Я только что возвратился с одного кляузного следствия и спал крепким сном. Вдруг меня разбудили. «Пожалуйте, говорят, к губернатору». – «Что еще такое?» – подумал я почти с бешенством, но делать было нечего: встал. В передней меня действительно дожидался жандарм.
– Разве губернатор еще не спит? – спросил я его.
– Никак нет, ваше благородие.
– Что же он делает?
– Гневаться изволят.
Я почесал только в голове и, велев закладывать лошадь, дал себе решительное слово окончательно объясниться с этим господином, потому что не проходило почти недели, чтобы мы с ним не сталкивались самым неприятным образом.
Когда я выехал, на улицах был совершенный мрак и тишина. Жандарм ехал за мной крупной рысью. В доме губернатора я застал огонь в одном только кабинете его. Он ходил по нем взад и вперед в расстегнутом сюртуке и без эполет. Засохшая на губах беленькая пена ясно свидетельствовала о состоянии его духа.
– Любезнейший! Ступайте сейчас и посадите в острог бухгалтера Приказа Ферапонтова! – сказал он мне довольно еще ласковым голосом.
Я посмотрел на него.
– По какому-нибудь делу, ваше превосходительство?
– Он там деньги украл из Приказа. В канцелярии вы получите предписание.
– И в нем будет сказано, чтоб я посадил его в острог?
– Да-с! – отвечал губернатор, и беленькая пенка на губах его опять смокла. – Вы будете производить дело вместе с полицмейстером. Миротворить не извольте.
Далее разговаривать, я знал, что было нечего, а потому поклонился и вышел.
В канцелярии я в самом деле нашел полицмейстера, косого, рябого подполковника. В полной форме, с перетянутой шарфом талией и держа в обеих руках каску, стоял он и серьезнейшим образом смотрел, как писец записывал ему предписание в исходящую.
– Что это такое за дело? – спросил я его.
– Деньги в Приказе пропали; бухгалтер цапнул.
– Но с какой же стати? Он, сколько я его знаю, честный человек.
– Понадобились, видно, – отвечал полицмейстер, засовывая предписание за борт мундира. – Поедемте, однако, – прибавил он.
Я пошел. Мне всегда этот человек был противен, но в настоящую минуту просто показался страшен. Он посадил меня к себе на пролетку, и пожарная пара понесла нас марш-марш.
Сзади за нами по-прежнему скакал жандарм.
– Барынька тут одна была. Он с ней снюхался и всыпал за нее в Приказ деньги графа Араксина! – объяснил мне коротко полицмейстер.
– Где ж она теперь?
– Да она-то ладила было прямо из деревни в Питер махнуть. На постоялом дворе уж я ее перехватил. Сидит теперь там под караулом.
Перед маленьким деревянным домом полицмейстер велел остановиться. Отворив наотмашь калитку, он прошел по двору и на деревянном прирубном крыльчике начал стучать кулаком в затворенную дверь. Ее отворила нам впотьмах баба-кухарка.
– Дома барин? – спросил полицмейстер.
Она что-то такое мыкнула нам в ответ. Полицмейстер, так же нецеремонно отворивши и следующую дверь, вошел в темное зальцо.
– Вставайте, от губернатора к вам приехали! – сказал он громко.
В соседней комнате что-то зашевелилось… шаркнулась спичка и загорелась синевато-бледным пламенем: Иосаф, босой, с растрепанными волосами и накинув наскоро халатишко, вставал… Дрожащими руками он засветил свечку и вытянулся перед нами во весь свой громадный рост. Я почти не узнал его, до того он в последнее время постарел, похудел и пожелтел.
Надобно сказать, что и до настоящей ужасной минуты мне было как-то совестно против него. Служа с ним уже несколько лет в одном городе, я видался с ним чрезвычайно редко, и хоть каждый раз приглашал его посетить меня, но он отмалчивался и не заходил. Теперь же я решительно не знал, куда мне глядеть. Иосаф тоже стоял с потупленными глазами.
– Там барыня одна показала, что вы внесли за нее в Приказ деньги графа Араксина, – начал полицмейстер прямо.
– Где же она теперь-с? – спросил Иосаф вместо всякого ответа.
– Она здесь… теперь только вам надо дать объяснение, что вы действительно внесли за нее. Она этот долг принимает на себя.
– Как же это она принимает? – спросил опять Иосаф.
– Так уж, принимает, пишите скорее! Вот тут и чернильница есть, – проговорил полицмейстер и, оторвавши от предписания белый поллист, положил его перед Иосафом. Тот с испугом и удивлением смотрел на него. Как мне ни хотелось мигнуть ему, чтобы он ничего не писал, но – увы! – я был следователем, и, кроме того, косой глаз полицмейстера не спускался с меня.
– Пишите скорее! Губернатор дожидается, – сказал полицмейстер спокойнейшим голосом.
Иосаф взялся за перо. Полицмейстер продиктовал ему в формальном тоне, что он, Ферапонтов, действительно деньги графа Араксина внес за Костыреву. Иосаф написал все это нетвердым почерком. Простодушию его в эту минуту пределов не было.
– Ну, вот только и всего, – проговорил полицмейстер, засовывая бумагу в карман. – Теперь одевайтесь!
– Куда же-с? – спросил Иосаф.
– Куда уж повезут, – отвечал полицмейстер.
Иосаф начал искать свое платье; на глазах его видны были слезы. Я не в состоянии был долее переносить этой сцены и вышел; но полицмейстер остался с Ферапонтовым и через несколько минут вывел его в шинели и теплой нахлобученной фуражке. Выходя из комнаты, он захватил с собою свечку и, затворив двери, вынул из кармана сургуч, печать и клочок бумаги и припечатал ее одним концом к косяку, а другим к двери.
– Вот так пока будет; осмотр завтра сделаем. Горлов! – крикнул он.
К крыльчику подъехал жандарм.
– Спешься и отведи вот их в острог! – проговорил полицмейстер, указав головой на Иосафа.
Что-то вроде глухого стона вырвалось из груди того.
Солдат слез с лошади.
– Привяжи его поводом за руку и отведи.
Солдат стал исполнять его приказание. Иосаф молча повиновался, глядя то на меня, то на полицмейстера.
– Позвольте мне по крайней мере лучше отвести господина Ферапонтова! – сказал я.
– Нет-с, так от губернатора приказано, – отвечал полицмейстер. – Отправляйся! – крикнул он на жандарма, и не успел я опомниться, как тот пошел.
Иосаф и лошадь последовали за ним.
– Зачем же это так приказано? – спросил было я; но полицмейстер не удостоил даже ответом меня и, сев на свои пролетки, уехал.
Я невольно оглянулся вдаль: там смутно мелькали фигуры Ферапонтова, жандарма и лошади. «Господи! Хоть бы он убежал», – подумал я и с помутившейся почти головой от того, что видел и что предстояло еще видеть, уехал домой.