1. Изучение исскуств
В Петербурге судьба сжалилась над моим героем: он отыскал Софи, помирился с ней, и они вместе отправились за границу.
В одно светлое блистающее утро, оба они, счастливые и довольные, выходили из гостиницы Гота в Дрездене.
Рядом с ними шел немец, чичероне.
– Мы куда это? – спросила его Софи.
– О, madame, в Grunes Gewolbe, – отвечал тот.
– Это где сокровища хранятся, – пояснил ей Бакланов, внимательно заглянув в красную книжку Бедекера.
Немец многозначительно кивнул ему, в знак согласия, головой.
Войдя во двор королевского замка, он таинственно посадил их в каких-то сенях. Тут уже сидели полная дама с двумя девицами и толстый господин, должно быть, русский купец с бородой, в пальто, непривычно на нем сидевшем, и мрачно склонивший голову. Полная дама бранилась с дочрьми.
– Ты глупа, что не надела коричневой шляпки! – говорила она.
– И не надену! – отвечала дочь.
– И я не надену! – подхватила и другая.
– Дуры! – сказала им на это мать.
Все это, разумеется, было говорено по-немецки и самым скромным образом.
– Сейчас, как выйдут, так и мы войдем! – сказал таинственно и лукаво немец.
Купец при этом приподнял на него лицо и почесал у себя за ухом.
Наконец двери отворились, и из них стала выходить толпа.
Немец, почти с азартом, схватил Бакланова и Софи за руку и втолкнул их в дверь, а потом сделал им, в знак поздравления, ручкой.
Тем их уже встретил сам господин профессор, с почтенною физиономией, в очках и ермолке. Купец и дама с дочерью тоже вошли вслед за ними.
Профессор ввел их в первую, с статуэтками, комнату и, закрыв как бы от удовольствия глаза, начал им рассказывать.
– У нас это в каждом магазине есть, – сказала Софи.
– Да, – отвечал Бакланов, – но это древность!
В одной из следующих комнат, с шпагами и орденами, Софи уже села.
Но зато внимательно и как-то злобно рассматривал все купец.
Дочери полной дамы тоже восхищались разными поддельными и настоящими брилльянтами.
В следующих затем комнатах и Бакланов зевнул, и больше уж стал обращать внимание на изображения королей саксонских, смутно соображая, как это они их этаких диких рыцарей делались все больше и больше образованными принцами.
С купца пот градом катился; но он, как человек привычный ко всякому черному делу, продолжал смотреть и слушать.
– Ух! – сказал наконец Бакланов, когда их выпустили из «Грюнес Гевельбе».
– Голова заболела, – подтвердила и Софи.
С одной только дамой немецкою ничего не случилось, может быть, потому, что она прошла, решительно ни на что не смотря.
– Угодно в галлерею? – произнес было провожатый Бакланову и Софи.
Те переглянулись между собой.
– Нет, мы бы поесть хотели, – сказали они.
– О, да! – произнес немец и вежливо повел их из дворца.
Выйдя на площадь, он приостановился и принял несколько театральную позу.
– Мост! – начал он, показывая в смом деле на мост: – был разрушен французами… император русский восстановил его… Приятно вам это слышать?
– Да, – отвечал Бакланов.
– Терраса! – продолжал провожатый докторальным тоном, ведя наших путников на известную Брюлевскую террасу.
– Здесь очень мило! – сказал Бакланов.
Внизу, перед самыми почти их глазами, не очень шумно, да и не совсем мертво, катилась Эльба. По ней приплывали и отплывали веселые на вид и с веселым народом пароходы. Впереди, на другом берегу, раскидывался старый город, весь перемешанный с зеленью.
Софи села и спросила себе кофе.
Бакланов сел около нее.
Проводник с серьезным видом начал толковать им:
– Все это министр и любимец Августа, курфюрста саксонского, Брюль сделал!.. Это его место и дворец.
– Брюль? – переспросил Бакланов.
– Да, – отвечал немец: – но слава наша на земле – дым: он умер, и потомок его таким же ремеслом занимается, как и я…
Подкрепившись кофеем и освежившись воздухом, путники наши объявили о своем желании итти в картинную галлерею.
Немец гордо пошел вперед.
Бакланов повел Софи под руку. За границей они новою какою-то любовью стали жить, точно снова ее начинали.
– Софи! – шептал потихоньку, но с восторгом, Бакланов: – ведь мы будем видеть Сикстинскую Мадонну, пойми ты это!
– Да, – отвечала она.
– Софи, смотри: это Гвидо Рено настоящий! – начал он восклицать с первого же шагу.
Купец тут же похаживал своею здоровою походкой и на все, не столько со вниманием, сколько со злобою посматривал.
– Каков Караччи-то, каков? – кричал на всю залу Бакланов. – Отойди вот туда, сядь вот тут! – говорил он, отводя и сажая Софи на диванчик: – смотри, видишь эту перспективу капеллы и спину этой молящейся женщины?
– Вижу, – говорила Софи.
Румянец снова начинал пропадать у нее на щечках, и появлялась бледность утомления.
– Пойдем, я хочу поскорее Мадонну видеть! – сказала она.
– Ах, душа моя, нет! – сказал было сначала Бакланов, но, впрочем, пошел.
– Это вот Рембрандт, это Джулио Романо, это Клод Лоррен; наперед вижу и знаю, не подходя.
Софи заглянула на надпись.
– Нет, это Тициан подписано! – сказала она.
– Да, ну, они схожи в манере, – произнес Бакланов, и они вошли к Мадонне.
В первое мгновение Софи и Бакланов взглянули на картину, а потом друг на друга.
– А! – произнес он, увлекая и сажая Софи на диван. – А! – повторил он. – Тебя что больше всего поразило?.. – прибавил он почти шопотом.
– Младенец, я уж и не знаю, что это такое! – отвечала Софи.
– А, младенец! – повторил Бакланов по-прежнему тихо: – да ты видишь ли, что это будущий аскет, реформатор?
– Божеский какой-то огонь в глазах.
– А ты видишь эти волоски сбившиеся… это они ведь на облаках плывут… это ветер их немножко раздул, – продолжал Бакланов.
– А вот она-то хороша!
– Она плывет… идет… она мать… она уничтожена, чувствует Бога на руках…
Софи продолжала смотреть.
– Это ведь не картина!.. Это разверзлись небеса, и оттуда видение!.. – толковал ей Бакланов.
– Да, – подтверждала Софи.
Ей почему-то в эти минуты вдруг припомнилась вся ее физнь, и ей сделалось как-то неловко.
– Ну! – сказала она после целого получаса молчания, в продолжение которого Бакланов сидел, как в опьянении.
– Пойдем! – отвечал он ей, и оба, молча и под влиянием каких-то особенных мыслей, вышли.
2. Немецкий вечер и немецкий вечер
– Я не могу больше уж этого есть, – говорил Бакланов отодвигая от себя восьмое блюдо, которое подавали им на Брюлевской террасе.
– Ужасно! – сказала Софи, тоже отодвигая от себя тарелку.
– Garcon! – крикнул Бакланов.
– Monsieur! – отозвался тот с шиком парижского гарсона.
– Возьми! – сказал Бакланов.
– Monsieur trouve que cela n'est pas bon?
– Напротив, совершенно bon, но es ist genug.
– Vous etes russische gentlemen! – произнес одобрительно, но Бог уж знает на каком языке, гарсон.
Невдалеке от наших героев обедал, или, точнее сказать, хлебал бульон с вермишелью русский купец. Бакланов решился наконец к нему обратиться.
– Вы тоже путешествуете? – сказал он.
– Да-с! – отвечал купец, боязно на него посмотрев.
– Что же вы, для здоровья или для рассеяния вояжируете?
Купец обвел кругом себя глазами.
– По делам своим, – известно-с! – сказал он и тот же недовольный взгляд перевел на подавшего ему счет гарсона, и при этом совершенно и свободно заговорил с ним по-немецки.
«И языки еще иностранные знает, скотина этакая!..» – подумал про себя Бакланов.
Купец, отдав деньги, сейчас же ушел, и через какую-нибудь минуту уже видна была далеко-далеко мелькающая фуражка в саду.
Бакланов стал наблюдать над другими посетителями.
Часа в четыре пришли музыканты; пришло несколько приезжих семейств, прибыла и полная дама с двумя своими дочерьми. Девушки на этот раз покорилась родительской власти и были в коричневых шляпках, которые в самом деле были ужасно смешные и совершенно к ним не шли.
Бакланов заговорил с ними.
– Вы, вероятно, тоже иностранка?
– О, нет, мы саксонки! – отвечали обе девушки в один раз и с заметным удовольствием.
– И осматриваете древности?.. Делает честь вашему патриотическому чувству!
– О, да, мы должны все осмотреть, – крикнули девушки.
Бакланову показались они очень глупы, и он прекратил с ними беседу.
Прошло четверо офицеров, эффектно постукивая саблями, в нафабренных усах и в вымытых замшевых перчатках.
– Посмотри, как эти господа похожи на аптекарей! – сказал он Софи.
– Да! И точно, знаешь, не настоящие офицеры, а для театра только принарядились!
Заиграла музыка, и музыкальная немецкая душа почувствовалась в каждой флейте, кларнете, в какой-нибудь второстепенной валторне.
Бакланов все это время поколачивал ногой и мотал в такт головой.
Софи опять почему-то взгрустнулось, и стала ей припоминаться прошлая жизнь.
В антрактах публика пила кофе, пиво, ела мороженое, а кто и ростбиф: немцы могут есть во всякое время и что вам угодно!
Путешественники наши наконец утомились.
– Домой! – сказала Софи, приподымаясь.
– Allons! – произнес Бакланов.
Возвратившись в отель, где занимали два номера рядом, они сейчас же разошлись по своим комнатам, разделись и улеглись, но вскоре стали переговариваться между собой.
– Как чудно сегодня день провели! – заговорил Бакланов первый.
– Да! – отвечала Софи.
– Завтра, – продолжал он: – как встану, отправлюсь в картинную галлерею и уж стану серьезно изучать ее.
– А я, – подхватила Софи: – пойду гулять: я заметила прелестное место в саду.
– Сойдемся мы, значит, на Брюлевской террасе часам к двум?
– Да, – подтвердила Софи.
3. Другой день в Дрездене
Поутру Софи отправилась на прогулку гораздо позднее Бакланова. Он еще часов в десять, проходя мимо ее номера, торопливо крикнул ей:
– Ну, я иду!
– Ступайте! – сказала ему Софи. Из отеля она потом вышла какою-то несколько таинственною и робкою походкой.
– Ayez la complaisance, monsieur, de me dire ou est la poste? – обратилась она к одному человеку.
Тот сделал какую-то мину из лица, развел руками и прошел мимо.
Софи сконфузилась и обратилась в более уже пожилому мужчине (по белому галстуху она догадалась, что это должен быть пастор).
– Montrez-moi votre lettre! – сказал ей тот почти строгим голосом.
Софи робко подала ему письмо.
– A Petersbourg, monsieur Petzoloff! – произнес вслух немец.
Софи все это время обертывалась, как бы боясь, чтобы не подслушал кто.
– Voila! – произнес пастор и тут же опустил письмо в прибитый перед самыми их глазами ящик.
Софи поблагодарила его милым наклонением головы и прошла в сад.
Сначала она села на одну из лавочек, с целью помечтать.
Помечтала и пошла потом ходить.
Походила, остановилась и с большим вниманием посмотрела на один из открывавшихся видов.
Снова села.
Скука ясно была видна на ее лице.
Она встала и пошла из сада по улице, остановилась перед одною церковью, полюбовалась и хотела-было внутрь зайти, но заперто!
Сойдя со ступеней храма, она вошла не то в лавочку, не то в аптеку, купила там мыла и духов; но, отойдя немного от лавочки и понюхав духи, бросила их на тротуар: такие они были гадкие!
Далее она решительно не знала, что с собой делать, и возвратилась на Брюлевскую террасу.
Всего еще было 12 часов.
Через полчаса, впрочем, явился туда и Бакланов, запыленный и усталый.
Он поутру прямо и проворно прошел в галлерею; в двух комнатах останавливался перед каждою картиной, справляясь с каталогом, делал глубокомысленную мину, записывал у себя что-то такое в книжке; в третьей начал он хвататься за голову; с каталогом уж более не справлялся, и наконец следующие комнаты прошел совершенно быстро и сел против Мадонны. Потом вдруг вскочил, как бы вспомнив что-то, и вышел снова в прежние комнаты, снова начал останавливаться перед каждою картиной, записывать в памятную книжку… Между тем у него во рту стало становиться сухо и поламывало ноги. Не давая себе хорошенько отчета, он пошел, пошел и совсем вышел из галлереи.
Но на террасу ему совестно было итти. Он решился пройтись по улицам и, не желая встретиться с Софи, бродил по самым глухим переулкам; а тут, как нарочно, поднялся ветер, который дул ему в глаза и рот, так что Бакланов беспрестанно отплевывался и уж самым скорым шагом отправился на террасу.
– Фу, поработал же сегодня! – сказал он, усаживаясь подле Софи.
– Все осмотрел? – спросила она.
– Все!.. – отвечал Бакланов.
– Стало, мы можем уехать сегодня отсюда. Мне через месяц непременно надобно быть в Париже.
Последние слова Софи почему-то произнесла несовсем спокойным голосом.
– Куда же ехать? – спросил Бакланов.
– В Баден, на воды; там преприятное, говорят, общество, – подхватила Софи с живостью.
– Хорошо, – отвечал Бакланов, зевая во весь рот.
4. Рулетка
Баден-Баден был в самом разгаре своего сезона. Опершись на перила мостика, идущего от отеля «Европы», стоял Бакланов в каком-то упоении. Под ним шумел источник. Кругом пели птицы. оздух был как молоком пропитан. Впереди виднелся Conversations-Haus, а за ним высокие горы.
Они часа уже три как приехали, но Софи все еще одевалась. Горничная хлопотливо и беспрестанно входила и выходила от нее то за водой, то гладить платье, воротнички.
– Что ты так хлопочешь? – спрашивала ее другая горничная, служащая в нижнем этаже.
– С одной госпожой!.. Она очень хороша собой, – отвечала первая горничная и показала своей подруге, вынув из кармана, червонец.
– Гм, гм! – произнесла та.
Когда Софи вышла наконец из номера, в шляпке и белом бурнусе, горничная не утерпела и сказала ей:
– Vous etes bien jolie, madame!
Софи с улыбкой поблагодарила ее наклонением головы.
Стоявший внизу обер-кельнер в белых штанах и белом галстухе, когда проходила она, закусив как-то губы и засунув палец в ключ, стал им колотить себя по ноге.
Софи прямо подошла к Бакланову.
– Как ты хороша, однако, сегодня! – невольно проговорил он.
Софи, гордо закинув головку, подала ему руку. Чтобы нарядиться и выйти на водах на гулянье, она как будто была рождена для этого!
Перед Конверсационною залой играла музыка.
Софи и Бакланов сели.
При этом обратила на них внимание даже одна, как впоследствии оказалось, владетельная особа, путешествующая инкогнито, которая несколько времени лорнировала их.
Сидевший рядом с Софи молодой англичанин тоже каждый раз вспыхивал, когда она взглядывала на него.
– Allons dans la salle, – сказал наконец Бакланов.
Софи встала.
– Madame, votre gant, – сказал англичанин, подавая ей уроненную перчатку.
– Merci, monsieur, – сказала она, долго протянув эти слова.
– Madame est francaise? – прибавил он совсем уже робко.
– Non, monsieur je suis russe, – отвечала Софи.
Англичанин в почтении склонил перед ней голову.
В первой же великолепной зале, в которую они вошли, раздался радостный голос:
– Бакланов, Боже мой! Кого я вижу!
Но Бакланов при этом дрогнул и даже побледнел. К ним подходил, с бородой, одетый совершенным франтом и, как видно, чище обыкновенного умывшийся Никтополионов.
Софи невольно отняла руку от Бакланова и даже отошла от него.
– Скажите, пожалуйста! – кричал между тем тот, подмигивая своим единственным глазом: – вы совершенно пропали из К…
– Я был в Петербурге, в деревне, а теперь за границей, – отвечал Бакланов, желая поскорее уйти от своего соотечественника.
– А у нас Бог знает какие слухи про вас! – воскликнул Никтополионов и потом вдруг обратился к Софи.
– Il me semble, que j'ai l'honneur de voir madame Leneff?
Софи слегка, но серьезно и ничего не сказав, поклонилась ему.
– У нас Бог знает что говорят, – продолжал Никтополионов, снова обращаясь к Бакланову: – что вы вашу супругу бросили… в разводе с ней…
– Сплетни в нашем городе не новость, – отвечал Бакланов.
– Где рулетка?.. Я рулетку желаю видеть, – перебила их разговор Софи.
– Позвольте мне быть вашим кавалером! Я здесь как дома, – сказал Никтополионов и ловко предложил Софи руку.
Она должна была итти с ним.
– Вы вместе путешествуете с Баклановым? – спросил он ее невиннейшим образом.
– Мы встретились с ним в Дрездене, так же как вот и с вами теперь, – отвечала Софи небрежно.
– Да!.. разумеется, – подхватил Никтополионов: – как приятны эти встречи!
За границей он был хотя так же ядовит, но по крайней мере гораздо вежливее.
– Про Бакланова там решительно говорят, что он бросил жену и влюбился в какую-то даму…
– А, так вот какая рулетка! – перебила его на этих словах Софи, останавливаясь перед огромным игорным столом.
Бакланов пошел и стал на другом его конце. Он хотел показать, что вовсе не с Софи приехал.
– Как же тут играют? – продолжала та, смотря с вниманием на груды золота и серебра, которые беспрестанно переходили то к банкометам, то к играющим.
– Очень просто: положите деньги на какое угодно вам место, там уж не обсчитают! – объяснил ей Никтополионов и бросил сам два талера.
Ему дали четыре. Он положил их в карман.
– Ах, это весело! – воскликнула Софи и бросила пять талеров. У нее взяли. Она еще; опять взяли.
Никтополионов попросил одного сидевшего тут господина, чтоб он уступил ей место.
Тот встал.
Софи поместилась к столу.
Она бросила пять червонцев. У нее взяли. Она еще десять. У нее взяли.
– Приостановитесь немножко!.. Ставьте поменьше! – научал ее Никтополионов.
Софи поставила червонец. Ей дали три. Она еще три. Ей дали шесть. Потом она опять проиграла.
– Теперь увеличьте куш! – шептал ей Никтополионов.
Софи поставила двадцать червонцев.
У нее взяли.
Софи поставила еще пятьдесят.
У нее взяли.
– Софи, что вы делаете? – кричал ей Бакланов с другого конца.
Но Софи даже и не отвечала ему. Лицо ее горело…
Она поставила билет в четыреста франков, взяли!
Она высыпала все золото из кошелька, ей дали немного.
Она все это поставила и приложил еще билет в четыреста франков, – взяли!
– Нет больше пока денег! – проговорила она, обращая к Никтополионову свое взволнованное лицо.
– Как? Все проиграли? – спросил тот ее с удивлением.
– Кредитив у меня в Париже! – отвечала с досадой Софи и потом вдруг обернулась к Бакланову. – Дайте мне денег! – сказала она.
Тот, растерявшись и всем этим очень недовольный, вынул портмоне.
– Давайте все, сколько есть! – проговорила Софи и потом, повернувшись, сейчас же начала ставить.
В два приема портмоне Бакланова был пуст.
Софи по крайней мере часа три сидела около стола; глаза ее неустанно бегали за золотом: ей очень было жаль тех денег, которые она проиграла, и ужасно хотелось выиграть те, которые она видела перед собой.
На другой день, еще часов в одиннадцать, Никтополионов зашел за ней, увел ее под руку в Salle de Conversation, записывал для нее проигравшие на рулетке номера и учил, на которые ставить.
Бакланова более всего беспокоило то, где Софи брала денег, но обер-кельнер объяснил ему это.
– Monsieur! – окликнул он его раз, когда тот проходил мимо его будки. – Дама эта – ваша родственница?
– Да! – отвечал Бакланов, заранее предчувствуя что-то недоброе.
– Вам известно, что она заложила у хозяина все свои брильянты за пятнадцать тысяч франков?
Бакланов пожал плечами.
– Ее дело! – сказал он с улыбкою.
– О, здесь это часто бывает! – произнес обер-кельнер.
Вечером, впрочем, когда Софи, утомленная и усталая, возвратилась в свой номер, Бакланов решился постучаться к ней в комнату. Она отворила ему несовсем поспешно и несовсем с удовольствием.
– Вы все играете? – начал он.
– Да.
– Выиграли?
– Проиграла.
– Зачем вы это, Софи, делаете?
– Я не на ваши деньги играю, а на свои.
– На чьи бы то ни было, все-таки это безумство и наконец неприлично.
– Моя вся жизнь была неприличие и безумство, – отвечала Софи, вынимая из косы гребенку и закладывая волосы за ухо, видимо, приготовляясь спать.
Бакланов принужден был уйти.
Так прошел еще день, два, три… Чтобы спасти себя от невыносимой скуки, Бакланов однажды утром решился съездить, на осле верхом, на одну из соседних гор, на которой, говорили ему, были развалины. Местность, чрез которую он проезжал, была восхитительна, но на душе у него было скверно. При подъеме на самую гору он увидел, что навстречу ему спускается другой господин, который, поровнявшись с Баклановым, сейчас же повернул своего осла рядом с ним.
– Господин Бакланов! – проговорил тот.
Бакланов узнал в нем старшего Галкина.
– Вы тоже оставили Росиию? – начал молодой человек.
– Да, – отвечал Бакаланов, погоняя осла.
– Это невозможно там оставаться!.. Чорт знает что такое происходит!.. – продолжал Галкин.
Бакланов молчал.
– Вы знаете, меня не пускали совсем за границу! – проговорил он с гордым видом.
«Тебя бы не только надо пускать, а выгнать из каждой страны!» – подумал Бакланов.
– Кого еще я здесь встретил? – заговорил молодой человек уже с хохотом и видя, что прежний разговор не занимает его спутника. – Madame Леневу!.. Помните, которая жила с отцом… Она вдруг меня спрашивает об нем; видно, опять желает обирать его!..
– А батюшка ваш здесь? – спросил Бакланов.
– Да, но он еще не выезжает… Мы всего здесь три дня… Госпожа эта ужасная мерзавка!.. Она столько у него перебрала.
Бакланов наконец не выдержал.
– Послушайте, вы еще мальчишка и позволяете себе подобным образом говорить о женщине.
Галкин сконфузился.
– Женщина женщине рознь!.. – пробормотал он.
– Нет, не рознь! – воскликнул Бакланов: – она моя родственница, понимаете ли вы это?..
Галкин совсем растерялся.
– Я не знал этого!.. – сказал он.
– Ну, так я заставлю вас знать! – кричал Бакланов: – и сейчас же вас, с вашим ослом, отправлю в эту пропасть! – прибавил он, показывая на крутейший обрыв, мимо которого они проезжали, и вслед затем, в самом деле, начал толкать Галкинова осла в спину, в зад, чтобы он подошел к обрыву.
– Перестаньте, Бакланов, перестаньте! – кричал во все это время молодой еврей.
Бакланов разбил себе ногу, руку, но ничего не сделал с ослом.
– Эмансипаторы тоже женские! – заключил он бешеным голосом.
Но Галкин успел уже в это время повернуть осла и уехать под гору.
– Вы ужаснейший чудак! – говорил он, обертываясь к Бакланову, которого главным образом в эти минуты взбесило то, что Софи проигрывала и, пожалуй, опять продаст себя Галкину.
Возвратившись с своей прогулки, он решился еще раз, и уже в последний, иметь с ней объяснение.
К удивлению своему, он на этот раз застал ее дома и, грубо отворив дверь, вошел к ней в номер.
Софи, с изнуренным и истощенным лицом, стояла около своего дорожного сундука и укладывала в нем.
Бакланов начал прямо:
– Вам, вероятно, приятно здесь, но я никак не мог этого сказать про себя, а потому я уезжаю.
– Я сама уезжаю, – отвечала она ему спокойно.
– Куда же это?
– В Париж.
– Но ведь мы, кажется, предполагали с вами ехать сначала в Швейцарию, подышать чистым воздухом.
– Поедемте в Швейцарию, для меня все равно, – отвечала Софи, садясь уже на стул.
Бакланов опять ожил от радости.
– У меня только денег нет; я должна спешить, – прибавила она.
– Да деньги у меня есть, возьмите на путешествие.
– Хорошо!..
Через несколько минут Бакланов решился ее спросить о главном:
– А что, Софи, вы много проиграли?
– Много, – отвечала она с улыбкой: – тысяч сорок франков проиграла.
– Сорок тысяч! Зачем же вы это делали?
– Так, от скуки… скучно… – отвечала Софи.
– Много ли же теперь у вас осталось от всего капитала?
– Немного уж! – отвечала Софи опять с улыбкой и затем, выслав Бакланова от себя, занялась своим туалетом, и к обеду вышла блистающая красотой и нарядом.
5. Восхождение на гору Риги
По Цугскому озеру к Арту шел пароход.
На нем ехали наши путешественники. Тут они уже входили в настоящие швейцарские горы, которые, сдавляя взор то зеленеющими, то обрывистыми и почти голыми скалами, окружали их со всех сторон. Неба чистого, голубого, блистающего полуденным солнцем, был виден только клочок. На нижних склонах гор были рассыпаны деревеньки, а на верхних – изредка мелькали пастушьи хижины. Все это как будто бы было на театре, а не в жизни и не на земле.
Бакланов беспрестанно повертывался из стороны в сторону.
– Нет, тут жить нельзя, – говорил он. – это слишком все как-то искусственно… Жизнь человеческая должна проходить обыкновеннее.
– Что в нашей-то обыкновенной жизни! Наскучила уж она! – возразила Софи.
– Посмотри, – прибавил он: – ты видишь дым около этой горы? Это облака.
– Это гора Риги! – объяснил им стоявший около них господин, в плоховатом пальто, но с чрезвычайно добродушною физиономией.
– Риги… Мы туда и поедем? – переспросил Бакланов.
– Туда, на самый верх; его еще не видать в облаках.
– Софи! Мы будем в этих облаках! – воскликнул Бакланов.
Но Софи в это время была занята другим. Она уже несколько минут не спускала глаз с того самого молодого англичанина, который подал ей перчатки в Бадене и который решительно теперь ехал по следам их: куда они брали билеты, туда и он.
Софи, конечно, на мгновение, но придала такое выражение глазам, что в значении ее взгляда не оставалось никакого сомнения; англичанин при этом слегка улыбнулся и потупился.
– Madame! – обратился к Софи господин в поношенном пальто (это был их проводник): – угодно вам пешком или на лошади ехать на гору?
– А как страшнее? – спросила она его.
– Некоторые дамы боятся верхом, а другие нет.
– Ну, так я поеду верхом и на самой сердитой лошади! Смотрите, такую мне и дайте!
– Вы получите коня, достойного вас! – сказал ей вежливый швейцарец.
Софи говорила громко и при том опять взглянула на англичанина.
Тот опять улыбнулся своею хорошею улыбкой.
Всего этого Бакланов или не видал, или не хотел видеть, и только, уж вслушавшись в последние слова Софи, проговорил:
– Что за глупости ехать в гору на сердитой лошади!
– Я так хочу, и в ледники еще пойду, – отвечала Софи.
Бакланов пожал плечами. Они, как выехали из Бадена, все ссорились.
В Арту проводник провел их в гостиницу.
Англичанин тоже пришел туда.
Софи переменила туалет и вышла в черном с длиннейшим шлейфом платье и шляпке a la Гарибальди.
Бакланов все это время был на улице и смотрел, чтобы в самом деле не привели бешеных лошадей.
– О, нет! У нас таких нет! – успокаивал его проводник.
Софи стояла перед зеркалом и начала поправлять свои волосы, которые, по густоте своей, никак не укладывались под шляпку.
– Как идет к вам этот наряд! – осмелился наконец обратиться к ней с первыми еще словами англичанин, и при этом весь вспыхнул.
– Вы находите? – спросила Софи.
– Да, – проговорил англичанин.
– Вы едете на Риги? – спросила его Софи.
– Д-да! – протянул еще раз англичанин. – А вы потом куда поедете? – прибавил он уже робко.
– В Париж.
– И я! – сказал англичанин.
– О, это хорошо! – воскликнула Софи и, молодцевато похлопывая себя хлыстом по платью, пошла навстречу Бакланову.
– Все готово, – сказал тот.
– Allons! – обратилась Софи к англичанину.
Тот пошел.
Софи, как только усадили ее, сейчас же начала свою лошадь бить хлыстом и поскакала.
– Софи! Софи! – кричал Бакланов, едва поспевая за ней.
Англичанин ехал от них в некотором отдалении около своего проводника, который нес ему плед, подзорную трубу и стулья в палках.
– Monsieur! – воскликнула вдруг Софи, обертываясь к нему: – угодно вам ехать со мною рядом?..
Англичанин подъехал к ней.
Бакланов нарочно стал отставать, чтобы не подать виду, что ему неприятно.
– Поскачемте! Кто из нас кого перескачет! – сказала Софи: – дайте руку; вот этак виднее, кто у кого впереди!.. – прибавила она, протягивая свою ручку. Англичанин, совсем сконфуженный, взял ее.
– Тише, тише, Софи! – закричал опять Бакланов, поскакав.
Проводники тоже бежали.
– Так, messieurs, нельзя! Нельзя! – говорили они.
– Так ездить на чужих лошадях нельзя! – передавал их слова Бакланов Софи.
– Я им заплачу! – отвечала та и вскоре потом, вместе с англичанином, совсем скрылась из глаз Бакланова и проводников, которые нашли их уже около маленькой гостиницы, где Софи преспокойно сидела и пила пиво.
– Что это, Софи: и пиво наконец пить! – воскликнул Бакланов, не могший удержать своей досады.
– Оно очень вкусно, – отвечала Софи и затем ловко и без всякой помощи сама вскочила в седло.
Проводник умолял ее ехать осторожнее.
Тронулись.
Дорога шла чем дальше, тем круче и опаснее. Там, где она суживалась и к ней с одной стороны прилегали нависшие скалы, а с другой – почти прямою стеной шел обрыв, которому дна было не видно, там именно Софи и начинала понукать лошадь. Умное животное не знало, как вести себя: оно и не слушалось ее слегка трусило…
Англичанин, на своем коне, преспокойно следовал за нею.
– Madame est fort imprudente! – восклицали почти беспрерывно проводники.
Вблизи самой гостиницы есть выдающийся мыс, по которому идут две дороги: одна несколько отступя, а другая по самой закраине, и с нее действительно открывался великолепный вид склонов гор, лесов… летевшие внизу в воздухе птицы казались маленькими черными точками… человек, двигающийся по одной из тропинок на утесе, понагнулся несколько вниз, и казалось, что вот-вот упадет; города и деревни представлялись шишками, пароход – крошечною лодочкой.
Сердце замирало, мутился разум глядеть вниз!.. Какое-то странное желание ринуться туда поднимало ужасом на голове вашей волос.
Софи нарочно поехала по прежней дороге. Лошадь ее раза два обрывалась в пропасть. Англичанин тоже проехал за ней; но Бакланов – нет.
Перед отелем наконец они спешились. Горный воздух сейчас же дал себя почувствовать. Бакланов советовал Софи итти переодеться, но она отвечала ему только насмешливым взглядом.
– Давайте, побежимте вниз! – сказала она англичанину, показывая на один из крутейших скатов.
Тот молчаливым кивком головы изъявил согласие.
Они побежали. Видно было, как Софи все быстрее и быстрее стремилась и заметно не имела сил остановить самое себя; вдруг, при одном изгибе дорожки, перед ней, в нескольких саженях, открылся обрыв. Софи сделала движение назад; но нет: ее несло вперед!.. Перед глазами ее уже чернела пропасть!.. Англичанин в это время, совершенным козлом, перебежал ее, на всем маху повернулся к ней лицом и, с нечеловеческим усилием опершись одною ногой, распустил руки. Софи упала ему в объятия. Несколько минут они колебались: в пропасть ли им упасть, или остаться на месте.
Бакланов, видевший все это с горы, всплеснул руками и отвернулся в ужасе.
Софи, опершись на руку своего кавалера, начинала тихо и томно взбираться на гору.
Солнце между тем начинало садиться.
Вся наехавшая публика вышла любоваться его закатом.
Горы, как остроконечные волны, шли кругом всего горизонта. Миллионы оттенков пробегали по нем. По вершинам большей части из них вспыхивали ледники и снег. Солнце красноватым шаром спускалось в разрез двух гор.
С долин и с озер, как бы к собратам своим, поднимался и лез по утесам туман. Деревень и озер было почти не видать. Думы Бакланова невольно возвысились. Ему мечталось, что тут, где-нибудь на вершине, в облаках и на своем золотом от солнца престоле, восседает сам Саваоф, в громах и славе царствующий и управляющий вселенною!
Туманы земли окончательно слились с туманами неба, и все превратилось в какое-то безразличное, темно-сероватое море. И так осталось на несколько часов…
Наконец тени ночи дрогнули. Туман побелел; между несколькими горами прорезалась бледно-розовая полоса утренней зари. Напротивоположной стороне, как бы умывшись и обрядившись, ясно белели лежащие на вершинах снега.
Публика опять высыпала на край горы.
Молодой англичанин тоже стоял тут, завернувшись в свой плед. Но ни Бакланова ни Софи не было.
Наша смелая путешественница чуть не умерла в ту ночь: с ней сначала была истерика, потом жар, а теперь она лежала в постели, с лицом пылающим, вся разметавшаяся и со взбившимися волосами.
Бакланов сидел около нее с испуганным лицом и держал ее руку.
– Как можно быть такой неосторожной! – заговорил он наконец, видя, что Софи несколько успокоивается.
– Что ж, когда мне грустно!.. тошно!.. скучно! – воскликнула она со слезами на глазах.
– Все оттого, что ты ничем не хочешь заняться. Ты читать даже не хочешь и не любишь.
– Ты много сам читаешь? – возразила она ему с насмешкою.
– Наконец это путешествие тебя, я вижу, нисколько не занимает.
– Что же, ахать по-твоему на каждом шагу?
– А главное, ты никого не любишь!
Последние слова Бакланов проговорил и потупился.
– Он-то любит! Кто бы говорил, только не ты! – вскричала Софи с досадой. – Отойдите от меня, мне и так душно!.. – прибавила она.
Бакланов отошел.
Софи между тем начала мало-по-малу смыкать глаза. Обрадованный этим Бакланов, свернувшись кое-как на диванчике, тоже начал дремать.
Когда они проснулись, полдневное солнце совершенно сняло с окружающих видов таинственный характер вечера и рассветающего утра, и очень уж хорошо было видно, что там, пониже, вблизи человеческих жилищ, гораздо лучше, чем на этих голых мертвых вершинах.
– Поедем отсюда поскорее! – было первое слово Софи.
– Сейчас, – отвечал Бакланов, проворно вставая.
– Только, пожалуйста, где бы этих гор проклятых не было: противны они мне! – восклицала Софи.
– Самое лучшее в Веве: там нет ни гор ни людей, отдохнем и вполне насладимся деревней.
– Да, – подтвердила Софи.
Бакланов вышел распорядиться. Софи встала и потянулась. Она чувствовала ломоту во всем теле. Цвет лица у ней был очень нехорош.
– О, какая скука это путешествие! Все болит, вся грязная!..
И Софи чуть не заплакала.
При съезде с горы, она не шалила больше и не гнала лошадь, и хоть смело, но как-то мрачно смотрела вниз.
Бакланов шел около нее пешком.
Когда они проехали первую долину, то, обернувшись назад, оба невольно и в голос воскликнули:
– Господи! Где мы были!
Дорожка, по которой они сходили, казалась тоненькою леноточкой.
Вдруг на ней появилась движущаяся масса.
– Это monsieur англичанин едет, – сказал проводник.
– Чтобы чорт его драл! – произнес Бакланов.
Но Софи ничего не сказала.
6. Жан-Жак Руссо, Шильонский узник и Вольтер
Веве – красивое местечко на берегу Женевского озера. Набережная у него отделана базальтом. Впереди рисуется противоположный берег своими мягкими очертаниями. Шире, нежней, привольней этого ландшафта трудно что-нибудь себе вообразить.
Бакланов и Софи сидели на набережной и любовались этою водой, этими горами и облаками.
По небу беспрестанно пролетали птицы и точно восхищались тем, что видели.
Бакланов толковал о Руссо, о том, как этот философ желал возвратить человечество к более естественному и натуральному состоянию.
– Что за глупости! – сказала ему на это Софи.
Потом он объяснил ей, как madame Варран и из каких побудительных причин полюблила юного и мечтательного Руссо.
– Что за гадости! – сказала на это Софи.
Они долго потом, почти до самых сумерек, гуляли рука об руку.
Софи, впрочем, была более скучна, чем весела.
На другой день она решительно отказалась итти гулять, говоря, что ей не очень здоровиться; но, оставшись одна, сейчас же заперла дверь и написала французскую записочку:
«Si vous voulez me vour, je serai a Paris dans une semaine et je m'arreterial a l'hotel de Bade.
Sophie Leneff».
На конверте она обозначила: «a Paris, monsieur Plumboque, poste restante».
Запечатав письмо с своею обычною, несколько лукавою физиономией, она спросила у горничной, где почта и сама сходила и отнесла его.
Бакланов, желая показать, что ему ужасно весело в Веве, целое утро ходил по окрестностям, но на самом деле ему под конец стало очень скучновато. Красота природы пригляделась, а другим ничем он не был связан с представляющейся ему жизнью.
Впрочем, возвратясь домой, он уговорил Софи съездить покататься на лодке.
Они поехали. Вдали виднелась башня.
– Знаешь ли, Софи, какая это знаменитая башня? – спросил ее Бакланов.
– Нет!
– Это Шильонский замок!
Софи из этого названия ничего не поняла.
– Да неужели же ты не знаешь поэмы Байрона?
И это нисколько не пояснило дела.
– Переведенной Жуковским? – сказал Бакланов.
– Мало ли у него поэм! Где ж их запомнить? – отвечала наконец Софи.
– Эта очень известная, – отвечал ей, с некоторою досадою, Бакланов и желал, видно, пополнить ее сведения в этом случае: – их три брата были посажены тут и прикованы к столбам. Один из них видел, как двое братьев его умирали, и не мог ни подать им руки, ни принять их прощального взора. Наконец освободили человека, а он не идет, не хочет: в темнице своей все похоронил, и любовь свою и молодость!
– А долго ли он сидел? – спросила Софи.
– Долго.
– Когда же это было, давно?
– Давно.
– А за что его посадили?
На этот вопрос Бакланов решительно не знал, что отвечать.
– За совершенно правое и законное восстание, во время, знаешь, этих религиозных войн и всего этого вообще движения, – отвечал он ей общею фразой.
– Может быть, это и не правда, – заметила Софи.
– Все равно это!.. Тут главное дело в ощущениях узника которые схвачены у поэта неподражаемо! – подхватил Бакланов.
Но Софи, кажется, оставалась совершенно равнодушна к этому достоинству.
– А вот это ведь Женева велеет. Это Женева? – спросил он гребцов.
– Qui, monsieur! – отвечали те в один голос.
– Вот, около нее, – продолжал Бакланов, обращаясь снова к Софи: – в Фернее жил другой философ, Вольтер, «сей циник, поседелый», «умов и моды вождь, пронырливый и смелый»! Знаешь эти стихи?
– Знаю, – отвечала Софи и сказал неправду. – А что, в Париж чрез Женеву надобно ехать? – прибавила она.
– Через Женеву.
– Так поедемте лучше туда. Здесь решительно больше нечего делать.
– Как нечего? Гулять надобно! – возразил Бакланов.
– Мы и то уж нагулялись, – заметила на это Софи.
– Вот кататься бы в лодке! – продолжал Бакланов.
– Сегодня накатались! – опять объяснила Софи.
На другой день они в самом деле поехали на пароходе в Женеву.
При виде каменных тротуаров и с большими окнами магазинов, героиня моя точно ожила. Не теряя времени, она пошла и купила себе цепочку, часы, бинокль.
– У тебя ведь все это есть! – заметил было ей Бакланов.
– Но у меня все такое дрянное, – отвечала Софи.
– Где ж дрянное? – возразил он и пошел нанимать коляску, чтоб ехать в Ферней.
Проезжая мимо маленького, с памятником островка, Бакланов сказал Софи с увлечением:
– Это остров Жан-Жака Руссо!
Она кивнула головой, как бы дело шло о знакомом и надоевшем предмете. Дорога шла все в гору. Когда поднялись на довольно значительную вышину, извозчик обернулся и, указывая хлыстом на даль, проговорил:
– Это Монблан!
– Чудо, прелесть! – восклицал Бакланов.
Софи сидела молча.
Наконец они доехали до цели своей поездки.
– Это такой-то замок! – воскликнула Софи, увидя весьма небольшой домик.
Бакланов стал по ступеням крыльца подниматься с каким-то благоговением.
– C'est le salon de monsieur Voltaire! – произнес провожавший привратник.
Софи осмотрела кругом.
– Печи точно у старинных помещиков в домах, – проговорила она, как бы даже с сожалением.
На урне, стоящей на пъедестале, было написано:
– Тут пепел от его сердца хранится! – пояснил Бакланов.
Софи ничего ему на это не сказала, но сделала больше насмешливую, чем уважительную мину.
В спальне великого мыслителя и поэта они увидели альков с оборванным потолком и портрет императрицы Екатерины.
– Каким же образом тут портрет нашей императрицы? – спросила Софи Бакланова.
– Она была друг Вольтера, неужели ты этого не знаешь? – отвечал он ей.
– Очень мне нужно было это знать! – произнесла Софи.
Бакланов покачал только головою.
Он уж очень хорошо понимал, что подруга его для искусств, для поэзии, для красоты природы была решительно существо непроницаемое!
7. Бакланов в Париже
Поезд железной дороги не шел, а летел.
На станциях все красивей и красивей стали попадаться наполеоновские жандармы.
Софи свое запыленное личико обтерла одеколоном и поправила несколько свой костюм.
Бакланов, в каком-то лихорадочном волнении, беспрестанно заглядывал вперед.
– Видать уж! – произнес он, почти со слезами в голосе и откидываясь на спинку дивана.
– Я остановлюсь в гостинице Баден; а ты, пожалуйста, где-нибудь в другом отеле! А то в Париже пропасть русских… – сказала ему Софи.
– Хорошо… ты это мне пятый раз говоришь! – отвечал он ей с досадой.
Стали наконец мелькать дома чаще и чаще, и наши путешественники въехали под арки вокзала.
Вышли.
– Что-то увидим? – произнес Бакланов.
– Да и у меня сердце бьется, – отвечала ему Софи.
Софи, в покойном, красивом ремизе, весело мотнув головой, сейчас же скрылась в ближайшем переулке.
Бакланов взял себе другой экипаж.
– Куда угодно ехать господину? – спросил его извозчик.
– В какой-нибудь отель, недалеко от отеля де-Бад.
– В отель де-Лувр! – произнес кучер, получивший из отель де-Лувр более на водку, чем в других отелях.
– Ну хоть туда! – сказал Бакланов.
Солнце между тем светило полным своим блеском на белые дома и на гладко вымощенную мостовую.
При въезде на бульвары, у Бакланова наконец зарябило в глазах. Экипажи ехали ему навстречу, поперек, объезжали его. По тротуару, как бы на праздненство какое, шла целая непрерывная толпа народа, и все такие были по виду бодрые, нарядные, веселые. Прошел наконец и полк с барабаном, бой которого поднимал все ваши нервы. На каждом углу стоял городской сержант, в своей треугольной шляпе и синем мундире. При повороте, около Вандомской колонны, мелькнула площадь.
– Провезите меня туда, пожалуйста!.. – сказал Бакланов.
– Bien, monsieur! – отвечал с гордостью извозчик и повез.
– Pas si vite! pas si vite, mon cher! – говорил, беспрестанно приподнимаясь из экипажа, Бакланов.
– Это обелиск! – сказал извозчик. Он поставлен был на том месте, где казнен Людовик XVI и была гильотина.
– Но эти фонтаны, фонтаны. Боже ты мой! – говорил Бакланов, смотря на прелестные в самом деле фонтаны: из рогов изобилия, в руках нереид, огромными снопами била вода, и нимфы держали головы свои обращенными несколько назад, как бы смотря, туда ли она попадет, куда надо.
– Что это за здание? – спрашивал Бакланов, совсем как бы растерявшись.
– Тюльери!.. Император тут теперь живет, – отвечал извозчик.
Бакланов обернулся в другую сторону и замер от удивления.
– А это?
– Это, – отвечал извозчик: – Елисейские поля, а вон арка триумфальная. Это место, господин, хорошее, красивое!
– Чудо что такое! таких ощущений нельзя вдруг подолгу переживать: везите меня поскорее в отель!
Извозчик поехал.
– Это место хорошее, господин, хорошее! – повторил он в одно и то же время добродушно и многозначительно.
В отеле Бакланову предложили номер в пять франков.
В мило убранной комнате, с камином, с коврами, с мраморным умывальником, он наконец снял с себя пыльное дорожное пдатье и сел.
– Да, матушка Россия, да! – начал он вслух повторять: – далеко тебе еще до Европы: и теплей-то она тебя, и умней, и изящней, и богаче.
Умывшись и переодевшись, он отправился в Пале-Рояль.
«Что такое этот Пале-Рояль? Вероятно, что-нибудь великолепное», – решал он мысленно, но, подойдя, должен был спуститься несколько ступеней вниз и очутился на каком-то четвероугольном дворе, окруженном со всех сторон домами с магазинами и ресторанами.
Он зашел в один из них и спросил себе обед.
– И это за четыре франка все, за наш целковый! – говорил он, допивая последний глоток довольно сносного вина.
Кофе пить он пошел в одну из бульварных кофеен.
Открывшись тут ему панорама показалась просто сказочною.
Начинали уже зажигать газ. Магазины совершенно показывали свои внутренние, богатые, красивые убранства. В каждом почти из них виднелось хорошенькое личико торгующей мадам.
Около Бакланова тоже сели две дамы. Одеты они были роскошно, но с заметно набеленными лицами, и как сели, так сейчас же постарались поднять высоко-высоко свои платья.
Бакланов им невольно улыбнулся. Они ему тоже улыбнулись.
– Этот monsieur очень хорош собой! – сказала одна из них, громко и явно показывая на него.
– Да, я желала бы его поцеловать! – отвечала другая.
Бакланову это несовсем понравилось; он встал и пошел.
Увидав на одном из домов надпись: «Hotel de Bade», он зашел и спросил о Софи.
– Mais madame n'est pas a la maison! – отвечала ему черноволосая привратница.
«Где ж это она, ветреница, до сих пор?» – подумал не без досады Бакланов и кликнул извозчика.
– Au Bal Mabil! – сказал он.
– Qui, monsieur! – отвечал тот и повез.
«Там, должно быть, что-нибудь вакхическое, одуряющее!» – мечтал герой мой, проезжая Елисейскими полями.
Целая масса огня горела на воротах Баль-Мабиля.
Бакланов вошел не без удовольствия.
Свет и газ пробегал по газонам, светился в самых цветах и горел в разнообразнейших, развешанных по деревьям шарах.
Бакланов пробрался к толпе, где танцовали.
Две девицы, очень некрасивые собой, наклоняясь под музыку, поднимали платья.
Бакланову сделалось жалко, зачем это они делали.
Перейдя на другую сторону, он увидел девицу получше, которая, совсем почти лежа на плече кавалера, танцовала; потом вдруг подняла ногу и задела при этом одного господина за нос, Он и вся стоявшая публика захохотали.
Бакланов наконец захотел поговорить с какою-нибудь из этих госпож.
– Mademoiselle! – обратился он к одной из них несовсем смело.
– Ci-devant, monsieur! – отвечала ему та с грустью.
При этом шедшая с ней подруга захохотала осиплым и почти мужским голосом.
Еще с полчаса Бакланов не знал, как и просидеть.
Выйдя из сада и пройдя по Елисейским полям, он наконец вздохнул посвободнее.
– Все то мерзость; а вот и это – прелесть! – произнес он, показывая на весело и беспечно идущую по широким панелям толпу и на виднеющееся на высоте темно-синее небо. В воздухе между тем было что-то раздражающее. Он опахивал в одно и то же время теплотой и свежестью. Бакланов живо чувствовал во всем теле своем какую-то негу и сладострастие.
8. Софи и Париж
Не менее разнообразно проводила свое время и Софи.
В гостинице Баден она зняла номер в десять франков.
Надев свое лучшее платье, свою новую шляпку и бурнус, она сейчас же вышла на улицу; но, Боже мой, как показался ей весь наряд ее несвеж и старомоден!
– К Ротшильду в контору! – сказала она.
Извозчик подвез.
Софи робко вошла в грязноватое помещение.
– Сколько угодно вам получить по вашему кредитиву? – спросил ее плешивый кассир.
– Десять тысяч франков.
Ей сейчас же отсчитали золотом.
Она совершенно небрежно положила эту чувствительную сумму в свой кармашек и вышла.
– В лучший магазин, где дамские наряды делаются! – сказала она своему вознице.
Тот мотнул в ответ головой и подвез ее к целому дому-магазину.
Софи вошла сначала по мраморной, а потом по чугунной, с золотом, лестнице. Красивые французы и красивые францженки окружили ее.
– Мне нужно платье, или, лучше сказать, весь туалет.
– Avec grand plaisir, madame, avec grand plaisir! – восклицали француженки и повели ее.
При виде некоторых материй и фасонов, у Софи даже дыханье захватывало.
Часа четыре, по крайней мере, она ходила, пересматривала; с нее снимали мерки, восхищались ее красотой. Наконец она вышла и поехала в магазин белья.
Там ей говорили:
– Вам нужно батистовое белье. Вам нужно сделать ночное особенное, с длинными рукавами.
Сама содержательница магазина обиделась, когда Софи сказала ей, что у ней есть для ночи кофты.
– Кто ж, madame, нынче кофты носит?.. Кто носит?.. – восклицала она.
Софи, чтоб успокоить ее, поспешила заказать белье с длинными рукавами.
Из магазина белья она поехала в магазин обуви.
– Ваша ножка восхитительна! – говорил ей француз, сняв с нее ботинку, и даже пожал ей при этом ножку, а когда надел свою ботинку, то попросил ее встать и походить.
Софи встала.
– Вы ведь, madame, не ходите, а летаете.
Софи в самом деле чувствовала какую-то особенную легкость и живость. Она взяла у него пар восемь разного рода обуви.
Было уже часов семь.
Софи, вспомнив наконец, что она еще ничего не кушала, возвратилась в свой отель и прошла прямо в обеденную залу.
Там сидело за столом человек пятьдесят. Софи робко села на одно пустое место. Она в первый еще раз обедала одна. Впрочем, ей было весело: все почти мужчины с заметным вниманием и любопытством смотрели на нее.
Откушав и выйдя на улицу, Софи решительно не в состоянии была вернуться в свой номер. Ей так все нравилось, так все ее прельщало!..
Она взяла экипаж и поехала в Елисейские поля, где пошла было пешком, погулять. Тысячи огней горели в аллеях и придавали всему несколько таинственный вид.
Софи шла по дорожке.
К ней, на первых же шагах, пристал какой-то господин.
– Я вас провожаю! – сказал он.
– Non, non, non, monsieur! – поспешно отвечала Софи.
При возвращении домой, привратница, подавая ей ключ, объявила:
– У вас были три господина: один высокий, с бородой, другой черноволосый, с усами, третий блондин.
Софи, не без гордости и не без удовольствия, мотнула ей головой в ответ и начала взбираться в свой номер.
Там она в утомлении, но с заметно довольным лицом, села и начала припоминать, что она видела.
Вдруг в двери постучали.
– Entrez! – сказала она.
Вошел мужчина: Петцолов в штатском платье и с бородой.
– Ах, какой ты смешной!.. – было первое слово Софи.
– А что же? – спросил молодой человек, как бы несколько обидевшись.
– В штатском платье…
– Надоела уже эта ливрея-то, да здесь и нельзя.
– Знаю это; но зачем однако пришел так поздно?
– Три раза был у вас, – говорил Петцолов, беря обе руки и целуя их.
– Нет, нельзя так поздно, – отвечала Софи, не отнимая, впрочем, рук.
– Позвольте, по крайней мере, хоть насмотреться на вас немножко! – произнес молодой человек с заметным чувством и сел на диван.
– Ну, смотрите! – сказала Софи, вставая против него.
– Вот так! – произнес Петцолов, обнимая ее и притягивая к себе.
– Ну, вот, поцелую вас, и будет: отправляйтесь домой! – сказала Софи.
– Не вижу к тому никакой побудительной причины! – думал было шуткой отыграться молодой человек.
– Александр ведь тоже в Париже. Очень может быть, что зайдет еще ко мне.
– Но ведь он не ревнив!
– Да, не ревнив! Отправляйтесь, отправляйтесь!.. Я к вам или пришлю, или напишу, или сама заеду.
– Вы знаете, я стою в отель де-Бирон!
– Знаю, отправляйтесь! – торопливо говорила Софи и почти что насильно выпроводила своего гостя за двери.
Потом сейчас же разделась и улеглась на упругий тюфяк.
– Как тут славно! – сказала она, ударив по нем ручкой и покачнувшись при этом всем своим прелестным телом.
9. Глупое положение
В совершенно приличный час для визитов, в дверь Софи раздался несмелый стук.
Она в эти минуты была вся обложена разными рюшами, газами, материями. Перед ней стояла такая же, как и она сама, красивая француженка.
– Entrez! – сказала Софи на второй уже стук.
Дверь отворилась: вошел англичанин, в светлейшей шляпе, в перчатках огненного цвета и сапогах на толстейших подошвах.
– Bonjour! – весело проговорила ему Софи: – pardon, что я займусь еще несколько минут.
– О, madame! – произнес англичанин и чопорно сел.
Софи принялась смотреть на рисунок, который чертила ей портниха, и только по временам с улыбкой и ласково взглядывала на своего гостя.
Тот при этом всегда немножко краснел.
Наконец раздался опять стук в двери. Софи с беспокойством взглянула на них.
– Entrez! – сказала она.
Вошел Бакланов.
Увидев англичанина, он, как ни старался это скрыть, заметно выразил в лице своем неудовольствие и недоумение.
– Bonjour! – говорил он, протягивая без церемонии руку Софи. – Je vous salue! – прибавил он англичанину и затем, усевшись на диване, небрежно развалился.
– Я зашел к вам, Софи: когда ж мы с вами поедем прокатиться по Парижу?
– Все занята! – отвечала ему Софи.
– Если позволите мне предложить вам мой экипаж, – сказал англичанин: – он и лошади у меня очень хороши!
– Ах, пожалуйста! Я ужасно люблю хорошие экипажи и хороших лошадей, – воскликнула Софи.
– Но у вас, как у путешественника, вероятно, тоже нанятой, – заметил ему Бакланов.
– Нет, мой дядя здесь посланник: все семейство наше очень любит лошадей! – отвечал скромно англичанин.
– Monsieur Plumboque лорд, – пояснила Софи.
Замечание это показалось Бакланову глупо и пошло.
– Теперь час гулянья в Булонском лесу: угодно вам, madame, и вам, monsieur? – продолжал вежливо англичанин, сначала обращаясь к Софи, а потом к Бакланову.
– В восторге, monsieur Plumboque, от вашего предложения, в восторге! – произнесла Софи и ушла вместе с модисткой в следующую комнату, чтобы надеть там свой новый наряд.
Туалет ее, разумеется, продолжался около часу, и в продолжении этого времени англичанин несколько раз обращался к Бакланову с разговорами, но тот отвечал ему больше полусловами и зевая.
Он соглашался с ними ехать, единственно не желая показать, что он тут что-нибудь подозревает или ревнует.
Софи вышла шумно и гордо. Модистка тоже вышла за ней не без гордости.
Лошади и экипаж англичанина оказались действительно такие, что Софи и Бакланов подобных еще и не видывали. Он упросил их сесть на заднюю скамейку, а сам сел напротив.
Понеслись.
Кто видал цепь экипажей часа в три, от Тюльери до Триумфальных ворот, тот знает, сколько тут роскоши, красоты и изящества, какие львы и львицы сидят, какие львы, запряженные у дышла, несутся.
Софи совершенно была счастлива своим нарядом и своим экипажем. Одно только неприятно ей было, что рядом с ней сидел Бакланов в довольно поношенном пальто.
Впереди их скакал взвод старой гвардии, конвоировавший маленького принца Наполеона.
Софи ужасно хотелось обогнать их, и они обогнали.
Она увидела в коляске двух дам и какого-то маленького мльчугана.
В Булонском лесу они, как водится, остановились у искусственного водопада.
Софи сейчас же весело побежала туда. Англичанин пошел за ней.
Бакланов не пошел: ему странно показалось бегать за этой госпожой, куда только ей было угодно.
Он видел, как на верх утеса Софи всходила, опираясь на руку англичанина. Потом видел, как они спустились оттуда и стали проходить под водою, по темноватой пещере, и довольно долго оттуда не выходили. Наконец они вышли и, как бы совершенно забыв о его существовании, снова скрылись в лесу.
Бакланову наконец показалось смешно его положение.
Он велел подать себе завтрак, съел его, выпил бутылку вина, но товарищи не возвращались.
Терпение его истощилось.
Он взял первого попавшегося извозчика и уехал.
10. Конец истории любви
Бакланов целую ночь не спал от досады и ревности.
Встав поутру, он прямо отправился к Софи, чтоб иметь с ней решительное объяснение.
Дорогой он все прибирал самые резкие выражения.
«Если это одно только кокетство, так глупое, неприличное кокетство, – думал он. – Если же любовь, так зачем не сказать прямо: я люблю другого, а не вас».
В гостинице Баден, взбежав по винтообразной лестнице к номеру Софи, он услыхал там ее веселый и несовсем естесственный смех.
Не столько с умыслом, сколько по торопливости, он, не постучавшись, отворил дверь.
– Ах! – раздался голос Софи.
Петцолов в это время целовал ее в шею.
– Pardon, madame! – сказал Бакланов, проворно отступая назад и захлопнув дверь. – Pardon! – повторил он и пошел.
– Александр! Александр! – послышался было с лестницы ее голос.
Но Бакланов не обернулся.
На душе его бушевала уже не ревность, а презрение к Софи: такого поступка он все-таки не ожидал от нее.
Целый день после этого он ходил по Парижу, чтобы как-нибудь забыться; на другой день тоже. Главным образом его мучила мысль, что ему с собой делать (он собственно и за границу поскакал за Софи, потому что не знал, что с собой делать в деревне). Все женщины, жизнь которых была не безукоризненна и которыми он так еще недавно восхищался, стали ему казаться омерзительны, но зато, о Боже мой, в каком светозарном ореоле представилась ему его чистая и непорочная жена! Без мучительной тоски и тайного стыда он не в состоянии был видеть маленьких детей, вооброжая, что и он тоже отец!.. С чувством искренней зависти он смотрел на каждого солидного господина, идущего под руку с солидною дамой, припоминая, что он некогда гулял так с Евпраксией, при чем обыкновенно всегда ужасно скучал, но теперь это казалось ему величайшим блаженством!.. Десять лет жизни он готов был отдать, чтобы только возвратиться к семейству, но в то же время не смел и подумать об этом!..
Наконец скука и одиночество пересилили его; он решился, чтобы там ни было, написать Евпраксии совершенно откровенное письмо и звать ее к себе в Париж. Если она приедет к нему, значит, еще любит его, а потому все ему простит, а если напишет письмо только, то там видно будет, какое именно.
«Бесценный друг! – писал он. – Ты в Петербурге теперь. Приезжай, Бога ради, в Париж и спаси меня от самого себя. Как велико было мое преступление против тебя, так велико и раскаяние. Я бы сам к тебе летел, да не смею этого сделать, и притом тяжело болен!»
Даже за прощеньем он не хотел сам итти, а желал, чтоб ему принесли его: баловень и счастливец был судьбы.
Обращение к более серьезным занятиям.
В полицейском отделении Palais de Justice происходил суд над пятьюдесятью человеками, которые хотели произвести демонстрацию при представлении пьесы адъютанта наполеоновского.
Бакланов, значительно успокоившийся после отправки письма к жене, тут же сидел около стенографов.
Он в первый еще раз был в открытом суде и видел политических преступников.
Судьи и адвокаты в мантиях и шапочках тоже сильно его занимали.
Императорский прокурор, с испитым лицом, показался ему противен.
Два главных агитатора: бывший аптекарь, почти уже старик, с большою седою бородой, и другой – молодой человек, черноволосый, сидели отдельно. Их выразительные и характерные физиономии чрезвычайно понравились Бакланову.
Прочие преступники помещались все на амфитеатре против судей; почти около каждого из них сидел солдат.
Бакланов все высматривал присяжных.
– Скажите, где же присяжные? – обратился он к одному молодому адвокату.
– О, здесь нет присяжных! – отвечал тот с некоторым удивлением: – это суд полицейский.
– Но преступление ведь, кажется, очень важное.
– Нет, что ж: нарушение правил благочиния, уличный скандал.
– Однако я сам читал их прокламацию и воззвания не к уличному скандалу.
– Да, – отвечал с улыбкою адвокат: – но император не желает придавать этому никакого особенного значения.
– Однако, может быть, этих людей сошлют на галеры? – прибавил Бакланов.
– Вероятно, – подтвердил адвокат.
Бакланов исполнялся удивления и негодования и, придя домой, сейчас же начал писать статью: «Об открытом суде вообще, и каков он во Франции». Весь запас старых университетских сведений, все, что прочтено потом в журналах, все это было воскрешено в памяти, статейка вышла весьма, весьма приличная.
– Вот это жизнь! – говорил он, проработав с утра до самого обеда.
Трудом своим ему ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться.
Раз, идя по бульвару, он увидел Галкина, шедшего с каким-то господином.
Юноша сей, заметив его, сейчас же хотел было дать тягу в сторону, но Бакланов сам подошел к нему.
– Здравствуйте-с! – сказал он ему довольно приветливо.
– Ах, да, здравствуйте! – отвечал робко и с удовольствием Галкин.
Шедший с ним господин тоже поклонился Бакланову. Тот всмотрелся в него.
– А, monsieur Басардин! Здравствуйте.
– Скажите, пожалуйста, – начал тот: – вы с сестрою моей сюда приехали?
– Нет, – отвечал Бакланов смело, но в сущности весьма сконфуженный. – Мы были с ней в Бадене, а потом она поехала куда-то в Швейцарию, а я в другое место.
– Досадно! – проговорил Виктор, крутя усы.
С молодым Галкиным он не только не был враг, а, напротив, в дружбе с ним находился, и Галкин, по преимуществу, уважал Басардина за то, что он продергивал в печати его отца.
Когда потом узналось, что Басардину платят из откупа за то, чтоб он молчал, то молодой человек и это в нем уважил, говоря, что с этаких скотов следует брать всякому.
– Я либеральному человеку, – пояснил он: – все прощаю, что б он ни сделал.
Теперь они жили даже вместе и постоянно ходили под руку.
– А что, господа, не свободны ли вы как-нибудь вечерком? – заговорил вдруг Бакланов несколько заискивающим голосом.
– А вам что? – спросил Галкин.
– Да мне бы хотелось прочесть вам мою статейку, которую я написал по случаю разных парижских распорядков. Вот и вам, господин Басардин.
– Я очень рад, я свободен! – произнес с восторгом Галкин.
Басардин молчаливым поклоном изъявил согласие. Несомненный ли успех его новых произведений, в которых он называл уже прямо по именам тех лиц, о которых писал, или Виктор имел в голове своей какое-нибудь еще новое и более серьезное предприятие, только он заметно важничал и был как-то таинственен.
Чтение условлено было на другой день вечером.
Отойдя от своих будущих судей, Бакланов несколько даже устыдился, перед кем это он будет читать.
«Что же, – успокаивал он себя: – молодой этот человек хоть и недалек, но по стремлениям своим благороден, а Басардин – сам известный обличительный писатель!»
Красные.
На среднем столе, в номере Бакланова, стояли сифон содовой воды, сахар в серебряной сахарнице, красное вино, и посреди всего этого лежала тетрадка.
Часов в восемь пришли гости.
Басардин был по-прежнему мрачен и серьезен, а Галкин, хоть и вольнодумен, но доволен.
Бакланов, с свойственным всем авторам нетерпением и робостью, ожидал начала чтения.
Судьи его наконец уселись.
Басардин, как опытный литератор, сел поближе у самого стола, а Галкин на диване в глубоко-внимательной позе.
– Ну-с, так я начну, – говорил Бакланов, слегка откашливаясь, и зачитал: – «Все великие истины просты и часто даются человечеству непосредственно: первобытные народы судили своих преступников судом открытым, гласным; впоследствии это представлено было лицам избранным, судьям, и только уже с развитием цивилизации, с внесением в общественный распорядок высших нравственных идей, общество снова обратилось к первоначальной форме суда».
– Да позвольте-с, – перебил его Галкин: – в первобытных обществах совсем другое считалось преступлением, воровство там было ловкостью, а убийство – молодчеством.
– Да так и надо! – подхватил, с мрачным выражением, Басардин: – пусть всякий защищается сам, а у нас статью, вон, про кого напишешь, так сейчас в острог ладят засадить.
– Да я не про то совсем, господа, говорю! – возражал удивленный и сконфуженный этими замечаниями Бакланов. – Я объясняю только, как в обществах человеческих шел исторически суд.
– Ничего я не вижу из ваших объяснений, ничего!.. – возражал ему Галкин.
Бакланов сделал заметно недовольную минут.
– Я говорю-с, – начал он пунктуально: – что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника – барона. Это ведь бессмыслица!
– Разумеется, – подтвердил Галкин.
– От барона он передается судье-специалисту, произвол которого все-таки связывается преданиями и законами. Согласны вы с этим?
– Совершенно! – подтвердил Галкин.
Но Басардин, заметно делавший над собой усилие, чтобы понять, что тут говорилось, на этом месте вдруг поднял голову.
– Вы говорите, в феодальные времена начальники-бароны судили… Вот на Кавказе я служил… Там дикий совершенно народ, а тоже начальники судят: возьмет да и застрелит, и баста!
– Я не то совсем говорю! – отвечал ему с досадой Бакланов. – Судье-специалисту, – продолжал он: – придали наконец суд по совести, то есть присяжных, или, другими словами, внесли элемент прежнего общественного суда.
– Я не понимаю, к чему вы все это ведете? – возразил Галкин.
– И я тоже! – подтвердил Басардин.
– Веду к тому-с, – отвечал Бакланов: – что у нас, собственно в России, вопрос этот теперь на очереди. В противодействие ему обыкновенно ставят то, что у нас не может быть присяжных, что они необрзованы. Прекрасно-с. Но они должны быть таковы, потому что таковы и преступники. Человек живет в известном обществе, знает все его условия. Только это общество и имеет право судить его. Странно было бы, если бы краснокожего людоеда стали судить английские присяжные, а madame Лафарж – калмыцкий суд.
– Что ж из этого будет, если вы одну эту форму введете, а тысяча других, старых ветошей останется?
– Что ж делать с этим?
– Надобно все изменить, – отвечал Галкин: – уничтожить сословия; сделать землю совершенно свободною, как воздух, пусть всякий берет ее, сколько ему надобно; уничтожить брак, семью.
– Это земля там, и сословия, все это пустяки! – перебил его Басардин: – а главное, чтоб деньги у этих каналий-богачей не лежали!
– И чтобы деньги не лежали!
– Да кто же вам позволит сделать это, господа? – возразил Бакланов.
– Итти, так позволят! – подхватил Галкин, выворачивая при этом глаза, чтобы сделаться пострашней.
– Взять топор, так позволят! – подхватил Басардин, грозно тряхнув головой и подняв кулак на воздух.
– Господа, вы рассуждаете, как дети, как мальчики! – воскликнул Бакланов.
– Нет, мы рассуждаем, потому что знаем…
– Что вы знаете?
– Знаем, чего хочет народ.
– Какой?
– Русский!..
– Да народ вас первых побьет каменьями, – вскричал уж Бакланов.
– Ха-ха-ха! – ответили ему на это молодые люди.
Затем сделался всеобщий шум.
– Глупо, господа, глупо! Как хотите! – восклицал Бакланов.
– Я не понимаю вас, не понимаю! – отвечал, топорщась, Галкин.
– Так говорить подло, низко, скверно! – произносил, скрежеща зубами, Басардин.
Спор этот прерван был вошедшим человеком.
– Monsieur, madame votre epouse est arrivee! – сказал он Бакланову.
У того мгновенно выскочили из головы и статья, и открытый суд, и невежественные опоненты его, и в воображении представлялась сердитая и укоряющая Евпраксия.
– Где она?.. – говорил он робким голосом, выходя за лакеем в коридор, и очень был рад, что там было не так светло.
– Monsieur! – сказал ему лакей, показывая на стоявшую невдалеке даму с мужчиной: последний был Валерьян Сабакеев.
– Une chambre! – сказал Бакланов лакею и подошел к жене.
– Приехали! – проговорил он радостно-заискивающим голосом.
Евпраксия ничего ему не отвечала и вошла в отворенную лакеем дверь.
Бакланов заметил, что она очень похудела, и в то же время похорошела, хотя выражение лица ее было почти суровое.
– Ну, здравствуйте-с! – сказал было он опять ласково и поцеловал у жены руку, но Евпраксия и тут ему ничего не сказала.
– Не зная, как себя держать, Бакланов заговорил с шурином.
– И вы, Валерьян, приехали, – это прекрасно!
– Приехал, – отвечал Валерьян.
В голосе его Бакланову тоже послышались как бы насмешка и неудовольствие.
Евпраксия, видимо утомленная дорогой, села. Бакланов осмелился взглянуть на нее повнимательнее и хоть бы малейшее заметил в чертах лица ее снисхождение к себе.
– Что ж, ты здоров? – проговорила наконец она.
– Здоров! – отвечал Бакланов какою-то фистулой.
– Как же ты писал, что болен?
– Выздоровел.
В это время в номер вошел лакей.
– Ваши гости спрашивают, возвратитесь вы к ним или нет? – сказал он Бакланову.
– Убирались бы к чорту! – отвечал тот.
Лакей с улыбкой вышел.
Сабакеев обратился к сестре.
– Ну, так я пойду, – сказал он.
– Ступай! – отвечала ему та с ласковой улыбкой.
– Куда это, мой милейший? – спросил его Бакланов.
– Нужно! – отвечал Сабакеев и ушел.
Оставшись с женою вдвоем, Бакланов решительно не находился, что ему делать.
– Куда это брат пошел? – поспешил он о чем-нибудь заговорить.
– К невесте своей, – отвечала односложно Евпраксия.
– Вот как!.. Кто же она такая?
– Елена, дочь madame Базелейн.
– Ах, Боже мой! – воскликнул Бакланов, как бы и с живым участием: – девочкой еще маленькою помню!.. Как же она в Париж попала?
– Приехала с матерью, с вод.
– Что ж, милая особа?
На этот вопрос Евпраксия ничего не ответила.
В коридоре между тем раздался русский говор.
– Резню хорошую устроить, так… – говорил Басардин.
– Д-да! – подтвердил Галкин.
Евпраксия посмотрела на мужа.
– Это у тебя, верно, были? – спросила она.
– У меня!
– Кто такие?
– Так, шуты одни гороховые! – отвечал Бакланов.
Он разрывался в душе от стыда: лучше бы Евпраксия сердилась, укоряла, бранила его, чем устремляла на него этот холодный и презрительный взгляд.
13. Еще новая героиня
Прошел день, два. Положение Бакланова продолжало оставаться очень неловким: Евпраксия ездила с ним по Парижу, все осматривала, всем очень интересовалась, но о прошедшем его поступке хоть бы слово. Бакланов однако очень хорошо видел, что это было не прощение, а скорее равнодушие и невнимание к тому, что он делал и даже впредь намерен был делать.
Он решился наконец сам заговорить:
– Я, конечно, виновать против тебя; но что делать. Первая любовь!
– Первая любовь… к содержанке! – повторила насмешливо Евпраксия.
– Какая же содержанка! – сказал Бакланов.
Ему показалось уж обидно, что Евпраксия таким образом третировала Софи. Ему хотелось, чтоб она в этом случае видела некоторое торжество и победу с его стороны.
– Ты сама тоже неправа: хоть бы слово мне написала и намекнула, что тебе это неприятно… Я и думал: что ж?.. Значит, для нее все равно.
Евпраксия с насмешкой пожала плечами.
– Я никак не предполагала в человеке столько низости душевной: бужать с одною женщиной и в то же время жене писать нежные и страстные письма, – проговорила она.
– Это не низость душевная, – сказал, покраснев Бакланов.
– Что же это такое? – спросила Евпраксия.
В тот же день, когда супруги возвращались часу в четвертом с прогулки из Булонского лесу, превосходный воздух, чистое голубое небо, прелестный Париж так разнежили Бакланова, что он непременно решился помириться с женой. Все время по приезде ее в Париж она ужасно казалась ему хороша собой. Войдя в номер и видя, что Евпраксия уселась в кресла, с своим, по обыкновению, спокойным лицом, он подошел к ней и стал перед ней на колени.
– Прости меня! – проговорил он, склоняя голову на ее колени и ловя ее руки.
Евпраксия отодвинулась от него.
– Не унижайте себя, по крайней мере, этим! – сказала она.
– Но ты еще любишь меня, Евпраксия! – умолял ее Бакланов: – ты приехала по первому моему зову!
– Я приехала к отцу моих детей, но не к мужу! – проговорила строго Евпраксия.
Бакланов сейчас же встал, гордо тряхнул своими красивыми и начинавшими уже седеть кудрями, прошелся несколько раз по комнате, потом опустился в небрежную позу на первый попавшийся стул и проговорил:
– Стальная, бездушная вы женщина!.. Вы даже не стоите минуты раскаяния, которой я предался теперь.
Евпраксия хоть бы бровью повела и только кинула взгляд на домашнюю чудотворную икону, привезенную ею даже в Париж.
– Во всю жизнь, – продолжал Бакланов: – хоть бы одному чувству, одному порыву вы ответили, и после этого требовать, чтобы муж оставался вам верен!
– Прекратите, пожалуйста, ваши рассуждения; кто-то идет сюда, – перебила его Евпраксия.
Двери в самом деле отворились, и вошел Сабакеев с сияющим лицом, а за ним шла молодая девушка в черном, наглухо застегнутом платье, с обстриженными волосами и в шляпке a la mousquetaire.
– Bonjour! – сказала она, как-то резко пожимая руку у Евпраксии.
– Муж мой! – сказала та, указывая ей на Бакланова.
– Bonjour! – сказала и ему девушка, так же смело протягивая руку.
Героя моего, привыкшего к порядочному кругу, такие манеры в девушке странно поразили и даже показались ему несколько натянутыми и неестественными.
– А я недавно слышала, – начал она, садясь на диван: – что monsieur Бакланов спорил с одними молодыми людьми и был в этом случае совершенно неправ.
– Я спорил? С кем же это? – сказал Бакланов не без удивления.
– С Галкиным.
– А вы его знаете? – спросил он уже насмешливо.
– Он друг мой! – отвечала девушка.
– Друг ваш! – повторил Бакланов, склоняя голову.
Сабакеев во все это время не спускала пылающих глаз с своей невесты.
– Евпраксия! – обратилась она к Баклановой. – Мы с Валерьяном предположили заехать за вами и взять вас с мужем – ехать обедать к Дойену в Елисейские поля. Там есть русские щи; я их только и могу есть.
– Пожалуй! – отвечала Евпраксия и при этом не взглянула на мужа, как бы не желая и знать, хочет ли он ехать или нет.
Бакланов однако счел за лучшее ехать, и через несколько минут Сабакеев поехал с невестой в одной коляске, а он с женой в другой.
Бакланова заинтересовала невеста шурина.
– Что это за странная госпожа? – спросил он Евпраксию опять уже ласковым голосом.
– Ты знаешь ее мать!.. Что ж могло выйти от подобного воспитания? – отвечала та своим обыкновенным тоном, как бы ничего между ними не произошло.
– Но зачем же у нее рукава и воротнички грязные?
Что-то в роде усмешки показалось на лице Евпраксии.
– Собой-то нехороша, ну и хочет показать, что всем этим пренебрегает и занимается наукой и политикой.
– Чем ей заниматься? Она глупа, должно быть.
– Напротив, преумненькая и очень добрая девушка.
Бакланов пожал плечами.
– По крайней мере вся изломана, изломана в самом дурном тоне, – проговорил он.
14. Миросозерцание новой героини
Наступили сумерки. Елисейские поля осветились газом.
Евпраксия ушла с Валерьяном в cafe chantant.
Бакланов и Елена ходили по довольно темной аллее и спорили.
– Я не понимаю, как можно Галкина иметь своим другом, – говорил Бакланов.
– Да, он не умен, не даровит, это так! – возразила с ударением Елена: – но он человек с характером.
– С характером? – повторил насмешливо Бакланов.
– Да и да, – утверждала Елена. – У нас, например, – продолжала она, прищуривая глазки: – есть одно общее дело, и он в нем действует превосходно, смело, не отступая, а Валерьян – нет!
– Валерьян умный человек, образованный!.. – произнес Бакланов, разводя руками: – а это чорт знает что такое!
– Нам Бог с ними, с этими умниками!.. – воскликнула весьма настойчиво и в то же время ужасно мило Елена: – нам нужны люди с характером, с темпераментом, люди твердых убеждений, а не разваренные макароны!..
– Господи! где вы этаких фраз нахватались?.. Вас, вероятно, всем этим нашпиговала наша литература.
– Да, литература! Уж, конечно, не мое дурацкое институтское воспитание и не мать, у которой едва достало силы родить меня, а потом ее жизнь вы сами знаете! – заключила Елена с презрением.
– Что такое? – спросил Бакланов.
– Ее позорная интрига!
«Ну, это хоть бы и Галкину! Недаром они друзья!» – подумал Бакланов.
– За подобные отношения вы, по вашей собственной теории, не должны бы, кажется, винить ее, – сказал он.
– Я бы ее не винила, – подтвердила Елена, опять нахмуривая свой лоб: – если б она отдалась какому-нибудь бедняку, а не генерал-губернатору.
– Но если она любила его?
– Не должна была любить, потому что он лицо официальное, а собственно брак она могла и должна была нарушить.
– Должна?
– Да! Что вы меня так спрашиваете? Вы сами нарушили брак.
– Однако я опять к нему же возвратился, – отвечал Бакланов, конфузясь.
– Что ж, это оттого, что вас повертели? – спросила насмешливо Елена.
Вопрос этот несколько смешал Бакланова.
– Оттого ли или не оттого, я не знаю, но только мне было неловко в моем положении.
– Слабость характера, больше ничего! – сказала с гримасой Елена.
– Но зачем же вы сами выходите замуж и будете венчаться?
– Да потому, что заставляют это делать; наконец я выхожу за человека, которого я люблю.
– А потом, если разлюбите его?..
– Если разлюблю его, так полюблю другого.
– А если он полюбит другую?
– Скатертью дорога, – отвечала Елена, пожимая плечами.
– Это ваши правила?
– Да, мои правила!.. Чтобы в этом случае ничего не было насильственного и принужденного!
– Правила хорошие-с! – подхватил Бакланов.
– Недурные! – сказала Елена и потом, как бы сообразив, прибавила: – конечно, если бы требовали того какие-нибудь политические цели…
– То есть? – спросил Бакланов.
– То есть, если бы требовало этого благо родины. Как, например, Юдифь, которая пришла, отдалась Олофрену и отрубила ему голову.
– Ой, это уж и страшно! – сказал Бакланов.
Елена сама, впрочем, насмешливо посмотрела на него.
– Вам кажется все это смешно? – проговорила она.
– Смешно не смешно, а несколько странно.
– Странны-то вы, а не мы!
– Кто же это мы? – спросил Бакланов.
– Люди без зрения!.. слепые!
– А вы, значит…
– А мы – зрячие! – подхватила Елена.
В это время из кофейной выходили Евпраксия с братом.
– Валерьян, Валерьян! – закричала Елена.
Тот подошел.
– Что ж, ты мне купил потаенные русские стихотворения?
– Нет еще! – отвечал, краснея, Валерьян.
– Неужели же вы их читать будете?.. – спросила Евпраксия.
– Я уж все почти читала, – отвечала Елена.
– Даже царя Никиту? – отвечала Елена.
– И царя Никиту! – отвечала Елена. При этом она сама даже не могла удержаться, улыбнулась и добавила: – конца, впрочем, не дочитали; сказали, что очень уж нехорошо!
– Я бы на месте Валерьяна не позволила вам читать этих вещей, – сказала опять Евпраксия.
– Напротив, он должен был бы заставить меня прочесть их!.. – отвечала, разводя ручками, Елена: – мы в этом случае делаем оппозицию русскому правительству… оно не хотело, чтобы мы это знали, а мы знаем!
– Да, разумеется; ему, должно быть, очень это будет неприятно, – сказал Бакланов.
Сабакеев, заметив в словах зятя насмешливый тон, посмотрел на него зверем.
– Елена совсем не то хотела сказать, как вы это поняли, – произнес он и, когда стали прощаться, он даже не подал руки Бакланову.
– Что это такое? Что такое? – почти кричал тот всю дорогу.
Евпраксия ни слова не говорила.
– Эта госпожа в корень развращена! – произнес наконец Бакланов.
– Э, вздор какой! – сказала Евпраксия.
– Как вздор?
– Да так! говорит только; а слова и поступки – две вещи разные.
– Да достаточно, если и говорит только! Я понять не могу, каким образом Валерьян мог влюбиться в такую девушку.
– Он сам таких же убеждений.
При этих словах выражение лица Евпраксии сделалось мрачно и печально.
– Сам?
– Да! Бог знает только, откуда и как все это появилось в нем, – прибавила она и вздохнула.
15. Три женщины
В номере Сабакеева были он сам, в дорожном пальто и с сумкой через плечо, Галкин и Басардин, тоже оба с сумками, и Елена.
Последняя с жаром и увлечением что-то толковала им.
– Раскольников надо поднять! Денег у них, чертей, пропасть! В Рогожское затесаться к ним надо! – говорил, с искаженными чертами лица, Басардин.
– Прекрасно! прекрасно! – ободряла его Елена.
– Надобно только, чтоб они с молодым поколением сошлись, только! – подхватил Галкин.
– Всех готовее мужики, когда нарезку замли станут делать, – сказал спокойным, но невеселым голосом Сабакеев.
– Да, да! – подтвердила и ему Елена. – Главное надобно, чтобы почвы в этом случае больше было, чтобы мы на почву погли опираться…
– Были бы деньги, почва будет! – заметил на это Басардин.
В это время вошли Евпраксия и Бакланов. С первою Елена радушно поздоровалась, а последнему едва даже поклонилась. Из разговора с ним в Елисейских полях, из расспросов о нем Галкина, Басардина, она убедилсь, что он слепенький, и потому презирала его.
– Chere Eupraxie! – воскликнула она: – maman меня не пускает с ними ехать в Лондон.
– И прекрасно делает: я бы на ее месте тоже не пустила, – отвечала та.
– Почему же?
– Потому что как же девушке одной ехать с молодыми людьми?
– Я еду в женихом, – возразила Елена.
– Тем больше неловко; вы еще не жена его.
– Какая же тут разница, какая? – спрашивала Елена.
Евпраксия не находилась, что и отвечать ей.
– Что я не обвенчана еще с ним, так, я думаю, это все равно! – пояснила сама Елена.
– Да зачем и венчаться-то? – подхватил Галкин.
– Не знаю! – отвечала Елена, пожимая плечиками.
В эти минуты она была до бесконечности мила. Сабакеев держал глаза потупленными, но видно было, что он готов был расцеловать это юное и смелое существо. Евпраксия окончательно покраснела.
Басардин между тем отнесся к Бакланову и сконфузил его.
– Я ведь сестры-то не видал, – сказал он: – говорят, что она тут ходит с Петцоловым; вы знаете его?
– Никого и ничего я не знаю-с! – отвечал с досадой Бакланов.
Путешественники наши наконец собрались. Елена поехала их провожать на жеоезную дорогу, а Баклановы уехали домой. Евпраксия была еще грустней обыкновенного. Бакланов в последнее время заметил в жене еще две новые черты: во-первых, по утрам она очень долго оставалась в своей комнате и, видимо, молилась там; во-вторых, в среду и пятницу или совсем ничего не обедала, или, если иногда садилась за стол, то приказывала подавать себе только зелень и то без масла.
– Неужели ты в Париже хочешь соблюдать посты? – спросил он ее однажды.
– Кажется, для вас все равно, соблюдаю ли я что-нибудь, или нет, – отвечала она ему.
Бакланов пожал плечами.
– С тобой говорить, Евпраксия, невозможно, до того твой характер испортился.
– Вы хоть чей характер испортите!
– Все я…
– Кто же?.. Я сама, что ли?
Обращаясь таким образом холодно с мужем, Евпраксия была чрезвычайно нежна с братом. Она, кажется, прислушивалась к каждому его слову, присматривалась к каждому его движению. Когда он сказал, что поедет в Лондон, она сейчас же объявила, что и они поедут, тогда как прежде и слышать не хотела об этой поездке.
Из всего этого Бакланов ничего не понимал. Чтоб избежать неловких tet-a-tete с женою, он почти целые дни таскался по Парижу и один раз, возвращаясь из Булонского лесу, услышал несущийся ему навстречу топот лошадей и говор людской. Это ехала целая кавалькада: дама и несколько мужчин. Когда они нагнали его, Бакланов узнал Софи, англичанина и еще несколько молодых людей: она им улыбалась, перекидывалась с ними словами. Заметив Бакланова, она даже ему не поклонилась, а, напротив, как-то еще гордее подняла свою головку, ударила лошадь хлыстом и понеслась. Кавалеры ее последовали за нею. Поднялась страшная пыль и всех их скрыла.
«Совсем госпожа закружилась!» – подумал Бакланов, и в воображении его невольно промелькнули три женщины: Софи, которая так прилично всегда себя держала и так мало говорила; Елена, вероятно, ничего еще не сделавшая, но зато Бог знает что говорившая, и наконец Евпраксия, которая во всю жизнь свою, вероятно, не сказала ни одного лживого слова и нецеломудренно не подумала, и вместе с тем была совершенно непонятна Бакланову.
Сойдясь после такой долгой разлуки с женой, он, в одно и то же время, любил и ненавидел ее, уважал и презирал. Сколько мечтаний было посвящено им, пока он ожидал ее в Париже, что вот она приедет, пожурит его немного, а потом будет по-прежнему добра и ласкова с ним, – но ничего подобного не случилось: он встретил один только холод и презрение.
– Эта женщина – лед, могила! – говорил он иногда со скрежетом зубов, и вслед же затем в сердце его болезненно отзывалась мысль: «что, если она полюбила кого-нибудь другого»; так что он однажды спросил ее:
– Уж вы не влюбились ли в кого-нибудь?
Евпраксия взглянула при этом на мужа.
– То-то, к несчастью, нет; а уж, следовало бы! – сказала она.
– Кто ж мешал?
– Конечно, уж не вы! – отвечала Евпраксия с гримасой.
Бакланов, не чувствуя сам того, покраснел от досады.
– Вы даже лишаете меня права поревновать вас, – произнес он полушутя, полусерьезно.
– Эта ревность не из любви.
– Из чего же?
– Из самолюбия. Первую я всегда бы оценила, а вторую презираю.
Бакланов покачал только при этом головой.
«Да, эта женщина прощать не умеет», – решил он мысленно.
16. Таинственное посещение
Лондон!
К зданию всемирной выставки подъехал, между прочим, кэб, из которого вышли Бакланов и Евпраксия.
– Не отставай, Бога ради, не отставай! – говорил он ей с обыкновенною своей торопливостью.
– Иди уж сам-то! – отвечала та ему с досадой.
У Бакланова, по-прежнему, начались поддельные восторги.
– Евпраксия, посмотри, ведь это полисмены! – восклицал он радостно, как бы увидев братьев родных.
Затем они сейчас же попали в совершенно сплошную массу народа.
– Где ж мы с братом увидимся? – спросила Евпраксия.
– Он хотел прийти в русское отделение, – отвечал Бакланов.
– Ну, так и поедем туда, – сказала Евпраксия и, спросив по-английски первого попавшегося господина, повела мужа.
– Боже мой, как скудно и бедно наше отделение! – начал опять восклицать Бакланов. – Турция, посмотри, – и то какое богатство сравнительно с нами.
– Не кричи, пожалуйста! здесь все ходят молча! – возразила ему Евпраксия, а потом, взглянув вдаль, прибавила с удовольствием: – А вон и брат!
Сабакеев в самом деле подходил к ним с Басардиным.
– Madame, угодно вам руку? – сказал последний.
Евпраксия, хоть и не с большим уодовльствием, но подала ему руку.
Бакланов пошел с Сабакеевым.
Евпраксия несколько раз обертывалась к ним и заметно прислушивалась к их разговору.
– Мне бы очень хотелось, ужасно!.. – говорил Бакланов.
– Куда это вы собираетесь? – спросила она, наконец не утерпев.
– Так, ужо, в кофейную, на одно представление, – отвечал ей муж.
– Хорошо, я думаю, представление…
– Не бойся, в худое место не заведу его, – сказал с улыбкой Сабакеев.
– Боюсь, что ты более чем в худое заведешь, – сказала с ударением Евпраксия.
После обеда Бакланов вдруг пропал, так что Евпраксия и не видала – когда. Это ее заметно встревожило. Она часов до двенадцати его дожидалась.
Наконец он возвратился, очень, по-видимому, веселый и довольный.
– Где ты был? – спросила она.
– У наших эмигрантов, – отвечал Бакланов с самодовольством.
– Зачем же тебе это так понадобилось?
– Во-первых, они сами пожелали меня видеть.
– Я думаю! – отвечала Евпраксия насмешливо: – что ж у тебя может быть с ними общего?
– Как что общего?
– Да так: ты их не старый знакомый, не революционер; ты простой, обыкновенный человек, помещик, значит, лицо ненавистное им.
– У них не я один, а все бывают.
– Это-то и глупо: люди печатно говорят, что они в Бога не веруют (при этих словах все лицо Евпраксии вспыхнуло), называют все ваше отечество нелепостью, вас – гнилым, развратным сословием, а вы к ним лезете.
– Это значит, нельзя быть знакому ни с одним сатириком! – произнес с насмешкой Бакланов.
– Какая уж тут сатира; они прямо мужикам говорят, чтобы они топоры брали и головы рубили вам. Наконец, они раздляют их убеждения, так и действуйте так; а то дома кресты и чины получат готовы, а к нему приедут – вольнодумничают; что ж вы после этого за люди?
Бакланов как-то мрачно слушал жену.
17. Заговор зреет
С огромной лестницы срежнего здания Хрустального дворца сходили наши путешественники.
Рядом с Евпраксией шел Басардин. Он, видимо, старался быть умен и любезен.
– Вот это Европа! Чувствуешь, что на высшей точке цивилизации находишься, – говорил он.
В это время Блонден шел уже по канату, по крайне мере на высоте пятидесяти саженей.
Евпраксия взгянула вверх и отвернулась.
– Что ж, вы уж и испугались? – сказал ей Басардин насмешливо и в то же время с нежностью.
Евпраксия шла, ничего ему не ответив.
Басардин старался нагонять ее и итти с ней рядом.
– Это уже несчастие русских, – говорил он: – что мы не можем и не хотим ни на что взглянуть прямо.
– Что ж тут приятного смотреть прямо? – проговорила она.
– Я не про это говорю, а про другое, – отвечал Виктор лукаво.
– Не знаю, про что вы говорите, – сказала ему почти сердито Евпраксия.
– Я говорю, – продолжал Виктор, понижая голос: – что вы вот, например, несчастливы в вашей семейной жизни, а между тем остаетесь верны вашему долгу.
Евпраксия сначала было рассердилась, а потом рассмеялась.
– Вы ужасно глупы, извините вы меня! – проговорила она.
Басардина при этом только слегка передернуло. Впрочем, он сейчас же поправился и с насмешливой улыбкой продолжл следовать за Евпраксией.
С Баклановым, между тем, шел Галкин.
– Вам всего достанется каких-нибудь двести или триста штук… – толковал он.
– Тут не в количестве дело!.. – возражал Бакланов.
– Вам все это в пояс уложат, – объяснял Галкин: – ведь пояс нигде не осматривают, согласитесь с этим.
Бакланов молчал.
– Не понимаю я вашего дела, господа, как хотите! – произнес он наконец и покачал с грустью головой.
– Земскую думу надобно собрать!.. Согласитесь, что без этого нельзя.
– А потом что?..
– А потом разложение и федерация…
Бакланов усмехнулся и задумался вместе.
– Ну, так до свидания! – сказал Галкин.
– Вы куда? – спросил его робко Бакланов.
– В топографию.
– А Сабакеев там?
– Там; с утра сидит…
Галкин ушел.
Бакланов остался в сильно-мрачном настроении. К вящщему его неудовольствию, он увидел вдали Петцолова, который прямехонько шел на него.
– Bonjour! – говорил он, дружески подходя и протягивая руку, как будто бы между ними ничего неприятного не было. – Вы знаете, что произошло с madame Леневой? – начал он сейчас же.
– Ее брат тут идет! – шепнул было, указывая на Басардина, Бакланов.
– Ничего!.. Я ему сам все говорил: он нисколько не в претензии, – говорил Петцолов. – Imaginez! – присовокупил он: – она нанимает на улице Saint-Honore бельэтаж!.. имеет ложу в опере!.. Словом, живет с каким-то англичанином-крезом.
– Которого предпочла вам, как вас мне! – сказал Бакланов.
– Oui! – подтвердил весело Петцолов: – а, ecoutez: вы были у здешних господ?
– Был, – отвечал Бакланов.
– Не правда ли, какие чудные люди?
– Превосходные!
– Как они ласкают молодежь! чудо!.. Adieu!
– Вы уж уходите?
– Да! Я завтра из Лондона уезжаю.
– Что так?
– Так!.. Нужно еще в Австрию заехать, просить тамошнего раскольничьего митрополита сюда переехать!.. – прибавил Петцолов уже полушопотом.
Бакланов только посмотрел на него.
«Чорт знает что такое!» – подумал он, когда молодой человек отошел.
18. Агитатор и раскольник
В одной из самых сытных лондонских таверн, в Сити, сидело, между прочим, много и русских купцов, приехавших на выставку.
Купец, попавшийся нам в Дрездене, тоже тут обедал.
Его решительно поедал глазами сидевший невдалеке от него Виктор Басардин. Наконец, заметив, что купец доел последнее блюдо и стал утирать свою бороду, он прямо подошел и сел против него.
– Вы знакомы, кажется, с господином Баклановым?.. – сказал он.
– С каким господином Баклановым? – спросил купец не без удивления.
– С одним моим знакомым; на выставке вы с ним кланялись.
– Не знаю-с! – отвечал односложно купец.
– Но мы вас знаем и уважаем!.. – продолжал Виктор заискивающим голосом. – К вам ведь приходил на днях человек?.. – прибавил он таинственно.
Купец посмотрел на Басардина внимательно.
– Приходил-с! – отвечал он как-то отрывисто.
– Ну, сами согласитесь, у нас ведь Бог знает что с раскольниками делают… наконец с вами самими!..
Купец несколько времени переводил беспокойный взгляд с Виктора на салфетку и с салфетки на Виктора.
– Что кому за дело-с, что со мной ни делают! – проговорил он наконец.
– Да, конечно, – отвечал Виктор, потупляясь: – но тут общая польза!
– Какая это польза такая! Ничего мы такого не знаем и не наше дело.
– А я полагал было… – произнес Басардин.
– А коли полагали, так не угодно ли самим: площади у нас в Питере и Москве большие, рассказывайте там, что вам охота.
– Так что ж вы других-то к тому подводите?.. Вы здесь наболтаете Бог знает что, а потом за вас ответствуй.
– Ну, уж вы можете быть спокойны, что здесь вас никто не выдаст.
– Как не выдаст?.. Как вы бумаг-то в руки насуете, так тут с поличным словят. Вы, значит, только одно и есть, что человека-то под гибель подводите!
– Ну, уж нас никто не может укорить, – возразил Виктор, поматывая головой: – чтобы мы простого русского человека не любили и не желали ему добра.
– Благодарим на том покорно-с! Только словно бы того, пожалуй, нам и не надо: вы, баре, сами по себе, а мы, мужики, сами по себе. вы вот государя императора браните, а мы ему благодарствуем и полагаем так, что собака лает, а ветер носит… В Бога, вон, вы пишете, чтобы не веровать, и то мы ничего: считаем так, что от нерассудка вашего это происходит.
– Что ж, мы не из-за денег же к вам стремимся?
– Да денег мы вам и не дадим; деньги у нас не ворованные, а потом и трудом нашим нажитые.
– Чиновникам давали же их! – возразил Виктор ядовито.
– Чиновники-то все-таки маненечко царские слуги, а не самозванщина…
Басардин наконец встал.
– На вас, значит, и надежды никакой питать нельзя!.. – произнес он.
– Мало че, что надежды, а что ежели бы теперь во Франции али в Австрии было, я бы, себя оберегаючи, комиссару вас представил, – отвечал внушительно купец.
– Как это глупо! – сказал Виктор, уходя.
– Что делать-то! Неученые! Инако думать и полагать не умеем! – отвечал купец.
19. Прокламации
Три дня уже как Сабакеев и Бакланов с женой ехали обратно в Петербург. Последний всю почти дорогу не пил, не ел ничего и был чрезвычайно грустен; а Сабакеев, напротив, оставался совершенно спокоен и все сидел на палубе и смотрел на море.
По случаю небольшого числа пассажиров, Бакланов с женой занимал отдельную каюту. В один вечер, ложась спать и снимая с себя, между прочим замшевый пояс, он проговорил вполголоса:
– Ах, обуза, обуза проклятая.
– Что такое это вы сказали? – спросила вдруг его Евпраксия.
Последнее время она заметно присматривала за мужем.
– Так!.. Ничего!.. – отвечал Бакланов.
– Какая это у вас обуза? – продолжала Евпраксия.
Бакланов молчал.
– Да ну же, говори! – сказала она.
Бакланов усмехнулся.
– Да вон… из Лондона… порученье дали.
– Что-о-о? – воскликнула Евпраксия.
– Да не кричи, пожалуйста! – перебил ее Бакланов: – из Лондона!.. – прибавил он шопотом.
– Что из Лондона?
– Прокламации!
Евпраксия даже отступила несколько шагов назад.
– Ах, вы, сумасшедший человек! Сумасшедший! – воскликнула она: – где они у вас, подайте сейчас!
– Как возможно!.. Я не хочу подлецом быть!
– Подлецом вы будете, если привезете их. Для чего вы это делаете?
– Чтобы возбудить.
– Кого? к чему?
– Да к чему бы то ни было. Все лучше, чем оставаться при настоящем порядке.
– Как к чему бы то ни было! – воскликнула Евпраксия: – да вы в самом деле после этого злодеи какие-то!.. Кто вам дал это право делать?.. Кто вас уполномочивал?
– Вся Россия вас растерзает, если ей хоть пальцем указать на вас.
– Ну, оставьте меня, пожалуйста, в покое!
– Нет, не оставлю. Вы, кажется, совершенно забыли, что у вас есть дети, у которых вы промотали все состояние и для которых должны теперь трудиться, а не в рудники итти.
– До рудников еще далеко, – проговорил Бакланов с улыбкою.
– Очень недалеко! Не успеете, я думаю, носу в Петербург показать, как всех вас в крепость пересажают.
– Кто же узнает?
– Да уж и знают, вероятно, давно. Не один раз уж, вероятно, телеграфировали об вас.
Замечание это заметно сконфузило Бакланова.
– И кем увлекся?.. Кому подражать стал?.. – продолжила между тем Евпраксия: – мальчишкам!.. Неужели настолько рассудку-то нет, чтобы понять это своим умом?
– Однако в числе этих мальчишек и брат ваш.
– Брат увлечен несчастною любовью своею. Она этаких и подбирает: или энтузиастов, или дураков… Подайте сейчас, где у вас эти бумаги? – заключила она, вставая и подходя к мужу.
– Да вон… в поясе!… отвяжись только! – отвечал Бакланов как бы с досадой.
Евпраксия сейчас же проворно взяла пояс. Оборвав до крови ногти, она сама расшила его и начал выкидывать из него в отворенное окно бумажки.
– Все ли тут? Нет ли еще?
– Все тут, ей-Богу!.. – отвечал Бакланов.
Евпраксия и самый пояс бросила в море. После такого поступка жены, Бакланову стало как-то легче.
– Чорт с ними, в самом деле! – сказал он, сибаритским образом разваливаясь на койке.
Евпраксия уселась в кресла.
– Как это вам могло прийти в голову, скажите, пожалуйста? – сказала она.
Евпраксия с грустью качала на него головою.
– Я было сначала и отнекивался, – продолжал Бакланов: – надулись, перестали со мной говорить… мне уж и неловко стало.
Евпраксия усмехнулась.
– Вашему ничтожеству я уж и слов не нахожу; да хороши и они, хороши! – проговорила она и на другой день не оставила в покое и брата.
Она взяла его за руку, увела к себе в комнату и заперла дверь.
– Что это такое ты с собой везешь? – спросила она его прямо.
– Что везу? – спросил, в свою очередь, мрачно Сабакеев.
– Я знаю уж что! – отвечала Евпраксия.
Валерьян посмотрел себе на руки.
– Проболтался тот, болтушка-то! – сказал он.
– Мало что он проболтался, я все у него отняла и выкинула.
Валерьян продолжал спокойно глядеть себе на руки.
– Точно то же и с вами намерена сделать! – продолжила Евпраксия уже с улыбкой.
Сабакеев молчал.
– Сделаю, а? – спросила она, ласково взяв его за руки.
Сабакеев грустно усмехнулся.
– Ты ведь сама очень хорошо знаешь, что со мной ты этого не сделаешь ни ласками ни угрозами… К чему же поэтому и говорить? – добавил тот.
– Знаю, – отвечала Евпраксия со слезами на глазах: – но я думала, что ты это сделаешь для меня!.. Что ты этим погубишь себя, в этом я совершенно уверена, а твоя погибель для меня все равно, что погибель всех детей моих, значит, более чем мои собственная.
– Очень жаль! – отвечал, по-видимому, совершенно равнодушно Валерьян: – и если бы от этого в самом деле погиб я сам, мать, ты, дети твои, все-таки я ни на шаг бы не отступил.
– Бог с тобой! – сказала Евпраксия.
– В Бога я не верую, но что поступаю так, как следует поступать честному человеку, в этом убежден, – сказал он и, хлопнув дверьми, вышел на палубу.
Евпраксия поняла, что больше с ним говорить было нечего, и остальную дорогу она уже ничего не ела и целые дни почти все плакала.
Сабакеев все это видел, зеленел от волновавших его чувствований, но не сказал ей ни единого слова в утешение.
20. Петербургский пожар
Пассажиры шли в таможенную кронштадтскую залу. Вещи разложены были по идущим вокруг столам. На среднем столе лежали паспорта. Чиновник в очках перебирал их и не совсем спокойным голосом произнес:
– Господин Сабакеев!
Сабакеев вышел. Евпраксия, бледная как перед смертью, видела, что у брата в это время подергивало щеку.
– Потрудитесь пожаловать вон в эту комнату! – произнес чиновник, показывая на одну из дверей.
Сабакеев пошел. Вслед за ним вошел также и солдат-жандарм.
Все пассажиры переглянулись между собой. У Евпраксии были полнехоньки слез глаза. Она старалась их смигнуть, но утереть не смела.
В залу вошли еще несколько лиц и что-то такое объявили. Пассажиры заволновались и стали беспокоиться. Таможенные чиновники принялись торопливо осматривать вещи.
Бакланов и Евпраксия, занятые своим положением, не обратили сначала на это внимания.
– Господин Бакланов! – провозгласил наконец тот же чиновник.
Бакланов переглянулся с женой и побледнел.
– Пожалуйте в следующую комнату! – сказал чиновник.
Бакланов пошел.
Прочие пассажиры продолжали торопливо прятать свои вещи и бегом уходил из залы.
Бакланов наконец с раскрасневшимся лицом возвратился к жене.
– Всего осматривали, – произнес он.
В это время молоденький чиновник подал Евпраксии записку. Она как прочитала ее, так и опустил руки. Это писал Сабакеев:
«Не дожидайтесь меня. Я арестован!»
Евпраксия пошла.
Она беспрестанно оступалась и, кажется, совсем не видела, куда идет. Бакланов принужден был поддерживать ее.
Они прошли на пароход. Там капитан что-то торопливо бегал по палубе и отдавал приказания.
– Скоро мы поедем? – спросил его Бакланов.
– Надо скорее… Петербург горит… – отвечал ему тот.
– Как Петербург? – повторил Бакланов.
В ответ на это пассажиры указали ему на видневшееся облако дыму, окрашенное во многих местах красноватым цветом пламени.
– Евпраксия, Петербург горит! – не утерпел и сказал жене Бакланов.
– Господи, дети мои! – воскликнула та.
Бакланов понял, что сделал глупость.
– Где именно горит-то? – обертывался он и спрашивал всех.
– Апраксин двор, говорят, – отвечали ему.
– Апраксин двор, он далеко, – утешал было он жену.
– Два шага всего тут… – произнесла та и начала беспрестанно подходить к капитану и спрашивать: – скоро мы приедем, скоро?
– Самым полным ходом идем, – отвечал тот.
Пройди еще с час времени, и Евпраксия или бы с ума сошла, или бы у ней лопнуло сердце.
У пристани едва бросили трап, как она проскользнула по нему и побежала по Английской набережной, по площади, по Невскому.
Народ толпами валил по тротуару, перекликался, перебранивался. Неслись пожарные; на думе был выкинут красный флаг.
Чтобы избежать давки, Евпраксия повернула на Екатерининский канал.
Бакланов едва успевал следовать за ней.
В переулке их остановила целая куча народа.
– Ваше благородие… ваше благородие! – закричал из толпы голос к Бакланову.
– Что такое тут? – спросил тот.
Толпа напирала на двух каких-то господ, из которых одного огромного мужика несколько человек держали за руки; а другой, совершенный старичишка, дрожащею и слабою рукою повертывал ему галстук, с видимою целью удавить его.
– Кто тебя научал?.. Кто?.. – говорил он.
– Что такое? – повторил еще раз Бакланов.
– Поджигатель… У старичка дом-то поджигал, – отвечал кто-то ему.
– Кто научил? – повторял, уже покраснев от бешенства, старичишка.
– Поляки, ваше благородие, Матерь Божия! – пробормотал мужик.
– О-го-го-го! – заголосила толпа и повалила в сторону от Бакланова.
– Го-го-го-го! – слышалось ему еще несколько раз.
– А супружницу-то его швырнули в огонь, – объяснил ему проходивший мимо молодой мещанин.
Остановленный всею этой сценой, Бакланов едва догнал Евпраксию.
– Дай мне руку! – сказал он.
– На! – отвечала та, как помешанная, и все шла вперед.
Бакланов между тем припоминал черты мужика: не оставалось никакого сомнения, что это был Михайла, кучер Басардиных, а супружница его, вероятно, Иродиада.
На Садовой, перед банком, толпа снова остановила их.
Раздались какие-то клики, и вдали мелькал белый султан.
Бакланов сам невольно приостановился. Это шел государь.
– Батюшка наш… батюшка!.. – стонали и охали женщины.
– Ваше Императорское Величество, – повторяли мужики.
У чиновников некоторых головы дрожали.
Бакланов почувствовал, что и у него невольно навернулись слезы.
Евпраксия продолжала сама расталкивать народ, и им удалось наконец снова выбраться на Невский.
– Вези в Графский переулок! – сказала она, проворно садясь на первого извозчика.
Бакланов поспешил сесть с нею.
– Кто это такие поджигают? – спросил он у извозчика.
– Да кто их знает, батюшка!.. Этта вот тоже я ехал… так молодой баринок… как вот их?.. на Васильевском острову еще ученье-то им идет…
– Да, знаю! – подхватил Бакланов.
– Так как тоже от народу-то бежал, схватить было его хотели.
Бакланов невольно при этом припомнил, как он всегда спорил с молодыми людьми и уверял их, что они народа не знают. Они думали, что народ с ними, а он заподозрил их в первом скверном преступлении.
– А болтают тоже, и поляк этот жжет, – продолжал разговорчивый извозчик.
– Очень может быть!
– Болтают так… сказывают, – подтвердил извозчик.
Перед одним домом Евпраксия остановила извозчика и проворно пошла по лестнице.
Бакланов последовал за ней.
Она дернула за звонок.
Отворили, и в зале стояли Валерьян и Митя уже в курточках, а Петя еще в рубашечке. Она сразу всех их и обняла и прижала к груди.
Бакланова дети не узнали, и только один Валерьян сказал наконец:
– Ах, это папаша!
В дверях гостиной стояла старуха Сабакеева.
Бакланов едва имел духу подойти к ней к руке.
– Что, батюшка, отыскали наконец! – произнесла она голосом, исполненным презрения: – а где Валерьян? – прибавила она.
Бакланов молчал и смотрел на жену.
– Валерьян арестован! – отвечала та.
Старуха несколько времени смотрела на дочь, а Евпраксия на нее.
– Этого надобно было почти ожидать! – пояснила она матери.
– Да! – произнесла старуха, и обе потом, не сказав ни слова больше, разошлись по своим комнатам.
Как ни велик был у обеих нравственный закал, но на этот раз однако, видно, не хватило его!
Через полгода.
На Васильевском острове знакомая нам гостиная Ливанова представляла далеко не прежнее убранство: в обоих передних углах ее стояли киоты с дорогими образами. Образ Спасителя с пронзенною стрелками головой тоже был тут. Перед обоими киотами корели лампады. В комнате, сильно натопленной, вместо прежнего приятного запаха духами, пахло лекарствами. Сам Евсевий Осипович, худой, как мертвец, совсем плешивый, но еще с сверкающими глазами, лежал на постели под пуховым одеялом. У кровати его сидела, в черном платье и с заплаканными глазами, Евпраксия. Около года уже старик был тяжко болен; ни от трудностей и невзгод житейских, ни от коварства и изменчивости людей никогда Ливанов не поникал гордою головой своей; он знал, что он все поборет и над всем восторжествует умом своим. Но чего не сделала вся жизнь, то сделал страх смерти. Евсевий Осипович смирился духом; прежнее его мистическое направление приняло чисто религиозный характер; он сделался кроток со всеми в обращении, строил на свой счет больницу, рассылал деньги по бедным церквам, ко всем родным своим написал исполненные любви и покаяния письма, в том числе и Бакланову, который сейчас же приехал к нему и привез жену. Больной старик с первого же разу заинтересовал Евпраксию; он так умно и красно говорил о разных религиозных предметах. Евсевий Осипович, в свою очередь, заметив в племяннице настроение, схожее с своим, с удовольствием взялся ее довоспитывать: он все еще любил, хотя бы то и на самых чистых основаниях, сближаться с женщинами. Евпраксия стала к нему заезжать раза по два в неделю: во-первых, чтобы посетить его, как больного, а во-вторых, чтоб и побеседовать с ним. В настоящее свидание, несмотря на заметную слабость, Евсевий Осипович говорил очень много и красноречиво.
– Мирной и скорой кончины мне Бог не пошлет! – пояснял он: – я очень много грешил мыслями и делом, но ты чиста и невинна…
– Я ни в чем не виновата, – подтврдила и Евпраксия.
– Ты только искупительная жертва вашего рода, – продолжал старик: – род ваш умный, честный, но жестокий: прапрадед твой был наказан дьяком в пытной палате… Дед твой в двенадцатом году, на моих глазах… я еще молодым человеком был… настиг отряд французов; те укрылись было с лошадьми в церковь деревянную и потом сдавались, просили пощады, но он не послушался и всех их сжег за оскорбление храма.
Выражение лица Евпраксии как бы говорило, что дед хорошо сделал, что сжег.
– Я для себя ничего уж не желаю и не прошу, и молюсь только за детей.
– И молись больше!.. Молитва – великое дело… молитва разрушает и созидает города и повелевает стихиями; когда на Устюг шла каменная туча, весь народ по церквам молился и коленопреклонствовал, ничто не отвращало гнева Божья; но стал молиться преподобный Прокопий, растерзал на себе ризы, всплакал кровавыми молитвенными слезами, Бог его услышал…
Евпраксия слушала; она и сама в это время вряд ли не шептала про себя молитвы.
– Я к вам дня через два опять заеду, – сказала она и встала, заметив, что старик сильно утомился, так что у него лицо как бы несколько перекосилось и голова склонилась на подушку.
– Прощай, голубица! – проговорил он.
Евпраксия поцеловала у него руку.
Евсевий Осипович перекрестил ее.
В зальце Евпраксию остановила горничная Евсевия Осиповича, та самая, которую и мы знаем и которая с тех пор только очень пополнела…
– Вчера-с с ним ночью очень дурно было… Боюсь, чтоб и сегодня чего не случилось.
– Главное, чтобы причастить и исповедать успеть, – отвечала на это спокойно Евпраксия.
– Это-то успеем; священник в нашем доме живет – сказала горничная.
– Только это! – повторила Евпраксия и с тем же печальным лицом, какое имела, села в карету и поехала.
Перед Казанским собором она начала креститься и продолжала это до самой квартиры.
Дома она нашла: мать, тоже в черном платье и с печальным лицом, сидевшую за средним столом; мужа, скучавшего вдали в креслах, и Варегина, который стоял и грелся у камина. Последний был по-прежнему спокоен и солиден…
Евпраксия при входе приветливо поклонилась ему, почтительно поцеловалась с матерью и села; потом сейчас же, придав еще более серьезный выражение лицу, позвонила. Вошел человек.
– Позови детей, – сказала она, и через несколько минут в комнату вошел старший, Валерьян, уже в гимназическом сюртучке.
– Что, перевел? – спросила его мать.
– Перевел-с!
– Ну, давай!
Мальчик стал переводить.
– А брату из арифметики показал? – спросила Евпраксия тем же серьезным голосом.
– Показал-с! – отвечал ей мальчик тоже серьезно.
– Поди, позови его.
Пришел и второй сынишка, совсем еще капля.
– Знаешь из арифметики? – спросила его Евпраксия почти строго.
– Знаю-с, – пролепетал ребенок.
– Ну, рассказывай!
Мальчик начал отвечать, беспрерывно вскидывая на мать большие голубые глазенки.
– Ну, теперь можете итти гулять, – сказала Евпраксия.
Мальчики солидно вышли.
– Славно дети выдержаны! – сказал Варегин, с удовольствием мотнув на них головой.
На лице Евпраксии при этом ничего не выразилось, как бы говорилось о совершенно постороннем для нее предмете, но старуха Сабакеева, прислушавшись к их разговору, произнесла:
– Я своего тоже не баловала, да немного толку-то вышло!
Евпраксия посмотрела на мать.
– Валерьян, maman, еще ничего дурного не сделал! – сказала она каким-то твердым голосом.
– Что же он хорошего-то сделал? – перебила ее резко старуха.
– Валерьян Арсеньич был втянут общим потоком, – вмешался Варегин.
– Еще бы! – подхватила Евпраксия: – люди постарше и поопытнее его в жизни Бог знает на какие глупости решались.
При этом Бакланов пошевелился в своем кресле.
– Скажите, пожалуйста! – начал он, чтобы замять этот разговор и обращаясь к Варегину: – вы совсем уж оставили посредничество?
– Думаю!.. Делать становиться нечего.
– Везде, значит, теперь тихо, везде порядок установился?
– Почти!.. Только вот, помните, в том именьи где я усмирял у этой госпожи, все не слушаются старика отца ее. Я по этому случаю, ехавши сюда, заехал к нему, оказывается он умер, и представьте себе: на столе-то лежит румяный и белый, как живой.
– А мне так, – опять поспешно перебил приятеля Бакланов: – из деревни пишут, что один сосед мой и немножко родственник, Дедовхин… так тот от досады помер, что, кому ни пожалуется на посредника, никто просьбы от него не принимает!
– Да, сильно старики подбираются! «Последние тучки рассеянной бури»! – заключил Варегин.
В продолжение всего этого разговора Евпраксия и старуха Сабакеева заметно к чему-то прислушивались. Наконец раздался звонок.
– Вот, кажется, и он! – подхватила первая.
Старуха встревоженно посмотрела на нее.
Вошел знакомый нам правовед Юрасов, в настоящее время обер-прокурор и член разных комиссий.
Евпраксия с пылающим лицом пожала ему руку и просила садиться около себя.
Старуха тоже смотрела на него, как-то моргая носом.
Гость, в свою очередь, хоть и улыбался, но заметно был не совсем в покойном состоянии.
– Ну что? Решили? – спросила старуха.
Голова ее при этом дрожала.
– То есть проект решения написан, – отвечал уклончиво Юрасов.
– В каторгу? – спросила старуха.
– Да.
– На долго ли?
– Вероятно, смягчат еще, а теперь на двенадцать лет.
Старуха, тяжело дыша, уставила глаза на образ.
Евпраксия употребила все силы, чтобы совладать с собой; но слезы уже ручьями текли по ее лицу.
– Скажите: не струсил ли он? не трусит по крайней мере? – спросила старуха.
– О, нет, напротив, – отвечал Юрасов: – он встречал все совершенно спокойно и на все, кажется, уж приготовился.
– А что же эта госпожа? – спросила Евпраксия, и по лицу ее пробежала презрительная улыбка.
– Mademoiselle Базелейн? – спросил Юрасов.
– Да!
– Судится тоже.
– За что же вы ее-то судите? – вмешался в разговор Варегин.
– По связи и знакомству ее с разными господами, да еще за дневник.
– За дневник?
– Да!
– Что же она пишет в дневнике?
Юрасов, кажется, несколько затруднялся отвечать на этот вопрос.
– Пишет… – начал он с расстановкой и довольно тихо: – что, во-первых, она в Бога не верует, что, когда родители посылали ее в церковь, так она презрение к себе чувствовала…
– Мерзкая! – произнесла Евпраксия.
– Потом говорит, что раз, встретя одного студента, она спросила у него: есть ли у него диван и подушка, и что она придет заниматься к нему; и приходила… Можете судить, какая безнравственность!
– Нисколько, ни капли нет той безнравственности, которую вы понимаете, – перебил его опять Варегин.
– Ни капли?
– Нисколько! Тут безнравственно совершенно другое: безнравственна ложь, желание порисоваться. Я убежден, что она, при малейшей зубной боли, усерднейшим образом молится Богу, что ни к какому студенту и не ходила, а все это солгала на себя из служения модной идейке, как из тех же побудительных причин лжем все мы…
– Все? – спросил правовед.
– Все! – отвечал резко Варегин. – У меня есть приятель в Москве, кротчайшее существо, всю жизнь сидит около своей любовницы и слушает у себя соловьев в саду, а говорит: «давайте крови!». Какой-нибудь господин, палец о палец не умеющий ударить и только дышащий тем, что ему по девяти рублей с души будут выбивать с его бывших крестьян оброку, и тот уверяет: «надо все сломать». Чиновник, целое утро, каналья, подличавший перед начальством, вечером придет в гости и засыплет сейчас фразами о том, что «авторитетов нет и не должно быть».
На этих словах старуха Сабакеева, кажется, и не слышавшая, что около нее говорилось, снова обратилась к Юрасову:
– А что, мне можно будет за сыном ехать?
– Вероятно! – отвечал тот.
Она нахмурилась, подумала что-то, встала и пошла. Евпраксия последовала за ней.
– Где ж корень всему этому злу? – воскликнул Бакланов по уходе жены и тещи.
– Да, я думаю, всего ближе в нравственном гнете, который мы пережили, и нашем шатком образовании, которое в одних только декорациях состоит, – так, что-то такое плавает сверху напоказ! И для меня решительно никакой нет разницы между Ванюшею в «Бригадире», который, желая корчить из себя француза, беспрестанно говорит: «helas, c'est affreux!», и нынешним каким-нибудь господином, болтающим о революции…
– Неужели же во всем последнем движении вы не признаете никакого смысла? – спросил Бакланов.
Варегин усмехнулся.
– Никакого!.. Одно только обезьянство, игра в обедню, как дети вон играют.
– Хороша игра в обедню, за которую в крепость попадают, – сказал Бакланов.
– Очень жаль этих господ в их положении, – возразил Варегин: – тем более, что, говоря откровенно, они плоть от плоти нашей, кость от костей наших. То, что мы делали крадучись, чему тихонько симпатизировали, они возвели в принцип, в систему; это наши собственные семена, только распустившиеся в букет.
– Если под движением разуметь, – начал Юрасов: – собственно революционное движение, так оно, конечно, бессмыслица, но движение в смысле реформ…
Варегин придал какое-то странное выражение своему лицу.
Бакланова между тем, видимо, что-то занимало и беспокоило.
– Скажите, Петцолов взят? – спросил он.
– Взят! – отвечал Юрасов и потом, помолчав, прибавил: – по-моему, этот господин или очень ограниченный человек, или просто сумасшедший.
– Что ж он делает такое? – спросил Варегин.
– Он заезжал в Австрии к раскольничьему митрополиту и уговаривал того переехть в Лондон.
Варегин потупился и развел руками.
– Потом заезжал к Гарибальди и просил того, чтобы он с поляками шел спасать нас от нас самих.
– Что за мерзости! – произнес уже Варегин.
Бакланов между тем сидел насупившись.
– К чему же он меня-то собственно приплетает? – спросил он.
– К тому, что вы вот в Лондоне с ним виделись и что жили в связи с одною госпожой, с которою и он после жил.
– К чему же он это-то говорит? – сказал удивленным тоном Варегин.
– Он все говорит; объяснил даже, как эта госпожа сначала его промотала, потом англичанина и теперь сама сидит в Клиши.
– Это madame Ленева, – сказал Бакланов, немножко покраснев, Варегину.
– А! – произнес тот: – жаль!
– А, скажите, брат этой госпожи взят? – спросил Бакланов Юрасова.
– Нет, он остался за границей и, как вот тот же Петцолов говорит, вряд ли не он и донес на них.
– А Галкин что? – продолжал Бакланов.
– Галкин ничего, освобожден.
– Как освобожден? – воскликнул Бакланов.
Варегин улыбнулся и покачал головой.
– Богат-с! – произнес он и почесал у себя в затылке.
– Ну, однако, что же мне-то будет? – договорился наконец Бакланов до того, что по преимуществу его беспокоило.
– Ничего! – успокоил его Юрасов.
– Уж и потрухивает, а революционер еще! – подхватил Варегин и стал искать шляпы. – А что, к Евпраксии Арсеньевне можно? – спросил он.
– Можно! – отвечал Бакланов.
Варегин прошел.
Евпраксия как ни была огорчена, но сидела и уже учила детей.
– Учите, учите их хорошенько! – сказал Варегин: – чтобы лучше были папенек и дяденек.
– Мне уж даже и это не верится! И этой надежды не имею!
– Страна, где есть такие жены и матери, как вы, не погибла еще! – говорил Варегин, прощаясь и целуя руку у Евпраксии.
Она ему ничего не отвечала: вряд ли она уже и подобное приветствие со стороны мужчины не считала излишним для себя.
В гостиной Варегина остановил Бакланов, сидевший там один и, по-прежнему, с печальным и растерянным лицом.
– Вы знаете, что жена переезжает в Москву? – сказал он.
– Вот как!
– Отговорите ее, Бога ради, как-нибудь. Она вас так уважает. Она там окончательно окружит себя монахами да богомолками. Теперь почти по целым дням из церкви не выходит.
– Сами виноваты, сами разбили это сердце! – сказал, чмокнув губами, Варегин.
Бакланов только поник при этом головой.
Варегин ушел.
«Да, – говорил он сам с собою, идя по Невскому: – одна в Клиши умирает; другая в крепость попала; третья совсем в церковь спряталась, а все ведь это наши силы, и хорошие силы».
Да! скажем и мы вместе с ним: все это наши силы, и много и всюду мы их чувствовали, проходя рука об руку с нашими героями, но что делать? Все это еще не устоялось и бродит!
Рассказ наш, насколько было в нем задачи, кончен. За откровенность нашу, мы наперед знаем, тысячи обвинений падут на нашу голову. Но из всех их мы принимаем только одно: пусть нас уличат, что мы наклеветали на действительность!.. Мы не виноваты, что в быту нашем много грубости и чувственности, что так называемая образованная толпа привыкла говорить фразы, привыкла или ничего не делать, или делать вздор, что, не ценя и не прислушиваясь к нашей главной народной силе, здравому смыслу, она кидается на первый фосфорический свет, где бы и откуда ни мелькнул он, и детски верит, что в нем вся сила и спасение!
В начале нашего труда, при раздавшемся около нас со всех сторон говоре, шуме треске, ясное предчувствие говорило нам, что это не буря, а только рябь и пузыри, отчасти надутые извне, а отчасти появившееся от поднявшейся снизу разной дряни. События как нельзя лучше оправдали наши ожидания.
Напрасно враги наши, печатные и непечатные, силятся низвести наше повествование на степень бесцельного сборника разнх пошлостей. Мы очень хорошо знаем, что они сердятся на нас за то, что мы раскрываем их болячки и бьем их по чувствительному месту, между тем как их собственная совесть говорит за нас и тысячекратно повторяем им, что мы правы.
Труд наш мы предпринимали вовсе не для образования ума и сердца шестнадцатилетних читательниц и не для услады задорного самолюбия разных слабоголовых юношей: им лучше даже не читать нас; мы имели совершенно иную (чтобы не сказать: высшую) цель и желаем гораздо большего: пусть будущий историк со вниманием и доверием прочтет наше сказание: мы представляем ему верную, хотя и не полную картину нравов нашего времени, и если в ней не отразилась вся Россия, то зато тщательно собрана вся ее ложь.
1863