Звонок в студию: Так вот, оказывается, что всю анашу, которую они конфисковали у черных, этот полицейский перепродавал другим дилерам. А еще я читал, что тот самый легавый, который этим занимался, короче, он был как-то связан с A10, то есть с тем отделом, который теперь называется Отдел внутренних расследований.

Передача Джона Шарка

Джон Шарк: Погоди, погоди. А при чем же тут мужик с обезьяньим сердцем?

Радио Лидс

Слушатель: Да ни при чем, наверное.

Воскресенье, 12 июня 1977 года

Джон Шарк: Ясно, ладно. Ну раз уж вы дозвонились, может быть, все-таки выскажетесь по поводу человека из ЮАР, которому пересадили сердце обезьяны?

Слушатель: Да нет, я не знаю. Я вот только думаю, что зря это, что он все равно помрет.

 

Глава шестнадцатая

…я оборачиваюсь и спрашиваю мистера Херста, где лучше припарковаться. Его жена бросает на него косой взгляд. Мы подъезжаем к полицейским машинам, Херсты смотрят на трех рослых мужиков, идущих в нашу сторону. Мы останавливаемся посреди улицы, я выхожу, мистер Херст тоже, миссис Херст закрывает рот рукой, я поворачиваюсь и попадаю прямо на кулак Радкина, Ноубл и Эллис оттаскивают его от меня, я сгибаюсь, прихожу в себя, он высвобождает другую руку и снова бьет меня, потом пинает меня снизу по яйцам, потом какие-то рядовые тащат меня за пиджак и запихивают на заднее сиденье крохотной «панды», а Радкин все орет: «Ты падла, сука…баная!», потом наша машина отъезжает, я оборачиваюсь и вижу, что они заталкивают Радкина в машину, Эллис и Ноубл садятся следом за ним, а моя машина стоит посреди Гледхилл-роуд с распахнутыми дверями, мистер и миссис Херст качают головами, он – уперев руки в бока, она – зажав себе рот.

Рядовые везут меня в Лидс, в Милгарт, никто не говорит ни слова, беспрестанные взгляды в зеркало заднего обзора, у меня заплывает глаз, интересно, что сказал им Морис, я собираюсь с духом перед встречей с представителями Отдела внутренних расследований и коллегами по цеху.

В отделении рядовые ведут меня прямо в Брюхо. Вокруг – ни души. Они сажают меня в одну из камер, которыми мы обычно пользуемся для допросов, и запирают там. Я смотрю на часы – начало седьмого, воскресенье, 12 июня 1977 года.

Через тридцать минут я поднимаюсь на ноги и дергаю за ручку двери.

Она заперта.

Еще через тридцать минут дверь открывается.

Двое рядовых, которых я раньше никогда не видел, входят в камеру.

Один из них подает мне выцветшую синюю рубаху и темно-синий комбинезон.

– Пожалуйста, сэр, переоденьтесь.

– Зачем это?

– Вы не могли бы просто переодеться?

– Нет, не мог бы, пока вы не объясните мне зачем.

– Нам нужна ваша одежда для проведения кое-каких анализов.

– Каких еще анализов?

– Извините, сэр, но этого я не знаю.

– Ну, тогда спросите у кого-нибудь, кто знает.

– Боюсь, что в настоящий момент никого из старших офицеров нет на месте.

– Да я сам, бля, старший офицер.

– Я знаю, сэр.

– Ну тогда, пока никто не соизволит объяснить мне, почему я должен сдать вам свою одежду, черт побери, вы можете проваливать к чертовой матери.

Рядовые пожимают плечами и уходят, заперев за собой дверь.

Спустя десять минут дверь снова открывается и в камеру входят четверо рядовых. Они хватают меня за ноги и за руки, затыкают мне рот и раздевают меня догола.

Затем они вынимают кляп у меня изо рта, швыряют мне рубашку и комбинезон и уходят, заперев за собой дверь.

Я лежу голый на полу и пытаюсь посмотреть на часы, но часов больше нет.

Я встаю, надеваю рубашку и комбинезон, сажусь за стол и жду, чувствуя, что это засада.

Засада.

Я поднимаю голову: дверь открывается.

Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.

Они берут два стула и садятся напротив меня:

Дик Олдерман и Джим Прентис.

Выглядят они неважно.

Они не в духе.

– Боб? – говорит Прентис.

– В чем дело? – спрашиваю я.

– Мы думали, ты нам как раз об этом и расскажешь.

– Да ладно, – говорю я, переводя взгляд с одного на другого. – Вы что, пришли меня допрашивать?

– Мы пришли побеседовать, – отвечает Прентис, подмигивая.

– Какого хрена! – говорю я. – Это же я, Боб Фрейзер. Если что-то не так – скажите мне прямо.

– Видишь ли, Боб, все не так-то просто, – говорит Джимми Прентис, протягивая мне сигарету.

Я качаю головой:

– Я не знаю, Джим. Может, ты мне объяснишь?

Они смотрят друг на друга и вздыхают.

– Это как-то касается Радкина, да ведь? – говорю я.

Дик Олдерман качает головой:

– Ладно, Боб. Давай не будем переливать из пустого в порожнее. Скажи нам честно, что с тобой произошло между шестью часами вечера в субботу, четвертого июня, и шестью часами утра в среду, восьмого июня?

– А что?

– Ты ведь это помнишь? – улыбается он.

– Конечно, помню, мать твою.

– Ну, это уже, бля, кое-что, потому что до сих пор ни одна сука ничего конкретного вспомнить не могла.

Я выдерживаю паузу, затем говорю:

– Я был с Радкиным и Эллисом.

Прентис улыбается:

– Они так и говорили.

Я открываю рот, улыбаюсь с облегчением, готов продолжать.

Но Олдерман наклоняется вперед.

– Да, так они и говорили. Примерно до половины третьего сегодняшнего дня. До того самого момента, когда их обоих отстранили от службы. До того самого момента, когда они поклялись размозжить твою долбаную башку при первой возможности.

Я смотрю на него, на лицо, исполненное гордости от того, как ловко он взял меня в оборот. Я пожимаю плечами.

Он расплывается в широкой улыбке:

– И что ты теперь скажешь, а, Боб?

Я поворачиваюсь к Прентису.

– Как ты думаешь, мне нужен здесь кто-нибудь из федеральных?

Он пожимает плечами:

– Зависит от того, чем ты занимался, Боб. Все зависит от того, что ты натворил.

– Ничего.

Олдерман встает.

– Советую тебе хорошо подумать, – говорит он. – Пока мы не вернемся.

И они уходят, запирая за собой дверь.

Дверь открывается – я поднимаю голову.

Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.

Они садятся на стулья напротив меня.

Дик и Джим.

Они выглядят получше.

Но они все еще не в духе.

– Боб? – кивает Прентис.

– Слушайте, скажите мне прямо, что происходит? – говорю я.

– Мы не знаем, Боб. Поэтому мы здесь.

– Чтобы это выяснить, – добавляет Олдерман.

– Что выяснить?

– Чтобы выяснить, чем ты занимался между вечером субботы и утром среды.

– А что, если я скажу вам, что был дома? С женой? Олдерман смотрит на Прентиса.

Прентис говорит:

– Значит, ты утверждаешь, что был дома, да?

– Да, – киваю я.

И они снова уходят, заперев за собой дверь.

Дверь открывается.

Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.

Они не садятся.

Ричард Олдерман и Джеймс Прентис.

Они раздражены.

Они очень не в духе.

– Фрейзер, – говорит Олдерман. – Я тебя в последний раз спрашиваю, что ты делал, где ты был и кого ты видел между вечером субботы и утром среды?

– И не ври нам, Боб, – говорит Прентис. – Пожалуйста.

Я смотрю на них, нависших надо мной, не сводящих с меня глаз. Я знаю, что из другого они бы уже давно выбили всю правду.

– Я был в запое, – тихо и медленно говорю я.

Они снова пододвигают стулья и садятся.

– А что ты должен был делать? – спрашивает Олдерман.

– Я должен был быть на дежурстве с Радкиным и Эллисом.

– Так. И чем же ты в это время занимался?

– Как я уже сказал, я пил.

– Где?

– В своей машине, на стоянке.

– Ты кого-нибудь видел?

– Нет.

Но я начинаю видеть Карен Бернс и Эрика Холла, зная, что мне – конец.

– Я тебя еще раз спрашиваю, – говорит Олдерман. – Видел ли ты хоть кого-нибудь за все это время?

– Нет.

– Так, – кивает Олдерман. – А может быть, ты все-таки объяснишь нам, почему ты пил в то время, когда ты должен был следить за нашим основным подозреваемым по делу об убийстве четырех женщин? И почему в ту самую ночь, когда ты должен был сидеть на хвосте у нашего основного, бля, подозреваемого, к списку его преступлений добавилось убийство шестнадцатилетней девственницы?

Я не отрываю взгляда от столешницы.

– Может, ты все-таки скажешь мне, что у тебя был за повод?

– Семейные проблемы, – шепотом отвечаю я.

– А нельзя ли поподробнее?

– Нет, нельзя.

– Боб, дальше нас это никуда не пойдет, – говорит Прентис.

– Херня, – смеюсь я. – Это будет за холмом еще до завтрака.

– У тебя нет выбора, мать твою, – говорит Олдерман.

– Да видал я твой выбор. Я хочу знать, в чем дело.

– Иди к черту, – говорит Олдерман сквозь зубы. – Я тебя спрашиваю как старший офицер, спрашиваю тебя, почему ты пил в течение восьмидесяти четырех часов, восьмидесяти, сука, четырех, бля, часов, в то время как должен был быть на дежурстве?

– Я тебе уже сказал, что у меня семейные проблемы.

– А я тебе говорю, что мне этого ответа недостаточно. Поэтому я спрашиваю тебя в самый последний раз, что это, мать твою, за семейные проблемы такие, а?

Мы смотрим друг на друга – лиловые лица с выпученными глазами и стиснутыми зубами.

Прентис наклоняется вперед, постукивая по столешнице.

– Да ладно тебе, Боб. Это же мы.

– А это – я, Джим. Это – я.

Он кивает, и Олдерман выходит из камеры за ним следом, запирая за собой дверь.

Примерно через полчаса дверь открывается.

Входят старшие следователи Олдерман и Прентис с тремя кружками чая.

Они садятся и пододвигают одну кружку мне.

У них усталый вид.

Они – пас, они сдались.

Джим Прентис говорит:

– Боб. Я еще раз прошу тебя рассказать нам подробно о твоих семейных проблемах. Это очень нам поможет. И тебе тоже.

– Это каким же образом?

– Боб, мы тут все – полицейские. Мы все заодно. Если ты не начнешь нам хоть немного помогать, нам придется передать это дело кому-то другому. А это никому не нужно, ты же понимаешь.

– Но при этом вы не хотите сказать мне, в чем все-таки дело?

– Боб, сколько раз я должен тебе повторять? Я же уже сказал тебе, дело в том, чем ты занимался в течение тех прогулянных часов.

Я беру сигарету, которую Олдерман швырнул рядом с моей чашкой, и наклоняюсь вперед, чтобы прикурить у него.

Я откидываюсь на спинку стула, дым поднимается к низкому потолку, вместе с ним – моя голова. Наконец я говорю:

– Я изменял жене с другой женщиной.

Олдерман разочарованно шмыгает носом.

– Изменял? В прошедшем времени?

– Да.

– Это почему же?

– Она меня бросила.

– А как ее зовут, эту женщину?

Я снова смотрю в потолок и прикидываю шансы.

– Дженис Райан, – отвечаю я.

– Когда ты видел ее в последний раз?

– В субботу утром.

– Во сколько?

– Около восьми.

– И поэтому ты ушел в запой?

– Да.

– Из-за того, что она тебя бросила?

– Да.

– А твоя жена знает?

– О чем?

– О твоих приключениях на стороне.

– Нет.

– Ты не хочешь рассказать нам что-нибудь еще относительно твоих отношений с этой женщиной?

– Нет.

– Спасибо, Боб, – говорит Джим Прентис, и они уходят, заперев за собой дверь.

Я поднимаю голову – в камере темно.

Дверь открывается, в камеру врываются какие-то мужики, надевают мне наручники и мешок на голову.

Они ведут меня в коридор, вверх по лестнице, из здания – в ночь, на заднее сиденье машины, и мы едем кататься.

Никто не говорит ни слова. В машине пахнет алкоголем и сигаретами.

Я не уверен, но мне кажется, что в машине кроме меня еще трое: двое – впереди и один – рядом со мной, на заднем сиденье.

Примерно через тридцать минут мы съезжаем с дороги и останавливаемся в каком-то месте, по ощущениям похожем на свалку.

Дверь открывается, они достают меня из машины и ведут по неровной тропинке.

Я запинаюсь – кто-то берет меня под руку.

Мы останавливаемся и стоим секунду, затем они снимают с меня мешок.

Ослепленный прожекторами, я моргаю, моргаю, моргаю.

По краям – ночь, в центре – белый свет.

Ноубл, Олдерман и Прентис стоят передо мной в свете прожекторов, ярких неземных прожекторов.

В центре сцены – диван.

Кошмарный, мерзкий, прогнивший, протухший, окровавленный диван.

– Ты здесь раньше когда-нибудь был? – спрашивает Ноубл.

Я смотрю на диван, на почти совсем истлевший бархат, на пружины – ржавые, железные, острые как шипы.

– Ты знаешь, где ты находишься? – спрашивает Прентис.

Я смотрю на них, на херувимское сияние вокруг их лиц. Я качаю головой.

– Ты уже когда-нибудь раньше здесь был или нет? – снова спрашивает Олдерман.

Да, я был. В тех кошмарах я приходил на это самое место. Я киваю и говорю:

– Да.

Ноубл кидается вперед и бьет меня по челюсти. Я падаю на колени, по моим щекам текут слезы, мой рот наполняется кровью. Свет гаснет.

Темные глаза, темные глаза, не желающие открываться.

Индийская кожа, раскрашенная красным, белым и синим, в рубцах, синяках и гнойных ранах.

Темные глаза, темные глаза, закатившиеся, смерть.

Индийская кожа, раскрашенная убийством, одиноким убийством.

Удар – и я просыпаюсь. Я сижу на стуле в камере. Ни наручников, ни мешка больше нет.

– Посмотри на нее! – орет Ноубл.

Я пытаюсь сосредоточиться на столешнице.

– Посмотри на нее!

Ноубл стоит, Олдерман сидит.

Я беру фотографию, увеличенный черно-белый снимок ее лица, ее отечных век и распухших губ, ее почерневших щек и испачканных волос, и меня трясет, трясет, меня рвет, рвет на стол, горячая желтая желчь – по всей комнате.

– О господи, твою мать!

На мне – чистые комбинезон и рубаха.

Ноубл и Олдерман сидят напротив меня, на столе – три кружки с горячим чаем.

Олдерман вздыхает и читает с листа A4:

– В полдень воскресенья, двенадцатого июня, тело двадцатидвухлетней Дженис Райан, имевшей судимости за проституцию, было обнаружено на помойке, недалеко от Уайт Эбби-роуд, в Брэдфорде. Оно было спрятано под старой тахтой. Согласно заключению судмедэкспертов, смерть наступила в результате обширной черепно-мозговой травмы, нанесенной тяжелым тупым инструментом. Судя по частичному разложению трупа, смерть наступила около семи дней тому назад. Исходя из характера травм, можно предположить, что этот случай не связан – повторяю, не связан – с преступлениями, широко известными как убийства Потрошителя.

Тишина.

Потом Ноубл говорит:

– Ее нашел ребенок. Он увидел ее правую руку, торчащую из-под дивана.

Тишина.

Потом Ноубл кивает и говорит:

– Да, и я думаю, что все это случилось следующим образом: я думаю, что ты отвез ее в Брэдфорд, привел на свалку, ударил по голове камнем или кирпичом, а потом стал прыгать по ней до тех пор, пока у нее не переломались все ребра и не лопнула печень. У тебя не было с собой ножа, но ты решил попробовать обставить это дело как убийство Потрошителя. Поэтому ты задрал ей лифчик, стащил трусы, снял джинсы, а потом подтащил ее за шиворот к дивану и надвинул его на нее. Потом ты забросил подальше ее сумку и отвалил.

Тишина.

Потом я говорю:

– Но почему?

– Судебная медицина, Бобби, – говорит Олдерман. – Твои следы на ее одежде, ее – на твоей, ты везде – в ее квартире, под ее ногтями и в ее влагалище, на…уй.

– Но зачем? Зачем мне ее убивать?

Тишина.

– Боб, мы знаем, – говорит Олдерман, глядя на Ноубла.

– Что знаете?

– Что она была беременна, – подмигивает он.

Тишина, потом Ноубл говорит:

– И ребенок был твой.

Я ору, мои ладони прижаты к столу, Олдерман и Прентис пытаются удержать меня на месте, Ноубл уходит.

Крича снова и снова, опять и опять.

– Спросите его, спросите Эрика Холла, мать его. Приведите его сюда. Это не я. Это не я, мать вашу. Я бы никогда не смог.

Порезы, которые будут вечно кровоточить, ушибы, которые никогда не заживут,

– Спросите его, спросите эту чертову падлу. Это он, я знаю, что это он. Это не я. Я не смог бы. Никогда в жизни!

Крича снова и снова, опять и опять.

Я захлебываюсь, моя голова зажата у кого-то подмышкой, Олдерман и Прентис пытаются усадить меня на место, Ноубла нет.

– Все дело в том, – говорит Ноубл, – что, если верить Эрику, Дженис звонила ему и просила защиты. От тебя.

– Херня собачья.

– Ладно, тогда откуда он знает о том, что она была беременна от тебя, если она никогда ему не звонила?

– Она звонила ему, чтобы попросить денег. Она была его информатором до тех пор, пока он не стал ее сутенером.

– Бобби, Бобби, Бобби. Давай не будем переливать из пустого, бля, в порожнее.

– Слушай, я же тебе говорю. А ты не слушаешь. Я видел ее в ту прошлую субботу, четвертого числа. Она была в Брэдфорде и должна была встретиться там с Эриком, но он послал за ней фургон. Они ее повязали и отделали, понятно?

– Отделали?

– Изнасиловали. Спроси Радкина и Майка. Они заходили за мной к ней на квартиру, они видели, в каком она была состоянии.

– Ага, только вот они думают, что это сделал с ней именно ты.

– Что – это?

– Избил ее, бля, до полусмерти.

– Херня, херня собачья.

– Твои следы на всем ее теле.

– Естественно. Я же ее любил, мать вашу.

– Боб…

– Послушай, я просыпался рядом со своей женой со спермой в пижаме, просыпался весь, бля, в сперме, потому что мне без конца снилась она.

– Е-мое, Фрейзер.

Одни…

Одни вместе:

Я закрываю глаза, ты зовешь меня по имени.

Сигарета, пластиковый стакан, порножурнал.

Туфли не на ту ногу, без шнурков.

Пальцы вокруг моего горла, пальцы в моем горле.

Пальцы под скальпом, пальцы на висках.

Ты закрываешь глаза, я зову тебя.

Одни вместе —

Одни.

– Вы собираетесь предъявить мне обвинение?

Прентис пододвигает ко мне стакан с чаем.

– На, Боб, выпей.

– Скажи мне прямо.

– Похоже, дело плохо, совсем плохо.

– Я этого не делал, Джим. Это был не я.

– Пей чай, Боб. А то остынет.

Черные параши, запачканые сном, вдоль по белым коридорам, набитым воспоминаниями, к окровавленной подушке, набитой перьями альбатроса, последний взгляд на счастливые дни через закрывающиеся двери и окна, к столу и трем стульям под лампочкой в железной сетке.

– Давайте еще раз начнем сначала.

Я отодвигаю от себя пластиковый стакан и вздыхаю:

– Как хотите.

– Когда ты с ней познакомился? – спрашивает Ноубл, прикуривая.

– В прошлом году.

– Когда?

– 4 ноября.

– На Хэллоуин?

Я киваю, никто не улыбается.

– Где?

– Она стояла на дороге у «Радости», пьяная. Похоже, пыталась кого-то снять. Поэтому мы ее арестовали.

– Мы?

– Я и Радкин.

– Инспектор Радкин?

– Да, инспектор Радкин.

– Дальше?

– Привезли ее сюда. Выяснили, что ее прикрывал Эрик Холл из Джейкобс Уэлла и…

– Инспектор Эрик Холл?

– Да, инспектор Эрик Холл.

– И как вы поступили, когда вы это выяснили?

– Я повез ее домой.

– Один?

– Да.

– И тогда все и началось?

– Да.

– И как часто ты с ней встречался?

– Когда только мог.

– То есть?

Я пожимаю плечами:

– Через день. Все стало проще, когда Эрик переселил ее сюда, в Чапелтаун.

– Погоди, значит, ты говоришь, что Эрик Холл, инспектор Эрик Холл снял квартиру в Лидсе для проститутки, имеющей судимости?

Я киваю.

– Какого лешего ему это понадобилось?

– А ты спроси его.

Ноубл со всей силы бьет ладонью по столу.

– Мать твою, Фрейзер. Я тебя спрашиваю.

– Она сказала мне, что он сделал это в знак благодарности за ее услуги. Широкий жест, так сказать.

– И ты ей поверил?

– Тогда – да.

– Но…

– Но потом я узнал, что он был ее сутенером и что он снял ей квартиру, чтобы она могла принимать клиентов.

– И каким образом ты это узнал?

– От Джозефа Роуза. Он значится в картотеке как мой личный информатор.

Ноубл смотрит на Олдермана.

Олдерман кивает Прентису.

Прентис встает и выходит из камеры.

Ноубл поднимает глаза от своих записей.

– Ладно, значит, в течение почти целого года, начиная с прошлого ноября, ты регулярно встречался с Райан?

– Да.

– И это обычно происходило в ее квартире на Спенсер Плейс?

– С января, да.

– И все это время ты не знал о том, что она работает на инспектора Холла?

– Как проститутка – нет. Но я знал, что она ему звонила.

– Но ты знал, что она была проституткой?

– Да, просто я не знал, что он был ее сутенером.

– А кто, как ты думал, был ее сутенером?

– Кенни Д.

– Кенни Д.? Этот тупой негритос, которого мы задерживали по делу Мари Уоттс? Это прикол, что ли?

– Нет.

– Господи Иисусе, Фрейзер. Ты думал, что твоя подружка работала на него?

– Да.

– Почему?

– Она так говорила. Он так говорил.

Ноубл делает паузу, сглатывает и продолжает:

– Значит, ты думал, что она работает на Кенни Д. Тогда чем ты объяснял себе ее постоянные звонки инспектору Холлу?

– Она звонила ему по поводу денег.

– Это как?

– Она продавала ему информацию, которую слышала.

– А тебе она не пыталась продать информацию?

– Нет. У нее не было хороших связей в этом районе.

– Получала ли она от него деньги?

– Не знаю. Спроси у него.

Ноубл смотрит на меня в упор, глаза в глаза.

– Значит, ты говоришь, что твои отношения с этой женщиной, Дженис Райан, были основаны исключительно на сексе?

Я смотрю в потолок, он качается.

Порезы, которые будут вечно кровоточить, ушибы, которые никогда не заживут.

Я снова перевожу взгляд на Ноубла, пожимаю плечами и говорю ему, как оно есть:

– Ну да.

– Ты платил ей?

Глаза в глаза – я говорю ему, как оно есть:

– Да, бля, теперь похоже, что платил.

Тишина.

Снова входит Прентис, и все трое начинают переговариваться между собой.

Интересно, сколько сейчас времени? Я даже понятия не имею, какой сегодня день недели.

Они возвращаются на свои места, и Ноубл говорит:

– Ладно. Кто еще знал о ваших отношениях?

– О нас с Дженис?

– Да.

– Я не знаю. Я никому не рассказывал. А ты знал? А ты, Джим? А ты, Дик?

Они не улыбаются, держат рот на замке.

– Ладно, – снова говорит Ноубл. – Значит, ты говоришь, что к началу этого месяца твои отношения с Райан испортились?

– Да.

– В каком смысле?

– Я не мог с ней часто встречаться – из-за Потрошителя и так далее – и я хотел, чтобы она перестала работать.

– Это почему?

– Я же не хотел, чтобы она погибла, правда?

– Это почему?

– Слушай, отвали.

– То есть тебя не беспокоило то, что она трахается с другими мужиками?

– Конечно, бля, беспокоило.

– Так почему же ты ничего не предпринял?

Я вовремя спохватываюсь:

Порезы, которые будут вечно кровоточить, ушибы, которые никогда не заживут.

Я улыбаюсь:

– Наверное, потому, что я мало что мог предпринять.

– Это почему?

– Потому что я женат, вот почему.

– Значит, вы с Райан часто ругались, так?

– Время от времени, да.

– Ладно, тогда расскажи нам о прошлой субботе, о четвертом июня.

– Я уже миллион раз вам рассказывал.

– Ну тогда тебе не сложно будет рассказать еще один разок, а, Боб?

– Я заехал к ней в пятницу, но ее не было дома. Я был совершенно вымотан, поэтому решил залечь там ненадолго, переждать.

– У тебя был ключ?

– Вы же знаете, что был. Вы же, бля, сами его у меня конфисковали.

– Ладно, продолжай.

– Около семи-восьми часов она пришла домой…

– Утра?

– Да, утра. Она была в жутком виде – ее связали, избили, искусали. Следы были везде: на груди, на животе, на заднице. Она сказала, что ездила в Брэдфорд, в Мэннингем, чтобы встретиться с Эриком Холлом. Сказала, что ее забрали ребята из Отдела по борьбе с проституцией, то есть, по крайней мере, ей так показалось. Их было четверо. Они ее изнасиловали. И сфотографировали.

– А они, эти люди, что-нибудь знали о тебе или инспекторе Холле?

– Судя по всему, знали.

– Судя по всему?

– Она сказала, что они звонили Эрику Холлу и пытались позвонить мне. Не знаю, что сказал им Эрик, но в любом случае их это не остановило.

– И все это она рассказала тебе в субботу утром в своей квартире?

– Да.

– Дальше?

– Дальше инспектор Радкин и младший офицер Эллис приехали туда за мной и сообщили о нападении на Линду Кларк. И привезли меня сюда.

– Они приехали за тобой к ней на квартиру?

– Да.

– Ясно. И откуда же они знали, где тебя искать?

– Не знаю. Наверное, потому, что они знали о наших делах с Дженис.

– Но ты им сам никогда не рассказывал?

– Нет.

– И это был последний раз, когда ты видел Райан? – Да.

– Но после этого ты еще раз приходил в ее квартиру.

– Да, пару раз.

– В ту субботу?

– Да, я поехал туда сразу после совещания.

– И что?

– И увидел, что она ушла.

– Совсем?

– Ага.

– А как ты это понял?

– Она забрала почти все свои вещи.

– Записки не оставила?

Порезы, которые будут вечно кровоточить, ушибы, которые никогда не заживут.

– Нет, – вру я.

– И во сколько это было?

– Около пяти часов вечера, в субботу.

– И ты расстроился.

– Да, расстроился.

– И значит, вместо того чтобы вернуться к коллегам и выполнять данный тебе приказ, ты решил пойти заливать свои беды.

– Да.

– И с кем ты встречался в это время?

– Я встречался с Джозефом Роузом.

– И в этот момент он рассказал тебе о том, что инспектор Эрик Холл был сутенером Дженис?

– Да.

– И как ты тогда поступил?

– Я поехал в Брэдфорд, чтобы поговорить с ним.

– И когда именно это произошло?

– Я не уверен. По-моему, в понедельник.

– Значит, тогда ты и совершил нападение на инспектора Эрика Холла?

– Тогда мы с ним подрались, мать его, если ты это имеешь в виду.

– Из-за Райан?

– Да.

– И что ты стал делать после этого?

– Я взял его машину…

– Машину инспектора Холла?

– Да.

– И куда же ты поехал?

– Да просто куда глаза глядят. Я точно не помню.

– Но в конце концов ты снова оказался в Чапелтауне, как раз в тот момент, когда был обнаружен труп Рейчел Джонсон, так?

– Да, я, кажется, вернулся в квартиру Дженис, и когда я проснулся, началась вся эта херня из-за девочки Джонсонов.

– Ясно. И последнее: ты говоришь, что до сегодняшнего дня ты не имел ни малейшего понятия о том, что Райан была беременна и что ты был отцом ребенка?

– Верно.

– И что судмедэксперты обнаружили твои следы вдоль и поперек Райан только потому, что ты имел с ней, с Райан, половую связь?

– Да.

– И когда это было в последний раз?

– Возможно, в четверг, второго июня.

– Но у тебя нет алиби на весь период с пяти часов вечера в субботу, четвертого июня, до утра среды, восьмого июня?

– Кроме тех моментов, когда я встречался с Джозефом Роузом и позже – с Эриком Холлом.

– Но при этом ты не уверен, во сколько точно это произошло?

– Верно.

Тишина.

Ноубл глядит на меня в упор.

– Ты хоть понимаешь, в какое дерьмо ты вляпался?

Я поднимаю глаза, мне кажется, они разбились на тысячи осколков.

– Да, – говорю я.

Он смотрит на меня не моргая.

– В какое дерьмо мы все вляпались?

Я киваю.

– Ну ладно, – вздыхает он. – Теперь все зависит только от тебя.

Я взвешиваю все «за» и «против». Я не чувствую своих рук.

Порезы, которые будут вечно кровоточить, ушибы, которые никогда не заживут.

– Я хотел бы видеть своего адвоката.

* * *

Джон Шарк: Я смотрю, Джон Полсон [25] умудрился почти сразу выйти под залог.

Передача Джона Шарка

Слушатель: В тот же день, когда Джордж Дэвис [26] снова оказался на нарах.

Радио Лидс

Джон Шарк: Видно, для них – один закон, а для нас – другой.

Понедельник, 13 июня 1977 года

Слушатель: Да нет, Джон. Для них нет закона, в этом-то все и дело.

 

Глава семнадцатая

– Странные вещи происходят, – сказал Хадден.

– Например?

– Они думают, что произошел новый случай и что они только что его поймали. Держат под следствием.

– Ты шутишь?

– Нет.

– Потрошителя?

– Похоже на то.

– Фигня. Кто тебе сказал?

– Одна маленькая птичка.

– Насколько маленькая?

– Стефани.

– А она откуда знает?

– Из Брэдфордского отделения.

– Е-мое!

– Я примерно так и сказал.

– И что ты хочешь, чтобы я теперь делал?

– Сел на телефон.

Черт.

Вернувшись за свой стол, я снял трубку и набрал Милгарт.

– Сэмюэл?

– Джек?

– Что происходит?

– Понятия не имею, о чем ты.

– Нет, имеешь.

– Нет, не имею.

– Ладно. Во сколько ты собираешься прекратить играть в бирюльки и начать зарабатывать то, что называется блеском славы?

– Давай через полчаса.

Я посмотрел на часы.

Черт.

– Где?

– В Скарборо.

– Заметано, – сказал я и положил трубку.

Я еще раз посмотрел на часы, проверил дипломат и вышел.

В Скарборо я приехал первым.

Я поставил пивную кружку на телефон-автомат и набрал номер.

– Это я.

– Совсем не можешь без меня, да? – засмеялась она.

– Ничего не могу поделать.

– Еще и пары часов не прошло.

– А я уже соскучился.

– Я тоже. Думала, ты поехал в Манчестер.

– Может, еще поеду. Я просто хотел тебя услышать.

– Прелесть.

Я засмеялся и сказал:

– Спасибо тебе за выходные.

– Это тебе спасибо.

– Я позвоню тебе, как только вернусь.

– Я буду ждать.

– Тогда пока.

– Пока, Джек.

Она первая положила трубку. Взяв кружку, я пошел к угловому столику с медной столешницей.

У меня стояло.

Я посмотрел на часы, я хотел сесть на поезд в 12:30, не позже.

Если они, конечно, на самом деле не поймали падлу.

Я слышал, как дождь хлещет по стеклам.

– Лето называется, – сказал бармен из другого конца зала.

Я кивнул, допил пиво, подошел к стойке, заказал еще два, пачку сухариков, соль и уксус.

Вернувшись за столик, я снова посмотрел на часы.

– Главное, чтобы пиво не выветрилось, – сказал сержант Сэмюэл Уилсон, садясь за стол.

– В жопу, – ответил я.

– И тебе, бля, того же, – засмеялся он и добавил:

– Что это у тебя за херня с рукой?

– Порезался.

– А че ты делал-то?

– Готовил.

– Да ладно, бля, рассказывай.

Я предложил ему сухарики.

– Ну так что?

– Что?

– Сэмюэл.

– Да, Джек?

– Слушай, хватит. Это тебе не «Поле чудес», понял?

Он вздохнул:

– Ну, рассказывай, что ты слышал.

– Вы нашли еще один труп в Брэдфорде и задержали кого-то в этой связи.

– И?

– Это – Потрошитель.

Уилсон залпом прикончил пиво и улыбнулся. На губах его была пена.

– Сэмюэл.

– Как насчет добавки?

Я допил свое и снова подошел к стойке.

Когда я вернулся за столик, он сидел уже без плаща.

Я глянул на часы.

– Я тебя не задерживаю, а, Джек?

– Нет, хотя мне бы надо успеть в Манчестер.

Потом я добавил:

– В зависимости от того, что ты мне сейчас расскажешь. То есть если ты вообще собираешься мне что-нибудь рассказать.

Он шмыгнул носом.

– И сколько же такой деловой человек, как ты, готов выделить такому работяге, как я?

– Зависит от того, с чем ты пришел. Ты же знаешь, как это бывает.

Он достал свернутый лист бумаги и помахал им перед моим носом.

– Как насчет внутреннего приказа Олдмана?

– Двадцатка?

– Полтинник.

– Иди на хер. Мне просто нужно подтвердить имеющуюся у меня информацию. Если бы ты сам пришел вчера к своему корешу Джеку, это был бы совсем другой разговор, не правда ли?

– Сорок.

– Тридцать.

– Тридцать пять?

– Покажи-ка.

Он протянул мне листок и я стал читать:

В полдень воскресенья, двенадцатого июня, тело двадцатидвухлетней Дженис Райан, имевшей судимости за проституцию, было обнаружено на помойке, недалеко от Уайт Эбби-роуд, в Брэдфорде. Оно было спрятано под старой тахтой. Согласно заключению судмедэкспертов, смерть наступила в результате обширной черепно-мозговой травмы, нанесенной тяжелым тупым инструментом. Судя по частичному разложению трупа, смерть наступила около семи дней тому назад. Исходя из характера травм, можно предположить, что этот случай не связан – повторяю, не связан – с преступлениями, широко известными как убийства Потрошителя. В настоящий момент никакая информация не должна выдаваться представителям прессы. Я встал.

– Ты куда?

– Это он, – сказал я и пошел к телефону.

– А мои тридцать пять фунтов?

– Одну минуту.

Я снял трубку и набрал номер.

Ее телефон звонил, звонил и звонил:

Предупредите блядей, чтобы не совались на улицы, потому что я чувствую, что скоро мне захочется снова.

Я повесил трубку, потом снова набрал номер.

Ее телефон звонил, звонил и звонил, и —

– Алло?

– Где ты была?

– В ванной, а что?

– Новый случай.

– Опять?

– Это он. В Брэдфорде. На том же месте.

– Не может быть.

– Пожалуйста, не ходи никуда. Я приеду.

– Когда?

– Как только смогу. Ты никуда не ходи.

– Ладно.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Пока.

И она повесила трубку.

Я прошел через паб – видения окровавленной мебели, дырок и голов:

Я же вас предупреждал, так что вы все сами виноваты. Я сел.

– С тобой все в порядке?

– Все отлично, – соврал я.

– Что-то не похоже.

– Значит, они кого-то задержали?

– Ага.

– Кого?

– Хрен знает.

– Да ладно тебе.

– Без дураков. Никто не знает, кроме начальства.

– А зачем такая секретность?

– Я же говорю: хрен его знает.

– Но они говорят, что это не Потрошитель?

– Говорят.

– А ты сам что думаешь?

– Хрен знает, Джек. Все это как-то странно.

– Что ты еще слышал? Хоть что-нибудь?

– Сколько?

– Округлим до полтиника, если оно того стоит.

– Говорят, нескольких ребят отстранили от службы, но я тебе этого не говорил.

– Из-за этого?

– Похоже на то.

– Из милгартских, что ли?

– Говорят, что да.

– Кого именно?

– Инспектора Радкина, твоего приятеля Фрейзера и младшего офицера Эллиса.

– Эллиса?

– Майка Эллиса. Жирный такой придурок с широкой харей.

– Я его не знаю. И они думают, что это они замочили ту женщину в Брэдфорде?

– Погоди, Джек. Я этого не говорил. Их просто отстранили. Это все, что я знаю.

– Черт.

– Ага.

– Тебя это не удивляет?

– Насчет Радкина – нет. Насчет Фрейзера – да. Эллис – да, но его же все ненавидят.

– Сволочь?

– Законченная.

– И все знали, что у Радкина рыльце в пушку?

– Ну не зря же мужики называют его Грязный Гарри.

– Ну ясно. А конкрентнее?

– Пока он работал в Отделе по борьбе с проституцией, грязными были не только улицы.

– А Фрейзер?

– Ты же его знаешь. Он же – сама, бля, порядочность. Сова ему по жизни помогает, и все такое.

– Морис Джобсон, что ли? Почему?

– Фрейзер женат на дочери Билла Моллой.

– Черт! – я вздохнул. – А у Барсука Билла рак, верно?

– Ага.

– Интересно.

– Наверное, – пожал плечами Уилсон.

Я посмотрел на часы.

– Спрячь на всякий случай, – сказал он, показывая на листок бумаги, лежащий на столе.

Я кивнул, положил приказ в карман и достал бумажник.

Я отсчитал купюры под столом и дал ему пятьдесят.

– Очень мило с вашей стороны, сэр, – сказал он, подмигнув, и собрался уходить.

– Сэмюэл, если что – позвонишь?

– Обязательно.

– Я серьезно говорю. Если это – он, я хочу знать об этом первым.

– Вас понял.

Он застегнул плащ и ушел.

Я посмотрел на часы и подошел к телефону.

– Билл? Это Джек.

– Что у тебя?

– Ты был прав, все это очень странно. Мертвая проститутка под диваном в Брэдфорде.

– Я же тебе говорил, Джек. Я же тебе говорил.

– Но они говорят, что это не Потрошитель.

– Тогда почему они всё от нас скрывают?

– Не знаю, но мое личное мнение: кто-то из полицейского начальства каким-то образом облажался, и теперь они отстраняют людей от службы.

– Да ты что?

– Такие вот по Милгарту ходят слухи.

– А кого?

– В частности, того сержанта Фрейзера, Джона Радкина и еще кого-то.

– Инспектора Джона Радкина? Из-за чего?

– Не знаю. Может, это вообще никак не связано, но выглядит как-то странно, да?

– Ага.

– Один мой приятель обещал держать нас в курсе, как только появятся новости.

– Хорошо. Я держу первую полосу.

– Только не говори никому зачем.

– Ты все-таки поедешь в Манчестер?

– Думаю, да. Но на обратном пути я должен заехать в Брэдфорд.

– Будь на связи, Джек.

– Пока.

Я сидел в поезде, курил, пил теплое пиво из банки, мусолил бутерброд и листал книгу в мягком переплете, «Джек-Потрошитель: окончательный анализ».

После Хаддерсфилда я задремал, и сон мой был не лучше мерзкого пива. Я проснулся и увидел дождь и холмы, мои волосы прилипли к грязному окну, я снова отключился:

Я посмотрел на часы, было семь минут восьмого.

Я – среди вересковых пустошей, иду через вересковые пустоши, подхожу к стулу, кожаному стулу с высокой спинкой, а перед стулом стоит на коленях женщина в белом, ее руки сложены в молитве, лицо закрыто волосами.

Я наклоняюсь и откидываю волосы с ее лица, и это – Кэрол, потом – Ка Су Пен. Она встает и показывает на свое длинное белое платье и на слово, написанное пальцем, обмакнутым в кровь:

LivE.

И там, на вересковых пустошах, на ветру, под дождем, она задирает свое белое платье и накрывает им голову, показывая мне желтый распухший живот. Потом она опускает платье, но оно оказывается вывернутым наизнанку, и слово, написанное кровавым пальцем, читается:

Evil.

И маленький мальчик в голубой пижаме выходит из-за стула с высокой спинкой и уводит ее через вересковую пустошь, а я стою там, на ветру, под дождем, и смотрю на часы. Они остановились.

Семь минут восьмого.

Я проснулся, оторвал голову от стекла и посмотрел на часы.

Я взял дипломат и закрылся в туалете.

Я сел на качающийся горшок и вытащил порножурнал.

«Горячая сперма».

Клер Стрэчен во всей ее долбаной красе.

У меня снова встало. Я проверил адрес и вернулся на свое место, к недоеденному бутерброду.

От Стэлибриджа до Манчестера я пытался связать воедино все то дерьмо, которое наболтал мне Уилсон. Я перечитывал приказ Олдмана и пытался представить себе, что такого мог натворить Фрейзер, зная, что в наше время отстранить от службы могут за все что угодно:

Взятки и подкуп, выдуманные сверхурочные и поддельные командировочные, неаккуратное ведение документов или их отсутствие.

Джон, мать его, Радкин сбил с пути саму, бля, Порядочность.

Ничего не понимая, я вернулся к окну, дождю и заводам, местным фильмам ужасов, напомнившим мне фотографии концентрационных лагерей смертников, которые мой дядя принес с войны.

Мне было пятнадцать, когда война закончилась, и сейчас, в 1977 году, я сидел в поезде, прислонившись головой к черному стеклу – проклятый дождь, чертов север, – и спрашивал себя, смог бы я так или нет.

Когда поезд подходил к вокзалу Виктория, я думал о Мартине Лоузе и «Экзорцисте».

На вокзале – прямо к телефону:

– Есть что-нибудь?

– Нет.

Прочь из Виктории, вдоль по Олдхэм-стрит.

Олдхэм-стрит, дом 270 – темный, отсыревший от дождя. Гниющие черные мусорные мешки навалены кучей во дворе. «Эм-Джей-Эм Паблишинг» – на третьем этаже.

Я остановился у подножия лестницы и стряхнул воду с плаща.

Промокший до нитки, я поднялся по ступенькам.

Побарабанил по двойным дверям и вошел.

Большое помещение, заставленное низкой мебелью, почти пустое. На дальнем конце – дверь в другой кабинет.

За столом у той двери сидела женщина и печатала на машинке.

Я встал у низкой конторки у входа и прокашлялся.

– Да? – сказала она, не поднимая головы.

– Будьте любезны, я бы хотел поговорить с владельцем издательства.

– С кем?

– С хозяином.

– А вы кто?

– Джек Уильямс.

Она пожала плечами и сняла трубку старого телефонного аппарата, стоявшего на ее столе:

– Тут мужчина пришел, хочет видеть хозяина. Зовут Джек Уильямс.

Она покивала, затем сказала, прикрыв трубку рукой:

– А вам чего?

– Я по делу.

– Он по делу, – повторила она, снова кивнула и спросила. – А по какому делу?

– По поводу заказов.

– Заказы, – сказала она, кивнула еще один, последний, раз и повесила трубку.

– Ну что? – спросил я.

Она закатила глаза.

– Оставьте свое имя и номер телефона, он вам перезвонит.

– Но я приехал аж из Лидса.

Она пожала плечами.

– Ни хрена себе, – сказал я.

– Ага, – ответила она.

– Может, вы мне хотя бы скажете, как его зовут?

– Его Проклятое Высочество Лорд Всемогущий, – сказала она, выдирая лист бумаги из печатной машинки.

Я решил попробовать:

– Я прямо не знаю, как вы можете работать с таким человеком.

– А я здесь задерживаться не собираюсь.

– Вы, значит, уходите?

Она перестала притворяться, что работает, и улыбнулась:

– Осталось меньше двух недель.

– Вот и правильно.

– Надеюсь.

– А вы не хотите заработать пару фунтов в придачу к пенсии? – спросил я.

– К пенсии? Какой наглец! Вы, между прочим, сами – не подснежник.

– Пару фунтов, на первое время?

– Только пару?

– Двадцать?

Она подошла ко мне, улыбаясь.

– Так кто же вы такой на самом деле?

– Скажем так: конкурент.

– За двадцать фунтов – как скажете, так и будет.

– Значит, вы мне поможете?

Она оглянулась на дверь и подмигнула:

– А вот это зависит от того, о чем вы меня попросите.

– Вы знакомы с журналом вашего издательства под названием «Горячая сперма»?

Она снова закатила глаза, поджала губы и кивнула:

– Вы храните списки моделей?

– Моделей?

– Ну, вы понимаете.

– Ага.

– Ага?

– Ага.

– Адреса, телефоны?

– Возможно, если они проходили через официальную бухгалтерию, но, честно говоря, я сильно в этом сомневаюсь.

– Было бы здорово, если бы вы смогли дать нам имена моделей и вообще любую информацию о них.

– А зачем они вам?

Я оглянулся на дверь в кабинет и сказал:

– Видите ли, я продал остатки старых тиражей «Семени» в Амстердам и выручил приличные бабки. Может, конечно, ваш Лорд слишком занят, чтобы стричь капусту, а вот я хочу попробовать воспользоваться такой возможностью.

– Двадцать фунтов?

– Двадцать фунтов.

– Но прямо сейчас я не могу, – сказала она.

Я посмотрел на часы.

– Во сколько вы заканчиваете?

– В пять.

– В пять у лестницы?

– Двадцать фунтов?

– Двадцать фунтов.

– До встречи.

Я стоял в красной телефонной будке посреди автовокзала Пиккадилли и набирал номер.

– Это я.

– Ты где?

– Я все еще в Манчестере.

– Во сколько ты возвращаешься?

– Как только смогу.

– Тогда я надену что-нибудь красивое.

Снаружи по-прежнему лила вода, красная телефонная будка протекала.

Я уже был здесь однажды, в этой самой будке, двадцать пять лет тому назад, со своей невестой. Мы ждали автобуса на Алтринчем, собирались навестить ее тетку, у нее на пальце было новое кольцо, свадьба через неделю.

– Пока, – сказал я, но ее уже не было.

У меня в запасе было часа два. Я снова вышел под проливной дождь и пошел гулять по Пиккадилли, заходя в кафе, сидя в отсыревших кабинках над чашками жидкого кофе, ожидая, глядя на тонкие черные фигурки, пляшущие под дождем. Мы все стараемся увернуться от капель, от воспоминаний, от боли.

Я посмотрел на часы.

Мне пора было идти.

Незадолго до пяти я нашел еще одну телефонную будку на Олдхэм-роуд.

– Есть что-нибудь?

– Ничего.

Без пяти минут пять я стоял у подножия лестницы, промокший до нитки.

Через десять минут она спустилась.

– Мне снова надо наверх, – сказала она. – Я еще не закончила с работой.

– Материал есть?

Она протянула мне конверт.

Я заглянул в него.

– Тут все. Все, что есть, – сказала она.

– Я верю, – ответил я и подал ей свернутую двадцатифунтовую купюру.

– С вами очень приятно сотрудничать, – засмеялась она, поднимаясь наверх.

– Не сомневаюсь, – сказал я. – Не сомневаюсь.

Я пошел на вокзал, где мне сказали, что поезд на Брэдфорд уходит с Пиккадилли.

Я побежал под проливным дождем. Последнюю часть пути я проехал на такси.

Когда мы добрались до вокзала, было почти шесть. Поезд уходил ровно в шесть, и я на него успел.

В вагоне воняло мокрой одеждой и застаревшим сигаретным дымом. Мне пришлось делить столик с пожилой парой из Пеннистоуна и их отсыревшими бутербродами.

Женщина улыбнулась мне, я – ей, мужчина впился зубами в большое красное яблоко.

Я открыл конверт и вытащил три тонких, полупрозрачных листа.

Это были списки выплат наличными и чеками за период с февраля 1974 года по март 1976-го, выплат фотолабораториям, химикам, фотографам, бумажным фабрикам, поставщикам чернил и моделям.

Моделям.

Я пробежался по списку, задыхаясь:

Все остановилось, умерло.

Клер Моррисон, также известная как Стрэчен.

Все остановилось.

Я достал приказ Олдмана:

Джейн Райан, читай – Дженис.

Все…

Сью Пени, читай Су Пен

Остановилось —

Читай – Ка Су Пен.

Умерло.

Там, в том поезде, в том поезде слез, ползущим по раздетому аду, маленькому голому аду, по тому маленькому голому аду, сплошь покрытому крохотными, малюсенькими колокольчиками, там, в том поезде, слушая звон колокольчиков, доносящийся с того света:

1977.

В 1977 году, когда мир пошел под откос.

Мой мир:

Пожилая женщина, сидящая напротив, доела последний бутерброд и смяла фольгу в крохотный шарик, яйцо и сыр застряли в ее зубном протезе, крошки – в пудре на ее щеках, она улыбается мне, медуза горгона, ее муж кровоточит зубами в то же большое красное яблоко, в этот большой красный, красный, красный мир.

1977.

В 1977 году, когда мир стал красным.

Мой мир:

Мне надо было увидеть эти фотографии.

Поезд полз дальше.

Я должен был увидеть эти фотографии.

Поезд остановился на следующей станции.

Фотографии, фотографии, фотографии.

Клер Моррисон, Джейн Райан, Сью Пенн.

Мне хотелось перестать плакать, собраться с мыслями, но головоломка никак не сходилась.

Некоторые фрагменты отсутствовали.

1977.

В 1977 году, когда мир рассыпался на мелкие осколки.

Мой мир:

Тону, иду ко дну, лучше бы мне было умереть, это ужасное, ужасное дно, эти подводные течения, которые выталкивают меня, раздутого, с морского дна на поверхность.

Выброшен на берег прибоем.

1977.

В 1977 году, когда мир захлебнулся.

Мой мир:

1977 год, и я должен увидеть фотографии, мне нужно увидеть фотографии, фотографии.

В 1977 году —

1977.

Мой мир:

Выдуманная фотография.

Надену что-нибудь красивое…

В Брэдфорде я пересел с одного поезда на другой, идущий в Лидс. Я сел в очередной поезд, и он медленно пополз через ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад:

Ад.

В Лидсе я побежал сквозь черный дождь по Борлейн, спотыкаясь, по району, спотыкаясь, на Бриггейт, падая, в «Книжечки для взрослых у Джо».

– «Горячая сперма»! Старые выпуски есть?

– У двери.

– У вас есть все номера?

– Не знаю. Посмотрите.

Стоя на коленях, перебираю стопку, откладываю двойные экземпляры в сторону, отбирая выпуски за каждый месяц, хватаясь за пластиковые обложки.

– Это все?

– Может, еще в подсобке что есть.

– Они мне нужны.

– Хорошо, хорошо.

– Все до одного.

Джо пошел в подсобку, а я остался стоять в ярко-розовом сиянии. Мимо магазина под дождем проезжали машины. Между полками ходили мужики, искоса посматривая на меня.

Джо вернулся с шестью или семью журналами в руках.

– Это все?

– С теми, что у тебя, наверное, да.

Я посмотрел на прилавок, там было экземпляров тринадцать-четырнадцать как минимум.

– Он до сих пор выходит?

– Нет.

– Сколько с меня?

Он хотел было взять у меня журналы, но потом спросил:

– Сколько у тебя получилось?

Я пересчитал их, роняя, поднимая. Наконец я сказал:

– Тринадцать.

– Восемь сорок пять.

Я подал ему десятку.

– Пакет нужен?

Но меня уже и след простыл.

На рынке, в туалете, за закрытой дверью кабинки, на полу, раздирая пластиковые обертки, прорываясь через страницы, через картинки и фотографии, фотографии задниц и сисек, промежностей и клиторов, волосатых частей, грязных частей, кровавых, кроваво-красных частей, пока не кончил – не кончил желтыми частями.

Вот из-за этого гибнут люди.

Вот из-за этого люди.

Вот из-за этого.

Я стоял в очередной телефонной будке и набирал номер.

– Джорджа Олдмана, будьте любезны.

– Кто спрашивает?

– Джек Уайтхед.

– Минуточку.

Я стоял в будке и ждал.

– Мистер Уайтхед?

– Да.

– Кабинет заместителя начальника полицейского управления Олдмана больше не принимает звонков от представителей прессы. Будьте добры, позвоните инспектору Эвансу по телефону —

Я бросил трубку. Меня вырвало на стену телефонной будки.

Лежа на кровати, на постели из бумаги и порнографии и молясь, телефон звонил, и звонил, и звонил, дождь за окнами шумел, и шумел, и шумел, ветер сквозь рамы дул, и дул, и дул, в дверь кто-то стучал, и стучал, и стучал.

– А как же наш Юбилей?

– Он закончился.

– А как же прощение и отпущение грехов, конец раскаянию?

– Я не могу простить того, чего я даже не знаю.

– А я могу, Джек. Я должна.

Телефон звонил, и звонил, и звонил, а она все еще лежала рядом со мной на кровати.

Я приподнял ее голову, чтобы освободить свою руку и встать.

Я пошел босиком к телефону.

– Мартин?

– Джек? Это Билл.

– Билл?

– Господи, Джек. Где ты был? Тут такая свистопляска пошла.

Я стоял в темноте и кивал.

– Выяснилось, что та мертвая проститутка из Брэдфорда – подружка Фрейзера, черт ее побери. И что задержали они именно его.

Я оглянулся на кровать, на нее, все еще лежащую на кровати.

Джейн Райан, читай Дженис.

Билл продолжал:

– Потом оказалось, что на адрес Брэдфордского отделения пришло письмо от Потрошителя, но они никому о нем не сказали, в том числе и Олдману. Они, сволочи, просто пошли и опубликовали его в утреннем выпуске, а потом продали его в «Сан».

Я стоял в темноте.

– Джек?

– Вот дерьмо, – сказал я.

– Целое море дерьма, родной. Давай, собирайся в редакцию.

Я оделся на рассвете, оставив ее в кровати.

Спускаясь по лестнице, я посмотрел на часы.

Они остановились.

Я вышел из дома, пошел в пакистанскую лавку на углу и купил сегодняшний «Телеграф и Аргус».

Сел на низкий бордюр, прислонившись спиной к живой изгороди, и стал читать:

ПОТРОШИТЕЛЬ НАПИСАЛ ОЛДМАНУ ПИСЬМО?

Вчера утром редакция газеты «Телеграф и Аргус» получила письмо (см. ниже) от человека, утверждающего, что он – «Йоркширский Джек-Потрошитель».

Информация, полученная из надежных источников в правоохранительных органах, и анализы, проведенные независимыми экспертами, дают нам, сотрудникам газеты «Телеграф и Аргус», основания верить, что письмо – подлинное и не единственное, которое послал этот человек.

Однако мы, сотрудники газеты «Телеграф и Аргус», считаем, что британский народ имеет право на собственное суждение.

Из ада.

Джек-Потрошитель.

Дорогой Джордж,

Мне очень жаль, но по понятным причинам я не могу назвать своего имени. Я – Потрошитель. Пресса провозгласила меня маньяком, но ты не разделяешь их мнения. Ты сказал, что я умный, и ты знаешь, что это правда. Ни ты, ни твои ребята понятия не имеете, что делать. Та фотография в газете привела меня в ярость, как и вся писанина о том, что я должен убить себя. Не дождетесь. У меня много дел.

Моя цель – освободить улицы от шлюх. Единственное, о чем я сожалею,  – это насчет той девчонки, Джонсон. Я не знал, что она в тот вечер поменяет маршрут, но я же вас и этого ХХХХХХХХХХХХХХХ из «Поста» предупреждал.

Ты говоришь, их уже пять, но в Брэдфорде тебя ждет сюрприз, так что пойди, поищи.

Предупреди блядей, чтобы не совались на улицы, потому что я чувствую, что скоро мне захочется снова.

А девочку жалко.

С уважением,

Может, попозже напишу еще, неуверен. Последняя это действительно заслужила. Бляди становятся все моложе и моложе. В следующий раз, надеюсь, кончу старую.

Следующий заголовок:

ПОЛИЦИЯ И «ПОСТ» ЗНАЛИ?

Я сидел на низком бордюре, с полным ртом желчи, с окровавленными руками, и плакал.

Вот из-за этого гибнут люди.

Вот из-за этого люди.

Вот из-за этого.

* * *

Звонок в студию: Они ведь собираются разрешить этому проклятому Нильсону, [31] этой Черной Пантере, разрешить ему подавать на апелляцию!

Передача Джона Шарка

Джон Шарк: А вы, Боб, против, да?

Радио Лидс

Слушатель: Да это же просто смешно. Они мycoров голимых сажают за решетку, а преступников отпускают, блин, на свободу.

Вторник, 14 июня 1977 года

Джон Шарк: Думаете, вы почувствуете разницу?

Слушатель: Вот тут ты прав, Джон. Тут ты прав.

 

Глава восемнадцатая

Я открываю глаза и говорю:

– Это не я.

Джон Пиггот, мой адвокат, тушит сигарету и отвечает:

– Боб, Боб, я знаю, что это не ты.

– Тогда сделай, бля, так, чтобы меня выпустили отсюда.

Я закрываю глаза и говорю:

– Но это не я.

Джон Пиггот, мой адвокат, на год моложе и на пять пудов жирнее, отвечает:

– Боб, Боб, я знаю.

– Тогда почему, бля, я должен ходить отмечаться в кутузке на Вуд-стрит каждое, бля, утро?

– Боб, Боб, давай согласимся на это, и ты будешь свободен.

– Но ведь это значит, что они могут опять меня задержать. Они могут снова посадить меня, когда им вздумается.

– Боб, Боб, они в любом случае могут это сделать. Ты же знаешь.

– Но они не будут предъявлять мне никаких обвинений?

– Нет.

– Значит, меня просто отстранят без зарплаты, и я должен буду отмечаться каждое чертово утро, пока они не придумают, что со мной делать?

– Да.

Сержант на вахте, сержант Уилсон, он подает мне мои часы и мелочь из карманов брюк.

– И не вздумай покупать билет в Рио.

– Это не я, – отвечаю я.

– Никто и не говорит, что это ты, – улыбается он.

– Вот и заткнись, бля, сержант.

Я ухожу прочь, Джон Пиггот открывает мне дверь.

Уилсон кричит мне вслед:

– Не забудь: завтра утром, десять часов, Вуд-стрит!

На стоянке, на пустой стоянке Джон Пиггот открывает дверь машины.

– Можно выдохнуть, – говорит он и делает то же самое.

Я сажусь в машину, и мы едем, а по радио снова поет «Горячий Шоколад».

Джон Пиггот паркуется на Тэмми Холл в Уэйкфилде, напротив полицейского участка на Вуд-стрит.

– Мне просто надо забежать и забрать кое-что, – говорит он, направляясь в сторону старого здания. Его кабинет – на втором этаже.

Я сижу в машине, по лобовому стеклу стучит дождь, по радио играет музыка, Дженис мертва, и я чувствую себя так, будто все это со мной уже было.

Она была беременна.

Во сне, в галлюцинации, в похороненном воспоминании – я не знаю где, но все это уже было.

И ребенок был твой.

– Куда теперь? – спрашивает Пиггот, садясь в машину.

– В «Редбек», – отвечаю я.

– На Донкастер-роуд?

– Да.

Она лежит рядом со мной на полу комнаты номер 27, а я чувствую себя седым, высохшим.

Я закрываю глаза – она под веками, притаилась.

Она стоит передо мной с проломленным черепом, с проколотыми легкими, беременная, задохнувшаяся.

Я открываю глаза и споласкиваю лицо и шею холодной водой, седой, высохший.

Джон Пиггот входит с двумя кружками чая, бутербродом и жареной картошкой.

Острый запах бутерброда наполняет комнату.

– Что это за место, бля, такое? – спрашивает он, стреляя глазами по углам.

– Просто место.

– Давно оно у тебя?

– Я, вообще-то, не хозяин.

– Но у тебя есть ключ?

– Ага.

– Стоит, наверное, целое состояние.

– Тут жил мой друг.

– Какой?

– Тот журналист, Эдди Данфорд.

– Ты гонишь!

– Серьезно.

Я вышел из старого лифта на лестничную площадку

Я пошел по коридору – вытертый ковер, обшарпанные стены, вонь.

Я подошел к двери и остановился.

Комната номер 77.

Я просыпаюсь – Пиггот все еще спит, свернувшись на матрасе под раковиной.

Я пересчитываю монеты и выхожу под дождь, подняв воротник.

Я набираю номер по телефону в фойе, под мигающей флюоресцентной лампой.

– Джека Уайтхеда можно?

– Секунду.

Я жду в фойе, под мигающей флюоресцентной лампой. Все стихло.

– Джек Уайтхед слушает.

– Это Роберт Фрейзер.

– Где вы?

– В мотеле «Редбек» на Донкастер-роуд, на выезде из Уэйкфилда.

– Я знаю, где это.

– Мне надо с вами встретиться.

– Взаимно.

– Когда?

– Дайте мне полчаса.

– Комната номер 27. С черного входа.

– Ясно.

Я вешаю трубку в фойе, под мигающей флюоресцентной лампой.

Я открываю дверь и вношу в комнату поток дождевой воды. Пиггот уже не спит.

– Где ты был?

– Звонил.

– Луизе?

– Нет, – отвечаю я, зная, что надо было позвонить и ей.

– А кому?

– Джеку Уайтхеду.

– Из «Поста»?

– Да. Ты его знаешь?

– Слышал.

– Ну и что?

– Помни, присяжные еще не вынесли окончательного решения.

– Мне нужен друг, Джон.

– Боб, Боб, у тебя есть я.

– Мне нужно много друзей, черт их побери. Чем больше, тем лучше.

– Ну смотри, только будь с ним поосторожнее.

– Спасибо.

– Будь с ним поосторожнее.

Стук в дверь.

Пиггот напрягается.

Я подхожу к двери, говорю:

– Да?

– Это Джек Уайтхед.

Я открываю дверь – он стоит под дождем, в свете фар, в грязном плаще, с полиэтиленовым мешком в руках.

– Может, ты меня впустишь?

Я открываю дверь пошире.

Джек Уайтхед входит в комнату номер 27, смотрит на Пиггота, потом – на стены:

– Ни хрена себе, – говорит он, присвистывая.

Джон Пиггот протягивает руку и говорит:

– Джон Пиггот. Я – адвокат Боба. А вы – Джек Уайтхед, из «Йоркшир пост»?

– Точно, – отвечает Уайтхед.

– Садись, – говорю я, показывая на матрас.

– Спасибо, – говорит Джек Уайтхед, и мы присаживаемся на корточки, как компашка краснокожих вокруг костра.

– Это не я, – говорю я, но Джек никак не может оторвать глаз от стен.

– Ясно, – кивает он, потом добавляет. – Я и не думал, что это ты.

– Что народ говорит? – спрашивает Пиггот.

Джек Уайтхед кивает в мою сторону:

– О нем-то?

– Ага.

– Да мало что.

– Например?

– Сначала мы услышали, что произошло еще одно убийство, в Брэдфорде. Там все говорили, что это – дело рук Потрошителя. Приятели Боба вообще молчали. Потом вдруг мы узнали, что отстранили троих офицеров. Вот и все.

– А потом?

– А потом вот это, – говорит Уайтхед, доставая из кармана плаща свернутую газету и расстилая ее на полу.

Я смотрю на заголовок:

ПОТРОШИТЕЛЬ НАПИСАЛ ОЛДМАНУ ПИСЬМО?

На письмо.

– Мы это уже видели, – говорит Пиггот.

– Не сомневаюсь, – улыбается Уайтхед.

– Сюрприз в Брэдфорде, – шепчу я.

– Это, вроде как, должно тебя отмыть.

– Ну да, вроде как, – кивает Пиггот.

– А вы считаете, что это был Потрошитель? – спрашивает Уайтхед.

– В смысле, кто ее убил? – спрашивает Пиггот.

Уайтхед кивает, и они оба смотрят на меня.

Я не могу думать ни о чем, кроме того, что она была беременна, а теперь она мертва.

Оба.

Мертва.

В конце концов я говорю:

– Это не я.

– У меня еще кое-что есть. Еще одно очко в твою пользу, – говорит Уайтхед, вытряхивая из полиэтиленового пакета кипу журналов.

– А это что еще за херня? – спрашивает Пиггот, поднимая с пола порножурнал.

– «Горячая сперма». Слыхал о таком? – спрашивает меня Уайтхед.

– Ага, – отвечаю я.

– От кого?

– Не помню.

– А ты постарайся, – говорит он, подавая мне журнал, раскрытый на странице с крашеной блондинкой.

Ее ноги раздвинуты, рот открыт, глаза закрыты, толстые пальцы – во влагалище и заднем проходе.

Я поднимаю глаза.

– Знакомое лицо?

Я киваю.

– Кто это? – спрашивает Пиггот, щурясь на перевернутый вверх ногами журнал.

– Клер Стрэчен, – отвечаю я.

– Также известная как Моррисон, – добавляет Джек Уайтхед.

Я:

– Убита в Престоне в 1975 году.

– А эта? Эту знаешь? – спрашивает он и подает мне еще одну женщину, черноволосую азиатку.

Ее ноги раздвинуты, рот открыт, глаза закрыты, тонкие пальцы – во влагалище и заднем проходе.

– Нет, – говорю я.

– Сью Пени, Ка Су Пен?

Я:

– Нападение в Брэдфорде в октябре 1976 года.

– Приз в студию, – тихо говорит Уайтхед и подает мне следующий журнал.

Я открываю его.

– Страница семь.

Я открываю седьмую страницу с изображением темноволосой девушки. Ее ноги раздвинуты, рот открыт, глаза закрыты, у ее лица – член, на ее губах – сперма.

– Кто это? – спрашивает Пиггот.

– Прости, – говорит Джек Уайтхед.

– Кто это? – снова спрашивает Пиггот.

Но дождь снаружи грохочет, оглушает, двери грузовиков захлопываются, одна за другой, на стоянке, без конца.

Без еды, без сна, одни круги:

Ее влагалище.

Ее рот.

Ее глаза.

Ее живот.

Без еды, без сна, одни тайны:

Во влагалище.

Во рту.

В глазах.

В животе.

Круги и секреты, секреты и круги.

Я спрашиваю:

– «Эм-Джей-Эм Паблишинг»? Ты их проверял?

– Я вчера туда ездил, – говорит Уайтхед.

– И что?

– Типичное издательство порнографической литературы. Сунул одной недовольной сотруднице двадцатку – получил имена и явки.

– А как вы про это узнали? – спрашивает Джон Пиггот.

– Про «Горячую сперму»-то?

– Ага.

– Анонимная наводка.

– Насколько анонимная?

– Молодой парень. Скинхед. Сказал, что знал Клер Стрэчен еще в ту пору, когда она жила в этих краях под фамилией Моррисон.

– А имя есть? – спрашиваю я.

– У него?

– Ага.

– Барри Джеймс Андерсон, и я его уже где-то видел. Местный. Уверен, что он упоминается в протоколах.

Я сглатываю; Би-Джей.

– В каких протоколах? – спрашивает Пиггот, отставший на много лет и пытающийся их наверстать.

– Ты же можешь поговорить с Морисом Джобсоном, – нажимает Уайтхед, не обращая внимания на Пиггота. – Сова же вроде взял тебя под крыло?

Я качаю головой:

– Сейчас я уже в этом сомневаюсь.

– Ты ему что-нибудь обо всем этом рассказывал?

– После нашей последней встречи я попросил его помочь мне достать протоколы.

– И что?

– Их не было.

– Черт.

– Инспектор Джон Радкин, мой долбаный, бля, начальник, взял их под расписку в апреле семьдесят пятого года.

– В апреле семьдесят пятого? Стрэчен была еще жива!

– Вот именно.

– И что, он их не вернул?

– Нет.

– Даже после того, как она погибла?

– Ни разу, бля, даже словом о них не обмолвился.

– И ты все это рассказал Морису Джобсону?

– Он сам сообразил, в чем дело, когда пытался выяснить, куда делись протоколы.

– Какие протоколы? – снова спрашивает Пиггот.

Уайтхед наседает, по-прежнему не обращая на него внимания:

– И как Морис отреагировал?

– Сказал мне, что сам разберется. В следующий раз я видел Радкина, когда они приехали, чтобы меня арестовать.

– Он что-нибудь говорил?

– Кто, Радкин? Нет, бля, просто дал мне по морде.

– И теперь он отстранен?

– Да, – говорит Пиггот.

Это – единственный вопрос, на который он знает ответ.

– Ты с ним говорил?

– Он не имеет права, – отвечает Пиггот. – Это одно из условий выхода под залог: никаких контактов с инспектором Радкиным и младшим офицером Эллисом.

– А как насчет Мориса?

– С ним можно.

– Ты должен показать ему вот это, – говорит Уайтхед, кивая на море порнухи, лежащее перед нами.

– Я не могу, – говорю я.

– Почему?

– Из-за Луизы, – говорю я.

– Это твоя жена?

– Да.

– Дочь Барсука, – улыбается Уайтхед.

Пиггот:

– Вы объясните мне, наконец, или нет, о каких чертовых протоколах идет речь? Мне кажется, я должен знать…

Автоматически я говорю:

– Клер Стрэчен была арестована в Уэйкфилде под фамилией Моррисон в 1974 году за проституцию. Еще она была свидетельницей по делу об убийстве.

– По какому делу об убийстве?

Джек Уайтхед смотрит на стены комнаты номер 27, на фотографии мертвых, на фотографии мертвых маленьких девочек и говорит:

– Об убийстве Полы Гарланд.

– Ни хрена себе!

– Вот именно, – говорим мы оба.

Джек Уайтхед возвращается с тремя кружками чая.

– Я поеду к Радкину, – говорит он.

– Есть еще кое-кто, – говорю я.

– Кто?

– Эрик Холл.

– Брэдфордский отдел по борьбе с проституцией?

Я киваю:

– Ты его знаешь?

– Слышал. Он что, тоже отстранен?

– Ага.

– А что с ним?

– Оказывается, он был сутенером Дженис.

– И поэтому его отстранили?

– Нет. Тут постарались ребята Питера Хантера.

– И ты считаешь, что я должен нанести ему визит?

– Он должен быть в курсе всего этого, – говорю я, снова показывая на журналы.

– У тебя есть их домашние адреса?

– Радкина и Холла?

Он кивает. Я пишу их на клочке бумаги.

– Ты должен побеседовать с Джобсоном, – говорит мне Пиггот.

– Нет, – отвечаю я.

– Но почему? Ты же сказал, что тебе нужны друзья.

– Дай мне сначала поговорить с Луизой.

– Да, – неожиданно говорит Джек Уайтхед. – Тебе надо быть с женой. В семье.

– А ты женат? – спрашиваю я его.

– Был женат, – говорит он. – Давным-давно.

Я стою в фойе, под мигающей флюоресцентной лампой, и умираю:

– Луиза?

– Нет, извини, это Тина. Боб, ты, что ли?

– Да.

– Она в больнице, дорогой. Старик совсем плох.

Я жду в фойе, под мигающей флюоресцентной лампой, все кончено.

– Боб? Боб?

В фойе, под мигающей флюоресцентной лампой, я вишу на проводе.

* * *

Звонок в студию: Французы хоть раз в жизни додумались до чего-то хорошего.

Передача Джона Шарка

Джон Шарк: До чего?

Радио Лидс

Слушатель: Какой-то мужик изнасиловал и убил восьмилетнюю девочку, так они придурку взяли и отрубили голову гильотиной.

Среда, 15 июня 1977 года

Джон Шарк: Значит, вы за то, чтобы мы переняли этот опыт французской правовой системы?

Слушатель: Французская правовая система? Джон, гильотину изобрел человек из Йоркшира. Это же всем известно.

 

Глава девятнадцатая

Я сидел на стоянке «Редбека» между двумя грузовиками компании «Бердс Ай». У меня кружилась голова от той комнаты, тех воспоминаний и нынешних вопросов:

Встретиться с Радкиным и Холлом или следить за Фрейзером.

Орел или решка:

Орел.

Я достал записку Фрейзера:

Радкин жил ближе, Эрик Холл – дальше.

Радкин – грязный, Холл – еще грязнее.

Или: Холл – грязный, Радкин – еще грязнее.

Орел или решка.

Глядя на те стены сквозь стены.

Та комната, те воспоминания.

Надписи на рыдающих стенах.

Эдди, Эдди, Эдди, все крутится вокруг Эдди.

Из зеркала на меня смотрела Кэрол, сидящая на заднем сиденье – белая плоть в кровоподтеках, красные волосы и переломанные кости, фотографии со стены, фотографии со стен моего детства, фотографии из моей памяти.

Я сидел в машине, полной мертвых женщин, полной Потрошителей, и подкидывал двухпенсовую монету.

Орел или решка:

Орел.

Даркар похож на Оссетт, похож на Сандал:

часть белого Йоркшира —

Длинные подъездные аллеи и высокие стены.

Я проехал мимо дома Радкина, увидел две машины перед входом, припарковался на Даркар-лейн и стал ждать.

Была среда, 15 июня 1977 года, 9:30 утра.

Я думал о том, что я скажу, если пройду по этой аллее и позвоню в эту дверь.

– Извините, господин Радкин, но мне кажется, что вы – Йоркширский Потрошитель. Не желаете ли сказать пару слов для прессы?

И как только я это подумал, к дому подъехала еще одна машина.

Спустя пять минут Радкин отъехал от дома в своем «Датсуне-260» бронзового цвета и вырулил на Даркар-лейн. Рядом с ним сидел какой-то мужчина.

Я сел им на хвост: они двигались в направлении Уэйкфилда, надолго застревая перед светофорами, по Дюйсберри-роуд, мимо Шоукросс, мимо свалки, мимо Хэнгинг-Хитона, через центр Бэтли. В конце концов они припарковались у газетного магазинчика «РД-Ньюс» на Брэдфорд-роуд, на окраине Бэтли.

Бэтли похож на Брэдфорд, похож на Дели:

часть черного Йоркшира —

Низкие стены и высокие минареты.

Я проехал мимо газетного магазинчика, припарковался у китайского кафе, торгующего едой на вынос, и стал ждать.

Радкин и его спутник сидели в машине.

Было 10:30 утра, солнце вышло из-за облаков.

Спустя пять минут за «датсуном» Радкина припарковалась бордовая «БМВ-2002». Из машины вышли двое мужчин – один черный, другой белый.

Я обернулся, чтобы как следует убедиться:

Роберт Крейвен.

Инспектор Роберт Крейвен —

«Они – выдающиеся сотрудники полиции, заслужившие нашу самую искреннюю благодарность».

Крейвен и его черный приятель подошли к машине Радкина – Радкин и его жирный спутник вышли из нее.

Наверное, это – Майк Эллис.

Все четверо вошли в магазинчик.

Я закрыл глаза и снова увидел кровавые реки, раскрывающиеся зонты, кровавый дождь, кровавые лужи, кровавый ливень.

Я открыл глаза – по голубому небу неслись облака, пролетая над холмами за лавками и кафе.

Я вышел из машины и пошел к телефонной будке, стоявшей на другой стороне улицы.

Я позвонил ей домой.

Она сняла трубку:

– Алло?

– Это я.

– Что случилось?

– Я хочу знать. О фотографиях. Мне нужно знать.

– Это было давно.

– Это важно.

– Что именно?

– Всё. Кто фотографировал? Кто организовывал съемки? Всё.

– Это не телефонный разговор.

– Почему?

– Джек, если я расскажу тебе об этом по телефону, то я больше никогда тебя не увижу.

– Это неправда.

– Ах, так?

Я стоял в красной телефонной будке, посреди красной кровавой реки, под голубым небом и смотрел на окно над входом в газетный магазинчик.

Джон Радкин стоял у окна, одной рукой упираясь в раму, другой – в стекло. Он улыбался во весь рот.

– Джек?

– Тогда я заеду.

– Когда?

– Скоро.

Я повесил трубку, не сводя глаз с Джона Радкина.

Я вернулся в машину и стал ждать.

Через полчаса Радкин вышел из магазинчика, перекинув пиджак через плечо. За ним – жирный и Крейвен.

Черного не было.

Крейвен, Радкин и жирный обменялись рукопожатиями. Радкин и жирный сели в «датсун».

Крейвен помахал им на прощание.

Я сидел и ждал.

Крейвен вернулся в магазинчик.

Я сидел и ждал.

Десять минут спустя Крейвен вышел из магазинчика.

Черный так и не появился.

Крейвен сел в машину и уехал.

Я сидел.

Через пять минут я вышел из машины и вошел в магазинчик.

Внутри он оказался больше, чем я думал. Кроме газет и сигарет там продавались игрушки и газовые баллончики.

За прилавком стоял молодой пакистанец.

– Чей это магазинчик? – спросил я его.

– Простите?

– Кто здесь хозяин? Ты?

– Нет, а что?

– Я хотел узнать, не сдается ли квартира на втором этаже.

– Нет, не сдается.

– Я бы хотел оставить свои координаты на случай, если она вдруг освободится. С кем мне можно об этом потолковать?

– Не знаю, – ответил он, думая о чем-то, думая обо мне.

Я взял экземпляр «Телеграфа и Аргуса» и протянул ему деньги.

– Вам лучше всего поговорить с мистером Дугласом, – сказал он.

– С Бобом Дугласом, что ли?

– Да, с Бобом Дугласом.

– Большое спасибо, – сказал я и вышел на улицу, думая:

«Они – выдающиеся сотрудники полиции, заслужившие нашу самую искреннюю благодарность».

Думая: идите вы на хер.

Паб «Прайд», Брэдфорд, в двух шагах от редакции «Телеграфа и Аргуса».

Том уже на месте. Он сидел у стойки и кашлял в свою кружку с пивом.

Я положил руку ему на плечо и сказал:

– Прости, что навязался.

– Да уж, – улыбнулся он. – Нет ничего хуже, чем бухать с врагом.

– Пересядем? – спросил я, кивая на столик у выхода.

– А ты что, не пьешь?

– Не говори глупостей, – сказал я и заказал пиво себе и ему.

Мы сели.

– Нехорошо получилось, – сказал я. – С этой вашей статьей о письме.

– Я тут ни при чем, – ответил он, поднимая руки, и это было похоже на правду.

Я сделал маленький глоток и сказал:

– Какая разница, все равно это фальшивка.

– Да иди ты.

– Я тебе серьезно говорю, эти письма посылал не Потрошитель, мать его.

– Мы провели анализы.

– Мы? Ты же сказал, что ты ни при чем?

– Есть доказательства.

– Да ладно, хрен с ними. Я тебе не из-за этого звонил.

– Тогда рассказывай, – сказал он, расслабившись.

– Нужна кое-какая информация, об одном из ваших, об Эрике Холле.

– А что с ним?

– Его же вроде отстранили?

– И его, и всех остальных.

– Ну да. Ты что-нибудь о нем знаешь?

– Немного.

– Ты с ним лично знаком?

– Ну, мы здороваемся.

– А ты знаешь, что эта, последняя, Дженис Райан…

– Ну?

– Короче, один мой приятель говорит, что она была подружкой Эрика и что инспектор Холл вроде как был ее сутенером.

– Дела.

– Ага.

– Я не слишком удивлен, но меня вообще в последнее время мало что удивляет.

– Значит, больше ты ничего о нем не знаешь? Ничего такого?

– Эти ребята из Брэдфордского отдела по борьбе с проституцией, они там себе на уме. Да и вы, кстати, тоже.

Я кивнул.

– Честно говоря, – продолжил он, – он мне всегда казался каким-то бесчувственным. Ну, ты знаешь, когда я видел его на пресс-конференциях, после работы.

– Достаточно бесчувственным, чтобы убить проститутку, которая на него работала, и обставить все это как дело рук Потрошителя?

– Не-е, родной, на такое он не способен. Не его уровень. Он бы никогда на такое не решился.

– Может, ты и прав.

Том покачал головой и шмыгнул носом.

– А ты местных девочек хорошо знаешь? – спросил я.

– Чего ты хочешь, Джек?

– Да ладно тебе. Ты их знаешь?

– Некоторых.

– Знаешь эту китаянку, Ка Су Пен?

– Которой повезло? – улыбнулся он.

– Ту самую.

– Да. А что?

– Что ты про нее знаешь?

– Популярная. Кстати, знаешь, как говорят о китаянках?

– Как?

– Не пройдет и часа, а ты уже готов трахнуть следующую.

Я стукнул в дверь один раз.

Она открыла и, не говоря ни слова, пошла обратно по пустому коридору.

Я шагнул за ней в комнату, где было грязно и воняло сексом. Я стоял там и смотрел, как она втирает крем в пальцы, в ладони, в запястья, в предплечья, в колени.

На оконном стекле еще не высохли плевки недавнего дождя. Во мраке комнаты яркие оранжевые занавески выглядели жалко и безнадежно. Она терла свои детские коленки. Я заглядывал ей под юбку.

– Это – последний раз? – спросила она, лежа в дальней комнате.

За задернутыми занавесками шел дождь, шел день, шла йоркширская жизнь.

Я лежал с ней рядом, смотрел на потолок в пятнах, на пластмассовую люстру, которую не мешало бы протереть, слушая ее ломаные слова, стук ее истерзанного сердца, чувствуя себя одиноким и несчастным. На ее бедрах была моя сперма, пальцы ее ног касались моих.

– Джек?

– Нет, – соврал я.

Но она все равно плакала. На полу у кровати лежал раскрытый журнал. Ее верхняя губа распухла.

Я поставил машину у большого красивого дома, за которым простиралось Денхольмское поле для игры в гольф.

Перед входом стояла голубая «Гранада-2000».

Я подошел к двери и позвонил.

Мне открыла худощавая женщина средних лет. Она теребила свое жемчужное ожерелье.

– Эрик дома?

– Кто вы?

– Джек Уайтхед.

– Что вам нужно?

– Я из «Йоркшир пост».

Эрик Холл вышел из гостиной. Его лицо было сине-черным, а нос заклеен пластырем.

– Мистер Холл?

– Либби, дорогая, все в порядке…

Женщина еще раз дернула свое ожерелье и ушла туда, откуда появилась.

– В чем дело? – прошипел Холл.

– Дженис Райан.

– Что, простите?

– Не валяй горбатого, Эрик, – сказал я, прислоняясь к дверной раме. – Не будь мудаком.

Он моргнул, глотнул и сказал:

– А вы знаете, кто я такой? Вы знаете, с кем вы разговариваете?

– Ага, с продажным полицейским по имени Эрик Холл.

Он стоял на пороге своего большого красивого дома на краю Денхольмского поля и едва сдерживал слезы.

– Поехали, Эрик, покатаемся, – предложил я.

Мы припарковались на пустой стоянке у парка имени Короля Георга.

Я заглушил мотор.

Наступила тишина. Мы сидели и смотрели на живую изгородь и простирающееся за ней поле.

Некоторое время спустя я сказал:

– Загляни-ка в пакет, что у тебя под ногами.

Он раздвинул свои короткие толстые ляжки, наклонился и достал журнал.

– Страница семь, – сказал я.

Он уставился на фотографию темноволосой девушки с раздвинутыми ногами, открытым ртом, закрытыми глазами, членом у лица и спермой на губах.

– Твое? – спросил я его.

Он сидел и молча качал головой из стороны в сторону. В конце концов он спросил:

– Сколько?

– Пять.

– Сотен?

– А ты как думаешь?

– Что, бля, пять тысяч? У меня нет таких денег.

– Достанешь, – сказал я и включил зажигание.

В редакции стояла мертвая тишина.

Я постучал в дверь хадденовского кабинета и вошел.

Он сидел за столом – спиной к Лидсу и к ночи.

Я сел.

– Ну? – сказал он.

– Они отпустили Фрейзера.

– Ты его видел?

– Ага, – улыбнулся я.

Хадден улыбнулся мне в ответ, приподняв бровь:

– И?

– Его отстранили. Он считает, что Радкин и еще один мужик из Брэдфордского отделения по борьбе с проституцией по уши в дерьме.

– А ты что думаешь?

– Ну, я сходил, посмотрел. Радкин – точно в чем-то по уши, но я понятия не имею, в чем именно.

Похоже, особого впечатления на Билла Хаддена это не произвело.

– Встречался с Томом, – сказал я.

Хадден улыбнулся.

– Он хоть извинился?

– Да, сидел поджав хвост.

– И правильно, мать его.

– Говорит, они считают, что письмо настоящее.

Хадден промолчал.

– Но, – продолжил я, – у него ничего нет на этого брэдфордского легавого.

– Которого? Имя?

– Холл. Эрик Холл.

Хадден покачал головой.

– А у тебя есть что-нибудь новое? – спросил я.

– Нет, – ответил он, все еще качая головой.

Я встал.

– Значит, до завтра.

– Ладно, – сказал он.

В дверях я обернулся.

– Кстати…

– Да? – сказал он, не глядя на меня.

– Помнишь ту, в Престоне?

Он поднял глаза.

– Что?

– Ту проститутку, которую они объявили жертвой Потрошителя?

Хадден кивнул.

– Фрейзер говорит, что она была свидетельницей по делу об убийстве Полы Гарланд.

– Что?!

Я вышел и оставил его сидеть с открытым ртом и вытаращенными глазами.

Он сидел в мрачном фойе на стуле с высокой спинкой и смотрел на свою шляпу, лежавшую у него на коленях.

– Джек, – сказал он, не поднимая глаз.

– Мне снятся кровавые потоки, реки, полные женской крови. Когда я трахаюсь, я вижу кровь. Когда кончаю – смерть.

Мартин Лоуз наклонился вперед.

Он раздвинул свои редкие седые волосы пальцами, и я увидел дырку.

– Но ведь должен быть какой-то другой путь, – сказал я, пряча в темноте слезы.

Он поднял голову.

– Джек, Библия учит нас, по крайней мере одному: она учит нас, что все должно быть именно так, что так оно всегда было и так оно всегда будет, до самого конца.

– До конца?

– Потоп излечил Ноя от безумия.

– И другого пути нет?

– Все будет так, как должно быть.

* * *

Джон Шарк: Вы не слышали, еще один чиновник из Скотленд-Ярда подал в отставку?

Передача Джона Шарка

Слушатель: Если так и дальше будет продолжаться, то скоро там вообще никого не останется.

Радио Лидс

Джон Шар к: Это тот самый человек, который, помимо всего прочего, арестовал Артура Скарджилла. [32]

Среда, 15 июня 1977 года

Слушатель: А Потрошитель спокойно разгуливает себе на свободе.

Джон Шарк: Смех да и только, правда, Боб?

Слушатель: Да нет, Джон. Я бы не сказал.

 

Глава двадцатая

Пиггот высаживает меня у больницы Св. Джеймса и говорит, что если мне что-нибудь нужно, если он может мне хоть чем-то помочь, то я должен ему просто позвонить, но я уже выхожу из машины, не закрыв за собой дверь, и бегу вверх по лестнице, задыхаясь, цепляясь за перила, скользя по их полированным полам, врываясь в отделение, я кричу на одного, потом на другого, медсестры бегут ко мне, а я отдергиваю занавески у пустой кровати, одна из них говорит, что ей так жаль и что это все-таки случилось неожиданно, так неожиданно, после всех этих дней, и что это всегда очень сложно предсказать, но, по крайней мере, моя жена была с ним, и он в конце концов взял и закрыл глаза, как будто просто перестал бороться, и что ей было очень тяжело, но ведь в таких случаях так лучше, потому что боль прекращается, и что в конце он долго не мучился, а я стою там, в ногах его пустой кровати, смотрю на его пустую тумбочку с открытыми дверцами и пытаюсь понять, куда делся весь мой лечебный перловый отвар, и тут вижу одну из машинок Бобби, маленькую полицейскую машинку размером со спичечный коробок, ту, которую подарил ему Радкин, я беру ее в руки и не могу оторвать от нее глаз, я стою в пустой палате, а другая медсестра говорит мне, какое у него было умиротворенное лицо и что ему намного лучше сейчас, после смерти, чем при жизни, когда он страдал от боли, а я смотрю на ее лицо, на красные бороздки у нее на шее, на белые, иссушенные краской волосы, в ее большие голубые глаза и не могу понять, почему люди выбирают такую профессию, и думаю, что моя-то собственная не лучше, но потом вспоминаю, что меня отстранили и что, скорее всего, мою работу делать мне уже не придется, что бы они там ни говорили, и я смотрю на часы, я вдруг сознаю, что полностью утратил чувство времени, ощущение проходящих минут, часов, дней, недель, месяцев, лет, десятилетий и иду прочь по полированному коридору, а медсестры продолжают что-то говорить, еще одна медсестра выходит из сестринского поста, и они стоят втроем и смотрят мне вслед, а я останавливаюсь, поворачиваюсь и иду обратно, чтобы сказать спасибо, сказать спасибо, сказать спасибо, потом я поворачиваюсь и снова ухожу по полированному коридору с маленькой полицейской машинкой в руке, вниз по лестнице, на улицу, в утро, то есть это мне кажется, что там утро, но кроны деревьев окрашены красным, небо белеет, трава синеет, люди приобретают какой-то неестественный серый цвет, машины едут беззвучно, голоса исчезли, я сижу на ступеньках и тру глаза до тех пор, пока их не начинает щипать, как от пчелиных укусов, и я прекращаю их тереть, встаю и иду по длинной подъездной аллее к дороге, я думаю, как мне теперь добраться отсюда до дома, я выставляю большой палец и стою долго-долго, потом я падаю навзничь и лежу у больничных ворот в голубой траве, глядя в белое небо, на красную листву, и на какой-то момент я засыпаю, но потом просыпаюсь, и тогда снова встаю и отряхиваю с себя голубую траву и иду по дороге к ярко-красной телефонной будке, нахожу внутри белую визитку службы такси, набираю номер, слышу неизвестный голос из неизвестного места и заказываю машину, а потом я стою у телефонной будки и смотрю на беззвучные машины с потрошителями за рулем, смотрю, как они мчатся туда-сюда по дороге, смотрю, как они смеются и показывают на меня пальцем, в их багажниках – мертвые женщины, на задних сиденьях – мертвые женщины, они машут руками и зовут на помощь, белые руки торчат из багажников, белые руки прижимаются к стеклу до тех пор, пока в конце самых проклятых концов рядом со мной не останавливается такси, я сажусь в него и говорю, куда мне нужно, а он смотрит на меня, как будто понятия не имеет, где это, но мы трогаемся с места, я сижу впереди, в машине работает радио, он пытается завязать разговор, но я не улавливаю смысла его слов и вообще не понимаю, почему ему так хочется со мной общаться, наконец я спрашиваю его, откуда он, и после этого он уже ничего не говорит, просто внимательно смотрит на дорогу, и потом, через целую, бля, вечность, мы подъезжаем к моему дому, и я говорю ему, что у меня, к сожалению, нет с собой денег, что ему придется подождать, пока я схожу в дом и возьму их, отчего он страшно злится, но сделать ничего не может, так что я иду к двери и вставляю ключ в замок, но он больше не подходит, поэтому я звоню в звонок, мне кажется, я звоню в него целый день, потом я иду к черному входу и пробую открыть другой замок другим ключом, но он тоже не подходит, поэтому я стучу, мне кажется, я стучу целую ночь, а потом я беру кирпич, которым мы подпираем гаражные ворота, я беру тот кирпич и разбиваю им маленькое окошко у черного входа, я просовываю в него руку, но до замка мне не достать, поэтому я начинаю колотить в дверь кулаками и ногами до тех пор, пока мне наконец не удается попасть в дом, я иду в переднюю и достаю из верхнего ящика тумбочки деньги, приготовленные для молочника, я выхожу во двор, к таксисту, а его уже и след простыл, на хер, но я его не виню, кто же такое выдержит, я машу соседям через дорогу и снова вхожу в дом, я хочу найти Луизу и Бобби, я хожу из комнаты в комнату, но их нигде нет: ни в ящиках, ни в шкафах, ни под кроватью, – поэтому я спускаюсь со второго этажа и иду к Тине, чтобы узнать, не зашли ли они к ней и не знает ли она, куда они, черт побери, подевались, я снова машу соседям через дорогу, подхожу к дому Тины и стучу в заднюю дверь, но никто не открывает, а я стучу и стучу, мне кажется, я стучу до самого утра, ее собака Кирсти тявкает из-за двери, а я все стучу и стучу до тех пор, пока, в конце самых проклятых концов, дверь не открывается – и я вижу Дженис, она просто стоит, бля, на пороге, в натуральную величину, и я так поражен, что меня можно сбить с ног даже перышком, я говорю ей прямо: я думал, ты умерла, я думал, что тебя изнасиловал Эрик Холл или Джон Радкин, что он ударил тебя по голове, а потом прыгал по твоей груди, но она плачет и говорит, что нет, что у нее все в порядке, а я спрашиваю, как ребенок, она говорит, хорошо, и я спрашиваю, можно ли мне войти, потому что я чувствую себя как мудак, стоя на всеобщем обозрении, но она говорит, что нельзя, и закрывает дверь, а я пытаюсь снова ее открыть, но она кричит и говорит, что вызовет полицию, я напоминаю ей, что я сам – полиция, но мне становится ясно, что впускать она меня не собирается, и тут я понимаю, что никакая это не Дженис, потому что Дженис меня бы впустила, и я сижу на пороге черного входа в дом Тины и от всего сердца жалею, что я не такой, как Иисус, а потом я встаю и иду к себе, и когда подхожу к дому, то вижу, что гаражные ворота распахнуты настежь и хлопают под дождем, так что я решаю поехать поискать Луизу и Бобби, но черт меня раздери, если я знаю, где они могут быть и с какой стороны мне начать, но я сажусь в машину и отправляюсь куда глаза глядят, потому что у меня едва ли много срочных, бля, неотложных дел.