Выбор Выговского в пользу Польши к середине сентября 1657 г. наряду с русско-шведской войной и хрупким виленским перемирием в предвкушении призрачной польской короны вплотную приблизил Россию к повторению чего-то подобного смоленскому позору 1633 г. Тем не менее «великий государь» Никон никак не реагировал на тревожные сигналы со всех сторон. Как будто ему было все равно… Можно не сомневаться, впавший в прострацию патриарх довел бы страну до национальной катастрофы, не стой рядом с ним другой «великий государь», из династии Романовых. Алексей Михайлович, лично участвовавший в освобождении Смоленска, общавшийся со многими «Черкассами» Малой и Белой Руси, гордившийся званием избавителя православных от польской тирании, знавший о высокой цене этого избавления, поначалу с недоумением воспринимал демонстративную пассивность того, кто вдохновил всех на славное предприятие.

Если на первых порах упадок духа патриарха легко объяснялся рижским конфузом, то со временем бездействие святейшего превратилось в загадку, никому не понятную, даже августейшему ученику. Царь деликатно не докучал наставнику неудобными вопросами, избегал неприятных коллизий, задевавших самолюбие Никона, скрупулезно соблюдал публичный церемониал, подчеркивавший верховенство главы церкви. И даже больше. В течение 1657 г. дважды навестил важные для владыки мероприятия в патриарших подмосковных резиденциях — 30 апреля (10 мая) «оклад» хором в селе Троице-Голенищево подле Воробьевых гор, 16—18 (26—28) октября освещение соборного храма в Воскресенском монастыре на реке Истре. Кроме того, постоянно интересовался самочувствием первосвятителя в периоды отлучек того из Москвы в окрестные усадьбы. За пять дней — с 21 (31) по 25 мая (4 июня) — в село Воскресенское «со здоровьем» приезжало два царских гонца — стольник Иван Жданович Кондырев и Петр Дмитриевич Скуратов. В середине июня, в двадцатых числах июля и сентября, в первой декаде декабря на стройплощадку русского Нового Иерусалима с тем же являлся стольник Алексей Петрович Головин. Однако Никон словно не замечал высочайшего ободрения. Исправно служил по праздникам и воскресеньям, в храмах московских и загородных литургии, вечерни, заутрени и всенощные. Разъезжал по патриаршим селам Владыкино, Чернево, Нахабино, Троице-Голенищево, Красное (Воробьево) и Воскресенское. На Истре, где сооружался знаменитый архитектурный ансамбль, жил по два и три дня, не считая перечисленных выше длительных посещений на пять и более суток. А обязанностями главными — государственным управлением, в принципе, не занимался.

В середине октября Алексей Михайлович присутствовал на общем соборе духовной и светской знати. Обсуждали учреждение новых епархий. Постановили создать в Белгороде митрополию, в Смоленске и Мстиславле — архиепископство, в Вятке и Перми — епископство. Вакансии заполнили тут же. Митрополита Крутицкого Питирима перевели в Белгород, архиепископа Суздальского Филарета — в Смоленск, епископа Коломенского Александра — в Вятку. От патриарха зависело, когда им переезжать на кафедры. Никон распорядился об отъезде только епископа Александра, и то не сразу, а 5 (15) декабря 1657 г. Филарет аналогичное предписание ожидал не меньше полугода, а Питирим так и не дождался. Митрополия Белоградская и Обоянская возникла в мае 1667 г. Исполнение Никоном воли высших слоев московского общества примечательно. Он и не думал ее претворять в жизнь. Епископству же Вятскому и Великопермскому «повезло» исключительно потому, что патриарх рассорился с Александром Коломенским, который скептически отзывался о реформе обрядов и подчас фрондировал, помогая втайне нероновцам, но не Неронову. За что и поплатился почетной ссылкой из Москвы в Вятку.

А Алексею Михайловичу игнорирование «собинным другом» мнения высшего духовенства и Боярской думы плюс оскорбившая его клеветническая акция на Украине, по всей видимости, открыли глаза на печальную действительность. Если он продолжит попустительствовать любимому наставнику, то все закончится очень плохо. И жертвы, понесенные в боях за Смоленск, Могилев, Вильно, Ригу, Украину, окажутся совершенно напрасными. Никона надлежало отстранить от власти, и чем скорее, тем лучше. Но прежде не мешало разобраться с тем, каким образом выводить государство из западни, в которую оно попало по вине православного архипастыря.

Знаменательно, что 18 (28) октября 1657 г. датирована высочайшая грамота, извещавшая запорожских казаков об отмене вояжа к ним А.Н. Трубецкого, Б.М. Хитрово и Л.Д. Лопухина в виду благополучного преодоления войском анархического периода «междуцарствия». Иными словами, на посольство, спровоцировавшее кризис, вроде бы возлагалась роль коллективного регента до избрания нового гетмана. Так Алексей Михайлович дебютировал в качестве самостоятельного политика. Именно самостоятельного, ибо молодой Романов поступил не в духе официального великодержавного курса, на который ориентировался прежде, вынужденно замещая патриарха. К примеру, 23 февраля (5 марта) 1657 г. Боярская дума собралась, чтобы удовлетворить интерес шведского двора о судьбе посольства Г. Бьелке и очертить русский мирный максимум и минимум. Председательствовал Алексей Михайлович. Решили послов не отпускать до конца войны. Верхнюю планку мирных кондиций подняли до «Лифлянской земли и Корелы», нижнюю снизили до семи крепостей — Дерпт, Корела, Копорье, Нарва, Орешек, Ивангород, Новый городец. Хотя на ту пору царский штандарт развивался лишь над Дерптом и Новгородком «немецким»…

Теперь, полгода спустя, Алексей Михайлович остерегался переборщать, понимая, что на кону жизнеспособность русско-украинского союза. Скорей всего, государь повел себя ответственно не без влияния старшего товарища — окольничего и дворецкого Ф.М. Ртищева. Федор Михайлович наладил регулярную корреспонденцию с украинскими городами. Не он ли первым обрисовал августейшему другу критичность положения в казацкой республике, взбудораженной ультиматумом якобы московского царя? И тем самым сподвигнул к переосмыслению политической стратегии, избранной «собинным другом». Во всяком случае, с середины октября ситуацию на Украине Алексей Михайлович отслеживал с большим тщанием. Важнейшие сообщения докладывались ему незамедлительно. Посланника Выговского, есаула Юрия Миневского, поднесшего челобитье запорожцев от 9 (19) октября об утверждении в должности нового гетмана, по высочайшей воле 8(18) ноября подробно расспросили о контактах старшины с королем шведским, о подстрекательских происках поляков, о «бунте» Грицко Лесницкого и об осуждении Антона Ждановича, воевавшего в войсках Ракоци.

11 (21) ноября на аудиенции московский государь Выговского гетманом признал, а заверенный печатью документ поручил отвезти в Чигирин Б.М. Хитрово. Впрочем, дипломатическая миссия окольничего не была основной. Алексея Михайловича насторожило отсутствие на черкасской челобитной автографов выборщиков, неучастие в раде казаков из Запорожской Сечи, вести об их мятеже, будто в поддержку Лесницкого, неотправка Выговским посредника к шведам, обещанная Артамону Матвееву, готовность гетмана к еще одному переизбранию на «большой раде». И, естественно, он наказал Борису Матвеевичу обстоятельно разведать, насколько серьезна угроза отпадения Малой Руси от Великой. Ведь без прочного русско-черкасского союза обессмысливалась обрядовая церковная реформа. Она просто теряла привлекательность для большинства населения московского государства. Так что уход Украины обратно к Польше или кому-либо другому неминуемо оборачивался торжеством Неронова, кстати, такой финал и предрекавшего.

27 ноября (7 декабря) Юрий Миневский с товарищами откланялся царю в Золотой палате. 29 ноября (9 декабря) 1657 г. не мешкать с отъездом велено Хитрово с напарником — стольником И.А. Прончищевым. Они отсутствовали в Белокаменной почти четыре месяца. До Переяславля, где встретились с Выговским, добрались в двадцатых числах января. Гетман приехал к ним через три недели. В середине февраля Хитрово и Выговский побеседовали тет-а-тет. Иван Остафьевич произвел хорошее впечатление на посла. Однако, в первые дни проживания в Переяславле, 25 января (4 февраля) 1658 г., под Полтавой отряд из местных казаков и запорожцев под командой полковника Мартына Ивановича Пушкаренко и кошевого атамана Якова Барабаша разбил полуторатысячное воинство Ивана Богуна, спешившего покарать Пушкаренко. Тот открыто обвинил в измене пана Выговского, который якобы «помирился с ляхами и с ордою… взятьем и огнем хочет разорить всю Украину». С помощью Хитрово конфликт быстро погасили мирным путем. Как выяснилось ненадолго.

Зато мятеж полтавчан и сечевиков, если и не запятнал репутацию гетмана, все же положительную роль сыграл. Борис Матвеевич убедился, что общественная атмосфера в «черкасской» земле слишком накалена. И во многом по вине Москвы, чья война со шведами — соратниками казаков по борьбе против шляхты — непопулярна и непонятна. Она наряду с претензиями Алексея Михайловича на польскую корону вносила разлад в ряды защитников украинского православия. Претензии, правда, к весне 1658 г. благодаря польской волоките и бесконечным отсрочкам созыва сейма выглядели малореалистичными. В отличие от сражений за Лифляндию и Карелию. Споры о московских амбициях в Прибалтике, да и в Польше тоже, подтачивали веру украинцев в надежность недавно обретенного союзника и покровителя, разочаровывали их в старшем русском брате. Опасную тенденцию следовало пресечь, покончив с войной, непопулярной в России не меньше, чем на Украине. А это означало отстранение от власти ее инициатора — Никона.

Хитрово вернулся в Москву 25 марта (4 апреля) 1658 г. То, что он доложил в царских палатах, вполне совпало с настроениями Алексея Михайловича. Государь с осени постепенно склонялся к неизбежности прекращения войны со шведами. Уже в середине октября 1657 г. он не возражал против «прорыва» блокады, в которой Бьелке, Эссен и Крузенштерн очутились после принудительного переезда 24 мая (3 июня) 1656 г. из престижных палат Посольского двора в Кремле, в Замоскворечье, на двор иноземца Христофора Рыльского. Разоруженные тогда же, полуголодные из-за снижения вдвое кормовых рационов, они вдруг обрели право послать в Стокгольм гонца — гоф-юнкера Конрада фон Барнера («отпущен… с Москвы» 21 (31) октября 1657 г.). Под Рождество Бьелке со товарищи удостоился новой милости — в караулах осажденного шведского уголка встали стрельцы стремянного полка, то есть личная стража Алексея Михайловича. В общем, царь ждал только отчета Хитрово и возвращения из шведской столицы откомандированного туда курьера, чтобы начать действовать. Потому Никону дали спокойно отпраздновать «великим государем» два церковных торжества — Вербное воскресенье 4 (14) апреля и Пасху 11 (21) апреля. Впрочем, намек на скорые перемены молодой Романов не удержался, сделал и в первый день, и во второй. В неделю Вайи по дороге от Покровского храма (Василия Блаженного) в Кремль под арку Спасской башни «ослятю» с восседающим на нем Никоном под уздечку вел Б.И. Морозов вместо царя. А в «великий день» Алексей Михайлович поручил, во-первых, приставу Якову Загряжскому с дьяком Ермолаем Клочковым и переводчиком Василием Баушем съездить на двор Рыльского «со здоровьем», во-вторых, ключнику Сергею Боркову отнести шведам с августейшего стола несколько блюд «с еством и с питьем».

31 марта (10 апреля) Барнер у Нарвы пересек русскую границу и 16 (26) апреля примчался, наконец, в Москву с королевскими полномочиями для Бьелке на ведение переговоров, максимум о прелиминариях, минимум о созыве мирного конгресса. И 18 (28) апреля 1658 г. процесс стартовал: послы попросили о встрече, а царь тут же через P.M. Стрешнева велел Алмазу Иванову и Ефиму Юрьеву наутро ехать в Замоскворечье. Консультации продолжались одиннадцать дней — с 19 (29) по 30 апреля (10 мая). Настойчивое желание русских тотчас согласовать предварительные условия мира успехом не увенчалось. Молодому монарху нелегко давалось понимание, что Швеция так быстро подпишет трактат лишь на основе довоенного статус-кво. Посему 30 апреля (10 мая) обе стороны столковались о малом, о месте и времени открытия конгресса — окрестности Нарвы в первой декаде июня. Боестолкновения между двумя армиями с 21 (31) мая приостанавливались. Алексей Михайлович в нетерпении назначил членов русской делегации уже 23 апреля (3 мая) — боярина И.С. Прозоровского, думного дворянина А.Л. Ордин-Нащокина, стольника И.А. Прончищева.

И как же отнесся Никон к сенсационной вести о налаживании самим царем русско-шведского диалога на взаимоприемлемой основе? Патриарх ожил. Политическую апатию словно ветром сдуло. Святейший «великий государь» потребовал от младшего по возрасту коллеги немедленно дезавуировать данные шведам обещания. Алексей Михайлович решительно отказался. Откуда такая уверенность? Да, источники надежно хранят тайну приватной беседы Никона с царем о смене последним внешнеполитического курса России. Правда, вряд ли при ней кто-либо присутствовал, чтобы проинформировать о деталях потомков. Детали знали двое. Однако ни один, ни другой не рискнул афишировать подоплеку взаимной ссоры. А то, что великая ссора случилась не раньше и не позже, а в мае 1658 г., видно по поведению главы династии, отразившемуся в тех же Дворцовых разрядах.

На Пасху 11 (21) апреля 1658 г. Никона пригласили за царский стол. 18 (28) апреля 1658 г. любимца патриарха, архимандрита Ново-Иерусалимского Истринского монастыря Стефана, рукоположили в архиепископы Суздальские и Торусские, преемником переезжавшего в Смоленск Филарета. Будь «собинные друзья» в конфликте, придворная хроника выглядела бы иначе. А именно так. 5(15) мая 1658 г. родного брата близкого патриарху боярина Никиты Алексеевича Зюзина, Григория Алексеевича Зюзина велено привезти из Путивля, «сковав, к Москве». «Того ж дни пожаловал государь в комнату [царевича Алексея Алексеевича] боярина князь Ивана Петровича Пронского». 7 (17) мая 1658 г. два великих посольства — Н.И. Одоевского и И.С. Прозоровского — обязали в кратчайший срок выехать в Вильно и под Нарву добиваться «мирного поставленья» с польскими комиссарами и свейскими послами. 16 (26) мая 1658 г. у опекаемого Никоном царевича Алексея Алексеевича появился «дятка» — И. П. Пронский. И еще, с 11 (21) мая 1658 г. царь начинает чаще уединяться в селе Покровском, возвращаясь в Москву ненадолго, как правило, по делу или для участия в важном придворном церемониале. Вследствие чего 20 (30) июня случится форменный скандал. Торжественно встретив грузинского царя Теймураза Давыдовича, «того ж дни пошел государь в село Покровское».

Нетрудно заметить, Алексей Михайлович с 5 (15) мая с патриархом весьма недоброжелателен, и, если опала Г.А. Зюзина для святейшего владыки — мелкий мстительный укол, то внедрение в окружение престолонаследника царского соглядатая, превращение его через полторы недели в главного воспитателя царевича, удар по самолюбию Никона очень чувствительный. И бегство в Покровское при каждом удобном случае тоже говорит о многом. Увы, хрестоматийные описания падения деспотичного первосвятителя на праздник Пресвятой Богородицы святыя Ризы, то есть 10 (20) июля 1658 г., некорректны. Во-первых, потому, что от власти Никон самоустранился без малого за полтора года до этого, со дня прибытия в Москву из «иверского» путешествия по стране, после чего Алексей Михайлович поневоле замещал патриарха, ведя государственный корабль в фарватере, святейшим государем намеченном. И никто, даже царь, до февраля — марта 1658 г. не помешал бы главному «кормчему» вернуться на «капитанский мостик» российского судна. Но тот так и не захотел.

Во-вторых, опять же никто не препятствовал бы Никону взяться за «штурвал» и в марте — апреле 1658 г., если бы он, признав прошлые ошибки, поддержал намерения царя в шведском вопросе. Патриарх не поддержал и не разъяснил почему. Отстаивание им своей непогрешимости стало фатальным. Его больше не подпустили к государственному рулю.

В-третьих, кульминация политического кризиса пришлась на первые дни мая, а не июля 1658 г. Сравним еще раз весеннюю хронику. До 18 (28) апреля отношения царя и патриарха в целом нормальные. После 5 (15) мая возникает неприязнь, с романовской стороны точно. Какое ключевое событие свершилось между крайними датами? Соглашение с Бьелке о мирной конференции! Конечно, от Никона таили, зачем Алмаз Иванов и Ефим Юрьев чуть ли не ежедневно отлучались из Кремля на южные окраины города. Это весьма облегчалось тем, что с 20 (30) апреля Никон уединился в любимом Воскресенском, где гулял «по деревням разных помещиков» и, самое любопытное, готовился к речному путешествию по Москве-реке до Коломны. По-видимому, в устье Истры, недалеко от Звенигорода, старец Игнатий со дня приезда патриарха в «Новый Иерусалим» спешно оборудовал струги всем нужным для предстоящего вояжа.

Между тем в столице царь 27 апреля (7 мая) распорядился шведов «перевесть с того двора в Китай на князь Лвов двор Шляковского и ружье отдать и быть до отпуску не взаперти, на воле… Перевесть их в четверг апреля в 29 день и послать с конюшни под послов корету, а под королевских дворян и под лутчих людей их верховые лошади против их приезду. А в пятницу быть им у бояр в ответе». Кстати, на дворе князя Льва Александровича Шлякова в 1655—1656 гг. квартировали австрийцы А. Аллегретти. А пятница выпадала на 30 апреля (10 мая), когда Бьелке, Эссен, Крузенштерн с Н.И. Одоевским, П.В. Шереметевым, Д.П. Львовым и обоими посольскими дьяками официально зафиксировали достигнутые договоренности о перемирии и открытии мирного конгресса в окрестностях Нарвы.

Можно не сомневаться, Никон узнал о том не от государя, а от своих слуг, наблюдавших в четверг 29 апреля (9 мая) торжественную процессию переезда «свейского» посольства через Москва-реку. 30 апреля (10 мая) гонец прискакал в Воскресенское, и… приятное плавание в Коломну пришлось отменить. 1 (11) мая восемь стрельцов-плотников из приказа Василия Пушечникова, делавших «черваки», и дорогомиловских ямщиков, возивших глину «в струги на очаги», рассчитали. Скорее всего, в первый день мая патриарх и возвратился в Москву (увы, казначей в расходной книге эту дату не отметил). Правда, не стоит думать, что Алексей Михайлович скрытничал в намерении порвать с Никоном. Отнюдь. За десять апрельских дней в Воскресенское от государя «со здоровьем» приезжали дважды — стольники князь Федул Федорович Волконский и Федор Прокофьевич Соковнин. Почему не Головин, догадаться просто. Дабы не проболтался о царском секрете. За четыре визита 1657 г. Алексей Петрович привык и к доброму слову патриарха, и к регулярному презенту в пять рублей. Так что вполне мог согрешить излишней откровенностью.

Впрочем, миссии стольников не единственное подтверждение сохранения высочайшей благосклонности к Никону до мая 1658 г. Царь в послаблениях шведам ограничился необходимым минимумом, который требовался дипломатическим протоколом. Обеспечения дипломатов провизией они не касались. Здесь по-прежнему ориентировались на порядок, введенный Никоном с 16 (26) июня 1656 г. — половина от первоначальной нормы. Без одобрения святейшего владыки его корректировать, похоже, не планировали. Алексей Михайлович осуществил то, на что имел право и неделей раньше, только 5 (15) мая: увеличил шведским гостям «поденной корм и питье, и пряные зелья мая с 5-го числа против прежняго, но чем им довано с приезду их в прошлом во 164-м году». Значит, накануне случился некий форс-мажор, ускоривший принятие монархом решения в пику Никону.

Этим форс-мажором и был разговор двух «великих государей» о русско-шведских отношениях в период между 1 (11) и 5 (15) мая 1658 г. Определенно, возмущенный патриарх учинил выволочку венценосному «сопляку», затеявшему без совета с наставником пересмотр всей внешнеполитической линии России? А «сопляк» возьми да и дай суровому ментору отповедь в духе: «Хватит. Я в ваших советах больше не нуждаюсь!» Вот вам и ссора, вот и крах «собинной» дружбы, а заодно и демонтаж политического верховенства патриарха. И все, отныне московской державой единолично управлял и по собственному разумению искал выход из ловушки двух войн «великий государь» Алексей Михайлович.

К сожалению, Никон, не осознав сего, попытался пообщаться с монархом еще раз, чего тот более не желал, почему и зачастил в Покровское. Скрывался там от нечаянного столкновения где-либо с первосвятителем, того добивавшимся. Патриарх тоже покидал Москву. Во Владыкино или Красное — на сутки, в дорогое Воскресенское — на несколько дней. Книга расходов зарегистрировала три отлучки в село, где сооружался монастырь, — 10 (20), 25 мая (4 июня) и 11 (21) июня. Причем в третий раз патриарх прогостил там до 20 (30) июня. И, разумеется, стольники «со здоровьем» в «Новый Иерусалим» уже не являлись. Даже на освещение Спасо-Преображенской церкви в июне. В Москву Никон из третьей поездки вернулся в день встречи грузинского царя, и тем же вечером царь московский демонстративно укатил обратно в Покровское. Патриарху бы смириться и набраться терпения. Он же, увы, опрометчиво торопил роковую развязку, и она не замедлила произойти.

6 (16) июля Теймураза Давыдовича пригласили на высочайшую аудиенцию, ради которой Алексей Михайлович простился на время с укромным Покровским. Кто же знал, что Б.М. Хитрово, продираясь сквозь толпу, стукнет ненароком «по голове палкою без пощады» князя Дмитрия Мещерского, а услышав, кому пострадавший служит, врежет ему по лбу умышленно еще раз. Окольничий, отведя душу, не подумал, что снабдил Никона уважительным предлогом настаивать на свидании с монархом. Естественно, патриарх оплошностью Хитрово воспользовался и запросил у венценосца сатисфакции не без надежды на визит во дворец, куда его, кстати, на пир с грузинами не позвали. Алексей Михайлович, чувствуя, к чему клонит Никон, воспротивился тому, пообещав удовлетворить патриаршую обиду опосля, то есть по возвращении в Покровское. В результате государь «в той день со мною не виделся» — проговорился о сокровенном сам святейший в письме патриарху Иерусалимскому Дионисию в 1665 г.

Понимая, что другой такой благоприятной оказии не представится, Никон принялся всячески давить морально на бывшего воспитанника, склоняя к общению тет-а-тет. Благо раньше 10 (20) июля Романовы Москву не покинули бы, ибо на 9 (19) июля Посольский приказ наметил вторую аудиенцию — посланнику Великого княжества Литовского. А с ночи 7 (17) до полудня 8 (18) июля в Казанском соборе патриарх служил вечерню и литургию в честь образа Казанской Богородицы. Обыкновенно, царь на ней присутствовал. Однако на сей раз не отважился, боясь проникновенных речей бывшего наставника. И два гонца архипастыря, просившие самодержца прийти в собор, вернулись из царских палат ни с чем. Тем не менее Алексей Михайлович поступил неприлично, не как истинный лидер православной державы, проигнорировав столь серьезное церковное мероприятие. И он рисковал навлечь на себя повсеместное осуждение, сделав исключение правилом, то есть уехать из столицы, не поклонившись драгоценной реликвии, подарку персидского шаха, святой ризе Пресвятой Богородицы. Ее день чествовался 10 (20) июля. А вечерню накануне, всенощную и заутренню на рассвете читал тоже патриарх.

Но, видно, государь панически страшился любой маломальской беседы с Никоном, раз предпочел оправдать в глазах москвичей свою повторную неявку на важное священнодействие высочайшим гневом на того, кто возглавлял и действие, и русскую церковь. Патриарх тщетно вновь дважды посылал во дворец пресвитера, рассчитывая на диалог с венценосцем в Успенском соборе. Ни провинность Хитрово, ни долг верующего не усовестили монарха, не вынудили пренебречь всем и прийти в центральный храм страны хотя бы под утро 10 (20) июля. Вместо него перед всенощным бдением в патриарший дворец пришел спальник Юрий Иванович Ромодановский и отчитал августейшим именем святейшего владыку за самовольно присвоенный титул «великого государя», которым отныне ему запрещалось писаться и называться. Отчитал, конечно же, несправедливо, больно уязвив Никона.

Патриарх ответил мгновенно и не менее болезненно, предупредив царя через спальника, что уйдет «из Москвы вон». Ромодановский отправился в соседний дворец, а Никон, потрясенный царским лицемерием, затворился в собственной келье, и, в результате, всенощную отслужили без первых лиц государства. К литургии первосвятитель явился уже с твердым намерением проучить неблагодарного монарха. Мольбы подчиненных не перечить царской воле, хозяина не образумили. Последняя обедня ничем не отличалась от прежних, обыкновенных. Но по ее завершении Никон присел на стул и начертал письмо на высочайшее имя об оставлении им патриаршего престола. Во дворец цыдулку отнес ризничий архидиакон Иов. Только Алексей Михайлович вернул лист назад без каких-либо комментариев.

Лишь тогда глава православной церкви решился на крайний шаг. Огласив многолюдному собранию проповедь о должности архипастыря, он объявил себя «недостойным святительства», повинился в разных прегрешениях, попросил у всех прощения и, уведомив о «напрасном гневе царском» на него, произнес: «Отселе не буду вам патриархом!» Не сходя с амвона, Никон снял богатые священные одежды, из-за попыток архиереев и клира помешать переодеться в монашеское платье, вышел в ризницу. Там надел черные мантию и клобук и, опираясь на деревянную клюку, зашагал из собора прочь. Но прихожане преградили ему путь, оттеснили к амвону, где ему и довелось просидеть немалое время, пока митрополиты Крутицкий Питирим и Сербский Михаил докладывали царю о случившемся.

* * *

Днем 10 (20) июля 1658 г. закономерный финал увенчал один политический кризис. И им же начался другой. Никон ринулся ва-банк, дабы пробиться на прием к Алексею Михайловичу. Фактически же выкручивал воспитаннику руки. Ведь что означало: «Отселе не буду патриархом»? Необходимость избирать преемника. И это на фоне незавершенных войн с Польшей и Швецией, подозрительных шатаний на Украине. Неронов, похоже, и не мечтал о подобной любезности со стороны заклятого врага.

«Боголюбцы» рассчитывали низложить «дьявола» посредством царского указа, убедив в своей правоте государя. А чтоб тот сам подал в отставку… Тем лучше. Закаленные репрессиями и скитаниями по российской глубинке соратники чернеца Григория могли в любой час развернуть мощную и эффективную агитацию в пользу кандидата, способного без особой волокиты покончить с обрядовыми экспериментами незадачливого Никона и возродить прежнее величие «ревнителей благочестия».

Алексей Михайлович намек «собинного друга» понял хорошо, когда Питирим Крутицкий донес о готовности владыки не в шутку, всерьез уйти из Кремля и, по-видимому, из Москвы. Тишайший до последней минуты не верил в искренность патриаршей угрозы. Тем не менее Никон посмел шантажировать царя, ставя под удар и церковную реформу, и смоленскую победу, и переяславскую присягу. Отсюда колебания монарха в течение нескольких часов и посылка А.Н. Трубецкого в Успенский собор за объяснениями. Компромисс, к сожалению, не сумели найти. Никон сетовал на неправедный царский гнев и боярские обиды «церковному чину». Князь упрекал за претензии на политическое лидерство. Препирательства патриарх прервал просьбой еще раз отнести государю письмо с уведомлением об отставке. Трубецкой не сопротивлялся. Вернулся с высочайшим запретом на отречение и выезд из Москвы. Никон отверг первое, согласившись на второе, и пешком отправился к Спасской башне, а оттуда через Красную площадь по Ильинке к подворью Ново-Иерусалимского (Воскресенского) монастыря. Вечером патриарху Трубецкой с Родионом Стрешневым привезли хорошую новость: царь обещал встретиться с первосвятителем.

Однако 11 (21) июля никто не приехал на Воскресенское подворье из Кремля за его постояльцем. То ли Алексей Михайлович передумал, то ли, по-прежнему, колебался. Утром 12 (22) июля 1658 г. Никон запряг две коляски и, погрузив в одну из них вещи, поспешил к Истре. Едва расположился в любимой резиденции, как приехали от Алексея Михайловича два посла — А.Н. Трубецкой и Л.Д. Лопухин. То, с чем они пожаловали, подвело черту под заочной дуэлью царя с патриархом. Государь, во-первых, просил о благословении для себя и семьи, во-вторых, для местоблюстителя патриаршего престола митрополита Крутицкого Питирима, в-третьих, тому, «кому изволит Бог и пресвятая Богородица быти на ево место патриархом». Таким образом, глава династии на патриарший шантаж ответил своим шантажом: не покоришься, изберем тебе преемника! Но, увы, нашла коса на камень. Смирить гордыню и потащиться обратно в Москву с понурой головой проигравшего Никон не пожелал. Он благословил и Питирима, и того, кто станет новым пастырем. В итоге на плечи Алексея Михайловича в дополнение к двум внешнеполитическим проблемам свалилась и одна внутренняя — судьба церковной реформы. Зато устраивать в Покровском русский Версаль более не требовалось…

Между тем Григорий Неронов был тут как тут. Прослышав о ссоре царя с Никоном, чернец из Игнатьевой пустыни осенью 1658 г. пришел в Москву на «дни многие, чтобы добиться «церкви мира и церковным чадом покоя». Переводя на конкретный язык, ускорить избрание патриарха, ибо Романов почему-то не спешил созывать высшее духовенство на Священный собор. И, похоже, ревностные «боголюбцы» «осадили» августейшую особу по всем правилам политического искусства, если она в апреле 1659 г. первой протянула руку примирения, воспользовавшись занудством Воскресенского отшельника.

Никона оскорбила поездка на Вербное воскресенье 27 марта (6 апреля) 1659 г. на «осляти» от Василия Блаженного до Кремля митрополита Крутицкого Питирима. В Москву тут же полетел письменный протест. Монарх откликнулся откомандированием на Истру думного дворянина Прокопия Елизарова и думного дьяка Алмаза Иванова. 1(11) апреля дуэт известил обиженного иерарха, что Питирим сел на «ослятю» по царскому повелению, после чего сообщили то, о чем «от великого государя с ними наказано». И вот что ответил хозяин: «К возвращению на прежней святительской престол и в мысли у него нет… Только имени патриарха не отрицался и ныне не отрицается». Заключительная ремарка — это все, чем соизволил Никон помочь царю, позвавшему «великого архиерея» в Москву. По крайней мере, теперь Алексей Михайлович мог оправдывать отсрочку выборов неясностью правомочности здравствующего патриарха. И дабы не попасть впросак, прежде чем выбирать очередного главу церкви, надлежало уточнить статус предшественника.

Старец Григорий озабоченность государя принял во внимание и мобилизовал сторонников на юридическое обоснование недееспособности патриарха «истринского». Ну а царь до осени не терял надежды переубедить настырного «собинного друга». 17 (27) мая Никона навестил Дементий Башмаков, дьяк Приказа тайных дел, личной канцелярии государя. Привез из Москвы царские гостинцы — вино, муку пшеничную, мед, рыбу — и разрешение занять понравившийся владыке дворцовый земельный участок под новый монастырский огород. А еще посетовал на интриги злокозненных людей, которые распускают слухи, будто царь запретил духовным и светским чинам посещать Воскресенскую обитель. Монарх обещал приструнить сплетников. В общем, у Алексея Михайловича затеплилась надежда на то, что избирать никого не придется. Никон, выдержав паузу, появится в Москве и отвлечет нероновскую рать на себя, защищая от их посягательств постепенную украинизацию церкви. А он тем временем постарается быстрее гарантировать необратимость обрядовой реформы прекращением двух войн — с Польшей и Швецией.

Хороший план, которому не довелось осуществиться. Владыку собственный престиж волновал больше, чем благо государства. Потому в августе 1659 г. он в Москву приехал, но не служить, а за позволением пожить вдали от столицы в своих монастырях — Иверском на Валдае и Крестном (Кийском) на Онеге подле Белого моря. На третий день под вечер царь и патриарх пообщались. При боярах обсудили погоду, здоровье и душевное спасение, на половине царицы и детей — иные секреты («тамо умедлиша, яко четыре часа нощи»). Простились дружески. Однако Алексей Михайлович, конечно же, понимал, что «собинный друг» фактически предает его, оставляя в одиночку противостоять и Неронову, и Карлу X Густаву, и Яну-Казимиру, и Ивану Выговскому. Да, и гетману Украины тоже. Холодного душа «лесницких» рад хватило месяцев на десять. Подозреваю, что хватило бы на срок вполне продолжительный, если бы не июльский скандал в Москве.

Разумеется, Выговский негласно наводил мосты и с Польшей, и с Крымом. И старый соратник Хмельницкого, герой войны полковник Павел Тетеря весной 1658 г. с Беневским на черкасско-ляхском кордоне не только межгосударственную границу вычерчивали. Однако антишляхтетский настрой рядового казачества и мещанства плюс всевластие на Москве Никона, вдохновителя и организатора Переяславского союза, существенно снижали привлекательность и королевской, и ханской альтернативы. О самоизоляции патриарха от проблем большой политики в Чигирине поди и не догадывались. Московский двор славился своей закрытостью, и проникнуть в кремлевские тайны многочисленные малороссийские миссии, опекаемые двумя-тремя русскими приставами, шансы имели призрачные. Так что, когда в мае — июне 1658 г. Выговский «смирял» «огнем и мечем» полковника Пушкаренко, повторно взбунтовавшегося под теми же разоблачавшими гетмана-изменника лозунгами и при содействии тех же запорожцев Якова Барабаша, Иван Остафьевич, возможно, негодовал искренне. Как и пол-Украины, расколовшейся на два лагеря. Левобережье сочувствовало Пушкаренко, требовавшему для пресечения измен размещения царских воевод по городам. Правобережье подобное покушение на казацкие вольности категорически отвергало. Москва пробовала предотвратить междоусобье, разослав гонцов с царскими грамотами ко всем участникам конфликта. Тщетно. Ни Пушкаренко, ни Выговский о примирении не помышлял, и короткая гражданская война, к тому же с привлечением татар, состоялась. 4 (14) мая гетман выступил в поход, 15 (25) июня вернулся, разорив Полтаву и казнив Пушкаренко. А спустя еще полтора месяца в Чигирине узнали о странной сцене в Успенском соборе.

Затворничество в Воскресенском монастыре Никона, фигуры для русско-украинского партнерства знаковой, для запорожской старшины означало одно: мирная партия в Кремле опять возобладала над военной. А казаки помнили, что ее судьба Украины не очень тревожила. За Смоленск и мир с Польшей она спокойно отдала бы «черкасе» на растерзание полякам. Будь Выговский даже трижды русофилом, угроза, нависшая над родным краем (мнимая, как покажет будущее; но кто ж о том ведал в июле — августе 1658 г.), вынуждала лидера малороссов действовать быстро, на опережение. Пока поляки не сообразили, что случилось в Москве, как вариант, следовало склонить их к добровольному признанию украинской автономии в рамках Речи Посполитой и объявить России войну.

Иван Остафьевич к русофилам не принадлежал, от того душевных мук не испытывал и уточнять позицию нового московского правительства не стремился. Да и, как нельзя кстати, подоспела новость об избрании Алексея Михайловича в первой декаде (середине) июля на польском сейме преемником Яна-Казимира при гарантии избранником территориальной целостности шляхтетской республики. Ну, чего еще колебаться?.. Уже 16 (26) августа 1658 г. казаки с татарами под командою Данилы Выговского атаковали русские посты под Киевом, намереваясь осадить, а коли повезет, то и взять город. На штурм пошли 23 августа (2 сентября). Однако воевода В. Б. Шереметев отстоял центр Украины. В Варшаве маневр гетмана оценили. 6 (16) сентября 1658 г. в Гадяче послы Яиа-Казимира кастелян Волынский К.-С. Беневский и кастелян Смоленский К.-Л. Евлашевский подписали с Иваном Выговским трактат, даровавший Украине самостоятельность под протекцией польской короны и равноправность православной веры с католической.

И все же преемник Богдана Хмельницкого ошибся, совершив политический фальстарт. Ведь соотечественники гетмана с выводами не спешили. Не убедившись в коварстве Москвы, большинство отрекаться от братского союза не собиралось. Первые баталии под Киевом это продемонстрировали со всей очевидностью. Защитники города (русские Шереметева, «Черкассы» полковника Василия Дворецкого) сражались отчаянно, а противная сторона — довольно вяло. Казакам не хотелось воевать с единоверцами, и многие либо бежали с поля боя, либо поднимали руки вверх. И так на всем фронте от Киева до Полтавы. В итоге осеннее наступление Выговского на Белгород захлебнулось 14—19 (24—29) сентября под Каменной, повторное на Киев — 26—31 октября (5—10 ноября). А восьмитысячному «полку» Г.Г. Ромодановского понадобилось полторы недели для очищения от выговцев мятежных районов на Левобережье от Миргорода до Пирятина. 23 октября (2 ноября) отворил ворота Миргород, 29 октября (8 ноября) разоружились пирятинцы, после чего остатки верных гетману войск полковника Гуляницкого заперлись в Варве. Осадой этой крепостицы с

6 (16) по 30 ноября (10 декабря) 1658 г. и завершилась первая кампания против Выговского. Гетман запросил пощады.

Вот тут-то и сказалось отсутствие рядом с Алексеем Михайловичем мудрого и авторитетного советника. Неофит в делах управления, царь учился сему искусству на собственных ошибках. В 1658 г. он оплошал по-крупному дважды. Первый раз, когда из лучших побуждений (лишь бы избежать впутриукраинской распри!) амнистировал Выговского. Вторым промахом стало страстное желание замириться со шведом с каким-нибудь земельным приращением для России. Потому на конференциях в Валиесари, под Нарвой, открывшихся 17 (27) ноября 1658 г., главенствовал не боярин Прозоровский, а думный дворянин Ордин-Нащокин, мечтавший о русском плацдарме на Балтийском море. Настаивая на уступке Москве либо Ивангорода, либо Орешка (Нотебурга), Афанасий Лаврентьевич завел конгресс в тупик. Шведы категорически отвергали ревизию столбовских границ. 25 ноября (5 декабря) Нащокин запросил у царя дополнительных полномочий. И вот он, господин Случай. В Москве после непростых консультаций Алмаз Иванов убедил Алексея Михайловича в том, что ликвидация второго фронта сейчас важнее портов на Балтике.

7 (17) декабря монарх позволил, чтобы в Валиесари «по самой по последней мере с свейскими послы помирилися по столбовскому договору». 11 (21) декабря гонец вручил санкцию Ордин-Нащокину. Но… тот уже обсудил с Бьелке вариант перемирия с сохранением добытых завоеваний и практически не встретил с той стороны возражений. Правом на заключение прочного мира, крайне нужного России, любимчик государя, грезивший о море, естественно, не воспользовался, и 20 (30) декабря 1658 г. обе делегации условились о трехлетней передышке в войне.

Афанасий Лаврентьевич прекрасно понимал, что результата достиг слишком скромного, и боялся вызвать недовольство государя. Оттого и осмелился на лукавство. Посылая 21 (31) декабря в Москву с «радостной» вестью жильца Семена Ивановича Бестужева, предупредил, что в реляцию послы не вписали срок действия соглашения, а потому, «буде про то в Посолском приказе спросят, и ему б сказать, что учинено перемирье на дватцать лет». Бестужев исполнил все в точности, и уловка, похоже, помогла. Алексей Михайлович 26 декабря (5 января) засиял от восторга, услышав от курьера о двадцати годах. Потом, правда, энтузиазм поубавился. Не воевать двадцать лет обязалась лишь Россия, а Швеция — три года. Тем не менее монарх на хитреца не разгневался. Воевода, конечно, сплутовал, да не обманул. Посему царскую милость Ордин-Нащокин не утратил, а вот стране пойманный им «журавль в небе» аукнулся большой кровью, причем еще до истечения трехлетней паузы.

Имелась у второго Романова и третья ошибка, формальная. На переговорах с поляками в Вильно тема избрания польским королем Алексея Михайловича без каких-либо гарантий главенствовала, как и прежде. Между тем послы из Варшавы пожаловали на финальный раунд только 16 (26) сентября, единственно для того, чтобы выиграть время для подхода к столице великого княжества литовских войск гетмана П. Сапеги и польских гетмана Гонсевского. Поляки достигли намеченной диспозиции 27 сентября (7 октября), литовцы — в первых числах октября. Впрочем, разгром русской армии под Вильно не состоялся по вине воеводы виленского Ю.А. Долгорукова. Стоило 9 (19) октября 1658 г. послам разъехаться ни с чем, 11 (21) октября россияне первыми атаковали неприятеля, решив бить по частям. Начали с Гонсевского, которого и сокрушили наголову, пленив самого гетмана. А Павел Сапега, услышав о баталии, ретировался к Неману.

Победу омрачило одно. Возобновление войны с Польшей спровоцировало в областях Литвы с католическим большинством партизанскую войну. И Долгоруков, осознав это, 19 (29) октября повел костяк армии в безопасные православные районы. 7 (17) ноября 1658 г. они, а вместе с ними и русское посольство Н.И. Одоевского, добрались до Шклова, откуда позднее из-за нехватки провизии перебазировались под Смоленск. В результате Москва более не контролировала половину княжества Литовского. Гарнизоны в Вильно, Гродно, Ковно, Минске, Слониме, Новогрудке и иных городах на западе Белой Руси фактически перешли на осадное положение. Понятно, что такой финал от инструкций Одоевского никак не зависел. Поляки, заполучив на южном фланге союзников в лице Выговского и татар, уклонились бы от диалога по-существу при любом раскладе. К тому же часть казаков обороняла города на востоке Белой Руси — Мстиславль, Рославль, Чаусы, Кричев, Старый Быхов, покоренный полком Ивана Нечая в 1657 г. Теперь их предстояло снова освобождать. Чему посвятили целую кампанию, кампанию 1659 г.

Медленно, шаг за шагом, отряды окольничего Ивана Ивановича Лобанова-Ростовского изгоняли сторонников шляхтетского гетмана из смоленских городов. К лету заняли все, кроме Старого Быхова. Этот крепкий орешек на Днепре помимо храброго Нечая оберегал брат Выговского Самойла. Приковать к себе русских сумели на полгода. Но в ночь на 4 (14) декабря 1659 г. измученный блокадой гарнизон капитулировал, не выдержав штурма. И Нечай и Самойла Выговский попали в плен. Ну а гетман Выговский в 1659 г. попытался взять реванш, заручившись помощью крымского хана и польских наемников. 7 (17) февраля «прелестными писмами» принудил к сдаче Миргород, затем блокировал Зеньков. Под ним и застрял. Россия ответила выдвижением мощной двенадцатитысячной группировки князя А.Н. Трубецкого в дополнение к зимовавшему у Лохвиц войску Г.Г. Ромодановского и Ф.Ф. Куракина аналогичной численности. Объединенная армия 20 (30) апреля осадила Конотоп, ставку полковника Г. Гуляницкого.

Здесь и произошло генеральное сражение. Выговский не просто кинулся на выручку своему представителю на Левобережье, а намеревался уничтожить русскую армию как боевую единицу. Однако положиться мог разве что на татар и поляков. Казаки шли в бой крайне неохотно. Оттого и конотопская битва, длившаяся несколько дней, с 28 июня (8 июля) по 10 (20) июля, превратилась в пиррову победу гетмана. Она вымотала татар и поляков — истинных избавителей Гуляницкого. Ханская кавалерия заманила и порубила в засаде авангард С.Р. Пожарского. Немецкие «рыцари» отбросили к Конотопу заслон Г.Г. Ромодановского. Сообща «иноземцы» четыре дня безуспешно прорывали русские шанцы близ городских стен и в конце концов заставили Трубецкого 2 (12) июля ретироваться к Путивлю. Затем дня четыре налетами тревожили ощетинившийся пушками и мушкетами русский обоз, медленно откатывавшийся на восток. Потери понесли невосполнимые. Так что финал трехнедельной осады Гадяча в июле-августе поляками, татарами и казаками вполне логичен: слухи о разбойных рейдах донского казачества на крымском побережье увели Мехмеда IV Гирея домой. Боеспособность обескровленных шляхтичей упала почти до 1гуля. Казаки воевали из-под палки. И нет ничего удивительного в том, что А.Н. Трубецкой, перейдя в контрнаступление 4 (14) сентября, с противником практически не сталкивался. Уже 24 августа (3 сентября) в русское подданство возвратился Переяславский полк Тимофея Цецюры, 1 (11) сентября — Нежинский Василия Золотаренко, 3 (13) сентября — Лубенский Якова Засадко. К 7 (17) сентября за Россию «проголосовали» все черкасские полки, в том числе и «заднепровские». Так что 27 сентября (7 октября) 1659 г. Трубецкой занял Переяславль без боя, под звон колоколов. Там 17 (27) октября гетманскую булаву от отрекшегося Выговского унаследовал избранный на казацкой раде Юрий Хмельницкий. Лояльность «черкасе» простиралась до того, что размещение русских гарнизонов в Нежине, Чернигове, Брацлаве и Умани помимо Киева никто не опротестовал.

Стоит, правда, обратить внимание на время успешного окончания украинской кампании. В августе, когда Никон беседовал с царем, все выглядело не столь благостно. Украина, на счастье Неронова, казалось, простилась с Россией всерьез и надолго. А раз так, то обрядовая реформа выглядела ненужной и напрасной. Ничто не мешало избрать нового патриарха из среды ревнителей старины. К тому же под Конотопом погибло много молодежи из родовитых боярских фамилий (249 человек). Горе заметно поубавило оптимизма среди высшей аристократии и повысило «рейтинг» партии мира, сиречь, Неронова. Партизанская анархия в Литве, хрупкое перемирие со шведами, отвоевание поляками в марте первой крупной крепости — Гродно, лишь подливали масла в огонь праведного гнева «боголюбцев». И в такой момент Никон поступил не лучшим образом, предпочтя помощи государю и государству «каникулы» в отдаленных монастырях — Иверском до рождественских праздников и в Крестном (Кийском) до новогодних, то есть до сентября 1660 г. О чем, разумеется, потом пожалел. И неспроста в 1665 г. в письме патриарху Константинопольскому Дионисию факт встречи с монархом в августе 1659 г. будет им скрыт, а отъезд на Валдай, затем на Онегу оправдан августейшим предписанием поселиться в Калязинском монастыре во избежание «больших смятений». Хозяина «подвел» Шушерин, изложив в «житии» патриарха события тех дней беспристрастно. Ведь он не подозревал о всех политических хитросплетениях того лета, в очередной раз судьбоносного для московской державы.

По-видимому, рядом с Алексеем Михайловичем в ту критическую минуту остался единственный государственный муж, твердо веривший, как и царь, в правоту начатого Никоном дела и необходимость довести его до конца. Федор Михайлович Ртищев. Но ему еще аукнется опрометчивая солидарность с другом юности.

* * *

Увы, Неронов в течение 1659 г. в действиях Никона обстоятельств, позволявших сместить строптивого первосвятителя с престола, так и не обнаружил. Зато чуть ли не вся Москва — и светская, и духовная — желала этого. Общественное настроение — фактор весомый. В угоду народному мнению возникшее препятствие преодолели известным способом — лжесвидетельством. Очевидцам ухода Никона из Успенского собора надлежало заявить, что тот поклялся «впредь не быть патриархом». Обещание нарушить нельзя, значит, можно и нужно переизбирать.

Кстати, не в ту ли пору, как отбракованный вариант дискредитации Никона, родилась легенда о поражении Новгородского митрополита на выборах 1652 г.? Мол, сам Бог забаллотировал нечестивца, ибо жребий, не в переносном, а в прямом смысле, пал на некого иеромонаха Спасо-Юнгинского монастыря Антония. И наперснику царя сильно повезло, что скромный инок не захотел нести бремя духовной власти. Кто такой Антоний? Да священник из предместий морозовского села Лысково, наставник Неронова и Павла Коломенского. Естественно, заготовка не пригодилась. Слишком мало лет миновало со дня патриаршего избрания, и публика помнила, что жеребьевка тогда не проводилась. А вот в XIX веке истина подзабылась, и архимандрит Ново-Иерусалимской обители Аполлос (А.М. Алексеевский) в какой-то из старообрядческих рукописей вычитал сию сенсацию и использовал в своем биографическом очерке о Никоне. И прославился Антоний, в миру Ананий, в отечественной историографии как счастливый соперник самого царского «собинного друга», которому благородно и уступил место. Позднее историки разобрались в ошибке. Однако и по сей день нет-нет да и всплывет в каком-нибудь научном труде утверждение о самоотверженности нижегородского учителя Ивана Неронова.

К Рождеству 1659 г. чернец Григорий заручился согласием митрополита Крутицкого Питирима свидетельствовать, как надо, о происшествии 10 (20) июля 1658 г., после чего о том поставили в известность главу династии Романовых. Проигнорировать откровение блюстителя патриаршего престола монарх не мог, и в январе 1660 г. идея созыва священного собора удостоилась, наконец, высочайшего одобрения. А пока архиереи, архимандриты, игумены и протопопы съезжались в столицу, к «студеному морю» помчались с предупреждением об опасности два курьера. Первого 15 (25) января послал боярин Н.А. Зюзин, второго немного позднее — царь. Государев нарочный — стольник М.С. Пушкин — прискакал в Кийский монастырь 24 февраля (5 марта) 1660 г.

Никите Алексеевичу Никон ответил, что «мы рады о покое своем и ни малы печалны есми». Матвея Степановича напутствовал иначе: «Патриарха поставить без нево, он не благословляет!.. Потому, что де он, патриарх, сам жив и благодать Святого Духа с ним. Оставил де он престол, а архиерейства не оставливал… Будет де великий государь изволит ему, патриарху, быть в Москве, и по ево… указу он… новоизбранново патриарха поставит и… пойдет в монастырь!» 6 (16) марта в столице уведомились, на каких условиях Никон согласен отойти в сторону, и… отмахнулись от них. Общественность, в том числе духовная, мечтала о ниспровержении Никона. Посему присутствие или отсутствие в Москве главного героя никого не волновало, как и то, зарекался Никон возвращаться или нет. «Карфаген» собирались «разрушить» по-любому. Но, конечно, предпочтение отдали бы вердикту с безукоризненным обоснованием.

И все бы хорошо, если бы накануне совещания в игру не вмешался кто-то, кого Неронов не учел в своих расчетах. Этот кто-то обладал большим политическим влиянием. Оно уравновесило авторитет «боголюбцев», и в итоге свидетели демарша Никона в Успенском соборе почти не боялись говорить правду. Первым 13 (23) февраля допросили архимандрита Ново-Спасского монастыря Иосифа. Тема клятвы даже не поднималась. 14 (24) февраля нашумевшее событие вспоминали девять человек — архимандрит, три игумена, три протопопа, соборный ключарь и митрополит Сербский Михаил. Никто не обмолвился о патриаршем зароке.

Дата допроса Питирима точно не известна. Скорее всего, 15 (25) февраля. Коли так, то оппонент Неронова перехитрил соперника, ибо митрополит Крутицкий первым добавил к общепризнанному восклицанию («отселе вам не буду пастырь») присловье: «Аще де и помышлю быти патриарх, и я де анафема буду!» Повторил за ним, причем неуверенно, «глухо», только один — архиепископ Тверской Иоасаф. Следовательно, с собеседованиями в предыдущие два дня поспешили умышленно, упреждая исповедь Питирима. Нероновцы спохватились слишком поздно и, предчувствуя неминуемое фиаско, обзавелись запасным вариантом.

Обратились за содействием к князю А.Н. Трубецкому и думному дьяку Л.Д. Лопухину. Они в Успенском соборе в ключевой момент не были. Зато конфиденциально общались с Никоном в Воскресенском монастыре вечером 12 (22) июля. Вот тогда он якобы обоим и заявил: «Впредь де… в патриархах быть не хочет. А толко де я похочу быть патриархом, проклят буду и анафема!» «Сказку» эту сановники продиктовали 15 (25) февраля.

Спустя сутки, 16 (26) февраля, собор торжественно открылся. Алексей Михайлович лично призвал участников судить по справедливости. В рутину выслушивания и сопоставления «писменных скасок», внесеных боярином П.М. Салтыковым, высший синклит погрузился на другой день. Ох, как же большинству хотелось уличить Никона в вольной или невольной опрометчивости. К «барьеру» пригласили всех опрошенных архиереев и иереев за разъяснениями. Без особого эффекта. 19 (29) февраля собственную версию и опять не в унисон с питиримской сообщил архимандрит Богоявленского монастыря Киприан. Наконец, в течение 20—22 февраля (1—3 марта) к дознанию привлекли весь клир Успенского собора и патриарших служителей, до полусотни человек. И никто о «клятвенных словесах» не заикнулся, кроме священника Федора Терентьева. В общем, интрига с «анафемой» провалилась, с чем высшее российское духовенство и смирилось. Однако это не предотвратило провозглашение собором 27 февраля (8 марта) 1660 г. патриаршего престола вакантным по причине превышения Никоном срока дозволенной с него отлучки «без б-гословны вины» — шести месяцев. Как легко догадаться, соборное постановление оспорить мог и Никон, и таинственный поклонник опального владыки, доказав либо наличие в никоновом «отшедствии» с московской кафедры «богословны вины», либо ошибку в интерпретации нормы, заимстовованной из распоряжений Вселенских соборов. Вторая особа именно так и сделала.

Разумеется, Неронов не поленился вычислить, кто же встал на пути триумфа «боголюбцев». Кандидатов имелось двое — либо царь Алексей Михайлович, либо дворецкий Федор Михайлович Ртищев. Борис Иванович Морозов на роль отважного поединщика не подходил по возрасту и состоянию здоровья. Болел давно и серьезно. На кого же, в итоге, подумал вождь оппозиции? Естественно, на Ртищева, не допуская и мысли, что второй Романов сможет когда-либо обойтись без поводыря. Партийную принадлежность главного судьи приказа Большого дворца чернец Григорий прощупал в последнюю зиму Никонова правления. Похоже, специально в беседе с окольничим нелестно отозвался о «Служебнике» 1655 г. и помечтал о священном костре для подобной литературы. Ртищев доверия не оправдал, донес о крамольных речах почтенного старца патриаршим инквизиторам, которые тут же нагрянули на двор Неронова и арестовали «духовных неких мужей». Пока у тех выпытывали, где и как их кумир сжег или собирался сжечь богослужебную книгу, виновник происшествия нанес визит патриарху и без труда выхлопотал для пострадавших постояльцев освобождение из узилища. Ну а Федор Михайлович, «Иуда», тогда же пополнил черный список врагов истинных «боголюбцев».

Через два года, зимой 1660-го, неприязнь к ближайшему советнику монарха переросла в ненависть. Ну кто помимо него посмел бы склонять Алексея Михайловича к неисполнению решения священного собора об избрании нового патриарха? Не сам же государь сообразил найти ренегата среди единодушно проголосовавших за выборы шести митрополитов, восьми архиепископов, двух епископов, двадцати девяти архимандритов, тринадцати игуменов, четырех протопопов, одного ключаря и одного иеромонаха? Того, кто внимательно прочтет то самое шестнадцатое правило, на которое поспешно сослался собор, и отыщет в нем какую-либо нестыковочку. А изучить древние манускрипты взялся не кто-нибудь, а ученый киевский иеромонах Епифаний Славинецкий. Опять же «черкасец», к коим весьма благоволил Ртищев. И не стоит забывать, что Федор Михайлович контролировал в ту пору не только обширное дворцовое хозяйство, но и личную канцелярию самодержца — приказ тайных дел, учрежденный около 1654 г. на базе приказа Большого дворца. И структура эта после самоустранения Никона автоматически обрела статус высшей властной инстанции московской державы.

Три месяца царь под разными предлогами избегал прислушиваться к рекомендации собора, будто выжидал чего-то. 20 (30) марта возобновил сессию, чтобы, во-первых, ознакомить духовенство с ответом Никона, привезенным Матвеем Пушкиным, во-вторых, дать слово трем греческим иерархам — митрополиту Фивскому Парфению, архиепископам Хиосскому Кириллу и Погонианскому Нектарию. Увы, кондиции патриарха собрание проигнорировало. Греки, поколебавшись, примкнули к мнению россиян о шестимесячной просрочке. Несмотря на то, весенние дебаты выкроили время для переговоров с Епифанием Славинецким, и к лету иеромонах удовлетворил чаяния защитников Никона.

26 мая (5 июня) 1660 г. ученый старец внес протест на февральский вердикт высшего духовенства, в марте одобренный греческой троицей: собор «не обретох бо сицевых правил, яже бы архиерея, самоволно убо оставлшаго престол свой, архиерейства же не отрекшагося, отчюждали архиерейства и священства». Понятно, что от Славинецкого потребовали более конкретной аргументации. И она не замедлила поступить на всеобщее рассмотрение 15 (25) июня. Киевлянин выстроил логически безупречную конструкцию. В пресловутом шестнадцатом пункте первого и второго Вселенских соборов речь идет об архиереях-епископах. Архиереи иных рангов — архиепископы, митрополиты и тем паче патриархи — там не упоминаются. Так что они под шестимесячный лимит отсутствия на архиерейском посту не подпадают. Посему Никон — патриарх всея Руси и архиепископ Московский — осужден незаконно.

Хотя благодаря Славинецкому Никон, вернее, Алексей Михайлович в баталии и победил, ее финал не внушал оптимизма, ибо, невзирая ни на что, 14 (24) августа 1660 г. собор настоятельно порекомендовал без всяких ссылок на церковные уставы избрать нового патриарха. И вердикт этот вместе со всеми подписал Епифаний Славинецкий. Что ж ученый муж опять передумал? Или прикладывал руку поневоле, остерегаясь не угодить общественному мнению России? Тем не менее партию выиграл царь. Серьезных оснований для отрешения Никона собор не предъявил.

Потому Алексей Михайлович организацию выборов заморозил на срок, выгодный ему. А вот судьбу самого Никона совещание высшего духовенства прояснило. Шанс помириться с государем Воскресенский строитель летом 1660 г. утратил окончательно, ибо теперь хозяин Кремля в помощи святейшего не нуждался и мог откладывать избрание преемника Никона столько, сколько потребуется. Продолжительность тайм-аута, в свою очередь, зависела от финала русско-польской войны. Мирный договор с включением как минимум Левобережья в состав России означал выдвижение в патриархи сторонника обрядовой реформы и утверждение в России троеперстия. Потеря «черкасе» неминуемо влекла за собой и торжество Неронова. Первосвятителем по высочайшей воле избрали бы кандидата от «боголюбцев», который и реабилитировал бы двоеперстие.

Понимал ли, на каком распутье стояла страна в 1660 г., чернец Григорий. Безусловно. Однако не в Алексее Михайловиче видел того, кто ожидал, чем завершится военная драма. Иначе бы не обременил царя в сентябре 1660 г., когда Никон вновь обосновался в любимом Воскресенском, верноподданнической челобитной, умолявшей «даждь нам учителя и пастыря, могущаго укрепити благочестие… кроткаго и смиреннаго сердцем… подражающаго своего владыку Господа нашего Исуса Христа… верна и непостыдна… гнев Божий утолити могущаго… примирити нас к Богу могуща… победителя страстем». Мольбу сопровождая солидный перечень мотивов и ссылок на церковные авторитеты в доказательство непозволительности дальнейшего промедления с избранием нового патриарха. Государь в ответ промолчал. Неронов не удивился тому, подозревая вмешательство недоброжелателя, то есть Ртищева. Бедный Федор Михайлович, возможно, и не предполагал, какие тучи сгущаются над его головой. Между прочим, к счастью для России. Ведь если бы лидер «боголюбцев» понял, что ошибается, тучи, боюсь, нависли бы над головой другой…

* * *

В 1661 г. борьба за посох патриарха московского приутихла. И враги, и друзья, и временные союзники Никона, все осознавали, где в ту пору решалось будущее церковной реформы. На просторах Белой и Малой Руси. Неронов ничего не предпринимал, внимательно отслеживая новости с украинской передовой. Склонять воевод к измене себе дороже. Оттого главный расчет строился на неопытность и запальчивость нового правящего тандема. Основания для того имелись. Русско-шведское перемирие за два года так и не трансформировалось в надежный мир, высвобождающий немалые военные силы для переброски на польский фронт. Шведофоб А.Л. Ордин-Нащокин с 27 октября (6 ноября) 1659 г. в Пюхестекюлэ, с 30 марта (9 апреля) 1660 г. в Кардиссе (оба под Дсрптом) тщетно выбивал из Б. Горна Ингерманландский край, а, по крайней мере, Ивангород и Ямбург. Партнер на пересмотр Столбовского трактата не склонился. На том с 3(13) апреля 1660г. процесс и заглох.

В отличие от русских поляки проявили гибкость и, согласившись на довоенное статус-кво, подписали в Оливе 23 апреля (3 мая) 1660 г. мирный договор со Швецией. Солдаты, сражавшиеся в Ливонии и Пруссии, не мешкая, зашагали на восток. 18 (28) июня при Полонке (под Ляховичами) подкрепленная резервами польско-литовская армия разгромила войска князя И.А. Хованского, зимой смелым рейдом овладевшие Гродно и Брестом, после чего осадила Борисов и Могилев, с налету взяла Мстиславль и Кричев. Контрударом из Смоленска полки Ю.А. Долгорукова прервали победное шествие поляков и, во взаимодействии с отошедшими 26 июня (6 июля) к Полоцку частями Хованского, в середине октября вынудили неприятеля ретироваться от Могилева. Однако стратегическая инициатива отныне в Белоруссии принадлежала Речи Посполитой. Поход на Варшаву, как средство убеждения шляхтичей к миру, так и не состоялся.

Ситуация на Украине развивалась еще более катастрофически. Устремившемуся на Львов В.Б. Шереметеву под Межибожем путь преградили коронные хоругви и крымская конница. Воевода сманеврировал к Любару, где противник и настиг русских. Весь сентябрь «обоз» Шереметева отражал вражеские атаки, ожидая помощи от казаков гетмана Ю. Хмельницкого и шаг за шагом отходя к Чуднову. Там-то 18 (28) сентября поляки благодаря многотысячной татарской орде и сумели зажать в плотном кольце рать воеводы. Даже «Черкассы», подоспевшие 23 сентября (3 октября), не преодолели сей заслон, также угодили в окружение и, понеся серьезные потери в бою 27 сентября (7 октября), окопались в трех милях от блокированного союзника, в селе Слободище.

Стоит напомнить, что сражение разгорелось на территории Правобережной Украины, где идее автономии в рамках Польши сочувствовало большинство. Юрий Богданович, похоже, слишком поздно заметил, как из предводителя запорожского войска превратился в заложника полковников Правобережья. Они ловко обыграли себе на пользу то равновесие, которое возникло после неудачных штурмов поляками русского и украинского таборов. Пока гетман 30 сентября (10 октября) отправлял гонца в Москву, взывая о подмоге, почитатели Выговского в украинском стане — генеральный обозный Тимофей Шкуратепко (Носач), полковники Григорий Гуляницкий и Григорий Лесницкий — прозондировали мнения крымского царевича (нурадын-султана) о татарском нейтралитете, коронного гетмана С. Потоцкого о реанимации Гадячской конституции. Первый выйти из игры не думал, второй идею сделки одобрил. Поставив Хмельницкого перед свершившимся фактом, старшина 7(17) октября 1660 г. добилась от него подписания бумаги по шаблону 1658 г. Потоцкий исключил из кондиций один пункт — триединство польской монархии. Украина Великим княжеством Русским не становилась.

Присяга «черкасе» польскому королю обрекла русских на голодную смерть, ибо их прорыв 4 (14) октября на соединение с казаками провалился. Оттого В.Б. Шереметеву выпало испить ту же чашу, что и боярину Шеину под Смоленском в 1633 г. 23 октября (2 ноября) он капитулировал. Гетман Потоцкий пообещал отпустить всех, конечно же, без оружия в Путивль, если русские войска будут выведены из Киева, Переяславля, Нежина и Чернигова. Командиры четырех гарнизонов подчиняться Шереметеву и не собирались. Впрочем, первыми слово нарушили победители. Татары, невзирая на протесты шляхтичей и даже попытки сопротивления, напролом вломились в русский лагерь и разобрали солдат по рукам — 23 октября (2 ноября) украинцев, не признавших Слободищевский сговор, 24 октября (3 ноября) россиян. Панская стража сумела спасти от басурманской неволи офицерский корпус во главе с Шереметевым, который на годы очутился в польском плену.

Как видим, Украина к ноябрю 1660 г. вновь отпала от России. Впрочем, весть эта недолго радовала Григория Неронова. 7 (17) декабря в Москве ознакомились с официальной реакцией Левобережья на события под Слободищами. Шурин Богдана Хмельницкого, Яким Самко, наместник Белоцерковский, с 15 (25) октября в Переяславле координировал мобилизацию казаков, настроенных пророссийски. Сюда стекались депутации от городов, возмущенных изменой заднепровцев. Здесь в соборной церкви они и подтвердили «верное и вечное подданство» северных полков московскому царю, избрав наказным гетманом, заместителем главного гетмана, Якима Самко. А очередное введение в конце ноября 1660 г. корпуса Г. Г. Ромодановского на сочувствующую России половину Украины, воспрепятствовало вторжению туда польско-татарской коалиции.

В результате, «чудновская» трагедия закончилась не столь плачевно, как казалось вначале: часть «черкасе» — переяславская — не покорилась Речи Посполитой. Кульминация битвы за нее переносилась на кампанию 1661 г. Так что Алексею Михайловичу надлежало поторопиться с исправлением роковой оплошности кампании прошедшей. А именно не жадничать в Кардиссе на переговорах со шведами, пожертвовать завоеванными в 1656 г. крепостями. К счастью, царь едва ли не в последний момент смирился с неизбежностью ничьи в войне с прибалтийским соседом. 22 ноября (2 декабря) 1660 г. он направил в Стокгольм особого курьера к новому королю Швеции Карлу XI с предложением возобновить Кардисский конгресс ради скорейшего заключения прочного мира. Шведы нисколько не возражали, и 23 марта (2 апреля) финальный раунд консультаций начался. На нем русской делегацией руководил не идейно предубежденный А.Л. Ордин-Нащокин, а исполнительный И.С. Прозоровский, что свидетельствовало о готовности Кремля на нулевой вариант в конфликте, надоевшем обоим народам. На постепенное оглашение и снятие каждой из сторон дежурного списка претензий, для партнера неприемлемых, ушло без малого три месяца. 21 июня (1 июля) 1661 г. трактат на основе Столбовского акта, наконец, провозгласил прекращение странной войны, а Россию… обрек на внутрицерковный раскол.

1661 г. неожиданно принес Москве передышку в военных действиях на главных фронтах. Поляки целиком сосредоточились на очистке Западной Белой Руси от русских гарнизонов, а потому и на севере Днепра, и на юге бои имели позиционный характер. Соперники беспокоили друг друга успешными и не очень рейдами, пока Гродно, Брест, Борисов и, прежде всего, Вильно изматывали под своими стенами лучшие коронные части. Взятие поляками трех городов на востоке — Могилева в феврале, Десны в марте и Себежа в апреле 1661 г. — заслуга не военных, а гражданского населения, восставшего против подчинения московской державе. Лишь осенью в Варшаве опомнились и попробовали отбросить русских подальше за Днепр. Атаковали в первые дни октября в районе Полоцка. Более слабая армия И.А. Хованского упорно сдерживала натиск неприятеля при Кушликовых горах («от Десны в 10 верстах в селе Кушниках») до конца месяца. 25 октября (4 ноября) 1661 г. уже все польское войско под командой самого Яна-Казимира сумело опрокинуть русский строй. Хованский в беспорядке отступил к Великим Лукам, успев позаботиться об обороне Полоцка. Однако обескровленные хоругви Речи Посполитой осаждать крепость не рискнули. Тем не менее основной цели кампании Варшава достигла — осажденными в тылу городами овладела, в том числе и столицей Литвы, Вильно, 22 ноября (2 декабря), комендант которой Данила Мышецкий едва не взорвал городскую цитадель. Помешали собственные офицеры.

Впрочем, истощение ресурсов, как финансовых, так и людских, было таково, что в 1662 г. ни Польша, ни Россия не предпринимали никаких крупных военных акций. Единственно, Юрий Хмельницкий 12 (22) июня ни с того ни с сего в союзе с татарами вторгся на Левобережье и около месяца осаждал Переяславль, воевал Кременчуг и набегами малых отрядов разорял городки и поселения в глубине неподвластной ему украинской территории. Как ни странно, действовал сын легендарного полководца в интересах не польского короля, а царя московского. Дело в том, что «Черкассы» намеревались избрать четвертым гетманом войска запорожского Якима Семеновича Самко, родного брата Анны Семеновны Хмельницкой, первой жены Богдана Михайловича. В Москве же к шурину первого и родному дяде третьего предводителя украинцев симпатий почему-то не питали. Вот и начались у него проблемы.

28 апреля (8 мая) 1661 г. на раде под Нежиным у казаков не получилось прокричать имя нового вождя — Якима Самко. Увы, за два дня до того, на предварительном согласовании старшиной единой кандидатуры от всех полков у несомненного фаворита вдруг объявился соперник — полковник нежинский Василий Никифорович Золотаренко и тоже шурин Богдана Хмельницкого, родной брат третьей жены гетмана, Анны Никифоровны Золотаренко. А выдвинул альтернативу не кто-нибудь, свежеиспеченный блюститель Киевской митрополии, епископ Мстиславский и Оршанский Максим Филимонов, еще вчера протопоп соборной церкви Нежина. На совещании 26 апреля (6 мая) он отсутствовал, отлучился в Москву принимать архиерейский сан. Потому за полковника нежинского слово замолвил воевода Г.Г. Ромодановский, «наперед рады за три дни» разместивший в окрестностях города русских «ратных людей». В итоге мнение царского окольничего перевесило волю подавляющего большинства украинцев. Ведь Золоторенко никто, кроме нежинцев, не поддержал. И пришлось выборы отложить до выяснения высочайших предпочтений.

В Москву отправилось посольство во главе с войсковым есаулом Иваном Воробьем. Но оно вернулось без ответа. Алексей Михайлович 29 мая (8 июня) 1661 г. всего лишь пообещал указать «о обрании гетманском… впредь». Обещание исполнил через год. 13 (23) мая 1662 г. поручил А.Н. Трубецкому провести избирательную раду «в Прилуке или где пристойнее» под охраной солдат князя Ромодановского. Украинцы пристойным местом нашли Переяславль. Туда в исходе мая устремились депутации от всех городов и полков. Золотаренко из Нежина выехал 2 (12) июня. Примечательно, что Самко в преддверии царского позволения не преминул подстраховаться. В Козельце (между Киевом и Черниговом) организовал нечто вроде праймериз, на которых вновь победил. А еще 30 мая (9 июня) послал в Москву гонца с мольбой не вмешиваться в выборы, чтобы Г.Г. Ромодановский «в наши войсковые права запорожские не вступался и Васюты с епископом… на злое не приводил». Как мы видели выше, просьбу дяди молодого Хмельницкого уважили. «Обедню» Самко испортил не князь-воевода, а родной племянник. Вторжение на левый берег татар и заднепровцев, бои за Переяславль и Кременчуг поневоле вынудили отсрочить избирательную раду еще на год.

Сотник Матвей Романенко с вестью о нападении Хмельницкого прискакал к русскому царю 4 (14) июля 1662 г. 16 (26) июля Алексей Михайлович с семьей перебрался из шумной столицы в летнюю резиденцию, село Коломенское. 20 (30) июля на день ради праздника Ильи-пророка возвратился в Москву. По прошествии пяти суток, 25 июля (4 августа) 1662 г., разразилась страшная трагедия знаменитого Медного бунта. Масштаб трагедии в историографии недооценен до сих пор. Хотя, похоже, именно Медный бунт повинен в том, что через несколько лет запылают костры, сжигающие старообрядцев. И все по причине того, что Тишайший царь догадался, в какой степени восстание являлось естественным, а в какой — искусственным.

Безусловно, гнев народный породил скачок инфляции. Если в сентябре 1660 г. за серебряную копейку в Москве давали три медных (введенных в 1656 г.; прежде, с 1654 г. чеканились номиналы в 50, 25, 10 и 3 копейки), то к марту курс поднялся до шести, а к июлю — до восьми медных монет за одну аналогичную серебряную. В провинции серебро дорожало не так быстро. Почти шесть лет медные деньги конкурировали с драгметаллом на равных. Но с весны 1660 г. наметилось падение, до осени 1661 г. медленное. Динамика подозрительно совпадает с военными катастрофами.

Конотоп пошатнул стабильность денежной системы, Чудново и Кушликовы горы ее обрушили. Утраченное на полях сражений восполняли, оплачивая расходы массовым выпуском новых партий медной мелочи. За медь выкупали в казну серебро, налоги собирали тоже серебром, перевели на медь жалованье иноземцев, допустили оборот меди в Сибири. В общем, скребли по сусекам, чтобы восстановить военный потенциал, подорванный тремя крупными военными поражениями. Признаться в том народу, царская честь помешала. В качестве компенсации устроили охоту на ведьм, раструбив везде о кознях фальшивомонетчиков. Мол, медные копейки печатают все, кому не лень, и правительство не в силах воспрепятствовать этому. И даже хуже, бояре сами включились в процесс. А первым — главный судья приказа Большой казны И.Д. Милославский.

Немудрено, что трудовой люд героев фальшивомедной пропаганды люто возненавидел. Все понимали, куда потечет прибыль от деятельности частных монетных дворов, покрываемых сановными царедворцами. В сундуки этих же царедворцев. Кабы на войну… Очевидно, Милославский и иже с ним, жертвуя собой ради сокрытия политических промахов августейшей особы, не предполагали, насколько опасен для них тот огонь, который они вызывали на себя. Впрочем, социальный взрыв мог и не потрясти московское государство, не будь одна персона в нем заинтересована. Внимательно наблюдая за политическими инициативами московского двора в течение 1658—1662 гг., она убедилась, что царь — послушное орудие в чужих руках. И руки те принадлежат тому, кто не хочет избрания патриархом искреннего боголюбца, печется о «Черкассах», сочувствует обрядовой реформе Никона.

Кто 10 (20) мая 1660 г. священному собору порекомендовал пригласить в арбитры вселенских патриархов и не одобрил избрание в патриархи «иного», «не спросивше» у Никона «соборне вин оставления» святительского престола? Архимандрит Полоцкого Борисоглебского монастыря Игнатий Иевлевич, 6 (16) апреля того же года в палатах главного судьи Большого дворца «за Боровицким мостом» вычурно поздравивший с Пасхой «благодетеля», хозяина дома. А кто такой блюститель Киевской митрополии, епископ Мстиславский и Оршанский? Да, старый корреспондент и приятель главного судьи Большого дворца Максим Филимонов. 5 (15) мая 1661 г. митрополит Крутицкий Питирим посвятил его в архиереи, нарек Мефодием и в обход протеже Якима Самко — архимандрита Киево-Печерской лавры Иннокентия Гизеля и епископа Черниговского и Новгород-Северского Лазаря Барановича — доверил управление всей православной церковью Украины. Разумеется, без покровительства дворецкого Алексея Михайловича нежинский протопоп подобного возвышения не достиг бы. И чем занялся новый духовный архипастырь в Киеве? Тем же, чем патрон в Москве. Дважды сорвал избрание Самко гетманом. Причем во второй раз на редкость оригинально: столкнул ближайших родственников друг с другом на поле брани.

Читатель, конечно же, разобрал, какие две персоны имеются в виду. Григорий Неронов и Федор Ртищев. И как Медный бунт мог помочь лидеру «ревнителей благочестия»? Давайте посмотрим. 25 июля (4 августа) 1662 г. Раннее утро. Государь в Вознесенской церкви села Коломенского присутствует при окончании всенощной службы. В те же часы в Москве «у решетки, что на Стретенке у Лубянки» возникает столпотворение. Грамотные зачитывают прочим текст листа, прилепленного воском к столбу. Текст немалый, в «двух столицах». А суть такова: некоторые «бояре ссылаются листами с полским королем, хотя московское государство погубить и поддать полскому королю». Для того и ввергли всех в нищету. «Изменников» документ назвал поименно: «Илья Данилович Милославской, да окольничий Федор Михайлович Ртищев, да Иван Михайлович Милославской, да гость Василий Шорин».

Стоп. Клеветой о связях с Яном-Казимиром анонимный автор, понятно, подогревал народный гнев до точки кипения. Однако вряд ли бы она задела за живое массы, не будь у перечисленных особ конкретных прегрешений перед обществом. Вину трех растолковывать не требовалось. Илья Данилович Милославский командовал Монетными дворами в Москве (серебряно-медными Старым в Кремле и Новым «Английским» в Китай-городе, медным «дворцовым» на Никитской улице в палатах Н.И. Романова), Новгороде (медным) и Пскове (медным). Иван Михайлович Милославский, управляя с осени 1661 г. Челобитным приказом, волокитил народные жалобы и не информировал государя о махинациях родного дяди. Василий Шорин с конца июня 1662 г. подрядился собирать для казны очередной чрезвычайный налог — «пятую денгу» (20% с доходов торговцев и промысловиков). А чем обидел соотечественников «кроткий муж» Федор Михайлович Ртищев? Меценат, просветитель, грекофил, первый друг украинцев при русском дворе, к финансовым аферам явно не причастный! Так он же — глава правительства!!! Сочинитель подметного письма, по крайней мере, в этом уверен и это подразумевает. Иначе бы не ограничился простым упоминанием государева дворецкого среди лиц с запятнанной репутацией. И коли господин Ртищев — первый министр, то отвечает за все, в том числе за фиаско с денежной реформой.

С тезисом сим мы бы согласились, если бы не Патрик Гордон, летом 1661 г. перешедший с польской на московскую службу. 19 (29) декабря 1661 г. будущий наставник Петра Великого, поругавшись, «спустил с лестницы» и с друзьями «крепко поколотил» сотрудников приказа Большого дворца. Скандал, суливший офицеру-наемнику суровое наказание, замял «наш боярин», то есть И.Д. Милославский, который, по словам Гордона, в ту пору имел «великую распрю» с Ртищевым. Получается неувязочка. Ртищев — глава правительства, а неугодного «министра финансов» снять с поста не может. Где же оно, безграничное влияние на монарха? Увы, не обладал Ртищев той же властью, какой пользовались Морозов, Никон или Ванифатьев. Стратегические решения ни он и никто другой не принимал. Только советовал. Решал же все Алексей Михайлович Романов.

Кстати, вопрос о причине распри между Ртищевым и Милославским тоже любопытен. Не раскрутка ли царским тестем с конца лета бешеных темпов инфляции поссорила двух вельмож?! Для расширения штамповочной мощности Милославский не постеснялся около 1660 г. выпросить у царя дополнительную площадь дворцового подчинения (двор Н.И. Романова), что Ртищеву не могло понравиться. Достойно примечания и другое: зимой 1661—1662 гг. государь склонился к упразднению обанкротившейся системы. Однако нехватка серебра, растраченного на военные нужды, не позволяла запретить медяки тотчас. Выход нашли в январе 1662 г. Обнародовали 9 (19) февраля. Тишайший ввел госмонополиию на экспорт шести «указных товаров» (пеньки, поташа, смольчуги, говяжьего масла, юфти, соболя). Действовала она до 1 (11) сентября 1662 г., после чего ее сменила десятипроцентная пошлина серебром на торговлю с иноземцами. Интересную для Европы продукцию ведомства P.M. Стрешнева (приказ Большого прихода и Сибирский приказ) закупали у производителя за медь, продавали за серебро заморским негоциантам либо напрямую (в основном, на ярмарке в Архангельске), либо через агентов. За год скопили приемлемый минимум и 15 (25) июня 1663 г. эксперимент с медной наличностью прекратили. Предварительно в течение 1661 г. эффективное средство опробовали на практике. А кто? Приказ Большого дворца и Оружейная палата, то есть структуры, возглавляемые двоюродными братьями — Ф.М. Ртищевым и Б.М. Хитрово. Кроме того, с сентября 1661 г. выпестованная Ртищевым команда приказа Тайных дел пыталась организовать поиск серебряной руды на территории России. К сожалению, безуспешно.

Итак, дворецкий царя первым министром отнюдь не являлся, и потому уверения австрийского дипломата барона Августа Майерберга, что Ртищев, руководя «всем монетным делом в государстве», «не без оснований считается главным виновником чеканки медных денег», есть не что иное, как отзвук Медного бунта. Ведь процитированное — не отрывок из дневника, а одна из характеристик придворных Алексея Михайловича, данная по возвращении на родину, в мемуаре, написанном в 1663 г. Историков смущает рассуждение Майерберга о нависшей над «фаворитом» угрозе со стороны обездоленного денежной реформой народа, исходя из контекста вроде бы написанное до восстания. Правда, в рассказе о самом бунте, о котором австриец услышал в Смоленске, куда приехал из Москвы 8(18) мая 1662 г., о своем прогнозе, на редкость «точно» сбывшемся, он почему-то не вспомнил. Зато бросается в глаза ошибка, порожденная плохой ориентацией в русской приказной системе. «Монетным делом» в России ведал главный судья Приказа Большой казны, а не Большого дворца.

Впрочем, с выводами о степени политического могущества Ртищева барон, прежде всего, оплошал потому, что вторил первоисточнику — разработчику мятежного сценария. А тот стремился к одному — избавиться от Ф.М. Ртищева. Милославских и Шорина включил в черный список больше для маскировки подлинной цели «гиля», чем для расправы. И, конечно, вдохновение «светлая голова» черпала в событиях июня 1648 г. Как и четырнадцать лет назад, возмущенной толпе надлежало растерзать начальствующего человека. Шорин — купец — на роль второго Плещеева никак не годился. Милославский-старший — тесть царя, Милославский-младший — племянник первого. Оба — царские родственники, и, по примеру Морозова, им не возбранялось отделаться временным изгнанием куда-нибудь. За что Алексею Михайловичу пришлось бы дорого заплатить — выдачей Ртищева. Вместе с Шориным окольничий и подвергся бы линчеванию народом.

Дерзкий план учитывал мельчайшие детали. Отсутствие в Коломенском кремлевских стен, облегчающих защиту царского дворца от проникновения черни. Градус ее недовольства: провокационный лист к «решотошному столбу» прикрепили не раньше и не позже, а на пике мятежных настроений. К тому же их особо подстегнул указ о «пятой денге». О посильной помощи царского наместника в Москве — князя Ф.Ф. Куракина — заговорщики тоже позаботились. Наконец, сами они участвовали в акции так, чтобы не быть пойманными. Во-первых, под покровом ночи приклеили воском на видном месте воззвание. Во-вторых, увлекли толпу в поход в село Коломенское. В-третьих, на безопасном расстоянии отслеживали общение народа с царем и об итогах доносили в город координатору. В группу, скорее всего, входило не больше десятка лиц, которым не составило труда избежать коломенской бойни и мгновенно исчезнуть из поля зрения и демонстрантов, и ловивших «воров» стрельцов.

В связи с вышеизложенным, проанализируем хронику бунта. В Кремль сообщили о двух прокламациях — на Лубянке и «у Пречистыя в Кателышках» (в Котельнической слободе подле устья Яузы). Характерно, что в Заяузье к извету народ отнесся равнодушно. Соцкий Савва Шапошников без проблем бумагу от церковной стены отодрал и отнес в царский дворец Куракину. У чинов Земского приказа—дворянина Ларионова и дьяка Башмакова — при аналогичной попытке очистить от крамолы Лубянскую площадь они возникли. Похоже, тут среди зевак крутились те, кого в Котельниках не нашлось. Зачинщики «гиля». С их неприметного содействия толпа и завелась. А стрелец матвеевского полка Кузьма Нагаев распалился до того, что громко призвал окружающих «на изменников миром стоять».

Ларионов и Башмаков приехали явно не в самый подходящий момент. Важный вид обоих парализовал чернь на минуту, другую. Дуэт взял письмо, развернул лошадей, тронулся в путь. И вдруг чье-то предупреждение об опасности уничтожения боярами и сокрытия от царя правдивого слова вывело всех из оцепенения. В одно мгновение всадников обступили и заставили отдать лист тому, кто о нем известил власти, — сретенскому сотнику Павлу Григорьеву. От него эстафету принял Нагаев, зачитавший разоблачение еще раз у церкви преподобного Феодосия Печерского. Между тем события на Лубянке привлекли внимание тех, кто, будучи за стеной Китай-города на Никольской улице, видел, как Ларионов и Башмаков, спасаясь, промчались мимо к Красной площади и Фроловской (Спасской) башне. Число любопытствующих возросло настолько, что Лубянка уже не вмещала всех желающих. Вот тут кто-то и вспомнил о Казанском соборе, куда людской поток и устремился. В дорогом для Неронова месте обличения в адрес Милославских и Ртищева огласили дважды — Нагаев у крыльца Земского приказа, некий подьячий, поповский сын, с паперти Казанского храма.

Затем Павел Григорьев велел десяцкому сретенской сотни Лукьяну («Лучке») Житкому забрать злополучный лист и… Однако пройти мимо Воскресенских ворот обратно к Земской избе (ныне здание Государственного исторического музея), дабы всучить опасный документ шефу московской полиции он не успел. Кто-то (как вы думаете, кто?) опередил его, бросив клич идти всем миром в Коломенское, поднести царю письмо и добиться казни «воров». Несчастного Житкого данная «импровизация» обрекла на серьезные увечья, а то и на смерть. Толпа одобрительно загудела и против воли увела обладателя драгоценного извета за собой. Григорьев же, понимая, в какую ловушку угодил подчиненный, больше боялся за себя и, не попытавшись вызволить товарища, «побежал неведомо куды».

Через Красную площадь и Замоскворечье народное море, от четырех до пяти тысяч человек, по оценке П. Гордона, устремилось сквозь Серпуховские ворота к заветной резиденции. Шесть или семь верст до села преодолели примерно за час. Когда приблизились к Коломенскому, Алексей Михайлович по-прежнему обретался в церкви, слушал обедню. Как и в 1648 г., монарху выпало пообщаться с подданными напрямую. Разозлившую всех бумагу вручил не Житкой, дрожавший от страха, а нижегородец Мартьян Жедринский, влившийся в движение на Красной площади. У гостя Москвы духа хватило и на то, чтобы подменить перетрусившего десяцкого, и на то, чтобы дерзко потребовать от государя: изволь «то писмо вычесть перед миром и изменников привесть перед себя».

А далее случился сбой. Алексей Михайлович ультиматум отклонил и самостоятельно, без оглядки на кого-либо, поговорил с народом и убедил-таки разойтись под царское обещание, что по окончании обедни сам «будет к Москве и в том деле учинит сыск». Котошихин даже утверждает, что диалог увенчало рукопожатие царя с кем-то из челобитчиков. Как же так? Почему «кто-то», столь ловко манипулировавший чернью в городе, здесь, на встрече в Коломенском промолчал и не помешал Романову и «гилевщикам» найти общий язык. Потому, что в ней не участвовал, наблюдая за «аудиенцией» на безопасном расстоянии. Зато, обнаружив не ту развязку, на какую надеялись, немедленно поскакал в столицу.

Между тем в Москве царила анархия. Мародеры громили дворы двух коммерсантов — Василия Шорина и Семена Задорина. Задорин надзирал за скупкой и хранением пеньки, предназначенной для продажи в Архангельске. Но Куракин на беспорядки никак не реагировал. Призывы предпринять хоть что-нибудь не слышал. А намерение полковника Агея Шепелева увести в Коломенское стрельцов (своих, Артамона Матвеева и Семена Полтева) сразу же пресек. От того офицеры послали к царю капитана Семена Воейкова втайне от князя. И вовремя. Боярин С.Л. Стрешнев от имени государя велел им с маршем поспешить. Собирались в крайней суматохе. Наскоро сколотили из наличных рот три боевые единицы и двинулись за Земляной вал. Шепелев наскреб совсем мало. Его полк оказался наиболее заражен революционным духом. Поднятые утром по тревоге команды, квартировавшие в Кожуховской и Голутвенной слободах, к Серпуховским воротам прибыли практически перед тем, как их миновала вторая колонна мятежников. И что же? Солдаты не преградили ей путь, а присоединились к повстанцам. Офицеры, видя неповиновение, изрядно растерялись. Одни стали искать Шепелева, другие помчались в Коломенское…

А вот зачинщиков мятежа фиаско в загородной царской усадьбе не смутило. Лидер группы мигом сориентировался и быстро отмобилизовал москвичей на второй «штурм», стараясь опередить замешкавшихся военных. Погромщикам купеческих дворов посчастливилось «в 4-м часу дня» (около десяти или одиннадцати часов утра) «у Москворетцких ворот» (на южном конце Красной площади, напротив моста) поймать юного сына Василия Шорина (сам «гость» спрятался в кремлевском дворце князей Черкасских). Из перепуганного подростка выбили признание, что «отец его побежал в Полшу вчерашняго дня з боярскими листами». Эта весть взбудоражила пол-Москвы и помогла в кратчайший срок сформировать из горожан вторую колонну, выступившую в поход без заминок. Конечно же, те, кого мы обозначаем, как «кто-то», хорошо понимали, что вторая попытка — это игра ва-банк. «Снаряд» в цель они запустили, но поражение ее теперь зависело не от них, а от расторопности стрельцов. Посему и покидать Москву даже в качестве простых зрителей им не требовалось. К тому же сопровождение колонны до села граничило с огромным риском. Л разоблачение группа, несомненно, считала хуже провала всей затеи. Так что неизвестные организаторы Медного бунта, судя по всему, растворились на московских задворках, прежде чем московские власти взяли, наконец, под контроль ворота Земляного вала и занялись разгоном расхитителей купеческого имущества.

Похоже, Ртищеву очень повезло. Второй мятежный поток несся на юг столь стремительно, что столкнулся с первым, одолев половину пути. Естественно, «правда» Бориса Шорина, сидевшего в телеге, разожгла по новой ярость поредевшей толпы, возвращавшейся в Москву. Не убедила она разве что Житкого, торопившегося вернуться домой. Домой десяцкий вернулся. Однако 27 июля (6 августа) его арестовали, и никакие ссылки на принуждение толпы и уверения в своей верности не смягчили августейший вердикт. За доставку царю подметного листа бедняге отсекли обе ноги, левую руку, ну и язык, конечно же.

До Коломенского десятитысячное народное «войско» добралось около полудня. Алексей Михайлович в ту пору седлал коня, чтобы ехать в город. Откровения затравленного отрока государь выслушал спокойно, повелев мальчишку поместить в караульной. Ну а мужики «почали у царя просить для убийства бояр». Монарх напомнил им о соглашении, достигнутом утром. Тщетно. В ответ крикнули: коли «добром… тех бояр не отдаст… они… учиут имать сами». Все висело буквально на волоске. И если бы именно в ту минуту на коломенских аллеях не появились стрельцы Матвеева и Полтева, деревянному царскому дворцу грозил настоящий штурм со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Передышку между двумя нападениями Алексей Михайлович использовал для сколачивания хоть какого-то боеспособного отряда, ибо капитулировать и выдавать с головой Ртищева он не собирался. А то, что кто-то возжаждал крови Федора Михайловича, а не Милославских и Шорина, царь, наверняка, сообразил моментально. Коломенское охраняла обычная стража из стрельцов, в тот день полка Якова Соловцова. За поддержкой для «гвардейцев» выехали Юрий Иванович Ромодановский и Семен Лукьянович Стрешнев. Первый поднимал ополчение Немецкой слободы, второй выяснял, где запропали московские стрельцы. Иноземцы на помощь опоздали. А боярин повстречался с выходящими из города полками у Серпуховских ворот. С ними отправился назад. В Даниловской слободе (сейчас квартал восточнее метро «Тульская») выставили в пикет роту шепелевцев, у села Новинки на лугу (ныне район Нагатинской набережной) разбил бивуак остаток полка Агея Алексеевича. Лучше укомплектованные «приказы» Матвеева и Полтева продолжили шествие к Коломенскому. По-видимому, на подходе к селу Стрешнев оторвался с группой офицеров от полков и вскоре наткнулся на арьергард мятежников. С палками и дубьем мужики накинулись на боярина и свиту, отогнав всех к реке. По берегу Москвы-реки Стрешнев с товарищами ретировался к Новинкам. Там и переждал разгром восстания.

Финальный акт трагедии вылился в кровавую баню. Алексей Михайлович, завидев стрелецкий сикурс, не справился с эмоциями и сорвался, дозволив стоявших перед ним безоружных людей «бити и рубити до смерти». Солдаты Матвеева, Полтева, Соловцова (из караула), безжалостно убивая, оттеснили народ к реке и тут кого пленили, кого потопили, кого прикончили на суше. Многие сумели вырваться из западни. Но, чтобы спастись, им надлежало обойти заслоны Шепелева у Новинок и у Даниловской слободы, полка Кроуфорда у моста в Кожухове (на противоположном от Новинок берегу реки Москвы) и, главное, не сунуться в Москву. Вокруг двенадцати ворот Земляного вала (см. планы М. Мериана 1638 и Фридриха де Вита 1670 гг.) уже дежурили специальные команды стрельцов, которые ловили всех поголовно. К вечеру в тюрьму угодили пятьдесят четыре человека, пойманных в московских предместьях. На погроме шоринских и задоринских пожитков взяли больше — девяносто восемь злодеев.

Никто точно не подсчитывал, сколько человек погубил Медный бунт. Современники приводят разные цифры. Однако, можно не сомневаться, подавляющая часть жертв полегла во время короткой дневной атаки стрельцов. И на царя, очевидца ужасного зрелища, оно произвело неизгладимое впечатление. Разумеется, Алексей Михайлович предпринял все, дабы узнать, кто же осмелился превратить почти десять тысяч русских людей, москвичей, в «пушечное мясо» страшного мятежа? Увы, два месяца разбирательств не порадовали существенным результатом. Допросы Житкого, Жедринского, Нагаева и прочих не приоткрыли тайны, не снабдили ни единой зацепкой для установления истины. Монарх не поленился, устроил сверку почерков в масштабах страны. «По всей Москве и в городех у всяких людей имали писма, которые умели писать, и складывали те писма с теми воровскими писмами. И не сыскалось против того воровского писма ни одно писмо».

Да, господин инкогнито наукой конспирации владел великолепно. И все же один маленький след он оставил, объявив Ртищева изменником и с завидной настойчивостью добиваясь умерщвления окольничего. Зачем? Кто выигрывал от физического устранения Федора Михайловича? Тот, кто думал, что иными способами ему не реализовать своих планов. Подобный пессимизм, безусловно, проистекал из хорошей осведомленности о мировоззрении и политических пристрастиях дворецкого, а также о близких, дружеских отношениях мецената с царем. Отсюда вывод: оппонент Ртищева исповедовал идеалы противоположные и полагал невозможной в обозримом будущем опалу царского любимца. Кроме того, сам факт покушения говорил о том, что заговорщик, во-первых, признавал за соперником политическое доминирование в иерархии московской власти, то есть абсолютное влияние на главу династии, во-вторых, очень спешил. И еще, умение манипулировать народными массами выдавало в нем великолепного знатока народной жизни.

Суммируем все тезисы. Недруг Федора Михайловича прекрасно знаком и с нравами царского двора, и с умонастроениями простонародья, не питает симпатий к Украине и к обрядовой реформе Никона, имеет политический авторитет и опыт подпольной работы, боится опоздать с осуществлением какого-то важного предприятия. На мой взгляд, набор критериев достаточен, чтобы отыскать среди соратников второго Романова единственного, кто им полностью соответствует.

* * *

Кстати, Алексей Михайлович анализ, изложенный выше, произвел. И пришел к аналогичному мнению. На что и намекает полоса мытарств инока Неронова, вдруг возникшая с осени 1664 г. Почему не раньше? Так ведь судьба Левобережной Украины окончательно прояснилась только к лету 1664 г., а вместе с нею и будущее троеперстия и партийность патриарха всея Руси. Пока избрание первосвятителем кандидата от «боголюбцев» не исключалось, царь мирился с политической активностью их вождя. Благо тот едва ли сумел бы повторить бунт по образцу Медного. Во-первых, власть уже была начеку. Во-вторых, «стрелять» предстояло не в окольничего или боярина, а в помазанника Божьего. Кто бы посмел поднять руку на самодержца? Кроме одиночки-фанатика, никто. А у русского Равальяка хорошие шансы на успех имелись 25 июля 1662 г. После они снизились практически до нуля. Возбудить новое недовольство черни, усыпить бдительность царской стражи, да и самого венценосца, когда еще не спало напряжение от предыдущего мятежа. Нет, даже неутомимый и изворотливый Неронов не осилил бы подобное.

Так что Романов не слишком рисковал, не стесняя до поры свободу старца Григория. К счастью, терпеть выпало не долго, года полтора. К осени 1663 г. поляки приготовились к решающему бою за переяславских «черкасе». И Ртищев к тому времени уложился, не позволил семье Хмельницких унаследовать гетманскую должность. Дуэль Самко с Золотаренко дискредитировала обоих, и, по законам жанра, на сцене появился третий — кошевой атаман запорожцев-сечевиков Иван Брюховецкий, Хмельницкому — не родственник ни по какому колену. 18 (28) июня 1663 г. на раде под Нежиным старшина и мещанство Левобережья проголосовали за новичка, забаллотировав прежнего фаворита, шурина Богдана Михайловича. Под командой первого из равных казаки и встретили вторжение на левый берег армии короля Яна-Казимира и правобережного гетмана Павла Тетери. Кампания длилась три месяца — с ноября по февраль. Кульминацией стала осада Глухова в январе 1664 г., который польский король захотел непременно покорить. Однако гарнизон сопротивлялся отчаянно и в итоге устоял. Контрнаступление полков Г.Г. Ромодановского со стороны Белгорода на Глухов вынудило неприятеля, обескровленного двумя неудачными штурмами, отойти от города, дабы прорваться на северо-запад, к Могилеву.

И пусть серьезные бои в Белоруссии в районе Витебска не затихали до поздней осени 1664 г., крах польской экспедиции на казацких землях левого берега Днепра фактически утвердил за Россией половину Украины и Смоленский округ. Что касается территории западнее Смоленска, то ей отводилась роль предмета для торга на мирной конференции, открывшейся 1 (11) июня 1664 г. в Дуровичах (под Красным). А пока в прифронтовом городке русская и польская делегации нащупывали контуры взаимоприемлемого компромисса, Алексей Михайлович в Москве занялся «перевоспитанием» Неронова.

Интересная подробность. 22 марта (1 апреля) 1663 г. скончался архиепископ Вологодский Маркел, оберегавший штаб «боголюбцев» — Спасо-Игнатьевскую пустынь — и предводителя движения, старца Григория, от разных неприятностей. Преемником ему царь выбрал 20 (30) октября 1664 г., причем на Архиерейском соборе, Симона, игумена Александро-Свирского монастыря. Хиротонисовали архиерея 23 октября (2 ноября) 1664 г. Следовательно, кафедра пустовала свыше полутора лет! Зато не миновало и месяца с момента торжественного акта, как между новым архиепископом и монахом-политиком начались размолвки.

Первая из-за пошлины на «ставленую грамоту» дьякону Никите Митрофанову. Симон обязал протеже «боголюбца» оплатить ее, как полагается, хотя Неронов хлопотал об исключении из правил. Дальше — больше. Иерарх запретил старцу «служить по старым служебником», напечатанным до Никона. Естественно, Григорий заартачился, и архиепископ призвал в арбитры двух старших коллег — митрополитов Ростовского Иону и Крутицкого Павла (в августе 1664 г. Питирим пожалован в митрополиты Новгородские). Но и им Неронов заявил, что по книге патриарха служить не будет. Чем не основание, чтобы «указ учинить» против инока, из-за которого «на Вологде… многой раскол и раздор»?

Указ учинили 21 (31) августа 1665 г. Государь дождался, когда лидер оппозиции и глава Вологодской епархии, покинувший Москву 17 (27) декабря 1664 г., крепко рассорились в отдалении от столицы, у себя на Вологодчипе, после чего применил к смутьяну силу: поместил под надзор в монастыри — с августа в Горицкий в Переславль-Залесском, потом в вологодские Спасо-Прилукский и Спасо-Игнатьевский, а с марта 1666 г. в Иосифо-Волоцкий монастырь. Оттуда опального проповедника прямиком отослали в Москву на собор, расправлявшийся с партией «боголюбцев».

Алексей Михайлович усвоил уроки Медного бунта очень хорошо. Те, кто не погнушался во имя светлой идеи погнать на смерть несколько тысяч соотечественников и, спрятавшись за чужими спинами, подстрекал к убийству любимца царя, не просто утратили чувство меры, а выродились в фанатичных миссионеров, способных на все. Наличие такой партийной структуры реально угрожало основам московской державы. Уничтожить это государство в государстве надлежало в любом случае. С помощью «пряника» при потере Украины, опираясь на «кнут» при сохранении «черкасе». 1664 г. обозначил, к какому варианту лучше прибегнуть. Вполне логично, что монарх в первую очередь позаботился об осторожном лишении «чудовища» головы. С полгода колебался, в какой из обителей старца изолировать от сотоварищей на период процесса. В конце концов остановился на волоколамской, куда Неронова и привезли 14 (24) марта 1666 г.

Между тем в течение зимы арестовали и доставили в Москву всех видных соратников лидера «боголюбцев». В Хлынове (Вятке) у «секретаря» организации — игумена московского Златоустовского монастыря Феоктиста — изъяли богатый «партийный» архив, который, конечно же, приобщили к делу, благодаря чему тот сохранился и в XIX веке попал в поле зрения историка Н.И. Субботина. Местный архиерей — епископ Александр, заподозренный в сочувствии старообрядцам, пережил четыре тревожных месяца, готовясь к самому худшему — лишению сана. Однако все обошлось. Алексей Михайлович удовлетворился публичным актом отрицания Александра Вятского от благочестивой ереси.

Священный собор, призванный развенчать авторитет «боголюбцсв», открылся в феврале 1666 г. (точная дата неизвестна). На нем присутствовали пять митрополитов (Питирим Новгородский, Лаврентий Казанский, Иона Ростовский, Павел Крутицкий, Феодосии Сербский), пять архиепископов (Симон Вологодский, Филарет Смоленский, Илларион Рязанский, Иоасаф Тверской, Арсений Псковский), епископ Александр Вятский (с момента оправдания), семь архимандритов (Иоасаф из Троице-сер-гисвского, Иоасаф из Ново-Сиасского, Феодосии из Юрьевского в Новгороде, Мисаил из Преображенского в Казани, Иосиф из Сиасо-Хутынского, Арсений из Знаменского, Варфоломей из Соловецкого), игумен Николо-Угрежского Викентий. На первых заседаниях они решили вопрос принципиальный: признали греческие обряды, греческие богослужебные книги истинно православными и подтвердили правоту собора 1654 г., внесшего в русскую церковную печать соответствующие поправки.

29 апреля (9 мая) в Столовой палате царского дворца государь, предваряя главное событие, произнес речь «о утолении мятежа церковного» и зачитал всем «богодухновенную книгу, Хризовул именованную», посвященную «символу православия». Так он напутствовал высшее духовенство на нелегкий труд переубеждения отступников. Два месяца иерархи разбирались с каждым «ревнителем» в отдельности. Епископ Александр Вятский, протопоп Аввакум, суздальский поп Никита Добрынин, дьякон Благовещенского собора Федор, старец Ефрем Потемкин, иеромонах Сергий Салтыков, некогда поп в Романове-Борисоглебске Лазарь, патриарший подьяк Федор Трофимов, поп Богородицкой церкви в селе Лысково Аврамий, чернец Антоний, в прошлом архимандрит Спасского монастыря в Муроме и, наконец, иеромонах Григорий Неронов с игуменом Феоктистом. Замыкал цепочку старец соловецкий Герасим Фирсов.

Судя по протоколам, «аудиенции» в Крестовой палате патриаршего дворца не удостоились три старца — Савватий Башмаков, Серапион, ранее смоленский протопоп, и Герман из-под Симбирска. Похоже, ими высокая комиссия не очень интересовалась. К тому же все трое раскаялись, как и большинство из вышеперечисленных (кто сразу на соборе, а кто после не длительных раздумий в монастырских кельях, как Никита Добрынин). Заупрямились четверо — Аввакум, Лазарь и оба Федора. Всех раскаявшихся ожидала епитимья в какой-либо из обителей. Салтыкова — в Бизюковой, Феоктиста — в Покровской, отстроенной Ванифатьевым, Антония — в Кирилло-Белозерской, Герасима Фирсова — в Волоколамской Иосифовой.

Туда же вернулся и Григорий Неронов, отрекшийся от прежних взглядов и устно, и письменно 1 (11) июля 1666 г. Многие считали, что предводитель смалодушничал. Неверно. В отличие от непримиримого квартета, поднаторевший в политике монах еще в 1662 г. понял, что напрасно не послушался в 1655 г. отца Стефана. Ванифатьев оказался мудрее, признав поражение сразу. Неронов спорил с ним почти десять лет, не брезговал ничем во имя победы, но все равно проиграл. И когда Алексей Михайлович в 1665 г. подверг его превентивной опале, он не сопротивлялся, о побеге и возобновлении борьбы явно не думал. Идеалам, разумеется, не изменил, однако навязывать их другим отныне не имел желания. Да и возраст напоминал о себе (семьдесят пять лет!). Теперь порядок в монастыре, в который попал весной 1666 г., чернеца Григория волновал больше, чем будущее «боголюбцев» или исконность православных обрядов. Потому и в Великую субботу 1666 г. мог прикрикнуть в церкви на монахов, мешавших суетной болтовней архимандриту читать вслух Деяния апостолов, обозвать нечестивцев бесами.

С 31 августа (11 сентября) 1666 г. Неронов во исполнение соборного вердикта состоял «подначальным» старцем, то есть без права участвовать в службе, покидать монастырь и, вообще, быть без присмотра. Вытерпев полгода сего режима, он обратился к Алексею Михайловичу и вселенским патриархам Паисию Александрийскому и Макарию Антиохийскому, приехавшим в Москву, с мольбой о милосердии, признаваясь, что «доселе держах прежния псчатныя книги, Служебники и Потребники, а новопечатных не хулих до сего собора, токмо не приимах». Увы, эффект челобитная произвела не тот, на какой уповал автор. Свободы монах после беседы с патриархами не обрел. Зато в сентябре того же 1667 г. удостоился перевода в Переславль-Залесский Данилов монастырь «на обещание ево… в рядовой братии», в тот самый, где в 1655 г. принимал постриг. К счастью, узник сообразил, что никакое прощение нереально, если не поговорить начистоту, по душам с самим гонителем, Алексеем Михайловичем.

Знаменательная встреча произошла 25 сентября (5 октября) 1668 г. в Троице-Сергиевой лавре перед литургией. Неронов поднес царю некое письмо. Тот прочел и амнистировал чернеца. О чем исповедался на бумаге государю старец Григорий, тайна, о которой оба предпочли умолчать. В «житии» Неронова царская милость объясняется тем, что монарх не ведал о злоключениях легендарного инока. Ну а мы можем лишь гадать о том, какое откровение побудило Алексея Михайловича поверить в то, что Неронов действительно раскаялся и более не намерен смущать умы россиян. Не подоплеки ли Медного бунта оно касалось?

Романов-старший тут же познакомил Неронова с сыном, царевичем Алексеем, пригласил по окончании литургии к себе, допустил к царице. Затем велел отправиться в Москву. Там по возвращении монарх огласил сенсацию — назначил Григория архимандритом монастыря, в коем чернец еще вчера сидел в заточении. И «пасе же обитель ту едино лето и три месяца». В конце декабря 1669 г. новый настоятель серьезно захворал, лета и ослабленное мытарствами здоровье с болезнью не справились. 2(12) января 1670 г. Иван Неронов умер, умер подобно Стефану Ванифатьеву, сумев пусть и с великим опозданием признать собственные ошибки.

12 (22) февраля 1662 г. в Москве объявился очередной палестинский гость — митрополит Газы Паисий Лигарид. Ученый грек предложил Алексею Михайловичу свои услуги в урегулировании проблемы Никона. Царь позволил ему попробовать. И что вы думаете? Царедворец в священной рясе тут же попал впросак. Всеобщая неприязнь к патриарху сбила с толку приезжего эллина, энергично одобрившего вариант скорейшего избрания нового владыки. Даже вопросник из тридцати пунктов, врученный ему С.Л. Стрешневым от имени государя, не остудил пыл льстеца, так и не сообразившего, что, видимо, монарх не вполне доволен позицией грека, если о том же, хотя и в другой форме, спрашивает во второй раз.

Лигарид заполнил анкету и 15 (25) августа 1662 г., то есть после Медного бунта, вернул се во дворец. Совета, как, не отвергая идею о выборах патриарха, выборы не проводить, царь в ней не обнаружил. Судя по всему, Алексей Михайлович распутал головоломку сам, вспомнив о словах архимандрита Игнатия Иевлсвича, а шустрый митрополит Газский, сочиняя постфактум летопись о суде над Никоном, для поддержания собственного реноме приписал чужие мысли себе. Вот все сейчас и считают, что от Лигарида Алексей Михайлович услышал имя земляка — Мелетия из Хиоса и восклицание: 4Отправь грамоты к четырем вселенским патриархам!» Между тем, когда русский царь 26 декабря 1662 (5 января 1663) г. распорядился о приглашении в Москву восточных иерархов, Паисий имел иную заботу: редактирование соборного деяния 1660 г. Оно завершилось 29 декабря (8 января). В патриаршей Крестовой палате греческий митрополит доложил архиепископу Иллариону Рязанскому и боярину П.М. Салтыкову о погрешностях, им замеченных. Да и зачем активному стороннику низложения Воскресенского отшельника обращать высочайшее внимание на Царьград (резиденцию главного константинопольского патриарха), если 21 (31) декабря 1662 г. Алексей Михайлович вдруг повелел высшему российскому духовенству съехаться по весне в столицу, чтобы «в мае или в июне» на соборе судить «вины» Никона. Что касается Мелетия-хиосца, то сей гречанин в Москву приехал курьером «с листом от цареградского патриарха» 28 ноября (8 декабря) 1655 г. и осел при русском дворе «греческого пения мастером» не без августейшего вмешательства. Государь «песнопевца» знал лично и в рекомендации Лигарида не нуждался. Скорее, наоборот, благосклонность Алексея Михайловича к митрополиту Газскому сформировалась под влиянием Мелетия Грека.

А для чего монарху потребовалась апелляция к православным авторитетам с Востока, догадываетесь? Как предлог для отсрочки собора! Ведь царь не просто запросил их мнение, а позвал в Москву. Сколько времени пройдет, прежде чем патриархи доберутся до нее? Год-другой точно, а то и больше. Неплохо, коли они и вовсе не пожелают тащиться в далекую Московию. Тогда Романов, ссылаясь на ожидание дорогих гостей, сможет не переизбирать патриарха до тех пор, пока участь Малороссии не прояснится. Как мы знаем, в мае или в июне 1663 г. собору открыться не довелось. Следовательно, декабрьский указ государь обнародовал до-неволе, под мощнейшим давлением партии, жаждавшей выборов. И фракция Неронова — не единственная, в нее входившая. Кстати, организационную комиссию по созыву возглавляли Илларион Рязанский, Н.И. Одоевский и П.М. Салтыков.

Впрочем, маневр с патриархами в конечном итоге обернулся конфузом. В Стамбул (Царьград) с пригласительными грамотами иеродиакон Мелетий отправился в январе 1663 г., путешествовал с полтора года. Разумеется, святейший квартет Москву разочаровал, предложив обойтись как-нибудь без него. Против смещения Никона нисколько не возражал. Гонец вернулся в Москву 30 мая (9 июня) 1664 г., то есть после фиаско похода Яна-Казимира на Левобережье. Вроде бы реакция Константинополя поспела как нельзя вовремя, и надлежало немедленно оживить работу оргко-миссии. Однако царь предпочел не торопиться.

Вместо собора священного 5 (15) августа 1664 г. монарх созвал собор архиерейский, чтобы избрать митрополита Крутицкого Питирима митрополитом Новгородским и уже 6 (16) августа 1664 г. хиротонисовать в новом сане. Формально Питирим удостоился повышения. Фактически угодил в отставку, ибо блюститель Патриаршего престола по закону — именно митрополит Крутицкий (Сарский и Подонский). 22 августа (1 сентября) им стал архимандрит Чудова монастыря Павел. А Павел — противник «боголюбцев». Судя по всему, летом 1664 г. у Алексея Михайловича возникли нешуточные опасения относительно активизации религиозных радикалов, которую они могли приурочить к открытию собора. Государь не исключал, что будет предпринята попытка распропагандировать священство в пользу избрания патриархом кандидата-противника обрядовой реформы. А чье слово способно, если не совсем нейтрализовать, то, по крайней мере, существенно приглушить голос оппозиции? Верно, вселенских патриархов. Посему Мелетию Греку опять выпало отлучиться на юг и всеми правдами и неправдами добиться приезда в Москву в идеале всех, на худой конец одного из греческих первосвятителей. А предварительно, в середине июля, в Молдавию, где обретался патриарх Иерусалимский Нектарий, царь откомандировал за тем же двух соотечественников иеродиакона — Василия Иванова и Кондратия Дмитриева. Ну, вдруг им посчастливится к зиме привезти одного архипастыря в Москву.

Второй вояж Мелетия к османам царь санкционировал 18 (28) сентября 1664 г. Через неделю учитель пения в компании с Перфирием Оловянниковым и земляком Стефаном Юрьевым покинул столицу. Спустя еще месяц государь приставил к лидеру боголюбцев особого опекуна в лице нового архиепископа Вологодского Симона. Положение поднадзорного, похоже, сподвигло Неронова на демарш — поднесение Алексею Михайловичу в селе Хорошево 6 (16) декабря 1664 г. двух ходатайств. Первое молило о прощении Аввакуму, высланному в августе в Пустоозерск. В другой челобитчик взывал, как встарь: «Даждь, благочестивый царю, пастыря церкви!» И критиковал августейшее намерение судить Никона, а не деяния патриарха: «Собор же о нем велие безчестие всему государству и посмех во окрестных странах». Обмолвился автор и о заветном: лучше бы «собору быти… о исправлении церковном». И, кроме того, сдобрил текст изрядными реверансами в адрес Ионы Ростовского, Александра Вятского, Паисия Лигарида.

Полагаю, дерзкая выходка Неронова — бой арьергардного характера, в целях самозащиты. Монах продемонстрировал свою лояльность, ибо, как верный подданный, официально и честно известил государя о личных взглядах на кризис в области церковного управления и так же официально попросил смягчить наказание давнему приятелю, опальному протопопу переводом в Спасо-Игнатьеву пустынь. Между тем Романов привык к подвохам со стороны Неронова и в искренность челобитья не поверил. Наоборот, визит старца крайне усугубил тревогу царя и в итоге подтолкнул к разгрому ядра партии, Нероновым выпестованного. Что государь и осуществил ровно через год, в преддверии появления в России греческих патриархов.

Актуальность их приглашения в Москву аресты «боголюбцев» и процесс над ними нисколько не уменьшили, ибо оппозиционеров сокрушили структурно, а не идейно. Повлиять на симпатии, нет, не народа, который постепенно приобщался к новым обрядам, а высших слоев, как светских, так и церковных, от четырех иерархов с Востока и требовалось. Потому с таким нетерпением Алексей Михайлович зачитывал рапорты Мелетия с разных концов Османской империи. Агент московского двора потратил два года на исполнение миссии. В январе 1665 г. под Тырново Стефан Юрьев без труда (Иванов и Дмитриев ведь не зря ездили) убедил патриарха Иерусалимского Нектария приехать в Россию. С февраля по апрель он же беседовал о том с патриархом Константинопольским Дионисием в Стамбуле. Мелетий проводил товарища до Босфора, откуда сам поспешил в Египет, к патриарху Александрийскому Паисию. Тот быстро согласился посетить Москву. Вдвоем они 25 мая (4 июня) 1665 г. устремились в Триполи (резиденцию Антиохийского патриарха Макария), а оттуда — в Грузию, где Макарий находился. До Тифлиса (Тбилиси) добрались в октябре. Но с Макарием встретились в Шемахе (западнее Баку) только весной 1666 г. Морем отплыли в Астрахань. Достигли города 21 июня (1 июля) 1666 г. Через Царицын и Саратов 2 (12) ноября 1666 г. приехали в Москву.

Если фортуна Мелетию благоприятствовала, то у второго грека дело не сладилось. Мало того, что Дионисий не соблазнился повидать Россию. Так и Нектария Иерусалимского надоумил нарушить обещание. Нашептал об османских интригах: мол, коли поедешь, «во Иерусалиме соборную церковь отдадут турки армениям». Нектарий, сбитый с толку, помчался домой спасать имущество православной церкви. Однако цареградцу и этого показалось мало. Делегировав Паисию Лигариду права на звание патриаршего экзарха, Дионисий позднее дезавуировал выданный мандат, обозвав документ «плевелой», а митрополита «папежником». Впрочем, Алексея Михайловича козни вредного старика не слишком расстроили. Его вполне удовлетворило прибытие в Москву и половины от запланированного…

Уже 7 (17) ноября 1666 г. священный собор в расширенном составе (два патриарха, тринадцать митрополитов, восемь архиепископов, пять епископов, двадцать пять архимандритов, шесть игуменов, тринадцать протопопов, из них девять архиереев и пять монастырских настоятелей греки, по два представителя от Украины, Сербии и Грузии) возобновил заседания. Три недели иерархи знакомились с обстоятельствами самоотречения Никона, после чего 28 ноября (8 декабря) Алексей Михайлович послал за ним в «Новый Иерусалим». Отшельник отпирался двое суток, послушался с третьей попытки, после угрозы применить силу, и 1 (11) декабря явился в Москву. Суд был скоротечен — три дня — 1 (11), 3 (13) и 5 (15) декабря — дискутировали в Столовой палате царского дворца, один день — 12 (22) декабря — в патриаршем Крестовом покое оглашали решение.

Никон о раскаянии не помышлял, потому заботился об одном — не уронить собственного достоинства. Ведь это — все, что ему оставалось. Слишком долго он выжимал покаяние из царя. Опомнился в декабре 1664 г. Видно, аудиенция в Хорошево впечатлила. 18 (28) декабря 1664 г. около двенадцати часов ночи, то есть почти на рассвете, «собинный друг» пожаловал в Успенский собор, чтобы воссесть на престол, пустовавший шесть с половиной лет. Служивший всенощную митрополит Ростовский Иона, естественно, растерялся и не мешал владыке встать на патриаршем месте и начать распоряжаться. Только второе владение посохом митрополита Петра закончилось еще быстрее первого, часа через два-три. Алексей Михайлович, услышав о самовольстве, тут же велел незваному гостю возвратиться туда, откуда пришел. И «гость» подчинился.

Государь по-прежнему неплохо относился к изгнанному патриарху, но руководить московской державой, имея в партнерах столь импульсивную и эгоистичную особу, конечно же, не желал. Никон еще мог рассчитывать на приватную дружбу с прежним учеником, без претензий на власть. Увы, то, что осознал Неронов, патриарх-реформатор то ли не понял, то ли не захотел понять. Вот 12 (22) декабря 1666 г. и услышал о том, что патриаршего сана отныне лишается, а во избежание каких-либо эксцессов на манер пришествия в Успенский собор четыре года назад отсылается на вечное житье в Ферапонтов монастырь подле Белого озера.

Удивительный парадокс истории. Человек, спасший дело князя И.Б. Черкасского от краха, затем согрешивший и запутавшийся, однако не раскаявшийся, завершил политическую карьеру в опале и ссылке. Его соперник и враг, всемерно мешавший ему спасать страну, не брезговавший ничем ради достижения цели, тем не менее в конце концов пожалевший о содеянном, заслужил и прощение, и даже поощрение (звание архимандрита). А возгордившегося Никона как будто карало само Провидение. Стоило царю Федору Алексеевичу вознамериться приблизить к себе изгоя, с июня 1676 г. по воле патриарха Иоакима коротавшего дни в более строгой Кирилло-Белозерской обители, как жизненные силы оставили Никона, и но пути в Москву в стенах ярославского Спасского монастыря 17 (27) августа 1681 г. он умер. Между тем при дворе поговаривали о том, что молодой государь замыслил провозгласить старца чуть ли не русским «Папой или главой всех русских церквей»…

30 января (9 февраля) 1667 г. в Успенском соборе высшее российское духовенство вместе с греческими иерархами выбрало трех кандидатов в преемники низложенному патриарху — архимандрита Троице-Сергиевой лавры Иоасафа, архимандрита Богородицкого монастыря в Тихвине Корнилия и келаря Чудова монастыря Савву. О чем без промедления и уведомили монарха. Царь из трех предпочел первого — Иоасафа, которого на другой день, 31 января (10 февраля), объявили, 8 (18) февраля нарекли, а 10 (20) февраля 1667 г. рукоположили в патриархи всея Руси. Совпадение символичное: в день избрания патриарха — 30 января (9 февраля) 1667 г. — в деревне Андрусово под Смоленском русская и польская делегации заключили перемирие на тринадцать с половиной лет на условиях признания российской территорией воеводств Смоленского, Черниговского и всей Левобережной Украины. Киев Россия обещала вернуть Польше через два года. Таким образом, «Черкассы» с греческой обрядностью вливались в московский мир, уже усваивавший в течение десяти лет их систему православных ценностей. Со своей стороны Алексей Михайлович постарался максимально облегчить взаимную ассимиляцию двух русских цивилизаций. Для того создавал школы, привлекая туда ученых монахов из Малороссии, вывел в патриархи нейтральную фигуру, царской воле покорную, обезглавил движение, радевшее за незыблемость исконной старины. Одним словом, Тишайший претворил в жизнь, причем с солидным перевыполнением, планы двоюродного дяди — Ивана Борисовича Черкасского. Жаль, что не все воздавали должное свершению, добытому ценой немалых жертв, да и с грехом пополам, однако вернувшему русскому народу веру в себя и подготовившему его к дерзновенным и блестящим достижениям века следующего.