Больше всего доставалось статуе Свободы. Бывала она уничтожена прямым попаданием метеорита (да и вообще ее частенько стирали в пыль, в порошок), вмерзала по пояс в лед, зарастала пылью, мохом, паутиной, тысячелетней дрянцой. Пару раз речь шла о ядерных ударах. Несколько раз Манхеттен тонул, погибал среди акул — она, значит, вместе с ним. Не менее как в четырех фильмах сшибали ей голову — и исполинской волной принесенная в город, голова эта, белоглазая, в шляпке растопырочкой, скакала по потрясенной мостовой Пятой авеню. В каждом почти фильме катастроф (а я пересмотрела их великое множество) победа неодолимых сил знаменуется символическим актом глумления стихии над статуей Свободы. Это всегда пик трагедии. Жуть, родительница ужаса. Но в этот самый тяжелый миг блистал луч надежды, маленькие люди, несгибаемые слабаки, сопляки-герои обживали крушение, и — в итоге — восстанавливали на островке покоя, оставшегося от мира, прежний порядок. Слезы гражданского счастья заливали экран. Трудно объяснить, почему среди всех страшилок, щедро поставляемых Голливудом, мое сердце выбрало именно фильмы катастроф. Но теперь, когда «в самом воздухе разлита тонкая моральная тревога» (этой фразой Набоков спародировал типичную передовицу эмигрантской газеты), неприятно думать, что эта невиннейшая любовь может быть не прихотью искателя острых кинематографических удовольствий, а следствием развитой интуиции.

Культура «страшения и угрожения» не с фильмовых хорроров началась.

Страшитель — специальный человек в деревне, «рассказывающий страсти».

«Все няньки стращают детей чертовщиной»; «умные матери пугают детей разными страшилищами»; «а есть у нас еще обычай стращать молодую: отец и мать встречают ее, из-под венца, в худой одежде, в вывороченных тулупах» (В. Даль). Иной раз и завоют, и запляшут, и ногами затопают.

Начиналось с вывороченных тулупов, а зашло куда как далеко. Нынче в городке Линн (штат Массачусетс) построена самая большая в мире фабрика искусственной крови. Не для переливания, а, так сказать, для проливания. Есть кровь класса «Премиум» для фонтанирования в крупнобюджетных фильмах, различающаяся по цвету (венозная и артериальная), по консистенции (свежая и третьедневочная), легко смывающаяся, так как пятнать должна дорогостоящие наряды. А есть подешевле, для фильмов класса «Б». Для дзюдоте, ковбоев, продажных копов и инопланетян.

Кровища хлещет, а нам-то страх как весело. Боязнь и удовольствие мешаются друг с другом, союз фобии и мании радует обывателя.

От какого страха можно получить удовольствие? В ассортименте — все виды нарядных искусственных ужасов — от детских ночных страшилок до «Техасской резни бензопилой». Мама купила девочке зеленый компьютер. Девочка проснулась ночью и видит: компьютер смотрит на нее красными глазами. И с тех пор девочку никто не видел. Видели-видели мы эту девочку. И ее, и зеленый компьютер, и черную простыню, и красную руку. Они все живут в Калифорнии, в Голливуде.

Радуют гламурные, магазинные страхи. Наконец, можно получить простое чистое удовольствие от переживания чувства страха как такового.

Об этом древнем наслаждении писал спортивный журналист Дуги Бримсон, сделавший себе имя на книжке о драках футбольных фанатов:

«Приятный момент — страх пополам с экстазом. Предвкушение драки. Адреналин начинает бурлить. Будто врубился в розетку. Дыхание — короткими уверенными толчками, и желудок проталкивается к горлу. Как это называется… экстрим? Сказочное ощущение. Магическое, не похожее ни на что земное».

Находить сладость в простом физическом переживании опасной ситуации — это очень модно сейчас в кругах молодых российских успешников. Рождена даже теория — рабочий стресс снимается адреналиновой атакой, экстремальные виды спорта показаны труженикам успеха, и все в том же благостном роде. Однако нужно разграничивать острое чувство довольства, испытываемое человеком, сумевшим преодолеть свой страх, и физиологическое удовольствие купаться в волнах страха, вовсе его не преодолевая. Эту разницу разъяснил мне однажды предприниматель Тиньков.

Тиньков — человек, любящий риск. Одно время рабочий его кабинет украшал прозрачный рентгеновский снимок сломанной (кажется) ключицы — снимок висел над столом в качестве иллюстрации спортсменского ухарства.

Он говорил про особый химизм, дающий возможность переживать страх как восторг. В грубом приближении суждения Тинькова выглядят следующим образом — средиземноморец и алеут не похожи друг на друга во хмелю. И дело вовсе не в разном психотипе, а в биохимии — никакими личностными качествами не восполнишь недостаток алкогольдегидрогеназы. Точно так же есть биологический тип людей, переживающих страх как невероятно сладостное ощущение предельной собранности, могущества, радостного предвкушения и прочее. Эти люди достигают определенных успехов в бизнесе (хотя необязательно им занимаются), потому что готовность к риску — важная часть делового усилия. Тип этот достаточно редкий, но моду задает именно он, на горе прочим модникам. В пример Олег Юрьевич привел себя и одного из успешных топ-менеджеров компании. Топ-менеджер — умный, талантливый, образованный работник. Но в периоды кризисов компании г-н Тиньков чувствует себя лучше, чем когда-либо, а топ-менеджер, благородно преодолевая свой страх, лысеет, бледнеет, худеет и держится из последних сил. Если при этом, движимый модой, он захочет снять свой стресс прыжком, скажем, с парашютом — что ж поделаешь. Пусть прыгает. Вероятнее всего, что этот могучий человек даже найдет в прыжке удовольствие. Он в очередной раз победит себя.

Я так и вижу этого парашютиста, оскаленного от ужасного удовольствия. Гримасы наслаждения и страха похожи друг на друга, а вот гримасы довольства совсем другие — умиление, любование, гордая скрываемая улыбка, сюсюканье с одушевляемыми предметами («купила сумочку», «а не выпить ли нам беленькой…»).

Правильно получать удовольствие — целая наука, и дома экстремала-мученика встретит супруга, эту науку прошедшая более успешно. Она наверняка вовлечена во все тонкости маркетинга боязни и знает радости избавления от страха путем правильной покупки. Без укола страха не продается ни один товар; так что молодая потребительница получает прививку легкого ужаса и тихого довольства при каждой товарной сделке.

Магазинные страхи не искусственные, а игрушечные. Это заводные и электрические, лакированные модели подлинных, «взрослых» страхов — о которых думать категорически запрещено. Бояться надо не старости, а плохого крема от морщин, не сорокалетия, развода и одиночества, а обсыпного эклера и поддельного «Мартини».

Вот и славненько. Мы живем в уютном мире. Нам щекочут нервы. Мы умеем преодолевать страх, прыгая с парашютом. Благоустроенное общество заменяет настоящие страхи искусственными, чтобы с их помощью удовлетворить естественные потребности в страшении и угрожении. Все правильно написала? Написала ерунду, пустые слова. Нас обманывают. Не верьте — страх и удовольствие полярно противоположны друг другу. Вся эта щекотка нервов — даже не имитация страха, даже не игра.

Это дощатый павильон, луна-парковая «комната с привидениями», поставленная надо рвом с крокодилами. Когда вам, наконец, станет действительно страшно, вы поймете, что это такое. Какое это удовольствие.

Но если так и не поймете, беды не будет. Без страха нет смысла, но переживать старость и одиночество все-таки мучительнее, чем голливудскую катастрофу. Игрушечные страхи, прочувствованные как глобальные, придают жизни смысл, в ней иначе отсутствующий, и гарантируют порядок, который может рухнуть. Уже всерьез. Кино — великий утешитель, а утешение — великий строитель. Статуя Свободы, белоглазая, в шляпке растопырочкой, должна скакать по потрясенной мостовой Пятой авеню. Только тогда, неподвижная и величавая, она вечно будет стоять на своем месте.