И человек со шрамом не пришел. Думаю, Жанэ велел ему поскорее уносить ноги, чтобы не ввязаться в международный скандал.

— Как-то не похоже на Жанэ, — с сомнением покачал головой Боттандо. — Совсем не его стиль.

— Ну, знаете, вам тоже иногда приходится идти вразрез со своими правилами, особенно когда на вас давят сверху. Я только не пойму, кто давит на Жанэ. Разумеется, спрашивать у него самого бесполезно.

Боттандо раздумывал некоторое время, и вид у него был невеселый. Ну хорошо, пусть будут убийства и прочие преступления, но почему они должны нарушать привычный порядок работы его управления? Тесное сотрудничество с французами было залогом успешной работы управления на протяжении многих лет, и перспектива прекращения этого сотрудничества из-за какого-то проклятого убийства страшно его беспокоила.

— Ты должна любым способом все уладить, — сурово сказал он. — Не хватало еще, чтобы мы раздружились с Жанэ из-за какой-то дурацкой картины. У тебя есть хоть какие-нибудь соображения по поводу того, что происходит?

— Есть, — спокойно ответила Флавия.

Джонатан, который начал было задремывать, встрепенулся. Долгое время он пялился в потолок, не особенно прислушиваясь к беседе. В голове у него давно уже маячила какая-то мысль, но он никак не мог ее ухватить. Она беспокоила его на протяжении нескольких дней — словно крошечный камешек в ботинке, который вроде и не мешает ходить, но в то же время постоянно о себе напоминает.

— Есть? — переспросил он. — Что ж ты мне не сказала?

— Я говорила тебе, что у меня есть кое-какие догадки, но, во-первых, я не уверена в их правильности, а во-вторых, у меня нет доказательств.

— Ну, это неинтересно.

— Согласна. Нам по-прежнему не хватает некоторых деталей. Генерал, что говорят швейцарцы по поводу звонка Эллману, после которого он полетел в Рим?

— Я думаю, тебе не понравится мой ответ, — нахмурился Боттандо.

— Говорите, посмотрим.

— Звонили не из Парижа. Звонок был из Рима, из гостиницы «Рафаэль».

— Откуда?!

— Ты слышала.

— Кто звонил?

— Увы, этого они выяснить не смогли. Но мы и сами можем сделать некоторые предположения, ты не находишь?

Он смотрел на нее с той легкой улыбкой, которая появлялась у него на губах, когда ответ приходил ему в голову раньше, чем ей. Конечно, у него было для этого больше времени, но и Флавия раздумывала недолго.

— Господи, — простонала она. — Звонили в понедельник, так?

Боттандо кивнул.

— И как раз в понедельник я не могла ни до кого достучаться, потому что в министерстве внутренних дел принимали зарубежную делегацию! Там было что-то, связанное с совместным финансированием и надзором.

Генерал снова кивнул.

— А внучка Рукселя говорила Джонатану, что ее дед ездил в Рим в составе французской делегации от какого-то комитета по делам, связанным с финансовым надзором.

Боттандо опять ограничился кивком.

— Руксель был в тот день в Риме?

Снова кивок.

— Это он звонил?

Боттандо пожал плечами:

— Нет. Я тоже в первую очередь подумал о нем. Но он в это время присутствовал на собрании и не мог отлучиться. И потом, когда Мюллера убивали, Руксель сидел на официальном банкете, а когда застрелили Эллмана, Руксель уже сидел в самолете. Я дважды все перепроверил. Сомнений нет — это не он. Он никому не звонил и никого не убивал.

— Тогда остается этот мнимый полицейский со шрамом.

— Совершенно верно. И если наши выкладки верны, то мы, похоже, влипли в очень грязное дело.

— О Господи, — с внезапным отвращением выговорила Флавия. — На что вы намекаете?

— Из того, что нам на данный момент известно, я не могу сделать определенных выводов.

— Проклятие, — в сердцах сказала Флавия. — Все наши версии растворились. Мы многое узнали, но это не привело нас к разгадке. Все эти тайны времен войны не имеют никакого отношения к настоящему. Жаль, что Мюллер ошибся с картиной. Если бы в этом последнем суде действительно что-то было, мы бы продвинулись дальше.

И тут в темном закоулке сознания что-то щелкнуло. Рычаг сдвинулся с места, завертелись старые шестеренки, и заржавевший от бездействия механизм пришел в действие. Едва наметившаяся мысль в глубинах сознания Аргайла внезапно обрела четкие очертания.

— Что? — сказал он.

— Я говорю о картине. Если бы мы…

— Ты сказала: «последний суд».

— Ну да, ведь было четыре полотна, объединенных темой суда. И суд над Сократом — последнее из них.

— Ах! — воскликнул Джонатан, издав вздох облегчения и радости, и откинулся на спинку кресла. — Ну конечно же. Почему ты никогда не говорила мне, что я не только красивый, но еще и необыкновенно умный?

— И не скажу, пока ты не докажешь это, — сказала она, с надеждой глядя на него.

— Логично. Так вот: Гартунг в своем письме упоминает последний суд, и Мюллер решил, что речь идет о «Сократе» — последнем из четырех полотен.

Флавия кивнула.

— Когда я просматривал журнал продаж в галерее братьев Розье, то обратил внимание, что Гартунг купил у них две картины Флоре. Обе были доставлены на бульвар Сен-Жермен. Если ты помнишь, миссис Ричардс говорила, что на бульваре Сен-Жермен находился дом ее родителей. А Руксель снимал у них комнату. И еще миссис Ричардс сказала, что ее муж подарил Рукселю картину с религиозным сюжетом.

— Ну и?..

— В серию картин входили суд Александра, Соломона, Сократа и Иисуса. Местонахождение трех из них нам известно, не хватало только «Суда Иисуса». Мы полагали, что имеется в виду суд Пилата над Иисусом. Но так ли это на самом деле?

— Джонатан, дорогой…

— Подожди. Гартунг подарил Рукселю «Сократа» в пару к другой картине — так сказала миссис Ричардс. И она по-прежнему у него, — продолжил он со все возрастающим волнением. — Я сам видел ее. Я узнал стиль — глубокие цвета, небрежность мазков. «Христос в окружении апостолов».

Флавия, не понимая, смотрела на него.

— Видишь, как тебе повезло, что ты живешь с разносторонне образованным дельцом от искусства. По Библии, когда наступит конец света, Христос будет судить людей, сидя на троне в окружении апостолов и учеников. Он будет делить их на праведников и грешников. Такая рутинная процедура. И все это, как тебе, наверное, известно, называется Последним судом. Еще одно название — Высший суд. Эта мысль не пришла в голову Мюллеру, и он охотился за «Сократом».

С победоносной улыбкой Джонатан оглядел собеседников.

— Если вы считаете, что в этой картине кроется какая-то тайна, то я сказал вам, где ее искать.

Флавия обдумала его слова.

— Жаль, что ты только сейчас об этом догадался, — сказала она.

— Лучше поздно, чем никогда.

— Надеюсь, что так.

— Ты считаешь, в этом что-то есть? — спросил ее Боттандо.

Она еще немного подумала.

— Я думаю, нам пора заканчивать с этим делом. Так или иначе. Нужно проверить эту картину, и в зависимости от того, найдем мы в ней что-либо или нет, будем делать выводы. Возможно, моя догадка подтвердится.

— Ты можешь заняться этим сама?

— Думаю, да.

— Ну разве она не умница? — восхищенно сказал Аргайл. — Что бы вы без нее делали, генерал?

— Скрипел бы себе потихоньку, — ответил Боттандо.

— Я безумно рад, что мы скоро поженимся, — продолжил Аргайл. — Какое счастье — иметь такую сообразительную жену!

Боттандо счел это высказывание неуместным.

— Мои поздравления, — сухо уронил он. — Надеюсь, вы будете очень счастливы. Давно пора, на мой взгляд. А теперь о деле. Флавия, дорогая, ты уверена, что справишься?

— Позвольте мне довести дело до конца самостоятельно. Если поход к Рукселю ничего не даст, мы по крайней мере будем знать наверняка: разгадки этого дела не существует, и поставим в расследовании точку. Договорились?

Боттандо кивнул:

— Наверное, так будет лучше всего. В идеале хотелось бы посадить убийцу за решетку. Но если это невозможно, то хотя бы закрыть дело. Как ты планируешь действовать?

Флавия улыбнулась:

— Прежде всего я хотела бы проконсультироваться. И на этот раз мы пойдем прямой проторенной дорогой. Короче, мы возвращаемся в Париж.

 

ГЛАВА 18

Скорее бы уж все закончилось, думала Флавия, поднимаясь по трапу самолета. Некоторые бизнесмены за сутки успевают посетить несколько стран, пересаживаясь с самолета на самолет, но она не бизнесмен и не в состоянии беспрерывно мотаться по Европе. Она уже не помнила, какое сегодня число и день недели. Нет, так не может дальше продолжаться: всякий раз, как она пытается преклонить голову и проспать всю ночь напролет, ее моментально лишают такой возможности.

За прошедшую неделю она единственный раз проспала спокойно целую ночь.

За последние дни она вконец измоталась и чувствовала, что нервы ее взвинчены до предела. Она была готова взорваться от малейшего пустяка.

Аргайл, уловивший ее состояние по разным мелким признакам, счел за лучшее оставить ее в покое и благоразумно молчал на протяжении всего полета, погрузившись в собственные мысли. Он уже усвоил, что трогать ее в такие моменты не стоит: пытаясь развеселить ее, он может добиться прямо противоположного эффекта.

Кроме того, ему и самому было не до веселья. Он не знал, о чем думала в данный момент Флавия, но сам он думал, что ему страшно надоело участвовать в этом расследовании. Одно дело, когда люди просто воруют картины. Ну хорошо, если просто убивают — такое тоже не редкость, к этому все привыкли. Но в этом деле оказалось столько несчастных людей — несчастных на протяжении всей своей жизни; людей, не имеющих никакой надежды на счастливые перемены. Аргайлу хотелось, чтобы все вокруг были счастливы или хотя бы довольны своей жизнью; каким бы наивным это ни казалось со стороны, но он считал простое человеческое счастье неотъемлемым правом каждого живого существа.

В этом осточертевшем ему расследовании все поголовно были несчастны. Например, Мюллер, который рос вдали от родителей, а став взрослым, узнал, что его отец был предателем. Можно сказать, Мюллеру еще повезло: он по крайней мере не успел узнать, что его мать до сих пор жива и так ужасно страдает. А каково было ей самой прожить сорок лет полным инвалидом, не имея ни малейшей надежды на выздоровление? А сын Эллмана, возненавидевший собственного отца до такой степени, что начал шантажировать его, оправдывая шантаж благородными целями?

Только Руксель с внучкой, казалось, избежали печальной участи. Руксель подошел к старости, окруженный любовью и почетом и опекаемый своей красавицей внучкой; всю жизнь он провел в блаженном неведении относительно страданий всех этих людей. Но возможно, так будет не всегда: прошлое может настигнуть и его. Пока он единственный из всех участников истории оставался в стороне. Но это лишь пока.

Добрейший старина Бирнес лично отвез Аргайла и Флавию в аэропорт, дал им денег и даже сам купил билеты — правда, выразил уверенность, что итальянское правительство непременно вернет ему этот долг. Даже его жена немного оттаяла и наготовила им в дорогу сандвичей. Аргайл попытался объяснить Флавии, что она совсем не злая, просто у английских женщин такой характер: сердце у них настолько мягкое, что им приходится прятать его под титановой оболочкой. Они могут быть очень добрыми, только боятся, чтобы кто-нибудь этого не заметил. Если им сказать об их доброте, они страшно сердятся и наотрез отказываются от этого качества. Вот такая странная национальная черта.

Боттандо остался дома развлекать Элизабет Бирнес. Кстати, эти двое прекрасно поладили друг с другом. Покидая дом Бирнеса, Флавия с Аргайлом заметили на кухне Боттандо — он блаженно распивал вино и одобрительно наблюдал за передвижениями хозяйки, которая пыталась приготовить что-нибудь съедобное. Разумеется, он останется у них на обед и скорее всего переночует. Хорошо устроился — наслаждается себе жизнью и ни о чем не думает.

Эта мысль распирала их обоих, когда они уселись в машину Бирнеса и отъехали от дома. Какое несправедливое распределение обязанностей, думала Флавия, — они носятся как ненормальные из страны в страну, а Боттандо рассиживается в гостях и преспокойно спит до самого утра. На прощание он напомнил Флавии о привилегиях своей должности, чем окончательно разозлил ее. Ну конечно, он и так слишком перетрудился: взял трубку, набрал номер и предупредил Жанэ о приезде своей подчиненной.

Аргайл возражал против этого звонка: он считал, что помощи от Жанэ все равно не дождешься — он уже достаточно ясно дал это понять.

Но Флавия почему-то не поддержала его.

— Звоните, — сказала она, — в этот раз Жанэ будет нам полезен.

— Как скажешь, — кротко ответил Боттандо. — Ты сама затеяла это расследование, тебе его и заканчивать. Я полностью доверяюсь твоему суждению. Ты там уже была и в отличие от меня знаешь все входы и выходы. И потом ты же должна утереть нос Фабриано.

Аэропорт имени Шарля де Голля дал добро на посадку довольно быстро, и, как только самолет сел, Аргайл и Флавия рванули к эскалаторам на выход. Оттуда помчались на паспортный контроль, потом выстояли очередь для обладателей паспортов Евросоюза. Это недолгая процедура: как правило, сотрудники иммиграционной службы даже не заглядывают в паспорт. Тем более вечером: максимум внимания, которого может ожидать от них пассажир в конце дня, — это скучающий взгляд на обложку паспорта и угрюмый кивок — «Проходи».

Но только не в этот раз. То ли офицер попался слишком молодой и рьяный, то ли в этот день ему наступили на больную мозоль, но делал он все точно по инструкции — открывал паспорт, всматривался в лицо пассажира, сличая его с фотографией, после чего говорил: «Благодарю, месье, мадам, приятного вам путешествия».

Где это видано, чтобы сотрудники иммиграционной службы проявляли подобную вежливость? Всем известно, что они проходят тренинг в специальной международной школе, где их натаскивают на фырканье — презрительное и вызывающее.

— Мадам, месье, — приветствовал он молодых людей, когда они протянули ему документы, и у Флавии вдруг появилось нехорошее предчувствие — как у барана, которого вот-вот зарежут.

Это чувство усилилось, когда он внимательно вгляделся в их фотографии и перевел изучающий взгляд на их лица, после чего перелистал компьютерную распечатку с фотографиями преступников, находившихся в розыске.

— Урод, — прошептал Аргайл.

— Спокойнее, — одернула его Флавия.

— Пожалуйста, пройдемте со мной, — предложил офицер.

— Мы бы с удовольствием, — сладким голосом пропела Флавия, — но, видите ли, мы очень торопимся. У нас совершенно нет времени.

— Мне очень жаль. Обещаю, это займет буквально несколько секунд. Поймите и меня тоже: я обязан проверить.

«Черт бы тебя побрал», — подумала она.

Им ничего не оставалось, как пройти за офицером в смежное помещение. Еще раньше Флавия заметила четырех вооруженных полицейских. Скорее всего оружие не заряжено, но у нее не было охоты проверять.

Офицер завел их в маленькую квадратную комнатку без окон, которую, должно быть, специально проектировали с таким расчетом, чтобы она повергала людей в депрессию: грязные белые стены, неудобные табуретки, стол из пластика и металла. В этой обстановке человек должен был почувствовать собственное ничтожество и осознать себя не личностью, а административной проблемой, которую проще всего устранить, элементарно выдворив из страны.

В комнате было две двери: в одну из них они вошли; другая, противоположная, на мгновение приоткрылась при их появлении и тут же захлопнулась. Молодые люди уселись на табуретки и застыли в напряженном молчании. Флавия впервые на собственной шкуре ощутила, каково это: быть нелегальным иммигрантом.

— О, какой сюрприз, — сказал вдруг Аргайл, увидев вошедшего человека.

— Джонатан, — дружелюбно приветствовал его тот, кого они в последние дни награждали тумаками, били бутылками и сумками по голове и кому ставили подножки. Под левым глазом у него красовался пластырь. — Рад видеть вас снова.

Выражение лица его, однако, свидетельствовало об обратном. Флавия сдержала смешок и решила не напоминать ему о предыдущей встрече. Лучше не провоцировать зверя.

— Не могу ответить вам тем же, — честно признался Аргайл.

— Я и не ожидал ничего иного. Да это и не важно, — сказал мужчина, усаживаясь на табуретку. Он открыл пухлую папку с документами и долго изучал какую-то бумагу — давит на психику, подумала опытная Флавия, — после чего поднял к ним озабоченное лицо.

— И что же нам с вами делать? — спросил он.

— Может, для начала представитесь по всей форме? — предложила Флавия.

Он тонко улыбнулся.

— Жерар Монталлу, министр внутренних дел.

— Мы хотим услышать объяснения. Что происходит?

— О, это просто. Вы являетесь сотрудниками иностранной полиции, и для работы в нашей стране вам требуется разрешение. Мы не даем вам этого разрешения. Так что можете отправляться домой. Что же касается мистера Аргайла, то пусть скажет спасибо, что его не арестовали за контрабанду, и также отправляется восвояси.

— Чушь, — резко сказала Флавия. — Вы тоже не обращались к нам за разрешением, когда приезжали в Италию.

— Я ездил в Рим как гражданское лицо в составе международной делегации.

— Шпионить.

— Это как вам будет угодно. Но при этом я не совершил ничего противозаконного, что могло бы вызвать ваши возражения.

— Ради Бога, два человека убиты. Или это ваша обычная дневная норма?

Он покачал головой:

— Вы начитались шпионских романов, мадемуазель. Мое рабочее место — письменный стол. Осмелюсь предположить, что и ваше тоже. Подобные эскапады являются для меня редчайшим исключением.

— Вероятно, поэтому они столь неудачны, — ехидно бросила Флавия.

Реплика французу не понравилась. Если он и пытался быть дружелюбным, то после выпада итальянки отбросил всякие церемонии.

— Вероятно, — враждебно ответил он.

— Хорошо, — сказала Флавия. — Значит, я возвращаюсь домой и заполняю ордер на вашу экстрадицию по делу об убийстве?

— Я никого не убивал. Говорю же вам: я занимаюсь исключительно бумажной работой. Всякий раз, когда я пытался поговорить с вами, вы лезли в драку. Я найду вам сколько угодно свидетелей, которые подтвердят, что в день, когда убили Эллмана, я находился в Париже. А с Мюллером я даже не виделся. Я заходил к нему на квартиру, но не застал его дома.

— Я вам не верю.

Он безразлично пожал плечами:

— Это ваша проблема.

— Я могу доказать, что и ваша тоже.

— Не думаю.

— Чем вы занимались в Риме?

— Я не обязан вам докладывать.

— Напрасно. По приезде в Рим я раздую из этого дела гигантский скандал. И в ваших интересах отговорить меня.

Несколько секунд он размышлял.

— Ну хорошо, — сказал он. — Вы, конечно же, понимаете, что картина, принадлежащая Жану Рукселю, была у него украдена.

— Мы заметили это.

— Сначала мы уделили этому факту недостаточное внимание. Являясь членом департамента по охране официальных лиц, я…

— А при чем тут Руксель?

— Месье Руксель — особенный человек, бывший министр, в некотором роде национальное достояние. Вскоре ему должны вручить высочайшую международную награду. Видные общественные фигуры — наш… мой профиль. Моя задача — защита политических деятелей. В этом нет ничего необычного.

Так вот, около недели назад полицейское управление, занимающееся преступлениями в сфере искусства, арестовало человека по фамилии Бессон. Он признался в огромном количестве преступлений, в том числе и в краже этой картины. Я поехал побеседовать с ним, и мы заключили сделку: он рассказывает все, что ему известно о картине, а я выпускаю его на свободу.

— И что же он рассказал?

— Картину Бессону заказали. Некто Мюллер сказал ему, что цена для него значения не имеет, и выразил готовность приобрести ее за любые деньги. Бессон, разумеется, напомнил Мюллеру, что тот не сможет выставить картину на продажу. Мюллера это не интересовало. Он хотел получить картину как можно быстрее и сказал, что, если для этого понадобится украсть ее, он согласен и на кражу. «Достаньте мне ее, — попросил Мюллер, — и постарайтесь не оставить следов».

Бессона удивило такое страстное желание завладеть второразрядной картиной, и Мюллер признался, что когда-то она принадлежала его отцу. Бессону причина показалась неубедительной. Тогда Мюллер сказал, что в ней содержатся важные документы, имеющие отношение к его отцу.

Мюллер предложил Бессону такие деньги, от которых тот, будучи тем, чем он является, не смог отказаться. Он украл полотно и привез его Делорме, который, в свою очередь, отдал картину вам. Вот тут-то я и вмешался: в конце концов, для меня вы являлись курьером, нелегально переправляющим краденый товар за границу.

— Тогда почему вы не арестовали меня?

— Мы оказались в затруднительном положении. Для нас было очевидно, что Мюллер придает этой картине какой-то особенный смысл, но в чем заключается этот смысл, мы не знали. Момент, который был выбран для кражи картины, нам тоже показался неслучайным. Через неделю должно было состояться вручение награды Рукселю. Мы опасались, как бы противники Рукселя не обнародовали какой-нибудь скандальный факт его биографии. Он мог оказаться вполне тривиальным, или абсолютной неправдой, или фантазией сумасшедшего лунатика, но для нас это не имело значения. Я получил указание от начальства завладеть картиной и придержать ее у себя до тех пор, пока мы не выясним, в чем тут дело. Если бы мы арестовали вас, Мюллер мог выступить в прессе с заявлением. В мои планы входило выкрасть у вас картину, вернуть ее Рукселю и после этого приехать в Рим и поговорить с Мюллером начистоту. Возможно, мой план был не слишком удачен, но не забывайте: я был сильно ограничен временем.

Флавию его рассказ не убедил. Пока Монталлу говорил, она внимательно следила за его лицом, пытаясь определить, насколько он искренен. Все очень странно. Она всегда считала шпионов недалекими людьми, но этот вел себя просто по-идиотски. По идее он должен был обратиться в полицейское отделение при вокзале и арестовать Аргайла. Он, однако, совершил поступок крайне абсурдный. Так мог действовать только дилетант. И если он рассчитывает, что она поверит в такую чушь, то это просто оскорбительно. Кто-то из них троих говорит неправду, и это точно не она и не Аргайл.

Флавия перевела взгляд направо и увидела, что Аргайл скептически улыбается. Она незаметно ткнула его локтем в бок и взглядом приказала молчать.

— Результатом ваших, мягко говоря, странных действий стала жуткая неразбериха, — сказала она.

Монталлу ничуть не смутился.

— Боюсь, что так, — согласился он с иронической улыбкой.

— Значит, вы отправились в Рим и навестили Мюллера.

— Его не было дома. Я не встречался с ним.

— Вы звонили Аргайлу и просили вернуть картину.

— Да, это был я.

На этот раз у Флавии не возникло сомнений в его правдивости.

— А потом вам позвонил ваш начальник и сообщил, что Мюллера убили. И велел поскорее убираться из Италии.

Француз кивнул.

— Из этого следует вывод: вы сознательно препятствовали расследованию тяжкого преступления.

Монталлу пожал плечами.

— Это вы звонили Эллману в Базель?

— Я никогда не слышал об этом человеке. Честно. Я до сих пор не понимаю, какова его роль в этом деле.

— Руксель знал о том, что происходит?

— Мы не посвящали его в детали, но я предупредил его. И постоянно держал в курсе его помощницу.

— Ах вот как, — произнесла Флавия. — Ну что ж, я полагаю, больше нам не о чем говорить. Убийства в Риме вас не касаются, картина возвращена владельцу, и Рукселю больше ничто не угрожает.

Монталлу снова кивнул.

— Все верно, — сказал он. — Так что возвращайтесь домой. Пожалуйста, не подумайте, что я пытаюсь ставить вам палки в колеса…

— Ну что вы…

— Если вы найдете убийцу и у вас будут против него веские доказательства, мы, конечно, не останемся в стороне.

— Вы отвечаете за свои слова?

— Безусловно. Но в настоящий момент ваши действия могут иметь нежелательные последствия. Ведь у вас нет подозреваемых, как я понимаю? Вы не готовы предъявить обвинение конкретному лицу?

— Пока нет.

— Я так и думал. Вы можете связаться со мной, когда будете располагать более существенными уликами.

— Хорошо, — согласилась Флавия.

Монталлу встал, пожелал им доброй ночи, собрал бумаги и вышел.

— С чего это ты вдруг решила с ним сотрудничать? — спросил Аргайл, когда дверь за французом захлопнулась. Эта неожиданная уступчивость совершенно не вязалась со строптивым характером Флавии.

— Я решила плыть по течению. Ну, что ты теперь обо всем этом думаешь?

— Думаю, что был прав, когда советовал тебе не звонить Жанэ. Но ты не послушала меня, и в результате нас встретил этот гостеприимный мужчина.

— Знаю, — отмахнулась она, удивляясь его несообразительности. — Я сделала это специально: мне хотелось встретиться с ним. Другой возможности вызвать его на разговор у меня не было. Я надеялась понять, какая роль отведена ему в этом деле. Ты как думаешь? Какое у тебя сложилось впечатление от его слов?

— Как-то несуразно все это выглядит, — ответил Джонатан. — То есть я знаю, что эти господа время от времени ведут какие-то тайные игры, но мне кажется, в данном случае они переборщили.

— Ты так считаешь?

— Да, — уверенно кивнул Джонатан. — Ведь разобраться с этой картиной можно было гораздо проще. Зачем им понадобилось устраивать спектакль на вокзале и препятствовать тебе в расследовании, не понимаю.

— То есть несуразность их действий ты объясняешь отсутствием профессионализма.

— Ты можешь предложить другое объяснение?

— Могу.

— Какое же?

— А ты сам не догадываешься?

— Нет.

— Приятно это слышать. А я догадалась.

— Ну тогда скажи по-человечески.

— Нет. Еще не время. Сначала нам нужно выбраться отсюда.

— Нас скоро выпустят.

— Нет, я не собираюсь ждать, когда нас, как баранов, посадят в самолет и отправят в Рим. Я хочу навестить Рукселя.

— Нас не пустят к нему. По крайней мере я полагаю, эти люди с автоматами поставлены здесь именно с этой целью.

— А тебе не кажется, что вооруженная охрана является излишней, если верить всему, что он тут наговорил?

— Нет, а ты не хочешь мне сказать. Но мне не нравится, что у каждого выхода из комнаты стоит человек с автоматом.

Флавия кивнула.

— Но возможно, за этой дверью никто не стоит. Идем, Джонатан, — сказала она, повернув ручку двери, в которую вышел Монталлу. — У нас нет времени.

Небольшое помещение, куда их водворили, — всего их было не меньше дюжины — использовалось одновременно как камера для допросов и как комната ожидания для тех несчастных, кого при попытке въехать в страну заворачивали обратно. Комнаты располагались в ряд и имели по два выхода: один в зал паспортного контроля для иностранцев и другой — в коридор, откуда в комнаты заходили сотрудники иммиграционной службы для проведения допроса задержанных. Этот коридор с одной стороны был ограничен стеной, а с другой стороны путь к свободе преграждал полицейский с автоматом.

— Сама видишь: отсюда не выбраться, — прошептал Аргайл.

— Ш-ш, — зашипела на него Флавия.

Напрасно она волновалась: полицейский не прислушивался к звукам из коридора. Да и зачем: чтобы пройти мимо него, им пришлось бы идти по его ногам. Джонатан резонно заметил Флавии, что полицейский вряд ли этого не почувствует.

— Идем, — сказала она, — сюда.

Убедившись, что полицейский на них не смотрит, она потихоньку пошла в противоположном от него направлении, в дальний конец коридора.

В других обстоятельствах Джонатан объяснил бы ей бессмысленность подобного маневра, но сейчас ему пришлось сдержаться: конечно, скептическое выражение лица не наделает шума, однако нерешительность движений сразу бросается в глаза.

Их комната находилась примерно посередине коридора. Когда молодые люди достигли последней двери, Флавия отворила ее и просунула голову в комнату. Не повезло: там сидел несчастный алжирец, а может, марокканец, и обреченно смотрел на сурового служащего иммиграционной службы, который обернулся на звук открываемой двери.

— Простите, — обратилась к нему Флавия на безупречном французском, — я думала, это мы должны допрашивать его.

— А кто вы?

— Мы из полиции, — ответила она. — У нас есть данные, что на родине его разыскивают за кражу.

— О, отлично. Тогда можете приступать. Я в любом случае собирался отправить его обратно.

— Так мы займемся им? Мы дадим вам знать, когда закончим. Если хотите, можете пока прогуляться.

— Еще бы не хотеть — он за сегодняшний день у меня двадцатый.

Он встал, потянулся, дружески улыбнулся Флавии с Аргайлом, состроил страшное лицо алжирцу и ретировался.

— Пойдешь с нами, — сказала Флавия алжирцу, который теперь уже всерьез перепугался. — Помалкивай, — добавила она, когда тот попытался убедить ее в своей невиновности.

Она открыла дверь в зал паспортного контроля и внимательно осмотрелась. Возле двери их комнаты по-прежнему стояли вооруженные охранники и лениво переговаривались. Сейчас за стойкой паспортного контроля появилось еще несколько сотрудников, но, главное, не было того, который их задержал.

— Идем, — сказала Флавия и уверенным шагом направилась к стойке паспортного контроля.

— Мы хотим забрать этого типа с собой, — заявила она. — Мы уже оформили протокол допроса, и теперь нам нужно отвезти его в участок, чтобы снять отпечатки пальцев.

— О'кей. Только смотрите не потеряйте его.

— Не беспокойтесь, через полчаса он будет у вас.

Подхватив упирающегося алжирца под руки, Аргайл и Флавия потащили его в зал ожидания.

— Ну вот, еще шаг, и мы на свободе, — сказала она, сдерживая смех. — Пожалуйста, веди себя тихо, — попросила она узника. Они торопливо пересекли площадь и остановились у стоянки такси. — Ты меня понимаешь?

Алжирец кивнул.

— Хорошо. Значит, так: сейчас ты сядешь в это такси — вот тебе деньги. — Она достала увесистую пачку банкнот, выданную им Эдвардом Бирнесом, и отсчитала алжирцу несколько штук. — Живи себе и радуйся. Идет? Только старайся держаться подальше от полиции.

Она открыла дверцу машины и велела шоферу отвезти их приятеля в центр Парижа. Через минуту автомобиль влился в поток других машин и растворился в ночной тьме.

— Теперь наша очередь, — сказала она, усаживаясь в другое такси. — Господи, — ахнула она, — я случайно дала ему шесть тысяч франков. Он, наверное, решил, что у него сегодня день рождения. Как я буду объясняться с Боттандо?

— Куда едем? — спросил шофер, заводя двигатель.

— Нюильи-сюр-Сен. Я не ошиблась — ведь он живет там? — повернулась она к Аргайлу.

Джонатан кивнул.

— Хорошо. Отвезите нас туда, — сказала она шоферу. — И побыстрее, пожалуйста.

 

ГЛАВА 19

Шел уже десятый час вечера, количество машин на дорогах значительно убавилось, и шофер смог показать все, на что был способен. Он разогнал свой огромный «мерседес» — сплошное разорение, на взгляд Аргайла, — до пугающей скорости, зато доставил их в Париж в максимально короткий срок.

Единственной проблемой оказалось то, что водитель плохо представлял, куда они, собственно, направляются. Флавия и Джонатан, сами плохо разбиравшиеся в географии Парижа, взялись ему помогать: Флавия вооружилась картой, а Джонатан призвал на помощь свою память, пытаясь восстановить маршрут, которым он в прошлый раз добирался к Рукселю. Втроем они неплохо справились с задачей, сделав всего два ошибочных поворота, причем один из них — не критический. Водитель, весьма довольный собой, однако разочарованный тем, что его заманили в роскошный квартал, где практически невозможно подцепить клиента, высадил их на улице, параллельной той, что была им нужна. Флавия попросила его об этом сама — на всякий случай. Осторожность никогда не помешает, даже если в ней нет необходимости.

Она оглядела улицу и убедилась, что пока оснований для волнения нет. Французские полицейские, наверное, уже сопоставили все факты, разобрались, каким способом пленникам удалось убежать из аэропорта, и отправили им вдогонку целый отряд, но сюда они еще, как видно, не добрались.

На этот раз калитка оказалась не заперта и открылась с тихим скрипом.

— Флавия, прежде чем мы войдем, объясни — в чем дело? — попросил Аргайл.

— В датах.

— В каких датах?

— Даты провала группы «Пилот» не совпадают.

— Я тебя не понимаю, но все равно, какое это имеет значение?

— Мы должны задать несколько вопросов Рукселю.

Джонатан мрачно засопел.

— Ладно, действуй как знаешь. Будь моя воля, я бы вернулся в аэропорт. Только безграничная вера в твой интеллект удерживает меня от этого шага.

— Прекрасно. Тогда, может быть, перестанем разговаривать и войдем?

Отрезав последнюю возможность к отступлению, Флавия поднялась по ступенькам дома и позвонила. Подождав немного, она снова надавила кнопку звонка, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Потом, решив, что обстоятельства позволяют пренебречь светскими условностями, толкнула дверь внутрь. Уже второй раз за последние два дня она входила в дом без разрешения.

В коридоре горел свет. Они подошли ближе и обнаружили, что в коридор выходят три комнаты. Все двери были плотно закрыты. Под одной из них виднелась полоска света. Флавия толкнула ее и вошла.

Комната оказалась пустой, но по некоторым признакам Флавия определила, что совсем недавно в ней кто-то был: на ковре валялась раскрытая книга, у очага стоял недопитый бокал бренди.

— Мне кажется, я что-то слышу, — тихо предупредил Аргайл. В принципе они могли разговаривать в голос, но ему показалось, что лучше вести себя тихо.

— Да? — сказала Флавия.

Они снова вышли в коридор и приблизились к двери комнаты, откуда доносились звуки.

Конечно, смешно было стучаться после того, как они уже проникли в дом, но Флавия все-таки постучалась. Ответа не последовало. Тогда она снова толкнула дверь и заглянула.

— Кто вы? — спросил кто-то в углу комнаты.

Флавия разглядела Рукселя, затерявшегося в лесу разнообразных растений. Он опрыскивал их каким-то составом. Флавия вспомнила, что Аргайл упоминал страсть Рукселя к комнатным растениям.

Комнату освещали два небольших бра: одно над рабочим столом и одно возле кресла, в котором сидела Жанна Арманд. В этом кабинете Руксель принимал Аргайла несколько дней назад.

Флавия осмотрелась. Одну стену целиком занимали полки темного дерева с книгами в кожаных переплетах. По обеим сторонам камина стояли большие удобные кресла. Она продолжала осматривать комнату, пытаясь выиграть несколько секунд на обдумывание. Флавия не знала, как начать разговор. На одной чаше весов была ее уверенность в том, что она наконец все поняла, а на другой — внезапное отвращение к тому, что она поняла.

— Кто вы? — повторил вопрос Руксель.

— Флавия ди Стефано. Я являюсь сотрудником римской полиции.

Руксель никак не отреагировал на ее слова.

— Я занималась расследованием похищения вашей картины…

— Мне уже вернули ее.

— … а также расследованием двух связанных с нею убийств.

— Да, мне говорили. Но, как я понял, с возвращением картины все закончилось.

— Боюсь, тут вы не правы: ничего не закончилось.

Флавия приблизилась к дальней стене, противоположной той, что вела в сад.

— А где же картина?

— Какая вас интересует?

— «Казнь Сократа» — та, которую вам подарил ваш покровитель Жюль Гартунг.

— Ах, эта… она причинила столько неприятностей, что я решил ее уничтожить.

— Что?!

— Это была идея Жанны. Она сожгла ее.

— Зачем?

Руксель пожал плечами:

— Не думаю, что обязан объяснять свои поступки в отношении принадлежащей мне собственности.

— Ладно, — легко согласилась Флавия. — Зато остались другие картины. Например, вот эта. — Она указала на небольшой холст, висевший рядом с книжным шкафом из красного дерева. Размеры совпадали с остальными картинами, входившими в серию. Аргайл любит такие вещи: Христос в окружении апостолов. Расположение фигур заимствовано из «Тайной вечери» Леонардо; все апостолы сидят с серьезными лицами, в глазах некоторых угадываются сострадание и печаль. Перед ними тянется длинная очередь, ближайший к ним человек опустился на колени в ожидании приговора.

Руксель не проронил ни слова. Он не пытался заставить ее замолчать, не задавал встречных вопросов, не возмущался внезапным вторжением. Он вообще не проявил никакого интереса к визиту непрошеных гостей.

— «И судимы будете по делам своим», — процитировала Флавия. — А вы готовы ответить за свои деяния, месье?

— Разве кто-то бывает к этому готов? — со слабой улыбкой заметил Руксель.

— Интересно, скоро сюда прибудет кавалерия? — задумчиво протянула Флавия, бросив взгляд на часы.

— Кто? — не понял Джонатан.

— Монталлу со своими ребятами. Пора бы им уже быть здесь.

— И что тогда?

Флавия сделала безразличное лицо.

— Меня это не волнует. А что вы скажете, месье Руксель? Мне следует объясниться?

— Вы, похоже, относитесь к тем молодым женщинам, которые полагают, что все на свете можно объяснить. Вы думаете, что, разложив все по полочкам, можно разобраться в любом деле. Я, прожив много лет, уже не так в этом уверен. Зачастую поступки людей и причины, побудившие их к этим поступкам, оказываются непостижимыми.

— Но не всегда.

— По-моему, они приехали. — Джонатан отодвинул занавеску и вглядывался в темноту за окном. — Да, Монталлу и с ним еще несколько человек. Одному, кажется, дали указание стоять на воротах, другому — охранять входную дверь. Двое вошли.

Через несколько секунд они были в кабинете. Спутника Монталлу Джонатан видел впервые.

В помещении аэропорта представитель разведки старался быть вежливым, однако сейчас он отбросил все светские любезности, не считая нужным церемониться с беглецами.

Его спутник — немолодой, с коротко стриженными седыми волосами и острым носом, не бросал по сторонам яростных взглядов и не кипел от негодования, но чувствовалось, что он внутренне напряжен. Одним взглядом окинув всех присутствующих, он моментально оценил обстановку.

— Я обещал не выдвигать обвинения против мистера Аргайла и не портить вашу карьеру, — отрывисто бросая слова, начал Монталлу, с трудом сдерживая бешенство. — Полагаю, вы понимаете, что после вашего поступка я беру свои слова обратно.

Флавия слушала его с олимпийским спокойствием. Возможно, она избрала не лучший способ остудить его гнев, но ее это нисколько не волновало. В конце концов, какого черта?

— Здравствуйте еще раз, инспектор Жанэ, — сказала она. — Как приятно увидеть вас снова.

Седовласый мужчина натянуто кивнул ей. Аргайл присмотрелся к нему внимательнее: он впервые видел его воочию. Пожалуй, из всех собравшихся он был единственным человеком, кому они могли более или менее доверять. Но, как бы ни развернулись события дальше, франко-итальянские связи еще не скоро восстановятся в прежнем объеме.

— Здравствуй, Флавия, — ответил Жанэ, улыбнувшись, и в его улыбке Аргайлу почудились сожаление и чуть ли не просьба о прощении. — Мне в самом деле очень жаль, что все так получилось.

Она холодно пожала плечами.

— Зачем вы приехали сюда? — продолжил Жанэ. — Какой в этом смысл?

— Я знаю, какой в этом смысл, — начал Монталлу. Жанэ поднял руку, приказывая ему замолчать. Жест не ускользнул от Флавии. Это уже становилось интересным. Она всегда знала, что Жанэ обладает большей властью, чем предполагал его официальный статус; в отличие от Боттандо он входил в ограниченный круг чиновников, коротко знакомых с самыми известными и влиятельными людьми Франции и многие вопросы мог решить по звонку или шепнув кому надо на ухо. Однако его связь с разведывательным управлением явилась для Флавии новостью. Монталлу безоговорочно признал его превосходство. Жанэ с самого начала дал понять Монталлу, что состоит в приятельских отношениях с итальянской полицией, и Флавия расценила это как хороший признак. Это давало надежду на то, что ее хотя бы выслушают.

— Я связала себя обещанием и намерена его выполнить.

— Ты можешь объяснить свое появление здесь? У тебя есть улики?

— У меня накопилось достаточное количество информации.

— Буду рад, если ты поделишься ею с нами.

— Не думаю. Я вообще не думаю, что в этом деле имеют какое-то значение доказательства. Это дело другого рода. Боюсь, оно не закончится предъявлением обвинения, экстрадицией или судом.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что двойное убийство в Риме — дело рук французской разведки? Я от души надеюсь, что это не так, — с тяжелым вздохом сказал Жанэ. — Действия месье Монталлу трудно назвать адекватными, но…

Флавия вновь покачала головой. Выпад Жанэ против представителя разведки был ей на руку. Судя по всему, они не испытывали друг к другу особой любви, и это обнадеживало.

— Нет, французская разведка здесь ни при чем, — сказала Флавия. — Просто он — и вы тоже — сделали все, чтобы помешать мне выяснить правду.

— Тогда кто убил этих людей?

— Она, — просто сказала Флавия, указывая на Жанну Арманд. — Вернее, она организовала первое убийство и сама совершила второе.

Ее заявление было встречено полным молчанием; женщина, сидевшая в кресле, даже не попыталась ничего возразить. Первым опомнился Аргайл.

— Нет, Флавия, это уж слишком, — сказал он. — Что за фантазия! По-твоему, она похожа на убийцу?

— Или у тебя есть против нее улики? — поддержал его Жанэ.

Итальянка покачала головой:

— Ничего конкретного. Но в тот день месье Руксель находился в Риме — он возглавлял делегацию, приехавшую по приглашению министерства внутренних дел. Телефонный звонок, после которого Эллман приехал в Рим, был сделан из гостиницы «Рафаэль». Напротив Эллмана проживала свидетельница, которую допрашивал детектив Фабриано, — некая мадам Арманд. Это были вы, не так ли?

Жанна Арманд посмотрела на нее и кивнула:

— Да. Но я сказала ему правду. Я не слышала ничего интересного. Это всего лишь ужасное совпадение — я случайно оказалась в той же самой гостинице…

— Совпадение ужасное, — согласилась Флавия. — Особенно если учесть, что вы сказали неправду. Зачем вы приезжали в Рим?

— Мой дед нуждается в опеке. Я…

— … вы не хотели, чтобы его имя появилось в газетах до того, как ему будет вручена международная награда.

— Да, разумеется.

— Это было простым совпадением, — тихо сказал Жанэ. — Если, конечно, ты не убедишь нас в обратном.

— Я повторяю: у меня нет доказательств. Но я могу рассказать вам, как все происходило. Принять мою версию или нет — дело ваше. После этого я ближайшим самолетом отбуду на родину.

Она ждала их реакции, однако никто — ни словом, ни взглядом — не поощрил ее, впрочем, и не сделал попытки остановить. Тогда она глубоко вдохнула и начала:

— Сейчас мы знаем имена всех участников этой истории, связавшей людей разных поколений и национальностей. Кто-то из них еще жив, кого-то уже нет на свете. Я назову их. Жюль Гартунг, который был уже немолод, когда началась Вторая мировая война. Жан Руксель, миссис Ричардс, Эллман — люди одного поколения, в сороковом году им было по двадцать лет. Артур Мюллер был во время войны ребенком. Самая молодая участница истории в наши дни — Жанна Арманд, присутствующая здесь. Все эти люди в разное время жили в разных странах — в Швейцарии, Англии, Канаде и, конечно, во Франции. Все они несут на себе отметины той войны и особенно событий, развернувшихся двадцать седьмого июня сорок третьего года. В тот день были арестованы все члены группы «Пилот», принимавшей участие во французском Сопротивлении.

Если вам будет интересно, я остановлюсь на этом факте подробнее несколько позже. А сейчас я хочу изложить ход событий.

Артур Мюллер уговорил Бессона украсть картину. Для Мюллера — человека удивительно честного, порядочного и прямого — подобный поступок был из ряда вон выходящим. До сего момента он никогда не совершал противозаконных деяний. Однако в этом деле он выступил заказчиком преступления. Что толкнуло его на это? Он хотел исследовать картину — хорошо. Но почему он прямо не написал Жану Рукселю и не попросил у него разрешения осмотреть картину?

Ответ, как я подозреваю, простой. Он писал ему. И получил отказ.

— Неправда, — вмешался Руксель. — Я впервые услышал имя этого человека неделю назад.

— Потому что вашу почту просматривает мадам Арманд и передает вам только то, что считает нужным. Остальным корреспондентам она отвечает сама. Сначала я подумала, что мадам Арманд приняла Мюллера за сумасшедшего, — он не решился написать прямо, для чего ему понадобилась картина, и его доводы могли показаться ей неубедительными. Как бы там ни было, она пресекла его попытки связаться с Рукселем.

— Вам будет нелегко это доказать, — сказала Жанна.

— Не сомневаюсь. Когда вы убили Эллмана, вы захватили из его номера папку с материалами, которые собрал о своем отце Мюллер. Эллман, в свою очередь, вынес их из квартиры Мюллера. В этой папке наверняка были и ваши письма к нему.

— А может, и не было.

— Конечно. Как я уже говорила, это всего лишь моя версия произошедшего. Так вот. После ареста Бессона полицейские его допросили и передачи Монталлу. Тот позвонил Рукселю, чтобы навести справки о картине, однако нарвался на мадам Арманд. Правильно?

Монталлу кивнул.

— От вас она узнала, что картина предназначалась Мюллеру. К тому времени ей уже стало ясно, почему она представляет такую важность. Мадам Арманд хотела положить этому конец и сказала вам, что Мюллер — сумасшедший, одержимый идеей, будто Руксель сознательно оклеветал Гартунга перед судом. Она сказала, что Мюллер может выступить со скандальным заявлением в газетах. Именно мадам Арманд убедила вас, что необходимо конфисковать картину раньше, чем ее успеют вывезти из страны.

Монталлу снова кивнул.

— Вам не удалось завладеть картиной до того, как она покинула Францию. Но даже в случае успеха не было никаких гарантий, что документы, спрятанные в ней, не успели забрать. Жанна поняла, что Мюллер не остановится на достигнутом и попытается реабилитировать имя отца. Она принимает решение убрать Мюллера. Не спрашивайте почему — сейчас вам это станет понятно.

Дело было весьма деликатным, для него требовался человек, которому Жанна могла доверять. Поэтому она позвонила Эллману. Она позвонила ему из гостиницы «Рафаэль» и дала указания. Он согласился выполнить поручение.

Эллман прибыл в Рим и сразу отправился к Мюллеру. Мюллер сказал, что картины у него нет, поэтому Эллман начал пытать его, выясняя правду. Когда тот признался, что отдал картину Аргайлу, Эллман пристрелил его и, забрав папку с бумагами, ушел.

После этого Эллман встретился с мадам Арманд — Руксель к тому времени уже вернулся в Париж. Не знаю, что между вами произошло. — Флавия посмотрела на Жанну. — Возможно, он сам себя перехитрил, но в конце концов вы застрелили его из его же собственного пистолета. Бумаги Мюллера вы забрали с собой и уничтожили.

Через два дня Джонатан Аргайл вернул вам картину, совершенно бесплатно, и вы на всякий случай сожгли ее.

Флавия оглядела присутствующих, пытаясь понять, насколько правдоподобной им кажется ее версия — по большому счету, весьма шаткая. Много предположений и почти никаких доказательств. Она услышала, как за спиной у нее скептически хмыкнул Боттандо.

И в самом деле: реакция слушателей была предсказуемой: Аргайл смотрел на нее с легким разочарованием; в глазах Жанэ читалось недовольство, что ради такой ерунды его вытащили ночью из постели; Монталлу всем своим видом выражал пренебрежение, а Жанна Арманд, похоже, забавлялась. Руксель сидел в своем кресле, снисходительно поглядывая на Флавию, — так смотрит начальник на молодого зарвавшегося подчиненного.

— Надеюсь, вы простите меня, юная леди, если я скажу вам, что все ваши выкладки лежат в области фантазий, — сказал он, когда стало ясно, что желающих высказаться больше нет. И слегка улыбнулся ей, словно извиняясь за свою прямоту.

— Это еще не все, — сказала Флавия. — Только, боюсь, дальше вам будет очень неприятно слушать.

— Если все остальное так же неубедительно, думаю, мы выдержим, — заметил Монталлу.

— Месье Руксель? — повторила она, сделав над собой значительное усилие. — Как насчет вас?

Он покачал головой:

— Раз уж вы взяли на себя этот труд, нет смысла останавливаться на середине. Вы сами это понимаете не хуже меня. Вам необходимо высказаться до конца, каких бы глупостей вы ни наговорили. И в данных обстоятельствах мое мнение вряд ли имеет значение.

Флавия кивнула.

— Очень хорошо. Теперь я попытаюсь обосновать некоторые свои предположения. Прежде всего: почему Монталлу и мадам Арманд так сильно переполошились из-за исчезновения картины.

Начнем с мадам Арманд. Хорошо воспитанная, интеллигентная женщина с университетским образованием, она весьма успешно начала самостоятельную карьеру, но потом на время оставила ее, чтобы помочь деду разобраться с делами. Я не верю ей, когда она говорит, что согласилась работать на него и дальше, исключительно поддавшись на его уговоры, а в действительности она будто бы хотела продолжить самостоятельную карьеру. Мадам Арманд уверяет, что дед не мог обходиться без ее помощи. Мне очень трудно в это поверить: несмотря на все ее многочисленные достоинства, дед почему-то обращается с ней как с простой секретаршей.

Месье Руксель женился в сорок пятом году, но жена его умерла молодой. Дочь месье Рукселя умерла родами, оставив ему внучку. Таким образом, мадам Арманд является его единственной близкой родственницей. Она уверяет, что очень любит деда и всячески заботится о его благополучии. По правде говоря, я не могу этого понять, зная, как он обращается с ней. Тем не менее мы принимаем как факт, что она работала на него, заботилась о нем и оберегала от жизненных невзгод. Верно?

Руксель кивнул.

— О такой внучке можно только мечтать, — сказал он. — Она абсолютно бескорыстна и замечательная помощница, и если вы собираетесь оклеветать ее, я могу рассердиться…

— Как я понимаю, она — ваша единственная наследница.

Он пожал плечами:

— Естественно. Это не секрет. Кроме нее, у меня никого не осталось. Кому же еще я могу оставить наследство?

— Например, сыну, — тихо сказала Флавия.

Наступило такое глубокое молчание, что она засомневалась, прервется ли оно когда-нибудь. Не было слышно даже дыхания.

— Артур Мюллер, жертва первого убийства, был вашим сыном, месье, — продолжила Флавия. — Сын Генриетты Ричардс, ранее — Генриетты Гартунг. Она еще жива. На протяжении нескольких лет она была вашей любовницей. Мюллер родился в сороковом году — к этому времени, по ее словам, она уже два года не состояла с мужем в близких отношениях. Его место заняли вы. Она сохранила в секрете имя отца ребенка. Во-первых, она не хотела, чтобы ее сын лишился наследства, а во-вторых, заботилась о репутации мужа. Генриетта Гартунг не смогла сохранить верность мужу, но считала необходимым соблюдать внешние приличия. По этой же причине она не разрешала вам требовать у Гартунга развода.

— Я и не собирался этого делать, — фыркнул Руксель.

— Простите?

— Чтобы я женился на Генриетте? У меня и в мыслях этого не было.

— Но вы же любили ее, — сказала Флавия, чувствуя, как в груди у нее закипает злость.

— Никогда, — пренебрежительно бросил он. — Она была забавная, симпатичная, смешная. Но любить ее? Нет. Жениться на бессребренице Генриетте? Чего бы она стоила без мужа? Абсурд. Да я никогда и не говорил ей об этом.

— Она любила вас.

Даже сейчас, несмотря на серьезность положения, Руксель не удержался от тщеславной улыбки и пожал плечами, как бы говоря: «Это естественно».

— Генриетта была глупой девушкой. Всегда. Она скучала в замужестве и жаждала приключений. Я всего лишь развеял ее скуку.

Флавия более пристально присмотрелась к нему и глубоко вздохнула, с трудом сохраняя хладнокровие. Как он сам же заметил, нет смысла останавливаться на середине. Она дала обещание Генриетте Ричардс сказать ему о ее любви и сдержала его. А теперь она выполнит свою работу.

— Генриетта Гартунг никому не рассказала о вас, кроме своего сына. Когда ей удалось переправить его в Аргентину, а потом в Канаду, она сказала ему, что его отец был героем. Артур был тогда совсем маленьким, но он запомнил ее слова и всю жизнь хранил веру в героическое прошлое своего отца. Даже когда ему рассказали о предательстве Гартунга, он не поверил. Его приемная сестра решила, что он тешит себя иллюзиями. Но его вера основывалась на словах матери.

С годами Артур понял, что Гартунг на роль героя не тянет, даже если исключить обвинение в предательстве. Тогда он решил, что его отцом был другой человек. Потом к нему в руки попали письма его родителей, которые укрепили Артура в этой мысли. Он начал поиски доказательств.

Артур Мюллер начал с самого простого: разослал письма людям, знавшим Гартунга, с просьбой рассказать ему об отце. Затем он отправился в архивный центр. Сам он не умел работать с картотекой, поэтому обратился за помощью к сотрудникам центра.

В числе прочих Артур написал и Рукселю. Письма Мюллера насторожили мадам Арманд. К тому времени она уже знала, что прошлое ее деда далеко не так безупречно, как он об этом рассказывал. Она лично разбирала его архив и имела доступ ко всем документам.

Мадам Арманд сразу поняла, что появление Мюллера грозит деду страшным разоблачением. Она догадывалась, что он ищет какие-то улики или доказательства, но не знала, какие именно и где они хранятся.

Мюллер искал документ, который, по мнению Гартунга, должен был убедить суд в его невиновности. Он знал, что найти этот документ поможет «последний суд». Сопоставив все факты, он решил, что это последняя из серии картин Флоре на тему суда — «Казнь Сократа», и выкрал ее. Ошибка стала для него роковой.

Когда Монталлу сообщил мадам Арманд, кто украл картину, она быстро сообразила, что медлить более нельзя, и убила Мюллера. Она убила вашего сына, месье. Убила хладнокровно. Тот же человек, который когда-то зверски пытал вашу любовницу, так же зверски убил вашего сына, исполняя поручение вашей внучки. Так мадам Арманд отплатила вам за ваше к ней отношение.

Она умолкла, и в комнате повисло долгое молчание.

— Вы верите мне? — спросила она, обращаясь к Рукселю.

— Не знаю. — Он покачал головой.

Конечно, он верил. Об этом ясно говорили его поникший вид и опущенные плечи. И даже если Жанэ и Монталлу все еще сомневались, Руксель отлично знал, что каждое ее слово — правда. У нее не было доказательств, чтобы передать дело в суд, но никакой суд и никакое наказание не могли сравниться с тем, что он уже получил.

— Вы признаете, что в тот период, когда был зачат Артур Мюллер, Генриетта Гартунг была вашей любовницей?

Он кивнул.

— И вы не догадывались, что это ваш сын?

— Я подозревал, но она сказала, чтобы я не волновался на этот счет. Поймите: я был бедным студентом. Гартунг облагодетельствовал меня, я был кругом обязан ему. Да, я состоял в связи с его женой и не собирался порывать с ней, однако я не хотел, чтобы Гартунг узнал о наших отношениях. Это перечеркнуло бы всю мою карьеру, которая тогда только-только начиналась. Но дело даже не в этом: я любил его.

— Любили? В самом деле? — спросила Флавия. — В таком случае вы избрали очень странный способ выражения своей любви.

Аргайл, который на протяжении всего разговора упорно смотрел в пол, поднял голову и с интересом взглянул на Флавию. Неожиданно в ее реплике прозвучал несвойственный ей горький сарказм. Лицо Флавии казалось бесстрастным, но Джонатан — единственный из всех присутствующих — почувствовал, что сейчас они услышат что-то ужасное. Хотя, на его взгляд, они и так уже наслушались достаточно неприятных вещей.

— Если вы и в самом деле любили его и испытывали к нему благодарность за все, что он для вас сделал, то масштабы вашего предательства просто поражают.

Руксель пожал плечами:

— Я был молод и глуп. Тогда в Париже царила простота нравов, никто не придавал значения адюльтеру.

— Я не имела в виду связь с его женой.

— Тогда что вы имели в виду?

— Полагаю, месье Монталлу должен знать.

Монталлу покачал головой:

— Нет, я понятия не имею, о чем вы. По-моему, вы напрасно терзаете господина Рукселя тяжелыми воспоминаниями. Нам уже известно, кто убил Мюллера — Эллман. Правда, вы не знаете, кто убил самого Эллмана, но не думаю, что сейчас это кого-то волнует. Дело можно закрыть за недостатком улик.

— Ну уж нет, — с неожиданной решительностью заговорил Жанэ. — Я устал от этих недомолвок и хочу услышать все до конца. За последнюю неделю вы неоднократно вмешивались в мою работу и оказывали на меня беспрецедентное давление. Я на протяжении нескольких лет пытался поймать с поличным Бессона, и, когда мне это наконец удалось, вы отпустили его под предлогом амнистии. Мне пришлось закрыть дело. Ваши люди дали мне указание отклонить запрос по убийству из Италии и всячески препятствовать в расследовании мадемуазель ди Стефано. В результате я испортил отношения с итальянскими коллегами, которые выстраивал не один десяток лет. С меня довольно. Я хочу выяснить все досконально, а потом я напишу на вас такую жалобу, Монталлу, что вы еще долго будете меня помнить. Продолжай, Флавия. Объясни нам все до конца.

— Не знаю, на кого в действительности работает месье Монталлу, но я чертовски уверена, что он не имеет никакого отношения к охране высоких политических фигур. Вы сами сказали, что в последние дни он оказывал на вас давление. Охранник, в обязанности которого входит таскаться за дипломатами и политиками и следить, чтобы у них не заклинило дверь душевой кабины, не смог бы давить на вас, Жанэ.

— Монталлу не имел в виду простую охрану, Флавия. В его задачи входит предотвращение крупных политических и общественных скандалов. Конечно, он, как и все мы, поддался на провокацию мадам Арманд, но это не снимает с него ответственности. Мадам Арманд сумела убедить его, что в картине, выкупленной Мюллером, спрятаны компрометирующие месье Рукселя документы. Она убедила его, что, если эти документы всплывут в нужный момент, месье Руксель может лишиться европейской награды. А на получение этого приза его выдвигало французское правительство. Естественно, управление Монталлу не могло допустить подобного конфуза.

— Итак, мы снова возвращаемся в прошлое. К «Пилоту» и его провалу. Когда стало ясно, что в группе работает немецкий осведомитель, Руксель задался вопросом: кто изменник? Он начал по крупицам выдавать информацию то одному, то другому члену группы. Если операция проходила чисто, человека, ответственного за ее проведение, вычеркивали из числа подозреваемых. Остальные оставались под сомнением. Это была долгая и кропотливая работа, но кто-то должен был ее выполнить. Я, конечно, знаю о войне только по рассказам, но могу себе представить, как это тяжело, когда в коллективе единомышленников появляется предатель и каждый находится под подозрением.

Предателем оказался Гартунг: информация, которую знал только он, стала известна немцам. Доказательства были неопровержимыми, они почти убедили даже его жену. Месье Руксель встретился с Гартунгом и, по словам миссис Ричардс, бросил обвинение ему в лицо. После чего позволил ему скрыться. Правильно?

Руксель кивнул.

— Да, — сказал он. — Когда мы убедились в его предательстве, собрание вынесло ему смертный приговор. Но я не мог допустить, чтобы его убили. Я проявил сентиментальность и почти сразу пожалел об этом. Моя чувствительность дорого обошлась всем нам.

— В самом деле. Гартунг скрылся, и почти сразу после его бегства все члены «Пилота» были арестованы. Из этого можно сделать вывод, что Гартунг, зная, что его игра проиграна, предупредил немцев перед своим отъездом. Эту информацию подтвердили сами немцы. Франц Шмидт, пытая жену Гартунга, сообщил ей, что ее арестовали благодаря показаниям ее мужа. Он даже не попытался спасти ее.

Когда война закончилась, месье Руксель и Генриетта решили, что Гартунг должен понести справедливое наказание. Я правильно излагаю, месье?

— Да, — ответил Руксель, — все было примерно так.

— Однако все это ложь — от начала и до конца. Гартунг никогда не входил в группу «Пилот» и не имел доступа к информации. Как же он сумел выдать всю вашу группу — всех ее членов до единого? Откуда он мог знать все подробности операций? Ваша беседа с ним состоялась двадцать шестого июня, около десяти часов вечера, а в половине седьмого утра на следующий день немцы схватили всех членов группы. Вы хотите сказать, что такую масштабную операцию можно организовать всего за семь часов? И даже если так, то как вам удалось ускользнуть из расставленных сетей? Вы возглавляли группу, и в первую очередь именно ваша персона интересовала немцев. Только вы могли знать все имена, явки, пароли и подробности операций.

— Мне повезло, — сказал Руксель. — А насчет срока вы ошибаетесь: гестапо, когда хотело, могло действовать очень быстро. Операция проходила под кодовым названием «Лезвие бритвы».

— Да, операция «Лезвие бритвы». Я уже слышала о ней.

Руксель кивнул.

— Операция была спланирована на основе сведений, которые Гартунг передал немцам в ночь на двадцать шестое июня. И сделал он это после разговора с вами, когда стало ясно, что его игра проиграна. Так?

Руксель снова кивнул.

— Тогда как объяснить тот факт, что решение о проведении операции «Лезвие бритвы» было принято двадцать третьего июня?

— Что вы хотите этим сказать?

— Эти данные я нашла в досье о коллекция Гартунга в еврейском архивном центре. Там написано, что коллекция Гартунга была конфискована в соответствии с планом операции «Лезвие бритвы», принятым двадцать третьего июня. То есть за три дня до того, как вы обвинили его в шпионаже, до того как он бежал, и до того, как, по вашему утверждению, выдал немцам всю группу «Пилот».

— Ну, возможно, он выдал нас раньше.

— А возможно, и нет. Возможно, все было с точностью до наоборот: это он обвинил вас в тот вечер в измене и сказал, что может доказать факт вашего предательства. Вы связались с немцами и предупредили их, что Гартунг вас разоблачил. К счастью, они не поймали его: он успел скрыться. Тогда вы устроили так, чтобы Генриетта осталась в живых и могла свидетельствовать против мужа.

Руксель рассмеялся:

— Это чистейшей воды фантазия, милая моя. Вы сами не понимаете, что говорите.

— Я-то как раз понимаю. А теперь давайте подумаем вместе. Кто такой этот Шмидт? Гестаповец, принимавший участие в пытках, — военный преступник. Ваша бывшая любовница знала его в лицо. Когда власти попытались арестовать его в сорок восьмом году, кто-то предупредил его, и он благополучно исчез, сменив имя. Но с некоторых пор одна крупная финансовая компания начала выплачивать ему по шестьдесят тысяч швейцарских франков ежегодно. Компания называется «Финансовые операции», и контролирует ее некий господин Руксель. Как вы объясните этот факт? Вам стало жаль Шмидта, или была какая-то другая причина? Или вы просто купили его молчание?

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Ну конечно. Не лгите мне. На банковский счет Эллмана ежегодно поступала одна и та же сумма от компании «Финансовые операции». Господин Руксель является членом правления и председателем этой компании, а также держателем контрольного пакета акций. Так почему вы это делали, месье Руксель?

— Не знаю.

— Глупо отпираться.

Флавия выдержала паузу, собираясь с силами. Ей хотелось выкрикнуть ему в лицо все, что она о нем думает, но опуститься до банального крика она не могла. Нужно спокойно и методично изложить свою точку зрения.

— И еще, — продолжила Флавия. — Не дождавшись суда, Гартунг повесился в тюремной камере. Почему, если он был убежден, что сумеет доказать свою невиновность? Разве так должен вести себя человек в подобных обстоятельствах? Конечно же, нет.

В официальном протоколе записано, что в тот день к Гартунгу приходил обвинитель, дабы ознакомить его с материалами дела. После ухода обвинителя Гартунг покончил жизнь самоубийством. На следующий день его нашли в камере мертвым. Обвинителем по этому делу были вы, месье Руксель. Это вы посетили его перед смертью. И это вы повесили его, зная, что на суде он расскажет о вашей истинной роли в провале группы «Пилот».

— Все это выдумки и ложь.

— К счастью, нам нет необходимости полагаться на ваше признание. Есть улика.

С этой секунды она полностью завладела вниманием всех, кто находился в комнате.

— Какая улика? — спросил Жанэ.

— Единственная улика, которая уцелела, — сказала она. — Все остальные были последовательно уничтожены. Сначала исчезла папка с уликами, собранными Мюллером. Потом были изъяты документы из архива. В этом отчасти есть и моя вина: я поделилась с Жанэ своим планом посетить еврейский архивный центр, и кто-то успел побывать там до меня. Полагаю, это были вы, месье Монталлу. Но осталась последняя улика — та, на которую полагался Гартунг, — доказательство его невиновности.

— Мне казалось, мы установили, что такой улики не существует.

— О нет, тут вы ошибаетесь. Мюллер полагал, что тайну хранит «Казнь Сократа» — последняя из картин на тему правосудия. Их было четыре: «Казнь Сократа», «Суд Александра», «Суд Иисуса» и «Суд Соломона».

«Казнь Сократа» Гартунг подарил Рукселю в честь успешной сдачи экзамена на юриста. Но он подарил ему и «Суд Иисуса» в тот период, когда Руксель проживал в доме родителей Генриетты. Вот она. — Флавия указала на картину в углу. — «Христос в окружении апостолов. Последний суд». Или, как его чаще называют, «Высший суд». Все мы ошибались, полагая, что полотно «Суд Иисуса» отображает казнь самого Иисуса. Именно эта картина висела в офисе господина Рукселя в тот июньский вечер сорок третьего года, когда между ним и Гартунгом состоялось объяснение. Гартунг писал, что доказательство спрятано там, где никому не придет в голову его искать. И это действительно так. Как вы думаете: может, нам следует снять картину и посмотреть?

Это был блеф. Она не знала, найдут ли они там улику. Поэтому последние слова произнесла так, словно была уверена в своей правоте на все сто процентов.

На этот раз молчание прервала Жанна Арманд. Внезапно она громко расхохоталась: резким неприятным смехом, который казался тем более неуместным оттого, что раздался столь неожиданно.

— Что такое? — спросил Жанэ.

— Нет, мне просто не верится, — сказала она. — Потратить столько сил, заметая следы и уничтожая свидетельства своего преступления, в то время как самая главная улика на протяжении сорока лет висела у тебя под носом! Невероятно смешно.

— То есть вы принимаете мое объяснение? — быстро спросила Флавия, надеясь поймать ее на слове.

— О Господи, конечно.

— Вы поручили Эллману вернуть картину?

— Да. Я знала, кто такой Мюллер, и будь я проклята, если бы я позволила ему вмешаться в нашу жизнь и лишить меня моих законных прав. Я столько лет, словно черная рабыня, прислуживала этому человеку. Сначала он упрашивал меня поработать у него и говорил, что я очень нужна ему, что у него больше никого нет в этом мире. Он умеет убеждать; я думаю, вы заметили это. Я согласилась оказать честь легендарному человеку. Я бросила все, а в благодарность получала лишь упреки, что я не внук, которым он мог бы гордиться. Я носила имя Рукселя, но это ничего не значило.

И тут на сцене появился Мюллер. Я могла представить себе, чем закончится их встреча: слезы, объятия, официальное усыновление и завещание в пользу обожаемого сына. Сын — единственное, чего ему не хватало в его увенчанной лаврами старости. О нет. Я не должна была допустить, чтобы меня выбросили как ненужную вещь. И тогда я вспомнила об Эллмане.

— Вы знали о нем?

— Сейчас расскажу. Дед попросил меня разобрать его старые бумаги. Там были письма, счета и прочий хлам. Когда мне попались квитанции переводов на имя Эллмана, я задумалась, что бы это могло значить, и решила провести эксперимент. С этой целью я приостановила очередной платеж и стала ждать. Примерно через месяц Эллман дал о себе знать. Он много чего порассказал мне о героическом прошлом деда. И когда на горизонте появился Мюллер, я уже знала, что Эллман согласится выполнить мое поручение, потому что имеет в этом деле личную заинтересованность. На Монталлу я, разумеется, не рассчитывала. Более того, я не хотела, чтобы он встретился с Мюллером и увидел собранный им материал. У меня не было никакой уверенности в том, что он уничтожит все эти документы. Напротив, узнав, что это обычное семейное дело, не представляющее угрозы имиджу страны, он принес бы ему извинения и оставил его в покое. Документы нужно было выкрасть и уничтожить. Сделать это мог только Эллман. Я не знала, что он убьет Мюллера. Это совершенно не входило в мои планы. Я только хотела получить папку с документами.

— Тогда почему он убил его?

— Потому что я недооценила Эллмана. Я не представляла, какой это страшный человек. Должно быть, он не хотел, чтобы на его территории пасся кто-то еще. Кроме того, он мог испугаться, что Мюллер захочет обнародовать собранные им факты. В этом случае ему грозила тюрьма.

— А вы, в свою очередь, убили Эллмана?

— Да, — невозмутимо ответила она. — Он заслужил это. Он сказал, что забрал картину, и предложил выкупить ее за миллион франков. Он не оставил мне выбора. Я не знала, что на самом деле он ничего не нашел. Поэтому я пристрелила его из его же собственного пистолета. Подумаешь. Вы считаете, он не заслужил такого конца? Да его нужно было повесить еще много лет назад. И он был бы повешен, если бы «вершитель неправедного суда», — она указала на Рукселя, — не помог ему избежать этой участи.

Жанна Арманд посмотрела на Флавию — так, словно та, единственная из присутствующих, понимала ее. «А как бы вы поступили на моем месте?» — казалось, спрашивала она.

— Вы говорите, Эллман рассказал вам о прошлом месье Рукселя?

— Да. Сначала я не могла в это поверить. Такой великий, заслуженный, всеми уважаемый человек — и предатель… И чтобы в правительстве знали об этом и молчали…

— Конечно, они знали, — сказала Флавия. — Потому они и дали Монталлу карт-бланш.

— Ничего я не знал, — оскорбился Монталлу. Хорошо, отметила Флавия. Монталлу задергался.

— Тут я вам верю, — сказала она. — Вас, возможно, и не посвящали в подробности этой мерзкой истории, но ваше руководство не могло не знать.

— Шмидт или Эллман, как бы там его ни звали, — продолжила Жанна, — рассказал мне, что примерно в сорок втором году деда арестовали и пригрозили ему пытками. Он моментально во всем признался. Даже Эллман презирал его за малодушие. Он сказал, что дед готов был сделать все, что угодно, только бы его отпустили. В обмен на свободу он предложил сообщить немцам имена всех членов группы «Пилот» и всех, кто им когда-либо помогал.

Я начала сопоставлять кое-какие факты из биографии деда с теми бумагами, которые попадались мне на глаза, и пришла к выводу, что Эллман сказал правду. А теперь вы, мадемуазель, говорите, что у вас есть против деда улика. Хорошо. Я даже рада. По крайней мере все прояснится. Я поняла, что не сделала ничего плохого. Во всяком случае, в сравнении с некоторыми.

Флавия издала долгий вздох облегчения.

— Месье Руксель, — сказала она. — Если у вас есть что сказать в свое оправдание, мы вас слушаем.

Но Руксель уже прекратил борьбу. Он знал так же хорошо, как и Флавия, что, есть улика или нет, это уже не имеет никакого значения. Всем и так было ясно, что все сказанное ею — правда.

— Я сделал одну-единственную ошибку, — устало сказал он немного погодя. — Один неверный шаг. И всю последующую жизнь я пытался загладить свою вину. И мне это удалось, вы знаете. Я много работал — можно сказать, без устали — на благо родной страны. И за это я получил награду. Я заработал ее. Заслужил. Вы не можете отобрать ее у меня.

— Никто не…

— Боль. Я не мог вытерпеть боли, не мог даже думать о ней. Меня арестовали случайно. Неудачное стечение обстоятельств, просто не повезло. Со мной работал Шмидт. Это был ужасный человек, настоящее чудовище. Я даже представить себе не мог, что на свете существуют такие люди. Ему доставляло удовольствие мучить людей. Это было естественной потребностью его натуры. Я сдался, когда понял, что он будет наслаждаться, допрашивая меня. Я не стал дожидаться пыток, потому что все равно не смог бы их вынести. Никто не смог бы. И я согласился сотрудничать. Они организовали мне «побег», и я начал поставлять информацию.

— Но у вас не было необходимости в таком всеобъемлющем предательстве.

— О да. Но если бы я начал утаивать от них какие-то сведения, они могли в любой момент сцапать меня снова.

Он оглядел их, пытаясь понять, какое впечатление производят на них его слова. Но потом, очевидно, решил, что это не имеет значения.

— Но вот в войне наступил перелом. Во Францию пришли американцы, и всем стало ясно, что фашисты проиграли войну. Я встретился со Шмидтом, и он предложил мне сделку. Я не мог отказаться. Мы договорились, что он сохранит мою тайну, а я никогда не выдам его. Он знал, что его объявят в розыск. Мы были нужны друг другу.

Затем я на чем-то прокололся. Должно быть, Гартунг случайно подслушал наш разговор. Как ему стало известно обо мне, я не знаю до сих пор. Очевидно, что-то натолкнуло его на эту мысль: какая-нибудь записка, фотография, дневник… Он начал странно вести себя со мной, и тогда мы со Шмидтом выработали план. Мы решили рассказать Гартунгу об очередной операции и, когда она провалится, возложить вину на него.

И вот, когда все уже было готово, он пришел ко мне в офис и бросил обвинение прямо в лицо. Конечно, я все отрицал, но он, по-видимому, обладал неопровержимым доказательством.

— Вы оставляли его в кабинете одного?

Руксель пожал плечами и попытался вспомнить.

— Нет, точно сказать не могу. Но возможно, именно тогда он спрятал свою улику в картине. На следующий день он исчез, немцы не успели его схватить. Не знаю, как ему это удалось, однако это факт. Зато они взяли всех остальных участников группы.

После войны Гартунг вернулся. Я работал в комиссии по военным преступлениям, поэтому мне ничего не стоило арестовать его и подготовить обвинительное заключение. Свидетелем выступали я сам и его жена. Он не смог бы отпереться. Но когда я пришел в тюрьму допросить его, он заявил, что ждет суда с нетерпением — якобы там он предъявит доказательство, которое полностью оправдает его.

На что он надеялся? Не знаю, но держался он очень уверенно. Вы сами видите: у меня снова не было выбора. Я не мог позволить ему выступить на суде с заявлением. Поэтому его нашли повесившимся. Эту работу взял на себя Шмидт; разумеется, против него я не выдвигал никаких обвинений. Потом, когда до меня дошла информация, что Шмидта разыскивают, я предупредил его и помог получить новый паспорт.

Он начал шантажировать меня лет десять назад — сказал, что у его сына очень высокие запросы. Естественно, я платил. И вот к чему это все привело. Я обнаруживаю, что у меня был сын и что моя собственная внучка убила его. Я думаю, более изощренное наказание трудно вообразить.

После этих слов он погрузился в молчание, и все начали переглядываться, не зная, как быть дальше.

— Нам нужно кое-что обсудить, — сказал Жанэ. — Уверен, вы понимаете, что за этим делом стоят очень серьезные государственные интересы. Монталлу может отвезти мадам Арманд в полицейский участок и допросить. А с тобой, Флавия, давай обговорим несколько важных вопросов.

Она посмотрела на Рукселя. Если до этого момента у нее еще оставались какие-то сомнения, то теперь они окончательно отпали. Это был совершенно сломленный человек. Он перестал притворяться после того, как заговорила Жанна Арманд. Его жизнь подошла к концу. Можно было не опасаться, что он попытается убежать. А если даже и попытается, не все ли равно?

— Хорошо, — сказала она. — Может быть, мы перейдем в другую комнату?

Изрядно потускневший Монталлу увел с собой Жанну Арманд, а Жанэ, Флавия и Аргайл вышли в холл и стали тихо переговариваться.

— Во-первых, — начал француз, — я надеюсь, ты примешь мои извинения. У меня не было выбора.

— Не беспокойтесь. Боттандо, конечно, похорохорится, но быстро отойдет.

— Хорошо, если так. Ну а теперь давай решим: что нам делать дальше? Не знаю, как ты, но я думаю, что хороший психиатр сумеет поставить мадам Арманд диагноз психически неуравновешенной личности.

— Вы хотите поместить ее в клинику?

— Да, я думаю, так будет лучше для всех.

— И никакого суда? Никакой публичности?

Он кивнул.

— Понятно. Какие еще шаги вы собираетесь предпринять, чтобы спрятать концы в воду?

— А что еще нам, по-твоему, остается?

— Ну, например, выдвинуть обвинение против Рукселя.

— Слишком много воды утекло. Не важно, какая улика спрятана в картине. Все это было очень давно. И потом, неужели ты действительно веришь, что правительство может санкционировать арест человека, которого само же выдвинуло на европейскую премию? Тем более что следствие может вскрыть тот факт, что правительство было в курсе его преступлений? И насколько серьезна эта улика?

Флавия пожала плечами.

— Посмотрим. Конечно, я не рассчитываю, что ее будет достаточно для того, чтобы осудить Рукселя. Пятьдесят лет назад она, может быть, и помогла бы Гартунгу оправдаться перед судом, но сейчас…

— То есть у тебя нет стопроцентного доказательства? Так? Я полагаю, у тебя нет ничего, чтобы выступить даже с простым заявлением.

Она покачала головой.

— Но вы же знаете, что это правда. И он тоже. — Она махнула рукой в сторону кабинета Рукселя.

— Знать и доказать — разные вещи.

— Верно.

— Ну что? Может быть, вернемся?

Она кивнула и открыла дверь.

— Я думаю, уже можно, — сказала она.

Она услышала, как Жанэ ахнул при виде жуткого зрелища. Руксель умирал в мучениях, но стойко терпел боль. Рядом, на полу, лежал фиал, выпавший из ослабевшей руки. С первого взгляда было ясно, что он выпил яд: инсектицид, которым он опрыскивал растения. Лицо его покрыла бледность; рука, стиснутая в кулак, безвольно свешивалась вниз. От лица несчастного было невозможно оторвать взгляд: он умирал со спокойным достоинством, с сознанием того, что слава его, преумноженная людской молвой, не умрет вместе с ним.

Жанэ на какое-то время окаменел, потом резко развернулся к Флавии.

— Ты знала! — выкрикнул он. — Черт бы тебя побрал. Ты знала, что он сделает это.

Она безразлично пожала плечами:

— У меня не было доказательств.

И направилась к выходу.

 

ГЛАВА 20

— Ну и ну, — сказал Боттандо. — И что же за улика там была?

— Пара фотографий и несколько записок, спрятанных между холстом и рамой. Видимо, Гартунг начал подозревать Рукселя и установил за ним слежку. Человек, следивший за ним, докладывал Гартунгу о его передвижениях. Он видел, как Руксель ночью приходил в немецкую комендатуру и встречался со Шмидтом в кафе.

— И ты позволила Рукселю покончить жизнь самоубийством! По-моему, ты слишком много на себя берешь. Возомнила себя ангелом правосудия?

Она пожала плечами:

— Я не знала, что он сделает это. Правда. Но не могу сказать, чтобы его поступок меня огорчил. По-моему, для него это был наилучший выход.

А Гартунг оказался в некотором роде даже героем. Он понимал, что Мюллер не его сын — это свидетельствует из его письма приемным родителям, — однако остался с женой, когда она родила ребенка и лежала в больнице. И даже зная о связи Рукселя с Генриеттой, продолжает оплачивать его учебу.

— Уж не знаю, поздравлять тебя или нет, — сказал Боттандо.

— Лучше не надо. Все это дело было жутким кошмаром — от начала и до конца. Я хочу поскорее забыть о нем.

— Боюсь, все мы еще долго будем его вспоминать. Во-первых, из-за него у нас сильно испортились отношения с французской разведкой. Во-вторых, я не смогу сразу и в полном объеме восстановить дружбу с беднягой Жакэ. А Фабриано, я думаю, теперь вообще перестанет с тобой разговаривать.

— У каждого облачка есть серебряная оправа.

— А мне, по правде говоря, жаль Фабриано. Он не получит похвалы за удачное расследование, даже если мы умолчим о своей роли в нем. Дело настолько скверное, что за него никого не погладят по голове. Я больше чем уверен: Жанэ оно тоже попортило много крови. Ты, кстати, читала газеты?

Флавия кивнула.

— Как я поняла, все пройдет по полной программе. Пышные похороны. Президент республики во главе процессии. Медали на подушке. Я не смогла заставить себя дочитать до конца.

— Надо думать. Ну что, дорогая? Пора возвращаться на работу. Мы по-прежнему будем притворяться, что приказы здесь отдаю я?

Она улыбнулась.

— Только не сегодня — я беру выходной. У меня семейный кризис. Но сначала я напишу письмо, хотя мне ужасно не хочется его писать.

Тем не менее она сочинила его на удивление легко — стоило только начать, и слова сами полились беспрерывным потоком. Правда, перед этим она целый час обдумывала первую строчку, потом зачеркнула ее, начала снова и опять долго смотрела в окно. А потом вдруг взяла и написала:

«Дорогая миссис Ричардс!

Флавия ди Стефано».

Надеюсь, вы простите меня, что я пишу вместо того, чтобы приехать к вам лично. Спешу рассказать, какие события последовали за нашей с вами встречей.

Как вы уже, наверное, знаете из газет, несколько дней назад Жан Руксель отошел в мир иной. Он умер во сне, без мучений, и будет похоронен со всеми почестями, которые причитаются заслуженному гражданину страны. Он внес неоценимый вклад в развитие Франции и Европы практически во всех областях общественной жизни — в промышленности, в дипломатии и политике. Он был примером для целого поколения, и даже после смерти он будет вдохновлять на великие свершения все новые и новые поколения.

Мне удалось побеседовать с ним незадолго до смерти. Он рассказал мне, как много вы значили для него. Оказывается, он делал все возможное и невозможное для вашего освобождения. Его чувства к вам не изменились, он так и не смог вас забыть.

Надеюсь, мои слова послужат вам хотя бы небольшим утешением. Вы безмерно страдали, отказавшись от любимого человека, но благодаря вашей жертве этот необыкновенный человек продолжал жить и работать во имя и на благо своей страны. Ваша откровенность во время нашей встречи тоже не была напрасной: благодаря ей он смог умереть так, как того заслужил.

С наилучшими пожеланиями,

Она перечитала письмо, надолго задумалась, потом запечатала его и положила на поднос исходящей почты. Закинула сумку на плечо и, запирая дверь кабинета, бросила взгляд на часы.

В три часа они собирались встретиться, чтобы ехать смотреть новую квартиру. Похоже, на встречу она опоздает. Впрочем, как всегда.