Для Аргайла триумф Боттандо обернулся кошмаром. Когда поезд, увозивший Флавию в Лондон, отошел от платформы с норвичского вокзала, он был абсолютно спокоен. Он дал ей хороший, на его взгляд, хотя и неординарный совет, который родился у него от горячего желания уладить дело ко всеобщему удовольствию. На этот раз он действовал быстро, решительно и безжалостно – так, как ему настойчиво рекомендовали все его знакомые и друзья. Он чувствовал себя немного неуютно в этом новом образе, однако полагал, что вскоре привыкнет к нему. Теперь ему оставалось только направить открытые в себе качества в профессиональное русло. И пробным камнем должен был стать разговор с Мэри Верней о Леонардо. Циничный настрой продержался в нем до самого возвращения в Уэллер-Хаус и способствовал глубокому крепкому сну. Однако утром он просуществовал только до той минуты, когда Мэри заглянула к нему во время завтрака и позвала его к телефону.

– Инспектор Мэнстед, – сообщила она, – хочет вам сказать пару слов.

Мэнстед, будучи человеком воспитанным, позвонил Аргайлу исключительно с целью поблагодарить его за оказанную помощь и выразить свое безграничное восхищение дедуктивными способностями Флавии.

– Лично я никогда не верил в то, что Форстер был вором, – признался он. – Это лишний раз доказывает, как сильно мы можем ошибаться. Я сомневаюсь, что нам удастся выяснить причину его смерти, – добавил он. – Но список картин, который вы обнаружили, – это настоящая бомба. Жаль, что вы не заметили его в первый раз, когда осматривали кабинет Форстера. Хорошо, что догадались взглянуть еще раз.

– Да, – сказал Аргайл, – я забыл там ручку. В столе. Вот и решил забрать ее.

– Это такая удача, что список не сгорел с остальными бумагами. А все его проклятая жена. Если бы не Флавия, я бы прижал Джессику Форстер к ногтю за то, что она отняла у нас столько времени.

– Милосердие – благое дело, – сказал Аргайл. – Она и так уже достаточно настрадалась со своим мужем.

– Верно. Насколько я понял, она осталась без гроша. Одному Богу известно, куда уплыли деньги Форстера. Он должен был огрести кучу денег на своих махинациях.

– Я слышал от кого-то, будто он увлекался азартными играми, – подбросил мысль Аргайл.

– Да? – удивился Мэнстед. – Что вы говорите? Это вам сказал кто-нибудь из его коллег по бизнесу?

– Да, кажется.

– Ладно, это не важно. Если нам удастся вернуть Поллайоло, это будет самой лучшей наградой. Мы и раньше знали, где он находится, но теперь, когда есть доказательства, что он был куплен незаконно, нам будет легче вернуть его.

– А разве он тоже есть в списке? – спросил Аргайл, и в животе у него что-то ухнуло – словно туда упала монетка и продолжала подскакивать.

– Конечно. А что?

– Ничего. Просто я не заметил ее там. Наверное, был слишком взволнован. Скажите, а Уччелло там тоже есть?

– Конечно, первым номером. А вы разве не читали? Должно быть, вы и впрямь были не в себе.

– Да, не в себе. Что-то в этом роде.

Его хорошее настроение мгновенно испарилось, как только разные мелкие детали пронеслись у него в голове, смеясь над его доверчивостью. Совершенно подавленный, он вернулся к своему остывшему яйцу всмятку. Как же так? Ну сам он, понятное дело, мог ошибиться, но чтобы Флавия? Она на удивление легко доверилась той информации, которую ему удалось собрать. Если бы он поделился с ней теми сведениями, которые почерпнул в семейном архиве Бомонтов и на кладбище, она давно бы связала одно с другим и сделала единственно правильный вывод.

«А может быть, это просто плод моего больного воображения?» – мрачно подумал он, уставившись на кусок поджаренного хлеба. А может быть, и нет, решил он несколько секунд спустя, прочитав письмо, доставленное почтальоном, пока он разговаривал по телефону. Письмо оказалось coup de grace.

Его прислала Люси Гартон. Она сообщала, что Алекс наконец позволил себе сходить пообедать после беспрецедентно продолжительного трудового подвига и она воспользовалась этой возможностью, чтобы залезть в его компьютер. Тон письма был недоброжелательным и даже возмущенным: вопреки убежденности Аргайла выяснилось, что Джеффри Форстер не продал у них ни одной итальянской картины. Об этом Аргайл уже более или менее догадывался и потому был не сильно удивлен. А вот что его действительно изумило, так это то, что Форстер, оказывается, продал через их торговый дом четыре английские картины. Более того, негодующе отметила Люси Гартон, одна из них была якобы из коллекции Уэллер-Хауса и проходила через руки самой Люси. Она была готова поставить на кон свою репутацию, утверждая, что картина была чистой и действительно принадлежала владелице Уэллер-Хауса. В доказательство она приложила к письму каталог того аукциона. А теперь, заявляла она, мне хотелось бы знать: что все это значит? Как она может получить заслуженное повышение, если Аргайл не предоставил для этого никакой пищи? И понимает ли он, во что это ему обойдется?

Аргайл тупо смотрел на обведенную фотографию в каталоге и проклинал день, когда ему пришло в голову навестить эту женщину. Лот сорок семь. Художник школы Неллера, портрет Маргарет Дунстан-Бомонт, происхождение – Уэллер-Хаус, продан за 1250 фунтов. Ксерокопия разрешения на продажу, подписанная Вероникой Бомонт.

Не в силах поверить этому, он покачал головой. Как же он раньше не понял? «Проклятый рисунок свел меня с ума», – подумал он. Ведь это же элементарная арифметика. Маргарет Дунстан-Бомонт умерла в возрасте шестидесяти лет в 1680 году. Неллер начал работать в Англии в середине семидесятых. Следовательно, на портрете Неллера могла быть изображена женщина никак не моложе пятидесяти пяти лет.

Мысли хороводом закружились в его голове, и чтобы проверить свою догадку, он снова пошел в столовую рассмотреть портрет внимательнее. Холст был темным и грязным, но при всем желании Аргайл не мог заставить себя поверить в то, что на нем изображена пятидесятилетняя женщина. Ей было никак не больше двадцати пяти. Он всмотрелся еще пристальнее и даже слегка поскреб холст пальцем.

«О, какой же ты идиот, – горестно сказал он себе. – Это молодая женщина, грязь тут ни при чем. И ты сам это знаешь. Ты же видел его в кабинете Боттандо пару лет назад. Больше никогда в жизни, – с отчаянием подумал он, – не буду хвастаться своей великолепной зрительной памятью».

Он знал, что должен немедленно созвониться с Флавией, но одновременно с этим понимал, что, если опять окажется не прав, Боттандо скажет, что человек, у которого семь пятниц на неделе, – просто дурак. Аргайл уже сомневался во всем, он перестал доверять своему собственному мнению. Но с другой стороны, если он все-таки наконец прав, чрезвычайно рискованная авантюра с Уинтертоном не имела смысла, если не хуже. Он фактически подставил Флавию. И что теперь делать? В нем вдруг проснулась его прежняя натура, и новая решительная персона с готовностью уступила ей место. Проклятие! Сколько бед он успел натворить из-за нее.

Пытаясь оттянуть момент принятия окончательного решения, Аргайл прошел в спальню и еще раз взглянул на милый его сердцу рисунок – уже не забытого сироту, а переодетого нищим принца. Теперь, зная, кто его автор, он поражался своей слепоте. Он должен был с первого взгляда узнать эти широкие, твердые, уверенные штрихи, отметить искусную передачу света и тени одним штрихом здесь, одним – там и абсолютную завершенность всего изображения. Ни убавить, ни прибавить.

Он сразу влюбился в этот набросок, но сейчас, когда он узнал, что его создателем был Леонардо, этот рисунок внушал ему чуть ли не страх.

Через сорок пять минут Аргайл решил, что Флавия должна узнать всю правду. Он не может, находясь в здравом рассудке, утаить ее от нее. Это будет очень неприятно, но не смертельно, если Флавия успеет поговорить с Боттандо до того, как он отправится на встречу в министерстве.

– О, Джонатан, это было ужасно, – запричитала Флавия в телефонную трубку. Он даже не успел сказать «здравствуй».

– А разве все уже закончилось? Ты же говорила: встреча в четыре?

– Ее перенесли.

– О Господи! И он все им сказал? Сказал, что Джотто – Форстер? И у него даже не возникло никаких сомнений?

– А почему у него должны были возникнуть сомнения?

В течение долгой паузы Аргайл пытался переварить это сообщение.

– Так ты что, ничего не сказала ему? – Потрясенный до глубины души, Аргайл пошатнулся. – Он выдал им всю эту историю, ничего не зная о том, что это полная фикция?

– У меня не было времени, – попыталась оправдаться Флавия. – Я же говорю: встречу перенесли. К тому же я была уверена, что он в любом случае откажется от этой идеи. Весь ужас в том, что рассказывать о Форстере не было никакой необходимости. Он и так разбил Аргана в пух и прах. Он сумел доказать, что его зять занимался скупкой и перепродажей краденого и грабил места археологических раскопок. И вся эта чушь про Форстера, которую мы с тобой состряпали, была совершенно не нужна. И зачем только я тебя послушала!

– Ну, знаешь, – теперь уже оправдывался Аргайл, – я тебя не заставлял.

– Да знаю. Прости. Ну ладно, все вроде бы обошлось, и слава Богу.

– Конечно. Ведь тебе действительно удалось вернуть кое-какие картины. А для вашего управления это самое важное.

– Теоретически – да. И возможно, мы поступили правильно. Вероника все равно уже умерла, а до Уинтертона нам в любом случае не добраться. По большому счету нельзя сказать, что мы оставили преступника безнаказанным.

Наступила долгая пауза. У Аргайла кругом шла голова.

– О, ладно, хорошо. Но вдруг… вдруг правда когда-нибудь просочится?

– Каким образом? Возвращение картин поручено мне, владельцы картин тоже не станут распространяться, это не в их интересах. Уинтертон и Мэри тоже будут молчать, если у них есть хоть капля здравого смысла.

– А как насчет других картин?

– Каких других?

– Тех, что есть в списке Боттандо, но нет в списке Уинтертона? Как быть с ними? Например, с Веласкесом?

– Ох! Но Боттандо тоже ведь может ошибиться. Я не думаю, что Вероника могла похитить Веласкеса. В конце концов, это только предположение Боттандо.

– А, ну тогда ладно.

– Когда ты возвращаешься?

– Через несколько часов поеду в Лондон. Мне нужно здесь еще кое-что прояснить.

– Хорошо, не задерживайся. Боттандо обещал сводить нас куда-нибудь отпраздновать победу.

К тому времени как он убрал комнату, упаковал вещи и приготовился к отъезду, он решил, что лишь один человек может дать ему дельный совет, – это Мэри. Если кто-то и знает, что ему делать, то только она.

Он нашел ее в гостиной – в единственной комнате, по ее словам, приспособленной для жизни в этом проклятом доме. Мэри свернулась калачиком в огромном викторианском кресле и читала книгу.

– Джонатан, дорогой, – сказала она, подняв к нему улыбающееся лицо и снимая очки. – Ты собираешься покинуть меня?

– Да, пора уже.

– Что-то не так, милый? У тебя ужасно встревоженный вид.

– У меня проблема. Я тут подумал…

– Ты хочешь спросить у меня совета? Как лестно. Конечно. Выкладывай, что у тебя. Правда, не могу гарантировать, что буду полезна, – еще не пришла в себя после вчерашнего. Слишком много волнений.

Такая же милая, как всегда, но на этот раз Аргайл не мог ответить ей с той же теплотой. Его одолевали тяжелые предчувствия.

– Есть некоторые странности, – сказал он, – я не могу состыковать кое-какие факты.

– Дорогой, ты можешь посвятить меня в свои секреты? Расскажи.

Аргайл невольно улыбнулся. Она не может не нравиться. И оттого еще труднее начать.

– О, да, я полагаю, вы именно тот человек, кому следует все рассказать. Возможно, единственный.

– Ты очарователен. Я сгораю от нетерпения. Но что бы ты ни сказал, я думаю, лучше сделать это в компании бутылочки джина. Надеюсь, твои проблемы не превратили тебя в трезвенника.

Аргайл кивком выразил свое согласие, и Мэри наполнила два больших высоких стакана. Затем ему пришлось подождать, пока она сходит на кухню и принесет лед и лимон.

– Ну, – она снова уселась в кресло, вся – внимание, – поговорим о странностях. Это из-за них ты так огорчен?

Он сделал большой глоток джина.

– Да. Потому что они свидетельствуют о том, что вы не сказали всей правды, – произнес он скорее извиняющимся, чем обвиняющим тоном.

Наступила долгая пауза. Мэри озабоченно изучала его лицо.

– Но ты знал это, – сказала она немного погодя.

– После вчерашнего разговора мы с Флавией преисполнились сочувствия к вам и попытались сделать так, чтобы вам не пришлось отвечать за преступления вашей кузины, – продолжил Аргайл.

– Поверь, я искренне благодарна вам, – ответила Мэри. – Хотя Флавии это было нужно не меньше, чем мне.

– Я тоже так думал. Но потом выяснил, что вы снова солгали.

– Боюсь, ты неправильно понял меня.

Он сердито покачал головой:

– Нет, я вас правильно понял. И все это случилось по моей вине.

– Объяснись.

– Вы нравились мне, поэтому на многие вещи я не обращал внимания. А Флавия слишком торопилась и позволила мне уговорить себя. А ведь она не хотела соглашаться – видно, инстинкт ей подсказывал, что я не прав. Я так виноват перед ней.

Она удивленно смотрела на него, потом предложила выражаться яснее.

– Если ваша история правдива, то все картины, перечисленные в списке Уинтертона, должна была украсть Вероника.

– Верно. Хочешь оливок?

– Нет, спасибо. Дальше. Поскольку в списке оказались картины, которых она не могла украсть, остается предположить только одно – вчера вы сказали не всю правду.

– Я все еще не понимаю тебя, любовь моя, но продолжай. Я уверена, в твоих словах проявится смысл.

– В списке Уинтертона числятся как минимум две картины, которых Вероника никак не могла украсть.

– Экстраординарное заявление.

– Во-первых, Уччелло, которого она якобы похитила во время обучения в пансионе. Но Вероника не могла быть воспитанницей синьоры делла Куэрция. Разумеется, нет.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что к тому времени она была уже замужем. Ее муж умер в день пятой годовщины их свадьбы, на могильном камне я прочитал дату – 1966 год. Следовательно, они поженились в шестьдесят первом. Девушек не посылают в пансион после замужества. Это глупо. Синьора делла Куэрция, которая свято чтит светские условности, никогда не стала бы называть замужнюю женщину мисс Бомонт и не стала бы рассказывать, что мисс Бомонт по окончании ее пансиона очень удачно вышла замуж. И, судя по тому, как все отзываются о Веронике, пожилая синьора вряд ли назвала бы ее очень милой. Вероника Бомонт никогда не была пансионеркой. Ею были вы.

– Хм…

– И вторая картина – Поллайоло.

– Но ведь милый инспектор Мэнстед установил, что Вероника была в списке гостей, приглашенных на свадьбу.

– Да, в списке приглашенных она была. Но она не поехала на свадьбу. Она не могла, потому что в этот день должна была открывать праздник в Норвиче. Свадьба состоялась 10 июля 1976 года, в субботу. Это была вторая суббота июля – традиционный день проведения праздника, который она ни разу не пропустила. Я сверился с церковной книгой, там осталась очень теплая запись. Великолепная речь перед началом благотворительной лотереи. Джордж говорил мне, что она ни разу не пропустила открытие праздника.

– Забавно.

– И наконец, еще один вопрос в связи с похищением портрета Франчески Арунта кисти Веласкеса. Оно произошло через два месяца после того, как у Вероники случился удар. Трудно представить, чтобы человек, с трудом передвигающийся даже с помощью палки, мог украсть картину и благополучно скрыться с ней.

– Веласкес тоже есть в списке Уинтертона?

– Нет, там его нет. Зато он есть в списке «Джотто», составленном шефом Флавии – генералом Боттандо.

– Ну, значит, ваш генерал просто ошибся, – спокойно сказала Мэри. – Действительно, получается, что Вероника не могла украсть его.

– Я тоже так думаю.

– Ну и?..

– Вот я и хочу узнать: что он делает у вас в столовой?

– Ах, – сказала Мэри. – Хороший вопрос. И должна признаться, мне трудно на него ответить. А что думаешь ты?

– Я думаю, что Джотто – не Форстер. И не Вероника. Джотто – это вы, Мэри.

– И что я должна на это сказать? – заразительно смеясь, спросила Мэри.

– Я полагал, вы удивитесь и спросите меня, как я пришел к такому интересному, но, увы, неправильному заключению.

– Нет, я не стану об этом спрашивать. Я просто обозначу ошибочность твоей исходной посылки. Зачем мне было рисковать и селить у себя вас с Флавией, когда я могла просто ничего не делать, и тогда полиция никогда не стала бы заниматься моей персоной? Ну сам подумай?

– Не знаю зачем, но это так.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ваша кузина заподозрила неладное. Она не знала, что делать, и спросила совета у Форстера, который уже однажды помог семье. Он проверил некоторые факты и предъявил ей доказательства того, что ваши деньги были получены более чем сомнительным путем. И подкрепил информацию после того, как вы похитили Веласкеса.

Вероника попыталась объясниться с вами и умерла. Не думаю, что она сделала это сама; не думаю также, что ее убил Форстер. Ее убили вы, потому что она обнаружила криминальный характер ваших заработков. Вы усыпили ее большим количеством снотворного и оставили умирать.

Форстер совершил большую ошибку. Вместо того чтобы пойти в полицию, он начал вас шантажировать. Вы приняли решение убить его, когда представится подходящий момент.

Но прежде чем сделать это, вам нужно было заполучить документы, с помощью которых он вас шантажировал. Вы тут говорили какую-то чепуху, будто Фанселли написала письмо в полицию против вашего желания. На самом деле это вы подучили ее так сделать, чтобы подстегнуть Форстера.

План отлично сработал. После разговора со мной он поехал в банк – забрать компрометирующие вас документы. Уинтертон сообщил вам, что Форстер заглотил наживку. Вы пошли к нему домой, убили его и забрали с собой весь компромат.

– А как же признание Джорджа Бартона? Вы же сами слышали его.

– Джордж Бартон не говорил, что убил его. Я просто неправильно истолковал вашу беседу. На самом деле он мог говорить, что видел, как вы выходили из дома Форстера в тот вечер. И он говорил, что ничего не скажет полиции, потому что очень не любил Форстера, а к вам относится хорошо.

– Он действительно ничего не сказал?

– Нет. И, вероятно, не скажет. Здесь вообще живут очень неболтливые люди. В любом случае, убив Форстера и забрав уличающие вас документы, вы почувствовали себя в безопасности. До тех пор, пока не поняли, что мы ищем другие улики. Тогда вы совершаете следующий шаг: сжигаете деловые бумаги Форстера в надежде, что мы возложим всю вину на него. Одновременно с этим вы как бы между прочим роняете намеки насчет своей невменяемой кузины. Выражаете удивление, как она могла жить на такой ничтожный доход. Упоминаете, что она интересовалась искусством. Да, доктор Джонсон сказал Флавии, что Вероника страдала клептоманией, но он также сказал, что получил эту информацию от вас.

И так далее, и тому подобное; вы провели нас, как несмышленых детей. Веласкес, пропавший в Милане пару лет назад, находился у нас под самым носом. Должно быть, он ждет своего коллекционера.

Мэри Верней издала тяжелый вздох и печально посмотрела на Аргайла.

– Прости, Джонатан, – сказала она наконец после долгого раздумья. Видя, что отпираться дальше нет смысла, она решилась признать свое поражение. – Ты, наверное, сильно обижен на меня.

Да что же это такое? Он уже доказал и себе, и ей, что она – убийца и воровка, но она по-прежнему нравилась ему, и он ничего не мог с собой поделать. Проклятие.

– Это мягко сказано.

– Полагаю, я здорово упала в твоих глазах.

– Два убийства, бог знает сколько краж, клевета на Веронику Бомонт и Форстера, манипулирование Джессикой Форстер, бессовестная ложь мне и Флавии, и полиции. Я понимаю, когда подобные преступления совершают асоциальные личности, но вы… с вашим умом, обаянием, наружностью…

– Могла бы вести честную жизнь? Выйти замуж за нелюбимого человека, заниматься неинтересным мне делом, стареть и бояться остаться без денег на старости лет, жить в тесной маленькой квартирке? Только это и светило мне после того, как семья выкинула меня из числа наследников. Да. Конечно, я могла жить так. Но какого черта?

– Вместо этого вы предпочли воровать чужую собственность.

Мэри фыркнула:

– Если тебе так нравится. Да, я – воровка. Но я никогда не отбирала у людей последнее. Многие даже не знали, какую ценность представляют их картины. Только после их исчезновения до владельцев доходило, что картина могла что-то стоить. Я украла тридцать одну картину. Девятнадцать из них вскоре вернут владельцам. Остальные тринадцать постепенно снова предстанут взорам общественности. В сущности, я просто взяла их взаймы. С картинами всегда так. Нельзя владеть картиной: можно быть ее хранителем в течение какого-то времени. Они существуют независимо от людей. Кстати, картины, которые я взяла, сейчас находятся в гораздо лучшем состоянии и в более подходящих местах.

– Но право собственности, законное владение…

– Ох, Джонатан, брось. Прекрати эти пафосные речи. Хоть мы и знакомы с тобой всего несколько дней, мне кажется, я знаю тебя лучше, чем ты сам.

– В самом деле?

– Достаточно хорошо, чтобы понимать: ты не такой твердолобый, каким пытаешься казаться. Давай поговорим, например, о Веласкесе. Ты знаешь, на какие деньги он был куплен так называемым законным владельцем? Его род столетиями вытягивал жилы из крестьян, потом они вырезали аборигенов Южной Америки. А Поллайоло Дункельда? Этот аристократический род на протяжении двух столетий выжимал все соки из Ирландии. Возможно, я поступала нехорошо, но я по крайней мере и не строила из себя всеобщую благодетельницу.

– Если бы речь шла только о кражах, я бы отчасти согласился с вами. Но ведь речь идет не только о кражах? Вы убили двух людей. Вас не мучает чувство вины? Хоть немного?

– Естественно, мне неприятно думать об этом, – сказала она немного раздраженно. – Я ведь не психопатка. Но я уже говорила тебе, что считаю бессмысленным терзаться чувством вины. Либо ты делаешь что-то, либо нет. И все. У меня не было выхода, я защищалась. Они были шантажистами и присосались ко мне как пиявки. При этом они еще смели попрекать меня. Они пользовались плодами того, что я делала, но постоянно презрительно фыркали и критиковали меня. Вероника – великолепный образчик великосветского снобизма. На протяжении многих лет она полностью игнорировала меня, а во время редких встреч вела себя просто оскорбительно. Когда моя мать умирала, дядя Годфри хотел помочь ей, но Вероника отговорила его. Она не желала слышать обо мне до тех пор, пока не узнала, что у меня появились деньги. Тут-то она сразу вспомнила обо мне и начала упрашивать вложить деньги в реконструкцию Уэллера. «Вернем родовому поместью былое величие и славу!»

За всю свою жизнь она не заработала ни пенни и не интересовалась, откуда беру деньги я, коль скоро она могла наложить на них лапу. Я согласилась поддержать ее материально. Это был отличный способ отмывания нелегальных доходов. Однако я поставила условие: поместье когда-нибудь перейдет ко мне, иначе я потребую деньги назад. Моей матери нравился этот дом, и я тоже его полюбила. Мою мать незаконно лишили наследства, и я была твердо намерена восстановить справедливость. К тому времени, когда Вероника умерла, я уже вдвое переплатила за этот дом.

У Вероники не было выбора, и она приняла мое условие. Но потом, получив значительное денежное вливание, она попыталась пересмотреть наш договор и надумала передать Уэллер, который без меня давно был бы продан за долги, какому-то кузену. Она была готова отдать его кому угодно, лишь бы не мне.

– И тут появился Форстер?

– Совершенно верно. Старая корова попыталась придраться к какому-нибудь пункту нашего договора и расторгнуть сделку, сохранив в то же время мои деньги. Она обратилась за помощью к Форстеру. Видимо, она понимала, что деньги не могут появляться ниоткуда, но уличить меня не могла. Она начала выяснять обстоятельства моей прошлой жизни, разыскивать людей, с которыми я была знакома, и наткнулась на Форстера. Он рассказал ей об эпизоде во Флоренции. Она попросила его найти улики против меня. Ему удалось узнать про Поллайоло. В конце прошлого года Вероника предъявила мне доказательства моих преступлений и сказала, чтобы я забыла об Уэллере – она передаст его в опеку, и я уже не смогу добраться до него. Кроме того, она уведомила меня, что никаких денег не вернет. Она боялась скорой смерти и потому торопилась. Я немного подумала и решила ускорить естественный процесс. Вот и все. А что мне оставалось делать? Будь я проклята, если бы позволила ей так легко воспользоваться моими деньгами.

– А Форстер?

– Мразь, – задумчиво ответила она. Джонатану было странно слышать это грубое слово, произнесенное нежным мелодичным голосом Мэри. – Сделал Фанселли ребенка и бросил ее. Сказал, что она – шлюха и ребенок не его. Она могла забеременеть от кого угодно. Семья Страга заявила, что разорвет отношения с синьорой делла Куэрция, если та не уволит Фанселли. Это было время нетерпимости и примитивных понятий. Мне стало жаль девушку. У меня тоже было сомнительное происхождение.

Я была неприятно поражена, когда ее безжалостно выставили на улицу. И я решила помочь ей. Бомонты отправили меня в Италию в надежде, что я найду себе мужа и оставлю их в покое. Но я не имела ни малейшего желания выходить замуж, я собиралась жить самостоятельно.

У меня не было денег, поэтому я решила, что будет справедливо, если Фанселли помогут Страга. Когда все семейство отправилось на воскресную мессу, ровно в десять часов, я вошла в дом через боковую дверь – ее оставляли открытой, чтобы прислуга могла принести ленч. Схватив картину, я проворно скрылась. Это оказалось так легко, – с мечтательной улыбкой призналась Мэри. – Они заметили пропажу только через два дня. Я передала картину старому другу моей матери, и он продал ее. И снова все прошло чрезвычайно легко.

– Получается, Форстер вообще не имел к этой картине никакого отношения? Фанселли оговорила его?

– Он ездил с Фанселли в Швейцарию, и я действительно попросила его доставить туда посылку. Она была тщательно запечатана, но он, конечно, не удержался и вскрыл ее. Я дала ему денег, чтобы он заткнулся, а оставшуюся сумму подарила Фанселли. Я любила ее, и она с радостью согласилась мне помочь.

– После того случая Форстер больше не пытался шантажировать вас?

– Он не мог. Я поставила бы свое слово против его. В тот раз мне удалось с легкостью избавиться от него. Тогда все сошло на удивление гладко. Вообще этот эпизод показал, что украсть картину проще простого, если знаешь как. И еще один урок: у меня было железное алиби. Всякий раз, когда я похищала картину, полиция искала мужчину – «Должно быть, он проник через эту дверь…», «Он снял картину со стены» и тому подобное. Я знала, что им никогда не придет в голову искать женщину, если я буду достаточно осторожна. Мне очень не нравится феминистское движение, оно сильно осложняет женщинам жизнь.

Я уже не могла остановиться. Первые несколько краж помогли мне подняться. Я вернулась в Англию, вышла замуж за Вернея и на время успокоилась. Потом этот подонок бросил меня с двумя детьми, оставив без средств к существованию. И я решила, что кража картин – профессия не хуже любой другой. Я изучила историю искусства, поработала секретарем на аукционах и в страховой компании, наладила контакты и, самое главное, познакомилась с Уинтертоном. Он показался мне беспринципным, очень амбициозным и, как это ни странно звучит, заслуживающим доверия.

Четыре года я подготавливала почву. У меня были подробные планы расположения картин во многих известных домах; я знала, какая там стоит сигнализация и какие полотна не были сфотографированы. Мне оставалось только собрать урожай.

– И сколько вы заработали?

– Неплохо. Тогда спрос на картины был на подъеме. Между семьдесят первым и семьдесят пятым годами я заработала шестьсот тысяч долларов; между семьдесят пятым и восьмидесятым – больше миллиона. Потом я начала работать под заказ – когда подворачивался подходящий клиент, готовый заплатить аванс. Между нами был только один посредник, который никогда не встречался непосредственно с клиентом. Я работала только с небольшими картинами, которые могла унести сама. И всегда была очень, очень осторожна. Если меня что-то настораживало, я предпочитала вернуть деньги и оставить вещь у себя. Одним из главных условий было не выставлять картину в течение двух лет. Как правило, по истечении двух лет полиция прекращает поиски.

– А Фра Анджелико?

– С ним меня впервые постигла неудача, благодаря чему мы теперь сидим с тобой здесь. Я нанялась в этот дом уборщицей – очень удобный способ проникновения. Разумеется, я уволилась не сразу, а спустя несколько месяцев. Поэтому мне и пришлось воспользоваться услугами идиота Сандано, чтобы вывезти картину из страны. Как я могла так просчитаться! Я не вступала с ним в контакт лично и не боялась, что он меня выдаст. Но картину я потеряла.

– А Веласкес?

– Мне пришлось заняться им, потому что мне уже заплатили за Фра Анджелико. Дело сорвалось, и я предложила заказчикам другой вариант. Но они хотели только Веласкеса. Пришлось согласиться, хотя я знала, что существует фотография, по которой его можно будет опознать. Обычно я отказывалась иметь дело с такими картинами, но в этот раз решила выполнить условия договора и выйти на пенсию: подобные приключения мне уже не по возрасту. Поскольку случай был особый, я настояла на том, чтобы картина в течение двух лет отлежалась у меня. Получив в наследство Уэллер, я решила повесить Веласкеса в столовой.

– Зачем? Вы не боялись нарваться на неприятности?

– Но где-то же я должна была его хранить. Поместив его в банковский сейф, я только привлекла бы к нему внимание. Я знаю, обычно банкиры нелюбопытны, и тем не менее я поостереглась доверить свою свободу честному слову банкира. Кроме того, я хорошо спрятала документы на картину, а сам холст состарила, затемнила, вставила в другую раму – короче, изменила его до неузнаваемости. После этого я пригласила этих идиотов из торгового дома провести инвентаризацию коллекции. Они обежали все за полчаса, содрав с меня немыслимые деньги, и едва ли удостоили картину взглядом.

Так что теперь я имею разрешение от фонда английского наследия, от торгового дома и департамента налогов продать за границу портрет школы Неллера, приблизительная стоимость которого ввиду плохого состояния составляет пятьсот фунтов стерлингов. В этом состоит главное достоинство экспертов: люди им верят. Но мои опасения были не напрасны. Имелась фотография картины, и вы узнали ее, хотя и не сразу.

– Что случилось с Форстером? – спросил Аргайл. – Какие улики у него были против вас?

– Он мог рассказать об эпизоде во Флоренции и предъявить полиции документы на Поллайоло. Кроме того, он обнаружил кое-какие несоответствия, сравнивая сведения, указанные в аукционных каталогах, с тем, что он видел здесь. Он не смог бы доказать мою причастность к убийству Вероники, но имел достаточно свидетельств моей причастности к двум кражам. И если бы началось следствие… Он предложил мне купить компромат.

– А вы вместо этого его убили?

Мэри явно огорчило подобное предположение.

– Нет, я согласилась, – обиженно сказала она. – У меня нет привычки убивать людей. Я согласилась. И всякий раз, когда я соглашалась, он поднимал цену. За похищение Веласкеса я получила миллион, и еще миллион клиент должен был заплатить мне через месяц после передачи ему картины. Понятно, что он хотел поторговаться, но какого черта! Форстер потребовал три миллиона за свои паршивые бумажонки. И я потеряла терпение. Я послала Уинтертона к Сандано, а сама поехала к Фанселли. Полиция заглотила наживку, вскоре появились вы, и Форстер забрал из банка свой компромат.

– И вы прихлопнули его. Боже милостивый. – Аргайл спрятал лицо в ладонях и закрыл глаза. Его ужаснуло то, что можно так ошибиться в человеке.

– Мне тоже жаль, Джонатан, – мягко сказала она. – Тебе, наверное, кажется, что с тобой очень плохо обошлись. И я не виню тебя. За прошедшие дни я успела полюбить тебя и никак не думала, что все так печально закончится. Но что же делать? Ведь ты не думаешь, что из любви к тебе я соглашусь сесть в тюрьму?

Аргайл молча кивнул. Он не знал, что думать. Мэри Верней продолжала смотреть на него с искренней симпатией и нежностью.

– Вопрос: что ты собираешься предпринять?

– М-м?

– «Будь прям, как стрела», – кажется, так говорят наши друзья американцы? Можешь ехать к Флавии и все рассказать ей. Не бойся, я не наброшусь на тебя с топором. Между тобой и другими есть разница.

– Рад это слышать, – со вздохом отозвался Аргайл.

– Итак?..

– При других обстоятельствах я бы с удовольствием спросил вашего совета. Я очень ценю ваше мнение.

– Спасибо. Если хочешь, я могу проиграть, какие у тебя есть варианты. Конечно, я пристрастна, но ты сам разберешься.

– Давайте.

– Ты можешь поступить, как добропорядочный гражданин, – с живостью сказала она, – и прямиком пойти к Мэнстеду. Пожалуйста, сэр. Миссис Верней – воровка. Одного Веласкеса будет достаточно, чтобы отправить нас с Уинтертоном в тюрьму, не говоря уж о других ниточках, которые вы ему дадите. Правда, сомневаюсь, что им удастся осудить меня за убийство Форстера или Вероники. Тут против меня нет ни одной улики, ни одного свидетеля. Абсолютный ноль. Джордж, конечно, ничего не скажет.

И вот справедливость торжествует: я получаю по заслугам. Чудесно. Но за удовольствие упечь меня на несколько лет за решетку и возвращение картины кое-кому придется заплатить. В первую очередь Флавии, которая будет наказана за сознательное введение в заблуждение своего начальства, за обман английской полиции и заговор с целью сбить следствие с правильного пути. И если мне не изменяет память, все это она сделала по твоей указке. Полагаю, она и так уже пожалела о своем поступке. А что будет, если она узнает правду…

Аргайл потер глаза и тихо застонал.

– Судя по твоим рассказам, ее боссу тоже не поздоровится – ведь он выложил всю эту гору лжи на заседании высших чинов, – продолжила Мэри. – Незнание не освободит его от ответственности, а человек, который пытался повредить ему и сам оказался униженным, воспользуется случаем, чтобы взять реванш.

Аргайл слушал ее с непроницаемым видом.

– Продолжайте.

– Но есть и другой вариант: тебе только нужно последовать совету, который ты так любишь давать другим. Забудь обо мне, Форстере, Веронике, Уинтертоне и Веласкесе. Ты заварил всю эту кашу и сейчас должен сделать выбор: либо сделать так, что всем будет еще хуже, либо…

– Что?

– Оставить все как есть. Просто ничего не делай. Забудь обо всем.

Он откинулся на спинку стула и, уставившись в потолок, обдумал ее предложение.

– И еще кое-что, – сказала она. – Наверное, сейчас не самый подходящий момент, но я в любом случае собиралась подарить его тебе на прощание.

Мэри вручила ему коробку. Он снял крышку, развернул оберточную бумагу и увидел вожделенный рисунок. Леонардо да Винчи. То, о чем он так мечтал.

– Думаю, мы можем опустить положенные слова благодарности, – сухо сказала Мэри. – Я заметила, что он нравится тебе, а для меня он ничего не значит. Прими в знак моей привязанности к тебе. К сожалению, он не слишком ценный, и все же я хочу, чтобы ты принял его в благодарность за то удовольствие, которое я получила от общения с тобой в эти дни. Не знаю, веришь ли ты мне теперь. Надеюсь, ты возьмешь его, несмотря ни на что. В качестве извинения за причиненную обиду.

Аргайл грустно посмотрел на нее, потом на рисунок. Проклятие. Из всех возможностей заполучить Леонардо эта хуже всего. «Это просто рок какой-то», – подумал он.

Если бы не было всего этого разговора, он бы сейчас признался Мэри, что рисунок принадлежит кисти великого Леонардо. И они бы дружно выпили за такое везение, и это открытие скрепило бы их дружбу. Он ни за что не принял бы от нее такой подарок, как это сделал бы, например, Уинтертон – великий делец от искусства. Но сейчас? Учитывая обстоятельства, он мог бы и промолчать.

Он взглянул на рисунок еще раз – пыльная рамка, потрескавшееся стекло. Если он продаст его, то обеспечит себе великолепный старт в бизнесе. Господи, да ему уже не понадобится никакой бизнес. Он сможет уйти на покой. О такой удаче мечтает каждый торговец картинами, и уж если она выпала ему, нужно хватать ее обеими руками.

– А если я все-таки пойду в полицию?

– Тогда ты сохранишь самоуважение, но будешь жить с сознанием того, что твоя принципиальность легла тяжким бременем на плечи других людей. В первую очередь – Флавии.

Сделай так, если хочешь: никто тебя не остановит. Во всяком случае, не я. Но если ты сделаешь это, я советую тебе начать присматривать другую невесту – Флавия не простит тебя. Я бы лично ни за что не простила. Ты сказал ей, что ради спасения Боттандо она должна поступиться своими принципами, и она послушалась тебя. А разве ты не готов сделать то же самое ради нее?

Но что бы ты ни решил, – сказала она, глядя на него тяжелым осуждающим взглядом, – делай это побыстрее. Нерешительность и щепетильность – самые худшие твои качества. И как бы ты ни поступил, рисунок оставь себе.

– Я больше не хочу его.

Она взяла рисунок, достала зажигалку и поднесла к бумаге.

– Я тоже. Он достанется тебе или никому.

– Я возьму его. Конечно, возьму, – быстро сказал Аргайл.

– Хорошо. Не знаю, почему это так важно для меня. Но это так.

Она пожала плечами, словно удивляясь себе, затем составила стаканы и бутылку на поднос. Аргайл мрачно смотрел на огонь в камине. За последние десять дней все как один говорили ему, что он должен стать решительнее. В принципе сам он никогда не считал себя слабой личностью, но всеобщее мнение сводилось именно к этому. Конечно, кто она такая, чтобы читать ему нотации? Убийца. Но как ни крути, в нерешительности ее никак не обвинишь.

И в одном она была точно права. На этот раз он должен сделать свой выбор быстро. Он опять посмотрел на рисунок – сокровище, о котором он даже мечтать не смел. Музей Морсби даст за него целое состояние. Однако этот прекрасный рисунок напоминал ему об ошибках, которые он натворил за последние дни. Странно, что он думает сейчас о рисунке, а не о Форстере. Что делать? Послушаться Мэри? Он еще раз прокрутил в голове возможный ход событий. Флавия, безусловно, поверит ему. Полиция возобновит расследование. Но к тому времени Веласкес бесследно исчезнет, и ни одна живая душа в поселке не скажет ни слова. Следствие опять зайдет в тупик.

А какие последствия для близких ему людей? Боттандо придется оставить свой пост, Флавия вообще может попасть под суд. Веласкеса английская полиция скорее всего не вернет… Нет, Мэри кругом права.

А что делать с Леонардо? Неужели он позволит уничтожить его только потому, что проиграл? Кому от этого станет легче? Но если он возьмет его, то опять пойдет на компромисс. Ничего себе подарок.

– Ну, – сказала она, – что ты надумал?

– Скажите мне только одну вещь. Вы говорите, что украли тридцать одну картину?

– Тридцать одну, включая Фра Анджелико. Но она не в счет.

– И среди них те девятнадцать, которые назвал Флавии Уинтертон?

– Да. Новые хозяева этих картин не контактировали с нами напрямую и потому не смогут выдать нас. Остальные пока отлеживаются в надежном месте, ожидая своей очереди. Я думаю, Флавия поняла это, когда беседовала с Уинтертоном.

Она права, он все равно ничего не может сделать. Продолжая терзаться сомнениями, Аргайл попытался сделать решительное лицо. Он встал и взял рисунок. Этим жестом он ответил на все вопросы, и Мэри мгновенно его поняла.

– Хорошо, – серьезно сказала она. – Надеюсь, ты не поймешь меня превратно, если я скажу, что ты сделал правильный выбор. Ну а теперь, когда ты сбросил груз с души, почему бы тебе не сделать ей предложение?

Аргайл грустно улыбнулся и молча направился к двери.

– Джонатан.

Он обернулся и посмотрел на нее.

– Мне действительно очень жаль.

Он кивнул и вышел.

Через несколько минут Уэллер-Хаус скрылся из виду. Аргайл вел машину в сторону шоссе. Дальше его путь лежал в Лондон и затем в аэропорт. Он прижался к обочине, чтобы пропустить Джорджа Бартона. Помахав ему рукой, он снова вырулил на середину дороги и оказался на том самом месте, где несколько дней назад метался на дороге, размахивая руками, пытаясь привлечь внимание констебля Хэнсона. Джонатан чувствовал себя ужасно несчастным и никак не мог отвлечься от происшедшего. Каждый раз, когда ему удавалось это сделать, его мгновенно возвращал к действительности проклятый рисунок на соседнем сиденье. Мечта всей его жизни! И надо же, чтобы он попал к нему в руки при таких несчастливых обстоятельствах!

Не отдавая себе отчета в собственных действиях, он вдруг притормозил и свернул на узкую тропинку, затем остановил машину и вышел. «О'кей, – подумал он. – Флавия пошла на обман ради Боттандо, я сделаю то же самое ради нее. Но будь я проклят, если собираюсь стать таким же, как Артур Уинтертон. Чтоб его».

В доме горел свет, и Джессика Форстер открыла ему дверь сразу же, как только он постучал. Джонатан поздоровался. Он вдруг подумал, что они оба оказались пешками в чужой игре. Единственная разница между ними заключалась в том, что Джессика не знала об этом и не испытывала столь горьких сожалений, как Аргайл.

– Я уезжаю, – объяснил он свое появление, – и решил заглянуть к вам. Меня зовут Аргайл.

Миссис Форстер грустно улыбнулась и заставила его зайти в дом. На улице шел дождь.

– Входите, мистер Аргайл, очень мило, что вы вспомнили обо мне. Вы – друг той итальянки, верно?

Аргайл подтвердил. Флавия была вынуждена срочно уехать в Италию, добавил он, и потому не успела попрощаться лично. Он решил сделать это за нее.

Джессика Форстер кивнула.

– Поблагодарите ее от меня, у вашей приятельницы доброе сердце. Это удивительно: только двое людей были добры ко мне после всего, что случилось, – это мисс ди Стефано, с которой мы даже не были до этого знакомы, и миссис Верней, которая прежде мне никогда не нравилась. Все остальные избегают меня, словно прокаженную. Наверное, считают меня виновной в убийстве Джеффа.

– Как вы теперь живете?

Она пожала плечами:

– Потихоньку прихожу в себя. Думаю, как жить дальше. Сейчас это моя главная забота. По крайней мере я больше не боюсь, что меня арестуют: полиция сказала – Джефф погиб из-за несчастного случая. И я даже рада этому. У Джеффа были свои недостатки – уж кому и знать, как не мне, – но я не желала бы ему такой смерти.

– Да, конечно. И чем вы планируете заняться?

– Я еще не думала конкретно. Наверное, перееду жить в Лондон. Попробую найти работу, хотя, честно говоря, ничего не умею. У меня нет никакой профессии. Но сельскую жизнь я никогда не любила; теперь, когда обо мне некому позаботиться, я уеду отсюда. Терпеть не могу коров, досужие сплетни и сельские праздники. Я задержусь здесь только до тех пор, пока не уладится вопрос с наследством. Хотя, боюсь, и наследовать нечего. Мне кажется, у Джеффа ничего не было, кроме долгов. Господи, я до сих пор не верю в реальность случившегося.

Аргайл подумал, что миссис Верней была несправедлива к Джессике. Конечно, ее нельзя назвать динамо-машиной, но у этой женщины достаточно твердый характер, и она мужественно держит удар. Она заслуживает лучшего к себе отношения.

– У вас не осталось никаких денег от мужа? – спросил он.

– Боюсь, что так, – сказала она, пытаясь улыбнуться. – У меня было немного своих средств, на них и живу. Оказывается, у нас не было ни страховки, ни сбережений, одни только заклады и долги. Даже картины ничего не стоят, как мне сказали.

– Кстати, – сказал вдруг Аргайл, – я ведь пришел не только для того, чтобы попрощаться. У меня кое-что есть для вас.

Он отдал ей сверток.

– Это принадлежало вашему мужу. Получается, кое-что он вам оставил.

Она состроила гримасу.

– Полагаю, мне следует найти истинного владельца этой вещи.

– Нет, это принадлежало ему по праву. Никаких махинаций. Он честно купил эту вещь. Я подумал, что этот рисунок вам понравится.

Она развернула сверток, открыла коробку.

– Не уверена – он такой маленький.

– Маленький. Но на вашем месте я бы продал его. Это поправит ваши финансовые дела. В Лос-Анджелесе есть такой музей – Морсби; я знаю: они давно ищут эту вещь. Если хотите, я могу связаться с директором музея и договориться о продаже. У меня есть полная информация о происхождении рисунка.

– Он стоит каких-то денег? Да нет, не может быть. Это же просто набросок, к тому же незаконченный.

– Предоставьте денежный вопрос мне, – сказал Аргайл. – Я сам назначу за него цену и уверен: она вам понравится.

Миссис Форстер озадаченно посмотрела на него и снова пожала плечами, затем сунула рисунок в коробку и поставила на полку над телевизором.

– Вы очень добры, – сказала она. – Спасибо. Я, разумеется, заплачу за беспокойство…

– Нет, – резко остановил он ее. Джессика вздрогнула от неожиданности. – Нет, – повторил он уже мягче. – Не нужно денег. Я сделаю это просто так. Ради удовольствия.

– В таком случае просто спасибо, – сказала она.

– Не за что благодарить. Только, пожалуйста, не говорите об этом никому до тех пор, пока я не свяжусь с директором музея Морсби, хорошо?

– Почему?

– Такой уж у нас бизнес. Вы же не хотите, чтобы Гордон нанес вам визит до вашего отъезда? Кроме того, налоговый инспектор попытается оформить этот рисунок как наследство вашего мужа, и тогда вы сможете продать его только спустя несколько месяцев.

Миссис Форстер кивнула.

– Ну, мне пора, – сказал Аргайл и пожал ей руку. – Я должен успеть на самолет. Желаю удачи. И пожалуйста, не потеряйте рисунок.

После этого Джонатан Аргайл, бывший торговец картинами, покинул Уэллер со всем, что в нем оставалось.

Выехав на шоссе, он задышал легче и начал мысленно формулировать письмо в международный университет о том, что с благодарностью принимает их любезное предложение. Вот только сможет ли толпа невежественных подростков оценить изящное искусство барокко? Как внушить им любовь к прекрасному?

Этого он не знал, но решил, что как-нибудь разберется, и начал тихонько напевать про себя итальянский мотив.