Сюзанна несла свой поднос по столовой, не поднимая глаз, чтобы не встретиться взглядом с кем-нибудь из заключенных. Она пробыла здесь всего девять дней, но они показались ей девятью месяцами. Увидев два незанятых места за крайним столом, она устремилась туда, но внезапно споткнулась обо что-то, и, когда она попыталась удержать равновесие, чтобы не растянуться во весь рост на полу, поднос выпал у нее из рук.

Раздался взрыв громкого смеха. Поднос со звоном покатился по полу, и обед, состоящий из мясной запеканки с картофелем, капусты и пирога с ревенем, разлетелся во все стороны. Теперь он напоминал следы рвоты на зеленой плитке.

Сюзанна мгновенно поняла, что ей подставили подножку, и испугалась столь неприкрытой злобы. Ее первой мыслью было убежать и спрятаться, но бежать было некуда — мисс Хайнс, одна из тюремных надзирательниц, уже надвигалась на нее, сурово сдвинув брови.

— Подними его, Феллоуз, — надсадно заорала она, словно Сюзанна была глухой.

Кругом слышались хихиканье и сдавленные смешки, и Сюзанна поняла, что жаловаться бесполезно. Она опустилась на колени и принялась сгребать пищу обратно на поднос, стараясь не расплакаться. Сюзанна нисколько не удивилась бы, если бы Хайнс заставила ее съесть это месиво. Она уже убедилась, что в тюрьме понятия человечности не существовало, так что ожидать ее проявления было бессмысленно как от тюремщиков, так и от других заключенных.

— Выбрось это в корзину для мусора, а потом принеси ведро с водой и вымой здесь все, — снова заорала Хайнс. Она оглянулась на женщин, сидевших за соседним столом. — Я полагаю, вы находите это смешным? — грозно спросила она. — Грязные шуточки потешают тупые мозги!

Сюзанна поспешила выполнить приказание, испуганная и смущенная взглядами присутствующих.

У мусорной корзины стояла толстая краснощекая женщина в розовой хлопчатобумажной рубашке.

— Не обращай внимания, дорогуша, — посоветовала она, стряхивая с подноса остатки собственного обеда. — Они так поступают со всеми новичками. Им хочется посмотреть, как ты отреагируешь.

— Это как-то по-детски, — со вздохом произнесла Сюзанна.

— Попадая сюда, мы все ведем себя, как дети, — заявила женщина, вручая ей ведро и тряпку. — Одни все время плачут, другие дерутся, но лучше всего помогает справиться со всем смех.

Спеша обратно, чтобы вытереть пол, Сюзанна размышляла, над чем же здесь можно смеяться. Теперь она жалела, что не застрелилась сама после того, как убила доктора.

По наивности она полагала, что тюрьма — это нечто вроде монашеского уединения. Ни о каком комфорте, естественно, не могло быть и речи, но большую часть времени можно проводить в одиночестве, в полной тишине. Однако здесь стоял непрекращающийся оглушительный шум. Он не стихал даже по ночам: женщины кричали, ругались, плакали, визжали, пытаясь передать друг другу сообщения, даже колотили в двери. Она сидела в камере с женщиной по имени Джулия, которая трещала как сорока, не умолкая ни на минуту, и уже один звук ее голоса действовал Сюзанне на нервы.

Тут было так жарко и душно, что по ночам, в темноте она чувствовала, что задыхается. Камера была тесной, в ней едва помещались две койки, унитаз и раковина, и даже сесть толком было нельзя, потому что на нижней койке невозможно было выпрямиться. Она ненавидела умываться и раздеваться на глазах у Джулии, а необходимость пользоваться унитазом заставляла ее содрогаться — Сюзанна готова была терпеть часами, надеясь хотя бы на мгновение остаться одной. Джулию же ничуть не смущали подобные неудобства, она даже шутила и смеялась, издавая неприличные звуки и запахи.

И еще здесь царила жестокость.

На второй день своего пребывания в тюрьме Сюзанна увидела, как одна женщина ударила другую в лицо, когда они делали зарядку во дворе. С тех пор она была свидетелем многочисленных стычек и слышала леденящие кровь угрозы по адресу заключенных, которых по каким-либо причинам недолюбливали. Но гораздо хуже явной агрессии была агрессия скрытая. Сюзанна видела, как во время общих собраний некоторые женщины перешептывались друг с другом, и по их злобным гримасам и жестам догадывалась, что они замышляют что-то плохое против кого-то. Она жила в страхе, что это может оказаться она.

После того как она вытерла пол и отнесла ведро на кухню, аппетит у нее пропал. Впрочем, оно было и к лучшему, поскольку пришло время расходиться по камерам.

Вернувшись к себе, Сюзанна легла на койку и взяла в руки книгу. Но она только делала вид, что читает, потому что почти не различала строчек, и внезапно подумала, что ей нужны очки.

Казалось очень странным, что она начала обращать внимание на вещи, которые совсем не беспокоили ее на воле. Например, зрение. Правда, она уже долгое время вообще ничего не читала, так что оно могло ухудшиться давно. На воле она не обращала никакого внимания и на запахи, но в тюрьме было так душно, что ее все время мучили «ароматы» прокисшей еды, унитазов, пота и немытых ног. Следующим объектом стала ее внешность. Только попав сюда, она заметила, как ужасно выглядит: волосы на голове в полнейшем беспорядке, а лицо настолько красное, что она поразилась, как могла не замечать этого раньше.

Сюзанна поняла, что находилась в каком-то оцепенении с тех пор, как ей пришла в голову мысль отомстить за смерть Аннабель.

Она никогда не задумывалась о том, что с ней будет после того, как она осуществит свой план. Для нее это не имело ровным счетом никакого значения. Но если бы она дала себе труд поразмыслить над этим, то уж наверняка не предположила бы, что ее ум обретет невиданную прежде остроту или что она начнет переживать, вспоминая, как она когда-то выглядела, какие блюда себе готовила, какое удовольствие получала от прогулок в саду или в окрестностях. И теперь, когда эти вещи целиком занимали ее мысли, ей их страшно не хватало.

Первые два дня в тюрьме прошли, в общем-то, неплохо — женщины в их крыле приняли ее вполне терпимо. Они уже знали, что она сделала, и, кажется, побаивались ее. Раньше Джулия была парикмахершей, и она настояла на том, чтобы вымыть и подстричь Сюзанне волосы. Другая женщина, Сандра, предложила ей тушь и помаду, чтобы Сюзанна сделала себе макияж, а еще одна, Фрэнки крутая дама, похожая на мужчину, соизволила даже рассказать, с кем из тюремщиц и других заключенных ей следует вести себя осторожно, а также посоветовала ей попроситься на какую-нибудь работу, чтобы получать немного денег каждую неделю.

Но симпатия и страх вскоре испарились, как только они поняли, что Сюзанна вовсе не крутая и не мстительная. Они начали издеваться над ее манерой разговаривать, над ее застенчивостью и наивностью, и к концу первой недели все женщины в их крыле открыто насмехались над ней, называя «простушкой», как окрестили всех, кого считали недалекими или чокнутыми.

Сюзанна не могла противостоять этому. Она не обладала ни физической силой, ни острым язычком, так необходимыми здесь, для того чтобы отбрить кого-то. Поэтому она стала вести себя так, как часто поступала в прошлом, то есть старалась быть как можно незаметнее, ни во что не вмешиваться.

Но сейчас, лежа на койке в своей камере и глядя в книгу, прочитать которую она не могла, Сюзанна вдруг ощутила, как в ней поднимается злость на саму себя. Она всегда позволяла людям переступать через нее, и если бы она не вела себя так, ее жизнь могла бы сложиться совсем по-другому. Она мысленно перенеслась в тот день, когда ее мать вернулась домой из больницы, — воспоминания были такими отчетливыми, словно это случилось вчера, а не двадцать восемь лет назад.

* * *

Было самое начало декабря, и Сюзанна побежала к входной двери, заслышав шум мотора отцовской машины на подъездной дорожке. Как ей хотелось, чтобы погода была получше и чтобы матери было приятно! Резкий северный ветер кружил в воздухе последние опавшие листья. Если не считать кустов падуба у ворот, ветви которого были усеяны ягодами, все остальное выглядело тусклым и безжизненным, как свинцово-серое небо.

Схватив инвалидную коляску, только что купленную отцом, она выскочила наружу, горя нетерпением продемонстрировать матери все изменения и новшества, сделанные в доме. Кабинет отца рядом со столовой отныне превратился в новую спальню матери, а старую уборную внизу переделали в ванную. Сюзанна работала, как проклятая, чтобы подготовить все к приезду матери. Именно она перетаскала наверх связки книг, прибрала дом после строителей, покрасила, отмыла и расставила мебель.

— Так здорово, что ты снова вернулась домой, мамочка, — воскликнула она, открыв дверь со стороны пассажира, где сидела мать. — Ты станешь как новенькая, стоит тебе очутиться дома.

Она опустила боковину инвалидного кресла и пододвинула его к самому сиденью в машине, так, как показывала ей сиделка. Ее мать очень похудела, зато могла пользоваться левой рукой, так что пересадить ее в кресло-каталку оказалось не так уж и сложно.

— Моя славная девочка, — отозвалась мать. К тому времени она уже могла немного разговаривать, вот только слова звучали нечетко, как будто она была пьяна, поэтому она предпочитала открывать рот лишь в случае крайней необходимости. Она подняла левую руку и потрепала Сюзанну по щеке. — Как хорошо быть дома.

— Ей нельзя волноваться, — предупреждающе заметил отец, когда Сюзанна вкатила коляску внутрь, а он вошел следом с чемоданом матери в руках. — Умерь свой пыл, Сюзи, и не спеши показывать все в самый первый день. Ей нужно отдохнуть и прийти в себя.

Было так приятно наблюдать, как просветлело лицо матери при виде переоборудованного кабинета, как ее здоровая рука протянулась и дотронулась до красивого стеганого одеяла на кровати и дорогих маленьких безделушек, которые Сюзанна принесла сверху. В камине жарко пылал огонь, две настольные лампы разгоняли тусклый полумрак, навеваемый погодой на улице, и, когда Сюзанна внесла поднос с чайными приборами из тонкого, просвечивающего фарфора и тарелочку с воздушным печеньем, которое она испекла сама, по щеке матери скользнула слеза умиления.

Сюзанна вздохнула, вспоминая этот день. Она была так уверена в том, что ее мать поправится, как только окажется дома! Она чувствовала к ней неизъяснимую нежность, а себя ощущала такой важной и значительной. Сюзанна наивно представляла себе, как они беседуют долгими зимними вечерами, сидя в уютных креслах у огня, как выполняют вместе мелкие, необременительные обязанности по дому, как к ним на огонек заглядывают соседи, как от стен эхом отражается веселый смех и как она возит мать в гости на кресле-каталке, если погода будет хорошей.

Но все обернулось совсем не так. Сначала к ним действительно пришли в гости несколько человек, но они больше не появлялись, увидев, как трудно матери разговаривать. Выздоровление все не наступало. Речь ее не улучшилась, она так и не смогла больше ходить, шло время, и мать все сильнее раздражалась из-за своего бессилия и беспомощности, становилась все более обидчивой, нетерпимой и требовательной.

Она приобрела раздражающую привычку стучать своим обручальным кольцом по спицам инвалидного кресла, когда хотела привлечь внимание Сюзанны. Обычно это был какой-то пустяковый повод, вроде паутины в углу, невымытого стакана, пятна на оконном стекле, но мать хотела, чтобы Сюзанна немедленно привела все в порядок. Часто чайник на плите выкипал до дна, когда она отлучалась на зов матери, отчего объем работы только увеличивался.

Сюзанна испытывала чувство вины, оттого что мать раздражает ее, и изо всех сил старалась предвидеть все, что могло бы вызвать ее неудовольствие. Поэтому ее не покидало состояние изнеможения и беспредельного напряжения, выхода из которого не было.

Недели, месяцы и годы превратились в бесконечную круговерть однообразной и тяжелой работы — стирка, глажка, уборка, приготовление еды и ухаживание за обоими родителями. Отец никогда и ни в чем не помогал ей, считая, что раз он платит ей содержание, то это автоматически снимает с него всякую ответственность. Он даже не сдержал своего обещания давать ей выходные по субботам. Очень часто он делал вид, что ему необходимо поехать в контору, чтобы заняться срочной работой, тогда как на самом деле отправлялся поохотиться или поиграть в гольф.

Дважды в неделю приходила сиделка, чтобы искупать мать, и еще один раз в неделю к ним заглядывал физиотерапевт, чтобы проделать с матерью упражнения. Но все остальное ложилось на плечи Сюзанны: разбудить и одеть мать утром, бессчетное число раз отвести в туалет в течение дня, приготовить для нее специальную еду, дать ей лекарство и помочь выполнить упражнения, рекомендованные физиотерапевтом.

Если Сюзанне случалось отлучиться больше чем на полчаса по своим делам, мать не только стучала по спицам инвалидного кресла, но и принималась звонить в маленький колокольчик. Ей нравилось сидеть в своем кресле в кухне, гостиной или в любом другом месте, где работала дочь. Сюзанна испытывала почти физическую боль, наблюдая, как мать пытается задавать вопросы, но ее вечные придирки доводили девушку чуть не до слез, потому что мать, сознавая, что больше не в состоянии сделать что-то для себя сама, была твердо уверена в том, что Сюзанна должна все делать так, как, по ее мнению, сделала бы она.

Если бы только она могла время от времени прокатиться на велосипеде, поваляться на кровати с книгой или хотя бы просто посидеть в саду на солнышке, может, тогда она не чувствовала бы себя такой замученной. Но этой возможности у нее больше не было. Сюзанна ненавидела себя за то, что ее возмущают тяжелая работа и ответственность, которую она взвалила на себя, за то, что у нее нет друзей и подруг, за то, что она целыми днями напролет мечтает о работе в конторе, о том, чтобы вечером сходить на танцы или в кино.

У нее редко оставалось время даже для того, чтобы прочесть газету или журнал, а если ей удавалось выкроить для этого минутку, то тогда ее жизнь представлялась ей еще горше. Англия оказалась во власти «Детей цветов», и Сюзанне казалось, что буквально все молодые люди в стране только и делают, что ходят на рок-концерты, сборища хиппи и прочие разгульные вечеринки, занимаются любовью в общественных местах, тогда как самое смелое, на что она отважилась, чтобы ощутить себя хиппи, было купить блузку из марли в Стрэтфорде и подпевать песенке «Экспресс из Марракеша», звучащей по радио.

Она помнила, как впала в мрачное уныние, получив летом 1969 года письмо от Бет, в котором та сообщила, что в октябре у нее начинаются занятия в лондонском университете на факультете юриспруденции. Каким-то шестым чувством Сюзанна поняла, что это последнее письмо от подруги. Бет даже подготовила ее к этому, написав, что у нее больше не будет времени писать так часто, как раньше, и что она еще не знает, где будет жить в Лондоне. Но за последние месяцы ее подозрения о том, что у Бет появились новые друзья, когда два года назад та написала, что не сможет приехать на лето, только окрепли, потому что письма ее становились раз от разу все холоднее и сдержаннее.

Из них исчезли юмор и шутки, и Бет больше не писала о том, как ей работается по субботам и на каникулах в обувном магазине. Она перестала упоминать о мальчиках, которые ей нравились, или описывать одежду, которую она себе купила, или фильмы, которые смотрела. Складывалось впечатление, что она давно переросла свою старую подругу, и теперь письма к ней превратились в нудную и постылую обязанность.

Сюзанне становилось особенно горько, когда она перечитывала письма, которые Бет писала ей меньше года назад. В них она искренне сочувствовала Сюзанне, советуя ей серьезно поговорить с отцом и убедить его в необходимости нанять сиделку или экономку для матери, чтобы Сюзанна могла заняться своей карьерой. Она даже предлагала ей вместе снять квартиру в Лондоне.

В последнем письме не было и намека на то, что они собирались жить вместе, как не было и горячих просьб поговорить-таки наконец с отцом. Бет не сказала ей «прощай», но это чувствовалось в каждом слове. Отныне она шла своим путем.

В это время газеты и телевидение только и говорили, что о свободной любви. Если верить им, то все поголовно молодые люди в возрасте до двадцати пяти лет спали с кем им заблагорассудится, ведь опасность нежелательной беременности практически исчезла благодаря средствам контрацепции. Однако весь сексуальный опыт Сюзанны ограничивался невинными поцелуями с мальчиком, который проводил ее домой после танцев в Стрэтфорде в то лето, когда она последний раз виделась с Бет. Она знала, что больше у нее не будет возможности обогатить его, поскольку она не встречалась с юношами.

Перед самым Рождеством она вдруг отчетливо поняла, что с Бет или без нее, но она навеки застряла в родительском доме. В тот день она вместе с сотнями других покупателей толкалась в очередях в магазинах Стрэтфорда, чтобы купить новую елочную гирлянду, потому что старая перегорела.

Когда она вернулась домой, с матерью случилась истерика. Она хотела сходить с туалет, но дверную ручку, которую отец обещал починить, в очередной раз заело, и она обмочилась, сидя в своей инвалидной коляске. И хотя речь ее была затруднена, мать ясно дала понять, что считает во всем виноватой Сюзанну, поскольку та, по ее мнению, отсутствовала слишком долго.

Сюзанна не задержалась даже для того, чтобы выпить чашечку чая, не говоря уже о том, чтобы поболтать с кем-нибудь на улице или просто побродить по магазинам, и поэтому почувствовала себя уязвленной. Подтирая за матерью мочу и переодевая ее, она не могла не думать о том, что в скором времени такие вещи войдут в обычай, как уже было с бабушкой.

Отец появился дома только после девяти вечера, в очередной раз сославшись на то, что он работал в конторе. Но когда она ставила перед ним в кухне разогретый ужин, то почувствовала, что от него пахнет виски, и догадалась, что отец сидел в баре.

Когда он ушел из кухни, она расплакалась, ей было горько и обидно. Ее день начинался в семь утра — с того, что она помогала матери встать с кровати и готовила завтрак. Каждая минута была на счету, сейчас уже минуло десять часов, а ей еще предстояло уложить мать в постель, и только после этого можно будет хотя бы сесть в кресло и перевести дух.

Это было несправедливо и неправильно. Отец мог хотя бы приходить домой сразу после работы, ужинать с ними и разговаривать с матерью по вечерам. Он должен был починить ручку в двери, и это он должен был купить гирлянду для новогодней елки. То, что он взвалил все это на дочь, было неправильно.

— В чем дело? — полюбопытствовал с порога отец. Должно быть, он вернулся в кухню, чтобы взять что-то.

Сюзанна посмотрела на него, в его когда-то добрых глазах больше не было сочувствия, сейчас в них светилось одно только раздражение.

— Я так больше не могу, — всхлипывала она. — У меня нет никакой личной жизни, нет друзей. Так больше не может продолжаться, это несправедливо. Я хочу уехать и найти работу в Лондоне, как Мартин.

— Ну какую работу ты можешь найти? — презрительно спросил он. — Неужели ты полагаешься на свои хорошие оценки по домоводству и географии? Они не очень-то тебе помогут.

В тот день, когда она получила свои не слишком обнадеживающие оценки, отец только рассмеялся и сказал, что математика и естественные науки — просто ерунда и что из нее в любом случае получится первоклассный секретарь. Теперь же он, похоже, встал на сторону Мартина, считая ее глупой.

— Я могу поступить в колледж, где готовят секретарей. Я всегда мечтала об этом, — сквозь слезы выдавила она.

— Ну, и кто, по-твоему, будет платить за это? — коротко бросил он. — Мне приходится работать с утра до ночи, чтобы у нас была крыша над головой.

— Тогда я поищу любую работу, — отчаянно выпалила она. — Я могу стать официанткой или работать с картотеками.

— Ты согласна отправить свою мать в дом престарелых только ради того, чтобы стать официанткой? — спросил отец, и его кустистые брови полезли на лоб от возмущения. — Ушам своим не верю.

— Тогда найми кого-нибудь еще ухаживать за ней, — расплакалась Сюзанна. — Я больше не в состоянии заниматься этим.

— Я не могу себе этого позволить, услуги сиделки стоят слишком дорого, — резко ответил он. — Я скажу тебе, как обстоят дела. Если ты настаиваешь на том, чтобы бросить свою мать, ей придется отправиться в дом престарелых. Тебе не приходило в голову, что тогда с ней будет? Она не только вынуждена будет жить в обществе старых, больных, лишившихся рассудка женщин, но еще и мучиться сознанием того, что ее дочь оказалась такой эгоисткой, что предпочла прислуживать за чужим столом, чем заботиться о собственной матери.

— Однако ты же не ждешь от Мартина, чтобы он пожертвовал своей жизнью, — попыталась возразить она.

Мартин всегда был источником постоянного раздражения для нее. Десятилетняя разница в возрасте означала, что они никогда не могли стать товарищами в детских играх. Собственно говоря, к тому времени, когда Сюзанне исполнилось пять или шесть лет, она уже усвоила, что от брата лучше держаться подальше. Он был жестоким мальчишкой, ему доставляло несказанное удовольствие прятать или ломать ее любимые игрушки, Мартин частенько избивал ее безо всякой причины или шептал ей на ухо угрозы и оскорбления, когда родителей не было поблизости.

Она не могла нарадоваться, когда он уехал учиться в университет, и случилось это в тот самый год, когда отец начал обучать ее стрельбе. Тогда она была слишком мала, чтобы понимать, что это стало лишним поводом для Мартина завидовать ей и ревновать ее. Отец оказывал ей внимание, которое, по мнению Мартина, должно было достаться ему. Сюзанна никогда не забудет тот зимний день, когда она стояла на берегу и смотрела на реку, а Мартин тихонько подкрался к ней сзади и столкнул в воду. Она чуть не умерла от испуга и холода и поняла, что именно этого он и добивался, потому что сразу же убежал в дом. К счастью, Сюзанна сумела сделать несколько гребков и кое-как выбраться на берег, а дома ее отшлепали за то, что она лжет, утверждая, будто это брат столкнул ее в воду. Мать и слышать не желала ничего плохого о Мартине.

С той поры он не оставлял ее в покое. Всякий раз, приезжая домой, брат вел себя все грубее и отвратительнее, унижал ее, намекая, что она слишком тупа, чтобы найти приличную работу. Он говорил, что она толстая и уродливая. Называл ее приживалкой. Он перенял манеру отца, требуя, чтобы она прислуживала ему. Но отец не обращал на это внимания.

— У Мартина в городе важная и ответственная работа, — заявил он сейчас, смерив ее холодным взглядом, означавшим, что она пожалеет, если осмелится сказать что-то плохое о его сыне. — Он трудился долго и упорно, чтобы получить это место. А теперь прекрати молоть глупости и ступай уложи свою мать в постель. Если она услышит, что ты тут наговорила, с ней может случиться еще один удар.

Сейчас Сюзанна понимала, что отец пытался шантажировать и запугивать ее. На самом деле у него были деньги на сиделку, вот только он не хотел тратить их на свою жену, ему совсем не нравилось то, что должно было случиться с появлением сиделки. Она настояла бы на визитах в строго определенные часы, она не стала бы заниматься уборкой, приготовлением еды и всем прочим. Ему пришлось бы делать это самому или нанять за плату еще одну женщину, и тогда он не смог бы позволить себе сидеть в баре, играть в гольф и охотиться.

Но в то время Сюзанна была чересчур наивной и доверчивой, чтобы понимать это.

И только в 1973 году она окончательно потеряла веру в отца, когда обнаружила, что у него есть любовница. Стирая его рубашки, Сюзанна уже несколько раз замечала на воротнике следы губной помады, но гнала от себя тревожные мысли, предпочитая думать, что он просто по-дружески обнимался с кем-нибудь из своих сотрудниц в конторе, пока наконец в кармане куртки не нашла записку от Герды.

Герда была машинисткой, которую отец нанял, как только у матери случился удар. Сюзанна мельком видела ее один раз, случайно заглянув к отцу в контору, чтобы он подвез ее домой. Герде было около сорока, у нее были рыжие волосы, большая грудь и простоватая внешность, и выглядела она довольно привлекательно.

Записка была краткой, но чрезвычайно информативной: в ней Герда извинялась за то, что вела себя сварливо и раздражительно с отцом прошлым вечером. Она говорила, что не сдержалась, поскольку боится, что время, когда они соединятся навеки, так никогда и не настанет. Но она любит его и готова ждать.

* * *

— Ты ублюдок, — вслух произнесла Сюзанна, забыв, что на верхней койке лежит Джулия.

— Кто ублюдок? — спросила та.

Сюзанна подняла глаза и увидела перевернутое лицо сокамерницы, та свесилась со своей койки, глядя на нее. Джулии сравнялось тридцать пять, она была крашеной блондинкой с грубо вырубленными чертами лица и успела уже добрый десяток раз отсидеть в тюрьме за воровство и проституцию. Джулия имела троих детей, которые жили с ее матерью, пока она ожидала суда за то, что ограбила одного из своих клиентов. И хотя она не была такой вульгарной и злобной, как некоторые другие заключенные, Сюзанна все же решила, что с ней лучше объясниться.

— Я думала вслух, — ответила она. — О своем отце. Извини, я не хотела потревожить тебя.

— Что он тебе сделал? — спросила Джулия.

— В общем-то, ничего особенного, но он завел себе любовницу после того, как с моей матерью случился удар, — объяснила Сюзанна. Она не собиралась распространяться на эту тему дальше и признаваться в том, что начала испытывать к отцу ненависть. Сама мысль о том, что он путался с другой женщиной, ожидая, пока его жена умрет, убила в Сюзанне всю любовь, которую она когда-то питала к отцу.

— Все мужчины ублюдки, — заключила Джулия, но тон ее был дружелюбным, она спустилась со своей койки и уселась рядом с Сюзанной. — Ты его прикончила за это?

У Сюзанны сложилось впечатление, что Джулия всю свою жизнь терпела от мужчин унижения, оскорбления и даже побои.

— Нет, — ответила она и улыбнулась. — Тогда у меня еще не было склонности к убийству.

Джулия заулыбалась в ответ, и на мгновение перед Сюзанной предстала очень симпатичная девушка, которой та когда-то была.

— Почему ты застрелила тех людей? — спросила Джулия.

До сих пор Сюзанна никому ничего о себе не рассказывала и вообще намеревалась хранить молчание вечно. Но сегодня, после инцидента в столовой, она отчаянно нуждалась в подруге.

— Потому что они были виноваты в смерти моей дочери, — ответила она просто.

Она знала, что Джулия любит своих детей, пусть даже большую часть времени проводит вдали от них, и, внезапно увидев на лице соседки выражение сочувствия и возмущения, Сюзанна вдруг захотела поведать ей свою историю целиком.

— Но почему же ты не ухлопала их сразу же после того, как твоя дочка умерла? — спросила Джулия, когда Сюзанна, вытирая слезы, закончила свою повесть.

— Сначала я была просто оглушена, — ответила Сюзанна. — Мне самой хотелось умереть. Я уехала из Бристоля и вернулась сюда только через два года. А потом, как-то вечером, когда я шла убирать одну контору в Даунсе, я снова увидела доктора и эту стерву регистраторшу. Они целовались и обнимались в машине. И вот это меня доконало: они ведь оба женаты, у обоих дети, а они занимаются таким непотребством. Это было совсем как у моего отца с той женщиной.

Джулия глупо ухмыльнулась.

— Добро пожаловать в реальный мир. А где ты взяла пистолет?

— Это был армейский револьвер моего отца. — Сюзанна рассказала, как отец еще девчонкой научил ее стрелять.

— Получается, ты просто вошла в центр и расстреляла их в упор? — не веря своим ушам, спросила Джулия. — Какого черта ты не выследила их где-нибудь в укромном местечке и не пристукнула там? Тогда бы тебя никогда не поймали.

— Наверно, мне хотелось, чтобы меня поймали, — призналась Сюзанна. Внезапно она увидела всю абсурдность своего поступка и начала смеяться. — Должно быть, я сошла с ума, — сказала она. — Неужели кому-нибудь захочется оказаться здесь?

— Ты собираешься заявить, что это было умопомешательство? — спросила Джулия и широко улыбнулась, заметив выражение ужаса на лице Сюзанны. — Это совсем не значит, что тебя запрут в клетке с чокнутыми, если только у тебя действительно не поедет крыша. Они называют это «ограниченной вменяемостью», тебе просто придется постараться убедить психиатра в том, что ты ничего не могла с собой поделать, типа, что ты была сильно расстроена и тебя будто что-то подтолкнуло на такой поступок. Моя подружка, которая пришила своего старика, заявила о своем умопомешательстве. Ее даже не судили, адвокат и прокурор обо всем договорились между собой. Она получила всего пять лет.

— Не думаю, что жена доктора и муж той женщины, которых я убила, удовлетворятся другим приговором для меня, кроме пожизненного заключения, — вздохнула Сюзанна. Теперь у нее было время подумать о них и их детях, и, хотя она, в общем, не сожалела о том, что сделала, она все-таки испытывала чувство вины перед детьми.

— Фу, — презрительно фыркнула Джулия. — Когда им скажут о том, что их супруги развлекались вместе на стороне, они уже не будут в такой обиде на тебя.

— Я не смогу этого сделать! — воскликнула Сюзанна.

— Тогда точно можешь считать себя чокнутой, если не сделаешь этого. Подумай, ты будешь отомщена целиком и полностью. Ты расквиталась с людьми, которые позволили Аннабель умереть, ты лишила их сочувствия и симпатии людей, и, более того, всего через несколько лет ты выйдешь отсюда.

Когда ее арестовали, Сюзанна была совершенно уверена в том, что хочет остаток жизни провести в тюрьме, но уже после девяти дней пребывания здесь эта уверенность пошатнулась. Отказавшись от услуг Бет, она лишилась помощи адвоката и сейчас, услышав слова Джулии, испытала такое чувство, словно внезапно обнаружила у себя на спине парашют, когда ее самолет камнем падал на землю.

— Ты уверена? — спросила она.

— Еще бы, — отозвалась Джулия. — Так что прекращай валять дурака и скажи об этом своему адвокату, когда он придет к тебе в следующий раз. Напирай на то, как много всего пришлось пережить. Расскажи эту слезливую басню о своем отце, вообще обо всем, что сможешь вспомнить и придумать. И не успеешь оглянуться, как выйдешь отсюда.

Сюзанна повеселела.

— Как ты думаешь, мне могут дать очки, пока я нахожусь тут? — неуверенно спросила она. — Я плохо вижу, так что не могу читать.

— Могут, если ты попросишься на прием к врачу, — сказала Джулия. — А когда будешь сидеть у него, начни рассказывать ему о себе. Он любопытный козел, и ему нравится считать себя психиатром. Скажи ему, что ты пала духом, что у тебя депрессия, и он даст тебе какие-нибудь таблетки. Иногда такие штуки не помешают, чтобы снять напряжение.

Когда вечером погасили свет, Сюзанна почувствовала себя лучше. Она догадалась, что, должно быть, Джулия передала кое-что из ее рассказа остальным заключенным, потому что во время чая несколько женщин ободряюще улыбнулись ей и даже заняли вечером место у телевизора. И, хотя при том шуме, который стоял вокруг, сосредоточиться на телепередаче было совершенно невозможно, все-таки это было лучше, чем ощущать себя изгоем.

Днем Джулия поинтересовалась отцом Аннабель, и сейчас, когда Сюзанна лежала на своей койке, надеясь сегодня ночью наконец-то заснуть, она мысленно вернулась к этому вопросу. Слишком многое случилось с тех пор, как она в буквальном смысле вычеркнула Лайама из своей жизни.

И вот теперь, ночью, его лицо возникло перед ней, как живое: его темные глаза с морщинками вокруг них от смеха, его курносый нос, вьющиеся каштановые волосы, ниспадающие до бронзовых плеч, когда он работал в саду. Ее отец называл Лайама «бродягой», что в его понимании было еще хуже цыгана. Но Лайам отнюдь не был бродягой, он был хорошо образован и даже учился в колледже. Просто его вольнолюбивая натура заставляла его переезжать из города в город, он спал в своем старом автофургоне, подрабатывая садовником или чернорабочим.

* * *

Лайам постучался в двери их дома в самом начале марта 1985 года. Он рассказал, что занимался рубкой деревьев у одного из их соседей, и те сказали ему, что у них тоже есть мертвые, засохшие деревья, которые необходимо срубить.

Сюзанна всегда с радостью встречала новое лицо в доме. Она приветливо вела себя даже с агитаторами во время выборов в местные органы власти, потому что любая компания была лучше собственной. Сюзанна была прикована к своему дому вот уже девятнадцать лет, не видя никого, кроме районной сестры-сиделки и случайного соседа. Самым большим событием недели для нее становился поход в супермаркет. Иногда ей казалось, что от удручающей монотонности такой жизни она сойдет с ума.

Она все равно пригласила бы Лайама в дом, даже если бы в саду не оказалось засохших деревьев, которые надо было убрать, хотя бы потому, что надеялась просто задержать его ненадолго и поболтать с ним. Но она обрадовалась тому, что у нее появился повод, поскольку ни за что не хотела бы, чтобы парень догадался, насколько она нуждалась в компании.

Он уселся за стол в кухне, пил чай и разговаривал с ее матерью. Сюзанна была тронута тем, что он терпеливо и с пониманием отнесся к затрудненной речи женщины, что он инстинктивно догадался, что ее ум не утратил своей остроты и что ей необходимо общение с новыми людьми.

Она помнила, как стояла, прижавшись спиной к теплой печке, наблюдая, как Лайам говорит о садоводстве. Тогда ей было тридцать четыре, и она решила, что он примерно одного с ней возраста. Он был высоким и стройным и, судя по тому, как поношенные джинсы обтягивали его бедра, обладал хорошо развитой мускулатурой. И, хотя он был красив какой-то грубоватой, животной красотой, в тот первый день ее пленила страсть, с какой он рассуждал о садоводстве.

Сад и природа были едва ли не единственными темами, не считая темы домашнего хозяйства, о которых Сюзанна могла рассуждать достаточно уверенно и со знанием дела. Она понимала, что с ней скучно, что выглядит старомодно, потому что одежда, которую она себе покупала, должна была быть прежде всего практичной, но до того дня ее это, в общем-то, не волновало.

— Покажи Лайаму деревья, — с трудом вымолвила мать. — У отца вечно ни на что не хватает времени.

— Мне показалось, или я действительно уловил нотку горечи в словах вашей матери? — поинтересовался Лайам, когда они бок о бок шагали по саду. — Извините, если я выгляжу назойливым.

Сюзанна подумала еще, что у него очень развита интуиция, раз он сумел подметить такую тонкость, особенно если учесть, с каким трудом разговаривала ее мать. И она вовсе не сочла это назойливостью, скорее заботой.

— Да, полагаю, вы правы, — согласилась она. — Мой отец не слишком балует нас своим обществом, однако справедливости ради стоит заметить, что он уже не в том возрасте, чтобы рубить деревья.

Сюзанна никогда не считала своего отца стариком, для нее он неизменно оставался таким, каким она помнила его с самого детства: стройным, с прямой спиной, и, хотя волосы у него поседели, это лишь придавало ему благородства. Он отошел от дел только в семидесятилетнем возрасте, сейчас ему исполнилось уже семьдесят шесть, но он почти каждый день отправлялся играть в гольф или на охоту. Не говоря уже о том, чтобы встречаться с Гердой.

— Получается, что вы с утра до вечера ухаживаете за своей матерью? — спросил Лайам, с любопытством глядя на Сюзанну.

— Да, — ответила она. — Мне было шестнадцать, когда с ней случился удар, и отец попросил меня ухаживать за ней.

— Что же это за жизнь для молодой женщины! — с ужасом воскликнул он. — У вашего отца должны водиться какие-никакие деньжата, чтобы жить в таком роскошном доме. Неужели он не может нанять для нее сиделку?

— Ему и так есть на что тратить свои деньги, — беспечно откликнулась Сюзанна. Ей не хотелось, чтобы он заметил в ее голосе горечь. — Мне следует винить только себя, я давно должна была воспротивиться этому.

Она показала ему засохшие деревья, и они немного поговорили о предстоящей работе и о том, что нужно посадить на их месте.

— Там, возле дома, можно посадить магнолию, а у реки — иву, это будет красиво, — предложил он. — Или ваш отец станет возражать против того, чтобы потратить деньги на деревья?

В его голосе прозвучала нотка восхитительной дерзости, даже нахальства, и Сюзанна поняла, что он уже узнал об их семействе намного больше того, что ему рассказали.

— Я позабочусь, чтобы он раскошелился, — ответила она твердо. — Так что скажите мне, сколько это будет стоить, с учетом подрезки ветвей и уборки вокруг. Я стараюсь изо всех сил, чтобы присматривать за всем, но для меня одной это слишком много.

Он уселся на каменную скамью и свернул сигарету, внимательно оглядываясь по сторонам.

— Замечательный сад, — наконец произнес он, окидывая оценивающим взглядом темных глаз заросли нарциссов, спускающиеся к самой реке. — Работать в нем — одно удовольствие, так что остановимся, скажем, на пятнадцати фунтах в день. До сентября я бы мог работать у вас два дня в неделю. Ваш отец не зря потратит свои деньги.

Отца едва не хватил апоплексический удар, когда Сюзанна сообщила ему о том, что наняла Лайама. Он как раз грел спину у камина в гостиной, вернувшись домой в девять часов вечера, когда ужин, который Сюзанна несколько раз разогревала, совсем остыл.

— Как ты смела согласиться на такое без моего разрешения! — разбушевался он. — Можно подумать, мне не все равно, сколько там засохших деревьев в саду. Я могу найти своим деньгам применение и получше, чем тратить их на сад.

Сюзанна холодно взглянула на него. Конечно, его по-прежнему можно было назвать привлекательным мужчиной, но за прошедшие годы он безвозвратно утратил то, что она так любила в нем, — чувство юмора и заботливость.

— Например, на то, чтобы содержать женщину, я полагаю? — спросила она, удивляясь собственной храбрости. — Не трудись отрицать это. Я знаю про Герду.

Он шагнул к ней, подняв руку.

— Не вздумай меня ударить, иначе я сию же минуту уйду отсюда, — быстро произнесла она. — Тебе бы не хотелось самому ухаживать за матерью, а? Или платить за ее содержание в доме престарелых?

— Как ты смеешь так разговаривать со своим отцом! — заорал он.

— Потому что ты погубил мою жизнь, вынудив меня остаться здесь и переложив на меня свои обязанности, — парировала она, вконец выйдя из себя, так что ее больше не заботило, что она говорит. — Что это за отец, который уговаривает шестнадцатилетнюю девочку ухаживать за человеком, перенесшим инсульт? Если бы ты не пытался удержать меня шантажом, я, наверное, уже была бы замужем и имела собственных детей. Ну, и раз уж я здесь, то самое меньшее, что ты можешь сделать, так это заплатить Лайаму за то, что он приведет сад в порядок. Это будет одно из немногих удовольствий, которое получим мы с матерью.

Выслушав слова Сюзанны, отец гордо удалился к себе в комнату, громко топая по ступенькам и даже не потрудившись заглянуть к матери и пожелать ей спокойной ночи. С того дня он все больше времени стал проводить вне дома, иногда совсем не приходил ночевать. Сюзанна часто заставала мать в слезах, и это было хуже всего, поскольку она тоже стала жертвой шантажа — мать знала, чем все закончится, стоит ей поднять шум. Все, что могла Сюзанна сделать, это поквитаться с отцом, перестав готовить ему ужин, но это, похоже, не слишком его обеспокоило. Но деньги для Лайама он все же оставил, и тот дважды в неделю трудился в саду.

Всю ту весну и лето Сюзанна прожила в ожидании дней, когда к ним приходил Лайам. Пока мать дремала после обеда, она выходила к нему в сад и работала рядом, осмеливаясь говорить с ним о вещах, о которых не заговаривала раньше ни с кем. Например, о двух коротких романах с мужчинами. Первый раз это случилось у нее, когда ей было двадцать три года, со строителем, который менял у них на крыше черепицу. Второй роман был с кем-то из благотворительной организации, которая занималась оказанием помощи пожилым людям, прикованным к дому.

— Мне казалось, что оба раза я влюблялась в них, — застенчиво призналась она. — Но теперь я думаю, что мне просто нравилось делать то, чего делать не следовало. Во всяком случае, ничего особенного из этого не вышло, мы просто целовались и обнимались, да и возможности зайти дальше у меня не было.

— Ваш отец — старый эгоист-педик, если он держит вас возле себя, — с чувством промолвил Лайам. — Вы красивая женщина, Сюзанна, и это ужасно, что вы совсем не видели мира и у вас нет никаких развлечений. Вам следует оставить это дело, скажите ему, что вы больше не можете.

— Как я могу так поступить, Лайам? — пожала она плечами. — Он поместит мать в дом престарелых, может, даже приведет сюда другую женщину. Я не могу так поступить с матерью, я люблю ее.

— Но и она тоже думает только о себе, — возразил он. — У нее ясный ум, Сюзи. Она прекрасно понимает, что это неправильно — вечно удерживать вас здесь. Господи Боже, она может дожить до девяноста, и сколько же будет тогда вам?

— За пятьдесят, — мрачно констатировала она.

— Слишком поздно, чтобы заводить детей, — заметил он и потрепал ее по щеке. — И это славное лицо покроется морщинами. Бегите отсюда, пока можете.

В сентябре Лайам закончил работу, и в свой последний день он нежно поцеловал ее в щеку.

— Я вернусь в декабре, чтобы посмотреть, как вы тут, сказал он и, заметив, что она дрожит, крепко обнял ее. — Если к тому времени вы наберетесь мужества начать новую жизнь, я помогу вам.

Он взял ее лицо в свои большие руки и пристально посмотрел ей в глаза, и его карие глаза затуманились.

— Вы похожи на бутон розы, — произнес он наконец. — Я хотел бы увидеть, как раскроются его лепестки, чтобы разделить с вами вашу нежность и красоту.

Той ночью она долго стояла перед зеркалом, пристально рассматривая себя, и впервые в жизни обратила внимание на то, что оттуда на нее глядит привлекательная женщина. Может быть, она слегка полновата, но у нее здоровый цвет лица, глаза сверкают, а волосы блестят. Ей хотелось убежать вместе с Лайамом, она страстно желала его поцелуев, мечтала лежать в его объятиях обнаженной и открывать все новые и новые таинства секса. Ее не волновало, что он, может статься, не захочет на ней жениться и осесть на одном месте, ей достаточно было бы просто находиться рядом с ним.

Ее мать умерла в последний день сентября, спустя три недели после ухода Лайама. Она сидела в своем инвалидном кресле возле печки, а Сюзанна мыла посуду после обеда и, обернувшись, заметила, что мать заснула.

Прошло полчаса, и Сюзанна обратила внимание на то, что у матери течет из носа. Она подошла, чтобы вытереть ей нос. И вот тогда она заподозрила, что мать умерла, поскольку та не пошевелилась раздраженно. Взяв ее за руку, Сюзанна обнаружила, что пульса нет.

Разумеется, Сюзанна заплакала, но при этом она чувствовала себя не так плохо — в конце концов, мать умерла во сне, и ее дочь была рядом с ней. Она даже не почувствовала ни малейшей боли, в противном случае она издала бы какой-нибудь звук.

Странно, но в этот день отец вернулся домой очень рано. Врач ушел совсем недавно, сказав, что это был сердечный приступ и что он не видит необходимости проводить вскрытие, поскольку наблюдал мать в течение последних нескольких недель. Сюзанна же в это время мучительно колебалась — звонить или не звонить отцу по номеру, который она два или три года назад случайно обнаружила в его записной книжке. Она очень обрадовалась, когда вопрос решился сам собой.

Он выглядел ошеломленным, когда Сюзанна сообщила ему о смерти матери, и, похоже, не поверил своим глазам, увидев жену по-прежнему сидящей в инвалидном кресле. Вероятно, отец почувствовал себя виноватым за то пренебрежение, которое неизменно выказывал своей жене, потому что он остался с ней в спальне и пробыл там вплоть до того момента, когда из похоронного бюро пришли увезти тело.

Спустя неделю или две после похорон матери Сюзанна начала подумывать: уж не свидетельствовал ли тот факт, что в день смерти матери отец вернулся так рано, о том что его отношения с Гердой закончились — с тех пор он больше не выходил на улицу. Сначала она решила, что он соблюдает траур, но дни шли за днями, а он по-прежнему сидел дома, делая исключение только для визитов в банк или для того, чтобы отвезти Сюзанну в супермаркет. Отец вставал в обычное время, умывался, брился, одевался с той же тщательностью, что и всегда, съедал еду, которую она ставила перед ним, и при этом не говорил ни слова. Тем не менее у Сюзанны не возникало ощущения, что он недоволен чем-то, он просто ушел в себя, и ничто не могло вывести его из этого состояния.

В середине октября резко похолодало, и отец стал разжигать камин в комнате матери, которая когда-то была его кабинетом, и сидел в большом кожаном кресле, глядя на огонь.

Сюзанна так же туманно представляла себе свое будущее, как, очевидно, и ее отец. Она вдруг обнаружила, что теперь, когда больше не нужно было сбиваться с ног, время стало тянуться невыносимо медленно. С одной стороны, она получила свободу и могла теперь уехать с Лайамом, если бы он заглянул к ним, или найти работу, но каждый раз, стоило ей взглянуть на отца, она начинала думать о том, что будет с ним, если она уйдет из дому.

Однажды вечером она попыталась разговорить отца. Она собиралась сказать ему, что хочет попробовать поискать работу, и, если это не слишком встревожит его, предложить продать дом и переселиться в какое-нибудь уютное место поменьше. Но у Сюзанны не хватило духу сразу перейти к делу, и она начала издалека, спросив отца, что случилось и не сердится ли он на нее за что-нибудь.

Он непонимающе посмотрел на нее.

— Почему я должен на тебя сердиться? — спросил он.

— Я подумала, может быть, это из-за того, что я наняла Лайама привести в порядок сад, — ответила она. — И оттого, что мы наговорили друг другу в тот день.

Отец только вздохнул, отметая ее лепет.

— Все эти годы с нами находилась мать Маргарет, и она сломала нам жизнь, — сказал он. — Из-за нее уехал из дома Мартин, а потом, когда бабушка умерла, я подумал, что все снова наладится. Но Маргарет превратилась в свою мать, и у нас не было ни малейшего шанса начать все сначала. Это несправедливо.

Сюзанна сидела молча и просто слушала его — и единственным звуком в комнате был треск горящих поленьев. Ее первой реакцией на столь странное объяснение, если только его можно было назвать объяснением, было сильное разочарование, оттого что у ее отца не нашлось ни слова благодарности для дочери, за все то, что она делала в течение многих лет, чтобы облегчить его ношу. Но, несмотря на свое разочарование, Сюзанна все же сумела понять, что отец был прав — мать и в самом деле стала похожа на бабушку. Может быть, не настолько трудной в общении или умственно неполноценной, но само ее присутствие создавало те же проблемы.

Несколько минут отец молчал, а когда заговорил снова, выяснилось, что он жалеет только Мартина.

— Мне следовало бы больше внимания уделять своему сыну, — сказал он, и голос у него дрогнул от сдерживаемого волнения. — Он выглядел совсем чужим, когда приехал домой на похороны.

— Он сам отдалился от нас, — возразила Сюзанна, вспомнив, как Мартин явился в ночь перед похоронами и моментально завалился спать после ужина, обменявшись с ними всего парой слов. — Он не был дома целых пять лет. Мартин никогда не писал и почти никогда не звонил. Он даже не помнил, когда у матери день рождения, — добавила она. Сюзанна хотела напомнить отцу, как мерзко Мартин вел себя с ней, о его оскорблениях и постоянном сарказме, с которыми ей приходилось мириться. Но она не стала упоминать об этом вслух — ее отец и без того был в подавленном настроении, так что не стоило добивать его.

Мартин отправился к себе домой буквально через пару часов после похорон. Последние слова, которыми он обменялся с ней, были: «Найди себе пристойную работу и перестань нянчиться с отцом».

— Бедный Мартин, — вздохнул отец.

Для Сюзанны это стало последней каплей.

— Бедный Мартин! Да ему наплевать на всех, он даже не поинтересовался, что он может сделать для тебя, перед тем как смыться отсюда, — с горечью вырвалось у нее.

— Я не виню его за это. Я сам во всем виноват, — настаивал отец, глядя на Сюзанну унылым и печальным взором. — Я позволил бабушке лишить нас Мартина. Мне следовало в первую очередь подумать о нем, а ее поместить в дом престарелых.

— Это не имеет ровным счетом никакого значения, — вспылила Сюзанна, рассерженная тем, что он забыл о том, что это именно она несла всю тяжесть ухода за бабушкой. — Как тебе прекрасно известно, он уехал в университет задолго до того, как бабушке стало плохо. Правда заключается в том, что превыше всего на свете он беспокоился о себе и о своей карьере.

— Я перед ним в неоплатном долгу, — с грустью промолвил отец, словно не расслышав, что она только что сказала.

Шестого ноября, через шесть недель после смерти матери, у ее отца случился обширный инфаркт. Он находился в Стрэтфорде, в книжном магазине, когда приступ свалил его. Отец умер по дороге в больницу, в карете «скорой помощи».

На этот раз Мартин явился домой на удивление быстро, Сюзанна сразу же позвонила ему в контору после того, как полиция сообщила ей, что произошло. Когда она звонила, на часах была половина пятого. Мартин прибыл домой в восемь тридцать вечера, и если она воображала, будто на такую поспешность его подвигла забота о ней, ее ждало горькое разочарование.

Мартин пошел в отца — такой же высокий и стройный, с точно такими же каштановыми волосами и густыми бровями, но в изгибе его губ всегда таилось какое-то мрачное уныние, которое не позволяло назвать его красивым, а глаза оставались холодными. Он так и не женился, и, если в его жизни и были женщины, он никогда не говорил о них. Сюзанне было известно о ее брате гораздо меньше, чем о других мужчинах в деревушке.

Залпом опорожнив бокал шотландского виски, он сразу же поинтересовался, не знает ли сестра, где отец хранил свое завещание.

— Я никогда не думала об этом, — сказала она, шокированная такой неуместной поспешностью.

— Ну, так я предлагаю тебе подумать об этом сейчас, — с сарказмом произнес он. — Может быть, он сделал там какие-нибудь указания насчет собственных похорон.

— Дело совсем не в этом, — возразила она. Она видела его насквозь. — Тебе просто хочется знать, что он тебе оставил.

Он схватил ее руку и заломил за спину, так что она вскрикнула от боли.

— Ну и что, даже если так? Это намного честнее, чем оставаться здесь и изображать из себя Флоренс Найтингейл, когда на самом деле ты — ленивая, толстая нахлебница-приживалка.

На следующий день Мартин уехал, заскочив к поверенному отца на обратном пути. Он позвонил Сюзанне тем же вечером и коротко распорядился устроить похоронную церемонию в церкви Всех Святых. Поскольку отец не обследовался у врача несколько месяцев перед своей смертью, потребовалось вскрытие, похороны пришлось отложить на несколько недель, и за все это время Мартин ни разу не навестил ее и не позвонил.

В эти дни Сюзанна чувствовала себя очень странно — слабой, готовой разразиться слезами по малейшему поводу и полностью потерявшей ощущение реальности. Еще никогда прежде она не оставалась в доме одна, и никогда еще ей не приходилось готовить только для себя самой. Той осенью дул сильный ветер, он жутко завывал за стенами дома, отчего становилось очень страшно и одиноко. Она вздрагивала при малейшем звуке, перестала выключать свет по ночам, и, хотя соседи приглашали ее к себе ночевать, она чувствовала, что не может уйти из дома.

Иногда же ее охватывал восторг при мысли о том, что отныне можно отправляться с Лайамом куда угодно, и она принималась выдумывать обстоятельства, способные помешать этому. Она так плохо разбиралась в мужчинах, откуда же ей было знать, может ли она доверять Лайаму? Ну, и потом был еще дом. Сюзанна рассчитывала, что он оставлен им с Мартином в совместное владение, поэтому дом придется продать, но, пока этого не произойдет, кому-то надо будет жить здесь и присматривать за ним. Она вовсе не хотела снова встречаться с Мартином, она боялась брата и знала, что теперь, когда рядом больше нет никого, кто мог бы увидеть и услышать его, он будет вести себя еще более мерзко.

А какую работу может найти она сама? У нее не было достаточной квалификации ни для чего, кроме ведения домашнего хозяйства. Она была настолько не уверена в себе, что почти согласилась с мнением Мартина о собственной персоне.

На похороны Мартин приехал снова. Не успели они закончиться, как брат сообщил ей о содержании завещания. Он зачитал его вслух, отлично зная, какую боль ей причиняет.

— «Своей дочери Сюзанне я оставляю сумму в две тысячи фунтов и свой армейский пистолет, — прочел он, потом оторвал взгляд от завещания и гнусно ухмыльнулся ей. — Своему любимому сыну Мартину, — продолжал он, и голос его поднялся на целую октаву от злобного торжества, — я завещаю остальное имущество. «Гнездовье», фамильный дом, со всем его содержимым. Мои сбережения, мои вклады и акции. Я надеюсь, что этим хотя бы в малой степени компенсирую то отчуждение, которое мог испытывать Мартин за прошедшие годы с моей стороны и со стороны своей матери. Мы оба очень любили его и очень гордились его успехами».

Сюзанна почувствовала, как к горлу подкатил комок при воспоминании о тексте завещания и об отвратительной усмешке Мартина, когда он читал его. Она ничего не имела против, если бы отец отказал все благотворительной организации, при условии что они с Мартином находились бы в равном положении. Но почему к ее имени не был прибавлен эпитет «любимая»? Ни слова благодарности за то, что она ухаживала за матерью все эти долгие годы. В сущности, с ней поступили, как со служанкой: произвели окончательный расчет, как только в ее услугах отпала нужда, даже не дав себе труда задуматься о ее будущем.

Сюзанна знала, что это — начало конца, потому что в тот день Мартин выпустил в ней на волю нечто, чему суждено было изменить ее навсегда.

Сюзанна вжалась лицом в подушку. Даже по прошествии стольких лет, даже после всех событий, которые причинили ей еще более сильную боль, воспоминания о том дне вызывали у нее бурю гнева. Интересно, могло ли все пойти по-другому, если бы она поддерживала связь с Бет? Та не позволила бы Мартину забрать у нее все.

Одна лишь мысль о Бет ослабила туго взведенную внутри пружину. Хотя неожиданная встреча с ней потрясла Сюзанну до глубины души и ее невероятно расстроило то, что Бет увидела, в кого она превратилась, все-таки она не могла не радоваться, что подруга вновь вошла в ее жизнь.

На губах Сюзанны медленно расцвела улыбка, когда она принялась вспоминать о Бет. Будучи еще совсем ребенком, Бет хорошо знала, как справиться с любой ситуацией. Именно у нее всегда возникали сами разные идеи, и именно она воплощала их в жизнь.

Бет решила проблему покупки первого бюстгальтера для Сюзанны. Обеим исполнилось по тринадцать лет, и только когда наступила жара и Сюзанне пришлось надеть платье из тонкой ткани, мать заметила, какими большими стали груди у дочери. Она не уставала повторять, что Сюзанне нужен бюстгальтер, и наказала пойти в магазин женского белья в городе и купить его там.

Сюзанна уже дважды пыталась зайти туда, но каждый раз, видя в магазине солидных женщин, пугалась и терялась. Своим смущением она приводила мать в бешенство, поскольку у той не было времени сходить туда вместе с дочерью. И тут на лето приехала Бет.

Она мгновенно обратила внимание на созревшую грудь подруги и открыто позавидовала ей, поскольку ее собственная грудь по-прежнему оставалась плоской. После этого Сюзанна призналась ей, какой проблемой для нее является покупка бюстгальтера.

— Тебе не придется терпеть, пока эти старухи будут ощупывать тебя, — уверенно заявила Бет. — Я сама обмерю тебя. Я видела, как это делала моя сестра. Потом мы купим бюстгальтер у «Маркса и Спенсера». После этого ты примеришь его в туалетной комнате, и, если он не подойдет, мы отнесем его назад и поменяем на другой.

Сюзанна не возражала против того, чтобы Бет обмерила ее, и была несколько шокирована тем, что у нее оказался тридцать шестой размер. Именно Бет, не моргнув глазом, выбрала чудесный, отделанный кружевами бюстгальтер у «Маркса», а потом руководила его примеркой в общественном туалете. К счастью, все подошло с первого раза, но только благодаря Бет Сюзанна почувствовала себя замечательно, снова натянув через голову платье.

— Вот это да, ты выглядишь по-настоящему взрослой, — выдохнула она. — До этого ты была круглолицей толстушкой, а теперь ты просто очаровательная девушка. Как тебе везет!

В то лето, рядом с Бет, Сюзанна совсем расхрабрилась. Бет научила ее делать стойку на руках, курить сигареты, пользоваться макияжем и лаком для ногтей. У нее была маленькая сумочка с косметикой, которую подарила старшая сестра. Обе они были еще недостаточно взрослыми, чтобы носить ее открыто, на людях, но Бет заявила, что они должны попрактиковаться, чтобы не оплошать, когда подрастут. Сидя в шалаше, который они соорудили в чаще в прошлом году, подруги делали вид, что находятся в салоне красоты, и по очереди делали друг другу макияж.

* * *

С верхней койки до Сюзанны доносился храп Джулии. Обычно эти звуки раздражали ее, но сегодня, напротив, успокаивали, вселяя чувство безопасности, которое всегда охватывало Сюзанну, когда они с Бет лежали рядом на поляне, читая книгу.

Она знала, что поступила правильно, отказавшись от адвокатских услуг Бет. Было бы несправедливо взваливать на нее дело, выиграть которое она не могла, кроме того, Сюзанна не хотела, чтобы Бет копалась в ее прошлом и обнаружила бы там некоторые неприятные подробности. Но ее тронула забота Бет, которая не хотела бросить ее просто так и по-прежнему намеревалась защищать. Она этого не заслуживала.