— Подвинься, Мэри, — прошипела Сара в темноте. — Ты не с Уиллом в постели.

Мэри слегка улыбнулась. Ей бы хотелось снова оказаться в постели с Уиллом в своей хижине. Они с Шарлоттой жили в одной хижине с пятью женщинами. Но, несмотря на тесноту, Мэри была очень благодарна Саре и ее подругам за то, что они позволили им остаться. В минуты отчаяния Мэри цинично издевалась над их добротой, повторяя себе, что она снова опустилась до их уровня. Но все-таки она предпочитала думать о том, что, по крайней мере, Саре порка Уилла помогла вернуть ее прежние качества — сострадание и великодушие.

Уилл находился в хижине с Джеймсом, Сэмюэлем и Джейми, и Мэри нечасто выпадала возможность увидеть его, поскольку на следующий день после наказания его послали работать на печи для обжига кирпича. Его спина все еще не зажила. Мэри была возмущена очередным жестоким решением послать на такую тяжелую физическую работу человека, у которого на спине не осталось живого места. Она пошла встретить его после первого рабочего дня, и, увидев его, Мэри расплакалась. Уилл еле переставлял ноги, его рубашка вымокла от крови, и лицо было искажено болью. Он решил поплавать в море, надеясь, что от этого раны скорее заживут, но едва смог двигать руками и так побледнел, что Мэри подумала: он вот-вот лишится чувств. Несмотря на все перевязки, раны не заживали, в них проникла грязь, которая вызвала инфекцию. У Уилла остались шрамы на всю жизнь — на теле и на душе. Мэри казалось, что она находится в темном туннеле, в конце которого не видно ни искорки света. Ее разделили с мужем. Она потеряла хижину. Рацион снова урезали, увеличилось число больных, и каждую неделю смерть забирала все большее количество людей.

Раньше было принято, чтобы во время похорон останавливалась работа и все присутствовали на них, но теперь это правило отменили, иначе работа не двигалась бы вообще. Смерть стала обычным явлением, таким же, как обнаруженная кража или несчастный случай. Проходил слух, что Джек, Билл или Кейт скончались, но людей интересовало только то, кому достанутся личные вещи покойника. И это в том случае, если их еще не успели украсть. Смерть ребенка вообще проходила незамеченной: для всех, кроме матери, это означало, что на один лишний рот стало меньше.

Мэри заставили стирать белье в тот же день, когда пороли Уилла. Хотя стирка одежды офицеров и морских пехотинцев не была особенно тяжелой работой, Мэри утомляло то, что приходилось постоянно следить за сохранностью вещей. Рубашки были в большом спросе, и, если они сохли без присмотра, другие женщины обязательно воровали их. Но если пропадала рубашка, наказывали всегда прачку, даже если у нее не находили этой рубашки.

Мэри поддерживала только мысль о побеге. Она сидела у нее в голове с рассвета до заката, отвлекая ее от голода, от похорон и распущенности, царившей вокруг нее. Четверо женщин сбежали в лес, но их скоро поймали. Другие беглецы либо были убиты аборигенами, либо умерли без воды и пищи. Иногда их тела находили спустя некоторое время. Многие возвращались, поджав хвост, чтобы их снова заковали в кандалы.

Мэри знала от Тенча, который много раз отправлялся исследовать эти земли, что бежать некуда: в глубине материка были лишь бесконечные мили бесплодной земли, покрытой кустарником. Несколько мужчин украли лодку, но они не были моряками и перевернули ее, и вскоре их подобрали.

Но Мэри была знакома с лодками и с плаванием. Она знала, что ей понадобится секстант, много еды и карты местных вод. Но в первую очередь ей нужно узнать, где находится ближайшее цивилизованное поселение, и найти лодку, подходящую для бурного моря.

Мэри рассказала все это Уиллу несколько дней назад, но он просто посмеялся над ней.

— Лодка, секстант и карты! Любимая, может сразу попросишь звездочку с неба? — спросил он.

Мэри хорошо понимала, насколько это трудно, но она не соглашалась признать это невозможным только потому, что никто другой не осмеливался сделать этого. Она знала, что капитан Филип и его офицеры пытались общаться с аборигенами и ничего не добились, но она сама предпринимала попытки в этом направлении, и они увенчались успехом.

Мэри приписала свою удачу Шарлотте. В то время как аборигены, возможно, были напуганы мужчинами в военной форме, они не боялись маленького ребенка, почти такого же голого, как их дети. Мэри гуляла по пляжу и подошла к следующей бухте, собирая хворост для огня. Внезапно она заметила, что за ней наблюдает несколько местных женщин с детьми. Мэри опустилась на землю, посадив Шарлотту к себе на колени, и начала петь ей разные песенки. К своему восторгу, она услышала, как к ней присоединился другой голос. Это была еще одна маленькая девочка, и, когда Мэри повернулась и улыбнулась ей, ребенок подошел ближе.

Мэри делала то же самое в последующие несколько дней, и на четвертый день девочка подошла и села рядом с ней. Ее мать стояла чуть поодаль и наблюдала. Вскоре к ним присоединились другие дети, а через несколько дней все уже выучили несколько слов из песен Мэри.

Она показала местным женщинам несколько листьев «сладкого чая» — похожего на виноград растения, которое заключенные заваривали и пили. Это растение казалось снадобьем от всех болезней. Оно облегчало голодные боли, успокаивало и придавало энергии, и полагали, что оно отпугивало болезни, поскольку те каторжники, которые пили «сладкий чай» постоянно, меньше страдали от дизентерии. Заключенные истощили все запасы этого растения вблизи лагеря, и Мэри надеялась, что аборигены покажут ей, где еще оно растет. И они показали, поведя ее туда так быстро, что ей пришлось бежать, чтобы успевать за ними, и даже помогли ей его нарвать.

Большая часть заключенных ненавидела аборигенов. Частично по той причине, что туземцы были свободны, в то время как каторжникам приходилось работать, но в большей мере потому, что арестанты считали себя выше местных жителей. Заключенные привыкли чувствовать себя людьми второго сорта, а местные, по их мнению, были еще ниже. Каторжники с горькой обидой смотрели на то, как офицеры дарили этим дикарям безделушки и настаивали, чтобы с ними хорошо обходились, тогда как с заключенными обращались жестоко и не признавали за ними никаких прав.

Мэри никогда не разделяла этого мнения, хотя она и не считала аборигенов привлекательными людьми. По ее мнению, вонь от их тел, натертых рыбьим жиром, их приплюснутые носы и постоянно висящие над толстыми губами сопли делали их всех, кроме детей, страшными как смертный грех. Но Мэри была достаточно умной, чтобы понимать, что они, вероятно, точно так же считали белых людей уродливыми, и, кроме всего прочего, это их земля, и они прижились на ней прекрасно. Ее интерес к ним подогревал энтузиазм Тенча. Он считал, что, для того чтобы действительно создать настоящую страну, нужно научиться понимать ее коренных жителей. Но Мэри хотела понять их не для того, чтобы осесть здесь: она рассчитывала на их помощь в случае побега.

Мэри продолжала налаживать с ними отношения. Она тепло улыбалась и проявляла интерес к их детям, и подружиться было несложно. Мэри назвала им свое имя, и они сделали то же самое. Они трогали ее волосы и кожу, со смехом прикладывая к ее рукам свои черные руки, чтобы показать разницу. Мэри рисовала примитивные картинки местных животных на песке, и аборигены говорили, как они называются. Она нарисовала один из кораблей, а потом длинную волнистую линию, чтобы показать им, что белые люди прошли долгий путь, прежде чем очутиться здесь. Ей очень хотелось нарисовать свою страну и показать, как она отличается от их страны, но это было слишком сложно. Мэри интересовало, понимают ли они, что такое колония белых людей, и известно ли им вообще значение слова «заключенный».

Как отметил Тенч, пока сюда не пришли белые люди, аборигены вообще понятия не имели, что такое кража. У них не было тяги к накопительству, и они просто оставляли свои инструменты, каноэ и другие вещи там, где им было удобно. Во многом их враждебность объяснялась тем, что белые люди брали принадлежавшие им вещи. И кто мог винить аборигенов за то, что они отвечали на это насилием?

Мэри день за днем продолжала общаться со своими новыми знакомыми. Они казались здоровыми и упитанными, и хотя Мэри знала, что их основной пищей была рыба, которую они ловили на своих каноэ, она догадалась, что они дополняли свой рацион чем то еще. Мэри хотела знать чем, потому что они ничего не выращивали и не разводили животных. Она думала, что если узнает об этом, это поможет ей при побеге.

К ее ужасу, женщины показали ей личинок и насекомых, которых они выкапывали из гнилых пней. Хотя пустой желудок Мэри сводило от одной только мысли о том, чтобы есть это, она храбро попробовала несколько личинок и убедилась, что они не так плохи, как она ожидала.

Из-за сильного дождя Мэри почти неделю не общалась с аборигенами, а когда она наконец отважилась вернуться в соседнюю бухту, то никого там не обнаружила. Это встревожило ее. Мэри знала, что эти люди не жили оседлыми деревнями, а бродили где им вздумается. Но ей было известно, что это их любимое место для рыбалки.

Она прошла дальше, чем ходила обычно, пока ее не остановило жужжание насекомых и порхание птиц над головой. Чуть дальше Мэри заметила, что у кустов над пляжем что-то лежит, и, к своему ужасу, увидела, что это мертвый абориген, облепленный муравьями. Подхватив Шарлотту на руки, Мэри со всех ног бросилась обратно в лагерь.

Она все еще бежала, когда увидела Тенча. Наверное, он вернулся из Роуз Хилл прошлой ночью. Он тепло улыбнулся ей.

— Ты так торопишься, — сказал Тенч. — Что-нибудь случилось?

— Там мертвый в соседней бухте, — выпалила Мэри.

— Кто-нибудь из твоих знакомых? — пошутил он.

Но Мэри было не до смеха, поскольку она боялась, что умерший был одним из тех туземцев, с которыми она подружилась.

— Я думаю, это абориген, — сказала Мэри. — Я не подходила достаточно близко, чтобы удостовериться. Они ведь не оставляют своих мертвецов непогребенными, правда?

— Думаю, что нет, — Тенч выглядел озабоченным. — Я надеюсь, что это естественная смерть, а не нападение со стороны одного из наших людей, у нас и без этого достаточно неприятностей. Но я сейчас пойду и проверю.

Посоветовав Мэри не уходить далеко из лагеря, он ушел.

Лишь через несколько дней у Мэри появилась возможность снова поговорить с Тенчем. На следующий день, после того как она рассказала ему о мертвом теле, Мэри видела, как он отплывает с отрядом морских пехотинцев, но вполне возможно, что Тенч отправлялся осматривать мысы в конце залива.

Она как раз выходила из амбара, получив паек для себя и Шарлотты, когда увидела, как Тенч спускается с холма со стороны дома капитана Филипа. Он показался ей очень озабоченным и расстроенным.

— В чем дело? — спросила Мэри, когда он подошел ближе. — У вас не нашлось для него подарка?

Это была их старая шутка. Раньше, когда Тенч заглядывал, чтобы навестить ее и Уилла, он обычно приносил какую-нибудь еду. Это не было ничем особенным — яйцо для Шарлотты или немного овощей. Но когда времена стали более трудными и он не приносил ничего, Тенч всегда извинялся и выглядел смущенным. Мэри поддразнивала его и говорила, что если он приходит без подарка, то ему не рады.

На этот раз Тенч лишь натянуто улыбнулся.

— Капитана не обрадовали мои новости, — сказал он. — Вдоль залива лежат десятки мертвых и умирающих аборигенов. Как тот, которого ты видела.

Мэри инстинктивно обняла Шарлотту крепче.

Тенч увидел ее страх и положил ей руку на плечо.

— Не беспокойся, хирург Уайт не встретил здесь подобных случаев. Это, должно быть, что-то, что заражает только их. Но держись подальше от аборигенов, просто на всякий случай. Капитан Филип пошлет кого-нибудь посмотреть и разузнать, что мы можем сделать.

Сказать Мэри «не беспокойся» было все равно что сказать солнцу «не свети». Она испытывала ужас при мысли, что болезнь может распространиться на лагерь и убить Шарлотту, и все ее существо любой ценой стремилось к побегу.

Всего лишь за несколько дней до этого «Провиант», самый маленький корабль флотилии, вернулся с острова Норфолк с новостью, что двадцать шесть из двадцати девяти пребывавших там заключенных изобрели план, как сманить команду с корабля и уплыть на нем. По всем расчетам план был первоклассный и удался бы, если бы кто-то на них не донес. Хотя, с одной стороны, это означало, что идея Мэри осуществима, с другой стороны, было понятно, что охрана усилится еще больше, а наказания за любой проступок станут строже.

Это подтвердилось лишь через несколько дней, когда шестерых морских пехотинцев повесили за кражу из амбара. Оказалось, что они проникали туда на протяжении нескольких месяцев, сделав ключи от замков, и пока один из них стоял на страже, другой впускал своих друзей грабить.

Большинство заключенных были довольны, что капитан Филип так же сурово обращается со своими людьми, как и с заключенными. Но Мэри поняла, что Филип в панике, потому что знает, что запасов не хватит до прихода кораблей из Англии.

Как обычно, когда кого-то наказывали, все должны были при этом присутствовать. Мэри увидела, как на шею каждому из провинившихся набрасывают веревку, и услышала звук убираемого из-под их ног помоста. И когда они остались висеть в воздухе, она почувствовала такое отчаяние и страх, как никогда ранее.

На ее взгляд, в этом месте не было ничего хорошего: продажные охранники, женщины, получающие тридцать плетей за драку, и постоянный голод, обрекающий на смерть. Мэри казалось, что она попала в ловушку с несколькими сотнями безумцев.

Однако в апреле ситуация немного изменилась в пользу Мэри и Уилла, поскольку из-за нехватки еды капитан Филип был вынужден вернуть Уилла к рыбной ловле под контролем. Мэри мрачно улыбнулась про себя, поскольку она оказалась права: без ее мужа они бы не справились. Без его участия улов был до смешного маленьким, и хотя Уилл очень возмущался, что за ним следят, он, по крайней мере, доказал свою необходимость, и они вернули себе свою старую хижину.

Какой бы суровой ни была эпидемия, убившая половину местного населения в заливе, она не распространилась на новую колонию. Умер лишь один белый моряк с «Провианта». Хирург Уайт склонялся к мнению, что это была оспа, но как она началась, осталось тайной. Если они завезли ее с собой на кораблях, эпидемия возникла бы намного раньше.

Затем в первых числах мая подавленное настроение всей колонии па некоторое время развеялось с прибытием из Кейптауна «Сириуса». Хотя на корабле в основном была мука, а не более необходимые продукты, такие, как мясо, он принес и хорошие новости о том, что плывут еще корабли, а с ними долгожданная почта для тех счастливчиков, которые имели родных и близких, умевших писать.

И все же вид корабля, стоявшего в заливе, похоже, угнетающе повлиял на Уилла. Мэри много раз видела, как он, прежде чем отправиться днем на рыбалку, стоял на берегу и, не отрываясь, смотрел на «Сириус». Когда она пыталась поговорить с ним, Уилл огрызался, а когда он не работал, то не заходил за ней и Шарлоттой, как делал это раньше.

Однажды во второй половине дня Мэри несла выстиранное белье обратно в бараки, оставив Шарлотту играть с другим ребенком. Вдруг она услышала громкий голос Уилла, доносившийся из хижины Джеймса Мартина. Мэри догадалась, что они где-то умудрились достать немного рома.

Мэри испытывала противоречивые чувства к Джеймсу Мартину, этому ирландскому конокраду. Она была в восторге, что снова встретилась с ним, как и с Сэмом Бердом, поскольку дружба, зародившаяся на «Дюнкирке», становилась здесь чем-то вроде семейных уз. Джеймс был очень забавным и обаятельным мужчиной, умным и красноречивым, к тому же он умел читать и писать. Но он чрезмерно увлекался выпивкой и женщинами.

Мэри знала, что он обычно вовлекал других в неприятности, а сам при этом выходил сухим из воды благодаря своему обаянию. Он не знал слова «верность»: Джеймс Мартин всегда и всюду заботился лишь о себе самом. Мэри чувствовала, что он дурно влияет на Уилла.

Она по своей натуре не была человеком, который сует нос не в свое дело, но Уилл беспокоил ее, когда пил, потому что начинал сильно хвастать и часто становился агрессивным. А еще ее интересовало, где они с Джеймсом достали выпивку: если Уилл снова воровал рыбу, чтобы обменивать ее на ром, она хотела узнать об этом первой.

Вокруг больше никого не было, так что Мэри удалось прокрасться к задней стенке хижины Джеймса. Если бы кто-нибудь подошел, она сделала бы вид, что только что вышла из кустарников, куда ходила облегчиться.

Джеймс говорил о мужчинах, которые вступали в связь с аборигенками. По его мнению, мужчина, сделавший это, точно выжил из ума.

— Я думаю, так они, по крайней мере, в большей безопасности, чем с некоторыми заразными ведьмами, — сказал Уилл и от души рассмеялся. — Именно поэтому я выбрал Мэри. Я знал, что она чистая.

Мэри не знала, стоит ли принять это как комплимент. Это была палка о двух концах.

— Она хорошая женщина, — произнес Джеймс чуть ли не с упреком. — Ты счастливчик, Уилл, и не только в этом.

— Я буду еще более счастлив, когда выберусь из этого проклятого места, — возразил Уилл. — И я окажусь на первом корабле, когда мой срок закончится.

— А Мэри ты не будешь ждать? — спросил Джеймс слегка лукавым тоном, и Мэри заподозрила, что они, вероятно, вовсе не пили вместе. Возможно, Уилл зашел навестить Джеймса, напившись до этого в другом месте.

— Ни черта я не буду ждать, — выпалил Уилл. — Во-первых, никакой корабль не возьмет меня с женщиной и ребенком, а во-вторых, мне и без нее хорошо.

Мэри показалось, будто ее ударили в живот. Одно дело, если Уилл не считал себя связанным законным браком, но совсем другое — говорить, что ему и без нее хорошо. Она повернулась и убежала, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расплакаться.

Уилл не зашел в их хижину перед вечерней рыбалкой. Мэри сварила на огне немного риса, в первый раз не обратив внимания на личинок, всплывших на поверхность, когда вода стала нагреваться. К рису ей нечего было добавить, потому что они уже съели свою крошечную порцию соленой свинины в начале недели. Но у Мэри пропал аппетит, она готовила только для Шарлотты. Мэри почувствовала слабость и горе из-за того, что Уилл собирается ее бросить.

Шарлотта устроилась у самого огня, где сидела всегда, пока готовилась еда, и не сводила своих темных глазок с горшка на огне. Это еще больше расстроило Мэри, потому что скудной порции риса было недостаточно для того, чтобы ребенок рос здоровым. Она уже видела у своей дочери признаки недоедания, которые наблюдала у детей в самых нищих семьях Корнуолла: распухший живот, ввалившиеся щеки и тусклые, без блеска, глаза и волосы.

Если Уилл оставит ее и уплывет домой, побег будет почти невозможен. Она, вероятно, сможет спланировать его, достать все необходимое оборудование и легко справится с лодкой, но Уилл в совершенстве владел навыками навигации. Во всей колонии не было человека, который мог бы занять его место.

Перспектива остаться здесь одной привела Мэри в ужас. Она потеряет хижину, женщины будут смеяться над ней, а мужчины начнут к ней приставать. Она не сможет защитить Шарлотту от царящего вокруг разврата. Самое большее, на что Мэри могла надеяться, — это стать «женой-каторжницей» — любовницей одного из морских пехотинцев или офицеров. Но это тоже продолжалось бы до тех пор, пока он не вернется в Англию.

В тот вечер Мэри испытала целую гамму чувств: отчаяние, страх, гнев, но к тому моменту, когда Шарлотта проглотила рис и сонно повернулась к маминой груди, у нее созрел план. Точно так же, как она хладнокровно планировала найти любовника среди офицеров на «Дюнкирке», чтобы выжить, она снова собиралась использовать те немногие преимущества, которые у нее были.

Когда Уилл вернулся в свою хижину, уже начало светать. Он продрог до костей и промок, потому что в десять часов вечера начался дождь и стало очень холодно. Еще он был до крайности утомленным и изголодался, поскольку они рыбачили всю ночь, но весь его улов состоял лишь из десятка рыбин. Уилл через все это уже проходил тысячи раз, как здесь, так и дома, в Корнуолле, но сегодня его особенно угнетало присутствие двух морских пехотинцев, приставленных, чтобы следить за ним.

— Скоты, — пробормотал Уилл и сердито сплюнул на песок.

Если бы не страх перед еще одной поркой, он бы им задал! Как они смели заявлять, что рыбы не хватает, потому что он не такой опытный рыбак, каким себя считает? И что он был пьян, когда сел в лодку? Он выпил пару рюмок рома, но это не повлияло на ясность его рассудка. В заливе просто не было рыбы. Если бы они согласились проплыть за мысы, как он хотел, они поймали бы тысячи!

Подойдя ближе к хижине, он очень удивился, увидев огонь и склонившуюся над ним Мэри.

— Почему горит огонь? Шарлотта заболела? — спросил он, подойдя ближе.

— Нет, она спит, — сказала Мэри. — Я подумала, что ты замерзнешь и проголодаешься, и сделала тебе завтрак.

У Уилла поднялось настроение. Он ожидал, что Мэри будет дуться, потому что он не зашел домой перед рыбалкой. Если бы она узнала, что он купил рома, вместо того чтобы принести им чего-нибудь поесть, она рассердилась бы еще больше.

— Завтрак? — переспросил Уилл, не веря своим ушам.

Мэри коснулась его мокрой рубашки.

— Снимай ее и вывеси сушиться, — сказала она, и голос ее был мягким и заботливым. — Завернись в одеяло, так ты согреешься. Я смогла поджарить тебе лишь немного хлеба. Это все, что у меня было.

Через пять минут, сидя на табурете в дверном проеме хижины с чашкой сладкого чая в одной руке и большим куском поджаренного хлеба в другой, Уилл почувствовал себя немного лучше. Первые лучи солнца осветили небо, и залив, окутанный утренним туманом, выглядел красивым. Это было его любимое время дня, когда просыпались и начинали петь первые птицы и еще не видно безобразного лагеря. Здесь, вероятно, наступила зима, но казалось так же тепло, как весенним утром дома в Англии.

На самом деле, глядя на окутанный дымкой «Сириус» и серо-зеленый залив за ним, Уилл мог представить, что стоит в гавани Фэлмаус и смотрит на Сен-Мейвс.

Уилл очень сильно скучал по Корнуоллу. Ему снились маленькие извилистые мощеные улицы, дома, прижавшиеся друг к другу, ослепительно яркое солнце летом и пылающий камин в таверне в зимний вечер. Уилл подумал о том, на какой риск идут жители Корнуолла, перевозя контрабанду, и улыбнулся. Налегать на весла, борясь с волнами высотою с дом, вглядываться в утесы в ожидании света фонаря, предупреждающего о приближении сборщиков акциза, — это была игра с высокой ставкой, и только самые ловкие, смелые и сильные отваживались в нее играть. Но победители стаканами опрокидывали французский коньяк, рыбаков, шахтеров и фермеров называли деревенскими сквайрами, если им улыбалась удача.

И девушки там очень хорошенькие — розовые щечки, большая грудь и милая скромная улыбка. Когда он впервые увидел Мэри на «Дюнкирке», она тоже была такой. А сейчас она стала худой как грабли, с впалыми щеками и редко улыбалась.

Но Мэри встала, чтобы развести огонь и пожарить ему хлеб. Она следила за собой и не бегала за другими мужчинами.

— Пенни за твои мысли! — Мэри застала его врасплох, подойдя сзади и обняв руками за шею.

— Они не стоят даже пенни! — хмыкнул Уилл. — Я скажу тебе их бесплатно. Я думал о Корнуолле, о контрабанде и тавернах.

— Хочешь знать, о чем думаю я? — спросила она, поцеловав его в шею.

— Давай, — сказал он.

— О том, чтобы лечь с тобой в кровать, — произнесла Мэри. — И согреть тебя по-настоящему.

Уилл улыбнулся и почувствовал во всем теле приятную истому. Даже до порки они редко занимались любовью: голод и слабость об этом позаботились. Но с тех пор секс был забыт совсем: его израненная спина, работа возле печи для обжига кирпича и очередное урезание рациона выбили из него весь пыл.

— Вот это хорошая идея, любимая, — сказал Уилл, повернувшись, и схватил ее, чтобы поцеловать. — Как давно мы этим не занимались!

В тот же день, стирая белье у кромки воды, Мэри улыбнулась сама себе. Она почти забыла, какой особенной Уилл мог заставить ее себя почувствовать. Стоило подняться так рано. Ей даже удалось не думать о том, насколько она голодна.

В начале сентября Мэри убедилась, что снова беременна. Она была в восторге не только потому, что добилась своей цели и нашла способ удержать Уилла, но и потому, что он испытывал восхищение оттого, что станет отцом. И все же, как всегда, в колонии каждый счастливый момент омрачался чем-нибудь плохим. Стало известно, что один солдат изнасиловал восьмилетнюю девочку. Узнав об этом, Мэри впервые задумалась об уязвимости Шарлотты. До этого момента Мэри вряд ли осознавала, каким будет будущее ее ребенка, — ей хватало беспокойства по поводу того, как вырастить свою девочку. Но когда солдата даже не повесили, а отослали на остров Норфолк, она рыдала от ярости.

— Не принимай это так близко к сердцу, Мэри, — сказал Уилл, пытаясь ее утешить. — Его больше здесь не будет.

— Но там тоже есть дети, — напомнила она ему. — И в том числе маленькая Генриетта, ребенок Джейн. Ты сможешь объяснить мне, почему тебя выпороли за воровство, а человека, причинившего такую боль маленькой девочке, не считают опасным преступником?

— Я не знаю, — сказал Уилл, качая головой. — Точно так же, как не знаю, почему ко мне до сих пор приставляют пару человек, чтобы следить, как я ловлю рыбу. Если бы не они, я бы выплыл из залива и улов был бы лучше.

— Мы должны подумать о побеге, — проговорила Мэри возбужденно.

— Как мы можем это сделать, если ты ждешь малыша? — спросил он, нежно поглаживая ее живот.

— Именно из-за малыша, — возразила Мэри. — Разве ты не хочешь для него более счастливой жизни?

В ноябре вся колония повторяла новость о том, что лейтенант Бредли и капитан Келти с «Сириуса» по распоряжению капитана Филипа поймали двух аборигенов.

Пленников звали Беннелонг и Колби, и выяснилось, что у них нет жен и детей. Лейтенант Бредли, офицер, отвечавший за их поимку, позвал осиротевшего местного мальчика, который жил у хирурга Уайта, чтобы тот объяснил, что его соотечественникам не причинят вреда.

Мэри с удивлением наблюдала за этой процедурой. Она всегда думала, что похищение кого-либо против его воли само по себе уже является преступлением. Мэри также думала, что двое аборигенов будут еще более встревожены, когда их умоют, побреют, оденут в одежду белых людей и закуют в кандалы, чтобы они не сбежали.

Еще через несколько дней пронеслась новость, что обоим пленникам удалось выбраться из кандалов. Колби сбежал, но Беннелонга поймали. Большинство заключенных находило все это крайне забавным. Они не считали Беннелонга человеком, имеющим чувства, а смотрели на него как на животное, которое нужно посадить в клетку. Но Мэри становилось дурно при этой мысли: было что-то трогательное в этом высоком, хорошо сложенном черном мужчине. Она представляла себе его смятение от того, что его силой затащили в странный, чужой мир. Его народ не знал никаких границ. Домом аборигенам служило временное укрытие пещеры или хижины из грязи и коры. В их племенах не было ни королей, ни принцев, все были равны. И как он мог понять классовое деление, существовавшее у белых людей, или их жажду наживы, власти и страсть к накоплению?

Мэри считала, что судьба Беннелонга очень похожа на ее собственную, и поэтому они могли бы стать союзниками. Ей пришло в голову, что, если она сможет показать ему, как воспользоваться преимуществами своего положения, в обмен можно было бы убедить его помочь им с Уиллом сбежать.

Недели медленно тянулись одна за другой, и Мэри все больше впадала в отчаяние. Для беременных женщин не предусматривалось дополнительного рациона, как это было на «Шарлотте», и она так голодала, что часто ходила в поисках личинок и насекомых, которых показывали ей аборигены. Весь декабрь и январь нещадно палило солнце. Мэри обычно просыпалась на рассвете, когда солнечные лучи падали на крышу хижины, и целый день до заката она трудилась не покладая рук.

Только отношения, которые она начала налаживать с Беннелонгом, вселили в нее робкую надежду. С помощью слов на его и зыке, выученных благодаря детям, с которыми Мэри подружилась, она смогла подсказать ему, что, если он подыграет капитану Филипу, с его ног снимут кандалы и он станет важной особой для белых людей. Беннелонг, казалось, понял, что она имела в виду. Однажды он показал ей полбутылки рома, которые ему дали, и широко улыбнулся. Казалось, он с радостью останется в колонии, если ром будут давать еще.

Мэри знала, что пока слишком рано пытаться сделать его помощником какого бы то ни было плана побега. И потом, на ее большом сроке бежать невозможно. Откладывать и запасать еду они тоже не могли, и в любом случае в гавани не было кораблей. И «Сириус», и «Провиант» ушли, забрав девяносто шесть мужчин и двадцать пять женщин заключенных, а с ними двадцать пять детей, на остров Норфолк в надежде протянуть как можно дольше с запасами еды. Затем «Сириус» собирался в Китай, чтобы попытаться раздобыть еду, которая была им крайне необходима.

Когда они выплывали из Англии, у них было достаточно еды на два года, и вот теперь этот срок истек. Даже при том что ферма в Роуз Хилл собирала хороший урожай пшеницы, еды хватало, только чтобы протянуть еще несколько месяцев, и рацион снова урезали. Все, от капитана Филипа до самого отъявленного преступника, с нетерпением ожидали, когда прибудет корабль и привезет провизию. Каждый день люди тащились до Дейвс Поинт, откуда хоть и с трудом, но можно было увидеть флагшток на Южном мысе залива. Поднятый флаг означал бы, что корабль приближается, но день за днем поселенцы разочаровывались в своих надеждах.

Страх умереть от голода поселился в душах каторжников. Он отражался на лице каждого заключенного, в их пустых глазах, впалых щеках и замедленных движениях. После того как огромное количество арестантов пехотинцы забрали на остров Норфолк и после бесчисленных смертей, случившихся за эти два года, Сиднейский залив выглядел как город-призрак и людям, раньше жившим по несколько человек в хижине, давали отдельную хижину каждому. После очередного сокращения рациона у них не осталось сил работать полный день. Был издан приказ о том, чтобы работать только до полудня; во второй половине дня разрешалось обрабатывать свой огород. Наконец Уиллу сказали, что он может рыбачить без охраны просто потому, что не хватало людей, которых можно было бы послать с ним на рыбалку.

Мэри почувствовала первые схватки ранним вечером тридцатого марта. Она сначала не поняла, что это схватки, предположив, что это всего лишь голодные спазмы. Уилл был на рыбалке, а дождь так хлестал, что земля превратилась в море скользкой красной грязи. Мэри уложила Шарлотту в постель и забралась туда сама, но боли продолжались, и они были такими сильными, что она не могла спать.

Мэри пролежала так всю ночь, уставившись в темноту и слушая, как непрерывно капает вода с крыши. К этому моменту она поняла, что малыш собирается выходить, но она настолько ослабла, что была не в состоянии встать и плестись по грязи и дождю за помощью.

Впервые за всю свою жизнь Мэри желала смерти. Она была истощена ежедневной борьбой за выживание и чувствовала, что не сможет удовлетворять нужды еще одного ребенка. Даже всхлипывающая иногда во сне Шарлотта не вызывала у нее угрызений совести. Мэри подумала, что, если будет лежать и игнорировать ребенка, который рвется в этот мир, он просто угаснет, а вместе с ним и она.

Но когда она закрыла глаза и попыталась заставить себя отправиться в темную долину смерти, перед ее глазами всплыло лицо матери. Мэри изо всех сил пыталась забыть о родителях и о сестре. Она уже давно не вспоминала их лица и звук их голосов и не задумывалась, вспоминают ли они о ней. Мэри ожесточилась настолько, что даже не думала о Корнуолле и не сравнивала его с Сиднейским заливом.

И все же перед ней сейчас было лицо матери. Мэри видела его так отчетливо, будто мама стояла прямо перед ней, освещенная ярким солнцем. В ее серых глазах явно читалась озабоченность, ее губы были слегка поджаты, будто в неодобрении, а пряди седых волос выбились из-под льняного чепчика. Мэри узнала выражение маминого лица. С таким выражением она всегда бранила дочь за недостойное женщины поведение. Мэри помнила, что ее мать всегда была сильной, она никогда не показывала своего беспокойства дочерям, когда корабль отца не возвращался в ожидаемое время. Ей как-то всегда удавалось ставить еду на стол и поддерживать огонь в очаге.

Мэри казалось, что мать пытается сказать ей, что она обязана бороться за жизнь ради своего ребенка.

С огромным трудом Мэри выбралась из кровати, нащупала в темноте кусок мешковины, набросила его на плечи и вышла под дождь.

Ближайшая хижина находилась лишь в двадцати ярдах, но схватки были слишком сильными, и она не могла держаться на ногах. Упав на четвереньки, Мэри из последних сил поползла по грязи искать помощи…

Первые солнечные лучи проникли на рассвете через открытую дверь хижины, когда ребенок Мэри наконец нашел путь наружу и очутился в не слишком уверенных руках Анны Томкин.

— Это мальчик! — воскликнула Анна, скорее утомленная, чем ликующая, держа ребенка рядом с дверью, чтобы осмотреть его на свету. — И у него довольно здоровый вид.

Ее слова подтвердил громкий сердитый крик. Мэри велела Анне завернуть своего сына в кусок тряпки и перерезать ему пуповину. У Анны не было детей, а ее муж Уилфред отправился за более профессиональной помощью и еще не вернулся.

Взяв ребенка на руки, Мэри забыла о боли, о голоде и даже о своем теле с засохшими на нем кусками крови и грязи. Бог дал ей мальчика, о котором она так мечтала. Он пощадил ее жизнь, и это означало, что можно надеяться на лучшее.

— Я назову его Эммануэль, — произнесла Мэри нежно.