Из дальних концов России шли богомольцы в Соловецкий монастырь. Пешком шли тысячи километров. Ветхая одежда от солнца, дождя, от ветра у всех одинаково пыльно-серого цвета. Лица обветренные, покорные, тоже казались серыми. Горели глаза, будто идущие ждали чуда, которое освободит их от беспросветной нужды, бесправия.

С котомками за плечами, запасными лаптями у пояса брели богомольцы по городу. Останавливались перед памятником Ломоносова, снимали шапки, крестились и кланялись. Не спрашивали, какой святой, сами решали: кто-либо из соловецких чудотворцев – сподобились поклониться. Перед богомольцами за небольшой зеленой оградой на высокой каменной подставке стоял голый человек, тело покрыто простыней, в руках человек держал лиру, перед ним ангел на одно колено стал и поддерживает лиру. По углам зеленой оградки стояли четыре столба и на каждом столбе по пять фонарей. Богомольцы решили: значит, святой высокочтимый.

Не понравилось это начальству. Памятник стоял перед присутственными местами. И вид бедноты, шествующей по главной улице, вызывал беспокойство. Богомольцев стали направлять по набережной.

Добирались богомольцы до Соловецкого подворья в Соломбале. Дальше дорога шла морем. Среди богомольцев часто были неимущие, без денег на билет. Иногда брали на пароход и безбилетных, знали монахи, что в лохмотьях богомольцев зашиты деньги, посланные в монастырь родными и знакомыми. Часто безденежные богомольцы жили, сколько позволяла полиция, и шли обратной длинной дорогой.

В жаркий летний день на подворье толпа безденежных богомольцев ждала выхода архимандрита.

Богомольцы сбились кучей перед крыльцом, с надеждой: «Авось смилостивится, сдобрится, примет на пароход». И увидят они монастырь, среди моря стоящий, и над ним солнечный свет и днем и ночью все лето. Увидят чаек, устраивающих свои гнезда на папертях церквей и по дорогам, где проходят богомольцы. Увидят морские камешки с морской травой, кустами на них растущей. Увидят много чудесного, о чем рассказывали побывавшие в монастыре, и сами будут рассказывать, украшая виденное придуманными красотами. Только бы взяли на пароход!

На этом пароходе возвращался в монастырь архимандрит, ехали важные и именитые гости из Архангельска. Все каюты первого и второго классов заняты. И в третьем классе, в трюме и на палубе все места будут заняты пассажирами, купившими билеты. Для бесплатных пассажиров места нет.

Распахнулись двери. Монастырские послушники вынесли на крыльцо и развернули большой ковер во всю ширину крыльца. Медлительной поступью вышел, будто выплыл, архимандрит. Весь он лоснился, светился, сиял и сверкал! Лоснилось моложавое лицо, обрамленное пышной русой бородой, лоснились волосы, слегка подвитые. Светились сытые глазки, при солнце светилась шелковая ряса. Блестел отполированный посох с серебряным набалдашником. Сверкали янтарные четки, сверкал золотой наперсный крест с драгоценными камнями.

Архимандрит красивым, хорошо разученным взмахом руки благословил богомольцев. На крыльцо вынесли большое мягкое кресло и осторожно придвинули к архимандриту. Поддерживаемый дюжими монахами-телохранителями архимандрит колыхнулся и погрузился в кресло. Весь вид архимандрита полон благостыни и милосердия, от него несся легкий аромат розового масла и запах росного ладана. Архимандрит одной рукой перебирал четки, другой рукой слегка передвигал золотой крест на груди. Было похоже, что он непрестанно молится. На самом деле крест холодил – так казалось архимандриту. Под шелковой рясой была пуховая подушечка, к кресту приделана тонкая кипарисовая дощечка, а холод чувствовался мучительно. Доктора прописали ежедневные морские ванны (запас морской воды для сего был на пароходе). Архимандрит не переносил горячей воды и боялся холодной, для него делали «летнюю воду».

После такой ванны и после обеда благорасположение ко всем и ко всему помогало выслушивать слезные просьбы безденежных богомольцев.

У Соловецкого подворья была пристань для пароходов, бегающих между городом и Соломбалой. С парохода сошел Куликовский. Он торопился по каким-то делам, но увидал монахов, высящихся на крыльце, и, забыв о своих делах, стал всматриваться и вслушиваться.

Архимандрит не утомлял себя, говорил не очень громко, но четко, всеми хорошо слышимо. Говорил о монашеском бытии, о непосильных трудах, о неустанном молитвенном бдении, об изнурительных постах, особо строго соблюдаемых. Говорил так убедительно, что и сам верил своим словам; в его голосе слышалась настоящая скорбь о всей монашеской братии.

Куликовский оглядел монахов, как на подбор откормленных. Есть же в монастыре не поддающиеся полноте при всем обилии яств – таких не нашел. Справа и слева кресла стояли два образца «постников»: ремни не сходились на их животах. Один монах опоясался ремнем выше живота и пухлые ручки уместил на сей возвышенности; другой опоясался ниже живота,– казалось, у него над ремнем или бочка, или туго стянутая перина.

Архимандрит закончил свое «слово» особенно проникновенно и ласково и – отказал взять на пароход безбилетных.

Куликовскому хотелось тряхнуть сытых монахов, заставить услышать голодных, хотелось ударить монахов если не кулаком, то хотя бы словом. Он вскинул голову, готовясь что-то громко крикнуть, и остановился. Все, что могло быть последствием, одним взмахом пронеслось в голове: у монахов и власть и сила, его, Куликовского, привлекут за оскорбление монашествующих и припишут еще ряд статей. Александр Павлович рванул с головы шляпу – это можно счесть за почтение к монашествующим, – забежал в часовню, схватил евангелие и с евангелием, высоко поднятым над головой, подбежал к архимандриту. Не сдерживая себя, крикнул на все подворье:

– Помнишь ли, что здесь сказано: «Приходящих ко мне – не отрину!»

На какую-то часть минуты архимандрит рассвирепел, но, вспомнив наставление доктора не волноваться, беречь сердце, овладел собой, вернул себе благостный вид, взял из рук Куликовского евангелие, приложился, благословил безденежных богомольцев и разрешил им погружаться на пароход.

Провожая ликующих богомольцев, Куликовский успокаивал архимандрита:

– Свое возьмешь. В море, если будет качка, устроишь моление об избавлении от погибели. Если будет тихо – моление благодарственное, вот и добавочный доход!

Архимандрит рад, что Куликовский не вздумал сам ехать в монастырь. Это вернуло хорошее настроение. Поддерживаемый монахами, архимандрит прошествовал на пароход по трапу, устланному ковровой дорожкой, которая свертывалась следом за архимандритом.

На звоннице у часовни забрякали колокола, пароход дал третий свисток и тронулся от стенки.

Куликовский был доволен своей победой, снял шляпу и поклонился архимандриту глубоким, почти монашеским поклоном, оказывая свое «почтение».

Архимандрит счет уместным ответить на поклон поклоном. Тяжелый живот не позволял ему делать обычный поклон, и архимандрит приспособился слегка приседать и наклонять голову – похоже на поклон и картинно. Старухи говорили: «Умилительно кланяется».

Ответив умилительным (и примирительным) поклоном, архимандрит послал благословение Куликовскому и второе – всем оставшимся на берегу. Богомольцы с парохода кричали Куликовскому:

– Спасибо, заступник, век помнить будем!