Первый раз я ехал на Новую Землю в 1905 году на пароходе «Великий князь Владимир». В первом классе было только два пассажира – правитель канцелярии губернатора и я. Это единственная поездка на Новую Землю, когда на пароходе были свободные места. Вышли на Канин Нос. Буря будто ждала нас. Тишина Белого моря оказалась затишьем. За Каниным Носом море сделало «заготовку» и рвануло ветром, ревом. Пароход кидался, пытался опрокинуться.

В те годы были три становища, куда заходил пароход: Белушья Губа, Малые Кармакулы и Маточкин Шар. Были промысловые избушки в разных местах и на Карской стороне. Пришлось видеть избушки-вежи. Часто это было подобие шалаша из леса-плавника и старых оленьих шкур. В такую избушку забирались только спать или переждать непогодь.

Белушья Губа.

С берега послышалась ружейная стрельба и ударила пушка. Это приветствовали наш пароход.

По берегу носились собаки, подбегали к воде, входили на шаг-два в воду и лаяли разноголосно, звонко. Собаки, приехавшие из Архангельска, отвечали лаем с взвизгиванием…

«Владимир» отгремел якорем, прогудел свистком и стоял в тихой бухте. С берега торопились гости…

Спокойные линии невысоких гор, редкие пятна снега. Несколько серых домиков, чумы. У самого берега склад. Захотелось идти по этой земле и послушать тишину…

В Белушьей Губе я впервые увидел ползучие деревья. Ива в местах, защищенных от холодного ветра, подымает ветки. Ствол ивы плотно прижат к земле.

Я видел много цветов – ярких, пахучих. Их век короток, как коротко и лето за Полярным кругом. Но цветы успевают вырасти, расцвесть, дать семена.

На Карской стороне льды надвинулись на берег, а на берегу, почти рядом со льдами, крупные белые ромашки с оранжевыми серединами. Полярные маки, бледно-желтые на мохнатых стебельках, встречались и на мысе Желания.

* * *

Выгрузка и погрузка шли своим чередом. Губернаторский чиновник, весь перепачканный, вылез из-под дома. – Что вы там делали?

– Идолов искал. Обещал архиерею привезти. Не могу найти, а есть, знаю, что есть…

Идолы были. Мне их показали – замазанных салом, закопченных.

– Где вы их прятали? Чиновник все перерыл, всюду лазил.

– Под собакой со щенятами. Собака чиновников-начальников не подпустит,– отвечали мне ненцы.

* * *

Третья остановка – Маточкин Шар. Горы Три Брата закрыты тяжелыми снежными тучами. Пила-гора стояла свободная. Белая полоска, как тропинка, шла по уступам хребта горы. По этой тропе легко подняться до вершины. На полдороге была небольшая туча, – прошел как через холодный туман. Низко идущие тучи местами закрывали землю и море.

Бывая на юге, я нередко слышал восклицания: «Ах, как красиво!» Красота Новой Земли иная. Сады на берегах Средиземного моря, ботанический сад в Каире – это казалось звучным, нарядным, как карусель пестрая с шарманкой.

Об Арктике кто-то хорошо сказал: – Кто побывал в Арктике, тот становится подобен стрелке компаса – всегда поворачивается к Северу.

* * *

На лето в 1905 году я остался в Кармакулах. Промышленники ушли на промысел. В становище остались старики да ребята.

Первой гостьей ко мне пришла старуха Маланья. В нарядной панице из белых камусов, расцвеченной полосками цветного сукна, Маланья села на пол у самой двери.

– Здравствуй, художник!

– Здравствуй, Маланья! Проходи, сядь к столу.

Маланья, медленно раскачиваясь, затянула что-то мало похожее на песню.

– Аа… ааа… аа…

– Маланья, тебе нездоровится? У тебя живот болит?

– Что ты! Я здорова. Я пою.

– Пой, пой, я послушаю.

– А ты что не спросил, что я пою?

– Скажи, пожалуйста, Маланья, о чем ты поешь?

– Я, Маланья, к художнику в гости пришла. Художник мне чарку нальет. Я выпью, мне весело станет…

– У меня другая песня есть,– отвечаю я гостье.

– Какая у тебя песня?

Подражая пенью Маланьи, я запел:

– Ко мне Маланья в гости пришла. У меня самовар кипит. Я заварю чай, буду гостью чаем угощать. Чай с сахаром, с вареньем, с сухарями, с конфетами, а водки у меня нет…

– Худа у тебя песня.

Обиженная гостья перевалилась через порог и колыхаясь, пошла домой. На мой зов не отозвалась.

Пришел старик Прокопий, муж Маланьи. От чаю отказался. Долго сидел молча, ждал от меня другого угощенья. Не вытерпел – заговорил:

– Ты что не наливаешь-то?

– У меня водки нет.

– Ну как так нет? У нас таких людей не бывало, приезжих. С Большой Земли с водкой приезжают. Налей, я что хоть дам. Все нутро в огне.

– Понимаю, да нет у меня водки.

– Налей стакан. Я тебе песца дам. Шкуру медведя дам, гольцов дам, денег дам.

Старик достал золотую монету, протягивает мне.

– Возьми, только налей стакан.

– Нет у меня водки. Сам не пью и не взял с собой.

Обиделся старик, поднялся и ушел не прощаясь. Дня через три я пришел к старикам. Мне хотелось побывать на птичьем базаре.

Прокопий уже поправился после похмелья. Лечился кислой капустой. Посмотрел хитро и спросил:

– А ты что заплатишь?

Все, что у меня было, мало могло соблазнить старика. Были у меня деньги – пять серебряных рублей. Я не собирался что-либо покупать на Новой Земле. Решил отдать три рубля. Два останутся на питание в дороге до Архангельска.

Достал три рубля, протянул Прокопию.

– Вот возьми деньги и свези меня.

Взял старик монеты, положил в рот, причмокнул и вынул.

– Не сладко.

Положил монеты на колено.

– Не тепло.

Прокопий сел на три серебряных рубля, поуминался на стуле.

– Не мягко. На что мне они? Возьми себе. А на птичий базар я и так свезу.

Явилась мысль – если бы серебряных рублей у меня было много, очень много, я был бы только сторожем: ни сесть, ни съесть, ни одеться, ни укрыться.

Через два года я второй раз приехал на Новую Землю. Старик Прокопий, здороваясь, погладил меня по лицу. В этом была большая ласка, выражение большой радости, – во мне не было протеста. Старик говорил:

– Не только сердце обрадовалось, глазам весело, что ты приехал.

Мне подарили тобоки (полупимы), – их приготовили, чтобы послать мне в Архангельск.

– За что подарок мне? И за что так встречаете?

– За то, что ты не винопродавец…

На птичий базар я попал. Для этого не понадобилось ни денег, ни водки. Непуганые птицы не понимали опасности, спокойно сидели на гнездах. Я протянул руку. Гагарка не улетела, она прижалась к руке.

Я не охотник. Успехи моих спутников, бивших птиц на корм собакам, меня не радовали.

На одном птичьем базаре я видел полярную сову. Сова медленно рвала гагарку. Остальные спокойно сидели на гнездах: их много, и опасность быть съеденными не очень велика.

Много раз пришлось побывать на Новой Земле с 1905 года до 1945 года. На птичий базар больше не ездил. Если бы можно было побыть на острове среди птиц без охотников, без сборщиков яиц!

* * *

В полночь солнце было близко к воде. Солнечные лучи пробежали по самой земле, пронизали стебельки цветов и травы. Цветы и травы засветились, как самоцветы. Свет над ними переливался широкими розовыми радугами И тишина казалась светящейся, как все кругом.

На крутом берегу над морем сидел молодой ненец и что-то пел. Ненец слышал, что я подхожу, но не обернулся, не перестал петь. Он мне доверял. Я сел рядом. Море перед нами золотилось переливчато.

Песня ненца не мешала тишине, казалось – свет и в песне.

Я долго слушал и спросил:

– Скажи, о чем ты поешь?

– Так, пою о том, что вижу.

– Скажи мне русскими словами, о чем поешь!

– Ладно, скажу, слушай.

Ненец запел русскими словами. Его пенье не мешало светлой тишине. Ненец пел:

Я тихо поднялся. Ненец пел по-своему. Когда я ушел далеко, и ненец не мог меня услышать, я повторил его песню:

* * *

Под горой у берега припай льда. С припая выполоскал белье. Вода чистая, прозрачная, на дне видны все камешки. Рейкой смерил глубину – глубина подходящая, немного не до плеч. Снял шубу, стоя на шубе разделся и в воду.

Ледяные стрелки верхнего слоя пресной воды разбежались в стороны. Казалось, ледяные иглы вонзились в меня. Я нырнул и подождал, чтобы вода надо мной успокоилась.

Выбрался на лед. Надо было размахивать руками, бегать. Чуть согрелся, надел валенки, шубу накинул на голое тело. Остальную одежду и выполосканное белье схватил охапкой и – домой. Самовар уже кипел. Напился чаю и спать. Утром открываю глаза. Около меня стоит старик. Озабоченно спрашивает:

– Болен?

– Болен.

– Что чувствуешь?

– Есть хочу.

Два с половиной месяца почти ежедневно купался. Пропускал дни больших ветров. Первый снег не мешал купанью.

В 1913 году в журнале «Аргус» помещена моя фотография. Я сижу на льдине, и подпись: «Художник П. нагуливает здоровье».

* * *

В первые дни я собрался идти подальше от становища. Увидела Маланья, заколыхалась, заторопилась, догнала.

– Ты куда пошел?

– На Чум-гору.

Посмотрела Маланья на мои ноги – я был в ботинках.

– Обратно как пойдешь? Боком перекатывать себя будешь? – Маланья объяснила, что на острых камнях ботинки скоро порвутся. – Я тебе пимы принесу.

Подождал. Маланья принесла новые пимы из нерпы с подошвой из морского зайца.

– Одень. В этих пимах и по камешкам хорошо, и по воде можно ходить. А сколько стоят пимы?

– Полтора рубля.

Мне это показалось дешево. Удивление вылилось вопросом:

– Оба?

Маланья засмеялась долгим смехом, даже села на землю. Отмахиваясь руками, раскачивалась. И сквозь смех сказала:

– Нет, один пим! Один ты оденешь, один пим я одену. Ты шагнешь ногой, и я шагну ногой. Так и пойдем.

Посмеялась Маланья и рассказала старинную ненецкую сказку о людях с одной ногой, которые могут ходить только обнявшись.

– Там живут любя друг друга. Там нет злобы. Там не обманывают, – закончила Маланья и замолчала, задумалась, засмотрелась в даль рассказанной сказки. Долго молчала Маланья.

Собаки угомонились, свернулись клубками, спят. Только уши собак вздрагивают при каждом новом звуке.

– Ты думаешь, в сказках все сказка? – снова заговорила Маланья. – Я думаю, и правда есть.

– Расскажи еще. Ты много знаешь старых сказок?

– Много знала, да потеряла. Живу давно, иду долго, по дороге и потеряла много.

* * *

Поехал я на два месяца, продуктов взял на четыре. Лишнее всегда пригодится остающимся. Не взял керосину, не взял дров и теплой одежды для зимы. Была у меня шуба, теплая шапка, но для зимы все это легкая одежда.

Начал готовиться к зимовке. Надо запасти дров. У берега было много плавника. Сталкивал бревна в воду, кое-как подгонял ближе к дому, распиливал и втаскивал в гору к дому. Много запасти не было силы и времени. Месяца на два-три запас.

С наступленьем темных ночей пришли и ветры, будто сговорились.

Несколько дней штормовой ветер не выпускал из дому. Ветер порывами наваливался на дом, пытался сбросить с места. Дом вздрагивал, отвечал не то вздохами, не то стонами. Наконец ветер успокоился. Я пошел делать зарисовки.

Большие пятна сгустками крови краснели на камнях. Подошел ближе. Это камнеломка в осеннем расцвете увядания. Листья желтеют и проходят всю гамму красных тонов. Яркое увядание камнеломки, похожее на цветение, разгоняло безнадежность, громко говорило о радости жизни, о силе жизни. В темном пейзаже увядающая камнеломка радовала больше весеннего цветения на юге.

* * *

Ненцы ждали с Большой Земли продуктов на зиму. Кто-либо из ненцев дежурил на высоком месте, всматривался в море.

– Пароход! Пароход идет!

Становище ожило. У всех оказалось много дела, хлопот. Сколько я ни всматривался в море – ничего не видел.

– Да ты носом нюхай. Дымом пахнет. Глазом-то и мы не видим.

* * *

В том же 1905 году познакомился с Тыко Вилкой. Картины Вылки меня поразили глубоким пониманием полярного пейзажа. Картины были исполнены карандашом и акварелью. Исполнение было неровное. Рядом с утонченнейшими акварелями, напоминающими лучших мастеров, были резко набросанные черные горы, скалы. В них надо было вглядеться, смотреть надо было иначе, чем обычные, привычные глазу пейзажи. Особенно радовали и запомнились «Жонка ловит рыбу» и «Ночь летом». «Жонка ловит рыбу» – непосредственная передача виденного, прочувствованного. Мягкие линии невысоких гор обступили залив. Лодка. Ряд поплавков. Рыбачка наклонилась над сетью.

«Ночь летом» – маленький островок, тихая вода, над островком два легких розовых облачка.

Вилка стремился на Большую Землю, в Москву. Хотелось отговорить, посоветовать окрепнуть в своих работах, окрепнуть в своих достижениях и тогда ехать.

В те недавние и, кажется, такие далекие от нашего времени годы не было бережного и заботливого отношения к самобытным художникам, выходящим из малых народов, как сейчас. К сожалению, в Москве Илья Константинович пережил много горьких минут.

* * *

В одну из поездок на Новую Землю пришлось ехать с губернатором Сосновским.

Преисполненный довольством, высокий чин заговорил о целях своей поездки. Его не смущало, что его слова будут слушать и пассажиры второго класса, и даже пассажиры трюма, палубы, пассажиры третьего класса. Под мерный шум машины, под журчание воды, рассекаемой пароходом, губернатор говорил:

– Я еду – я получаю прогонные с каждой версты за двенадцать лошадей! За двенадцать лошадей с каждой версты! – Хмельной властелин Севера просто думал вслух: – Еду по морю, а версты считаются, прогонные сосчитываются. И море милое, тихое. Мне это нравится. Я доволен!..

На пароходе ехала одна женщина – учительница, туристка.

Море проявило непочтительность к губернатору, подняло волны и сильно раскачивало пароход. Капитан распорядился перевести пассажирку в почтовую каюту. Каюта была на верхней палубе, в ней менее укачивало.

Первый класс был занят чинами разных достоинств. Капитан распорядился поставить охрану к каюте пассажирки. Это оказалось не лишним. Ночью, несмотря на качку, чиновники пытались навестить одинокую путешественницу. Крепкие руки моряков помогли кавалерам вернуться на свое место.

* * *

На Новой Земле один чиновник показывал шкурки пыжиков, полученные «в подарок».

Ненец, чьи шкурки показывал чиновник, стоял тут же и, качая укоризненно головой, тихо сказал:

– Что ты наделал? Зачем взял? Я бы тебе сам отдал. Теперь злой дух в этих шкурах, и худо тебе будет от злого духа. Кабы я подарил тебе, тогда бы светлый дух был с тобой и хранил тебя.

Ненец не знал чиновничьих правил: украл – значит, получил в подарок.

* * *

О поездке губернатора промышленники говорили:

– Всякие напасти бывают – ныне проехал губернатор…

* * *

Баржа с грузом на Новую Землю. Это был первый опыт по плану В. И. Воронина.

Явился вопрос – как быть с баржой? На тихую погоду в обратном пути трудно было надеяться. Комсостав взялся доставить баржу в Архангельск..

Во время бури баржа за кормой парохода сильно вскидывалась, толстый трос стал перетираться. В. И. Воронин перекинулся через фальшборт. Одной рукой держался за стойку фальшборта, другой рукой обматывал тряпками трос. Корма «Сосновца» подымалась, и Владимир Иванович висел над крутящимся винтом парохода. Корма шла вниз – Владимир Иванович погружался в воду. Дело сделано, трос укреплен.

В Архангельске шли мимо судоремонтного завода. «Сосновец» сбавил ход. Короткая команда с мостика – и баржа стала плотно к стенке.

Скупы северяне на выражение похвалы. А стоявшие на берегу аплодировали.

* * *

В 1924 году основано становище Красино. Интересно было наблюдать выбор места для нового поселка. «Сосновец» медленно продвигался. На мостике стояли два Воронина – капитан «Сосновца» Владимир Иванович и Яков Федорович. Воронины молча всматривались в берега. Иногда тот или другой делали чуть заметное движение, как бы указывая место.

Баржу с материалом для построек нового становища подвели к берегу. Началась выгрузка. Зашумели пароходные лебедки, шум разносился далеко в прозрачной тишине…

* * *

В 1935 году я взял с собой кукольный театр. Первое представление было на острове Колгуеве. Комсомольцы, учитель и работник метеостанции после одной репетиции полностью усвоили роли.

Оповестили жителей. Ненцы – ребята и взрослые – наполнили помещение. Над ширмой появились Петрушка, Матрешка, Бузилкин, Томми (чернокожий), ненец, охотник и другие. Было заметно, что зрители заинтересованы.

После спектакля водившие кукол вышли к публике. Петрушка и Матрешка были надеты на руки, Матрешка держала коробку с конфетами, а Петрушка раздавал конфеты.

– Кукла! Кукла!

Эта часть спектакля была встречена особенно весело и шумно. Пришлось повторить спектакль. Зрители уже отвечали куклам и долго обсуждали увиденное.

На Новой Земле во всех становищах были спектакли. За неимением большого помещения сценой служила входная дверь какого-либо дома. Дверь открывали, вместо ширмы укреплялось одеяло – и сцена готова.

* * *

Арктика обжита, перестала быть далекой. В 1945 году я сошел в становище Белушья Губа. Много оказалось знакомых. Встретили с настоящим русским радушием.

В Кармакулах полярник М. Геннадиев приехал на своем моторе и позвал нас всех к нему в гости.

Геннадиев уезжал на Большую Землю. Пять лет он прожил в Кармакулах. Устал. Ему хотелось домой, в среднюю полосу. Хотелось видеть сады и все-все, что он не видел пять лет.

Это было в 1945 году, а через год Геннадиев снова уехал на Новую Землю. Заменивший Геннадиева по дороге много рассказывал о своей солнечной родине. Рассказывал хорошо, неторопливо. Но он ехал в Арктику. Уже много раз он был в разных местах Арктики. Выезжал. И снова тянуло.

Подтверждаются слова: «Побывавшие в Арктике уподобляются компасной стрелке – всегда поворачиваются на Север».

* * *

В Маточкином Шаре встретили также радушно, тепло. Легко работалось при хорошем отношении. Написал ряд картин «Лето на Новой Земле», «Рошаль» у берегов Новой Земли". «Рошаль» во время Отечественной войны обслуживал промысловые становища Новой Земли. Был под обстрелом, но благополучно ускользал от вражеских снарядов и успешно выполнял задания.

* * *

На мысе Желания, вблизи от места зимовки Седова, есть нагромождение камней, обточенных водой. Камни большие, будто груда застывших чудовищ – днем это интересно. Раз я увлекся работой над картиной «Место зимовки Г. Я. Седова», задержался среди нагромоздившихся камней… Время осеннее. Ночи уже темные. Кончил работу. Было сумеречно. Камни будто готовы двинуться с места, насторожились, ждут сигнала.

На северной оконечности Новой Земли, на мысе Желания, поставлен памятник В. И. Ленину.

На вопрос: «Кто поставил памятник?» – мне сказали: «Все».

Перед жилым домом поставили постамент, обили кровельным железом, покрасили красной краской и на нем укрепили бюст.

На самой северной точке Новой Земли, на Великом Сибирском пути, стоит памятник Ильичу.