Глава первая
— Как всегда — у нас новый лорд Лукан мать его, да чертовы вороны, — улыбнулся Джилман так, будто это был лучший день нашей жизни.
Пятница, 13 декабря 1974 года.
Предвкушаю свою первую в жизни передовицу. Свершилось наконец: Эдвард Данфорд, североанглийский корреспондент по уголовным делам. С опозданием на два дня, блин.
Я посмотрел на отцовские часы.
Девять утра — и ни одна сволочь еще не ложилась; прямиком из Пресс-клуба, все еще воняя пивом, в эту преисподнюю.
Конференц-зал полицейского отделения, Милгарт, город Лидс.
Вся чертова компания сидит в ожидании гвоздя программы, ручки наготове, диктофоны на паузе; комната без окон светится от жарких телевизионных софитов и сигаретного дыма, как городской боксерский ринг во время Ночи Ночных Боев; газетчики клянут телевизор, парни с радио сидят смирно и как будто ничего не слышат:
— Футбольная ассоциация — супер.
— Спорю, что она — труп, раз они отдали это Джорджу.
Сзади Халид Азиз, Джека не видать.
Я чувствую, как меня толкают в бок. Опять Джилман, Джилман из «Манчестер ивнинг ньюс» — и из прошлого.
— Слышал про твоего старика, Эдди. Мне очень жаль.
— Да, спасибо, — сказал я, подумав, что новость распространилась чертовски быстро.
— Когда похороны?
Я снова посмотрел на отцовские часы.
— Через пару часов.
— Господи Иисусе. Хадден-таки получит свой фунт кровавого мяса.
— Да, — сказал я, зная, что похороны не похороны, а я эту сволочь Джека Уайтхеда к этому и близко не подпущу.
— Ну, в общем, мои соболезнования.
— Угу.
Чуть позже.
Открывается боковая дверь, все стихает, все замедляется. Сначала детектив и отец жертвы, затем начальник отдела уголовных расследований Джордж Олдман, наконец, женщина-инспектор и мать.
Включаю карманный диктофон «Филипс покет мемо», пока они рассаживаются по местам за пластиковыми столами у двери в комнату, шуршат бумагами, касаются стаканов с водой, смотрят по сторонам, но не на нас.
В синем углу.
Начальник отдела уголовных расследований Джордж Олдман, лицо из прошлого, крупный мужик, густые черные волосы зачесаны назад, чтобы не казались слишком густыми, на бледном лице узор лопнувших сосудов, лиловые паучьи лапки бегут по выбеленным щекам к крыльям его пьяного носа.
Я думаю: его лицо, его люди, его время.
В красном углу.
Мать и отец в мятой одежде, с немытыми головами, он стряхивает перхоть с воротника, она теребит обручальное кольцо, обоих передергивает от воя включаемого микрофона, они гораздо больше похожи на преступников, а не на потерпевших.
Я думаю: а может, вы сами свою дочь убили?
Инспектор прикасается к руке матери, мать оборачивается, смотрит на нее в упор до тех пор, пока та не отводит глаза.
Первый раунд.
Олдман стучит по микрофону и прокашливается:
— Спасибо, господа, за то, что пришли. Ночь сегодня выдалась длинная для всех, в особенности для мистера и миссис Кемплей. День тоже будет длинный, так что говорить мы будем кратко.
Олдман делает глоток воды.
— Вчера, 12 декабря, около четырех часов пополудни, Клер Кемплей пропала, возвращаясь домой из школы Морли Гранж для младших и средних классов. Клер покинула школу без четверти четыре в компании двух одноклассников. На перекрестке улиц Румс и Виктория Клер попрощалась с друзьями. Последний раз ее видели около четырех, она шла по Виктория-роуд в направлении своего дома. Это был последний раз, когда видели Клер.
Отец смотрит на Олдмана.
— Клер так и не вернулась домой, и поэтому вчера ранним вечером полицейское управление Морли начало поиски, в которых участвовали мистер и миссис Кемплей, их друзья и соседи, однако никаких улик, которые могли бы пролить свет на исчезновение Клер, до сих пор не найдено. Клер никогда раньше не пропадала, и мы, разумеется, беспокоимся о ее местонахождении и безопасности.
Олдман снова взял стакан, но сразу отставил.
— Возраст Клер — десять лет. У нее светлые длинные прямые волосы и голубые глаза. Прошлым вечером она была одета в оранжевый непромокаемый плащ, темно-синюю водолазку, светлые джинсы с ярким рисунком в виде орла на левом заднем кармане и красные резиновые ботинки фирмы «Веллингтон». Когда Клер уходила из школы, при ней был полиэтиленовый пакет с эмблемой «Ко-оп» с черными кедами.
Олдман поднял над головой увеличенную фотографию улыбающейся девочки:
— Копии этого недавнего школьного снимка мы раздадим вам после пресс-конференции.
Олдман глотнул воды.
Скрип стульев, шелест бумаг, всхлип матери, остановившийся взгляд отца.
— А сейчас миссис Кемплей хотела бы сделать краткое сообщение в надежде, что кто-нибудь, кто видел Клер вчера после четырех часов дня или располагает какой-либо информацией о ее местонахождении или исчезновении, сообщит о себе и поможет расследованию. Спасибо.
Начальник отдела уголовных расследований Олдман мягко подвинул микрофон к миссис Кемплей.
Конференц-зал взорвался фотовспышками, мать, испуганно моргая, смотрела на нас.
Я уставился на свой блокнот и колесики, мотающие пленку во чреве диктофона.
— Я прошу всех, кто знает, где моя Клер, или кто видел ее вчера вечером: пожалуйста, позвоните в полицию. Клер — очень счастливая девочка, она не стала бы убегать, не предупредив меня. Пожалуйста, если вы знаете, где она, если вы видели ее, пожалуйста, позвоните в полицию.
Сдавленный кашель, потом тишина.
Я поднял глаза.
Миссис Кемплей сидела, закрыв рот руками, закрыв глаза.
Мистер Кемплей встал, потом опять сел, когда Олдман снова заговорил:
— Господа, это вся информация, которой мы располагаем на данный момент, и боюсь, что у нас не остается времени на вопросы. Мы назначили еще одну пресс-конференцию на пять, если до тех пор не будет никаких новостей. Спасибо, господа.
Скрип стульев, шорох бумаг, бормотание превращается в гул голосов, шепот — в слова.
Никаких новостей, мать его.
— Спасибо, господа. Пока это все.
Начальник отдела уголовных расследований Олдман встал и собрался было идти, но никто из сидящих за столом не шелохнулся. Он снова повернулся к свету прожекторов, кивая журналистам, чьих лиц не мог разглядеть.
— Спасибо, ребята.
Я снова уставился на блокнот, на крутящиеся колесики, так и видя, как новость в оранжевом непромокаемом плаще лежит в канаве вниз лицом.
Я опять поднял глаза, один из детективов помогал мистеру Кемплею встать, придерживая его за локоть, Олдман открывал боковую дверь для миссис Кемплей, что-то шепча ей на ухо, от чего она продолжала моргать.
— Вот, возьмите. — Толстый детектив в дорогом костюме раздавал фотографии.
Я почувствовал, как меня толкнули в бок. Снова Джилман.
— Говняное дело, а?
— Ну, — сказал я, глядя на улыбающуюся Клер.
— Бедная курица. Нелегко ей, наверное, пришлось, а?
— Угу. — Я посмотрел на отцовские часы, запястьем чувствуя холод.
— Тебе, похоже, уже хочется свалить.
— Угу.
Шоссе M1, магистраль номер один, на юг из Лидса в Оссетт.
Разгоняю отцовскую «виву» до шестидесяти с лишним под дождем, радио выдает роллеровскую «Шэнг-а-лэнг».
Семь с лишним миль, я повторяю, как мантру:
Мать сделала эмоциональное заявление.
Мать десятилетней девочки выступила с эмоциональным заявлением.
Миссис Сандра Кемплей сделала эмоциональное заявление, опасения нарастали.
Эмоциональное заявление, растущие опасения.
Я остановился у дома моей матери на Уэсли-стрит, в Оссетте, без десяти десять, удивляясь тому, что «Роллеры» так и не обновили аранжировку «Маленького барабанщика», думая, ну давай же, сделай это, и как следует.
По телефону:
— Да, извините. Повторите первый абзац, и готово. Ну хорошо: миссис Сандра Кемплей сделала эмоциональное заявление сегодня утром о возвращении своей дочери Клер на фоне растущих опасений за жизнь этой десятилетней жительницы Морли.
— Следующий абзац: Клер исчезла по дороге домой из школы в Морли вчера ранним вечером, однако продолжавшиеся всю ночь поиски не принесли никаких сведений, касающихся местонахождения девочки.
— Ладно, значит, раньше так и было…
— Спасибо, милая…
— Да нет, я тогда уже закончу, смогу хоть немного отвлечься…
— До встречи, Кэт, пока.
Я положил трубку и глянул на отцовские часы.
Десять минут одиннадцатого.
Я прошел по коридору к задней комнате, думая, что теперь это сделано, и сделано как следует.
Сьюзан, моя сестра, стояла у окна с чашкой чая в руке и смотрела на сад, на моросящий дождь. Моя тетушка Маргарет сидела у стола, перед ней стояла чайная чашка. Тетушка Мадж сидела в кресле-качалке, держа на коленях чашку. В кресле моего отца у буфета не сидел никто.
— Ну что, ты готов? — сказала Сьюзан, не оборачиваясь.
— Угу. Где мама?
— Она наверху, дорогой, собирается, — сказала тетя Маргарет, вставая и забирая со стола свою чашку с блюдцем. — Может, тебе чашечку свеженького налить?
— Да нет, спасибо, не надо.
— Машины скоро придут, — сказала тетушка Мадж, ни к кому не обращаясь.
Я сказал:
— Тогда я пойду соберусь.
— Хорошо, дорогой. Иди тогда. Я тебе чайку приготовлю, когда ты спустишься.
Тетя Маргарет вышла в кухню.
— Как ты думаешь, маме еще нужна ванная?
— У нее спроси, — ответила моя сестра саду и дождю.
Вверх по лестнице, через две ступеньки, как раньше; посрать, принять душ, побриться — и я готов, но лучше бы подрочить по-быстрому и ополоснуться. Вдруг думаю: интересно, читает ли сейчас отец мои мысли?
Дверь в ванную открыта, дверь в материнскую спальню закрыта. На моей кровати — чистая свежевыглаженная рубашка, рядом — черный отцовский галстук. Я включил приемник в виде кораблика — Дэвид Эссекс тут же пообещал сделать меня звездой.
Я посмотрел на свое отражение в зеркале на дверце шкафа и увидел, что на пороге комнаты стоит мать в розовой комбинации.
— Я тебе чистую рубашку и галстук приготовила.
— Да, мам, спасибо.
— Ну, как все прошло утром?
— Да ты знаешь, нормально.
— Спозаранку уже по радио передавали.
— Да? — сказал я, пытаясь избежать потока вопросов.
— Похоже, ничего хорошего, а?
— Ага, — ответил я, борясь с желанием соврать.
— Ты видел ее маму?
— Да.
— Бедняга, — сказала мать, закрывая за собой дверь.
Я сел на кровать, прямо на рубашку, и уставился на приклеенный к двери плакат Питера Лоримера .
Мои мысли неслись со скоростью девяносто миль в час.
Процессия, состоявшая из трех машин, тащилась по Дюйсбери-Каттинг, сквозь негорящие рождественские огни в центре города, потом, повернув, медленно поползла по другой стороне долины.
Отец ехал в первой машине. Мать, сестра и я — в следующей. Последняя была битком набита тетушками, родными и неродными. В первых двух молчали.
Когда мы добрались до крематория, дождь уже начал стихать, зато ветер хлестал наотмашь. Я стоял в дверях, принимая рукопожатия и одновременно пытаясь прикурить сигарету, которая, как последняя сволочь, никак не хотела зажигаться.
Внутри дежурный служитель произнес поминальную речь. Наш семейный священник был занят — он боролся с собственным раком в той самой палате, которую в среду утром освободил мой отец. Так что его начальник-заместитель проводил в последний путь не понятно кого, так как моего отца-портного он перепутал с каким-то плотником. Я был в бешенстве от абсурдности происходящего. Подумать только: эти придурки думали о плотниках.
Я сверлил глазами ящик, стоявший в трех шагах от меня, и представлял себе другой, поменьше. Белая коробка, Кемплей в черном. Интересно, когда они ее в конце концов найдут, священник тоже облажается с панихидой?
Я посмотрел на свои руки, вцепившиеся в холодные деревянные перила, на побелевшие костяшки, на отцовские часы, выглядывающие из-под манжета, и вдруг почувствовал, как кто-то коснулся моего рукава.
В тишине крематория глаза моей матери просили хранить спокойствие, как бы говоря, что человек все-таки старается как может и что детали не всегда имеют значение. Рядом с ней — сестра с размазанной, почти совсем исчезнувшей тушью.
А потом и он исчез.
Я наклонился, чтобы положить молитвенник на пол. Я думал о Кэтрин: может быть, приглашу ее выпить, когда закончу материал по дневной пресс-конференции. Может быть, потом мы снова пойдем к ней. Ко мне мы пойти не могли, во всяком случае сегодня. Нет, бля, все-таки мертвецы не могут читать наши мысли.
Снаружи мои руки опять оказались заняты рукопожатиями и сигаретой. Параллельно я объяснял всем водителям, как ехать обратно к матери.
Я сел в последнюю машину и всю обратную дорогу просидел в тишине, не узнавая ни имен, ни лиц. Наш водитель поехал в Оссетт другой дорогой, и на какой-то момент меня охватила паника: я подумал, что сел не в ту чертову машину. Но потом мы вырулили на Дюйсбери-Каттинг, и я поймал на себе взгляды остальных пассажиров, которые улыбались мне так, будто думали о том же, что и я.
Снова дома. Первым делом звоню в офис.
Ничего.
Ничего — это плохие новости для Кемплеев и Клер, но хорошие для меня.
Двадцать четыре часа истекают, тик-так.
Двадцать четыре часа означают, что Клер мертва.
Я положил трубку, посмотрел на отцовские часы и прикинул, сколько времени мне придется провести с его родней.
Скажем, час.
Обратно но коридору. Я все-таки стал спецкором. И я несу смерть в дом мертвеца.
— Ну так вот, этот чувак с юга. У него, значит, сломалась машина на Мурсе. Он идет на ближайшую ферму, стучит в дверь. Ему открывает старик фермер.
Южанин спрашивает, где тут поблизости гараж. Старик говорит, что не знает. А телефон где? Старик тоже не знает. Южанин говорит: «Слушай, ты чего, вообще, что ли, ничего не знаешь?» — «Может, и не знаю, — говорит старик. — Но ведь не я же заблудился».
Дядя Эрик в центре внимания. Он гордится тем, что выезжал за пределы Йоркшира лишь однажды, и то только для того, чтобы убивать немцев. Когда мне было десять, я видел, как дядя Эрик убил заступом лису.
Я сел на подлокотник пустого отцовского кресла, думая о брайтонских квартирах с видом на море и южных девушках по имени Анна или Софи, а также об утраченном чувстве сыновнего долга, востребованном теперь лишь наполовину.
— Рад, что вернулся, а? — подмигнула мне тетя Маргарет, сунув в руки очередную чашку чая.
Я сидел в центре битком набитой комнаты, пытаясь языком сдвинуть с нёба прилипший к нему кусочек белого хлеба, с удовольствием запивая чаем вкус теплой соленой ветчины, мечтая о виски и в очередной раз думая об отце. О человеке, в восемнадцать лет давшем зарок не пить только потому, что его попросили.
— Вот это да — ну-ка, посмотрите!
Я был так далеко отсюда и вдруг почувствовал: мой час пробил. Почувствовал на себе их взгляды.
Тетя Мадж размахивала газетой, словно пытаясь перебить всех мух в комнате.
Сижу на подлокотнике кресла и чувствую себя мухой.
Мои младшие двоюродные братья ходили за десертом и заодно купили газету. Мою газету.
Мать выхватила ее у тети Мадж и стала листать, пока не нашла раздел объявлений о рождениях и смертях.
Черт, черт, черт.
— Про папу есть? — спросила Сьюзан.
— Нет. Завтра, наверное, будет, — ответила мать, глядя на меня грустными-прегрустными глазами.
— «Миссис Сандра Кемплей выступила с эмоциональным обращением, умоляя вернуть ей ее дочь целую и невредимую». — Теперь газета оказалась у тети Эди из Алтринчама.
К черту долбаные эмоциональные обращения.
— «Эдвард Данфорд, спецкорреспондент по криминальной хронике Северной Англии». С ума сойти. — Тетя Маргарет заглядывала в газету из-за плеча тети Эди. Все вокруг стали говорить, что отец очень гордился бы и какая жалость, что он не может разделить со мной радость этого знаменательного дня. Моего дня.
— Я читал все статьи, которые ты написал про этого Крысолова, — сказал дядя Эрик. — Странный все-таки парень.
Крысолов, далеко не первая полоса, подачка с барского стола Джека, мать его, Уайтхеда.
— Угу, — улыбнулся я, кивая во все стороны, представляя, что мой отец сидит в этом пустом кресле у серванта и читает газету с последней страницы.
Меня одобрительно похлопывали по плечу. В какой-то момент газета вдруг оказалась у меня. Я взглянул. «Эдвард Данфорд, спецкорреспондент по криминальной хронике Северной Англии». Больше я не смог прочитать ни строчки.
Газета снова пошла по рукам. Я взглянул на сестру, она сидела в другом конце комнаты на подоконнике, закрыв глаза и прижав руки ко рту.
Она открыла глаза и посмотрела на меня в упор. Я собрался было подняться, хотел подойти к ней, но она вскочила и вышла из комнаты. Я хотел пойти за ней, хотел сказать, что мне жаль, очень жаль, что все это случилось именно сегодня.
— Скоро мы все будем просить у него автограф, а? — со смехом сказала тетя Мадж, подавая мне чашку свежезаваренного чая.
— А для меня он всегда будет маленьким Эдди, — умилялась тетя Эди из Алтринчама.
— Спасибо.
— А вообще-то история, похоже, мерзкая, — сказала тетя Мадж.
— Да, — соврал я.
— Это уже вроде не первая? — спросила тетя Эди, держа одной рукой чашку, другой — мою руку.
— Ой да это уже давно тянется. Помните, была еще эта девчонка из Кастлфорда? — сказала тетя Мадж.
— Ну, ты вспомнила. Тут вот совсем недавно случай был, и, кстати, недалеко от нас, — сказала тетя Эди, глотая чай.
— А, ну да, в Рочдейле. Как же, помню, — сказала тетя Мадж, сжимая блюдце.
— Ее ведь так и не нашли, — вздохнула тетя Эди.
— Правда? — спросил я.
— И никого не поймали.
— Да они никогда никого поймать не могут, — сказала тетя Мадж, обращаясь ко всем присутствующим.
— А я вот помню времена, когда такого вообще не было.
— Первый случай был в Манчестере.
— Угу, — буркнула тетя Эди, отпуская мою руку.
— Исчадие зла, самое настоящее, — прошептала тетя Мадж.
— Подумать только, а ведь люди-то так и ходят себе, как будто ничего не случилось.
— Да, бестолковый все-таки народ.
— Память-то короткая, — сказала тетя Эди, глядя в окно на сад и дождь.
Эдвард Данфорд, спецкорреспондент по криминальной хронике Северной Англии, выскочил из комнаты.
Чертов ливень, как из ведра.
Шоссе M1 обратно в Лидс, движение затруднено из-за грузовиков. Выжимаю шестьдесят пять под дождем. На лучшее моя «вива» не способна.
Местная радиостанция:
— Продолжаются поиски Клер Кемплей, школьницы из Морли, однако растут опасения, что…
Взгляд на часы, хотя я уже и так знаю: четыре часа, то есть время работает против меня, то есть время работает против нее, то есть времени не остается, чтобы посмотреть материалы по пропавшим детям, то есть на пресс-конференции в пять вопросов не будет.
Черт, черт, черт.
Я свернул с шоссе, не снижая скорости, прикидывая, стоит ли задавать вопросы наугад, здесь и сейчас, без подготовки, исходя лишь из болтовни двух старых теток.
Двое пропавших детей, Кастлфорд и Рочдейл, даты не известны, есть лишь предположения.
Маловероятные предположения.
Нажимаю на кнопку — национальная радиостанция:
— Шестьдесят семь человек уволены из «Кентиш таймс» и «Слау ивнинг мейл», Североанглийский профсоюз провинциальных журналистов объявляет забастовку с первого января.
Эдвард Данфорд, провинциальный журналист.
Маловероятные предположения накроются медным тазом.
Я представил себе лицо начальника угрозыска Олдмана и лицо моего редактора, представил, как южная красавица по имени Анна или Софи закрывает дверь квартиры в Челси.
Ты, может, и лысеешь, но это тебе, бля, не Коджак.
Я припарковался за полицейским отделением Милгарта. Рынок сворачивался, канавы были завалены капустными листами и гнилыми фруктами. Ну так что, рискнуть или не стоит?
Я сжал руль и стал молиться:
ГОСПОДИ, ХОТЬ БЫ ТОЛЬКО НИ ОДИН МУДАК НЕ ЗАДАЛ ВОПРОС.
И, поверите или нет, это была настоящая молитва. Двигатель заглох. Еще одна молитва, не выходя из машины:
ТОЛЬКО БЫ НЕ ОБЛАЖАТЬСЯ.
Вверх по лестнице, через двойные двери, снова в отделение Милгарта.
Грязный пол, желтый свет, пьяные песни и короткие запалы.
Я предъявил свое журналистское удостоверение сидящему на вахте сержанту, он ответил мне кислой улыбкой:
— Отменили. Пресс-служба всех обзвонила.
— Шутишь. Почему?
— Никаких новостей. Завтра будет, в девять утра.
— Ладно. — Я улыбался, радуясь тому, что вопросов не будет.
Сержант ухмыльнулся.
Оглядевшись, я достал бумажник:
— Как насчет спецданных?
Он взял бумажник, вытащил пятифунтовую купюру и вернул его мне:
— Этого вполне хватит, сэр.
— Ну и?
— Ничего.
— Ты, мать твою, у меня пятерку взял!
— Пятерка говорит, что она мертва.
— Первая полоса за мной, — сказал я, выходя на улицу.
— Джеку привет.
— Отвали.
— Я ж любя.
17:30
Редакция.
Барри Гэннон сидит за своими коробками, Джордж Гривз спит, уткнувшись носом в стол, Гэз из спортивного несет какую-то херню.
Никаких следов Джека, мать его, Уайтхеда.
И слава тебе господи.
Черт, где же эта сволочь?
Паранойя:
Я — Эдвард Данфорд, спецкорреспондент по криминальной хронике Северной Англии, и это написано в каждом долбаном номере газеты «Ивнинг пост».
— Ну как все прошло? — Кэтрин Тейлор — свежезавитые локоны, уродливый бежевый свитер — встала из-за стола и тут же снова села.
— Лучше не бывает.
— Лучше не бывает?
— Да. Просто супер. — Я не смог сдержать улыбки.
Она не улыбалась:
— Что случилось?
— Ничего.
— Ничего? — Она была совершенно ошарашена.
— Все отменилось. Они еще ищут. Пока ничего.
Я вывернул карманы и выложил их содержимое на ее стол.
— Я имела в виду похороны.
— А-а.
Я взял со стола сигареты.
Вокруг звонили телефоны, стучали машинки.
Кэтрин смотрела на мой блокнот, лежащий на ее столе:
— И что они думают?
Я одним движением снял пиджак, взял ее кружку с кофе и закурил:
— Она мертва. Слушай, у начальника что, совещание?
— Не знаю. По-моему, нет. А что?
— Хочу, чтобы он пробил мне интервью с Олдманом. Завтра утром, до пресс-конференции.
Кэтрин крутила в руках мой блокнот.
— Размечтался.
— А может, ты с Хадденом поговоришь? Ты ему нравишься, — сказал я, забирая у нее блокнот.
— Смеешься, что ли?
Мне нужны были факты, голые чертовы факты.
— Барри! — крикнул я поверх головы Кэтрин, пытаясь перекричать телефоны и пишущие машинки. — Можно тебя на минутку, когда освободишься?
Барри Гэннон из-за кипы папок:
— Можно, если нужно.
— Спасибо.
Я вдруг почувствовал на себе взгляд Кэтрин. Похоже, она была в бешенстве.
— Она мертва?
— Кровавое тело — важное дело, — сказал я, пробираясь к столу Барри и ненавидя самого себя.
Я обернулся:
— Кэт, не надо, а?
Она встала и вышла из комнаты.
Твою мать.
Я прикурил новую сигарету от старой.
Барри Гэннон, костлявый, холостой, одержимый, завалившийся листами исписанной бумаги. Я присел на корточки у его стола. Он жевал карандаш:
— Ну?
— Нераскрытые дела по пропавшим детям? Один случай в Кастлфорде, другой в Рочдейле. А вдруг…
— Да, были такие. Рочдейл мне надо проверить, а Кастлфорд — это тысяча девятьсот шестьдесят девятый. Первый человек на Луне. Жанетт Гарланд.
Отлично.
— И ее так и не нашли?
— Нет. — Барри вытащил карандаш изо рта и уставился на меня.
— У полиции могут быть какие-то данные?
— Сомневаюсь.
— Ну, пора за дело. Спасибо тебе.
— Есть за что, — подмигнул он.
Я встал.
— Как Доусонгейт?
— Да хрен его знает, — ответил Барри, уже уткнувшись с серьезным видом в свои бумажки с цифрами и жуя карандаш.
Черт. Намек понят.
— Спасибо, Барри.
Я был уже почти у своего стола, когда Кэтрин вошла в комнату, пряча улыбку, а Барри крикнул мне:
— Ты сегодня в Пресс-клуб собираешься?
— Если справлюсь со всем этим.
— Я тебя там найду, если вдруг мне что-нибудь еще на ум придет.
Я — больше удивлен, чем благодарен:
— Спасибо, Барри. Я ценю.
Кэтрин Тейлор — ни тени улыбки:
— Мистер Хадден назначил своему корреспонденту по криминальной хронике Северной Англии встречу ровно в семь.
— А ты назначишь встречу своему корреспонденту по криминальной хронике Северной Англии?
— В Пресс-клубе, если это необходимо, — улыбнулась она.
— Необходимо, — подмигнул я.
Прямо по коридору — в архив.
Вчерашние новости.
Железные круглые коробки.
Тысяча «Руби Тьюздей».
Я взял бобины и сел к экрану, перебирая микрофильмы.
Июль, 1969.
Я быстро прокрутил запись.
Спецподразделение «Б», Бернадетт Девлин, Уоллес Лоулер и дело Касл.
Уилсон, Уилсон, Уилсон. Как будто никакого Теда не было и в помине.
Сплошной Джек, мать его, Уайтхед, куда ни плюнь.
Я в Брайтоне, на расстоянии двух тысяч световых лет от дома.
В розыске.
Есть.
Я начал писать.
— Итак, я просмотрел все файлы, поговорил с людьми, позвонил в Манчестер и думаю, что у нас кое-что есть. — Мне хотелось, чтобы редактор оторвался наконец от пачки чертовых футбольных фотографий, лежавших на его столе. Билл Хадден взял в руки лупу и спросил:
— Ты поговорил с Джеком?
— Его сегодня не было, — сказал я, мысленно благодаря Бога.
Я сел поудобнее и уставился в окно; с десятого этажа Лидс казался черным пятном.
— Ну так и что у тебя есть? — Хадден разглядывал фотографии в лупу, поглаживая серебристую бороду.
— Три весьма сходных случая…
— Короче?
— Три пропавшие девочки. Одной восемь лет, двум другим — по десять. 1969-й, 1972-й, вчера. Все они пропали в двух шагах от дома и в нескольких милях друг от друга. Похоже на новый Кэннок .
— Надеюсь, ты прав.
— Я тоже.
— Я пошутил. Извини.
— А-а. — Я снова сменил позу.
Хадден продолжал пялиться на черно-белые фотографии.
Я взглянул на отцовские часы: восемь, бля, тридцать.
— Ну, что скажете? — Я не скрывал раздражения.
Хадден держал в руке черно-белый снимок с какими-то футболистами, одного я узнал: Гордон Маккуин завис в прыжке, как бы пытаясь взять пас головой. Мяча не было.
— Ты тоже этим занимаешься?
— Нет, — соврал я. Мне не нравилась игра, в которую мы играли.
— «Найди мяч», — сказал Билл Хадден, главный редактор. — Вот ради чего тридцать девять процентов рабочих мужского пола покупают эту газету. Что ты на это скажешь?
Скажу что хочешь, только отвяжись.
— Интересно. — Я снова соврал, подумав совершенно другое: тридцать девять процентов рабочих мужского пола просто посмеялись над теми, кто проводил твое долбаное маркетинговое исследование.
— А что ты на самом деле думаешь? — Хадден снова разглядывал фотографии, лежащие на его столе.
Застал врасплох.
— О чем? — тупо спросил я.
Хадден посмотрел на меня:
— Ты серьезно считаешь, что это может быть один и тот же человек?
— Да. Думаю, что да.
— Ладно. — Хадден положил свою лупу.
— Начальник угрозыска Олдман примет тебя завтра. И он таким разговорам не обрадуется. История с маньяком-детоубийцей нужна ему меньше всего. Он попросит тебя не писать эту статью. Ты согласишься и увидишь, как он будет тебе благодарен. А благодарный начальник угрозыска не помешает ни одному криминальному корреспонденту Северной Англии.
— Но… — Моя рука неловко застыла в воздухе.
— Но ты все равно займешься этим делом и подготовишь материал по жертвам в Рочдейле и Кастлфорде. Возьми интервью у родителей, если они захотят с тобой встретиться.
— Но зачем, если…
Билл Хадден улыбнулся:
— Человеческий интерес, взгляд в прошлое пять лет спустя, и все такое. И тогда, если ты прав, мы обойдем всех уже на старте.
— Ясно. — Я чувствовал себя так, как будто мне вручили долгожданный рождественский подарок, но не того цвета и размера.
— Ты завтра на Джорджа Олдмана не дави, — сказал Хадден, поправляя очки на носу. — У редакции прекрасные отношения с нашей новой городской полицией Западного Йоркшира. Я бы хотел, чтобы такими они и оставались. Особенно сейчас.
— Разумеется.
Интересно, почему «особенно сейчас».
Билл Хадден откинулся в большом кожаном кресле, закинув руки за голову.
— Ты не хуже меня знаешь, что вся эта история может закончиться завтра. Во всяком случае к Рождеству все это уже точно травой порастет.
Я встал, понимая, что мне пора. Я думал: как же ты не прав.
Редактор снова взял в руки лупу.
— Нам все еще приходят письма по Крысолову. Молодец.
— Спасибо, мистер Хадден. — Я открыл дверь.
— Обязательно попробуй как-нибудь на досуге, — сказал Хадден, постукивая по одной из фотографий. — Тебе понравится.
— Спасибо, я попробую, — я закрыл дверь.
Уже из-за двери:
— И не забудь поговорить с Джеком.
Раз, два, три, четыре, пять — вышел мальчик погулять.
Пресс-клуб, под надзором двух каменных львов, в самом центре Лидса.
Пресс-клуб, двенадцатый час ночи, народу много — рождественский сезон.
Пресс-клуб, вход только для своих.
Эдвард Данфорд — свой. Вниз по лестнице — и внутрь. Кэтрин — у стойки, рядом с ней — пьяный незнакомец, она смотрит на меня.
У пьяного заплетается язык:
— Ну, и первый лев говорит второму: «…Тишина-то какая, мать твою!»
Я перевел глаза на настоящую сцену, где женщина в платье из перьев во всю глотку выдавала «Мы только начали». Два шага вправо, два шага влево, по самой маленькой сцене на свете.
От волнения сводит желудок, перехватывает дыхание, в руке — виски с водой, над головой — мишура и фонарики, в кармане — какие-то бумажки. Я чувствую: ЭТО ОНО.
Барри Гэннон помахал мне, выставив руку с сигаретой из клубов тяжелого дыма. Взяв коктейль и оставив Кэтрин, я подошел к его столу.
Барри Гэннон ведет собрание:
— Сначала обокрали Уилсона, а через два дня исчез Джон, блин, Стоунхаус.
— Ты еще про Счастливчика не забудь, — ухмыльнулся старожил Джордж Гривз.
— А как насчет этого чертова Уотергейта? — засмеялся Гэз из спортивного; Барри явно нагонял на него тоску.
Я сел на чей-то стул. Кивки со всех сторон: Барри, Джордж, Гэз и Пол Келли. За соседним столом — толстяк Бернард и Том из Брэдфорда. Приятели Джека. Барри допил свою пинту:
— Все в этом мире взаимосвязано. Покажи мне две вещи, не имеющие никакого отношения друг к другу.
— «Стоук Сити» и чемпионат Лиги, мать его, — снова заржал Гэз, наш спорт-гуру, прикуривая очередную.
— Ну что, завтра — большая игра? — сказал я, футбольный болельщик средней активности.
Гэз, с нешуточной яростью во взгляде:
— Если дело пойдет, как на прошлой неделе, мясорубка будет та еще.
Барри встал:
— Кому еще чего-нибудь из бара принести?
Со всех сторон кивки и одобрительное похрюкивание. Гэз и Джордж, похоже, решили всю ночь напролет трепаться про «Лидс юнайтед». Пол Келли поглядывал на часы, качая головой.
Я встал, одним глотком допил виски:
— Давай подсоблю.
У дальнего конца стойки Кэтрин болтает с барменом и машинисткой Стеф.
Откуда ни возьмись — Барри Гэннон:
— Ну, и что у тебя за план?
— Хадден пробил мне интервью с Джорджем Олдманом. Завтра утром.
— Так что же ты не радуешься?
— Он не хочет, чтобы я давил на Олдмана по части нераскрытых дел. Сказал мне, чтобы я собирал пока всякое предварительное дерьмо и поговорил с родственниками, если они согласятся.
— Поздравляю вас с Рождеством, дорогие родители пропавшего, скорее всего, мертвого ребенка. Санта-Эдди с удовольствием напомнит вам об этом кошмаре.
Мой ход:
— Да ладно, они все равно будут следить за делом Клер Кемплей, так что воспоминаний и без меня будет достаточно.
— Да, ты им только поможешь. Катарсис. — Барри улыбнулся и окинул взглядом клуб.
— Они все как-то связаны. Я знаю.
— С чем связаны? Три пива и…
Я отвлекся, спохватился:
— И виски с водой.
— …и виски с водой.
Барри Гэннон смотрел на Кэтрин.
— Везет же тебе, Данфорд.
Мне, оглушенному чувством вины и волнением, — слишком много виски, слишком мало виски — весь этот разговор казался странным.
— Что ты хочешь этим сказать? Что ты имеешь в виду?
— Сколько у тебя времени?
— Пошел ты на хер, я устал и не хочу играть в эту игру.
— A-а. Я понял, что ты имеешь в виду.
Но Барри уже повернулся к какому-то лохматому рыжему пацану, тощему, как карандаш, в толстом бордовом костюме; нервные черные глаза стрельнули в мою сторону из-за плеча Барри.
Боуи хренов.
Я попытался прислушаться к их разговору, но пернатое платье на крошечной сцене урезало «Не забудь же помнить».
Я взглянул вверх, вниз, снова на стойку.
— Ну как, развлекаешься? — У Кэтрин был усталый взгляд.
Я подумал: начинается.
— Ты же знаешь Барри. Грубиян, — сказал я шепотом.
— Грубиян? Кто бы говорил.
Игнорируя одну наживку, бросаюсь на другую:
— А ты как?
— Что — как?
— Не скучаешь?
— О да, я просто обожаю стоять у барной стойки в полном одиночестве за двенадцать дней до Рождества.
— Ты не одна.
— Была, пока Стеф не пришла.
— Могла бы подойти к нам.
— А меня не позвали.
— Бедная деточка, — улыбнулся я.
— Ну, давай, раз уж спрашиваешь. Я буду водку.
— Я, пожалуй, тоже.
От холодного воздуха лучше не стало.
— Я тебя люблю, — говорил я, не в силах удержать равновесие.
— Давай, любовь моя, садись в такси, — женский голос, голос Кэтрин.
От дезодоранта с запахом сосны в салоне мне стало еще хуже.
— Я тебя люблю, — говорил я.
— Смотри только, чтобы он мне там не блеванул, — крикнул через плечо водитель-пакистанец.
Сквозь сосну пробивался запах его пота.
— Я тебя люблю, — говорил я.
Ее мать спала, отец храпел, а я стоял на коленях в туалете.
Кэтрин открыла дверь, включила свет — я снова чуть не сдох.
Рвота, поднимаясь по горлу, обжигала и причиняла мне боль, но я не хотел, чтобы это кончалось. А когда фонтан наконец иссяк, я надолго замер, тупо уставившись на виски, на кусочки ветчины, плавающие в унитазе, на кусочки, лежащие на полу.
Кэтрин положила руки мне на плечи.
Я пытался определить, кому принадлежал голос, звучавший у меня в голове: «На самом деле есть люди, которым его действительно жаль. Кто бы мог подумать, что такое возможно».
Кэтрин сунула руки мне под мышки.
А я совсем не хотел вставать. Когда я наконец поднялся на ноги, то заплакал.
— Ну что ты, родной, — прошептала она.
Три раза за ночь я просыпался от одного и того же сна.
Каждый раз я говорил себе, что я в безопасности, что мне ничего не грозит, что надо снова заснуть.
Каждый раз я видел один и тот же сон: на улице, среди частных домов, стоит женщина, кутается в красную кофту и выкрикивает десятилетнюю ярость мне прямо в лицо.
Каждый раз большая черная птица, кажется ворона, спускается с неба, отливающего тысячами оттенков серого, и вцепляется в ее красивые светлые волосы.
Каждый раз она гонит ее по улице, норовя выцарапать ей глаза.
Каждый раз я просыпался в ледяном оцепенении, вся подушка в слезах.
И каждый раз лицо Клер Кемплей улыбалось мне в темноте с потолка.
Глава вторая
07:55
Суббота, 14 декабря 1974 года.
Я сидел в полицейском отделении Милгарта в кабинете начальника уголовного розыска Джорджа Олдмана и чувствовал себя полным ничтожеством.
Комната была какой-то пустой. Ни фотографий, ни лицензий в рамочках, ни наград.
Дверь открылась. Черные волосы, белое лицо, протянутая ладонь, крепкое рукопожатие.
— Рад познакомиться, мистер Данфорд. Как поживает Джек Уайтхед и этот ваш начальник?
— Спасибо, хорошо, — сказал я, снова садясь.
Ни тени улыбки.
— Садись, сынок. Чаю?
Я сглотнул и сказал:
— Пожалуйста. Спасибо.
Начальник уголовного розыска, главный следователь Джордж Олдман сел, повернул какой-то выключатель на рабочем столе и с придыханием проговорил в микрофон:
— Джули, милая. Две чашки чая, как освободишься.
Это лицо, эти волосы так близко, совсем рядом: черный полиэтиленовый мешок, расплавленный, наплывший на миску с салом и мукой.
Я крепко стиснул зубы.
Из-за его спины сквозь серые окна полицейского управления блеснуло слабое солнце и бросило блик на его сальные волосы.
Меня затошнило.
— Господин… — Я снова сглотнул. — …главный следователь…
Олдман обшарил меня с головы до ног крохотными акульими глазками.
— Ну-ну, сынок, продолжай, — подмигнул он мне.
— Я бы хотел узнать, нет ли каких-нибудь новостей?
— Никаких, — прогремел он. — Тридцать шесть часов псу под хвост. Сотня долбаных полицейских, куча родственников и местных жителей. Результат нулевой.
— А какое ваше личное…
— Мертва, мистер Данфорд. Бедняжка мертва.
— А не скажете ли, что вы…
— Нам, сынок, выпало жить в жестокие времена, будь они не ладны.
— Да, — сказал я, чувствуя слабость и думая: что же вы тогда задерживаете одних только цыган, педиков и ирландцев?
— Теперь уже я буду рад, если нам вообще удастся найти труп.
Мои кишки выворачивает наизнанку.
— И что вы думаете…
— Нам ведь без трупа ни хрена не сделать. Да и родным будет полегче в конечном-то счете.
— Значит…
— Проверим помойки, посмотрим, кто брал отгулы в тот день. — Он почти улыбался, снова собираясь подмигнуть мне.
Я с трудом перевел дыхание:
— А как насчет Жанетт Гарланд и Сьюзан Ридьярд?
Начальник уголовного розыска, главный следователь Джордж Олдман приоткрыл рот и облизал тонкую нижнюю губу жирным мокрым лилово-желтым языком.
Я подумал, что меня вырвет прямо в кресле, а потом еще посреди кабинета.
Джордж Олдман закатал свой язык обратно и закрыл рот. Крошечные черные глазки смотрели прямо мне в глаза.
В дверь мягко постучали, и Джули вошла, неся две чашки чая на дешевом цветастом подносе.
Джордж Олдман улыбнулся, не отрывая от меня взгляда, и сказал:
— Спасибо, Джули, милая.
Джули закрыла за собой дверь.
Не будучи до конца уверен, что по-прежнему обладаю даром речи, я начал бубнить:
— И Жанетт Гарланд, и Сьюзан Ридьярд — обе пошли…
— Я в курсе, мистер Данстон.
— Ну и вот, я подумал, возвращаясь к случаю в Кэнноке…
— Да что ты, мать твою, знаешь о случае в Кэнноке?
— Сходство…
Олдман треснул кулаком по столу:
— Рэймонд Моррис сидит под замком с тысяча девятьсот шестьдесят восьмого, мать твою так.
Я смотрел, как на столе все еще тряслись две маленькие белые чашки. Изо всех сил стараясь говорить ровно и спокойно я произнес:
— Прошу прощения. Я просто хочу сказать, что в том конкретном случае три маленькие девочки были убиты, и, как выяснилось, это было дело рук одного и того же человека.
Джордж Олдман наклонился вперед, держа руки на столе, и сказал с ехидной усмешкой:
— Те три бедняжки были изнасилованы и убиты, помоги им господь. И тела их были найдены.
— Но вы же сказали…
— У меня нет ни одного трупа, мистер Данфилд.
Я снова сглотнул и сказал:
— Но Жанетт Гарланд и Сьюзан Ридьярд числятся без вести пропавшими уже…
— А ты, сволочь, думаешь, что ты один до этого додумался, тщеславный ты сукин сын? — тихо проговорил Олдман и сделал глоток из чашки, не сводя с меня глаз. — Моя дряхлая мамаша и то бы догадалась, черт ее побери.
— Я просто хотел бы узнать, что вы думаете…
Начальник уголовного розыска, главный следователь Джордж Олдман хлопнул себя по ляжкам и откинулся в кресле.
— Ну так, значит, что мы, по-твоему, имеем? — улыбнулся он. — Три пропавшие без вести девчонки. Один возраст, более или менее. Тела не найдены. Кастлфорд и…
— Рочдейл, — прошептал я.
— Рочдейл, и теперь вот Морли. Перерыв между убийствами три года, так? — Он взглянул на меня, подняв тонкую бровь.
Я кивнул. Олдман взял со стола лист бумаги.
— Ну, а как насчет этих? — Он швырнул лист через стол мне под ноги и начал перечислять наизусть: — Хелен Шор, Саманта Дэвис, Джеки Моррис, Лиза Лэнгли, Никола Хэйл, Луиз Уолкер, Карен Андерсон.
Я поднял с пола список.
— Пропавшие без вести. Целая куча, мать твою. И это только с начала семьдесят третьего, — сказал Олдман. — Согласен, они все немного старше. Но не старше пятнадцати на момент исчезновения.
— Простите, — пробормотал я, протягивая ему бумагу.
— Оставь себе. Напиши о них какую-нибудь статью, мать твою.
На столе зазвенел телефон, загорелась лампочка. Олдман вздохнул и подтолкнул ко мне одну из чашек:
— Допивай, а то остынет.
Я сделал, как мне велели, взял чашку и проглотил чай одним длинным холодным глотком.
— Если честно, сынок, я не терплю газеты с их враньем. Но у тебя такая работа…
Эдвард Данфорд, криминальный спецкорреспондент по Северной Англии, обрел равновесие и второе дыхание:
— Я не думаю, что вы найдете тело.
Начальник уголовного розыска, главный следователь Джордж Олдман улыбнулся. Я опустил глаза на дно своей пустой чашки.
Олдман встал, рассмеявшись:
— По заварке нагадал, что ли?
Я поставил чашку и блюдце на стол, свернул лист со списком имен.
Телефон зазвонил снова. Олдман подошел к двери, открыл ее.
— Ты копайся сам, а я — сам.
Я стоял, чувствуя слабость в ногах и желудке.
— Спасибо, что уделили мне время.
На пороге он крепко схватил меня за плечо.
— Знаешь, Бисмарк как-то сказал, что журналист — это человек, пропустивший свое призвание в жизни. Может, тебе надо было стать полицейским, Данстон.
— Спасибо, — ответил я собравшись с духом, думая: тогда бы здесь стоял хотя бы один полицейский. Олдман внезапно усилил хватку, словно читая мои мысли.
— А мы с тобой, сынок, раньше нигде не встречались?
— Было дело, — сказал я, освободив наконец плечо.
На столе снова зазвонил и замигал телефон — долго и настойчиво.
— Ни слова, — сказал Олдман, провожая меня из кабинета. — Ни единого слова, мать твою.
— Они ему крылья отрубили на фиг. Бедняга лебедь типа был еще жив, — сказал Джилман из «Манчестер ивнинг ньюс», улыбнувшись мне, когда я вошел в зал на первом этаже и сел.
— Да ты шутишь, мать твою! — Сидевший сзади нас Том из Брэдфорда подался вперед.
— Серьезно. Отрезали крылья начисто и оставили беднягу подыхать.
— Ни хрена себе, — присвистнул Том из Брэдфорда.
Я оглядел конференц-зал, у меня снова возникли ассоциации с боксерским поединком, но на этот раз тут не было ни радио, ни телевизионщиков. Жаркие софиты были выключены. Вход свободный.
Собрались одни газетчики.
Я почувствовал толчок под ребро. Опять Джилман.
— Ну, как вчера все было?
— Да ты знаешь…
— Да, бля.
Я посмотрел на отцовские часы, подумав о Генри Купере и Дейве, муже моей тети Энн, который был похож на Генри, и о том, что Дейва вчера с нами не было, а еще — о чудном запахе брюта.
— Видал статью, которую Барри написал про этого ребенка из Дюйсбери? — Том из Брэдфорда дохнул перегаром мне в ухо. Надеюсь, что от меня не так ужасно воняет.
Ушки на макушке:
— Про какого ребенка?
— Про ребенка-урода? — заржал Джилман.
— Да нет, про ту девчонку, которая в Оксфорд поступила. В восемь лет типа.
— Ну да, — засмеялся я.
— Похоже, умница та еще.
— Барри говорит, ее папаша еще хлеще. — Я смеюсь, и все смеются вместе со мною.
— Папаша, короче, с ней поедет, — сказал Джилман. Какой-то новый журналюга, сидящий сзади, рядом с Томом, тоже смеется:
— Повезло чуваку. Молоденькие студенточки, и все такое.
— Не думаю, — шепотом сказал я. — Барри говорит, папочка все время только и думает, что о своей ненаглядной малышке. О своей Рути.
— И о девочках-целочках, — сказали двое одновременно. Все засмеялись.
— Шутники, мать вашу. — Том из Брэдфорда смеялся меньше всех. — А он пошляк, этот Барри.
— Пошляк Барри, — засмеялся я.
— А кто такой Барри? — спросил новичок.
— Барри — Черный Ход. Педик долбаный, — сплюнул Джилман.
— Барри Гэннон. Он работает в «Пост» вместе с Эдди, — объяснил новичку Том из Брэдфорда. — Тот мужик, про которого я тебе рассказывал.
— A-а, который с Джоном Доусоном? — сказал новичок, глядя на часы.
— Ага. Кстати, о пошляках, слышали про Келли? — теперь шепотом говорил Том. — Я вчера вечером видел Гэза, он сказал, что Келли пропустил прошлую тренировку и завтра не будет играть.
— Келли? — снова новичок. Сразу видно — не местный. Скорее всего, из какой-нибудь центральной газеты. Везет же придуркам. Я начал нервничать: история уходит в национальную прессу, моя история.
— Регби, — сказал Том из Брэдфорда.
— Союз или Лига? — спросил новичок, с Флит-стрит , как пить дать, мать его.
— Иди на хрен, — сказал Том. — Келли — Великая Белая Надежда Уэйкфилдовской команды!
— Я вчера видел его Пола. Он ничего не сказал, — вставил я.
— Гэз сказал, что он просто встал и ушел, сволочь такая.
— Да, наверное, опять какая-нибудь сучка подвернулась, — равнодушно сказал Джилман.
— Начинается, — прошептал новичок.
Второй раунд:
Дверь открывается, все снова стихает и замедляется.
Начальник уголовного розыска, главный следователь Джордж Олдман, несколько людей в штатском, один в форме.
Родственников нет.
Свора чует: Клер мертва.
Свора думает: тело не нашли.
Свора думает: новостей нет.
Свора чует: информационный повод сдох.
Начальник уголовного розыска, главный следователь Джордж Олдман с ненавистью смотрит мне в глаза, берет на понт.
Я чую чудный запах брюта и думаю: давай, РАЗЛЕЙ ЕГО ПОВСЮДУ.
Первые капли сильного дождя.
Я полз из Лидса на запад, по направлению к Рочдейлу, держа блокнот на коленях, глядя на темные заводские стены и притихшие фабрики:
Предвыборные плакаты, размокшая бумага и клей.
Цирк приехал, цирк уехал; нынче здесь — завтра там.
Большой Брат наблюдает за тобой.
Страх съедает душу.
Не останавливаясь, я включил диктофон, прослушал еще раз пресс-конференцию, пытаясь уловить детали.
Все присутствующие напрасно потратили время. Все, но не я. Никаких новостей — хорошие новости для Эвдварда Данфорда, спецкорреспондента по криминальной хронике Северной Англии, играющего вслепую, идущего на поводу у своей интуиции.
«Очевидно, что опасения возрастают…»
Олдман держался своей версии: ни хрена не нашли, несмотря на огромные усилия его самых лучших людей. Народ обращается в полицию, граждане готовы давать показания, но на данный момент лучшие люди не располагают никакими уликами.
«Мы хотим подчеркнуть, что любой гражданин, который обладает какой-либо, даже самой малозначительной информацией, должен срочно обратиться в ближайший полицейский участок или позвонить по телефону..»
Затем последовал ряд напрасных вопросов и ответов.
Я держал рот на замке. Ни единого слова, мать твою.
Олдман, адресуя каждый ответ мне лично, смотрел застывшим взглядом, не моргая.
«Спасибо, господа. На данный момент это все…»
Начальник уголовного розыска, главный следователь Джордж Олдман поднялся со стула и нарочито хитро подмигнул в мою сторону.
Голос Джилмана в самом конце записи: «Да что это с вами, мать вашу?»
Утопив педаль газа в пол и оставив Лидс позади, я выключил диктофон, включил печку и радио и стал слушать: опасения продолжали возрастать на местных станциях, да и национальные уделяли этой истории все больше внимания. Она не давала себя замять и забыть. Все взяли наживку, каждая сволочь.
Если тело не будет найдено, я дам им еще день. Потом на второй полосе пойдет статья. В следующую пятницу я дам результаты следственного эксперимента и тем самым отмечу неделю с момента исчезновения. Затем на первой полосе снова появится краткая заметка.
После этого, в субботу днем, будет сплошной спорт.
Держа одну руку на руле, я вырубил радио и просмотрел аккуратно отпечатанные листы формата А4, которые приготовила для меня Кэтрин. Я поставил диктофон на запись и начал наговаривать:
— Сьюзан Луиз Ридьярд. Пропала 20 марта 1972 года, возраст 10 лет. Последний раз ее видели у начальной школы Святой Троицы в Рочдейле в 15 часов 55 минут. Продолжительные поиски полиции и объявления в национальных средствах массовой информации не дали ничего, абсолютно никаких результатов, ноль. Джордж Олдман вел следствие лично, несмотря на то что оно подпадало под юрисдикцию Ланкашира. Напросился сам.
— Кастлфорд и?..
— Рочдейл.
Лживый подлец.
— Официально дело до сих пор не закрыто. Родители — приличные люди, у них еще двое детей. Они продолжают регулярно распространять плакаты по всей стране. Расходы на это покрываются за счет заложенного дома.
Я выключил диктофон и со злорадной улыбкой мысленно послал Барри Гэннона на хер, думая, что Ридьярды ни о чем не забыли и я не дам им ничего нового, кроме свежей рекламы.
Я припарковался на окраине Рочдейла у ярко-красной свежевыкрашенной телефонной будки.
Пятнадцать минут спустя я въехал задом во двор типового многоквартирного дома мистера и миссис Ридьярд, расположенного в тихой части Рочдейла.
Моросило.
Мистер Ридьярд стоял в дверях.
Я вышел из машины и сказал:
— Доброе утро.
— Хорошая погодка для уток, — ответил мистер Ридьярд. Мы обменялись рукопожатиями, и он проводил меня через крохотную прихожую в темную гостиную.
Миссис Ридьярд сидела в тапочках на диване, обнимая сидящих справа и слева от нее подростков, мальчика и девочку. Взглянув на меня, она прошептала, чуть прижав их к себе, прежде чем отпустить:
— Идите-ка приберитесь у себя в комнатах.
Дети вышли, глядя в пол, застеленный ковролином.
— Пожалуйста, садитесь, — сказал мистер Ридьярд. — Кто-нибудь хочет чаю?
— Спасибо, — сказал я.
— Родная? — Он повернулся к жене, затем вышел из комнаты.
Миссис Ридьярд была далеко.
Я сел напротив дивана и сказал:
— Замечательный у вас дом.
Миссис Ридьярд моргала в полумраке, теребя щеки.
— Похоже, и район хороший, — добавил я, чувствуя, что слова повисают в воздухе.
Миссис Ридьярд сидела на краю дивана, не отрывая глаз от школьной фотографии, стоящей на телевизоре в противоположном конце комнаты; из-за двух рождественских открыток выглядывала маленькая девочка.
— У нас был такой хороший вид из окна, пока эти новые дома не понастроили.
Я посмотрел в окно через дорогу, на новые дома, испортившие вид и выглядевшие уже далеко не новыми.
Мистер Ридьярд принес поднос с чаем. Я достал блокнот. Он сел на диван рядом с женой и сказал:
— Ну что, поухаживать за вами?
Миссис Ридьярд перевела взгляд с фотографии на мой блокнот.
Я чуть наклонился вперед:
— Как я уже сказал по телефону, мой редактор и я считаем, что сейчас было бы хорошо… было бы интересно опубликовать материал в продолжение…
— Продолжение? — сказала миссис Ридьярд, сверля глазами мой блокнот.
Мистер Ридьярд подал мне чашку чая.
— Это как-то связано с девочкой из Морли?
— Нет. То есть не совсем, не напрямую. — Карандаш не слушался и казался горячим, блокнот — слишком большим и неуклюжим.
— Это касается Сьюзан? — Миссис Ридьярд уронила слезу на подол юбки. Я собрался с духом.
— Я понимаю, это очень тяжело, но мы знаем, как много времени вы потратили…
Мистер Ридьярд поставил чашку на стол.
— Много времени?
— Вы оба так много сделали для того, чтобы люди не забывали о Сьюзан, чтобы следствие продолжалось благополучно.
Благополучно. Черт.
Мистер и миссис Ридьярд молчали.
— И я знаю, как вы себя чувствовали…
— Чувствовали? — переспросила миссис Ридьярд.
— Чувствуете…
— Простите, но вы понятия не имеете, как мы себя чувствуем. — Миссис Ридьярд качала головой, ее губы еще шевелились после того, как слова слетели с них, слезы катились градом.
Мистер Ридьярд посмотрел на меня смущенным, извиняющимся взглядом.
— У нас до этого случая дело шло на поправку, правда ведь?
Ему никто не ответил. Я посмотрел в окно через дорогу на новые дома; в них еще горел свет, несмотря на то что время шло к обеду.
— Она сейчас уже пришла бы из школы, — тихо произнесла миссис Ридьярд, втирая слезы в юбку.
Я встал.
— Простите, — сказал мистер Ридьярд, провожая меня до двери. — У нас все шло на поправку. Правда. Просто этот случай в Морли нас совсем выбил из колеи.
В дверях я обернулся:
— Я прошу прощения, но, судя по прессе и по моим собственным наблюдениям, полиция, похоже, так ни до чего толком не смогла докопаться. Как вы считаете, может быть, они должны были предпринять что-то еще, но не предприняли?
— Что-то еще? — сказал мистер Ридьярд, почти улыбаясь.
— Ну, может быть, проверить еще какую-нибудь версию, которая…
— Они просидели в нашем доме две недели, Джордж Олдман и вся его компания. Они пользовались телефоном…
— И ничего…
— Какой-то белый микроавтобус — это все, о чем они говорили, черт их побери.
— Белый микроавтобус?
— Да, мол, если они найдут его, то смогут найти и Сьюзан.
— А счет они так и не оплатили. — Миссис Ридьярд с покрасневшим лицом стояла в дальнем конце коридора. — У нас чуть телефон не отключили.
Мне было видно, что с площадки второго этажа выглядывают их дети, свесив головы через перила.
— Спасибо, — сказал я, пожимая руку мистера Ридьярда.
— Спасибо, мистер Данфорд.
Я сел в «виву», думая: господи, мать твою, Иисусе.
— Счастливого Рождества, — крикнула миссис Ридьярд.
Я наклонился к блокноту и нацарапал всего два слова: белый микроавтобус. Я помахал мистеру Ридьярду, одиноко стоявшему на пороге, с трудом сдерживая проклятия.
В голове было только одно: позвонить Кэтрин.
— Это был просто кошмар. — Я снова стоял в ярко-красной телефонной будке, бросая очередную монету, прыгая с ноги на ногу, отмораживая яйца. — Ну так вот, потом он сказал, что типа был какой-то белый микроавтобус, но я что-то не помню, чтобы в газетах об этом упоминалось, а ты?
Кэтрин листала свои записи на другом конце провода, соглашаясь.
— Этого не было ни в одном объявлении.
— Нет, я тоже такого не помню, — сказала Кэтрин. В трубку мне был слышен шум редакции. Мне казалось, что я слишком далеко. Я хотел туда, к ним.
— Звонил кто-нибудь? — спросил я, жонглируя трубкой, блокнотом, ручкой и сигаретой.
— Двое. Барри и…
— Барри? Что хотел? Он сейчас там?
— Нет, нет. И сержант Крейвен.
— Какой сержант?
— Крейвен.
— Черт, понятия не имею. Крейвен? Сообщение оставил?
— Нет, но сказал, что по срочному делу. — Кэтрин казалась рассерженной.
— Если бы по срочному, то я бы знал, кто он такой, мать его. Будет звонить, попроси, чтобы оставил сообщение, ладно? — Я уронил сигарету в лужу на полу телефонной будки.
— Ты сейчас куда?
— В паб, куда же еще. Немного местного колорита. Потом сразу обратно. Пока.
Я повесил трубку, чувствуя себя так, как будто меня послали далеко и надолго.
Она смотрела на меня через весь «Охотничий бар».
Я замер, потом взял пивную кружку и пошел к ней, притягиваемый ее глазами, глядящими от туалетов, со стены над сигаретным автоматом, из-за дальнего конца барной стойки.
Сьюзан Луиз Ридьярд улыбалась во весь рот со школьной фотографии, но глаза ее щурились из-за слишком длинной челки, отчего она казалась смущенной и печальной, как будто знала, что случится.
Вверху красными чернилами, крупным шрифтом: РАЗЫСКИВАЕТСЯ.
Внизу: биография и описание ее последнего дня — очень кратко.
Наконец, просьба обращаться с любой информацией и три телефонных номера.
— Еще одну?
Меня качнуло. Я увидел, что кружка моя пуста.
— Да. Только одну.
— Вы репортер, да? — спросил бармен, наливая мне пинту.
— А что, заметно?
— Да у нас тут вашего брата полным-полно перебывало.
Я дал ему тридцать шесть пенсов без сдачи.
— Спасибо.
— Где работаете?
— В «Пост».
— Что-нибудь новое появилось?
— Да нет, просто пытаемся поддерживать внимание общественности к этому случаю. Нельзя, чтобы люди забывали.
— Это похвально.
— Я только что ходил к мистеру и миссис Ридьярд, — сказал я по-дружески.
— Ясно. Дерек заходит время от времени. Говорят, ей вряд ли уже повезет.
— Да уж, — кивнул я. — У полиции вроде маловато было данных для следствия.
— Многие из них приходили сюда ужинать, пока тут все это крутилось. — Бармен, который, похоже, был хозяином заведения, повернулся к посетителю.
Я пошел с единственной имевшейся у меня карты:
— Правда, был разговор про какой-то микроавтобус. Белый микроавтобус.
Бармен медленно задвинул поддон пивного крана и нахмурился.
— Белый микроавтобус?
— Да. Полицейские сказали Ридьярдам, что ищут белый микроавтобус.
— Я ничего такого не помню, — сказал он, наливая очередную пинту. Была суббота, обеденное время, и народу в пабе прибавлялось. Он пробил чек и сказал:
— Я так понял, все грешили на цыган.
— На цыган, — пробормотал я, думая: ну вот, так я и знал.
— Ага. Они тут ошивались в наших местах за неделю до случая, праздновали чего-то. Может, у кого-то из них и был белый микроавтобус.
— Может быть.
— Еще одну?
Я повернулся к плакату и к глазам, которые знали.
— Да нет, хватит.
— А вы-то сами что думаете?
Я не обернулся. У меня в груди и в животе все болело, и от пива стало еще хуже. Надо было что-то съесть.
— Я думаю, что тело они никогда не найдут, — прошептал я. Мне хотелось вернуться к Ридьярдам и извиниться. Я думал о Кэтрин.
— А? — переспросил бармен.
— У вас есть телефон?
— Вот, — улыбнулся жирный бармен, показывая на аппарат, стоящий на стойке рядом с моим локтем. Мне было насрать. Я снова отвернулся.
Она сняла трубку после второго гудка.
— Слушай, вчера вечером я…
— Эдди, слава богу! В три часа в полицейском отделении Уэйкфилда будет пресс-конференция.
— Е-мое, ты шутишь? Почему?
— Они ее нашли.
— Черт.
— Хадден искал…
— Твою мать!
Эдвард Данфорд, криминальный спецкорреспондент по Северной Англии, — пулей из «Охотничьего».
Полицейское отделение Уэйкфилда, Вуд-стрит.
14:59
Одна минута до старта.
Я — вверх по лестнице и через порог, начальник уголовного розыска Олдман — через другой.
В конференц-зале тишина, как на просмотре фильма ужасов.
Олдман в сопровождении двоих в штатском сел за стол перед микрофоном.
В первом ряду: Джилман, Том, новичок и ДЖЕК, МАТЬ ЕГО, УАЙТХЕД. Эдди Данфорд, спецкорреспондент по криминальной хронике Северной Англии, — в самом конце зала, за софитами и камерами, за спинами техников, шепчущихся о своих чертовых кабелях.
Джек, мать его, Уайтхед занимается моей, мать ее, историей.
Вспышки фотоаппаратов.
Начальник уголовного розыска Олдман выглядит потерянным; в этом здании, в этом времени он — чужой.
Но это были его времена и его люди.
Он сглотнул и начал:
— Господа, сегодня приблизительно в девять тридцать утра на местной, уэйкфилдской свалке Дьявольский Ров рабочие обнаружили труп девочки.
Он сделал глоток воды.
— Личность потерпевшей опознана. Это Клер Кемплей, которая пропала по дороге домой из школы в Морли вечером в прошлый четверг.
Записывай, мать твою, записывай.
— В настоящий момент причина смерти не установлена. Однако по этому уголовному делу начато полномасштабное следствие. Оно будет вестись отсюда, с Вуд-стрит. Следственную группу возглавляю я.
Еще глоток воды.
— Была проведена предварительная судмедэкспертиза, и сегодня вечером доктор Алан Куттс, патологоанатом Министерства внутренних дел, проведет вскрытие в Пиндерфилдской больнице.
Народ заглядывает друг к другу в блокноты, проверяет написание имен.
— Это все, что я могу сообщить вам на данной стадии расследования. Однако от имени семьи Кемплей и городской полиции Западного Йоркшира я хотел бы еще раз обратиться с просьбой ко всем гражданам, которые могут располагать какой-либо информацией по этому делу. Пожалуйста, свяжитесь с ближайшим полицейским участком. В первую очередь мы хотели бы поговорить с теми, кто находился в районе Дьявольского Рва между полуночью пятницы и шестью часами утра сегодня и кто заметил что-либо необычное, в частности припаркованные автомобили. Мы также установили горячую линию, чтобы граждане могли звонить прямо в отдел убийств полицейского управления Уэйкфилда по прямому телефону 3838. Все звонки будут приниматься в строго конфиденциальном порядке. Благодарю вас, господа.
Олдман встал и поднял руки, как бы защищаясь от лавины вопросов и фотовспышек. Медленно качая головой, принося неискренние извинения и бесполезные оправдания, он стоял, загнанный в тупик, как чертов Кинг-Конг на крыше небоскреба Эмпайр-стейт-билдинг.
С колотящимся сердцем и ноющим желудком я наблюдал за ним, наблюдал, как он рыщет глазами по залу, и читал в его глазах:
НАДО ПОГОВОРИТЬ.
Удар по плечу, сигаретный дым в лицо:
— Рад, что к нам смогла присоединиться Акула Пера. Начальник хочет тебя видеть, причем срочно.
Лицом к лицу с зализанной крысой моих ночных кошмаров, с Джеком, мать его, Уайтхедом, с улыбкой на его роже и запахом виски изо рта. Свора проталкивается мимо нас к выходу, торопится к телефонам и машинам, кляня недостаток времени.
Джек, мать его, Уайтхед нарочито подмигивает мне, пародируя удар в челюсть.
— Ранняя пташка, и все такое.
Черт.
Черт. Черт. Черт.
Шоссе М1 обратно в Лидс.
Черт. Черт. Черт.
Вокруг меня жирные серые куски субботнего послеобеденного неба превращаются в ночь.
Черт. Черт. Черт.
Я настороже: не пропустить «ровер» Джека, мать его, Уайтхеда.
Черт. Черт. Черт.
Настраиваю приемник на «Радио Лидс»:
Тело пропавшей школьницы из Морли, Клер Кемплей, было обнаружено рабочими на свалке Дьявольский Ров в Уэйкфилде сегодня, ранним утром. На пресс-конференции в полицейском отделении Уэйкфилда на Вуд-стрит начальник уголовного розыска Джордж Олдман объявил о начале охоты на убийцу, обратившись с просьбой к потенциальным свидетелям: «От имени имени семьи Кемплей и городской полиции Западного Йоркшира я хотел бы еще раз обратиться с просьбой ко всем гражданам…»
Черт.
— Кто-то до тебя добрался. Ой, добрался, мать твою!
— Ты сильно заблуждаешься, и я был бы тебе признателен, если бы ты выбирал выражения.
— Извини, но ты же знаешь, как близко я…
Тут я опять не смог расслышать слов и перестал пытаться. Дверь в кабинет Хаддена была толще, чем казалась, к тому же мне мешал стрекот печатной машинки Жирной Стеф, секретарши.
Я посмотрел на отцовские часы.
Доусонгейт: средства местной администрации, использованные на строительство частных домов, некачественные стройматериалы для муниципального жилья, сплошное взяточничество.
Любимое дитя Барри Гэннона, его пламенная страсть.
Жирная Стеф снова оторвалась от своей работы и сочувственно улыбнулась, думая: ты следующий.
Я ответил улыбкой на улыбку, пытаясь угадать, действительно ли ей нравилось, как Джек трахал ее в задницу.
Барри Гэннон снова повысил голос из недр хадденовского кабинета.
— Я просто хочу съездить к этому дому. Она бы не перезвонила, мать ее, если бы не хотела поговорить.
— Она не в себе, ты же знаешь. Это неэтично. Это неправильно.
— Этично!
Черт. Это будет длиться всю ночь.
Я встал, закурил новую сигарету и снова начал ходить по комнате, бормоча:
— Черт. Черт. Черт.
Жирная Стеф снова оторвалась от машинки, она злилась, но далеко не так сильно, как я. Наши глаза встретились. Она снова принялась за работу.
Я снова посмотрел на отцовские часы.
Гэннон с пеной у рта спорил с Хадденом о чертовом Доусонгейте, об этом говне, которое никому, кроме самого Барри, на фиг не интересно, в то время как внизу Джек, мать его, Уайтхед писал статью о самой важной истории года.
Историю, которая была интересна всем.
Мою историю.
Внезапно дверь открылась, и из нее вышел улыбающийся Барри Гэннон. Он тихо закрыл дверь за собой и подмигнул мне:
— Ты мой должник.
Я открыл было рот, но он поднес палец к губам и исчез в глубине коридора, насвистывая.
Дверь снова открылась.
— Прости, что заставил ждать. Заходи, — сказал Хадден. Он был без пиджака, кожа под его серебристой бородой была пунцовой. Я прошел за ним, закрыл дверь и сказал, садясь:
— Вы хотели меня видеть?
Билл Хадден уселся за стол и заулыбался, как хренов Дедушка Мороз.
— Я хотел убедиться, что ты не держишь никаких обид по поводу сегодняшнего. — Он продемонстрировал мне выпуск «Сандей пост», как бы подчеркивая сказанное.
УБИТА.
Я взглянул на жирный черный заголовок и уставился на следующую строчку, еще более жирную и черную:
ДЖЕК УАЙТХЕД, СПЕЦКОРРЕСПОНДЕНТ ГОДА ПО КРИМИНАЛЬНОЙ ХРОНИКЕ.
— Каких обид? — переспросил я, не в состоянии сообразить, подстегивают меня или успокаивают, травят или ласкают.
— Ну, я надеюсь, ты не думаешь, что тебя каким-то образом отодвинули в сторону, — тускло улыбнулся Хадден.
Мне казалось, что я схожу с ума, как будто после Барри бациллы его паранойи облепили стены этого проклятого кабинета. Я понятия не имел, к чему весь этот разговор.
— Значит, я отстранен от дела?
— Нет, вовсе нет.
— Ясно. Тогда я не понимаю, что сегодня произошло.
Хадден перестал улыбаться.
— Тебя не было на месте.
— Кэтрин Тейлор знала, где я.
— Я не мог с тобой поговорить. Поэтому я послал Джека.
— Я понимаю. И теперь, значит, это его история.
Хадден снова заулыбался.
— Нет. Вы оба будете об этом писать. Не забывай, что Джек работал в этой газете…
— …спецкорреспондентом по криминальной хронике Северной Англии в течение двадцати лет. Я знаю. Он напоминает мне об этом через день, черт побери.
Я чувствовал, что отчаяние и страх тянут меня на дно.
Хадден встал, повернулся ко мне спиной и стал смотреть на черный Лидс.
— Может быть, тебе стоит прислушаться к тому, что говорит Джек.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, в конце концов, Джек смог наладить прекрасные рабочие отношения с неким начальником уголовного розыска.
— Ну, раз уж речь зашла об этом, может быть, нам вообще, бля, назначить Джека главным редактором, а? — сказал я, раздражаясь все больше и больше.
Хадден отвернулся от окна и улыбнулся, почти проигнорировав реплику.
— Похоже, тебе мало с кем удалось выстроить здоровые отношения, не правда ли?
Грудь сдавило, я чувствовал, как колотится сердце.
— С вами Джордж Олдман разговаривал?
— Нет. Но я говорил с Джеком.
— Ясно. Все понятно, — сказал я, чувствуя, как ситуация проясняется, от чего мне стало только хуже.
Хадден снова сел.
— Слушай, давай забудем об этом, а? Я сам виноват не меньше других. Я хочу, чтобы ты занялся кое-какими другими вещами.
— Но…
Хадден поднял руку.
— Послушай, я думаю, мы оба понимаем, что твоя маленькая теория была в определенном смысле опровергнута событиями сегодняшнего дня, поэтому…
Прощай Жанетт. Прощай Сьюзан.
— Но… — пробормотал я.
— Прошу тебя, — улыбнулся Хадден, снова подняв руку. — Мы вполне можем оставить это дело в покое.
— Согласен. Но что вы на это скажете? — сказал я, показывая на заголовок. — Как насчет Клер?
Хадден покачал головой, уставившись на газету.
— Просто ужас.
Я кивнул, понимая, что проиграл.
— Но сейчас канун Рождества, так что дело будет раскрыто либо завтра, либо никогда. В любом случае рано или поздно оно будет похоронено.
— Похоронено?
— Так что пусть Джек возьмет на себя основную часть работы.
— Но…
Улыбка медленно сползала с лица Хаддена.
— А я хочу, чтобы ты занялся другими делами. Сделай мне одолжение, поезжай завтра в Кастлфорд с Барри Гэнноном.
— В Кастлфорд?
В желудке пустота, ноги пытаются нащупать пол, не в состоянии ощутить, насколько он далеко.
— Барри с чего-то взял, что Марджори Доусон, жена Джона Доусона, наконец собирается с ним встретиться и подтвердить те данные, которые он накопал против ее мужа. Я считаю, что это маловероятно, учитывая психическое состояние женщины. Но он все равно к ней поедет, и поэтому я попросил его взять тебя с собой.
— Почему меня? — сказал я, прикидываясь полным дураком, думая: Барри был прав, и если ты сходишь с ума, это еще не значит, что у тебя нет для этого оснований.
— Ну, если из этого всего действительно что-нибудь получится, то начнутся аресты, судебные расследования и прочее, так что ты как корреспондент этой газеты по криминальной хронике Северной Англии… — Хадден улыбнулся, — …будешь по уши занят этим делом. И еще, моя личная просьба: смотри, чтобы Барри не перегнул палку.
— Перегнул палку?
Хадден со вздохом посмотрел на часы.
— Что ты знаешь о том, чем занимается Барри?
— В плане Доусонгейта? Да, в общем, то, что знают все остальные.
— И что ты думаешь? Между нами, а? — Он явно к чему-то клонил, но я понятия не имел, к чему и зачем. Я решил поддаться.
— Между нами? Я думаю, что здесь точно есть повод для статьи. Но мне кажется, что этот материал скорее подойдет для «Строительного еженедельника», чем для нас.
— В таком случае мы придерживаемся одного и того же мнения, — улыбнулся Хадден, подавая мне через стол большой желтый конверт. — На данный момент это — все его наработки. Барри представил их в юридический отдел.
— Юридический отдел? — Я чувствовал себя чертовым попугаем.
— Ага. И честно говоря, юристы считают, что из всего этого мы в лучшем случае сможем напечатать одно предложение.
— Ясно:
— Я не прошу тебя читать все, что здесь есть, но Барри не терпит дураков, так что…
— Я понял, — сказал я, поглаживая толстый конверт, лежащий на моем колене, готовый прогнуться, если это обещало…
— И последнее: раз уж ты будешь в тех краях, я хочу, чтобы ты написал еще одну статью о Крысолове.
Черт.
— Еще одну статью? — Сердце снова упало, пол начал уходить из-под ног.
— Первая пользовалась огромной популярностью. Твоя лучшая статья. Нас завалили письмами. И еще эта соседка…
— Миссис Шеард, — невольно подсказал я.
— Ага, она самая. Миссис Энид Шеард. Она звонила и сказала, что хочет поговорить.
— За деньги?
Хадден нахмурился.
— Ну да.
— Жалкая сучка.
Хадден казался слегка раздраженным, но продолжал:
— Так вот, я подумал, что после того, как ты съездишь в Кастлфорд, ты мог бы заехать и повидаться с ней. Получится отличный материал для приложения, которое пойдет во вторник.
— Ладно, хорошо. Но, прошу прощения, что же все-таки с Клер Кемплей? — Это был утробный голое отчаяния, голос человека, не видевшего ничего, кроме крыс и стройплощадок.
Жалостливый тон моего вопроса, казалось, на какую-то секунду застал Билла Хаддена врасплох, но он тут же спохватился, встал и сказал:
— Не переживай. Как я уже сказал, Джек возьмет это на себя. И он пообещал мне, что будет работать с тобой в тандеме. Поговори с ним.
— Он меня ненавидит, — сказал я, отказываясь играть в поддавки.
— Джек Уайтхед ненавидит абсолютно всех, — сказал Билл Хадден, открывая дверь.
Суббота, время вечернего чая. На первом этаже офиса, слава богу, тихо. Джека, мать его, Уайтхеда, к счастью, и след простыл. Воскресный выпуск «Пост» уже вышел в тираж.
«Лидс юнайтед», похоже, сегодня выиграл, но мне насрать.
Я проиграл.
— Ты Джека не видела?
Кэтрин в одиночестве сидит за своим столом, ждет.
— Мне кажется, он поехал в Пиндерфилдскую больницу. На вскрытие.
— Черт.
История ушла из моих рук. Мне мерещатся тысячи и тысячи крыс. Волна за волной они заполняют стройплощадки.
Я плюхнулся на свой стул.
Кто-то оставил на моей машинке копию свежего выпуска воскресного «Пост». Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы угадать кто.
УБИТА.
ДЖЕК УАЙТХЕД,
ЛУЧШИЙ КРИМИНАЛЬНЫЙ СПЕЦКОРРЕСПОНДЕНТ ГОДА.
Я взял газету в руки.
Обнаженное тело девятилетней Клер Кемплей было найдено вчера утром рабочими свалки Дьявольский Ров в Уэйкфилде.
Результаты предварительной судебно-медицинской экспертизы не позволили установить точную причину смерти, однако начальник уголовного розыска следователь Джордж Олдман, возглавлявший поиски Клер, немедленно объявил о начале расследования этого убийства.
Ожидается, что доктор Алан Куттс, патологоанатом Министерства внутренних дел, проведет вскрытие в субботу вечером.
Последний раз Клер видели в четверг после обеда, когда она возвращалась домой из школы Морли Грандж для младших и средних классов. Ее исчезновение повлекло за собой начало самых масштабных поисков в стране; сотни местных жителей помогали полиции прочесывать район Морли и прилегающие к нему пустыри.
В ходе предварительного расследования полиция планирует опросить всех, кто мог находиться вблизи Дьявольского Рва между 0:00 часами в пятницу и 6:00 часами в субботу. Сотрудники полиции в первую очередь хотели бы поговорить с теми, кто видел какие-либо автомобили, припаркованные там в вышеуказанное время. Граждане, обладающие такой информацией, должны позвонить в ближайший полицейский участок или прямо в отдел убийств полицейского управления Уэйкфилда по телефону 3838. Мистер и миссис Кемплей и их сын принимают соболезнования родных и близких.
Кровавое тело — важное дело.
— Как все прошло с Хадденом? — Кэтрин стояла над моим столом.
— А ты как думаешь? — рявкнул я, протирая глаза и желая более непринужденной компании.
Кэтрин с трудом сдерживала слезы.
— Барри сказал, что заедет за тобой завтра в десять. К твоей маме.
— Завтра воскресенье, черт побери!
— Вот сам об этом Барри и скажи. Я, в конце концов, тебе не секретарша. Я тоже журналист, мать твою.
Я встал и вышел из офиса, опасаясь, что кто-то войдет.
В передней — отцовская пластинка Бетховена, на полную катушку.
Мать в глубине дома, телевизор перекрывает музыку. Бальный шаг и прыжки.
Долбаные лошади.
У соседей — собачий лай во всю глотку.
Долбаные собаки.
Я вылил остатки виски в стакан и вспомнил то время, когда я действительно хотел стать полицейским, но боялся, как сыкун.
Долбаные легавые.
Я осушил полстакана и вспомнил все романы, которые я хотел бы написать, но боялся, как сыкун.
Долбаный зануда.
Я стряхнул кошачью шерсть со штанов, которые сшил мой отец, штанов, которые еще нас всех переживут. Я снял со штанины последний волосок.
Долбаные кошки.
Я проглотил последние капли виски, расшнуровал ботинки и встал. Я снял штаны, затем рубашку, скомкал их и швырнул через всю комнату в долбаного Людвига. Оставшись в белых трусах и майке, я снова сел и закрыл глаза, боясь, как сыкун, встречи с Джеком, мать его, Уайтхедом.
Боясь бороться за свою историю.
Боясь даже попробовать.
Долбаный сыкун.
Я не слышал, как мать вошла в комнату.
— Тебя к телефону, родной, — сказала она, закрывая занавески.
— Эдвард Данфорд слушает, — сказал я в трубку, стоя у телефона в коридоре, застегивая штаны и глядя на отцовские часы.
23:35
Мужской голос:
— Субботний вечер — все на танцы?
— Кто это?
Тишина.
— Кто это?
Сдавленный смешок:
— Зачем тебе знать?
— Что вам нужно?
— Цыгане интересуют?
— Что?
— Белые микроавтобусы и все такое?
— Где?
— Выезд с М1 на Ханслет-Бистон.
— Когда?
— Уже опаздываешь.
На том конце бросили трубку.
Глава третья
Первый час ночи, воскресенье, 15 декабря 1974 года.
Поворот с М1 на Ханслет-Бистон.
Оно вырвалось из темноты прямо на меня, и мне показалось, что всю жизнь до этого мига я спал.
Сполохи — высокие желтые, странные рыжие, сияющие синие, яркие красные — освещали ночь слева от шоссе.
Ханслет Карр горел.
Я быстро съехал на обочину и включил аварийный свет, думая, что пожар, должно быть, видно из самого Лидса, черт бы его побрал.
Я схватил блокнот, выскочил из машины и стал карабкаться по придорожной насыпи, пробираясь через грязь и кустарник в сторону огня, шума, рева двигателей и громоподобного монотонного грохота, пульсацией отмерявшего секунды.
На вершине насыпи я подтянулся на локтях и лег на живот, глядя вниз, в преисподнюю. Там внизу, на дне Ханслет Карр, всего в пятистах ярдах от меня лежала моя Англия. Ранним утром, в воскресенье, 15 декабря 1974 года от Рождества Христова она казалась на тысячу лет моложе, но ничуть не лучше.
Цыганский табор горел. Около двадцати фургонов и прицепов, каждый охвачен пламенем, и ни один уже не спасти. Ханслетский табор, который я видел краем глаза каждый раз по дороге на работу, превратился теперь в огромную чашу, полную огня и ненависти.
Ненависти. Горящий табор был окружен сплошной бурлящей, кипящей металлической рекой. Десять голубых фургонов мчались по кругу со скоростью семьдесят миль в час, как на чертовых ночных гонках в Бель Вю, удерживая в плену ревущих колес пять десятков мужчин, женщин и детей — одну большую семью, — цеплявшихся друг за друга, пытавшихся выжить. Пламя обжигало и освещало их лица, перекошенные первобытным животным ужасом. Детский плач и женский вой прорывались сквозь бесконечные слои грохота и жара.
Ковбои и краснокожие, 1974.
Я смотрел, как отцы, сыновья, братья, братья отцов отделялись от своих семей и пытались прорваться между фургонами, пытались рвать, бить, пинать металлическую реку, крича в ночь, падая в грязь, на старые автомобильные покрышки.
И тут пламя поднялось еще выше, и я увидел, на кого так отчаянно бросались цыгане, за чьи сердца они готовы были отдать свои.
Вокруг всего табора в тени, ниже моего укрытия было еще одно, внешнее кольцо, оцепившее фургоны в два ряда, колотившее дубинками по щитам.
Новая городская полиция Западного Йоркшира работала на износ.
И тут фургоны остановились.
Цыгане застыли и в свете пламени стали медленно пятиться в сторону своих семей, оставшихся в центре круга, волоча за собой по грязи раненых.
И тогда грохот дубинок усилился, и внешнее кольцо полицейских начало наступать. Сплошной шеренгой, похожей на большую жирную черную змею, они скользили между фургонами, пока внешний круг не превратился во внутренний, и змея не оказалась прямо перед семьями и огнем.
Зулусы йоркширского розлива.
И тогда грохот прекратился.
Все стихло, кроме треска пламени и детского плача.
Ничто не шевелилось, кроме сердца в моей грудной клетке.
И тогда я увидел свет фар. Он появился из ночной темноты, откуда-то слева, и, подпрыгивая, пополз через пустырь к табору. Внезапно фургон, вроде белый, резко затормозил, и из него выскочили трое или четверо мужчин. До меня донеслись крики. Я увидел, как от шеренги отделилось несколько полицейских.
Мужчины попытались снова забраться в машину. Фургон, определенно белый, начал сдавать задом.
Ближайшая к нему полицейская машина ожила, дернулась, меся колесами грязь, на тридцати метрах разогналась до семидесяти миль и со всей силы ударила белый фургон в бок. Фургон остановился и заглох, полицейские набросились на него, выволакивая мужчин наружу через разбитые окна, задирая им рубашки, обнажая белые бока.
Дубинки и камни обрушились на кости.
Внутри кольца из толпы вышел мужчина без рубашки. Он наклонил голову и с криком пошел на таран.
В ту же секунду змея бросилась вперед, к центру круга, и семьи захлебнулись в море черных полицейских курток и дубинок.
Я встал слишком резко и побежал, падая, вниз по насыпи, к машине, к дороге, прочь. У подножия насыпи я остановился, и меня вырвало.
Эдди Данфорд, спецкорреспондент по криминальной хронике Северной Англии, стоял, держась за дверь «вивы», и смотрел, как в стекле отражаются языки пламени.
Я побежал по обочине к телефону, моля Бога, чтобы он работал. Когда мне ответили, я стал заклинать оператора, чтобы она послала все имеющиеся в ее распоряжении спасательные службы к повороту с М1 на Ханслет-Бистон. Задыхаясь, я уверял ее, что там произошла авария — десять автомобилей врезались друг в друга, куча продолжает расти, у одной из машин горит бензобак.
После этого я побежал обратно по шоссе и поднялся вверх по насыпи, глядя на обреченную битву и победу, наполнившую все мое тело бешенством, бессильным и всепоглощающим.
Сотрудники городской полиции Западного Йоркшира открыли задние двери своих фургонов и стали забрасывать в кузов избитых окровавленных мужчин.
Внутри большого огненного кольца офицеры сдирали с женщин и детей одежду, швыряли отрепья в огонь и наобум колотили дубинками по белой женской коже.
Весь этот кошмар прерывали внезапные оглушительные выстрелы, взрывались бензобаки машин, полицейские стреляли в цыганских собак, полицейские стреляли во все, что до сих пор чудом уцелело.
Посреди этого ада я увидел крохотную цыганскую девочку лет десяти, не больше. Голая и одинокая, с короткими темными кудрями и окровавленным лицом, она безмолвно и неподвижно стояла в кругу ненависти, держа во рту палец.
Ну и где же, мать их, пожарные машины и скорая помощь?
Мое бешенство вылилось в слезы. Лежа на вершине насыпи, я начал рыться в карманах, ища авторучку, как будто, если бы я что-то написал, неважно что, все стало бы лучше или хотя бы менее реально. Мои замерзшие пальцы никак не могли ухватить эту чертову ручку. Я царапал по грязной бумаге красными чернилами, прячась в редких кустах. Легче не стало.
И тогда появился некто. Он шел ко мне.
Стерев слезы вместе с грязью, я увидел его красно-черное лоснящееся лицо, вырвавшееся прямо из преисподней и несущееся по насыпи в мою сторону.
Я приподнялся, чтобы заговорить с ним, но тут же снова рухнул на землю: три чернокрылых полицейских схватили мужчину за ноги и жадно утащили обратно, под удары своих дубинок и ботинок.
И тогда я увидел ЕГО, в отдалении, на заднем плане.
Главный следователь, начальник уголовного розыска Джордж Олдман стоял там, на фоне тел и палок, освещенный пламенем, как наскальная роспись на фоне ходящего ходуном полицейского фургона. Он курил и выпивал с какими-то полицейскими.
Джордж Олдман и его друзья запрокинули лица к небу и смеялись громко и долго, пока Джордж не замолчал вдруг и не уставился прямо туда, где в пятистах ярдах от них лежал я.
Я зарылся лицом в грязь, почувствовал, как она забилась мне в рот, как гравий впился в кожу. Внезапно меня оторвали от земли за волосы. Я не видел ничего, кроме темного ночного неба над головой, но тут надо мной нависла жирная белая лунообразная физиономия полицейского.
Кожаный кулак с силой врезался мне в лицо: два пальца воткнулись в рот, два — ослепили глаза.
— Закрой глаза и молчи, мать твою.
Я сделал, как мне велели.
— Кивни, если знаешь кафе «Редбек» на Донкастер-роуд, — злобный шепот обжег мое ухо.
Я кивнул.
— Хочешь статью — будь там сегодня, в пять утра.
Перчатка исчезла, и я открыл глаза навстречу черному небу и тысяче орущих сирен.
Добро пожаловать домой, Эдди.
Четыре часа подряд за рулем, убегая от детских видений.
Четырехчасовая экскурсия по местному аду: Падей, Тингли, Хэнгин Хитон, Шоу Кросс, Бэтли, Дьюсберри, Чикенли, Эрлсхитон, Готорп, Хорбери, Кастл-форд, Понтефракт, Нормантон, Хемсворт, Фитцуильям, Шарлстон и Стритхаус.
Крутые города для крутых мужиков.
Я не крутой; мне слабо проехать через Морли, где жила Клер, или взглянуть на Дьявольский Ров, мне страшно вернуться к цыганскому табору или даже домой, в Оссетт.
Где-то по дороге (сон уже наглухо застилал мне глаза) меня занесло в мотель «Клекхитон», где мне снились южные девушки по имени Анна или Софи и прежняя жизнь. Я проснулся, у меня стояло, в ушах звенела последняя присказка отца:
«Юг сделает из тебя мямлю, точно тебе говорю».
Проснувшись, вижу лицо темноволосой девочки, окруженной кольцом огня и ненависти, и школьные фотографии девочек, которых больше нет.
Страх повернул ключ в замке, я протер глаза и уехал сквозь серый свет, везде просыпалось зеленое и коричневое, мокрое и грязное, везде — холмы и поля, дома и фабрики, все наполняет меня страхом, покрывает слоем глины.
Страх — везде и всюду.
Рассвет на Донкастер-роуд.
Я въехал на стоянку за кафе и мотелем «Редбек», поставил «виву» между двумя грузовиками и остался сидеть, слушая Тома Джонса по «Радио-2». Без десяти пять я пересек незаасфальтированный пустырь и пошел к туалету.
В туалете воняло, кафельный пол был залит мочой, смешанной с грязью. Грязь и глина коркой засохли на моем покрасневшем лице. Я открыл кран с горячей водой и сунул руки под струю ледяной воды. Закрыв глаза, я плеснул воду на лицо и провел мокрыми ладонями по волосам. Коричневая вода струйками стекала по щекам на куртку и рубашку. Я еще раз ополоснул лицо и закрыл глаза.
Я услышал, как дверь открылась, и почувствовал порыв холодного воздуха.
Я начал открывать глаза.
Меня пнули по ногам, и я потерял равновесие.
Моя голова ударилась о край раковины, рот наполнился желчью.
Мои колени ткнулись в пол, подбородок — в раковину.
Кто-то схватил меня за волосы, толкая мое лицо обратно в грязную воду.
— Даже не пытайся на меня посмотреть. — Снова этот злобный шепот. Он вытащил меня из воды на дюйм.
Думаю: твою мать, твою мать, твою мать. Говорю:
— Что вам нужно?
— Молчи, говнюк.
Я ждал, мое горло было придавлено к краю раковины.
Всплеск. Я прищурился и разглядел какой-то тонкий желтый конверт, лежащий рядом с раковиной.
Рука, держащая меня за волосы, ослабила хватку, потом вдруг резко оттянула мою голову назад и небрежно треснула ею о край раковины.
Я зашатался, вытянул руки вперед и упал на задницу. В голове пульсировала боль, штаны начали промокать.
Я подтянулся, держась за раковину, встал, повернулся и вывалился из дверей на стоянку.
Ничего.
Два водилы, выходившие из кафе, громко заржали, показывая на меня.
Я прислонился к двери туалета и снова ввалился туда; водилы согнулись пополам от смеха.
Желтый почтовый конверт формата А4 лежал в луже воды рядом с раковиной. Я взял его и стряхнул бурые капли, закрывая и открывая глаза, чтобы унять головную боль.
Я открыл дверь в кабинку и, потянув за цепочку, смыл кусок бледно-желтого дерьма, плавающего в унитазе. Закрыв треснутую пластмассовую крышку над шумящей водой, я сел и вскрыл конверт.
Свежая порция ада.
Я вытащил два отпечатанных листа, три увеличенных фотоснимка.
Это была копия медицинского заключения по результатам вскрытия тела Клер Кемплей.
Еще один фильм ужасов.
Я не смог, не посмел, не стал смотреть фотографии, я просто начал читать текст, все больше холодея от ужаса.
Вскрытие было проведено в 19:00 14 декабря 1974 года в Пиндерфилдской больнице города Уэйкфилда доктором Аланом Куттсом в присутсвии начальника уголовного розыска Джорджа Олдмана и старшего полицейского инспектора Ноубла.
Длина тела — четыре фута семь дюймов, вес — семьдесят два фунта.
Ссадины, возможно, следы укусов были обнаружены на правой скуле, а также на подбородке и на задней и передней стороне шеи. Протяженные синяки и ссадины на шее указывают на то, что смерть наступила в результате удушения.
Удушения.
Задыхаясь, она прокусила себе язык. Было сделано предположение, что она, по всей вероятности, находилась в сознании до самой смерти.
По всей вероятности, находилась в сознании.
На груди у жертвы бритвой было вырезано ЛЮБОВЬ. Опять-таки предполагалось, что эта надпись была сделана до наступления смерти.
ЛЮБОВЬ.
Протяженные синяки были также обнаружены на обоих запястьях и щиколотках. Все эти раны сопровождались глубокими кровоподтеками, указывающими на то, что жертва довольно долго боролась с нападавшим. Более того, каждая ладонь проколота насквозь, возможно, гвоздем или похожим металлическим орудием. Подобная рана была обнаружена на левой ступне. Можно было предположить, что преступник также предпринял неудачную попытку нанести аналогичную рану на правую ступню, что привело к ее частичному проколу.
Жертва довольно долго боролась с нападавшим.
Требовалось проведение дальнейших анализов, однако даже поверхностное изучение соскобов, взятых с кожи и из-под ногтей жертвы, выявило наличие угольной пыли.
Угольной пыли.
Ясглотнул.
Внешние и внутренние разрывы и кровоподтеки были обнаружены в области влагалища и ануса. Внутренние разрывы влагалища были сделаны стеблем и шипами розы, введенной во влагалище и оставленной там. Подавляющее большинство этих ран, опять же, было нанесено до наступления смерти.
Стеблем и шипами розы.
Кошмар за кошмаром.
Я с трудом перевел дыхание.
Затем ее, видимо, перевернули на живот.
Спина Клер Кемплей — отдельная история.
Другая провинция ада:
Два лебединых крыла были вшиты в ее кожу.
«ОТРЕЗАЛИ КРЫЛЬЯ НАЧИСТО И ОСТАВИЛИ БЕДНЯГУ ПОДЫХАТЬ».
Стежки, сделанные тонким вощеным шнурком, были неровными. В некоторых местах кожный покров и мышечная ткань были полностью разможжены, и шнурок болтался. Правое крыло было совсем оторвано. Кожа и мышечная ткань не выдержали его веса. Это привело к длинному разрыву вдоль всей правой лопатки жертвы.
«ОНИ ЕМУ КРЫЛЬЯ ОТРУБИЛИ НА ФИГ. БЕДНЯГА ЛЕБЕДЬ БЫЛ ЕЩЕ ЖИВ».
В заключение отчета патологоанатом напечатал:
Причина смерти: АСФИКСИЯ ВСЛЕДСТВИЕ УДУШЕНИЯ.
Сквозь тонкую белую бумагу я видел очертания и тени черно-белого ада.
Я сунул все это обратно в конверт, так и не взглянув на снимки, борясь с рвотными позывами, борясь с защелкой на двери кабинки.
Выломав дверь, я поскользнулся и упал прямо на очередного чертова водилу; его горячая моча попала мне на ногу.
— Пошел на хрен, пидор чертов!
Я вырвался наружу, вдыхая йоркширский воздух, размазывая по лицу слезы и желчь.
Все раны нанесены до наступления смерти.
— Слышь, пидор, я тебе говорю!
ЛЮБОВЬ.
Мать сидела в кресле-качалке в дальней комнате, глядя на сад, на моросящий дождь.
Я принес ей чай.
— Посмотри на себя. В каком ты виде, — сказала она, не глядя на меня.
— Кто бы говорил! Ты сама еще не одета, а уже поздно. Это на тебя не похоже.
Я сделал большой глоток горячего сладкого чая.
— Нет, родной. Не сегодня, — прошептала она.
На кухне по радио начались шестичасовые новости:
Восемнадцать человек погибли в доме престарелых в Ноттингеме — второй пожар за последние два дня. Кембриджский насильник расправился с пятой жертвой, и Англия проиграла семнадцать очков во втором раунде чемпионата по крикету.
Мать сидела, уставившись на сад, чай остывал.
Я положил конверт на комод, лег на кровать и попытался заснуть, но не смог. Сигареты совсем не помогали, как, впрочем, и виски, который не мог или не хотел оставаться в желудке. Вскорости мне стали мерещиться крысы с маленькими крыльями, они были больше похожи на белок с мохнатыми мордочками, говорящих добрые слова, но внезапно превращающихся в крыс, шепчущих мне на ухо ругательства, обзывающих меня, ломающих мне кости лучше всяких камней и палок. Это продолжалось до тех пор, пока я не вскочил и не включил свет, хотя, впрочем, уже был день и светло, но потом опять стемнело, и так далее, смена дня и ночи — сигналы, которые не получал никто, а уж тем более господин Сон.
— Не тереби член!
Черт.
— Здесь кто-нибудь пострадал?
Я открыл глаза.
— Похоже, ночка у тебя выдалась еще та, — сказал Барри Гэннон, осматривая кавардак в моей комнате. В руках у него была чашка.
— Черт побери, — пробормотал я. Выхода не было.
— О, да он жив!
— Господи Иисусе.
— Спасибо. И доброе утро.
Через десять минут мы были в пути.
Двадцать минут спустя (головная боль отдавалась в пустом желудке) я закончил свой рассказ.
— Ну так вот, этого лебедя нашли в Бреттоне.
Барри ехал огородами.
— В Бреттонском парке?
— Мой отец дружит с Арнольдом Фаулером, тот ему рассказывал.
Привет из прошлого номер девяносто девять: я сижу, скрестив ноги, на деревянном школьном полу и слушаю, как мистер Фаулер рассказывает о птицах. Он был одержимый, создавал орнитологические клубы в каждой школе Западного округа, вел колонку в каждой местной газете.
— Он еще жив?
— И все еще пишет в «Оссетт обзервер». Я смотрю, ты его в последнее время не читал.
Почти смеясь, я спросил:
— А как Арнольд-то узнал?
— Ты же знаешь Арнольда. Если в мире пернатых что-то происходит — он первый в курсе дела.
Два лебединых крыла были вшиты в ее кожу.
— Серьезно?
Барри, похоже, было скучно.
— Ну ладно, Шерлок, я полагаю, что ему об этом рассказали его приятели из Бреттонского парка. Он же там постоянно тусуется.
Я посмотрел в окно — еще одно воскресенье бесшумно пролетало мимо. Казалось, что Барри не шокировали и даже не заинтересовали мои рассказы о цыганском таборе и вскрытии.
— У Олдмана пунктик насчет цыган, — сказал он и добавил: — И ирландцев.
Вскрытие вызвало еще менее оживленную реакцию, поэтому я жалел, что не показал ему фотографии или по крайней мере не набрался смелости посмотреть на них сам. Я сказал только:
— Фотки, наверное, жуткие.
Барри Гэннон промолчал.
— В «Редбеке», скорее всего, был легавый, — сказал я.
— Угу.
— Не понятно только зачем?
— Это — игры, Эдди, — ответил он. — Они играют с тобой в какие-то дурацкие игры. Ты смотри, осторожно.
— Я — большой мальчик.
— Да уж, я слышал, — улыбнулся он.
— Общеизвестный факт в этих краях.
— Чьих краях?
— Не твоих.
Он перестал смеяться.
— Ты все еще думаешь, что тут есть связь с другими пропавшими девочками?
— Не знаю. То есть да. Может быть.
— Хорошо.
Потом Барри снова начал трепаться о чертовом Джоне Келли, главном плохише Лиги регби, о том, что он сегодня не будет играть, и о том, что никто не знал, где, к чертовой матери, его искать.
Я смотрел в окно и думал: да кому он на хер нужен, твой Келли?
На окраине Кастлфорда Барри съехал на обочину.
— Что, уже приехали? — Я представлял себе район Доусона намного более шикарным.
— Ты — да.
Я крутил головой во все стороны, пытаясь сообразить, что происходит.
— Брант-стрит — там, сзади нас, первая слева.
— А? — оглядываюсь по сторонам, ничего не понимая.
Барри Гэннон засмеялся:
— Ну, кто у нас живет в Кастлфорде, в одиннадцатом доме по Брант-стрит, а, Шерлок?
Мне был знаком этот адрес. Я рылся в своем ноющем мозгу, пока до меня наконец не дошло:
— Гарланды, что ли?
Жанетт Гарланд, восемь лет, пропала в Кастлфорде 12 июля 1969 года.
— Приз в студию.
— Пошел ты.
Барри посмотрел на часы.
— Встречаемся через два часа в «Лебеде», через дорогу. Будем пересказывать ужастики.
Я вышел из машины, злой и раздраженный. Барри наклонился, чтобы закрыть дверь.
— Я же сказал, что ты мой должник.
— Ага. Спасибо, друг.
Смеясь, Барри уехал.
Брант-стрит, Кастлфорд.
По одной стороне — довоенные дома с террасами, по другой — относительно новые многоэтажки.
Номер 11 — на стороне террас, с ярко-красной дверью.
Я три раза прошелся взад-вперед по улице, жалея, что у меня не было с собой никаких записей, жалея, что я приехал без звонка, жалея, что от меня несет перегаром. Потом я один раз тихо постучался в красную дверь.
Я постоял на этой тихой улице, подождал, затем повернулся, чтобы уйти.
Дверь распахнулась.
— Послушайте, я не знаю, где он, мать вашу. Так что проваливайте!
Женщина замолчала, готовясь захлопнуть дверь. Она провела рукой по грязным желтым волосам и плотнее закутала свое худощавое тело в красную кофту.
— Кто вы? — шепотом спросила она.
— Эдвард Данфорд. — Моя маленькая красная обезьянка отчаянно билась в клетке.
— Вы по поводу Джонни?
— Нет.
— А по какому?
— По поводу Жанетт.
Она поднесла три тонких пальца к бледным губам и закрыла голубые глаза. Там, перед дверью смерти, под декабрьской синевой, разливающейся в небе, я достал ручку, какие-то бумажки и сказал:
— Я журналист. Из «Пост».
— Ну тогда заходите.
Я закрыл за собой красную дверь.
— Садитесь. Я поставлю чайник.
Я сел в кремовое кожаное кресло в маленькой, но хорошо обставленной гостиной. Почти все там было новым и дорогим, кое-какие вещи были еще завернуты в полиэтилен. Цветной телевизор работал, но звук был выключен. Начиналась обучающая чтению передача для взрослых. Ее название «В движении» было написано на борту мчавшегося куда-то белого фургона «форд-транзит».
Я на секунду закрыл глаза, пытаясь избавиться от похмелья.
Когда я открыл глаза, она стояла передо мной.
На телевизоре была фотография: тот самый школьный портрет, которого я боялся.
Жанетт Гарланд, младше и светлее Сьюзан и Клер, улыбалась мне самой счастливой улыбкой, которую я когда-либо видел.
Жанетт Гарланд была умственно отсталой.
На кухне завопил чайник, тут же резко смолк.
Я отвел глаза от фотографии и взглянул на сервант, набитый призами и кубками.
— Ну вот, — сказала миссис Гарланд, ставя поднос на журнальный столик передо мной. — Пусть настоится немного.
— Мистер Гарланд, видать, большой спортсмен, — улыбнулся я, кивнув на сервант.
Миссис Гарланд снова затянула потуже свою красную кофту и села на кремовый кожаный диван.
— Это — награды моего брата.
— А-а, — сказал я, пытаясь определить ее возраст. В 1969 году Жанетт было восемь лет, матери тогда могло быть двадцать шесть — двадцать семь, значит, сейчас ей чуть за тридцать.
Она выглядела так, будто не спала несколько дней.
Она поймала на себе мой взгляд.
— Чем могу вам помочь, мистер Данфорд?
— Я пишу статью о родителях пропавших детей.
Миссис Гарланд теребила пятнышко на юбке.
Я продолжал:
— Сначала пресса всегда много пишет о подобных случаях, но потом внимание ослабевает.
— Ослабевает?
— Ну да. Эта статья будет о том, как родители пережили утрату, о том, что было после того, как улеглась шумиха, и…
— Как я пережила утрату?
— Да. Например, оглядываясь назад, вы, возможно, считаете, что полиция могла бы сделать что-то еще, чтобы вам помочь, но не сделала?
— Да, они могли бы сделать одну вещь. — Миссис Гарланд смотрела прямо на меня, выжидая.
— Какую?
— Найти мою дочь, вот какую, бесчувственный, бессердечный ты ублюдок! — Она закрыла глаза, содрогаясь всем телом.
Я встал, у меня пересохло во рту.
— Простите, я не…
— Убирайся!
— Мне очень жаль.
Миссис Гарланд открыла глаза и посмотрела на меня снизу вверх.
— Нет, тебе не жаль. Если бы ты был способен на жалость, тебя бы тут не было.
Я стоял в центре ее гостиной, застряв между журнальным столом и креслом. Внезапно я подумал о своей матери. Мне захотелось подойти к этой женщине и обнять ее. Я неловко попытался переступить через стол, через чайник, не зная, что сказать:
— Прошу вас…
Миссис Гарланд встала мне навстречу, ее бледно-голубые глаза были полны слез и ненависти. Она сильно толкнула меня к красной двери.
— Чертовы журналюги. Вы приходите в мой дом и говорите со мной о том, о чем вы не имеете ни малейшего понятия, так, как будто речь идет о погоде или о войне в какой-то далекой стране, мать вашу. — Слезы катились градом. Она пыталась открыть входную дверь.
С горящим лицом я попятился через порог.
— Это случилось со мной! — закричала она, захлопывая дверь перед моим носом.
Я стоял на улице перед красной дверью и мечтал оказаться где угодно, только не на Брант-стрит в Кастлфорде.
— Ну, как все прошло?
— Отвяжись.
Я просидел целый час над тремя пинтами пива к тому моменту, как появился Барри. Бар закрывался, и подавляющее большинство посетителей уже отвалило домой, чтобы съесть свои воскресные обеды.
Он взял пинту, сел и вытащил сигарету из моей пачки.
— Ты там Джонни случайно под кроватью не нашел?
У меня было хреновое настроение.
— Чего?
Барри заговорил медленно:
— Джонни Келли. Великая Белая Надежда?
— А что с ним? — сказал я, видя, что он вот-вот помрет от смеха.
— Господи, мать твою, Иисусе, Эдди!
Кубки и призы. Черт.
— Он что, Гарландам родня?
— Еще один приз в студию, черт тебя побери. Он — брат Полы Гарланд, мать твою так. Живет там с тех пор, как умер ее муж, а его бросила эта фотомодель.
Меня снова кинуло в жар, кровь закипала.
— У нее умер муж?
— Е-мое, Данфорд. Тебе следовало бы знать такие вещи.
— Черт.
— Так и не оправился после Жанетт. Заглотнул ствол два-три года тому назад.
— И ты об этом знал? Что ж ты мне-то не сказал?
— Отвали. Делай свою долбаную работу сам или спрашивай, чтобы тебе подсказали. — Барри сделал большой глоток из кружки, чтобы спрятать свою чертову улыбку.
— Хорошо. Я спрашиваю.
— Ее муж покончил с собой примерно в то время, когда их Джонни начал делать себе имя как на поле, так и вне поля.
— Он типа такой Добрыня Никитич?
— Ну да, первый парень на деревне. Женился на Мисс Суперкобыле Всея Уэстона — в 1971-м, кажись. Но, увы, не долго музыка играла. Так что, когда она собрала манатки, он переехал жить к старшей сестренке.
— Джорджи Бест от Лиги регби?
— Не думаю, чтобы ты особенно внимательно следил за Лигой, пока был на юге.
Собрав остатки гордости, я сказал:
— Да, там о ней на первой полосе не писали, это уж точно.
— Ну, здесь-то писали, и тебе, мать твою, было бы полезно быть в курсе.
Я закурил очередную сигарету, ненавидя его улыбающуюся варежку и его самого за то, что он намеренно наступал на мою любимую мозоль.
Но к черту гордость и поражение. Я сказал:
— Значит, Пол Келли у нас в отделении — он кто ему?
— Двоюродный брат, что ли. Спроси сам.
Я сглотнул, клянясь себе, что это — в последний раз.
— И Келли сегодня не пришел на игру, так?
— Не знаю. Придется тебе это выяснить, не правда ли?
— Ага, — буркнул я, молясь, чтобы глаза мои не наполнились слезами.
Чей-то голос прогрохотал:
— Время, господа. Мы закрываемся.
Мы допили пиво.
— Ну, а как у тебя прошло с миссис Доусон? — спросил я.
— Она сказала, что моя жизнь в опасности, — улыбнулся Барри, вставая из-за стола.
— Шутишь? Почему?
— А почему бы и нет? Я слишком много знаю.
Мы вместе вышли на парковку.
— Ты ей веришь?
— У них есть данные на каждого из нас. Вопрос только в том, когда они ими воспользуются. — Барри затушил сигарету в гравии.
— А кто это — они?
Барри рылся в карманах, ища ключи от машины.
— У них нет имен.
— Да ладно, — засмеялся я. Три пинты и свежий воздух прибавили мне смелости.
— Есть же отряды палачей. Так почему бы одному из них не заняться Барри Гэнноном?
— Отряды палачей?
— А ты думаешь, это говно только к индийцам и желтым относится? Отряды палачей есть в каждом городе, в каждой стране.
— Ты совсем рехнулся. — Я повернулся и пошел прочь.
Барри поймал меня за руку.
— Их готовят в Северной Ирландии. Им там дают кой-чего для затравки, а потом отправляют домой голодными.
— Отстань ты от меня, — сказал я, вырывая руку.
— А что? Ты действительно веришь, что все эти пабы взрывают ирландские хулиганы в спецовках, которые тусуются за мешками, бля, с удобрениями?
— Ну да, — улыбнулся я.
Барри посмотрел на землю, взъерошил себе волосы и сказал:
— К тебе на улице подходит человек и спрашивает, где найти такой-то адрес. Как ты думаешь, он потерялся или он тебя допрашивает?
Я улыбнулся:
— Большой Брат?
— Он наблюдает за тобой.
Я взглянул на сереющее небо и сказал:
— Если ты ей правда поверил, то надо кому-то об этом сообщить.
— А кому я могу сообщить? Слугам закона? Эти люди и есть закон, мать их ети. Жизнь каждого в опасности.
— Ну так зачем тогда жить? Почему бы не покончить с собой, как Гарланд?
— Потому что я верю в добро и зло. Я верю, что предстану перед судом и судить меня будут не они. Так что пошли они все на хер, вот что я тебе скажу.
Я посмотрел на гравий под ногами, мне хотелось отлить.
— Ну, ты едешь или нет, придурок? — сказал Барри, поворачивая ключ в замке.
— Мне в другую сторону.
Барри открыл дверь.
— Ну, тогда до встречи.
— Ага, увидимся. — Я повернулся и пошел по парковке.
— Эдди!
Я повернулся и прищурился на бледнеющее зимнее солнце.
— Значит, у тебя никогда не возникало непреодолимое желание спасти нас всех от зла?
— Нет, — крикнул я через пустую парковку.
— Врешь, — засмеялся Барри, закрывая дверь машины и заводя двигатель.
15:00, воскресенье, Кастлфорд, в ожидании автобуса на Понтефракт и, слава богу, вдали от безумств Барри Гэннона. Три с половиной пинты — и я почти рад вернуться к своим крысам.
Крысолов: история, тронувшая сердца йоркширского народа.
На дороге показался автобус — я выставил большой палец.
Крысолов: Грэм Голдторп, опустившийся учитель музыки, ставший официальным городским крысоловом, задушивший чулком свою сестру Мэри и повесивший ее в камине в прошлый Хэллоуин.
Я заплатил водителю и пошел в самый конец одноэтажного автобуса — покурить.
Крысолов: Грэм Голдторп, унявший с помощью дробовика свое неспокойное сознание, в котором роились видения бесконечных нашествий грязных бурых крыс.
Мэнди сосет пакистанцам — гласила надпись на спинке сиденья передо мной.
Крысолов: история, близкая сердцу Эдварда Данфорда, спецкорреспондента по криминальной хронике Северной Англии, бывшего писаки с Флит-стрит, блудным сыном вернувшегося на родной Север и потрясшего страну этим жутким рассказом и видениями бесконечных нашествий грязных бурых крыс.
Йоркширские Белые — гласила надпись на спинке следующего сиденья.
Крысолов: моя первая история в «Пост»; спасибо божьему провидению, отправившему одновременно отца и Джека, мать его, Уайтхеда в больницу.
Я попросил водителя остановиться, желая, чтобы Джек Уайтхед сдох.
Я вышел из автобуса в конец понтефрактского дня. Я загородил сигарету полой старого отцовского пальто и лишь с третьей попытки победил порывы зимнего ветра.
Обитель Крысолова.
Чтобы дойти от остановки до тупика Уиллман-Клоуз, нужно ровно столько времени, сколько требуется, чтобы выкурить одну сигарету. Туша бычок об асфальт, я чуть было не наступил на собачье дерьмо.
Собачье дерьмо на Уиллман-Клоуз — это очень сильно разозлило бы Грэма Голдторпа.
Было уже темно, и почти у каждого дома стояла елка, украшенная рождественскими огнями. Но только не у Энид Шеард, этой жалкой сучки.
И не у Голдторпов.
Проклиная свою жизнь, я постучался в стеклянную дверь бунгало, прислушиваясь к лаю огромной эльзасской овчарки по кличке Гамлет.
Во время моего весьма короткого ангажемента на Флит-стрит я видел такое сотни раз. Родственники, друзья, коллеги и соседи умерших или обвиняемых — те самые люди, которых якобы обижало, ужасало, оскорбляло и даже приводило в ярость само упоминание о деньгах в обмен на информацию, — звонили месяц спустя с такой неожиданной готовностью, с таким внезапным желанием помочь и с такой, мать их, невероятной жадностью. Родственники, друзья, коллеги и соседи умерших или обвиняемых звонили и просили денег в обмен на информацию.
— Кто там? Кто там? — Жалкая сука даже не включила свет в прихожей, не говоря уже о том, чтобы открыть дверь.
— Это Эдвард Данфорд, миссис Шеард. Из «Пост», помните? — прокричал я из-за двери.
— Конечно, помню. Сегодня воскресенье, мистер Данфорд! — Она пыталась перекричать лай своего эльзасца.
— Мой редактор, мистер Хадден, сказал, что вы звонили и хотели поговорить с одним из его репортеров, — крикнул я через рифленое стекло.
— Я звонила в прошлый понедельник, мистер Данфорд. Я занимаюсь делами в рабочее время, а не в божье воскресенье. Я была бы благодарна вам и вашему начальству, если вы поступали бы так же, молодой человек.
— Прошу прощения, миссис Шеард. Мы были очень заняты. Я приехал издалека, и обычно я не работаю… — Бормотал я, пытаясь понять, наврал мне Хадден или просто перепутал дни.
— Ну, что я могу сказать, надеюсь, вы захватили для меня деньги, мистер Данфорд, — проговорила миссис Энид Шеард, открывая дверь.
Не имея при себе ни гроша, я вошел в темный узкий коридор, насквозь провонявший эльзасцем Гамлетом. А я-то надеялся, что мне никогда больше не придется терпеть эту вонь.
Вдова Шеард (как минимум семьдесят лет раздражения) проводила меня в гостиную, и я снова оказался с ней в полумраке, в компании ее памяти и лжи; снаружи Гамлет скреб стеклянную дверь, ведущую в кухню.
Я сел на край дивана и произнес:
— Мистер Хадден сказал, что вы хотели поговорить…
— Я с этим вашим мистером Хадденом вообще не разговаривала…
— Но ведь вам есть что рассказать нам о событиях, произошедших в соседнем доме? — Я пялился на пустой экран телевизора и видел там мертвые глаза Жанетт Гарланд, Сьюзан Ридьярд и Клер Кемплей.
— Я была бы благодарна вам, мистер Данфорд, если бы вы не перебивали меня, когда я говорю.
— Прошу прощения, — сказал я; желудок мой отзывался на каждую мысль о миссис Гарланд.
— Мне кажется, от вас пахнет алкоголем, мистер Данфорд. Я предпочла бы встретиться с этим вашим милым мистером Уайтхедом. И прошу заметить, не в воскресный день.
— Вы говорили с Джеком Уайтхедом?
Она улыбнулась тонкими губами.
— Я говорила с неким Уайтхедом. Он не назвал мне своего имени, и я не стала спрашивать.
Внезапно мне стало жарко в ее холодной черной каморке.
— Что он вам сказал?
— Он сказал, что мне надо поговорить с вами, мистер Данфорд. Что он лично не занимается этим делом.
— Что еще? Что он еще сказал? — У меня перехватило дыхание.
— Если вы позволите мне закончить…
Я придвинулся ближе к стулу вдовы.
— Что еще?
— Право, мистер Данфорд. Он сказал, чтобы я дала вам ключ, но я ответила…
— Ключ? Какой ключ? — Я почти перебрался с дивана к вдове на колени.
— Ключ от соседнего дома, — гордо объявила она.
Внезапно дверь на кухню распахнулась с грохотом и громоподобным лаем Гамлета, ворвавшегося в комнату и принявшего прыгать между нами, облизывая наши лица мягким горячим и мокрым языком.
— Право, Гамлет, этого достаточно.
На дворе уже была ночь, и миссис Энид Шеард никак не могла разобраться с ключами от бунгало Голдторпов. Наконец она повернула ключ в замке, и я вошел.
Месяц назад полиция отвечала категорическим отказом на все просьбы осмотреть место трагедии, а Энид Шеард даже не попыталась намекнуть, что имеет туда прямой доступ, но вот я оказался в кухне Голдторпа, в логовище Крысолова.
Свет не включался.
— Наверное, все отрезали, — прошептала миссис Шеард с порога.
Я еще раз щелкнул выключателем.
— Да, похоже, так оно и есть.
— Не хотела бы я заходить туда в темноте. Я, даже когда тут стою, покрываюсь гусиной кожей.
Я заглянул в кухню, пытаясь представить себе, когда в последний раз Энид Шеард доводилось щупать гуся. В доме стоял затхлый воздух, как будто мы вернулись туда после месячного отсутствия.
— Вам все-таки придется вернуться днем. Я же сказала вам, не стоит работать в воскресенье.
— Точно, так вы и сказали, — пробормотал я из-под кухонной раковины, пытаясь угадать, много ли удовольствия получила Энид Шеард от своего последнего гуся и скучала ли она по нему, так как это многое бы объяснило.
— Что вы там делаете, мистер Данфорд?
— Аллилуйя! — закричал я, вылезая из-под раковины со свечой в руке, думая: слава богу, черт возьми, и за это, и за трехдневную рабочую неделю.
— Ну, если вы настаиваете на том, чтобы осматривать дом в полной темноте, я попытаюсь найти для вас один из старых карманных фонарей мистера Шеарда. Мистер Шеард всегда имел запас фонарей и свечей. Будь готов, говорил он. С этими забастовками кто знает… — Она продолжала что-то бормотать по дороге к своему бунгало.
Я закрыл заднюю дверь, взял из шкафчика сковородку, зажег фитиль и накапал немного воска на дно, чтобы прикрепить свечу.
Наконец-то я один в логове Крысолова.
Ногам было холодно.
Свеча осветила стены кухни красными и желтыми сполохами, красные и желтые сполохи вырвали меня отсюда и перенесли на вершину холма над горящим цыганским табором, лицо маленькой девочки с темными кудрями кричало в ночь, в то время как другая маленькая девочка лежала на столе в морге с крыльями, вшитыми в спину. Я тяжело сглотнул, спросил себя, что, к чертовой матери, я здесь делаю, и открыл стеклянную дверь кухни.
Планировка тут была точно такой же, как у миссис Шеард. Слабый свет, пробивавшийся сквозь стекло входной двери в противоположном конце прихожей, смешался со светом свечи и осветил узкий коридор, пару блеклых шотландских пейзажей и гравюру с изображением птицы. В коридор выходило еще пять дверей, все они были закрыты. Я поставил свечу на телефонный столик и полез в карман за бумагой.
В логове Крысолова…
Ялегко продам это в национальную прессу. Несколько фотографий — и дело сделано. В конце концов, может, и книжонку какую напишу. Как сказала Кэтрин, сюжет так и просится на бумагу:
Дом 6 по Уиллман-Клоуз, дом Грэма и Мэри Голдторп, брата и сестры, убийцы и жертвы.
Стоя в коридоре Крысолова, я достал авторучку и выбрал дверь.
Дальняя спальня принадлежала Мэри. Энид Шеард уже сказала мне, что Грэм сам настоял на этом — хотел, чтобы у его старшей сестры была большая спальня, пространство для личной жизни. Полиция также подтвердила, что в течение двенадцати месяцев, предшествовавших событиям 4 ноября, Грэм дважды звонил им с жалобами на то, что кто-то подглядывает за сестрой в окно. Полицейские не смогли — или не захотели — подтвердить реальность оснований его жалоб. Я пощупал тяжелые темные гардины. Возможно, они были новыми, возможно, Грэм купил их для Мэри, чтобы отвадить того, кто за ней подглядывал, чтобы уберечь ее от глаз, которые видел он.
Чьи глаза скользили по телу его сестры? Глаза постороннего или те самые глаза, что смотрели на него из зеркала?
Гардины и мебель казались чересчур тяжелыми для этой комнаты, но то же самое можно было сказать и о комнатах Энид Шеард в соседнем доме, и о доме моей матери. Односпальная кровать, шкаф, трюмо — все громоздкое, из дерева. Я поставил свечу у зеркала рядом с двумя расческами, щеткой для одежды, гребешком и фотографией матери Голдторпов.
Заходил ли Грэм к ней в комнату, когда она спала, чтобы взять с расчески прядь светлых волос — таких же, как были у матери, — на долгую добрую память?
В левом верхнем ящике лежала косметика и несколько баночек с кремом. В правом я нашел белье Мэри Голдторп. Шелковое. Порядок был нарушен при полицейском обыске. Я прикоснулся к белым трусикам, вспоминая опубликованную у нас фотографию простой, но привлекательной женщины. Ей было сорок, когда она погибла. Ни полиция, ни я не нашли намеков на существование любовников. Но белье было слишком дорогим для одинокой женщины. Напрасная трата денег.
Грэм наблюдая за спящей сестрой. Ее волосы рассыпались по подушке. Он бесшумно открыл правый верхний — самый сокровенный — ящик комода, глубоко запустил руки в его шелковое содержимое. Внезапно Мэри села в кровати.
Туалет и ванная были совмещенные, там стоял запах холодной сосны. Я встал на розовый коврик и быстро помочился в унитаз Грэма Голдторпа, все еще думая о его сестре. Звук спускаемой воды наполнил бунгало.
— Грэм, что ты делаешь? — прошептала она.
Спальня Грэма — маленькая, забитая все той же тяжелой, доставшейся по наследству мебелью — была расположена рядом с туалетом, в передней части дома. Над изголовьем его односпальной кровати висели три картины в рамах. Я оперся коленом о постель Грэма и поднес свечу к стене — три гравюры с изображением птиц, похожие на ту, что висела в коридоре. Пижама Грэма все еще лежала под подушкой.
Грэм замер, его мокрая от пота пижама прилипла к телу.
У кровати лежали стопки журналов и папок. Я поставил свечу на тумбочку и взял в руки охапку журналов. Это были журналы о транспорте: о поездах и автобусах. Я оставил их на покрывале и подошел к письменному столу, на котором стоял большой катушечный магнитофон. Одна из полок книжного шкафа была пустой — полиция забрала все бобины.
Черт.
Пленки Крысолова пропали, и не к добру.
— Сегодня ночью она меня застукала, — шептал Грэм, накрывшись покрывалом. Бесшумно крутились бобины. — Завтра Хэллоуин, завтра придут они.
Явытащил из шкафа пухлое старое расписание поездов, поражаясь абсолютной бесполезности этой вещи. На титульный лист Грэм Голдторп приклеил рисунок, изображающий сову в очках, и написал: ЭТА КНИГА ПРИНАДЛЕЖИТ ГРЭМУ И МЭРИ ГОЛДТОРПАМ. ЕСЛИ ВЫ ЕЕ УКРАДЕТЕ, ВАС ВЫСЛЕДЯТ И УБЬЮТ.
Черт.
Я взял с полки другую книгу и обнаружил в ней то же самое послание, и в третьей то же, и в следующей, и в следующей.
Чертов придурок.
Я стал убирать книги обратно на полку, но остановился, заметив экземпляр «Путеводителя по северным каналам» в твердом переплете; книга не закрывалась до конца.
Я открыл «Путеводитель по северным каналам» и снова угодил в ад.
Между фотографиями северных каналов лежали десять — двенадцать фотографий маленьких девочек.
Школьные фотографии.
Глаза и улыбки сияли мне в лицо.
Во рту пересохло, сердце колотилось, я захлопнул книгу.
Через секунду я снова открыл ее, поднес ближе к свече, перебрал снимки.
Жанетт не было.
Сьюзан не было.
Клер не было.
Десяток школьных портретов, шесть на четыре, девочки десяти — двенадцати лет.
Ни имен.
Ни адресов.
Ни дат.
Десять пар голубых глаз и десять белозубых улыбок на одном и том же небесно-голубом фоне.
Мысли неслись в голове, кровь по жилам, я взял с полки еще одну книгу, и еще, и еще.
По нулям.
Я стоял в центре спальни Грэма Голдторпа, сжимая в руках «Путеводитель». Его комната была в моем распоряжении.
— Я не понимаю, что за важность такая, почему вы не можете вернуться в другой день. О боже! Какой беспорядок. — Энид Шеард светила фонариком то в один угол, то в другой, качая головой. — Мистер Голдторп пришел бы в бешенство, если бы увидел свою комнату в таком состоянии.
— Вы случайно не знаете, что отсюда взяли полицейские?
Она направила луч мне в глаза.
— Я интересуюсь исключительно своими делами, мистер Данфорд. И вы это знаете.
— Я знаю.
— Они поклялись, слышите, поклялись мне, что оставят тут все, как было. Вы только посмотрите на этот бардак. Другие комнаты в таком же виде?
— Нет. Только эта, — ответил я.
— Ну, полагаю, именно она интересовала их больше всего, — сказала Энид Шеард, прочесывая комнату из угла в угол своим фонарем, как тюремным прожектором.
— А вы можете сказать, чего здесь не хватает?
— Мистер Данфорд! До сегодняшнего вечера нога моя не ступала в спальню мистера Голдторпа. Ой, журналисты. Голова у вашего брата — что канализация.
— Простите. Я вовсе не это имел в виду.
— Они забрали все его рисунки и пленки, это я знаю. — Луч белого света остановился на магнитофоне. — Сама видела, как они это добро выносили.
— Мистер Голдторп никогда не говорил, что было записано на пленках?
— Пару лет назад Мэри сказала мне, что он ведет дневник. Я еще, помню, спросила тогда: «Значит, мистер Голдторп любит писать?» А Мэри ответила, что он не пишет свой дневник от руки, а наговаривает на магнитофон.
— А она не сказала, какого рода вещи он…
Луч яркого света ударил мне прямо в глаза.
— Мистер Данфорд, сколько можно! Она не сказала, и я не спросила. Я…
— Вы интересуетесь только своими делами, я знаю. — С «Путеводителем по северным каналам», засунутым в штаны под рубашкой, я неловко нагнулся и поднял свечу. — Спасибо, миссис Шеард.
В коридоре Энид Шеард задержалась перед дверью в гостиную:
— Значит, вы и там были?
Я уставился на дверь.
— Нет.
— Но ведь там как раз…
— Я знаю, — прошептал я, представляя себе Мэри Голдторп, висящую в камине на собственном чулке, и мозги ее брата, разбрызганные по трем стенам. В той же комнате мне привиделся муж Полы Гарланд.
— По-моему, вы только зря время потратили, — пробормотала Энид Шеард.
В кухне я открыл дверь на задний двор и задул свечу, оставив сковородку на мойке.
— Зашли бы ко мне чаю попить, — сказала Энид Шеард, запирая дверь на двор и пряча ключ в карман своего передника.
— Нет, спасибо. Я и так у вас отнял много времени, да еще и в воскресный день.
Крупная книга упиралась мне в живот.
— Мистер Данфорд, вы, как я погляжу, готовы ваши дела решать прямо на улице, но я нет.
Я улыбнулся:
— Простите, я вас не совсем понял.
— Мои деньги, мистер Данфорд.
— Да, да, конечно. Извините. Мне придется вернуться сюда завтра с фотографом. Вот я вам тогда чек и привезу.
— Наличные, мистер Данфорд. Мистер Шеард никогда не доверял банкам, а я тем более. Так что будьте добры — сто фунтов наличными.
Я пошел по садовой дорожке.
— Как скажете, миссис Шеард, сто фунтов наличными.
— И я уверена, что на сей раз у вас достанет приличия, чтобы позвонить и узнать, удобен ли ваш визит, — крикнула вслед Энид Шеард.
— Естественно, миссис Шеард. О чем разговор! — прокричал я уже на бегу. «Путеводитель по северным каналам» впивался мне в ребра, по главной улице шел автобус.
— Сто фунтов наличными, мистер Данфорд!
— Развлекаешься?
20:00. Пресс-клуб под надзором двух каменных львов, в самом центре Лидса.
Кэтрин заказала полпинты, я сидел над целой.
— Ты здесь давно?
— С открытия.
Барменша улыбнулась Кэтрин и спросила шесть пенсов, подавая ей сидр.
— Сколько ты уже выпил?
— Еще недостаточно.
Барменша показала четыре пальца. Я нахмурился и сказал:
— Давай-ка пересядем за столик.
Кэтрин заказала еще две кружки и прошла за мной в самый темный угол Пресс-клуба.
— Ты неважно выглядишь, родной. Чем занимался?
Я вздохнул и вытащил сигарету из ее пачки.
— Даже не знаю, с чего начать.
Музыкальный автомат заиграл «Жизнь на Марсе» Дэвида Боуи.
— Давай по-порядку. Я не тороплюсь, — сказала Кэтрин, кладя свою руку на мою.
Я освободил руку.
— Ты сегодня в офисе была?
— Часа два, не больше.
— Кто там был?
— Хадден, Джек, Гэз…
Джек, мать его, Уайтхед. Плечи и шея у меня ныли от усталости.
— Он-то что там делал в воскресенье?
— Джек? Результаты вскрытия. Похоже, результаты были очень страшные. Очень… — Ее слова растворялись в воздухе.
— Я знаю.
— Ты говорил с Джеком?
— Нет. — Я взял у нее еще одну сигарету, прикурил от предыдущей.
Боуи уступил место Элтону.
Кэтрин встала и снова пошла к бару.
За соседним столом Джордж Гривз поднял сигарету в мою сторону, я кивнул. Клуб заполнялся народом.
Я откинулся назад и стал разглядывать мишуру и гирлянды.
— Мистер Гэннон не появлялся?
Я слишком быстро наклонился вперед, меня затошнило, закружилась голова.
— Что?
— Барри не появлялся?
— Нет, — сказал я.
Тощий парень в бордовом костюме повернулся и отошел.
— Кто это был? — спросила Кэтрин, ставя на стол стаканы.
— Хер его знает. Приятель Барри. Значит, вскрытие пойдет как передовица?
Она снова положила свою руку на мою.
— Ну да.
Я отодвинул руку.
— Черт. Хорошо написано?
— Да. — Кэтрин потянулась за сигаретами, но ее пачка была пуста.
Я вытащил из кармана свои.
— Еще есть что-нибудь существенное?
— Пожар в доме престарелых, восемнадцать жертв.
— И это не передовица?
— Нет. Передовица про Клер.
— Черт. Что еще?
— Кембриджский насильник. Жеребьевка для чемпионата. Победа Лидса над Кардифом.
— О цыганском таборе что-нибудь есть? Который на подъезде к городу у М1?
— Нет. По крайней мере, я не слышала. А что?
— Ничего. Слышал, там какой-то пожар был, вот и все.
Я зажег еще одну сигарету и отпил из своего стакана. Кэтрин взяла еще одну сигарету из моей пачки.
— А как насчет белого фургона? Ничего не прояснилось? — спросил я, убирая сигареты в карман, пытаясь вспомнить, на какой машине ездил Грэм Голдторп.
— Прости, родной. Не успела проверить. Если честно, я сомневаюсь, что это верный путь. Полиция бы сообщила, да и в отчетах он вроде не мелькал.
— Мистер Ридьярд был уверен, черт побери.
— Ну, может быть, они просто пошутили.
— Если так — гореть им в аду, мать их ети.
В полумраке глаза Кэтрин блестели, полные слез.
Я сказал:
— Извини.
— Ничего. Ты встретился с Барри? — Голос ее дрожал.
— He-а. Результаты вскрытия — насколько подробно он все описал?
Кэтрин допила свой сидр.
— Никаких подробностей там нет. А ты, что думал, на фиг?
— Кстати, ты не знаешь, Джонни Келли играл сегодня за «Тринити»?
— Нет, не играл.
— Гэз не говорил, почему?
— Никто не знает. — Кэтрин подняла свой пустой стакан и снова поставила его обратно.
— Пресс-конференция завтра?
Кэтрин взяла со стола свою пустую сигаретную пачку.
— Конечно.
— Во сколько?
— По-моему, говорили, что в десять. Но я не уверена. — Она вытащила из пачки серебристую обертку.
— А что Хадден сказал про вскрытие?
— Я не знаю, Эдди. Не знаю, черт побери. — Ее глаза снова наполнились слезами, лицо покраснело. — Эдвард, дай мне, пожалуйста, сигарету.
Я вытащил пачку:
— Одна осталась.
Кэтрин громко шмыгнула.
— Ладно, не надо. Я куплю.
— Не дури. Возьми.
— В Кастлфорд ездил? — Она рылась в своей сумке.
— Ага.
— Значит, видел Марджори Доусон? Как она из себя?
Я закурил свою последнюю сигарету:
— Я ее не видел.
— А? — Кэтрин считала мелочь, чтобы купить сигареты в автомате.
— Я видел Полу Гарланд.
Господи, ну ты даешь. Охренеть можно.
Ее мать спала, ее отец храпел, а я стоял на коленях в ее спальне.
Кэтрин подняла меня, притягивая мой рот к своему, и мы рухнули навзничь, на ее кровать.
Я думал о южных девушках по имени Софи или Анна.
Ее язык настойчиво прижимался к моему, вкус собственной щелки подстегивал ее все сильнее. Левой ногой я освободил ее ноги от трусиков.
Я думал о Мэри Голдторп.
Она взяла мой член в правую руку и направила его внутрь себя. Я отстранился, взял головку правой рукой и стал водить ею по часовой стрелке по губам ее вагины.
Я думал о Поле Гарланд.
Она впилась ногтями мне в задницу, желая, чтобы я был глубоко внутри.
Я резко вошел в нее, внезапно почувствовав тошноту и голод.
Я думал о Клер Кемплей.
— Эдди, — прошептала она.
Я страстно целовал ее, двигаясь от губ к подбородку, к шее.
— Эдди? — Голос ее изменился.
Я страстно целовал ее, двигаясь от шеи к подбородку и обратно к губам.
— Эдди! — Перемена не к добру.
Я перестал целовать ее.
— Я беременна.
— Что ты имеешь в виду? — сказал я, прекрасно зная, что она, мать ее, имела в виду.
— Я беременна.
Я вышел из нее и лег на спину.
— Что нам теперь делать? — прошептала она, прижимаясь ухом к моей груди.
— Избавиться от этого.
Черт, я все еще чувствовал себя пьяным.
Было почти два часа ночи, когда я вышел из такси. Черт, думал я, открывая дверь со двора. В задней комнате горел свет.
Черт, мне нужно выпить чашку чаю и съесть бутерброд.
Я включил свет на кухне и начал рыться в холодильнике в поисках ветчины.
Черт, надо хотя бы поздороваться.
Мать сидела в кресле-качалке, уставившись в черный экран телевизора.
— Мам, чаю хочешь?
— Твой друг Барри…
— Ну?
— Он мертв, родной.
— Черт, — машинально сказал я. — Ты шутишь.
— Нет, я не шучу.
— Как? Что случилось?
— Авария.
— Где?
— В Морли.
— В Морли?
— Полицейские сказали, в Морли.
— Полицейские?
— Они звонили пару часов назад.
— Они звонили сюда?
— Они нашли в машине твой адрес и имя.
— Мой адрес и имя?
Ее била дрожь.
— Я так беспокоилась за тебя, Эдди, чуть с ума не сошла. — Она куталась в халат и терла локоть.
— Прости.
— Где ты был все это время? — закричала она. Я не помнил, когда она последний раз повышала голос.
— Прости. — Я шагнул к ней, чтобы обнять. На кухне засвистел чайник.
Я пошел на кухню и выключил электроплиту. Вернулся в комнату с двумя кружками чая.
— Давай, тебе от этого полегчает.
— Это тот парень, который был у нас сегодня утром, да?
— Угу.
— Такой славный.
— Угу.