Джон Шарк: Вот, послушайте-ка (читает): «Вчера 26-летний моряк Луис Робинсон угнал автобус из аэропорта Кеннеди, убив при этом двоих и ранив еще двоих людей. Согласно сообщению полиции, на это преступление его «вдохновил» сон. По его собственным словам, ему «казалось, что страна погружается в хаос, и кто-то должен это прекратить».Передача Джона Шарка
Звонящий: Если он думает, что там дела плохи, хорошо еще, что он не отсюда, а?Радио Лидс
Джон Шарк: А тебе больше такие сны. не снятся, а Боб?Четверг, 16 июня 1977 года
Звонящий: Дело-то не в снах, Джон, а в том, что когда ты проснешься, подойдешь к окну и раздвинешь занавески – вот тут-то оно тебя и накроет.
Глава двадцать первая
Я смотрю на часы – семь минут восьмого.
Я среди вересковых пустошей, иду через вересковые пустоши, подхожу к стулу, кожаному стулу с высокой спинкой, а перед стулом стоит на коленях женщина в белом, ее руки сложены в молитве, лицо закрыто волосами.
Я наклоняюсь и откидываю волосы с ее лица, и это – Кэрол, потом – Ка Су Пен. Она встает и показывает на свое длинное белое платье и на слово, написанное кровавыми отпечатками пальцев:
livE.
И там, на вересковых пустошах, на ветру, под дождем, она задирает свое белое платье и накрывает им голову, показывая мне желтый распухший живот. Потом она опускает платье, но оно оказывается вывернутым наизнанку, и слово, написанное кровавыми пальцами, читается:
Evil.
И маленький мальчик в голубой пижаме выходит из-за стула с высокой спинкой и уводит ее вдоль по коридору – вытертый ковер, обшарпанные стены, вонь.
Мы подходим к двери и останавливаемся.
Комната номер 77.
Я очнулся от сна в своей машине. Я был весь мокрый от пота. Мою грудь сдавило, было трудно дышать.
Я посмотрел на часы на приборной доске.
Семь минут восьмого.
Черт.
Я стоял на Даркар-лейн, в Даркаре, у подъездной аллеи, ведущей к дому Радкина.
Я глянул в зеркало заднего обзора.
Ничего.
Я сидел и ждал.
Через двадцать минут женщина в пеньюаре открыла парадную дверь и забрала с крыльца две пол-литровые молочные бутылки.
Я подождал, пока она не закроет дверь, завел двигатель, включил радио и поехал прочь.
В сторону Уэйкфилда, по Дюйсберри Роуд, мимо Шоукросса, мимо Хэнгинг-Хитона, через центр Бэтли, слушая радио:
«Двое мужчин в масках ворвались в почтовое отделение в Шадвелле, избили работника отделения и его жену и скрылись, прихватив 750 фунтов стерлингов. В настоящий момент их разыскивает полиция. По словам очевидцев, один из преступников отличается «особой жестокостью». Мистер Эрик Гауэрс, шестидесяти пяти лет, и его жена Мэй, шестидесяти четырех лет, были доставлены в больницу, но вскоре отпущены домой».
Через центр Бэтли к окраине, где я припарковался на Брэдфорд-роуд, у китайского кафе, торгующего едой на вынос.
Сразу за газетным магазинчиком «РД-Ньюс».
Сразу за бронзовым «Датсуном-260».
Я позвонил ей домой.
Никого.
Я положил трубку.
Я снова стоял в красной телефонной будке и смотрел на окно над входом в магазинчик.
– Эрик дома?
– А кто спрашивает?
– Это его друг.
Джон Радкин стоял у окна, одной рукой упираясь на раму, другой – на стекло. Он не улыбался.
– Это Эрик Холл.
– Деньги достал?
– Да.
– Будь на стоянке у парка Георга в полдень.
Я повесил трубку, не спуская глаз с Джона Радкина.
Я вернулся к машине и стал ждать.
Через полчаса Радкин вышел из газетного магазинчика с ребенком на руках. За ним вышла женщина в солнечных очках.
Мальчик был в голубой пижаме, женщина – вся в черном.
Они сели в «датсун» и уехали.
Я остался сидеть.
Через пять минут я вышел из машины и пошел за магазинчик, во двор, мимо помойных баков, сваленных в кучу мусорных мешков, гниющих картонных коробок, отсчитывая окна.
Я прибавил в уме. Два окна с двумя парами старых штор глядели на меня с тыльной стены дома, у подножия которой в асфальт были закатаны осколки бутылочного стекла.
Я толкнул красную деревянную дверь, затем медленно открыл ее.
Меньше всего мне сейчас хотелось увидеть коричневую морду пакистанца из магазинчика.
Я закрыл за собой дверь и стал двигаться на ощупь вдоль ящиков и газовых баллонов. Через некоторое время я добрался до новой двери.
Придумывая на всякий случай, что можно было бы сказать, я открыл ее.
Передо мной был коридор, ведущий в торговое помещение магазинчика. Он был заставлен до самого потолка коробками с чипсами «Уокер» и старыми журналами. Справа от меня была лестница.
Я решил рискнуть и стал осторожно подниматься по ней. На верхней площадке была белая застекленная дверь.
За стеклом было темно.
Я остановился и прислушался.
Тишина.
Я решил рискнуть по-крупному и подергал ручку.
Закрыто.
Черт.
Я снова подергал, чувствуя, что она должна поддаться.
Я достал перочинный нож и вставил его между рамой и дверью.
Кто не рискует —
Я навалился на него всем телом.
Без результата.
Тот не выигрывает —
Я попробовал снова.
Нож сломался, от рамы откололась щепка, я снова до крови порезал руку, но дверь была открыта.
Я стоял и прислушивался.
Ничего.
Еще один темный коридор.
Я обмотал руку носовым платком и пошел на цыпочках по коридору в переднюю часть квартиры. Из коридора вели три двери.
В квартире воняло. Не меньше запаха угнетали низкие потолки.
В гостиной стояли: тахта, стул, стол, телевизор и телефонный аппарат на картонной коробке. Пол был усыпан пустыми пакетами из-под чипсов и бутылками из-под лимонада.
Ковра на полу не было.
Только большое, бля, темное пятно на половицах.
Я вернулся в коридор и попробовал открыть первую дверь справа.
Эта дверь вела в маленькую пустую кухню.
Я толкнул дверь слева.
Она вела в спальню с парой старых плотных черных штор. Они были закрыты.
Я включил свет.
В комнате стояла огромная двуспальная кровать без постельного белья. Еще одно большое темное пятно на цветастом матрасе.
Вдоль одной из стен были расположены встроенные шкафы.
Я открыл их.
Лампы, фотографические лампы.
Я закрыл дверцы шкафов и выключил свет.
На другой стороне коридора была последняя дверь.
За ней оказалась ванная и еще одна пара старых черных, плотно закрытых штор.
Полотенца, коврики, газеты и банки с краской. Сама ванна была безупречно чистой.
Я промыл руку под струей холодной воды и вытер ее насухо.
Я закрыл дверь и пошел по коридору к выходу.
На лестничной площадке я остановился и отломал щепки от белой двери.
Я попытался снова закрыть замок, но он не поддавался.
Я оставил дверь как есть, и спустился на первый этаж.
На нижней ступеньке я остановился и прислушался.
Тишина.
Я вышел обратно во двор через красную деревянную дверь.
Я прошел мимо помойных баков, сваленных в кучу мусорных мешков и гниющих картонных коробок. Маленькая рыжая собачонка смотрела мне вслед.
Я обошел дом, прошел вдоль фасада, мимо китайской забегаловки, и сел в машину.
Был двенадцатый час дня.
Я позвонил ей домой.
Никого.
Я положил трубку и снова набрал номер.
Никого.
Я положил трубку.
За парком Короля Георга и Денхольмским полем для игры в гольф я съехал на обочину и развернулся.
Я никак не мог избавиться от дурного предчувствия, я не мог оставить все, как есть.
Я медленно проехал обратно по дороге, завернул за угол и въехал на стоянку за баром.
Почти полдень.
На стоянке было пять машин, три из них стояли капотом к живой изгороди и полю, две – к тыльной стене бара.
Синей «гранады» среди них не было.
Я припарковался на углу. Дурное предчувствие не отпускало. Я посмотрел в сторону живой изгороди и поля.
Я стал ждать, не спуская глаз с зеркала заднего обзора.
В сером «вольво» сидели двое мужчин и ждали, не спуская глаз с зеркала заднего обзора.
Черт.
Через две машины от «вольво» стоял белый «Пежо-304». Из него вышел Эрик Холл.
Я смотрел, как он идет ко мне, засунув руки в глубокие карманы своей замшевой куртки.
Он обошел мою машину сзади и постучал в окно.
Я опустил стекло.
Он наклонился и спросил:
– Ну, и чего ты ждешь? Рождества?
– Деньги достал?
– Да, – сказал он и выпрямился.
Я смотрел в зеркало заднего обзора на две головы в «вольво».
– Где они?
– В машине.
– А что с твоей «гранадой»?
– Пришлось, бля, продать. Чтобы тебе заплатить.
– Садись, – сказал я.
– Так ведь деньги в машине.
– Я сказал, садись, – повторил я, включая зажигание.
Он обошел машину и сел рядом со мной.
Я сдал задом вдоль изгороди парка.
– Куда мы едем?
– Кататься, – сказал я, выезжая на дорогу.
– А как же деньги?
– Да хер с ними.
– Но…
Я смотрел то на дорогу, то в зеркало.
– Там, на стоянке, в сером «вольво» сидели два мужика. Ты их видел?
– Нет.
Я ударил по тормозам и съехал на обочину.
– Вот этих, – сказал я, показывая на пролетевший мимо нас «вольво». – Не видел?
– Черт.
– То есть ты понятия не имеешь, кто они такие?
– Нет.
– А ты не собирался, случайно, меня сдать, пристрелить или сделать еще что-нибудь умное в этом роде?
– Нет, – сказал он, покрываясь испариной.
Я сдал назад, развернулся и поехал в обратную сторону.
– Тогда кто же они такие, мать твою? – спросил я, утапливая педаль в пол.
– Я не знаю. Честное слово.
– Эрик, ты сука – грязный продажный мусор. Старый газетный писака вроде меня появляется у тебя на пороге и просит пять кусков. И ты просто берешь и подаешь их ему на серебряном блюде с голубой каемкой? Очень сомневаюсь, мать твою.
Эрик Холл молчал.
Мы снова проехали мимо парка. «Вольво» нигде не было.
– Так кому ты об этом рассказал? – снова спросил я.
– Слушай, – вздохнул он, – останови машину. Пожалуйста.
Я проехал чуть дальше и припарковался у церкви на Галифакс-роуд.
Какое-то время мы просто сидели и молчали. Не было ни дождя, ни солнца. Не было ничего.
В конце концов он сказал:
– Я и так уже в дерьме по уши.
Я молча кивнул.
– Понимаешь, я не всегда играл по правилам, мать их ети. Время от времени закрывал глаза на кое-какие вещи.
– Не бесплатно, я так понимаю?
Он снова вздохнул и сказал:
– Ну а кто, бля, делает это бесплатно?
Я промолчал.
– Я собирался тебе заплатить. Без дураков. И я все еще готов заплатить, если это необходимо. Не все пять штук. Их у меня нет. Но я получил две с половиной за машину, и они – твои.
– Не надо мне твоих долбанных денег, Эрик. Я просто хочу понять, что происходит.
– Эти мужики в машине, да? Я понятия не имею, кто они такие. Но я готов спорить, что они как-то связаны с этой падлой Питером Хантером и его расследованием.
– За что тебя отстранили?
– За взятки.
– И все?
– Этого достаточно.
– А Дженис Райан?
– Об этом дерьме я и думать сейчас не хочу.
– Когда ты видел ее в последний раз?
Он вздохнул, вытер ладони о ляжки и покачал головой:
– Не помню.
– Эрик, – сказал я, – хрен с ними, с деньгами. Расскажи мне, что случилось. Когда Хантер тебя отыме-ет, тебе понадобится каждый, бля, доллар, чтобы отмыть свои грязные ручонки. Так что расскажи мне правду, мать твою, – и сэкономишь себе целых два с половиной куска.
Он посмотрел в окно, на черный шпиль, упирающийся в небо, затем откинул голову на спинку сиденья и тихо сказал:
– Я ее не убивал.
– А разве я это говорил?
– Две недели назад она позвонила мне и сказала, что ей нужны деньги, чтобы уехать. Сказала, что хочет продать мне кое-какую информацию.
– Ты с ней встретился?
– Нет.
– А ты знаешь, о какой информации шла речь?
– Насчет каких-то ограблений.
– Каких ограблений?
– Она не сказала.
– Прошлых или будущих?
– Она не сказала.
Я посмотрел на его жирное испуганное лицо, потеющее на моем пассажирском сиденье.
– Ты кому-нибудь об этом рассказывал?
Он сглотнул и кивнул.
– Кому?
– Одному сержанту из Лидса. По имени Фрейзер, Боб Фрейзер.
– Когда ты ему об этом рассказывал?
– Почти сразу после ее звонка.
– А зачем ты ему об этом рассказывал?
Эрик Холл повернулся ко мне лицом и сказал, показывая пальцем на свое лицо:
– Затем, что он выбил это из меня, вот, бля, зачем.
– А почему он это сделал?
– Потому, что он был ее сутенером.
– Я думал, ее сутенером был ты.
– Давным-давно.
– Тот журнал с фотографиями. Ты что-нибудь об этом знаешь?
– Ничего. Без дураков. Она ничего мне об этом не рассказывала.
Я сидел за рулем и не знал, что думать.
Через некоторое время Эрик Холл сказал:
– У тебя есть ко мне еще какие-нибудь вопросы?
– Да, есть, – сказал я. – Кто ее убил?
Эрик Холл шмыгнул носом и сказал:
– Есть у меня, бля, одна теория.
Я повернулся, чтобы посмотреть на него, на этого жирного слизняка, на человека, готового сэкономить два гребаных куска ценой своей собственной изолгавшейся души, которую в будущем не ждало ничего, кроме геенны огненной.
– Ну давай, Шерлок, поделись.
Он пожал плечами, как будто в этом не было ничего особенного, как будто это было на первой полосе каждой газеты, как будто этот жирный слизняк хотел выгадать еще один день:
– Фрейзер, – сказал он, улыбаясь.
– Не Потрошитель?
– Потрошитель? – засмеялся он. – А это еще кто, бля, такой?
Я посмотрел на крест над нашими головами и сказал:
– Последний вопрос.
– Валяй, – сказал он, все еще улыбаясь.
Падла.
– А Ка Су Пен?
– Кто? – переспросил он слишком быстро.
Улыбка исчезла.
– Китаянка. «Сью Пенн».
Он покачал головой.
– Эрик, ты работаешь в Брэдфордском отделе по борьбе с проституцией, так?
– Работал.
– Извини – работал. Но я уверен, что ты еще помнишь всех своих девочек. Особенно тех, которых Потрошитель покоцал прямо перед твоим, бля, долбаным носом. Или нет?
Он молчал.
– Это ведь был Потрошитель? – повторил я.
– С официальной точки зрения.
– А с твоей собственной точки зрения?
– С моей точки зрения, не тронь дерьмо – вонять не будет.
Я включил зажигание и быстро молча поехал обратно.
Я остановился у парка Короля Георга.
Он открыл дверь и вышел.
– Сдохни, – прошептал я.
– Что? – переспросил он, заглядывая в машину.
– Закрой дверь, Эрик, – сказал я и нажал на газ.
Я позвонил ей домой.
Никого.
Я положил трубку и снова набрал номер.
Никого.
Я положил трубку и снова набрал номер.
Никого.
Я положил трубку.
Снова в Брэдфорд – из Брэдфорда – в Лидс, не снижая скорости: Киллингхолл-роуд, Лидс-роуд, объездная по Стэннингли, Армли.
Под темными арками, горя желанием выпить полуденную порцию, поддаваясь соблазну в Скарборо, рюмку виски в пинту пива и – залпом, под сенью «Гриффина».
Самый конец дня, легкий ветер дует через центр, полиэтиленовые пакеты и старые газеты вьются у моих щиколоток; в поисках работающего телефона, хотя бы одного.
– Сэмюэл?
– Джек.
– Какие новости?
– Фрейзера отпустили.
– Я знаю.
– Ну, тогда не буду отнимать у тебя время.
– Извини.
– А ты, случайно, не знаешь, где он?
– В смысле?
– Он должен был отметиться в отделении на Вуд-стрит сегодня утром, но не явился.
– Не явился?
– Не явился.
– Еще есть что-нибудь?
– Один жмурик. Черномазый.
– Потрошитель?
– Если он не поменял ориентацию, то нет.
– А что нового с Потрошителем?
– Ничего.
– Боб Крейвен на месте?
– Ты уверен?…
– Соединяй давай.
Два щелчка и гудок.
– Отдел по борьбе с проституцией.
– Инспектора Крейвена, будьте любезны.
– Кто спрашивает?
– Джек Уайтхед.
– Подождите.
Он закрыл трубку и заорал на весь отдел.
– Джек?
– Сколько лет, сколько зим, Боб.
– Не говори. Как дела?
– Хорошо, а у тебя?
– Работы полно.
– Есть время пивка попить?
– На это всегда есть время, Джек. Ты ж меня знаешь.
– Когда тебе удобно?
– Часиков в восемь?
– Ладно, идет. А где ты хочешь?
– В «Дак и Дрейке»?
– Договорились.
– Ну пока.
По грязным предвечерним улицам, ветерок крепчает, полиэтиленовые мешки носятся по воздуху, как птицы, газеты ползут, как змеи.
Я повернул в тихую мощеную аллею в поисках стен и слов.
Слов я не нашел, аллея была не та, что ни слово – то ложь.
Я прошел по Парк Роу и свернул на Кукридж-стрит, к Св. Анне.
В соборе было пусто и безветренно. Я опустился на колени перед Девой и начал молиться, чувствуя на себе тысячи глаз.
Я поднял голову, мне хотелось пить, дыхание замедлилось.
Пожилая женщина вела за руку ребенка, они шли по проходу в мою сторону. Проходя мимо меня, ребенок протянул мне открытую Библию. Я взял ее и глядел им вслед, пока они не скрылись из виду.
Я опустил глаза и прочитал первые попавшиеся слова:
«В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее;
пожелают умереть, но смерть убежит от них».
И я пошел через собор, через двойные двери, через конец дня, через улицы, полные полиэтиленовых мешков и змей, я прошел через все.
Все пропало, все не так, все ложь.
В редакции стояла мертвая тишина.
Я прошел по коридору в архив.
В 1974 год.
Я заправил микрофильм в проектор, прогнал его
до нужного места.
До пятницы, 20 декабря 1974 года.
Первая полоса:
ЧЕСТЬ И ХВАЛА.
Фотография —
Три широкие улыбки:
Старший констебль Ангус поздравляет сержанта Боба Крейвена и констебля Боба Дугласа с хорошо проделанной работой. «Они – выдающиеся сотрудники полиции, которые заслужили нашу самую искреннюю благодарность».
Я включил принтер.
Я стоял и смотрел, как из него выползают выдающиеся сотрудники полиции и их широкие улыбки.
Смотрел на строку под заголовком:
ДЖЕК УАЙТХЕД, СПЕЦКОРРЕСПОНДЕНТ ГОДА ПО КРИМИНАЛЬНОЙ ХРОНИКЕ.
Я постучал в кабинет Хаддена и вошел.
Он по-прежнему сидел за своим столом, повернувшись спиной ко всему Лидсу.
Я сел.
– Джек, – сказал он.
– Билл, – улыбнулся я.
– Ну?
– Фрейзер сделал ноги.
– Ты знаешь, где он?
– Возможно.
– Возможно?
– Мне надо проверить.
Он шмыгнул носом и стал собирать ручки, валявшиеся на его столе.
– А у тебя есть что-нибудь новое? – спросил я.
– Джек, – сказал он, не поднимая глаз. – В прошлый раз ты что-то говорил о Поле Гарланд.
– Да, говорил.
Он посмотрел на меня:
– И что?
– В смысле?
– Ты, кажется, говорил о причастности, о возможном связующем звене?
– Да?
– Черт побери, Джек. Что тебе удалось разузнать?
– Ну, как я уже говорил, Клер Стрэчен…
– Это та, которую Потрошитель убил в Престоне?
– Да, она самая. Так вот, она пользовалась фамилией Моррисон и под этой фамилией давала показания как свидетель по делу об убийстве Полы Гарланд.
– Это все?
– Да. Фрейзер говорит, что Радкин и, может быть, еще кто-то из полицейского начальства знали об этом, но этот факт никак не был отражен в официальных протоколах престонского расследования. И ни в каких других тоже.
– И это действительно все?
– Да.
– И ты от меня ничего не скрываешь?
– Нет. Конечно нет.
– Значит, ты узнал об этом от сержанта Фрейзера?
– Да. А что?
– Я просто пытаюсь во всем этом как следует разобраться, Джек. Я просто хочу разобраться.
– И как, получается?
– Да, – ответил он, глядя мне прямо в глаза.
Я встал.
– Присядь-ка еще на минуту, Джек, – сказал он. Я сел.
Хадден открыл ящик своего стола и вытащил оттуда большой желтый конверт.
– Это доставили сегодня утром, – сказал он, кидая его через стол. – Взгляни-ка.
Я вытащил журнал.
Мужской журнал, порнография.
Дешевая порнография.
Любительская:
«Горячая сперма».
Уголок одной из страниц был загнут внутрь.
– Страница семь, – сказал Билл Хадден.
Я открыл обозначенную страницу и увидел ее:
Белые волосы и розовая плоть, влажные красные дырки и сухие голубые глаза, раздвинутые ноги и палец на клиторе:
Клер Стрэчен.
У меня снова встало.
– Сегодня утром? – переспросил я сиплым голосом.
– Да, с престонским штемпелем.
Я перевернул конверт и кивнул.
– Это все?
– Все.
– Только один выпуск?
– Да, только один.
Я поднял голову, все еще держа журнал в руках.
– Значит, ты не знал, что она занималась такими вещами? – спросил Хадден.
– Нет.
– И ты не знаешь, кто мог это послать?
– Нет.
– А ты, случайно, не думаешь, что сержант Фрейзер мог двинуть на запад?
– Нет.
– Ясно, – сказал Хадден, кивая самому себе.
– Так что мы будем с этим делать? – спросил я.
– Я хочу, чтобы ты сел на телефон и выяснил, что это за херня такая.
Я встал.
– И вот еще что, Джек, – сказал он, снимая трубку.
– Да? – откликнулся я, берясь за ручку двери.
– Будь осторожен, ладно?
– Как всегда, – ответил я. – Как всегда.
Я позвонил ей домой.
Никого.
Я положил трубку и снова набрал номер.
Никого.
Я положил трубку и снова набрал номер.
Никого.
Я положил трубку и снова набрал номер.
Никого.
Я положил трубку.
Я посмотрел на часы:
Начало седьмого.
Небольшие изменения в планах.
Вдоль по коридору – обратно в архив.
Обратно в 1974 год.
Я снова заправил микрофильм в проектор, прогнал его до нужного места.
До вторника, 24 декабря 1974 года.
«Ивнинг пост», первая полоса:
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЕРЕСТРЕЛКА В УЭЙКФИЛДЕ: ТРИ ЖЕРТВЫ
Подзаголовок:
Герои-полицейские предотвратили ограбление бара.
Фотография —
«Стрэффорд», Булринг, Уэйкфилд.
В результате вчерашней кошмарной перестрелки в центре Уэйкфилда три человека погибли и еще трое получили тяжелые ранения. Полиция описывает инцидент как «безуспешную попытку вооруженного ограбления». Согласно официальному сообщению, перестрелка началась около полуночи в пабе «Стрэффорд», расположенном на Булринге. Первыми на место происшествия прибыли сержант Боб Крейвен и констебль Боб Дуглас. На прошлой неделе этим офицерам была вынесена благодарность за участие в операции по аресту человека, подозреваемого в убийстве Клер Кемплей, школьницы из микрорайона Морли.
Войдя в помещение «Стрэффорда», офицеры застали ограбление в самом разгаре. Они получили огнестрельные ранения и были избиты неизвестными, скрывшимися с места преступления.
Через несколько минут на место происшествия прибыли сотрудники спецназа, находящегося под юрисдикцией Городского управления полиции Западного Йоркшира. Они обнаружили двух героев-полицейских, еще одного раненного мужчину и троих застреленных насмерть.
Шоссе Ml и М62 были незамедлительно перекрыты во всех направлениях, приметы преступников переданы в аэропорты и гавани, однако до настоящего момента ни один человек не был арестован в связи с этим происшествием.
По официальным данным полиции сержант Крейвен и констебль Дуглас были доставлены в Пиндерфилдскую больницу города Уэйкфилда в серьезном, но стабильном состоянии.
Сотрудники полиции отказываются предать огласке имена жертв до тех пор, пока им не удастся связаться с родственниками потерпевших.
Штаб расследования этого преступления расположен в Уэйкфилде, в полицейском участке на Вуд-стрит. Старший следователь Морис Джобсон обратился к гражданам, располагающим какой-либо информацией, с просьбой срочно и в конфиденицальном порядке связаться с ним поуэйкфилдскому телефону 3838.
Я включил принтер.
Я стоял и смотрел, как из него выползает ложь, невероятная, выдающаяся ложь.
Смотрел на строку под заголовком:
ДЖЕК УАЙТХЕД, СПЕЦКОРРЕСПОНДЕНТ ГОДА ПО КРИМИНАЛЬНОЙ ХРОНИКЕ.
«Дак и Дрейк» – в самом темном и грязном углу Киркгейтского рынка.
Цыганская пивная на задах милгартской кутузки.
Восемь часов.
Я поставил кружку с пивом и рюмашку виски на стол у выхода и стал ждать, положив полиэтиленовый пакет на соседний стул.
Я вылил виски в кружку и выпил.
Сколько лет, сколько зим. Может быть, их было слишком много, а может быть, слишком мало.
– Повторить?
Я поднял голову – передо мной стоял Боб Крейвен. Инспектор Боб Крейвен.
– Боб, – сказал я, вставая и пожимая ему руку. – Что у тебя с лицом?
– Да, было дело пару недель назад в Чапелтауне. Чертовы зулусы совсем оборзели.
– Но ты-то в порядке?
– Буду, как только доберусь до кружки, – ухмыльнулся он и пошел к бару.
Я переложил полиэтиленовый пакет к себе на колени и стал наблюдать за ним.
Он принес две кружки и пошел за виски.
– Давно не виделись, – сказал он, садясь.
– Уже года три вроде.
– Всего-то?
– Ага. А кажется, что это было в прошлой жизни, – сказал я.
– Много воды с тех пор утекло. Очень, бля, много.
– По-моему, последний раз мы встречались еще до «Стрэффорда», да?
– Наверное. У тебя вроде сразу после этого начались дела с «Экзорцистом»?
Я кивнул.
Он вздохнул:
– Ни хрена себе, да? Чего мы только в этой жизни не насмотрелись.
– А как другой Боб поживает? – спросил я.
– Дуглас-то?
– Ага.
– Вышел из игры.
– А тебе не хотелось?
– В смысле, бросить все это?
Я кивнул.
– И чего бы я делал? Я же больше ни хрена не умею. А ты?
Я снова кивнул.
– А чем Боб теперь занимается?
– Да у него все в порядке. Купил газетный магазинчик. Дела идут. Честно говоря, когда я его вижу, то иногда жалею, что пуля досталась не мне. Понимаешь?
Я кивнул и приложился к кружке.
– Маленький магазинчик, маленькая женушка. Можешь себе представить?
– Вообще-то, нет, – пожал я плечами. – Но ты передай ему, что я про него спрашивал, ладно?
– Ясное дело. У него на стене все еще висит твоя статья. Та самая – «Честь и хвала».
Я вздохнул:
– Всего-то три года, а?
– А кажется, что сто лет прошло, – сказал он и поднял кружку. – За это и выпьем: за былые времена.
Мы чокнулись и выпили залпом.
– Я угощаю, – сказал я и пошел к стойке.
Пока нам наливали, я стоял и наблюдал за ним, смотрел, как он сидит, теребит свою бороду, стряхивает пылинки с брюк, берет свою пустую кружку, снова ставит ее на стол.
Я принес напитки к столу и снова сел.
– Ну ладно, – сказал он. – Хватит плавать по волнам нашей, бля, памяти. Расскажи лучше, чем ты сейчас занимаешься?
– Потрошителем, – ответил я.
Он помолчал, потом сказал:
– А, ну да, конечно.
Мы сидели молча, слушая шум бара: звон стаканов, грохот стульев, музыку, разговоры, треск кассового аппарата.
Наконец я сказал:
– Кстати, а я ведь тебе именно поэтому и позвонил.
– Да?
– Да, по поводу Потрошителя.
– А что с ним, с падлой?
Я протянул ему полиэтиленовый пакет.
– Билл Хадден получил это по почте сегодня утром.
Он взял пакет и заглянул внутрь.
Я молчал.
Он посмотрел на меня.
Я посмотрел на него.
– Пойдем, пройдемся, – сказал он.
Я вышел за ним в темноту рынка, в тень лотков. Вечерний ветер носил по воздуху мусор и вонь.
Крейвен остановился у одного из прилавков в глубине рынка и вытащил из мешка журнал.
– Там страница помечена, – сказал я.
Он стал листать.
Я ждал —
Сердце заходилось, ребра ныли.
– Кто в курсе? – спросил он, стоя ко мне спиной.
– Только я и Билл Хадден.
– Ты знаешь, кто это?
Я кивнул.
Он повернулся ко мне, держа в руке раскрытый журнал. Его почерневшее лицо растворилось в тени навеса.
– Это Клер Стрэчен, – сказал я.
– Ты знаешь, кто это послал?
– Нет.
– Записки не было?
– Нет. Только вот это.
– Но страница уже была помечена?
– Да.
– Конверт у тебя?
– У Хаддена.
– Ты не помнишь, откуда и когда он был отправлен?
Я сглотнул и сказал:
– Два дня назад из Престона.
– Из Престона?
Я кивнул и сказал:
– Это ведь он, да?
Его глаза хлестнули по моему лицу.
– Кто?
– Потрошитель.
Где-то там, глубоко в недрах его бороды, на какое-то мгновение мелькнула улыбка.
Потом он тихо спросил:
– Джек, зачем ты позвонил мне? Почему не обратился прямо к Джорджу?
– Ну, ты же работаешь в Отделе по борьбе с проституцией. Это твоя стихия.
Он сделал шаг вперед из-под навеса и положил руку мне на плечо.
– Ты молодец, Джек. Правильно сделал, что показал это мне.
– Я тоже так подумал.
– Ты собираешься об этом писать?
– Если хочешь, напишу.
– Я не хочу.
– Тогда не напишу.
– До поры до времени.
– Ладно.
– Спасибо, Джек.
Я освободился от его хватки и сказал:
– И что теперь?
– Давай еще по пивку?
Я посмотрел на часы и сказал:
– Нет, не могу.
– Тогда в другой раз.
– В другой раз, – повторил я.
У выхода с рынка, среди дерьма и вони, инспектор Боб Крейвен сказал:
– Позвони нам, Джек.
Я кивнул.
– Я у тебя в долгу, – сказал он.
Я снова кивнул. Нет конца, этому чертову, черному аду не будет конца.
Сноски и поля, тангенсы и кривые, грязный лист, избитые фразы.
Джек Уайтхед, Йоркшир, 1977.
Тела и трупы, аллеи и помойки, грязные мужчины, избитые женщины.
Джек-Потрошитель, Йоркшир, 1977.
Ложь и полуправда, правда и полуложь, грязные руки, разбитые жизни.
Два Джека, один Йоркшир, 1977.
Вдоль по коридору – в архив.
В 1975 год.
Я зарядил последний микрофильм в проектор, прогнал его до нужного места, до нужной лжи.
До понедельника, 27 января 1977 года.
«Ивнинг пост», первая полоса:
МУЖЧИНА УБИЛ СВОЮ ЖЕНУ ВО ВРЕМЯ РИТУАЛА ЭКЗОРЦИЗМА.
Подзаголовок:
Местный священник находится под арестом.
Но я не мог читать, не мог читать еще одну —
Я позвонил ей домой.
Никого.
Я положил трубку и снова набрал номер.
Никого.
Я положил трубку и снова набрал номер.
Никого.
Я положил трубку и снова набрал номер.
Никого.
Я положил трубку и снова набрал номер.
Никого.
Я положил трубку.
Я въехал на стоянку у «Редбека», припарковался среди темных грузовиков и пустых машин, выключил радио и зажигание.
Я сидел в ночи, я ждал, я думал, я беспокоился.
Потом я вышел из машины и пошел по стоянке, мимо ям и рытвин, под восходящей черной луной.
У входа в комнату номер 27 я остановился, подождал, прислушался, постучал.
Тишина.
Я постучал, прислушался, подождал.
Тишина.
Я открыл дверь.
Сержант Фрейзер лежал на полу, свернувшись в клубок. Стол и стулья были сломаны, стены – голые. Он лежал на полу, свернувшись в клубок, под слоем того, что раньше висело на стенах, он лежал на полу, свернувшись в клубок под щепками, под осколками ада.
Я стоял в дверях, черная луна выглядывала из-за моего плеча, ночь укрывала нас обоих.
Он открыл глаза.
– Это я, – сказал я. – Джек.
Он поднял голову и повернул ее в сторону двери.
– Можно мне войти?
Он медленно открыл рот и снова закрыл.
Я подошел к нему и наклонился.
Он сжимал в руке фотографию —
Женщина и ребенок.
Женщина в очках от солнца, ребенок в голубой пижаме.
Он открыл глаза и посмотрел на меня.
– Сядь, – сказал я.
Он схватил меня за руку.
– Давай-давай, – сказал я.
– Я не могу их найти, – прошептал он.
– Ничего, ничего, – кивнул я.
– Но я нигде не могу их найти.
– С ними все в порядке.
Сжимая мою руку, он подтянулся и сел.
– Ты врешь, – сказал он. – Они мертвы. Я знаю.
– Нет, это неправда.
– Мертвы, как и все остальные.
– Нет, с ними все в порядке.
– Ты врешь.
– Я их видел.
– Где?
– С Джоном Радкиным.
– С Радкиным?
– Да, по-моему, они у него.
Он встал и посмотрел на меня сверху вниз.
– Извини, – сказал я.
– Они мертвы, – сказал он.
– Нет.
– Они все мертвы, – сказал он и схватил ножку стола.
Я попытался встать, но не успел.
Я не успел.
* * *
Звонок в студию: А теперь все эти проклятые легавые отказываются работать сверхурочно. Преступники, наверное, со смеху помирают, мать их emu.Передача Джона Шарка
Джон Шарк: Значит, Боб, ты не считаешь, что ребята в синей форме заслуживают повышения зарплаты?Радио Лидс
Слушатель: Повышения зарплаты? Не смеши меня, Джон. Я этим ублюдкам сраным ни цента не заплатил бы до тех пор, пока они кого-нибудь не сцапают. И не кого-нибудь, а того, бля, кто действительно в чем-то виноват.Пятница, 17 июня 1977 года
Джон Шарк: Они снова арестовали Артура Скарджилла.
Слушатель: Я это все, на что они, суки, способны, да? Сажать Артура и стучать друг на друга.
Глава двадцать вторая
Убью их всех.
За рулем.
Включаю радио:
Вчера вечером на пустыре Ханслет Kapp были обнаружены обуглившиеся останки неизвестного чернокожего мужчины. Согласно заключению судмедэкспертов, смерть наступила в результате многочисленных ножевых ранений, после чего тело потерпевшего было облито бензином и подожжено. Официальный представитель правоохранительных органов сообщил, что в процессе установления личности потерпевшего полиция обнаружила факты, указывающие на его возможную криминальную деятельность.
По данным полиции, возраст потерпевшего – двадцать семь-тридцать лет, рост – шесть футов, телосложение крупное. Полиция обратилась к гражданам, обладающим информацией о личности потерпевшего или убийцы, с просьбой срочно связаться с представителями правоохранительных органов. Полиция подчеркнула, что все полученные от граждан сведения будут использоваться в строго конфиденциальном порядке.
Выключаю радио.
За рулем кррррррррррррррррррррррррррррича:
Замочу всех!
Рассвет.
Я останавливаюсь на Даркар-лейн.
Перед входом в его дом стоит машина, на пороге его дома – молоко, внутри его дома – моя семья.
А я сижу, плачу и жалею, что у меня нет пистолета.
Потом я перестаю плакать.
Рассвет, 1977.
Я нажимаю на кнопку звонка и жду.
Тишина.
Я снова нажимаю и держу.
Я вижу розовый силуэт за стеклом, слышу голоса, дверь открывается – на пороге стоит его жена, она говорит:
– Боб? Это Боб. Одну минуточку.
Но я слышу голос Бобби и я отталкиваю ее, бегу вверх по лестнице, окрываю пинками двери. Я нахожу их в самой дальней спальне – она сидит в постели и держит на руках моего сына, а Радкин идет ко мне, поправляя пиджак.
– Давай, собирайся – говорю я. – Мы уходим.
– Никто никуда не пойдет, Боб, – говорит Радкин и толкает меня, провоцируя драку, я бью его ножкой стула по голове, он хватается за ухо, пытается до меня дотянуться, промахивается, я хватаю его за волосы и бью его проклятую морду о свое колено, снова и снова, я слышу визг и крики, жена Радкина пытается оттащить меня от него, впивается ногтями в мои щеки, а Радкин все пытается меня ударить, наконец он достает меня, и я падаю в коридор, уворачиваясь и отмахиваясь от его жены, Радкин бьет меня по лицу наотмашь, мои зубы впиваются в язык, всюду – кровь, хер уже знает чья, она закрывает Бобби, стоя на дальнем конце двуспальной кровати, крепко прижимая его к себе.
Потом наступает перерыв, затишье, рыдания, всхлипывания, ноющая и пульсирующая боль.
– Перестань, Боб, – плачет она. – Прошу тебя, перестань!
Но все, что я могу сказать ей в ответ:
– Давай, собирайся, мы уходим.
И тут Радкин впечатывает кулак мне в лицо, и все начинается по новой, я бью его головой в лоб, искры летят из глаз, он отползает от меня, я – за ним, пытаясь достать звезды и метеориты, взрывающиеся по всей комнате, впечатывая их в рожу Джона, мать его, Радкина, я пинаю его в большую черную пасть, добираюсь до кровати, дотягиваюсь до Бобби, пытаюсь оторвать его от нее, но Радкин хватает меня сзади за шею и душит, выжимая из меня жизнь до последней, бля, капли.
– Хватит! – кричит она. – Прекрати сейчас же! Но он не прекращает.
– Джон, перестань, – плачет она. – Ты же его убьешь.
Радкин отпускает меня – я падаю на колени и утыкаюсь лицом в матрас.
Он делает шаг назад – снова наступает перерыв, снова – затишье, снова – рыдания, всхлипывания, ноющая и пульсирующая боль, и чем дольше это будет продолжаться – этот перерыв, это затишье, – чем дольше я буду тут лежать, тем скорее они отвлекутся.
И я лежу, уткнувшись зубами в матрас, и жду, пока Луиза, Радкин, его жена, пока один из них не даст мне фору, не даст мне то, что мне принадлежит:
Бобби.
Я лежу не шевелясь и жду. Потом Радкин говорит:
– Давай, Боб. Пойдем вниз.
Он наклоняется ко мне, чтобы поднять меня на ноги, и я чувствую его слабость, чувствую, что он сдается, я нащупываю ножку стула и бью его по лицу. Он отлетает к окну, воя, стекло сыпется, она смотрит, как он падает, а я поднимаюсь и забираю у нее Бобби. Я выхожу из спальни, отталкивая с дороги его жену, она скатывается вниз по лестнице, я – за ней, Луиза – за мной, крича, и визжа, и плача, у подножия лестницы я спотыкаюсь о тело его жены, Луиза падает на меня, Радкин на нее, кровь течет по его лицу, заливает ему глаза, слепит падлу, а я кричу, вою, рыдаю:
– Это мой сын!
Она кричит, визжит, плачет:
– Нет, нет, нет!
Бобби, бледный от шока, дрожит у меня на руках, мы лежим на жене Радкина, под двумя другими телами, я пытаюсь высвободиться, но тут Радкин то ли бьет, то ли пинает меня по уху со всей, бля, силы, и я падаю навзничь, Бобби нет, она оттаскивает его от меня, Радкин прижимает меня к полу, я кричу, визжу, плачу:
– Ты не имеешь права! Это мой сын!
Она пятится в гостиную, придерживая головку Бобби, уткнувшегося лицом в ее волосы. Она говорит:
– Нет. Ты ему – не отец.
Тишина.
Такая тишина, та самая тишина, та долгая, долгая проклятая тишина. Наконец она снова говорит:
– Ты ему – не отец.
Я пытаюсь встать, сбросить с себя ногу Радкина, как будто если я встану, то смогу понять, что за херню она несет. В то же время жена Радкина повторяет как заведенная:
– Что? Что ты имеешь в виду?
А он лежит, с ног до головы в крови, поднимает руки, умоляет:
– Не надо. Ради Христа, не надо.
– Но он должен знать, мать его.
– Нет, не должен. Не сейчас.
– Но он трахал эту проститутку, эту мертвую блядь, эту мертвую беременную суку.
– Луиза…
– И то, что она сдохла, еще ничего не значит, мать ее. Она была беременна его ребенком.
Я поднимаюсь на колени, тянусь к ним, тянусь к Бобби, к моему Бобби.
– Отойди от меня!
Радкин кричит:
– Луиза…
И тут его жена подходит к нему и бьет его по лицу. Она стоит возле него и смотрит, просто смотрит на него, потом плюет ему в лицо и выходит из дома.
– Антея! – кричитон. – Тыне можешь идти на улицу в таком виде.
Я пытаюсь встать, но он все еще держит меня, крича вслед жене:
– Антея!
Я тянусь к Бобби, к его затылку, к моему Бобби.
– Отвали! – говорит она. – Джон, убери его отсюда!
Но он не знает, что делать, не знает, то ли отпустить жену, то ли меня, и он слабнет, а у меня появляются силы, я вижу Бобби на другом конце гостиной, в нескольких метрах от меня, и я иду туда, бью ее по лживой башке, снова и снова, пока она не отпускает его, не отдает его мне, не отдает мне моего Бобби, Радкин натыкается на мой локоть, я держу одной рукой Бобби, другой – Радкина за волосы, я толкаю его на мраморный камин, он теряет равновесие, падает на Луизу, они валятся на пол, а мы с Бобби выбегаем из комнаты в коридор, из дома – на улицу, по подъездной аллее, Бобби плачет и зовет маму, я говорю ему, что все в порядке, все будет хорошо, говорю ему, чтобы он перестал плакать, что мама и папа просто пошутили, но я все время слышу их позади, слышу их шаги, слышу ее голос:
– Нет, Джон! Бобби! Осторожно!
И вдруг я чувствую, как моя спина взрывается, мне кажется, что ее больше нет, я падаю на колени и стараюсь не выпустить из рук Бобби, не выпустить Бобби, не выпустить Бобби, не выпустить Бобби, не выпустить Бобби.
– Нет! Ты его убьешь!
Я лежу лицом вниз на дорожке, ведущей к его дому. Бобби нет. Я лежу лицом вниз на дорожке, ведущей к его дому. Они бегут мимо меня к машине. Он швыряет крикетную биту на асфальт, рядом с моей головой. Она говорит:
– Вот теперь, Боб, мы квиты.
Они исчезают, все становится белым, затем серым и, наконец, черным.
* * *
Звонок в студию: Вот вы открываете газету – и что вы видите?Передача Джона Шарка
Джон Шарк: Не знаю, Боб. А что я там вижу?Радио Лидс
Слушатель: (читает) «От побоев погибает дельно шесть младенцев, получают травмы – тысячи». На следующей странице: «Дети Северной Англии приветствуют Королеву». Дальше: «Каждый месяц по собственному желанию увольняются 74 полш1, ейских. Количество безработных увеличилось на сто тысяч человек. Изнасилования, убийства, Потрошитель…»Пятница, 17 июня 1977 года
Джон Шарк: Так что вы хотите этим сказать, Боб?
Слушатель: Каллахан [34] же сам сказал – либо управляй страной, либо катись к чертовой матери.
Глава двадцать третья
Я смотрю на часы – семь минут восьмого.
Я поднимаюсь в старом лифте, вижу, как мимо проплывают этажи.
Я выхожу из лифта на лестничную площадку.
Там стоит маленький мальчик в голубой пижаме и ждет.
Он берет меня за руку и ведет по коридору – вытертый ковер, обшарпанные стены, вонь.
Мы подходим к двери и останавливаемся.
Я кладу пальцы на ручку двери и поворачиваю ее.
Дверь не заперта.
Комната номер 77.
Я проснулся на полу. Кошмарная черная тяжкая боль медленно наполнила мой череп.
Я приложил руку к голове и нащупал высохшую, запекшуюся кровь.
Я поднял голову. Комната была залита ярким светом.
Утренним светом, утренним светом с ярмарочной площади, с площади, где от спин пони и лошадей поднимался пар.
Я сел в лучах этого утреннего света, сел на постели из обрывков бумаги и разбитой мебели и стал собирать фотографии и записи, складывать их по порядку.
Эдди, Эдди, Эдди – везде Эдди, черт его побери.
Но вся королевская конница, вся королевская рать не могут Эдди, нашего Эдди, Эдди не могут собрать.
И бедную Джекки, бедную Джекки не могут собрать.
Я попытался встать – меня затошнило, я подтянулся к раковине и сплюнул.
Я выпрямился, открыл кран и умылся холодной серой водой.
Я увидел в зеркале его отражение – свое отражение.
Руки и ноги – из соломы, воля – из прутьев, растоптанных под копытами, под лошадиными копытами, под копытами китайских лошадей.
Я посмотрел на часы.
Было начало восьмого.
Семь минут восьмого.
Я сидел в машине на стоянке у мотеля «Редбек», тер переносицу и кашлял.
Я включил зажигание, выключил радио и выехал на дорогу.
Я въехал в Уэйкфилд мимо лошадей и пони на Хит Коммон, мимо черных куч, оставшихся на месте костров, через Оссетт и Дюйсберри, мимо черного шлака, оставшегося на месте полей, мимо газетного магазинчика «РД-Ньюс», из Бэтли – в Брэдфорд.
Я остановился на ее улице и поставил машину рядом с высоким дубом, нарядившимся в свою самую красивую летнюю листву.
Зеленое.
Я постучал еще раз.
В подъезде было холодно – туда не проникали солнечные лучи. В окна стучались ветви деревьев.
Я положил пальцы на ручку двери и повернул ее.
Я вошел.
В квартире было темно и тихо. Дома – никого.
Я стоял в ее коридоре, слушал, думал о квартире над газетным магазинчиком, о тех местах, где мы прятались ото всех.
Я вошел в гостиную, в комнату, где мы познакомились. Оранжевые занавески были задвинуты. Я сел на стул, на котором я обычно сидел, и решил ждать, пока она не придет.
Кремовая блузка и брюки в тон – в тот первый раз. Голые грязные коленки в синяках – в тот последний раз.
Через десять минут я встал, пошел на кухню и поставил чайник.
Когда вода закипела, я налил ее в чашку и вернулся в гостиную.
Я сидел в темноте и ждал Ка Су Пен, размышляя о том, как я сюда попал, перебирая их всех по порядку:
Мэри Энн Николе, место убийства – Бакс Роу, август 1888 года.
Энни Чэпмен, место убийства – Хэнберри-стрит, сентябрь 1888 года.
Элизабет Страйд, место убийства-Бернерс-стрит, сентябрь 1888 года.
Кэтрин Эддоус, место убийства – Майтр Сквер, сентябрь 1888 года.
Мэри Джейн Келли, место убийства – Миллере Корт, ноябрь 1888 года.
Пять женщин.
Пять убийств.
Я почувствовал прилив, Кровавый Прилив, подступающий к моим ботинкам и носкам, ползущий вверх по ногам:
«А как же наш Юбилей?»
Прилив шел, Кровавый Прилив, подступающий к моим ботинкам и носкам, ползущий вверх по ногам:
Кэрол Уильямс, место убийства – Оссетт, январь 1975 года.
Одна женщина.
Одно убийство.
Я чувствовал, как прилив поднимается, Кровавые Реки Вавилона, реки крови, проливаемые каждой женщиной за всю ее жизнь, не забудьте зонты, обещают кровавый дождь, лужи крови, с неба льется красная, белая и синяя вода:
Джойс Джобсон, место нападения – Галифакс, июль 1974 года.
Анита Берд, место нападения – Клекхитон, август 1974 года.
Тереза Кэмпбелл, место убийства – Лидс, июнь 1975 года.
Клер Стрэчен, место убийства – Престон, ноябрь 1975 года.
Джоан Ричардс, место убийства – Лидс, февраль 1976 года.
Ка Су Пен, место нападения – Брэдфорд, октябрь 1976 года.
Мари Уоттс, место нападения – Лидс, май 1977 года.
Линда Кларк, место нападения – Брэдфорд, 1977 года.
Рейчел Джонсон, место убийства – Лидс, июнь 1977 года.
Дженис Райан, место убийства – Брэдфорд, июнь 1977 года.
Десять женщин.
Шесть убийств.
Четыре неудачные попытки.
Галифакс, Клекхитон, Лидс, Престон, Брэдфорд.
Кровавый Прилив, Кровавое Наводнение.
Я закрыл глаза, чай остыл, в комнате стало еще холоднее. Она наклонилась вперед и раздвинула волосы. Я снова услышал ее песню, нашу песню:
«Прощение и отпущение грехов, конец раскаянию?»
Мне нужно было в туалет.
О, Кэрол.
Я открыл дверь, включил свет и увидел ее:
Она лежала в ванне – красная вода, белая плоть, синие волосы; ее правая рука свисает через край, на полу – кровь, глубокие змеи врезались в запястья.
На коленях:
Я вытащил ее из ванны, из воды, завернул ее тело в полотенце и попытался вернуть в него жизнь.
На коленях:
Я качал ее взад-вперед, ее тело было холодным, губы – синими, в руках – черные дыры, в ногах – черные дыры, в голове – черные дыры.
На коленях:
Я звал ее, умолял ее, ради всего святого, я обещал ей, что больше не будет лжи, только правда, только открой глаза, чтобы услышать свое имя, услышать правду:
– Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя…
Но она сказала:
– Я должна, Джек. Так надо.
Звонок в студию: Я читаю Библию.
* * *
Джон Шарк: Я знаю, что читаете.Передача Джона Шарка
Слушатель: (читает) «Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих так, чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить». [35]Радио Лидс
Джон Шарк: И что вы хотите этим сказать?Пятница, 17 июня 1977 года
Слушатель: Они не раскаялись ни в убийствах, ни в колдовстве, ни в воровстве, ни в прелюбодеянии.
Глава двадцать четвертая
Я останавливаюсь на вересковой пустоши у места, которое называют Могилой. Боль уходит, день тоже.
Пятница, 17 июня 1977 года.
Я достаю ручку и открываю бардачок.
Я нахожу атлас и вырываю из него несколько пустых страниц.
Я исписываю страницу за страницей, но потом мну их.
Я выхожу из машины и иду к багажнику, достаю из него клейкую ленту и шланг.
Я сижу и сижу в машине, но в конце концов снова беру ручку и начинаю сначала:
Дорогой Бобби,
Я не хочу жить без тебя.
Они будут лгать тебе обо мне,
Как раньше лгали и мне.
Но я люблю тебя и всегда буду рядом.
Я всегда буду тебе помогать.
Люблю, твой папа.
Я включаю зажигание и кладу записку на приборную доску. Я смотрю на вересковую пустошь, но там, за лобовым стеклом, я вижу только одно, я вижу его лицо, его волосики, его улыбку, его маленький животик, вылезающий из голубой пижамы, я вижу, как он изображает ручонками телескоп, но потом все расплывается из-за слез, все расплывается из-за…
* * *
Джон Шарк: Алло?Передача Джона Шарка
Слушатель:Радио Лидс
Джон Шарк: Алло?Суббота, 18 июня 1977 года
Слушатель:
Джон Шар к: Что Вы молчите? Черт…
Глава двадцать пятая
– Спасибо, – сказал я и прошел через фойе.
Я нажал на кнопку с цифрой семь и начал подниматься в старом лифте «Гриффина», глядя, как мимо проплывают этажи.
Я вышел из лифта на лестничную площадку.
Я пошел по коридору – вытертый ковер, обшарпанные стены, вонь.
Я подошел к двери и остановился.
Я положил пальцы на ручку двери и повернул ее.
Дверь была не заперта.
Комната номер 77.
Отец Лоуз сидел в плетеном кресле у окна, на фоне серого Лидского вокзала, среди крыш, труб, голубей и их дерьма.
Все было разложено на кровати, на белом полотенце.
– Садись, Джек, – сказал он, не оборачиваясь.
Я сел на кровать рядом с его инструментами.
– Сколько времени?
Я посмотрел на часы:
– Скоро семь.
– Хорошо, – сказал он и встал.
Он закрыл занавески и поставил плетеное кресло в центр комнаты.
– Сними рубашку и сядь сюда.
Я сделал так, как он сказал.
Он взял с кровати ножницы.
Я сглотнул.
Он встал позади меня и начал стричь.
– Хотите освежиться к выходным?
– Да что-то макушка сильно отросла, – ответил я, улыбаясь.
Он закончил стричь, подул мне на голову, затем смахнул оставшиеся седые волосы рукой.
Он подошел к кровати и положил ножницы обратно на полотенце.
Он взял крестовую отвертку и маленький закругленный молоток, встал позади меня и зашептал:
– В море пути Твои, и стези Твоя в водах многих, и следы Твои не познаются.
Я закрыл глаза.
Он поставил острие отвертки мне на макушку.
И я увидел —
Две семерки сталкиваются, и все начинается снова, и снова, и снова, лица, закрытые плащами, ботинки на бедрах, трусы, болтающиеся на одной ноге, задранные лифчики, вырезанные груди и выпотрошенные животы, пробитые головы, грубость и жестокость, Смутное Время, охота на ведьм, древние английские города, десять тысяч мечей, сверкающих на солнце, тридцать тысяч танцовщиц, рассыпающих цветы, белые слоны в красно-сине-белых попонах, цена, которую мы платим, долги, в которые мы влезаем, искушение Джека под дешевыми плащами, очередная водолазка и розовый лифчик задраны, под ними – плоская белая грудь, змеи, ползущие из ран в брюшной полости, белые трусики, болтающиеся на одной ноге, сандалии, лежащие на дряблых ляжках, девушки легкого поведения в крови, густой, черной, липкой крови, заливающей их волосы, вперемешку с кусочками кости и серого мозга, медленно стекающей на траву в Солджерс Филд, вспышки света внутри моих глазниц, белая ночнушка из универмага «Маркс и Спенсер», дочерна пропитанная кровью из наделанных им дыр, сплошные дыры, эти дырявые люди, эти дырявые головы, Дэниел стоит у древней стены в древние времена, играет со спичками внутри моих глазниц, на стене написано «тофет»: белые «Форды-капри», бордовые «корсары», «лендроверы», свой срок можно мотать по-разному, НЕНАВИСТЬ, без подлежащего, без сказуемого, просто НЕНАВИСТЬ: йоркширские бандиты и йоркширские полицейские, Черная Пантера и Йоркширский Потрошитель, Жанетт Гарланд и Сьюзан Ридьярд, Клер Кемплей и Майкл Мышкин, Мэнди Уаймер и Пола Гарланд, стрэффордская перестрелка и убийства экзорциста: Майкл Уильямс и Кэрол Уильямс, я держу ее в объятиях посреди улицы, мои руки в крови, ее лицо в крови, мои губы в крови, ее рот в крови, мои глаза в крови, ее волосы в крови, мои слезы кровавые, ее – кровавые, Кровь и Огонь, и я плачу, потому что знаю, что все кончено, потому что над очагом, расположенном напротив двери, висит гравюра под названием «Вдова рыбака», окно занавешено мужским кителем, крестовые отвертки, тяжелые прорезиненные ботинки, маленький закругленный молоток, Министрель побеждает с преимуществом в полсекунды, имбирное пиво и черствый хлеб, пепел в очаге, всего лишь комната и девушка в белом, почерневшая до кончиков ногтей и дыр в голове, всего лишь девушка, прислушивающаяся к шагам за дверью по мостовой, сердце жертвы отсутствует, дверь комнаты заперта изнутри, как ни старайся, далеко не убежишь, выстрелы в Хэнгинг-Хитоне, выстрелы в Скиптоне, выстрелы в Донкастере, выстрелы в Селби, Юбела, Юбело, Юбелум, он поглаживает бороду, качает головой, подмигивает и исчезает, там, где вы ищете одного – двое, где двух – трое, где трех – четверо; там, где вы ищете четверых – трое, где троих – двое, где двоих – один, те, кто остался в живых, и те, кому не повезло, мужчина, которого я люблю, на балконе, в последние дни, в то время, когда будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут, чудес на том свете не бывает, только сны, улыбающиеся во мраке, в его зубах застряло мясо, он хлопает себя по брюху, отрыгивает, приглаживает волосы, поправляет усы, улыбается, поднимает бровь, хмурится, качает головой, подмигивает и исчезает – после кошмара: завтра и послезавтра, снова ускользая, жалкий, едва живой, с младых ногтей, я – жертва твоих мучений: я в отчаянии, мои спутники во тьме, но ведь должен быть какой-то другой путь, «Вдова рыбака», красная краска еще не высохла, повсюду – пустые бутылки из-под хереса, пива, крепких алкогольных напитков, химических веществ, они все пустые, просто комната в аду, юбилейный хит-парад последних двадцати пяти лет, ад за каждым углом, каждым рассветом, мертвые вязы, тысячи мертвых вязов, темные задыхающиеся улицы, ухмыляющиеся задние дворы, окруженные безмолвными камнями, погребенные под черными кирпичами, через подворотни и переулки, ногу на кирпич, кирпич на голову, это дома, которые построил Джек, и он идет, лютики-цветочки у меня в садочке, он уже идет, трахну тебя – ты уснешь, поцелую тебя – ты проснешься, он уже здесь, и нет никакого ада, кроме этого ада, повезло корове, уже пять, а они говорят четыре, но помните Престон семьдесят пятого, та тоже на моем счету, грязная корова, да благословит Бог жителей Лидса, порезы, которые никогда не перестанут кровоточить, ушибы, которые не заживут, и я чувствую, что скоро мне захочется снова, так что надень что-нибудь красивое, потому что из-за этого гибнут люди, из-за этого люди, из-за этого, говоришь, их уже пять, но в Брэдфорде тебя ждет сюрприз, так что пойди, поищи, Эдди, Эдди, Эдди; выдающиеся сотрудники полиции, заслужившие нашу самую искреннюю благодарность, люди ищут смерти, но не находят ее; желают умереть, но смерть убегает от них, как прощение и отпущение грехов, конец раскаянию, черномазые, горящие на Ханслет Kapp, уроды, путешествующие на поездах, нигерийцы, лежащие в Калдере вниз лицом, красное, белое, синее, Долины Смерти, Адские Вересковые Пустоши, одинокий ад, бесконечный: засады и подставы, пошивы и облавы, воркующие голубки, рыдающие, кровоточащие статуи, сосед против соседа, брат против брата, семьи, вырезанные на борту Черных Кораблей, дочери, изнасилованные на глазах матерей, Белые Корабли, затопленные у берегов туманного Альбиона, я, застрявший в поезде во время снежной бури, комнаты мертвецов, жилища мертвецов, улицы мертвецов, города мертвецов, страна мертвецов, планета мертвецов, мы едем по дороге после дождя, после Юбилея, фейерверк закончился, красное, белое, синее исчезло, утопая в проклятом брюхе кита в последние дни, мужчины с пистолетами во рту, сосущие газ, банды черномазых, вспарывающие горла жирным белым мусором, сидящим у себя дома и смотрящим религиозное шоу «Хвалебные песни», спиной к дверям, их сыновья клянутся отомстить, их дети плачут всю свою жизнь, бесконечно: теряясь в комнатах, фабричные трубы выше церковных шпилей, минареты выше фабричных труб, ислам, проклятый в каждом городе, крестовые походы по задним дворам, крестовые походы за мертвых, крестовые походы без конца, утро как ночь, внезапная тишина, звонки из красных телефонных будок, высокие белокурые полицейские, с ног до головы в крови, зло соединяется со злом, зеленые деревья отливают серебром, сны, после бессонницы гнут и ломают кости, длинные лица из преисподней, поющие песни о проклятых и приговоренных: оды мертвым, молитвы за живых, ложь – для всех, пустые вагоны, пролетающие мимо со скрипом и скрежетом, открытые двери, мокрота ракового больного стекает по раковине, стоя в тени на краю правды, просыпаюсь разбитым, помоги мне, в тенях ее бедер, в черноте ее глаз, трахну тебя – ты уснешь, поцелую тебя – ты проснешься, в комнатах над магазинчиками, реальная плоть, камешки в моих ботинках, сидя рядом на пропитанных кровью диванах, той ночью, когда Майкл Уильямс пробил 12-дюймовым гвоздем голову своей Кэрол, ГОЛОВУ МОЕЙ КЭРОЛ, чтобы спасти ее бессмертную душу, моя Кэрол, кажется, что-то забыл, мимо несутся китайские лошади без всадников, глаза открыты, ничего, кроме победы, будущее – это прошлое, люди, оставленные позади с их собственными, суверенными страхами, в роскошном аду, во лжи, в дырявой правде, в дырах, дырявые люди, дырявые головы, в эти дни, вне досягаемости псов и колдунов, подстрекателей и убийц, крадущихся по южным кладбищам, наносящих удары по головам шотландских шлюх тупыми хозяйственными предметами, в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году я – жертва твоих мучений, в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году я в отчаянии, в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году мои спутники растворяются во тьме, в тысяча девятьсот семьдесят седьмом, году, когда будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут, сновидениями о прощении и отпущении грехов, о конце раскаяния, в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, когда столкнутся две семерки и порезы не перестанут кровоточить, а ушибы не заживут, два свидетеля – дача показаний окончена, обнаженные тела лежат на городских улицах, море – кровь, воды – полынь, женщины, опьяненные кровью, терпением и верой, достойной святых, и я стою у двери и стучу, ключи от входа в смерть, в ад, в тайну женской сущности, зная, что вот поэтому гибнут люди, вот поэтому люди, вот поэтому в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, вот поэтому я не вижу -
Он ударил молотком по отвертке.
– будущего.