Звонок в студию: Вот смотрите (читает): Мужчины зарабатывают в среднем семьдесят два фунта стерлингов в неделю – это до налогов.

Передача Джона Шарка

Джон Шарк: Вы, Боб, тоже столько получаете?

Радио Лидс

Слушатель: Конечно нет. Может быть, где-то на юге кто-то имеет такую зарплату, но только не здесь.

Пятница, 3 июня 1977 года

Джон Шарк: Это тот же самый отчет, согласно которому в стране – девять миллионов пенсионеров, а иммигранты составляют три процента населения.

Слушатель: Начнем с того, что вот эти два показателя они точно перепутали между собой, черт их побери.

 

Глава шестая

Юбела…

– Дважды. Он ударил меня дважды, прямо по макушке.

Миссис Джобсон наклонилась вперед и раздвинула свои седые волосы, чтобы показать вмятины на черепе.

– Вы пощупайте, – предложил ее муж.

Я потянулся, чтобы потрогать ее макушку. Корни ее волос были жирными на ощупь, вмятины – как большие пустые кратеры.

Мистер Джобсон наблюдал за выражением моего лица.

– Ничего себе дырка, да?

– Да, – ответил я.

Была пятница, почти одиннадцать часов утра. Мы сидели в уютной гостиной мистера и миссис Джобсон, в нижней части Галифакса, попивая кофе и передавая фотографии, говоря о том самом дне, когда неизвестный мужчина два раза ударил миссис Джобсон по голове молотком, задрал ей юбку, стащил с нее лифчик, царапнул по животу отверткой и кончил ей на грудь.

И среди всех этих фотографий, среди фигурок и побрякушек, среди открыток и пустых ваз, среди портретов членов королевской семьи стояли десятки бутылочек и коробочек с таблетками, потому что миссис Джобсон ни разу не покидала своего дома с того самого вечера, три года назад, когда по пути с еженедельного девичника ей повстречался мужчина с молотком и отверткой, а она ведь просто шла от подруг; подруг, которые тоже перестали ходить на девичники, их побили мужья, когда узнали, что полиция подозревает, будто миссис Джобсон была не прочь подработать на булавки, отсасывая черным на автовокзале по пути домой с этих самых девичников, миссис Джобсон, которая с того последнего девичника в 1974 году ни разу не покинула своего дома, даже ради того чтобы стереть граффити с входной двери; граффити, где было написано, что она сосет у черных на автовокзале, граффити, которое ее муж, славный мистер Джобсон, закрасил, невзирая на больную спину, да еще дважды; то самое граффити, из-за которого их Лесли перестала ходить в школу – из-за всего того, что там говорили о ее маме и черных на автовокзале. Дело дошло до того, что однажды Лесли, стоя в ночнушке вот здесь, у этой лестницы, после того как она в третий раз за неделю описалась во сне, прямо взяла и спросила маму, не ходила ли та на автовокзал с черными и, миссис Джобсон сказала в тот вечер, и потом еще не раз повторяла, – она сказала:

– Бывают дни, когда я жалею, что он тогда меня не прикончил.

Мистер Джобсон кивал.

Я поставил кофейную чашку на низкий журнальный столик, рядом с карманным диктофоном «Филипс». Колесики крутились.

– И как вы чувствуете себя сейчас?

– Лучше. То есть я знаю, что народ снова начинает болтать каждый раз, когда появляется новая жертва, потому что каждый раз это – проститутка. Мне просто хочется, чтобы они поскорей уже поймали этого ублюдка.

– А с Анитой вы еще не встречались? – спросил мистер Джобсон.

– Встречаюсь сегодня, после обеда.

– Передавайте ей привет от Дональда и Джойс.

– Обязательно.

В дверях мистер Джобсон сказал:

– Вы уж извините за фотографии, мы же просто…

– Не переживайте, я знаю. Уже то, что вы пустили меня в свой дом, было очень любезно с вашей стороны.

– Если это как-то поможет поймать…

Тут мистер Джобсон глянул на улицу и тихо сказал:

– Дайте мне десять минут наедине с этой падлой. Больше я ничего не прошу. Мне и молоток с отверткой, мать их, не понадобятся.

Я стоял на его крыльце и кивал.

Мы обменялись рукопожатиями.

– Еще раз спасибо, – сказал я.

– Пожалуйста. Позвоните нам, если что-то узнаете.

– Разумеется.

Я сел в «ровер» и поехал прочь.

Юбело…

Анита Берд жила в Клекхитоне, в точно таком же доме с верандой, как у Джобсонов, и оба дома стояли на вершине крутого холма.

Я постучал в дверь и стал ждать.

К двери подошла женщина с высветленными перекисью волосами и ярким макияжем.

– Джек Уайтхед. Мы говорили с вами по телефону.

– Входите, – сказала она, – и простите за беспорядок.

Мы прошли в мрачную гостиную. Она сдвинула с дивана стопку выстиранного белья, и я сел.

– Чайку?

– Я только что выпил целую чашку, спасибо. Дональд и Джойс просили передать привет.

– Ясно, спасибо. Как она?

– Я ее почти не знаю, поэтому мне трудно сказать. Она никуда не выходит.

– Со мной тоже так было. А потом я решила: пошел он на хер. Простите за грубое слово, но почему же после того, что он со мной сделал, я должна сидеть дома, как в тюрьме, а он будет свободен, блин, как ветер? Нет уж, спасибо. Так что в один прекрасный день я себе сказала: Анита, либо ты перестанешь сидеть тут, под замком, как последняя дура, либо накладывай на себя руки, и дело с концом, потому что иначе от тебя все равно никакого толка.

Я кивал, пристраивая диктофон на подлокотник дивана.

– Иногда мне кажется, что с тех пор прошла уже целая жизнь, а иногда – как будто это все случилось только вчера.

– Я так понял, тогда вы жили не здесь?

– Нет, я жила у Клайва, у парня, с которым я тогда встречалась. На Камберланд-авеню. Это была еще та проблемка, ну, что он черный, и все такое.

– В смысле?

– Ну, они все думали, что это он сделал.

– Потому что он был черный?

– Поэтому, и еще потому, что он избил меня пару раз до того. Тогда еще полицию вызывали.

– Ему были предъявлены какие-либо обвинения?

– Нет, он меня каждый раз отговаривал. Он такой обаяшка, Клайв.

– А где он сейчас?

– Клайв-то? В Армли, кажется. Сидит.

– Сидит?

– Ударил какого-то мужика на Интернациональной. Полиция его ненавидит, и давно. Дурачок сыграл им на руку.

– А когда он выйдет?

– Да никогда, блин, была бы моя воля. Вы уверены, что не хотите чаю?

– Ну, раз вы так настаиваете.

Она засмеялась и пошла в кухню.

Стоявший в углу телевизор работал без звука, дневные новости: кадры из Ольстера сменились репортажем о министре энергетики Веджвуд-Бенне.

– Сахар? – Анита Берд подала мне чашку.

– Пожалуйста.

Она принесла из кухни пакет.

– Вы уж извините, – сказала она.

– Спасибо.

Мы сидели, пили чай и смотрели беззвучный крикет из Олд-Трэффорда.

Вторая Попытка.

– Может, вы все-таки расскажете, как это случилось? – сказал я.

Она поставила чашку с блюдцем на стол.

– Да, конечно.

– Это было в августе 1974 года, так?

– Да, пятого числа. Я пошла в «Биббис» искать Клайва, но…

– В «Биббис»?

– Это клуб такой. Он уже закрылся. Но Клайва там не было. Типичная история. Короче, я выпила, но тут мне пришлось уйти, потому что один из его приятелей, Джо, он был бухой и хотел, чтобы я пошла к нему, а я знала, что если заявится Клайв, то будет атас, так что я просто решила вернуться на Камберланд-авеню и ждать его там. Короче, я вернулась, посидела дома, но потом мне стало как-то кисло, и я решила снова пойти в «Биббис». Вот тогда это и случилось.

В комнате стало темно, солнце скрылось.

– Вы его видели?

– Ну, они решили, что да. За пару минут до того как это произошло, меня обогнал какой-то мужик. Сказал что-то вроде «Погодка сегодня подкачала» и пошел дальше. Полицейские думали, что это он и был, потому что этого мужика потом типа так и не нашли.

– А вы ему что-нибудь ответили?

– Нет, я просто шла себе и шла.

– Но вы видели его лицо?

– Ага, видела.

Она сидела с закрытыми глазами, зажав руки между коленей.

Я молчал в ее гостиной, еще одно очко в мою пользу, как будто он был рядом со мной, на диване, широкая улыбка, рука на моем колене, последние раскаты смеха среди ее мебели.

Она смотрела куда-то мимо меня широко раскрытыми глазами.

– Все в порядке?

– Он был прилично одет, от него пахло мылом. У него была аккуратная борода и усы. Он был похож на грека или итальянца. Знаете, бывают такие симпатичные официанты?

Он поглаживал свою бороду, улыбаясь.

– У него был акцент?

– Местный.

– Он был высокий?

– Да нет, не особенно. Да, он был в каких-то сапогах, таких высоких, с каблуками.

Он качал головой.

– Значит, он прошел мимо вас и…

Она снова закрыла глаза и медленно сказала:

– И потом через пару минут он меня ударил, вот и все.

Он подмигнул и исчез.

Она наклонилась и разгладила свои светлые волосы на макушке.

– Вот, потрогайте, – сказала она.

Я протянул руку, чтобы потрогать очередную макушку, очередные поврежденные краской корни волос, очередной огромный и пустой кратер.

Я прощупал контуры вмятины, ощутил мягкость под волосами.

– Хотите, я вам шрамы покажу?

– Давайте.

Она встала и задрала тонкий свитер, обнажив широкие красные полосы, тянувшиеся через дряблый белый живот.

Они были похожи на гигантских средневековых пиявок, сосущих ее кровь.

– Можете потрогать, если хотите, – сказала она, подходя поближе и беря меня за руку.

Она провела моим пальцем по самому глубокому шраму. У меня напрягся член и пересохло в горле.

Она задержала мой палец в самой глубокой точке.

Через минуту она сказала:

– Если хочешь, мы можем подняться наверх.

Я кашлянул и отстранился.

– Я не думаю…

– Женат?

– Нет. Больше…

Она опустила свитер.

– Я тебе просто не нравлюсь, да?

– Да нет, дело не в этом.

– Не волнуйся, дорогой. Я мало кому нравлюсь в последнее время. Жертва маньяка, известная по всей округе тем, что якшается с черномазыми – это я. Сейчас мне только и удается потрахаться что с неграми да придурками всякими.

– Поэтому вы меня и спросили?

– Да нет, – улыбнулась она. – Ты мне просто понравился.

В машине – без сил, ковыряясь в порции рыбы с картошкой… те, которые остались в живых.

Я посмотрел на часы.

Мне пора было ехать.

Под арками, под темными-претемными арками: Свайнгейт.

Мы договорились встретиться в пять – в пять, потому что будет еще светло.

Я поставил машину в начале улицы и сразу же увидел его в противоположном конце, там, у гостиницы «Скарборо», в том же плаще и шляпе, несмотря на погоду, назло погоде, с тем же чемоданчиком, как и в прошлый раз:

Воскресенье, 26 января 1975 года.

– Отец Лоуз, – сказал я, держа руку в кармане.

– Джек, – улыбнулся он. – Сколько лет, сколько зим!

– Их все равно не хватит.

– Джек, Джек. Все тот же, все та же печаль.

Я думал: не здесь, не на улице.

– Может, зайдем куда-нибудь, в какое-нибудь тихое место? – предложил я.

Он кивнул на большое черное здание, нависшее над «Скарборо»:

– «Гриффин»?

– Почему бы и нет.

Святой отец Мартин Лоуз повел меня за собой, он шел, сгорбившись, на шаг впереди – великан, слишком крупный для этого мира, равно как и для следующего, его седые волосы торчали из-под шляпы, облизывая воротник его плаща. Он обернулся, чтобы подогнать меня, между прохожими, мимо магазинов, между машин, под строительными лесами – в темное фойе «Гриффина».

Он махнул рукой в сторону пустых стульев в дальнем углу зала, двух стульев с высокими спинками, под незажженной лампой. Я кивнул.

Мы сели, он снял шляпу, положил ее на колени, поставил чемоданчик к ноге.

Он снова улыбнулся мне сквозь длинную седую щетину и грязную желтую кожу, похожую на старую газету, похожую на мою.

От него пахло рыбой.

К нам подошел официант-турок.

– Махмет, – сказал отец Лоуз. – Как у вас дела?

– Отец, я так рад вас видеть. У нас все хорошо, у нас всех. Спасибо.

– А как школа? Малыши привыкли?

– Да, отец. Спасибо. Все вышло точно так, как вы говорили.

– Ну, если я когда-нибудь чем-то еще смогу вам помочь, пожалуйста…

– Вы слишком добры, честное слово.

– Не стоит. Мне самому было приятно.

Я закашлялся, заерзал в своем пиджаке.

– Вы уже готовы заказать, отец?

– Да, по-моему, готовы. Джек?

– Брэнди, будьте любезны. И кофе. Целый кофейник.

– Очень хорошо, сэр. Отец?

– Чайник чаю.

– Ваш обычный сорт?

– Да, спасибо, Махмет.

Он быстро поклонился и ушел.

– Очень милый человек. Он здесь не так давно, с тех пор как у них там начались проблемы.

– Хороший английский.

– Да, превосходный. Ты скажи ему об этом – будет тебе другом на всю жизнь.

– Я ему такого удовольствия не пожелаю.

Отец Лоуз снова улыбнулся той же загадочной улыбкой легкого недоверия, от которой его собеседника бросало то в жар, то в холод.

– Да ладно уж, – сказал он. – Ты слишком строго к себе относишься. Мне приятно быть твоим другом.

– Вряд ли это чувство можно назвать взаимным.

– Палки и камни, Джек. Палки и камни.

– Она вернулась, – сказал я.

Он опустил глаза на шляпу, которую держал в руках.

– Я знаю.

– Как ты мог?

– Твой звонок прошлой ночью. Я почувствовал…

– Что почувствовал? Мою боль? Фигня все это.

– Ради этого ты и хотел со мной встретиться? Чтобы оскорбить меня? Все нормально, Джек.

– Посмотри на себя, ты – лицемерный ублюдок, сидишь тут, весь такой пафосный, прямо папа римский, в своем грязном старом плаще, со шляпой на хрене и чемоданчиком с секретами, со своим крестом и молитвами, с молотком и гвоздями, раздавая благословения гребаным негритосам, претворяя чай в вино. Мартин, это я, Джек, а не какая-нибудь одинокая, пятьдесят лет не траханная старушка. Я там был, помнишь? Той ночью, когда ты так облажался.

Я замолчал. Он сидел, не говоря ни слова.

Той ночью, когда Майкл Уильямс в последний раз держал Кэрол в объятиях.

Он сидел, крутя в руках шляпу.

Той ночью, когда Майкл Уильямс…

Он поднял глаза и улыбнулся.

Той ночью…

Я снова открыл было рот, но сообразил, что он улыбнулся официанту.

Махмет поставил напитки, достал из кармана маленький конверт и стал совать его священнику в руку.

– Махмет, я не могу. Не стоит.

– Отец, я настаиваю, – сказал он и удалился.

Я оглядел зал «Гриффина»: официант торопился обратно в свою нору, в подвал, старуха с палкой пыталась встать со стула с высокой спинкой, ребенок читал комикс, конторка у входа была освещена тусклым желтым светом, старых брошюр, картин и свечей почти совсем не было видно, и мне стало ясно, почему святой отец Мартин Лоуз выбрал именно «Гриффин», похожий на старую церковь, нуждающуюся в ремонте.

Он наклонился вперед, все еще держа в руках шляпу.

– Я могу тебе помочь.

– Так, как ты помог Майклу Уильямсу?

– Я могу сделать так, чтобы этого больше не было.

– Ты уже сделал так, чтобы Кэрол больше не было.

– Сделать так, чтобы это прекратилось.

Я посмотрел на его шляпу, на длинные пальцы с белыми ногтями.

– Джек?

– Я хочу, чтобы это прекратилось. Закончилось.

– Я знаю. И оно закончится, поверь мне.

– А другого пути нет? Только один?

– Я снял номер. Мы можем подняться туда прямо сейчас, и все закончится.

Я смотрел на старуху с палкой, на ребенка в углу, на брошюры и картины, на меркнущий свет.

Юбела, Юбело…

– Не сегодня, – сказал я.

– Я буду ждать.

– Я знаю.

Я шел обратно через городскую площадь, луна, почти полная, поднималась в синем вечернем небе, я шел обратно, мимо девушек и парней с планами на пятничный вечер, на начало юбилейных дней, обещавших дожди и возможность совокуплений, я шел через городскую площадь обратно в редакцию, зная, что могло произойти в номере наверху, обратно к тому, что уже поджидало меня совсем в другом месте, там, на моем столе, среди дождя и совокуплений. Я начинал нервничать.

Я опустил крышку унитаза и достал из кармана письмо.

Я подумал об отпечатках пальцев и о том, что сказали бы полицейские, но, с другой стороны, откуда им знать, что я в курсе, я уверен, что они ни о чем не догадываются.

Я снова посмотрел на штемпель отправителя: Престон.

Отправлено вчера.

Заказное.

Я разрезал верхний край конверта концом авторучки.

С помощью той же авторучки я вытащил из конверта лист бумаги.

Он был сложен вдвое, на тыльной стороне проступили красные чернила. Внутрь листа было что-то вложено.

Я развернул его, чтобы прочитать написанное.

Меня затрясло, уксус – в глазах, соль – во рту.

Так это кончиться не могло.

– Я позвоню Джорджу Олдману, – сказал Хадден, не отрывая взгляда от листа плотной писчей бумаги, лежавшей на его рабочем столе, не глядя на его содержимое, лежавшее рядом.

– Так, ну ладно.

Он сглотнул, снял трубку и набрал номер.

Я ждал, луна закатилась, дождь прошел, ночь пропала.

Было поздно, слишком поздно, я опоздал на целую сотню лет.

Легавый в форме приехал прямо к зданию Йоркширского главпочтамта, положил конверт вместе с содержимым в пластиковый пакет и повез Хаддена и меня прямо туда, в Милгарт, где нас под белы рученьки проводили в кабинет начальника уголовного розыска Ноубла, то есть в бывший кабинет Олдмана, где они – Питер Ноубл и Джордж – уже сидели и ждали нашего прибытия.

– Садитесь, – сказал Олдман.

Рядовой положил прозрачный пакет на стол и удалился.

Ноубл достал пинцет и выложил из пакета конверт и письмо.

– Вы оба до него дотрагивались? – спросил он.

– Только я.

– Не волнуйся, мы потом снимем твои отпечатки, – сказал Олдман.

Я улыбнулся:

– Они у вас уже есть.

– Престон, – прочитал Ноубл.

– Дата отправления?

– Похоже, вчера.

Казалось, они оба углубились в свои мысли.

Хадден сидел на краешке стула.

Ноубл положил письмо обратно в прозрачный пакет и подвинул его к Джорджу Олдману вместе с конвертом и маленьким свертком.

Тот стал читать:

 

Господин Уайтхед,

Льюис.

Посылаю Вам кусочек кожи, снятый мною с одной из женщин и сохраненный специально для Вас. Все остальные кусочки я зажарил и съел, и это было объедение. Если Вы еще хоть немного подождете, я пошлю вам окровавленный нож, которым они были срезаны.

Я знаю, что Вы это оцените.

Поймайте меня, когда сможете.

Никто не проронил ни слова.

Через некоторое время Ноубл сказал:

– Льюис?

– Это ведь ненастоящее имя, да? – спросил Хадден.

Олдман поднял глаза и уставился на меня через стол.

– Как думаешь, Джек? Настоящее?

– Этот текст взят из письма, отправленного некоему Джорджу Лаку в Лондоне во время убийств Джека-Потрошителя, в XIX веке.

Ноубл покачал головой:

– Это ведь ты написал ту статью под названием «Йоркширский Потрошитель»?

– Да, – тихо сказал я. – Это был я.

– Восхитительно. Отличная статья, черт побери.

Олдман:

– Ладно, Пит, не надо.

– Да ничего, спасибо.

Хадден:

– Джек…

– Значит, теперь каждый сумасшедший придурок, от Лидса до Тимбукту, будет присылать нам такие письма. Так, ради собственного удовольствия, бляха-муха.

Олдман:

– Пит…

– Это не сумасшедший. Это он.

– Не сумасшедший? Да ты только посмотри на это. Как ты можешь сидеть тут и рассуждать, мать твою?

Я показал на маленький сверток, лежавший у его локтя, на тонкий кусочек кожи, срезанной с миссис Мари Уоттс:

– Какие тебе еще нужны доказательства?

Снаружи, на ступеньках, среди ночи я достал сигарету и закурил.

– Что у тебя за проблемы с Ноублом? – спросил Хадден.

– Не нравится он мне.

– Он тебе не нравится?

– Он – мне, а я – ему.

– Ты, похоже, действительно уверен, что это письмо настоящее.

– А что? Ты так не думаешь?

– Не знаю, Джек. То есть откуда мне знать, черт побери, каким должно быть письмо серийного убийцы?

Я открыл дверь – они были в сборе, стояли, повернувшись ко мне шестью белыми спинами.

Я снял пиджак, налил себе стакан скотча, сел и взял в руки «Эдвина Друда».

Они по-прежнему стояли ко мне спиной и смотрели на луну.

Я улыбнулся сам себе и начал насвистывать:

– Мой любимый стоит на балконе…

Взвившись, Кэрол пролетела через всю комнату, обнажив зубы и ногти, нацелив их мне в глаза, в уши, в рот. Она вышвырнула меня из кресла на пол.

Крича:

– Ты думаешь, это смешно? Тебе смешно, да?

– Нет, нет, нет.

Смеясь:

– Смешно?

– Успокойся, я просто хочу отдохнуть.

Шипя:

– Такое светопреставление, а ты хочешь отдохнуть. К стенке бы тебя поставить.

Остальные скандируют:

– К стенке его, к стенке!

– Пожалуйста, умоляю, оставьте меня в покое.

Издеваясь:

– Оставьте меня в покое, оставьте меня в покое? А нас кто оставит в покое, а, Джек?

– Простите меня, пожалуйста…

Насмехаясь:

– Нам мало твоего «простите»!

Они открыли окна, дождь заливает, занавески вздымаются.

Вою:

– Мой любимый стоит на балконе…

Она взяла меня за волосы и прижала лицом к подоконнику:

– Он снова убьет, уже совсем скоро. Видишь луну? На лице – дождь, в желудке – ночь, в глазах – черная луна.

– Я знаю, я знаю.

– Знаешь, но ты его не остановишь.

– Я не могу.

– Можешь.

Они достали из ящиков мои кассеты, размотали пленку, распустили ее по ветру, мои книги, мои детские преступления, разодрали их на кусочки —

Рыдая:

– Мой любимый стоит на балконе…

– Ты знаешь, кто он.

– Не знаю. Это может быть кто угодно.

– Нет не может. Ты знаешь, что не может.

А потом она покрыла мой рот своим и начала высасывать мое дыхание. Я давился ее языком.

– Трахни меня, Джек. Трахни, как раньше.

Я оттолкнул ее, крича снова и снова:

– Ты мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая-я!

Шепчет:

– Нет, Джек. Это ты – мертвый.

Они подняли меня с пола, отнесли в спальню и уложили в постель. Кэрол гладила меня по лицу, Эдди ушел, моя Библия была открыта:

«И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут».

– Мы тебя любим, Джек. Мы тебя любим, – пели они.

Не сдаваться, еще не время.

В последние дни.

* * *

Звонок в студию: Этот мужик, Муди, он же, вроде начальник Отдела по борьбе с порнографией в Скотленд-Ярде, да?

Передача Джона Шарка

Джон Шарк: Бывший, да.

Радио Лидс

Слушатель: И все это время он брал взятки и оказывал содействие порнодельцам. Невероятно, бля.

Суббота, 4 июня 1977 года

Джон Шарк: Да, это вам не «Диксон из Док Грина». [19]

Слушатель: Хотя неудивлюсь, если он сам там снимался. Чертовы мусора. Аж противно.

 

Глава седьмая

Я просыпаюсь от белесого сна, один в пустой постели Дженис, один в ее пустой кровати, один в ее пустой комнате.

Утро субботы, 4 июня 1977 года, два часа беспокойного сна, восход жаркого солнца.

Я дотягиваюсь до радио, включаю его:

– Трое полицейских застрелены в Ольстере, задержанный обвиняется в убийстве Найрака, забастовка Ассоциации независимых телеканалов продолжается, шотландские фанаты прибывают в Лондон, Гамбургская футбольная команда покупает Кигана за полмиллиона, ожидается, что температура достигнет 70 градусов по Фаренгейту.

А может, и больше.

Я сижу на краю кровати, голова начинает просыпаться:

Красные фонари, пистолетные выстрелы, отделения раковых больных, лагеря смертников, трупы под бежевыми плащами, кошмарные комнаты с мертвецами.

Я надеваю ботинки, выхожу в коридор и начинаю колотить в дверь Карен Бернс.

Глотаю воду, захлебываясь водой черной реки.

Кит Ли, еще один спенсерский кадр, в джинсах, без рубашки:

– Тебе чего, блин?

– Дженис не видел?

Карен лежит в кровати на животе, Кит оглядывается по сторонам:

– Это по работе или по личному?

Я заталкиваю его обратно в комнату.

– Это не ответ, Кит. Это вопрос.

Карен поднимает голову:

– Вот черт.

– Я знаю, что вы сделали с Кенни. Это стоило вам его доверия.

Я бью его по лицу и говорю:

– Кенни трахал Мари Уоттс за спиной Бартона. Трахни чужую женщину – и с тобой будет то же самое.

Карен натягивает на голову грязную серую простыню и поворачивается ко мне своей белой задницей.

Кит трет щеку и показывает на меня пальцем:

– Да, ну ладно, я постараюсь не забыть об этом в следующий раз, когда сюда постучится Эрик Холл или Крейвен.

Я смотрю ему прямо в глаза, не отрываясь.

Он отводит взгляд, кивает сам себе.

Что-то не то с ним, с нашим Китом, и дело не только в том, что Кенни получил по заднице.

Но черт с ним.

Я стаскиваю простыню с Карен Бернс: белая женщина, двадцать три года, судимая за проституцию, наркоманка, мать двоих детей. Я хлопаю ее по заднице.

– Где Дженис? Где она, черт побери?

Она переворачивается на спину, одной рукой прикрывая свою лохматку, другой пытаясь ухватить простыню:

– Отвали, Фрейзер. Я ее с четверга не видела.

– Разве она вчера ночью не работала?

– Да хрен ее знает. Я же говорю: я ее не видела.

Я набрасываю на нее простыню и поворачиваюсь обратно к Киту:

– А Джо?

– Что, Джо?

– Что-то он затихарился.

– Он уже неделю не выходит из комнаты.

– Из-за того, что случилось с Кенни?

– Ни хрена. Год с двумя семерками.

– Ты что, веришь в астрологию?

– Я верю в то, что вижу.

– А что ты видишь, Кит?

– Миллионы маленьких апокалипсисов и кучу тупых толкований.

Я смеюсь:

– Флаг повесь, Кит. Юбилей все-таки.

– Отвали.

– Очень патриотично, – говорю я и закрываю дверь в их маленький мирок, загаженный кучами дерьма.

В замке поворачивается ключ, скрипит дверная ручка.

Вот и она, уставшая и затраханная.

– Что ты тут делаешь?

– Я же сказал тебе, я ее бросаю.

– Не сейчас, Боб. Только не сейчас.

Она уходит в ванную, захлопывая за собой дверь.

Я иду за ней.

Она сидит на крышке унитаза и плачет.

– В чем дело?

– Отстань, Боб.

– Скажи мне.

Она сглатывает, пытаясь сдержать рыдания.

Я сижу на полу, держу ее за подбородок, спрашиваю:

– Что случилось?

На задних сиденьях дорогих тачек, кожаные перчатки держат ее сзади за шею, члены в ее заднице, бутылки – во влагалище…

– Скажи мне!

Ее трясет.

Я обнимаю ее, целую ее слезинки.

– Пожалуйста…

Она встает, отталкивает меня, подходит к зеркалу, вытирает лицо.

– Да хер с ним.

– Дженис, я должен знать…

Она круто разворачивается, руки на бедрах:

– Ладно. Они меня взяли…

– Кто?

– А ты как думаешь?

– Отдел по борьбе с проституцией?

– Да, они самые.

– Кто именно?

– Хер их знает.

– Ты видела ордер на арест?

– Да какой там, бля, ордер…

– Ты сказала им, чтобы они позвонили Эрику?

– Да.

– И что?

– Эрик сказал им, чтобы они позвонили тебе.

Мою грудь сдавило, как канатом, тяжелым толстым канатом, затягивающимся все туже и туже с каждой секундой, с каждым предложением.

– Что они сказали?

– Они поржали, позвонили в участок. Потом позвонили тебе домой.

– Мне домой?

– Да, тебе домой.

– А потом?

– Они тебя там не застали, Боб. Тебя там не было.

– И что…

– Тебя ведь там не было, Боб?

Канат обжигает мне грудь, ломает ребра.

– Дженис…

– Ты хочешь знать, что случилось потом? Ты хочешь знать, что они после этого сделали?

– Дженис…

– Они меня отымели.

Желчь во рту, глаза закрыты.

– Посмотри на меня! – закричала она.

Я поднимаю крышку, кашляю, она – сзади меня.

– Посмотри на меня!

Я оборачиваюсь и вижу ее:

Голая и искусанная, красные полосы на груди, на животе, на заднице.

– Кто?

– Что – кто?

– Кто это сделал?

Она сползает по стене на пол ванной, рыдая.

– Кто?

– Я не знаю. Их было четверо.

– В формах?

– Нет.

– Где?

– В фургоне.

– Где?

– В Мэннигеме.

– А что ты делала в Брэдфорде?

– Ты же сказал, что здесь опасно.

Я держу ее в объятиях, как ребенка, качаю ее, целую ее.

– Хочешь, вызовем врача?

Она качает головой, поднимает глаза:

– Они фотографировали.

Черт, Крейвен.

– У одного из них была борода, и он прихрамывал?

– Нет.

– Ты уверена?

Она отводит взгляд и сглатывает.

Из окна на коврик падает яркий солнечный блик, ползет по полу, приближаясь к нам.

– Они – трупы, – шиплю я. – Все до одного.

И тут вдруг снаружи хлопают двери машины, стучат ботинки по лестнице, кулаки – по двери, по нашей двери.

Я выскакиваю в комнату:

– Кто там?

– Фрейзер?

Я открываю дверь – за ней Радкин, за ним Эллис.

Радкин:

– Какого хера ты здесь делаешь?

Мне видится Бобби, разбитые яйца и красная кровь на белых детских щеках, тормоза, сработавшие слишком поздно.

Слишком поздно.

– В чем дело? Что такое?

Но Радкин пялится мимо меня на вход в ванную, на Дженис, сидящую на полу:

Голую и искусанную, с красными полосами на груди и на животе.

Эллис стоит с открытым ртом, вывалив язык.

– В чем дело?

– Новый случай.

Я поворачиваюсь и закрываю дверь прямо у них перед носом.

В ванной я говорю:

– Мне надо идти.

Она молчит.

– Дженис?

Тишина.

– Милая, я должен идти.

Тишина.

Я беру с кровати одеяло, несу в ванную и накрываю ее.

Я наклоняюсь и целую ее в лоб.

Потом я возвращаюсь к двери и открываю ее – они по-прежнему стоят на площадке и заглядывают мне через плечо.

Я закрываю дверь и проталкиваюсь между ними. Вниз по лестнице – и в машину.

Я сижу на заднем сиденье, яркий солнечный свет прямо в лицо.

Радкин – за рулем.

Эллис все оглядывается на меня, улыбается, ему неймется начать, но это – машина Радкина, и Радкин за рулем, так что он сидит молча.

А я смотрю из окна на Чапелтаун, на деревья, на небо, на магазины, на людей. Мне кажется, что я под наркозом.

Если это снова он, то ощущения совсем другие.

Пусто, у меня в голове пусто.

Деревья зеленые, а не черные.

Небо синее, а не кровавое.

Магазины открыты, а не заколочены.

Люди живые, а не мертвые.

Полдень в другом мире.

Я думаю о Дженис:

Деревья черные.

Небо кровавое.

Магазины заколочены.

Люди мертвы.

Милгарт, Лидс.

Суббота, 4 июня 1977 года.

Полдень.

Все в сборе:

Олдман, Ноубл, Олдерман, Прентис, Гаскинс, Эванс вместе со своими отрядами.

И Крейвен.

Я ловлю его взгляд.

Он улыбается, потом подмигивает.

Я мог бы убить его прямо сейчас, здесь, в зале заседаний, до обеда.

Он наклоняется к Олдерману и шепчет ему что-то на ухо, похлопывая себя по нагрудному карману. Оба смеются.

Три секунды спустя Олдерман бросает на меня взгляд.

Я смотрю на него в упор.

Он отводит глаза с легкой улыбкой.

Черт.

Они все шепчутся между собой. Я теряю терпение:

Помойка, черное длинное бархатное платье на помойке.

Олдман заводит:

– Сегодня утром, без четверти семь, разносчик газет услышал крики о помощи, доносившиеся с помойки у храма Сикхов в переулке Боулинг Бэк, в брэдфордском микрорайоне Боулинг. Он обнаружил тяжело раненную Линду Кларк тридцати шести лет, лежавшую на земле. У нее был проломлен череп, а также имелись колотые ранения в области живота и спины. Предварительное заключение показало, что черепно-мозговые травмы были нанесены молотком. Она была немедленно доставлена в больницу Пиндерфилд в Уэйкфилде, где и находится в данный момент под круглосуточной полицейской охраной. Несмотря на тяжесть нанесенных ей ранений, миссис Кларк смогла дать нам кое-какую информацию. Пит.

Она лежит на животе на помойке, ее лифчик задран, трусы спущены, его штаны – тоже.

Ноубл встает:

– Миссис Кларк провела вечер пятницы в клубе «Мекка», в центре Брэдфорда. Покинув «Мекку», миссис Кларк направилась к стоянке такси и заняла очередь, она собиралась ехать домой, в Бирли. Поскольку очередь была очень длинной, миссис Кларк решила пойти пешком и попытаться поймать машину по дороге. Некоторое время спустя к обочине подъехала машина, и водитель предложил подвезти миссис Кларк до дома. Она согласилась.

Ноубл замолкает, оглядывается на Джорджа.

Он кончает себе в ладонь, потом режет ее.

– Господа, мы ищем автомобиль марки «Форд-кортина-2», седан, белый или желтый, с черной крышей.

Мы вскакиваем на ноги, почти бегом направляясь к выходу.

Треугольник кожи, кусочек плоти.

– Водитель – белый, лет тридцати пяти, крупного телосложения, ростом около шести футов, волосы светло-каштановые, до плеч, широкие брови и пухлые щеки. Очень большие кисти рук.

На потом.

Комната – в огне.

ПОПАЛСЯ, ГАД, ПОПАЛСЯ.

Я смотрю на Радкина, нервного, бесстрастного, за много миль, много лет отсюда.

Но что-то не так.

– В данный момент осматривается место преступления, проверяются отпечатки шин, наши брэдфордские коллеги ходят по домам, опрашивают потенциальных свидетелей, – говорит Олдерман.

Стук в дверь, тысячи раз в тысячи дверей, тысячи жен, косящихся на мужей, бледных, как простыни, тысячи простыней.

Снова Ноубл:

– Отчет судмедэкспертов будет готов в течение часа, но Фарли уже сказал, что это – наш клиент. Наш Потрошитель, – говорит он, последнее слово – сквозь зубы.

Бесконечно.

Олдман встает, на секунду замирает перед своими войсками, перед своей личной маленькой армией.

– Он облажался, ребята. Пора брать мудака.

Мы готовы, мы под напряжением.

Ноубл пытается перекричать электрические разряды:

– Так, распределение: старший следователь Олдерман и Прентис – в Брэдфорд, инспектор Радкин – наверх, Отдел по борьбе с проституцией и административная часть остаются здесь.

Я оборачиваюсь и вижу в дверях старшего следователя Джобсона, Сову; он выглядит вымотанным и постаревшим, под тяжелой оправой – покрасневшие глаза.

Я киваю, и он начинает пробираться ко мне против течения толпы.

– Как Билл? – спрашивает он, перекрикивая шум.

– Ничего хорошего, – отвечаю я.

Мы стоим в стороне.

Морис Джобсон держит меня за локоть:

– А как Луиза и малыш?

– Да все нормально.

– Я все собирался заехать, но со всеми этими… – он обводит взглядом комнату, полицейские торопятся к выходу, сотрудники Отдела по борьбе с проституцией на месте, Крейвен не спускает с нас глаз.

– Знаю, знаю.

Он смотрит на меня:

– Тебе, наверное, тяжело?

– Луизе еще тяжелее, она каждый день с Бобби, да еще в больницу приходится ездить.

– Хорошо хоть она из семьи полицейского, знает, как оно бывает.

– Ну да, – говорю я.

– Передавай им огромный привет, ладно? Я постараюсь заехать повидаться с Биллом в эти выходные. Если получится, – добавляет он.

– Спасибо.

Потом он еще раз смотрит на меня и говорит:

– Если тебе что надо – ты не стесняйся, ладно?

– Спасибо.

И мы расходимся: он – к Джорджу, я – наверх, думая:

Дядя Морис, Сова, мой ангел-хранитель.

Радкин и Эллис молча сидят в кабинете Ноубла и ждут.

Я вхожу – Эллис раскрывает варежку:

– Так что ты думаешь, нам теперь опять в Престон ехать?

– Хрен его знает, – говорю я, присаживаясь.

– А ты что думаешь, начальник? – продолжает он.

Радкин пожимает плечами и зевает.

Эллис:

– Я думаю, мы его к концу завтрашнего дня заметем.

Мы с Радкиным молчим.

Эллис продолжает разговаривать сам с собой:

– Может, они нас в «Мекку» пошлют. Было бы неплохо – выпить, телкам по ушам потереть…

Дверь открывается – входит Ноубл с протоколом в руках.

Он садится за свой стол и открывает папку:

– Значит, так. Донни Фэйрклоф, белый, тридцать шесть лет, живет в Падси со своей престарелой матерью. Таксист. Ездит на белом «Форде-кортина» с черной крышей.

– Е-мое, – говорит Эллис.

Ноубл кивает:

– Точно. Его имя уже всплывало в прошлом году в связи с делом Джоан Ричардс.

– Любит кусаться, – добавляю я, думая: голая и искусанная, красные полосы на груди, на животе, на заднице,

– Так, хорошо, – говорит Ноубл, он кажется довольным. – Мы его уже пару раз задерживали…

Радкин поднимает глаза:

– Группа крови?

– Третья.

Мы паркуемся на Монреаль-авеню, не доезжая ста метров до стоянки такси.

Стук в окно.

Радкин опускает стекло.

Урод из Отдела по борьбе с проституцией заглядывает в машину с жирной улыбкой.

Я вижу, как он трахает Дженис на полу фургона, как фотографирует, как сосет ее грудь…

– Он только что вошел.

Я подхожу к нему сзади, оттаскиваю его за волосы и распарываю ему горло «розочкой»…

– Что еще? – спрашивает Радкин.

– Да все, что ты хочешь, е-мое.

Я выволакиваю его из фургона, штаны болтаются у него на пятках, я достаю фотоаппарат…

– Надо повязать мудака на месте. И выбить из него все, что надо, – говорит Эллис.

– Ты с нами? – спрашивает Радкин, оборачиваясь ко мне.

Мужик из Отдела по борьбе с проституцией смотрит на меня, потом бросает на заднее сиденье ключи.

– Коричневый «датсун» за углом, на Калгари.

– По крайней мере, нас долго упрашивать не придется, – ржет Эллис.

– Давай, пошел, – улыбается Радкин.

– Я, что ли? – переспрашивает Эллис.

– Дай ему ключи, – говорит мне Радкин.

Я передаю их вперед, мужик из Отдела по борьбе с проституцией все еще смотрит на меня не отрываясь.

– Я что, тебе нравлюсь?

Он улыбается:

– Ты ведь – Боб Фрейзер?

Я держу руку на ручке.

– Да, а в чем дело?

– Боб, не надо, – говорит Радкин.

Мудак из Отдела по борьбе с проституцией пятится от машины с обычным для таких случаев текстом:

– А че за проблема-то?

Радкин выходит и что-то говорит ему, оглядываясь. Эллис оборачивается, вздыхает:

– Вот черт, – и выходит из машины.

Я сижу на заднем сиденье «ровера» и наблюдаю за ними.

Мужик удаляется вместе с Эллисом.

Радкин снова садится в машину.

– Как его зовут? – спрашиваю я.

Радкин смотрит на меня в зеркало заднего обзора.

– Ты что, не можешь мне сказать, как его зовут?

– Спроси лучше Крейвена, – говорит он. Потом:

– Черт, пересаживайся вперед. Он уходит.

Я сажусь вперед, он заводит мотор, и мы срываемся с места.

Я беру рацию, пытаюсь связаться с Эллисом.

Без результата.

– Этот мудак все еще тявкает, – бросает Радкин сквозь зубы.

– Надо было мне пойти одному, – говорю я.

– Не надо. Один ты уже достаточно напортачил.

Мы стоим на перекрестке с Хэйрхиллс.

Белая «кортина» Фэйрлофа с черной крышей поворачивает налево, в сторону Лидса.

Я снова пытаюсь связаться с Эллисом.

Он отвечает.

– Вытащи, бля, свой долбаный палец из задницы! – кричу я. – Он едет в Лидс.

Я прерываю связь прежде, чем он успевает рассердить Радкина еще больше.

Фэйрклоф поворачивает направо на Раундхей-роуд.

Я пишу:

04.06.77, 16:18, переулок Хэйрхиллс, правый поворот на Раундхей-роуд.

Он выжимает газ, я пишу дальше:

Бэйзуотер Кресент.

Бэйзуотер Террес.

Бэйзуотер Pay.

Бэйзуотер Гроув.

Бэйзуотер Маунт.

Бэйзуотер Плейс.

Бэйзуотер-авеню.

Бэйзуотер-роуд.

Он поворачивает направо на Баррак-роуд, мы едем прямо.

– Правый поворот на Баррак-роуд! – кричит Радкин мне, я – в рацию Эллису.

Я вижу Эллиса в зеркало заднего обзора, он включает правый поворотник.

– Он у него на хвосте, – говорю я.

Голос Эллиса скрежещет в нашей машине:

– Он паркуется у клиники.

Мы поворачиваем направо и съезжаем к обочине за перекрестком с Чапелтаун-роуд.

– Подбирает жирную пакистанскую сучку с кучей барахла, видно, затарилась в магазинах, – говорит Эллис. – Движется в вашем направлении.

Мы смотрим, как «кортина» проезжает мимо нас и выворачивает обратно на Раундхей-роуд.

– Мы едем за ним, – говорю я в рацию.

Радкин отъезжает от обочины.

– Скажи Эллису, чтобы подхватил его у следующего светофора, – говорит Радкин.

Я выполняю команду.

Радкин паркуется.

Мы стоим у въезда на Спенсер Плейс, у входа в дом Дженис.

Я смотрю на него.

– Тебе надо доделать свои дела, – говорит он, наклоняясь через мое сиденье и открывая мне дверь.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Ничего. Будь здесь в семь.

– А что с Фэйрклофом?

– Мы сами справимся.

– Спасибо, Скип, – говорю я и выхожу из машины. Он закрывает дверь и уезжает по Раундхей-роуд

с рацией в руке. Я смотрю ему вслед.

Я смотрю на часы.

Полпятого.

Два с половиной часа.

Я стучу в дверь и жду.

Ничего.

Я поворачиваю ручку.

Дверь открывается.

Я вхожу.

Окно открыто, ящики вытащены из комода, с кровати снято белье, по радио – «Горячий Шоколад»: «Ты снова победил»…

Шкафы пусты.

Я беру с туалетного столика письмо.

Бобу.

Я читаю.

Она ушла.

* * *

Звонок в студию: А дело-то в том, что на половине домов британские флаги висят вверх ногами, черт побери.

Передача Джона Шарка

Джон Шар к: Как можно!

Радио Лидс

Слушатель: Конечно, вы, Джон, можете смеяться, но представьте, каково это, если повсюду будут висеть перевернутые распятия.

Воскресенье, 5 июня 1977 года

Джон Шарк: Ну, перевернутый флаг и перевернутое распятие – это все-таки не одно и то же.

Слушатель: Разумеется, одно и то же, глупый ты мудак. На флаге-то что? Крест. Так ведь?

 

Глава восьмая

– Еще один случай, – сказал Хадден.

Но я лежал не шевелясь, глядя, как крохотные черные и белые шотландцы стоят на коленях и голыми руками выдирают из земли траву с корнями. Телефон выскользнул из моей руки, я думал: Кэрол, Кэрол, вот так оно теперь и будет всегда, во веки веков, а, Кэрол?

– Пресс-конференция завтра.

– В воскресенье?

– Понедельник – общегосударственный выходной.

– Это подпортит тебе освещение юбилейных торжеств.

– Она жива.

– Правда?

– Ей просто повезло.

– Ты так думаешь?

– Олдман считает, ему помешали.

– Молодец Джордж. Шапку долой.

– Олдман говорит, что, если ты что-то получишь, ты должен немедленно с ним связаться.

– Значит, он что-то с нее взял?

– Олдман не говорит. И ты помалкивай.

О, Кэрол, разве на том свете не бывает чудес?

Очередной голос в брэдфордской квартире, там, в темноте, за плотными шторами.

Ка Су Пен подняла глаза, ее губы шевелились, слова отставали от них:

– В октябре прошлого года я была проституткой.

Она приехала сюда за десять тысяч миль, чтобы сидеть среди тусклой, обшарпанной мебели, с серой кожей и с синими волосами, за десять тысяч миль, чтобы трахаться с йоркширскими мужиками за грязные пятерки, зажатые в потных кулаках.

Десять тысяч миль, чтобы кончить вот так:

– Я тут мало кого знаю, поэтому я обычно одна. Я работаю на Ламлейн ранним вечером, до закрытия пабов. Он подобрал меня у Персевиранс, или Перси, как тут говорят. Машина была темная, чистая. Он был дружелюбен, молчалив и дружелюбен. Сказал, что мало спал, что очень устал. Я говорю, я тоже. Усталые глаза, у него были такие усталые глаза. Мы поехали на спортивную площадку у Уайт Эбби, он спросил сколько, я сказала – пятерка, он сказал, что заплатит мне потом, но я сказала – деньги вперед, потому что потом он может не заплатить, такое уже бывало. Он сказал – хорошо и чтобы я пересела назад. Я вышла из машины, он тоже, и тут он ударил меня по голове молотком. Он ударил меня три раза, и я упала на траву, а он хотел ударить меня еще раз, но я закрыла глаза и подняла руку, тогда он ударил меня по руке, потом он вдруг перестал, я слышала, как он дышал мне в ухо, а потом дыхание прекратилось, и его уже не было, а я лежала, все было черно-белое, мимо ехали машины, потом я встала и пошла к телефонной будке, позвонила в полицию, они приехали и отвезли меня в больницу.

На ней была кремовая блузка и такие же брюки, она сидела, сжав ноги, ее босые пальцы касались друг друга.

– Вы помните, как он выглядел?

Ка Су Пен закрыла глаза, закусила губу.

– Простите, – сказал я.

– Ничего. Я не хочу помнить, я хочу забыть, но я не могу забыть, только помнить. Я только и делаю, что помню.

– Если вы не хотите об этом говорить…

– Нет. Он был белый, ростом около пяти футов и шести дюймов…

Я почувствовал руку на своем колене, он снова был рядом, словно по мановению волшебной палочки, улыбаясь во мраке; у него в зубах застряло мясо.

– Плотный такой…

Он похлопал себя по брюху и рыгнул.

– С темными вьющимися волосами и усами, как у Джейсона Кинга.

Он пригладил волосы, поправил усы, эта улыбка.

– У него был местный акцент?

– Нет, кажется, ливерпульский.

Он приподнял бровь.

– Он сказал, что его зовут Дейв или Дон, я точно не помню.

Он нахмурился и покачал головой.

– Он был одет в желтую рубашку и джинсы.

– Что-нибудь еще?

Она вздохнула:

– Это все, что я помню.

Он подмигнул и исчез, словно по мановению волшебной палочки.

– Этого хватит? – спросила она.

– Даже слишком много, – прошептал я.

После кошмара, завтра и послезавтра.

– Вы думаете, он когда-нибудь вернется? – внезапно спросила она.

– А он что, ушел?

– Иногда, иногда я слышу его дыхание на подушке, рядом со мной, – сказала она.

Ее печальное лицо жестоко изранено тупым инструментом, черные и синие пряди волос печально колышутся над увечьями.

Я протянул в темноте руку:

– Разрешите?

Она наклонилась вперед, раздвинув волосы.

В дальней комнате она задернула занавески.

Я положил десятифунтовую купюру под часы, стоявшие на столике у изголовья. Было воскресное утро. Мы сидели спиной друг к другу по разным сторонам односпальной кровати и раздевались.

Я встал и спустил штаны.

Потом я обернулся – она лежала на кровати уже голая.

Я лег на нее. У меня не стоял.

Она подвигала рукой у меня между ног, потом перестала, опрокинула меня на спину, потянулась к столику, достала презерватив.

Она надела его на мой член, потом села на меня верхом, и я вошел в нее.

Она начала двигаться вверх-вниз, ее грудь – одни соски, вверх-вниз, ее желтоватое тело – одни кости, вверх-вниз, глаза закрыты, вверх-вниз, рот открыт, вверх-вниз, вверх-вниз, вверх, вниз, вверх, вниз, вверх.

Я закрыл глаза.

Вниз.

Мы оделись, не говоря ни слова.

В дверях я сказал:

– Можно я кончу…

– Опять? – спросила она, и мы оба рассмеялись ее вопросу.

Заместитель начальника уголовного розыска Джордж Олдман с важной улыбкой:

– Господа, как вы уже знаете, четвертого числа, в субботу, в районе трех часов ночи, тридцатишестилетняя миссис Линда Кларк, проживающая в Бирли, стала жертвой жестокого нападения, имевшего место на пустыре у храма Сикхов по адресу Боулинг Бэклейн, Брэдфорд. В ходе нападения миссис Кларк получила серьезную черепно-мозговую травму и ряд колотых ранений в области спины и живота. В субботу утром миссис Кларк была прооперированна. Ей предстоит еще одна операция в конце этой недели. Однако, несмотря на тяжесть полученных ею ранений, миссис Кларк была в состоянии предоставить нам подробный отчет о времени, непосредственно предшествующем инциденту.

Он сделал паузу, глотнул воды и продолжил:

– Миссис Кларк провела вечер пятницы в танцевальном клубе «Мекка», расположенном в центре Брэдфорда. Она была одета в длинное черное бархатное платье и зеленый хлопчатобумажный жакет. Приблизительно в два часа ночи миссис Кларк покинула «Мекку» и направилась в сторону Чипсайд, где она заняла очередь на такси. Примерно через десять минут она решила пойти пешком по направлению к Бирли. Минут через тридцать водитель автомобиля «Форд-кортина-2» белого или желтого цвета с черной крышей «под атлас» предложил миссис Кларк подвезти ее до дома. Она согласилась. Это произошло на Уэйкфилд-роуд, откуда он повез миссис Кларк в переулок Боулинг Бэк-лейн, где и произошло нападение. Миссис Кларк смогла дать нам подробное описание водителя.

Он снова замолчал.

– Интересующий нас мужчина – белый, приблизительный возраст – тридцать пять лет, рост – около шести футов, телосложение крупное. Согласно описанию, у него светло-каштановые волосы до плеч, широкие брови и пухлые щеки. Мы обращаемся ко всем гражданам, которые знают мужчин, обладающих данными приметами и водящими белый или желтый «Форд-кортина-2» с черной крышей, либо имеющих доступ к данному автомобилю, с просьбой незамедлительно обратиться в Отдел чрезвычайных происшествий Брэдфорда или в местное отделение полиции.

Еще один глоток воды, еще одна пауза.

– Одно добавление: результаты судмедэкспертизы дают мне основания предполагать, что мужчина, совершивший нападение на миссис Кларк, также виновен в убийствах Терезы Кэмпбелл, Клер Стрэчен, Джоан Ричардс и Мари Уоттс. Более того, это – тот же самый человек, который совершил нападения на Джойс Джобсон в Галифаксе в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году, на Аниту Берд в Клекхитоне также в тысяча девятьсот семьдесят четвертом и на мисс Ка Су Пен в Брэдфорде в октябре прошлого года.

Пауза.

Весь зал:

Йоркширский Потрошитель.

Я написал: Клер Стрэчен?

Я обвел ее имя.

Олдман попросил задавать вопросы:

– Роджер?

– Не мог бы господин заместитель полиции рассказать поподробнее о результатах судмедэкспертизы, указывающих на то, что последнее нападение – дело рук… дело рук Йоркширского Потрошителя?

– В данный момент нет.

Он ускользает…

– Джек?

– Описание, данное миссис Кларк, несколько противоречит предыдущим официальным описаниям преступника. Например, Анита Берд и Ка Су Пен утверждали, что у напавшего на них мужчины были темные вьющиеся волосы, а также борода или усы…

Джордж с шашкой наголо:

– Да, Джек, но дама из Брэдфорда, мисс Пенг, также утверждала, что у преступника был ливерпульский акцент, что противоречило данным Аниты Берд, а описание самой Аниты Берд было сделано на основании предположения, что на нее напал мужчина, несколькими минутами ранее обогнавший ее на улице.

– Предположение, которое вы поддерживали.

– Это было раньше, Джек. Это было раньше.

Я пошел обратно через заброшенный Киркгейстский рынок, через городские улицы, погрузившиеся в воскресную тишину, мимо красно-бело-синих флажков, по солнцепеку, в три часа пополудни.

Я повернул в аллею, мощеную и тенистую, я искал стену и слово, написанное красной краской.

Но слова не было, или аллея была не та, и единственные слова, попавшиеся мне по дороге, были «Ненависть» и «Лидс».

Я пошел дальше по Бриггейт, потом по Хедроу. Я дошел до собора и вошел внутрь.

Я сел сзади, в черной холодной тишине, с меня лил пот, я дышал тяжело, как собака.

Старуха с палкой пыталась встать с одной из скамей, ребенок читал молитвенник, тусклые низкие светильники висели вдоль алтаря, скульптуры и картины не сводили с меня глаз.

Я поднял голову, мой пот высох, дыхание замедлилось.

Я сидел перед Ним, перед распятием, думая о совокуплениях и убийствах, совершенных с помощью молотка, видя гвозди в Его руках, думая о совокуплениях и убийствах, совершенных с помощью отвертки, видя гвозди в Его ногах, слезы в их глазах, слезы в Его глазах, слезы в моих глазах.

Потом ребенок повел старуху за руку по проходу. Дойдя до моей скамьи, они – тени на алтаре – замерли на секунду под картинами и скульптурами. Ребенок протянул мне свой раскрытый молитвенник. Я взял его, провожая их взглядом до самого выхода.

Я опустил глаза на страницу и прочел:

ПСАЛОМ 88

Совокупления и убийства с помощью молотка, гвозди в Его руках,

совокупления и убийства с помощью отвертки, гвозди в Его ногах,

совокупления и убийства, слезы в их глазах, совокупления, слезы в Его глазах, убийства, слезы в моих глазах.

– Мы можем подняться туда прямо сейчас, и все закончится.

Я бежал из собора через двойные деревянные двери, бежал от молотков, по черным знойным улицам, бежал от Него, мимо красных флажков, от белых и синих уже ничего не осталось, бежал от них всех, через 5 июня 1977 года, я бежал.

О, Кэрол.

И тогда я оказался наконец у «Гриффина» – моя одежда в огне, глаза и руки воздеты к небу – крича:

– Кэрол, Кэрол, ведь это можно сделать и по-другому!..

Редакция вымерла.

Я сел за стол и стал печатать:

Со вчерашнего вечера полиция удвоила усилия по поиску так называемого Йоркширского Потрошителя, который, по предположению следствия, виновен в четырех убийствах и трех нападениях па женщин. Известно, что некоторые из его жертв занимались проституцией.

После посещения клуба «Мекка» 36-летняя жительница Бирли миссис Линда Кларк остановила машину на Уэйкфилд-роуд и попросила водителя подвезти ее до дома. Вместо этого он отвез ее на брэдфордский пустырь, расположенный рядом с Боулинг Бэк-лейн, и нанес ей несколько колотых ранений в область живота и спины, а также тяжелую черепно-мозговую травму. На этой неделе миссис Кларк будет сделана уже вторая хирургическая операция.

Полиция распространила следующее описание автомобиля и водителя, разыскиваемых в связи с нападением на миссис Кларк:

Водитель – белый мужчина, приблизительный возраст – тридцать пять лет, рост около шести футов, телосложение крупное. У него светло-каштановые волосы до плеч и широкие брови. Автомобиль – «Форд-кортина-2» белого или желтого цвета с черной крышей. Полиция убедительно просит граждан, обладающих любыми сведениями, срочно обратиться в Отдел чрезвычайных происшествий администрации города Брэдфорда по телефонам 476 532 или 476 533, либо в местное отделение полиции.

Я перестал печатать и открыл глаза.

Я поднялся наверх и положил рукопись Биллу в ящик для входящих бумаг.

Я пошел было прочь, но вернулся, достал ручку и написал красными чернилами над заголовком:

Это не он.

Я спустился по лестнице и вышел в темноту и в то, что будет дальше.

Пресс-клуб – оживленный, как и полагается в субботний вечер.

Джордж Гривз: голова на столе, шнурки ботинок связаны; Том и Бернард безуспешно пытаются прикурить.

– Тяжелый день? – спросила Бет.

– Ага.

– Он прямо ни на минуту не дает тебе расслабиться, этот твой Потрошитель.

Я кивнул и опрокинул стакан скотча себе в глотку. Стеф схватила меня за локоть:

– Еще одну?

– За компанию.

– Это, Джек, на тебя не похоже, – засмеялась она.

Бет снова наполнила стакан.

– Он уже знает, что к нему сегодня приходили?

– Ко мне?

– Молодой парень, скинхед.

– Да ты что?

– Ага. Я его раньше где-то видела, но убей не помню, как его зовут.

– Он сказал, что ему было нужно?

– Нет. Еще одну?

– Исключительно за компанию.

– Вот и молодец.

– Точно, – сказал я и выпил.

Я на секунду остановился на лестнице, потом открыл дверь.

В комнате никого, окна открыты, мои грязные занавески вздымались, как серые паруса на корабле, держащим курс на Новый Мир, ночной воздух касался меня своими теплыми пальцами.

Я сел и налил себе очередной Глоток Шотландии, выпил, взял книгу, но задремал.

И тут она пришла ко мне – мы стояли на вершине крутого холма, в конце долгого пути, после тяжелого подъема. Она закрыла мне глаза руками, холодными, как два мертвых камня:

– Ты скучал по мне?

Я попытался обернуться, но у меня совсем не было сил.

– Ты скучал по мне, Джеки, малыш?

Я кивнул.

– Это хорошо.

Она прижала свой рот к моим губам.

Я пытался увернуться от ее языка, ее жесткого длинного языка.

Она перестала целовать меня и положила руку на мой член.

– Трахни меня, Джек. Трахни меня так, как ты трахал ту шлюху.

Вдоль дороги стоят шесть узких гаражей, покрытых белым граффити. На их воротах – остатки зеленой краски. Они находятся недалеко от Черч-стрит и образуют своеобразный проход к многоэтажной автомобильной стоянке, расположенной в дальнем конце переулка. Все шесть гаражей принадлежат мистеру Томасу Моррисону, который умер, не оставив завещания, вследствие чего его собственность осталась без владельца и пришла в упадок. В гараже номер шесть ночуют местные бродяги, нищие, алкоголики, наркоманы и проститутки.

Помещение маленькое, площадью около 12 квадратных футов, входом в него служат двустворчатые ворота, расположенные по передней стене гаража. Внутри помещения обнаружены горы мусора, щепок и ветоши. Вместо столов используются коробки. В самодельном очаге некоторое время очень интенсивно горел огонь, и в оставшемся пепле были найдены остатки одежды. На стене против входа свежей красной краской написано: «Вдова рыбака». Пол заставлен пустыми бутылками из-под хереса, пива, крепких алкогольных напитков, химических веществ. Единственное окно, ведущее в никуда, занавешено мужским кителем.

Я проснулся, его зловонное дыхание все еще теплилось на моей подушке.

Они скинули мои книги с полок, разбросали их по комнате, все мои маленькие книжечки о Джеке-потрошителе, всю чертову коллекцию и все кассеты тоже, они вытащили их из нижнего ящика, все мои маленькие кассеты в маленьких коробочках с аккуратно надписанными на них датами и адресами, все они были разбросаны по комнате, и все газетные вырезки тоже.

Она бросилась ко мне через всю комнату, держа в зубах кусочек бумаги:

Престон, ноябрь 1975 года.

Я – на ногах, на кровати, на коленях, на полу:

Я – жертва твоих мучений; я

в отчаянии.

Дневник.

Я – жертва твоих мучений; я

в отчаянии.

Тут где-то был дневник.

Я разносил комнату в щепки, а они – все шестеро – кружились и рыдали в убийственной какофонии, книги – в воздухе, кассеты – на полу, вырезки – на ветер, пальцы – у меня в ушах, их руки – у меня на глазах, их ложь, мои книги, его ложь, мои кассеты, ее ложь, мои вырезки, ее чертов дневник:

Я – жертва твоих мучений; я

в отчаянии.

Телефонный звонок.

* * *

Джон Шарк: Так вот, я хочу процитировать сэра Роберта Марка, который сказал (читает): Раковая опухоль коррупции, поразившая Отдел по борьбе с производством и распространением порнографии, была выявлена и уничтожена.

Передача Джона Шарка

Слушатель: Это – лажа, Джон, вот что это такое.

Радио Лидс

Джон Шарк: Я смотрю, это заявление не произвело на вас должного впечатления?

Понедельник, 6 июня 1977 года

Слушатель: Конечно нет. Он ведь сказал, что все осталось бы шито-крыто, если бы не пресса, мать ее. Вы знаете, меня как-то не очень успокаивает эта мысль. Я имею в виду то, что они полагаются на вашего брата.

Джон Шарк: Мне кажется, сэр Роберт Марк сказал, что вообще вся страна нам многим обязана.

Слушатель: Только не я. Я ничего вам не должен.

 

Глава девятая

Хер с Олдманом.

Хер с Ноублом.

Хер с Радкиным.

Хер с Эллисом.

Хер с Донни Фэйрклофом.

Хер с чертовым Потрошителем.

Хер с Луизой.

Хер с ними со всеми.

Ее нет:

Меня нет.

В аду.

Колотясь в двери, колотя по мордам, выламывая двери, выкручивая руки, ища ее, ища себя.

В аду, полном фейерверков.

Вон из ее комнаты, обратно по коридору, дверь нараспашку, Кита нет, Карен смотрит на меня с кровати: «О бля, только не это…», но я стаскиваю ее с постели, тащу по полу, пара розовых трусов, сиськи болтаются, я кричу ей в лицо: «Она ушла, забрала все вещи. Куда она делась?», она подо мной, закрывает лицо руками, потому что я бью ее изо всех сил, потому что если кто и знает, где Дженис, так это Карен, белая, 22 года, судимая за проституцию, наркоманка, мать двоих детей, и я снова хлещу ее по лицу и смотрю на окровавленные губы, расквашенный нос, кровь, размазанную по подбородку и шее, по груди и рукам, и я стаскиваю с нее розовые трусы и тащу ее обратно на кровать, расстегиваю штаны и вставляю ей, а она даже не сопротивляется, просто лежит на постели под моим весом, я выхожу из нее, она смотрит на меня снизу вверх, я снова бью ее по лицу и переворачиваю на живот, и теперь она начинает бороться, говорит, что так не надо, но я тыкаю ее лицом в грязные простыни и вставляю ей член в задницу, а она кричит, и мне больно, но я продолжаю до тех пор, пока не кончаю и не падаю на пол, а она лежит на кровати, кровь и сперма текут по ее ляжкам, ее задница – перед моим лицом, и я встаю и делаю это снова, но теперь мне не больно, и она молчит, потом я кончаю и ухожу.

В аду, полном фейерверков, ее нет.

Я лежу на полу телефонной будки, уже стемнело, но горят фонари и костры, фейерверки и фары, надо мной – высокие деревья Чапелтауна, в деревьях – херовы совы с большими-пребольшими круглыми глазами, и я кляну Мориса, мать его, Джобсона, дядю Мориса, Сову, моего ангела-хранителя, с его «хорошо хоть она – из полицейской семьи, знает, как оно бывает» и со всем этим дерьмом типа «если тебе что надо – ты не стесняйся»: ну, давай, бля, приезжай к этой телефонной будке и забери меня отсюда, и верни ее мне, давай, падла, пока я не достал перо и не пощекотал твои крылышки, твои вонючие черные крылья, эти вонючие черные крылья смерти, давай, верни ее мне, прямо сюда, в эту маленькую красную будку, в это смутное время, в этот каменный век, мертвый век, верни ее мне, сжимающему телефонную трубку, верни ее, чтобы она увидела, как я тут рыдаю, вою, свернувшись в клубок на полу, сжимая в руках волосы, проклятые волосы, кровавые пряди волос.

В аду, полном фейерверков, ее нет, я один.

– Еб…

Я держу Джо Роуза за горло, комната наполнена густым дымом, матрас прислонен к окну, две семерки нарисованы на каждой свободной поверхности, глупая обдолбаная мартышка со страху готова наложить в штаны.

– Я тебя убью.

– Я знаю, я знаю.

– Говори…

Он трясется, закатив глаза к потолку, заикаясь:

– Дженис?

– Говори.

– Я не знаю, где она, слышь, я клянусь!

Я сую ему пальцы в ноздри, подношу ключи к его большим карим глазам.

– Не надо. Я клянусь.

– Я тебя убью.

– Я знаю, слышь, я знаю.

– Говори.

– Что говорить? Я не знаю, где она.

– Но ты знаешь, что ее нет?

– Это каждый, бля, придурок знает.

– А ты скажи мне то, чего не знает ни один, бля, придурок.

– Например?

– Например, кто был ее сутенером?

– Кто был ее сутенером? Слышь, ты че, шутишь, да?

– Какие тут, бля, могут быть шутки?

– Эрик.

– Эрик Холл?

– А ты че, не знал?

– Она его информировала.

– Ясное, бля, дело. А он был ее сутенером.

– Ты мне врешь, Джо.

– Ты че, бля, в натуре не знал?

Я хватаю его за горло.

– Я тебе клянусь, слышь. Эрик Холл был ее сутенером. Спроси любого.

Я смотрю в эти большие карие глаза, в эти большие слепые карие глаза и начинаю сомневаться.

– Слышь, она вернется, – говорит он. – Как бумеранг. Они все возвращаются.

Я отпускаю его – он падает на пол.

Я иду к тому, что осталось от двери, к разбитому дереву, к расколотым семеркам.

– Кроме тех, которые попадаются твоему Капитану Джеку, – говорит он. – Кроме тех, которые попадаются в его пиратские сети.

– Позвони мне, Джо. Как только услышишь хоть малейший шорох – сразу позвони.

Он кивает, трет шею.

– Иначе я вернусь и тебя убью.

В аду, полном фейерверков, ее нет, я один – посреди улицы.

Я снова набираю номер. Луизы нет.

Я снова и снова набираю номер. Луизы нет.

Я набираю номер больницы, но меня не соединяют.

Я набираю Йорк, и спустя десять минут сестра говорит мне, что господин Рональд Прендергаст умер сегодня утром от гематомы, образовавшейся в результате травм, нанесенных ему во время ограбления.

Я поднимаю глаза и вижу небо сквозь кроны деревьев.

Вижу дождь.

Я снова набираю номер. Луизы нет.

Я снова и снова набираю номер. Луизы нет.

Я набираю номер больницы, но там бросают трубку.

Хер с Карен Бернс.

Хер с Джо Роузом.

Хер с Рональдом Прендергастом.

Хер с чертовым Потрошителем.

Хер с Морисом.

Хер с Биллом.

Хер с Луизой.

Хер с ними со всеми.

Ее нет:

Меня нет.

В аду.

Колотясь в двери, колотя по мордам, выламывая двери, выкручивая руки, ища ее, ища себя.

В аду, в угнанной машине.

Эрик Холл, следователь Эрик Холл, сотрудник брэдфордского отделения полиции на Джейкобс Уэлл, и я – там, на Джейкобс Уэлл, жду в угнанной машине, его машине, машине Эрика, в той, что я угнал от его дома в Делхоме:

Никого нет дома, таксист уехал, мои деньги – тоже.

Вокруг его маленького замка, через дождь на оконных стеклах, сетки и раздвинутые занавески, выломав его заднюю дверь, через запах псины, семейные фотографии, в его кабинет с большими окнами и видом на поле для игры в гольф, в его коробки с медалями и старинными монетами, ища хоть что-нибудь, хоть какой-нибудь кусочек Дженис, хоть малюсенький кусочек, ничего не находя, унося с собой деньги, оставленные в прихожей для прислуги, и ключи от его новенькой «Гранады-2000» цвета морской, бля, волны.

Падла.

Вниз по Галифакс-роуд, поворот на Торнтон-роуд, через Аллертон в Брэдфорд, одна дорога – прямехонько в Джейкобс Уэлл.

Радио:

– Сегодня рано утром в Рочдейле был найден без сознания мистер Клайв Петерсон, почтальон-стажер. Предположительно, он пытался помешать неизвестным, вторгшимся в помещение почтового отделения на Хейвуд-роуд. Полиция по обе стороны от Пеннинских гор расследует возможность связи данного инцидента с серией подобных преступлений, совершенных в Йоркшире. Мистер Рональд Прендергаст, проживавший в Селби, на Нью Парк-роуд, скончался сегодня, не приходя в сознание, после стычки с неизвестными, пытавшимися ограбить его почтовое отделение 4 июня этого года. Мистер Прендергаст – второй почтальон, убитый за последние два месяца. Пресс-атташе Министерства связи сообщил…

Падлы.

Педаль в пол.

Одна дорога – прямо к нему, к Эрику Холлу, к следователю Эрику Холлу.

Падла.

На стоянке, пустой по случаю государственного выходного, пытаясь собраться с мыслями, пытаясь спокойно все обдумать, под дробь дождя по крыше, под бесконечное жужжание радио:

– По заявлению Королевского автоклуба, дороги Великобритании – в худшем состоянии за последние десятилетия…

Ожидается дождь и порывистый ветер.

– Погода – единственный враг самого большого праздника за последнюю четверть века…

Я хочу, чтобы на моей улице тоже был праздник, я выхожу из машины Эрика и ищу телефонную будку.

В аду, в угнанной машине, среди красных фонарей.

Я сижу на капоте его новенькой «Гранады-2000» цвета морской волны и жду.

Он идет через пустую стоянку, в замшевой куртке в разгар лета, его светлые, мокрые от дождя волосы прилипли к черепу, усы поникли, он видит меня, узнает машину, свою машину, пускается бегом, зверея от злости, как я и предполагал, и тут до меня доходит, как далеко я зашел, а ведь сейчас – пять часов вечера, понедельник, 6 июня 1977 года, только сейчас до меня доходит, но назад дороги нет.

Я – здесь.

– Ах ты, сволочь! – кричит он. – Это моя, бля, тачка. Как ты… Что за…

Он сталкивает меня с капота на асфальт, бросается на меня, мы катимся по лужам, он бьет меня по виску.

Но это – все, что ему причитается.

Я даю сдачи, раз, два, он оказывается подо мной, его щека прижата к асфальту:

– Где она, Эрик?

Он пытается сбросить меня, потом пытается что-то сказать; кровь с его губ сочится на землю. Я поднимаю его за то жалкое дерьмо, которое он считает своими волосами:

– Где она, мать твою?

– А я, бля, откуда знаю, падла ты гнойная. Она же – твоя баба…

Я впечатываю его череп в асфальт, снова оттаскиваю, его взгляд плавает, и я говорю себе: перестань, перестань, так больше нельзя, так больше нельзя, так больше нельзя, иначе ты его убьешь, иначе ты его убьешь, иначе ты его убьешь, у него идет кровь, и тогда мне – …здец, я сжимаю его морду в руках до тех пор, пока он не наводит фокус, и говорю:

– Эрик, не заставляй меня сделать это еще раз.

Он кивает, но я не знаю, что это значит.

– Эрик, я знаю, что ты был ее сутенером.

Он все еще кивает, но это может значить все, что угодно.

– Эрик, эй.

Я хлещу его по жирным розовым щекам, по капиллярам, лопнувшим от повышенного давления, по застрявшим между ними крупицам гравия.

– Эрик…

Он приходит в себя, кивки замедляются.

– Эрик, я знаю про твои дела. Просто скажи мне, где она, и все кончится.

Он смотрит на меня, белки его глаз – в красных никотиновых прожилках, из-за расширенных зрачков не видно синевы. Он говорит, пуская слюни:

– Я был ее сутенером, но это было давно. Она сама просила…

Мои кулаки сжимаются, он вздрагивает, но я спохватываюсь:

– Эрик, правду…

У него текут слезы.

– Это правда.

Я поднимаю его, мы шатаемся, как пара пьяниц на дискотеке.

Я прислоняю его к капоту «Гранады-2000» цвета морской волны.

– Так где она?

– Я не знаю. Я ее уже больше полугода не видел. Я отряхиваю его куртку от гравия и обрывков бумаги.

– Эрик, ты врешь. А врать ты не умеешь.

Он тяжело дышит, обливаясь потом в своей дурацкой замшевой куртке.

Я говорю ему:

– Ее в пятницу вечером замели.

Он сглатывает, его трясет.

– Здесь, в Мэннингеме.

– Я знаю.

– Я знаю, что ты знаешь, падла. Потому что она тебе звонила, так ведь? Хотела встретиться.

Он качает головой.

– Чего она хотела?

Я снимаю кусочек дерьма с его воротника и жду.

Он закрывает глаза, кивает:

– Денег, она хотела денег.

– Дальше?

– Сказала, что у нее кое-что есть, какая-то информация.

– Какая?

– Она тебе не говорила?

– Эрик…

– Об ограблениях. Больше она ничего не сказала, ей было неудобно говорить по телефону.

Я глажу его по щеке:

– И что, ты устроил эту встречу?

Он качает головой.

– Вместо этого ты послал фургон, да?

Он качает головой еще быстрее.

– И они ее взяли, так ведь?

Быстрее.

– Ты просто хотел ее как следует проучить, да?

Из стороны в сторону, быстрее.

– А она, значит, попросила их позвонить тебе?

Быстрее.

– Они и позвонили, так ведь?

Еще быстрее.

– Ты мог бы их отозвать, правда?

Его трясет.

– Мог бы сказать им, чтобы они ее отпустили?

Я хватаю эту проклятую жирную морду и кричу:

– Так какого же хера ты этого не сделал, а? Ты, бля,…баный-пере…баный кусок дерьма!

Его глаза, его слабые слезящиеся глаза застывают:

– Она твоя. Ты ее забрал.

Он – в моих руках, он – мой, и я могу убить его, могу мочить его башку об асфальт до тех пор, пока она не расколется, закинуть его в багажник его новенькой «гранады» и бросить ее где-нибудь за городом, или столкнуть ее в карьер, или в озеро, или с обрыва в море.

Но я этого не делаю.

Я сталкиваю жирного мудака с капота машины и сажусь в нее.

А он стоит – прямо перед своей новенькой «Гра-надой-2000» цвета морской волны, пялится в лобовое стекло на меня, сидящего за рулем, за его рулем.

Я завожу мотор, его мотор, думаю: только дернись – и я закатаю тебя в асфальт твоей же собственной тачкой.

Он отходит в сторону, шевеля губами, как в замедленной съемке, его рот – черная дыра угроз и обещаний, похвал и проклятий.

Педаль в пол.

Я уезжаю прочь.

В аду, в угнанной машине, среди красных фонарей, в потерянном мире.

Прочь из Брэдфорда, шоссе А650 – Уэйкфилд-роуд, Тонг-стрит, Брэдфорд-роуд, Кинг-стрит, пересекающая шоссе М62 и Ml, – прямо в Уэйкфилд, поворот на Донкастер-роуд – в одно-единственное место, в последнее оставшееся у меня место:

Кафе и мотель «Редбек».

Я сижу на очередной одинокой стоянке, передо мной поле Хит Коммон, три черных, не зажженных костра на фоне чистого вечернего неба, в ожидании своих ведьм.

Я достаю из кармана ключи.

Вот я и на месте – в комнате номер 27.

В аду, в угнанной машине, среди красных фонарей, в мире, таком же потерянном, как мы сами.

Мне приснилось, что я сижу на диване в какой-то комнате. Хороший диван, трехместный. Приятная комната, розовая такая.

Но я не сплю, я бодрствую.

В аду.

* * *

Джон Шарк: Вы это видели, Боб? (читает): На фоне праздничных мероприятий чувствуется недовольство левых экстремистских группировок, распространяющих наклейки антимонархистского характера и публикующих статьи, в которых Юбилей характеризуется не иначе как самое отвратительное оскорбление, нанесенное рабочему классу в 1977 году.

Передача Джона Шарка

Слушатель: Да все это – ерунда, Джон. Рабочий класс? Эти люди не имеют ничего общего с рабочим классом. Это – кучка студентов, мать их за ногу. Настоящий рабочий класс – за Юбилей.

Радио Лидс

Джон Шарк: Вы думаете?

Вторник, 7 июня 1977 года

Слушатель: Конечно, это же два дополнительных выходных и повод нажраться до поросячьего визга.

 

Глава десятая

С неба лило, как из унитаза.

Прямо, бля, стена воды – по шести полос ному шоссе, пустому по случаю Юбилея.

Над вересковыми пустошами, через вересковые пустоши, под вересковыми пустошами:

Трахну тебя – ты уснешь.

Поцелую тебя – ты проснешься.

Никого. Ни машин, ни грузовиков – ничего:

Заброшенные места, неосвоенные территории.

Мир исчез молниеносно, как после взрыва.

Но здесь никого нет, никого не осталось, почему же я просыпаюсь таким разбитым?

Я выключил юбилейный хит-парад и нажал газ, кассеты в голове орут на полную громкость:

В ПОИСКАХ УБИЙЦЫ МОЖЕТ ПОМОЧЬ ДНЕВНИК

Дневник, предположительно находившийся в сумке убитой женщины, может подсказать имя ее убийцы.

Двадцатишестилетняя Клер Стрэчен была найдена избитой до смерти в заброшенном гараже, расположенном в четверти мили от центра Престона. Прошлой ночью полицейские ходили по домам и опрашивали граждан в надежде, что они помогут им выйти на след убийцы.

Последний раз мисс Стрэчен видели живой в четверг, в 10:25 вечера, когда она покинула дом своего друга. Ее тело обнаружила случайная прохожая, проходившая мимо открытых ворот гаража, который находится в Престоне, на Френчвуд-стрит.

На состоявшейся сегодня пресс-конференции начальник городского уголовного розыска Альфред Хилл сообщил, что мотивом убийства, вероятнее всего, послужило ограбление. Он также предположил, что дневник, находившийся в исчезнувшей с места преступления, сумке потерпевшей, может содержать в себе важнейшую информацию о причинах случившегося.

В своем выступлении он заявил: «Я с нетерпением жду данных о всех жителях Престона, исчезнувших из города в четверг». Следователь Хилл, второе лицо в ланкаширском уголовном розыске, возглавил группу из восьмидесяти следователей, занимающихся поисками убийцы.

Мисс Стрэчен, уроженка Шотландии, жила в Авенхемском районе Престона. Она также пользовалась фамилией Моррисон.

Крутая полицейская хроника, да не с той стороны холма и не того года:

1975.

Эдди нет, Кэрол мертва, ад – за каждым углом, за каждым закатом.

Мертвые вязы, тысячи мертвых вязов.

Отнятые у газетных вырезок, вырванные из кассет.

Год за сто.

Историк.

Бай-бай, бэби.

Старт на финише.

Начнем с конца:

Я свернул на Черч-стрит и притормозил, пополз по улице, ища Френчвуд-стрит, высматривая гаражи, тот гараж.

Я остановился у многоэтажной парковки.

В машине воняло, мое дыхание тоже – после ночи без сна и утра без завтрака. Полное брюхо кошмарных снов.

Часы на приборной доске показывали девять.

Дождь поливал стекла, как из шланга.

Я натянул пиджак на голову, вышел из машины и побежал через дорогу к открытой двери, качающейся под потоками воды.

Но я остановился перед ней, мои ноги приросли к асфальту, пиджак сполз с головы, лицо мокло под дождем, волосы прилипли к черепу, меня затошнило от страха и близости смерти.

Я вошел: из дождя – в ее боль.

Я ступал ногами на старое тряпье, ковер из ветоши и бумаги, бутылки, коричневые и зеленые, море стекла с островками дерева, ящики и коробки, верстак, которым он, несомненно, пользовался для работы, своей работы.

Я стоял, дверь стучала, все это – передо мной, за мной, подо мной, надо мной, слушая шуршание мышей и крыс, дождя и ветра, кошмарную музыку, но ничего не видя, ослепнув:

– И юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут.

Я был старцем.

Стариком, потерявшимся в комнате.

– Вы похожи на мокрую крысу. Долго были на улице?

– Не долго, – соврал я и вошел следом за барменшей в паб «Святая Мария».

– Чего изволите? – спросила она, включая свет.

– Виски и пол-литра пива.

Она зашла за стойку и начала наполнять кружку.

Я сел. Стойка была холодной, еще не успела нагреться от дыхания посетителей.

– Вот, держите. С вас шестьдесят пять.

Я протянул ей фунтовую купюру.

– Странное название для паба.

– Все так говорят, но это же – вылитая церковь. Вы только посмотрите вокруг.

– По-моему, тут недалеко есть еще одно заведение с таким же названием.

– Ночлежка-то? И не говорите.

– Постоянные клиенты, что ли?

– Да они одни к нам и ходят, – ответила она, подавая мне сдачу. – А вы сами-то чем занимаетесь?

– Я работаю в «Йоркшир пост».

– Так я и знала. Небось, приехали из-за этой женщины, которую кокнули пару лет назад? Как ее звали-то хоть?

– Клер Стрэчен.

Она нахмурилась:

– Вы уверены?

– Да. А вы ее знали?

– О, да. Теперь, вроде, говорят, что ее убил этот, как его, Йоркширский Потрошитель. Представляете, а если это правда? То есть, вот кошмар! Он же ведь, наверное, и к нам сюда заходил.

– Значит, Клер тут частенько бывала?

– Ага, ага. Прямо мурашки по коже, да? Еще одну?

– Давайте. А какая она была из себя?

– Такая же, как они все. Нажиралась и орала все время.

– По рукам ходила?

Она начала протирать стойку.

– Ага. То есть они там все такие, в приюте-то в этом.

– В «Святой Марии»?

– Ага. Она все время бухала, и я думаю, наверное, она просто так всем давала.

– А полиция вас о ней спрашивала?

– Ага, они тут всех спрашивали.

– И что вы им сказали?

– Да то же самое: что она сюда часто ходила, нажиралась, бабла у нее было мало, и зарабатывала она его, скорее всего, натурой там, на Френче.

– А они?

– Полицейские-то? Они ничего, то есть, типа, чего им говорить-то?

– Ну, не знаю. Иногда они делятся своими соображениями.

Она перестала вытирать стойку.

– Эй, вы только это в своей газете, смотрите, не пишите.

– Не буду, а что?

– Да я не хочу, чтобы этот проклятый Потрошитель узнал мое имя. А то еще подумает, что я что-то знаю, и решит заткнуть мне рот, или что-то в этом роде.

– Не беспокойтесь, я ничего такого не напишу.

– Да вы, наверное, всегда так говорите, да?

– Бог мне судья.

– Ну-ну. Еще одну?

– Извините, я ищу Роджера Кеннеди.

Молодой человек в очках в черной оправе стоял в темном коридоре, очковал, дрожал, шмыгал носом.

– Роджер Кеннеди? – переспросил я.

– Он здесь больше не работает.

– А вы не знаете, где я могу его найти?

– Нет. Вам придется прийти в другой раз, когда начальник будет на месте.

– А это еще кто такой?

– Мистер Холлис. Старший комендант.

– А когда он появится?

– Сегодня его уже точно не будет.

– Ясно.

– Он в отпуске. В Блэкпуле.

– Замечательно. Когда он вернется?

– Вроде в следующий понедельник.

– Понятно. Да, меня зовут Джек Уайтхед.

– А вы не полицейский?

– Нет, а что?

– Ничего, просто они тут были пару дней назад. А кто вы?

– Журналист. Из «Йоркшир пост».

Это его явно не успокоило.

– А-а, значит, вы насчет Клер Стрэчен? Женщины, которая тут раньше жила?

– Ну да. А что, полиция вас тоже о ней спрашивала?

– Да.

– Они с вами говорили?

– Да. Жалко, что мистера Холлиса не было.

– А что они сказали?

– Я думаю, вам лучше прийти, когда мистер Холлис вернется.

– Да я думаю, не стоит его напрягать. Я только хочу задать пару вопросов. Не для прессы.

– Каких вопросов?

– Общего характера. Мы можем где-нибудь присесть? На пару минут?

Он снова поправил очки на носу и показал на белый свет в конце коридора.

– Извините, я не расслышал, как вас зовут? – сказал я, следуя за ним в тоскливую комнату, где под окном со старой сломанной рамой собралась целая лужа дождевой воды.

– Колин Минтон.

Я пожал ему руку и сказал:

– Джек Уайтхед.

– Колин Минтон, – повторил он.

– «Поло»? – предложил я и сел.

– Нет, спасибо.

– А вы, Колин, значит, давно уже тут работаете?

– Около шести месяцев.

– Значит, вас тут не было, когда все произошло?

– Нет.

– А кто был? Мистер Холлис?

– Нет, только Уолтер.

– Уолтер?

– Уолтер Кендалл, слепой мужик. Он тут живет.

– Он был здесь два года назад?

– Ага. Он был одним из ее кавалеров.

– А можно с ним пообщаться?

– Если он на месте.

Я встал.

– А он что, часто куда-то ходит?

– Нет.

Я вышел из комнаты вслед за Колином Минтоном. Мы прошли два темных лестничных пролета и узкий, выстеленный линолеумом коридор, в самом конце которого он остановился и постучал в дверь.

– Уолтер, это Колин. Тут кое-кто хочет тебя видеть.

– Давай, – откликнулся голос.

В крохотной комнате, за столом, спиной к нам, лицом к окну и проливному дождю сидел человек.

– Простите, я забыл, как вас зовут. Джек? – сказал Колин, краснея.

– Джек Уайтхед, – сказал я в затылок сидящему. – Из «Йоркшир пост».

– Я знаю, – сказал он.

– А вы – Уолтер Кендалл?

– Да.

Колин переминался с ноги на ногу, пытаясь улыбнуться.

– Ничего, Колин, – сказал Уолтер. – Ты можешь оставить нас одних.

– Ты уверен?

– Да.

– Спасибо, – сказал я, после того как Колин Минтон удалился, закрыв за собой дверь.

Я присел на маленькую кровать, Уолтер Кендалл по-прежнему сидел ко мне спиной.

Мимо здания прошел поезд. Окно задребезжало.

– Значит, уже два часа дня, – сказал Уолтер.

Я посмотрел на часы:

– Да, этот поезд не опаздывает.

– Не то что вы, – сказал Уолтер, поворачиваясь ко мне.

И на секунду это лицо, лицо Уолтера Кендалла стало лицом Мартина Лоуза, лицом Майкла Уильямса, лицом живых и лицом мертвых.

– Что?

– Вы опоздали, мистер Уайтхед.

Это лицо, эти глаза:

Это серое небритое лицо, эти белые невидящие глаза.

– Я не понимаю, что вы хотите этим сказать?

– Она умерла два года тому назад.

Этот язык, это дыхание.

Этот белый язык, это черное дыхание.

– Меня привело сюда недавнее замечание заместителя начальника полиции Западного Йоркшира: он предположил, что Клер Стрэчен могла быть жертвой того же человека, который убивает проституток в Западном Йоркшире.

Мистер Кендалл молчал, выжидая.

Я повторил:

– То есть я приехал, чтобы выяснить все, что может связывать между собой эти преступления, и буду вам очень признателен за любую информацию, которую вы сможете предоставить.

Еще один поезд, еще дрожь.

Тогда он сказал:

– В августе мы ездили в Блэкпул, Клер и я. Она как-то прознала, что то ли ее тетка, то ли еще кто-то привезет туда детей. Это была Шотландская Неделя. Мы поехали первым автобусом, и она просто не могла спокойно сидеть на месте, Клер-то. Сказала, что щас наделает в штаны от радости. А день был такой хороший, синее небо, чистое как слеза младенца. И мы встретились с ее дочками и теткой у башни, и они были такие хорошенькие, рыжие, с молочными зубками, года два и четыре, по-моему, не больше. И было много слез, потому что Клер их не видела уже больше года, она привезла им подарки с прошлого Рождества, их улыбки – Клер сказала, что ради них одних стоило ждать. А потом мы пошли в дюны, там было так тихо, сразу после отлива, и весь песок был покрыт такими рубчиками, рябью. Она повела их к воде, к прибою, и они сняли туфли и носки и бегали по маленьким волнам, все трое, а мы с теткой сидели на стене и смотрели на них. Тетка плакала, я тоже. А потом мы все впятером пошли есть мороженое в каком-то маленьком кафе, которое Kiep уже давно знала, и мороженое было отличное, итальянское, а Клер взяла себе капучино с шоколадной стружкой, и мне оно так понравилось на вид, что она и мне такое купила, и мороженым угостила, а потом мы пошли гулять по парку и катали малышек на осликах, хотя Клер сказала, что жестоко держать осликов в таких условиях, но было так смешно, потому что один из них был себе на уме, ослик-то, он возьми да и побеги со всех ног, а у него на спине – старшенькая, и ей это больно понравилось, она так смеялась, а хозяин осликов и мы все – за ними, по пляжу, насилу поймали. Хозяину осликов было, по-моему, не до смеха, а мы чуть животики не надорвали. Потом мы пошли обедать в «Лобстер Пот», там таких огромных рыб подают, Клер называла их Моби Диками. И хороший чай – говорят, он крепкий, как виски. А потом мы поехали на трамвае на аттракционы, вы бы видели, мистер Уайтхед, как они катались на карусели, крутились в этих огромных чашках и цветках, мерили всякие смешные шляпы и сосали большие розовые леденцы, твердые такие, как камень. А я пошел искать Клер – она была у аттракциона «Золотой Прииск», вся в слезах, потому что им вроде надо было уезжать пятичасовым поездом, и тетка говорила, что они, может быть, скоро снова приедут посмотреть фейерверк, на рейсовом автобусе, но Клер только качала головой, а малышки висели на ней, поняли, что все, конец, и на вокзале я просто не мог смотреть на это, не мог вынести этих прощаний, маленькая-то не понимала, что происходит, а вторая стояла, прикусив губу точно, как мама, и не отпускала ее руку, ужасно все это было, прямо сердце разрывалось, а потом, потом мы пошли в «Йейтс», и она напилась, напилась, бля, в стельку, но кто же ее может в этом винить, мистер Уайтхед, в такой-то день, с такой-то жизнью, она ведь знала, что она делала, а через восемь недель ее оттрахали в задницу и истоптали грудь ботинками сорок пятого размера, и так она ни разу больше и не увидела своих маленьких девочек с рыжими волосами и молочными зубками. Так разве можно ее в этом винить?

– Нет, нельзя.

– Но они-то ведь винят?

Я смотрел через его плечо на дождь за открытым окном. Подводная пещера, комната слез.

– Вы это напечатаете?

Я посмотрел на него, сидящего со слезами на щеках, застрявшего в своей подводной пещере, в этой комнате слез.

Я сглотнул, перевел дыхание и сказал:

– А кто-нибудь знал, с кем она собиралась встретиться в ту ночь, когда ее не стало?

– Все знали.

– С кем?

– Мистер Уайтхед, по-моему, вы и сами прекрасно знаете с кем.

– Скажите мне.

Уолтер Кендалл выставил пальцы под дождь.

– Там, где вы ищите одного – двое, где двоих – трое, где троих – четверо. Там, где вы ищите четверых – трое, где троих – двое, где двоих – один, и так далее. Но вы ведь и сами это знаете.

Я вскочил на ноги, крича на слепца с белыми глазами и серым лицом, крича ему в глаза, крича ему в лицо:

– Скажите мне!

Он заговорил быстро, подняв палец:

– Клер ушла из паба «Святая Мария» в десять тридцать. Мы говорили ей, чтобы она не ходила, говорили не надо, но она устала, мистер Уайтхед, она так устала бежать. Ей сказали, что ее ждет такси, но она пошла пешком, пошла по Френчу, пошла под дождем, а дождь был сильнее, чем сегодня, пошла к машине, стоявшей в темноте, в другом конце улицы, а мы просто смотрели, как она уходит.

– Уходит к кому?

– К полицейскому.

– К полицейскому? К какому полицейскому?

Полицейское управление Ланкашира, Престон.

Здоровый усатый детина в штатском предложил проводить меня на второй этаж, в кабинет начальника уголовного розыска Альфреда Хилла.

Здоровый мужик постучал в дверь; я сунул в рот еще одну сигарету «Поло».

– Входите, – сказал штатский.

– Джек Уайтхед, – представился я, протягивая руку.

Низкорослый мужичок, сидевший за столом, убрал носовой платок и пожал мою руку.

– Присаживайтесь, мистер Уайтхед. Присаживайтесь.

– Джек, – сказал я.

– Джек, могу ли я предложить вам что-нибудь выпить: чаю, кофе или чего-нибудь покрепче? За здоровье королевы?

– Я лучше воздержусь. Мне еще домой ехать.

– Ясненько. Так значит, что привело вас в наши края?

– Как я уже сказал по телефону, речь идет об убийстве Клер Стрэчен и о том, что пару дней назад Джордж Олдман сказал о возможной связи с…

– С Потрошителем?

– Да.

– Джордж сказал, что это вы его так окрестили.

– К сожалению, да.

– К сожалению?

– Ну…

– Не скажите. По-моему, вам есть чем гордиться. Хороший журналистский прием. Есть чем гордиться.

– Спасибо.

– Джордж считает, что широкое освещение этого дела в прессе ему на руку. Вы очень ему помогли.

– А вы так не считаете?

– Не скажите, не скажите. В подобных делах без помощи населения никак не обойтись.

– Вам поначалу очень везло в расследовании дела Клер Стрэчен.

Он снова достал носовой платок и стал рассматривать его содержимое, готовясь его пополнить.

– Да нет, не очень.

– И версия дневника ничего не дала?

– Дневника?

– Вы, кажется, тогда думали, что в ее пропавшей сумке был дневник.

Он тяжело закашлялся, прижав руку к груди.

– Но потом так ничего и не выяснилось?

Его лицо стало пунцовым.

– Нет, – прошептал он, задыхаясь, в свой платок. – А что навело вас на мысль о существовании дневника?

Начальник уголовного розыска Альфред Хилл поднял руку:

– Мистер Уайтхед…

– Называйте меня Джек.

– Джек, я не совсем понимаю, чем мы тут с вами занимаемся. Это что, интервью? Так, значит, получается?

– Нет.

– Значит, вы ничего этого не напечатаете?

– Нет.

– Тогда к чему вообще все это? То есть, если вы не собираетесь ничего печатать?

– Ну, как вам сказать, я собираю общую информацию, контекст. Ввиду того, что эти преступления мог совершить один и тот же человек.

Он, явно разочаровавшись, сделал глоток воды.

– Я не хочу попусту тратить ваше время, – сказал я. – Я совсем не это имел в виду, Джек. Совсем не это.

– Могу я тогда спросить вас, сэр? Как вы считаете, этот убийца, это – тот же самый человек или нет?

– Между нами?

– Между нами.

– Нет.

– А для прессы?

– Ряд сходств, несомненно, имеется, – сказал он, кивая на окно. – Сходств, как заметил мой уважаемый коллега там, за холмом.

– Значит, между нами: почему вы считаете, что ее убил кто-то другой?

– Видите ли, в расследовании этого убийства участвовали пятьдесят человек.

– Я слышал, восемьдесят.

Он улыбнулся:

– Я просто хочу сказать, что мы над этим делом потрудились, как следует потрудились. Ходили разговоры, что мы несерьезно подошли к нему из-за личности пострадавшей, ее биографии, рода ее занятий, но я хочу вам сказать, что мы выкладывались на все сто. Это ложь, наглая ложь, что мы относимся к подобным вещам несерьезно. Конечно, убийства детей привлекают больше внимания, о них каждая газета пишет на первой полосе, но это… Я ведь сам был в том гараже. Мне, конечно, пришлось кое-что повидать на своем веку, я собственными глазами видел жертв Иана Брэйди, но то, что они с ней сделали, – неважно, проститутка она была или кто, – такого никто не заслуживает. Никто.

Он был далеко, очень далеко, снова в том гараже, со своими собственными кассетами.

Мы сидели – каждый в своей тишине – пока я не сказал:

– Но это – не он.

– Нет. Судя по тому, что нам Джордж показал, и по тому, что рассказывали его ребята, – нет.

– А можно конкретнее?

– Послушайте, Джордж хочет, чтобы между этими преступлениями была связь. Меня это не касается, и я этого не касаюсь.

– Хорошо. Так как же Джордж установил эту связь?

– Между нами?

– Между нами.

– По группе крови, по роду занятий жертв, по характеру черепно-мозговых травм, в некоторой степени по положению трупов – по какому именно, мы предпочитаем не рассказывать.

– А что с группой крови?

– Та же самая.

– Какая?

– Третья.

– Редкая.

– Да, в общем, – девять процентов населения.

– Я бы сказал, редкая.

– А я бы сказал, что все это неубедительно.

– Но тогда почему вы убеждены, что это кто-то другой?

– Клер Стрэчен была изнасилована: один раз во влагалище, два раза – в задний проход, причем второй раз уже после наступления смерти. Ее ударили по голове тупым инструментом, но травма не была смертельной. После всего этого ее, наконец, убили. Смерть наступила в результате разрыва легкого. Кто-то прыгал по ее грудной клетке до тех пор, пока одно из ее ребер не сломалось и не проткнуло легкое, отчего оно наполнилось кровью. Она задохнулась, захлебнулась кровью.

Мы снова сидели – каждый в своей тишине, в своей мелкой отчаянной тишине, прильнув лицом к окну, положив когти на подоконник, мечтая вырваться прочь, прочь, прочь.

– Можно я тогда задам вам еще один вопрос?

Он сложил свой носовой платок и кивнул.

– Вы допрашивали людей из ночлежки?

– Из «Святой Марии»? Да, они были здесь, все до одного.

Я замер, у меня пересохло во рту, над холмами за окном мелькнуло кошмарное видение, кошмарное видение пьяной и сумасшедшей ведьмы, пьяной сумасшедшей, воющей на луну из-за тюремной решетки, решетки, впаянной в темную тюремную стену.

– И что они вам рассказывали? Что они говорили? – спросил я наконец.

– Ничего.

– Ничего?

– Ничего.

– А вы говорили с Уолтером Кендаллом?

Он закатил глаза:

– Со слепцом-то? Неоднократно.

– И что?

Альфред Хилл, начальник уголовного розыска Альфред Хилл, в первый раз за все это время посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

– Мистер Уайтхед, вы пользуетесь превосходной репутацией среди сотрудников полиции Западного Йоркшира, превосходной репутацией как усердный корреспондент, содействующий расследованию преступлений, и поэтому ради вас я готов на многое, но эти ваши намеки – это уже слишком.

– Какие намеки?

– Мне очень, очень хорошо известно все, что говорил мистер Кендалл, говорил много раз, и я удивляюсь, что журналист, человек с вашей репутацией, настолько серьезно воспринял всю эту ерунду, что вам даже пришло в голову задавать мне подобные вопросы.

Я улыбнулся:

– Значит, я так понял, что эту версию вы не отрабатываете?

Альфред Хилл промолчал.

– Последний вопрос?

Он вздохнул.

– Вы сказали, что Клер Стрэчен была проституткой?

Он кивнул.

– У нее были судимости?

Он устал и хотел, чтобы я ушел.

– Посмотрите сами, – ответил он, пододвигая ко мне раскрытый протокол.

Я наклонился.

На листе бумаги были напечатаны две даты:

23.08.74.

22.12.74.

Рядом с каждой датой – цифры и буквы.

См. УКФДМОРРИСОН-К.ПРДПРС1А.

См. УКФДМОРРИСОН-К.УБГРД-П. СПК327С.

– Что это значит?

– Один протокол – предупреждение за проституцию, второй – свидетельские показания.

– А УКФД?

– Уэйкфилд.

В машине, мимо вересковых пустошей, со слезами на щеках.

Смеясь:

Безумные, бля, приступы хохота, давлю на педаль, сквозь очередную лавину юбилейного ливня.

Смеюсь.

Думая: идиот, идиот, идиот.

Глядя в зеркало заднего обзора, спрашиваю себя:

– Я что, похож на скрипку?

Смеясь:

Он, оказывается, тупой, как пень, черт его побери, тупее, чем я мог себе представить.

Смеясь:

Потому что он оказался тупым, потому что теперь-то он точно попался.

Смеюсь.

Педаль – в пол, окно открыто, голову – в дождь, крича:

– Ну давай, бля, померяемся силой!

Смеюсь:

– Давай, падла, покажи, на что ты способен!

Я остановился у телефонной будки, натянул воротник на уши и побежал со всех ног.

Я набрал номер.

– Я хочу заехать.

– Жду с нетерпением, – ответила она, почти смеясь.

Дождь кончился, как только начало темнеть – словно специально для них и их уличных празднеств, их идиотских факелов.

Ка Су Пен ждала на углу Мэннингем и Квинс, короткие черные волосы и грязная кожа, черное платье и колготки, в руках – сумка и куртка.

Я подъехал к обочине, она села в машину.

– Спасибо, – сказал я.

– Как дела?

– Нормально.

– Ты не хочешь пойти ко мне домой?

– Нет, если ты не против.

– Клиент выбирает, – ответила она, и мне очень жаль, что она так сказала.

Я повернул налево, потом еще раз налево. Когда мы выехали на Уэтли Хилл, она спросила:

– А куда мы едем?

– Я хочу здесь, – сказал я, поворачивая на спортивную площадку на Уайт Эбби-роуд.

– Но это же…

Я чувствовал, как бьется ее сердце, чувствовал ее страх, но сказал:

– Я знаю, и я хочу, чтобы ты показала мне это место.

– Нет, – она заерзала на сиденье.

– Тебе станет легче, намного легче.

– А ты-то откуда знаешь, а?

– Все кончится, раз и навсегда.

– Выпусти меня, выпусти меня сию же секунду, – сказала она, доставая из сумки деньги.

Я остановился на газоне у высаженных в ряд деревьев и заглушил двигатель.

Она рванулась к двери.

Я схватил ее за руку.

– Ка Су Пен, пожалуйста. Я не собираюсь делать тебе ничего плохого.

– Тогда отпусти меня. Ты меня пугаешь.

– Пожалуйста, я могу тебе помочь.

Она открыла дверь, опустила одну ногу на траву.

– Пожалуйста.

Она обернулась и посмотрела на меня: черные глаза на лице призрака, маска смерти из живой плоти.

– Чего ты хочешь?

– Садись назад.

Мы вышли из машины и встали посреди ночи, глядя друг на друга поверх крыши, два белых привидения, мертвенные, бледные, черноглазые – маски из плоти. Она взялась за ручку задней двери, но та оказалась запертой.

– Подожди, – сказал я и обошел вокруг машины, держа одну руку в кармане. Я смотрел на нее, она – на меня, луна – в деревьях, деревья – в небе, небо – в черном аду, там, высоко-высоко, глядит вниз, вниз на спортивную площадку, на площадку, где дети играют, а их отцы убивают их матерей.

Я подошел к ней сзади и открыл заднюю дверь.

– Садись.

Она села на краешек заднего сиденья.

– Ложись.

Она легла на черную кожу.

Я расстегнул ремень, стоя у двери.

Она наблюдала за мной, потом подняла задницу и спустила свои черные колготки и белые трусы.

Я поставил колено на край сиденья. Дверь была по-прежнему открыта.

Она задрала черное платье и потянулась ко мне.

И я отымел ее на заднем сиденье, и кончил ей на живот, и стер сперму рукавом с изнанки ее платья, и держал ее там, держал в объятиях, пока она плакала, там, на заднем сиденье моей машины, ее колготки и трусы болтались на одной ноге, там, в ночи, под юбилейной луной, я глядел в бордовое небо, освещенное фейерверком и факелами, и когда очередная беззвучная ракета полетела, крутясь, к земле, она спросила меня:

– А что значит этот юбилей?

– Это иудейская традиция. Раз в пятьдесят лет наступает год освобождения, это время отпущения и прощения грехов, конец раскаяний, то есть – время праздника.

– Ликования?

– Ну да.

Я отвез ее назад, в ее квартиру. Мы припарковались у дома, в темноте, и я спросил:

– Ты меня прощаешь?

– Да, – сказала она и вышла из машины.

Десять фунтов остались лежать на приборной доске.

Я поехал обратно в Лидс с ощущением тепла в животе, какое бывало у меня, когда я отвозил домой свою невесту и уезжал, а она стояла на пороге и махала мне, и ее родители тоже, вот тогда, вечность назад, двадцать пять лет тому назад, в животе было тепло.

Сияние.

Я не торопился подниматься по лестнице, я не торопился встретиться с ними.

Я повернул ключ в замке и прислушался, зная, что я никогда не смогу ее сюда привести.

За дверью звонил телефон.

Я открыл ее и снял трубку.

– Джек?

– Да.

– Это Мартин.

– Что тебе нужно?

– Я о тебе беспокоюсь.

– Не стоит.

Я проснулся в самый темный час беззвучной ночи. Фейерверки погасли. Я был весь мокрый от пота.

Поцелую тебя – ты проснешься.

Я проснулся, чтобы почувствовать нежность ее поцелуев на моем лбу, чтобы увидеть ее, сидящую на краю кровати с раздвинутыми ногами, чтобы услышать ее колыбельную.

Трахну тебя – ты уснешь.

Я проснулся, чтобы снова провалиться в сон.

Темные задыхающиеся улицы, ухмыляющиеся задние дворы, окруженные безмолвными камнями, погребенные под черными кирпичами, через подворотни и переулки, где не растут ни деревья, ни трава, ногу на кирпич, кирпич на голову, это дома, которые построил Джек.

Площадка для игр и приключений.

Лютики-цветочки у меня в садочке.

Мэри-Энн, Энни, Лиз, Кэтрин и Мэри, взявшись за руки, вокруг шелковицы, припевая:

– Там, где вы ищите одного – двое, где двоих – трое, где троих – четверо.

Кошмарное место, злобное сплетение трущоб, скрывающих грязные человеческие страстишки, где мужчины и женщины питаются джином, где чистые воротнички рубашек – невиданное неприличие, где у каждого жителя синяк под глазом, и никто никогда не расчесывает волосы.

Площадка для игр и приключений.

Лютики-цветочки у меня в садочке.

Тереза, Джоан и Мари, взявшись за руки, вокруг шелковицы, припевая:

– Там, где вы ищите четверых – трое, где троих – двое, где двоих – один, и так далее.

Недалеко от сердца есть узкий дворик, тихая улочка с широкими воротами, в них есть маленькая калиточка, ею пользуются, когда ворота заперты, хотя на самом деле их каждый час отворяют; согласно свидетельству граждан, проживающих неподалеку, вход во дворик редко бывает закрыт.

Площадка для игр и приключений.

Лютики-цветочки у меня в садочке.

Джойс, Анита и Ка Су Пен, взявшись за руки, под шелковицей, шепчут мне на ухо:

– Но вы ведь и сами это знаете.

Справа и слева – глухие стены длиной в восемнадцать – двадцать футов, тянущиеся от самой улицы. Благодаря им после захода солнца во дворе царит полная темнота. Единственным источником света является окно, расположенное в глубине «Клуба рабочих», который занимает все здание, стоящее справа, а также несколько уже не существующих лоджий.

Площадка для игр и приключений.

Лютики-цветочки у меня в садочке.

Я чувствую рукой холодный металл ворот, смотрю в упор на двор, погруженный во мрак. Кэрол приглашает меня войти.

Площадка для игр и приключений.

В упор.

Из огня да в полымя:

Визжа: ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ.

Воя: Трахну тебя – ты уснешь.

Визжа: ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ.

Воя: Поцелую тебя – ты проснешься.

Визжа: ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ.

Из того да в это, из этого да в то, и обратно.

Рассвет, стук почтового ящика, письмо на коврике.

ОН БЫЛ ЗДЕСЬ.

Снова.