1. Отец

Чудный феномен

Что есть этот мир?

Что есть причина бытия?

Подобные мысли, словно котята, резвились в голове Милутина Теслы. Неизбежно он приходил к последнему, страшному вопросу — что есть что? Тут мысль угасала, и у священника начинала кружиться голова.

— Мысль человеческая есть практический инструмент, — заключил Милутин Тесла. — Мысль как пила, созданная для того, чтобы пилить деревья. На пиле можно играть с помощью смычка, но не в том цель ее создания.

Ученикам он советовал выбирать подходящий момент, чтобы перестать умствовать и принять решение.

— Я, например, — объяснял он, — готов был поступить в военную академию, но вовремя отказался и ушел в священники.

Сначала Милутин был назначен в Сень, город на семи ветрах, воспетый в народных песнях. В Сени он повторял прихожанам:

«И я прошу вас и советую ради вашей пользы, не будьте такими простыми людьми, коим же несть довольно разума, но воспримите тот народный дух прогресса, созидайте свое поведение на свободе, единстве и братстве…»

Жители Сени не слушали попа-просветителя. Они доносили на него. Обвиняли его в безумии и болезнях. Полагали, что таков он из-за своей болезни, и хотели уволить его. Поп отвечал им, что в окружении таких людей, как они, человек не может быть здоровым.

— Думаете, меня здесь какая-то корысть держит? — язвительно спрашивал Милутин Тесла жителей Сени. — Да если мне отсюда в Бессарабию придется уехать, я ничего не потеряю.

Вместо Бессарабии попа Милутина направили в село Смилян в Лике. За все время службы в этом селе Милутин Тесла никогда не отказывался оседлать коня и отправиться исповедовать больного, даже если зимняя ночь отсвечивала волчьими глазами. После долгого пути поп спешивался, стряхивал снег с куньей шубы и входил в дом страждущего. Подходил к кровати, склонялся над умирающим и ласково шептал: «Теперь открой свое сердце и скажи все, что у тебя на душе, шепотом, потому как Господу слышнее слова, произнесенные шепотом». И грубые люди открывали сердце и рассказывали о своей жизни так, как никто и никогда о ней не слышал. Много чего из сказанного на исповеди поп безуспешно пытался забыть.

В занесенном снегом доме Милутин Тесла много читал. Читал о железной дороге, о Крымской войне и о новом стеклянном дворце, выстроенном в Лондоне. Для местной смилянской газеты поп написал текст о холере, которая, просочившись из Далмации, растеклась по Лике, как постное масло по столу. Он писал о «бесчисленных препонах», которые чинят радетелям народных школ в самых захолустных епархиях Карловацкой митрополии. В «Сербском глашатае» он описал «чудный феномен» атмосферного свечения, которое случилось как раз на Петров день. Феномен, писал изумленный Милутин Тесла, был похож на водопад из искр, одновременно далекий и близкий настолько, что его, казалось, можно было коснуться рукой. Оставив после себя в небе голубые полосы, водопад света исчез за холмом. При этом загромыхало так, будто рухнула какая-то огромная башня, и эхо долго блуждало по южному склону Велебита. После этого малого Божьего феномена звезды долго оставались «побледневшими». В то время как это явление вызвало в простом народе разные толкования, более умному наблюдателю (очевидно, самому Милутину Тесле) было жаль, что он не смог вдоволь насмотреться, «поскольку это явление Божьей природы длилось ровно столько, сколько хватило бы человеку времени, чтобы, так сказать, хлопнуть в ладоши».

Явлению предшествовала тяжкая духота, затем пошел дождь, но к вечеру небо прояснилось: «И был воздух прохладен, небо смеялось, а звезды были ясными, как никогда; вдруг сверкнуло с восточной стороны — и словно триста лучей протянулись на запад, звезды померкли и природа словно замерла…»

Парламент мира

Детям всегда становилось страшно, когда отец преображался. Готовясь к воскресной проповеди, Милутин запрещал домашним открывать двери в свою комнату. Из-за отцовских закрытых дверей вдруг доносился гневный бас. Потом слышался успокаивающий женский голос, сменявшийся истерическими криками. Слышавший это мог поклясться, что в комнате полно народу. Проповедь становилась театром. Джука Тесла и сыновья испуганно наблюдали, как Милутин взаперти ссорится сам с собой, меняя голоса. Дочери тоже никогда не отваживались открыть двери, потому что боялись увидеть преображенного отца с незнакомым лицом. За обычными дверями, неожиданно ставшими таинственными, поп шептал на немецком и кричал на сербском. Шипел на венгерском и препирался на латыни. На фоне всех этих голосов некто бубнил на церковнославянском.

Был ли это еще один «чудный феномен», который следовало объяснить? Неужели это смилянский святой Антоний беседовал со своими соблазнами? Был ли он одинок? Неужели этот изолированный полиглот воображал, что он стал — парламентом мира? Или он заучивал проповедь как драму, в которой он сам был и трагиком, и комиком, и хором?

2. Мать

Искра в камне

Сыновья Никола и Данила слушали, и глаза их светились. Мама, пока тощая куриная голова билась в ее руках, загадывала загадки:

— По лесу идет — не шуршит, по воде идет — не баламутит. Что это такое?

— Тень! — отвечал Данила, как всегда опережая Николу.

— Кто воду не любит? — продолжала мама.

— Кошки и часы!

У младшего сына самыми любимыми были сказки «Правда и кривда», «Что черт творит, когда притворяется добрым» и «Ученик чародея». В последней дьявол спрашивает ученика, научился ли он чему-нибудь, и тот отвечает: «Нет, даже то, что раньше знал, — позабыл». Никола любил сказки, потому что в них дурачок младший брат всегда был главным. Джука воспитывала его и Марицу на сказках:

— Путешествуя по миру переодевшись нищим, святой Савва пришел ко двору богатого Гавана, у которого было добра много…

Глаза у Николы слипались. Он парил на границе сна.

…И тогда святой Савва перекрестил его посохом, и двор Гаванов превратился в озеро…

Живя со слепой матерью, Джука Мандич рано научилась всему по хозяйству. У нее не было детства, если не считать материнских сказок. Сама ткала полотно для одежды, заботилась о младшеньких. А холера, усугубляя страдания, растекалась по Лике, «как постное масло по столу». Пока отец Джуки причащал кого-то в окрестностях, у них поумирали ближайшие соседи. Девочка сама обмыла и одела пятерых.

Выйдя замуж, Джука взвалила на свои плечи еще один дом. Следуя греческим философам и многим другим здравомыслящим мудрецам, Милутин Тесла приговаривал:

— Там, где поп хватается за мотыгу, о прогрессе нечего и думать.

Церковные земли обрабатывала Джука с косоглазым слугой Мане.

— Не смотри куда глядится, а целься куда надо! — говорила она Мане, когда тот колол дрова.

Мама рассказывала Николе, что трутень оплодотворяет матку высоко в небе и тогда появляются новые пчелы, если, конечно, матку не съест ласточка.

— Ласточки и ежи — первые враги пчелам!

Однажды Никола упал и ударился лбом о стул. Мама поцеловала его, «чтобы не болело», погладила по шишковатой голове и, не переставая улыбаться, воскликнула:

— Удар искру из камня высекает, а без нее мне жизнь не в радость!

Если у него болел живот, она клала руку на его пупок и начинала тихо и ритмично:

Боль утихала, и мальчик чувствовал себя в полной безопасности.

Весь день Джука ходила в платочке. Утром просыпалась за два часа до своих. Садилась на кухне и открывала топку плиты. Никола, проснувшись, тайком смотрел, как она причесывается. Огонь сверкал в открытой топке и в щелях плиты. А Никола тайком… В свете живого огня мама становилась бронзовой. Мама превращалась в нечто иное. Никола тайком следил за ней.

Мамина жизнь была глубока.

Мамина жизнь была тиха, как падение дерева на горе, где нет никого, кто бы мог услышать этот гул.

Деревья

Она повернулась в сторону поросшей лесом горы Богданич:

— Слышите?

— Что?

— Как на Богданиче деревья разговаривают?

— О чем?

— Весной березы вздыхают: «Когда мы сбросим ледяные оковы?» — «Потерпите, — поучают их глубоким голосом сосны. — Через три месяца мы сбросим ледяные панцири, а вы, березы, развернете первые молодые листочки».

— А что еще говорят? — спросил Никола.

— Утренняя звезда откроет солнечные врата, — попискивают березы. — Из врат выедет бог Ярило и скажет матери-земле: «Земля сырая, возлюби меня, бога Солнца, стань моей драгоценной, и я покрою тебя смарагдовыми озерами и златыми песками, зелеными травами и быстрыми ручьями. И птицами, и плодами, и красными и голубыми цветами. О! И родишь ты мне детей без числа!» Лучи весеннего солнца и журчание воды приветствуют его первыми листьями.

Никола внимательно выслушал, но потом рассмеялся:

— Нет, не так! Ты обманываешь меня.

Вместо басен о животных мама часто рассказывала им о растениях. Она хорошо знала травы и утверждала, что редко какая былинка стоит сама по себе, обычно с ней чья-то душа связана. В вязах, елях и ясенях, например, обитают вилы.

— А откуда берутся вилы?

— Вилы возникают из травки безвременник осенний, — с готовностью отвечала мама. — Потому парни и опасаются топтать эту траву. Я расскажу тебе, как выглядит безвременник, чтобы ты ненароком не растоптал его.

— А где живут вилы?

— Я же тебе сказала, на каких деревьях. Еще тис — дерево вилы. Он растет только на чистом месте, — ответила Джука.

— А сколько вилы живут? — не унимался Никола.

Мама пожала плечами:

— Вилы питаются семенами чеснока и живут, пока им жизнь не наскучит. И тогда они эти семена бросают и безболезненно умирают.

Никола гордился тем, что его мама знает так много, словно сама когда-то была вилой. Он так и не понял, почему отец злится, когда слышит эти рассказы о мире, полном светящихся душ, где растения так похожи на людей. Тогда он еще не понимал, что эти волшебные рассказы не просто о вилах и растениях, но о богах, которые старше самого Бога.

— Если поблизости нет церкви, можно молиться под елью или липой, — советовала мама Даниле и Николе.

Мама создала мир, а потом явился отец, чтобы описать его в книгах. Слушая ее рассказы, он морщил нос. Он не мог понять, почему эти предания сохранились в роду, в котором было так много попов.

— Да брось ты это, — бормотал Милутин. — Оставь зло — возьми добро. Откажись от болестей и печалей и прими здравие.

3. Снежные комья

На второй день православного Рождества трое мальчиков сбежали из-под присмотра родителей и углубились в лес над Смиляном.

— Какой снег красивый! — улыбнулся первый мальчик.

— Точно! Так глаз и ласкает, — отозвался второй.

Третий мальчик, словно молодой пес, ловил ртом снежинки.

Они внимательно смотрели себе под ноги. Трудно было понять, кто сильнее всех запыхался при восхождении, Никола или его старшие родичи — Винко и Ненад.

Обросшие льдом скалы походили на чудовища. Глубокая тишина царила в соснах. Ветер временами взвывал в вершинах деревьев, и белый груз падал с их веток. И становилось слышно, как дышит лес.

Мальчики проваливались в глубокий снег, ноги у них промокли. Они упирались ладонями в колени, чтобы было легче подниматься в гору. Так они забрались на каменный бугор, возникший посреди промоины, вдоль которой ветер гнал снежную пыль.

— Надо заканчивать, если хотим к ночи домой вернуться, — заявил Никола.

Ребята, глубоко дыша, держались за бока. На склоне посреди промоины двое непохожих родственников обняли Николу за плечи. Винко был молчаливым и брезгливым мальчиком с опухшими веками. Однажды он исчез, и его искали целый день. В конце концов нашли его в церкви, он сидел на корточках. В Николином роду мужчины всегда выбирали между церковной и воинской службой. Было похоже, что Винко, тихий мальчик с опухшими веками, уже нашел свое призвание.

Брат Винко, Ненад, похоже, не годился ни в священники, ни в офицеры. Однажды он поднял над головой большой камень и что было сил обрушил его на черепаху. Когда кошка в семье Теслы окотилась, он утопил всех котят в ведре. Когда Никола летом соорудил мотор, который вращали летящие майские жуки, Ненад похватал их и съел.

Лесная тишина становилась все глубже. Трое мальчиков дышали в унисон. Морозный воздух обжигал их ноздри.

Винко тихонько снял руку с плеча задумавшегося Николы и заглянул в промоину. Никола посмотрел, как пульсирует жилка на виске Винко, и сказал ему:

— Где-то в этом лесу спит сейчас медведь. Волчки и барсуки спят в норах. Жуки спят под замерзшими корнями. А под всем этим беспробудно спит сила.

Тут и Ненад снял руку с плеча Николы и поперхнулся:

— Я бы хотел… Я бы сам хотел быть в этом лесу волком. — Он запрокинул голову, обратил гортань к небу и взвыл: — Уау-у-у-у!

Как только братья убрали руки, Никола ощутил плечами мороз и ему стало зябко.

— Давайте пускать вниз по склону снежные комья, — поспешно предложил он, — и посмотрим, чей улетит дальше всех.

Снег заскрипел в ладонях. Братья были в рукавицах. У Николы их не было. Пока он лепил ком и катил его, пальцы его свело от холода. Несясь по склону, комья собирали на себя мокрый снег и вырастали на глазах. Почти все они отяжелели настолько, что вскоре останавливались неподалеку от места, где зародились.

— Смотрите на мой… — пищал Ненад. — Он дальше всех!

— Не говори ерунды! — орал Винко. — Посмотри на мой!

— Да и твой остановился.

— Конечно, в пенек же врезался.

У Николы от холода заболели ладони. Ему казалось, что на пальцах вообще не осталось мяса, а кости окаменели, сгребая снег в комок. Мальчик попробовал отыскать тепло, сунув руки за пазуху. В конце концов он запустил их в штаны, ухватившись за мошонку.

— Смотри на мой ком! — скулил Ненад.

— Нет, на мой! — орал Винко.

Никола не смотрел. Он освободил замерзшие ладони, которые грел меж ног. Молча слепил снежок. Бросил его, словно играя в кости. Снежок бойко покатился по склону, облипая по дороге снегом. Снежный ком быстро рос. В мгновение ока он превратился в огромный снежный шар, шипевший при вращении. Потом шипение превратилось в грохот, несущийся вдоль промоины.

Ребята поняли, что это уже не на шутку, когда чудовищный шар начал наматывать на себя не только снег, но и верхний слой почвы.

— Мамочка моя, мамочка милая, — тонко пришепетывал Винко. — Это ведь уже лавина!

Снежный ком превратился в стихию. Он оставлял позади себя изрытый, изуродованный пейзаж. В отдаленном дне промоины ком с легкостью снес несколько берез и сосен. Грохоча и круша перед собой все, он исчез в направлении села. Гора содрогнулась от мощного удара.

— И-и-и! — верещал Ненад-уничтожитель, словно страх доставлял ему физическое удовольствие.

Пока земля вздрагивала под их ногами, брат Винко расплакался и попросил:

— Не дай боже, сдвинет лавину на нас… Не дай боже, чтобы это снесло село…

Никола замер как под гипнозом. Его самого восхитил вид разрушений. Его опьянило мгновение, высвободившее стихию природы.

Маленький снежок, брошенный легким движением руки, на его глазах вырос, он валил скалы и ломал сосны как спички. Он сдвинул материю и освободил ее исконную силу. Ничто не могло остановить снежный ком, пущенный под единственно правильным углом. Никола ежился, стоя между перепуганным Винко и воодушевленным Ненадом.

— Судьба… — прошептал он с ужасом.

4. Зимы

В Смиляне Божье созидание все еще продолжалось. Крестьяне были такими высокими, что скорее походили на великанов. Слова людские были живыми, а не мертвыми. Природа была исконной. Запах мороза был приветом от Господа.

Да, те зимы были намного холоднее, чем последовавшие за ними. Такие зимы были скорее характерны для России или Финляндии, чем для Балкан. Николе казалось, что крестьяне, пробираясь по снегу, оставляли за собой мерцающий след. Снежок, брошенный в дерево, рассыпался блестящими искрами. Однажды вечером кот, которого Никола любил дразнить и тискать, удивил его. Собираясь зажечь свечу, мальчик прошел мимо него, решив попутно погладить любимца, и под его ладонью засверкали искры. Он проводил взглядом руку, погладившую кота. И между своей рукой и кошачьей шерстью увидел сияющую полосу. Видимо, это тоже был «чудный феномен» Божьей природы.

— Нет, ты только посмотри! В самом деле! — восклицала Джука.

Милутин понял, что это электрическое явление, — в том не было никакого сомнения. Он объяснил сыну это явление как умел.

Никола запомнил, что именно тогда ему пришла мысль о том, что природа — это большая кошка.

В голове мелькнуло: но кто ее гладит?

— Мы живем в иллюминированном мире, — шепнул Милутин сыну и жене.

— Что значит — иллюминированный? — тоже шепотом спросила мать Николы.

— Освещенный изнутри.

5. Забрало

— Это появляется из ниоткуда, — жаловался маленький Никола родителям.

Он закрывал глаза, и свет заливал его череп изнутри. Весь мир растворялся в жидком огне.

— Я исчезаю, я тону, — шептал мальчик.

Никола старался вернуться в привычный драгоценный мир.

— Это случается против моей воли! — вздыхал он.

— Скажи, это похоже на то, будто ты с закрытыми глазами поворачиваешь голову к солнцу? — спрашивала мама.

— Похоже. Золотое забрало закрывает лицо, а глаза открыты. Сверкнет перед глазами, и я парю в свете.

— Неужели падучая? — испугался Милутин.

Это более походило на прозябание жизни в Восточной церкви. На глаза Николы падал свет, который самим своим явлением перечеркивал все правила мира. Если смотреть изнутри, то лицо Николы превращалось в золотое полушарие. Попа Милутина сильно пугало это озарение, нарушавшее стабильность жизни и уничтожавшее окружающий мир.

И тут Данила впервые в жизни встал на сторону брата, который был на восемь лет моложе:

— Нет. То, о чем говорит Никола, случалось и со мной.

Родители вздохнули. Что бы ни происходило с их принцем, это не могло быть страшным.

— А кроме вспышек, перед глазами встают картины? — спросил брата Данила.

Никола кивнул.

— Не пугайся их, — спокойно сказал Данила. — Отдайся им.

Никола со слезами на глазах уставился на брата и пожаловался:

— Но ведь это страшнее всего!

6. Брат

— Кем вам приходится этот прекрасный ребенок? — спрашивали пришедшие гости, тепло улыбаясь Даниле Тесле. После чего оборачивались к младшему Николе и спрашивали: — А это кто у вас?

Братья были похожи, но никто этого не замечал. Тетка Дева, у которой изо рта торчал зуб совсем как у вепря, больше любила Данилу. Любил его и Лука Богич, красномордый охотник, который вечно наставлял на детей ружье и грозился всех перебить. Любил его и сивобородый поп Алагич, который всегда хрюкал, смеясь.

Милутин никогда не упускал случая похвастаться перед посетителями умом Данилы.

— Сколько священнических риз висит на родовом дереве твоей мамы? — нетерпеливо спрашивал Милутин.

— Тридцать шесть.

— Кто был первым?

— Тома Мандич.

— Ах ты, мой золотой!

В школе Данила никогда не читал страничку более одного раза. Все, что он произносил, было умно и правильно.

— Принц! — восхищались родственники.

— Наверное, патриархом станет! — говорил лукавый Лука Богич.

— Пусть станет кем хочет, — трезво отвечал Милан Тесла. — Главное, пусть хорошим человеком будет.

И в отроческом возрасте не было заметно признаков того, что Даниле надоели представления, которые отец устраивал для гостей. Когда отца посещали благородный Данила Трбоевич, великолепный Данила Попович или ревностный Дамиан Чучкович, Данила декламировал на немецком стихи Шиллера, «Unter den Linden», «Ideale» или «Glocke».

— Заметно, что каждую строчку понимает, — хвалил его Чучкович.

— Понимает и чувствует, — добавлял Попович, который сам был поэтом.

К настоящим духовным упражнениям Милутин приступал, когда они с сыном оставались наедине. Он заставлял Николу учить наизусть тексты, тренироваться в ораторском искусстве и угадывать чужие мысли. Тесла наблюдал, как отец иезуитски заглядывает в лицо ученика и приказывает:

— А ну-ка, ударь по Аристотелю!

Он постоянно повторял с Данилой эту игру. Голосом несостоявшегося офицера приказывал:

— А ну-ка, ударь по Декарту!

*

Пощипывая пушок на верхней губе, Данила обращал взор к окну и начинал:

— Декарт подвергал сомнению собственное существование, подозревая, что видимые вещи — всего лишь декорации, что расставил вокруг него злонравный демон. — Юноша раздумчиво помолчал. После чего возвысил голос: — Мучимый универсальными сомнениями, философ стремился к ясности. В возбуждении или, может быть, из упрямства он произнес знаменитую фразу: «Я мыслю, следовательно, существую!» — Тут Данила улыбнулся и заметил: — Вопрос, мучивший Декарта, в общем-то, не был новым. В четырнадцатом веке Джон из Мирекорта заявил: «Если я говорю, что отрицаю или, по крайней мере, сомневаюсь в собственном существовании, то противоречу сам себе. Могу ли я сомневаться в собственном существовании и не иметь возможности подтвердить это?» Святой Августин, предвидя Декартову дилемму, воскликнул: «Если я обманываюсь, я уже существую!» — Данила Тесла воздел руку и закончил, как тореадор, наносящий быку последний удар: — Наконец, Декарт являлся мыслителем, и ничего странного не было в том, что мышление давало ему возможность достичь ясности. Если бы он был садовником, то подтверждение своему существованию он нашел бы в своем саду. Если бы был музыкантом, то воскликнул бы: «Играю, следовательно, существую!»

— Неплохо, — бормотал Милутин.

А лицо его говорило: «Великолепно, сынок! Ты лучший в мире!»

А что за мальчик с большими ушами и шишковатой головой поглядывает из-за дверей на отца и великолепного брата?

Никола не любил, когда его звали Нико, потому что по-сербски это значит «никто, тот, кого нет». Сквозь приоткрытые двери мальчик смотрел на брата-юношу. Данила был прекрасен, как юный Иосиф. Откуда столько всего в одном существе? Где он всего этого набрался? Данила был мистической загадкой молодости. Он чувствовал ток крови в своих жилах. Удивляясь самому себе, он вслушивался в собственное дыхание. Когда Данила вслушивался, Никола по три раза переспрашивал его, не получая ответа. И тогда он просто пожимал плечами и выходил из комнаты.

— Ты куда? — останавливал его вопросом Данила.

— Иду есть.

— А когда опять проголодаешься?

Никола улыбался в ответ. Брат оставался серьезным. И когда сквозь эту серьезность наконец проступала улыбка Данилы, Никола забывал о себе и своей зависти. Никогда больше не встречал он столь обезоруживающего обаяния.

«Если бы его не было, каким был бы тогда мир? Солнце продолжало бы светить?» — миллион раз спрашивал себя Никола.

Может, Никола никому не нужен в этом восхитительном мире? Может, Никола стал бы умнее в этом страшном мире без Данилы?

7. Страшно

Данила перегнулся через перила крутой лестницы и окликнул слугу Мане, который в подвале разливал ракию. Никола, подбегая к брату, протянул руки. Глухой звук, будто что-то сломалось, слился со звуком падения. Лежа навзничь на дне подвала, Данила указал пальцем на Николу.

Каждый раз, рассказывая об этом, Никола разводил руками и возбужденно шептал:

— Не так это было!

Материнские каблуки стучали, когда она бежала по лестнице. Она медленно отняла губы от виска Данилы и только тогда глянула на отца.

Протестующие глаза зияли вокруг Николы.

Что-то шептало на ухо: страшно!

Что-то ревело из мрака: страшно!

Что-то верещало в сознании: страшно!

Весть разнеслась по окрестным домам. Люди начали стучаться в двери. Юному Иосифу, недосягаемому Даниле Тесле, было пятнадцать лет, когда он умер. Люди наполнили комнаты шепотом соучастия.

— Принц! — рыдали они над гробом.

Богу нельзя было сказать: «Не смотри куда глядится, а целься куда надо». Мане разносил ракию родне с покрасневшими глазами.

Выпускной костюм Данилы превратился в похоронный. Соседка Анджа Алагич встала рядом с Джукой, которая обмывала мертвого сына, и спросила:

— Как ты можешь?

Джука сумрачно глянула на Анджу и сказала:

— Тот, кто не может, лучше бы на свет не народился.

8. Оставь меня!

В часовню превратилась комната Николы. У самой кровати стоял открытый гроб. В гробу лежал брат. Его лицо было цвета церковных свечей. Брат был настоящим, и семилетний Никола попытался погладить его по голове. Рука прошлась по исчезающему лицу. Никола заплакал.

— Оставь меня! — прошептал он на ухо Даниле, который отказывался исчезнуть. — Прошу, оставь меня!

Разве мама не говорила ему, что клин вышибается клином? И раньше случалось, что произнесенное кем-нибудь слово вызывало в его воображении образ обозначенного предмета. Никола старался оборониться от этого воображением.

Вместо лица мертвого брата он представил себе лицо матери. И когда мама — душа дорогая! — оказалась в его комнате, мальчик почувствовал большое облегчение. Мама некоторое время была рядом с ним, после чего ее образ растаял, и на его месте опять явилось ужасное лицо из гроба. Мальчик непрерывно повторял: «Мама!» — и она появлялась вновь и вновь, но все бледнее и бледнее.

Никола произнес: «Отец!» — и высокий мужчина в очках на лбу послушно вошел в его комнату. Потом он исчез, и мальчик вновь позвал его. Когда отец растаял, на его месте появился тот, кого Никола боялся.

Ему было плохо. А когда тебе плохо, ты слушаешь только свою внутреннюю музыку. Ему было так страшно, что он боялся испугаться. Охвативший его маниакальный страх хотел выдавить его из жизни. Он же пытался выдавить его. Страх был упорным. Николе следовало быть упрямее.

Поверх ужасов он рисовал свои страхи. Он призывал на помощь всех людей, которых знал, включая отвратительную тетку Деву и безумного Луку Богича, который был не настолько страшен, как мертвый Данила. И вот уже в его небольшом мире почти не оставалось ничего, что он мог противопоставить брату.

А картина похорон постоянно возвращалась к нему. Возвращался поп Алагич, и семья покорно шла за катафалком. Возвращалась грязная лужа, в которой застряли черные кони. Каждую ночь Николино головокружение отворяло гроб. Каждый вечер гроб падал с катафалка. В открытом гробу брат лежал с открытыми глазами.

— Оставь меня! — каждый раз начинал плакать Никола. — Прошу тебя, оставь!

9. Маленький монолог о полетах

Если я вдыхаю воздух особым образом, то начинаю отрываться от земли. Пролетаю сквозь дымоход, покидаю комнату и страшного брата в ней. Поднимаюсь к одинокой звезде и не спрашиваю, навсегда ли я оставил тело или нет.

Я произношу: «Индия» — и вижу священных обезьян Бенареса и Ганг. В следующий раз вижу лодочников, гребущих ногами на озерах Бирмы. В третий раз — теплые источники Японии и седых обезьян, сидящих в них. В четвертый — я скачу на газелях среди птиц и сирени в китайском Туркменистане.

Мир пронизан молниями и испещрен картинами. Я лечу над лесами, ограниченными ужасами и желтым светом, над горными вершинами и фиолетовыми морями. Подо мной мерцают города. В них я вижу мелких людей. Если присмотреться, я вижу их отчетливо. Слетаю к ним как птица, завязываю знакомства и долго разговариваю с ними.

Иногда взлетаю к звездам, где всегда утро и где живут серебряные люди. Иногда падаю в голубизну между космическими светилами. Иногда погружаюсь в морские глубины к мерцающим рыбам. В полночь хочу видеть день. Иногда с левой руки вижу день, с правой — ночь.

Я — Александр, победитель призраков. Я научился собирать свои мысли и нестись на них как Гелиос на своей колеснице. Я могу видеть свои мысли и удерживать их перед собой.

10. Первый город

Не в состоянии жить в доме, где умер Данила, Милутин, обняв священника Миле Илича, передал ему Смилянский приход, сам же с семьей перебрался в Госпич. Держась за отцовскую руку, Никола разглядывал толстобрюхие дома и шептал:

— Сколько окон!

На улицах толклись национальные наряды, городские костюмы, мундиры. В воскресенье на площади играл духовой оркестр. Головную боль вызывал грохот колес экипажей по мостовой. Отставные солдаты рассуждали в парикмахерских о войне с Италией. Хлопали двери трактиров. В одном из заведений молодежь толпилась вокруг бильярда. В другом заседали пожилые доминошники. Они перемешивали костяшки, стучавшие, как фаянсовые тарелки, поминая недобрым словом «кровавое воскресенье».

Николе казалось, что река Лика очень зеленая, а Госпич весьма велик. В новом храме Милутина бесчисленные свечи горели за живых и за мертвых. По праздникам отец захаживал в католическую церковь.

После службы он и священник католического прихода Костренчич стояли в церковном дворе, держась за руки.

— Сколько окон! — шептал мальчик.

После переезда Никола прислушивался к голосам улиц, пульсировавшим то отчетливо, то приглушенно:

— Могу переговорить с Томой, если он вернет мне инструмент…

— Он учился в школе с моим покойным братом…

— Вчера весь день плохо себя чувствовал. Отвык я от этого. Говорю: Мила, свари мне супчик…

— Эй, кум, присаживайся, нам одного игрока не хватает…

— …а тот все доливает. Знаешь, как эта музыка гремит…

— …и я приговорил четыре тарелки супчика…

— А я хочу, чтоб ты о детях своих заботился, а не по кабакам шлялся!

Николе казалось, что люди разговаривают не друг с другом, а мимо друг друга.

— Люди слепы, — говорила Джука сыну. — Ничего не видят. Ничего не понимают. Почти все.

*

Никола размышлял о жизни в Смиляне.

В своем селе он не был первым мальчиком, заметившим, что карманные часы легче открыть, чем закрыть, не был он и последним из тех, кто пробовал прыгать с крыши с зонтиком в руках. Вечно он чем-то был занят. Рассыпал на чердаке орехи для просушки. Катался верхом на овце и пытался оседлать гусака. Гусак с холодными крокодильими глазами ущипнул его в пупок. Воодушевившись лекцией «О вреде, наносимом воронами посевам», пробовал перебить их, но они его заклевали.

В Смиляне Джука поливала умывающемуся Милутину над клумбой, чтобы заодно напоить и цветы. Весной распускающиеся деревья были похожи на облака. Ночью — на привидения. Летом пели пчелы. Вечерами люди рассаживались перед домами и разбивали кулаком арбузы. Пахло пылью. Майские жуки во мраке ударялись Николе в лоб.

В этом гомеровском мире мама пела о Предраге и Ненаде. Отцовские друзья выглядели как Менелай и Гектор. Но не все.

— Дай руку! — кричал поп Алагич Луке Богичу.

— Только верни мне ее, — ставил условие ужасный охотник.

Лицо Луки Богича, совсем как у фавна, таращилось на Николу. Мальчик попытался выдержать этот зеленый взгляд, но испугался и опустил глаза. Богич топтал утренний, по колено туман и наверняка знал, откуда вспорхнут перепелки. Он мог разглядеть силуэт тетерева на полной луне. Этот наводивший ужас охотник на глазах у детей ловил мух и поедал их. Дети визжали:

— Кошмар!

Они не замечали, что Богич хватал мух одной рукой, а в рот отправлял пальцы другой руки.

Вереница единорогов вышагивала под кроватью. Светлячки загорались в летних сумерках. Иногда кто-то из дедов засматривался на молодой месяц. Ухватившись за мочку уха, принимался подпрыгивать на одной ноге, выкрикивая:

— Ты — старый, а я — молодой!

*

А в Госпиче в ранний полдень тени от домов походили на рогатых улиток. Улицы были длинными. Бульвары заполняло воркование горлиц: гули-гули-гули!

По мостовой вышагивали молодые люди с бакенбардами, в длинных удобных сюртуках и светлых полуцилиндрах. Подражавшие им ребята умели на ходу кривить губы особым образом. Николе не хотелось выходить лишний раз из дому, чтобы не сталкиваться с кривляками. В новом окружении он все чаще искал уединения и потому стал много читать.

— Нельзя! — запрещал ему отец.

— Почему?

— Потому что испортишь глаза.

Ночью Никола затыкал паклей замочную скважину и щель под дверью. Читал при свечах, которые делал сам. Иногда пламя было спокойным и неподвижным, и тогда он грозил ему пальцем. Иногда огонек пытался сорваться с фитилька. Мальчик с восторгом глотал предложения до тех пор, пока на стене росла его тень. Книга в руках была порой больше самого читателя. С замирающим сердцем он задувал свечу каждый раз, когда ему чудились отцовские шаги.

Устав от тайной науки, Никола поспешил записаться в городскую библиотеку. С разрешения пьяного библиотекаря он начал расставлять по полкам книги, ранее скучавшие в пыли. Он вытирал кожаные переплеты, пахнущие сушеными фруктами. Он был благодарен людям, писавшим книги, очень благодарен. Они стали его друзьями в городе, где у него не было друзей.

— Нет, ты только посмотри, как этот пацан присосался к библиотеке! — жаловался бездельник-библиотекарь жене.

Жена постукивала пальцем по своему прыщавому лбу, шепча:

— Дурачок, наверное…

Прочие тоже так думали.

Никола вечно таскался с книгами по школьному коридору. Однажды дорогу ему с угрожающим видом преградил толстячок по имени Моя Медич.

— Ты, лопоухий! Ты, кроме книг, хоть что-нибудь знаешь? — спросил он.

Никола ответил, что в Смиляне его детство было посерьезнее, чем Моино в Госпиче.

— Не скажи!

— Я столько раз мог умереть, — тихо сказал Никола.

— Не скажи!

— Первый раз ребенком. Мама кипятила белье в большом чане на плите. Я ползал по столу. Потом выпрямился, пошатнулся и упал в молоко.

Никола продолжил, и было похоже, что рассказ удивляет его самого:

— Однажды брат запер меня на горе в часовне, которую открывают только раз в году. Несколько раз я тонул.

Моя от удивления поднял брови.

— Похоже, судьбе нравится подводить меня на самую грань смерти, чтобы в последний момент спасти.

— Как ты здорово врешь! — восхитился Моя.

— Я никогда не лгу! — возмутился Никола.

Моины глазки утонули в смехе и толстых щеках.

— Я и не думаю, что ты умеешь врать!

11. Полубезумие

Кто мог подумать, что Никола и Моя Медич, который все больше толстел, сядут за одну парту и смешают кровь в обряде побратимства? Моя и Никола вместе играли летними днями, становившимися безбрежными океанами, бескрайними вплоть до момента, пока мама не звала ужинать:

— Нико-о-ола-а!

И чуть позже:

— Мо-о-оя-а-а!

— Еще минуточку! — откликались друзья.

В жизни девятилетнего мальчугана серьезную роль играла пуговица. Большая пуговица стоила четыре маленьких до тех пор, пока не вмешались неумолимые законы Адама Смита. Невидимая рука рынка повысила стоимость большой пуговицы до пяти маленьких. Дядя Пая подарил Николе крейцер. Цифру «1», букву «А» и дату «1859» обвивал толстый венок. На оборотной стороне раскорячился двуглавый орел.

В их мире крейцер стоил четыре большие пуговицы.

*

Посещая чужие дома, Никола понимал, что это по сути своей иные планеты, окутанные другой атмосферой. Даже родственники принадлежали к иной расе. Их запахи и ткани тела отличались от Николиных.

Внутреннее дыхание вещей убеждало его в том, что все вокруг — живое. Он был частью внешнего мира, который, в свою очередь, был частицей его самого. Мало того, Никола сам сотворял из себя целый мир. Колени под одеялом превращались в горы. По этим горам он расставлял оловянных солдатиков. Горные колени становились его сценой. В плесени и трещинах потолка он искал лики людей, глаза, нос, губы и всегда находил их. Он терял зрение, всматриваясь в восточные краски ковра. В них открывался вход, похожий на двери в стене.

Собственная душа призывала его из глубин мира. Его вдохновляли живость и быстрота текущей воды, холодом омывающей его руки и ноги. Он смотрел в качающиеся деревья и слышал нежное пение. Его зачаровывали кроны, которые, словно водовороты, заманивали внутрь себя.

*

Он и Моя Медич сдружились с Винко, Ненадом и братьями Цукич. Не хотели дружить с неким Белобабой, который сидел перед домом и ложкой ел землю.

— Что за кретин! — говорил Моя. — Он, видно, и не понимает, что живет.

Моя и Никола пожимали друг другу руки, черные от ежевики. Они приплясывали тихонько, но Ненад Алагич все равно время от времени наступал им на ноги. Они делали мечи с гардами, иначе ушибленный ноготь месяцами оставался черным. Они стреляли из луков в небо и внимательно следили, как возвращаются стрелы. Зимой их санки превращались в индейских коней. Николиного коня звали Нататитла.

— На языке апачей это означает «молния»!

Они героически завоевывали мир. Они дрались с отрядом некоего Опачи. Камни свистели над их головами. Однажды Никола увидел, как увеличивается в размерах камень, бьет его в лоб, отскакивает и падает на землю. Весной игра в чижика уводила их далеко от дому. Ловкими руками они бросали свои камешки, подбирая с земли чужие. Однажды Никола убил камнем форель, выпрыгнувшую над водой. Они исследовали чердак какой-то развалины, заросшей сумахом. Влезали на деревья, преследуя облака. Придумывали собственный язык.

Летними вечерами, когда появлялись летучие мыши, начинали играть в жмурки. Они считались:

— Эники-беники ели вареники…

Потом каждый из них исчезал из мира, прячась и превращаясь в окуклившуюся бабочку.

Игрок с завязанными глазами искал их.

Моя и Никола мистически делились полубезумием детства.

Оно было обрядом.

Оно было тайным и святым.

Камнями они разбивали абрикосовые косточки, пахнущие миндалем. Таскали из дому картошку, пекли и поедали ее без соли. Потому что приготовление ее было мистикой. Сидя в ожидании у костра, беседовали о мире вне окружающего их бытия — о животном и сверхъестественном. Медведь задрал осла на Верхнем кладбище. Англичане в Индии расправились с тагами. Кто такие таги? Тайная секта заклятых убийц. В Арктике существует оазис, и в нем тайный мир. Мумии могут ожить, но только при соблюдении определенных условий.

У Мане Цукича была бородатая тетка, и ее навещал дракон. Бабке Винко Алагича явилась женщина в белом и сказала, что Госпич утонет в подземном море, раскинувшемся в тысяче метров под городом.

12. Теологи

Однажды летом Милутин Тесла согласился позаниматься с двумя семинаристами, которые готовились к экзаменам. Неуклюжий Оклобджия был родственником попа Томы Латника, который когда-то крестил Николу. Милутин, усевшись с молодыми людьми, сообщил им, что в свое время он сдавал епископу Иовановичу догматику, полемику и пастырское богослужение, историю, славянскую грамматику и риторику и — что там еще было? — да, типикон с церковным пением и методику преподавания. Он спросил молодых людей, изучают ли и теперь эти предметы. Милутин, удовлетворенно кивнув, заметил, что полезно комбинировать дисциплины из практического и догматического богословия. Он добродушно улыбнулся и пояснил:

— Чтобы вы стали всесторонне образованными людьми.

Милутин для начала кратко рассказал о борьбе иконоборцев с иконопочитателями в Восточной церкви. Пока Милутин вдохновенно рассказывал о существе запрета на изображение или явление человеческого лика во всех трех монотеистических религиях, Латник, не раскрывая рта, оттягивал нижнюю челюсть, чтобы не зевнуть ненароком. Корица зевал открыто.

Только следующая встреча со студентами помогла Милутину понять истинный смысл выражения «ангельское терпение». Но и ангельского терпения не хватало на то, чтобы объяснить этой парочке смысл дискуссии средневековых номиналистов и реалистов в Западной церкви. Начиная эту лекцию, Милутин скромно признал, что философская дискуссия, о которой он им сейчас расскажет, похожа на извечный спор: что было раньше — яйцо или курица? В двенадцатом веке теолог Росцелин верил, что всякое абстрактное понятие есть не что иное, как голое имя (flatus vocis).

Милутин выдержал драматическую паузу, а затем принялся излагать позицию реалистов. Реалистами, которых часто называют наивными, были средневековые мыслители, которые полагали, что универсальные понятия объективно существуют в нашем мире.

— Понятно? — осторожно спросил Милутин.

Молодой Латник вместо ответа уставился в потолок. Заметив, что его приятель заинтересовался потолком, Корица засмотрелся на пол. Не получив ответа, Милутин собрался с силами и заключил, что проблему можно свести к трем основным вопросам: универсальны ли слова как понятия, не есть ли они логические понятия, или же они существуют в мире вне нашего сознания?

Студенты пялились на него глазами жареных ягнят.

— Ученый Абеляр в одном месте утверждает, — продолжил неутомимый Милутин Тесла, — что универсальная концепция человека в моем мозгу есть не что иное, как путаная идея, составленная из представления о многих людях, которых я видел в жизни. — В другом месте, — элегантно продолжил Милутин, — Абеляр признает, что универсальная концепция существует — как логическое содержание. — На этом интереснейшем месте Милутин остановился и посмотрел на студентов. — Но, спрашиваю я вас, существует ли в мире человек как таковой, вне моего и вашего сознания?

Столкнувшись с этой тонкой дилеммой, Корица принялся весьма систематически чесаться. Оклобджия уставился на стену как на своего спасителя.

«Nomenestomen, — подумал Милутин Тесла. — Никогда в жизни не встречал такого твердокаменного тупицу, как этот Корица, а ум этого Латника навсегда прикрыт латами от всякого знания».

— То, что означают эти общие слова, существует, — неожиданно встряла Джука Тесла.

Никто и не заметил, что Джука, скрестив на груди запачканные тестом руки и прислонившись к косяку, вслушивалась в их разговор.

Муж посмотрел на нее:

— Как это?

Джуке трудно было изъясняться словами, к которым она не привыкла.

— Ну, когда ты думаешь о плохих людях, ты их обзываешь одним словом, собираешь их в единую кучу. А ведь они существуют каждый сам по себе.

— Браво! — искренне обрадовался Милутин Тесла. — Точно так говорит и Абеляр. Только характерные особенности существуют сами по себе. Единство принадлежит идеям, а не вещам! — Милутин захлопал в ладоши и повернулся к пристыженным Латнику и Корице. — Да, милые школяры, да, мои мудрецы! Моя неграмотная жена обоих вас заткнула за пояс! — Он весело глянул на жену. — Никола! Посмотри на свою мать. Вот человек! Вот голова!

Тут у Джуки перехватило горло. Она, слезинки не проронившая на похоронах сына, расплакалась из-за того, что так и не училась в школе.

13. Начинающие жизнь

Кто бы мог подумать!

Кто бы подумал, что несколько лет спустя Никола и Моя будут сидеть в скором поезде, касаясь друг друга локтями!

На Николе были ботинки, купленные для Данилы, когда тот готовился к гимназии. Вскинутая отцовская рука исчезла в дыму перрона.

— Мой Нико! — шептал отец сыну, который его не слышал. — Только ты выучился на ребенка и вот превращаешься в юношу. Выучишься на юношу и станешь зрелым мужчиной. И поймешь, что мы всю жизнь только и делаем, что начинаем…

— Поехали! — печально воскликнул Моя.

В их купе вошло основательное стриженое дитя, подталкиваемое отцом и матерью. Вошедшие закрыли вагонное окно, чтобы не залетали искры и сажа. Никола расправил плечи. Теперь они с Моей уже большие. Им следовало разговаривать на серьезные темы. Эти серьезные темы были такими, что язык у Николы прилипал к нёбу. Но надо было быть взрослыми. Он вспомнил, как жители Лики в 1866 году возвращались с войны в Далмации, и спросил Мою, правда ли, что австрийский император победил в той войне?

— Да, — ответил отличник Моя. — Победил на Висе и при Кустоцце.

— А почему тогда император потерял земли в Италии?

Пар в котле паровоза превращался в неумолимый стук колес: та-дам! та-дам! та-дам!

Они ехали в Карловац, чтобы начать учебу в гимназии. Сердце Николы стучало в ритме стальных колес. Он почувствовал рост пространства. Он ощутил, что мир расширяется и в этом расширяющемся мире можно дышать полной грудью. Поезд рычал, как дракон, и вилял хвостом, врываясь в огромный мир. Рельсов не было, они просто вырастали перед паровозом.

В купе серьезный малец положил голову на материнское плечо и живо произнес:

— Рассказать вам, что мне приснилось? Мы пошли погулять, а из земли стали вырастать змеи… А кто такой барсук?

— Животное, — объяснила мать. — Вот с такими зубами.

— Крупнее курицы?

— Ну, куда курице до него!

Стараясь приручить пейзаж, Никола и Моя прильнули к окну:

— Смотри, маленький домик!

— Там живет обходчик, — сообщил Моя.

Домик обходчика, лошадь, привязанная к забору, и куры во дворе пролетели быстро, их сменила другая картина.

— Туманные здесь края.

— А вон смотри — дворец!

На станциях выходили люди.

— Места есть. Помогать надо друг другу. Надо, — бормотала женщина в коридоре.

Кроны деревьев качались перед зданиями вокзалов. Осмотрщик звонким молотком пересчитывал колеса. Железнодорожники в униформах подавали сигналы к отправлению. Свисток распарывал мышиный послеполуденный цвет. Вход в туннель и выход из него напоминали детскую игру в «Закрой глаза — открой».

Паровоз гугукал, как огромный вяхирь. Искристый хвост мотался за ним в первых сумерках.

Вглядываясь в неразгаданное будущее, похожее на ничто, Никола почувствовал себя бессильным.

— Закончились горы, — грустно произнес он.

Они впервые увидели равнину и роскошные здания, совсем непохожие на те, к которым привыкли в Лике.

— Чем больше земля на говно похожа, тем богаче люди, — заключил Моя.

14. Преображение

В Карловаце Николу встретил дядя Бранкович и отвел его в двухэтажный дом в стиле барокко, номер 17. Тетка заставила его продекламировать перед дядей: «Помимо знаменитых Трбоевичей в Медаке, Милоевичей в Могориче, Богдановичей во Вребаце и Дошенов в Почителе, Мандичи из Грачаца — один из самых именитых поповских родов в Лике!»

Потом тетка наложила палец на губы мальчика и произнесла:

— Запомни, все болезни — от перегруженного желудка.

Стоило только дядюшке добродушно подложить Николе в тарелку куриную ножку, как тетка взвизгнула:

— Ники! — И шустрая рука заставила ножку исчезнуть.

Загадочный теткин ум пришел к выводу, что духовная пища может заменить физическую. После ужина Никола тянул кухарку Мару за рукав:

— Намажь мне на хлеб маслица!

— Госпожа не разрешает, — сердилась грудастая Мара.

Несмотря на неважную кормежку, мальчик менялся. Пока другие дети играли, он забирался в кладовку и тайком рос. У него появилась склонность к сутулости. У дяди Бранковича появилась привычка неожиданно шлепать его по спине, восклицая при этом:

— Выпрямись!

Этот приятельский жест был призван взбодрить Николу. Дядя любил, когда ему задавали вопросы. И Никола спрашивал:

— Карловац — континентальный город, почему в его гербе две сирены и два якоря?

— Карловац — настоящий город на воде, — поднимал брови майор Бранкович. — Он расположен не на двух реках, Купе и Коране, а фактически на четырех, потому как тут присутствуют и Добра, и ближняя Мрежница. Наше богатство основывается на судах, которые доставляют дерево и жито из бассейна Савы. Отсюда мы их отправляем в порты на Адриатике. — Бранкович откашлялся и добавил: — И будем отправлять, пока не построят дорогу от Риеки до Загреба.

Да, Карловац был городом на воде. Из теткиного окна Никола любовался затяжными дождями.

— Может, кончится скоро? — надеялся он.

— Негде ему остановиться, — отвечала тетка.

После паводка в подвал набивались крысы.

— Все сожрали! — прибегала, стуча пятками, кухарка Мара. — Даже связку горького перца!

Волчонок из Лики называл равнину «крысиной землей». Он научился убивать озлившихся крыс из рогатки. Крысолов печальным взглядом следил за нескончаемым дождем и скучал по Лике. Там вместо варева из капусты с вяленой бараниной весной была ягнятина с крупно порезанной картошкой. Не хватало ему лепешки, испеченной на углях. Не хватало круглого хлеба и круглого сыра. Не хватало ему упрямого ветра, местной шапки и маков в садах.

Не хватало ему и сестер, Марицы, Милки и Ангелины.

— Разве тебе плохо в Карловаце? — спрашивали его в письмах сестры.

— Да нет, хорошо, — отвечал Никола.

В Карловаце он штудировал языки, а в разговорах с Бранковичем постигал историю.

— На-ка, посмотри это. — Дядя протягивал Николе книги о Бенвенуто Челлини, Лоренцо Великолепном, принцах, папах, кондотьерах, Сикстинской капелле и несовершенной ноге Давидовой.

Тонкие дядюшкины рекомендации результатов не принесли. После трехлетнего поста в его доме искусство у Николы стало ассоциироваться с голодом.

В свое время майор подружился в Вене с антикваром Иегудой Альтарком. В результате торгов с ним у Бранковича появилась небольшая коллекция произведений искусства. Майор демонстрировал Николе чешский хрусталь и немецкие броши с нарисованными на них глазами. Картины в коллекции Бранковича метафорически изображали суетность, тщету. На полотнах так называемая двойная особа (за недостатком фантазии) улыбалась левой половиной лица с персиковой кожей, в то время как правая представляла собой голый череп. Эти картины лишний раз подтверждали мысль Николы о том, что искусство — всего лишь маска, скрывающая голод, ведущий к смерти.

— Ну и змея! — поминал старый товарищ Моя Медич Николину тетку.

Тетка выгнала грудастую Мару без рекомендательного письма и наняла старую Ружицу.

— Рыба готова, как только у нее в духовке глаз лопнет, — инструктировала ее тетка.

Однажды при Николе она влепила старой кухарке пощечину.

— Намажь мне на хлеб маслица! — просил Ружицу Никола.

— Госпожа не разрешает, — отвечала Ружица в нос.

Кая Бранкович любила говорить «бог с тобой» и «в общем-то». Под маской кротости скрывалась особа, с которой ни о чем нельзя было договориться. Да, в общении с племянником она сознательно выдерживала строгую дистанцию, но все-таки заботилась о нем. В салоне Каи Бранкович в Карловаце царил белоснежный рояль. Здесь бывал местный аптекарь с трогательно глупой женой. Приходил и Якоб Шашель, всемирный путешественник… Заглядывал православный поп Анастасиевич с двумя прелестными дочками. Служанка в нос объявляла ужин. А за ужином дядя подавлял гостей рассказами о том, как в битве при Сольферино под ним убили коня и как вовремя он ушел в отставку, чтобы «не позориться в войне с пруссаками». Над столом шипела газовая люстра. Гости позвякивали столовыми приборами. Аптекарша нашептывала Шашелю, что герой битвы при Сольферино боится своей жены.

Потом все падали в обитые гобеленом кресла, и госпожа Анастасиевич начинала тревожить клавиатуру.

Во время гастролей немецкой оперной труппы в Карловаце вся компания отправилась на «Волшебную флейту». Дядя убедил тетку взять с собой Николу. В этой опере Зарастро ненастной ночью, в сполохах молний, вырезает волшебную флейту. Папагено спрашивали, не ищет ли он истину.

— Нет! — отвечал Папагено. — Мне достаточно еды, питья и крепкого сна.

Голодному Николе тоже хватило бы для счастья еды и питья в нормальных количествах. Фотографии того времени изображают угловатого юношу с прической, которую позже прославил Тарзан. Тетка постоянно контролировала его.

— Почему у тебя тройка по рисованию? — спрашивала она.

— Не нравится мне оно.

— С кем ты дружишь?

Никола признался, что ребята в гимназии каркают, как вороны: «Да что говорить с этим крокодилом!»; «Эй, ты, мрачный тип!»; «Да ты псих!» После каждой фразы — восклицательный знак. Они дождаться не могли выпускных экзаменов, чтобы побросать в воздух фуражки и перестать думать.

С кем же тут дружить?

Поразмыслив, племянник ответил:

— С Николой Прицой и Моей Медичем.

— А, с этим толстяком! — припомнила тетка.

Никола мог разговаривать с Прицой и Моей обо всем. Точнее, почти обо всем. Если он затрагивал какую-нибудь философскую тему, их лица вытягивались.

— Что ты опять тупишь? — возмущались они.

Все, что Никола считал важным, было как падение дерева на горе, где некому услышать этот звук. А он задыхался от предчувствия силы, которое постепенно становилось самой силой. Он ощущал себя как шар, надуваемый горячим воздухом. Иной раз его возбуждение походило на свободное парение, и с каждым вздохом он бросался в объятия света. Как описать контраст между его внутренним вдохновением и волной внешнего холодного неверия? Никола чувствовал себя как лосось, стремящийся против течения к привычному месту нереста. И он с улыбкой утешатся только одной мыслью: «Они свое забудут, я же — никогда!»

Образованный мальчик припомнил Овидия: есть в нас бог! «И возжелал, но в себе подавил неугодное Богу пламя».

Он понял, что на этом свете позволено быть, но не разрешено существовать, потому что это всегда беспокоит окружающих.

А Никола менялся…

Внешние перемены были заметны. Никола приехал в Карловац угрюмым провинциалом, а стал господинчиком. Приехал сутулым, а теперь, благодаря внезапным хлопкам дяди Бранковича, выпрямился. Кроме немецкого, начал пользоваться английским и французским. Голос, которым он упражнялся в спряжении «avoir» и «etre», стал мужским. Но важнее внешних перемен стали изменения в душе юноши. Однажды он почувствовал, что жизнь открывается. Как некогда Данила, он был поражен собою и стал вслушиваться в собственное дыхание. Его охватывало неосознанное возбуждение. Небо свербело в его голове. Свет расширялся и становился его второй душой.

— Будешь долго смотреться в зеркало — увидишь дьявола, — укоряла его Кая Бранкович.

Каждый день он начинал с созерцания зеркала. При этом в душе его разливалось нечто, как постное масло по столу. По ту сторону зеркала кто-то плыл навстречу ему. Этот незнакомец был… медленно, пианиссимо… был ужасен. Когда кукла в зеркале становилась страшнее мертвого брата, Никола отшатывался от нее с тихим криком.

15. Король вальса

Моя Медич и Никола прогуливались по двору крепости в центре Карловаца. Дым рвался из труб в небо. Друзья держались ближе к домам, где не было льда.

— Не стоило выходить в такую гололедицу, — благоразумно заметил Тесла.

Вместо ответа Моя стиснул его локоть и заглянул другу в лицо.

— Я вижу тебя только в школе и церкви, — начал он глухим голосом. — Что с тобой происходит?

Лицо Николы приняло полувдохновенное-полумученическое выражение. Он много раз влюблялся: в волосы матери, в библиотеку отца, в славу брата, в свои ночные полеты и в расширение мира, которое он так отчетливо чувствовал. Теперь Никола опять влюбился, но не в одну из кареглазых карловчанок. «Умный парень у каждой девчонки недостаток большой найдет» — так пелось в народной песне. Любовь к электричеству заставила Николу забыть все прочие увлечения юношества.

Молодой Тесла вспомнил, как однажды Блаженный Августин воскликнул: «Где оно? Где кроется сердце загадки?» Что же касается его, то сердце загадки он увидел в шарике, бесшумно пляшущем в лаборатории профессора Мартина Секулича.

Экспериментальный шарик, придуманный самим Секуличем, был обмотан несколькими слоями станиоля. Подсоединенный к электростатической машине, он исполнял быстрый немой танец. Эта пляска привлекала Николу, как лампа — мошкару, и он молча кричал ему: «Я здесь!» Он хотел служить силе, которую шарик сделал ощутимой. Если эта забавная игрушка была плодом эксперимента, то Тесла хотел стать экспериментатором. Если это называлось наукой, то Тесла желал стать ученым. Он страстно хотел стать частью этого неописуемого восторга. Чем ближе были выпускные экзамены, тем сильнее ему хотелось слиться, летать и расти вместе с этим шариком. Ничуть не сомневаясь, он поведал другу о том, кем хочет стать.

— Изобретателем? — поднял брови Моя.

— Да! — с гордостью подтвердил Никола. — Чтобы снять с глаз человечества повязку слепца!

— И как ты эту повязку снимешь? — насмешливо спросил Теслу друг.

— Ну, представь себе, что мы сделали кольцо, свободно вращающееся вокруг экватора, которое тормозят только сила инерции и сопротивление воздуха. Пользуясь этим кольцевым экваториальным путем, люди могли бы преодолевать за день расстояние в тысячу километров!

— А кто бы нам дал денег? — пробормотал Моя. — Слушай, Никола, проснись, пожалуйста!

Никола никогда в жизни не был в таком бодром состоянии духа. В тот год он стал ассистентом Секулича.

— У Николы очень быстрый ум. Прямо-таки гончий Господа Бога! — расхваливал его Секулич.

Впервые слово «блистательный» применили к нему, а не к покойному брату Даниле. Новое знание Николы отличалось от прежнего, школьного знания. Собственно, это было вовсе и не знание. Вечерами вместо панорам далеких городов, которые он рассматривал в постели, перед глазами вертелся шарик Секулича. Мысли Николы плясали вместе с ним.

После окончания гимназии он отказался продолжить учебу в семинарии.

— Отец хочет. Я не хочу.

Моя ухватил Николу за руку:

— Ты подумай!

Это было уместное предупреждение.

В тот день люди на тротуарах падали совсем как в водевилях. Приятели скорее скользили, чем ступали по карловацкой мостовой. Перед корчмой Миллера Паво Петрович, красноносый жандарм, упал и поднялся. С силой отряхиваясь, оторвал пуговицу с мундира:

— Лови!

— Хорошая вещица! — смеялись городские бездельники.

— Мать вашу… — продолжил Паво.

Сняв кепки, ребята приветствовали стрелка и художника Якоба Шашеля. Дядюшкин приятель был карловацкой знаменитостью. Шашель побывал в Египте, Нубии и Судане. Об этих путешествиях охотник написал книгу, которую хвалили на Загребской ярмарке. В ответ на приветствие мальчишек всемирный путешественник любезно прикоснулся к полям шляпы. Ничтожного движения хватило, чтобы потерять равновесие. Упав, Шашель разбил бутылочку, полученную в аптеке, и невольно выругался. Отказавшись от помощи, предложенной Николой и Моей, охотник исчез в арке дома.

— Продолжим?

— А нечего бояться, — ответил Моя. — Только колени согни немного. И вытащи руки из карманов. Если упадешь, то ничего не сломаешь.

Шагая по Житной площади, Моя ощутил, как ореол чудачества и одиночества окутывает приятеля, и он пожалел его. И потому ему удалось свернуть разговор с изобретений на более интересную тему. Ослепительно улыбаясь, он бросил Николе прямо в лицо существительное во множественном числе, о котором приятель и слышать не хотел: женщины! Женщины с молочно-белой кожей. Женщины с душистыми волосами. Женщины с этими их глазами! Женщины! Вальсирующие женщины были для Николы во сто крат менее привлекательны, чем собственные проповеди о науке и человечестве.

И не мог Моя Медич объяснить этому печальному Николе, что у него мурашки по коже начинают бежать от одного только девичьего взгляда! Никола не хотел вслушиваться в щекотливый шепот жизни, в то время как в ушах Мои расцветали миллионы роз. Вот и сейчас Моя вдохновенно рассказывал, а Николе казалось, что его друг ослеп или не желает замечать настоящие тайны жизни.

Моя, задыхаясь, рассказывал Тесле о том, что он, Йован Белич, Никола Прица, Юлиан Бартакович и даже Джуро Амшел ходят учиться танцам к Пьетро Синьорелли. Те, кто помнил Мою Медича по Госпичу, подивились бы проснувшемуся в нем таланту танцора. Ребятишки Госпича помнили насупленного толстячка, который отличался странной походкой: за левой ногой тут же следовало левое плечо, за правой — правое. В средней школе в Раковаце Моя «исправился» и перестал шататься на ходу. Начал следить за одеждой, а теперь читал своему скучающему товарищу, Николе Тесле, лекцию о — вальсе!

Моя доверительно сообщил Николе, что в школе танцев они заучивают не только старые вальсы типа «Утренние листки» и «На прекрасном голубом Дунае», но и свежие мелодии, а господин Синьорелли обещал, что скоро поступят ноты самой последней оперетты, сочиненной Иоганном Штраусом в этом году, — «Венская кровь». Моя хихикал, рассказывая, как он поспорил с Йованом Беличем по поводу того, носит ли Иоганн Штраус только усы или бакенбарды тоже, как император Франц-Иосиф. Моя пытался заставить незаинтересованного Николу подивиться вместе с ним тому странному факту, что король вальса, под дирижерской палочкой которого кружится вся Европа, не умеет, по его же собственному признанию, танцевать!

— Он не умеет, а я умею! — воскликнул великолепный Моя. — А вальс танцевать очень просто. Раз-два, встать на цыпочки!

— А не слишком ли это глупо? — спросил посерьезневший Никола.

— Может быть, самую чуточку, — отозвался Моя, — но зато как интересно! Раз-два, встали на цыпочки!

Никола поразился, глядя, как вчерашний увалень Моя кружится по карловацкой мостовой. Танцевало не только тело выпускника Мои Медича, но и его мысли. Большой мир гудел от шепотов и обещаний, а над ним кружился романтический любовник Моя Медич, этот Пушкин и Байрон нашего времени.

— Раз-два, встали на цыпочки!

Кружась, неустрашимый Моя потерял равновесие и поскользнулся. К счастью, он успел втянуть голову и потому не ударился затылком об лед.

— Моя! — перепугался Никола Тесла, который только что осуждающе смотрел на друга.

Он бросился поднимать его, но тут поскользнулся и сам. Удар костлявого тела об лед просто парализовал его. Он медленно растер поясницу, и боль потихоньку отступила.

Но тут новый приступ боли вынудил Теслу закашляться. Он поморщился. Моя глянул на него и надул щеки. Тесла ответил ему сердитым взглядом, но тут же расхохотался.

Николин смех заразил Мою. Король вальса завалился на спину и захохотал громогласным смехом молодости.

16. Погоня за ветром

И хотя ум человеческий не в состоянии ответить на все вопросы, Милутин Тесла был уверен: можно запомнить, что на Пасху следует красить яйца. Можно запомнить, что в день именин положено святить пирог и что молодожены с коронами над головой должны три раза обойти вокруг аналоя. Он верил, что истина состоит не в попытке полностью разобраться в дилемме, а в решимости раз и навсегда решить дилемму, выбрав тот или другой вариант.

— Отец! Выслушай меня! — напрасно умолял Никола.

Милутину не нравилось вдохновенное лицо сына.

— Прошу тебя, пойми. — Сын возвысил голос. — Мысль о том, что я стану попом, ужасает меня. Вы швыряете меня как котенка в воду, а я не могу. Не могу потому, что я — это я!

Отец посмотрел на него так, будто впервые услышал это слово:

— Что значит это я? Нам нужны священники. Мы едва сводим концы с концами в этом нищем краю. Нам нужны люди, чтобы открывать в Лике истину умам и сердцам народным! — Милутин сбросил очки со лба на нос. — Наука, по которой ты страдаешь, — суета сует, — продолжил он убеждать сына, который и не собирался его слушать. — Суета и погоня за ветром. Нелепо бежать от ладана ради эгоизма.

У Николы кровь в жилах застыла. У него едва хватило сил, чтобы возразить:

— Я, отец, говорю тебе, а ты меня не слышишь.

— И не обязан! — победоносно воскликнул Милутин. — Нет такого закона, что все обязаны слушать говорящего!

Сообщение

Дамы и господа, уважаемые друзья!

Когда Никола Тесла отказался быть священником, отец употребил все средства, чтобы принудить его к этому. По причине его давления и в связи с утратой желания жить Никола заболел холерой. Человек может умереть от этой болезни уже в первый день. Николу мучили понос и рвота. Ногти его посинели. Провалившиеся глаза смотрели из черных кругов. Судороги сотрясали его тело и рвали внутренности. Силы покидали его. Его бросало то в жар, то в холод. Голос охрип. Пульс едва прощупывался.

Рулетка лихорадки

И лихорадка превратила комнату в водоворот.

Николы не было в этом мире. Он оказался в узком коридоре, по сторонам которого висели портреты членов его семьи. Слева — проклятые попы. Справа — проклятые офицеры! Обе стороны глядели на больного одинаковым взглядом.

В ногах у него сидел отец.

В головах — дьявол.

— Я убью его, вот увидишь, — шептал дьявол попу.

— Это не в твоих силах, — глубоким голосом отвечал Милутин. — В нашем роду все были священниками.

Зеленые глаза дьявола сверлили насквозь мозг Милутина.

— Ты меня не слушаешь, — сказал он. — Этот не доживет до утра!

— Все мои надежды… — вырвался стон из глубин Милутиновой души.

— Поп, приди в себя или он умрет!

— Это мой единственный сын, — раскачивался Милутин, словно баба, взад-вперед. — Данила мой погиб. Остались только дочки. Только он может продолжить традиции нашего рода.

— Я убью его, — повторил дьявол.

Крупные капли пота катились по челу молодого Николы Теслы.

— Оставь его, — слезливо просил поп.

— Убью!

Никола дернул потной головой, и ноздри его истончились. «Оставь его, Бога ради!» — хотел сказать поп, но произнес только:

— Оставь…

— Убью!

— Никола, сынок! — произнес Милутин с такой силой, что призрак демона на другом краю кровати побледнел. — Сынок, поправляйся! Ты только поправься и отправляйся в свою политехническую школу. Поезжай в Грац. Штудируй что хочешь. Только поправляйся!

— Правда, отец? — приоткрылись потрескавшиеся губы.

— Не оставляй ты меня, — промолвил поп Милутин, уставившись в сыновний лоб. — Иди куда хочешь. Штудируй что хочешь.

И тогда Никола открыл глаза.

И рулетка лихорадки замерла.

И неспешно…

Все вещи в комнате вернулись на свои места.

17. В городе штирийских маркграфов

Когда Никола вбежал в здание факультета, голоса снаружи смолкли. Аудитория была гулкой, как раковина.

Студенты с разбегу скользили по мраморным полам. Говорили в основном по-немецки, хотя можно было услышать сербский, венгерский, польский…

— Теперь я в другом мире. Я теперь в замке! — радовался юноша из Лики.

Короче говоря, в городе штирийских маркграфов Никола вздохнул полной грудью. Впервые в жизни он выбирал для изучения предметы, которые ему нравились. Ему нравилась даже холодная студенческая комнатенка на Атемсштрассе. Правда, тут была маленькая незадача. Никола купил замечательные яблоки и предвкушал встречу с ними после занятий. Он вошел в комнату и…

— Почему ты ешь мои яблоки? — крикнул он с порога.

— Потому что я их увидел, — ответил с набитым ртом его сосед по комнате Коста Кулишич.

Никола полоскал воспаленное горло теплой водой с солью.

— Ты похож на птицу, которая глотает змею, — сказал ему Кулишич.

Утром он пошел умываться и вновь изумился:

— Зачем ты взял мое полотенце?

— Потому что оно чистое, — серьезно ответил ему Кулишич.

Рассмеяться было легче, чем начинать ссору. У Кулишича были медвежьи глаза и корявый нос. Он очень страдал из-за кровопролитий в окрестностях своего родного Требине. И чем больше он крепился, тем сильнее казалось Николе, что из глаз его хлынут слезы. По воскресеньям Грац был так тих, словно здесь жили только камердинеры. И тогда студенты позволяли себе понежиться в кроватях. На фоне разукрашенного морозом окна они могли видеть свое дыхание. Ветер раскачивал комнату, а Никола рассказывал Косте о своей машине для полетов.

— Как ты думаешь, где находится ад? — неожиданно спросил он.

— Не знаю, — ответил Коста, — но, должно быть, он ближе, чем мы полагаем.

В таких разговорах Коста мало что понимал. Не понимал он и того, почему его сосед в самые холодные дни просыпается задолго до рассвета.

— И как тебе только не противно… — бормотал он, — подниматься в такую тьму, до того как Бог свет сотворил…

Никола считал, что самым изумительным преподавателем на факультете был специалист по интегральным и дифференциальным уравнениям доктор Алле. Алле считал человеческую глупость недопустимым безобразием. После лекций он разыскивал Николу и спрашивал:

— Будешь?

И целый час задавал ему специальные задачи.

— Браво! — восклицал Алле.

По окончании математических сеансов они вместе покидали здание политехнической школы. Студент удивил профессора вопросом:

— Видите экипажи на улицах Граца?

— Вижу, — заморгали глаза Алле, увеличенные стеклами пенсне.

— Многие из них катятся на эластичных рессорах и обиты кожей по моде девятнадцатого века.

— Ну и?..

— Но ведь они принципиально не отличаются от колесниц, описанных у Гомера и в Ветхом Завете.

— И?..

Никола раскрыл портфель и показал профессору эскиз машины для полетов с электрическим двигателем.

— Не пришла ли пора летать? — взволнованно спросил он.

В первый год обучения Николу мало интересовал мир вне библиотеки и аудиторий политехнической школы. Его не вдохновлял ни здешний приятный климат, ни термальные источники в Тобельбаде. Ни часовая башня шестнадцатого века. Ни Мура. Ни мосты на ней. Ни пивные. В этом городе добрых шляпников и оптиков его интересовали книги и электротехника.

Его не трогала жизнь Граца, он даже не стремился познакомиться с ней. Дамы носили кружевные головные уборы. Господа щеголяли в сюртуках, застегнутых на одну пуговицу под горлом, отчего полы расходились как крылья шатра. В домах играли «Вальсы Граца» Шуберта. Под люстрами кружились господа в черном и дамы в кружевах. Похоже, в этом кружении они опять сливались в единое существо, Платоновы «animus» и «anima». Офицеры расцвечивали поклоны почтительными улыбками. Публика разговаривала о восстании в Герцеговине, о недавнем экономическом кризисе, о чешской кухне, о преимуществах академической живописи перед французскими экспериментами.

А Никола?

Никола был свободен. Ему казалось, что до сих пор он был вымышленным человеком и только теперь становится настоящей личностью. Ежедневно он гулял по холму, откуда неприступная крепость некогда угрожала туркам и Наполеону. Он говорил, что ему нравится «электрический воздух» Шлоссберга. Портной Мурк сшил ему в кредит, но с процентами костюм и пару сорочек. До этого молодого человека звали просто Никола. Теперь к нему обращались «Тесла, господин Тесла».

Господин Тесла проводил каждый вечер в библиотеке. Со стены на него смотрел крокодиловыми глазками Гегель. Под сводом парили барочные ангелы, источавшие аромат семнадцатого века. В голове Николы продолжал не переставая бубнить отец, сомневающийся в его решении.

«Гляжу, теперь Прогресс стал твоим богом, — не умолкал Милутин в Теслиной голове. — Если твой Прогресс и существует, то он не глядя увеличивает любую вещь. Выращивает ее до размеров зла. И зло увеличивает. Увеличивает homo homini lupus».

Расстроенный, Никола отгонял подобные мысли. Он начал систематически читать Вольтера, чтобы вооружиться против отца. Вольтер убедил его в том, что лучшее — враг хорошего. Поэтому господин Тесла начал работать по восемнадцать часов в день.

На первом курсе он сдал девять экзаменов — на два больше положенного. «Ваш сын — звезда первой величины», — писал декан приходскому священнику в Госпич. Успехи Николы не вызывали у Милутина особого энтузиазма, потому что его беспокоило здоровье сына. А Никола отцовское беспокойство воспринимал как банальное здравомыслие.

— Знание, если оно настоящее, захватывает дух, — говорил Никола, — к тому же оно намного волнительнее практической жизни.

В нем теплая любовь боролась с любовью холодной. Теплая любовь распространялась на людей. Холодная любовь была любовью к тому, что отец Теслы называл Богом (и он любил Его теплой любовью).

Холодная любовь была направлена на сладкую и — как огонь — жестокую мощь открытий. Теплая любовь была беспомощной перед холодной. Ничтожной. Тенью. Библиотека была для Николы священным местом, таким, какого у попа Милутина, может, никогда и не было. Прочие студенты заучивали «науку» как стишки, знание которых будет кормить их в течение всей жизни. Тесла же совершенно искренне интересовался самой сутью вещей. Помимо физики, он проглатывал том за томом классическую и философскую литературу.

Он читал, и мир расширялся. В конце концов, он хотел стать изобретателем, а изобретательство и есть расширение мира. Перед самым закрытием библиотеки он выходил на улицу и вглядывался в звездное небо Канта. Он чувствовал, как растет под взрывами звезд. Он чувствовал, что скоро его острые уши поднимутся выше городских башен. А потом? А потом созвездия будут вращаться в его волосах.

А потом?

18. О носах

Из доклада, который Никола Тесла сделал в студенческом обществе

«Сербиада», 3 декабря 1875 года

Дорогие коллеги, что бы мы знали о мире, не имея носа?

Уверяю вас, мы бы ничего не знали!

Носы связывают нас с невидимым миром. Они оповещают нас о присутствии здоровых и нездоровых веществ. Определяют, чиста ли постель и вскипел ли суп. Они дарят нам запахи утра и приближающейся грозы. Они сближают нас с природой.

Кстати, носы часто сравнивают с овощами: нос картошкой, огурцом, бананом.

Человеческие носы, как мосты, объединяют нас с миром животных. Вы наверняка слышали про орлиный и крысиный нос, про нос хоботом.

Многих несчастных молодых людей обзывают туканами, единорогами, носорогами.

Нос прочно связывает нас с временами года. Он приносит нам запахи февральского мороза и июньской липы. Запах печеного сладкого перца стал геральдическим запахом августа.

Нос — своеобразный инструмент. Люди порой задумываются: наверное, таким носом можно открывать консервы… Часто его сравнивают с лопатой, топором, колуном.

Это и музыкальный инструмент наподобие трубы, фагота, тромбона. При храпе он служит прекрасным резонатором, за что его ненавидят соседи по комнате.

От носа зависит тембр голоса, он радость певцов и проклятие гнусавых.

Люди ощущают и аромат настроений в обществе. Известен запах денег и дух нищеты.

Он дополняет облик матери-земли, напоминая о гордых вершинах и бездонных пещерах.

Нос — лабиринт, в котором свет и воздух встречаются с мраком жерла. Он поддерживает жизнь. Не забывайте: прежде чем преподнести аромат, он дарит нам дыхание. Нос всегда вдохновлял мудрецов. Паскаль был уверен, что лицо мира было бы иным, будь нос у Клеопатры несколько короче. «Сколько ни плачь, в конце обязательно высморкаешься», — шутил Гейне. Вольтер сказал, что все люди рождаются с десятью пальцами и носом, но никто — со знаниями о Боге.

Ковыряние в носу выдает вечную человеческую незрелость и разоблачает претензии на воспитанность.

У Тихо де Браге был золотой нос.

Нос, как и ухо, можно украсить серьгой.

Дорогие коллеги, все вы видели, как хозяин на прогулке безуспешно тащит собаку, а собака не двигается с места, пока не дочитает рассказ, который был написан запахом на придорожном столбе.

Нос рассказывает истории.

Этот верховный пробуждающий орган помнит запахи чердака и подпола родительского дома.

Нос — престол для пенсне.

Парфюмеры Парижа и Кёльна — лучшие друзья человеческой души.

Нос дарит нам запахи базилика, кофе и лимонной корочки.

Греки, евреи и другие древние народы верили, что боги, как и мы, любят запах барбекю. Эти боги именно носами, вне всякого сомнения великолепными, принимали сожженные жертвы.

Нищие перед ресторанами пытаются насытиться, страстно вдыхая запахи супов, гуляша, жаркого.

Эскимосы целуются носами.

Он хрупок и чувствителен, а дети так любят разбивать этот чудный орган.

— Дай ему в нос, — кричат, — чтобы глаза кровью налились! А то потом не получится!

Легенда гласит, что наполеоновский артиллерист отбил нос у сфинкса потому, что тот был чересчур совершенным.

Многие недовольны собственными носами. Фантазеры мечтают об их обмене. Или даже о бирже носов, работу которой контролировала бы Восточно-Индийская компания с центрами в Лондоне и Амстердаме.

— Любое лицо с носом красиво, — говаривал мой дед.

О носах можно говорить как о лошадях: у хорошего носа тысяча недостатков. У плохого — один: никуда не годится!

Дорогие коллеги, вдохновенные коллеги, — следите за своим носом!

Произнеся эти серьезные слова, Никола Тесла вздернул подбородок и продемонстрировал публике собственный профиль.

Носатый Кулишич, сидевший в первом ряду, словно попугай, ворочал головой по сторонам, чтобы лучше видеть.

19. Поцелуи и Вольтер

В тени барочной подворотни юноша с девушкой прижались друг к другу. Ее мрак наполнился шорохом и поцелуями. Пальцы девушки освобождались только для того, чтобы переплестись с пальцами юноши. Ее щека терлась о его щеку, и это было так интересно! Они соприкасались грудью, и это так возбуждало! Они бы не целовались по-другому, даже если бы завтра ему пришлось уйти на войну или если бы утром наступил конец света. Его губы приникли к ее губам, потом щекам и глазам. Потом девушка прикоснулась пальцами к его губам:

— Мне пора.

— Подожди, — мечтательно прошептал юноша. — Еще немного.

Она попыталась оттолкнуть его.

— Еще раз.

Когда намагниченные губы расстались, девушка коснулась рукой лба и прошептала:

— Правда пора…

В это мгновение на этаже хлопнуло окно и раздался недовольный голос:

— Ульрика! Несчастная! Давай домой!

Разгоряченное лицо девушки окаменело.

— Ни стыда у тебя нет, ни совести! — раздалось из окна.

Девушка посмотрела на юношу испуганными глазами. Оторвалась от него. Выпрямилась. Быстро чмокнула его. А потом исчезла в дверях. Юноша поправил одежду. Поднял взгляд и увидел, что крыши и водосточные трубы искривились. И только луна прямо висела над ними. Он заметил, что шаги у него после объятий стали неуверенными. Он улыбнулся и кокетливо прошептал:

— Не могу понять, где я теперь?

Тихо напевая, молодой человек перевел взгляд со звезд и увидел припозднившегося прохожего. Это был долговязый парень. Долговязый решительно вышагивал, не обращая внимания на воркование парочек в подворотнях. Не было никакого сомнения в том, что он знает, в каком городе находится, который час и кто он такой. Если бы вы его спросили, он бы вам моментально ответил, что город этот — Грац, год — 1876-й, а его зовут… В этот момент юноша из подворотни узнал его и воскликнул:

— Эй, Тесла!

Спешивший дылда обернулся, и его лицо осветила улыбка.

— Сигети!

— Где вы были? — спросил Теслу полуночный любовник.

Сигети обратил внимание, что профиль у Теслы резкий, но правильный. Нос его был как указатель, следивший за торопливым шагом. Лоб наморщен. Он ответил тихим хриплым голосом:

— Я долго работал, даже в глазах помутилось. Вышел прогулять себя, как собаку.

Под мышкой у Теслы был «Философский словарь» Вольтера, один из ста томов, которые, как говорили, он поклялся прочитать от корки до корки.

— А я только что проводил свою милую, — произнес Сигети, безуспешно пытаясь принизить триумфальное звучание своего голоса. — А, осмелюсь спросить, как у вас… обстоит с этими делами?

— С чем?

— Как это «с чем»? Есть у вас девушка?

Казалось, что Сигети заговорил на незнакомом языке. Брови Теслы поднялись, а лицо приняло болезненное выражение. Он ничего не ответил. Молчание неприлично затянулось, Сигети поднял руки:

— О, простите, простите! Я ничего такого не хотел.

— Ну что вы, все в порядке, — любезно ответил Тесла.

Николе нечего было сказать по этому поводу. Еще в Карловаце Моя Медич корил его за то, что он «бежит от девушек как от огня». В Граце он этих «явлений Божьей природы» избегал еще старательнее. Сигети был поражен такой реакцией коллеги-студента на упоминание об интереснейшей мировой проблеме. Он решил на следующем перекрестке свернуть налево, оставив Теслу наедине с его Вольтером. Он немедленно продемонстрировал в улыбке свои прекрасные зубы и сообщил, что ему пора. Чтобы смягчить внезапность своего поступка, он пробормотал:

— Может, как-нибудь позавтракаем вместе «У Александра»?

— Отлично! — согласился Тесла и предложил: — Завтра в девять?

Сигети был уверен, что его вечно занятой товарищ по курсу не примет приглашение, и потому у него вырвалось восклицание:

— Да нет, подождите!..

— Почему? — спросил чудак.

Сигети вытащил из кармана часы. Стрелки остановились на римской цифре I.

— Уже наступил понедельник, — сообщил он коллеге. — Сколько вы вообще спите?

Глаза Теслы цветом напоминали дикий каштан, который только что выскользнул из колючей скорлупы. Необыкновенные глаза заискрились, и он ответил:

— Из двадцати четырех часов я отвожу на сон четыре.

Соня Сигети мысленно выругался.

— Хорошо, — вздохнул он. — Встретимся в девять «У Александра».

Они разошлись по домам. Сигети еще некоторое время парил в мечтах об объятиях Ульрики, после чего крепко заснул. Тесла еще работал часть ночи. Наконец и он погасил свет. Ночь все тянулась, люди храпели под высокими кровлями. Небо цвета индиго побледнело. Пальцы розовой зари коснулись крыш. Солнце принялось будить мир. Проснулась Австро-Венгерская империя, а с ней и город Грац. В Граце проснулись двое студентов, Антал Сигети и Никола Тесла, оделись и, в соответствии с договоренностью, направились на встречу в кафе «У Александра».

— О, прошу вас! Прошу! — обратился владелец заведения к первым утренним клиентам.

Большая Эльза и маленькая Эльза несли улыбки над одинаковыми воротничками и передничками. Сорокалетняя большая Эльза была симпатичнее дочери. Ее глаза задержались на лице Сигети на мгновение дольше обычного. Антал Сигети и Никола Тесла выбрали столик у окна, залитый солнцем и застланный клетчатой скатертью. Маленькая Эльза, растопыренная, как летучая мышь, была улыбчивой и ловкой. На столике в мгновение ока появились чашки кофе в кружевных гнездышках. На серебряной тарелке свились клубками шарики масла. Булочки в корзинке, дабы не остывали, были покрыты салфеткой. Лучи солнца грели щеку Сигети и падали на стеклянные блюдечки с абрикосовым джемом. Атмосфера с самого начала вызывала приятные ощущения. Разговор тек без напряжения, и уже через полчаса молодые люди перешли на «ты», называя друг друга «Антал» и «Никола». Заспанный Антал с удивлением смотрел на безупречного Николу. Его волосы были гладко зачесаны к затылку, а костлявые пальцы опускали чашку кофе со сливками точно на блюдечко.

«Как свежо он выглядит!» — не мог надивиться Антал.

В ходе беседы выяснилось, что Никола вовсе не грубиян и не воображала, как прежде подозревал Антал. Во всяком случае, против ожидания, он не выделывался. Антал решился предложить новому товарищу расчесывать волосы на прямой пробор, вместо того чтобы зачесывать назад. Да, Никола подумает над этим.

Собеседник вызвал у Теслы симпатию еще тогда, когда в аудитории он впервые улыбнулся ему пшеничными усиками, протянул руку и представился: Антал Сигети. Ему очень нравилось, что этот молодой человек, совсем как их профессор Пешл, мог с совершенно серьезным видом отпускать замечательные шутки. Они то и дело касались ладонями плеч друг друга, словно желая что-то подчеркнуть или, как это нередко бывает у молодых людей, прервать собеседника. Оказалось, что Сигети тоже читал Вольтера. Молодые люди спешили поделиться мыслями великого француза. Им нравились цитаты противоположного толка.

— Врачу ведомы все слабости человечества, юристу — его испорченность, а теологу — его глупость, — сказал Никола Тесла.

— Если бы Бога не было, следовало бы Его выдумать. Но вся природа вопиет о Его существовании, — процитировал Сигети того же Вольтера.

Не переставая улыбаться, Тесла сказал Сигети, что не припоминает такого заявления Вольтера. Он разломил булочку и, глядя, как от нее поднимается пар, признался:

— Наверное, я не помню этого, потому что у Вольтера искал аргументы против отца, который, желая спасти мою душу, пытался ее растоптать. Если бы я не был при смерти, он отправил бы меня в семинарию.

На это Антал посерьезнел и сказал, что он, напротив, чувствовал «призвание» и по собственной воле хотел стать священником.

— Почему? — удивился Никола.

— Я мечтал о чистоте, — поднял на него голубые глаза Антал. — Я не только читал книги по теологии, но и ощущал мистическое единство со всем сущим. Я хотел обратиться к миру со словами любви, как святой Франциск Ассизский в знаменитом гимне, где он восславил Господа за братьев солнце и месяц и сестер звезд. И сестру смерть.

20. Свет

В минуты вдохновения Николе казалось, что в него ударяет молния. Крону его нервов заливал свет. Сверкающее забрало опускалось на глаза. Сверкание распространялось сверху вниз. В этом свете или сразу после его исчезновения он видел решения, над которыми прежде долго и тщетно размышлял.

— Это ведь та же энергия! — воскликнул Сигети.

— Та же энергия, как что? — спросил Никола.

— Та же энергия, что связывает мужчину и женщину, которая в итоге реализуется в потомстве, — сиял Сигети. — Всемирная энергия, если хочешь — величайшая из энергий, данная людям.

— Неужели? — поднял брови Никола.

— …И начал ладонью ощупывать это место, — продолжил, нисколько не смущаясь, Сигети. — Ласковым трением! Знаешь, нам в школе говорили, что онанизм — это самокастрация, пустая трата нервной энергии и все такое. Ну, я, конечно, побаивался и не решался идти до конца. Но однажды я решил переступить эту грань.

— О-о-о! — Брови Николы пытались сбежать в волосы, но им не удалось преодолеть исключительно высокий лоб.

— Не беспокойся! — сказал ему Сигети. — Не важно, о чем говорить, важно — как говорить. Итак, однажды я оказался дома в одиночестве. Разделся и встал перед зеркалом. Потом лег на кровать сестры и крепко сжал рукой древо жизни.

Тесла смотрел на приятеля с вежливым недоумением.

— Я начал эти движения, — для пущей концентрации Сигети наморщил лоб. — И вдруг свет стал подниматься от кончиков пальцев ног. Свет, Никола, охватил мои голени, поднялся к коленям. Половодье внутреннего света охватило бедра. Я перепугался и выпустил древо жизни. В тот первый раз я не дошел до конца, и свет вернулся туда, откуда излился. Вот это она и есть. Понимаешь? Та же энергия.

— Нет, — отрезал Тесла. — Открытие — величайшее возможное наслаждение. Оно — поцелуй Бога. По сравнению с ним все прочее — просто ничто. Ничто!

21. Невозможно

Увидев впервые профессора теоретической и экспериментальной физики Якова Пешла, Никола сначала не понял, человек перед ним или медведь. Если медведь, то где его отловили? Как удалось побрить его? Кто затянул его в серый костюм? Стопы Пешла повергали в ужас сапожников. Ладони напоминали лопаты. Первокурсник никак не мог сообразить, как профессор с такими лапами проводит тонкие эксперименты.

Еще кое-что Тесла никак не мог понять. Почему этот, безусловно талантливый, человек хвастается трехэтажным домом в центре города, который он получил в приданое вместе с женой? Почему он говорит о письменных столах из доминиканского махаона, купленных дочкам, поскольку без таких письменных столов «невозможен интеллектуальный труд»? К чему эти глупости? Студенту казалось, что его профессор стремится к обладанию вещами, не имеющими никакой ценности, и гордится теми бесполезными предметами, что уже приобрел. Ему казалось, что Пешл более полагается на свое посредственное лукавство, нежели на свой первоклассный ум. И казалось ему, что этот человек, сам того не ведая, утратил таинственное превосходство в жизни, то самое, которое сам Никола только-только осознал.

Революционный 1848 год застал Якова Пешла в центре столичных демонстраций либералов. В марте того же года он выглядел как настоящий герой Шиллера и Байрона. С развевающимися локонами и песней на устах он кричал: «Свобода!» и «Конституция!» Вступив в Академический легион, он выступал против шпионов Меттерниха, а эрцгерцога Людвига прилюдно называл бараном. Ему казалось, что ни одна башня в городе не может сравняться с ним высотой, а История послушно следует взмахам его дирижерской палочки. Когда один из старших родственников заметил, что его требования права голоса для всех, введения гражданского брака и отмены цензуры неисполнимы, юноша самоуверенно ответил:

— Возможно или невозможно — решаем мы!

Пешл так и не простил себе, что страшно перепугался в тот самый день семнадцатого октября, когда Альфред Кандид фон Виндишгрец получил приказ подавить восстание в городе. Пешл бежал из Вены перед войсками Елагича, в рядах которых скромно маршировал Бранкович, дядя Николы, и скрылся в родном Граце. Он больше не был законодателем, громившим с трибуны всех монархов этого мира. Теперь Пешла заботило не то, что возможно, а то, что желательно. Он видел, как душат завоевания революции и как некоторые из них возвращаются к жизни десятилетия спустя, и потому подчинился естественному течению общественной жизни.

Тем не менее Пешл не простил себе отказа от прежних своих убеждений и не утратил бунтарских черт характера образца 1848 года. Вместо того чтобы приезжать в коляске, иной раз он являлся в университет верхом. Иногда из его уст, словно голуби из шляпы волшебника, выпархивало нечто настолько неожиданное, что студенты валились на пол от смеха. Конечно, кто-то его любил, а кто-то — нет. Жена говорила ему:

— Похоже, те, кто тебя не любит, понимают тебя лучше.

Люди, вхожие в дом Пешла, утверждали, что его богатая жена своим юмором смягчает его скверный характер.

— У каждого есть свои предрассудки, — говорил Пешл коллеге Рогнеру. — Кто-то ненавидит евреев. Кто-то — французов. Я ненавижу студентов.

Коллеге Рогнеру ничего не стоило понимающе кивнуть в ответ. Рогнер знал, что его коллега — отличный преподаватель и способен работать с неожиданным энтузиазмом. На первом занятии Николы Пешл суровым взглядом утихомирил расшумевшуюся аудиторию и пообещал:

— На следующем курсе будем ставить опыты с динамо-машиной Грамма. Честное слово! Мы как раз заказали ее в Париже.

И в самом деле, на следующий год ручищи профессора торжественно распаковали динамо Грамма.

— Якобинцы отсчитывали календарь от Великой французской революции, — произнес Пешл. — Я предлагаю начать свой отсчет — с этого момента!

И он включил динамо.

К пущей радости студентов, машина лихо затрещала.

— Эти молнии можно уменьшить, но нейтрализовать их нельзя. — Голос профессора перекрыл треск электрических искр. — Динамо Грамма будет производить молнии до тех пор, пока ток будет идти в одном направлении и пока у магнита будут два полюса…

— А почему ток должен идти в одном направлении? — шепнул Никола Тесла соседу по лавке Сигети.

Пешл смерил презрительным взглядом сначала Теслу, а потом Сигети. После чего громогласно продолжил:

— …пока у магнита будут два полюса, каждый из которых с противоположной силой действует на ток, мы будем вынуждены использовать коллектор, который в настоящее время изменяет направление тока!

— Пока у машины будут два полюса, а не, скажем, пять! — шепнул Сигети Тесле.

Юзеф Плинецки из Кракова поднял руку и доложил:

— Это значит, что и машина, и мы, управляющие ею, ограничены в своих действиях постоянным током, идущим в одном направлении.

Комментарий был обстоятелен ровно настолько, насколько и излишен.

Пешл с отвращением кивнул. В это мгновение зрачки Теслы расширились от ужаса. Его охватило нечто. Походило, что он собирается чихнуть. Он ощутил приближение чего-то неведомого, которому для взрыва не хватало только спускового крючка. Человек старше Теслы сравнил бы это состояние с приближающимся эпилептическим припадком или с оргазмом. На мгновение Тесла перестал понимать, где он находится. Сияние опять озарило его мозг. Но после страшного интуитивного стресса он пришел в себя, поднял руку и спросил:

— А почему… Почему бы нам не отказаться от коллектора?

Пешл беспомощно развел руками, как человек, столкнувшийся с вопиющей глупостью.

— Как это? — поднял он брови.

— Почему бы нам не отказаться от коллектора? — повторил Сигети архиерейским басом.

Пешл проигнорировал Сигети и взглядом отыскал карие глаза Николы Теслы. Огромные зрачки Пешла плавали в линзах очков. Мгновение профессор и студент смотрели друг на друга, как Давид и Голиаф.

— Почему? Сейчас я вам скажу почему!.. — мстительно воскликнул Пешл.

Пешл продемонстрировал незаменимость коллектора, сконструированного Ампером, первый образец которого собрал специалист по инструментам Ипполит Пикси. С убедительной легкостью он говорил об опасности переменного тока и незаменимости постоянного. Еще за несколько мгновений до этого Никола был убежден, что без коллектора можно обойтись. Красноречие Пешла поколебало его. Вместе с тем он понимал, что профессор ошибается, как ошибался Милутин, когда хотел сделать его священником. Милутин ошибался потому, что был всего лишь священником. Пешл был всего лишь профессором.

«Это неправда, — думал он. — Это всего лишь слова».

Тесла не смел так думать. Он был слаб. Был молод. Не имел права. Его ужасали собственные мысли, исходившие из глубины души. Пешл ухмыльнулся со злобным сожалением и нанес ему завершающий удар:

— Может быть, господину Тесле и предстоят великие дела, но у него никогда ничего не получится. Это все равно что константную силу типа гравитации превратить в ротационную.

У Теслы едва не сорвалось с языка: «А разве не благодаря гравитации Луна вращается вокруг Земли, а Земля — вокруг Солнца?» Но он прикусил язык.

Пешл взмахнул гигантскими ладонями и победоносно заключил:

— Это — не трудно. Это — невозможно!

— Возможно или невозможно — решаем мы! — воскликнул Тесла.

Пешл ничего не сказал, но взгляд его потеплел. Человек, ненавидящий студентов, вдруг смутился. С жалостливой улыбкой он окинул взглядом Николу Теслу, Сигети, Плинецкого и всю огромную аудиторию, переполненную юностью.

22. И месяц — твой сосед

Окончив за год два курса и получив оценки более чем отличные, Никола отправился домой. Он оправдал стипендию, выданную ему Военной Краиной, и свое решение изучать электротехнику. Когда он вернулся в Госпич, сосед Белобаба спросил:

— Это тот самый, что уехал?

В мамином доме царила волшебная чистота. На каждом окне, на каждом столе, комоде, даже на сундуке были вышивки, сделанные ее собственными пальцами, гибкими, как огонь. В детстве мама целовала его в теплые от солнца волосы, приговаривая: «Дом этот — твой дом, и месяц — твой сосед». Когда он вернулся из Граца, она положила руки ему на плечи и удивила словами:

— Мой Нико! Ты не должен заниматься мелочами, ты должен творить великие дела!

Но все же что-то было не так. Отец морщился, менял тему разговора, избегал смотреть в глаза.

— Да здоров я! — взволнованно отвечал Никола на вопросы отца.

Оставшись в одиночестве, Никола складывал губы, будто собирался заиграть на трубе, и плакал.

Он не может переболеть Данилой. Никогда не согласится с его смертью. Нет ему замены!

После долгих месяцев нервного напряжения студент в Госпиче превратился в сонную муху. Он ворочался в кровати и натягивал одеяло до самого носа. Глаза закрывались, а сладкий сироп заставлял мысли слипаться. Звезды в небе Лики гудели, как шершни, но это не мешало Николе спать. Старый ветер стенал в лесах, забытых Богом от Сотворения мира. Говор снов был настоящим говором, а здешняя жизнь была призрачным обманом.

— Эй, Никола! Никола! — кричала мама. — Никола!

— Кто? — Никола хватал рукой пустоту.

Невидимость растаяла, он увидел темные глаза матери и прочитал в них мольбу.

— Никола, прошу тебя, проснись, — говорила она. — Пришли родственники посмотреть на тебя!

Никола оделся и спустился в гостиную, в которой две керосиновые лампы освещали трапезу. За столом сидели сыновья двух теток Николы. Он еще не до конца проснулся, и потому они выглядели как во сне.

Поведение первого родственника, офицера, отличалось естественной гордостью. Во время церемониальных объятий Никола подумал, что у его родственника нет никаких оснований, чтобы так гордиться собой. Основанием было только самодовольное молчание высокого усатого мужика. Его тело просто излучало естественную гордость, которую любой мог пощупать.

Второй родственник сверкал из глубоких глазниц зелеными очами. Он был сельским учителем. Улыбался только одной стороной лица, выкуривал сигарету до самых губ и то и дело пускал петуха. Хвастливый от неуверенности, он не упускал возможности прервать собеседника:

— Ничего ты в этом не понимаешь. Сейчас я тебе объясню.

Третьим родственником был удивленный толстячок. Улыбался он свободно, обеими сторонами лица. Большую часть жизни он провел, покрикивая на отару, а в 1875 году удивил всю семью, добровольно вступив в герцеговинское повстанческое войско. Он оторопело рассказывал Николе и его родителям об отрезанных сербских и турецких головах, надетых на колья, которые он видел в Боснии. Рассказывал о черногорских добровольцах, которые презрительно говорили про тех, кто умер естественной смертью: «Сдох над очагом!»

Свет ламп играл на лицах.

Перекрестившись, родственники навалились на баранину. Гордый усач помалкивал, двое других начали злиться, когда в беседе упомянули имена каких-то людей.

— Митар! — кривился толстый доброволец. — Боже, что за идиот! Такого нигде не найдешь. Не так ли, ученый? — серьезно спросил он Николу.

— Идиот, идиот! — поддакивал сельский учитель.

Родственники пили красное вино, от которого чернели зубы, а когда вечер стал поздним, затянули песню. Толстый доброволец оказался неплохим исполнителем боснийских песен. Он долго тянул одну ноту, потом его мелодия облегченно ломалась, чтобы остановиться на другой, такой же болезненной ноте.

«Боже, это сама зубная боль поет! — думал Никола Тесла.— Сколько боли во всем этом, и в хвастовстве, и в веселье!»

*

Каждого родившегося в Военной Крайне ребенка мужского пола тут же записывали в полк. Никола Тесла по факту своего рождения попал в Первый регимент — полк Лики, в Медакскую кумпанию — роту номер 9. Новорожденного записали в воинское подразделение по месту рождения его отца. Как известно, Никола сразу был включен в длинный список попов и офицеров их семьи. Предки Николы должны были стеречь границу с Турцией. Не такая уж и приятная это вещь — быть «профессиональным защитником христианства». Веками у этих офицеров позвякивали пуговицы на груди и трепетали перья на шлемах. Офицеры убивали и погибали в бесконечных войнах Австрийской империи, а попы славили их, но… Но разве в неустойчивом мире роль человеческой доброты не важнее, чем в мире хороших законов? Разве кто-то не должен был пожалеть о крови, пролитой мужчинами? Разве никто не должен собирать воедино расколотый мир? Разве никто не смел пожалеть самих героев? Разве никто не должен знать, какой печалью оплачен этот героизм? Разве никто не должен был смягчить жизнь, протекающую под знаменем военного императива? Разве никто не мог уронить слезу, пускать которую мужчинам запрещено? Для этого были женщины.

Женщины знали, чего стоит жизнь в мире отрезанных голов. Они знали, как это больно. Больно! Они были призваны смягчать действительность, рассказывая сказки. Женщины забинтовывали своими рассказами раненую, истекающую кровью жизнь. Их слова отстирывали мир, точно так же как их руки отстирывали окровавленные рубахи.

Об этом думал Никола, глядя на потемневшие от времени мамины глаза цвета лещины.

*

После ухода гостей на столе оставалось достаточно еды, чтобы устроить еще один ужин.

После ухода гостей в семье Николы обычно произносили одну из двух фраз. Первая была такой: «Хороший человек!» — а вторая: «Боже, ну и дурак!» Отец Николы пришел к компромиссу. Заперев за родственниками дверь, он вздохнул:

— Хорошие люди, но дураки!

Родственники растворились во мраке, словно три демона, которые должны были рассказать вернувшемуся в родные края о том, как обстоят дела на родине. Когда они удалились, Никола ощутил тоску по аудиториям политехнической школы. Через двадцать четыре часа даже голубизна Плитвицких озер стала терять очарование. Ему показалось, что жизнь в провинции завязана мертвым узлом. Пальцы в кровь обдираешь, а узел этот не поддается.

Снаружи всю ночь не утихал рыдающий, металлический собачий лай. Наконец розоватый отблеск света замерцал на стене. Студент сел на кровати и засмотрелся на румяную зарю.

— Материнский свет, — пробормотал он. — Материнский свет!

Вопреки идеальному покою, царившему под материнской крышей, молодой человек с расколотым сердцем желал немедленно рвануть в Грац.

23. Дуэль

Рассказали, что в аудитории политехнической школы в Граце путь Николе преградил красномордый студент.

— Вали домой, — сказал он. — И учись. Чтобы профессора тебя еще больше полюбили.

Молодой человек был членом студенческого братства, на лице у него был шрам от удара рапирой. И еще он был завистлив. Молодого человека звали Вернер Лундгрен. За сходство с героем Вагнера, который вопиет в аду наслаждений, его прозвали Тангейзером.

— Ты умеешь зубрить, это известно, — сказал Тесле Вернер Лундгрен. — Но готов ли ты к жизни, к песне? К веселью? — подчеркнул он, насмешливо глядя ему прямо в глаза.

Лицо Теслы приняло выражение предков, которые знали, как следует отвечать на вызов.

— Значит, сегодня вечером, — произнес Никола. — В «Ботаническом саду».

Тангейзер кивнул.

На этом месте я должен слегка придержать читателя за локоток, потому что сейчас мы вступаем на территорию легенды.

Вопрос не закрыт.

Действительно ли Никола Тесла и Вернер Лундгрен, по прозвищу Тангейзер, сошлись в тот вечер в «Ботаническом саду»? Состоялась ли легендарная дуэль на напитках? Правда ли, что опустошенные стаканы заняли весь стол? На самом ли деле с двух сторон с воплями болели сербские и австрийские студенты? Неужели зал стал меняться в размерах, а заботливая официантка погладила Теслу по мокрой голове? Действительно ли соперник и подельник Теслы зашатался и растворился в желтом свете? Воистину ли Тангейзер рухнул вместе со стулом и его молодая голова треснулась об пол? Действительно ли Никола, не вслушиваясь в крики болельщиков, выбежал в преобразившуюся ночь?

Изменила ли дуэль жизнь Теслы?

Стала ли дуэль спусковым крючком?

24. Другой грац

С похмелья Никола увидел другой Грац. Люди скалили морды, напоминая лисиц и диких котов. По мостовой гремели фиакры и телеги, груженные пивными бочками. В пивных трещали бильярдные шары, а студенты восклицали здравицы:

— Выпьем, друзья!

И Никола привязался к веселым студентам.

В дневнике он записал:

«Надо бы поблагодарить Тангейзера за то, что он открыл мне глаза. Если хочешь признания своих академических успехов, следует отказаться от собственных устремлений, потому что это никого не интересует. Студенты привыкли, что преподаватели рассказывают им о том, что их ожидает. Оппортунист не станет думать, если его не ожидает награда. Почему? Потому что он думает не как свободный сущий, но так, как ему позволено».

Город жил, и он в нем тоже. И в другом Граце он стал другим человеком. Прежде чем выйти в город, он облизывал палец и подкручивал им усы и поправлял брови. Щеголял в сюртуке, ломая голову над тем, из каких денег за него заплатить. Он задолжал портному Мурку, глядя на которого невозможно было понять, то ли у него муха в ноздре, то ли он пытается галантно улыбнуться. Никола забросил занятия и сдружился с Тангейзером. Они познакомились с каким-то медиком по кличке Доктор и каждый раз, заказывая выпивку, кричали: «То, что Доктор прописал!» Тангейзер хлопал его по плечу:

— Нико, ты человечище!

На зеленом сукне Тесла мысленно выстраивал геометрические фигуры. Вокруг стола он двигался гибко, а перед глазами у него возникали траектории бильярдных шаров. Спина его выгибалась, как спина у кошки. Он не позволял себе ни единого лишнего жеста.

Играя на бильярде, он не прекращал думать о моторе без щеток и коллектора. Ему казалось, что решение находится по другую сторону некоего прозрачного занавеса. В любую минуту он мог пожать руку успеху. На его несчастной родине успешный человек выглядел предателем. Это пахло январским ветром и оглушительным одиночеством. Тесла боялся успеха, присутствие которого он ощущал всеми своими чувствами. Он опасался успеха как катастрофы. Похоже, из этого страха он и кричал: «То, что Доктор прописал!» — из-за него гонял бесчисленные партии на бильярде.

— Каждому из нас нравится, когда ему что-нибудь прощают, — защищал его Сигети.

Николу пробуждал радостный треск: он разбивал треугольник шаров и удачно начинал новую партию.

Он больше не играл на пуговицы, как некогда с Моей Медичем.

Он играл на деньги.

Антал Сигети пришел посмотреть на него в кафе «Ботанический сад».

Стройный юноша с прядью волос на лбу отбросил сигару и двинулся ему навстречу. Сигети расхохотался:

— Ты похож на жиголо!

Вскоре подошел Коста Кулишич, как всегда без излишней скромности.

— Не бойтесь! Они не кусаются! — объяснил Тесла официантке. — Они тихие.

Три товарища сыграли партию.

— Ты должен знать свой последний удар, едва разбив пирамидку! — объяснял Тесла Сигети, отбрасывая прядь со лба.

— Он не опасен, — объяснил венгр Кулишичу, когда они вышли. — Он просто смотрит на тебя так.

— Он страшен, — ответил герцеговинец. — Он страшный человек.

В один прекрасный безбрежный субботний полдень Никола отложил кий и подошел к столу, за которым играли в очко. Его пригласили присесть.

— Хочешь сыграть?

— С удовольствием.

Он отдался игре со страстью математика. Его ангельский ум старался выжать из игры все возможное. Он следил за всплесками счастья, которые царили над клетчатой скатертью. Из карт истекало невидимое счастье, и его надо было прочувствовать. Тесла был на подъеме, он получал необъяснимо головокружительное удовольствие, даже когда проигрывал. Он стал типичным картежником с прилизанными волосами, усиками и длинными пальцами. Он познакомился с миром людей, отличавшихся от тех, к которым он привык. Он смотрел, как пьяницы покидают трактир шагом прирезанной курицы. Он видел людей, руки у которых тряслись так, что официант сам вливал им в рот первую утреннюю порцию спиртного. Один из этих несчастных перехватил его взгляд.

— Никому не пожелал бы подобного, — глухо произнес он.

На улице стоял туман. Внутри — табачный дым. Никола играл. Иногда он возвращал выигрыш хмурым побежденным. Ему же никто не возвращал. Несмотря на его быстрый студенческий ум, завсегдатаи играли лучше. У толстого Франца полголовы занимал двойной подбородок. Он обыгрывал Теслу в очко и приговаривал:

— Ты хороший парень, зачем ты здесь с дерьмом возжаешься?

Страсти накалялись, и Тангейзер, покраснев, завопил:

— Ну-ка, тормозни!

— Не ори, — с отвращением заговорил Никола, — я могу громче тебя рявкать.

— Нет, я его не понимаю, — шептал Сигети Кулишичу.

— Разве ты можешь его понять, когда он сам себя не понимает? — отозвался Кулишич.

— И почему умные люди творят глупости? — не мог успокоиться Сигети.

— Не знаю, — мрачно ответил Кулишич. — Я — не умный. И потому никогда не буду творить глупости.

25. Исчезнувший

Тесла не перестал.

Он исчез.

Все спрашивали, где он. Друзья и родственники были озабочены. Озаботился дядя Бранкович в Карловаце. Озаботились профессора Рогнер, Алле и Пешл. Озаботился носатый Кулишич. Озаботились еще три дяди, три Мандича. Озаботился портной Мурк, которому он задолжал. Некоторые студенты предположили, что он с отчаяния бросился в Муру.

— И это при таком отце! — вздыхали родственники.

— При такой матери! — сокрушались женщины.

Куда исчез Никола Тесла?

Его неожиданно обнаружил Коста Кулишич, отреагировавший на объявление о вакантной должности учителя географии в Мариборе. Целых четыре часа владелец частной школы Оскар Реш задавал вопросы Кулишичу. Потом он показал ему Марибор и расстался с соискателем в кафе Тагета, напротив железнодорожного вокзала:

— Я дам вам знать.

Молодой герцеговинец огляделся в кафе и увидел Теслу, который играл с какими-то типами в пикет. Сначала Кулишич подумал, что его сосед по комнате, не отважившийся броситься в Муру в Граце, решил повторить попытку в Мариборе.

— Тесла, бог ты мой! — воскликнул Кулишич.

— Коста! — расцвел Никола, увидев знакомый импозантный нос.

— А мы-то уж всерьез думали, что ты утонул в Муре.

Тесла, улыбаясь, объяснил, что он работает на одного инженера и получает шестьдесят форинтов в месяц.

— Вернуться? — удивился он. — Да мне и здесь хорошо!

Кулишич мысленно принялся писать письмо отцу Николы. Беспокойным взглядом он обводил усы то одного, то другого игрока. Тем не менее Никола показался ему совершенно нормальным.

— Я с чистой совестью отправился домой, — вспоминал впоследствии бывший сосед Николы по комнате.

Но вскоре после его отъезда, 8 марта 1879 года, чиновник марбургской городской управы Олдржих Таубе подписал документ за регистрационным номером 2160. В соответствии с этим документом, составленным на основании полицейского протокола, Никола Тесла, как лицо, не располагающее средствами для проживания, выдворяется из Марибора в Госпич, по месту проживания его отца, «с целью трудоустройства». Уже 17 марта судья Госпича подтвердил, что Никола Тесла прибыл в указанное место.

Таким образом, глупый младший брат был возвращен из большого мира в маленький городок. Теперь Никола мог повторить вслед за учеником дьявола: «Я не только ничему не научился, но забыл и то, что знал прежде».

— Что значит «не надо»? — кричал отец на мать. — Эта несчастная баба Анка каждого встречного спрашивает, есть ли у того девушка. Баба совсем рехнулась и даже своего родного зятя спросила, есть ли у него девушка. Стоит Николе только появиться, она и его спрашивает, нет ли у него девушки, а он только голову отворачивает.

— Не надо так, — шептала Джука.

— Не захотел стать попом, и почему? Чтобы в монахи постричься?

— Успокойся, Милутин!

Поп отмахнулся от жены. Этой же рукой, многажды целованной прихожанами, он указал Николе на стул:

— Садись!

Мать вышла, чтобы оставить их наедине. На кухне она подняла крышку с горшка, где тушилась золотистая капуста. Потом украдкой вернулась к дверям подслушивать, о чем это они там говорят.

— Боже, как ты живешь! — с отвращением вымолвил поп, как только его жена вышла. — Я ведь говорил ей: пусть пьет, пусть играет, но пусть только будет как все другие парни. И тут же мне пишут: он пьет. И в карты играет!

«На мои отличные оценки ты внимания не обращал, — мстительно подумал Никола. — А вот это тебя задевает!»

На их семейной иконе святой Георгий равнодушно убивал змия, не обращая внимания на совершаемое им деяние.

— Ты потерял стипендию! Тебя выгнали с факультета! Домой тебя препроводила полиция! — кричал отец.

— Ой, несчастье ты мое! — шептала под дверью Джука.

— И ничего больше тебя не волнует! Виктор Гюго писал о сербах: «Убивают целый народ. И где? В сердце Европы!» А ты? Сколько раз ты вспоминал своего Бога и свой народ, братаясь там, в Граце, с игроками?

— Может, не так часто, но наверняка чаще, чем Виктор Гюго, — не смолчал Тесла.

Здесь, в Госпиче, каждый его шаг сопровождали отцовские упреки. Все его проповеди сводились к одному: пусть он обещает бросить карты!

Никола улыбался таинственной, порочной улыбкой.

Милутин Тесла считал, что уважение есть универсальный вариант решения любой проблемы. Шагая днем в трактир, Никола время от времени бросал взгляд на плывущее в небе облако и задумывался над тем, как на него влияют справедливые или несправедливые речи попа Милутина.

«Смягчи праведность свою, и отдохнешь в немногие оставшиеся дни живота своего», — подсмеивался он над отцом словами отца Пимена.

Днем Никола был ленив и чувствовал себя больным. Ночью его охватывал мрак. Сердце то рвалось из груди, то замирало в ней. Ел он мало. Кормился, словно мотылек, огнями трактира. Картежники считали его дурачком и безвольным человеком. Презрительными улыбками они встречали того, без которого не могла пройти ни одна ночь. А он знал, что может бросить карты в любой момент. Разве он не обладал волей, давшей ему возможность прочитать сто томов Вольтера и решать любые математические задачи, с которыми он сталкивался? Иногда он действительно говорил:

— Сегодня не играю.

И тогда дьявол фальцетом напевал ему: «Иди в корчму! Сегодня точно выиграешь!»

В душе начиналось томление. Нетерпение разливалось по телу, как постное масло по столу. «А может быть, все-таки?..» — страстно нашептывал внутренний голос. Мир становился тесным. Он чувствовал себя как человек, спешащий в нужник, на бегу расстегивающий пуговицы. Слабый. Страстный. Дрожащий. Бог превратил его в сущую алчность. Бог отстегнул его с ремешка разума.

Никола скрежетал зубами.

В голове ритмично стучало: «Хочу! Хочу! Хочу!»

Страсть приводила его туда, где пальцы тасуют и мечут карты. Он падал за стол. Залпом опрокидывал рюмку. Ракия вбивала в его сердце клин, обжигала и согревала желудок. Он чувствовал тепло в груди. Плечи опускались, мысли смягчались. Забытая сигарета прожигала краешек столешницы. Он вздыхал, и постыдная капитуляция превращалась в сладостное облегчение.

Однажды самоубийственно скучной зимой в трактире «Ягненок» он проиграл Распопу и Ненаду Алагичу все до копейки. Он вернулся домой и попросил мать:

— Дай денег отыграться!

Мать верила, что людей нельзя исправить, их надо только любить. Открыла шкатулку и отдала ему все семейные сбережения.

— Вот тебе. Проиграй всё. И выгони эту страсть из себя! — торжественно произнесла она.

Никола вышел из дому и направился в трактир «Ягненок», где с нетерпением ожидали его Алагич и Распоп. И опять он превратился в камень, катящийся с горы. Он едва не падал на каждом шагу. Рука сжимала холодную пачку банкнот. И ноги сами несли его. И попытался он остановиться, как кучер пытается удержать экипаж, несущийся в пропасть. Его несла инерция. Заскрежетал металл. И Никола остановился.

Какое-то время он глотал слюну. Какое-то время освобождался от чего-то с помощью вздохов.

— Что делать?

Его скрутила судорога. И ноги сами повели его в противоположную сторону. Его шаги до зари звенели на булыжных мостовых Госпича. Вернувшись домой, он обнаружил, что мама еще не ложилась.

— Все, больше никогда! — поклялся он ей.

Но Джука оборвала его:

— У отца удар!

— Что с ним случилось? — встревожился излечившийся картежник.

Джука приложила палец к губам и убедила его лечь в постель. Потом поднялась в комнату отца Николы и тихо запричитала:

— Бедный мой Милутин!

— Я не бедный, — сжал он руку жены. — Умирать стану, но бедным себя не признаю.

26. Вся природа замерла

— Мой отец был уважаемым человеком, но он не был добрым, — рассказывал Никола Тесла в Праге Франтишеку Журеку.

Последняя встреча сына с отцом нанесла им обоим ледяную рану. Казалось, комната взорвется от холодного молчания. Никола сидел на кровати больного, совсем как когда-то Милутин во время холеры сидел на его койке. Щеки и глаза провалились. Милутин едва смог произнести то, что хотел:

— Я обещал отправить тебя на учебу в Грац. Обещай, что продолжишь учебу в Праге.

Николы не было дома, когда старца хоронили. Рассказывали, что день был пасмурный, а когда гроб опускали в могилу, засияло солнце. Ему рассказывали, как по доброму обычаю три дня мужчины и женщины толклись в доме, настолько утомив родственников, что те не в силах были ни о чем думать.

Вал посетителей затопил Джуку, Милку, Ангелину и Марицу печальными разговорами, которые следовало поддерживать ракией, произнесением народных мудростей, чашками кофе, мытьем посуды и выслушиванием советов. Все говорили о покойнике. Алагич припомнил, как однажды рассказал ему о человеке, который всю ночь следил за волком, а к утру поседел. Тогда Милутин отмахнулся от него:

— Да не было всамделе ни волка, ни мужика!

Припомнили, как он ругался сам с собой на разные голоса и какая у него была память. Богословскую академию он закончил «превосходно первым». Возвышенный Милутин! Декламировал Шиллера. Всегда забывал про очки, воздетые на лоб. Летом не прятался в тень, а вышагивал посреди улицы. Умный человек. Хороший человек — все сходились на этом.

— А ведь только разменял седьмой десяток.

— Какая жалость!

И всю бы эту толкотню в доме можно было бы вынести… Все, что угодно, только не пустоту, не это одиночество. Страшно им стало, когда они остались в доме одни.

— Как он умер? — спросил Никола, когда примчался в Госпич.

Мама положила ему руку на плечо:

— Он лежал в моих объятиях, тяжело дышал. Мучился. Потом я его выпустила. «Милутин! — сказала я. — Милутин! Можешь уходить». Он посмотрел на меня. Зажмурился. И испустил дух.

Только на третий день Никола открыл ящик письменного стола.

В нем хранились отцовские святыни.

Что было в свертке, перевязанном красно-голубой ленточкой?

Письмо: «Ваш сын — звезда первой величины». Отлично!

А это?

Письмо профессора Рогнера, в котором тот советовал попу Тесле отозвать сына с учебы, чтобы тот не убил себя работой.

Он нашел папку и развязал фиолетовую тесемку. Из папки выпали старые письма. Поп Милутин писал жителям Сени совсем как апостол Павел коринфянам. Он объяснял им:

«Мастер, что в дому церковном молельном Господа Саваофа из средины тела его крюк с паникадилом, на нем висящим, вынул, — ничего похвального не свершил».

От своего странного отца Никола унаследовал способности к математике, языкам, а также удивительную память.

Он всегда жил против его воли. Вопреки ему читал Вольтера. Никола хотел выплакаться, но не знал, как это делается. Руки его дрожали. Из папки выпали газетные вырезки. По комнате разнесся запах газетной бумаги «Сербского глашатая» четвертьвековой давности, в котором отец описал чудный феномен в небе Лики. На этот раз сыну показалось, что это не заметка астронома-любителя в провинциальной газете, а чистая поэзия:

«Небо смеялось, а звезды были ясными, как никогда; вдруг сверкнуло с восточной стороны… звезды померкли, и природа словно замерла…»

27. Не желаете ли осмотреть злату Прагу?

Он много гулял после возвращения в Прагу. Замирал у перил Карлова моста и смотрел в черную воду. Некогда в этом городе рабби Леви создал Голема и вдохнул жизнь в глиняного великана. Мало кто из преподавателей Николы мог подобным образом оживить свои дисциплины. Напротив. В аудиториях факультета монотонные голоса убивали смысл, а знания оставались мертвой глиной, не тронутой духом жизни. Никола научился не говорить об этом с коллегами. Он бормотал:

— Нет ничего хуже, когда в разговоре с людьми касаешься предрассудков, которых, как они полагают, у них нет.

Пражская университетская бюрократия была сложнее иерархии ангелов в ассирийской мифологии. Какие-то жуки сидели за конторками. Жуки объяснили Николе, что поскольку он не знает греческого, то не может стать студентом Каролинума. В качестве экстраординарного студента он дважды в неделю ходил на занятия к знаменитому Карелу Домалипу.

Кроме этого, он посещал лекции Адальберта фон Вальдховена по физике на немецком техническом факультете.

Письма от Сигети приходили регулярно, но они были удивительно однообразными, с той лишь разницей, что в одном предмет обожания звался Эрикой, во втором — Марией и так далее. Тесла писал ему, что отделил коллектор от машины и укрепил его на отдельном основании. Мотор на переменном токе должен быть мощным, неизменно повторял он в письмах, которые отправлял в Пешт.

По утрам он пил кофе в заведении на Водниковой улице. Куда бы он ни направлялся, рядом с ним всегда шагал тот, другой, который постепенно становился все страшнее. Тесле казалось, что над ним постоянно нависает силуэт Градчан. Его поражали кукольные домики Золотой улочки. Старое еврейское кладбище со слоями могил наполняло его ужасом. Вечерами он возвращался в «Националь» выпить пива.

В этом кафе он познакомился с приятным, богемного вида завсегдатаем. Это был Франтишек Журек, воспитанник Каролинума. Журек водил Теслу на концерты. Музыка, словно луна, вызывала приливы и отливы, вздымая в душе Николы огромные волны. В «Национале» Журек показал ему за соседним столиком композитора Бедржиха Сметану. Композитор выглядел очень плохо.

— Говорят, он сошел с ума, — шепнул ему Франтишек.

Славянофил, у которого была любовница-немка, Журек заинтересовался Теслой после случая в Императорской публичной библиотеке Клементинума. Рыжеволосый студент философского факультета сравнивал немецкий перевод Байрона с английским оригиналом, когда к нему подошел Тесла и костлявой рукой ухватил книгу. Тесла предложил:

— Прочитайте начальные строки любого стихотворения Байрона, и я продолжу его по памяти.

Молодой чех прочитал первое, что пришло ему на ум. Тесла продолжил декламировать. Журек выбрал стихотворение в конце книги. Глядя ему прямо в глаза, Тесла продолжил. Он знал наизусть всего Байрона. Из-за этого Журек прозвал его Манфредом. Манфред говорил обо всем с манерами «светскими и нешокирующими». Что бы он ни произносил, это произносилось красиво. Злые языки утверждали, что он живет игрой в бильярд. Иногда он брался за кий в «Национале». И тогда люди в кафе умолкали.

— Принц! — восхищенно шептали они.

Манфред и его новый друг гуляли по Праге, беседуя так, как беседуют поэты.

— Все в мире взаимосвязано именно так, как считают сумасшедшие, — задумчиво говорил Тесла.

— Можно ли потерять то, чего не существует? — хотел знать Журек.

Он поставил перед собой задачу показать гостю каждый уголок таинственного города.

Знает ли Тесла, что здесь, в Праге, каждый камень может поведать занимательную историю? Прекрасно. Известно ли ему, что в Тридцатилетней войне погибла четверть чехов? А знает ли он, что тюльпаны задолго до Голландии появились здесь, в Королевском саду, рядом с Поющим фонтаном?

— А здесь… ха-ха! — здесь у нас кое-что поинтереснее, — продолжил чичероне Журек, — здесь, в доме сорок на Карловой площади, — сейчас я тебе покажу, — жил доктор Фауст. Дьявол вынес его вон в ту трубу.

Тесла уставился на дымоход.

Его душа мучилась в Праге. Его одолевала печаль. Он не мог позволить себе успокоиться, потому что это означало бы, что мир не горит. Во сне его навещал покойный отец. Ног у него не было. И только ряса под ним колыхалась, как щупальца спрута. Николе снился человек с двумя затылками, голос которого исходил из пробора и был как шум воды многия.

— Кто ты?

— Я тебе брат.

— Почему я никогда прежде тебя не видел?

Никола умывался, одевался и выходил гулять еще до зари. Он расхаживал перед домом доктора Фауста взад-вперед.

Кто-то шептал в ухо: страшно!

Кто-то верещал в подсознании: страшно!

Больным, горящим взором он следил за падающими снежинками и их тенями. Он возвращался через десять минут — и его следы заметало. Он трижды проходил улицу в обоих направлениях, и каждый раз следы заметало. Он не замечал рассвета. Мимо него старушки спешили на утреннюю мессу. Органисты в храмах начинали исполнять мысли Бога.

— А тебе известна трагическая история мастера Гануша, который сделал куранты на Староместской площади? — продолжил просвещать его Журек. — Знаешь ли ты, что Вацлав Четвертый в Праге отрезал язык святому Яну Непомуцкому, но отрезанный язык продолжал пророчествовать? Когда святого сбросили с Карлова моста, мост начал разрушаться, и никто не мог остановить разрушение, пока архитектор не заключил договор с дьяволом и…

— Похоже, в Праге заключено немало договоров с дьяволом, — оборвал его Тесла.

— Немало, немало, — гордо подтвердил Журек.

28. «Мыслящая капуста»

В Прагу из Будапешта приехал дядя Николы, Пая Мандич. Своими бараньими глазами он всмотрелся в племянника, после чего сообщил, что шефа бюро Эдисона в Праге зовут Тивадор Пушкаш.

— И что? — удивился Никола.

Полковник Мандич допил бехеровку. Искоса глянул на племянника, роман которого с картами он хорошо помнил.

— Эй! Все права на развитие телефонной сети в Венгрии он передал своему брату Ференцу. А это мой друг. Ему нужны электротехники. Если ты не против — это место твое.

Первым, кто обнял Николу на Будапештском вокзале, был Антал Сигети.

«Прекрасный человек», — с завистью подумал Тесла. Насмешливые глаза Сигети напоминали Тесле Плитвицкие озера. По его фигуре было заметно, что он плавает и делает гимнастику с гантелями. Антал обнял Теслу и приподнял. Не опуская его на землю, он подпрыгнул, воскликнув:

— Ну и худоба! Пора поправиться!

В Пеште молодых людей в одну из суббот принял богатый дядя Теслы — Пая Мандич. В следующую субботу — Фаркаш Сигети. Старший Сигети был архитектором и часто ездил по разбитым дорогам, зарисовывая образцы венгерских сельских орнаментов. Фаркаш Сигети подыскал для Николы квартиру у знакомой домовладелицы.

— Она что, вдова? — спросил Никола.

— Вдова собственного ума, — оскалился Антал.

Гостиную новой квартиры Теслы украшала кафельная печь в форме пагоды. На стенах висели две картины. Краски сверкали на портрете хозяйки в молодости. Нынешнее лицо зеленоглазой блондинки покрылось морщинами. На второй картине кого-то короновали — то ли святого Иштвана, то ли Матию Корвина. Тесла так и не смог определить, кого именно. Потолки были так высоки, что даже всадник не смог бы коснуться их рукой. Вся мебель страдала элефантизмом.

Как только он переехал, Сигети поставил на стол пузатую бутылку. А на улыбку Теслы он с гордостью отозвался:

— Это настоящий токай!

Позвали хозяйку.

Хозяйку звали Марта Варнаи, она написала две детские книги: «Мыслящая капуста» и «Ежовы поучения». Из-под ее мглистого венгерского проглядывал природный немецкий акцент. Необычайно разумным голосом она рассуждала о произведениях Миклоша Йошики, венгерского романтика, которого Моя и Никола полюбили еще в Госпиче. Ее сын, военный врач, начинал службу в Сараеве, так сказать в родных краях Николы. Госпожа Варнаи разумным голосом поведала, что второй столице империи нужны умные люди.

— Нам нужны такие инженеры, как вы, господин Тесла, — и продолжила: — Нам необходимо новое здание оперы. Нужны новые мосты, новые улицы.

Марта развела руками, словно открывая новые пространства для строительства.

Разумный голос госпожи Варнаи говорил об одном, а ее обаяние — совсем о другом. Порой это отражалось в блеске глаз, порой — в щекочущем смехе. Блеск этот иногда охватывал Теслу, и какое-то амебоподобное тепло всего ее существа задевало хвостом и его, и Сигети, заглянувшего к нему в гости.

— Уф! — вздохнул однажды Сигети, когда она покинула их. — Ты видел?

— Что? — спросил Тесла.

— Ничего удивительного, что она похоронила двоих мужей, — прошептал Сигети. — Она не пережила их, а просто стерла в порошок.

Сердце у него болело по той причине, что он не познакомился с госпожой Варнаи тридцать лет тому назад.

— Мыслящая капуста, задница ты моя! Книжки для детей, ха! Да я готов быть мухой на потолке ее спальни!

Здесь, в Пеште, Антал Сигети впервые заговорил о том, что ему на самом деле нравится. А нравилось ему, когда женщина раздевается и демонстрирует ему все святые места своего тела. Когда она голая ходила по комнате, ему нравилось наблюдать за мощной силой ее бедер, движущей звезды и планеты. Антал любил ходить по борделям, где улыбки излучают хитрость и эротический огонь. Он рассказывал Тесле о внутренней женской слизи и предлагал отвести его в бордель, но Тесла предполагал, что это заведение — круг Дантова «Ада». Антал оставил в комнате друга «Мемуары» Казановы. Никола не продвинулся далее названий глав типа «Восхитительная ночь», «Я влюбился в двух сестер и забыл про Анжелу» или «Капитан оставил нас в Реджо, где я провел ночь с Анриеттой».

— Казанова! — буркнул Тесла и зевнул во весь рот.

Как некогда в Тобельбаде, они с Анталом плавали в термальных источниках. Его водили слушать необычно выглядящих музыкантов. Певица была в два раза выше щурящегося скрипача. Цимбалист ударял по струнам палочками, на концах которых горела пакля. Первые скрипки ломали ногти о струны. Вращались женские юбки, украшенные бисером. Мужчины танцевали со стаканами вина на шляпах. Душа Теслы отзывалась на веселье, но еще больше — на меланхолические песни. «Вторая столица» нравилась ему, особенно потому, что впервые в жизни у него появились деньги. Он не только стал хорошо одеваться, но и одолел немой язык моды. Госпожа Марта помогала ему ненавязчивыми советами. Тесла отблагодарил ее букетом роз; оставшись в одиночестве, она погрузила в цветы лицо.

В Будапеште строили много, одна островерхая башня спешила перерасти другую. А как прекрасны были закаты над Будой! Какие пространства! Розово-фиолетовое небо разламывалось над крышами. Тесла был одним из инженеров, которые строили шестую телефонную станцию в Европе. В воздухе веяли великие времена.

Светлая конкистадорская бородка всегда была в центре событий. Ференц Пушкаш! Пушкаш хлопал Теслу по плечу, как некогда дядя Бранкович. Однако он оказался проще и потому начал звать его сынком.

— Быстрей, сынок, быстрей!

Если бы Теслу попросили найти синоним для слова «гений», он бы точно сказал: «нетерпение». Он жаловался на замедленный мир и наслаждался, заполняя свой день огромным количеством заданий. День был у него по правую руку, но левую — ночь. Он с нетерпением дожидался рассвета, чтобы приступить к делам. Это было так интересно, так БОЛЕЗНЕННО интересно. В работе Тесла растворялся и превращался в слепую силу, напоминающую пожар. Забрало опускалось на его глаза. В заливавшем мозг свете он разглядел еще более светлое окно, а в нем — нечто ранее не существовавшее. Так он сделал свое первое изобретение.

— Что ты сделал? — поинтересовался Сигети.

— Телефонный громкоговоритель! Я увеличил количество магнитов в приемнике телефонного аппарата, — ответил Тесла, — и поменял их местами по отношению к мембране.

— А Пушкашу это понравилось?

Молодой человек просиял:

— Мое изобретение будет использовано в февральской трансляции оперы по телефону!

В Масленицу в Национальном театре давали оперу Эркеля «Янош Гунияди». Весь Будапешт слушал трансляцию из концертного зала «Видаго». Качество трансляции было лучше парижского. В электрическом свете приличные люди выглядели слегка ненормальными.

— Но где же Тесла? — недовольным шепотом спросил Пушкаш Сигети.

Еще вчера Никола с огромным энтузиазмом готовился к трансляции, подгоняя Сигети и повторяя:

— Говорят, труд сделал человека. Так пусть он его и уничтожит!

Никола так ускорял жизнь, что самая тонкая ниточка в его голове лопнула. Похоже, на этой ниточке висела его душа. После этого молодой человек превратился в комок пылающих нервов. Он лежал в квартире госпожи Варнаи, укрывшись за тяжелыми занавесями. Когда ему сообщили об успехе трансляции, у него не хватило сил даже на улыбку.

29. Декадент

Ошибался тот, кто судил об образовании госпожи Варнаи по ее детским книгам. Квартирная хозяйка Теслы могла в оригинале декламировать Верлена. Она спрашивала своего жильца, читал ли он Бодлера, и обнаружила, что он запомнил только одну строку: «О дьявол, сжалься над моей бедой!»

«Цветы зла» появились в один год с Теслой. Уже выросло поколение поэтов, вдохновленное этой книгой. Поэты и художники увлеклись болезненной чувствительностью, культом городов, жизнью с темными кругами под глазами. Европейское искусство превратилось в принцессу на горошине. Госпожа Варнаи знала, что никто из этих людей искусства, поклонявшихся гашишу и зеленому духу абсента, не больший декадент, чем Никола Тесла.

До трансляции оперы Тесла отдыхал по пять часов в день, после же спал всего по два часа. Он просыпался до рассвета и спешил в канцелярию. Он не знал, кого винить в ухудшении здоровья — Будапешт или судьбу. «Этот город раздражает меня», — записал он в дневнике.

— Давай! Быстрей, сынок! — подстегивал Ференц Пушкаш.

Тесла тоже принялся подгонять Пушкаша, сам же ускорялся до невозможности.

А потом что-то лопнуло.

Мир содрогался, и Никола дрожал, но частота их вибраций, вместо того чтобы мирно совпасть, пошла вразнос. На фоне этих колебаний, даже в полной тишине, продолжался разговор, слышный только больному. Никола разлагал эту галлюцинацию на составные части. И далекое, и близкое бормотание мира походило на неотчетливую речь. На фоне звуков текли медленные, ра-а-а-стя-а-а-нутые слова. Была то речь Бога или же какого-то чудовища, спрятавшегося среди вещей?

Свисток паровоза загородной линии расшатал стул, на котором он сидел. В третьей комнате часы стучали, как молот по наковальне. Тесла слышал топот муравьев по полу. Когда на стол садилась муха, у него под сводом черепа вспыхивала молния. Благодаря щекотке во лбу он в темноте различал предметы на расстоянии в несколько метров.

— Ты — летучая мышь, — уверенно заявил Сигети.

Вибрация будапештского городского транспорта, прошедшая сквозь скелет здания, сквозь кровать и стул, сотрясала все тело «летучей мыши». Солнечные лучи пробились сквозь листья комнатных растений и ослепили его. Он был благодарен тяжелым занавесям квартиры госпожи Варнаи. Он подложил резиновые коврики под ножки кровати. Ему хотелось лечь где-нибудь восьмью этажами ниже. Настолько он устал.

— Что со мной происходит? — содрогался молодой инженер.

В комнаты с рододендронами и дымчатыми зеркалами начали приходить доктора. Сигети сопровождал самоуверенные пенсне и козлиные бородки. Но и через две недели постоянных визитов докторов Тесле не стало лучше. Пальцы тряслись так сильно, что казалось, они вот-вот сорвутся с рук. Руки тряслись так сильно, что готовы были напрочь оторваться.

— Как ты? — спрашивал его Сигети, стоя в дверях комнаты.

— Как святой Себастьян, — жаловался Тесла шепотом.

В святого Себастьяна вонзались стрелы, а на теле Николы открывались глаза: на темени, на плече, на животе. Озверевшие чувства сдирали с него кожу. Он весь превратился в глаза и губы.

— Нам нужна ваша помощь, — сказал Сигети госпоже Варнаи.

Хозяйка в знак понимания и соучастия закрыла глаза. Теперь она ежедневно входила в затемненную комнату и слушала бред больного: «Данила, отпусти меня! Прошу тебя, отпусти!»

Она приносила ромашковый чай, подслащенный медом, пирожки и шептала:

— Поешь!

Никола, пытаясь улыбнуться, скалил зубы.

Сплетенные пальцы госпожи Варнаи побелели, она молилась за него. Ей страстно хотелось погладить это измученное существо. Однажды, когда он спал, она запечатлела поцелуй на его лбу. Молодой человек сделал вид, что не заметил этого. Он украдкой посмотрел на нее и тут же раскаялся. В ее взгляде отразилась вся душа женщины.

Лайош Варнаи, приехавший к матери из Сараева, прощупал спотыкающийся пульс Теслы и прописал ему бромид калия.

«Он на пороге смерти», — подумал он и решил проконсультироваться.

Прибывший уважаемый специалист доктор Розенцвейг мстительно закрыл саквояж и заключил:

— Медицинская наука ничего не может сделать для него.

— Да е…ть эту науку! — взбеленился Сигети.

Затащить Теслу в бордель ему так и не удалось, и он решил прибегнуть к другому своему увлечению. Он заставил Теслу делать гимнастические упражнения.

— Поверь мне, — говорил он, поднимая Теслу с кровати, стоящей на резиновом коврике.

Разве не говорил Иоанн Златоуст, что люди всего лишь тени лопающихся мыльных пузырей? Николина окоченелость усилилась глухотой и тошнотой. Амебоподобная душа пульсировала в такт страху. Он шагал по улице как по льду. В гудящем мире каждое движение казалось последним.

Сигети подбадривал его:

— Вставай! Болезнь приходит на телеге, а уходит ползком.

Только Сигети верил, что его друг переборет болезнь. Обозлившись на доктора, он бормотал:

— Люди слепы. Ничего не видят. Ничего не понимают. По крайней мере, большинство.

Он буквально заставлял Николу жить. Ежедневно вытаскивал его на прогулки. Ветер гонял по крышам снежную пыль. Запах мороза был Божественным приветом. Никола тихо ругал надоедливый колокольный звон. Оказавшись под мостом, он чувствовал, как на его череп наваливается огромная тяжесть. Поэтому они гуляли только на открытых пространствах. Сигети уговорил его во время прогулок слегка заняться гимнастикой. Сжимая гантели, Тесла отрывал руки от бедер и поднимал их над головой. Ему было плохо, а когда тебе плохо, начинаешь слышать музыку внутри себя. Прислушавшись к ней, он впервые подумал, что выживет, и ощутил себя как матрос, потерпевший кораблекрушение, который вдруг почувствовал близость суши. В следующий раз это было не предчувствие, но уже уверенность в том, что она близко. Более того, он поверил, что болезненное изнеможение закончилось. Что-то стучало по ту сторону занавеса. Приближалось решение загадки.

30. Парк

Солнце, опускавшееся за холм Буды, осветило замерзшую реку, большой город и двух элегантных молодых людей, прогуливавшихся по усыпанным гравием дорожкам парка. Февраль 1882 года был бесснежным, но морозным. Первый молодой человек был в черном сюртуке, застегнутом до горла, второй кутался в желтое пальто из верблюжьей шерсти. Волосы человека в черном сюртуке были гладко зачесаны назад. Его приятель был полноватым блондином со светлыми усиками, и каждую минуту он непроизвольно морщился.

Тесла был в хорошем настроении и насвистывал мотив из «Зимы» Вивальди. На губах Сигети играла улыбка расшалившегося Эроса.

— В этом парке разыгралась сцена из романа Вильгельмины Шрёдер-Девриент «Записки немецкой певицы», — сообщил он равнодушному Тесле.

Мимо проплыли две женские шляпы с огромными перьями. Шляпы говорили о знаменитом скрипаче.

Тесла и Сигети узнали, что:

— …выглядит он не особенно, но его манера исполнения пьянит…

За ними следовали две няньки. Брюнетка с прямыми волосами и угловатым лицом ухватила под руку блондинку, напоминавшую пончик.

— У меня плохие зубы. Стоит только откусить сладкого, как начинаю плакать, — жаловалась она почему-то со смехом. — А ведь люблю…

Мальчик в девчоночьем платье шлепнулся, и служанка с больными зубами подняла его:

— Встань, Эрви! Не капризничай, прошу тебя.

Наглый воробей скакал по дорожке. Ручные утки трещали клювами, подбирая с травы рассыпанные для них зерна.

— Я почти забыл, что все это существует, — вздохнул Тесла.

Сигети тоже забыл, что мир существует.

Он вспоминал поцелуи Риты.

Он представил, как коленом он раздвигает ее бедра и как — тут у него мурашки пробежали по спине — шуршат ее чулки. Ее лицо танцевало. О муза, помоги мне описать танец этого лица! Гримаса отвращения? Или она тает? Или впала в бешенство, но не может противостоять уносящей их силе…

— Смотри! — встряхнул его Тесла. — Да посмотри же ты на этот закат!

Молодой венгр поднял глаза и увидел чернильно-фиолетовые облака, за которыми золотой диск утопал в пурпуре.

Тесла проводил солнце строками из «Фауста» Гёте:

Сигети огляделся и пробормотал:

— Смотри! Парк покраснел от солнца. И лица у всех стали как у индейцев.

Тесла промолчал.

— Смотри, самшитовые кусты постригли под шахматные фигуры! Смотри, какие кричащие краски!

Тесла опять не откликнулся. Золотой луч отразился во всех окнах Будапешта. Горизонт был приперчен птицами, и солнце тонуло за ними. Когда стая пролетела над парком, Сигети осознал, что его друг все еще стоит как вкопанный, уставившись на солнце.

— Что с тобой? — испугался Сигети.

Никола неподвижным взглядом вперился в огненный шар.

— Посмотри на меня, — звал его Сигети.

— Посмотри на меня, — повторил Тесла. А потом, не отрывая взгляда от солнца, сказал: — Смотри, как я его вращаю.

Сигети оглянулся в поисках ближайшей скамейки.

— Включаю — щелк! — и он поворачивается. Потом — щелк! — он движется в другом направлении.

«Только этого еще не хватало!» — в отчаянии подумал Сигети. Он осторожно взял Теслу под локоть и предложил:

— Давай отдохнем!

Тесла уперся:

— Выключаю. Стоит! И… — Тут он, задыхаясь, болезненно улыбнулся. — Видишь, совсем не искрит.

— Кто?

— Да мотор!

Сигети совсем растерялся.

— Стой! — крикнул он. — Где этот мотор?

— Вот здесь. — Тесла указал на пространство между ними. — Включаю — щелк! И проблема решена.

— Ты решил проблему — чего?

— Моего мотора на переменном токе! Смотри, как он бесшумно работает.

«Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит», — сказал Иисус фарисею Никодиму. Сигети вдруг охватило необъяснимое возбуждение. Он сразу поверил в то, что это, все еще похожее на бред, вовсе никакой не бред. Он вспомнил рисунок, представляющий систему Птолемея с Землей, окруженной небесными сферами. На этом рисунке какой-то большой озорник просунул голову между сферами и смотрит наружу, в космос. Сигети почувствовал себя совсем как тот озорник. Ему стало холодно.

Заходящее солнце сделало лицо Теслы бронзовым. Оно приняло то страдальческое выражение, которое так не нравилось отцу.

— Я решил ее. Теперь могу умереть счастливым!

— Пожалуйста, объясни!

Тесла собрался с духом и принялся тростью чертить диаграммы прямо на усыпанной гравием дорожке.

— Смотри, — начал он объяснять, — раньше все пытавшиеся решить эту проблему использовали постоянный ток. Я же предпочитаю применять как минимум текущий в двух направлениях. Почему? Потому что, когда направление тока в этом генераторе меняется чаще, магнитное поле может возникнуть в большем количестве катушек статора. Все катушки настроены на одну и ту же частоту, но их колебания совершаются не в резонанс.

Сигети представил себе танцующую пару, которая никак не может попасть в такт.

— Они проявляют себя поочередно, — продолжил Тесла. — Эффект примерно такой, как если бы ты добавил в двигатель внутреннего сгорания дополнительный цилиндр. Два перпендикулярных магнитных поля концентрируются по вектору, и их составляющая вращает поле…

Из губ Теслы вырывался космический ветер, неся с собой абстрактные концепции, превращающиеся в бестелесные машины. Он чертил тростью по гравию. Он говорил, выдыхая пар:

— …Вращается в направлении изменения тока. Так создается переменный магнитный вихрь, который держит ротор в крепких объятиях. Таким образом, полностью отпадает потребность в коллекторе. — Широко открыв глаза, он посмотрел на Сигети. — Разве не прекрасно? Разве не просто?

— Да, просто, — подтвердил электротехник Сигети.

— Ток можно передавать на расстояние! — воскликнул Тесла. — Мотор, который я придумал, — волшебная лампа! В этой лампе заперт дух, который, освободившись однажды, окажет человечеству огромные услуги!

Глаза Николы слезились; казалось, он вот-вот чихнет. Судорога дикой радости прокатилась по его телу. Сигети следил за его словами, за лицом, облитым заходящим солнцем. Когда он понял, тело его похолодело. Проснулось раненое животное, зашитое в его кожу. Ощутив ревность, он больше не хотел слушать.

«Твой мотор… Мир… — думал Сигети. — Прекрасная космическая декламация. Мир Аладдина. А что будет со мной?»

Запад кровоточил потрясающим закатом. Два молодых человека смотрели на дорожку, исчерченную схемой мотора.

В загадочных карих глазах Теслы сиял теплый туман. Мороз благоухал цветами. Сигети засмотрелся на чертеж ротора. Потом он поднял глаза на заходящее солнце и победил собственный эгоизм, как Иаков поборол ангела. Впервые до него дошло значение того, о чем ему так долго рассказывал его друг. Глаза Антала Сигети сверкнули точно так же, как глаза Теслы, и он триумфально воскликнул:

— Не может быть!

31. Без любви

Весной в Будапеште заработала телефонная станция. Работы больше не было, и молодой инженер упаковал чемоданы. И тогда Ференц Пушкаш погладил свой симпатичный животик и спросил:

— А почему бы тебе не перейти в наш парижский центр?

— Серьезно? — недоверчиво спросил Тесла.

— Да! — подтвердил Пушкаш.

Через две недели Тесла вышел из поезда и вздохнул: «Я здесь!» Первый месяц он купался в огнях Парижа, как воробей в пыли. Казалось, весь город охвачен любовной лихорадкой. Давление любви было способно раздавить человека в непрочном панцире. В аллеях терлись и обнимались парочки. Губы, намазанные медом, с трудом разлеплялись. Юноши и девушки ворковали в подворотнях. Дрожащие пальцы сплетались, а испуганные глаза спрашивали: «Ты меня любишь?» Любовь дулась и задиристо шепталась в каждой темной аллее, в каждом закоулке. Трудно было не услышать ее упоительный шепот! Но Никола был глух к щебетанию в парках. Он спешил по парижским улицам, следуя за своим носом. В борделях судьи и банкиры жевали сало толстых женских бедер. На тротуарах уличные девки надували золотые губки. Сквозь смех они кричали:

— Эй, месье, вы заняты? Вы что, собираетесь провести вечер в одиночестве?

У Теслы было свое определение любви. Париж был центром мира, а Национальная библиотека была центром центра. Там он с любовью читал ранние рассказы Мопассана. С любовью разглядывал здания на бульваре Османа. Таращился на мансарды, гадая, кто там живет, и знакомился с демонологическим бестиарием на крыше кафедрального собора. С любовью посещал оперу и — хотите верьте, хотите нет — выставки. Еще с дней, проведенных в Карловаце, живопись для Николы ассоциировалась с голодом. Стоило ему войти в галерею, как он вспоминал жареного цыпленка. Тем не менее он дисциплинированно кивал перед цветными пятнами в рамах на стенах «Дюран-Рюэля».

С любовью Никола относился к своей скромной комнате в квартале Сен-Марсо, «предместье мучеников», которое еще помнило Парижскую коммуну. Вдова Жубер, у которой он квартировал, каждого первого числа вырывала у него из рук деньги за жилье. Хотя Тесла платил ей и за мыло, она вечно старалась спрятать его, дожидаясь, пока Никола сам не купит новый кусок. Рядом с квартирой вдовы проживала парочка с неопределенным семейным статусом. Вечерами там раздавался трагический мужской голос: «Ты уже не любишь меня так, как прежде!» Напротив обосновалась старушка с серым лицом и парализованным мужем, которого она выводила на улиточные прогулки.

— Добрый день, месье Тесла, — всегда первой здоровалась старушка.

— Добрый день, мадам Маскар.

Спустя некоторое время Тесла познакомился с соседом, который кричал: «Ты уже не любишь меня так, как прежде!» Его фамилия была Лабас, звали его Гастон, по профессии он был биолог. Однажды, когда они разговорились на лестнице, биолог предложил Тесле:

— А почему бы вам не зайти ко мне в институт и не заглянуть в микроскоп?

Тесла пришел. Тесла заглянул. И пропасть разверзлась под Парижем. В освещенном кружке он увидел гоббсовский мир невидимых существ. Эти создания были волосатыми. Эти создания рвали на куски других таких же.

— Они пожирают друг друга! — с ужасом воскликнул Тесла.

После взгляда в окуляр микроскопа он купил пять кусков мыла и, едва вернувшись из города, тщательно вымыл руки. Он бы после этого и носа из дому не высунул, если бы снаружи не было так интересно! На бульваре Сен-Марсель играла гармоника — сиротский орган. Ему казалось, что соседская гармоника — сестра-близнец той, что звучала в Граце. Чуть дальше дежурил другой уличный музыкант, с печальной шарманкой и веселой обезьянкой. Рядом с ним глотатель огня выглядел как дракон. Еще дальше фокусник переливал воду из рукава в карман. Сорвавшийся с дерева лист, танцуя в воздухе, упал в шляпу нищего. Тот отбросил его и улыбнулся щербатым ртом.

Тесла изголодался по этим бульварам, знаменитым сопрано, книгам. Он хотел как можно больше узнать о достижениях французских электротехников. А получив жалованье, он превращался в Людовика XIV. С пачкой банкнот в кармане он отправлялся в кафе «Ongle», где метрдотель был похож на премьер-министра. После восьми закусок он достигал вершины пира — зайца в лимонном соусе. На закуску он съедал ложечкой замороженное шампанское, которое облегчает пищеварение. Остаток месяца Никола питался в таверне «Два брата», где столовались угольщики. Все посетители сидели за одним большим столом и ели единственное блюдо — гуляш «бургиньон», запивая его бочковым вином.

— Как дела? — кричал Тесла в парижское утро.

В теплые месяцы он каждое утро плавал в Сене. Потом пешком отправлялся в контору «Компани континенталь Эдисон де Пари» в предместье Иври-сюр-Сен. Ему хватало часа, чтобы добраться до рабочего места. По воскресеньям он отдыхал, занимаясь греблей. Синие и черные пятна растекались по поверхности воды. Когда гребля утомляла его, он ложился на дно лодки. Мосты над Сеной закрывали вид на небо. Над рекой пенились облака.

В сентябре начинались дожди. Город приспосабливался к сизой масти городских голубей. В ноябре Тесла начинал пользоваться конкой. Человеческая общность, теснившаяся в этом средстве передвижения, воняла бульоном. Кратковременное сближение с толпой импонировало одиночеству чужака. В первую осень он выжил благодаря переписке. Он не забыл старых друзей и регулярно отвечал на письма Медича и Кулишича. Сигети сообщал ему, что разорвал очередную помолвку. Тесла вздохнул: талантливый инженер, а тратит время на ерунду!

Каждое утро в половине восьмого он завтракал в Иври с французскими и американскими инженерами. Друг Эдисона, Чарльз Бэтчелор, говорил с сильным британским акцентом, и Тесла с трудом понимал, чего он от него добивается. У Бэтчелора была такая красивая борода, что человека так и тянуло дотронуться до нее.

— Я так много работаю, что даже не успеваю спланировать завтрашний рабочий день, — жаловался Бэтчелор Тесле.

Тесла смущенно поведал ему о своем моторе на переменном токе. Бэтчелор погладил холеную бороду и пробормотал, что Эдисон и Вернер фон Сименс — противники переменного тока. Изобретатель выслушал это с терпеливой улыбкой. Он нисколько не сомневался, что это заблуждение вскорости будет развеяно. Едва закрепившись в «Компани континенталь Эдисон де Пари», он уговорил Тивадора Пушкаша написать письмо Сигети в Пешт и предложить ему работу в Париже.

Однажды месье Пьер Ро влетел в кабинет Теслы и прошипел:

— Ужас!

— Что случилось?

Во время открытия вокзала в Страсбурге произошло короткое замыкание. Часть стены обрушилась в присутствии императора Вильгельма I.

Фирма не хотела скандала.

Короче говоря, Теслу посылали в Страсбург.

— Если сумеете все это закончить, — задыхаясь, обещал директор компании, — то не пожалеете.

И он назвал головокружительную сумму.

Никола взял с собой в Эльзас Сигети, который только что приехал из Пешта. Носильщик едва поспевал за ними, поскольку атлет Сигети взял с собой гантели. Друзья оказались в Страсбурге, городе, окруженном водой. В Страсбурге Тесла впервые вкусил от сладкого плода зрелости. Он общался с действительно богатыми людьми на равных.

Было ли это обыкновенной жизнью?

Нет, наш герой никогда не жил обыкновенной жизнью. Он всегда был заложником безответственного чуда. Вспышки света невозможно было контролировать. Когда золотое забрало падало на его глаза, решения вместо него принимал космос. И в Страсбурге, как и в Пеште, ему ничего не стоило оказаться вне общества. Спать он ложился рано, потому что под веками у него разыгрывалось нестерпимое сияние. Разветвленная крона нервов светом отвечала на колебания и сигналы звездного неба.

А что еще? Да, да, он организовал работы, платил инженерам и отсылал в Париж сообщения. По окончании рабочего дня закрывал кабинет и отправлялся выпить по стаканчику с Ипполитом Бозеном. Француз Бозен когда-то был мэром Страсбурга. Он жестом призвал Теслу полюбоваться дворцом Рогана. Город пострадал во время Франко-прусской войны, но не в такой степени, как в XVIII веке во время Религиозных войн.

— Два века тому назад люди пожирали друг друга, — мрачно произнес Бозен. — Ну и что? Пошли в ресторан!

Хозяин спросил гостя, что тот читает. Тесла ответил, что «Жизнь» Мопассана. Бозен обрадовался. Он уже прочел рассказ Мопассана о проститутке и прусском офицере, напечатанный в каком-то сборнике.

— Мне очень приятно, что вы не из тех инженеров. — И Бозен поднял руки к уголкам глаз, имитируя шоры.

Тесла таким же движением прикрыл глаза:

— Нет, я не из тех инженеров.

— Что значит имя Никола? — спросил Бозен. — Вы серб?

Бозен знал, что Гюго выступил в защиту сербов во время сербско-турецкой войны. Тесла напомнил ему о стихах Ламартина про Сербию и о подражании сербским народным песням Мериме. Бозен ценил Бальзака выше Стендаля. Особенно ему нравились «Шагреневая кожа» и «Неведомый шедевр». Он был холоден к Флоберу. «Холоден, хоть убейте!» Он не мог поверить, что Тесле Расин нравится больше Мольера. Зато оба они обожали Вольтера.

Бозен женился поздно и, в силу возраста, пылко обожал своих детей. Он тщательно разрезал мясо на тарелке четырехлетнего Пьера, а когда восьмимесячная дочка хваталась пальчиками за его губы, в мире не было никого счастливее его.

— Нет, ты посмотри на нее! — восхищенно поворачивался он к Тесле.

Непоследовательный Бозен в присутствии собственной жены напоминал гостю о том, что Робеспьер предлагал забирать детей у родителей в возрасте семи-восьми лет и воспитывать их в обществе, чтобы привить им способность воспринимать новые идеи. С улыбкой он говорил о тезисе Сен-Симона о «праве на сексуальный минимум».

Они ели эльзасское фондю, и ангелы, проникая в вино «Гевюрцтраминер», щекотали их языки. Мадам Бозен заявила, что в мире нет такого вкуса, который не нашел бы воплощения в сыре.

— Прекрасные слова, — отозвался Тесла.

Мадам Бозен ответила другой максимой Ларошфуко:

— Если вам во время еды хочется закрыть глаза, когда вы восторгаетесь и вздыхаете, — это великая кухня. Все остальное — ничто.

Мадам Жанна Бозен блистала красотой и женственностью. Ей понравился мягкий взгляд Теслы.

— Вы не женаты, месье? — обратилась она к нему с материнским кокетством. — Чем вы занимаетесь?

— Работаю, — добродушно ответил Тесла. — Потом он весело развел руками: — Стараюсь не терять времени!

Жанна отмахнулась от него:

— Время без любви всегда потерянное.

Однажды Бозен, отозвав Теслу в сторону, сообщил ему, что в 1870 году, когда немцы оккупировали Страсбург, он на всякий случай закопал бутылочку «Сент-эстеф» урожая того года, когда дедушка Теслы служил в армии Наполеона.

— Недавно я откопал ее, — сказал Бозен. — И мне очень хотелось бы распить вино с вами.

Никола попросил у него разрешения пригласить Сигети.

— Пожалуйста, — согласился Бозен.

Для начала Тесла взял с Сигети слово держаться подальше от мадам Бозен. В строгой, почти церковной, атмосфере все собрались у стола. Хозяин внес бутылку, держа ее осторожно, как ребенка. Потом открыл ее и разлил вино в полной тишине. Они поднесли бокалы к губам. Тесла пришел в себя первым и трогательно заявил:

— Я такого… Никогда…

После этого веселого вечера пришло время им с Сигети возвращаться в Париж. Бозен, обещавший заботиться о совершенствовании сердечных склонностей Теслы, рекомендовал ему своих портных, одного в Страсбурге, другого в Париже. Вернувшись в Париж, молодой инженер уселся в своем кабинете, поправил галстук и написал письмо в Лику неграмотной матери. Потом он вошел в кабинет месье Ро и весело спросил:

— Работа выполнена. Как насчет моей премии?

И тут Тесла познакомился с французской учтивостью, что была почище немецкой педантичности. Он обнаружил, что с месье Ро произошла полная и загадочная метаморфоза. Ро был сдержан, цедил слова, объясняя Тесле, что это не его обязанность и что тому следует поговорить с месье Леблом. Месье Лебл объяснил, что это не входит в его обязанности и вопрос следует решать с месье Стоном. Усатый месье Стон замкнул круг, отправив его к месье Ро. Они были тремя мифологическими обезьянками: «Ничего не вижу. Ничего не слышу. Ничего не скажу».

— Если бы только Эдисон знал, какие скряги работают в его конторе! — пожаловался Тесла Бэтчелору.

— А почему бы тебе не перевестись в Нью-Йорк? — предложил Бэтчелор.

— Да? — с усмешкой спросил Тесла.

— Да! — кивнул Бэтчелор.

32. Перевод

Драка

Над Теслой угрожающе нависло оскаленное лицо. Он отбросил его кулаком. Болезненный удар палкой парализовал плечо. Тесла развернулся, нанеся удар ногой в сторону, и снес моряка. Рукой, длиннее дубинки, хватил второго матроса в нос. Кто-то толкнул его. Тесла ударился затылком о перегородку. Люди вокруг него превратились в мятущиеся пятна света и тени.

— Отставить! — крикнул капитан.

Он вытащил пистолет и — бабах!

Драчуны на палубе замерли в вакууме, образовавшемся после выстрела.

Капитан крикнул:

— Кто начал?

Земляки из Лики

— Меня один в толпе прижал, а второй принялся обшаривать карманы, — объяснял Тесла. — Все вытащили. И билет, и деньги.

— А как же ты прошел на пароход?

— Место было зарезервировано на мое имя. Его никто не занял. Вот меня и пустили.

Два огромных земляка сочувственно слушали его. Они представились ему по фамилии:

— Бачич.

— Цвркотич.

Потом обнялись и добавили:

— Двое воевод из Лики.

Третий, худощавый шестнадцатилетний парень, протянул изобретателю руку и прошептал:

— Стеван Простран.

Закричал пароходный гудок. Порт удалился, превратившись в голубой макет. Пассажиров окутал водяной пар. Они бросали чайкам кусочки фруктов.

— Ты откуда? — спросил Тесла Стевана, утирая лицо.

— Из Растичева.

Выражение лица Теслы не изменилось.

— Под Великой Полиной, — уточнил парень.

— Не знаю, — сказал Тесла. — А вот мой отец точно знал бы.

Он спросил земляков, что они намерены делать в Америке.

— Что и другие, — ответили Бачич и Цвркотич.

И только Стеван был погружен в печальные раздумья. Он рассказал об одном их земляке, который высадился в нью-йоркском порту. Как высадился, так и загрустил.

— Где присел, там и остался, — с удивлением рассказывал юноша. — Какое-то время наши ему пытались помочь, а потом отправились по своим делам. А тот, что на пристани сидел, там и помер. Может, и я так… — меланхолично закончил Простран.

— Ну что ты, Стеван! — обняли его друзья.

Стеван недоверчиво покачал головой.

В уши ему нашептывали страх и надежда. Кому поверить? С одной стороны, мрачные рудники и ревущие мартены угрожали поглотить его жизнь. С другой стороны, сияла золотая возможность разбогатеть. Некоторое время спустя светлоглазый тощий паренек приободрился и принялся рассказывать Бачичу, Цвркотичу и Тесле о своих великих планах. В Америке он останется на пять-семь лет. Потом купит землю в Лике.

— Землю пусть обрабатывают братья, — на лице Пространа расцвела детская улыбка, — а я открою трактир.

— И как назовешь?

— «У американца»! Весь день буду сидеть перед своим трактиром и читать газеты. — Простран перелистал воображаемую газету. — Народ будет проходить мимо и здороваться: «День добрый, хозяин Стеван!» Кому-то я отвечу, а кому-то — нет.

— А вы зачем отправились в Америку? — спросил Тесла Бачича и Цвркотича.

— У нас на все село один гребешок, — глухо рассмеялся Цвркотич.

В рассказах крестьян слово «нет» появлялось в самых различных комбинациях. Нет детей. Стариков нет. На налог денег нет.

— А ты чего уехал? — спросили они.

«Сатурния»

Целый день Тесла привыкал к своей каюте. Всю ночь он вслушивался в работу корабельных машин.

Когда пароход со зловещим именем «Сатурния» вышел в открытое море, пассажиров на палубе охватило возбуждение. Старушка-француженка молилась за души утопленников. Матери сушили белье на леерах. Пароход начало качать. Чей-то ребенок зашелся в безутешном плаче, и капитан предложил в качестве самого быстрого решения проблемы выкинуть его за борт.

Утро началось с атаки облаков. В грохоте волн тонул шум дождя. В тот день Тесла не появлялся на палубе. Он беседовал в салоне с капитаном по имени Клод Руа. Руа пригласил молодого инженера на обед. Он пил так, как обычно пьют усталые люди, и расспрашивал о возможности применения телефона на пароходах. За ужином шотландский инженер убеждал их в том, что в прежние времена путешествовать на парусниках было куда интереснее. Брюзгливая супруга банкира из Лиона шепотом инструктировала некрасивую, похожую на страуса, дочку. С ними ужинал чешский скрипач, надеявшийся устроиться в нью-йоркской опере. Чех стал развивать тему, нисколько не интересовавшую Теслу, — спиритизм.

— На границе нашего и того света существует водопад, — объяснял чех девушке, похожей на страуса.

За завтраком он вновь разглагольствовал о фотографиях привидений и сновидений, об оттисках ладоней на воске.

— А вы слышали о песнях привидений, которые собрал месье Жобер, председатель суда в Каркассоне?

— Нет! — отрезал Тесла и вышел.

Он решил сторониться представителей «образованного класса» и больше проводить времени с «опасным классом», а конкретно — со Стеваном Пространом и другими земляками из Лики.

— Я первый раз увидел море и сразу узнал его, — доверился ему Простран, стоя на продуваемой ветрами палубе.

На пароходе Тесла мерз, потому что не взял с собой теплой одежды. Но зато прихватил томик стихов и эскиз своего летательного аппарата. В трюме было много французов из Эльзаса. Две светлоглазые женщины смотрели вдаль. Они плыли к незнакомым женихам. Бачич, едва их завидев, начал крутить ус. Простран смотрел на все испуганными глазами, то воодушевляясь американским будущим, то пугаясь его. Пассажиры молились богам вчерашнего дня, надеясь на их помощь в Америке. Группа басков несла дежурство у своих пожитков. Были здесь какие-то итальянцы из Ниццы и даже несколько семей польских евреев. «Путники, что бросают свои жизни как кости» — примерно так называл Полифем Одиссея и его друзей.

Кто начал?

На третий день дождь прекратился, но зато ветер просто взбесился. Корабль вздымался на волну и падал с нее. Многих пассажиров тошнило. Запах в трюме стоял убийственный. Матросы гоняли крестьян на палубу, где ветер резал уши. Но все же кто-то вытащил гармонику величиной с ладонь. Ему аккомпанировали на расческе. Тесла думал, что музыканты начнут с печальной песни, повествующей о том, что все потеряно раз и навсегда. А они заиграли веселую. Пятки танцоров застучали по доскам. Некоторые женщины закрякали по-утиному. Пассажиры танцевали на ветру. Бачич и Цвркотич не танцевали, но лихо крутили усы рядом с эльзасскими девушками, плывущими к незнакомым женихам. Те опускали глаза. Матросы скалили зубы и крутились рядом с женщинами. Одичавшие матросы женихались с каждой Пенелопой в платочке. Один из них ухватил эльзасскую невесту за талию. Бачич оттолкнул его. С диким хохотом подбежали еще несколько матросов. Непередаваемое удовольствие — молотить беззащитную бедноту. На этот раз ничего у них не вышло.

— Бей!

— Двинь!

На палубе началась всеобщая драка. Было сломано несколько носов. После драки капитан Руа больше не приглашал Теслу на обед.

Правда

Толпа равнодушно смотрела в головокружительные дали, где в направлении Америки зияла белая дыра. На палубе теснились кепки и платки. Откашлявшись, хромой баск рассказал историю, бытующую у всех народов, — старую сказку об истине:

Отправился парень в мир искать Правду. Искал ее за семью горами и семью долами. Спрашивал солнце, спрашивал месяц, спрашивал ветер. Три пары железных башмаков сносил, пока наконец не нашел.

Правда была старой и некрасивой.

Парень пробыл с Правдой три года. Она многому научила его. Пришло время расставаться. Прощаясь, Правда попросила его:

— Можешь кое-что сделать для меня?

— Конечно, — ответил парень.

— Когда вернешься, люди станут расспрашивать тебя обо мне; скажи им, что я молодая и красивая.

Там и у горничных есть горничные

За день до прибытия появилась стайка морских ласточек.

— И чайки вернулись! — воскликнул кто-то.

Потом они увидели порт. Перед ними дымили тысячи труб. Тысячи крыш. На заход солнца откликнулись внутренние огни. Лучше всего были освещены здания из красного кирпича. При взгляде на пристань смолкли вавилонские языки и детский плач — древнее эсперанто.

Кепки и платки на палубе приподнялись на цыпочки, чтобы увидеть все это. Каждый крестьянин был героем эпоса, каждый был Энеем. Американский ветер лизнул их лица. Ветер нес чаек над их головами.

Гранитные лики Бачича и Цвркотича и испуганное лицо Стевана синхронно повернулись к контурам Манхэттена. Народы мира уставились на Америку. Уставились те, кого ждут, и те, кого никто не ждет, те, кто надеется вернуться, и те, кто не вернется никогда.

— Иисус и Мария, где это мы? — шепнула какая-то женщина.

Вшивый народ смердел деревней. Народ был испуган и отважен. Народ жаждал того, чего боялся.

Манхэттен!

Там дядюшка Жюль спит на матрасе и каждый день ест мясо и белый хлеб — совсем как миллионер. Там все не так, мамочка. Там все не так, папаша. Там кости трещат от тяжкой работы. Там и у горничных есть горничные.

Печальные глаза смотрели на Манхэттен, и в них светились страх и ужас. И беспомощность: слишком это было огромно. Это судьба.

33. Свет смертных

Во время плавания не спавший Никола Тесла много раз видел, как утренняя звезда отворяет ворота ночи, как розовоперстая заря касается океана, а потом Гелиос, свет смертных, проделывает на колеснице свой ежедневный путь.

Он все время думал о предстоящей встрече с божественным Томасом Эдисоном, единственным человеком в мире, который сможет понять его. Эдисон, словно паук на золотой паутинке, спускался с неба, и они вели долгие разговоры.

— Доброе утро! — кричал Тесла в пустоту над водами.

Море и все в нем шумело. Под Теслой и «Сатурнией» извивались «некаталогизированные глубоководные животные».

Наш путешественник в первый день ласкал океан:

— Белые гребешки, горькая вода!

На другой день говорил:

— Море, которое навсегда оставляешь за собой. «О рыбоносное хладное море, море нечеловеков», — взывал к нему стихами Гомера.

В пустом пространстве между двумя мирами Тесла озирался вокруг. Вцепившись в фальшборт, он вглядывался в линию, где море встречается с небом. При этом он порой терял самого себя, чувствуя, как бескрайняя голубизна превращается в его душу.

Он рассматривал в бинокль бесконечные воды, сквозь которые они шли. Наверное, ему это привиделось… Что? В бесконечных волнах мелькала голова одинокого пловца. Иногда пловец пропадал среди валов, иногда взмахи его рук возносились над головой.

Кто это?

Кто плыл за пароходом? Слившиеся полусферы бинокля поймали лицо. И Тесла узнал его. Это был Данила, брат, давно утонувший в океане времени.

Никола привык общаться с чудом смерти. Он начал шептать, потому что Бог лучше слышит слова, произнесенные шепотом.

— Оставь меня, — безнадежно и тихо попросил он. — Прошу, оставь меня!

А призрак в слившихся сферах бинокля неумолимо приближался. Голова и упрямые взмахи рук пловца говорили: «Я никогда не оставлю тебя, брат!»

34. Дом глухого

Тесла высадился в Нью-Йорке. Город его не интересовал. В лабиринте авеню и стрит он сразу принялся отыскивать лабораторию Эдисона.

«Ты приехал!» — поздравил он себя, постучавшись в искомые двери.

В лаборатории интенсивно трудились над изобретением дверей для входа в мечту, капель для превращения в невидимку, любовного эликсира…

О!

И над камерой для чтения мыслей, для подглядывания в будущее, стетоскопом для прослушивания внутренней музыки.

О!

Здесь мерцала электрическая лампочка.

Здесь впервые из машины раздался человеческий голос.

Здесь Божье созидание не закончилось, оно продлилось в творчестве изобретателя.

Здесь был центр мира, тихое местечко у водоворота.

Снаружи ревел, гудел, лгал Нью-Йорк. Эдисон чувствовал себя в Нью-Йорке как рыба в воде. Он был волшебной рыбой, рыбой-королем!

Волшебник ежедневно бегал по Манхэттену, отлавливал богатых клиентов, расплачивался с репортерами, погрязал в долгах… Пакля валялась на полах его лабораторий, засыпанных стружками. В его мастерских гудели машины, производящие детали для других машин. Коридор смердел колесной мазью. Там вечно толпились люди. Двое лохматых парней — самого крикливого звали Коннели — разругались и потребо-вали, чтобы шеф рассудил их. Перед дверями бизнесмен из «Астории» смотрел на золотые часы.

— Он примет вас, — сказал лохматый Коннели, внезапно превратившийся в секретаря, и затолкал Теслу внутрь.

Тесла вошел в коварные двери со светской улыбкой на губах и четырьмя центами в кармане. Что там Милутин Тесла! За этими дверями Николу ожидал самый знаменитый ученый в мире — его настоящий отец. Пройдет пара минут, и Эдисон разглядит в нем великого человека и родственную душу.

Под потолком неспешно вращался вентилятор. Канцелярия была забита всякой всячиной. С дагеротипа в серебряной рамке смотрел симпатичный мальчик в кепке.

Биография этого дерзкого мальчика напоминала житие святого. Она началась с торговли газетами в поезде, который курсировал между городами Порт-Хьюрон и Детройт, а закончилась продажей света городу света.

Под медленным вентилятором Никола выглядел щенком. Каштановые глаза светились. Два накрахмаленных треугольничка выглядывали из-под его подбородка. Две густые волны разливались в разные стороны на его голове. Это был свежий молодой человек, желающий понравиться. Он думал: «Ах!» — и полагал: «Ох!» Потом он двумя прыжками преодолел канцелярию и вручил Эдисону рекомендательное письмо Бэтчелора. Глаза, похожие на бойницы, еще раз смерили взглядом Теслу. Наконец сердечность на его лице стерла недоверчивую улыбку. Король изобретателей театральным жестом отбросил письмо. Его лицо округлилось.

— Завтра можете начинать, если пожелаете.

Это было оно!

Теслу охватило обессиливающее волнение: теперь решится все! Все!

И первый шаг ему, как сказал бы Уитмен, пришелся по нутру…

Озаренный надеждой, он парил в двух сантиметрах над землей. Небо гудело в нем, превратившись во второе имя его души. Он едва дождался утра, чтобы приступить к работе. Это было так интересно, настолько БОЛЕЗНЕННО привлекательно, как карты, как алкоголь, как… Наверное, что-то отразилось на его лице, какое-то легкое выражение счастья, потому что люди смотрели на него с улыбкой. Он работал с десяти тридцати утра до пяти часов следующего дня.

На второй неделе пребывания Теслы у Эдисона на одном из океанских пароходов одновременно сгорели две динамо-машины.

Пароход назывался «Орегон».

— Не получится! — пожали плечами хмурые рабочие.

— Что не получится?! — бесновался Эдисон.

— Ничего не выйдет! — повторили мастера.

Эдисон всех уволил.

«Орегон» был первым пароходом в мире, освещенным по его системе.

Послали Теслу.

Он побежал в порт.

Работал, руководствуясь не знаниями, а ощущениями: «Вот так! Тут не надо…» На рассвете он вышел таким чумазым, будто его коптили нефтяными факелами.

— А, наш парижанин! Вы из команды? — поздоровался с ним в лаборатории Эдисон. И получил неожиданный ответ:

— Я починил динамо на «Орегоне».

— Благодарю, — хрипло поздравил его Эдисон.

Тесла с готовностью улыбнулся:

— Для каждого инженера высокая честь работать с вами!

Он неоднократно в отсутствие Эдисона мысленно рассказывал ему о своем моторе. Но в этот раз возбуждение раздвинуло стены нерешительности.

— В моем случае эта честь тем выше, поскольку я хочу продемонстрировать вам свой мотор, работающий на переменном токе. Преимущество этого мотора в том, что нынешние электростанции могут передавать электроэнергию в радиусе всего лишь одной мили… — Сердце молодого человека колотилось, пока он следовал за золотым клубком своего красноречия. — Представьте себе, сколько электростанций постоянного тока пришлось бы построить в Нью-Йорке.

Скандалист Коннели, который опять играл роль секретаря, нагнулся к Тесле и шепнул:

— Он глух!

Молодой человек повторил все от первого до последнего слова.

Сощуренные глаза и гадкая улыбка, как всегда, составляли очарование Эдисона. В первых лучах рассвета его лицо оставалось неподвижным. Его слова удивили Теслу.

— Девяносто процентов искусства изобретателя состоит в том, чтобы оценить, возможно это или невозможно, а то, что вы предлагаете… — Он сделал в сторону Теслы одобрительный жест. — Невозможно!

— Но я сделал рабочую модель!

Эдисон опять гадко улыбнулся и произнес:

— Знаете, когда я открывал свои станции постоянного тока, мне пришлось бороться с газовой промышленностью. Мои журналисты писали: «Газ травит людей» и тому подобные статьи до тех пор, пока я не открыл все свои станции постоянного тока. Представьте, — добавил он с издевательской улыбкой, — что теперь мне придется писать статьи против вашего конкурирующего мотора…

Коннели и личность в помятой шляпе, по имени Малыш Бенни, громко расхохотались:

— Платить журналистам за статьи «Берегитесь переменного тока!»? Знаете, это просто умора.

Эдисон хлопнул в ладоши и воскликнул:

— …Забудем про эти планы, эти… фантасмагории! К счастью, ваш метод абсолютно неприменим.

— Нет, применим…

— Неприменим! Но, послушайте, если вы сумеете усовершенствовать моторы на постоянном токе, то сможете неплохо заработать — скажем, пятьдесят тысяч долларов.

Тесла посмотрел на него горящими глазами.

Брови у Эдисона были неподвижны. От него исходил кисловатый запах, поскольку ванну он принимал ежемесячно, «независимо от того, надо или нет». Говорили, что его жена сходит с ума. Говорили, что он сам лечит ее. Много чего говорили. Узкие губы давили сигару. Нос его напоминал какой-то овощ. Волосы упали на лоб, как трава в засуху.

Тесла смотрел, смотрел и не мог поверить себе.

Он настолько зависел от этого человека, что не смел видеть его в дурном свете.

Он не смел разозлиться.

Он не мог позволить себе разочароваться в этом потном, глухом мужике с висячими усами и мертвыми волосами. Если Эдисон не понимает его, то кто поймет его на этом свете?

Он будет работать. Он докажет…

Он ежедневно устанавливал лампы на станции Перл-стрит и на соседнем сталелитейном заводе «Герк». Перешагивал через шины, коробки со стеклянными тубами и ящики с магическими надписями. Это были посылки с экспериментальными материалами из Панараибо, Малайи и Конго, которые казались Тесле не иначе как колониальными миражами, набитыми лемурами и попугаями.

Миром была лаборатория. Нью-Йорк для него не существовал.

И все-таки…

В тот год он впервые познал жар нью-йоркского лета. В знаменитую лабораторию заглядывали финансисты. Приходил сам султан Уолл-стрит, Джон Пирпойнт Морган, в цилиндре, похожем на трубу паровоза. Миллионеры в черном выглядели как служащие похоронного бюро, а Пирпойнт — как его владелец. Тесла видел его издалека, и тот произвел на него странное впечатление.

— Будто ему кто-то мешок на голову надел, — объяснил он Малышу Бенни.

Работая над патентами ламп и разрабатывая дизайн моторов постоянного тока, Тесла познакомился с человеком, у которого было длинное лицо, холодные глаза и тонкие, очень подвижные губы. Мужчина усмехнулся и подчеркнуто официально представился:

— Роберт Лейн. — Лейн, подмигнув, протянул визитку. — Если вам понадобится финансист для ваших ламп…

— Нет. Мне и здесь хорошо, — тут же отозвался Тесла.

— Я знаю, что вам хорошо, — многозначительно ответил Лейн.

На сталелитейном заводе «Герк» эксперименты длились по двадцать часов. С муравьиным упрямством здесь пробовали, пробовали и пробовали. Однажды ночью Эдисон запер ассистентов в лаборатории. На вторую ночь он решил, что им пора повеселиться.

— Пошли, бессонные мои! — орал он. — Пора, бессонные мои!

Как собаки, спущенные с цепи, бессонные люди Эдисона вырвались в летний город. Начали с того, что на Пятой авеню ввалились в венгерский ресторан. Пол был усыпан еловыми опилками. Жалобная пила стонала под смычком.

— Пива! Мяса! Огурцов! — кричали они, скрипя стульями и составляя столы.

— Мне гуляш!

— И мне!

— Простите, это все, что у вас есть? — спросил Том Коннели дядюшку Иоганна, который лично пришел их обслужить.

Хозяин Иоганн растаял в воздухе, появляясь только для того, чтобы поставить на стол стаканы и тарелки.

Снаружи лаяли золотые псы лета.

Малыш Бенни очаровывал бессонных ослепительнейшей улыбкой, которая могла бы украсить сборище самых отчаянных босяков. Он хлопнул Иоганна по спине и похвалил:

— В мире нет морды отвратительнее и официанта лучше!

Коннели, скривив губы, сообщил, что за год до того, как Тесла «сошел на берег», Нью-Йорк получил одно из чудес света — Бруклинский мост.

— Садов Семирамиды больше нет, а мост все еще стоит, — поучал сотрудников начитанный Эдисон.

35. Смерть скелета

Две вещи мешали Тесле сдружиться с коллегами.

Во-первых, он прибыл из Парижа. Бессонные знали, что он все цены считает во франках, за что и прозвали его Парижанином. А как только они прознали, что он ходит в оперу, за его спиной стало частенько раздаваться:

— Нет, ты только посмотри на это кошачье треугольное лицо! Смотри, уши у него как у летучей мыши!

Некоторые утверждали, что он носит женское нижнее белье.

Во-вторых, Тесла родился не в Париже.

Однажды, сухо откашлявшись, Эдисон спросил, правда ли, что Тесла в юности ел человечину.

— С чего это вдруг?

— Потому что я не могу найти на карте цивилизованного мира Смилян и Лику, — ядовито усмехнулся король изобретателей.

— А на той карте, где есть Милан, Огайо записан золотыми буквами? — вежливо поинтересовался Тесла.

Эдисон полагал, что Смилян — местечко, где летают зубастые птицы, а мотыльки жрут мясо.

А Тесле казалось, что единственный грех его родных мест состоит в том, что там живут люди не хуже Эдисона, простые, но сообразительные, которые не опасаются потерять свою индивидуальность и потому не боятся мыться. Эдисон был уверен в том, что обманутый им человек будет относиться к нему с большим уважением и что вежливый человек всегда что-то таит за душой. Он был похож на Луку Богича из Смиляна, который не мог пройти мимо, чтобы не прицелиться из ружья в маленького Николу: «Сейчас тебя пристрелю!» А потом долго смеялся с охотниками в корчме над своей шуткой.

Пребывая каждый в своем ритме, Тесла и Эдисон на работе не пересекались.

Приезжий из Парижа рапортовал об успехах в строительстве своих моторов непосредственно Бэтчелору.

Сначала он не хотел верить в рассказы бессонных о том, что Эдисон содержит в патентном бюро собственных шпионов. Однажды он перестал уклоняться от взгляда Коннели, который чуть ли не пальцем указал ему на главного алкоголика бюро. Шпиона звали Зенас Уилбур Финк. Эдисон пользовался его информацией, менял и перерегистрировал чужие патенты.

С Эдисона ежедневно сползала позолота.

«Что есть мир без великодушия? Тюрьма…» — спрашивал себя Тесла.

И начинал низводить обитателя Олимпа на свой уровень. Эдисон мог спать на полу в любом месте. Его волосы выглядели так, будто он стрижется сам, да к тому же ночами. И самое главное, он никогда не изобретал ничего такого, что не мог бы продать за деньги.

— Хитрец! — бормотал Никола. — Лукавый хитрец!

Ровно через год ученик чародея сконструировал двадцать четыре типа двигателей на постоянном токе.

— Уверен, что они придут на смену существующим и станут стандартными, — уверил он Бэтчелора.

После этого он без предупреждения вломился в канцелярию Эдисона. Вентилятор вращался медленно. Эдисон листал газеты. Серые глаза бегали по горячим заголовкам:

Стычки с апачами! Самоубийство на свадьбе! Коррупция в Луизиане! Последние часы Виктора Гюго! Восемь трупов в сгоревшей ночлежке! Ребенка выкинули в окно! Смерть скелета! Авраам Кройц, известный как брокстоунский скелет, умер вчера!

Не ожидая, пока шеф заметит его, Тесла весело произнес:

— Здесь все патенты. Вы говорили, пятьдесят тысяч долларов?

— Громче! — послышалось из-за шуршащих газет.

Тесла было собрался повторить, но Эдисон театральным жестом бросил газеты на пол. Увидев его лицо, Тесла понял, что обещанная награда ему не светит.

Вентилятор неудержимо вращался.

Решив обратить предательство в шутку, Эдисон заметил:

— Юноша, вы не понимаете американского юмора!

Тесла оглох. В универсальном предательстве не было ничего специфически американского. В парижском бюро Эдисона он понимал, что его обманывают чиновники.

Но здесь…

Вентилятор замедлил вращение.

Азбучная мораль Теслы не могла мериться силой с уличным цинизмом Эдисона. Тесла по сравнению с шефом был невинной балериной. Он мог бы прорваться через паутину, но ведь он целый год смотрел на него влюбленными глазами…

Ученик чародея подумал, что злые дела вызывают сопротивление. И еще он верил, что умные люди всегда бывают союзниками.

А отец бил Эдисона кнутом на площади, словно беглого раба. В запахе пыли и крови, в женском плаче душа мальчика отделилась от тела. Пока кнут опускался на спину, душа Тома поднималась над телом Тома первого. Боль первого Тома перетекла в душу Тома второго. Задыхаясь от пота и крови, Эдисон клялся, что после таких страданий он никогда более не станет щадить других людей. «Только после меня!» — заявлял он всему миру. Он вступал в соперничество с каждой женщиной, с каждым мужчиной и с каждым ребенком этого мира. В его глазах факт победы всегда был выше того, во имя чего она была одержана. В его памяти навсегда запечатлелся запах пыли и крови. Он был готов ради своей малой толики прибыли уничтожить кого угодно.

— Но… — попытался произнести Тесла.

Пепел падал на жилет Эдисона. Упрямые зубы грызли сигару. Тесла заметил, что он похож на пса, не желающего выпускать из пасти кость. Его нижняя челюсть была продуктом эволюции, давшей ей способность перемалывать мясо и крушить кости.

Тесла окаменел:

— Как страшны люди без облагораживающей их нашей симпатии…

— Ах, — небрежно прервал его Эдисон, — я готов увеличить вашу плату с восемнадцати долларов в неделю до двадцати шести.

— Не надо, хозяин, — тихо произнес Тесла, — я ухожу от вас.

Эдисон неопределенно взмахнул рукой. Ощущение предательства охватило молодого человека холодной волной. «Труп ты необмытый! Подлый щенок!» — подумал он по-сербски.

В растерянности Тесла слепыми пальцами нащупал в кармане визитную карточку Лейна.

Эдисон надул щеки. Он издевался над тем, кого предал, превращая предательство в шутку, а трагедию — в фарс. Почувствовав, что человеческое чувство равновесия нарушено, Эдисон подумал, что оскорбленный мог бы и извиниться перед ним.

36. Нет

Лампы Теслы «без шипения и свиста» осветлили городишко Рехван в Нью-Джерси.

Адские стада теней изгнаны из города.

Под электрическим светом обыватели пели, танцевали, парили.

— Поздравляем! — говорили ему хладноокий финансист Лейн и его толстый партнер Вайль.

— Все это здорово, — поблагодарил их Тесла напевным голосом и стыдливо улыбнулся. — Но когда мы возьмемся за настоящее дело?

— Что это за «настоящее дело»?

Тесла посерьезнел:

— Производство моих моторов на переменном токе!

Вайль и Лейн дружески рассмеялись. Тесла повторил предложение и вновь получил удовольствие послушать их щекочущий смех. А после того как он в третий раз напомнил про моторы, то обнаружил в почтовом ящике красивое подтверждение, напоминающее диплом, с надписью, исполненной готическим шрифтом.

Да!

Этот сертификат стоило вставить в рамочку.

Нет!

Им не расплатишься по счетам.

После долгих раздумий Теслу осенило:

— Меня выдавили из собственной компании!

Он вынужден был оставить дом с садом. Вещи отправились на склад.

Он был готов стать простым чертежником, но работы нигде не было.

— Загляните через недельку, — отвечали ему.

Позже он слышал:

— Может, дня через два.

И наконец:

— Нет.

И опять:

— Нет.

Тесла практически все время жил в лаборатории, в полной изоляции. Он плохо знал город, в котором так легко ориентироваться.

Изумление распахнулось черной пастью.

— Как здесь все быстро происходит! Какие огромные улицы!

37. Пошли!

Шутники повторяли, что можно встать на углу Бродвея и Хьюстон-авеню и палить в любую сторону. При этом ни за что не попадешь в почтенного человека.

Среди желтых городских стен толклись итальянцы, поляки, греки, ливанцы и евреи. Их объединяла любовь к громким разговорам.

Богатый Верхний Манхэттен не имел ничего общего с этим, Нижним. Время от времени здесь появлялся какой-нибудь молодой человек с блокнотом, чтобы зарисовать на этой улице живописную нищету, представляя себе, что попал в Неаполь или Каир. Здесь все орали — и зеленщик с тележкой, и полицейский, прогоняющий его с угла. Вечером улицы переходили с аллегро на крещендо. Ирландка с изгрызенной трубкой продавала яблоки и печенье «Джордж Вашингтон». Ветеран Гражданской войны торговал шнурками. Старьевщик хвастался пятью шляпами на голове. Изъязвленные глотки черных продавцов попкорна вопили:

— Беленький! Беленький! Совсем как снежок!

Дерзкие чистильщики колотили щетками по ящикам и дрались за лучшее место на углу. Беднота пьянствовала в подпольных барах, которые называли «слепыми тиграми». Продавцы газет кричали:

— Последние известия!

Праздником с фейерверком отметили зажжение факела только что смонтированной статуи Свободы на острове Бедлоу. Убийца индейцев генерал Уильям Текумсе Шерман определил место для Свободы, созданной на лотерейные деньги. Первоначально предполагалось, что это будет негритянка, разрывающая цепи. Потом черная Свобода превратилась в белую. Газеты писали, что стреляли пушки и что «суша и море купались в празднике». Пока все это происходило, долговязый длиннолицый человек с гадливым выражением на лице шептал английское слово «tenament». Он не мог перевести это слово на сербский. Оно означало доходный дом, в который влезает невероятное количество бедноты. В их дворах были гидранты и неописуемые нужники.

Солнце с трудом пробивалось сквозь мокрое развешанное белье. Парижанин наморщил нос:

— Здесь воняет мочой!

Нащупав в темном подъезде ступени, новый жилец вошел в свою комнату без окна, пропахшую табачным дымом. Запершись в ней, он стал похож на библейского проповедника. Его мучило подозрение, что мудрец ничуть не лучше дурака, а человек — скотины. Стены из гипса и опилок не скрывали ни звуков, ни тайны чужих супружеств. Всюду храпела, харкала и кашляла нищета.

— Как здесь все быстро происходит! — повторял Тесла.

Он никогда не любил деньги, но теперь постоянно думал о них.

Завтрак четыре цента. Столько же на обед. А завтра? О завтрашнем дне он позаботится завтра.

С первыми осенними дождями он нанял за десять центов кровать без ширмы. Спать на полу стоило пять центов. Небритые щеки цеплялись за простыню. Хуже были только так называемые ночлежки в подвалах полицейских участков. Как только новоиспеченный бездомный входил в ночлежку, вражина-смрад хватал его за горло, а снаружи поджидал демон-мороз. Бывший будапештский декадент грелся в вонючей тесноте среди братьев-человеков. Натянув на голову одеяло, он забывался и засыпал в ожидании рассвета, когда можно будет выйти на улицу.

В одно туманное утро, когда стоптанные ботинки Теслы скользили по заснеженной Малберри-стрит, перед ним возникло знакомое лицо: Стеван Простран! Глаза Стевана были зеленые, как у козы. Нос, правда, несколько уменьшился, утонув в пухлых щеках, — молодой человек, работавший в пекарне у немца, переедал.

— Как ты?

— Хорошо! — обрадовался Стеван и с воодушевлением поведал: — Бачич и Цвркотич уехали в Питсбург, а я вот остался в Нью-Йорке. А как ты?

Голос Теслы возвысился до птичьего щебета — наивысшей границы рыданий, — и он выдохнул:

— Хорошо!

Земляк, не раздумывая, положил ему руку на плечо и произнес слова, которые запоминаются на всю жизнь:

— Пошли ко мне! Если есть местечко для одного, то и на двоих хватит.

Стеван отвел Теслу в свою комнату.

Комната была мрачной, как сердце дурака.

Единственным ее достоинством было то, что Тесле в ней ни разу не приснился Данила.

Стеван, бледнее вампира, ночью просеивал муку. Днем он одевался «по-американски». По воскресеньям гребень свистел в его волосах, как ветер в густой траве. Надев шляпу набекрень, он постукивал тросточкой по плитам тротуара. После обеда отправлялся в театр «Бауэри». На сцене двое актеров с пиратскими бородами пытались заколоть друг друга копьями. Героиня на коленях кричала:

— Нет!

Разъяренный Стеван Простран вместе с прочей публикой костил отрицательного героя на уверенном английском, иногда переходя на сербский:

— Не трожь девку! Мать твою… Сука!

Театр снабжал его картинками, которые продолжали жить под его веками. Его опьяняла головокружительная громада Нью-Йорка. Едва подкопив немного денег, он мчался покупать новую шляпу.

— Как ты думаешь, может, вставить золотой зуб? — спрашивал он Теслу.

Тесла с самурайской серьезностью отрезал:

— Ни в коем случае!

Той осенью, которую в дальнейшем Тесла отказывался вспоминать, он делил кровать с Пространом: пекарь спал в ней днем, а Тесла — ночью.

Невозможно определить, в какой именно момент его изумление переросло в отчаяние.

По воскресеньям наш терпеливый герой, следуя моде своего времени, пытался «излечить себя чтением». Он уходил в библиотеку, брал журнал «Америкэн сайентист» и уносил его в вонючий тенамент. В журнале социолог У. Г. Самнер объяснил ему: «Совершенно несущественно, что в обществе есть экстремальная разница между богатыми и бедными…»

«Спасибо тебе, Самнер, — шептал Тесла, гася в душной комнате керосиновую лампу. — Да благословит Бог твою милосердную душу».

38. Откушенное ухо

Толпа мрачных типов подпирала церковную стену между Мот-стрит и Парк-лэйн.

— Кто это? — нахмурился Тесла.

— Не смотри на них, — шепнул ему Стеван Простран.

— Ну так кто же они? — спросил он, когда они миновали толпу.

— Это хиосы, — с горечью сказал Простран. — Самая опасная банда в городе. Не здоровайся с ними. Лучше будет, если они тебя не узнают.

Тесле всегда было страшновато, когда он возвращался домой. Он порасспрашивал людей и понял, что это именно те типы, которых следует опасаться. Ирландские громилы напоминали ему здоровяков из Лики. Они пили в «Морге» коктейль из виски, горячего рома, камфары, бензина и кокаина. Они были вооружены револьверами, обломками кирпичей и бронзовыми крючьями для выковыривания глаз. Помимо грабежа, они торговали женщинами, словно скотиной. Они собирали деньги с игорных домов и борделей, отстегивая долю полиции. Тесла узнал, что их защищают известные адвокаты Хоум и Хамел, в распоряжении которых имеются целые табуны клятвопреступников.

— Почему их зовут хиосами? — спросил он.

— По звукам, с помощью которых они перекликаются ночью.

— Где они живут? — не отставал Тесла.

— Главное их сборище здесь, у нас, — через силу ответил ему молодой друг, щурясь так, будто смотрит на солнце. — А вообще-то, они заседают в «Морге», на «Бауэри», там и пьют. Там у них висит ценник на убийства и травмы.

— Сколько стоит откушенное ухо? — пошутил Тесла.

— Пятнадцать долларов, — серьезно ответил Простран.

Хуже всего было по утрам. Утром душа Теслы начинала шипеть. Тесла наступал на нее ногой. Но эта жилистая змея упорно вертелась у него под ботинком.

— Смирно! — отчаявшись, перекрикивал он собственную панику. — Смирно!

Светало, но город продолжал тонуть в серости и дождевой пыли. Осень приказывала: умри! Бесцельно блуждая по городу, Тесла наткнулся на группу землекопов. Он присел на корточки у края канавы и спросил, не найдется ли у них работы. Щербатые рабочие ухмылялись. В ответ на это прилично одетый молодой человек спрыгнул в яму и схватился за кирку.

— Давай! Давай! — кричали щербатые.

Вечером у него болело все тело. Все. Болело.

Страшнее всего был первый вторник. В среду лопнула последняя мозоль. Склизкая водичка подсохла.

Раны затянулись.

— Я все время подозревал, что моей жизнью кто-то руководит, — бормотал Тесла. — Теперь я в этом усомнился. Может, и нет никакого волшебного клубка, который катится передо мной? Может, все это бессмысленно и пусто? Механическая работа помогает копать, но она убивает ум. Я работаю на мэрию Нью-Йорка, копая канавы, в которые положат кабели Эдисона. Так что я опять работаю на Эдисона.

Он бормотал так, как это делают безумцы на улицах.

И жил вопреки собственному сердцу.

В Праге, а еще больше в Париже он полюбил оперу и ходил в нее при первой возможности.

Ужасаясь собственным страданиям, Тесла слонялся вокруг нью-йоркской Метрополитен-оперы. Плакаты объявляли, что девятого ноября состоится тысяча восемьсот восемьдесят пятое представление оперы Вагнера «Зигфрид». На фотографии певец Макс Элвери в короткой тунике со значением уставился в небо. Сгорбленный Тесла с удивлением смотрел на прямые мужские и женские спины. Ангельский запах чистоты щекотал ноздри. Свежий говор публики в холле доносился из другого мира. Женщины средних лет кокетничали в молодежных платьях. Их смех напоминал разбиваемые об пол тарелки. Люстры наливались жаром. Улыбающиеся фраки и безобидные декольте болтали в фойе. Все это двадцатидевятилетний рабочий рассматривал, пребывая в состоянии бездомного пса. Отчаяние медленно разливалось по его душе, как постное масло по столу. Как только поднялся занавес «Зигфрида», в голове его застучали молоточки карликовых кузнецов. Протертые локти, плохие ботинки, грязная сорочка, пропахшие волосы и подмышки — таков был он теперь. Костюмом ему служило одеяло. Перед театром на него смотрели как на волос в супе. Он вздрагивал, когда откормленный швейцар кричал ему:

— Эй, ты! Что ты тут делаешь?

После наихудшей осени его жизни наступила ужасная зима. Ветер обращал снег в туман. Вьюги были такими сильными, что газеты называли их «смертельно белыми».

Проснувшись, Тесла видел собственное дыхание. Холодная одежда казалась ему мокрой. Благословенный Стеван возвращался с ночной смены с замотанным шарфом ртом и теплым хлебом. Его спокойное лицо отвлекало печального Теслу. Он пил кофе и выходил, чтобы дать другу выспаться.

— Всю жизнь я стремился работать на человечество, — жаловался расстроенный изобретатель. — Неужели человечество — это официанты, сливающие из кружек недопитое пиво? Или те несчастные, которым они его подают? Или хиосы, добавляющие в спиртное жидкую камфару? Или бляди, выживающие на панели не более двух лет?

Едва он успевал нащупать хоть какой-то смысл в жизни, начинался ледяной дождь, который все растворял. На улицах пар шел от конских спин. Рельсы тонули в грязи, дома — в тумане.

Он смирялся, вспоминая глубокие глаза матери.

39. «Опасные классы»

— Кто бы мог подумать, что опять наступит весна? — удивился Педди Мэлони.

Вряд ли поздний нью-йоркский март можно было назвать весной. Прораб Обадайя Браун сдержал обещание и вновь принял на службу всю прежнюю группу рабочих. Браун был родом с юга гордого штата Миссисипи, где стригутся при смене фазы луны, после чего сжигают волосы и ногти. Куст волос на голове скрывал его вислоухость. В уголке рта у него пульсировала сигара. Прекрасные слова произносили губы этого грубого человека.

— Не люблю славян, — жестикулировал он. — Не люблю ирландцев. И евреев не люблю. Ненавижу итальянцев. Но все эти чувства, братец мой, не могу применить к тебе, глядя в твои глаза.

В первые недели после отступления зимы Браун и его парни работали на Третьей авеню на линии надземки, идущей в Бронкс. Рядом с Теслой рыл землю Кармине Рокка. Кармине радовался телесным звукам. Он делился со своими коллегами по канаве:

— Утром я так просрался, что до сих пор не могу в себя прийти!

Кармине любил время от времени неожиданно покрутить головой и рыгнуть львиным рыком. Пустив ветры, он громогласно объявлял:

— Аж штаны порвал!

«Убивать таких надо», — думал Тесла.

По утрам итальянец ржал в канаве и заявлял:

— Fabbricarisi la furca cu li sy stissi manu («Он собственный гроб копает»).

А после обеденного перерыва многозначительно поднимал указательный палец и произносил:

— Zoccu si cumincia, si finisci («Закончи, что начал»).

Когда его спрашивали, откуда он родом, Кармине злился:

— С Адрана.

Рокка знал все, кроме, пожалуй, английского. Он здесь временно, а потом… Потом катер для ловли устриц в Нью-Орлеане. А потом…

С ним в паре работал племянник, Джованни Романелло. Наблюдая за дядюшкиными выпадами, Джованотто только улыбался, как бы желая сказать: «Ну что с ним поделаешь?» Никола уставал смотреть на дядю, но взгляд его отдыхал на племяннике. Его заинтересовал этот италовизантиец с самого большого острова Средиземноморья. Две с половиной тысячи лет меланхолии звучали в мелодиях, которые Джованотто мурлыкал себе под нос. Тесла гадал: «Откуда эта естественная элегантность в этом крестьянине из Сицилии? Неужели он и есть потомок сиракузского тирана Дионисия, который продал в рабство Платона?»

Никола и Джованни были заметно похожи, в уголке рта каждого из них пульсировала едва приметная улыбка. Джованни, мелодично произносившему «л» и «р», нравилось разговаривать с Николой. Он рассказывал ему, какое умное и даже красивое животное осел, и непонятно, почему люди над ним издеваются. Осел куда как лучше маркиза ди Сан-Джулиано, на которого горбатится его семья. Он рассказывал ему о кровавых апельсинах и сладких лимонах Сицилии. Он рассказывал ему, что половина его семьи живет в тенаменте на Мот-стрит, что Мот-стрит толпой и запахами напоминает ему рынок в Катании, только мраморного фонтана не хватает.

— Родственник предложил мне осенью поработать официантом в ресторане «Венеция», — улыбнулся Джованни. — Высокий потолок. На голубой стене нарисованы дворцы и гондолы. Платят неплохо. Да и работа полегче. Ha, vediamo!

С Теслой и Джованни махал лопатой двадцатидвухлетний Педди Мэлони. Педди умел плевать и свистеть одновременно.

Опершись на кирку, он рассказывал Тесле про свою жизнь. Она не была легкой. В годы европейских революций и гибели урожая картошки в Ирландии его дед уехал в Америку. Он уехал из Бельтры в общине Мейо, древней провинции Коннокт, где у голодающих были зеленые губы, потому что они кормились травой.

— Деда я всего один раз в жизни видел трезвым, даже не узнал его, — рассказывал Педди.

Педди исполнился год, когда умерли и мать, и дед.

— Эх, мертвые! — покраснел парень и уставился в небо.

— У них было свое время, у нас — свое, — утешал его Тесла.

— Табачный пепел падал на меня, когда я был ребенком, — закончил ровным голосом свой рассказ Педди. — Меня нашли на руках у пьяной тетки. Табачный пепел падал…

Несколько лет о нем заботились соседи. Потом его подобрал католический приют для брошенных детей и в «сиротском поезде» отправил в Айову, на ферму.

«Пусть тебя усыновят!»

Педди скупым жестом простился с сестрой монахиней.

Потом выпрыгнул из поезда и пешком вернулся в Нью-Йорк.

Был чистильщиком обуви.

Был продавцом газет.

Дружил с другими чистильщиками обуви и продавцами газет.

— И вся эта дружба — херня, — рассказывал он позже Тесле.

Мальчик был водорослью, которую колышут приливы и отливы Манхэттена. Благодаря Педди Тесла познакомился с обратной стороной города. Педди шатался по борделям, где маленькие продавцы газет забавляются с девятилетними курвами. Он рос в водовороте популярных развлечений. Он восхищался Стивом Броди, сиганувшим с Бруклинского моста. Он восторгался терьером Джеком Андерхилом, который за полчаса задушил сто крыс в пивной дыре на углу Первой авеню и Десятой стрит. Боксер Салливан был его богом. Он помнил, как тот в первом нью-йоркском бою нокаутировал Стива Тэйлора через две с половиной минуты.

— Потом он победил ирландца из Ирландии Педди Райана всего лишь через одиннадцать минут, — с удовольствием вспоминал ирландский мнемоник.

Он преклонялся перед такими величинами, как Гуги Коркоран и Бабун Конноли из банды хиосов.

— Да он просто хвастается, — каркал прораб Браун. — А в остальном он хороший парень — работяга!

Педди декламировал уличные легенды так, словно пересказывал «Одиссею». Он был в восторге от Голубки Лиззи и Кроткой Мэгги, которые сошлись в смертельной схватке из-за элегантного сутенера Дэнни Дрискола. Вот последние слова Голубки Лиззи: «Я выцарапаю тебе глаза в аду!»

Педди слушал речи анархистов в Томпкинс-сквер. Он утверждал, что прошлогоднюю бомбу в чикагском Хаймаркете взорвали «Рыцари труда». Он кричал, что китайцы похищают белых женщин и держат их в рабстве. Он радовался, что конгресс запретил им въезд в Америку.

— А как иначе?

Однажды отчаявшийся Тесла позволил Педди затащить себя в бар, похожий на развалившийся театр. Там неистовый трубач тягался с пьяненьким пианистом. Публика долго аплодировала синим чулкам певицы. У нее был такой большой рот, что она могла петь две песни одновременно. Педди пытался заманить Теслу в комнаты за стойкой, где голые девки танцевали канкан. Скромная ироническая улыбка не помогла. Тесле пришлось отбиваться криком:

— Хватит, прошу тебя! Мне это не нравится!

Педди танцевал еврейское фаро в «Блошином мешке дядюшки Трикерса» и в «Зале самоубийц Мак-Гурка». Напившись, он влезал в негритянские бары, возвращаясь оттуда с фонарем под глазом. Прораб Обадайя Браун называл его «мой бычок».

— И я таким был, — демонстрировал он рассеченную бровь. Обадайя Браун щупал мышцы Педди и приговаривал: — Из тебя хороший боксер вышел бы.

Лицо Педди неожиданно оживилось.

— А ты хоть раз боксировал?

— Эх, какой у меня апперкот был! — гордо взмахнул кулаком прораб.

Утром, прежде чем начать, Педди набирал полные легкие воздуху. Он любил петь во время работы, и Джованни подпевал ему своим тенором. Черный португалец Жоакин вторил им басом. Иногда, когда они умолкали, Тесла рассказывал им о своем моторе. Рабочие слушали.

Молча.

Без усмешек.

Педди Мэлони в трезвом состоянии был нормальным. В пьяном виде в нем начинали бушевать бесы, явно старше его возрастом. Гребаные англичане. Гребаный дождь. Гребаный героизм. Гребаные легенды. Гребаная жизнь человеческая!

— Сколько тоски кроется за его матом! Сколько глупой тоски! — бормотал Тесла.

Однажды Педди явился на работу с похмелья. Отвернулся и блеванул на груду выкопанной земли. Разобравшись наконец, где он находится, Педди презрительно посмотрел на Джованни и Рокку: его отец родился в Америке. А эти — «сошли с корабля»!

Надо сказать, что Педди давно не переваривал Джованни и Рокку, и Тесла понял почему. Рокка продолжал болтать о своем будущем катере для ловли устриц. Рокка все время что-то говорил, и слова пропадали в механическом труде, взмахах заступа, ударах кирки.

— Весна! — недовольно бурчал Рокка.

Педди нахмурился:

— Чего это ты там болтаешь, толстяк?

Его глаз, уставившийся на Рокку, настоятельно требовал скандала. Сицилиец с отвисшей губой некоторое время смотрел на него.

— Что, проблемы? — задиристо оскалился Педди. — А, брюнетик?

Рокка не выдержал его взгляда и отошел в сторону.

— Да, проблемы! — вдруг произнес племянник.

Джованотто отставил лопату и выпрямился. Педди повернулся к нему. Потом молча бросился на него, но тут же отступил, схватившись за живот. Он поперхнулся, будто что-то хотел сказать.

— Не вытаскивайте нож! — вмешался Обадайя Браун. — Вся кровь вытечет!

— О боже! — шептал Тесла.

Джованни парализовало собственное внезапное решение и его исполнение. Он стоял спокойно, даже улыбался. Когда его уводили, он попирал стоптанными ботинками неожиданно ставшее свободным пространство.

Удивленный глаз Педди последний раз глянул на окружавший его мир. Потом он остекленел, запечатлев на роговице далекие окна.

40. Слепой тигр

После этого события Никола и прораб Браун закончили день в одном из «слепых тигров». Браун пил ром, Никола — пиво. Они говорили об аресте Джованни и смерти Педди.

— Страшно! — вздыхал Никола.

— Мы живем по законам подполья, — начал прораб. — Отец всегда говорил мне — стань! А я не хотел. Знаешь, брат у меня инженер. А я не захотел. Слонялся по Западу.

— Боже! Боже! — все еще не мог поверить Тесла.

— Грязная история. И все это гребаное американское недоверие. — Браун глянул расширившимися глазами на третий стакан. — Этот Педди дрался, но никогда не хватался за нож. А этот Джованни тихий. Но если драка, то вытаскивает нож. Вот тебе и на: разные правила взаимно уничтожаются. Крышку с насилия сорвало, и люди живут в аду.

В полумраке нелегальной таверны волосы Брауна приобрели неестественно желтый оттенок.

Официант унес стаканы. Принес новые. Браун ощупал шрам на брови:

— Я сидел в тюрьме. Из-за… — он злобно ухмыльнулся, — разных таких делишек. Но когда мужик заматереет, он, видишь ли, начинает думать иначе.

— Помнишь, как они пели? — не мог прийти в себя Никола.

Обадайя Браун в обычной жизни был человеком неразговорчивым, он считал, что лучше дважды ошибиться, чем один раз объяснить. А теперь он вдруг разговорился. Четвертое пиво сменил пятый ром. Браун вспомнил:

— В детстве у меня была нянька. Математику я знал лучше, чем брат. Теперь он сидит в кабинете, до потолка забитом книгами. А я живу вот так. — Он опять притронулся пальцем к шраму. — Он каждый раз зовет меня в День благодарения на индейку величиной с верблюда. А я не хожу.

Губы Брауна растянулись в издевательскую улыбку. Он оскалил зубы, которые были еще желтее, чем волосы, и многозначительно посмотрел на Теслу:

— Ты рассказывал мне о своем моторе. Думаешь, я не понимаю? А я понимаю! Я ведь учился. Это ведь просто. Выкидывается этот… коллектор, — кривясь, он выговорил непривычное слово, — и ток передается на большие расстояния. С чем не может справиться Эдисон. Не так ли?

Официант треснул кружкой пива перед Теслой и нежно опустил стакан рома перед Брауном. Браун понюхал напиток и подмигнул Тесле, которого удивила его памятливость.

— Ну, хватит об этом, — отрезал Браун. — Пора кончать. Я познакомлю тебя с братом. Он сумеет помочь тебе. Если уж мне не может…

Вокруг них дрались обезьяны в обносках и полуцилиндрах, ум которых сжег демон-ром.

— Мы живем на краю бездны, — кривился Обадайя Браун. — Живем по законам подполья. Но ведь хоть кто-то должен выкарабкаться.

Браун вышел из трактира походкой прирезанной курицы. Тесла подумал, что наутро он вряд ли хоть что-то вспомнит.

Между тем в следующее воскресенье Браун объявился причесанным и лопоухим. В проборе, разделившем желтые волосы, белела кожа черепа. Он приказал Тесле одеться поприличнее и отправиться с ним.

— Хватит болтать на ветер. Пошли со мной!

С полчаса они молча шли в направлении верхней части Манхэттена. Прогулка оказывала волшебное действие. Исчезал мусор. Прохожие и витрины выглядели достойнее. Цилиндры вытянулись, а воротники стали меховыми. Женщины в кринолинах волокли за собой целые штуки материи. Перед воротами «Вестерн юнион телеграф» стоял швейцар в позументах. Вместо того чтобы отогнать их, он вежливо улыбнулся и провел гостей в канцелярию. Альфред А. Браун был ведущим инженером «Юнион телеграф».

Братья вежливо обнялись в дверях. Оказалось, что брат Обадайи Брауна — любезный, слегка взволнованный человек. В каждое движение он вкладывал двойную энергию. Он резко выхватил пенсне и водрузил его на нос. Увеличенные зрачки встретились с каштановыми глазами Теслы.

— Я знаю, кто вы, — произнес Браун. — У меня тоже есть пара патентов на электролампы. Я помню ваши лампы по Рехвану.

В этой комнате все находилось на своем месте, начиная с теплых ореховых панелей до витражей в верхней части окон. Браун то и дело сверкал чем-нибудь — стеклами пенсне, золотым пером, табакеркой. Запах чистоты, крахмальный воротничок, сверкание табакерки и подчеркнуто любезный тон были знаками, означавшими радость возвращения в родные места.

Сначала Обадайя Браун, размахивая огромными кулаками, достойными профессора Пешла, произнес несколько слов. Потом долго и тихо рассказывал Тесла, демонстрируя листки с эскизами. Альфред Браун слушал его. В заключение он крепко пожал ему руку. Он проводил их, похлопывая брата по плечу. Договор немедленно принес Тесле светлый номер в гостинице и приличный гардероб в шкафу. Браун довел до его сведения, что работать он может в его лаборатории, а еще он договорился о встрече в следующем месяце с Чарльзом Пеком, адвокатом из Нью-Джерси.

— Его «может быть», — заржал он, — значит больше, чем «да» многих других людей!

Пек знал, что многофазная система, с которой экспериментирует Вестингауз, хромает.

— Однако он сомневается и в вашей системе, — предупредил Браун.

Последняя суббота апреля принесла неожиданный холод и давно ожидаемую встречу. Белела накрахмаленная грудь Теслы, и он почувствовал себя лебедем среди лебедей.

Его невероятная худоба удивила присутствовавших.

Скрипя новенькими ботинками, он расхаживал по лаборатории Брауна. Неделями он, сдерживая дыхание, готовился к этому. Возбуждение вновь раздвинуло стены. Новенькая рабочая модель его мотора ждала оценки.

Морщины на лбу Чарльза Пека напоминали нотный стан. Они выглядели коряво, но убедительно. Тесла понял, что этого человека можно заставить поверить, но нельзя очаровать. Пек мельком глянул на часы.

— Прошу вас! — кивнул он, демонстрируя полное отсутствие улыбки.

Под взглядом Пека Тесла повернул выключатель и опустил яйцо из ладони в магнитное поле. Яйцо начало кружиться с громким металлическим шуршанием. Чем быстрее было это кружение, тем тише становился гул, и вращающееся яйцо, запертое в электромагнитном вихре, казалось неподвижным.

— Смотрите! — Тесла воздел длинные пальцы.

Пек перестал морщиться. Блеснули суровые глаза, способные принимать немедленные решения.

— Завтра же пришлите мне чертежи! — энергично приказал Пек.

Тесла понял, что больше ни один швейцар не посмеет отогнать его от высоких дверей. Проснувшийся золотой клубок подпрыгнул и покатился впереди него.

41. Превращения Афины

Индейка действительно была огромной. Альфред Браун препарировал ее с огромным напряжением, отделяя белое мясо от темного. Тесла вдохнул запах священных цветов на столе.

— Пожалуйста, угощайтесь! — подвинула к нему хозяйка блюдечко с брусничным вареньем.

«Кого мне не хватает?» — думал Тесла, накладывая на индейку вторую ложку варенья.

Почитатель Гомера припомнил, что Афина, желая помочь Одиссею, являлась ему в разных обличьях. Утром он отправился в «Рапид транзит компани», чтобы отыскать Обадайю Брауна. Там только пожали плечами:

— Уволился!

Куда отправился этот матерый мужик, жующий сигары?

Тесла еще раз прошелся мимо опасного двора на углу Парк-стрит и Мот-стрит, после чего постучался в двери Стевана Пространа. Хозяйка протянула ему записку. Неуверенно подбирая слова, Простран сообщал ему, что потерял работу и отправился с группой черногорцев в Хоумстед, неподалеку от Питсбурга.

Он поискал могилу Педди, но не нашел.

Одиночество ожидало его. Человеческое общество подставило его навстречу суровому ветру, который запросто ломает ветви.

Куда все вдруг исчезли?

Силой воли он нарисовал перед собой дорогой образ. Джука Тесла восстала перед ним — с гребнем в руке, с распущенными волосами, такая настоящая, что ее можно было коснуться руками.

— Что это? — спросил ее сын.

Может, их мгновенное исчезновение было платой за праздник, устроенный по соглашению с Мефистофелем?

Какой же ты эксперт, черт побери! Как ты непонятно врубаешься! Как быстро работают твои руки!

Времени не оставалось думать о близких. Все развивалось слишком быстро, словно по щучьему велению.

Улыбающийся, но со слезами на глазах, он спал мало, но работал постоянно. Работа для него была как растущий на ходу снежный ком. Луны, меняя фазы, звенели, как несущиеся на пожар обозы. Звонили кассовые аппараты. Звонили церкви. В смене времен года слышался звонкий смех вечно молодых богов.

Он работал по шестнадцать часов в сутки, не совершая ни одного лишнего движения. Ветер нес его. Данила и Месяц летели мимо. Его руки порхали над делом. Мозговые волны неслись в такт музыке. Сверкали молнии. Искры щелкали, как бичи.

И дни не кончались.

И ночь была только мгновением.

42. Из сопливого дневника

Пятое мая стало необычным днем. А что же, спрошу я вас, случилось такого серьезного в этот день?

Как что?

Антал Сигети прибыл в Нью-Йорк!

«Он стиснул меня так, что у меня перехватило дыхание. Он необыкновенен в этом окружении. Он безумен, как электроток. Он встал на руки в моей полупустой лаборатории. Огляделся, задыхаясь от радости, как мальчишка, который только что нарисовал петушиный хвост. Лаборатория пахла краской и свежим деревом. Столы, стулья, никелевые лампы — все было новым.

— Чья это лаборатория? — возвысил голос Антал. — Твоя, Никола?

— Да, — удивился я и рассказал, как Пек угостил нас сигарами и как мы поделили патент пополам.

— Привет тебе передают Боженовы и наши старые друзья — Кулишич, Тангейзер и госпожа Варнаи… — запнулся он. — И братья Пушкаш, и мой отец, и твой дядя Пая… И все твои.

Я сказал ему, что все еще не научился быть по-настоящему любезным. Целого года мне не хватило на то, чтобы научиться подзывать официанта или играть с собакой. Днями напролет я учился произносить только „спасибо“ и „прошу вас“.

Глаза мои наполнились слезами».

Услышав это, Сигети прослезился.

Чтобы скрыть волнение, он спросил:

— Какой сегодня день?

— Ну и какой? — спросил Тесла с улыбкой.

— Сегодня мне исполняется тридцать один год.

Тесла подпрыгнул:

— Ну, тогда шампанское! Обязательно! Я приглашаю тебя в венгерский ресторан!

Сигети ухмыльнулся русым усом:

— Ты все-таки ненормальный!

— А у них и цимбалы есть!

— Ты думаешь, я пересек океан только для того, чтобы вкусить гуляша? — возмутился новоиспеченный житель Нью-Йорка.

Все это закончилось походом румяного венгра и бледного серба в сад на крыше под названием «Сон в летнюю ночь», где они съели по стейку.

В продолжение дневника Тесла записал:

«Привычное поведение Сигети дохнуло на меня прежним миром. Быстрый успех пахнет одиночеством. Его приезд согрел меня. Я почувствовал, как моя душа оттаивает.

— Нас ждет большая работа, — сказал я, и голос мой дрогнул. — Ты должен помочь мне. Кто знает, сколько времени я потерял. Не всех людей унесло ветром. После третьей бутылки мы стали делиться приступами беспричинного смеха… „Прекрасные души, орошенные вином, не скрыть вам больше наших страстей…“»

В саду на крыше «Сна в летнюю ночь» язык Антала стал заплетаться.

— Что ты делал в Париже? — спросил его Никола.

Словно ожидая этого вопроса, Сигети продемонстрировал свои белоснежные зубы. Оказалось, что в Париже он посещал бордели, где улыбки были лукавыми и только разжигали эрос. Там, уверял он, рыжая и брюнетка терлись пышными грудями одна о другую.

— Я не для тебя это говорю, — бормотал Сигети. — Я для людей про это рассказываю! Почувствуй то, что я чувствую, — почувствуй! Ты! Ты! Почувствуй, что я чувствую!

— Неужели? — подыгрывал ему Тесла, приподняв бровь.

— Представь себе мужика и бабу в шикарном борделе, где шампанское стоит дороже нынешних двадцати долларов, — пел Сигети. — Их соединяет поцелуй сухих губ, идеально припадающих одни к другим. Она словно олениха в момент страсти. Он своими пальцами скользит по ее шелковистым бедрам… И она смотрит ему в глаза: «Я — твоя…»

Сигети уставился в Николины длинные монашеские пальцы. Улыбка разыгравшегося Эроса вьется на его губах.

— Он горит. Его лихорадит. Огонь уносит его. Пламя воздымает его… Он растворяется в смехе, как сахар в воде, — продолжил он рисовать бешеные, невероятные картины любви.

— Какая любовь?! — прервал его Тесла. — Продажные жены разыгрывают перед тобой невероятные страсти…

— Она ужасна, она в шоке, она впадает в бешенство, — сообщил ему поэт. — И она щурится от удовольствия…

Улыбка сатира блуждала на лице Сигети.

— Хватит, Сигети! В самом деле, хватит!

— …она щурится от удовольствия, — продолжил тот, пуская слюни, как идиот. — Она вспотела, она скользит вперед и назад по его мокрому животу! Ее целуют в груди… Любовь…

— Любовь прекрасна, но труд величествен, — обрывает его Тесла. — Спать! Завтра нас ждут великие дела.

43. Успех

Зная, что открытие сулит сотни тысяч долларов, адвокаты из патентного бюро «Пейдж, Кертис и Дункан» договаривались с инвестором из Сан-Франциско и Джорджем Вестингаузом из Питсбурга.

— Дела идут! — сообщал хмурый Чарльз Пек.

Тесла трудился устрашающими темпами. Общую идею индуктивного мотора он превратил в целый ряд патентов. Он думал с такой скоростью, что механики едва поспевали за ним. С насмешливым, но неутомимым Сигети он делал катушки и макеты, и недели работы превращались в месяцы.

Однажды ветреным апрельским утром в дверях у него появился молодой человек с теплыми глазами. Казалось, все его волосы, исчезающие с темени, перебрались в усы. Лысеющий молодой человек представился как Томас Камингфорд Мартин, вице-президент Американского общества электроинженеров.

— Теологи полагают, что Бог может пересчитать каждый волосок на голове. В моем случае Ему будет нетрудно, — пошутил он на свой счет.

Мартин пришел, чтобы спросить:

— Вы не могли бы прочитать лекцию в нашем клубе?

Тесла отшатнулся:

— Не могу поверить!

Он годами хватал равнодушных людей за пуговицы и рукава, пытаясь рассказать им о своем моторе, а тут — люди хотят услышать все, что он не смог поведать глухому Эдисону.

*

— Я слишком нервничаю и потому не пойду с тобой, — извинился Сигети. — Ты мне расскажешь как было.

Когда 15 мая 1888 года элегантное ландо с двумя мудрыми гнедыми в упряжке остановилось перед лабораторией на Либерти-стрит, Сигети все-таки выбежал:

— Подвинься. Я еду.

Уместившись рядом с Теслой, он повернулся к нему, сморщив нос. Его спутник благоухал фиалкой.

— Но! — гаркнул кучер.

Сигети нервничал больше Теслы. Он глотнул из серебряной фляжки.

— Антал!

— Каждый любит, чтобы ему хоть что-то прощали, — извинился Сигети.

Не прошло и двадцати минут, как кони с подрезанными хвостами замерли перед входом в Американское общество электроинженеров. Вход был украшен монументальным кирпичным орнаментом. Бронзовые прутья прижимали ковер к ступеням. Из атриума расходились гулкие коридоры.

— Сюда, — направили Теслу.

— Счастливо! — шепнул Сигети, растворяясь в публике.

Шаги по коридору привели на шахматные поля.

— Сюда! — шепнул Мартин на ухо Тесле.

В зале, обшитом деревом, стоял застоявшийся, но приятный запах.

Тесла вышел к публике, высокий, словно на ходулях. Его лицо от широкого лба сужалось к острому подбородку. Волосы на голове распадались на два черных крыла. Под бровями горели раненые загадочные глаза.

«Чего они ждут от меня? — вдруг со злостью подумал он. — Что я чечетку стану отбивать? Факелами жонглировать?»

Он так нервничал, что желал выскочить из собственного тела.

В детстве он часто прыгал с высокого берега в холодную Корану. Так и сейчас — просто прыгнул и начал.

Объяснил, что электричество ведет себя как неукротимая жидкость. Оно — фундаментальный организующий принцип связующей его материи. Оно практически никогда не бывает в свободном состоянии. Если бы в напряжении электричества не существовало равновесия, то его сила овладела бы Вселенной, поскольку оно намного сильнее гравитации.

Лицо Теслы приняло вдохновенно-мученическое выражение. С поднятым подбородком и трепещущими ресницами он походил на слепого.

Он сказал, что электричество — чистая сущность грязного мира, или, по крайней мере, так его поняли слушатели.

Его невозможно ни произвести, ни уничтожить, его количество в мире постоянно. Про электричество, как и про Аллаха, можно сказать: ни запаха, ни облика, ни звука, но, когда оно появляется, ничто не может устоять перед ним. Стрела молнии — горячий воздух, а не электричество, которое остается невидимым.

Лектор открыл раненые глаза. В них сияло растущее осознание.

Он рассказывал о феноменах притяжения и отторжения, а слушателям казалось, что он повествует о любви и презрении. Он продолжил рассказ о загадочном очаровании электричества и магнетизма, с их на первый взгляд двойственным характером, исключительным в среде сил природы. Главный вопрос, с которым мы сталкиваемся: найдут ли эти силы практическое применение?

В этом нет никакого сомнения!

В публике серб Пупин из Колумбийского университета и еще несколько слушателей свистели и отпускали реплики.

— Тсс! — послышалось со всех сторон.

Люди утихомирили их.

Оказалось, что все вдруг были готовы выслушать то, о чем не хотел слушать глухой Эдисон. Теплая эктоплазма, изливавшаяся из ректора, окутала публику. Тесла подумал: «Они мои!»

С этого момента он не помнил, о чем говорил.

Он захлебывался, говоря о предстоящем переносе электричества на большие расстояния и о дне, когда Ниагара зальет светом Нью-Йорк.

Лектор не любил вдаваться в вещи, каждая из которых (если коснешься ее) превращается в омут. Он любил парить над ситуацией, легко улыбаясь, совсем как Аполлон.

— Зачем городу две тысячи электростанций, если хватит одной? — спрашивал он.

Золотой клубок опять бодро катился перед ним. Заходясь в скороговорке, он забывал дышать. Люди слушали его с удивлением, похожим на раздражение. Многих слушателей знобило от восхищения. Многим казалось, что у них снесло темя. Наконец потолок сотрясся от овации.

Это был его час.

Это был его мир.

Голенастый, как журавль, изобретатель купался в аплодисментах. Лысоватый круглоглазый Мартин отнял у него доклад, чтобы напечатать его в «Электрикал уорлд».

«Это пробуждение! — мелькнуло в голове Николы. — Только чье? Их или мое?»

Публика окружила его как единое существо со множеством глаз и благородных усов. Многоокое создание спрашивало:

— Вы уверены, что система достаточно безопасна?

— На какое расстояние можно передать электричество без потерь? — выкрикивало существо множеством ртов.

— Поздравляю. Ты расшевелил муравейник, — дохнул на него парами алкоголя Антал.

Тот самый Пупин довольно улыбнулся и самым сердечным образом потряс ему руку.

— Смею ли я зайти к вам? — спросил преобразившийся человек.

Тесла следил над головами толпы за своей рукописью, которая, так сказать, улетала прямо в типографию. Он еще плохо слышал из-за оглушительных аплодисментов, в которых он парил над сценой и человеческой расой. И тогда за его спиной таинственным образом материализовался Чарльз Пек. Его деревянные пальцы сжали локоть Теслы:

— Я должен вас кое с кем познакомить.

44. Питсбург

— Джордж Вестингауз, — архиепископским голосом произнес Пек.

Огромный седой мужчина распахнул руки, и — а-а-ах! — день превратился в праздник. Его моржовые усы засверкали. Его взгляд был чистым. Все, что он хотел сказать, уместилось в три предложения:

— Я слушал вашу лекцию. Вы меня убедили. Я покупаю ваши патенты.

Солнце замерло.

— Не знаю, что и сказать… — пробормотал Тесла.

— Ничего говорить не надо, — предложил Вестингауз. — Приезжайте в Питсбург.

Это была прекрасная поездка.

На вокзале Теслу встретил кучер с золотыми пуговицами и в цилиндре, который отвез его на виллу «Одиночество», впрочем, ее следовало бы называть дворцом. В саду цвели магнолии. У дорожки расположились солнечные часы из позеленевшей бронзы. Близ этого символа Хроноса дрались две зарянки. Даже сравнивая дворец дядюшки Паи под Пештом и особняки в Эльзасе, Тесла был вынужден признать, что это самый богатый дом из тех, что он видел. Окна, стены и контуры крыши неожиданно закруглялись. В стеклянном саду журчал фонтан, зажатый пальмами.

Мощенная кирпичом дорожка вела сквозь зелень к строению, где над конюшней жил кучер. В конюшне обитали восемь лошадей Вестингауза; компанию им составляла белая коза.

Черный слуга, с седой как лунь головой, был на редкость красивым стариком.

Гость радостно хватался за сверкающие стеклянные ручки и улыбался зеркалам. Пространство между двумя окнами контролировал мраморный бюст Маргарет Вестингауз в образе римской матроны. Солнце лилось во французские окна от пола до потолка. Паркет сиял золотом не хуже волос Брунгильды.

Телефоны для вызова прислуги располагались в стенных нишах. Центральный холл с круглой оттоманкой был так искусно расписан серебристо-белой краской, что было похоже, будто он инкрустирован перламутром. В своей комнате он обнаружил распорядок дня и обеденное меню, исполненные прекрасным почерком.

В «Одиночество» они прибыли в два пополудни. Ужин назначен на семь. Оставалось достаточно времени для отдыха.

И Джордж, и Маргарет Вестингауз отличались исключительно высоким ростом. Кровати были сделаны по их мерке.

Как только Тесла улегся, его внутренний циклон воспарил, как бумажный змей. В огромной кровати он испытал несколько вспышек. В груди расстегнулась какая-то застежка, и началось нечто похожее на духовный оргазм. Это был почти эпилептический припадок, ускоренный, ритмичный.

О вдохновение! О свет!

Его позвали, когда под веками у него еще полыхало. Под шорох кринолина Маргарет Вестингауз он вошел в столовую. Мощь Божьих ангелов незаметно разливалась по стенам. В люстре спокойно блистали хрустальные тюльпаны. Фраки и декольте нашли за столом свои места. Теслу все еще пугал вид импозантной прислуги. Слуга в униформе стоял за спинкой каждого стула, чтобы ловко отодвинуть его и тут же подставить гостю. Молчаливые белые официанты подавали:

Устрицы

Суп-пюре из артишоков

Томатное желе с майонезом

Голубя с горошком

Глазированную ветчину с мадерой

Турнедо а-ля Пьер

Клубнику с мараскином

Груши в бренди

Шарлотку с мороженым.

Как только гости приканчивали блюдо, тарелки убирались. Есть следовало быстро. У инженеров Вестингауза не было аппетита. Как это бывает при обсуждении всех логичных открытий, они, едва им показали решение Теслы, дружно воскликнули:

— Так мы это знали!

Говорили они мало. Они жевали сухими губами. Мстили новому любимцу Вестингауза быстрыми пакостными взглядами. С нескрываемым подозрением произносили слово «коллега». Думали, что сэкономленные на нем похвалы достанутся им. Пакости чаще всего появляются в обществе, обрядившись в платья трогательной заботы. Инженеры Вестингауза были исключительно светскими людьми.

— Что случилось с семьями людей, застигнутых страшной мартовской метелью? — поинтересовался инженер Стилвелл у Маргарет Вестингауз.

Инженер Шаленберг прокаркал колючим горлом о Всемирной выставке, которая в будущем году откроется в Париже:

— Башню будет строить тот самый Эйфель, который сконструировал опоры и каркас статуи Свободы.

— Вам хотелось бы увидеть ее в ярком освещении? — неосторожно спросил Тесла.

— Но кто-то и работать должен, — тоном судьи из Салема отозвался Стилвелл.

Тесла, у которого под веками постепенно накапливался свет, ответил ему иронической улыбкой.

Ряды стройных бокалов подрагивали у каждой тарелки. Бокалы наполнялись сначала белым, потом красным вином. Опустевшие убирались невидимыми руками. Тесла едва пригубил мускатель позднего урожая, как в бокалах зазолотился коньяк. Спинки кресел в салоне крякнули под тяжестью сытых хозяев. Зажженная сигара дала возможность перевести дух.

Вестингауз не без юмора припомнил, как он начал добывать природный газ, обнаруженный под городом.

— Его газ привел в Питсбург промышленность, — ловко вставил подхалим Шаленберг.

Вестингауз благосклонно пропустил реплику мимо ушей.

— Это не человек. Это цунами, — похвалил Стилвелл своего хозяина.

— Он неутомимый борец! — радостно воскликнул Шаленберг.

Стилвелл уже не мог остановиться. Он театрально указал Тесле на своего шефа:

— Этот человек отнял веселье у американских поездов, прибывающих на станцию!

Тихий смех Вестингауза перешел в громкий хохот.

— Когда-то в каждом вагоне был свой тормоз, — объяснил он Тесле. — Когда состав приближался к вокзалу, все кондукторы одновременно начинали тормозить по свистку. И поезд иногда останавливался слишком рано, иногда проскакивал вперед, и ему приходилось возвращаться. В обоих случаях пассажирам приходилось бежать за составом.

— Когда этот господин запатентовал свои тормоза, — Шаленберг опустил бокал с коньяком на стол, — веселью пришел конец.

— Ха-ха-ха! — засмеялись все гости веселой виллы «Одиночество».

Прежде чем купить билет в Питсбург, Тесла расспросил о Вестингаузе хмурого Пека. Он услышал, что питсбургская фирма в прошлом году учетверила доходы и что родители Вестингауза были прибалтийскими аристократами из России.

— Ничего не возникает без личности. — Вестингауз поднял перед гостями указательный палец. — Ничего не существует без организации.

Хозяин за весь вечер не произнес ни единого лишнего слова. Жестом он приказал официанту поставить на столик еще одну бутылку коньяка. Разлив по бокалам, он доверительно сказал Тесле:

— Вся моя жизнь связана с железной дорогой. В поезде я познакомился с женой. В поезде у меня возникла идея первого изобретения.

Он вспомнил времена, когда железные дороги связывали страну после Гражданской войны. Люди из поездов стреляли по бизонам. Бизоньими шкурами обивали стены. Хозяева железных дорог запросто покупали сенаторов, совсем как мешки с картошкой. Только подкупленный сенатор мог пользоваться уважением. Поэты восхваляли гудки паровозов, пересекающих самые грандиозные в мире пространства.

Серебро на висках Вестингауза подчеркивало багровость лица.

— Практический человек всегда наделен воображением, — объяснил он. — Без воображения человек не практичен, но примитивен.

Его энтузиазм походил на детский. Он любил схватку. Он подвинул свое кресло ближе к Тесле:

— В школе меня считали хулиганом. В колледже я пробыл недолго. Я не профессор. Я хорош в деле: засучить рукава и убедить людей. Точно так я хотел бы поступить с вашим мотором.

Широкогрудый, аристократический джинн с ясным взглядом понравился Тесле. Когда он на минуту покидал комнату, свет тускнел, а когда возвращался — все становилось ярче.

— Я всегда считал, что это возможно, — сказал он Тесле к концу вечера. — Предлагаю вам доказать это вместе.

После встречи с Вестингаузом молодого изобретателя охватило мучительное и восхитительное предчувствие. В огромной кровати виллы «Одиночество» он боролся с наступающим успехом, как Иаков с ангелом. Успех был живым существом, невидимкой огромного размера, который ночью спал в его комнате, а днем дышал в затылок. Успех пахнул февральским ветром и страшным одиночеством.

45. Инженеры

Знаменитый электрик венгерского происхождения отражался в Питсбурге по зеркалам светом. Живой и взволнованный, он понравился всем.

— Круглыми щечками и светлыми глазами вы напоминаете мне рысь, — усмехнулся Вестингауз.

Он назвал его Энтони и велел, поскольку тот был свидетелем, описать открытие в будапештском парке.

Сигети очень понравилась миссис Вестингауз.

— Нет, ты заглядывал в ее декольте? — шепнул он в большое ухо Теслы. — Я готов свить там гнездышко и провести всю зиму!

Тесла отвел взгляд и представил ему инженеров Вестингауза.

— Они не любят тебя, приятель! — сообщил ему Антал сразу после встречи.

— Почему? — вскинулся Тесла.

— Больше всего они завидуют тому, чему никто не завидует, — произнес мудрый Сигети. — И я думаю, что ты причинишь им ровно столько зла, сколько они от тебя ожидают.

Тесла повторял слова своего отца: «Человеку умному и почтенному истина никогда не бывает неприятной». Пребывая в трансе жестокой наивности, он предвкушал радость оттого, что люди придут в восторг, узнав, как он был прав, а они были не правы, и тяжкий груз заблуждения рухнет с их душ. Короткими паузами в беседах инженеры ставили Теслу «на свое место».

Хуже прочих были тот самый Оливер Шаленберг, изобретатель измерителя тока, и его помощник Оливер Стилвелл, изобретатель усилителя, похожего на трансформатор Теслы.

— Я с ними расправлюсь вместо тебя, — пообещал ему Сигети.

Улыбка Шаленберга демонстрировала его сладостное презрение.

Дома жена внимательно следила за тем, чтобы ребенку не достался кусок курицы получше, чем отцу. Шаленберг мелко нарезал и тщательно пережевывал белое мясо. Потом он ласкал дочку, поднимал к потолку глаза, полные слез, и вздыхал:

— Боже, за что?

Себялюбивый инженер считал, что судьба горько пошутила с ним. В его груди сменяли друг друга вулканическое раздражение, бешеное бессилие, агрессивный страх. Когда-то он был вундеркиндом. Он годами работал над мотором переменного тока. Почему же репортеры не расспрашивают его о положении в Китае, почему его дочь, обглодав куриные крылышки, не гордится им?

Оливер Стилвелл редко утомлял себя ответами на вопросы. Нос у него был правильный, глаза — смесь стали и шампанского. Симпатичный холодный мужчина не страдал по славе. Вечером, когда вторая тапка готовилась упасть на пол, он корчил болезненную гримасу: «Этот иностранец понятия не имеет, что делать с деньгами. Я на них построил бы дом над Гудзоном. Второй выстроил бы для матери и церковь бы поднял и конюшню. У меня были бы лучшие в Саратога-Спрингс кони».

И тогда люди поняли бы, кто таков Стилвелл.

Инженеры прослышали, что Вестингауз предложил иностранцу нечто вроде партнерства. Иностранец вроде бы, сглупив, отказался.

— Я останусь в Питсбурге и без вознаграждения, — обещал Тесла. — И буду работать над приспособлением моих моторов к вашим системам.

— Тогда поступим так, — предложил ему Вестингауз на секретной встрече. — Я даю вам пять тысяч наличными за работу в течение шестидесяти дней, десять тысяч в конце этого срока, если куплю патенты, три раза по двадцать тысяч каждые два месяца, два с половиной доллара за каждый ватт мощности и двести акций компании.

— Мать его перетак! — выругался Шаленберг.

— Не может этого быть! — простонал Стилвелл.

Сразу по подписании договора началась война.

Мотор невозможно было приспособить к высоким частотам систем Вестингауза, и Тесла предложил инженерам понизить их. Стилвеллу и Шаленбергу помогало сопротивляться долгое рационализирование. Они регулярно повторяли такие слова, как «интеграция организации», «технологическая рационализация» и «экономический фактор».

В Питсбурге у Теслы начались частые вспышки под веками. Сквозь блеск он видел решения, над которыми прежде долго размышлял. В жидкой платине блуждали формулы и формы. Он отказывался делать то, что может сделать каждый. Он хотел делать то, что может делать только он. Сигети днями напролет по его поручению ругался с инженерами.

Когда приятели садились ужинать, Тесла начинал философствовать:

— Чтобы заметить некоторые оригинальные вещи, следует игнорировать правила. Обязательные действия выполняют организации. Желательные изобретения оплачиваются деньгами и похлопыванием по плечу. Организации учат тебя никогда не обращать внимания на то, за что никогда не будет назначено вознаграждение, чтобы ты никогда не взялся за то, что лично тебе не принесет выгоды.

Сигети просто чесался от бессилия, его просто убивали формальности, но он держался. Его объяснения со Стилвеллом и его шефом светились чудесным вдохновением. Сила Шаленберга состояла в том, что он все время долдонил одно и то же. Каждый вечер Мистер с Адриатики в отеле «Андерсон» открывал бутылку вина. Поднимая бокал, Сигети хлопал себя по лбу и восклицал:

— Ну и идиоты!

Тесла печально отвечал:

— Чтобы общество признало заслуги человека, ему следует отказаться понимать что-либо.

— О да, организации! — поднимал Сигети пророческий голос. — Вы служите ослеплению, служите поводырями слепцов. Вы хвастаетесь своими знаниями, как будто в них присутствует элемент загадки. Вы выставляете напоказ ожившую мертвечину. Вы используете тягловых лошадей по имени Стилвелл и Шаленберг, влачащих груз вашего псевдоавторитета!

Второй бокал вдохновил Антала на заявление:

— Они ненавидят оригинальность и считают ее заразной болезнью. Они хотят, чтобы утренние новости состояли только из известных им событий!

После третьего он верещал:

— Я не знаю, как они живут. Эти люди навсегда погрязли в суете. Если бы Шаленбергу предложили выбрать между собственной простудой и чьей-нибудь смертью, он наверняка не простудился бы.

— А Стилвелл? — забавлялся Тесла.

— Этот и слепому позавидовал бы, что у того есть пёс-поводырь.

46. Слепые говорят, что глаза смердят

Кто не любит златокрылые легенды, которые живут куда дольше, чем сухие цифры? Кому не нравятся легенды, которые розовым крылом касаются нашего раскаленного лба и окутывают наши боли золотым облаком?

Человечество постоянно взывает к ним: «Выведите нас на широкий путь из мрачной действительности, о легенды! Приласкайте нас, о легенды!»

Согласно легенде, Тесла повернулся к публике благородным профилем, воздел руки и разорвал чек на миллион долларов.

— Вы поверили в меня! — произнесла легенда устами Теслы.

В действительности Джордж Вестингауз крикнул:

— Никогда!

Служащие шефа всех погребальных контор, Джона Пи Моргана, купили компанию Эдисона и предложили купить его самого.

— Никогда! — возопил Вестингауз, как умирающий бронтозавр.

После этого восклицания Вестингауз объединился еще с несколькими малыми предпринимателями. Небо над Питсбургом потемнело. Подхалимы занервничали. Ногтем они подчеркивали абзац договора, в соответствии с которым Тесле выплачивали два с половиной доллара за ватт, и повторяли:

— Откажись от этого!

Когда Тесла открыл двери, Вестингауз походил на разваливающийся шкаф в смокинге. Расстроенный джинн всматривался в ветер, который проносил мимо окон последние снежинки. Он глубоко вздохнул:

— Огромная горилла послала своих лающих обезьян купить мою фирму.

Два голубых рожка возникли над висками Теслы. Он не слышал, что говорил ему посетитель. Он вслушивался в костный мозг Вестингауза. Между носом и губами он ощутил вкус его души.

— У меня нет выбора, — сломался Вестингауз. — Прошу вас — откажитесь от дивидендов.

Тесла все еще был свежим молодым человеком, желающим нравиться. Его глаза излучали внимание и теплоту. Пробор разделял волосы на два крыла. От сияния его белоснежной сорочки Вестингауз едва не заполучил куриную слепоту.

С одной стороны, изобретатель желал успеха всем своим существом. С другой — он слабел от страха, предвидя размеры предстоящего успеха, и старался подготовиться к нему. Против него были бесконечные затягивания, злая воля инженеров, пираты-соперники.

— Хорошо! — вздохнул Тесла и обменял деньги на славу.

С этого момента Вестингауз вновь стал цунами в человеческом облике. Прижал инженеров, которые больше года тормозили процесс.

Все существующие приборы следовало приспособить для использования в скромном моторе.

Шаленберг и Стилвелл заткнули уши. Надо было что-то предпринять. И тогда на исторической сцене, наподобие «бога из машины», появился, часто моргая, молодой инженер Бенджамин Ламе. В любой ситуации, даже на охоте, он выглядел сонным. Вестингауз назначил его ответственным за сопряжение приборов с мотором, горы с Магометом. Добродушный Ламе просто-напросто принял старое предложение Теслы — приспособить систему к мотору, работающему на шестидесяти оборотах.

— Это невозможно! — налился кровью Шаленберг и покинул совещание.

— Подожди. — Стилвелл схватил его в гулком коридоре за плечо. — В этом есть что-то.

Они перешептывались совсем как два спаривающихся под камнем скорпиона. Стилвелл страстно бормотал. Лицо его шефа просияло. Из оскала Шаленберга вырвались сладкие, почти искренние слова:

— Ты думаешь?

— Уверен, — приободрил Стилвелл своего шефа.

— Думаешь?.. — изнеженно повторил Шаленберг.

Стилвелл шепотом объяснил, что на этот раз идея исходит не от Теслы. Следовательно, это новая идея. Они могли согласиться с ней, а заслугу приписать Ламе и тем самым выдавить пришельца, который все равно собирался в Нью-Йорк. Они будут настойчивыми, как муравьи. В отсутствие Теслы историю можно будет протолкнуть — путем постоянного навязывания.

Пока горничная укладывала в чемодан накрахмаленные сорочки, Тесла бросал бумаги в сумку, непрерывно напевая. В Питсбурге он целый год боролся с инженерами, совсем как Зигфрид со злыми карликами.

— Паук в цветах сбирает яд, за ним пчела находит мед, — весело декламировал он.

— Слепцы говорят, что глаза смердят, — ответил ему хитроумный Сигети.

Горничная всей своей тяжестью навалилась на крышку набитого чемодана.

— Ты уверен, что не хочешь остаться у Вестингауза? — спросил Сигети.

— Понимают ли эти бюрократические олухи, что они ошибаются? — произнес Тесла, мстительно застегивая сумку.

Сигети пожал плечами:

— Разве Гёте не сказал, что надо верить даже клеветникам, потому что человек не может не верить в то, чего он страстно желает?

47. Всего живого

Пробившись сквозь толпу носильщиков с пыльными плечами, он сел в вагон. Напротив уселись две носатые сестры и такая же мать. Смех защекотал в носу у Теслы, как шампанское, потому что он вспомнил свою студенческую лекцию: «Дорогие коллеги, вдохновенные коллеги, следуйте за своим носом». Он спрятал улыбку под газетой. Потом он высунул из-под газеты свой «престол для пенсне» и озабоченно посмотрел в небо: будет дождь! В кармане у него лежало письмо Стевана Пространа. На коричневой бумаге трогательным почерком рабочего был написан адрес.

Он сошел с поезда в ближайшем городе — Хоумстеде.

Значит, тут находятся сатанинские фабрики Блейка! Здесь мастерские божественного кузнеца, хромого Гефеста.

Вдалеке послышался гудок. Фабрика рычала и выплевывала огонь, как дракон. Феллахи пялились на строящиеся пирамиды. Воздух от дыма стал кислым.

Здесь жерла кормили рудой по двенадцать часов без перерыва. Солнце, угасающее в домне, бросало наружу горячие капли. Домны обжигали брови.

Здесь жили убогие языком. Общими воспоминаниями. Иностранцы. Тесла проходил мимо прокопченных улыбок. В рабочих бараках словачки пели трогательные песни. Перед бараками сербские и хорватские бабки говорили о своих болезнях.

— Как ты? — спрашивала одна.

— Плохо… — жалобно отвечала другая.

Утренний пьяница выражал на непонятном языке сильные чувства. Широкоплечие усатые рабочие в грязных сапогах издевались над поляком, который трахнул хорька.

— Да, здорово ошибся! — смеялись они.

— Эй, дед, а ты был хоть когда-то молодым? — задирали они какого-то старика.

— Эх, сынок, — отвечал он. — Мне бы твою голову, я бы три дня без просыпу поспал бы!

Перешептывались о предстоящей забастовке.

Сломавшись в пояснице, Тесла подошел к усачам:

— Вы знаете Стевана Пространа?

— Знаем, — удивились рабочие: господин говорил на их языке!

В глазах усачей немедленно возник молчаливый вопрос: «Неужели ты, великий и успешный, откажешься от нас?» — «Нет, я не отрекусь от вас!»

Усачи сказали, что Стеван недавно переселился в Ренкин, где платят больше — четырнадцать центов в час.

— Чтобы добраться до Ренкина, надо три пары железных сапог истоптать, — смеялись они. — Сначала паромом до Китинга. А паром сейчас не ходит.

Он искал своего Стевана, но его нигде не было.

Иногда ему казалось, что его окружают духи, которые постепенно, один за другим, исчезают.

— Ох ты, де-е-евка моя-а-а! — затянул кто-то под кислым небом.

Холодный ветер доносил напевы:

— Не вертися ты-ы!

— Позабудь меня-а-а!

Он шел к вокзалу, вдыхая теплый дух дегтя. По дороге услышал, как рабочий, наверняка серб, беседуя с бабкой, помянул кого-то, погибшего при взрыве домны «С».

— Эх, бедолага. Хороший был человек. Женился на той Маре. И отец у него добрый человек был, тот Радован. Хорошие люди были. Ну, дай вам Бог здоровья, тетя.

Теслу опечалили эти простые слова.

И стало ему жалко… И людей, и детей…

И всего живого…

48. Бородатая женщина

Глаза Эдисона были как бойницы. Он спросил с брезгливой улыбкой:

— Есть у них слабые стороны?

— Система опасна, — пробормотал Бэтчелор, поглаживая ладонью идеальную бороду.

Эдисон наставил на него указательный палец:

— Система убивает! Они выпустят джинна из бутылки.

Волосы Эдисона выглядели как трава после заморозков.

Нос Эдисона напоминал маринованную свеклу. Пальцы Эдисона плясали по столу.

— Это нам не впервые. Вспомни, как мы боролись против газа. Позови Джо Гамшу. Вызови Сэма Имью.

Бэтчелор потер волшебную лампу. Гамшу и Имью с мрачным взглядом бегающих глаз приковыляли и воскликнули:

— Приказывай!

Жесткие губы жевали сигару. Пепел сыпался на одежду Эдисона. Пальцы опять забарабанили по столу.

— Беспокоит меня Вестингауз! — пролаял изобретатель с узкими глазами. — Он все никак не остановится.

Вестингауза не зря называли «цунами в человеческом облике». Он неустанно подкупал бизнесменов и политиков. Он раздавал интервью. Посылал своих агентов и коммивояжеров по всей Америке. Он уже продал свой переменный ток одному руднику в Колорадо.

Страшный, как подземный ток воды, Эдисон с Гамшу и Имью строил планы. Он первым поверил в то, в чем убеждал других. В разных газетах он поднял шум по поводу «электрических убийц».

Его немилосердный приказ разослал цирковые шатры по всему Нью-Йорку и Среднему Западу:

— Начинайте представления!

*

В Пеории, штат Иллинойс, испуганная дворняжка скулила на сцене. Похоже, зловещего вида ассистент привязал ее к аппаратуре. Горбун схватил ее за шею и прикрепил электроды.

— Не трожь собаку! — кричал кто-то из публики.

Улыбаясь, словно Чеширский Кот, демонстратор походил на одного из тех «профессоров», что продают «змеиное масло» в канзасской глубинке.

Профессор заорал, как будто обращался к глухим или детям:

— Дамы и господа, уважаемая публика! Мистер Вестингауз из Питсбурга желает провести в ваши дома новый вид электричества. Туда, где ваши жены нянчат ваших детей, — ужаснулся оратор, — он хочет провести так называемый двухфазный ток. Я знаю, что вы скажете! Вы скажете, что у вас уже есть надежный постоянный ток, который нам подарил, — тут продавец змеиного масла благородно улыбнулся, — мистер Эдисон!

Зрители были знакомы только с чадящей керосиновой лампой и дрожащим огоньком свечи. Тем не менее они уверенно кивали.

Театральные гримасы и жесты «профессора» действовали едва ли не сильнее слов.

— Вестингауз, — подбородок «профессора» трагически задрожал, — говорит нам, что его переменный ток легко передать на большое расстояние. Все нехорошие дела совершаются с легкостью. Но безопасен ли этот ток? Безопасен ли он? — Оратор сам удивился своему вопросу. — Сейчас увидим!

По взмаху руки Безумного Шляпника часть занавеса поднялась над устрашающими катушками Теслы.

Дворняжка, привязанная кожаными ремешками, заскулила, увидев их.

— Игорь, прошу вас! — оперным тоном приказал «профессор».

Горбатый Игорь, идиотски усмехаясь, проверил провода, прикрепленные к собачьей шее, и подмигнул бородатой женщине:

— Включите рубильник!

Бородатая женщина повернула ручку.

Шипение, искрение и жалобный вой слились в один звук. Публике казалось, что она видит дым и ощущает запах жареного мяса. «Профессор» поднялся над останками погибшего молодого пса и объявил:

— О нем позаботился мистер Вестингауз!

Горбатый Игорь, скалящийся «профессор» и бородатая женщина сверкали нарумяненными щеками и моргали круглыми глазами. Злорадно улыбаясь, они взялись за руки и низко поклонились публике.

49. Опустите руки в сосуды с водой

Вряд ли те, кого интересовало дело Кеммлера, спокойно спали минувшей ночью. Надзиратель Дарстон рассказывал, что все присутствовавшие сильно нервничали…

Кое-кто пытался заговорить, но тут же умолкал. Ужасные шаги послышались в каменном коридоре.

В камере смерти не было ни Безумного Шляпника, ни Игоря, ни бородатой женщины.

В нее вошел зеленщик Уильям Кеммлер, который в Буффало изрубил на куски собственную жену.

Кеммлер был серьезен.

— Господа, — произнес он, — желаю вам всего наилучшего… И еще хочу сказать вам, что меня много в чем оболгали. Да, я и так достаточно плохой человек. Но жестоко делать меня еще более страшным.

Он спокойно уселся на электрический стул, словно желая отдохнуть. Одежда на его шее была разрезана, чтобы обеспечить электродам свободный доступ.

— Делайте свое дело как следует, — сказал он палачам.

Надзиратели прикрепили к голове электроды. Лицо приговоренного, частично укрытое кожаными ремешками, выглядело ужасно.

— Готово? — спросил он.

Никто ему не ответил.

Кеммлер поднял глаза, чтобы уловить солнечный луч, пробравшийся в камеру смерти…

— Прощай, Уильям! — крикнул ему надзиратель Дарстон, и тут раздался щелчок…

Человек пытался подняться со стула. Все его мышцы напряглись. Похоже, если бы его не привязали заранее, шок отбросил бы его к противоположной стене. Рубильник вернули в прежнее положение. Наблюдатели перевели дух. И тогда с ужасом посмотрели на Кеммлера…

— Мой бог, он жив! — догадался Дарстон.

— Включи ток, — шептал кто-то другой.

— Ради бога, убей его! Сколько это может длиться!

Грудь Кеммлера поднималась и опускалась.

Доктор Шпичка приказал:

— Еще раз!

И вновь раздался щелчок, и тело приговоренного скорчилось на стуле. Между тем динамо-машина работала с перебоями. Слышалось громкое потрескивание. Кровь выступила на лице несчастного. Кеммлер потел кровью! В довершение всего кожа и волосы вокруг электродов выгорели. Смрад стоял невыносимый…

— Я просто пробежал глазами сообщение о смерти Кеммлера, — прокомментировал Томас Эдисон. — Чтение не из приятных. Известно, что тридцать или сорок человек погибли в результате контакта с током… Ошибка, по моему мнению, состоит в том, что это дело доверили докторам. Во-первых, волосы Кеммлера не проводили ток, во-вторых, я не верю, что макушка головы — подходящее место для тока… В руках больше жидкости и мышцы более мягкие, потому это самое подходящее место для удара… А лучше всего опустить руки в сосуды с водой.

«Нью-Йорк таймс», 6 августа 1890 года

50. И сестру Смерть

С некоторых пор жизнь казалась Сигети пресной, без сладости, как будто он жует воск. Кроме хмурого Гано Дана, он нанял еще одного ассистента, Коломана Цито, чтобы говорить с ним по-венгерски. Он поселился в хорошей квартире рядом с парком Гранмерси. Его хозяином был избалованный пьяница, регулярно поколачивающий жену.

— Хочешь заботиться о ком-нибудь? — злился Сигети на хозяйку. — Тогда позаботься сама о себе!

— А что же вы о себе не заботитесь? — вздрагивала хозяйка.

Сигети давно уже не приседал с гантелями в руках. Волосы цвета меда слиплись, кожа стала жирной. Он растолстел и потому, без того низкорослый, казался еще меньше ростом. Приступы его врожденной веселости становились все реже. Он жаловался на мигрень:

— Знаешь, как ноет!

Тесла не слышал его. Не слышал, потому что в его голове звучало множество голосов. Случай с Кеммлером глубоко потряс основы его мира.

— Я и так достаточно плохой человек, — повторял в его голове приговоренный голосом ветра. — Но жестоко делать меня еще более страшным.

— Прогресс — твой бог! — старался перекричать он голосом Милутина Теслы причитания Кеммлера. — А Прогресс не выбирает, он увеличивает зло!

Никола еще более ужаснулся, почувствовав правду в словах отца. Прогресс впервые продемонстрировал ему мертвую сторону своего лика.

Эдисон убил.

Убил его руками.

— Прометей принес величайшую жертву, но потом огонь попал в руки Нерона, — бормотал Никола.

Но все это касалось только личной жизни.

Как всегда, времени на раздумья не хватало.

Жалкая, бледная тень Кеммлера вздохнула в последний раз и покинула сны Теслы.

Наш герой усилием воли опустил со лба рабочие очки. С теплоглазым Мартином он писал биографию, заканчивал оформлять патенты для Вестингауза и два новых типа ламп накаливания.

Теслу охватила неутомимая сила.

Антал отставал.

Тем не менее, как только его посещала блестящая мысль, венгр осторожно, как нераспечатанное письмо, возвращал ее туда, откуда она явилась.

Анталу хотелось, чтобы на улицах говорили по-венгерски. Теперь он регулярно ходил в ресторан с цимбалами, который сразу после приезда показался ему скучным. Теперь Будапешт казался ему сказочным городом. Там тончайшие скрипичные струны пели, как птицы, и ревели, как огромные животные. Там раскрашенные деревенские телеги, похожие на ярмарочные сердечки, катили в тени трамваев.

Но… Но… Но…

Возвращение домой было бы поражением.

И что теперь?

Ничего, кроме смеха,

Ничего, кроме праха,

Ничего, одна пустота.

И все беспричинно живет.

Опавшие листья засыпали его тихое жилище поблизости от парка Гранмерси. Зеленые и желтые пятна с мостовой переселялись в мозг. Эта прекрасная квартирка стала для Антала западней. В этой квартире он напевал прекрасные самоубийственные песни. В этой квартире он готов был из жалости к самому себе совершить харакири.

— Каждый любит, чтобы ему хоть что-то прощали, — ухмылялся он в пшеничные усы.

Тесла отдыхал от работы — в работе! Сигети после работы надо было огромное количество отдыха, который сам по себе превращался в усталость. Что это за отдых, если не злоупотреблять им? Днем он беседовал с Теслой об отношениях между эфиром, электричеством, материей и светом.

Вечером инерция накладывала лапу на Антала Сигети, опустошала его и начинала жить вместо него. Афродита посылала к нему Ату, которая сотрясала его сердце морской болезнью и черным безумием. Он пытался обуздать бешенство плоти. Улыбка сатира коверкала его губы. Разврат стал необходимостью. Его влекла та же сила, что вызывает приливы и отливы. Бог превратил его в саму алчность. Сигети, как некогда Тангейзер, безвольно спешил в пекло наслаждений. Войдя в бордель, он сбрасывал сюртук, а почувствовав в волосах женскую руку, томно вздыхал:

— Ах!

Постыдная капитуляция превращалась в сладостное облегчение.

Сигети продолжал восхищаться скользким чревом женщин. Девки, которые повидали в жизни множество членов, уверяли, что в его корне есть нечто особенное. Смех блядей напоминал треск сучьев в костре. Своей любимой девице Нелли он приносил цилиндр, наполненный розами. Он гладил ее по щекам и губам. Позволял ей сосать свой палец. Тискал округлую женственность, которую невозможно скомкать, и ждал, когда оргазм переместит его в центр мироздания.

Сигети стал поклонником голого канкана, на который покойный Педди Мэлони пытался затащить Теслу. Вскоре после возвращения из Питсбурга он стал специалистом по нью-йоркским борделям, начиная с самых дорогих и кончая обычными.

Подвязки. Кружевные невероятные бюстгальтеры. Волнение. Ноги в чулках на его плечах. Белые взрывы. Множество тряпочек, в которых тонут пальцы, округлости тела. Теснота. Проникновение и удары. Охватывающие бедра. Овладение. Бесстыжие ласки. Чмоканье и посасывание. Судороги до последнего удара пульса. Облизывание и опять чмоканье, хихиканье и щипание. Ускользание и покорение, исчезновение в пропасти, в буйстве и пустоте. Вдохновение страсти. Сдавленные крики. Сломанное дыхание.

Это помогало ему выживать.

Раньше Антал лечился от нерегулярной жизни теплыми ваннами, боями с тенью, прогулками на природе. Тесла спрашивал его, почему он больше этим не занимается. Сигети впадал в банальные антиамериканские декларации:

— Здесь нет природы!

— Как это «нет природы»? — возмущался Тесла. — Здесь прекрасная природа, ты только выберись из Нью-Йорка.

Сигети и не думал.

Откупорив с Теслой бутылку токайского, он делался малодушным. Закрывал глаза, чтобы понять, как глубоко может погрузиться в пьянство, словно несясь на санках по склону, который становится все более пологим. После этого произносил:

— Я промотал всю жизнь.

— Нет, — возражал его друг. — Ты просто не заметил, как стал серьезным человеком.

*

Похоже, само тело Антала восстало против того, что душа отказывалась замечать.

Тесла предупредил его, как предупредили его самого, когда он в Граце заигрался в карты:

— Притормози!

Той весной Вестингауз готовился к решающей схватке с Эдисоном. Он прижал автора своего двухфазного мотора:

— Никола, на их цирковые представления вы должны ответить собственным научным представлением!

Никола знал, что должен. Он задрал подбородок, глубоко вздохнул и увидел золотую тропу. Он решил поступить так, как никто никогда не поступал. Дабы опровергнуть утверждение Эдисона, что «переменный ток убивает», он решил пропустить ураганный ток сквозь себя.

— Думаешь, выживу? — спросил он Сигети.

Глаза Сигети из безобидно-голубых стали отсутствующими, почти страшными. Но все же он улыбнулся:

— Выживешь. Ты выживешь!

*

Его разбудила неизвестная женщина, позвонившая от портье. Как только он спустился, его окатила волна парфюма. Она обожгла его горящими глазами:

— Прошу вас, мистер Тесла, пойдите со мной.

— Но кто вы?

— Скорее! — произнесла она, не слушая Теслу.

Впервые он вошел в такое место. Две голые курвы играли воздушным шариком, отбрасывая его то кончиком носа, то пальцами ног. Помещение изнутри было белым. Пахло духами, ленивой женственностью и ложной роскошью. Курвы, кружившиеся вокруг в неглиже, казались Тесле прекрасными привидениями. Тупо смотрели их накрашенные глаза Одна из них сказала:

— Он наверху.

Стуча каблуками, он взбежал по лестнице.

Это был не Антал. Это была бледная кукла.

Рядом с куклой сидела девочка с подведенными глазами. Тесла и доктор велели ей выйти.

— Как он? — спросил Тесла.

— Пока не знаю, — вздохнул лысый доктор.

Тело тайком вынесли из борделя на Двадцать девятой улице и перенесли в больницу, чтобы записать в свидетельстве о смерти приличный адрес.

Подозревали убийство.

Тесла нервозно ожидал результатов вскрытия.

— Разрыв аневризмы, — объяснил доктор после аутопсии. — Ничего нельзя было поделать. Он не успел ничего понять.

— Он подозревал о болезни? — спросил Тесла, припомнив настроения друга.

— Нет, — отрезал доктор, но тут же передумал: — Есть между небом и землей много вещей, которые нам не постичь.

В Будапеште Сигети заставил Теслу жить. А он не сумел заставить его. Он отправился на квартиру покойного, чтобы упаковать вещи и отослать их родственникам. Он шипел, как змея, и раздувал щеки. Ботинки Сигети стояли на простыне. Нож и кусок колбасы лежали на выглаженных брюках. Тесла был поражен, так как никогда не видел такой запущенной комнаты. На стене висела литография, изображающая румяного францисканца, протягивающего Марии пылающее сердце. У кровати лежал Достоевский в немецком переводе и растрепанная «Исповедь» Блаженного Августина.

В этой комнате Антал просыпался, задыхаясь в горячих простынях. Здесь с похмелья он пытался поймать порхающую моль. Здесь он босыми ногами ощущал холод монет, рассыпанных по полу. Здесь он вращал глазами цвета Плитвицких озер, размышляя, как расплатиться по счетам. И экстаз Пана каждое утро переходил в панику Пана.

— Каждый любит, чтобы ему хоть что-то прощали, — глухо повторял он.

Слава невероятно ускорила жизнь Теслы, невидимая рука устраняла с его пути ближних. Смерч унес Обадайю Брауна, Педди, Пространа, Сигети… Люди отдалялись и превращались в маски. Из-за большой скорости лики удлинялись и сливались в единое целое. Успех пропах бурей…

Он сидел в шлеме из прилизанных волос, бледный, как лотос, сцепив пальцы рук. То, что было источником тепла, опять превратилось в ледяную яму. Он почувствовал, что заболевает, вглядываясь в загадочное будущее, напоминающее ничто.

— Судьба, — с ужасом прошептал он.

Горло перехватило.

Осьминог сентиментальности стиснул его во влажных объятиях и сдавил многочисленными щупальцами. Он застонал и вытер слезы первым, что попало ему под руку. Это были чистые носки.

— Эх, Антал, Антал, — шептал он. Нос у него распух, и он спросил себя совершенно искренне: — По покойнику я плачу или по себе?

Теслу всегда радовали голубые глаза и нежность улыбки Сигети. Сколько раз они делились приступами беспричинного смеха и раскачивались, как тополя на ветру.

— Видишь, я могу тебя рассмешить в любой момент чем угодно, — хвастался Сигети.

Блудный Антал хотел стать священником. Он хотел словами любви обратить мир, как святой Франциск Ассизский в своих стихах:

51. Больше никогда

Наступил великий день.

Двухметровый гигант в ботинках на толстой пробковой подошве выглядел на сцене невероятно длинным. Зал оживляли лица молодых и старых электротехников. Явились друзья и враги.

— Из всех форм неизмеримой, всепроникающей энергии природы, которая вечно меняется и движется и, как душа, оживляет Вселенную, — начал лектор с дрожащими пальцами, — самыми фантастическими, наверное, являются магнетизм и электричество. — Тесла возвысил голос. — Объяснение очарования этого двойного феномена мы найдем в таинственном мире молекул и атомов, которые летят по своим орбитам, сходным с орбитами планет.

Слушатели представляли, как микроскопические галактики вращаются в их бедрах, глазах, сердцах…

— Нет никакого сомнения в том, что мы сумеем непосредственно использовать эту энергию… — разогревал публику лектор. — Чтобы из неисчерпаемых источников получать свет, который… — Он умолк, обводя глазами лица слушателей, — мы сможем передавать без проводов.

Большой научный спектакль был задуман как ответ на цирковые представления Эдисона. Тесла взмахнул рукой в направлении ассистента Гано Дана.

Как когда-то в камере смерти, он услышал щелчок.

В зале погас свет.

Ученый Тесла исчез.

В белом снопе появился актер.

В резком луче света белый смокинг актера казался накрахмаленным. Никола выглядел одиноким и печальным. На его лице была видна каждая морщинка.

На актерском столике стояли приборы, предназначение которых было непонятно большинству зрителей. Кроме многофазного мотора, на нем возвышались вертикальное колесо, серебряный шар и еще пара аппаратов более-менее устрашающего вида.

Голубой мрак начал гудеть.

Две световые дуги затрещали и поднялись над машиной. Катушка испустила тонкие нити. Вокруг шара распустились волосы горгоны. Электричество стреляло и жужжало. За спиной Теслы клетка Фарадея поглощала летящие искры.

Публика воспринимала это с церковной набожностью и цирковым любопытством.

Гано Дан был серьезен, как матадор. По знаку Теслы он увеличивал частоту. Яркий бич протянулся между указательными пальцами Бога и Адама. Молнии вытянулись. Тесла, с прилизанными волосами и маленькими усиками, выпрямился, как тореадор в момент нанесения смертельного удара быку. Никого не предупреждая, он поднес руку к машине. В этот момент электрический циклон охватил его тело. Лампочка в руке Теслы моргнула три раза и вспыхнула. В публике раздались восклицания:

— Амелия! Он горит!

— Сквозь него течет ток!

Артист четверть часа прохаживался среди публики со вздыбленными волосами, касанием пальцев зажигая лампочки и вакуумные трубки. Светящиеся электрические лампочки, не связанные никакими проводами, сияли в зале повсюду.

Потом он вернулся на сцену.

На сцене человек со светящимися голубыми рожками произнес на высокой ноте:

— Парадокс состоит в том, что удар постоянного тока может стать фатальным, а воздействие переменного совершенно безопасно.

Он пропустил через себя ток гораздо более высокого напряжения, чем тот, который убил Кеммлера.

Загремели аплодисменты. Он вновь воспарил над сценой в овациях. А когда опустился, мир уже переменился.

После представления запыхавшиеся репортеры спрашивали его, сколько вольт он пропустил сквозь себя.

— И вам ничего не угрожало?

— Когда вы впервые дотронулись до провода?

— Вы были уверены в своих расчетах?

— Только в себе, — отвечал Тесла, теряя дыхание. — Я использовал только себя.

52. Лондонское чудо

Письмо Мое Медичу

Париж — клякса — клякса, 1892

Дорогой мой король вальсов, извини, что сразу тебе не ответил. Столько всего произошло. Как жар доменной печи, слава опалила мое лицо. После успешной лекции в Нью-Йорке меня пригласили выступить в Лондоне и Париже. И так вот:

Собрался я быстро. Мой стеклодув Хидерсаль сделал светящиеся тела различной формы.

Лучшим отрезком пути стал его конец.

В Лондоне все было таким серым, что казалось, все там слеплено из одной материи. Магический туман душил драгоценный свет. Люди были одеты в туман, сгустившийся в материю. Золотое половодье поглотило парламент на картинах Тёрнера. Я долго любовался обоями Уильяма Морриса и ел недожаренную баранину.

Мой друг Вестингауз предупредил, что англичане обожают предрассудки, которые внешне выглядят безобидно, но изнутри начинены островным чувством юмора. (Вестингауз предупредил меня, с помощью чего они привносят беспокойство в душу путешественника. При этом он употребил слова «холодность», «невыносимое самодовольство» и даже «отвратительная надменность».) Я же пришел к противоположному выводу. Абсолютно. В феврале я читал лекцию в Лондонском королевском институте. Ты знаешь, что ток в тысячу вольт убивает. В Королевском институте я пропустил сквозь свое тощее тело двести тысяч вольт и ничего не почувствовал. Искра ущипнула меня только в самом начале, но и этого я мог избежать. Такой ток не убивает. Этот ток, Моя, колеблется несколько миллионов раз в секунду. Нервы человеческого тела не в состоянии прочувствовать это колебание…

На сцене я касанием зажигал разные осветительные приборы, изгоняя из зала мрак. Я выразил убеждение, что не только зажигать лампы, но и включать моторы можно на большом расстоянии, не связывая их проводами с источником энергии.

Я, мой Моя, старался не надоедать тебе жалобами, когда ночевал в полицейских ночлежках, где нищие царапали небритыми щеками одеяла. Сейчас постараюсь уберечь тебя от хвастовства. Но все-таки это успех.

Огромный.

Мировой.

На лондонской лекции присутствовали избранные — сэр Уильям Крукс, лорд Кельвин, сэр Оливер Лодж, сэр Уильям Прис. Газеты подчеркнули, что я держал их в напряжении два часа.

Мне нравится честная традиция английского индивидуализма. Никогда я не чувствовал себя настолько в своей атмосфере, как в Лондоне. Крупные газеты, а особенно иллюстрированные журналы, публиковали рисунки, сделанные на моей лекции. Большинство этих картинок изображали меня в обнимку со снопом электрических искр. Один заголовок гласил: «Мистер Тесла играет с молниями и громом». Лорд Рейли вдохновил меня своими бакенбардами. Он сказал, что я обладаю особым талантом изобретателя и потому мне следует сосредоточиться на одном великом деле. Сэр Уильям Прис показался мне странным. Он напомнил мне известного портного Мурка из Марибора. Я, собственно, так и не смог понять, то ли муха залетела ему в нос, то ли он пытался галантно улыбнуться. Разговор с ним привел меня к размышлениям над тем, как передавать без проволоки голос и картинки. Это, Моя, что-то вроде телепатии с небольшой механической поддержкой.

Уильям Крукс хотел с помощью электричества прекратить затяжные дожди, которые тиранят остров.

Я подружился с лордом Кельвином, высоколобым мудрецом с обвисшими веками, который верит, что феномены электричества и жизни идентичны.

Наконец профессор Дьюар усадил меня в личное кресло Фарадея, налил мне виски из бутылки Фарадея и попросил прочитать еще одну лекцию. Я ощутил теплоту старого кресла и согласился. Вершиной моего визита в Англию стало избрание в действительные члены Лондонской академии наук.

После многих треволнений на острове я пересек бурный Ла-Манш. Уже вторую неделю я отдыхаю в парижском отеле «Де ла Пэ». Познакомился с бельгийским принцем Альбертом и продал немцам права на использование моих патентов. Столько всего произошло, что мое медленное перо не поспевает за событиями. После Парижа хочу отправиться в Лику. Считай это письмо предисловием к долгим разговорам.

Сердечно твой (без подписи)

P. S. Коллега д'Абронваль показывает мне Париж и пытается совратить меня.

53. Париж

— Не хочу!

— Надо! — давил на Теслу коллега д'Абронваль.

Оба ученых стояли перед плакатом Лотрека, побледневшим от дождя. На первом плане был изображен худой мужчина с цилиндром. За ним, в окружении силуэтов мужчин и женщин, девица выбрасывала ногу из розовых нижних юбок.

— Вы должны! — нажимал на Теслу д'Абронваль и буквально заталкивал его в «Мулен Руж».

Хозяин кивнул официанту, и перед ними возник столик с цветами и бутылкой вина в серебряном ведерке.

— О-хо-хо! — вздохнул хозяин.

Истерично заиграл оркестр. Зазвенели бокалы. Тесла обнаружил, что тут сидят провинциальные банкиры со столичными актрисками и какая-то остроумная молодежь.

Бельгийский принц Альберт опоздал. Столик ему поставили у самой сцены. Принц помахал рукой д'Абронвалю и знаменитому Тесле, приглашая их сдвинуть столы. Тесла дал множество интервью… Столько, что…

— Я читал! Давайте поговорим! — старался перекричать музыку принц.

— Вам осталось только познакомиться с Господом Богом, — рассмеялся д'Абронваль.

Красота некоторых женщин была просто невыносима. Между тем Тесла, рассматривая их украшения, почувствовал во рту вкус крови. Прекрасно одетые тела расцветали гладкими лицами. Гости постукивали по столешницам пальцами и лорнетами. Какая-то безумная компания соревновалась в криках и визге.

— Анкор!

«Музыка пароксизма», — подумал Тесла.

Что среди буйного веселья творилось с душой, тонущей в густом мраке и темном подсознании? Что было с душой, превратившейся в глубоководную рыбу?

Он вдруг обнаружил, что потеет. Что-то где-то было не так. Именно сейчас.

Быстрая жизнь превращала друзей в знакомых, а знакомых… В духов? И Тесла задумался: «Останется ли кто-нибудь со мной в этой действительности?»

— Где находится библейский ад? — неожиданно спросил он. — Где?

Неприятное предчувствие окрасило зал в зеленый цвет, и танцовщицы, и без того гротескные, преобразились в демонов.

Музыкальная лавина обрушилась на бледного Теслу и скалящегося д'Абронваля. Девицы верещали! «Обжора» ла Гулю танцевала со своим резиновым партнером. Танцовщицы размахивали задранными ногами и падали в шпагат.

Д'Абронваль сиял. Он задрал красивую голову с закрученными усиками и бородой, напоминающей ласточкин хвост.

Тесла смотрел на представление как кошка, которую пытаются накормить салатом.

«Это какофония, — морщился он. — Это танец мух с оторванными головками».

— Ну, что скажете? — спросил его коллега на выходе.

— Прекрасно, — серьезно отозвался Тесла и, извинившись, попросил новоиспеченного приятеля проводить его в отель «Де ла Пэ».

Огни города трепетали на его ресницах, но холод пробирал до костей, и металлический вкус овладел полостью рта. Он едва-едва распрощался с д'Абронвалем и поспешно шагнул под стеклянный козырек над входом в отель.

— Господин Тесла? — окликнули его голосом евнуха.

— Да?

Румяный юноша посмотрел на него серыми глазами и протянул бланк телеграммы:

«Джука умирает. Срочно приезжай. Дядя Павел».

54. Гонка

Началась гонка за смертью. Он открыл, что его ум превратился в невыносимое механическое пианино. Как алкоголику с похмелья кажется, что его душа пропиталась запахом спиртного, так ему казалось, что с его душой сросся ритм канкана.

Он слышал этот ритм в стуке колес. Его руки тряслись. Его грудь превратилась в бубен, а сердце, бьющееся в горле, заглушало стук колес. Колеса грохотали сквозь дым. Леса на скорости удлинялись и перетекали друг в друга. За окном осталась Вена, которую он никогда не узнает. В Любляне волнение Николы превратилось в физическую боль. Металлический вкус во рту был хуже боли. Все это напоминало приступ падучей. Все ускорилось с того момента, как он познакомился с Вестингаузом. Успех был лютым морозом, сопровождавшимся огромным одиночеством. В Загребе его встретил дядя Пая. У Паи Мандича была привычка окликать собеседника: «Эй!» — словно он будил его. Огромный и седой, он уставился на Николу бараньими глазами.

— Эй, что с тобой? — спросил он.

— Желудок будто клешами рвут на куски, — выдохнул Никола.

С инфернальным канканом в голове Никола пересел из поезда в коляску. Озноб колотил его. Она не может умереть до его приезда. Он схватит ее за руку и перетащит через границу смерти на свою сторону.

— Как мама? — спросил он дядю.

— Плохо.

*

Госпич был городом, но в нем пахло деревней. На их улице старик зажигал газовые фонари.

Собиралась гроза, и все вокруг позеленело. Опустилась пелена дождя, и улицы окутались белесой пылью. Мокрые кони остановились перед домом. Старый дом съежился, но из него лился свет.

Из залитых электричеством комнат он возвращался в жилище, освещенное керосиновыми лампами.

— Дом этот — твой дом, и Месяц твой сосед.

Он совсем не изменился. Просто он не умел возвращаться.

Дом был городской, но, наверное, из-за домотканых ковриков пропах овечьей шерстью. Десять лет ему казалось, что этого мира больше нет… Ему казалось одновременно, что ничего этого больше нет и что это единственное, что есть в мире. Исчезнувший мир вернулся. Все стало волшебным и невероятно глубоким. И очень больным. А потом круг действительности расширился. Все опять стало привычным, потому что должно было быть таким.

Ему показалось, что на вершине мира царит сила воображения, но на его дне глубже ощущается жизнь. Нет, это не мир лорда Кельвина, принца Альберта и коллеги д'Абронваля. Отсюда все виделось отчетливее и больнее. Это был старый мир игры на расческе с бумажкой, прозрачных озер, круглого хлеба, упрямого ветра и шапок, похожих на полевые маки.

Комнаты, запахи — все страшно потрясло его. На отцовской иконе святой Георгий по-прежнему равнодушно убивал змия с красной головой жареного ягненка. Глупый младший брат возвращался домой знаменитым. Домашние моргали каштановыми глазами. Все они собрались. Здесь было много доброты и любви. И казалось, что они стесняются друг друга.

Весь дом прислушивался к дыханию той, которая лежала в спальне. Тесле было легче разговаривать с зятьями, чем с сестрами, которые в коридоре повязывали платки и утирали слезы. К нему подошла Марица, глядя на него глазами насторожившейся собаки. Он увидел, как она постарела.

«Обними и забудь», — подумал он.

Марица относилась к Николе как к иностранному гостю. Она не знала, как любить его, потому что каждого, кого она любила, одновременно жалела. В свете ее любви само существование выглядело печальным. Тело сестры Марицы превратилось в колодец слез, вырытый до ее рождения, и слезы в нем поднялись до уровня глаз, ожидая момента, когда им позволено будет пролиться. Колодец слез был не в рост Марицы, но уходил в глубь еще на триста метров.

Никола положил ей руку на плечо:

— Не плачь!

— Ты не плачь!

Он взялся за ручку двери в спальню.

— Моли Бога, чтобы она тебя узнала, — услышал за спиной. — Эй!

В комнате было жарко, и дух тепла охватил его. Он сел на кровать матери и взял ее за руку. Рука была легкой. Глаза — усталыми. Она тоже ждала его. От взгляда блеклых глаз у сына перехватило горло. Она мелкими движениями рук погладила его по голове:

— Нико мой…

Никола прижал легкую как перышко руку к своей щеке и почувствовал глубокий, безраздельный покой.

Его все еще защищала эта слабая, уходящая женщина.

55. Ба-бам!

Ба-бам!

Баба-баба-ба-бам!

В голове у него продолжал звенеть инфернальный канкан. Похороны состоялись на кладбище в Осиновке. Осины дрожали, и Николе было плохо.

Он едва понимал чужие слова.

— Мы, как вода, пролившаяся на землю, не можем возвратиться в небеса, — бормотал один из братьев Джуки.

Никола не понял ни одного слова.

— Я последую за ней, но она не вернется ко мне, — читал другой священник.

Голоса приближались и удалялись. Как ветер…

— …Как ветер, который улетает и не возвращается, — вещал проповедник устами Николиного дяди, епископа Петра.

Никола полстакана ракии вылил за упокой души, а вторую половину выпил. Вместо тепла по его жилам разлился колотый лед. Страшнее льда, страшнее жала в желудке, страшнее стояния на свежей могиле была мысль о том, что Джуку похоронили заживо. Всю жизнь она трудилась с четырех утра до одиннадцати вечера. Вместе со слепой матерью Джука рано постучалась в железные ворота. Поколотившись в эти ворота, она решительно высказалась:

— Вот так оно!

На заре — Никола вновь это видел — Джука отряхивала мокрые руки над плитой, и капли, испаряясь, шипели.

Она укладывала яблочные корки на противень, чтобы они отдали дух. Прежде чем домашние проснутся, прежде чем повязать на весь день платок, она расчесывала волосы. Свет огня проникал в двери из швов печной кладки.

В свете огня мама становилась совсем другой. Мама становилась бронзовой. Никола тайком наблюдал за ней. Он один. Он всегда желал искупления. Он хотел спасти ее. И ни разу (плачь!) ему это не удалось. Не получилось.

Это было как падение дерева на горе, которого никто не слышит.

Это было великое отторжение.

Жизнь потеряла центр.

Его мать была единственным человеческим существом, которое было для него важнее работы. Теперь он оказался один на один со своими трудами.

Шустрая рука дьявола выбрала из мира теплоту, словно мотки шерсти.

Мир поделился на теплый внутренний и внешний холодный. Теперь они поменялись местами.

А истина? У истины не было ни одного шанса на защиту. Ей оставалось только брюзжать. Правила и ценности ничего не значили в сравнении с потребностями души. Бесполезными стали его открытия, равно как и человечество, которому он служил. Не стоило вспоминать ни себя, ни свою судьбу в преходящем мире.

Откуда теперь взяться теплоте?

Из его золотых молний?

Из ниоткуда?

Подметки Николы топтали землю. Мир растекался перед потерей сознания. Сквозь рыдания он глотал воздух.

Его глотал шорох.

«Нет меня больше в мире, и я иду к тебе, а они остаются».

Ба-бам.

Да, осины трепетали, и ему было плохо. Он напряг колени, чтобы не поскользнуться. Головокружение углубляло могилу. Смерть Джуки с неумолимой силой толкала его в гроб.

…Бам-бам.

Он замер перед отцовским памятником, который устанавливал сам.

«Протоиерею и приходскому священнику Милутину Тесле, 1819–17.IV.1879, благодарный сын Никола, 1889».

Отец говорил: «Разве глина может сказать гончару, что у него нет рук? Разве не видит Тот, который сотворил глаз?»

Отец думал, что в честности содержится ответ на все вопросы, был убежден в том, что даже облако на небе заботится о его праведности.

Благодарный сын все еще злился на того, кто, желая спасти его душу, старался растоптать ее.

Подметки вздрогнули. Да. Подметки топтали землю.

В гору идет без шороха, водой летит без журчания. Тень…

Он не помнил, как вернулся домой. Каждое окно, каждый стол, комод, даже сундук были покрыты кружевами, сплетенными ее пальцами, гибкими, как огонь. Она целовала его теплые от солнца волосы, чтобы снять боль. Дом благоухал ею. Сестры брякали посудой. Родственники поднимали стаканы и поминали покойницу:

— Верила, что люди не могут измениться и должны любить друг друга.

— Верила, что человек может молиться и под липой.

— На ее родовом древе висели ровно тридцать шесть священнических риз.

— Она могла завязать на реснице три узла.

— Она знала травы и умела лечить животных.

— Она плакала из-за того, что не училась в школе.

*

Николу Теслу пробудил вопрос: кто я? Казалось, будто лопнул корсет. Молочная белизна залила память. Ум опустел. Осколок зеркала удивил его.

— Смотри ты, у меня седые волосы появились!

Он и раньше жаловался на забывчивость.

Его работа напоминала комбинацию шахты и рулетки. В Нью-Йорке он трудился, используя глубочайшую энергию души и тела по шестнадцать часов подряд. Слишком поздно он понял, что нельзя безнаказанно повелевать музами и демонами.

Он спрашивал: «Что есть любовь?» — как Пилат спрашивал: «Что есть истина?» Он не мог ничего объяснить. Поэтому он позволил необузданным мыслям и событиям нестись, как стадо бешеных коров.

— Неужели высокое напряжение стерло его память? — тихо спрашивала одна сестра другую.

— Может, боль?

Иметь такого брата — благословение и проклятие.

Недели две Никола отдыхал в саду монастыря Гомирье в оглушительной тишине. Он не смотрел ни на кипарисы, ни на послушников, бьющих поклоны и палящих свечи. Монастырский двор был заколдован глухими голосами горлиц.

С рассеянным взглядом он боролся с демоническими белыми пятнами своей памяти. Когда-то этот самый Никола усилием воли изгонял из мыслей картину похорон Данилы. Теперь он усилием воли пытался все вспомнить. Это походило на великое переселение. В полном отчаянии он отыскивал в лабиринтах имена и возвращал понятия на их полочки в своем мозгу: «Сократ — философ. Фидий — скульптор. Буцефал — конь».

Пьянящие и удушающие картины прилетали в сознание как искры, как золотые листья, как нотная запись.

56. Ученик чародея

Во сне Николы опьяняющие и удушающие картины сменялись как искры костра, как золотые листья, как нотная запись.

Никола превратился в голубя.

Эдисон превратился в лиса и бросился за ним.

Тесла превратился в терьера и набросился на лиса.

Лис превратился в буйство растопыренных когтей. Рысь бросилась на собаку и укусила ее.

Пес превратился во льва и схватил рысь за шею.

Рысь превратилась в дракона и попыталась разорвать льва.

Лев обратился в бисерные рисовые зернышки, рассыпавшиеся по полу.

Дракон превратился в петуха, который склевал все рисовые зерна, кроме одного, закатившегося под кровать. Тесла из зерна превратился в светящегося кота.

Кот выскочил из-под кровати, ухватил петуха за шею и удавил его.

57. Сверкающее

Николу удивляло, что знакомые в Загребе не замечают его состояния. Он ждал, что кто-нибудь ухватит его за плечи и встряхнет:

— Эй, что с тобой?

Странно, что этого не случилось.

Конечно, интонации в разговорах были не такими, как в Париже. Здешние лица были нашими лицами. Но люди вежливо, почти поверхностно скользили мимо него.

— Люди слепы. Они ничего не видят. Ничего не понимают. Большинство, — учила его покойная мать.

Вероятно, местное население полагало, что знаменитый гость уже в силу своей знаменитости должен быть чудаком.

— Люди слепы, — заключил Никола и научился скрывать свое состояние.

Рассеянный, как метель, в Загребе он прочитал лекцию о лондонской лекции. После лекции он полчаса провел в туалете, чтобы собраться с мыслями. Однажды официальной делегации пришлось дожидаться, пока он не раздаст деньги нищим перед каменными воротами.

— Откуда вы знаете, что они не пропьют? — спросили его.

— Пусть пропьют.

Кроме градоначальника Армуша, он познакомился с другими официальными лицами, которые восстанавливали город, — Германом Боле и Исой Кршнявым. У Кршнявого борода была чуть короче, чем у Бэтчелора, он прогуливал пятнистого дога, хвост которого напоминал полицейскую дубинку. Кафедральный собор после землетрясения все еще стоял в лесах. Репортеры, как и везде, не давали покоя изобретателю.

— Я очень хорошо чувствую себя среди земляков, — добродушно улыбался Никола Тесла.

Родственники в Лике рассказывали ему об ухудшении отношений между сербами и хорватами. Он же вспоминал, как Милутин Тесла и католический священник Костренчич держались за руки в церковном дворе. Он пообещал землякам помочь в строительстве электростанции. Он советовал им воспользоваться системой переменного тока, который так широко распространился в Америке, что даже Эдисон вынужден был отступить. От всей души он добавил, что в случае возникновения трудностей он будет готов помочь им без всякого вознаграждения. Упрямые земляки не прислушались к нему. Но зато газеты расхваливали его что есть мочи.

На третий день его пребывания в Загребе, во вторник утром, восторженные представители сербской учащейся молодежи с шумом и смехом ворвались в холл его отеля «Австрийский император». Великий земляк поведал им:

— Ваша энергия понадобится вам для открытий, равно как и для понимания того, чем вам следует заняться.

Студенты, выйдя из отеля, упали духом. Их распирало от мощных юношеских устремлений. Воздетый указательный палец изобретателя пылал над их мечтами, как огненный меч архангела Гавриила. Архангел усталым голосом Теслы предупредил их:

— Берегитесь женщин как огня!

*

Опять засверкали рельсы, устремившиеся в бесконечность. Быстрые облака летели над Паннонией.

Какая разница между французскими и венгерскими? Есть ли у облаков национальность?

Равнина утомила его глаза.

Неужели смерть матери еще на один шаг отдалила его от людей? Неужели он превратился в устремившийся в небо воздушный шар?

Виноградники всасывали мрак, который люди позже превратят в вино. Знакомая панорама Пешта вырвала его из сна. Здесь много лет тому назад два молодых человека соревновались в том, кто выпьет больше молока, и Сигети победил его со счетом тридцать — девять. Коляски, похожие на ярмарочные сердечки, катились по новым бульварам. Это была рекапитуляция его жизни. С огромным интересом он ожидал, какими красками его душа окрасит знакомый пейзаж.

— Что с тобой? — едва увидев его, спросила госпожа Варнаи.

— Ничего.

Госпожа Варнаи не была случайным явлением в его жизни.

От ее взгляда не ускользнула боль.

Тесла огляделся в знакомой квартире. Пыльные занавески. Необъяснимая тревога. Цветы, страдающие элефантизмом. На картине в гостиной все с таким же воодушевлением короновали Матию Корвина. Белая штукатурка оттеняла жемчужные слезы в возбужденных глазах.

Молодой человек, борющийся с забвением, попросил разрешения открыть двери «своей комнаты».

В тот же момент дрожь комнаты попала в резонанс с биением сердца.

— В этой кровати я едва не умер.

Да, в этой кровати он прошел через мучения, достойные средневекового мистика. Он настолько устал, что ему захотелось прилечь где-нибудь восьмью этажами ниже. И тут хозяйка украдкой поцеловала его. Он дрожал, и мир вокруг него дрожал, но, вместо того чтобы эта дрожь поглотила друг друга, ее ритмы бешено сталкивались.

Болезненное возвращение памяти было хорошим признаком.

— Я читала о тебе в парижских газетах, — сказала госпожа Варнаи, как бы подсказывая ему тему. Она гордилась им и восхищалась по-своему, тихо. Ее сын был теперь лекарем в Пожуне. — Да, он приедет, — говорила она. — Приедет… Как только сможет.

Кожа уже съеживалась на ее шее. Но глаза оставались живыми. Глаза были как рельсы, сверкающие в направлении бесконечности.

— Здание парламента начали строить еще при мне. Когда его закончат? — спросил, улыбаясь, Тесла.

— Никогда! — вздохнула госпожа Варнаи, опуская чашечку кофе на стол.

Он вышел в пахучий вечер, ах, в вечер фонарей, скрытых кронами деревьев. Тивадор Пушкаш угостил его лучшим в мире рыбным паприкашем.

— Я живу в обратном направлении! — рассмеялся Тесла.

— Хорошо, что ты приехал, — радостно прохрипел Пушкаш. — Очень хорошо, что ты опять здесь.

Паганини утвердил скрипку под крупным подбородком, и самая тонкая струна запела, как птица. Музыка превратилась из печальной в неудержимую. Танцовщик с бокалом вина на шляпе ударял ладонями по голенищам сапог.

Тесла почувствовал себя умершим. Воскресшим. И сейчас он возвращается туда, где некогда жил.

Утром он прогулялся по парку.

Настоящая лихорадка привела его в этот город. Это было место Богоявления, объединившего его и Сигети.

Майский дождь, который сначала отметился в лужах, мягко целовал листья. Парк заблагоухал. Расходящиеся на воде круги сменялись со скоростью пианиста. Дождь падал на уток, плывущих по озеру. Он смотрел, а рядом кто-то другой смотрел на него. Воспоминания, окрашенные ностальгией, донесли голос Сигети:

— Как ты, дружище?

В воскресенье он помолчал с родителями Сигети, возвращая им перстень и часы. В паузе он долго умывался в туалете. Когда-то Фаркаш Сигети рассказывал им о роли сердца в венгерском народном искусстве. Он советовал им быть осторожными в оказании услуг:

— Сами не предлагайте, но отказывать в просьбе — грех.

Когда-то старый архитектор слушал не шевелясь и оживленно жестикулировал, рассказывая. Сейчас он едва шевелил языком. Говорил в основном Никола, и то вопреки желанию.

Он вызвал его. Он увел его туда…

— Простите, — все время хотелось сказать ему. — Прошу вас, простите!

Никто его не обвинял.

Он передал им часы, перстень и деньги.

— Спасибо вам, — отозвались родители.

Вечером кто-то наложил грязную руку на душу Теслы. Темная ладонь меланхолии щекотала его диафрагму, пытаясь определить, из какого материала она сделана.

Сквозь платановый туннель извозчик доставил его в дядюшкин дворец в Помазе, под Будапештом.

Жители Лики хвастались, что их край дал миру двух первооткрывателей: Николу Теслу и Паю Мандича, который открыл и окрутил самую богатую сербскую невесту в Венгрии. По имению его тестя Петра Лупы в Помазе коляска ехала два часа.

Состарившийся офицер Павел Мандич жаловался на боли в суставах. Доктор утверждал, что это подагра. Павел не верил. Бывшая красавица с мешками под глазами, дядюшкина жена Милина, неустанно ругала его:

— Офицерищем ты был и остался, это тебя и погубит. Тебе хоть кол на голове теши, все равно по-своему сделаешь.

Дядя надувал щеки и защищался словами:

— Эй! Не считая знаменитых Трбоевичей из Медака, Милоевичей из Могорича, Богдановичей из Вребаца и Дошенов из Почителя, Мандичи из Грачаца — одна из самых знаменитых семей в Лике!

Он с гордостью демонстрировал Николе туннель под кронами, ведущий ко дворцу:

— Нет, платаны — это вещь! Их хоть на луне посади, они и там красоту наведут.

Заикаясь после второй бутылки, Павел рассказывал Николе о родственниках. Дядя Петр стал митрополитом и присягнул императору. Как старый дядюшка Бранкович? Еще ковыляет. Посмотри на эту дрянь, что на стенке висит. Это он мне подарил.

Как жизнь у Марицы и Ангелины? Как сказать…

Вдруг наступило мгновение перемен, и оно не сказало: «Эй, я мгновение перемен!» — потому что оно никогда об этом не объявляет.

— Изменился Никола, — сказала тетка дядюшке.

Николу задевало, когда ему говорили, что он изменился, особенно когда он и не думал меняться.

Во дворце Павла Мандича он вином отгонял от себя тяжкие мысли. Он допоздна засиживался в дубовом салоне. Несколько раз засыпал на софе. За два месяца ему ни разу не приснился Данила. Зато еженощно к нему являлся Сигети с рассказами о своих приключениях в райских борделях. Тесла обнимал его:

— Представь, Антал, мне сказали, что ты умер!

В Помазе Теслу нашла еще одна делегация сербской молодежи.

С шумом и смехом они ввалились в барочный дворец. Увидев Теслу, они ничуть не посерьезнели. Длинноволосый юноша выступил из группы и поправил галстук. Потом покраснел и забыл о формальностях:

— Не хотите ли обрадовать нас и приехать в Белград?

58. Сон в летнюю ночь

— Ей-богу, я уж и не чаял его увидеть! — рассказывал Моя Медич. — Сначала он мне писал из Лондона. Я искал его в Госпиче. Говорят: болен он. И вдруг его телеграмма из Пешта: еду в Белград, приезжай и ты. Я, конечно, моментально решился и пароходом из Земуна прямо в Белград. Я знал, что он остановился в отеле «Империал».

Вот и я там.

Я в каждое мгновение знал, где он находится, потому что о нем говорил весь Белград. Пока я тащился на трамвае, его во дворце на Теразиях награждал король Александр.

Белградские улицы, с рядами деревьев и низенькими домами, в июльскую жару стали бесконечными. Шустрые детишки дразнились и цеплялись за трамвай. Кондукторы отгоняли их. Я смотрел вдоль длинной улицы и думал, что в самом ее конце люди все еще живут в прошлом веке. Многие белградцы помнили, как город покидали турки. Старики помнили бабу Вишню и господаря Еврема, в честь которых потом назвали улицы.

Пока юный король хвалил Николу за «идеальный, прекрасный» сербский язык, я на Скадарлии обедал в одиночестве под тенью лип. На стене трактира было написано: «Тяжко тому, кто верит!» На противоположном тротуаре парень на пеньке разрубал жареного ягненка. Заспанный цыган настроил скрипку и начал выскрипывать румынскую песню.

— А ну, вали отсюда! — рявкнул официант.

— У-у, какой ты человек нехороший, — прокомментировал цыган и перестал играть, но трактир не покинул.

Потом ко мне прицепился какой-то лохматый поэт. Он протянул мне руку. «Я любимец муз и мастер сонета. Рад видеть, — говорит, — серба с того берега Дрины. Как вам нравится Белград? Это, — он указал мне на вереницу трактиров, — наша настоящая академия. Тут много трактиров. Но есть и другие». Возгордившись, златоустый поэт запел:

«Успичек», «Золотая дыра»,

«Башня астронома»,

«Павлин», «Лунный свет» и «Голубь»,

«Садовник Петко», «Жмурки» и «У Перы Джамбаса»,

«Белая овечка», «Еврейская столовая»,

«У черного орла», «У семи швабов»,

«Ничьим не был, ничьим и не будет»,

«Веселые дворы», «Белая кошка», «Девять кучеров»…

А интонация его была совсем иной:

Расин, Сервантес, Гёте,

Гойя, Вермеер, да Винчи,

Бетховен, Вивальди, Моцарт.

Я избавился от него, поставив ему выпивку.

Пока Николу представляли королевским наместникам, я на белградском рынке прислушивался к обрывкам забытой песни времен великого переселения сербов. С восторгом изучал выражение львиных морд на теразийском фонтане. Вспотев, я чувствовал, как мухи ползают по моим волосам. Пока Никола изучал коллекции Высшей белградской школы, я в лавке величиной с просторный шкаф купил у серба иудейского вероисповедания по имени Моша Авраам Маца зонтик, чтобы хоть как-то защититься от солнца. Пополудни, когда приземистые дома, как улитка рожки, выпускали тени, Никола читал студентам лекцию о сверкающих улицах и светлых ночах будущего.

— Я стараюсь вдохновить вас, — не скрывая, заявлял Никола. — Потому что никто не поддерживал меня, пока я был студентом.

Студенты кричали ему:

— Живео!

Пока студенты слушали его, я читал о нем в газетах. С газетной полосы на меня смотрел самый великий человек, о котором я когда-либо слышал, а не мальчишка, с которым я провел все детство. Меня охватило нетерпение: я должен увидеть его! Писали, что он «звезда первой величины» и «сербский гений». Писали, что веки у него всегда прикрыты, потому что он живет в собственной бессонной мечте. Мягко улыбаясь, он, говорят, живет в действительности будущего. Меня эта действительность интересовала в меньшей степени, потому что был июль, была страшная жара, и я передвигался по улице короткими перебежками от тени к тени.

Глава общины и профессора́ Высшей школы отвели Николу на Калемегдан. Играл военный оркестр. Пока Тесла восхищался видом на Саву и Дунай, я прикрыл лицо газетой и подремал. Жара спала. Я открыл окно. В нем затухал малиновый пожар над Бежанийской косой. Ветер с Савы посвежел. Я услышал, как поет какая-то женщина. Плескалась вода. Я вышел прогуляться; весь город говорил только о нем.

— Он остался таким общительным, — шептал кто-то.

Говорят, что в Высшей школе он заявил, что его успехи принадлежат не ему лично, а всему нашему сербскому народу.

— «Народу», пошел бы он в задницу! — разозлился я. — Народ, что ли, изобрел мотор переменного тока? Народ придумал беспроволочную передачу энергии?

Из распахнутых дверей трактира «Дарданеллы» лился запах, которым древние греки и евреи кормили богов. Аромат жаркого пригласил меня войти. Я столкнулся со стриженым парнем, который нес из трактира кувшин пива. Парень упал и пролил пиво. Я бросил на стол серебряную монету. Она затрепетала как мотылек, и парень успокоил ее, сжав большим и указательным пальцами.

Внутри на стеле висел портрет человека с горящими глазами. Под ним старинным почерком стояло: «Господин Сава Саванович». На другой фотографии группа мужчин в шубах позировала на фоне убитого тираннозавра. Подпись: «Георгию Йонеллу — Джордже Янкович, Неготин, 1889».

Любительская труппа давала представление «Девять Юговичей». Румяные юноши декламировали под мерцающими лампами. В это время два поэта жестоко поспорили, кто из них умрет первым. Оба старались перекричать друг друга:

— Я для тебя прекрасный некролог напишу!

Из угла помахал мне рукой «мастер сонета», которого я встретил на Скадарлии. Зал был полон, и лысый господин пригласил меня за свой стол.

— Что будете? — спросил официант.

Приняв меня под свою опеку, зеленоглазый лысый господин приказал официанту:

— Принесите господину что-нибудь конкретное.

Уйдя в Кантовы «дымы и туманы», официант принес отбивную величиной с локоть.

— Так-так! — одобрительно кивнул господин.

Он протянул мне руку и представился: Банди Форноски, сербский вице-консул в Бухаресте. Начитанный Форноски сообщил, что «Стандарт», орган Консервативной партии Англии, предложил поделить Сербию между Австрией и Болгарией.

— Вы знали об этом?

— Нет, ничего не слышал. — И я добавил: — Я не знаю, кто такой Сава Саванович.

— Очень славный человек, — таинственно ответил Форноски.

— Он был поэтом? — попробовал угадать я.

Форноски воздел руки:

— Нет, поэтом он не был. Его деятельность носила иной характер.

— Так кем же он был?

— Вампиром, — умильно ответил вице-консул.

Пока на улице дымы, похоже, превращались в кошек, а кошки в дымы, Форноски своим южным говорком поведал про оловянные рудники в Румынии, которые он основал со своим младшим партнером, князем Вибеску.

— Это сладкие денежки, — закончил он, оскалившись, как пантера.

— Да, замечательно, — сказал я.

В зале было много людей, ожидающих, когда освободятся места. Форноски не успел проститься, как официант схватился за спинку стула:

— Вам он нужен?

В это время белградская община готовила для Николы прием в пивной Вайферта. Там поэт Лаза Костич сидел, раскорячившись за столом, как будто его только что спасли после кораблекрушения. Там было слишком много поэтов, болтунов и пустомелей. Постаревший Йован Йованович Змай продекламировал в честь Николы стихи:

Борода у старого поэта дрожала. Высокий американец согнулся и поцеловал ему руку. Все рыдали. И пока они проливали слезы, я от скуки чесался в кресле гостиничного холла. Я отодвинул занавеску и увидел, что закапал дождь.

— Который час? — спросил я официанта.

— Половина первого, — ответил юноша в нос.

Дождь застучал, как тысяча часов.

Наконец послышался стук колес, раздались голоса. Несколько человек вошли в холл. Он стоял спиной ко мне, поскольку прощался с усатым Андро Митровичем. (Я запомнил все их имена, как будто они были моими родственниками.) Он обернулся, и я поднялся. Он подошел. Он благоухал фиалкой. Поцеловал меня:

— Наконец-то, мой король вальса!

Смотрю, изменила ли его Америка.

Как всегда, энергичный, как всегда, усталый.

— Что это ты так похудел? — озабоченно спросил я.

— А что это ты так растолстел?

Не отрывая от него взгляда, я похлопал себя по животу. Каштановые глаза смягчились и засияли. И только теперь я выказал ему соучастие. Он вздрогнул и махнул рукой. Я рассказал ему, что преподаю в гимназии, что профессор Мартин Секулич, изобретатель электрического шарика, умер, а все наши — Йован Белич, Никола Прица и даже Джуро Амшел — определились с занятиями и переженились. Потом я вздохнул:

— Ну и наскучался же я сегодня!

— А я — нет! — ответил он, и мы рассмеялись.

— Как наш король Александр? — полюбопытствовал я.

— Безбородый.

— А какой еще?

— Низкорослый.

Мы вышли пройтись. Наши ноздри дразнил запах прибитой дождем пыли. Увлекшись разговором, мы плыли в благоухании летней ночи. Забыв про короля, он принялся рассказывать о Змае Йоване Йовановиче. Превыше всего он ценил в нем доброту. Вся его родня умерла, сказал он с болью. А глаза у Змая добрые, ими «душа говорит».

О сне и речи не было. Он сказал мне… как это точнее… Что он хотел бы перевести Змая на английский, но не знает никого, кто мог бы помочь ему с переводом.

Я спросил, помнит ли он Ненада и Винко Алагичей.

— Да, — сказал он, — это моя родня.

— Ненад убил Винко из-за наследства, — сообщил я. — Несколько лет он провел в тюрьме. Жандармы окружили его банду под Биоковом и ранили его в живот. Умер в страшных муках в пещере, как волк.

— Уф! — выдохнул Никола.

После обмена новостями мы заговорили о минувших днях.

Я припомнил, что у Джуки и Милутина были разные характеры. Однажды они рассыпали пшеницу для просушки. Пришла корова и съела половину. Его мать едва не лопнула от злости. Покойный Милутин утешал ее:

— Брось, Джука. Это наша корова съела нашу пшеницу.

— А я совсем забыл это, — удивился Никола.

Мы вспоминали Джуку с улыбкой, поскольку только так надо вспоминать покойников. Рефреном нашей беседы белградской пахучей ночью были слова:

— А помнишь?!.

— Да, вспомнил! — поражался Никола и вдохновенно добавлял: — А ты помнишь?..

Вспомнили мы голод в теткином доме в Карловаце и вальсы Штрауса. Ночь подходила к концу, а мы все говорили.

— Смотри, какое небо ущербное, — указал я пальцем. — Звезды поразбивались.

Не часто бывает, чтобы полный мужчина средних лет, каким был я, смеялся звонким хохотом молодости.

Сначала покраснело над соборной церковью. Потом погасли фонари. А мы все еще говорили. В окружении высоких и низких шляп, белых платочков и больших шапок мы переплыли на пароходе белую Саву. Я задирал голову, опершись о ненужный зонтик. Птицы пели в прибрежных вербах. Мир пробуждался. Пахло илом и предстоящей жарой. Рыбаки расселись по своим местам. Слышался плеск. Нас провожали чайки и другие ранние птицы. Мы простились на Земунском вокзале, так и не сомкнув глаз.

— Сколько прошло времени с нашей последней встречи? — вздохнул он, пожимая мне руку.

Я ответил на рукопожатие и сказал:

— Время не существует!

59. Вы увидите!

Когда пароход падал с вершины волны в долину, казалось, что вода зальет трубы и погасит огонь в котлах.

Никола вместо молитвы повторял слова Одиссея:

— Ветер попутный и дома огни золотые — все, что мне надо…

Прежде центр его мира был в Госпиче, в доме его матери.

Теперь его мир потерял центр.

А домом стал Манхэттен.

Как только подметки Теслы коснулись американской земли, его с двух сторон зажали Вестингауз и ассистент Гано Дан:

— Где вы пропадаете, черт побери? Здесь такое творится!

Вестингауз ударил его по плечу газетой:

— Читайте!

«Ни одному человеку в наше время, кроме этого одаренного электроинженера, не удалось своими действиями добиться настолько универсальной репутации в научном мире».

— Это о вашем путешествии! — просветленным тенором воскликнул Вестингауз.

— Скажите, не приводили ли к вам в Европе слепых и хромых, чтобы вы исцелили их касанием? — со смехом спросил негодник Дан.

— И еще кое-что! — перекрикивал Вестингауз пароходы, толпящиеся в гавани. — «Дженерал электрик» Эдисона переходит на переменный ток. Они наняли инженеров, чтобы те внесли изменения в конструкцию вашего мотора и запатентовали его под другим названием.

Состроив на лице диковатое и капризное выражение, Тесла попытался скрыть свою радость. Но все-таки просиял:

— Правда? — Его голос сорвался.

— И еще! — орал Вестингауз, перекрывая портовый шум. — Знаете, кто будет строить электростанцию на Ниагаре?

— Что? — Тесла прислонил ладонь к уху.

— Не «что», — крикнул Вестингауз в большое ухо Теслы, — а «кто»!

— Ну и кто? — тоже криком переспросил Тесла.

— Мы!

— Конечно, «Дженерал электрик» отхватил кусок пирога, — скривился говорливый Гано Дан. — Как же без этого? За ним стоит Пирпойнт Морган.

Детские глаза Вестингауза сияли.

— Вот оно, Никола! Наконец-то! Мы победили!

Тесла превратился в кота. Кот выскочил из-под кровати, схватил петуха за шею и удавил его.

— Не мешало бы мне отдохнуть, — вздохнул Никола.

— На отдых нет времени, — свирепо шепнул Вестингауз и заскрипел зубами. — И не будет! — После чего поспешно добавил: — Гано отвезет вещи в отель «Герлах». А мы отпразднуем в «Шерри».

Скрип трамвая в городе Уитмена вдруг показался Тесле частью великой поэмы. Когда он впервые приехал в Америку, ему показалось, что эта страна отстала от Европы на сто лет. Под впечатлением слов Вестингауза он поверил, что теперь она устремилась в будущее семимильными шагами. А он, Никола Тесла, стал частью поэмы Уитмена. Он молча несся впереди перемен, как слепая фигура на бушприте корабля.

Когда швейцар в ливрее закрыл за ними двери «Шерри», Никола почувствовал себя мышью, забравшейся в рояль. Пропастью распахнулась тишина. Царила атмосфера умиротворяющей уверенности. Сдержанные запахи жаркого и гарниров были привлекательнее аромата цветов на столах. Зеркала отсвечивали грозовыми разрядами. Приборы посверкивали между накрахмаленными тиарами. Лед позвякивал в серебряных ведерках и искрился в бокалах.

Славного пришельца из Европы окружила быстрая галактика официантов.

— Сюда, прошу вас. Сюда!

В отдельном кабинете группа мужчин с прямыми спинами и героическими сединами упражнялась в дружелюбных улыбках.

— Банкиры! — шепнул ему Вестингауз. — Наши новые инвесторы.

Во главе стола Тесла заметил пару лиц из гербария — внуков голландско-английской элиты времен основания города.

С отсутствующей улыбкой Вестингауз представил Теслу собранию. Больше всех обрадовался Тесле Мартин с теплыми глазами, автор его биографии. Рядом с Вестингаузом сидел седой мужчина с черными бровями и живым взглядом.

Вестингауз коротко представил его:

— Хирам Максим, создатель пулемета.

Повернулся направо, к Николе:

— Хирам терпеть не может попов.

Повернулся налево, к Максиму:

— Никола — старый вольтерьянец.

Изобретатели обменялись улыбками, а метрдотель затянул песнь о пятидесяти сортах устриц. Каждый гость выбрал себе по вкусу. Заодно велели подать шампанское. Внимание Теслы привлекли морозные картинки на бутылках и серебряные драконы на бокалах. Руки в белых перчатках принесли вино и закуски. Неслышные официанты принесли красные клешни и хвосты лангустов, среди которых покоились куски белого мяса в завитках майонеза. На десерт подали засахаренные лепестки лотоса. Он больше не был человеком, приплывшим в Америку. Он стал лотофагом — Пожирателем Лотоса. Нью-Йорк был идеальным местечком для его амнезии.

— За Ниагару! — поднял бокал Тесла.

— За Ниагару! — воскликнул Вестингауз. Он набрал воздуху в свою бычью грудь и пригладил усы, после чего добавил: — Хотя… есть и более серьезная причина для празднования.

— Какая?

Вестингауз притворно посерьезнел:

— Теперь вам следует поторопиться, Никола. Одолжите у Хирама пулемет и пригрозите ассистентам. Привлеките стеклодувов.

Тесла посмотрел на Вестингауза с немым, но весьма выразительным недоумением.

— Презентацию оставляю за собой. — Вестингауз обращался к Тесле, но смотрел на инвесторов. — Подумайте над представлением, которое должно шокировать ученых и очаровать публику. Президент Кливленд пригласил членов королевских семей Испании и Португалии на самый великолепный спектакль нашего времени.

— О чем это вы?

— Мы получили работу.

— Какую? — терпеливо улыбнулся Тесла.

— Электрификация Всемирной выставки в Чикаго.

Только ангельски отсутствующий Вандербильт с каменным подбородком и седыми бакенбардами мог позволить себе вопрос:

— Что это за выставка?

Джордж Вестингауз посмотрел каждому в глаза. И неожиданно раздался его жестокий смех:

— Увидите!

60. Всемирная выставка

Президент Кливленд с двойным подбородком и тяжелыми усами повернул ключ в будущее.

— Ах! — вздохнули миллионы.

Дворцы отражались в озере. По рябой воде скользили гондолы. Ветер трепал фонтаны. Историк Уильям Грэхем Тернер объявил, что континент окончательно заселен. На Конференции мировых религий Свами Вивекананда говорил об иллюзии личности и бескрайности времени. Потомок Колумба, герцог из Верагвы, с отсутствующим видом наслаждался спектаклем. Магараджа из Капуртхалы демонстрировал свои изумительные усы. Двадцать женщин упали в обморок, любуясь ими. Испанская принцесса Евлалия отправилась в гарунальрашидовскую прогулку по Чикаго, открыто дымя сигаретой. Колесо обозрения Ферриса, движимое вздохами, вращалось вокруг самой большой оси в мире.

— Что означает сей прекрасный сон? — вздыхал литератор Генри Адамс.

Массы валили через вход на Мидвей. Дамы потели под корсетами. Эти потные дамы прибыли со скучных ферм, где они коротали дни в обществе завывающего ветра и мерцании язычка пламени в керосиновой лампе. В Мире Света они впервые увидели фотокамеру Истмена, автомобиль Бенца, пушки Круппа, застежку-молнию, жевательную резинку и электрическую кухню. Они глубоко вздыхали, а дети тащили их к шоколадной Венере Милосской. Повсюду раздавались писклявые голоса:

— Пошли смотреть дрессированных львов!

— Пошли смотреть алжирскую деревню!

— Пошли в цирк Буффало Билла!

— Пошли полетать на шаре!

— Пошли…

Конопатые курносые ребятишки разглядывали статую Свободы из соли и такие непрактичные, надуманные произведения, как шелковый паровоз и мост из мыла. В павильоне Канзаса бездельничало стадо бизонов, сделанное из соломы. В Сельскохозяйственном павильоне их ожидала чудеснейшая карта Америки, сделанная из свеклы, и монструозная голова сыра весом одна тонна.

*

— Не хотите ли попробовать гигантский сыр? — спросил Никола Тесла Джорджа Вестингауза.

— Только этого мне не хватало! — засмеялся изобретатель.

Наш герой был в шампанском расположении духа.

— Знаете, что это такое? — воскликнул он. — Это обряд инициации! В Европе все еще представляют себе улюлюкающих индейцев и стада бизонов. Это совершеннолетие Америки.

— В свете нашей страны вся земля выглядит иначе, — с неспешной гордостью согласился Вестингауз.

И в самом деле…

Фонтан Мак-Мониса и выставочные дворцы, обшитые электролампами, были делом рук Теслы и Вестингауза. Освещение требовало больше электроэнергии, чем весь Чикаго.

Они взмахнули дирижерской палочкой, и сотни тысяч ламп отозвались немой музыкой.

Глядя на это сияние — их сияние! — Тесла вспомнил золотую полоску света под дверью и свечи, которые он отливал в детстве, чтобы тайком читать по ночам.

А теперь?

Он трепетал как луч среди лучей, пробираясь через толпу людей, которых не было.

В тот сезон в моде были платья карминные, бирюзовые и фиолетовые. Их следовало осветить! Дон Кихота, сделанного из слив, — следовало осветить! Шоколадную Венеру Милосскую и испанскую принцессу Евлалию — следовало осветить!

Рядом с дымными фабриками и бойнями «широкоплечего города» вырастал идеальный город. Один город был преувеличенно жестоким и черным. Другой сверкал белизной. Один был опасным, второй — надежным. В одном, не тронутом триумфом современности, протестовали двадцать тысяч безработных. В другом посетители плакали от умиления.

— Боже, спасибо Тебе, что моя жизнь не есть мера всех вещей, — шептали визитеры из Канзаса. — Спасибо за то, что все это возможно!

На крыше Электрического павильона вращался прожектор, как бы повторяя: «Что? Что? Что?»

Малое королевство Вестингауза и Теслы запечатлел в голубой акварели художник Чайлд Хассам.

Посреди Электрического павильона вырос пятнадцатиметровый киоск «Вестингауз электрик энд мануфактуред компани. Полифазная система Теслы». Над стойкой впечатляюще холодно светились стеклянные надписи. Среди них голубым сиянием выделялось имя сербского поэта Змая. Знаки искрили, и щелчки малых молний разносились по всему электрическому ангару. Только члены Конгресса электриков были допущены на лекцию Теслы, и то по специальным пропускам.

Тесла здоровался с важными личностями, которых подводил к нему Вестингауз. Биограф Мартин свел Теслу с человеком, у которого были полные губы, маленький нос и загадочные глаза.

— Это наш гость из Индии, он прибыл на Конференцию мировых религий. Свами Вивекананда!

Тесла заглянул в глаза иностранца.

— Хорошо было бы поговорить, — просто сказал Вивекананда.

Тесла жестко улыбнулся:

— С удовольствием!

Вестингауз нетерпеливо кашлянул.

Стенд гудел от возбуждения. На затянутом бархатом постаменте в электрическом вихре вращалось колумбово яйцо. Маленькие шарики вращались вокруг крупных, как планеты вокруг Солнца. Даже коллеги-инженеры не могли разобрать, что собой представляют аппараты Теслы. Наш картограф непознанного упражнялся в магическом акте присвоения имен.

На этой величественной выставке он демонстрировал настолько маленькие осцилляторы, что их можно было носить в шляпе. Он выставил стационарный радиоволновой передатчик, значимости которого никто не понял.

На лекцию Тесла явился в белом смокинге. Он стоял перед публикой, а рядом с ним был тот, другой, который постепенно становился все ужаснее. Черные волосы разделил прямой пробор. Уши торчали. Усталые глаза были цвета предгрозового неба.

Пусть читатель позаботится о нем, потому что…

Он выглядел настолько плохо, что вынужден был извиниться:

— Мистер Вестингауз пригласил к участию в этой лекции нескольких электротехников. Но когда пришло время, только я оказался здоровым.

Он начал сутулясь, но продолжил выпрямившись. Он опять обрисовал электричество как всепроникающую субстанцию, которая соединяет грубую материю. Эта субстанция, которую сэр Кельвин сравнивает едва ли не с Богом, может иметь широкое — и безопасное! — практическое применение. Тесла рассказал о разогреве металлических заготовок и плавке свинца в электромагнитном поле. Он коснулся возможностей применения электричества в медицинских процедурах и при омоложении.

Гано Дан, ассистент Теслы, к лекции не прислушивался. Он ожидал условленного сигнала.

Тесла махнул.

Стенд утонул во мраке.

В темноте сверкнули те самые молнии, о которых Джамбаттиста Вико сказал, что они подсказали людям идею Бога. Охваченная холодным пламенем, катушка Теслы превратилась в неопалимую купину. С тихим звоном сами собой зажигались лампочки и стеклянные трубки. Апофеозом, естественно, стал момент, когда человек в белом смокинге пропустил через себя двести тысяч вольт. Он не только пропустил их, но и сам стал электрическим циклоном. Когда у него дыбом встали волосы, люди замерли от страха.

— Ой, мамочка!.. — раздался приглушенный голос.

Если бы не самоконтроль, гримаса триумфа обезобразила бы лицо Теслы. Вялость превратилась в энергию. С переменившимся лицом и голубыми рожками Моисея ученый в центре широкого круга поворачивался вправо и влево. Никто не протянул ему руки. Его тело и одежда продолжали излучать нежные ореолы.

— Что означает этот прекрасный сон? — спросил женский голос.

61. В мире фантазии

Томас Камингфорд Мартин представил Тесле женщину с седой прядью в волосах и мужчину, обладателя римского носа. Выйдя из мрака, они протирали глаза.

Усы мужчины волнами переходили в бороду. Он приподнял нос и сквозь пенсне посмотрел на Теслу.

— Роберт Андервуд Джонсон, — повторил он, делая паузу между каждым словом, будто Мартин не представил его.

От взгляда сопровождавшей его дамы у многих мужчин слабели колени. Она сверкнула ожерельем, достойным ее груди. Нос ее по непонятным причинам выглядел весьма самоуверенно. Глаза были свирепыми и светлыми.

— Кэтрин Джонсон, — рассмеялась она.

Неожиданный смех наполнил Электрический павильон.

Все еще улыбаясь, дама обратилась к Мартину:

— Почему бы вам как-нибудь не привести мистера Теслу к нам в гости?

— Обещаю, — склонил голову Мартин.

Через три недели после этой встречи Кэтрин приняла букет невиданных роз, который Тесла обнимал нежно, чтобы не помять. Лицо хозяйки на первый взгляд было классически серьезным, спокойным, скорее угловатым, нежели овальным. Нервозность отражалась в неукротимых волосах. Но и в глазах тоже. Улыбка превращала воздух, окружающий ее тело, в липкий ликер.

Плетеная корзина в углу столовой была наполнена винными пробками. Ужин, приготовленный по тосканским рецептам, приятно удивил Теслу и Мартина. Влюбленный в Италию, Джонсон считал, что апеннинская кухня равна французской, хотя и менее стандартна. Он предполагал написать путеводитель по ресторанам только для гурманов.

— Вы человек, обгоняющий время.

Щеки гостей Джонсона покрылись румянцем.

Приятное розовое тепло струилось по комнатам и коридорам. Дочь Роберта и Кэтрин, Агнесс, в свои шестнадцать лет уже была красавицей. Маленький Оуэн был «источником активных действий на уровне колена». У Джонсонов был черный Лабрадор, на котором скакал юный Оуэн. Пес на полной скорости ударился головой о ножку стола, но продолжил махать хвостом и головой, не заметив удара.

— Это Ричард Хиггинсон Первый, — небрежно заметил Роберт.

У Джонсонов был и белый кот по имени Сент-Айвс. Сент-Айвс постоянно охотился за чем-то невидимым.

— Кошки в основном живут в мире фантазии, — заметила Кэтрин с улыбкой, которая говорила совсем о другом.

Живо беседуя, Никола и Роберт начали перебивать друг друга. Мартин довольно улыбался. Роберта поразило, как много стихотворений Тесла знает наизусть.

— Искусство не следует отделять от жизни, — он отставил бокал вина и одобрительно откашлялся, — как нечто слишком дорогое для ежедневного потребления.

— Именно таков поэт Йован Йованович Змай! — воскликнул Никола.

Он сожалел, что Роберт не может прочитать стихи Змая.

— Потому что они не переведены…

Роберт заговорил о творчестве.

— Простых фактов мало! — кричал он. — Только опаленные огнем поэзии факты становятся неодолимыми.

Все в основном полагали, что Роберт Андервуд Джонсон — поэт и редактор. Тесла понял, что он в действительности волшебник. Он знал в Нью-Йорке всех. Он был похож на выросшего Тома Сойера. Он дружил с Марком Твеном.

— А почему Марк Твен не посетил Всемирную выставку? — спросил Тесла.

— Он приехал, — добродушно ответил Джонсон. — Но…

Едва прибыв в Чикаго, писатель заболел и две недели провалялся в гостинице. Когда у него изо рта вынимали градусник, он начинал кашлять, так что ничего не увидел. Он не совершил кругосветное путешествие за пятьдесят центов. Он не увидел разводной мост из мыла. Он не описал Главный канал, который благословляла гигантская статуя республики «Большая Мэри» с позолоченными плечами. Он не увидел, как двести перьев вождя Стоящего Медведя трепещут на колесе обозрения Ферриса. Он не измерил устрашающие пушки павильона Крупна. Он не толкался среди полицейских, утешающих потерявшихся детишек, и фермеров, заказывающих колбаски на Рыбацком бастионе. Он не любовался на каналах флотом из пятидесяти электрических гондол. Он не увидел Новую Америку, которая страх перемен заглушала восторгом перед ними. Он не видел, как Тесла и Вестингауз дирижируют галактиками электроламп.

— Он не видел, как вы на сцене превращаетесь в фонтан искр, — закончил Джонсон.

Мартин с теплыми глазами лукаво добавил, что Твен также не увидел танец живота Маленькой Египтянки, которая вращала бедрами на «улицах Каира». После этого он гневно стукнул о столешницу бокалом коньяка:

— Я все-таки хочу спросить вас. Почему Вестингауз не подал в суд на Эдисона, который украл идею вашего мотора?

Тесла посмотрел на Мартина веселыми сияющими глазами.

— Если я отвечу, то мне придется вас убить, — предупредил он.

— Почему? — спросил неустрашимый Мартин.

— Потому что он украл у него электролампу.

Отсмеявшись, они вспомнили святого Павла индуизма, Свами Вивекананду.

— Знаете, что сказал о нем Хирам Максим? — спросил их Тесла. — Это, говорит, яркий пример неспасенного, который знает о философии и религии больше, чем все попы и миссионеры всей земли.

— Я слышал, что он собирается поселиться в Нью-Йорке и читать здесь лекции.

— Я обязательно буду слушать его, — растроганно обещал Мартин.

— Это был визуальный трактат, самое большое скопление народа после разрушения Вавилонской башни, — мечтательно протянула Кэтрин. — Весь город сверкал блестками. Люди с присвистом пялили глаза, не забывая лизать сладкую вату!

Мартин предупредительно улыбнулся.

Роберт же возмутился, заметив, что Всемирная выставка действительно восхитительное событие, но оно вступило в противоречие с реальными проблемами Чикаго.

— А вы знаете, что после закрытия выставки толпы бездомных поселились в опустевших дворцах Города будущего?

Одним словом, разговорились. Мартин уже прощался, а о деле, ради которого они встретились, не было сказано ни слова.

— А вы?

— Я не спешу, — пожал плечами Тесла.

Роберт и Никола остались. Они выяснили, что в детстве их отцы разъезжали по сельской местности. Один был врачом, второй — священником. Роберт припомнил плохо прожаренное мясо, которое подавали на завтрак фермеры Индианы.

— Я разбивал лед в тазу, чтобы умыться.

Тесла рассказывал о кустах в Лике, которые казались черными из-за сидящих на них майских жуков. Ветки от их тяжести ломались. Роберту было интересно. Тесла обнаружил, что в этом человеке исключительно добрый характер сочетается с любовью к анекдотам. Его истинная серьезность заключалась не только в том, что он морщил лоб.

Этот улыбчивый человек, сражавшийся за соблюдение авторских прав, предложил своему другу Джону Мьюру превратить Йосемит в национальный парк, боролся за права женщин и со вкусом и авторитетом редактировал журнал «Сенчури» («Столетие»)! Роберт знал и издавал генерала Гранта. Был знаком с бывшим президентом Гаррисоном, перешел на «ты» с восходящим политиком Теодором Рузвельтом.

— Садитесь сюда! — позвал его Роберт и бросил в камин шишку.

Шишка тут же превратилась в пылающую розу. Дом был изукрашен арабскими мотивами. Утонченность, понятая как болезнь, определила цвет обоев. Бордовый цвет интерьера оживляли две люстры от Тиффани, похожие на медуз. Часы с золотом и серебром, с солнцами и лунами, тикали в ореховой раме. Неизвестно, сколько бокалов вина они выпили в тот вечер, сколько трубок Джонсон выколотил в камин. Кэтрин была прекрасна, как Венеция. Она вздернула юбку выше коленей и села к роялю. Бокалы в горке звякнули. Лабрадор поднялся на задние лапы, и Роберт начал вальсировать с ним.

— Ах! — вздохнул он, падая в кресло в пароксизме драматического изнурения.

Предоставленный сам себе, Лабрадор Ричард Хиггинсон ругался с шипящим радиатором.

— Мой пес постоянно ругается, как Лютер с дьяволом, — заметил Роберт. — Лает на звонок, на дождь, на гром.

Когда ближайшая колокольня красноречиво обозначила полночь, Лабрадор облаял и ее. Пес печально и глупо посмотрел на часы, когда те лаконично пробили час.

— Как ты красива, когда зеваешь! — бросил Джонсон жене.

— Я пошла спать, — сказала Кэтрин. — Бай-бай!

— Голубоглазая, как хаски, — улыбнулся он, глядя Тесле в глаза. — Мы подружимся!

— Вы полагаете? Кокетство сошло с его лица.

Жена ответила:

— Я знаю.

62. На вершине общества

Европейское турне и Всемирная выставка сделали Теслу знаменитым. Мартин с теплым взглядом в «Электрикал ревью» первым употребил волшебное слово:

— Прометей!

В «Дельмонико» ему подавали пылающие блюда и пирожные с бенгальскими огнями.

Внезапно все вспомнили его. Ему писали старые друзья, вдова Бозен из Страсбурга, больной дядя Бранкович, и даже Тангейзер пригласил его в Вену на свадьбу.

Никола из голодного парня с челкой, подстриженной в Вараждине, превратился в мужчину, принадлежащего к сливкам общества. Его подпись обрела витиеватый росчерк. Движения руки стали нервными и повелительными. Если в ресторане муха садилась на его скатерть, он требовал заменить ее.

Только «четыреста высших» могло поместиться в салоне леди Астор. И Тесла был среди них. В этом небольшом зале оркестр играл то марш, то кадриль, то вальс, то польку, то галоп. Марш обычно исполняли перед ужином. Тесла использовал две пары перчаток. Одну до ужина, вторую после ужина. Он посещал балы, но не танцевал.

— Я танцую головой, а не ногами, — объяснял он. И говорил: — Человек должен сам присваивать себе дворянский титул, а не ждать его от какого-нибудь короля, который, вполне возможно, сам полный идиот и подлец.

Тесла полагал, что на Пятой авеню он одевается лучше всех.

Он постукивал тростью по носку ботинка и замечал:

— Общество оценивает человека по тому, как тот сам оценивает свою манеру одеваться, появляясь в обществе.

Вместо того чтобы стирать белые перчатки, денди выбрасывал их вместе с крахмальными воротничками. Специальный сапожник шил ему ботинки без рантов. Монограмма украшала каждую деталь его одежды. Его фигуру гончего ласкали фраки. Каждый понедельник Тесла покупал новый галстук в стендалевской комбинации красного и черного.

С недавних пор он поселился на вершине общества. Но на самом деле он жил выше вершины — в радости открытий. Он ходил по воде, танцуя свой внутренний вальс. Своими заколдованными ушами он касался небес. Звезды сияли в его волосах. В моменты усовершенствования мира исчезали стены и рамки, в которые обычно закованы вещи.

Он был римлянином-триумфатором. Дух Данте стоял у него за спиной и шептал: «Запомни, ты — человек».

63. Люди из шляпы

Роберт Андервуд Джонсон ради Теслы снял свой волшебный цилиндр. Из него один за другим (снимая шляпы) выходили знаменитости. Сначала он познакомил его с Антонином Дворжаком. Оба вспомнили — или сделали вид, что вспомнили, — встречу в пражском кафе «Националь».

В «Сенчури» разодетый Тесла столкнулся со светлоглазым молодым человеком. У молодого человека была теплая, но с кошачьим коварством улыбка. У него был высокий лоб. Очень черные брови стремились вверх, желая заменить исчезающие волосы. Нос у него был прямой и тонкий. Глаза светлые и затуманенные. Поклонившись по-военному, он представился:

— Редьярд Киплинг!

Тесла похвалил «Рикшу-привидение». Женатый на американке, Киплинг поносил Чикаго и дерзко клеветал на нью-йоркский Лоуэр-Ист-Сайд:

— Ужасные бесконечные улицы, ужасные гнусавые люди, варвары, которые хуже готтентотов.

В следующую субботу Роберт пригласил Теслу в «Дельмонико», пообещав:

— Он тебе понравится! Огненно-рыжий. Абсолютно. С рыжими усами.

— Личность эпохи Возрождения! — скептически добавила Кэтрин.

— Бенвенуто Челлини! — вдохновенно воскликнул Мартин.

Когда новый знакомый Теслы краснел, кровь ударяла ему не только в голову, но и в волосы.

— Счастливчик! — говорили о нем. — Он родился под счастливой звездой.

Красные пятна на щеках были признаком не здоровья, а туберкулеза. Стэнфорд Уайт!

— Говорят, он дьявол, — пояснила Кэтрин.

— Про меня говорят, что я дьявол, — скромно подтвердил архитектор.

— Я расскажу вам одну историю, очень популярную в Боснии, — ответил Тесла на улыбку Уайта.

Мужчина встретил чужака. Чужак был красив, умен и остроумен. «Кто ты?» — спросил мужчина. «Я дьявол». — «Не может быть! — воскликнул мужчина. — Дьявол уродлив и глуп!» Чужак с тонкой улыбкой ответил: «Это утверждают клеветники!»

*

— В вашей пещере Али-Бабы наверняка есть еще всяческие чудеса? — спросила его Кэтрин, когда они возвращались с ужина у ван Аленов.

— А почему бы вам самой не заглянуть в пещеру Али-Бабы? — предупредительно спросил Тесла.

— Мы приведем друзей, — пробормотала Кэтрин.

— Приводите!

В дождливый день, благоухавший дыней, экипаж остановился перед лабораторией Теслы на Южной Пятой стрит. Из группы гостей выделялся стройный мужчина с лохматыми бровями. Его знали миллионы людей, которые никогда не видели его. Писатель, сдержавший обещание никогда не курить во сне!

Марк Твен!

«Ну и что он мне покажет?» — спрашивали его глаза, не дожидаясь, когда Тесла откроет рот. Выражение лица он обычно формировал между лохматыми бровями и добродушными усами. Улыбка возникла под этими усами, когда он обратился к Тесле:

— Роберт говорит, что вы много работаете.

— Если бы размышления не считались работой, — ответил Тесла, — я был бы самым ленивым человеком на свете.

— Не будем спорить, молодой человек, — оборвал его Твен. — Самый ленивый человек — я. Всю жизнь я целенаправленно скрывался от работы. И если я хоть чего-то достиг, то только потому, что не работал, а играл.

Одна косматая бровь Твена топорщилась, вторая была аккуратно причесана. Тесла слушал его слегка рычащий и немного заикающийся голос, будто специально созданный для устных рассказов.

«Надо благодарить Бога за то, — вздохнул про себя Никола, — что по этой земле, кроме конокрадов и завистников, ходят такие остроумные мудрецы, как Марк Твен». Он был уверен, что юмористы умнее философов, и рассказал Твену о том, что чтение его ранних рассказов помогло ему в детстве оправиться после тяжелой малярии. Твен, как многие писатели, иной раз считал, что его творчество ничего не стоит. Выслушав Теслу, он забыл о напускной театральности, и на глазах его выступили слезы.

В разгар «позолоченной эпохи» богатели все, кроме человека, который придумал ей такое имя. Где бы Твен ни появился в течение дня, люди требовали:

— Рассмеши нас!

А мудрый клоун бессонными ночами мерил шагами комнату.

— Я, как и большинство людей, ночами становлюсь немножко ненормальным, — признавался он друзьям.

Джонсон шепнул Тесле:

— Знаешь, он вложил все свои деньги в новую полиграфическую технику, которая оказалась никуда не годной!

Эта черная дыра поглотила все накопления Твена и солидное приданое его жены Оливии. Он влез в такие долги, что даже стал подумывать о том, чтобы продать в Хартфорде свой дом со множеством дымовых труб и изломанной кровлей, подпертой деревянными резными орнаментами; душа этого дома была зеркалом души писателя.

— Вы бежали в Америку, я бегу из Америки, — доверился Твен Тесле. — Может, вы снабдите меня электротерапевтическими машинами, которые я смог бы всучить богатым старухам в Европе, а? Фифти-фифти?

— С удовольствием! — согласился Тесла.

Улыбающийся изобретатель провел Твена и его друзей к черным машинам, освещенным трепещущим светом.

— Ты знаешь, что это такое? — скрипуче шепнул Твен Роберту.

— Кое-что знаю, — ответил Роберт.

— Осторожно! — выпрямился Тесла, почувствовав себя Вергилием. — Мы еще не в аду. Но уже в пути. Per me si va de la citta dolente… Весьма волнительный опыт для суеверных.

Воздух был настолько насыщен электричеством, что им казалось, будто они продираются сквозь паутину. Посетители ждали, когда в помещении из эктоплазмы сформируются руки и начнут гладить их по лицам.

Тесла пояснял:

— Некоторые из находящихся здесь аппаратов предназначены для создания вибрации такой интенсивности, которой ранее не могли достигнуть. Когда колебания моих осцилляторов совпадут с вибрацией Земли, я смогу передавать без проводов не только информацию, но и энергию.

— А это что у вас? — спросил Твен.

— Вся энергетическая жизнь, от Солнца до человеческого сердца, есть не что иное, как результат пульсации, колебания на определенной волне, — не расслышал его Тесла.

Пока он указывал длинным пальцем то на один, то на другой безымянный предмет, чистый, звонкий голос Теслы пулеметной очередью расстреливал слушателей повторяющимся словечком «это»:

— Это осцилляторы, которые способны разрушить Бруклинский мост. Это самовключающиеся лампы. Это прибор для «сенографии». Это дух, который живет в моей катушке.

Он повернул рубильник, и пятиметровая молния сверкнула в помещении. Ее грохот заставил гостей втянуть головы в плечи. Они еще сильнее сгорбились, когда повсюду затрещали дружелюбные разряды.

— Это малые духи, — объяснил Тесла.

Гости не решались выпрямиться.

— Это всего лишь демонстрационная версия того, что постоянно протекает во всем мире, в том числе и внутри нас.

Пока молнии весело потрескивали вокруг, Тесла предложил друзьям подняться на платформу с вибрационной подстилкой. Старый писатель с серебряной сединой и сияющими глазами встал на нее первым. Он стоял среди сверкающих молний в победоносной позе гордого петуха. Потом он воскликнул:

— Так ведь это прекрасно!

— Осторожнее с… — начал было Тесла, но было поздно.

Юморист понял, что вибрация стимулирует работу кишечника, причем мгновенно, и он прытко соскочил с платформы и бросился в туалет. Оттуда он вернулся с необычным выражением на лице, и все долго смеялись. Они выпили, паря в амебоподобной голубизне.

— За фотографию! — воскликнули гости.

— За фотографию! — поддержал тост Тесла.

Потом он фотографировал их, воспользовавшись светящимися трубками. Сначала носатый Джозеф Джефферсон и платиновая блондинка Марион Кроуфорд увековечили себя в волшебном интерьере. Потом Тесла запечатлел седую прядь и испуганные глаза Кэтрин. И под занавес фотография сохранила висячие усы Твена. Твен держал в руках лампу, светящуюся без всяких проводов.

Это были фосфоресцирующие фотографии.

Впервые в мире.

Календарь на стене утверждал, что на дворе было непогожее 26 апреля 1894 года.

64. Cosi fan tutte

Никола Тесла улыбался, глядя в пол. Роберт Андервуд Джонсон задрал нос к потолку, отыскивая рифму. С полки камина непонимающе смотрели фотографии родителей Роберта, Нимрода и Кэтрин. У отца была прическа в стиле тысяча восемьсот пятидесятых, которую можно было бы назвать дурашливой. Мать считалась изумительной красавицей, однако фотография утверждала обратное.

Два усердных стихотворца решили перевести стихи Йована Йовановича Змая. Стихотворец № 1 объяснял смысл стихов. Стихотворец № 2 превращал его в элегантную, несколько пустоватую поэзию.

Мучась над переводом слова «клокотание», Тесла встал и прошелся вдоль японской ширмы.

— Если смотреть со стороны, то сербский язык кажется малым, но он просторен внутри себя, — жаловался он.

— Не вздумай написать рукой то, что, воскреснув, не пожелаешь увидеть! — ответил ему Джонсон цитатой из «1001 ночи».

Лицо Роберта уже отметила печать зрелости. Его римский нос свидетельствовал об огромной внутренней энергии. Красивое лицо начало принимать добродушное выражение сенбернара. Трижды в день они обменивались через курьера записками. Роберт конспиративно подписывал их «Лука», в честь Луки Филипова, героя стихотворения Змая.

Пока они переводили Змая под благозвучными часами, украшенными солнцами и лунами, фиакр Теслы ожидал его перед домом.

— Папа-а-а, а можно тебя о чем-то спросить? — тянул избалованный Оуэн.

— Спрашивай.

— А можно мы покатаемся на дяди-Николиной коляске? — спрашивал маленький манипулятор, прикрываясь сладенькой улыбкой.

Это была коляска с колесами из литой резины, чудом эластичности. Под ноги Агнесс и Оуэну укладывали бронзовую грелку и укутывали их шотландским пледом.

Кучер возил их по улицам, залитым желтыми и голубыми огнями, и по глубоким тенистым аллеям парка, и дети чувствовали себя взрослыми.

Цок-цок!

Агнесс начинала подвывать, и маленький Оуэн боялся, что она превратится в вукодлака.

Пока дети катались, Роберт рассказывал Тесле о своей Кэтрин:

— На свадьбе ее букет подхватил журналист. Во время беременности я целовал ее в живот. Перед тем как принять на руки новорожденную Агнесс, я не знал, где находится центр мира. Взяв ее в свои объятия, я понял: теперь знаю.

Новоиспеченные отец с матерью вставали ночами, чтобы прислушаться к дыханию Агнесс.

— И как я сделал ей предложение, — вспоминал Роберт, широко открывая глаза, увенчанные пенсне. — Я привел ее на скалу над Гудзоном и на фоне роскошного пейзажа спросил, возьмет ли она меня в мужья. Перед самой свадьбой она, разозлившись на меня, бросила кольцо в огонь. И я вытащил его — голыми руками!

Джонсон прервал рассказ, чтобы отобрать тапку у терзающего ее с рычанием Ричарда Хиггинсона Первого. Роберт жизнерадостно рассмеялся:

— Потом мы помирились. Я обнял ее. Она вздохнула: «Обнявшиеся мужчина и женщина — крепость в холоде космоса!» — Роберт остановился, глаза его смотрели куда-то вдаль. — Никогда этого не забуду.

Короче говоря, между изобретателем и поэтом постепенно возникла настоящая римская дружба, о которой с похвалой бы отозвался Сенека. Если Никола попадал в стесненные финансовые обстоятельства, от Роберта неприметно приходил чек. В лице Роберта, который был на пять лет старше, Никола приобрел настоящего брата, такого, какого у него никогда не было, — доброго, а не отстраненного, как боголикий Данила.

*

Женщина, вокруг которой вращалась урбанистическая галактика на Лексингтон-авеню, 273, все еще была красива. Волосы у нее выглядели так, будто она моет их коньяком. Приняв ванну, она голышом вставала перед зеркалом, втирала в лицо крем, после чего пальцы вытирала о собственную кожу: «Да, я еще ничего!» Затронутая туберкулезом, она время от времени проводила пару месяцев в Колорадо, принимая в санатории солнечные ванны. Как многих викторианских девушек, Кэтрин Джонсон воспитывали по правилу: «Будь красивой, если можешь, будь остроумной, если надо, но будь приличной, даже если это тебя убьет!»

Однако наша героиня постоянно пребывала в возбужденном состоянии. Ее непосредственные манеры считались неправильными, и тетка однажды даже спросила ее:

— О Кэт, не сошла ли ты с ума?

Роберт Андервуд Джонсон восхищался темпераментом жены. А вот к ее мыслям он относился иронически, позволяя ей говорить что угодно. И чем активнее она настаивала на собственном мнении, тем более странным оно казалось Роберту.

— Мыслительный процесс испокон веку относили к дурным манерам, — тактично утешал ее муж.

Роберт полагал, что женщины легче принимают в жизни различные ограничения. Только не Кэтрин. Она, как и ее кот Сент-Айвс, вечно гонялась за чем-то невидимым. Она подавляла себя. Ощущала вину за то, что не была абсолютно счастлива. Она хотела вырваться по ту сторону мира, никем не населенную и не населяемую. Ее мучила утрата молодости. Она хотела чего-то действительно великого, но умная и комфортабельная жизнь не обязательно бывает великой.

— Не будь эгоисткой, — говорила ей сестра.

Существовало нечто, что напрасно искала Кэтрин, какое-то тайное чудо.

— Что, например? — спрашивала другая сестра.

Розы, принесенные Теслой, гремели на столе.

О нем писали газеты. От репортеров не ускользали ни глаза Николы, которые «поголубели от раздумий», ни его «длинные пальцы — признак высочайшего интеллекта». Ростом два метра и весом менее семидесяти килограммов, он сам был воплощением духа. Этот дух был «невероятно застенчивым», и «костюмы на нем сидели великолепно».

Однажды Кэтрин приснилось, что он преподносит ей цветы смоковницы. Но смоковница не цветет! Ей снилось, что он касается ее длинными пальцами, которые выдают высокий интеллект. И тут родились стихи:

Он ей снился только в светлом.

Это увертливое тело, увы! А он всю жизнь моет его так, словно обмывает мертвеца!

Неужели свадебный факел вспыхнул меж ее бедер?

Розы гремели на столе.

Недавно она узнала, что Тесла тонул, терял сознание, бегал от волков, падал в кипящую воду — короче говоря, постоянно находился на грани истощения и полной катастрофы.

— Как хрупка его жизнь! — нежно говорила она Роберту.

«Невидимая! Невидимая!» — шептала она, словно девочка.

Потому что она его видела.

Но никто не видел ее.

Тесла опасался бацилл, которые ползают по рукам и сердцам людей. В нем теплая любовь боролась с любовью холодной. Все эти общения с людьми, все это жизненное тепло были бесконечно далеки от холодного пламени нарождающегося мира.

«Он незлобив, — бормотала Кэтрин. — Он все-таки страшен».

Кэтрин знала, что незлобивость — главная особенность медиума. Она знала, что он не может пройти мимо нищего и не подать ему, отмечала его болезненно проницательный взгляд, совесть, выросшую до боли. Она увидела в его поведении элементы детской игры, экстравагантности и юмора. Она заметила, что он любит обворожить собеседника. Но она также понимала — только она! — что как человек он скован и несовершенен. Она с ужасом обнаружила, что в его зрачках соприкасаются электричество и лед. Она видела человека, который живет одновременно в этом и в совершенно другом мире. Душевная и лукавая улыбка словно говорила: «Я здесь, но тут меня нет!»

Бог посылал на его уста улыбку, особенно днем — часто при виде птичьих стай, — когда оли втроем отправлялись на прогулку.

Розы гремели на столе.

Джонсоны и Тесла наблюдали, как их друг Игнацы Падеревски трясет львиной гривой над водопадами Шопена. Они ходили в Метрополитен-оперу, иногда с носатым Джозефом Джефферсоном, иногда с медовой блондинкой Марион Кроуфорд, где слушали, как тенор и сопрано переплетаются, словно огонь и куст.

— Сливаясь с музыкой, мы сами приобретаем опыт в действительности существования, — шептал Шопенгауэр на ухо Кэтрин Джонсон (ее магнетическое ухо целиком помещалось во рту Роберта).

В ложе Тесла перешептывался с Робертом о переводах сербской поэзии. За сценой певцы распевались, исполняя стихи Лоренцо да Понте, мудрого венецианца, которые Моцарт облек в облака волшебной музыки.

Иногда Кэтрин тайком смотрела на Теслу. Каждый день она отсылала этому человеку с отсутствующей улыбкой приглашения: «Приходите познакомиться с бароном Канекой… с Элен Хант Джексон… с сенатором Джорджем Херстом. Приходите познакомиться с Энн Морган. Приходите!»

Почему люди в жизни руководствуются не ценностями, а унижающими их вопиющими потребностями? Правильно ли это? Будет ли сокращена жизнь самых благородных? Ради полной аутентичности? Искренности? Ради тепла души? Чтобы страдающий от слабости был казнен только потому, что он — это он? Страдание рвало ее душу. Она была как ныряльщица, задержавшая дыхание, но если — прямо сейчас, сейчас! — она не вздохнет, то утонет. Она была словно нагая на морозе, страдала от лютого холода, и, если сейчас — немедленно! — не согреется, сердце ее лопнет от стужи. Она больше не могла. Предательские слезы, помогите несчастному человеческому существу!

Боже, почему Ты разделил нас на половинки и теперь мы голодные и жаждущие: мужчины — женщин, а женщины — мужчин?

Красный занавес распахнулся. Сцена осветилась, и Феррандо запел:

Гульельмо вторит ему:

65. Ледяной дом

Письмо Николы Теслы Кэтрин Джонсон

Несчастную Анну Курляндскую на собственной свадьбе высмеял ее дядя, Петр Великий. Вскоре после свадьбы Анна овдовела.

Молодость Анна провела вдали от столицы, на дождливой Балтике. Когда эта женщина с тонкими губами и серой кожей вернулась в Петербург императрицей, она ничего не предприняла, чтобы отделаться от репутации садистки.

Лицо Теслы исказила боль. Он быстро дописал:

«Анна приказала выстроить ледяной дом.

Не знаю, где резали лед — на Неве или на финских озерах, — признался Никола Тесла, — но знаю, что блоки волокли на место неделями в ужасную стужу. Рабочие с топорами и архитекторы в париках толклись у растущих: стен. Завершение строительства прославили трубачи и гусляры. Инфернальный фейерверк озарил окна и башни. Купола, колонны, балюстрады, лестницы, люстры были изо льда. Слепые статуи были изо льда. Изо льда была и блистательная анфилада комнат».

Никола вздохнул:

«Анна приказала венчать придворных, слугу и служанку, и оставить их на первую брачную ночь в ледяном доме, на ледяной кровати».

Тень улыбки исчезла с лица Теслы. Насмешливые губы застыли. Бровь вздрогнула. Он продолжил весьма самокритично:

«В моем сне их лица стали нашими.

Постель жалила. Постель прилипала к нашим спинам.

С тихим потрескиванием умножались бесконечные блестки ледяного дома.

Мы смотрели в глаза друг другу и дрожали.

От страсти ли мы дрожали? Или это смерть сжимала нас своими алмазными пальцами?

Дом вдохновлял нас своим сверканием.

Мы дышали в унисон.

Мы выдыхали пар.

Прозрачная мебель была изо льда.

Кровать с балдахином была изо льда.

Мои простертые руки были синими.

Твои глаза были как серебряные жуки.

Твои волосы поседели от ледяной пыли.

Ты ответила мне улыбкой призрачной радости.

Я слышал треск свадебного фейерверка.

„Если языками человечьими и ангельскими говорю, а любви нет…“ — пели сопрано.

Мои волосы были полны ледяным прахом.

Снаружи замирали печальные трубачи.

Мне снилось, что я — слуга, а ты — служанка и что мы проводим ночь на кровати изо льда».

66. Пульс! Пульс!

— Не могу никого любить и при этом не жалеть его, — заметила Кэтрин.

Где-то Никола уже это слышал.

— Почему? — спросил он, пытаясь припомнить.

— Потому что это человек. Потому что он умрет. Потому что, как и я, он тоже не знает, что такое жизнь.

В тот октябрьский полдень они встретились в редакции «Сенчури». Роберт встречался со вдовой Кастера, мемуары которой он готовил к печати. Никола проводил Кэтрин в Сентрал-парк.

— Прекрасный день, — сказала она. — Небо такое голубое, что я даже внутри заголубела.

Они шагали сквозь желтизну и румяна бабьего лета. Они чувствовали сладость воздуха, прелесть дыхания. Надменные велосипедисты катили по дорожкам парка. Под их резиновыми шинами шуршал гравий и лопались улитки. Белки резвились в кронах, гонялись друг за другом по веселым газонам. Порыв ветра засыпал дорожку желтыми и красными листьями.

— Эта прелестная скамья ждет нас, — показала Кэтрин.

Тесла обращался к Кэтрин с почти женской нежностью.

Он поднял палец:

— Посмотрите на белок.

Белка перед скамейкой сделала три плавных прыжка и замерла. Потом укрыла голову хвостом. Потом вслед за ловкой подружкой вскочила на дерево. Обе они, шустро виляя хвостами, скакали по тонким веткам.

— Ритмы. Ритмы, — бормотала Кэтрин.

Мир был пронизан солнцем. Солнце было в уголках их губ и глаз.

Черные и синие пятна сменяли друг друга на воде. Одни утки, треща клювами, питались у берега, другие спали на воде.

Невидимое пламя Гераклита обливало мир. И разве неопалимая купина Моисея не стала самым ярким символом этого мира?

«Пульс. Пульс», — повторяли отблески солнца на воде, трепеща на их ресницах.

Пчелы пели во славу создателя трепетаний.

Пчелы умеют прекрасно трепетать.

Наш ученый-мистик утопал в гипнотическом трепетании солнечного дня.

Пульс. Пульс.

Он чувствовал, как трепещет весь мир. Он смотрел на волнение озера и крон, на пульсирование улыбки на ее лице.

— Все, от солнца до человеческого сердца, есть колебание на определенной волне, — повторил он свою любимую мысль.

А мир? Мир был точкой равновесия различных колебаний.

Он знал это. И она это почувствовала.

Кэтрин сидела, стиснув губы. Нос ее заострился, она сконцентрировалась. Она сжала кулаки, и суставы на пальцах побелели.

— Разве есть что-то прекраснее этих мятущихся на ветру крон? — возбужденно спросила она.

Их глаза встретились, потом они отвернулись и замолчали. Они не знали, сколько это длилось. Первой очнулась она.

— Мы все еще на этом месте? — спросила она, стряхивая с плеча невидимую соринку.

— Течем, течем, как вода, — ответил он.

— Летим, летим, как облака, — отозвалась она.

*

На следующий день он не смог отказаться от приглашения на ужин. Дети опять катались на его фиакре. Маленький Оуэн показывал прохожим язык, и сестра ругала его. Тесла давно не бывал на Лексингтон-авеню, и эта встреча поздним вечером оказалась очень приятной. Роберт смеялся чаще Кэтрин. Его смех постепенно становился пьяным. Представьте, маленький Оуэн уже задает ему логичные вопросы: «Снятся ли слепым цветные сны? Откуда взялись на островах животные?» Отсмеявшись, трое взрослых неожиданно замолчали, и каждый засмотрелся на свой бокал. Потом Кэтрин ушла в свою комнату, вернулась и объявила:

— Сейчас я прочитаю вам одно неопубликованное стихотворение Роберта.

Читала она превосходно, громко, контролируя эмоции. Стихотворение называлось «Предчувствие». Отсвет пламени свечей на ее лице интересовал Теслу больше, чем стихи.

67. Дыра в утробе

— Пожар! — ударил ему в лицо крик, едва он открыл двери.

Он накинул фрак на голое тело и поднял руки перед несущейся галопом коляской. Искры сверкали под копытами. Он вскочил в фиакр, который, похоже, мыл только дождь. Его внутренности смердели табаком. Эта весть настигла его намного раньше, чем сообщение о смерти Сигети: было пять утра! Копыта стучали у него в мозгах. Как только он открыл дверь, чад зашевелил его волосы.

Перед ним раскорячился полисмен:

— Стойте!

Тесла оттолкнул полисмена и мигом взлетел по лестнице. Машинное масло и черная вода. Затопленные машины.

Задохнувшись, он вышел.

Почти без сознания.

Пепел и сажа слоями покрыли стены соседних домов.

— Сожгли, — вымолвил он затвердевшими губами.

Старая женщина царапала ногтями лицо. В доме кто-то сгорел. Два перекрытия не выдержали, и его механизмы с четвертого этажа рухнули вниз.

Он уставился на них, утратив чувство реальности. Там было ВСЁ.

Личный музей. Бумаги, записи. Механизмы.

Он почти потерял сознание. Он потерял собственную память, воплощенную в вещах.

Одно из самых интересных мест в мире поднялось к небу в дыму, как огненная жертва. Здесь посетители выпивали в амебоподобной голубизне, ожидая, когда их коснутся руки из эктоплазмы.

Что только он не проделывал здесь!

Вивекананда в шутку сравнил его с многоруким Шивой.

Одной рукой он сделал то, что позднее назовут рентгеновскими лучами. Это пропало! Другой сотворил то, что однажды назовут робототехникой. Пропало! Третьей получал жидкий кислород. И это пропало! Работал над паровой турбиной, которая превращала бы пар в электричество, попутно оказывая на людей электротерапевтическое воздействие. И это превратилось в дым. Флуоресцентные лампы на стадии эксперимента. Пропали. Они с Коломаном Цито уже передали послание без помощи проводов отсюда в отель «Герлах», на расстояние тридцати кварталов. Накануне они готовились передать сообщение из «Герлаха» на пароход в Гудзоне.

— Лаборатория была застрахована? — услышал он первые слова.

Он посмотрел на Цито и покачал головой:

— Нет.

— Почему?

— Она, как и жизнь, имела свою ценность, но не имела цены.

Розовая улыбка расплылась на восточном горизонте. В момент, когда грянула неудержимая заря, друзья нашли Теслу с покрасневшими от дыма и бессонницы глазами.

Цито известил биографа Теслы Мартина, а тот — Джонсонов.

— Как это произошло? — спросил севшим голосом Мартин.

Как? Тенаменты горели в Нью-Йорке как спички. В комнатах варили столярный клей и дубили кожи. Кто-то мог опрокинуть лампу.

— Может, в лаборатории случилось короткое замыкание? — спросил Мартин.

Тесла пожал плечами и правдиво ответил:

— Может.

Может, и короткое замыкание в лаборатории. В этом случае он бы непосредственно отвечал за гибель семьи с третьего этажа.

Кэтрин Джонсон коснулась плеча Теслы, не боясь предстать перед ним расстроенной:

— Кто это сделал?

Кроме вымирающих хиосов и подрастающих хадсон-дастерсов, здесь было полно отравителей коней, вырывателей глаз, поджигателей.

Может, тени поджигателей вытянулись в бегстве, а распоясавшееся после них пламя начало трещать и вопить?

Но кто?

Он смотрел на немую сцену. Сгорбившиеся пожарные сворачивали шланги.

Пожарище дымилось и смердело, как обоссанное.

Холодный внешний и теплый внутренний мир опять поменялись местами. По одной из легенд, мир состоит из кусков убитого чудовища. Хаос томится под поверхностью, и все вещи в мире стремятся к беспорядочному совокуплению. Там, где было тепло, воцарился холод, и центр мира опять превратился в ледяную яму.

Тесла чувствовал себя как человек, спускающийся по Ниагаре в бочке.

Ветер обнюхивал его как незнакомца.

Как ведет себя человек, преданный судьбой, тяжко ею ушибленный? Он не чует земли под ногами. Он просто шагает.

Тесла должен был скрыться, чтобы сохранить собственное тело.

Если бы напрягшиеся мышцы ослабли хоть на секунду, дыра в утробе вышла бы за рамки его тела — и он бы растворился в серо-голубой заре.

68. И даже душа

«Я тебе уже несколько раз писала, но от тебя все нет ответа», — кричала Свами Шивананде сестра Ангелина из Петрова Села.

— Петрово Село, — прошептал Тесла. — Где это?

«Уж не знаю, что и поделать, коли ты нам ни единым словцом не объявишься», — жаловалась Марица из Риеки.

Письма желтели в шкатулке. На них смотрел бледный мужчина с усиками. Так далеко было это тепло жизни…

— Похоже, вы растворились в воздухе, — озаботилась Кэтрин Джонсон. — Что с вами?

В болезненном трансе он вынужден был обдумывать каждое свое движение: «Сейчас налево! Теперь поверни направо!» Он ничего не мог делать автоматически.

Каждую секунду он ощущал потребность в исчезнувшем.

Может, это люди сожгли его лабораторию?

Он проходил сквозь город как сквозь мираж. Вместе с Эмерсоном он повторял: общество состоит в постоянном заговоре против человечности каждого из своих членов.

«Где вы?» — спрашивала Кэтрин в каждом письме.

Он шел по Бруклинскому мосту, глядя на дымящиеся крыши. Он ходил слушать лекции Вивекананды о «матери религий», индуизме, и о Четырех Благородных Истинах Будды.

— Да, — Вивекананда начинал лекцию тихим, нежным голосом, — Будда, прощаясь со своим верным спутником Чандакой, поведал следующую притчу: «Птицы садятся на одну и ту же ветку и разлетаются в разные стороны. Облака встречаются в небе и расходятся. Такова судьба всех земных творений». Пустота — вот сущность всех вещей, — утверждал мудрец с загадочными глазами. — Боль приходит из-за желания сделать преходящее постоянным. Птицы поют: «Всё временно». Ничто не имеет сущности. Нет ни человека, ни места, с которыми мы в итоге не расстались бы. Стремление к уверенности держит нас в духовном рабстве.

Тесла слушал его с фиолетовой тенью в глазах. Услышанное одновременно и утешало, и ужасало его.

Ветер сотрясал кусты и экипажи, забрасывал бумаги выше крыш. Вокруг него гремел, гудел, ликовал Бруклин. Тесла смотрел в окно, оглушенный примитивной поэзией улиц.

— Атеист тот, кто не верит в себя, — убедительно улыбался учитель с правильным, но маленьким носом. — Вера призывает внутреннее божество. Когда человек теряет веру в себя, наступает смерть.

Пока поезда надземки сотрясали здание, Вивекананда убедительно вздыхал:

— Велик тот, кто поворачивается спиной к этому миру, кто отрекся от всего, кто контролирует свои страсти и стремится к покою.

Для Теслы эти слова были как бальзам на душу. Он всегда сомневался в реальности других людей.

В то время как весь Нью-Йорк спрашивал, куда он подевался, Тесла общался с Вивеканандой, что в некотором роде означало, что он не общался ни с кем.

В безбрежные полдни Бруклина Тесла и Вивекананда беседовали о метафорах. Тесла доверил ему то, о чем никогда и никому не говорил, — как он выдерживает приступы радости, как свет заливает свод его черепа, а когда он меркнет, с ним языком ангела начинает говорить Бог.

Донкихотствующий ученый и коренастый мудрец обнаружили, что у них есть много общего. Вивекананда проповедовал пожизненный контроль над любыми формами сексуальной энергии. Когда мимо его дома проходили нищие, мать была вынуждена запирать его.

— Жалейте, дети мои, жалейте бедных, неучей, угнетенных… — говорил Свами своим ученикам.

Он мог целыми страницами цитировать свои любимые книги, энциклопедии и повторял наизусть то, что слышал всего лишь дважды.

Память Теслы обладала такой же невероятной силой. Даже глубина их глаз казалась одинаковой.

Они беседовали в жидком, флюидном свете, в неверном свете.

— Нет ни человека, ни места, с которыми мы не расстались бы, — повторял Вивекананда. — Однажды, господин Тесла, вы расстанетесь и с собой.

Лица, горы, гранитные здания меняются как облака, только медленнее.

В постоянном исчезновении и возникновении мира растворяются предметы и тела и даже…

Даже та звезда-снежинка, которую вы чувствуете в груди.

И даже душа.

69. Дни 1896-го

— Вы его видели? — спрашивал Стэнфорд Уайт Джонсонов.

— Нет.

— Я оставил ему записку в отеле, — развел руками круглолицый Мартин.

— И?..

— И ничего.

Ассистенты Шерф и Цито, скрестив руки, заявили, что понятия не имеют.

Весь город гадал, где он.

Николе в это время казалось, что он очутился в воде или в зазеркалье. Он ощущал себя как человек в парике из дождя.

Где же он был?

Девочка

Девочка в юбке из бабкиной занавески кормила на Мэдберри-стрит куклу.

Потом отложила сытую куклу в сторону и, не уходя от своего тенамента, уставилась на улицу, поделенную тенью.

Она думала о своей жизни…

Ее отец знал наизусть хасидские молитвы, благословения, заговоры на случай, если увидишь молнию, на запах цветов, на новое платье. Отец проводил время в ешиве с каким-то упрямым литовцем. Едва сойдясь, отец и литовец начинали орать — если не по поводу Маймонидеса, то из-за рабби Нахмана.

— Человека может озарить искра Божия! — кричал отец. — Он может стать великим пророком.

— Но человеку никогда не стать богом! — перекрикивал его литовец.

На столе пирог с капустой, ржаной хлеб и селедка. Довольно на троих, а кормить приходится пятерых. Мало, мало, эгоистичный отец. Мало, сварливый отец!

— Может, и мало, — беспомощно разводит руками отец, — но когда я читаю свою Тору, то забываю обо всем и наша нищая комнатенка превращается во дворец.

Мать громко жаловалась, что старшие дети не уважают ее за то, что она не говорит по-английски. Как будто английский — нечто очень сложное… В воздухе повисали и танцевали голубые мыльные пузыри, выдуваемые сестренкой Беккой. В груди девочки, которую мы избрали своей героиней, вздымалась радость, на первый взгляд беспричинная.

Внутренний двор экстатически смердел.

Наша девочка по имени Мириам ночью укрывалась куском ковра.

На потолке расползалось пятно плесени в виде весьма симпатичного куска парчи.

Задумавшаяся девочка восхищалась, глядя на распахнутые врата жизни. Неужели, когда подрастет, она будет работать на шляпной фабрике Вайса? Неужели она выйдет замуж? Неужели когда-нибудь в ее жизни произойдет нечто замечательное?

Именно в это мгновение сверкающий фиакр остановился перед ней. Человек с печальным лицом огляделся. Великолепный конь всхрапнул совсем как в сказке.

— Хочешь, прокачу? — спросил человек.

И девочка ответила так, как не ответила бы ни одна девочка в мире:

— Хочу!

— Как тебя зовут?

— Мириам Ганц.

— Хорошо, Мария, — вздохнул господин.

И все это было так естественно.

Господин опять огляделся. В ушах у него звенели слова Вивекананды: «Жалейте, дети мои, жалейте бедных, неучей, угнетенных…»

Он жалел себя. На этой улице Стеван Простран протянул ему руку и сказал: «Пошли. Если есть местечко для одного, то и на двоих хватит».

Здесь, в комнатенке без окна, он и молодой пекарь спали по очереди на одной кровати.

Он съел пуд соли с момента прибытия в Америку. И чего достиг? Теперь он мог вслед за учеником дьявола повторить: «Я ничему не научился, к тому же забыл все, что знал прежде».

Он велел кучеру ехать в верхнюю часть Манхэттена.

Мириам не чувствовала холода. Она гордо смотрела сверху вниз. И смотри ты: эта жизненная позиция была прямо-таки создана для нее. Поначалу девочка думала: «Вот если бы Бекка, и Сол, и Кевин, и Ирина увидели меня!» Но потом пришла к выводу: «Это — только для меня!»

— Нельзя ли побыстрее? — попросила Золушка, сидя в карете из тыквы.

— Можно!

На перекрестке из поперечной улицы их облили лучи солнца. Ветер поднял пыль, окрашенную им в шафранные цвета.

Цок-цок!

Белые платочки исчезли с улиц. Людей стало меньше, они были молчаливее, и по тротуарам действительно можно было свободно пройти. Плоские кепки сменились полуцилиндрами. Славные стяги гетто — белье на веревках, защемленное прищепками, — остались за спиной. Прощайте, крикливые соседи! Я вас не любила. Прощай, детвора. Ты недостойна меня! Все меньше куч мусора. Мириам смотрела вокруг огромными испуганными глазами и гадала: «Кто вы, печальный господин?»

Кожа его лица была изжелта-бледная, почти как у нее, и глаза такие же, разве что еще печальнее. Он выглядел как второй ее отец. Или, скорее всего, как дядя. Не найдется на свете человека, как бы беден он ни был, который не заслужил бы богатого дядюшки. Разве не так? Печальный господин, о чем ты думаешь?

«На собаке всяка рана зарастает», — утешался Тесла словами матери.

Мириам почувствовала запах своего драного платья, дух подмышек и совершенно новый аромат — запах света. Она подивилась сама себе и прислушалась к собственному дыханию. И, как некогда Моя Медич, услышала прерывистый шепот жизни. Миллионы роз распустились в ее ушах.

Они пересекли границу знакомого мира и очутились в верхнем городе, где она никогда прежде не бывала.

Вулканическая радость вырвалась из ее груди.

Она видела город, который прежде… Никогда… На гранитном здании полотнища флагов бежали вслед за ветром. Скульптуры со спокойными лицами наблюдали за пляской снежинок в солнечном свете. Ах! Снег и солнце встретились в воздухе ноябрьского дня. Маленькое чудо в огромном чуде города! Витрины были исписаны золотом. Экипажи ожидали перед кондитерскими и ювелирными магазинами. Повсюду было чисто. Ее сопровождающий не обращал на улицу внимания.

Мириам внимательно всмотрелась в замерзшее лицо господина и решила: «Я буду радоваться и за тебя!»

На богатых улицах женщины кутались в пушистые меха. Наманикюренные пальцы были слишком дороги для того, чтобы демонстрировать их прохожим. Они прятались в муфтах. И человеческое дыхание становилось видимым на солнце. Она тайком поглядывала на господина. Что у него происходит в душе? Голубая ли у него душа?

Человек с душой голубого цвета щипал себя, чтобы не расплакаться.

Горло у него перехватило. И потому он, чтобы полегчало, широко открывал рот. Бог никому не посылает испытания, которое невозможно вынести. Он надеялся. Боль. Он видел длинные молнии в своей лаборатории. Боль. Видел висячие усы Твена, заснятые над лампочкой. Боль. После каждой мысли боль становилась чем-то вроде «тчк» в телеграмме. Он замерз. Разъезжал по улицам, гоня перед собой стадо страшных снов. И он считал победой, если ему удавалось немного поспать ночью и немного поесть днем.

— Там я мог…

Для него чередой тянулись дни — Франкенштейны, сшитые из мертвых кусков печали. Душу его заполонили скорпионы и мотки колючей проволоки. Но в каждом тоскливом дне Теслы после пожара в лаборатории являлся хотя бы один укол золотого жала, вспыхивало хотя бы одно мгновение какого-то дикого счастья. Как это сейчас… А в остальном его мучили постоянный мрак и извращенность мира.

Мука была упрямой. Он должен быть упрямее. Он думал: «Вот я живу уже десять минут. Вот я живу уже полчаса». Это помогало.

Девочка и волшебник не разговаривали. В тишине Мириам — Мария разглядывала Сентрал-парк и озеро в нем. Она стала свидетелем первых фонарей в парке. Она зажмурилась, и канделябры превратились в кусты терновника. И тогда кучер повернул коня.

Цок-цок!

Они возвращались из рая тем же путем.

Улицы становились хуже.

Печальный господин смотрел вниз, вдоль своего носа, который непосредственно продолжал линию лба, и рассеянно слушал цокот конских копыт. Он вспоминал старую синагогу и еврейское кладбище в Праге: слоями могила на могиле. Опять они оказались в мире фарфоровых лбов и печальных глаз, бородатых скрипачей, парчи, балалаек, социалистических газет, Достоевского, уменьшительных имен и еврейских мамок. Ой-вей! И летающих цадиков, и богословских споров!

Кучи мусора, о которых Мириам напрочь забыла, опять появились на мостовой. Раздавленный голубь превратился в пернатую кляксу. Белесая вода текла по тротуарам. Опять возникли серые стены, за которыми Смердяков убивал старого Карамазова, а Раскольников — старуху-процентщицу. Опять все орали друг на друга из самой глубины души. На углу торговали жестяной посудой. Мужчины с засученными рукавами сверкали мощными бицепсами. Молчаливые кепки и пыльные спины волокли из художественной мастерской скульптуру, привязав ее веревками за шею, словно пойманное животное. Курица перебежала улицу. Итальянское дитя рванулось за ней.

И только теперь она вспомнила свой дом. На столе куски печенки, топленый куриный жир и хлеб. Довольно на троих, а кормить надо пятерых. Мало, несчастный отец. Мало, мерзкий отец.

Господин оставил девочку перед ее домом.

Его имя?

Она так и не узнала его.

Господин снял шляпу и хлопнул ею кучера по спине. Мария стояла на том же месте, что и в начале рассказа. Но все теперь было иным. Радость, излившаяся из ее груди, осталась во внешнем мире. Веселые сумерки рассыпались на тысячу песен: вокруг ее кудряшек сумрак шептал голосами людей и духов.

70. Йен-йен

— Тесла! Наконец!

Новая лаборатория была закончена. Фейерверка не было. Но все-таки весть об этом распространилась быстро. Джонсон оказался в первых рядах. Он авторитетно водрузил на нос пенсне и посмотрел на Теслу.

— Что происходит? — выдохнул он, бросив перчатки в шляпу.

— Ну-у… — жалобно протянул Тесла.

В Пальмовом зале гостиницы «Уолдорф-Астория» (где даже болтливые тетки говорят шепотом) в прошлый вторник он встретился с Эдвардом Дином Адамсом. Олигарх с морщинистой подковкой во лбу предложил основать компанию с капиталом полмиллиона долларов.

— Она будет заниматься только вашими исследованиями, — подчеркнул он скрипучим голосом и стукнул кулаком по столешнице.

— И ты отказался?! — не мог поверить Джонсон.

— Я плохо переношу службу, — объяснил Тесла. — Я умер бы в этой компании.

Прядь волос упала на лоб Теслы. На мгновение в нем воскрес бильярдный игрок и картежник из Марибора и Граца.

В отличие от Прирожденного Мыслителя, Роберт Андервуд Джонсон не считал, что размышления, даже серьезный вид, невозможны без наморщенного лба. Однако сейчас он наморщил его! И сделал это для того, чтобы не произнести ни слова.

— Университеты не торгуют знаниями, — продолжил Тесла. — Они под маской знания продают статус. Учреждения легализуют право посредственности быть надоедливым. А я не могу дышать в окружении пустопорожних наморщенных лбов. Не желаю! Тебе ведь хорошо известно, что творчество без игры…

Роберт, открыв рот, смотрел на него.

— …или обман, или заблуждение.

Роберт решил промолчать, так как знал, что бессмысленно давать советы тому, кто считает тебя назойливым.

— Слушай! — Он все-таки в панике решился привести убойный аргумент. — За Адамсом стоит султан Уолл-стрит, Джей Пи Морган! Тебя готова прикрыть огромная сила.

— Идеи не приходят в голову, если ты работаешь за деньги. А когда я свободен, они обрушиваются на меня Ниагарой.

— Из-за ограничения здравомыслия? — спросил Джонсон. После чего весьма хладнокровно снял пенсне. — Ты отказался от денег. А про Маркони читал?

— Маркони — овца, блуждающая в лесу.

Джонсон выпрямился:

— Эта заблудшая овца сотрудничает с лондонским «Ллойдом», одним из так называемых учреждений, которые ты презираешь.

— Но, — добавил Тесла, — они не знают, какой частотой пользуются. Они не понимают роли Земли в передаче информации.

— Но пытаются… — Роберт стукнул пенсне по столешнице.

— Слушай, — нетерпеливо продолжил Тесла. — Тысячи людей видели мои беспроволочные эксперименты в Сент-Луисе. Я изучил патент Маркони. Сигналы описаны так, будто они передаются на частоте Герца. Но это не так. Они использовали мою систему.

Тесла всегда был заложником безответственного чуда. Космос принимал решения вместо него. И все же… На висках у него были маленькие крылышки. Их трепетание означало приближение опасности. Еще не поднялась во весь рост волна враждебности, а он уже ощущал недоверие, зарождение тоски.

Джонсон проверил, не повредил ли он пенсне. Дохнул и поцарапал стекло ногтем, потом протер линзы подушечкой большого пальца.

— Ты, как страус, спрятал голову в песок, и это будет стоить тебе этой самой головы, — сдержанно продолжил он. — Эдисон собирается объединиться с Маркони. К ним примкнул и Пупин. С ними Карл Геринг из «Электрикал уорлд». Реджинальд Феседсен. Луис Стилвелл. Чарльз Штейнмец. Элайя Томпсон.

Тесла продолжал смотреть в окно.

Его новые соседи, на самой границе китайского квартала, отличались привязанностью кто к буйному рому, а кто — к тихому опиуму. В ближайшем окружении властвовала йен-йен — тяга к опиуму. Здесь дьяконы и профессора математики выкладывали ежедневно по двадцать центов за катышек опиума величиной с горошину. Однажды перед домом бледный человек с кругами под глазами объяснил ему:

— Пьяный может зарезать собственную мать. Курильщик опиума — никогда!

Джонсон смотрел на худые плечи певца электричества и слушал, во что превращается вокруг него тишина…

— Послушай, Лука. Не бросайся горделивостью, — попытался он проломить мощное молчание Теслы. — Это глупо.

— Я не настолько глуп, — неожиданно повернулся Тесла, — насколько ты выглядишь таким в моих глазах.

Джонсон безрадостно улыбнулся. Он был уверен в том, что, отказываясь от денег Адамса, его друг совершает непростительную ошибку. В мире Теслы не было людей, тем более соперников. Реальность и опасность, исходящие от людей, не доходили до его сознания.

— Больше всего следует опасаться того, чего человек наименее опасается, — пытался разбудить его Роберт.

Тесла смотрел в окно.

— Могу лишь повторить вслед за Петраркой: я не смог превратить свой ум в товар.

Он смотрел на широкую улицу, где перекликались китайцы. В этом таинственном мире голоса китайцев звучали как колокола под водой. В их рыбных лавках продавались морские чудовища. Они пели, как мыши, которых душат коты, ели ласточкины гнезда, открывали рестораны и прачечные, делали бумажных птиц и цитировали Конфуция.

— И все же то, что я вижу вокруг себя, — все это Ничто, претендующее стать Чем-то. Пустота, претендующая на звание Полноты. Нищета, претендующая стать Изобилием.

— Бесполезно нашептывать глухому и подмигивать слепому, — подытожил Роберт.

И тогда Тесла ласково посмотрел на него. Всепрощающая улыбка зародилась в уголках его губ.

— Послушай, Лука. Земля начинена дармовой энергией. Я смогу передавать и энергию, и информацию. Все или ничего!

— А почему не что-то одно? — спросил Роберт. — Сейчас, именно сейчас, — вдохновенно продолжил он, — начинается борьба за создание беспроводной связи. Это так же важно, как и твоя электрическая битва с Эдисоном. Но ведь тогда, кстати, за тобой стояла компания Вестингауза!

— Что толку от твоих мудрых поступков, если тебе все время скучно, — спокойно ответил ему Тесла. — Для всех эта беспроводная связь — просто чудо. А я чувствую, что скоро можно будет снимать изображения с роговицы, даже сны, и посылать их по телефону! В статье для «Электрикал ревью» я предположил, что энергия может обладать свойствами и частицы, и материи. Я буду передавать информацию, изображения и силу, которая будет весело вращать маховики машин в любой точке земного шара. Я буду передавать мелодии…

И все же в точке между чувствительным внутренним ухом и трепещущим виском Никола ощутил волну враждебности. Зарождающуюся тоску. Это пульсировало в воздухе.

Журнал «Паблик опинион» писал: «В действительности открытия Теслы элементарны, их очень мало, в то время как экстравагантные слухи о них многочисленны…»

Профессор Пупин из Колумбийского университета утверждал, что надменность Теслы напоминает бочку, в которой раздается эхо.

— «Бум! Бум! Бум!» — примерно так она отзывается, — с пошловатой ухмылкой уточнил Пупин.

Отраслевая печать нервничала. Коллег, в первую очередь соперников, нервировала привычка Теслы мыслить выше их возможностей и сразу видеть в замыслах готовые проекты.

Он почувствовал на плече руку Роберта.

— Запомни, что сказали безумному и блистательному Людвигу Баварскому.

— Что именно? — спросил изобретатель, сбрасывая с плеча руку.

— Нет счастья вне общества…

Тесла уставился на Роберта взглядом провидца:

— Запомни, друг: бесплатная энергия!

Тесла сопроводил эти слова улыбкой вдохновенного бессилия и высокой истины, перед которой невозможно противостоять. Сияние этой улыбки нарастало совсем как пульсация осциллятора Теслы. Лицо Николы приняло вдохновенно-мученическое выражение, которое пожирало его отца. Разве не сказал Вивекананда, что душа — это пьяная обезьяна, укушенная скорпионом? Роберт с ужасом всматривался в светлые дали, паутины и легенды, мерцающие в его глазах. Он увидел, как вместе с неотразимым шармом над другом возникает ореол чудачества и одиночества, и ему стало жалко Теслу.

И читателя, конечно же, тоже озаботила его судьба.

Улыбка становилась все шире. Такая улыбка была знакома каждой жене алкоголика. Это была улыбка блаженного. Улыбка безнадежного игрока, перед которой отступала мать Теслы.

71. Водоворот

— Почему бы вам не посетить мою новую лабораторию? — спросил Тесла.

Рыжий дьявол смутился на мгновение. Без видимой нужды поправил поля своего белого полуцилиндра. Но тут же, не морщась, принял решение:

— Договорились!

На следующий день Стэнфорд Уайт в новой лаборатории на границе китайского квартала рассматривал безымянные механизмы. Среди непрерывной пульсации и мерцания трудно было понять, какие из них одушевленные, а какие — нет. Чистые духи готовы были появиться из волшебных катушек. Одна катушка облизывала другую белым змеиным языком. Греческий огонь чертил в воздухе демонические письмена. Предметы вспыхивали от прикосновения перста Божьего. Уайт вдыхал свежий наэлектризованный воздух. Он воспринимал это место как голубое кабаре Теслы. В представлении участвовали силы природы и бестелесные духи. Изобретатель, можно сказать, щелкал бичом и укрощал их. Знаменитый архитектор вышел ошарашенным.

— А когда вы ко мне? — произнес он, едва устояв на подгибающихся ногах.

Две недели спустя наш Манфред посетил на Лонг-Айленде имение под прекрасными вязами. Запрокинув голову, он смотрел на солнечный свет, сочащийся сквозь сплетенные ветви крон. Красные клены, в которых пели птицы, оживляли парк. Никола и Стэнфорд устроились в полотняных шезлонгах под вязом. Ветерок листал над ними крону дерева и тут же, сбившись со счета, начинал все сначала.

— Говорят, менады, растерзавшие Орфея, превратились в деревья, — с умильной улыбкой начал Стэнфорд Уайт. — Они сошли с ума от страха, когда у них стали отрастать корни.

Водоворот в кронах был очарователен.

Пустоглазый ангел выплевывал струйку в зеленую воду. Сад, который симулировал рай, освобождал двух наблюдателей от светских обязанностей.

Попивая спиртное и сверкая пламенеющими волосами, Уайт разоткровенничался.

Он презирал пуритан и реформаторов от морали и считал, что они погубят его. Со сдержанным отвращением он говорил о любимой певице своей матери, Дженни Линд, которая отказывалась петь в Италии и Франции «из моральных соображений».

— Я хороший отец, — доверился он Тесле. — А поскольку я не добродетелен, то это качество приписываю исключительно инстинкту.

Он представил Тесле красивого сына и двух равнодушных дочек-отличниц. За их музыкальными занятиями и латинскими упражнениями следила их идеальная мать. Бетси Уайт, с прямой спиной, выглядела утомленной собственным совершенством. Ее английское лицо напоминало одновременно вилу и жабу. У Бетси были и мозг, и душа, но питали ее в основном общепринятые правила. Неизменный юмор и истина были для нее слишком острой приправой. Красивое лицо постоянно улыбалось, и вы не могли понять, здорова ли она, устала или впала в бешенство. Непонятно, была резкая складка в уголке рта признаком упрямства или презрения к себе? Она никогда не показывала, что ей известно то, о чем говорит весь город.

Когда она оставалась одна, действительность исчезала в ее розовых молитвах.

— Пусть он любит меня! — усердно молилась она. — Пусть он любит меня!

Кэтрин Джонсон однажды коснулась ее спины и тут же отдернула руку: «Как вы напряжены!» Время от времени плечи, на которых лежал груз стольких забот, коченели, и тогда Бетси приходила в себя с помощью массажа.

Ее муж тащил за собой пламенный шлейф шестнадцати веков.

— Бенвенуто Челлини, — говорили о нем, — дьявол!

Стэнфорд Уайт переносил венецианские дворцы в Америку. Покупал мебель, ковры и обои для американских стальных и угольных королей, на которых горбатился друг Теслы — Стеван Простран. Кроме имения на Лонг-Айленде, у него была квартира в Гранмерси-парк, Гарден-Тауэр-сюит, и еще одна на Западной Пятьдесят пятой стрит. Уайт копил книги, бронзу, картины и скульптуры ню. Вопреки болтовне завистников, все это были оригиналы. За электрическими замками, открывавшимися нажатием кнопки, с флорентийских гобеленов молча лаяли поджарые борзые.

Рыжие волосы Уайта полыхали. Он говорил немного в нос, под которым, словно два огонька, рдели закрученные усики. Он часто заканчивал фразы словами: «Вот так вот…»

— Да, весь героический Нью-Йорк начался с Бруклинского моста, — рассказывал Уайт. — Да, тенаменты распланированы, по крайней мере на бумаге, если не в действительности. В депрессивные кварталы города следует вдохнуть минимум кислорода. Световые колодцы в центре зданий необходимы, но они быстро превращаются в голубиные кладбища и мусоросборники. Да, существуют противопожарные правила безопасности, но обитатели тенаментов клеят книги, дубят кожи, делают шляпы. Да, нынешняя современная архитектура вдохновляется национальной стилистикой Турции, России, Японии. Совершенно верно, я начинал с неоромантика Ричардсона, восхищался орнаментами Салливена, но все-таки придерживаюсь ренессансных образцов. Вот так вот…

Уайт проектировал гидроэлектростанцию под гигантскими пенными потоками водопада. И тут он сказал Тесле:

— Хотел бы после Ниагары сделать с вами еще что-нибудь.

Поскольку оба были чрезвычайно заняты, месяцами они встречались только на лету.

— В следующее воскресенье!

Когда Сара Бернар гастролировала в Нью-Йорке со своим спектаклем «Иезавель», Джонсон пригласил ее на ужин. На этом ужине Тесла представил Уайта Свами Вивекананде.

— Вы решили познакомить дьявола с ангелом? — оскалился Уайт.

— В следующее воскресенье — точно!

Прошло еще два месяца. Наконец в августе они встретились в уик-энд в городке Ньюпорт, штат Род-Айленд. Берега с парусными яхтами выглядели как импрессионистское полотно. Замки соревновались в великолепии. Мрамор сверкал среди газонов. Павлины приминали траву осторожными шагами. Ласточки во фраках селились под стрехами вилл миллионеров. Волны разбивались о черные скалы перед виллой «Брейкерс».

— Семь миллионов, — шепнул уголком рта Стэнфорд Уайт, сделав вид, что рассматривает океан. — Семь миллионов — столько стоило Вандербильту это удовольствие.

Они смотрели на заход солнца, расположившись в плетеных кабинках перед виллой. В семь вечера дворецкий, надменный, как венецианский дож, пригласил их войти. В коридоре два грифона рычали на урну с декоративной капустой. Уайт и Тесла не спеша переоделись. Сверкая накрахмаленными манишками, они спустились под нарисованное в холле небо. Здесь висели гигантские бронзовые люстры, каждая с шестнадцатью молочно-белыми лампами. Лестница копировала Парижскую оперу.

Розовый нумидийский и зеленый итальянский мрамор украшали стены. Камин в библиотеке, напоминающий балкон Джульетты, был доставлен из французского замка шестнадцатого века. Из этого гигантского камина тянуло холодом. Старая скучная бронза разошлась по столам.

Обстановка отличалась маниакальной симметрией. Бесконечное количество цветов наполняло комнаты приятным благоуханием.

— Я всегда садился есть прежде, чем проголодаюсь, — доверился Уайт Тесле. — А худоба у меня потому, что болею туберкулезом.

Вилла была построена в ренессансном стиле — как его представляли себе французы в эпоху ампира. У Вандербильта служил знаменитый французский повар. Повар победоносно прищурился, ставя на стол поднос с телятиной.

Мммм!

Повар заверил, что в его стране каждый день на протяжении целого года можно подавать новый сорт сыра и некоторое количество этих сыров он сегодня представит на суд хозяина и гостей. Никола вспомнил слова госпожи Бозен из Страсбурга: «Если вам захочется закрыть глаза во время еды, то это — великая кухня. Все остальное — чушь».

После ужина мужчины пили коньяк в музыкальном салоне, перед голубым камином из мрамора, привезенного из Кампаньи. Лабиринт зеркал бесчисленно увеличивал количество люстр. Когда-то на этой вилле играли три оркестра.

В тот вечер в знаменитом дворце было тихо.

Корнелиус Вандербильт потихоньку оправлялся от апоплексического удара и говорил мало. С пушистыми на манер одуванчика баками и каменным подбородком, он казался Тесле сумасшедшим. Его брат, Уильям Киссэм, прибыл из «летней хижины» по имени «Марбл-хаус», в сооружение которой он вложил одиннадцать миллионов. В хижину, сообщил он, провели электричество, хотя мода на него скоро пройдет, ха-ха. Его упрямая Альва осталась в Китайском павильоне любоваться океаном. Уильям Киссэм улыбался так, будто его одолевает зевота, и постоянно сворачивал разговор на победу яхты «Дефендер» в Кубке Америки.

— Нет-нет, попробуйте эти! — вскочил он.

Вспыхнули кончики гаванских сигар.

Распространились сказочные и отвратительные запахи. Дым закружился и унес их, как джинн из волшебной лампы. Звякнули гонги. Заверещали обезьяны и птицы. Послышались страдания гитары. Резкий запах превратился в лабиринт, который уводил их все глубже и глубже. Волны разбивались о купальни. Уильям Киссэм утверждал, что в Гаване можно провести время лучше, чем в Париже.

Тесла задремал на изумительной, но слишком короткой кровати в стиле ампир, на которой однажды почивала Наполеонова Жозефина. Ночь выдалась беспокойной. Странно, но Данила ему не снился. Ему снились усы магараджи из Капуртхалы. Во сне Теслы женщины смотрели на эти усы, потом прикладывали руки ко лбам и падали в обморок. Около полуночи сверчки сошли с ума. Серебряные кроны вздымали их песнь все выше и выше, пока она не достигла звезд.

Никола и Стэнфорд встретились в следующую субботу, и в следующую за ней, и в третью.

В отличие от бедняги Сигети, Уайт хорошо знал тайны Нью-Йорка. Он всегда был окружен хористками. Говорили, что перед ним разделась Карменсита, а Маленькая Египтянка оголила свои неутомимые бедра.

Стэнфорд называл себя философом любви и укротителем женских сердец. Слезам в этом уравнении не было места. Стэнфорд верил, что средоточие жизни ловеласа находится вовне и что женщин он очень интересует. Говоря о женщинах, он вдохновенно глупел. Его волосы полыхали. Он подходил слишком близко, и Теслу обдавало запахом виски.

— Соблазнение — это месмеризм, — доверялся он ему, как некогда Сигети. — Любовь — это электричество. Если бы все мои оргазмы слились воедино, это была бы буря! И от меня ничего не осталось бы. Вот так вот…

— Не преувеличиваешь? — засмеялся отстраненно Тесла.

— Преувеличиваю? Мне незнакомо это слово! — вспыхнул рыжеволосый. — Если верить Евангелию от Луки, фарисеи обвиняли Христа в том, что Он слишком много ест и пьет.

В одну из декабрьских суббот 1897 года, когда смеркалось уже в четыре пополудни, Уайт отвел Теслу в мастерскую Джимми Бриза на Западной Шестнадцатой стрит.

У дверной ручки был очень смелый изгиб. Тесла с готовностью взялся за нее.

Бриз был в серебряной маске сатира. Слуга играл на двойном авлосе.

На стене три фигуры, изображающие предчувствия, вздымали руки к сумеркам. Колонны были украшены золотыми кубиками, вроде тех, что в Монреале. Натяжной потолок сочился слезами. Запыхавшиеся официанты из «Дельмонико» сервировали ужин из двадцати блюд.

На головах присутствующих были венки из плюща.

— Безумства творят для того, чтобы хоть что-то происходило, — шепнул Уайт Тесле.

Господа оценивали голые ноги танцовщиц. Дым выписывал арабские буквы над сигаретой Уайта. Его губы подергивались, но он даже не замечал этого. Оркестр слепых музыкантов звучал как ураган. Подали огромный торт «Джек Хорнер». Из его середины золотым дымом выпорхнула стайка канареек. После канареек появилась нимфа Боттичелли. Светлые кудри стекали на грушевидные груди. Свидетели «Рождения Венеры» выронили вилки. Увенчанные плющом гости оглядели все сакральные места ее тела — идеальная талия, крепкие бедра и черный треугольник. Черный треугольник превратился в осьминога, тот обернулся Мальстрёмом и погрузил зал во мрак.

— Ах! — вздохнули мужчины.

Тесла и бровью не повел.

Уайт растерянно улыбнулся и попробовал объяснить сидящим за столом:

— Он с другой планеты.

72. Женитьба Душана

Весь Нью-Йорк стремился женить его. На ком? Среди прочих была Энн Морган, высокая девушка с острыми коленями, дочь хозяина Уолл-стрит. Изобретателя постоянно приглашали:

— Приходите познакомиться с мисс Уинслоу, она не верит, что мы с вами знакомы!..

— Приходите познакомиться с мисс Амейшей Касснер…

— Приходите на ужин. Будут мисс Флора Додж, мисс Маргарет Мерингтон…

Он приходил шаркающей походкой, ушастый и улыбающийся. Он смотрел на путаницу нежных улыбок, кружевных солнечных зонтиков, невинных декольте, призывных взглядов, лебединых шей, воланов на платьях, орхидей и магнолий на ключицах. Дамы знали, они были уверены в том, что неотразимы, как Ниагара. Но все же…

Все эти игры ржущих мужиков и мяукающих баб надоели Тесле. Едва разговор заходил на эту тему, в его ироничном сознании раздавался голос гусляра, распевающего песню о женитьбе царя Душана:

На нескромные вопросы изобретатель отвечал мелодраматическим тоном:

— Наука — вот моя единственная невеста.

Если у него и возникали сексуальные потребности, он не желал их реализовывать. Открытие знаменовало для него момент наивысшего возбуждения, поцелуй Бога. И сексуальные устремления исчезали, их сменяла иная мощная сила, подобная пожару. По сравнению с ней любое другое возбуждение казалось просто ничтожным.

Люди не верили ему.

— Это моя возвышенная любовь, — добавлял он.

Люди перемигивались, перешептывались, укоряли его.

— «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, тогда я — медь звенящая или кимвал звучащий…» — говорили они.

Брови вечного жениха в табачном дыму поднимались к потолку. Люди неустанно, ненасытно расспрашивали его об этом.

— Иногда мне кажется, что, отказавшись от женитьбы, я принес великую жертву своей работе, — играл он перед репортерами. Но после этого вдруг менял тему. — Считаю ли я нужным жениться? Человеку искусства — да, необходимо! — отвечал он терпеливо. — Писателю — да, надо! Но изобретателю — нет. Это труд слишком интенсивного характера, дикого, страстного.

Де Квинси писал о пропасти божественной радости, которая разверзлась в нем. Тесла сам переживал приступы подобной радости. Он годами жил в состоянии почти непрерывного восторга. Затянутый в тугой воротничок, он жил страстью, которая сворачивает горы.

— Еще в детстве, когда мой ком снега вызвал лавину, я обручился со стихией, которая в мгновение ока меняет значимость всех вещей, — шептал он в свой накрахмаленный воротничок. — Потому все человеческие учреждения — всего лишь игрушки.

Кроме того, его мутило при виде украшений. Его выворачивало наизнанку, если приходилось ненароком коснуться женской прически. Он отказывался от слияния с Эдвардом Дином Адамсом, с предприятиями и с представительницами прекрасного пола. Он отказывался от всех общепринятых действий и критериев.

— Разве Ахилл и королевич Марко не сторонились общества людей? — спрашивал он Стэнфорда Уайта, когда роскошный пульмановский вагон вез их к Ниагарскому водопаду.

Пошел дождь.

— Смотрите! — вдруг воскликнул Тесла, указывая пальцем в окно.

На лугу коровы разыгрались перед грозой и резво скакали почти как собаки.

— Пришлите мне другого официанта, — пропустил мимо ушей Уайт. — Уберите этого, с лицом клоуна.

Рыжие волосы Уайта горели. Неумолимая рука подливала. Он напомнил Тесле, что Зевс так наслаждался обществом матери Геракла, что даже несколько раз останавливал движение звезд и планет. Он, подобно ассирийцам, верил, что женщину оплодотворяет бог солнца, а мужчина служит ему просто средством. Он, как и Зевс, всегда хотел быть и лебедем, и быком, и золотым дождем.

— Не беспокойся, — бормотал пьяный архитектор. — Я буду любить и за тебя тоже.

«Хорошо тебе, братец, — думал Тесла. — Но почему у тебя такой водянистый, беспокойный взгляд?»

Потом Уайт задремал, и во сне он обнимал талии и шеи. Стемнело. Где-то в полях жгли костры, и раскаленные искры спешили в небо. Состав рычал, как дракон, и вилял хвостом, вгрызаясь в огромный мир. И опять, как некогда, рельсы возникали перед паровозом из ниоткуда.

Утром в Буффало изобретатель окоченел, а архитектор маялся похмельем.

Участники торжественного собрания выглядели карликами перед Теслой, стоящим на трибуне. Вслушиваясь в приветственные речи, он понял, что за пару лет, прошедших после казни Кеммлера, все изменилось. В умах американцев переменный ток из дьявола преобразился в ангела.

Никола Тесла начал приличествующую случаю торжественную речь. В середине речи его кровь вдруг остыла. Теслу внезапно охватила ревность к мертвому сельскому пареньку, а с ней пришло и чувство вины за то, что тот лишил его благословения. Данила не женился. И он не женится. Он едва удержался, чтобы не сказать: «Да, я и так достаточно плохой человек. Но жестоко делать меня еще более страшным».

После речей мэр ухватил Теслу и Уайта под руки и предложил подобраться к чудовищному водопаду снизу, на корабле «Туманная дама». Мэр шепнул Тесле — криком крикнул! — что многие пары приезжают в свадебное путешествие именно сюда. Возбужденный, Тесла смотрел на ревущую стену воды до тех пор, пока не забыл, на что именно смотрит.

— Это сильнее всего на свете. Какая мощь!

Радуги то и дело возникали во всепроникающей водяной пыли. Шелковая вода сверкала перед тем, как низринуться с огромной высоты. В падении вода становилась белой. Потом превращалась в облако. Ветер поднимал облако, разнося свежесть. Несмотря на капюшоны штормовок, лица стали мокрыми. Тесла понимал: это двигало его гидростанцию. И вновь, как некогда, маленький белый комок, брошенный его рукой, превратился в чистую силу и вырос до размеров судьбы. Его охватило ощущение величия и мощи.

Этому ревущему пенному водопаду индейцы приносили в жертву девственниц.

И только эта невероятная свежесть смыла с его души гарь сожженной лаборатории. Глаза его наполнились слезами, а душа слилась со стихией. Да, естество изобретателя — дикое и страстное. Водопад мощно перекрикивал его. Губы Теслы беззвучно шевелились. На тайном венчании с неизмеримой силой Тесла прошептал свое:

— Да!

73. Война

Началось взрывом.

— Война с Испанией! — завопили газетчики.

Газеты Херста продавали войну.

Война продавала газеты.

Щеки разрумянились. Пальцы подкручивали усы. Все бросали в воздух соломенные шляпы. Мужчины, как дети, радовались предстоящей бойне. Теодор Рузвельт скалил зубы под моржовыми усами и собирал своих «Жестоких всадников».

— Все говорят о Филиппинах, — острили сатирики, — а до вчерашнего дня никто не знал, что это — страна или консервированные фрукты.

На волне милитаристского угара, под музыку Джона Филиппа Сузы торжественно — та-ра-рам! та-ра-рам! — в Медисон-сквер-гарден открылась Электрическая выставка. Торжественное открытие организовал Стэнфорд Уайт («Вот так вот…» — завершил он свою краткую речь). С привычным равнодушием выставку открыл вице-президент Соединенных Штатов Америки.

Началось со взрыва.

Ассистент Маркони Томас Эдисон-младший разнес склад, где хранился запас снарядов.

— Разве я не говорил, что они не владеют системой согласования частот колебания?! — сдержанно ликовал Тесла.

Потом он лично появился перед публикой под устрашающими майскими облаками.

Вокруг него выстроилась стена из белых полуцилиндров и ослепительных воротничков. Господа оборонялись от спорных вопросов галстуками. Усы делали их похожими на братьев. Некоторые джентльмены беззлобно моргали. Иные недовольно покашливали. На Теслу из-под огромных парящих шляп смотрели две светлоокие дамы, затянутые в корсеты.

Их лица сияли кровожадным любопытством.

Скромная улыбка зародилась в уголке рта Теслы. Смеющиеся глаза демонстрировали бдительность. Длинные пальцы — признак высокого интеллекта — сжимали хромированную коробочку, из которой торчала проволочка.

Палец нажал на кнопку.

Кораблик в центральном бассейне тронулся.

Кораблик делал то, что ему приказывали.

Как и он сам.

Тесла остановил его нажатием кнопки.

Командами, переданными без проводов, он зажег на кораблике лампочки.

Он «ставил ему вопросы», и телеуправляемый кораблик отвечал движениями.

Еще одна безымянная вещь появилась в мире.

Первый робот!

Люди не хотели верить своим глазам.

— Как это называется? — спрашивали дети родителей, отрывая глаза от бассейна.

— Телеавтомат.

Порог ожидаемого был превышен, ощущения публики рухнули, так сказать, в пропасть.

Это было падение дерева на горе, где никто этого не услышит.

Кэтрин коснулась губами кустика волос, торчащего из уха Джонсона, и с горечью шепнула:

— Никто ничего не понял!

Родился

Тесла покинул Медисон-сквер-гарден под вспенившимися майскими облаками.

— Как это «не разглядели»? — переспрашивал он, блуждая по нижнему Западному Манхэттену.

— Потому что нет такого закона, чтобы все обязательно слышали говорящего, — вторил ему все тот же Тесла.

Бандиты, которых он знавал, ужасные хиосы, были перебиты или арестованы. На перекрестках Гринвич-Виллидж их сменили заядлые кокаиноманы хадсон дастерсы. Дастерсы водили знакомство с городской богемой. И те и другие знали, кто такой Тесла. Уперев в подбородок указательный палец, он с насмешливым спокойствием смотрел на них со страниц газет.

— Гляди-ка, — бросил один из них, когда мимо прошел голенастый ученый, — какое фантастическое животное!

— Что-то он нынче грустный. Хорошо бы дать ему немножко кокаина, — с готовностью отозвался другой.

— Зря только товар переведешь, дружище, — встрял в разговор третий. — Он сам будто в кокаине родился.

74. Астория

В июне Теслу опять пригласили в городок роскошных вилл и газонов на скалистом берегу Род-Айленда. Привет, белые паруса! Привет, голубое небо!

На этот раз покататься в Ньюпорте на яхте его пригласил Джон Джейкоб Астор. Тесла явился в мраморную летнюю хижину Астора, обхватив самый большой в мире букет роз. Кэтрин писала ему, что миллионеры не забывают настоящих друзей.

Побережье трепетало.

Двери из морозного стекла таяли, превращаясь в двух одинаковых павлинов.

— Бескрайнего вам космоса! — весело приветствовал Тесла Астора.

— Космоса вам бескрайнего! — ответил остроумный Астор.

Лицо миллионера напоминало лист из гербария. Его улыбка была холодной, как приютский суп.

«Что в этих глазах — меланхолия, отвращение или просто пустота?» — никак не мог решить гость. Он также не мог понять, может ли тот существовать как личность на таком высоком представительском уровне. Монашескими пальцами Тесла взял со стола Астора книгу Астора «Путешествие в иные миры» и похвалил ее.

И тут Астор ошибся. Он ошибся, спросив гостя, над чем тот сейчас работает. Тесла завел разговор о радиоуправляемых торпедах и телеавтоматах. Он говорил так, как, вероятно, говорил бы Гёте, если бы волей случая сделался коммивояжером.

Он предварял слова взглядом раненых горящих глаз: Ницше, Шопенгауэр, Вивекананда. Животворящий принцип, на основании которого формируется кристалл, работает независимо от людской воли. Альтернативный источник энергии! Концепция множественности миров! Возможность для будущего поколения обходиться без пищи!

— Если Землю накачивать периодическими вибрациями, она треснет пополам, как яблоко. — Подвижный изобретатель заглянул в глаза Астора и двусмысленно усмехнулся. — Суть в том, что надо колебаться в унисон с вибрацией мира, а не осциллировать в противоположном направлении.

Его душа по привычке лизнула другую душу.

Ава Астор, урожденная Шиппен-Уиллинг, считалась самой красивой женщиной Соединенных Штатов. Она так сильно напомнила ему Саломею, что он испугался, как бы она не вынесла ему на подносе голову Иоанна Крестителя. Ее продолговатые глаза смущали мужчин малахитовой зеленью и неподвижностью.

Кэтрин Джонсон видела в душе Авы Астор огромную пустоту. Мужчины же замечали тонкую талию, округлые бедра и грудь в декольте, напоминающую балкон.

— Это не женщина, а тигр, — бормотал Стэнфорд Уайт.

Несмотря на нечеловеческую любезность, кокетливая дама отметила, что Тесла мысленно отсутствует. И потому он заинтересовал ее. Урожденная Шиппен-Уиллинг, не мигая, посмотрела на него и спросила без тени иронии:

— За что газеты нападают на вас?

— Потому что мои изобретения угрожают разорением многим существующим отраслям промышленности.

Джон Джейкоб в ответ на эти слова улыбнулся с такой живостью, будто он был экспонатом мадам Тюссо. Тесле показалось, что он бережет энергию для загробной жизни.

Война была у всех на устах. Джонсон познакомил Теслу с Гобсоном, героем войны, портреты которого дамы, заходясь от восторга, целовали на различных общественных мероприятиях.

Джон Джейкоб заметил, что предоставил в распоряжение армии свою яхту «Нурмахал». Изобретатель откашлялся и сообщил, что он тоже предложил армии…

— Что? — поинтересовалась Ава.

— Радиоуправляемую торпеду и беспроволочную систему связи.

— И что? — тут же заинтересовался миллионер.

— Я пригласил чиновника из Вашингтона, чтобы поговорить о практическом применении этих изобретений, — ужаснулся Тесла. — Секретарь из Министерства флота отверг предложение, так как боялся «искр, которые в таких случаях летят во все стороны». Где этот умник видел искры? Потом меня навестила группа офицеров: бакенбарды, прямые спины, зоркий взгляд. Они как автоматы расхаживали по моей лаборатории.

— И что в итоге? — спросила Ава Астор.

— После двухчасовой беседы я понял, что ум и воображение не зависят от глубокомысленных голосов, расправленных плеч и мужской красоты. Сумма суммарум: в войне с Испанией флот использует воздушные шары, привязанные к кораблям телеграфными проводами.

Ава Астор впервые в присутствии Теслы рассмеялась резким, неприятным смехом, похожим на крик павлина.

— Так и поседеть можно, — заключил сквозь смех изобретатель. — Воздушный шар — прекрасная цель, но офицеры должны выполнять приказы, вот и все.

Дни с ветром в волосах сменились деловыми встречами в Нью-Йорке. Глаза Астора говорили: «Подождем! Посмотрим!» Тесла понял, что миллионер не в состоянии выбрать верный путь и предпочитает, как и его отец, двигаться в жизни на ощупь. Но все-таки он начинал склоняться к флуоресцентным лампам Теслы.

— Мои лампы вечны, — убеждал его неугомонный изобретатель с прилизанными волосами. — Они в пять тысяч раз ярче существующих…

Во время таких разговоров пресыщенно-равнодушный взгляд Астора теплел.

— Бескрайнего вам космоса! — воскликнул он, когда переговоры были завершены.

— Космоса вам бескрайнего! — звонко ответствовал Тесла.

В боевом азарте они подписали договор. Астор вошел в совет директоров компании Теслы. Тесла получил сто тысяч долларов. Перед ним внезапно распахнулись двери самого блистательного отеля в мире. Тесла переселился в «Уолдорф-Асторию» с легким трепетом удовольствия. Номер его апартамента — двести семь — делился на три. Горничная ежедневно оставляла для него восемнадцать полотенец. Ужинал он в восемнадцать часов, на столе было восемнадцать полотняных салфеток.

Он жил жизнью, кратной трем.

Козырек из кованого железа над входом придавал отелю вид железнодорожной станции. Окна первого этажа были прикрыты двойными тентами. Под утро все благоухало дорогим мылом. Тишина была такой, что ему казалось, будто предметы рассматривают его сквозь лупу. По мраморным полам можно было скользить.

Сюда, в «Уолдорф-Асторию», люди приходили, чтобы их заметили.

А он здесь — жил.

— Поцелуи кратки. Искусство кулинарии вечно, — напевал Оскар Уолдорфский, расставляя тарелки со знаменитыми блюдами между фруктами и пирамидами цветов на стеклянной столешнице.

Бесшумный лифт, выворачивая утробу Теслы, поднимал его на самый верх, где располагались его апартаменты. Взгляд тонул в глубине коридора. У каждой колонны стоял бой в униформе, с золотым галуном на кепи. Вазы эпохи Мин были выше этих терпеливых мальчиков. Туалеты благоухали жасмином. Мебель была сделана по эскизам Стэнфорда Уайта, или выглядела так, будто была заказана Стэнфордом Уайтом. Орхидеи цвели в стороне от окон, чтобы их не ранил дневной свет.

— Ну и как тебе в Версале? — поинтересовался Джонсон.

75. Не осядем

Через неделю после вселения в «Уолдорф-Асторию» Тесла пригласил в гости верного ассистента Шерфа. Вечно лохматый Шерф был похож на дикого козла, заблудившегося в Пальмовом зале.

Подошел величественный метрдотель. Его смутило появление Шерфа.

— Позвольте, может, его…

Тесла резким повелительным жестом прервал метра.

Метр смутился еще больше и исчез.

Шерф был квадратного телосложения. Многие из тех, кто не мог запомнить по имени, звали его «тот, усатый». Он вечно повторял собственные фразы, потому что думал, что люди не понимают его. Когда зрение начало сдавать, он купил себе очки с самой уродливой оправой в мире.

Уайт насмешливо спрашивал его:

— Правда, что твоя оправа сделана из конских копыт?

— У Шерфа седые волосы. Глаза карие, — страстно защищал его Тесла. — Но руки и сердце из чистого золота.

Тесла пробовал тактично указать Шерфу на то, что в мире существуют привлекательные и менее привлекательные предметы гардероба. Напрасно. Мода, как и предательство, была недоступным для честного механика понятием.

Шерф любил тяжелые, крупной вязки свитеры. Обувь он, похоже, добывал на воинских складах. И вот теперь высокие солдатские сапоги по щиколотку тонули в коврах «Астории». Добрый малый не мог понять, куда он попал — в ресторан или в храм. С уважительным испугом в глазах вертел головой. Он никак не мог решить, что заказать. Внимательно изучив меню, он было выбрал три блюда, после чего взялся вновь перечитывать меню.

Чтобы сэкономить время, Тесла рекомендовал ему знаменитую телятину Оскара и салат «Уолдорф». Они распили бутылку вина. Покончив с едой, честный механик пришел в приятное расположение духа.

— Мне кажется, — заикаясь, начал он, — что мы теперь осядем в Нью-Йорке и разбогатеем на электролампах и осцилляторах.

— Не осядем! — резко отреагировал изобретатель.

Лицо Шерфа неожиданно опечалилось.

— Мне кажется… — начал было он.

Тесла ласково посмотрел на него и даже положил руку на плечо:

— Лаборатория на Хьюстон-стрит слишком мала, к тому же не защищена от пожаров и шпионов. Я вскоре отправлюсь в дикие края, на восток от солнца, на запад от луны. В края, где молнии сверкают чаще, чем в любом другом месте. Я буду работать с миллионами вольт и необъяснимыми явлениями. Без чужих указаний. Без чужого опыта. А вас я попрошу остаться здесь и постараться, чтобы на Хьюстон-стрит все было в порядке.

— Мне кажется… — опять, заикаясь, начал честный Шерф.

76. Не запятнав их

В поезде он заснул и проснулся. В поезде он ощутил размеры и дыхание этой страны.

— В Европе есть кафедральные соборы. В Америке — святая природа, — сказал ему когда-то давно тихий и благородный Джон Мьюр.

Тесла проезжал сквозь захолустные городки с рядами деревьев и кошками в каждом окне, и там колеса повозок вертелись в обратном направлении. Из этих городков поезд вырывался в необозримые пространства Америки.

— Приглашаю вас на месячник обожания природы, — говорил ему Мьюр. — Вам это ничего не будет стоить, за исключением времени, да и это не так уж страшно, потому что в основном вы будете пребывать в вечности…

В вечности стука колес Тесла с запозданием откликнулся на приглашение Мьюра. Он посмотрел в окно и увидел множество черных птиц, рассыпавшихся по склонам горы. С улыбкой он вспомнил свою детскую работу «Об ущербе, наносимом посевам воронами». Свисток паровоза вернул его к действительности. Свисток вился в величественном пейзаже.

— Колорадо-Спрингс! — объявил гнусавый начальник станции.

— Зачем вы приехали в Колорадо? — Репортер вытащил блокнот из кармана пиджака в клеточку.

У стойки отеля «Альта-Виста» Тесла пожал руку немногословному предпринимателю Джозефу Дозьеру.

Прежде чем стать предпринимателем, этот человек был обычным рабочим.

— Десять лет я каждое утро покупал своему шефу газеты, — жаловался Дозьер, почесываясь ногтями, более подходящими для резьбы по дереву или борьбы с медведем. — И он мне ни разу не заплатил за них. А у меня было шестеро детишек.

Немногословный Дозьер согласился построить лабораторию для Теслы. Он взмахнул руками и состроил такую мину, будто все уже сделано и позабыто.

Тесла прибыл в Ноб-Хилл с первыми рабочими.

«Разве в латыни „терпение“ и „страдание“ не однокоренные слова?» — бубнил он себе под нос.

Если бы его попросили определить, что есть гений, он бы ответил: «Нетерпение!» В последующие месяцы из ничего возникло деревянное здание. На крыше амбара выросла стальная башня, над ней поднялась мачта.

В самом странном из всех амбаров Тесла перекрикивался по-немецки с молодым ассистентом Фрицем Лёвенштайном.

— Быстрей! — кричал Тесла Лёвенштайну, совсем как некогда кричал ему Ференц Пушкаш.

Посреди амбара поставили огромную катушку, ласково прозванную Горгоной. Рядом с первой катушкой установили другую, отрегулированную синхронно с электрическими колебаниями первой. Аппаратуру Тесла, как всегда, привез в волшебных ящиках. Тесле казалось, что поставка последних аппаратов затянулась. Наконец воловья упряжка доставила передатчик, похожий на паучью сеть. Когда его монтировали, перед срубом установили знак: «Не приближаться! Опасно!»

Дозьер с удивлением заключил:

— Все готово!

Первым, кого Тесла вспомнил в только что выстроенном амбаре, был Джон Мьюр. Светлоглазый шотландец напоминал сербского длиннобородого старика или ирландского сказочного карлика — лепрекона. В молодости Мьюр ослеп. Когда зрение вернулось к нему, он поклялся никогда больше не считать «улыбку бога» отражением природы. В великолепном пейзаже Колорадо-Спрингс Тесла смотрел на мир глазами Мьюра. Как и на Ниагаре, он с головой утонул в великолепии природы и растворился в ней. Разве святой Бернар Клервоский не говорил, что у лесов можно научиться большему, чем у книг?

Одиночество, давний спутник, начинало ему нравиться. Люди стали для него слишком медлительными. И без них ему было очень хорошо.

Только с приходом весны он позволил себе спуститься на партию виста в местный клуб «Эль-Пасо».

— Мы живем в престранном местечке, — хвастался перед ним толстяк Джереми Фальконер, президент клуба «Эль-Пасо». — В Колорадо-Спрингс многие приезжают, чтобы поправить здоровье, но сюда, — и он тростью провел черту на пороге клуба, — ходят только холостяки.

Глаза ученого кассира затуманились.

Зобастый секретарь протянул ему визитную карточку размером с театральную программку. На ней стояло: «Джон „Селезень“ Харрис. Я верю в мир, прогресс и братство всех людей мира». На визитке также была фотография веселого Селезня с бакенбардами и со ртом, полным огромных зубов. Заклятый женоненавистник предупредил Теслу:

— Вот увидите, отсюда горные вершины и другие огромные предметы вам покажутся карликовыми.

— А далекие люди в ваших глазах вырастут до гигантских размеров, — прохрипел Фальконер.

— Здесь свет и законы оптики издеваются над зрением, — добавил глухим голосом онанист-кассир.

— Вот увидите. — Фальконер опустошил бокал кларета. — Колорадо-Спрингс во многом отличается от остального мира.

И в самом деле, Теслу пьянила необыкновенная чистота атмосферы. Лампы у подножия далекой горы сияли так ярко, будто были всего в двух кварталах отсюда. Звуки, особенно высокие голоса, распространялись на огромные расстояния. Как некогда в Пеште, колокольный звон в далеком городке раздавался прямо у него в голове. В Ноб-Хилл скрип колес и разговоры жителей были слышны так, будто все это происходило за дверью.

— Я полагаю, это происходит из-за максимальной наэлектризованности воздуха, — объяснял он преданному Лёвенштайну.

— Вы знаете, что самые хорошие фотографии заснеженных горных вершин сделаны при лунном свете? — просвещали его ученые холостяки из клуба «Эль-Пасо».

При лунном свете маслянистые тени облаков мчались по пустыне. Однажды вечером Тесла рассмотрел меланхолическое лицо Джозефа Дозьера на расстоянии полукилометра.

— Как дела? — Тесла снял шляпу.

Дозьер упер палец в небо:

— А! Луна! Звезды! А?!

И разве не отец Николы, Милутин Тесла, увидел однажды водопад из искр, одновременно далекий и близкий настолько, что его, казалось, можно было коснуться рукой? Оставив после себя в небе голубые полосы, водопад света исчез за холмом, и звезды «побледнели».

Колорадо-Спрингс ежедневно демонстрировал «чудные феномены».

В этом месте по небесному своду скользило больше падающих звезд, чем можно было загадать желаний. Однажды он увидел, как одна звезда лопнула в небе и рассыпалась искрами.

— Неужели это настоящее лицо мира? — Тесла дрожал от восторга.

Острая интуиция щекотала костный мозг.

Здесь он попал в космическую среду и впервые в жизни заработал в полную силу.

Каждое утро стоило того, чтобы просыпаться.

Как только Гелиос ступал на свою колесницу, кромка неба становилась кроваво-красной. Вершины гор превращались в жерла мартенов, из которых изливался расплавленный металл. Быстро возникали и исчезали облака. Огромные снегоподобные массы плыли в воздухе.

Однажды вечером он записал в дневнике:

«Белизна и чистота массы облаков таковы, что никто, даже ангел, не может соприкоснуться с ними, не запятнав их».

Парящие облака выглядели очень массивно, и трудно было поверить, что они состоят из пара. Вереницы небесных вершин были неотличимы от настоящих, земных. Тесла писал Роберту и Кэтрин, что неоднократно наблюдал в небе океан с глубокими зелеными, темно-синими и черными водами! По океану были рассыпаны зеленые острова, сверкающие льдины, парусники и даже пароходы, неотличимые от настоящих, потому что были созданы из ослепительного тумана. Однажды он обнаружил нечто вроде небесной Швейцарии.

Карлейль говорил, что он разливает облака по бутылкам так, как его отец-винодел разливал шерри.

Облака стали внешней душой Теслы. Он с любовью классифицировал их: красные, белые, похожие на груду золота с примесью бронзы, ослепительные, как само солнце.

77. Волосы Горгоны

Светлый луч блеснул вдалеке. В небе сверкнул прут из сплава металла с молнией. Ангельский свет вырвал из темноты лик Фрица Лёвенштайна, а последовавший удар грома вновь погрузил его во мрак.

— Точно сорок восемь с половиной секунд, — звонко объявил Манфред в момент, когда все вокруг заколебалось, затряслось, зазвонило.

Точно предсказанный сейсмический удар едва не вырвал лабораторию с фундаментом.

— Тсс! — Тесла повернулся в сторону Лёвенштайна.

Подземное эхо грома растаяло, но тут же повторилось.

Прилизанный и бледный, как цветок жасмина, наш космический шпион внимательно следил за тем, как это стихает и возникает вновь. И на расстоянии триста километров еще ощущалось колебание.

— Это важно, это очень важно… — шептал он.

Трах! — в другом конце лаборатории ассистент споткнулся о метлу.

— Фриц! Тише…

Лёвенштайн всегда вздрагивал, даже если случайно касался Теслы локтем. В присутствии Теслы он постоянно извинялся, ежился и пожимал плечами. Его редкие волосы напоминали нежные легкие перышки. На Теслу, который воспринимал его неловкость как хулиганство, он смотрел как на бога. А после того как Лёвенштайн несколько раз нарвался на Теслино «тсс», неумолимый изобретатель отправил его в Нью-Йорк.

— Он плохо относится к тем, кто любит его, — жаловался молодой немец Шерфу.

Шерф посмотрел на него сквозь чудовищные очки, за которыми плавали огромные зрачки, и промолчал.

Место ассистента Лёвенштайна занял Коломан Цито, мужчина с опасным взглядом. Цито привез Тесле письмо от службы маяков в Вашингтоне, в котором чиновники сообщали, что они с большим удовольствием подписали бы договор о беспроволочной связи с американцем, а не с Маркони. Тесла же уверился в том, что вести переговоры с военными — все равно что толковать с идиотом. С демонической гордостью он ответил:

«Господа, независимо от того, насколько ценно ваше предложение, я желаю сохранить свою репутацию и, следовательно, не могу воспользоваться вашим предложением, особенно при конкуренции со стороны тех, которые следуют по проторенным мною путям. Мне безразлична та малая выгода, которую вы предлагаете».

Что там говорил Джонсон? Что «нет счастья вне общества»? Ха!

Non servium!

Не зря его в Праге называли за бескорыстие Манфредом. Тем же вечером он с гордостью написал Джонсону:

«Я готов произвести эффект, который никому из смертных НИКОГДА не удавался».

Утром Манфред впервые включил мощные машины. Горгона воспылала светлыми волосами. Тесла ощупывал пол током, который был в сотни раз сильнее молнии. Осцилляции отправлялись в путь по планете все более широкими кругами и на другом ее конце сплелись в узел между французскими островами Амстердам и Сен-Поль.

Земля была гигантской кошкой.

Теперь он знал, кто гладит ее.

Земля мурлыкала.

Волна превратилась в эхо, которое воспроизвело точно такой же эффект в Колорадо-Спрингс. С увеличением силы тока резонанс нарастал, как тот снежный шар, что он слепил в детстве. Теоретически эта электрическая лавина могла разнести Землю.

Под этими пречистыми небесами его аппаратура зафиксировала три сигнала с Марса. На планете Колорадо-Спрингс Тесла глубоко нырнул в космический гул. Каждый вдох казался чудом. Он тонул в стихии, которая не умеет прощать. Возврата не было, он обвенчался с ней. Он общался с великим, как смерть, чудом.

Джон Мьюр был далеко. Святой Бернар Клервоский был мертв. Кто мог бы понять его мысли, созревшие среди дикой природы? Разве не сказал Маара Будде: «И не пытайся понять»? И все-таки… Письма летели в Нью-Йорк и прилетали из Нью-Йорка.

«Представьте себе шаровую молнию, которую ветер гонит по пустырю! — писал одичавший затворник городским друзьям. — Вообразите ночную гонку духов! Эти молнии, похожие на перекати-поле, естественным путем возникают в здешней прерии. Нечто подобное высвободилось в результате моего эксперимента, сломав мачту и часть аппаратуры. Волосы Горгоны шипели совсем рядом со мной, и мне пришлось отползти от них».

Преданный Цито бинтовал его раны.

«Я приобрел здесь прекрасный опыт в укрощении диких кошек, отделавшись множеством царапин», — писал перевязанный Тесла Джонсону.

Тесла отбросил перо, стремившееся приукрасить событие.

— Фурии! — прошептал он с отвращением. — Фурии!

И опять схватил непослушное перо. И, укрощая его, продолжил:

«Можно будет без проводов передавать сообщения, картинки, голос и — что важнее всего — энергию, — обещал он в письме тому, кто не хотел понять его. — Я лично произвел передачу энергии на расстояние двадцати шести миль. Поверь мне, Роберт, с накачивающим осциллятором мощностью три тысячи лошадиных сил я могу зажечь лампочку в любом уголке земли».

78. Зевс приказывает Грому

— Зевс рождает молнии, а не людей… — бормотал Коломан Цито.

Ассистент стоял раскорячившись и исподлобья смотрел на своего шефа. Он не был настолько горбат, как, скажем, Игорь из цирковых шатров Эдисона, но несколько осунулся.

— Когда поток магнитной энергии ударит Горгону, — кричал Тесла, — наша катушка извергнет лавину, которая увеличит электрический потенциал Земли! Понимаете? Из Земли струя электричества вернется назад. Понимаете? — повторил он. — Молнии полетят с вершины мачты.

— Зевс повелевает молниями… — заскулил Цито.

Ассистент понимал, что Тесла, заигрывая с самым гигантским вольтажом, когда-либо произведенным на Земле, ставит на кон собственную жизнь. Цито тоже играл в русскую рулетку, потому что именно он, а не Тесла контролировал рубильник, подключающий электроток.

— По моему знаку вы повернете рубильник, — с самоубийственной решимостью приказал Тесла. Он выбрал местечко, откуда была видна открытая кровля. — Давай!

Цито дернул рубильник. Рукоятка рубильника покрылась огромным количеством электрических змей. Во всех уголках помещения раздалось шипение.

— Работает! — воскликнул Тесла. — Давай еще!

Волшебные волосы опять взвились над катушкой. Все в лаборатории поголубело и затрещало. Глухой удар прогремел на вершине мачты.

— Пойду посмотрю на мачту, — решительно произнес Тесла. — Держите рубильник выключенным, пока я не скажу.

Покачиваясь на толстых резиновых подметках, Манфред вышел из амбара.

— Включайте рубильник!

Цито дернул рубильник и так и остался с вытянутой рукой, ожидая команды вернуть его в прежнее положение.

Прошло несколько секунд. Чародей и его ученик все еще были живы. Жареным не пахло. Невероятная минута пала на камень, как новенький золотой. После этого началось настоящее пробуждение фурий. Тесла безвозвратно канул в безбрежную величину новизны! Внутри треск волос Горгоны поднялся до крещендо. Снаружи нить молнии сорвалась с мачты. За ней последовала вторая, третья, четвертая. О! Грянул гром, и Теслу кольнуло. Мать моя! Опять грянул гром. Он втянул голову в плечи. И опять! Мачта стреляла как ружье, потом как пушка, потом еще громче. Они оказались в центре битвы при Аустерлице. Здание превратилось в соломинку во всемирном водовороте.

— Фурии! — мстительно шептал первый громовержец из людей. — Фурии!

В его амбаре возник призрачный голубой свет. Масса живого электричества ползала по его катушкам. Все предметы в помещении выбрасывали иглы голубого света. Высвободился пандемониум голосов. Ощутимо пахло серой. Цито, стиснув челюсти, сломал зуб. Он едва справлялся с дрожью, опасаясь случайно повернуть рубильник. Левая рука у него тряслась так, что он даже не мог перекреститься. Он ждал, когда в мерцающем голубом свете появятся духи его покойных родителей. Он чувствовал, как искры, покалывая, сыплются из его пальцев. Он ждал, когда кровь хлынет из-под ногтей.

Электрический Мальстрём готов был разнести амбар.

Снаружи стоял Никола Тесла, одетый по всем правилам приличия. В глубоких ботинках на шнурках и полуцилиндре. Небеса вскрикнули, и Земля ответила им. Новоиспеченный Мефистофель рос в ночи, осиянной молниями. Искры скакали вокруг резиновых подошв. Ожившая Земля хотела ему что-то сказать. Ожившая Земля искрилась.

Молнии становились все толще и ярче, яснее и синее. Искры толщиной с руку прыгали в небо. Морские змеи извивались, пока не достигли в длину двадцати пяти метров. Потом они выросли до сорока, и грохот разносился на много миль окрест. С лицом то черным, то серебристым за ними следил викторианский громовержец в сюртуке а-ля принц Альберт. Он сам был сияние. Он стал молниеподобной, вдохновляющей силой.

— Сколько же это длится? — дрожал Цито. — Это же запрещено! Смертному так нельзя!

По щучьему велению все внезапно замерло.

Всё.

— Цито, вы повернули рубильник? — набросился на него Тесла.

Венгр смотрел на него налившимися кровью глазами, насупившись как бык с бандерильями в спине.

— Нет, — выдавил он.

— Позвоните на электростанцию. Они не имеют права! Они не должны отключать ток.

— Да что вы говорите! — раздался голос по ту сторону провода. — Это вы вызвали короткое замыкание! Наш генератор горит!

79. Тесла приветствует XX век

Тесла с тихой планеты Колорадо-Спрингс спустился на шумный Бродвей.

Надземные поезда тащили черные локомотивы. Туристы читали «Путеводитель для сумасшедших».

Доктор Ф. Финч Стронг убеждал человечество в том, что электричество возвращает разум старикам и омолаживает дураков.

Ах! Наступал новый век.

По переполненным залам мира бродили актерские труппы с невиданным чудом — граммофоном.

Публика аплодировала невидимым певцам.

У всех явлений были собственные музы. Независимо от того, шла ли речь о Свободе, Мудрости, Всемирной выставке или Америке. Каждая муза была персонифицирована в облике грудастой дамы.

— Законы становятся праведнее, — твердили визионеры, — правители — лучше, музыка — слаще, люди — мудрее и счастливее, сердца индивидуумов — праведнее и нежнее.

Головы казненных боксеров висели на стенах Хунаня. Буйволы обнюхивали мертвых на рисовых полях Филиппин.

— Каждый чувствует себя в четыреста раз большим, — хвастался приятель Теслы, железнодорожный магнат и сенатор Чонси ди Пью.

Разве Гаргантюа не писал Пантагрюэлю, что их время намного лучше всех предыдущих?

Лампа в Скофилде, штат Юта, превратила шахту в огненное торнадо. Шахтеры вылетали из ствола шахты как из пушки.

Ах! Наступал новый век.

Эмигранты из печальных пароходов перебирались в тенаменты. Уже на следующий день они отправлялись в «никель-одеоны» Эдисона смотреть на поцелуй длиной шестнадцать секунд, а также на прибытие поезда и выход рабочих с фабрики. Чудеса, свершавшиеся некогда на удалении в тысячи миль, теперь развертывались у них на глазах.

В американских городах лето было жарким. Теодор Рузвельт сверкал очками и в предвыборных поездах скалился из окон вагона. Рядом с президентом Мак-Кинли его хрупкая жена Ида выглядела как птица на спине буйвола.

Большие восковые свечи украшали лик независимой и чувствительной дочери Гибсона.

Наступал новый век.

В газетах правдоподобные рисунки уступили место лживым фотографиям. Тесла в Колорадо-Спрингс в окружении молний, летящих с одной катушки на другую, спокойно читал в «Сенчури» статью «Проблемы увеличения энергии человека».

Громовержец Тесла поздравил многих.

Поздравил Джонсонов, поздравил всех в «Дельмонико», поздравил в «Уолдорфе», поздравил Стэнфорда Уайта…

Наступал новый век.

Он поздравил Аву и полковника Астора.

Десять… девять… восемь… семь…

Поздравил Вандербильтов, поздравил маски.

Наступал новый век. Шесть… пять… четыре… Люди ожидали его со страхом и восторгом. Три… два… один… И…

В этот трогательный момент Марк Твен повернулся спиной к невероятному фейерверку. Погасил трубку из кукурузного початка и изрек:

— Я не из этого века!

Фиолетовые, красные и голубые звезды вскрыли небеса.

На небе распустились светлые вербы, одуванчики из шуршащих искр, красные и белые огоньки, все возрастающий треск и дым.

Тесла, как древний китаец, уверовал в то, что фейерверк пробуждает богов.

Но только каких?

80. Страшный нос

Он зубами стянул перчатки, встряхнул зонтик и опустил его в слоновью ногу. Перчатки и шляпу держал в руках, поскольку прием был официальный. Отчаянным шепотом приказал себе:

— Не смотри на нос!

Говорили, что Морган живет в доме, который снаружи похож на Миланский собор, а внутри — на вавилонскую библиотеку. Весь дом смеялся серебряными тарелками. Служанки полировали их, готовясь к Рождеству. Тесла стряхнул снежинки со складок пальто. На улице шел снег, а по черному мрамору холла расхаживали павлины.

«Не касайся своего лица пальцами, — советовал себе визитер. — Моргай реже. Дыши медленнее».

В фонтане черные рыбы шевелили дымчатыми плавниками. В восьмиугольном холле мозаичная богиня поцеловала его стопы. Лакей ненавязчиво направил его в салон.

Когда двери закрылись, ботинки утонули в ковре. Одновременно он ощутил тоску и страх высоты.

«Не смотри на нос!» — заклинал он себя.

— Добрый день!

От этого голоса у Теслы окоченела шея и свело правую щеку.

Голос, произнесший эти слова, дал команду на формирование первой монополии с капитализацией в миллиард долларов.

Вы знаете, сколько нулей в миллиарде? Нули на очках, нули на черном бухгалтерском козырьке, нули в золотых зубах, нули в кепках рабочих, нули в полицейских и пинкертоновских значках послушно отзывались на голос человека с уродливым носом — Джона Пирпойнта Моргана.

Сощуренные антиквары и тонкогубые знатоки собирали картины, гобелены и бронзу для его коллекции. Неутомимые пальцы пересчитывали деньги Джей Пи Моргана. Глубокий голос Моргана цитировал Овидия: «Беден тот, кто считает, сколько у него овец».

Брови Джона Пирпойнта Моргана пугали своей мощью. Наморщив лоб, он мог согнуть подкову. Его щеки были полные, глаза маленькие и смешные. Он напоминал бы Бальзака… Если бы не страшный нос!

«Что бы мы знали о мире, не имея носа? — раздался в голове Теслы веселый голос. — Мы бы ничего не знали! Люди ощущают аромат настроений в обществе. Известен запах денег и дух нищеты».

«Осторожней!» — ужаснулся изобретатель и поспешно вычеркнул из памяти некогда сочиненный им доклад о носах.

Магараджа из Капуртхалы с усами как дым, английский аристократ с узким лицом — кто они были в сравнении со славой Джона Пирпойнта Моргана?! Что значит та старушка, которая бессонными ночами целовала гипсовую руку скончавшегося принца Альберта? Разве стриженая борода русского царя могла сравниться с силой Моргана? Что значили отвисшие щеки австрийского императора в сравнении с вулканическим, умопомрачительным носом Джона Пирпойнта Моргана?

«Дорогие коллеги, вдохновенные коллеги, следите за своим носом…»

Нет, он в самом деле старался забыть это.

На латыни эта беда Моргана называлась proboscis — хобот. Его нос был украден с портрета распадающегося Дориана Грея. Малиновый, желтый, синий, красный, цветущий, разукрашенный бородавками. Центр внимания в каждой комнате, куда он входил. Надо было обладать мужеством, чтобы с таким носом путешествовать по миру. Надо было обладать мужеством, чтобы, увидев его, сделать вид, что здесь нет ничего особенного.

— Добрый день!

Этот голос подействовал на Теслу как новокаин.

При первой встрече Морган произвел на Теслу странное впечатление — как будто кто-то надел ему мешок на голову!

Тем не менее он заглянул в пропасть, глянул на нос, словно тот ничем не отличался от обычного.

В камине, у которого они расположились, могла разместиться целая эмигрантская семья. Византийский молитвенник в окладе из резной слоновой кости лежал на столе. Стена была увешана картинами, на которых мужчины были шатенами, а женщины — блондинками. Тесле в глаза бросилась картина «Сусанна и старцы», а также изображение Иоанна Крестителя, который держал в руках собственную голову с ореолом, и одна фламандская безделушка. Тесла, оказавшись в галерее, как всегда, подумал о жареном поросенке.

Морган напоминал Посейдона, который никогда не смеется. Он никогда не смеялся, зато все вокруг него улыбались.

Карикатуристы рисовали Моргана осьминогом, который каждым своим щупальцем сдавливает ветвь индустрии. Реформаторам, которые желали заняться регулированием деятельности монополий, Морган говорил, что яичницу нельзя вернуть в скорлупу. Кроме сталелитейной промышленности, он контролировал только что возникшую электротехническую отрасль, кораблестроение, шахты, железные дороги, страховые компании и банки.

Контрасты между бледно-лиловой кожей и воротничком, черными волосами и костюмом и ужасной краснотой носа ужасали. Нос был раскален, как Этна. Нос — гремел!

«Не взорвется ли сейчас вся эта комната? — задумался гость. — Неужели — представьте себе — эта мрачная горилла с фантасмагорическим носом однажды готова была все бросить ради любви?..»

На него работала рота юных банкиров исключительной красоты, которых называли херувимами Моргана. Многие из этих преданных идеалистов скончались в результате напряженного труда.

«Его невеста была настолько хилой, что во время венчания ему приходилось поддерживать ее…»

Этот могучий антиквар обладал коллекциями античных монет, драгоценностей, гобеленов, гравюр, картин, старых книг, оригинальных рукописей, статуй. Марк Твен назвал коллекцию Моргана собранием вечного в преходящем. Тесле между тем казалось, что в этой коллекции нет никакого иного организующего начала, кроме денежной стоимости.

— Человек всегда что-то хранит, — резонировал он под картиной кисти Себастьяно дель Пьомбо. — Но самое главное — жизнь — невозможно сохранить.

«Он возил ее в Алжир для поправки здоровья. Она умерла. Он вернулся и возглавил банк своего отца Джуниуса».

Атмосфера была тяжкой, как будто ангел смерти постоянно бдел у камина.

Морган прочитал «Проблему увеличения энергетической мощности человека» Теслы в журнале «Сенчури». Он похвалил статью, после чего начал с привычной прямотой:

— Опишите мне свою систему.

Тесла мысленно воскликнул: «Не смотри на нос!»

— Мой аппарат позволяет передавать сообщения и изображения на любое расстояние, — ласково вымолвил изобретатель. — Без проводов. С полным сохранением тайны.

— А что с системой Маркони?

— Он использует аппараты, изготовленные другими, с неправильной частотой, — вежливо объяснил Тесла. — Малейшие изменения во времени искажают его сообщения.

«Не заглядывай в пропасть!» — мысленно вопил он.

Искра безумия зажглась в глазах Моргана. Его разведывательная служба была лучше аналогичных служб других государств. Да, этот человек противоречив, к тому же его критикуют в газетах.

Но все же…

Жестом он предложил ему продолжить.

— Вы должны первым поддержать усилия, которые принесут огромную пользу человечеству.

Костлявые пальцы тоски сжали горло Николы. Он опять ощутил присутствие ангела смерти в этой комнате.

С красноречием, не зависевшим от хода мыслей, Тесла разъяснил, что, кроме беспроволочной передачи сообщений, его система позволяет производить мощность в сотни тысяч лошадиных сил и управлять механизмами, работающими в любой точке земного шара, независимо от того, насколько они удалены от пульта управления.

— Продолжайте, — произнес Морган наркотическим голосом.

Никола попробовал интуитивно лизнуть душу Моргана, но его мысленный язык провалился в пустоту. Да, буддисты были правы в отношении Моргана.

Тесле показалось, что он спит. Он закусил губу, но не почувствовал укуса. От глубокого тягучего голоса у него проснулось сознание. Искра безумия горела в мелких глазах гориллы! Переговоры с Морганом начинались в просторной комнате. Теперь стены сузились. Одна из них давила Тесле на затылок. Вторая выросла перед глазами. Стоило ему замолчать, как его охватывал ужас.

— Тот, кто будет контролировать эти открытия, — предупредил он Моргана неестественным голосом, — получит позиции более сильные, чем те, кто присвоил мои открытия в области передачи электроэнергии и использования моторов на переменном токе.

Молчаливый финансист выдохнул дым.

— Сколько надо для окончания?

— Восемь месяцев.

Тишина стала еще глубже.

Наконец Морган произнес:

— Прошу вас отправить предварительные расчеты в мою канцелярию.

Когда Тесла выходил, мозаичная богиня еще раз поцеловала его стопы.

81. Великое безымянное

Стэнфорд Уайт навалился на свой рабочий стол. За пару недель он подготовил план Центра международной телеграфной связи с центральной башней, откуда подземную энергию будут перекачивать на весь мир.

— Это структура, напоминающая Бруклинский мост, — объяснял он. — С той только разницей, что это будет башня.

По сравнению с ней амбар-громовержец в Колорадо просто игрушка. Башня встанет посреди парка. Она будет обладать мощностью двух Ниагар. С ее помощью Тесла станет отправлять свои страстные послания в звездный хаос. Уайт поместил эскиз башни в пространство города будущего, с домами, магазинами и небоскребами, рассчитанными на проживание двух с половиной тысяч людей.

— Над улицами будут парить самолеты и дирижабли. — Тесла радовался как ребенок.

На Лонг-Айленде, графство Суффолк, в Шорехэме, в каких-то шестидесяти милях от Манхэттена, была куплена земля. Было решено, что «Америкэн бридж компани» возведут крышу, а Мак-Кин, Мид и Уайт сделают конструкцию. Это было дело, призванное ответить…

— …На все вопросы, — радовался Тесла.

К июлю земля была расчищена.

— Уорденклиф станет величайшим предприятием такого рода в мире!

Местная газета «Эхо Порт-Джефферсона» убедительно разъяснила, что строительство башни явно иллюстрирует спор между Теслой и Маркони.

Но в то же время!

Что-то произошло в так называемой реальности… В так называемой реальности финансист Гарриман купил половину компании Моргана «Нортерн пасифик».

Морган взревел — и мир сделал кувырок вперед.

— Выкупить любой ценой!

Акции, словно лифты, двинулись вверх и вниз.

Девятого мая акции «Нортерн пасифик» выросли со ста пятидесяти до тысячи долларов. Прочие акции рухнули. В первый год нового века, когда человеческие сердца стали мягче, а музыка слаще, многочисленные акционеры потеряли все, что имели.

Война корпораций бросила мрачную тень не только на биржу, но и на предприятие Теслы.

— Срочно! — кричал багровый Уайт в трубку.

Они были знакомы уже почти десять лет. Оба мыслили вне рамок человеческих норм и законов.

— В «Уолдорфе»? — спросил Тесла.

— Нет, у меня в канцелярии.

Канцелярия находилась в здании, спроектированном Уайтом. Тесла наблюдал, как рыжеволосый невротик разбирает на столе бумаги. Он напоминал ему мужскую версию «Беатриче благословенной» Россетти. Кабинет был огромен и пуст: кульманы, повернутые к окну, зеленые лампы на столах. Над ними и висел «Витрувианский человек» Леонардо. Со стены скалилась маска с островов Океании. Откуда она здесь? Когда сквозь тучи прорывалось солнце, окрестные здания отвечали ему внутренним светом. Волосы Уайта вспыхивали под каждым солнечным лучом. Он все еще жаловался, что его погубят бабы, влюбленные в своих попов. Когда Уайльд опубликовал знаменитую книгу, все стали называть Уайта Дорианом Греем. Для своих лет он выглядел неправдоподобно хорошо.

Если бы его спросили, можно ли назвать человека, пьющего столько, сколько пил он, Уайт ответил бы:

— Конечно!

— А по тебе этого не скажешь. Ты совсем другой, — успокаивал его Тесла.

Вот так вот…

Уайт плачущими глазами уставился вдаль.

— Это мой коллега Мак-Кин, — только и смог произнести он.

Мак-Кин был шотландцем с устрашающими бровями. Он слыл рыболовом, а рыболовы молчаливы. Он говорил так мало, что собственный голос удивлял его. Хмурые брови шотландца заставили Теслу впервые обратиться к цифрам.

Прежде чем поставить на бумаге свою подпись, Морган хотел получить в качестве гарантии и другие патенты Теслы. Переговоры завершились передачей контроля над двумя новыми проектами — беспроволочным телеграфом и лампами дневного света Теслы.

— Этим договором он связал вас по рукам и ногам, — объяснил Мак-Кин.

С другой стороны, у Теслы оставались не только ключевые патенты на систему, превосходящую систему Маркони, — он получал поддержку самой мощной финансовой силы Америки.

Но…

— Ваши планы базируются на предположении, что Морган вскоре выплатит вам деньги, — вдруг взволновался Мак-Кин, — и что рынок останется стабильным!

— Конечно, — признался Тесла. — Морган тянет с выплатами. А теперь ничего приобрести в кредит невозможно.

— Кризис вдвое урезал ваши сто пятьдесят тысяч, — грубо разъяснил ему Мак-Кин. — И вы понимаете, что это значит.

Тесла носился со своей мегаломанией, как Иаков с ангелом.

В одно мгновение растаяли заводы и мастерские.

Оставался вопрос: строить одну или несколько башен?

— Подожди, — посерьезнел Стэнфорд Уайт. — Строительство даже одной башни — единственной! — обойдется гораздо дороже, чем мы думали.

— Самолеты и дирижабли пусть выкручиваются сами! — прогремел Мак-Кин.

82. Ремень

В один дождливый вторник первого года века, в шесть часов пополудни, перед Теслой объявились два янтарных глаза, сто золотых веснушек и светлый ус…

— Я Стеван Простран, — представился мальчик.

Тесла счел, что он похож на Гекльберри Финна. Он постоянно щурился, будто смотрел на солнце. В полях его шляпы были прорези для ушей, потому что до него эту шляпу надевали на лошадь.

— Сын Стевана, — добавил он.

— Он ждал три часа, — оправдывался портье отеля «Уолдорф-Астория».

Тесла интуитивно лизнул душу мальчишки. Его душа была дерзкой. Душа была неосязаема, но все-таки она присутствовала и словно касалась его тысячами пальчиков. Вдруг что-то сверкнуло, потом стемнело, и он остался в узком пространстве. Все было возможно, и грызло его нечто… Это был страх.

Тесла машинально отпрянул.

Мальчишке было лет тринадцать.

— Сын Стевана!

Ему всегда хотелось узнать, куда пропал Стеван, который в самый тяжкий год его жизни сказал: «Пошли!» — Стеван, который по утрам приносил теплый хлеб, Стеван, который впервые в жизни увидел море и узнал его. Он искал его в Хоумстеде, где воздух был кислым от дыма.

— Расскажи мне об отце.

Тесла подошел к дивану, и мальчик почувствовал запах фиалки.

Мальчишка спрятал в рукава грязные ногти. Мальчишка говорил, пропуская слова через краешек рта, говорил очень интересно. Некоторое время Стеван Простран работал на чикагских бойнях. Потом рубил уголь в Пенсильвании.

— Как жилось? — спросил Тесла.

— Плохо, вот те крест.

Из Уилмердинга, штат Пенсильвания, Стеван переселился в Сент-Луис. В Сент-Луисе женился на вдове с детьми.

— Потом отец подрался с какими-то черногорцами, — бесстрастно сообщил Стеван, — и мы уехали в Юту, где он тоже работал на руднике.

Тесла поднял указательный палец. Перед ними неслышно нарисовался официант «Уолдорфа».

— Сэндвичи и сок, — почти беззвучно шепнул знаменитый человек.

— Ты слышал про взрыв на руднике в Скофилде, в Юте? — спросил мальчишка, для которого в сербском языке не существовало обращения на «вы».

— Слышал, — подтвердил Тесла.

— В город доставили целый состав гробов. Нашего Стевана просто выстрелило из ствола шахты. Да, было нам тогда кого хоронить. А отца зарыл на католическом кладбище один цирюльник, выучившийся на попа.

Перед глазами Теслы встало светлое лицо Стевана на пароходе «Сатурния», на котором они вместе плыли в Америку. Соленый ветер трепал его волосы. В одно ухо ему нашептывал страх, в другое — надежда. Его то вдохновляло, то ужасало американское будущее.

— Шахта совсем доконала Стевана, — продолжал ровным голосом молодой Простран. — Он сгорбился. Мы никак не могли уложить его, такого скрюченного, в гроб. Трактирщик Бачич догадался связать его тело ремнем. Отпевали в трактире. Двое наших парней у стойки едва сдерживались, чтобы не затянуть: «Ой, девчоночка ты наша». Какой-то босниец встал и поднял стакан: «Твое здоровье, Стеван!» И тут Стеван вскочил и сел в гробу. Мужики и бабы бросились врассыпную, опрокидывая столики. Собрались перед трактиром. Пахло пустыней. Трактирщик заглянул в дверь. — Молодой Стеван рассказывал историю своего отца, словно не понимая своих же слов. — «Что делает?» — спросили люди. «Сидит неподвижно!» Мачеха рыдала во весь голос: «Ой, что же вы с ним сделали?» Трактирщик перешагнул цементный круг посреди трактира, в который были вмурованы четвертаки, и приблизился к покойнику. «Осторожней, Мия!» — кричала его жена. Все слышали, как он облегченно вздохнул: «Давайте, люди, вертайтесь!»

Тесла очнулся, протер глаза и спросил рассказчика:

— Так что же случилось?

— Ремень лопнул! Ремень, который удерживал его в гробу, лопнул, и он, проведя всю жизнь сгорбленным, выпрямился в последний путь. Мертвый отец взбунтовался и выпрямился, но было уже поздно. — Мальчишка продолжил рассказ будто о постороннем человеке: — Так что отец погиб, а мачеха вышла замуж за вдовца с детьми. Он приходил с работы поздно. Мачеха рассказывала ему, что я натворил за день. Он будил меня, чтобы отлупить. Покойный Стеван хвастался, что знаком с тобой, — закончил мальчик, — что вы вместе приплыли на пароходе. Да и наши все время говорили о тебе. Так что…

Мальчик сказал, что он приехал, чтобы «поздороваться с ним», но по всему было видно, что, кроме стиснутых зубов, ничего у него на свете нет.

— Конечно! — ответил Тесла на незаданный вопрос.

Он устроил его на ночлег у Шерфа, а позже определил его помощником в лабораторию. Наутро друзья отметили, что в поездке в Уорденклиф Теслу сопровождает «сербский слуга».

83. Пигмалион

Тесла не оставался на ночь в Уорденклифе — поначалу было негде спать, — но приезжал туда ежедневно. Он делал пересадку под фантастически изогнутыми сводами Пенсильванского вокзала. Усаживался на поезд, следующий на Лонг-Айленд. Купе с ним делила корзина Али-Бабы, наполненная Оскаром Уолдорфским, а опустошал ее Стеван Простран-младший.

Неизвестно было, то ли хвастается маленький спутник Теслы, то ли жалуется на то, что в детстве ему пришлось тяжело работать.

— Вот, посмотри! — хвалился он. — Я могу сигарету о ладонь потушить. Хочешь, покажу?

— Хочу, чтобы ты бросил курить, — отвечал ему Пигмалион. — И хочу, чтобы ты начал читать.

Стеван Простран послушно разворачивал шуршащую газету. Репортеры начинали аллегро:

«В Буффало на Панамериканской выставке стреляли в президента! Президент ранен в грудь и желудок! Одна пуля извлечена, вторая не обнаружена! Убийца — анархист Леон Чоглош из Кливленда!»

Продолжили адажио:

«Президент спокойно отдыхает! Доктора утверждают, что дело идет к выздоровлению! Исповедь убийцы! Он три дня планировал покушение!»

Закончили они крещендо:

«Сегодня президент скончался! Состояние миссис Мак-Кинли вызывает серьезную озабоченность! Мистер Рузвельт становится президентом!»

— Теодор Рузвельт стал президентом, — повторял Тесла вслед за мальчиком, а за окнами вагона плескалась голубизна залива Лонг-Айленд. — Он говорит, что тяжкое бремя не висит на плечах того, кто скачет достаточно быстро. Вон там его дом. А вон там, смотри, семейное поместье Уайта. Вот и Порт-Джефферсон, почти приехали.

Огромного Просперо и маленького Калибана встречал водитель Стэнфорда Уайта и отвозил их на паровом локомобиле.

— Ах, какая синева! Какое солнце! — восхищался водитель, крепко ухватившись за рычаги управления огромными ручищами.

Авто качалось, путешественники подпрыгивали. Над ними кружилось синее небо с белой дырой в направлении на Шорехэм. После необъятных картофельных полей появилось нечто веселящее сердце — Уорденклиф.

— И все же, — оправдывался Тесла перед помощниками, Шерфом и Цито, — с учетом дополнительных подземных пространств башня будет пропорциональна оригинальному замыслу.

Строительство началось.

Только это и было важно.

Вперед!

Несмотря на спешку, Тесла нашел время задумчиво замереть перед объективом фотографа Элии Дикинсона.

— Смотрите веселей! — приказал ему Элия.

Тесла остался на фотографии опершимся подбородком на указательный палец, с морщинками вроде рыбьего хвоста в уголках глаз.

Элия фотографировал и Стевана Пространа. Страх перед фотографированием и радость жизни боролись на его веснушчатом лице.

Тесла велел своему фотографу запечатлеть каждую машину и каждую трубу Уорденклифа.

— Отсюда мы будем без всяких проводов передавать энергию машинам и пароходам, — объяснял он смешливому Пространу. — С помощью искусственной грозы вызовем дождь и осветим небеса, как электролампой.

Эти планы не согласовывались с договором, написанным на клочке бумаги, ну и что? В момент озарения исчезали всяческие ограничения и рамки. С золотым забралом перед глазами, купаясь в счастье открытий, ему некогда было обращать внимание на банальные вещи. Например, на то, что его проект не согласуется с договором, заключенным с вежливой гориллой, которая контролирует всего лишь десять процентов мирового капитала.

— Смотри, — верещал Джонсон, — Морган не прощает!

— Да, — веселился Тесла. — Добавим еще аппарат для универсального измерения времени и межпланетного общения. Мы уничтожим не только провода, но и газеты, ибо как смогут выжить газеты, если у каждого будет дешевое приспособление, которое может печатать новости лично для вас?

Кому ты веришь?

Соседу Де Виту Бейли всегда казалось, что башня выросла из страшных снов.

А между тем это был магический кристалл Теслы, вселенная Теслы, кабаре Теслы с участием духов. Это была Эйфелева башня со всевидящим оком. Место для исследования границ между явью и сном. Это была воронка для использования подземных энергий. Здесь Никола Тесла был между дьяволом и ангелом, как человек Пико делла Мирандолы. В этом научно-фантастическом чуде, колодцы которого заглядывали в глубины Земли, в то время как шар планеты мчался в небесах, следовало вырастить и воспитать Стевана Пространа. Стеван никогда не морщил лоб. Тесла иногда шлепал его по челу:

— Это чтобы у тебя морщины появились.

Друзья Теслы иногда называли его мальчиком, иногда — юношей, и он держался с ними соответственно. Стеван, как правило, выслушивал инструкции Пигмалиона с выражением типа «чихать я на них хотел». Иногда он серьезно всматривался в Теслу и спрашивал:

— Ты теперь что, мой отец?

Кроме того, Стеван любил засыпать его бесконечными вопросами:

— Где находится ад? Почему Бог создал плохих людей?

— Кого ты любишь? — спрашивал он. — Кому ты веришь?

— Этот вопрос сформулирован неправильно, — сосредоточенно смотрел на него Тесла.

— Если никому не веришь, значит, веришь дьяволу!

Тесла посмотрел на него совестливым взглядом. Что он мог прочитать на лице мальчишки? Растопыренные зубы. Растопыренные глаза. Сморщенный нос. Восхищенная и задиристая улыбка. Сказывался ли его возраст? Или на этом лице объявился признак некой новой мудрости или же лукавства?

— Правда, что те, кого никто не любит, никому в мире не нужны? — спрашивал его неутомимый Стеван. И еще спрашивал: — Ты теперь что, мой отец?

84. Целый собачий век

Стеван бегал по ближнему пляжу Саутгемптона, разгоняя важных чаек. На песке чайки напоминали банковских служащих. Взлетая, они превращались в нечто светлое.

Стеван, брызгаясь, забегал в море.

Он бежал по волнам Атлантики, которые были так холодны, что его стопы сводила судорога.

С берега на него смотрели Тесла и Роберт Андервуд Джонсон. Густые усы Джонсона плавно перетекали в бороду. Престол его пенсне надулся. Черные волосы на щеках ближе к губам становились седыми. Борода увеличилась и стала просто устрашающей. Наш прекрасный поэт постепенно стал походить на печального льва.

— На Лексингтон-авеню, номер двести семьдесят три, все по-прежнему. Служанка Нора брызжет на белье пальцами, и пар поднимается из-под утюга. Кэтрин прячет под ковер доллар, и если Нора не находит его, это значит, что она плохо убиралась, а если хорошо, но не возвращает доллар, значит, она нечестна! Теперь часы облаивает Ричард Хиггинсон Второй. Знаешь, Лука, мы с тобой знакомы целый собачий век.

Глаза Роберта часто краснели, потому что у него была аллергия на кошек. Тем не менее он их держал, потому что кошек любила Кэт.

— Самая большая новость состоит в том, что мой Оуэн женился. Теперь единственный мальчишка в нашей компании — Стивен, если не считать нас с тобой.

Тесла познакомился с Оуэном, когда тот был избалованным мальчишкой, который любил кататься в его коляске. Оуэн Джонсон стал спортсменом, жалующимся на «теннисный локоть», и философом, склонным к мучительным дефинициям. Он уже опубликовал роман «Стрелы Всевышнего». Это был красавчик с несколько неправильным носом. У бывшего мальчика прическа была волосок к волоску. Кобальтовые глаза смотрели из-под очков без оправы. Даже родная жена ни разу не видела его небритым. Тесла был вынужден признать, что все это несколько разочаровывало его. С безупречностью все было в порядке. Но разве жизнь не предлагала гораздо больше возможностей, нежели аккуратная прическа?

Ослепительный атлантический свет веером прорывался сквозь облака, ранил глаза и открывал горизонты.

Волны ударяли.

Ударяли. Ударяли. Ударяли.

Роберт был в великолепном сером костюме. Он развязал галстук и отстегнул воротничок. Ощутил ветер на шее. Потом сбросил ботинки.

Они бродили по пляжу, облизанному волнами, скрестив руки на груди.

У-у-ух! У-у-ух!

— Можно ли из Уорденклифа передать сообщение на яхту Моргана «Корсар»? — перекрикивал Джонсон гул волн и визг Стевана.

— Можно, — равнодушно ответил Тесла.

Волны откатывались. За ними отступала мокрая тень моря.

Роберт поглядел на своего старого друга глазами раненого оленя. Он спросил его голосом, исходящим из проклятой души:

— Тогда сделай это, Лука! Отложи все другие планы и передай сообщение прежде, чем это сделает Маркони. Я уже говорил тебе об этом и буду повторять опять и опять.

Большое ухо Теслы воспринимало слова, но занятость другими мыслями определяла, что именно стоит услышать. Личный демон говорил ему, как Сократу, совсем о другом. Может, это была суета или жажда ветра? Может, упрямство необходимо для того, чтобы противостоять миру, обернувшемуся против него? Но это был не выбор разума, но глубокое решение души.

Тесла смотрел на волшебно сияющие в солнечном свете острые травы, выросшие на границе пляжа.

— Дон Кихот — чудовище, — догадался Роберт. — Любая личность, поглощающая другие, — демоническая. Остатки его разума делают жизнь…

Что там еще говорил Джонсон Тесле? Что поспешность можно сочетать с самоуважением… Что эти мелкие игры не помешают голове, которая готовит величайшую спонтанную демонстрацию возможностей энергии на Земле…

Ветер гладил высокие травы.

Стеван ухватил его за руку. Нос его был наморщен.

— Ты теперь что, мой отец?

— Нет, — отрезал Тесла.

Уже несколько лет Никола каждый раз записывал, когда ему снился Данила. С облегчением он заметил, что между отдельными записями проходит по полгода. Больше не было конкурентов, ни покойных, ни реальных. Других опасностей не существовало… Времени не существовало. Он был в центре мира, на периферии которого сплетничал Маркони.

— Говоришь, я боюсь? — возмутился Никола.

Лицо Джонсона, не привыкшее к злости, сморщилось.

— Ты своими работами на каждом шагу нарушаешь договор с Морганом, которому нужна маленькая башня для передачи биржевых сводок.

Глаза за стеклами пенсне разрастались. Взгляд Роберта кричал: «Вспомни его развесистый нос! Вспомни зрачки в маленьких черных глазках! Вспомни, как он дрожал от замшелого шепота! Вспомни Моргана, Никола!»

«Берегись, — мысленно произносил Роберт. — Превосходство — вещь одномерная, оно обедняет жизнь!»

— Что?

— Берегись! — повторил Роберт вслух. — Морган не прощает.

Тра-ля-ля! Что такое договор по сравнению с…

Роберт ужаснулся. Он увидел над головой друга ореол чудачества и одиночества. Он понял, что для этого Пожирателя Лотоса люди не существуют.

— Знаешь, на скольких пароходах установлена беспроволочная система Маркони? — продолжил он сдавленным голосом. — Более чем на семидесяти! Больше всего на обеих его родинах — в Британии и Италии! Остальные на знаменитых линиях — «Кунард лайн» и северогерманском «Ллойде».

Маленький Стеван перестал визжать. Он позволил волнам навалиться на пляж. Потом он гнался за ними, возвращающимися в вечный океан. Он наслаждался их навалом и, увлеченный ими, ползал в шуршащих арабесках пены.

Теслу пьянил головокружительный атлантический свет.

Страдающим артистическим голосом Роберт продолжал:

— Передатчики Маркони установлены в английском Плимуте и ирландском Крукхейвене.

Опасно будить влюбленных лунатиков.

О, пусть читатель позаботится о нем.

Ветер бушевал. Роберт говорил очень разумно, очень монотонно. Тесла упорно молчал. Вечный океан гудел. По песку ковыляли короткошеие чайки, важные, как чиновники «Кунард лайн». Тесла с олимпийской улыбкой на лице смотрел в пучину.

Мальчик вылетал из холодных волн и, ежась, обнимал его. Чайки с неподвижными крыльями парили на разных этажах ветра. Стеван отряхивал с ног песок. Он восторгался при виде откатывающихся волн, которые меняли цвет песка. Прямо из света вынырнула чайка и украла сэндвич из корзины, стоящей на камне.

— Ха! — воскликнул Стеван весело и упер указательный палец в небо. Потом, обхватив обеими руками грудь, приблизился к Тесле и спросил: — Ты теперь что, мой отец?

85. Три неслышных чуда

Стеван курил и ходил на руках вокруг Уорденклифа. Потом приблизился к Тесле и сообщил ему:

— А в Растичеве девки поют: «Ах, Америка, деньгам нет конца, а я замуж выхожу, да за вдовца!»

— Ты бы хоть почитал! — укорял его Пигмалион.

Мальчик отвечал дерзким взглядом. Потом послушно, хотя и с явной досадой, разворачивал газету:

«Голландская королева поссорилась с мужем. Кирка кормила моряков своей волшебной травой. Во время расовых беспорядков в Нью-Йорке двое мужчин зарезаны бритвами. Возвращение Одиссея на Итаку спровоцировало кровопролитие. Итальянское правительство требует защитить итальянцев в Америке от суда Линча. В Луксоре Александр провозглашен сыном Амона. Турецкие войска в Албании месяцами не получают жалованья».

— Не читай ты этот бред, — нахмурился неожиданный отчим Стевана. — Читай вот это.

Стеван взялся за «Пир» Платона. Он таскался с книгой по углам лаборатории и тайком курил.

— Учителя говорят, что Сократ сказал, будто мы должны быть послушными и чистить зубы, — бормотал Стеван. — Но я думаю, что Сократ этого не говорил…

Тесле иногда казалось, что мальчику невозможно привить уважение хоть к чему-нибудь. Кроме утонченных блюд от Оскара Уолдорфского, Стеван обожал жареную картошку. Сербский Гекльберри Финн поклялся быть вечно диким, как Американский национальный парк.

Между тем шекспировская буря снесла английскую станцию Маркони, а в ноябре и ирландскую.

— Это передышка, — телеграфировал Роберт. — Надо спешить!

Стеван Простран-младший обрадовался, узнав, что Стэнфорд Уайт стал членом автоклуба, в котором состоял и президент Рузвельт. «Тяжкое бремя не висит на плечах того, кто скачет достаточно быстро». Сверкая рыжими волосами, Уайт примчался в Уорденклиф на новом двухместном электромобиле.

— Если бы еще немного поколдовать над ним, то машина стала бы идеальной, — хвастался он.

Стеван гладил автомобиль.

— Этот хлеба из печи ел до отвала! — с восхищением отзывался он об Уайте.

Туберкулезный Приап надеялся вдвое уменьшить свои долги, выставив на аукцион предметы из своей коллекции. Уайт нервозно вышагивал, курил и расспрашивал обо всем. Стемнело. Дымящейся сигаретой он рисовал в темноте красные круги. Потом внезапно простился. Шины заскрипели по гравию. Из машины на дорогу полетел окурок.

В это же время…

— Маркони решил построить не такую мощную, но надежную станцию в Англии, — сообщил ему усатый Шерф. — Приемники он установит на воздушных шарах.

Послушный Стеван читал Платона.

— Софисты желают не знаний, но власти, — бормотал он. — А поскольку они любопытны и умны, то, кроме власти, их гонит желание узнать Истину.

Чем больше Стеван читал, тем больше ему казалось, что Тесле, как и Сократу, человечество дороже людей.

Джонсоны пригласили Теслу в бар «Харбур», в штате Мэн, на День благодарения. Он отказался, подписавшись: «Далекий Никола».

В «Пире» Алкивиад говорил древними устами:

«Да будет вам известно, что ему совершенно не важно, красив человек или нет, — вы даже не представляете себе, до какой степени это безразлично ему… Все эти ценности он ни во что не ставит, считая, что и мы сами — ничто…»

Ах да, Маркони и его сотрудники воздвигли наконец приемную антенну. В пятницу, 13 декабря, когда погода утихла после града, они приняли три точки, означающие букву «S».

— Ну и что? — подбоченился Тесла.

Тогда на сцену вновь выступил усатый ассистент.

Очки в оправе из лошадиных копыт! Ботинки из армейского резерва! Руки и сердце из чистого золота: Шерф!

Карие глаза бестрепетно смотрели сквозь ужасные стекла. Его взгляд был идеален. Никаких хворей, никаких жалоб. Тесле казалось, что он носит в левом кармане две пары разобранных часов. Он не удивился бы, если бы у него из правого кармана выскочил таракан.

Шерф!

Сутулый. Раскоряченный. Квадратный.

Его честная неуклюжесть, его неэлегантное правдолюбие не могли смириться со сложившимися обстоятельствами.

Маркони принял три точки — букву «S».

— Мать его так! — глухо вздохнул Шерф.

Усатый Шерф вышагивал по двору, воздевая руки к небу. Он опускал их и вновь поднимал, совсем как еврей перед Стеной Плача. Он плюнул:

— Три неслышных сигнала! Эти три точки угробят нашу стальную башню!

— Ну и что? — упрямо повторил Тесла.

Когда Маркони обогнал его, маски затеяли отвратительную оргию. Мелодичным пением над Теслой издевались знаменитые оперные театры в Берлине, Париже, Милане.

Забытый Пигмалионом, Стеван Простран забросил «Пир» Платона и вернулся к чтению газет:

«Общество защиты животных протестует против собачьих бегов за поросенком. Ребенок умер от бешенства. Британские банкиры полны надежд. Поднял тост и упал замертво. Труп выкопали для фотографирования».

86. Бегемот

Ребенком он очень боялся отцовского преображения.

Он и представить не мог, что однажды начнет строительство башни, которая станет местом его собственного преображения. Это был его личный театр, в котором выступали безличные силы, принимающие различный облик. Купаясь в высоких напряжениях, Тесла сам становился безликой силой. Он превращался в водоворот света. Становился парламентом мира, готовясь послать разные голоса в эфир.

Под конец следующего года башня выросла до высоты шестидесяти метров.

Денег теперь в самом деле не было.

Дон Кихот продал окрестные земли за тридцать пять тысяч долларов.

Но даже и этого не хватило.

Тогда Джордж Шерф положил тяжелые кулаки на стол Теслы и вздохнул:

— Теперь нам придется делать осцилляторы и совершенствовать флуоресцентные лампы.

— Но…

— Придется! — оборвал его Шерф.

Пару месяцев спустя Тесла похлопал Шерфа по плечу и взволнованно сообщил:

— Мы заработали достаточно, чтобы нанять людей и закончить купол!

Голоса рабочих, оглохших от грохота клепки, опять разбудили обитателей Порт-Джефферсона.

— Придержи!

— Смотри, Джек, мне по пальцу не угоди!

Тесла с гордостью смотрел на сооружение своей «стальной короны» весом пятьдесят пять тонн. Грибовидный купол предназначался для накопления электрического заряда и отправки его сквозь воздух. Или в глубины.

В глубины!

Да, потому что колодец уходил под землю на двадцать пять этажей. Под зданием была целая система катакомб.

Гул адской энергии раздражал корни башни и приманивал бледных мертвецов. На крутых подземных ступенях Теслу с нетерпением поджидали Данте и Вергилий. На вершине находилось всевидящее око, выполненное по эскизу Одилона Редона.

Вокруг Уорденклифа ветер свистал, как безумный флейтист. Никола поднимался по ступеням минарета. Ветер гудел в стальных прутьях. Глубина призывала глубину. Глядя под ноги, Тесла поднялся в купол. Оттуда просматривалось белесое море, белые киты и электрические облака. Мысли Теслы поднимались еще выше, и воздух гудел, как орган. Эта бесконечная стальная галлюцинация открывала все новые континенты. Отсюда он наблюдал за своими мыслями в иной жизни.

Вечером он поверх океана смотрел на Нью-Хейвен и на созвездия над ним. Интуитивно ощущая сладострастную дрожь, отшельник отчаянно сожалел о том, что звезды все еще не связаны с динамо-машиной.

Дьявол поднял его высоко, показав все народы мира, и сказал:

— Все это может быть твоим. Служи мне!

Он ответил:

— Нет!

Чтобы не поддаваться искушению, он в Уорденклифе дезинфицировал себя высоковольтным током и его уносил светлый водоворот. Свет начинал подниматься от пальцев ног. Поток внутреннего света охватывал его бедра и поднимался выше. После этого в печальном умиротворении Тесла засыпал под всевидящим оком. Ему снилось, что он — святой Себастьян. Вместо ран на его теле открывались глаза. Ученый-мистик в большом глазу Уорденфилда весь превращался в око.

— Похоже, ты хочешь здесь оживить Голема! — шепнул ему однажды Уайт, когда они спускались по винтовой лестнице.

По хромированным коридорам за ними следовал принц Генрих Прусский, брат кайзера. Принц был немного похож на своего родственника, русского царя. Стальной Уорденклиф был соткан из мечты Теслы. Здесь были многочисленные катушки, что-то вроде коробок для металлических мумий, хрупкие трепещущие светильники… Комнаты и контрольные табло казались порождением извращенного сновидения. Они поднялись в купол с видом на океан. Потом спустились на первый этаж, опробовали закуски Оскара Уолдорфского и завели беседу в акустическом пространстве.

А потом принц уехал.

Официант ушел.

Уайт отбыл. В муках после окончания живого разговора Теслу поразило осознание: земли для продажи больше нет.

В ту ночь он ходил вокруг призрачной башни, мучимый бессонницей и головной болью, как некогда Милутин Тесла. Во мраке он наткнулся на Стевана Пространа, охранявшего здание. Мальчик быстро погасил сигарету и спросил его:

— Почему не спишь?

— Я никогда не сплю.

Во сне Данила не явился, но Тесла утонул в каких-то космических кошмарах. Сначала был только Хаос, плавающий в Хаосе, и Некая Вещь, дышавшая собственной силой. Бог ОБРАТИЛ ВНИМАНИЕ и увидел, что это вовсе не Хаос, но Свет.

После этого странного сна ощущение невозможности покинуло его.

У него все еще была башня.

Башня была его космическим костылем. С ее помощью наш шаман мог парить в небесной синеве или нырять в подземный огонь. Он взывал, двигая хромированные рычаги. Что-то гудело. Что-то откликалось. Что-то живое приходило с той стороны:

— Бр-р-рум-м-м!

Не было денег.

— Безнадежно. Все это мертворожденное, — стенал Тесла.

Силы неба и земли будили его чудовище. Мощный треск всколыхнул чернильную ночь.

Здание вибрировало, колыхалось.

Но мрак подавлял вибрацию. Автор мертворожденной башни почувствовал страшную опасность. Он спал в обнимку со львом. Ел с волком. Пандора выпустила из своего сундука все зло мира — и надежду. Тесла слал Моргану отчаянные письма. Он мучился так, как мучатся влюбленные.

Всего лишь… Еще одно письменное объяснение, и Морган поймет его.

Но сила не обязана понимать. Непонимание — один из способов проявления силы.

«Сожалею, но я не готов более вкладывать средства, — отвечал Морган. — Я никогда и никому не позволял так долго разочаровывать меня».

Лукреций верил, что солнце должно вспыхивать каждый день. Получив ответ Моргана, Никола Тесла понял, как тяжело зажигать его вновь и вновь. Город затих, чтобы услышать плач человека, который молил Яхве дать свет. Человек, желавший превратить великолепное солнце в своего послушного раба, в три часа ночи сидел на унитазе, облокотившись на острые колени и уткнув лицо в мокрое полотенце.

О мир, в тебе только слабость понимают, только боль слышат, только нужду видят!

Наш тощий дрожащий Космос понял, что он намного меньше мира. Впервые он убедился в том, что жизнь — отвратительная слюнявая штука, а люди — дерьмо.

Светлые стрелы вновь исчертили небо вокруг башни Теслы. Маэстро Экхарт однажды пожаловался, что никогда не слышал речей Бога, но слышал Его покашливание. Вокруг Уорденклифа не было слышно настоящего грома, но раздавалось покашливание перед громом. Небом владела Иштар, или Инанна, — богиня страстных чувств в природе и в битве. Мир расцветился молниями и наполнился картинами.

Сможет ли устремленная башня Теслы оторваться от земли и взмыть в просветленные небеса?

— Бр-р-рум-м-м! Я иду!

Если этот сон исчезнет, он больше никогда не будет спать.

Стеван завесил зеркала, чтобы гром не убил его. Да, мир притих, чтобы услышать плач человека, который захотел советовать богам. Отчаянный отчим ревел, как водопад, и колотил кулаком по контрольному табло.

Не у кого было занять.

Это был конец.

На третью ночь над Уорденклифом небо испустило яркую молнию, потом вторую и третью. Во вновь сотворенном свете все стало восхитительно ясно. Мир оказался накрахмаленным и посеребренным. Уорденклиф оброс молниями, как плющом. Совсем как в Псалмах Давидовых обнажились основы мира под дуновением ноздрей Божьих. Наконец-то отозвался многократно усилившийся грохот, и серебряный дождь заплясал по карнизам.

Бедный изобретатель тронул один рубильник — и стал громовержцем.

Включил второй — и пролил на землю дождь.

А утром, пробужденные треском обезумевших электрических змей, явились кредиторы.

87. Крах

К уху Моргана приникли жирные губы — это были губы биржевого чародея Бернарда Баруха. Губы чмокнули и шепнули:

— Сумасшедший тип. Он хочет каждому подарить электричество — даром! Мы не сможем устанавливать электросчетчики.

— В самом деле? — грохнул Морган.

Барух отправил своего секретаря в библиотеку, чтобы тот перелистал все интервью Теслы. Секретарь в библиотеке ползал по страницам с лупой в руках, протирал ее, откашливался. И обнаружил, что еще десять лет тому назад — Барух подчеркнул абзац ногтем на глазах у Моргана — Никола Тесла в «Санди уорлд» заявил:

«Передача электричества сквозь Землю покончит с монополиями, которые зависят от привычного метода его передачи по проводам».

До обеда Морган встречался с иерархом епископальной церкви. Потом он принял группу инженеров, прибывших для уточнения предварительной сметы строительства метрополитена.

Ужинал он в квартире восходящей звезды балета Эвелин Пенни.

Отужинав, он вернулся домой.

«Смотри ты, как быстро расходуется день», — прошептал Морган, и от его шепота отклеились обои с красными лилиями.

День был израсходован.

Оставалось только одно обязательное удовольствие.

Каждый день после полуночи мрачный человек раскладывал пасьянс.

Валет червей неожиданно открыл второй левый ряд.

— Ага! — воскликнул Морган, и от его восклицания с фикуса упал огромный лист.

Валет червей решил судьбу Теслы.

*

Тесла прятался за темными занавесками, держась за желудок, в котором сконцентрировались остатки его жизни. Он вспомнил притчу из Евангелия от Луки о человеке, который строил башню, не имея достаточной суммы, и люди смеялись над ним. Последний день мая пришелся на субботу. Кредиторы появились в Уорденклифе и унесли тяжелые машины. Все сотрудники, за исключением Шерфа, Стевана Пространа и сторожа, были уволены.

Нет. Денег не было.

Он вел переговоры с лощеным холодным Фриком, боевым псом сталелитейного магната Карнеги. Искорка интереса вспыхнула и тут же погасла в холодных глазах Фрика. Потом встретился с Гарриманом, похожим на леопарда, с мумифицированным Рокфеллером и с коллекционером бриллиантов Уильямом Форчуном Райаном.

— Все это лишь разные варианты одной и той же сказочки, — жаловался он Джонсонам. — Все начинается прекрасно. Сначала финансисты пробуждались от сна, как лунатики. Но потом исчезали их улыбки, а вслед за ними и они сами.

— Этому существует лишь одно объяснение, — сказала ему Кэтрин Джонсон, когда грустный Тесла пригласил их на ужин в «Дельмонико».

— И что же?

— Что вас тормозит лично Морган.

Морган мог остановить любые работы паузой в разговоре или поднятием черной брови. К работам, которые прекращал Морган, не прикасался никто.

Тесла умолк.

— Если это так, то что мне делать?

Кэтрин задумалась, нос ее заострился.

Тесла вздохнул:

— Крах!

88. Ваш опечаленный

4 января 1904 года

Уважаемый мистер Морган!

Вы желаете мне успеха. Он в ваших руках, как же вы можете желать мне его?

Я не мог работать над известиями о регате или над сигнализацией приходящим пароходам. Я не мог делать дело не спеша, в птицеводческой манере.

Мы начали проект, все было детально рассчитано, в финансовом отношении он хрупок. Вы пускаетесь в невероятные операции, вы заставляете меня платить в двойном размере, да, вы делаете так, что я вынужден десять месяцев ждать получения машин. Кроме того, ваши действия вызывают панику. Я собрал столько, сколько мог. Я пришел доложить вам, вы же меня выгоняете как канцелярскую крысу и орете так, что слышно было в шести кварталах. Ни цента: об этом узнал весь город. Вы дискредитировали меня, и враги мои смеются надо мной.

22 января 1904 года

Вы хотите засадить меня в долговую яму?

2 апреля 1904 года

Весь минувший год, мистер Морган, не было ни одной ночи, когда бы моя подушка не была залита слезами.

Вы когда-нибудь читали Книгу Иова?

Если вы представите мой ум на месте его тела, то вы поймете, насколько точно описаны в ней мои страдания.

17 октября 1904 года

Но вы вообще не христианин, вы фанатичный…

17 февраля 1905 года

Еще раз хочу сообщить вам, что я усовершенствовал величайшее открытие всех времен… Это вечно искомый философский камень. Надо завершить постройку аппарата, который я сконструировал, и человечество мгновенно шагнет на столетия вперед.

В крыльях мотылька больше силы, чем в зубах тигра... Сегодня я единственный человек в мире, который обладает конкретным знанием и возможностью совершить чудо, к которому другие будут идти столетиями!

Может, вам этого и не надо, мистер Морган? Люди для вас как мухи.

89. Тонущие корабли

Стэнфорд Уайт обещал устроить Стевана Пространа на учебу «с помощью одной набожной бабы».

— Он знаком с набожными бабами?

Теслу это и в самом деле шокировало.

— До свидания, отец! — услышал он на прощание.

— До свидания, Стеван.

Мальчик ушел, покуривая и неслышно напевая:

— А-а-ай, я башню строю, а каменьев нету! А-а-ай, башня ты моя, на слезах стоящая…

Тесла смотрел ему в затылок. Возвращаясь в «Уолдорф-Асторию», он ожидал, что там его встретят Елифаз Феманитянин, Вилдад Савхеянин и Софар Наамитянин. Друзья Иова.

Вместо них его посетил печальный Стэнфорд Уайт. Неопалимая купина полыхала на его голове. Уайт силой воли обуздывал дрожь.

— Чем занимаетесь? — спросил его Тесла.

— Пью кубок жизни, — безутешно ответил Уайт. — И срываю цветы удовольствия.

Он питался, исходя из чистого разума, а пил в связи с его нехваткой. Потребность выпить приходила все раньше и раньше.

«Уа-а-ау-у-у!» — выл в мыслях Стэнфорд Уайт.

Лицо его было спокойным, но его глупая душа… Надоедливая душа. Слабая душа. Душа скулила все об одном и том же:

«Если бы ты это продал, то долг был бы в два раза меньше…»

— Всего за две недели до аукциона!.. — радостно восклицали нью-йоркские сплетники.

— Пожар на складе Стэнфорда Уайта!

— Сгорели гобелены, скульптуры и картины!

— Незастрахованные ценности на сумму триста тысяч долларов обратились в дым!

— Если бы я это продал, то… уменьшил бы долг вдвое, — стонал Стэнфорд Уайт.

Тесла надолго запомнил свою сгоревшую лабораторию. Несколько ночей он не мог заснуть. Хуже всего было по утрам. Он пытался утешить архитектора, но незаметно для себя самого возвращался в разговоре к больной теме Уорденклифа.

Великий проект, сотканный из крови, сердца и мечты, умирал на его глазах.

Нью-Йорк уже рос в высоту. Его жители, как впередсмотрящие, поднялись над облаками, сравнявшись с птицами и ангелами. Люди заговорили о поэзии небоскребов.

А наши приятели были совсем как два ребенка, один из которых плачет потому, что голоден, а второй плачет потому, что ему холодно.

Поникший Уайт с ангельским терпением слушал жалобы Теслы, которые были призваны утешить его. Он сидел как болванчик. Лицо его было багровым, словно обожженным на солнце. Он выпучил светлые глаза. Он никак не мог скрыть, насколько скучно и невыгодно быть правым.

— Мы все предупреждали, — пробормотал он, — что следует принять предложение Эдварда Дина Адамса. Если бы вы приняли его, то теперь у вас были бы деньги, их хватило бы для достройки Уорденклифа.

Глубокая морщина пролегла меж бровей Теслы.

— Умолкаю! — печально пообещал огненный дьявол и, щурясь, опрокинул рюмку. — Ничего у меня не получается, — заключил он, ставя рюмку на стол.

После пожара на складе Уайт жил в маленьком аду наслаждений. Его дама сердца, Эвелин Несбит, вышла замуж за миллионера из Питсбурга Гарри Toy.

В счастливые времена он говорил ей:

— Давай любить друг друга так, чтобы любой, кто через сто лет пройдет мимо этого места, почувствовал его вибрацию и вздрогнул.

Так он говорил ей. Страсть разрывала его утробу. Обманутого обманщика шокировало поведение его любовницы.

— Эвелин, — удивлялся он, — Эвелин, до сих пор ты была стильной. А теперь, перед самым концом, вдруг утратила это чувство!

— Это не важно, — ответила она ему, сложив губы сердечком. — Все кончено.

Он ответил:

— Ты ошибаешься. Сейчас важно все.

Тесла слушал его из уважения. Честно говоря, любовные страдания казались ему обычной дурью, порожденной недисциплинированностью.

— Не думайте больше о ней, — советовал Тесла.

— Ха! — горько усмехался рыжеволосый. — Я только о ней и могу думать.

Разве для нее их общее счастье ничего не значило? Она так быстро отказалась от всего, пустила на самотек, без борьбы, без попыток удержать прошлое!

В бесконечно долгие полуденные часы… Столько раз… Эвелин стояла перед ним на коленях, воздев руки как для молитвы. Ладонями, увлажненными скользкой жидкостью, она играла мужским достоинством Уайта.

Ловкими движениями карманника она расстегивала его ширинку, он — ее бюстгальтер. Их языки соприкасались. Она боролась за право дышать в водовороте его объятий.

Залезая, словно фотограф, под ее юбку, он кусал задницу, ощупывая ее руками. Он любил наказывать ее за женские проступки. Эту аппетитную попку его таз опять и опять укладывал на кровать. Он не переставал исследовать ее бездонную и мрачную мягкость своей вечно пульсирующей жилой. Ее черный треугольник превратился в Мальстрём и заставил забыть обо всем.

Как она могла?

Почему она не колебалась?

Хуже всего было то, что ревнивый Toy, ее новый мужчина, приказал людям Пинкертона днем и ночью следить за Уайтом. Уайт шептал:

— Фурии перешептываются над моей головой…

90. Лебедь, бык и золотой дождь

И тогда по Нью-Йорку разнеслась весть.

Гарри Toy, криво улыбаясь, вошел в ресторан на крыше «Медисон-сквер-гарден», сжимая в руке револьвер с перламутровой рукояткой. Нью-йоркская ночь, полная звуков, пахла пивом и потом.

Бездомные спали на крышах Лоуэр-Ист-Сайда. Боксеры на рингах практически голыми руками молотили друг друга по пятьдесят раундов. Гонимый помраченным умом, Toy щурился и потел лимонным потом.

Дела завертелись. Ресторан «Медисон-сквер-гарден» превратился в Мальстрём.

Крахмальные скатерти, хрусталь, серебро и люди слились в одно пятно молочного цвета. Гул стал несносным, следовало его прекратить. Toy вежливо отстранил официанта, ставшего на его пути. С Уайтом сидел приятель Теслы, поэт-символист Джордж Сильвестр Вирек. Toy проигнорировал Вирека. Он быстро подошел к Уайту и в упор выстрелил в огненные волосы.

Выстрел заглушил град.

Молния стерла человеческие лица.

Гул прекратился.

Улыбаясь губами, словно зашитыми хирургом, Toy вышел из ресторана. Уайт разбил лбом тарелку. Его рыжие волосы окрасились кровью. Оглушенный выстрелом и пулей, архитектор под крики и звон упавших приборов ухватился за накрахмаленную скатерть.

Газеты писали о духоте той ночи в ресторане на крыше, писали о перепуганных дамах и о перламутровой рукоятке револьвера Toy. Писали о скандальной жизни Уайта.

— Мой Бенвенуто Челлини, — заплакал Тесла, услышав об этом. — Потом шепнул: — Миллионеры убивают художников.

В своем мнении наш герой остался одиноким.

Разбив лбом тарелку, Стэнфорд Уайт в предсмертной судороге упал прямо на первую полосу нью-йоркской газеты. Его трагедия, как и недавнее убийство сербской королевской семьи, превратилась в бульварный фарс. Вскоре никельодеоны Эдисона начали крутить urbietorbi фильм об этом. Идиоты из публики ржали и хохотали.

Благородный Нью-Йорк закружился в карнавале лицемерия.

Общество прониклось пониманием неуравновешенности и ревности убийцы. Было совершенно не важно, что образ жизни Toy был ничуть не праведнее жизни Уайта. Нью-йоркское общество, некогда обожавшее Уайта, совершило ментальный кульбит и решило ужаснуться его жизнью, которая, положа руку на сердце, не была ни уникальной, ни не известной обществу.

— Меня погубят бабы, влюбленные в своих попов, — часто шептал больной туберкулезом Приап.

Лицемеры опять шептали, что покойник был рыжим Паном, скакавшим по жизни, руководствуясь импульсами собственного члена. «Моральную нечистоплотность» Уайта перенесли и в деловую сферу. Начали поговаривать о том, что среди остатков его ренессансной коллекции полно подделок. Мало кто из общества пожелал отметиться на его похоронах. Не появилась даже Кэтрин Джонсон.

Тесла был одним из десятка людей, стоявших у могилы под теплым дождем первого июльского дня. Бормотание священника сливалось с барабанящим по зонтам дождем.

Комья земли застучали по крышке гроба.

Тесла вспомнил, как говорил Уайт:

«Эрос есть некая энергия или тайна, с которой желает слиться мужчина».

Все новые комья летели на крышку гроба.

«Люблю, когда женщина в первый раз показывает мне святые места своего тела», — говорил Уайт.

Комья земли…

Тут были дети Уайта. Страдающие плечи его жены Бетси были расправлены. Здесь были слуги, незнакомая плачущая девушка и пара репортеров, похожих на гиен. Пропал Уорденклиф, самый знаменитый проект века, убит его архитектор, славивший жизнь.

«Если бы все мои оргазмы слились воедино, от меня ничего бы не осталось! — слушал Никола голос Стэнфорда. — Я, как Зевс, всегда хотел быть и лебедем, и быком, и золотым дождем».

Холод и тепло опять поменялись местами.

Комья земли стучали, стучали и стучали.

Той ночью Сатана во сне Теслы громко хохотал на кресте.

Тесла удерживал друга за руку, но Мальстрём унес его в холод космоса.

Это было ужасно несправедливо.

Он терял всех, кто становился дорог ему.

Не было Стевана. Он не отвечал на телеграммы Роберта и Кэтрин.

Когда они в последний раз были вместе…

Были ли они счастливы?

91. Кони-Айленд

— Поехали на Кони-Айленд! — воскликнул Стеван Простран.

Пурпурные флаги воспоминаний трепетали на ветру…

И они поехали.

Были: Роберт и Кэтрин, миссис Меррингтон, Уайт с супругой и сыном Лоуренсом, он и Стеван.

Что они увидели в раю для бедных?

Увидели менестрелей и чревовещателей, мальчика с собачьим лицом, самого татуированного человека в мире, краснощекого атлета, дрожащих живых скелетов и череп Христа.

Видели механизм для игры в шахматы. Карликов. Глотателей огня. Курительниц опиума. Восковых кукол. Ученых-френологов. Автоматоны. Леди Мефистофелес и Дворец иллюзий.

— Ах! Дворец иллюзий! — воскликнула Кэтрин Джонсон так, словно собиралась упасть в обморок.

Миссис Джонсон и миссис Уайт коротко переговорили с женщиной, которую родовое проклятие превратило в змею с человеческой головой.

— Чем вы питаетесь? — спросили они.

В ответ на это женщина-змея искренне затрепетала и ответила:

— Мотыльками.

Потерянный красный шар поднимался над шатрами, над Кони-Айлендом, над океаном.

— Напоминает Всемирную выставку в Чикаго, — шампанским голосом прошептала миссис Меррингтон.

Все это Тесла видел в воспоминаниях.

— Это… — предвосхитил Уайт миссис Джонсон, — это называется оргиастический побег от респектабельности.

Уайт смерил ее быстрым взглядом бабника.

— Обрати внимание на слова Кэтрин, — предупредил он Теслу. — Они всегда несколько глубже, чем слова Роберта.

Только Уайт видел ее невидимость.

А Кэтрин принципиально презирала его как блядуна.

— Он думает, — злилась она, — что дьявол защитит его, потому что Уайт выступает на его стороне.

Среди трогательных шарманок, клоунов на ходулях и детей, лижущих сахарную вату, Стэнфорд Уайт в тот день был печален.

— Страсть человеческая, — пробормотал он. — Страсть человеческая — овца, которую вечно стригут.

Все это воскресло в памяти Теслы. Он видел огненные волосы Уайта и его холеные усики.

В тот день, ровно три года тому назад…

Он подумал, что все они достаточно несчастливы.

Теперь, задним числом, они выглядели веселыми, счастливыми и даже молодыми.

Вокруг, держа надкусанные оладьи и сосиски, радостно смеялся святой народ. Народ верещал, носясь на роликах, покупал яркие вещицы и рассматривал Бруклин с колеса обозрения, похожего на колесо Ферриса. Кэтрин воскликнула:

— Как вам это нравится?

Он видел ее в воспоминаниях.

Он видел себя, засмотревшегося в глаза своей души.

В тот день репортер спросил его, почему бы ему не построить свою башню не в Уорденклифе, а на Кони-Айленд?

Здесь это, по крайней мере, было бы забавно. Фокусник переливал воду из шляпы в рукав и карман. Ребенок, уткнувшись носом в мехи гармоники, постоянно повторял только начало мелодии. Сквозь едва слышную музыку опять, как когда-то в Белграде, слышались обрывки забытых песен времен Великого переселения народов.

— Каждый волен посмотреть на часы и провозгласить завершение Божьего созидания, — заявил Тесла. — Что же касается меня, то оно все еще продолжается.

Итальянки в белых блузках, курносые русские дамы и хасиды, как и он, верили в чудеса. Все газеты и рекламы этого мира взывали к их святой наивности.

— Он красивее, а она лучше, — слышал он, как Кэтрин шепчет в кружевной воротник миссис Меррингтон.

Бетси Уайт была в великолепном голубом платье, держалась превосходно, поджимая бледные полные губы.

При каждом взгляде на мужа глаза Бетси сверкали, словно звезды. Когда принц Генрих Прусский прибыл с визитом в Нью-Йорк, кто его встретил? Стэнфорд! Как он остроумен! Вот говорят, что в сонм отцов-основателей Америки, кроме Вашингтона и Джефферсона, следовало бы включить Барнума и Бэйли.

Все это наш герой видел своими глазами.

— Обязательно скажите кухарке, чтобы она как следует прожарила гуся, — слышал он голос Кэтрин Джонсон.

— Если в рецепте сказано три часа, жарьте его пять. Не понимаю, почему нас в детстве заставляли есть жесткую гусятину. Ха-ха!

Были ли они счастливы?

Поседевшая девочка Кэтрин Джонсон украдкой поглядывала на него.

Роберта вдохновлял ее идеальный пучок на голове, с отверстием в центре. Он молча исповедовался ей: «Знаю! Знаю, что тебе не нравится, когда я не хочу угадывать слова, которые ты никогда не смогла бы произнести вслух при мне!»

Они были счастливы.

Лоуренс Уайт смотрел, как деревянные кони под музыку плывут в будущее.

Стеван смотрел на взбитое мороженое Лоуренса.

Блестящее будущее карусели заключалось в круге.

Ветер бросил в лицо Тесле газету. Он стащил ее с носа и прочитал заголовок «Убиты король и королева Сербии!».

Кэтрин заметила перемену в его настроении:

— Что случилось?

— Группа офицеров… — смог он прошептать, — членов организации «Черная рука»… закололи короля и королеву и выбросили их из окна.

— За что?

Идеально причесанный серб наморщил лоб:

— Король женился на старшей придворной даме с сомнительным прошлым. Ее популярность возросла, когда она забеременела. Из всех уголков Сербии ей присылали колыбельки. Оказалось, что беременность была ложной.

— И это стало причиной? — с отвращением спросила миссис Уайт.

Тесла вздохнул:

— Кроме того, что у него не было наследника, король Александр имел привычку после полуночи отменять конституцию. Он был непопулярен, поскольку слыл австрофилом и автократом.

— Он полюбил ее, — с чувством произнес маленький Стеван, — еще ребенком.

Были ли они счастливы?

Они?

И вообще кто-нибудь?

— Она закрывала его своим телом, — прошептал Никола.

Король был тем самым мальчиком, с которым он провел в Белграде майский полдень десять лет назад. Тесла припомнил желтый свет при входе в Старый дворец. Абрикосовая водка, которую ему поднесли при дворе, придала свой вкус этому свету.

— Несчастный человек!

Было ли это правдивое сообщение, или же газета печаталась на Кони-Айленд?

Несколько дней после убийства Тесла из любопытства покупал газеты. Наконец в передовой «Нью-Йорк таймс» от 24 июня 1903 года обнаружил разумное и полное объяснение событий в Сербии.

«Вне всякого сомнения, есть в природе славянских народов нечто, — объяснял репортер, — что заставляет их распахнуть окно и призвать врагов, чтобы те стали ангелами без летательных аппаратов».

Никола удивленно поднял брови. Автор передовицы продолжал:

«Бравый британец валит противника ударом кулака, житель юга Франции повергает врага ударом савата, итальянец пользуется ножом, а немец — подходящей кружкой. Чех же или серб выбрасывает врага в окно».

Тесла эту газету развернул в своей лаборатории, а бросил ее на стол в Кони-Айленде.

Он не мог точно описать свои чувства.

«Нью-Йорк таймс» стала реальностью, а остатки мира — Кони-Айлендом.

— Подходите ближе! — бесстыже кричали репортеры перед освещенным цирковым шатром.

Внутри офицеры, похожие на сицилийских марионеток, убивали короля Арлекина и королеву Коломбину. Им ужасались послы из посольств великанов и посольств карликов. Происходящее на сцене горькими слезами оплакивали клоуны на ходулях. Миру об этом поведали гигантские барабаны. Барабанщики рекламировали, рекламировали и рекламировали трагическое чудо жизни…

92. Шаман-денди

В Вустер, штат Массачусетс, в город, где производят колючую проволоку, «легкую как воздух и крепкую как виски», прибыл таинственный гость. У этого Незнакомца на полных плечах покоилась одна из самых важных голов двадцатого века.

Случилось это в славном 1909 году. Президент Соединенных Штатов Америки тогда был весьма фактурный человек с красивыми глазами, а звали его Уильям Говард Тафт.

Разве мы еще не сказали, что таинственный гость был стиснут между двумя спутниками? Под крупным носом одного из них постоянно возникала детская улыбка. Глаза другого прятались за сверкающими стеклами.

— Мы несем просвещение!.. — начал моложавый Ференци.

— Нет, чуму! — оборвал его хриплый голос Незнакомца.

Гость настаивал на том, чтобы темой лекции стали сны.

— Люди сочтут это несерьезным.

Слушать лекцию пришли значительные и приятные лица. Мудрец из Конкорда учил их тому, что действительность следует искать под поверхностью мира. Обожатели Эмерсона были готовы слушать Незнакомца.

Гость посмотрел на них горьким взглядом и несколько резким голосом начал произносить логичные фразы о «нелогичности бессознательного и сознания». Он говорил без подготовки, без бумажки. Он сказал им, что сон — это просто иная форма мышления. Культура и репрессии — это все равно что курица и яйцо. Культура зависит от репрессивных актов предыдущих поколений, и каждое новое поколение призвано поддерживать культуру подобными же репрессиями. Невротические силы возникают в сексуальной жизни. Во время психоанализа поиски травмы уходят корнями, как правило, в период созревания.

Незнакомец открыто признал, что все, что он делает, — обычный вклад в науку, но теперь он понял, что принадлежит к числу тех, кто направляет мечты всего мира. Тишина царила на его лекциях, вокруг него формировался круг пустоты. Он стал иностранцем в родной Вене. На любом ученом собрании кто-нибудь обязательно провозглашал психоанализ мертвым.

— Вести о моей смерти несколько преувеличены, — цитировал он Марка Твена.

А после лекции?

Хлынули вопросы:

— Аморален ли психоанализ?

Фрейд ответил на вопрос вопросом:

— Аморальна ли природа?

— Что происходит с сознательной частью существа?

— Эго часто играет абсурдную роль циркового клоуна, который пытается жестами показать публике, что на ринге все происходит под его руководством. Но ему верят только самые маленькие.

— Можно ли сказать, что в вашем мире нет прощения, что это злой мир без любви?

— Вы поддерживаете свободную любовь и отмену всех запретов?

— Я женатый человек, — отвечал Фрейд.

Когда все закончилось, к нему подошел состарившийся Уильям Джеймс, который основал в Гарварде кафедру психологии богов. Джеймс зарыл утиный нос в платок, высморкался и сказал, что будущее психологии, скорее всего, за исследованиями Фрейда.

Гость прослезился, когда его объявили почетным доктором.

— Это сон наяву!

*

Прищурившись, он с горечью посмотрел на молодого человека, который брал у него интервью:

— Нет, я никогда всерьез не стремился стать писателем. Спасибо, что вы так высоко цените мои литературные опусы.

Друг Теслы, Джордж Сильвестр Вирек, растянув толстые губы в улыбке, спросил:

— Почему вы говорите, что свобода мысли мизернее, чем можно предположить? И что, возможно, вообще нет никакой свободы?

Гость опустил глаза:

— Потому что ее, вероятно, нет.

— Вы когда-нибудь думали эмигрировать в Америку?

— Да, когда я был молодым нищим доктором.

Вирек записывал ответы в клетчатый блокнот сверкающим вечным пером.

— Мир — дикий танец кривой старухи, скрывшейся под маской бдительности, — переводил он слова Фрейда на язык поэзии. — Люди спят, и по жизни их несут бумажные змеи. Либидо — конь, запряженный в наши устремления. Невроз чаще всего — плод компромиссов. Симптомы перескакивают от факта к факту, уводя психоаналитическую погоню все дальше и дальше от причины. В двуличной действительности душа отказывается торговаться, придерживаясь собственной правды, и по этой причине страдает.

— Что венский волшебник увидел в Америке?

— Манхэттен, — записывал Вирек ответ. — Кони-Айленд. Центральный парк. Чайна-таун, еврейский квартал в Лоуэр-Ист-Сайд. «Графа Монте-Кристо» в кинотеатре.

— Вам что-нибудь мешало? — оскалился Вирек.

Фрейд замолчал. Он сам привык быть тем, с блокнотом.

Откашлялся и ответил:

— Из-за тяжелой американской пищи мне пришлось в течение одного дня придерживаться диеты.

И не только это…

Он забыл рассказать Виреку о том, что организовал в Вене группу своих единомышленников — и теперь они как крепость в осаде — и что распахнутые двери Америки, как двери домов, так и двери в туалет, очень удивили его.

*

Когда они уже слегка утомились, поэт неожиданно спросил волшебника, знаком ли тот с его другом, Николой Теслой.

Фрейд нахмурился, потому что у него погасла сигара.

— Австрияк, который пальцами мечет молнии, — ответил он, потянувшись за спичками. — Припоминаю, как из него делали звезду французские и английские газеты.

Он выдохнул колечко дыма и всмотрелся в Вирека. Он слышал, что этот парень с продолговатой головой и лягушачьим ртом не просто журналист, но и поэт-символист, автор романа о вампирах. Его называли и новым По, и американским Оскаром Уайльдом. Он слышал о его связях с германским императорским двором. Вирек и в самом деле был внебрачным внуком Вильгельма I и в соответствии с этим мог стать нелегитимным кайзером.

Моложавый доктор, лицо которого казалось вытянутым за счет прически, на секунду появился в дверях.

— У Ференци забавная улыбка, — заметил Вирек.

Они сидели в уютных кожаных креслах в сумрачной библиотеке университета Кларка. Кресла пахли курагой. В синем дыме атмосфера библиотеки напоминала спиритический сеанс. За окном звенел полдень.

До Фрейда Вирек взял неформальное интервью у Кэтрин Джонсон.

Она рассказала ему о детских полетах Теслы, о возможности передачи изображения на расстояние, о хрупкости и огромной жизнеспособности, преодолевшей болезнь, которая предшествовала знаменитому открытию в парке Пешта…

Фрейд пускал последние дымы доминиканской сигары.

Хм, это было похоже на превращение куколки в бабочку и на шаманский экстаз, описанный Михайловским и другими русскими учеными.

Постой-ка, что говорил ему Юнг?

По привычке он схватился за блокнот.

Полусакральное состояние нарастающей интенсивности личности, способность магнетического воздействия на людей и на изменение законов. Отказ от регулярной работы — такой человек — или король, или нищий.

Такой человек не обязательно связан с религией. Он сам религия. У бурят и на Алтае молния играет важную роль при отборе таких людей. Если душа улетит на запад, он становится черным шаманом, если на восток — белым.

Все сходилось. Пара «добро — зло» суть природа этого дара, который не выбирают. Болезненность перед инициацией или в детстве. Состояние, близкое к эпилептическому припадку, опыт травматического экстаза. Глубокие сны. Смерть и возвращение. Полеты в небе или под землей на эпическом пути за знаниями, необходимыми племени. Постоянная сверхчувствительность. Молнии.

«Шаман! — начертал Фрейд на линейках блокнота. — Викторианский шаман!»

Неофициальный биограф Теслы больше не мог сдерживаться. Он рассказал все, после чего задал вопрос, ради которого напросился на интервью.

— Я должен спросить вас: не кажется ли вам, что он самым грубым образом украл благословение у библейского Иакова? — вымолвил он наконец. — Что он убил брата?

— Это ясно! — воскликнул Фрейд.

С подергивающейся складкой в уголке рта он объяснил, что…

93. Из дневника

Когда мне сказали, что Маркони получил Нобелевскую премию, я долго смотрел в землю. Казалось, у меня отняли славу, как у Ахиллеса или Сатаны Мильтона. В голове у меня раздался чужой голос:

— Гнев стал песней Ахиллеса. Что станет твоей песней?

— Человек вставил в мою катушку нечто вроде разъема. Получил Нобелевскую премию… — ответил я. — Я не могу воспрепятствовать этому. — Потом я собрался с силами и вымолвил мягче: — Дух, как ветер, летит куда пожелает, а мы судим об этом только по звуку.

Через неделю после того, как Маркони получил Нобелевскую премию, со мной что-то случилось. В то время, когда хор из «Аиды» пел:

Мир стал зернистым и шуршащим. Я провел ладонью по лбу.

Театр пережил метаморфозу. Исполнитель партии Радамеса посмотрел на меня глубокими черными глазами.

— Отпусти меня! — сказал я.

Голоса отозвались в ложах и в декольте. Они пели не на сцене, это чревовещала публика. Глаза дам и господ сделались одинаковыми. Кэтрин, Роберт и Джордж Сильвестр Вирек присоединились к свите жрецов.

Я не мог более следить за внезапной сменой настроений Верди.

Я думал, что стряхнул его с себя, как конь всадника.

Поднялся я исключительно легко.

Извинился. Вышел.

Мраморные ступени сверкали, как сахар. Когда я уходил, за моей спиной что-то издевательски пели. Неужели это Радамес и Аида уже начали гимн смерти, этой вечной и идеальной любви?

Портье в ливрее проводил меня очень умным взглядом.

Шаркая и спотыкаясь, я вышел из здания театра. Кучера и разочарованная клака проводили меня таким же взглядом.

Я остановил такси. Таксист крутил руль, расположившийся у него между ног совсем как круглый столик. Я расплатился, и он посмотрел на меня.

Посмотрел.

Кошачьи глаза сверкнули на мусорном баке у входа в лабораторию. И тут же эти светлые глаза стали карими.

Кошка посмотрела на меня.

Заработавшаяся секретарша приветствовала меня и посмотрела…

Посмотрела.

Да…

Глазами, которыми на меня смотрел весь мир.

У меня перехватило горло.

Призрачными. Больными. Теплыми. Глубокими.

Глазами мертвого брата Данилы.

94. У меня три сына

Медак

21 марта 1910 года

Дорогой братец, вот я и собралась коротко тебе рассказать про нашу жизнь. Мой Йова стал протоиереем в Лике. У меня три сына — Петр, Урош и Никола…

Много времени прошло, а мы с тобой даже словечком не обменялись. Когда люди узнают, что я и ты — родные брат и сестра и очень любим друг друга, то они тому дивятся. Не хочу попрекать тебя, потому как наслышана про твои обстоятельства, но знаю, и о том мне мое сестринское сердце ясно говорит, что мы и сейчас настоящие брат с сестрой, как и тогда, когда мы были вместе.

95. Ночной поезд в Уорденклиф

Мертвый брат ночью сел рядом с кроватью и положил ему руку на лоб.

— Никола! — звал он того, кого уже столько лет зовут «мистер Тесла». — Никола!

Слезы покатились по исхудавшему лицу Николы, попадая в уши. Он готов был закричать, но знал, что крик не позволит ему покинуть собственное тело. Днем он ждал наступления ночи, а ночью — рассвета. Моралист и сын моралиста, он не мог понимать людей. Ему ничего не надо было от них, кроме обязательных восторгов. Навсегда застрявший в эмоциональной детскости, он ссорился с вымышленным человечеством, скрытым в его собственном одиночестве.

После полуночи Тесла входил в огромный дремлющий холл «Гранд-сентрал-стэйшен». Этот вокзал когда-то был «двором» Корнелиуса Вандербильта. Массивные бронзовые люстры напоминали ему о вилле Брейкерс. Он всходил по мраморным ступеням, которые поднимались над пустой ареной для пассажиров и огромным шаром, висящим в центре. Шар пробил четыре часа. Огромные окна перечеркивало гнутое железо. В рельефах на стенах он рассмотрел крылатые колеса — символы железной дороги. Созвездия на зеленом куполе соединялись золотыми линиями. Одинокие шага отдавались эхом в пустом холле, под богами. Следуя за эхом собственных шагов и мыслей, Тесла прошел по вокзалу, который был похож на маленький город Пиранези, и спустился в туннель с перронами.

Он садился в ночной поезд в Уорденклиф.

Колеса стучали на высоте второго этажа.

Любопытный пассажир всматривался в чужие окна. Как ночная бабочка, он подглядывал из темноты в чужие освещенные комнаты.

В одной комнате волосатый мужчина с завитками на груди беззвучно кричал что-то женщине с искаженным лицом.

В другой балерина ухватилась пальцами за ключицу. Пируэт превратил ее в белое пятно.

В третьей Геракл обнимал льва.

В четвертой комнате тореадор замер в молчании. Напротив него черный бык рыл копытом паркет.

На стене в последней комнате висел окровавленный Прометей с орлом на груди.

Ряды золотых окон…

Ах, ряды золотых окон маршировали вдоль пустых улиц.

Когда окна миновали, Тесла начал скучать.

И тогда он развернул газету.

Газета называлась «Нью-Йорк сан».

Пролетая на высоте второго этажа сквозь спящий Нью-Йорк, он читал «Приключения Маленького Нимо в Стране снов».

В начале каждого выпуска этого волшебного комикса Маленький Нимо попадал в царство короля Морфея.

Это было знакомо. Это было так знакомо!

Некогда Никола был ребенком, и свет неожиданно заливал его в кровати. И тогда из золотого света в центре мира начинали появляться картины. Он летал среди взрывающихся звезд и глубоководных рыб. Слева был день, справа — ночь. Он видел страны и города. Он видел площади и людей на них, говорящих на разных языках. Он видел священных обезьян Бенареса. Он пролетал от Самарканда до Японии. Никола парил над миром, управляя полетом из точки в груди. Он хотел вернуться в свою кровать в Лике, но та кровать была в тысячах миль под ним. Не было возврата блуждающему духу.

Унесен. Унесен.

Каждый раз, когда в ночном поезде в Уорденклиф оказывались Никола Тесла, Маленький Нимо и Принцесса Страны снов, они попадали в Ледяной дом…

…В Ледяной дом Царя Мороза. Часы и тени замерзали. Они шли по гладкому бескрайнему ледяному полу, по которому скользили арлекины. Над ними возвышался огромный Царь Мороз с колючим ледяным нимбом. Царь Мороз был похож на Джей Пи Моргана. Мистер Замерзшее Лицо посмотрел на замороженные часы. Время смерзлось. Мистер сказал посетителям: «Здесь правит Царь Мороз. Его манеры холодны. Не здоровайтесь с ним за руку. Его пожатие ужасно».

— Вы увидите, что это самое прекрасное место на всей Земле, — объяснил им придворный Ледышка.

Пальмы напоминали ледяной взрыв.

Мебель была изо льда. Комнаты — изо льда. Люстры — изо льда.

Громогласным шепотом вокруг них скалился Ледяной дом. Придворный Ледышка предупреждал:

— С тех пор как лед загорелся и дом едва не сгорел, курить здесь строго запрещается.

В огромном зале тысячи снеговиков швыряли друг в друга снежками.

Унесены. Унесены.

Поезд остановился.

Маленький Нимо все еще продолжал свой полет на полу возле кровати, закутавшись в стеганое одеяло.

Тесла бросил газету.

Пересел в автомобиль.

Прибыл в Уорденклиф.

Почувствовал смирение в своем ледяном доме.

Под своей ржавеющей железной короной.

Здесь, в царстве холодного огня, он был в безопасности. Здесь он тихо раздевался догола. Острые лопатки торчали там, где когда-то были крылья. Он становился под аппарат и поворачивал выключатель.

Свет начинал подниматься от пальцев ног. Свет заливал ноги, поднимался выше коленей. Потоп внутреннего света…

«О, очиститься от грязных других…»

Циклон света теперь заменял внутренние молнии.

В мире долларов и центов он временами ощущал настоятельную потребность выкупаться в свете. Ураган света огромного напряжения пронесся сквозь его сердце. Чистая сущность света обеззараживала грязь этого мира. Не этот ли вихрь уносил из его мира близких людей?

Ледяная израненная душа Теслы смягчалась.

Искупавшись в холодном огне, он проваливался в летаргический сон.

96. Далекие ритмы

После краха в Уорденклифе дела всей жизни Никола Тесла оборонялся теплом, которое исходило из его желудка, из его существа, из его сердца, из его чакр, из золотого клубка, который катился перед ним, указывая путь.

— Вам, такой бесчеловечной твари, никто не нужен, — оскорбляла его Кэтрин Джонсон.

— Запомни, мы тебя предупреждали! — говорили ему люди.

«Когда тебе плохо, ты слышишь только свою внутреннюю музыку», — шептал он.

Столкнувшись с мощным поражением, создатель автоматона впервые в жизни задумался над древней проблемой свободы воли. С помощью философских спекуляций он скрывал сам от себя правду о поражении, которое не считал справедливым.

Буддисты верят, что души нет и что мир — это смена мгновенных вспышек.

В несуществующей душе философа Николы Теслы все прояснилось. Из центрального источника, который Аристотель называл энтелехией, люди черпали не только энергию, но и мысли, которые звенели в их головах, как трамвай, подъезжающий к остановке.

Его отец за запертой дверью ругался сам с собой на разные голоса.

Уайт был охвачен страстью к сакральным местам на теле женщины.

Явления Данилы в его снах регулировались отдаленными пульсациями.

Любая индивидуальность была взята напрокат, как карнавальные маски.

Люди вибрировали в вибрациях миров.

Печали!

Страсти!

Влюбленности!

Все это в головы и сердца приносили далекие-далекие ритмы осцилляторов.

Следовательно:

На улицах Нью-Йорка усмехались друг другу заводские механизмы, харизматические механизмы держали речи, мелкие механизмы таращились из окон в серебряную пелену дождя. Люди не были автоматонами в водовороте мертвых сил. Механизмы из мяса были частицей мира, насквозь пронизанного связями и в целом — живого. Люди сами замечали ритмы приливов и отливов. Вне всякого сомнения, они замечали, как меняются моды в одежде и другие моды — в их головах.

О, все они приглашены на бал!

И кружатся загипнотизированными толпами.

Скалились сочные и страшные лица суетности.

А ведь колышущиеся оркестры не играли.

Военная музыка не звучала в парке.

97. Новый автоматон

…И была у него новая лаборатория. В ней работал старый Шерф в ужасном свитере. Старый сгорбленный Цито с глазами как у енота. И… Да, чтобы не забыть. В жизнь Теслы вошел еще один автоматон из великой мировой пульсации.

То была новая секретарша.

98. И примет змею

Тара Тирнстин была уже зрелой девушкой, когда в церковь принесли змею. Пастор Хенсли страдальчески наморщил лоб и объявил, что никакое зло не может нанести ущерб тому, кто верит в имя Иисусово.

— Не сомневайтесь, дети мои, — со всепрощающей улыбкой возвысил голос пастор, — в том, что с верой сыны и дочери Адамовы преодолеют первородный грех!

Сказав это, пастор Хенсли вытащил из мешка гремучую змею. Глубокие морщины отсекали его щеки от губ, пока он читал из Евангелия от Марка: «Будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им».

Церковь благоухала тесаной древесиной. Челюсти сжимались. Ядовитая тварь скользила вдоль церковной лавки из рук в руки. Рыжеволосая девушка передала Таре гремучку. Смерть скользнула по ее рукам, и она протянула ее соседке, беременной блондинке. Она вышла из церкви с высоко поднятой головой. Дома, перед обедом, она приняла поздравления.

— Суп готов! — крикнула тетя Пем.

— Давайте я! — вскочила Тара.

В кухне раздался грохот. Девушка билась в судорогах на полу в пролитом супе.

Приступы падучей более не повторялись.

— Посмотрим, — нахмурился седой доктор Мартинсон с фиолетовым лицом.

Тара увезла холодное скольжение змеи по ладоням в Кливленд, штат Теннесси, а затем к дядюшке-доктору в Нью-Йорк. В Нью-Йорке она окончила курсы дактилографии и нашла комнату на Риверсайд-драйв, недалеко от мемориала Гранта. Этот мрачный памятник пугал ее, особенно после того, как она перестала молиться. Она каждую неделю брала книгу в библиотеке на Сорок второй стрит.

Нью-Йорк обжигал ее горячим дыханием. Она говорила слишком громко. Ей нравилось посылать громкие воздушные поцелуи. В компании нескольких подруг она ездила на Кони-Айленд, где посещала шоу менестрелей в театре «Бауэри» или кинотеатры за пенни.

Покупала светлые платья и отправлялась в них на поиски работы. В конце концов устроилась секретаршей в частную лабораторию. Писала сестре, что работает на двадцатом этаже небоскреба «Метрополитен», под знаменитыми часами.

— Мой хозяин средних лет, но выглядит молодо. Очень приличный человек, — хвасталась она сестре.

*

Этот необыкновенный хозяин приходил ровно в полдень. Он требовал, чтобы Тара ежедневно покупала три фунта семян рапса, конопли и других злаков для кормления птиц; она должна была встречать его у дверей, принимать шляпу, трость и перчатки. Шторы в кабинете должны быть опущены. Так создавалась иллюзия ночи.

— Поднимите шторы! — приказывал он только в тех случаях, когда начиналась гроза.

Тогда хататитла — что на языке апачей означает «молния» — сверкала во всех трех окнах. Тор, Перун и Зевс сотрясали полотнища голубого света. Загадочный хозяин открывал окна, и в кабинете пахло опасностью и свежестью.

Он смотрел поверх крыш, как в правильных интервалах формируются мерцающие своды. С помощью пальцев и отсчета времени он мог вычислить длину и мощность каждой молнии. Сполохи прочищали ему нервы.

Одну руку он держал на сердце, вторую — между ног. Он терял дыхание.

На своей софе он вскрикивал одновременно с ударами грома. В полный голос проповедовал в распахнутое окно. Ощущал, как шпоры медленно вонзаются в бока. Его голос сливался с голосом Бога. Он победоносно смеялся в дуэте с небесным грохотом. Он восхвалял молнии на неизвестных языках. Он пел вместе с ними.

— Я делал молнии побольше! — кричал он.

Потом шум дождя усиливался. Сверкающие ветвистые молнии опять ударяли в карнизы.

Однажды он распечатал телеграмму, заплакал и вышел из комнаты. Тара прокралась в кабинет, подняла телеграмму и прочитала: «Марк Твен ушел с кометой Галлея. Пришел с кометой и ушел с кометой. Твой Роберт».

Современная девушка Тара Тирнстин с первой получки угостила себя ужином в саду на крыше ресторана Хаммерштейна. А что еще делать незамужней девушке, постепенно переходящей в статус старой девы?

Едой она защищалась от большого города.

Тара попыталась сосчитать, сколько рук в этом городе. Миллионы рук кому-то махали, хватали украшения, хватали доллары, хватали руки женихов. Все эти руки успевали что-то ухватить в этой жизни. Ее — оставались пустыми.

На кухне под газовой лампой Тара прикрывала тарелку локтями. Мяла пальцами хлебный мякиш, превращая его в резиноподобную массу, и заталкивала ее в рот. Утроба вопила, как Сцилла: «Набей меня!» Ее руки превратились в маховик и двигались сами по себе.

Она жаждала истинного и духовного прогресса, а абстрактные идеи могут превратиться во что угодно, в том числе и в наши страстные желания.

«Боже, с тех пор как Ты вышвырнул нас из рая, мы голодаем и жаждем, мужчины вожделеют женщин, а женщины — мужчин. Зачем Ты все это делаешь? Почему Ты заставляешь нас страдать, насылая этот зуд?»

После того как Тара услышала в бюро, что хозяину не нравятся толстые женщины, она продолжала мечтать о нем. Ей так хотелось коснуться его волос, его темени, его бледных губ. «О Боже, зачем Ты так поступаешь со мной?» Ей снились змеи Долины кузнечиков в Теннесси. Она так желала, чтобы вместо нее застонала ее кровать!

Она выросла из цветных платьев.

Она полюбила допоздна задерживаться в канцелярии. Открывала газету и читала о том, что ощущали Джон Джейкоб Астор и его сын Винсент, когда тонули в океане. Нарушая запрет, она пользовалась персональным туалетом, куда мистер Тесла спешил, чтобы вымыть руки, когда кто-нибудь, здороваясь, неожиданно протягивал ему руку. Мыло скользило в ладонях. Он уклонялся от общения с грязными «другими». Говорил, что опасается бацилл, которые пожирают друг друга в своем невидимом мире. Вероятно, бациллы, о которых он говорил, были людьми.

Тара Тирнстин стала покупать особое черное белье, которое носят «те» девушки. Чулки шуршали, когда она закидывала ногу на ногу.

И что?

«Миссис», он всегда обращался к ней так: миссис. И никогда по имени.

Он рассказывал ей о турбине без лопаток, которая даст десять лошадиных сил на полкилограмма собственного веса.

Она понимала его.

Кормильца.

Улыбка разыгравшегося Эроса изменила ее лицо. Он заслужил, чтобы его любили.

Он обеспечивал ей хлеб насущный. Хлеб, который она мяла и заталкивала в рот.

«Подготовим класс для пятидесяти умственно отсталых школьников, — стучала она быстрыми пальцами по клавишам. — Электрический ток поможет повысить интеллект человечества и даже вылечить сумасшедших».

Окна башни «Метрополитен» были распахнуты. Лаяли псы лета. Благоухал июнь. Во всем здании слышался только стук ее пишущей машинки. Ее стали удивлять неожиданные приступы голода. Поэтому в сумочке она постоянно носила хлеб. Оставшись в одиночестве, Тара развалилась на лабораторном столе. Под голову положила книгу Карлейля «Герои и героическое в истории», которую читал хозяин. Принялась отламывать кусочки хлеба. Руки работали как маховик. Она мяла хлеб и заталкивала его в рот. Дальняя пульсация определяла ее индивидуальность. Он ела от страха. Она не контролировала себя.

— Миссис! — воскликнул удивленный голос.

— Мистер Тесла! — вскрикнула она.

Никола Тесла приблизился к Таре. Было видно, каких усилий стоит ему сдерживаться.

— То, что вы позволили себе… полное отсутствие контроля над собой… я категорически не одобряю!

Перед ее глазами сверкнул его ледяной галстук.

— Конечно, это ваше личное дело, однако…

Ее напряженный взгляд утонул в его глазах. У нее вырвался крик:

— Мистер Тесла!

Он стоял перед ней, высокий, с тесаным лицом, в ледяных доспехах.

— Я заплачу вам за неделю вперед, но с понедельника вам не надо выходить на службу.

Кроме него, в этом городе у Тары никого не было. Она рванулась вперед всем телом, и только голова откинулась назад. Пена выступила на губах. Мужчина смотрел в пол, но не на нее. Из какого-то далекого центра космоса прилетела вибрация и встряхнула эту женщину. Стали видны ее большие груди и красная сыпь между ними. Ее взгляд был сама беспомощность. Ее пустая рука хваталась за воздух, хваталась за то место, где застегивается платье. Пуговицы рассыпались по лаборатории.

99. Огни Шанхая

Через три месяца после того, как Тесла уволил ее, миссис Тара Тирнстин устроилась на работу в миссионерскую контору «Свет Шанхая», спасавшую души в Китае. Теперь это была уже не та девушка, которая посылала воздушные поцелуи и над белыми платьями которой ржали парни.

Теперь она ограничивала себя в еде. Чтобы лицо вытянулось, она пила чай без сахара. Бурчание в желудке перед сном означало, что день прошел хорошо.

Каждое утро миссис Тара Тирнстин плавала в реках непознанных. Днем с высокого балкона кирпичного здания «Свет Шанхая» она рассматривала Нью-Йорк, который принадлежал ей. Черные дымы окутывали крыши, как черные шарфы вокруг шей. Вершины небоскребов скрывались в облаках. Автомобили плыли, словно киты. Прохожие спали на ходу. Люди таращились друг на друга совсем как муравьи при встрече.

Тара Тирнстин обнаружила в газете и обвела карандашом несколько объявлений о курсах. Только на третьем часу курса «Джон Локк и Чарлз Дарвин, два тихих революционера» она заметила, что это ее не интересует.

Неожиданно она поняла, что разум создан не для нее. Поняла, что разум вообще создан ни для кого. Поняла, что здесь нет смысла задавать вопрос: «Кого ты любишь?» Поняла, что весь город — одна огромная дыра.

— Где душа? — взволнованно спрашивала она. — Куда пропала душа в городе?

Окровавленный молодой человек на ее стене удивленно развел руками. Палачи не позволили Ему обнять мир. Этот окровавленный был единственным хранителем сердца Тары.

— Зачем Ты меня искушаешь? — спрашивала она Его.

Когда она не думала о Христе, ее мысли обращались к Богоматери, идущей в пекло. Богоматерь посреди пекла пала на колени и молила Сына пощадить проклятые души.

Тара жила спокойно, никого не трогала… А мистер Тесла приходил по ночам и касался ее длинными, необыкновенно холодными пальцами, которые продолжались электрическими венами. Он неожиданно протянул ей негнущуюся змею, которая превратилась в голубую молнию. Эта Лаокоонова змея страстно обвила Тару.

А она ничего не искала. Никого не трогала.

В канцелярии, когда она пересчитывала Библии для Шанхая, что-то пробежало по ее позвоночнику и вздыбило волосы. Она знала, кто был тому виной. Он снился ей. Он перешептывался с рогатыми марсианами. Он был похож на мерзлую кошку. Две маленькие молнии, словно рожки, пробивались из идеальной прически, напоминающей шлем. Как это раньше она не поняла этого?

Она стала бояться.

И в самом деле.

В любое время дня он трогал ее за ноги холодным голубым огнем.

Она поехала в Бруклин навестить дядю и там украла из его стола револьвер. Прижала тяжелую сумку к груди.

Она еще сомневалась: «Зачем Ты меня искушаешь?»

Потом слова пастора Хенсли прозвучали в ее ушах: «Никакое зло не может нанести ущерба тому, кто верит в имя Иисусово! С верой дочери Адамовы совладают с первородным грехом и укротят Нечестивого».

Она направилась к библиотеке, перед которой он, точный как часы, каждый день кормил голубей.

Ветер трепал лошадиные гривы. Ветер бичевал лицо волосами. Тара не мерзла, несмотря на тонкий жакет. И ей все было ясно. Она повторяла про себя из Евангелия от Луки: «Се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам».

Страх исчез, его заменила решимость. Она слышала музыку всех существ. Ветер сиял, как алмазная пыль. Сквозь звуки сирен и тормозов, цокот копыт и гул метро он звал ее: «Та-ра-а-а!»

В Пальмовом зале «Уолдорф-Астории» Тесла именно в этот момент прощался с Вестингаузом, которого он не видел несколько лет. Вестингауз все еще выглядел как колышущийся шкаф, затянутый в сюртук. Тесла весело смотрел в рыбьи глаза друга:

— Вчера судья Верховного суда Франции Боаньян вынес решение в мою пользу, отказав Маркони в приоритете.

— Поздравляю!

Вестингауз, про которого говорили, что он не человек, а цунами, долгое время пребывал в отливе. Усы его совсем поседели, но взгляд по-прежнему был ясным. Он извинился перед Теслой за то, что юридическое отделение его «Вестингауз компани» подало на него в суд за невыплаченные долги.

— Но они отозвали иск, — примиряюще пробормотал он. Он хотел знать, что происходит на Балканах. — Объясните мне, что это за война.

— Сербия, Греция и Болгария объединились, чтобы изгнать Турцию с Балкан, — ответил Тесла. — Знаете, мистер Вестингауз, быть «профессиональным защитником христианства» не очень приятно. В моей семье офицеры убивали и погибали в бесконечных войнах, а попы прославляли их. Только женщины знали, как это больно. Лично я не верю в суровые меры, которые предлагают многие люди, предосудительно относящиеся к туркам, — заключил Тесла. — Великую победу одержат Балканские страны, когда они докажут, что соответствуют двадцатому веку, и будут одинаково относиться ко всем — и к туркам, и к христианам…

Вестингауз смотрел на него с вежливым непониманием. Он не знал, что этот пацифист с момента рождения был записан в полк.

— Мы оба стоим на правильном пути, — улыбнулся Тесла, прощаясь со старым соратником. — Я работаю с нью-йоркскими муниципальными школами. Наше электричество обещает повысить интеллект человечества и излечить сумасшедших.

Старые соратники сердечно распрощались.

Тесла, сопровождаемый эхом собственных шагов в холле, поспешил к выходу. Он опаздывал на встречу с голубями. Как обычно, свернув с Сорок второй стрит в парк при библиотеке, он громко свистнул.

Редкие голуби слетали к нему, борясь с ветром.

Два конных полисмена проехали по дорожке.

Тесла посмотрел на стальные часы. Было 12:20.

Вдруг перед ним возникла незнакомка, черная и высокая. Как будто он наступил на грабли.

Выражение ее лица было ледяным.

Крона нервов Теслы вспыхнула, ответив на частоту вибраций созвездия. Она что-то сказала ему, и он оттолкнул женщину. Но тут что-то и его толкнуло в плечо.

Полисмен, соскочив с коня, бросился на безумную и вырвал у нее револьвер.

— Вы ранены… — сообщил он ему.

На суде мисс Тара Тирнстин появилась с высоким узлом волос на голове.

Она прекрасно знала, что у города нет души.

Они не пожалеют ее.

Она скрестила руки на груди совсем как мертвец. Свистящим шепотом она объяснила судье:

— Он бросил в меня электричеством.

Тесла заявил репортерам:

— Мне жаль несчастную.

— Я очень страдала, — повторяла Тара Тирнстин судье Фостеру.

Судья Фостер отправил ее в лечебницу, где ей прописали курс лечения электричеством.

100. За души!

И тогда туберкулезный сербский заговорщик выстрелил туберкулезному австрийскому эрцгерцогу в грудь. Последние слова эрцгерцога были: «Это ничего».

Охваченные энтузиазмом массы в Берлине, Москве и Париже поспешили на бойню как на свадьбу. Как и Тесла, все европейцы знали, что законы становятся справедливее…

Первые победы в войне были сербскими. На Западе месяцы и годы тянулись в окопах. Артиллерийские снаряды смешивали французскую грязь с человеческой глиной, в которую Бог по ошибке вдохнул жизнь.

Между линиями колючей проволоки пушки закапывали и откапывали трупы. С каждым куском солдаты глотали печальную кладбищенскую вонь. Солдаты верили, что законы становятся справедливее, а правители лучше…

Появились гигантские орудия. Появились огнеметы и удушающие газы. В эпоху индустриальной смерти люди травили друг друга, как крыс. Сербская армия отступала через албанские ущелья. Сербские призраки вели с собой сорок тысяч пленных австрийских призраков. Рекруты распевали:

Законы становятся справедливее, правители лучше, а музыка слаще…

Турецкие пулеметы в Галлиполи крошили новозеландцев. Австрийцы и итальянцы резали друг друга острыми лезвиями, словно опытные цирюльники бритвами. Дредноуты дымили у Ютланда. Расправленные чаячьи крылья веялись над окровавленным морем.

Законы становятся справедливее, правители лучше, музыка слаще, люди умнее и счастливее, а сердца…

Люди не могли понять: наступило освещенное или просвещенное время? Кафедральные соборы, созданные петушиными криками, разрушались мортирами. Австрийцы в Мачве вешали сербских крестьян. Немцы гоняли цивильных бельгийцев на принудительные работы. Английский флот блокировал голодающую Германию. Немецкие подлодки топили торговые пароходы.

…а сердца становились все праведнее и нежнее.

Прогресс увеличивал зло.

Кронос пожирал своих детей.

Берийон прославился утверждением, что немцы производят больше фекалий, нежели остальные представители человечества. Турки вырезали армян. Распутин в Царском Селе взглядом убивал птиц. Русские бронепоезда, проносясь по степи, вращали пушками, как жалящие насекомые. Звезды падали с неба, как перезрелые груши. Утопленники выходили из океанов в белых одеждах. Сербы, французы, немцы, англичане, русские, итальянцы — все! — презирали друг друга «здоровым футуристическим презрением». Зловещие стихи упали на удобренную почву:

Мы славим агрессию, долгий марш, опасный прыжок, пощечину и удар кулаком, суровую бессонницу! И мы будем восхвалять войну — единственное лекарство для мира.

Прежде доктор Джекил сидел в Европе, а мистера Хайда отправили в колонии. Его подвиги в сердце тьмы воспел Киплинг в «Бремени белого человека». Теперь мистер Хайд вернулся из Конго и отправился на Сомму.

Что-то нашептывало в ухо: страшно!

Что-то кричало из мрака: страшно!

Что-то верещало в сознании: страшно!

Стеван Простран, усыновленный Теслой, «сербский слуга» Теслы, стал солунским добровольцем и через Красный Крест послал ему открытку.

Английские скульпторы и немецкие художники бежали сквозь экспрессионистские дымы и пуантилическое сверкание шрапнели. Солдаты, как Кеммлер, потели кровью. Бергсон и Ницше дрожали между отравленными газами и покрытыми волдырями. В окопах насиловали и распыляли человеческий образ.

— Интересно, если бы люди могли нагадить богам, они бы сделали это? — спрашивала Кэтрин Джонсон.

В Нью-Йорке Никола Тесла наблюдал, как стаи птиц разлетаются и вновь собираются перед библиотекой. Он свистел, и голуби облепляли его руки и поля шляпы. А семена сыпались из рук, падали на камень, падали в терновник и на плодородную землю, а он, как в Христовой притче, думал о мертвых автоматонах в Сербии, Германии, Бельгии, во Франции.

— Могу ли я жалеть злых идиотов? — спрашивал он себя и отвечал: — Могу!

Ему было жаль этих грязных паразитов, этих бездушных лжецов. Ему было жаль людей. Ему было жаль стариков. И малых детишек. И все живое.

— Ради душ утопленников надо птиц кормить, — говорила его мама Джука.

— Ради душ… Надо птиц кормить, — повторял Тесла.

— Ради душ…

Чтобы оправдать человечество, наш сентиментальный позитивист писал в журналах, что люди — это машины из мяса, которыми движут невиданные силы. У людей нет души. У них были плечи, с которых свалилась моральная ответственность. Каждый человеческий автоматон был неодушевленным снарядом. Планета несла его вокруг Солнца с огромной скоростью — девятнадцать миль в секунду. Скорость тела автоматона в шестьдесят раз выше скорости снаряда, выпущенного из самой большой немецкой пушки. Если бы планета неожиданно остановилась, каждый человек вылетел бы в пространство с силой, достаточной для того, чтобы выбросить снаряд весом шестьдесят тонн на расстояние двадцать восемь миль.

Всеми нами выстрелили, но куда?

101. На восток от солнца, на запад от луны

Он внимательно рассматривал снимки семьи Рузвельта, а затем фотографии с фронта. «Нью-Йорк таймс» сообщала о падении Ниша в Сербии. Бедняки в форме в серый полдень маршировали…

…в никуда.

Подскочил официант в балетных тапочках. На кончиках пальцев он держал поднос.

— Поставьте сюда!

Стайка золотых рыбок проплыла сквозь его сознание.

Симпатия в глазах официанта достигла степени безумия. На ученого вылилось неприличное количество наглого обожания.

Тесла опять вошел в моду.

Люди говорили, что он всегда концентрировал то, что Эмерсон называл внутренним светом. Внутренний свет Теслы сверкал в витринах и освещал в ночных пространствах поезда чикагского железнодорожного узла. Благодаря ему метро перелистывало освещенные станции в:

Бостоне,

Нью-Йорке,

Париже.

Что случилось бы, если у людей вдруг отобрали бы этот свет, который, как забрало, падал на глаза молодому Тесле?

Ночь поглотила бы золотые окна. Блистательный индустриальный карнавал Америки превратился бы в пейзаж из рассказов Эдгара Аллана По.

Рыцарь печального образа пролистал газету с военными сводками до конца. Чем ближе к концу, тем печальнее становились тексты. Наконец он обнаружил заголовок: «Эдисон и Тесла получили Нобелевскую премию».

Хотел ли он получить Нобелевскую премию после Маркони?

Опять проплыла золотая стайка.

И вместе с Эдисоном?

Манфред прочитал про собственное заявление:

«Нет, официального подтверждения не получил. Полагает, что награды удостоено его открытие беспроволочной передачи электроэнергии. Что мистер Эдисон заслуживает дюжину премий. Нет, он ничего не знает об открытии, которое привело соответствующих людей в Швеции к решению удостоить м-ра Эдисона этой высокой чести».

Поздравления хлынули волной.

Стайка трепетала.

Тесла глухо закашлялся, взмахнул ручкой над бумагой и ответил Роберту:

«Дорогой Лука,

спасибо за поздравления. За тысячу лет наберется много лауреатов Нобелевской премии.

Но у меня есть три дюжины решений, опубликованные в научной литературе, объективные, но не отмеченные людьми, склонными ошибаться. За каждое из них я дал бы все Нобелевские премии, которые будут назначены за следующую тысячу лет.

Искренне твой…»

Мать моя! Он ведь послал куда более вежливую телеграмму, в которой уважаемых членов Нобелевского комитета — склонных ошибаться — оповестил о разнице между настоящим изобретателем, таким как он, и прочими «создателями усовершенствованных мышеловок».

Нобелевская премия по физике не была вручена.

— «Лузитания»! — вопили улицы.

Два года Тесла провел в ужасающей роскоши на волне нобелевской славы. Вернулись внутренние вспышки. Но теперь они были мягкими, а не золотыми, как некогда. Скорее платиновые или похожие на серебряную пленку. В этих вспышках изобретатель видел танец своей турбины.

Все эти два года американские офицеры танцевали все те же вальсы, которым его учил Моя Медич. Они вертелись, как серебряный шарик профессора Мартина Секулича. В этом неразличимом кружении слились animus и anima.

С церемонии вручения медали Эдисона наш герой удрал в ближайший парк. Он кормил конопляным семенем белых и сизых голубей. Они слетались, хлопая крыльями и гугукая.

Его вежливо вернули на вручение медали Эдисона.

«Я в глубине души глубоко религиозный человек и непрестанно живу в убежденности, что самые таинственные загадки нашего бытия будут раскрыты, — беззвучно благодарил он их. — Таким образом, мне удается сохранять душевный покой, противостоять бедам и достигать счастья вплоть до точки полного истощения и определенного удовлетворения, полученного даже от самых темных сторон жизни».

И тут срывающиеся голоса продавцов газет — как ликующие гонги! — оповестили всех, что немецкие подлодки опять топят американские пароходы.

И тут воодушевленные колонны котелков замаршировали под флагами по Бродвею. Проповедники вещали о кровавых солнцах и о героизме. И тут опять люди убедились в том, что личный опыт менее важен, нежели великие идеи перемен, которые лишат их этого опыта.

— Война! Война! — пели наглые весельчаки.

Законы становятся справедливее…

Посреди великой страшной войны наш герой затеял судебный процесс против Маркони. А в этой войне — странная ирония! — против английских связей Маркони на его стороне выступил «Телефункен».

Музыка слаще…

В этой войне, как мы увидим, не было понятно, кто на чьей стороне выступает.

Правители лучше…

Против Теслы выступил сербский клятвопреступник с тремя носами и двумя глазами — профессор Пупин, который заявил, что беспроводную связь изобрел лично он, а миру ее представил гениальный Маркони.

Сердца людей…

В Америке решение о приоритете изобретателей радио стало невозможным после Акта президента Вильсона.

Праведнее и нежнее…

Тесла спрашивал: «Кто ближний мой?»

Федеральный резервный акт Вильсона наложил мораторий на все тяжбы по поводу патентов до окончания войны.

Газеты нападали на немцев. Карикатуристы рисовали «гуннов» в облике горилл. И здесь всё теперь презирали «здоровым футуристическим презрением». Зловещие строки упали на плодородную почву:

Теперь американцам привиделись немецкие подлодки у берегов штата Мэн. Камеры Эдисона жужжали, снимая веселых ребятишек, швыряющих в костер немецкие книги.

— Подходите ближе! — кричали бесстыжие репортеры перед всемирным цирковым шатром.

Всюду писали, что это «война Запада и Востока».

— Чего? — морщился Тесла.

К грекам письменность, храмы, скульптура, драма и математика пришли с Востока. С Востока пришли иудаизм и христианство. Римляне гордились троянским происхождением. Средневековые боевые кони и арабские цифры пришли из Индии, готский лук — из Армении, медицинские трактаты — из Египта и Марокко, порох — из Китая, гуманисты — из Константинополя.

Стишок о схватке Великого Духа Востока со Злой Колдуньей Запада, декламируемый во имя разума, не нашел отклика в уме Теслы. Никола Тесла не верил в магическую географию и не знал, о чем пишут военные репортеры. Балканы, где он родился, были швом. Были антенной. Были кошачьими усами. Родиться в плохом месте означало родиться где надо. Человек с границы познал «пренатальную тьму» сербских церквей. Он познал исламский культ света и воды, познал латинский культ часов и колоколов. Турецкая и русская культуры были близки ему.

Какой Запад? Какой Восток?

102. На развеселой карусели немилосердного заката

— Похули Бога и умри! — сказала жена Иова.

Неописуемый старичок месяцами топтал мягкие ковры «Уолдорф-Астории». Его пугали медлительные лифты в железных клетках, мрамор и орхидеи. Печалили абсурдные вазы эпохи Мин в холлах.

Читатель, тебя это беспокоит?

Наш герой совсем забыл, что он задолжал мистеру Болту, владельцу «Уолдорф-Астории», девятнадцать тысяч долларов.

Ну и что? Ведь и весь мир многое ему должен.

А правда ли, что он отписал башню Уорденклиф мистеру Болту в счет долга?

Башня Теслы уже много лет стояла пустая. Сверкающая сталь покрылась ржавчиной.

Как мы уже говорили, до войны наш дорогой дезориентированный герой время от времени садился в

Ночной поезд в Уорденклиф!

Сопровождаемый тенью Эдгара Аллана По, он входил в огромный дремлющий холл «Гранд-сентрал-стэйшен». В этот поздний час там не было красных фуражек вокзальных носильщиков. За ним следовало эхо его шагов и мыслей. Он поднимался по мраморным ступеням и замирал над пустой пассажирской ареной. На центральном шаре четверо часов показывали полночь. Полночь. Полночь. Полночь. Полночь. На бронзовых цепях висели светящиеся яйца. Огромные окна были рассечены гибким железом. Купол покрывали золотые созвездия. Одинокие шаги раздавались в пустом холле под судьбой, которую определяли звезды.

Он садился в ночной поезд в Уорденклиф.

Как ночная бабочка, он бился в чужие окна.

Он утопал в «Нью-Йорк сан» по соседству с Маленьким Нимо.

Унесенный. Унесенный.

Приезжал в Уорденклиф. Дезинфицирующий ураган огромного напряжения проносился сквозь его все еще детское сердце… Сердце, которое и десять лет спустя, как и теперь, верило, что бесценные башни нельзя разрушать, несмотря ни на какие договоры.

Они были унесены, унесены.

Войной. Временем.

Его возмутило то, что Болт не защитил Уорденклиф.

Соседи с окрестных ферм, м-р Джордж Хагеман и м-р Де Вит Бейли, а также близорукая вдова Джемайма Рендалл, собрались, чтобы посмотреть на чудо невиданное. Много раз их будил свет, возникавший на этом мистическом месте.

Стальная компания Смайли готовилась разобрать башню…

…всего за десятую часть ее стоимости.

Опять собиралась гроза. Облака на западе были стального цвета. Безумное солнце пало на Уорденклиф. Башня стала похожа на зеленую муху. Башня понеслась на развеселой карусели немилосердного заката. Сверкала каждая железная балка шестидесятиметрового монстра.

Грянуло.

Наблюдатели вздрогнули при падении.

Пейзаж стал серым, будто его засыпали гипсом.

Огромное око Уорденклифа стремительно прокатилось по шафранной пыли.

— Это конец мечты, — в наступившей тишине произнес Де Вит Бейли.

103. Миллион кричащих окон

Тесла был в Чикаго, когда ему сообщили.

От этой новости у него пересохло во рту и язык перестал ворочаться. «Наверное, мудрец и в самом деле не лучше дурака, — подумал он, — а человек — скотина». Растерзанная башня валялась на картофельном поле. Вряд ли его внутренний мир выглядел иначе.

Уорденклиф был его подмостками, с которых он обращался к миру, его местом преображения, его высокой любовью, его космическим костылем, стальным домом для Баш-Челика, домом, которого у него никогда не было.

Гудини мог выкарабкаться из любой ситуации. Он — нет.

Однажды у него сгорела лаборатория. Тогда он оглох от ужаса. Сажа липла к его волосам.

Он отказался от любовного предложения мостовой пасть на нее с поникшей головой, обнять ее и умереть на ней. До зари он блуждал по городу с миллионом шипящих ламп на улицах и с висельником в каждой комнате.

— Похули Бога и умри, — шептала жена Иова.

104. Ум-па! Ум-па!

Он был в кресле парикмахера, когда раздалось это. Он отбросил газету. Клин золотого света пересек улицу. Ощутив на плечах солнце, улицу перешел и он. И только тогда обнаружил, что не стер с лица мыльную пену.

— Война окончена! — кричали румяные лица.

Его заплеснули прекрасные улыбки и счастье.

Тесла вертел головой, стараясь увидеть, как человечество воодушевленно танцует под музыку космоса. На нью-йоркских авеню смеялись заводные механизмы, налитые героическим пивом, харизматические механизмы держали речи, расчлененные механизмы целовались и отбивали чечетку.

Каждый искал, кого бы обнять.

— Конец! — кричали счастливые победители.

Конфетти, словно цветы, сыпалось на Пятую авеню.

— Ум-па! Ум-па!

Карузо патетически пел песнь победы.

Тесла в суматохе чудесным образом столкнулся с Джонсоном и героем испанской войны Гобсоном. Он стер с лица мыльную пену и выбросил платок. Только тогда они обнялись. Глаза непроизвольно слезились, и плач подкрался ниоткуда.

Зараженный братством, Тесла захлебнулся и ликовал вместе с веселым городом.

В подаче лживых газет сыны света победили сынов тьмы.

— Ах! — вздохнул Тесла. — Время все расставило по своим местам.

За исключением того, что была сломана золотая рама и нигде ничего больше никому не принадлежало.

По дороге в отель, в двух кварталах от Центрального парка, праздничные толпы поредели, и Тесла нахмурился. Опять его сознание вернулось к размерам катаклизма. Тонкая чувствительная бровь изогнулась.

— В Париже вскоре победители пройдут парадом под Триумфальной аркой, — сказал великолепный математик Джонсону. — Знаешь, сколько продлится парад? Два часа. Знаешь, сколько бы заняло шествие только французских трупов? Двадцать три часа!

Стяги полоскались на ветру.

Святые тряпочки полоскались на ветру.

Духовые оркестры расходились на перекрестках. Грузовики развозили букеты радостно машущих людей. Ноги отплясывали сами. Люди целовались с незнакомцами, смеялись сквозь слезы, качали друг друга, плясали на улицах. Люди сами замечали ритмы приливов и отливов, которые руководили ими. Все бросились на войну как на свадьбу. Теперь Нью-Йорк яростно праздновал венчание с миром. Нет больше ни артиллерии и слепоты, ни пищи, смердящей трупами. И парни вернутся. Вернутся с пустыми глазами, видевшими бездну. И папа вернется. Милый Боже, позволь ему вернуться, пусть только вернется! И мир станет свободным. И мир обновится.

Фиолетовые, красные и синие звезды отворили небеса. Барабанщики рекламировали, рекламировали и рекламировали трагическое чудо жизни…

Преобразившиеся люди всматривались слезящимися глазами друг в друга — в братьев и сестер — сквозь падающее конфетти, сквозь серебряные искры. Ах, тоска человеческая — вечная овца, которую не устают стричь! Величайшее волнение озарило лица. Трогательные глаза светились обещанием, которое никакой мир никогда не исполнит.

105. Губная помада

Юность Европы мертва.

— Это ужасно!

— Давай потанцуем!

*

Юбки и косы сократились на локоть. Грянула музыка расстроенных фортепиано и мажорных кларнетов. Молодежь прыгала, выбрасывая ноги в стороны. Жемчужины подскакивали на женских грудях. Люди заводили ручками граммофоны и автомобили. Мир с ума сходил по аэропланам. На экранах кинотеатров мужчины ускоренными движениями рвали друг на друге штаны и швырялись тортами. Даже белки в Сентрал-парке скакали рваными прыжками в стиле немого кино.

так пели поэты.

Миллионы после работы спешили домой, где нажимали на кнопку. И тогда загоралось зеленое пророческое око. Звучали голоса, сливающиеся в магии радиодрамы.

Лампы-медузы с висящими жемчужинами.

Девы с губами сердечком.

Лакированные ширмы ар-деко.

Лица на грани загадки, прикрытые полями шляп.

Мерцающие платья.

Хромированные радиаторы с пучеглазыми фарами и округлыми крыльями.

Глядящие в будущее фигурки на капотах.

— «Горящие поцелуи, горячие губы», — в полузабытьи повторяли певички с цветком магнолии за ухом.

Временно придавленные сурдинами трубы освободились, и звуки неожиданно достигли облаков. Трубачи дули, согнувшись, как яхтсмены. Золотые жерла рвали небо и вызывали дождь.

Искаженные города скользили по автомобильным зеркалам заднего вида.

Мир готовил джин бочками.

Навязчивая реклама повторяла:

— Трех вещей желают люди: Ниже цены! Ниже цены! Ниже цены!

— Ха-ха!

— Ха-ха-ха!

— Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!

Мир смеялся.

Вся музыка напоминала регтайм, за исключением той, которая его не напоминала. Лица девушек были похожи на те лица, которые знал Тесла, разве что эти смеялись каким-то шрапнельным смехом. С неоновой рекламой и радио мир походил на тот метрополис, который проектировали они с Уайтом.

Он был точно таким, каким его представлял себе Тесла.

Но только он был неузнаваем.

Подул холодный ветерок, и вещи сказали:

«Теперь мы не твои».

Когда это началось?

Может, еще до Великой войны, когда Джон Джейкоб Астор исчез в студеных водах вместе с инкрустированным «Титаником». В том же году Тесла стоял на отпевании Джей Пи Моргана.

Без этого колоссального врага мир не мог оставаться прежним. Как он вообще мог существовать без маленьких злобных глазок и угрожающе огромного носа?

На следующий год скончался Вестингауз, боец, который никогда не отдыхал. Вслед за ним ушел в мир иной друг природы, хрупкий и благородный Джон Мьюр.

Возможно, эти люди еще до смерти были для Теслы призрачными.

До войны он был необыкновенной, но реальной личностью.

Во время войны государство воспрепятствовало вынесению вердикта о приоритете изобретателя радио.

Одинокий пианист играл в огромном зале. Провожаемый буддистской улыбкой метрдотеля, он покинул блистательный отель, в котором провел двадцать лет. Каждая новая фаза жизни начиналась с изгнания из рая. Быстрые пальцы пробегали по клавиатуре, когда он в последний раз толкнул вращающиеся двери «Уолдорф-Астории», бормоча под нос:

— Мы вечные новички в этой жизни!

Он смотрел на вещи так, будто не мог понять, для чего они предназначены. Заглядывал в чужие окна, в чужие жизни с беззлобной улыбкой, которую начинающая старость превратила в зазорную. Он, как ночная бабочка, питался светом. Весь мир он воспринимал как освещенную витрину, холодно рассматривая ее со стороны. Самое странное было то, что осветил эту витрину он сам.

— Ха-ха!

— Ха-ха-ха!

— Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!

Мир смеялся.

106. Нос и пробор

«Нос и пробор», — подумал Тесла, когда впервые увидел его.

Хьюго Гернсбек любил носить «бабочки» в горошек. Гернсбек привел Теслу в свою электрическую лабораторию под надземкой на Фултон-стрит.

— Счастье, что у меня нет стеклодувной мастерской! — перекрикивал он бруклинский экспресс.

У Гернсбека было тесно. Едва хватало места шести мухам, исполнявшим под потолком свой многоугольный танец. В маленьком объеме стояло несколько шкафов, которые, если внимательно присмотреться к ним, превращались в радиоаппараты. Аппараты были настроены на разные станции.

— Боже, какой беспорядок! — невольно вырвалось у посетителя.

— Идеи всегда сумбурны. Безыдейность педантична, — равнодушно парировал Гернсбек.

— Боже мой, Боже, — продолжал шептать Тесла.

Только лампа с зеленым абажуром привносила мир в это хаотическое пространство.

— Представься. — Гернсбек толкнул локтем близорукого помощника.

— Энтони, мистер! — произнес помощник.

У виска торчала скрепка, которая поддерживала его очки. Энтони занимался любой работой: продавал электрооборудование, принимал статьи для журнала Гернсбека «Электрикал экспериментер», ругался с типографиями. Он был склонен к внезапным эскападам.

— Как вы думаете, кто я такой? — ни с того ни с сего бросался он на шефа.

— Вы необыкновенный человек, — успокаивал его Гернсбек.

Как мы уже выяснили, галантный герой этой правдивой истории, Никола Тесла, перешел в другое измерение. Одной ногой он ступал в легенду, другой — в забвение. Прежде он с глубочайшей скромностью претендовал на статус выше человеческого. Теперь он начал беззастенчиво хвастаться.

— Вы не могли бы объяснить, почему мой проект передачи энергии сквозь планету не может встать наряду с открытиями Архимеда и Коперника? — вежливо спрашивал он.

Когда монументальный проект Уорденклиф рухнул, нехватку практических достижений он заменил вагнерианским шумом в газетах. Он рассуждал о формах жизни на Марсе. Герои и полубоги были изгнаны с Земли в межгалактическое пространство.

Да, Гектор там.

И Ахилл.

В его обществе остались в основном вдовы и вдовцы, которые возникали в старческих автобиографиях.

В полночь Хьюго Гернсбек и Тесла прохаживались по акустическому холлу «Гранд-сентрал-стэйшен». Набриолиненные волосы Гернсбека сверкали под латунными люстрами.

— Пишите! — повторял ему Хьюго Гернсбек. — Пишите и вы!

— Знаете, как будет называться биография, которую я напишу для вас? — спросил Тесла.

— Как? — громко рассмеялся Гернсбек. — «Христос, Будда и я — скрытое различие»?

— Она будет называться «Моя жизнь», — ответил Тесла.

*

О лесные нимфы и дриады, обитающие у горных источников, и вы, разыгравшиеся сатиры, помогите мне вновь увидеть мир детства, от которого меня отделяют двадцать тысяч рассветов!

Мир детства был как античный храм, заросший травой, населенный ящерицами и сатирами.

Картины поначалу были совсем как те глубоководные рыбы, которые лопаются при извлечении на поверхность моря. Постепенно Тесла привык к их виду.

— Прошлое стоит перед моими глазами: вижу дом, церковь, сад, ручей под церковью и лес над ней — если бы я был художником, то смог бы нарисовать все это.

Он почувствовал запах земли и вымени. Он вернулся в древнюю Лику. Его мир опять населяли жабы с золотой монетой на языке и псы с горящими свечами в зубах. В гору скакали круторогие козы. Чабаны играли на больших листьях. Здесь вместе жили люди, боги и животные. Вещун и домовой ссорились на мельнице. Зачарованный народ только поплевывал.

Глаза матери стали центром памяти. Мама что-то перемешивала в котелке, мир вокруг нее превращался в водоворот. В водовороте мчались огоньки. Огоньки один за другим разворачивались перед ним в картины.

Мане вращал глазами хамелеона. Неустрашимая Джука одной левой завязывала ресничку в узелок. Кот, окруженный чистым сиянием, встряхивал лапкой. Отец за закрытой дверью ругался и молился на разные голоса:

— Иисусе, Спаситель мой, спаси меня. Иисусе Пресветлый, светлоносными ранами покрытый, преобрази мою нечистую и мрачную жизнь…

Друзья отца выглядели великими и славными, как Менелай и Агамемнон.

На иконе его ангела-хранителя святой Георгий убивал змия, не обращая никакого внимания на свои действия.

Наш герой, совсем как Сервантес, начал писать «не седыми волосами, но сердцем, которое с годами становится мягче».

В другие времена, в стране далекой…

Составляя свое жизнеописание, он часто приходил в мастерскую на Фултон-стрит. Может быть, ученые и перестали его слушать, но отец только что народившейся научной фантастики, Хьюго Гернсбек, навострил уши. Навострили уши и его друзья. Они приходили на Фултон-стрит, чтобы увидеть «величайшего изобретателя всех времен, талантливее Архимеда, Фарадея и Эдисона, ум которого является одним из семи чудес интеллектуального мира»…

Здесь, в мастерской под грохочущими поездами, собирались безумцы и лжецы. Собирались вертикально смеющиеся люди, люди с устрашающими дозами, энтузиасты, которым требовались радиолампы, прыщавые, с воспаленными глазами авторы Гернсбека.

— Знаете ли вы, что прерафаэлит Хольман Хант утверждал: кольца Сатурна можно увидеть невооруженным глазом? — говорил один.

— Ветер на Сатурне носит по воздуху камни, как перья, — отвечал второй.

— Человеческое тело обладает электрическим потенциалом в два миллиарда вольт, — поучал их Тесла.

И это соответствовало хорошему тону, принятому у колдунов. Над этими необычными словами локомотив гудел, как огромный вяхирь.

Здесь, в мастерской, которая то и дело сотрясалась, люди верили, что именно Тесла, а не Эдисон и Штейнмец заслуживает звания творца современного мира.

Чудаки слетались к источнику чудес.

Молодые писатели и изобретатели слушали его, сраженные величиной ушей Теслы.

Он спустился со звезд. Он звезда. Он Мефистофель.

Он не существует. Он — это мы.

Кротость и неестественная хитрость боролись в глазах Теслы.

— Человек — марионетка, которой с помощью невидимых нитей руководят сами звезды, — учил он. — Мы все воспринимаем мысли из одного центра. В будущем мы будем путешествовать на голубом луче энергии. Мы заставим атомы складываться в необходимые нам комбинации, поднимем океан с его лежбища, переправим его по воздуху и создадим по собственному желанию новые озера и бурные реки.

Тщательно причесанный Гернсбек представил Тесле симпатягу с кустистыми бровями:

— Это мой главный иллюстратор, Поль Бруно!

Столкнувшись с проблемой, Бруно начинал рассеянно смотреть сквозь собеседника. Затем левая бровь совершала попытку сбежать со лба. Все, что слышал, он моментально переводил на язык своих мыслей — язык рисунка. Живописные рассказы о жизни Теслы мелькали перед глазами Бруно.

Тени и эхо разрушенного Уорденклифа пробуждались, свербели, болели в его душе. Башня превратилась в зеленую муху. Опять засверкала каждая деталь высокого знания.

Бруно на ватмане воссоздавал разрушенную башню.

Наконец, сменив Теслу, он завершил сенсационный проект.

Он украшал обложку «Электрикал экспериментер» гигантскими насекомыми, летающими тарелками, кружащими вокруг планет, лазерными пушками, расстреливающими с грибовидного купола бескрылые летательные аппараты, людьми в шлемах для чтения мыслей.

— Знаете, что произошло? — спросил его однажды утром Хьюго Гернсбек.

Пока локомотив гудел над их головами и мыслями, раскачивая комнату, Гернсбек потер замерзшие руки.

— Что?

— Ваших «Изобретателей» прочитали сто тысяч человек!

— Отлично! — воспрянул Тесла.

— Хорошо! — констатировал Гернсбек.

107. Выбери лучшую жизнь

Президент Вильсон отправил Роберта Андервуда Джонсона в Рим. Наш добрый Роберт начал жить так, как всегда мечтал. Вращался в высшем обществе, среди поэтов и аристократов. Его румяная жена с серебряной сединой все еще привлекала внимание. Как обычно, люди в окружении Кэтрин говорили о вещах, незнакомых их сердцам. Разве Эдит Уортон не писала, что дипломатия и журналистика — две стороны одной и той же личности?

Роберт опять пригрозил, что опубликует путеводитель по тосканским ресторанам. Он дискутировал с Габриэле д'Аннунцио о том, чем питаются в раю. Они разговаривали о змееволосых танцовщицах, об античных кладбищах и театрах.

— Выбери лучшую мысль, а привычка сделает ее приятной, — учил Д'Аннунцио.

Раньше смех Кэтрин звучал как упавший серебряный поднос. Сейчас она, облитая солнцем, сидела под стеклянным колоколом. Бумажная птица плавала в чашке холодного чая. Она училась оригами.

Ее мир, как ступни китаянки, стал карликовым благодаря конвенциональным соглашениям. Она позволила им очистить свой мир от всего занимательного. А с исчезновением загадок пропадает и жизнь.

Она много читала. Утверждала, что Пруст хороший психолог, но плохой поэт. Читала Чехова и полагала, что его герои ужасно ошиблись, не поселившись в Америке. Как Вирек и Фрейд, она только после войны поняла: рациональность есть обман. Человек контролирует только то, до чего ему нет дела.

В детстве она устраивала похороны мертвых белок. Любила ходить босиком. Девушкой ее учили носить корсет и советовали: будь красивой, если можешь, остроумной, если должна, но будь пристойной, даже если это тебя убьет. А она верила во взрывы эмоций, как в весеннюю грозу. Традиционные персонажи комедии дель арте — любовники, старики и клоуны. Кэт в своем лице объединила их.

«Не понимаю, как вы можете равнодушно относиться к такой преданности», — писала она по известному адресу обитателю отеля «Герлах».

Они с Теслой ругались на расстоянии.

— Истина без любви! — хохотала она так, будто видела его усмешку. — Истина без любви! Ты, дорогой мой, чувствуешь духом и думаешь, что сердце есть только у животных. И становишься притчей, которую в Китае пересказывают драконы: слушайте легенду о человеке, который хотел выдавить любовь из жизни! А понимаешь только то, что ощущаешь, — смеялась она угрожающим смехом. — И не понимаешь ровным счетом ничего, если тебе не помогает Амур, пробуждающий сонные умы!

Когда они приехали в Югославию, Кэтрин описала Тесле вид на слияние Савы и Дуная с Калемегдана.

«Сегодня после полудня я сидела на холме и смотрела на голубые воды и солнце за ними, — писала она. — И хотела одолжить вам свои глаза, чтобы вы смогли все это увидеть, а заодно испить красоту этого дня. Наверное, у вас уши горели, поскольку мы говорили только о вас, о Риме, опять о вас, об Америке и опять о вас».

108. Но человек — никогда

В парикмахерских Чикаго люди восхваляли технику Джека Демпси. В бостонском Норт-Энде толпы шептались о Сакко и Ванцетти. Торопливые улицы Филадельфии содрогались над схемами великого Понци.

— Откуда вы звоните? — спросил Хьюго Гернсбек.

— Из Вустера, Массачусетс, — услышал он голос Теслы, искаженный расстоянием. — Мы тут кое-что строим.

— Он много путешествует, — объяснил Хьюго Гернсбек завсегдатаям Фултон-стрит.

— Откуда звоните? — спросил он в следующий раз.

— Из Буффало. Испытываю самолет с вертикальным взлетом.

Телефон в квартире Джорджа Сильвестра Вирека, или Хьюго Гернсбека, или Кеннета Суизи иногда звонил после полуночи.

Тесла смеялся. Тесла цитировал Наполеона: «Редчайшая отвага проявляется в три утра!»

Тесла выдавал триста слов в минуту. Тесла приходил к выводу. Тесла прекращал разговор.

— Это очень интересно, — шептал Гернсбек в умолкшую трубку.

Во времена биржевого безумия богатели все, кроме него. Бостонский «Вольтам уотч» рыскал в поисках его патента на спидометр, а «Висконсин электрик» мечтал приобрести его кинопроектор.

Не было никаких причин возвращаться в Нью-Йорк, город его банкротства.

А он регулярно возвращался.

С юношеской гибкостью он отпрыгивал от мчащихся без оглядки автомобилей. Он говорил, что готов схватиться с каким-нибудь юношей моложе двадцати пяти, что рука у него тверже, чем когда-либо, что стареют все, кроме него, и что, если бы не зеркала, он не знал бы, сколько ему лет.

Он ходил в кинотеатры.

Гас свет, и детский голос вскрикивал:

— Началось!

В загадочном сумраке безумие было заразительным. Сентиментальное пианино сопровождало течение времени. Старый и малый таращились на экран.

Доктор Каллигари в черепаховых очках походил на зловещего таракана. Он звонил в колокольчик перед шатром цирка: «Подходите! Сейчас проснется Чезаре, проспавший двадцать пять лет!» Черные пятна глотали полотно, собираясь на лицах. Ярмарочный Мефистофель и управляющий психушкой были одним лицом. Идиотка играла на несуществующем пианино. Лестницы и башни на полотне были искажены не стилизацией, а недавней войной. Сомнамбула шагала по искореженному городу, сжав в объятиях спящую девушку.

Пока Тесла сидел в кинематографе, ледяной дождь выпал на снег.

Улицы остекленели.

Здания рушились на заснеженный Бродвей.

Город стал таинственным.

Много-много лет тому назад Тесла скользил по сверкающим улицам Карловаца.

— Главное — держаться ближе к домам, — припомнил он. — Главное — идти на цыпочках.

И тогда его пятки взлетели к звездам.

«Сейчас проснется Чезаре, проспавший двадцать пять лет!» — раздалось у него в мозгу.

Ветвистая крона нервов вспыхнула. Тесла неожиданно для себя самого, поскользнувшись, сделал сальто и встал на ноги. Он почувствовал на плечах чужие скрюченные пальцы. Честные глаза незнакомца смотрели на него в упор. В уголке губ самаритянина пульсировала испуганная улыбка.

— Все в порядке?

— Спасибо, думаю, да, — тихо ответил Тесла, оправляя пальто. И тут он узнал придержавшего его прохожего. — Джованни! Ты вышел из тюрьмы? Ну конечно…

Две с половиной тысячи лет меланхолии окрасили улыбку Джованни Романелло.

— Я давно оплатил свои долги.

— А я еще нет…

Казалось, Никола сейчас чихнет. Он понял, что человек, который рассказывал ему о кровавых апельсинах и сладких лимонах Сицилии, не узнал его. Он не был уверен, что тот вообще слышит его. Похоже, другие мысли занимали ум Джованни.

— Извините, а сколько вам лет? — неожиданно тихо спросил он.

— Еще немного, и стукнет семьдесят.

— Невероятно! — прошептал гость из прошлого. — Я видел, как это делают кошки, но человек — никогда!

109. Только боль слышит, только нужда видит!

После возвращения Джонсонам было трудно сделать ментальное сальто, чего требовало новое время. «Слепые тигры» заменили светскую болтовню. Мир в ускоренном ритме выбирался из немого кино.

Толпы перешептывались:

— Ветер уносит наши мысли. Реклама гипнотизирует нас.

Прошла еще одна собачья жизнь. В доме теперь лаял щенок Ричард Хиггинсон Третий. Малыш на поворотах заваливался на бок, и его приходилось брать на руки, когда к нему приближалась большая собака.

Весь мир стал приглашением на бал, которое Кэтрин не могла принять.

«Не знаю, отчего я так печальна, — меланхолично записала она. — Я чувствую, как все в жизни выскользнуло из моих рук».

Над головами теток Кэтрин парили огромные шляпы. Тетки были убеждены, что лучше выглядеть пристойно в том, что тебя не интересует, чем быть знатоком того, что тебя интересует. Все интересное в жизни непосредственно угрожало лично им. Логика была Золушкой в доме, жившем в соответствии с заученными правилами. Кэтрин даже во сне не могло присниться, что она за столом хватается не за ту вилку. Она жила, как Алиса в Зазеркалье, окруженная лжесвидетелями собственной жизни. Тетки твердили, что сдержанность — мать всех добродетелей. А ей казалось, что сдержанность и мышление не дружат между собой.

— Сдержанность? — удивлялась Кэтрин. — Это не наше состояние. Человек становится сдержанным после смерти. Что есть истина? — спрашивала совсем как Понтий Пилат Кэтрин Мак-Мэн, в замужестве Джонсон.

Что бы ни было истиной, ее нельзя было измерить потребностью в психологической уверенности. И самой Кэтрин не хватало довоенной жизни, которая казалась ей тогда скучной. Ей не хватало тех самых дамских декламаций, которые так надоедали ей и которые она всю жизнь презирала…

Недопустимо критиковать пианино за то, что оно не настроено. Нельзя изображать из себя клоуна на балу и танцевать в одиночку… Знакомство на балу может стать причиной пожизненного страдания. Избежать чихания можно, прижав пальцем верхнюю губу. Легко одетые дамы во время бала заработают простуду, от которой вряд ли смогут оправиться в течение всей жизни. Хозяйки нередко простужаются и умирают, выслушивая в дверях последние фразы надоедливого гостя.

— Мама! Вон из темных комнат! — кричал ее сын, красавчик Оуэн. — Джаз излечит тебя от туберкулеза!

— Хорошо, — согласилась Кэтрин без восторга.

Со светлой улыбкой и широко распахнутыми глазами Оуэн вытащил мать и отца на вечеринку в Ист-Эгг на Лонг-Айленде.

«Студебеккер» скользил по пыльному бульвару.

Золотые львы лета рычали днем и мурлыкали ночью.

Оуэн и его родители гнали наперегонки с луной по дороге в Ист-Эгг.

Да?

В саду мужчины и девушки появлялись и исчезали, как ночные бабочки, в шепоте, шампанском и звездах.

Да?

«Роллс-ройс» продолжил подвозить гостей за полночь, когда был накрыт второй ужин. Сверкали голые икры, вслед за которыми из авто появлялись дамы в мерцающих платьях лунного цвета или в костюмах из павлиньих перьях. Большая часть привезенных даже не были знакомы с мистером Гэтсби. Во времена Кэтрин молодой господин мог коснуться талии дамы только перчаткой или платочком. Не так давно еще никто не смел обезьянничать и танцевать в одиночку. Теперь танцевали шимми и джиттербаг, выбрасывая в струящемся дыму ноги в разные стороны.

— Теперь их очередь быть молодыми, — примирительно заметил Джонсон, который все больше походил на печального льва.

Вода в бассейне была кардинально голубого цвета.

Пьяные девы пытались ходить по воде. Они колотили руками, визжали, их вытаскивали из бассейна. Музыка играла в бешеном темпе, потом стала звучать в три раза быстрее. Саксофонисты откидывались назад, как яхтсмены. Нашей Кэтрин стало дурно среди этого безумия и безумцев, которые танцевали в одиночку.

— Мы слишком стары для всего этого, — сказал Роберт, когда они вернулись домой.

— Мир не так сильно изменился со времен Платона до моей начальной школы, нежели со времени моей начальной школы до сегодняшнего дня, — горько вздохнула Кэтрин.

Бывшая красавица сбросила жакет на пол и ушла в комнату. Ее страшно нервировала жена Оуэна, Дженни. Она не могла выносить это городское лицо и тело, исполненное эротической лености. Из утонченности Дженни ела только устрицы и фрукты. Эта гусыня не могла понять, почему люди ломают головы, чтобы выдумать что-нибудь свое, вместо того чтобы повторять то, что говорят в обществе. Ее приятельницы тоже были такими, преданные водному спорту и искусству интерьеpa. Мода стала бессмысленной силой. (Как будто предыдущая мода была осмысленной!) Молодое поколение по своей приземленности было точно таким же, как и предыдущее, только Кэтрин это почему-то раздражало.

Кэтрин не принимала никаких ограничений в жизни. Ее не устраивала роль бабки. Говорят, женщины становятся настоящими бабками, когда их никто уже не желает и они стремятся получить немного нежности от существ, у которых нет выбора.

Она все еще чувствовала голод. Она чувствовала дрожь. Неудовлетворение.

Ей не было доступно купание в холодном огне. Она пила настойку опия.

И так…

Так…

Так… Шармантно… Улыбалась в пол.

— О мир! — бормотала она. — Тобой правят только мании. Только слабость понимает, только боль слышит, только нужда видит.

О мир!

110. Неужели мы жили одной и той же жизнью?

Боль, приходящая в старости, несравнима с болью души. Старухой с больным сердцем, с изборожденными морщинами щеками, возлежащей на трех подушках, она думала о своей жизни и не могла припомнить ничего хорошего.

В отличие от Роберта.

Когда они были молодыми, Кэт оберегала идеальную паутину, на которой роса выглядела как драгоценные камни:

— Смотри не стряхни! Смотри, как роса сверкает на солнце!

Тысячу раз он рассказывал, как на свадьбе букет, брошенный невестой, ухватил репортер.

Когда они впервые разделись, он поцеловал ее в левую грудь:

— А теперь — ее маленькую сестру, чтобы она не чувствовала себя одинокой.

Она нежно стонала.

Как некогда Сигети, ему нравилось, когда она ходила по комнате голой и в ее бедрах была видна сила, движущая звездами и планетами.

Она ласкала корень жизни меж его ног. Ее вздохи в кровати звучали в терцию с его вздохами.

Прижавшись губами к уху жены, Роберт наблюдал, как на Лексингтон-авеню зажигались фонари.

Когда она забеременела, он целовал ее в живот. Когда родилась Агнесс, Роберт вставал по ночам, подходил к колыбельке и слушал, дышит ли она.

— Ты помнишь? — спрашивал он ее.

Она больше ничего не помнила.

Роберт сравнивал ее воспоминания со своими и разводил руками:

— Неужели мы жили одной и той же жизнью?

111. Я не умела…

— Чем занимается Кэтрин? — спросил Тесла.

— Тешит свои настроения, — мрачно ответствовал Роберт. — Хотя и болеет.

— Что с ней?

— Что-то с грудью.

После возвращения из Рима скрывать было уже невозможно.

Раньше морщинки собирались у нее в уголках глаз. Настоящая старость пришла вместе с морщинами на щеках. Некогда прозрачные голубые глаза стали пятнами молока в чае. Да, они помутнели, и все вообще помутнело. В зеркало было больно смотреть. Но даже боль, приходящая в старости, была несравнима с…

Мне снилось, что я — слуга, а ты — служанка и что мы проводим ночь на кровати изо льда.

Осадок одной улыбки терзал ее внутренности. Она вспоминала октябрьский полдень более чем двадцатипятилетней давности, когда белки вздымали хвостики и волнистыми прыжками неслись сквозь трепещущую природу. Она и он шагали сквозь желтизну и багрянец бабьего лета. На водной глади дремали утки. Солнце купалось в уголках ее губ и глаз. Невидимое пламя Гераклита лизнуло мир.

Но дворец был изо льда. Статуи под сводами были изо льда. Изо льда была комната для новобрачных.

Ей снились водовороты и гейзеры. Ей снилось, что она целует единорога, который в Бразилии питается фруктами. Что скользит на лыжах по склону алмазной горы, что поит из наперстка кузнечиков и колибри… Ей снилась другая сторона мира, ненаселенная и ненаселимая. Ей снилось, что ее щекочут пианисты.

«Уверен, человеку должно принадлежать множество других жизней», — писал Артюр Рембо.

Но…

Вены выступили на ладонях, сложенных на груди. Кэтрин более не только не выходила в свет, но и старалась целыми днями не спускаться в гостиную.

Тот, кто всю жизнь согревал ее своим телом, теперь нервировал ее. Веки Роберта вздулись, глаза превратились в щелочки. Он теперь жевал не только губами, но и всеми морщинами лица. Стоило ему только приоткрыть рот, и она уже знала, что он намерен сказать. Он до отвращения походил на печального льва.

— Если я принесу золото, то она скажет, что оно слишком желтое, — жаловался он сыну Оуэну.

Боль являлась Кэтрин дуэтом, переходящим в хоры.

— Но ведь всякому нравится, когда ему хоть что-нибудь прощают, — мягко добавлял Роберт.

Ее пугал ужас вещей.

Звонил телефон. Она не снимала трубку. Она думала: «Меня не будет, а он будет звонить все так же».

Она старалась засыпать как можно позже: «А проснусь ли я утром?»

Балюстрады и люстры были изо льда.

«Разве только это?» — думала Кэтрин.

Французские столики и трехногие комодики были изо льда.

«Что мне сказать святому Петру?» — улыбалась Кэт призрачной улыбкой.

Ее кровать была изо льда. Ее волосы были полны ледяной пыли.

— Ах! — вздохнула она с облегчением. — Скажу, что все говорят. Я не умела жить иначе.

112. Дорогой Тесла

15 октября 1925 года

Миссис Джонсон в последнюю ночь своей жизни просила меня не прерывать отношений с тобой. Это не так просто сделать, однако, если это не получится, моей вины в том не будет.

113. Когда…

Он вспоминал ее, когда у пиджака отрывалась пуговица, когда у него рвался шнурок.

114. Письмо голубице

Мягкая! Милая! Моя!

О исполненная света и воркования! О грациозная неуловимость!! О белизна! Чистота! Сияние! Пернатая мечта без единого пятнышка. О ты, чьи крылья, дымчатые от скорости, взмахами своими очищают мир! О соучастие, в котором пульсирует кровь бытия! О печаль, выплаканная всем сердцем и прощенная! О милый уголок души моей! О душа!

Грациозная слабость, побеждающая силу!

О ты, что парила над водами прежде Создания! Ты, которую Ной после потопа выпустил из ковчега!

Я питаю тебя, питая себя и весь мир, суть которого есть ты. Когда твоя стая, словно конфетти, засеребрится над городом, я взмою с вами. Сразу узнаю тебя по красоте лета. По белизне.

Святая чистая душа, оставайся со мной.

Анима! Аминь!

Пока держу тебя на ладони, клюв твой целует уголок моего рта. Сияние исходит из твоих глаз и из центра мира. Сияние заливает мои ноги, поднимается выше коленей. Прилив внутреннего света охватывает мои бедра и поднимается все выше, достигая сердца и головы. Моих губ касается розовый клюв. Ослепленный белизной, потеряв зрение, повторяю последние Христовы слова, как о том рассказал Иоанн:

— Совершилось.

115. И тогда

Рулетка двадцатых остановилась на черном вторнике. Брокеры на бирже носились, подгоняемые секундомером. Брокеры объявляли о падении акций голосами утопленников. Толпа напирала на запертые двери банков. Над входом в биржу на Уолл-стрит вырезали слова Гоббса «Человек человеку волк».

Фермеры Запада жгли зерно. В Нью-Йорке люди падали в обморок от голода.

Невозможно!

Женщины, чтобы не попрошайничать, продавали «райские яблочки». На общественных кухнях ходячим раненым в шляпы наливали суп.

Невозможно!

За шесть ежедневных обедов голодающие тряслись в танцевальных марафонах.

Невозможно!

И тогда вдовец Джонсон вернулся из Парижа. Он вздохнул и пожаловался:

— Куда ни поеду — я там! — потом улыбнулся и похвастался: — Постоянные путешествия не позволяют превратиться в провинциала.

— Я так не думаю, — поправил его Тесла. — Я думаю, что провинциальность или столичность твоей души не определяется местом твоего проживания.

Чтобы удивить Теслу, Роберт привез ему текст сербского манифеста сюрреалистов «L'lmpossible».

— Невозможно! — расхохотался Тесла. — Это рефрен всей моей жизни. Это говорили о каждой моей идее, с тех пор как себя помню.

— Ты когда-нибудь видел чудо? — поинтересовался Джонсон.

— Когда-нибудь? Всегда! — огрызнулся Тесла.

В семидесятые годы в Граце женщины носили нечто вроде кружевных слюнявчиков. С течением времени и они превратились в чудо.

Джонсон рассказывал ему о том, как Андре Бретон прислушивается к «геомагнитному пульсу Земли», и о его любви к невозможному.

— Невозможно! — опять рассмеялся Тесла. — Рефрен моей жизни!.. С тех пор как себя помню.

Наутро он почесал под полуцилиндром.

— Все подорожало, — сказал он. — Стало невозможным.

— Что?

— Содержать лабораторию.

Гернсбек развел руками, выражая одновременно удивление и согласие. Он вместе с Теслой наблюдал за переездом.

Двадцать сундуков с перепиской, теоретическими трудами и макетами утонули в устрашающем складе отеля «Пенсильвания».

116. Виновник торжества

Словно белые голубицы, слетались в его комнату письма с поздравлениями в честь дня рождения от Эйнштейна, Ли Де Фореста, Джека Хэммонда, Милликена.

— И еще! Еще! Еще! — бросала конверты на стол горничная.

Тесла выровнял ладонями стопку конвертов и сложил их в шкатулку. Он немного стеснялся того, что ему нравилось то, что он на самом деле презирал.

Высокий и с пустыми глазами — как фигура на носу корабля, — он спустился в холл гостиницы без четверти двенадцать. В полдень нахлынули репортеры.

Семидесятипятилетний едва обратил на них внимание, но начал рассказывать…

…О том, что наступит день, когда женщины станут важнее мужчин, когда его замечательная турбина будет усовершенствована и когда его насос найдет применение в теле человека. Потом он остановился на взаимосвязи голодания и внутренней энергии.

— Как вы полагаете?.. — хотели знать шляпы с блокнотами на коленях.

Костлявый старик воздел указательный палец:

— Не может весь мир так бессовестно жрать. Я перестал есть рыбу. Я перестал есть овощи. Я перешел на хлеб, молоко и «factor actus» — смесь белой части порея, капустной и салатной кочерыжки, репы и соцветий цветной капусты. На такой пище я проживу сто сорок лет.

Костлявый старик вновь воздел указательный палец и рассказал о предках, которые обязаны своим долголетиям ракии, включая того, который прожил сто двадцать лет.

— Как его звали? Мафусаил?

— Нет, его звали Джуро.

Репортеры скрипели стульями и писали, едва сдерживая смех.

— Дон Кихот превратился в собственного Санчо Пансу, — записывали быстрые карандаши. — Он издевается над мудростью.

— Эх, и почему я не взял у него интервью в девяностые, когда он входил в четыре сотни избранных и когда менял перчатки как фокусник, а люди приходили в «Асторию», чтобы посмотреть на него! — пожаловался мистер Бенда из «Нью-Йорк сан» восторженной мисс Джонс.

Бенда указал пустым мундштуком на пожелтевший листок на своем колене. Текст был следующим:

«Вакуумное стекло светоносного тела в руках мистера Теслы выглядело как сверкающий меч в руке архангела, олицетворяющего истину».

Мисс Джонс из «Тайма», в твидовом костюме, попыталась представить кринолины девяностых. Ее мордочка была напудрена. Ее улыбка была магнетической игрой. Она заявила, что не может себе простить…

— Что не видела его в Колорадо, когда он метал громы и молнии!

Эта парочка всегда была рядом с ним, с тех пор как старик с лошадиным лицом начал праздновать свои дни рождения «в газетах».

Тесла менялся в глазах репортеров.

Мисс Джонс сначала показалось, что он явился из адского жерла, со следами мрака по всему телу.

В ее глазах человек из адского жерла исчез.

Потом она рассмотрела в нем симпатичного хрупкого старичка с двумя родниками молодости под бровями.

Но и он исчез.

Она увидела по-кошачьи грациозного господина, окруженного неземной атмосферой.

Его лицо текло: многочисленные лики сменялись в зеркале и на фотографиях. Сам Тесла никогда не знал, что он увидит, встав утром перед зеркалом.

— Интересно, заплачет кто-нибудь, когда этот анархо-футуристический призрак исчезнет? — шепнул мистер Бенда.

Мисс Джонс загляделась в светлую даль, паутину и сказки в глазах Теслы.

— Он симпатичен, — шепнула она в ответ. — Я бы обняла его. Так и хочется согреть его. Мне так его жалко!

Мистера Бенду и мисс Джонс очаровывала нарастающая худоба старика. Он стоял скрестив ноги. Их внимание привлекли узкие глубокие ботинки на шнурках.

Среди многочисленных шляп с картонками «пресса», заткнутыми за ленточку, всегда оказывались две или три журналистки.

«Прямой. Гибкий. Никаких следов старости, — строчили они. — Губы плотно сжатые, узкие. Подбородок собран в точку».

«Выпуклый лоб, — плясало перо мисс Джонс. — Лоб, который плавно переходит в нос. Лицо иссечено дорогами духа. Если рискнешь посмотреть в эти глаза — пропадешь в космосе…»

Она вынуждена была признаться себе, что улыбка этого межпланетного старика стала несколько бесстыдной. Шарм этого лунатика был архаично-манерным, но он излучал нечто неодолимое. Во время интервью он несколько раз менял тональность. Тесла умел скрывать, что люди надоели ему, что их ему жалко. Эти нынешние репортеры ничем не отличались от тех, прежних, которых он повидал на своем веку, — неопрятных, торопливых, поверхностных… с налетом гениальности и неверием в себя. (Человек чего-то стоит, если его принимают всерьез.) Завистливых и презирающих тех, кто выбрал свой путь в жизни.

Мисс Джонс знала, как изобразить на своем лице улыбку в стиле танго и как адресовать ее Тесле.

— Не хотите ли рассказать нам то, чего вы никому не рассказываете? — спросила его мисс Джонс.

Дон Кихот поведал притчу из розовых девяностых, которую можно было бы назвать так:

Землетрясение

В этом городе много лет тому назад на Южной Пятой стрит сицилианки с потрескавшимися лицами выкладывали устрицы на морские водоросли и доски. Гнилая капуста кучами лежала на улице. В бочках плавала живая рыба. Пахло дымом. В соседнем тупике дети под сохнущим бельем играли в бейсбол.

— Тонино! Если ты мне замараешь мячом простыни, я убью тебя! — кричали из окон матери.

В этот экзотический уголок Лоуэр-Ист-Сайд художники из Верхнего Манхэттена приходили с блокнотами, чтобы делать наброски уличных сценок в «Неаполе» или «Дамаске». В тот день по дороге в «Дамаск» почва под их ногами заколебалась.

Мостовая под ногами вела себя беспокойно. Стекла итальянской булочной задрожали. В пекарне стул сначала вздрогнул, после чего в два-три коротких прыжка отскочил в сторону. Посуду охватила лихорадка. Шар хрустальной люстры закачался. Необъяснимые волны прокатились сквозь то, что Генри Джеймс называл «маленькими вульгарными улицами».

— Землетрясение! — объявил из окна прозрачный голос.

И вправду, истинно вам говорю, и птиц на лету встряхнуло.

Молодая женщина взвизгнула так, как будто алмазом режут стекло. В водовороте криков ругань кучеров слилась со стенаниями прохожих. Кармине Рокка спешно собирал свой товар. Крупные баклажаны покатились по мостовой. Бочки перевернулись. Рыбы бились в пыли.

Весь Восточный Манхэттен дрожал.

Шофер с трудом остановил автомобиль.

Хриплые голоса орали:

— Землетрясение!

Двое полисменов, растерявшись, побежали сначала налево, потом направо.

— Погоди! — вспомнил один тип из Таормины. — Это не землетрясение. Землетрясение после первого удара затихает. А это крепнет. Это все тот безумный ученый.

Тесла на этом месте ощерился.

— Он убьет нас!

— Лучше мы его, чем он нас!

— Скорей наверх! — закричали они.

Полисмен нахлобучил на глаза шлем. Спотыкаясь, он взлетел по ступеням лестницы.

— Признаюсь, — мягко заметил Никола Тесла, — я в то утро укрепил малый осциллятор на несущей стене лаборатории на Южной Пятой стрит. Частота его колебаний попала в резонанс с уже существующими колебаниями и усилила их в направлении городских фундаментов. В то время как остров начало сотрясать, в моей комнате царил покой, как в глазу урагана.

— Бум! Бум! Бум!

Дьявол разошелся не на шутку.

— Бум! Бум! Бум! — колотили полисмены в мои двери.

Тесла лукаво усмехнулся:

— Я ударил осциллятор молотком.

Я закрыл глаза и вздохнул в наступившем покое этого мгновения.

В тот день весь Лоуэр-Ист-Сайд говорил о загадочном землетрясении. Говорили, что у двух женщин случился выкидыш. Что поезд сошел с рельсов. Что каменщики попадали с лесов. Что грабители убежали из банка. Что впавшая в панику женщина выбросила из окна ребенка. Мужчина случайно поднял голову и поймал его. Бородатый русский смахнул ладонью серебряные монеты с век. Поднялся с одра и спустился по лестнице.

Закинув ногу на ногу и постукивая твердым пальцем по столу, Тесла завершил, сильно повысив голос:

— Я мог бы ввергнуть земную кору в такую вибрацию, что она вздыбилась бы на сотни метров, выбрасывая реки из русла, разрушая здания и практически уничтожая цивилизацию. Я мог бы осветить земной шар «авророй бореалес» — северным сиянием. Я мог бы посылать сообщения в любую точку мира.

В его словах тихо, пианиссимо ощущалось безумие.

— Человек овладевает и подчиняет себе жестокую, разрушительную искру Прометея, титанические силы водопада, ветра и приливов! — кричал Тесла. — Он укрощает гремящие молнии Юпитера и стирает время и пространство. Он даже великолепное Солнце превращает в своего послушного раба.

— Он заглянул в пропасть Великой войны и не протрезвел от Прогресса, — констатировал мистер Бенда, склонившись к магнетизирующему уху мисс Джонс.

Виновник торжества был настолько воодушевлен Прогрессом, что даже сентиментальная мисс Джонс задумалась: «А не безумен ли Прогресс?»

В это мгновение виновника торжества ослепила вспышка.

Он вышел на фотографии совсем как призрак датской королевы Астрид, снятый в белом свете вместе с медиумом Эйнаром Нильсеном.

В голосе старца почувствовалось напряжение. Именно его, как никого другого, следовало назвать отцом века электричества.

— А почему еще не назвали? — выкрикнул кто-то.

— Я не аферист, — с гордостью пожаловался он. — Деньги для меня ничего не значат. Слава для меня ничего не значит.

Было ли понятно то, что говорил Тесла? Хм… Он мог повторить слова самопровозглашенного рыцаря Дон Кихота: «Все, что я делаю, разумно и согласуется с рыцарскими правилами». Он больше не верил в людей, но продолжал верить в Прогресс, точно так как его отец, вопреки Вольтеру, верил в Бога. Тесла не спешил проститься с репортерами.

В номере его ждал ангел:

— Иаков, давай поборемся!

— Каким человеком он был? — спросила красотка толстого и влюбленного мистера Бенду.

— Самовлюбленным и невнимательным к злобному миру, — ответил Бенда. — И всегда опережал свое время.

— А разве не лучше танцевать щека к щеке со своим временем? — задорно спросила мисс Джонс.

*

Постоялец самого роскошного отеля в мире, один из четырехсот членов высшего общества и так далее, друг Астора, Вандербильта и так далее, Твена, Дворжака и так далее, Вивекананды и так далее.

Все сведения о нем были противоречивы.

Разве этот Тесла не отказался от Нобелевской премии?

Разве он не порвал чек на миллион долларов?

Кто-то писал, что глаза у него «очень светлые», кто-то утверждал, что они черные, кто-то говорил, что он никогда никому не подавал руки, кто-то помнил крепкое пожатие его руки.

Он дирижировал галактиками электроламп.

Он боялся мух и флоксов. Он любил нищих и птиц.

Он вызвал тунгусскую катастрофу. Он желал контролировать климат Земли, превращенной в гигантскую лампочку. Он парил над человеческими существами в облаках аплодисментов. Он был из тех, кто рушит мечты человечества.

Он был как африканский бог, у которого одна половина лица была голубой, а другая белой, и люди слева от него спрашивали: «Вы не видели голубого бога?» — а те, что справа: «Вы не видели белого бога?»

Единственный герой среди трусов, он пропускал сквозь свое тело ураган. Он стоял на голубой сцене под дождем искр, олицетворяя небывалую мечту.

Он был неоплатонистом, которого вдохновляла близость к пониманию Божьего ума. Он, как Исаак Лурия, освобождал «святые искры», плененные этим миром.

Нет! Он не безумец и не аферист. Не гомосексуалист и не мифоман с Динарского нагорья. Не мономан без друзей.

Нет! Он был человеком, отмеченным каиновой печатью.

Он неизречим. Сама попытка выразить его есть оскорбление. Если мы из современного мира исключим его открытия…

— Что может согреть одиночество лучше нарциссизма? — шепнула мисс Джонс мистеру Бенде из «Нью-Йорк сан».

Годами он жил в состоянии восторга. Он был сверкающей обезличенной силой. Вызывал землетрясения. Был первым громовержцем среди людей. Уклонялся от женщин и микробов. Сатана ласкал его высоковольтными токами. Но никогда — женщина.

— Неужели никогда?

117. Забытые

Однажды в понедельник…

Тысяча восемьсот девяносто восьмого года…

Странного мальчика нашли на центральной площади Нюрнберга.

Ему было шестнадцать лет, в руках он держал записку: «Хочу быть всадником, как мой отец».

Он был удивительно похож на великого герцога Баденского. Он не умел говорить. Жизнь провел в подвалах. Из людей он видел только тюремщика, который кормил его. Когда его вывели из темницы, свет ударил по его голове, как камень. Он потерял сознание. Он любил полумрак. В темноте он мог читать и различать краски. Дикая кошка, нападавшая на всех подряд, успокаивалась рядом с ним.

Люди дали ему образование и испортили его.

Люди дали ему имя: Каспар Хаузер.

Во всей Европе он стал символом настоящего одиночества.

*

Как описать дождливый Нью-Йорк тридцатых?

Отвороты пальто были подняты. Шляпы толклись на улицах. Сухой закон наконец-то перестал действовать.

— Забудем о жажде! — праздновали победители.

В тихих барах мартини и коктейли сияли как лампочки. Пепельницы были полны окурками, испачканными помадой. Кто-то лукаво наигрывал на пианино. Звуки капали… Мужчины и женщины приканчивали ужин и вздыхали: «О боже!» Приторные фильмы начали идеализировать тенаменты. В полумраке квартир бывших тенаментов пальцы вращали кнопки. Загорался зеленый глаз. Вибрировал аристократический голос Рузвельта: «Единственное, чего мы должны страшиться, — это сам страх».

В своем номере поседевший лунатик читал газеты:

«Толпы заполонили Таймс-сквер, чтобы встретить 1910 год! Театры и отели переполнены! В кафе „Мартин“ в момент наступления нового года сожгли женщину! Морган нанес визит президенту Тафту! Франкольсе Мутарсоле и Эмилю Артуру Шпрингеру выдано разрешение на венчание! Ей исполнилось пятьдесят семь, а молодожену — двадцать три года! Профессор Персиваль Лоуэлл объяснил, что на Марсе поднялась пыль из-за рытья новых каналов!»

Тесла положил газету к своим пожелтевшим бумагам и вышел прогуляться.

Весь мир сиял, как Всемирная выставка в Чикаго.

Когда-то рядом с ним хрипло откашливался Гобсон, герой испано-американской войны, которого так любили целовать женщины в веселые девяностые. Иногда это был курносый и упрямый Кеннет Суизи. Время от времени с Теслой прохаживался биограф Джон О'Нил, а иногда репортеры и посетители из Югославии. Придавленные Манхэттеном, они были рады поговорить хоть с кем-нибудь из своих. Земляки украдкой посматривали на него, сравнивая с изображениями на пачках сигарет, которые они видели в детстве, с надписью под ними: «Это портрет во славу его, которая не минет никого».

По радио Руди Вэлли пел: «Братец, дай мне хотя бы мелочи».

Печальную песню времен Депрессии.

Рабочие обедали, сидя над городом на высоте пятидесяти этажей.

Нью-Йорк со всеми своими башнями спешил в небо.

Небоскреб Трампа стал высочайшим в мире.

Он обогнал «Крайслер» Ван Алена.

Но он всего лишь несколько месяцев гордился своим рекордом.

Его перерос Эмпайр-стейт-билдинг.

Тесла рассматривал их во время прогулок по городу.

— К чему это вдохновение величием? — удивлялся он. — Земля не самая большая планета и не ближайшая к Солнцу, но ведь только на ней есть жизнь!

Он придерживал Данилу за руку и осторожно, как будто смерть есть некий тип инвалидности, переводил его через улицу.

Он читал «Магнитные поля» Филиппа Супо. Ел предательский «factor actus» и расхваливал свой бессознательный план самоуничтожения.

На ходу его окутывал ангельский запах китайской прачечной. Деревянный индеец таращился на него белыми глазами. Из кубинского бара доносились звуки гитары. (Именно в таком баре был Иисус, снятый с креста, — с удовольствием заказал бы себе выпивку.) В итальянском кафе гигантская кофеварка эспрессо с орлом на верхушке шипела совсем как приземляющийся самолет.

Шаркая подметками, Дон Кихот проходил под надземкой на Второй и Третьей авеню сквозь танец теней, от которого у него кружилась голова. Лон шел мимо каменных церквей, замерших в городских каньонах. Над ними возвышались пожарные лестницы и резервуары с водой на крышах. Он не переставал удивляться деревьям, посаженным на зиккуратах. Он смотрел в небо, зажатое камнями, и у него кружилась голова. С вокзала «Пенсильвания» поезда выстреливали в мир.

Сны, фильмы и рекламы смешались с повседневной жизнью.

Тесла смотрел фильмы, поставленные Вермеером Дельфтским. Блондинки щурились сквозь дымные облака. Типы в твидовых костюмах носились по мокрым улицам за роковыми женщинами. Тени были глубокими, как пропасти. Под потолками баров вращались неспешные вентиляторы. На экранах колеса паровозов стучали в дыму. Светлый дождь лил за окном, когда герой и его невеста покидали вокзал. Потом Бела Лугоши посмотрел на Теслу с экрана безумно-болезненным взглядом.

— Мне нравится ходить в кино, — говорил наш герой. — Я смотрю на эти картинки как сквозь стекло. Отдыхаю, а потом могу размышлять.

Оглохнув от одиночества, Тесла выходил из кинотеатра.

Он щурился, прячась от городского шума. Вокруг него скрипел, ржал, гудел, вопил — опасный и чарующий — Нью-Йорк. Единственный город в мире, составленный из сел. Он вслушивался в лай подземного поезда на повороте.

Смеркалось. Огни автомобилей на улицах превращались в нечто святое. С высоты было видно, как жидкие перлы медленно плывут по улицам.

Вид на Нью-Йорк отравлял как наркотик.

Неоновые пророчества на крышах…

Пульс! Пульс!

— Часть моей лаборатории всегда была на улице, — усмехался отшельник.

Неутомимый пешеход проталкивался сквозь толпу перед театрами Бродвея. У черного входа какая-то легко одетая девушка, дрожа, обнимала саму себя за плечи.

Юный газетчик пытался воспроизвести крик Тарзана.

— Мне извиниться?! — кричал длинный тип какой-то женщине. — Я слишком худой, чтобы извиняться!

И опять, как когда-то, вокруг него стали собираться парочки. Терлись друг о друга и обжимались — парочки. Едва отлипали друг от друга в кинотеатрах намазанные медом губы, в парадных, на аллеях парка — парочки. В мотелях — парочки.

Всеобщее возбуждение. Стесненность. Обладание. Ускользание и покорность, погибель в самопожертвовании, в буйности и уступках. Парочки.

Каждая женщина была бесконечным обещанием.

Каждый юноша желал стать быком, лебедем и золотым дождем…

Огни парили, город сверкал вокруг нашего Каспара Хаузера. Публика ревела вокруг боксерского ринга в Гарлеме. Фауст и Иов бросали друг друга на землю. Кинг-Конг ревел с Эмпайр-стейт-билдинг. В карибских ресторанах поварихи молились Еманде, африканской богине моря. В баре Гринвич-Виллидж Великий инквизитор обвинял Иисуса в том, что Тот дал людям слишком много свободы.

Никола Тесла входил в холл своего отеля и кивал униформированному швейцару.

На столе его ожидали непрочитанные ежедневные газеты.

В газетах Рузвельт пожимал руку забытому человеку.

— Ты вспомнил меня, — говорил ему Забытый.

118. Невеста Франкенштейна

Над кинотеатром вздымалось три ряда неоновых надписей. Тесла входил во Дворец иллюзий на своих ногах, а выходил на чужих. Стоило ему войти в фойе, его охватывала свежесть.

Фойе кинотеатра было оклеено таинственными полупрофилями и страстными улыбками кинозвезд.

Киоск предлагал конфеты и сигары. По интерьеру зал был смесью мечети, кремля и китайского ресторана. Декоративные изгибы создавали иллюзию движения. На ложах даже в орнаментах были свои орнаменты.

Внутри царило восхитительное специальное пространство. Вентиляторы обдавали зрителей прохладой и запахами парфюмов. Толстячок, восемь часов надрывавшийся в конторе, и вдова погибшего на войне солдата наконец-то могли утереть пот со лба и вздохнуть:

— Вот это жизнь!

Белый луч летел сквозь зал.

Металлический голос из-за экрана рекомендовал к просмотру картинки из Америки и всего мира. Рузвельт подписывал и подписывал. В затылке Теслы раздавался голос: «Приходите! Чезаре, проспавший двадцать лет, сейчас проснется!» Гитлер ввел всеобщую воинскую повинность. Тень Муссолини вознеслась над Эфиопией. В Нью-Йорке слушали «Колыбельную Бродвея».

*

Тесла осклабился.

Фильм начинался молниями, мраком, ветром. В теплом будуаре на Женевском озере смеялись Байрон, Перси Шелли и его жена Мэри. Потом кадр ушел в затемнение, и начался — собственно, просто продолжился — рассказ о чудовище Франкенштейна. К полному изумлению публики, оказалось, что чудовище не умерло. Оно вынырнуло из полузатопленного подвала под горящей мельницей.

Скульптурная голова Теслы вздымалась над безнадежно измятой одеждой.

После убийства и изгнания чудовище Франкенштейна натыкается на хижину слепого отшельника. Слепой ни о чем не спрашивает его.

— Тебя здесь никто не обидит, — говорит ему печальный слепой скрипач.

Он дал ему хлеб, вино и табак. Учил его говорить.

Хлеб хорош.

Вино хорошее.

Друг хороший.

Но именно в этот момент доктор Преториус, сопровождаемый огромной тенью, врывается во дворец Франкенштейна:

— Давай вместе создадим жизнь из останков мертвецов, — предлагает мрачный провокатор.

— Я сыт по горло этой дьявольской работой, — опускает руки барон Франкенштейн.

— Заходи, — заманивает Франкенштейна лукавый Преториус, — после двадцати лет тайных научных трудов я тоже создал жизнь.

В этот момент Тесла вспомнил свои пражские дни, дом доктора Фауста, Голема и захихикал.

Вдова повернулась и неодобрительно посмотрела на него.

На экране барон Франкенштейн проявил непозволительную слабость характера. Любопытство одолело осторожность, и он позволил увести себя в лабораторию. Демонический Преториус с лошадиными зубами несколько напоминал президента Вильсона. Он сжал лицо, как кулак, и провозгласил:

— За новый мир богов и монстров!

Оказалось, что Преториус в своей лаборатории создал миниатюрных людей.

Он снял сукно со стеклянных сосудов. Франкенштейн увидел симпатичных гомункулусов:

короля,

королеву,

епископа,

балерину,

сирену.

Доктор Преториус, похожий на Мефистофеля, пересаживал этих маленьких людей пинцетом. Он страдал, потому что не мог увеличить их.

— Для меня это не проблема, — опять захихикал Тесла.

На экране Мефистофель всмотрелся в барона Франкенштейна и зловеще прошипел:

— Наш безумный план реализован только наполовину! Ты тоже сделал человека. Вместе мы создадим ему подругу.

— Ты хочешь… — не отваживался понять его барон.

— Да. Женщину.

Наконец-то герои фильма добрались до самого волнительного момента.

Глаза зрителей засверкали.

Были межзвездные врата, башня алхимика, скованная тишиной. Ее сердце врезалось в сердце Земли. Ее глаз вонзался в небесные сферы.

Это был Уорденклиф!

Наш герой беззвучно застонал.

Мастер спецэффектов Кеннет Стрикфадден намеренно воспроизвел волшебные катушки Теслы. Ослепительные стрелы срывались с башни и исчезали во мраке.

И вот мумия женского пола с дисками на глазницах уже лежит на столе. Ленивые искры окутывают ее фигуру. Они ускоряются, начинают жестоко оглаживать ее, переходя в бурное кипение.

О, помнишь ли ты прогулки перед домом доктора Фауста?

Помнишь ли Голема?

Помнишь ли Прагу, Никола?

— Искусственный мозг ждет вхождения в него жизни, — загробным голосом возвестил Преториус.

Помнишь, как ты творил в Колорадо молнии, подобные морским змеям?

Помнишь ли искры, скачущие у твоих ног?

С полотна раздался крик:

— Будет ужасная гроза!

Помощником был Эдисонов Игорь, который когда-то подмигивал бородатой женщине.

— Гроза идет! — верещал Игорь. — Запускай змея!

И тогда заработали машины и осветились лица. Вскипели искры. Загремели громы. Мумия поднималась к отверстию на башне Уорденклифа. В отверстии виднелись растрепанные облака. Змеи плясали в ночи. Одного из них с треском ударила молния. Стол с мумией женщины начал спускаться с крыши.

— Она ожила? — дрогнул чей-то голос.

Искра Прометея оживила мертвое мясо.

— Да будь я проклят за то, что вмешался в мистерию жизни! — возопил Франкенштейн.

Да, сказанное об Аллахе можно было сказать и об электричестве: ни облака, ни запаха, ни голоса, а когда появляется — ничто не может одолеть ему.

Рука женщины дрогнула.

— Она живая! — вскрикнул Преториус.

Перед своим создателем выпрямилась невеста Франкенштейна, со швом под подбородком и с безумным взглядом. У нее была очаровательнейшая прическа. Седые волосы, словно молнии, вырывались из ее висков.

— Смотри! Она прекрасна! — Тесла не мог оторвать глаз от чистой женственности, созданной электричеством.

— Ты сделал меня из праха мертвецов. Я люблю мертвых. Ненавижу живых, — произнес монстр.

Монстр приблизился к женщине.

— Друг? Друг? — бормотал он со стыдливой надеждой.

Женщина выглядела исключительно карикатурно. Привлекательно. Отвратительно. С прямыми волосами.

Электрическая красавица заметила неподалеку квадратную голову с электродами и зашипела, как кошка.

— Она ненавидит меня, — простонал монстр.

— Рубильник! — предупредил кто-то.

Отчаявшийся монстр ухватился за рубильник.

Визг окружающих помешал отключить его.

Уорденклиф задрожал и вновь рухнул в небытие.

Тесла смотрел фильм пять раз, захваченный своими мыслями под аккомпанемент движущихся картинок. Гермес Трисмегист шептал ему в ухо:

— То, что находится внизу, соответствует тому, что пребывает вверху; и то, что пребывает вверху, соответствует тому, что находится внизу, чтобы осуществить чудеса единой вещи.

В книге Мэри Шелли монстр был неким сверхчеловеком. В фильме он предстал одиноким зверем. Франкенштейном в обыденном общении стали называть и само чудовище, и его создателя. Так гений стал монстром. И наоборот.

119. Потому что нет денег

— Восемьдесят лет! Это не шутка.

Чехословацкий посол наградил Теслу орденом своей страны. Господин Фотич, югославский посол, угощал гостей:

— Отведайте немножко горькой икры и несчастного шампанского!

Господин Фотич повесил на его впалую грудь большую белую ленту ордена Белого орла.

Многие отметили, что и сам Тесла напоминает орла. Лопатки на спине поднимали фрак шатром. Нос Теслы истончился, щеки втянулись так, будто он затягивается сигаретой. Торчали большие окостеневшие уши. Пробор, разделяющий истонченные волосы, был на том же самом месте, что и пятьдесят лет назад. Брови приподняты. Взгляд горящий — настоящий динарский крестьянин, которого дети в Лике непременно приветствовали бы криком:

— Как ты, дедушка?

Принц Павел, несмотря на депрессию, выделил ему пенсию Королевства Югославии в размере шестисот долларов ежемесячно.

— Угощайтесь несчастной икрой и горьким шампанским, — повторял Фотич.

Дедушка — скелет во фраке — обещал, что в будущем будет преодолена тенденция тратить на войну больше, чем на образование, что первичная субстанция Акаса — источник бесплатной энергии — решит все проблемы человечества.

— Дед опять твердит о планах установить межпланетные контакты, — шепнул консул Тошич биографу Теслы О'Нилу.

— Люди уже давно соскоблили ауру с вещей, — нахмурился О'Нил. — Но мы должны распознавать святое, даже если оно маскируется под светское. — Он возвысил голос. — Он… просто чувствует, что мы задыхаемся. Чувствует, что здесь, внизу, становится так плохо, что если мы не установим контакт с какой-нибудь другой формой жизни, тогда на самом деле…

*

После церемонии к Тесле подошел священник. У него была большая голова, толстые щеки и почти китайские глаза.

— Вы знаете, и в Смиляне празднуют, — сладким голосом сообщил поп.

— Что празднуют?

Поп не переставал сладостно улыбаться:

— Так вас и празднуют. Все, от короля до простого крестьянина из Лики. Правительство Королевства Югославии снизило в этот день стоимость билетов на поезда. Напечатали марку с вашим ликом.

— А вы?.. — недоверчиво нахмурился Тесла.

— Я Петр Стиячич. Мой родич, протоиерей Матей Стиячич, сейчас служит в Смиляне и живет в приходском доме, в котором вы родились.

— И что?.. — недоуменно спросил Тесла.

Толстый поп просто-таки растаял в улыбке.

— Было народное гулянье. Все сады украсили шапками, что носят в Лике, словно маками. Литургию служил митрополит Загребский — Досифей.

Протоиерей ощупал пуговицу на его фраке, благожелательно принял бокал с подноса проходившего мимо официанта и продолжил:

— На вашем доме установили красивую доску: «В этом доме родился Никола Тесла, 10 июля 1856 года». — Протоиерей Стиячич нежно глянул на святого старца и добавил: — В Смиляне образовали комитет, который должен озаботиться постоянным празднованием вашего юбилея. Одни его члены предложили вырыть колодец с хорошей питьевой водой сразу под церковью, чтобы каждый путник в Лике мог напиться и вспомнить своего гения. Другие предложили на самой вершине Велебита воздвигнуть в вашу честь башню-маяк.

— И что выбрали? — наконец заинтересовался Тесла.

— Ничего не будет, — лицо попа озарилось печальной на этот раз улыбкой, — потому что нет денег.

120. Призрачное такси

Башни Нью-Йорка укутались в облака. Ветер бичевал лужи дождем. Мартовский ливень был быстрее дворников. Вода как масло стекала с лобового стекла автомобиля. Тесла, ослепленный дождем, возвращался в отель. Ветер вывернул наизнанку его зонт, так что он не заметил такси, которое не заметило его. Таксист не услышал визга собственных тормозов.

Немые шины скользнули по воде.

Удар отбросил старика на пять метров. Левый ботинок перелетел через улицу и упал на козырек кафе. Таксист промок, едва распахнув дверцу.

— И задница у меня насквозь промокла, — жаловался он вечером, опустив ноги в тазик с горячей водой.

Он увидел старика в луже, белого, будто сварившегося в воде, кипящей под дождем мелкими пузырьками.

— Мама миа! — запричитал он вместо молчащего Теслы.

Старика подняла хозяйка ближайшего ювелирного магазина Мария Ганц. Таксист вылил воду из ботинка и протянул его Тесле. Он объяснял свою невиновность красноречивыми жестами. Мокрые прохожие раскрыли над ними зонты.

— Вы можете? — спрашивали они.

— Оставьте, — бормотал старик. — Оставьте меня.

— Может, в госпиталь? — участливо шепнула миссис Ганц.

— Отвезите меня в отель! — упорно бормотал Тесла.

В отель его отвез тот же шофер, который сбил его. Итальянец маленьким кулачком тер свое сердце и хватался за плечо Теслы. Пострадавший морщился, когда шофер и портье вносили его в отель. Два дня он старался силой воли превозмочь боль.

— Все в порядке! — повторял он.

Не переоценивавший свои знания серьезный гостиничный врач не согласился с ним:

— Повреждена грудная клетка, — вынес он приговор. — Сломаны три ребра. Воспаление легких!

С возрастом Тесла все хуже переносил, когда ему противоречили. Разве он не чувствует свое тело? Дважды он тонул, однажды его чуть не сварили заживо, один раз он чуть не сгорел. Врачи по крайней мере трижды отказывали ему в выздоровлении.

— Noli me tangere! — приказал он.

Он начал проводить многие часы в обществе одинокого паука. Ножки у паука были такие тоненькие, что, казалось, он сам их себе выткал.

То и дело он терял сознание.

Молнии в небе соревновались с молниями неоновых реклам. Молнии ударяли его в ребра.

Грязное небо было испещрено светом. Падающие молнии стремились лизнуть его. Никола плакал и одновременно смеялся страшным смехом.

— Ты желал огня Прометея? Вот тебе его огонь! — вещал ему голос из молнии.

Он плакал навзрыд. Он был одиноким, самым одиноким человеком в мире. Он был настолько одинок, что даже обрадовался, когда узрел в небе страшный силуэт, когда зашумели крылья и когда огромный орел уселся в его паху.

— Здравствуй, единственный друг мой!

Орел вонзил когти в его печень.

Тесла вскрикнул во весь голос.

Ударила сдвоенная молния. Тесла оскалился, и она отскочила от его зубов, как от зеркала. Кавказ вздрогнул.

— Оставь меня! — шепнул он.

У орла были не птичьи, человеческие глаза. Орел поднял окровавленный клюв и беззлобно моргнул. Никола крикнул так, что все небо осветилось молниями. Да, это были человеческие глаза, знакомые глаза…

Глаза его брата Данилы.

В сверкании молний звонок телефона вытащил его из кошмара.

— Как вы? — спросил его Гернсбек.

Тесла страдальчески шептал в трубку:

— Самое страшное в болезни не то, что ты не можешь заняться делом, а то, что все дела кажутся тебе бессмысленными.

Дополнительную боль ему причиняло то, что он был свидетелем мира, в котором не было никакого смысла.

— Сгорел «Гинденбург». Ну и что? — злился старик, вспоминая «Титаник». — Открыли Плутон. Расщепили атом. Ну и что?

Поседевшая миссис Скеррит приносила ему книги, которые он не читал.

— Вот «Облик грядущего» Г. Дж. Уэллса, — подбадривала она его. — Прошу вас, почитайте.

— Спасибо, — отвечал он голосом вампира.

Миссис Скеррит уходила. Тесла так глубоко погружался в свои мысли, что не замечал горничных, прибиравшихся в номере. Минуты и часы проходили в забытьи. Кошка хвостом лизнула его лицо или это показалось ему? Воздушный шар опять уносил заспанную голову за пределы видимости.

Из дымки материализовался курьер Карриган. Карриган говорил краешком губ и щурил правый глаз. Он был так похож на Стевана Пространа, что Тесла ждал вопроса: «Ты что, теперь мой отец?»

Курьер протянул ему замаранный конверт, прилетевший из водоворота гражданской войны в Испании. Доброволец Стеван Простран прислал из Барселоны фотографию. Ужас жизни и радость фотографирования смешались в этом изображении. Подбоченившийся с серьезным видом Простран стоял в обществе улыбающегося анархиста Дурутти и какого-то пижона с бакенбардами и в бескозырке. Позади вздымался кафедральный собор, похожий на термитник.

— Это все?

Рыжий Карриган протянул ему письмо от Роберта. Почерком, которым уже никто не пишет, Роберт нацарапал на голубом листочке:

«О, если бы я хоть чем-нибудь мог помочь тебе в преодолении болезни…

Кроме Гобсонов и нас, осталось мало друзей, которые могли бы присмотреть за тобой. Пригласи Агнесс, пусть она навестит тебя, потому что я не в силах…»

Светлоокая Агнесс приходила с фруктами, которые он не ел, и с цветами, которые ставили на подоконник. Бывшей девочке шел шестьдесят четвертый год. Ее мужем был известный мистер Френч Холден, прожигатель жизни и внук генерала. Как сказал один остроумный англичанин, «время, оставшееся после упоения своей личностью, он посвящал пренебрежению своими обязанностями». После того как дети выросли, Агнесс не могла более выносить его. Она таскала этюдник и пыталась нарисовать звезды, «увиденные глазами собаки». Авангардные попытки выглядели как обычно.

— Немного непонятно, — жаловался Роберт, разглядывая наброски дочери.

— Только то, что непонятно, дает ощущение бесконечности, — отвечала ему Агнесс.

Дрожа от усердия, Агнесс садилась на постель больного и вспоминала, как кучер Теслы катал их под глубокими тенями парка.

Цок, цок!

— Какое было спокойное время! — вздыхала дочь Роберта.

Она не призналась, что тогда ее пугали его горящие глаза.

Кроме Теслы, Агнесс посещала еще одного больного.

— Мой добрый Джонсон! — шептал Тесла. — Как он?

У отца болела поясница. Он кряхтел, когда приходилось вставать или хотелось закинуть ногу на ногу. Жалуясь, он говорил, что артрит и кашель — наихудшая комбинация, потому что он, живой человек, не мог двигаться, а при малейшей попытке сухой кашель начинал разрывать легкие.

С притворным спокойствием Агнесс отвечала, что папа иногда не может припомнить некоторые слова и, как человек литературы, чувствует себя униженным старческой забывчивостью.

Пару лет назад с ним случился небольшой сердечный удар. После него ему показалось, что он стал стеклянным. Он останавливался посреди улицы, не смея шагнуть ни вперед, ни назад.

— Боюсь, что лопну как мыльный пузырь, — жаловался Роберт.

121. Я больше не боюсь

Ветер шевелил листья на кладбищенских тропинках. По ним шагали несколько человек из бывшего высшего общества. Они говорили все тише и медленнее, как октябрьские сверчки.

Тесла узнал острый взгляд и лягушачий рот Джорджа Сильвестра Вирека. Да, Вирек стоял здесь со скорбным выражением лица, как будто он внезапно подавился беззвучной отрыжкой в момент высокоинтеллектуального монолога. По паре слов, которыми они обменялись, Тесла понял, что безумства Гитлера ничуть не отвратили поэта от германофилии.

— Вирек опозорился, — сокрушенно вздохнул Зигмунд Фрейд.

— Я знал, что встречу вас здесь, — сказал Вирек и не глядя протянул ему первую часть «Человека без свойств» Музиля. — Посмотрите это. — Уголки рта Вирека опустились в улыбке. — Надо бы почаще встречаться.

Большинство присутствовавших были приятелями Агнесс. Тесла выразил сочувствие Оуэну. Бывший мальчик стал седым, как и его отец, когда они познакомились на Всемирной выставке в Чикаго.

— Я головой чувствую капли дождя, — признался Оуэн, элегантно намекая на поредевшие волосы.

Жена Оуэна даже по кладбищу шагала, ни на секунду не забывая о собственной красоте. Она терпеть не могла даже мертвую Кэтрин. Ее отсутствующая улыбка как бы говорила: «У них было свое время. А у нас — свое».

На дорожках клубился дым. Чем ближе к центру кладбища, тем выше становились памятники. Тесла осторожно шагал между колонн и саркофагов из розового гранита. Знаменитые имена были выбиты на малых античных храмах и псевдовизантийских часовнях.

Они шагали за гробом, покрытым печальными букетами. «Цветы — улыбка Земли», — сказал какой-то поэт. «Чему они улыбаются?» — думал Тесла. Его немного пошатывало. Ему казалось, что его касается не физический ветер этого мира, а ветерок небытия. Курносый Суизи поддерживал его под локоть. Он не любил, когда его касались чужие руки, но теперь от этого было не отказаться. Его всегда легкие шаги теперь были настолько невесомы, что он не мог устоять на земле.

«Ты не привязан к телу и однажды сможешь с умеренньм интересом заглянуть в собственный череп как в обычный предмет, расположившийся на столе».

Так ему однажды сказала мадам Блаватская.

Они проходили мимо загробной роскоши.

Квадратный мавзолей походил на библиотеку Моргана. На нем была надпись:

Роберт Андервуд Джонсон.

Тесла видел мраморный нос и тяжелый ус, сливающийся с бородой. Он вспомнил желчную фразу Луки: «Нет счастья вне общества».

И его Кэтрин…

Задыхаясь от неожиданного смеха, она хваталась за раскрасневшиеся щеки. Однажды этот смех перевернул с ног на голову Электрический павильон, и все мужчины зациклились на нем. Ее ухо могло целиком поместиться во рту Роберта. Когда она была беременна, Роберт целовал ее в сердце и живот. Она говорила, что обнявшиеся мужчина и женщина образуют крепость в холоде космоса. Она верила в бурю эмоций, как в небесную бурю.

Тут она беспечно лежала, окруженная урнами с прахом своих четырех собак.

Кэтрин была парусом, полным ветра. Роберт был якорем.

У них было то, чего у него никогда не было. Потому что…

Нет счастья вне общества!

Тесле стало ясно еще кое-что: нет его и в нем…

Агнесс стиснула его руку и сказала:

— Теперь здесь и папа и мама. Я больше не боюсь, потому что там у меня есть мои близкие.

Эти слова отозвались болью в груди. Все это было для него слишком. Внешне он выглядел холодным, как игуана. Его душа, которой, если верить буддистам, нет, болела не переставая.

Птицы слетаются на одну ветку, а разлетаются в разные стороны. Облака встречаются в небе и разлетаются. Такова судьба всех земных вещей…

Суизи подвез его к отелю «Ньюйоркер», похожему на приземистый зиккурат.

Он почти внес его в номер.

Тесла забыл закрыть двери апартамента № 3327.

Их захлопнул сквозняк.

Наутро снаружи появилась табличка с надписью: «Прошу не беспокоить постояльца этого номера».

Данила навещал его каждую ночь.

Обмороки не прекращались.

122. Война миров

Под стук вилок и ножей в обеденном зале отеля «Нью-йоркер» прозвучали позывные театра «Меркюри». Диктор объявил:

— Дамы и господа, слово имеет директор театра «Меркюри» и звезда наших трансляций!

— Нам стало известно, что в первые годы двадцатого века за нашим миром пристально следил разум, значительно превосходящий человеческий и тем не менее столь же смертный, — весело объяснял Орсон Уэллс. — В то время, когда люди занимались своими насущными делами, их исследовали и изучали почти столь же пристально, как человек под микроскопом изучает недолговечные творения, роящиеся и размножающиеся в капле воды.

Только Тесла заинтересовался передачей, как из динамика раздался голос диктора:

— Мы приглашаем вас в зал «Меридиан» отеля «Парк Плаза», в центре Нью-Йорка, где вас развлечет музыка Рамона Ракелло и его оркестра…

Пока Рамон Ракелло старался развлечь его, Теслу пригласили к телефону. Из Гэри, штат Индиана, ему звонили господин Дучич и тамошний югославский консул Петр Чубрич. Они сообщили: новость о том, что он станет кумом при освящении тамошней православной церкви, была встречена с огромным воодушевлением. Напрягая голос, они зачитали ему по телефону статью в «Американском сербобране»:

«Славный кум приветствует Гэри! Сегодня в „Сербобране“ получена историческая депеша из нашего славного Гэри, которая гласит: великая честь оказана нашему городу, — почти бычьим ревом орал телефон. — Наш великий гений НИКОЛА ТЕСЛА согласился быть кумом при освящении нашего храма в Гэри, который будет освящен 24 ноября».

— Спасибо. Спасибо, — глухо поблагодарил кум.

— А теперь подожди, еще вот что! — кричал в трубку Дучич. — Мы считаем, что в истории человечества нет гения выше Николы Теслы, который так много сделал для облегчения нашей жизни!

Им было все ясно. Никола был сербом, рожденным сербской матерью, сербским гением, который в сербстве черпал свое вдохновение, и великие сербские мысли приходили на ум ему — сербу!

— Спасибо.

— И еще говорят, что однажды все заводы в Америке одновременно остановились и что вы их починили в мгновение ока. И что каждую ночь вы проводите в Лике.

— Спасибо, спасибо.

— И еще вот это…

Тесла вернулся в обеденный зал. Он подвинул стул, и тут опять заговорил диктор:

— Дамы и господа, вот последнее сообщение межконтинентальных радионовостей. Торонто, Канада. Профессор Морзе заметил три вспышки на планете Марс. Это подтверждается предыдущей информацией, полученной от американских наблюдателей. А теперь специальное сообщение из Трентона, штат Нью-Джерси, где огромный пылающий объект, как полагают — метеорит, упал на ферму вблизи Гроверс-Милл. Мы отправили на место происшествия специальную команду, и наш комментатор Карл Филлипс представит вам свое видение события, как только доберется туда из Принстона. — Диктор сбросил с себя бремя серьезности и вздохнул: — А пока мы приглашаем вас в отель «Мартинэ» в Бруклине, где Бобби Миллетт и его оркестр предлагает программу танцевальной музыки.

Мажорные кларнеты наигрывали свинг всего лишь секунд двадцать.

Их оборвал восторженный тенор:

— Включаем Гроверс-Милл, штат Нью-Джерси.

В Нью-Джерси раздался запыхавшийся голос:

— Дамы и господа, у микрофона вновь Карл Филлипс. Я нахожусь на ферме Уилмута, Гроверс-Милл, Нью-Джерси.

Его голос звучал на фоне шумной толпы и завывания полицейских сирен.

— В самом деле, не знаю, с чего и начать. Я только что добрался сюда. У меня еще не было возможности осмотреться, — извинился Филлипс. — Здесь передо мной какая-то штука, наполовину погруженная в большую яму. Должно быть, она ударилась со страшной силой. Вокруг все покрыто щепками дерева, в которое она угодила. Не очень-то это похоже на метеорит, по крайней мере на те метеориты, что мне довелось видеть.

Тесла подозвал официанта:

— Несите.

Официант улыбнулся и принес ему кофе в серебряной чашке, и старик, щурясь, нюхал его, но не пил.

Карл Филлипс продолжал:

— Итак, дамы и господа, есть еще кое-что, о чем я в волнении забыл сказать, но оно все явственнее напоминает о себе. Может быть, вы уже слышали это по своим приемникам. Слушайте, прошу вас… Слышен жужжащий звук. Здешний профессор полагает, что это может быть вызвано неравномерным охлаждением поверхности. Но нет…

Голоса:

— Она движется! Эта долбаная штука отвинчивается! Она же раскалена. Они сгорят! Да оттащите же этих идиотов!

Раздался звон падающего металла.

Карл Филлипс продолжил хорошо поставленным уверенным голосом:

— Дамы и господа, в жизни не видел ничего более жуткого. Минутку. Кто-то выползает оттуда через верх. Кто-то или что-то. Может быть, это лицо. Может быть… Боже милостивый, из мрака выползает нечто извивающееся, как серая змея. А вот еще, еще и еще. Это похоже на щупальца. Сейчас я вижу тело этого создания. Оно величиной с медведя и блестит, как мокрая кожа. Но это лицо! Дамы и господа, это неописуемо. Я с трудом заставляю себя смотреть, настолько оно ужасно… Вот толпа отшатывается. Они уже насмотрелись. Ощущение в высшей степени необычное. У меня нет слов. Я веду репортаж и, отступая, тащу за собой провода микрофона. Я вынужден прервать рассказ, пока не займу новую позицию. Подождите немного, я вскоре вернусь.

Голос побледнел в звуках пианино.

Тесла, увлекшийся передачей, опомнился. Он усмехнулся и оглянулся вокруг, будто хотел спросить, что это такое творится.

Карл Филлипс вернулся в эфир:

— Из воронки появляется горбатая конструкция. Я вижу тонкий луч света, выходящий из зеркала и устремляющийся на приближающуюся массу. Он бьет прямо в них! Боже милостивый, они вспыхивают как факелы!

Из приемника донеслись крики и неземные визги.

— Теперь все поле охвачено огнем! — вопил Карл Филлипс.

Его голос прервал взрыв.

Люди в зале начали кричать. Женщина за соседним столом зажала руками рот. Усатый мужчина поспешно повел девушку к выходу. Неожиданную тишину прервал диктор:

— Дамы и господа, по независящим от нас обстоятельствам мы не в состоянии продолжить трансляцию из Гроверс-Милл.

Тесла слегка улыбнулся. Безупречная память узнала текст. Он еще раз понюхал кофе и ушел мыть руки. Он слышал, как метрдотель шепчет двум молодым официантам:

— Старайтесь сохранять хладнокровие.

Вниз по лестнице катился толстячок, оставив далеко позади себя жену и детей.

— Господа, господа! — умолял седой чернокожий портье.

У выхода образовалась невообразимая давка.

Вместо того чтобы выйти на улицу, Тесла вернулся в зал именно в тот момент, когда раздался металлический голос генерала Монтгомери Смита:

— Губернатор штата Нью-Джерси потребовал от меня ввести военное положение в округах Мерсер и Мидлсекс, от Принстона на западе до Джеймсберга на востоке.

Объявился диктор, свежий как огурчик:

— Дамы и господа, я должен сообщить ужасную новость. Как бы это ни казалось неправдоподобным, и ученые, и наши глаза подтверждают, что странные существа, которые сегодня вечером приземлились на пашне в штате Нью-Джерси, являются авангардом армии вторжения с планеты Марс.

Тесла мрачно усмехнулся.

— Бой, состоявшийся сегодня вечером у Гроверс-Милл, закончился самым шокирующим поражением, которые когда-либо терпела армия нового времени: семь тысяч человек, вооруженных винтовками и пулеметами против единственной боевой машины агрессоров с Марса. Известно, что уцелело сто двадцать человек. Остальные разбросаны по полю боя от Гроверс-Милл до Плейнсборо, затоптанные насмерть металлическими ногами чудовища или сожженные его тепловым лучом.

Услышав эти слова, отец лазерной пушки громко рассмеялся.

— Монстр сейчас контролирует среднюю часть штата Нью-Джерси. Монстр разрезал его по центру. Линии коммуникаций уничтожены от Пенсильвании до Атлантического океана. Рельсы разрушены, и сообщение между Нью-Йорком и Филадельфией прервано. Шоссе, ведущие на север, юг и запад, забиты неистовыми массами людей…

— Лэнгхемфилд, Вирджиния. Разведывательные самолеты заметили над верхушками деревьев три машины марсиан. Марсиане движутся в направлении Саммервиля, а население бежит перед ними. Они не пользуются лучами смерти. Несмотря на то что машины движутся со скоростью поезда, агрессоры тщательно выбирают путь. Кажется, они сознательно избегают разрушения городов и сел. Однако останавливаются, чтобы уничтожить линии электропередач, мосты и железнодорожные пути… Вот сообщение из Бакинг-Риджа, штат Нью-Джерси. Охотники на енотов видели второй цилиндр, поменьше первого, который врезался в большое болото к югу от Морристауна.

Над городом, постепенно затихая, зазвенели колокола.

Голос диктора подчеркивал серьезность момента:

— Я говорю с крыши Дома радио в Нью-Йорке. Колокола, которые вы слышите, своим звоном предупреждают людей о необходимости покинуть город, так как марсиане…

Кто-то в зале закричал. Но никто из загипнотизированных не поднялся с места.

— В последние два часа по примерным подсчетам три миллиона человек вышли на дороги, ведущие на север. Избегайте мостов на Лонг-Айленд… они безнадежно забиты. Все средства сообщения с побережьем Джерси замерли десять минут назад. Защиты больше нет. Наша армия уничтожена. Артиллерия, авиация — все погибло. Это, может быть, последняя радиопередача. Мы останемся здесь до конца.

Из приемника раздались голоса, распевающие гимн.

На улицах воцарился сущий ад. Радио подливало масла в огонь.

— Пять мощных марсианских машин появились над городом, — твердым голосом сообщил диктор на фоне гудков пароходов. — Сейчас я вижу порт, пароходы всех типов, забитые бегущим народом. Они покидают причалы! — воскликнул диктор. — Улицы забиты. Шум стоит как в новогоднюю ночь.

Тесла моментально убедился, что это святая правда. В момент, когда идеологи эгоистично удовлетворяли свои извращенные желания, когда Чемберлен верхом на метле и Даладье, похожий на провинциального официанта, фотографировались в Мюнхене, когда черный шаман Гитлер мечтал проецировать кинофильмы на облака, толпы пульсировали в своем собственном ритме. Эти толпы, описанные Ортегой-и-Гасетом и Гюставом Лебоном, заполонили улицы Нью-Йорка.

Тени были сломаны. Лица искажены ужасом. Все эти люди, видимо, подчинялись пульсации невидимого огня, Лица с оскалом лисиц и диких котов превратились в маски. Неоновые огни плясали, словно отсветы костров. Одни, скалясь, просто глазели на происходящее. Другие, запрокинув головы, мчались, волоча детей за руки, истошным голосом призывая кого-то, кто никак не хотел отзываться.

Было слишком поздно для того, чтобы поверить:

— Дамы и господа, это Орсон Уэллс. Я более не играю, я хочу убедить вас в том, что «Война миров» есть не что иное, как праздничный подарок накануне Хеллоуина. Никаких марсиан не было. Ночь — волшебница! Это театр «Меркюри» натянул на себя белую простыню, выскочил из-за угла и закричал: бу-у-у!

Но безумие заразно. Черные пятна растеклись по лицам. Утонувшие в функциональном мире, люди забили дороги, прятались по подвалам, заряжали ружья, обматывали головы мокрыми полотенцами, чтобы защититься от смертоносных марсианских газов. Ха! Теслу называли безумцем, когда он рассказывал о Марсе. Мир стал мрачным и легковерным… намного безумнее его.

С другой стороны, все, что случилось этим вечером, могло оказаться на страницах «Невероятных историй» Гернсбека. Наконец-то наш одинокий герой слился с людьми, охваченными иллюзиями. Его лицо осветила легкая восторженная улыбка. Он осмотрелся в неверии.

Он не спеша прошел сквозь убогие тени. Рядом с ним шагал все тот же ужасный другой. Он не знал, был ли то ветер или же полицейские сирены.

Посреди карнавала он столкнулся со своим курьером Карриганом, который улыбался улыбкой Чеширского Кота.

— Мистер Тесла! — крикнул он звонко. — Наконец-то вы встали с кровати!

123. Фурии

Тесла читал драму Эсхила.

Клитемнестра бросилась на заколотого Агамемнона, чтобы омыться его кровью, и тут зазвонил телефон. Суизи, запыхавшись, воскликнул:

— Германия напала на Польшу!

Высвободилась сила, старше богов, которая действует, не задумываясь над последствиями. Это были не эвмениды.

Нет!

Фурии дышали человечеству в затылок.

Между тем резкий свист, пробуждавший голубей, раздавался каждую ночь в парке за библиотекой. Когда Тесла распахивал полы пальто, становясь похожим на вампира, вокруг него мелодично шуршали крылья. Воркование раздавалось на тропинках парка. Он насыпал семена на поля полуцилиндра. На шляпу слетало несколько птиц. С висящими над висками крыльями старик походил на Меркурия.

…И поляки бросили на танки конницу…

С тех пор как такси разбило его тело, мир оказался разобранным на детали.

Он не знает, когда это началось. Ему все было известно. В каждом времени он видел отражение своей жизни.

В Будапеште он ставил кровать на резиновый коврик, чтобы избежать вибрации. Он был символистом и декадентом прежде дез Эссента и барона Монтескье. В лихорадочной двухдневной бессоннице, в блеске молний в лаборатории он был футуристом прежде Маринетти. Метро под городом и реклама на крышах были делом его рук. Орсон Уэллс пугал людей его лучами смерти.

Франция и Великобритания объявили войну Германии.

Состарившийся громовержец обещал, что его оборонный щит на границах между народами — невидимая электрическая линия Мажино — сделает войну бессмысленной, потому что ни на одну страну нельзя будет напасть безнаказанно.

Гитлер обошел линию Мажино, растоптал Францию.

«Штуки» завывали. Огненные отсветы глотали Темзу и парламент.

Наш герой повторял, что, работая в двух секретных, а может, и в воображаемых лабораториях, он усовершенствовал лучи смерти.

— Мы пошлем разрушительную энергию лучом толщиной с нитку, который пробьет любую броню. Мы уничтожим армию на расстоянии двухсот миль.

Это говорил хрупкий, легкий, как пух одуванчика, старик, которого невнимательный прохожий мог убить, чихнув рядом с ним.

Он вел переговоры с генеральными штабами Америки, Великобритании, Югославии и Чехословакии. Генералы тоскливо смотрели в окна и выкручивались, не зная, можно ли принимать его всерьез.

Тесла улыбался тонкой усмешкой мумифицированной кошки.

Стопами он ощущал гудение планеты, которое имитируют все живые существа.

Он чувствовал себя манекеном преходящего времени. Бродяга Чарли Чаплина был похож на него, когда он копал канавы. Федерсен, хозяин метрополией Фрица Ланга, тоже был им. Безумный ученый, с его катушками в фильме о Франкенштейне, тоже был им. Безупречно одетый и причесанный аристократ, которого играл Бела Лугоши со своими манерами и элегантностью, тоже был им. Разве не он еще до Бретона услышал геомагнитный пульс Земли? Даже у Гитлера были его усы.

Всё и все были похожи на него.

Фурии влюбленно дышали в затылок человечеству.

«Греция и Норвегия пали, — кричали газетные заголовки. — И Дания, и Бельгия».

— А Югославия? — спрашивали его. — Как там дела?

В Белграде массовые демонстрации свалили правительство, которое подписало пакт с Германией.

— Сегодня югославский народ обрел свою душу, — сказал Черчилль.

— Спасибочко тебе, — ядовито пробормотал Тесла.

Немецкие самолеты взвыли над горящими крышами Белграда. Двадцать тысяч людей исчезли в пламени.

Гитлер растоптал Югославию.

Полилась кровь.

Данила приходил каждую ночь, возлагая руку на его голову. Иногда Никола был в сознании. Иногда — нет.

Люди верили и не верили приходящим известиям о судьбах евреев.

И вести, пришедшие из Лики…

…Они были ужасны.

И пока сердца людей приносили в жертву богам Прогресса и Кецалькоатлю, пока Тот, писарь богов, измерял сердца и перья, пока Харон перевозил тысячи лодок по мрачному небу…

…Одна местечковая притча, которую он давно знал, стала универсальной. До недавних пор высокие нью-йоркские башни соревновались за звание самой высокой в мире. А во время Первого сербского восстания воевода Стеван Синджелич бесстрашно выстрелил в пороховой склад. При этом погибло много его людей и множество турок. Будущий великий визирь Хуршид-паша приказал ободрать головы погибших: сербов и построить из них башню, полную смертельных оскалов. Некрофильское чудо по имени Челе-кула воздвигнуто в Сербии, в окрестностях города Ниш. В непрерывном сне Теслы еврейские, сербские, цыганские, русские, китайские башни из черепов вырастали одна за другой. Бесчисленные смертельные оскалы один за другим вздымались в кипящее небо.

— Фурии, — мстительно шептал первый громовержец среди людей. — Фурии!

Тем временем первой мисс Америка стала Патриша Доннели из Мичигана. Она носила первые нейлоновые чулки. Фильм «Волшебник страны Оз» оживил детскую мечту Баума, вдохновленную Всемирной выставкой в Чикаго. Печальный Лев из этого фильма был похож на Роберта Андервуда Джонсона. Мерцающий телевизор показывал робота, помогающего по хозяйству.

А потом в Пёрл-Харборе разбомбили американский флот.

— Боже милостивый, они вспыхивают как факелы! — теперь с полным правом мог воскликнуть Орсон Уэллс.

124. Преемственность

— Дядя Никола!

Вечность никто его так не называл. Его племянник Сава Косанович во время военного водоворота прибыл в Нью-Йорк в составе югославской дипломатической миссии. От волнения он едва дышал в телефонную трубку:

— Мы увидимся?

— Конечно.

Появился племянник, громогласный, в очках, с широкой улыбкой на лице и с кусочком капустного листа между зубами. Тесла немедленно интуитивно лизнул его душу. Это была шебутная душа, скакавшая то туда, то сюда и в итоге возвращающаяся на исходное место. Но которая в своей глупости была вполне довольна собой.

«Обнимешь и забудешь», — решил про себя дядя.

Они молча улыбались. Тесла смотрел на него искоса:

— Вы очень похожи на покойного отца.

Крохотные попугаи щебетали в пальмах гостиничного ресторана. В холле пепельные старики, готовясь заиграть, вынимали из футляров для мумий виолончели. Никола, подзывая официанта, поднял указательный палец.

Косанович привез белградские газеты.

— Не знаю, интересно ли будет вам?

— Как война повлияла на вас? — озабоченно спросил Тесла, принимая газеты.

— Похоже, я слегка свихнулся, — широко улыбнулся Косанович.

*

Дядя и племянник после ужина вышли вместе.

Они гуляли вместе и на следующий день.

И в последовавшие месяцы.

— Люблю шум, — говорил дядя. — Это созидание.

Племянник и раньше бывал в Нью-Йорке. Но все же он не был уверен в том, что американцы привязаны к Земле силой тяготения и, вполне возможно, что они свободно парят над улицами, как птицы.

Негры освещали улицы широкими улыбками. Кривоногие моряки в барах бросали монеты в музыкальные автоматы. Рут Лоув плакала: «Я никогда не засмеюсь». Латиносы в темных очках торчали перед парикмахерскими. Музыка радио текла сама по себе, так, как падает дождь. Голубой флажок стоял на подоконнике, если в этой квартире был солдат. Золотой — если он погиб. Военный шоколад вкусом походил на мыло.

Тесла купил газету и увидел, в какое печальное состояние пришли некогда гордые виллы Ньюпорта. Архитектурные вазы упали с фасада знаменитой виллы Брейкерс, которую когда-то посещал Стэнфорд Уайт. Нынешняя владелица, вдова графа Ласло Сечени, жаловалась на ужасное состояние дел. Сад одичал. В подвале той же газетной полосы король всех русских, болгарских и сербских цыган, Стив Кослов из Бауэри, сообщил: «Я презираю войну».

Город был как Моисеева неопалимая купина. И все в мире было связано именно так, как полагали безумные люди, считавшие, что все в мире связано. Визг неона сообщал о требованиях рекламных пророчеств. По площадям плыли загипнотизированные толпы. Пешеходы стали частью великой души — пневмы. Все индивидуальности были нанятыми карнавальными масками. Небольшое искажение превратило лица в маски. Любовь придавала маскам ценность. Некий мужчина сказал жене голосом Роберта:

— Ты прекрасна, когда зеваешь.

Люди вибрировали в унисон с вибрациями мира.

— Ты дьявол! — донеслось из толпы.

Другой голос немедленно отозвался, как бы отбивая теннисный мячик:

— Ты слушал клеветников!

Под всеми звуками мира текли медленные, ра-а-стя-а-ну-ты-ые слова.

Тесла третий раз в жизни услышал обрывки забытой песни времен Переселения. Перед пуэрто-риканской овощной лавкой толстый мужчина досказывал старую притчу об Истине:

— И знаете, что сказала парню старая Истина? Когда вернешься к людям, они станут расспрашивать тебя обо мне. Скажи им, что я молодая и красивая.

Тесла припомнил, как мистер Дельмонико однажды попросил его сыграть с ним партию в бильярд.

— В Праге я выжил благодаря бильярду, — с улыбкой сообщил он Косановичу. — Тем не менее я подошел к столу так, будто впервые видел зеленое сукно. Я посмотрел на кий так, будто не знал, то ли понюхать его, то ли укусить. Потом я натер его мелом и согнулся. Прядь волос упала мне на глаза. Разбив пирамиду, я сразу понял, чем закончится партия. Безошибочно гоняя шары, я закончил партию в пять минут. Все были в восторге. Дельмонико спросил меня: «Как вы этого добились?» Я объяснил, что математический расчет помогает ученым в решении любых проблем, возникающих в повседневной жизни.

Дыхание Теслы замерло, и несколько секунд он стоял с открытым ртом.

Дядя и его племянник шли сквозь нервозные трубные звуки, ужасные сирены, испуганный свист паровозов.

Тысячекратное солнце сияет со всех сторон, перекрещиваются всевозможные краски, звезды и лучи прожекторов, грохот надземных и подземных трамваев заглушает гул необъятной толпы, и я, словно во сне, шагаю рядом с этим великим человеком. Я понимаю его тонкую, чувствительную улыбку сожаления. Я слушаю его мягкий голос. Он излучает кротость и странную энергию.

С кротостью и странной энергией Тесла пробормотал:

— Чувствую преемственность.

Какую преемственность?

А где же боксеры, которые колошматят друг друга голыми кулаками в течение пятидесяти раундов? Где публика, рукоплещущая граммофонам? Где забытые городки с бульварами и кошками в каждом окошке? Где независимая и чувственная дочь Гобсона? Где двести перьев вождя Стоящего Медведя, трепещущие на колесе обозрения Ферриса?

Где полуцилиндры, набитые паклей? Где Голубка Лиззи и Кроткая Мэгги? Где бульварные легенды, романтичные, как «Одиссея»? Где опрокинутые бутылки, отражающиеся в оловянном зеркале бара «Блошиный мешок дядюшки Трикерса» и «Зала самоубийц Мак-Гурка»? Где звездоглазый «Гудзон Дастерс»? Где менестрели и чревовещатели, курильщики опиума, восковые фигуры, ученые-френологи, автоматоны, леди Мефистофель?

— Чувствую преемственность, — повторил Тесла, глядя израненными и загадочными глазами сквозь миллионы ликов, являющихся из личинок света.

Косанович никак не мог понять, в чем именно дядя видит преемственность.

*

«Уважаемый мистер, — писал ему мистер Вайлиге, менеджер склада „Манхэттен сторидж“. — Это уже третье напоминание. Если вы не оплатите свой долг складу, мы начнем распродажу сданных на хранение вещей».

Лет десять тому назад его переписка и прототипы машин вывезли из отеля «Пенсильвания» в складские помещения «Манхэттен сторидж». Там было все. Он проигнорировал последнее предупреждение, и Вайлиге в местных газетах объявил о распродаже.

Под веками Теслы скапливался лунно-инфернальный туман.

Объявление случайно увидел биограф О'Нил и менее чем за триста долларов спас все наследие от исчезновения.

— Пусть, — обратился Тесла к человечеству, которое присутствовало в его одиночестве как призрачный хор. — Если вам нет дела, почему я должен волноваться?

125. Бард

Косановича немного злило, что Тесла знает все болезни лучше врачей.

— Так ведь речь идет обо мне, — объяснял дядя.

Удивленный племянник записывал дядины политические речи.

Они разговаривали обо всем.

Часто вместе ходили в кинотеатр.

В фильме «Люди-кошки» художница Ирена Дубровна вдохновенно зарисовывает в зоологическом саду черную пантеру. Ее мучит боязнь неестественного и непознанного. Ее жених Оливер в квартире Ирены заинтересовался фигурой всадника, пронзающего копьем кошку.

Когда Никола вечером ложился в постель, являлся врач Данила и клал руку на его лоб.

— Когда ты придешь ко мне, брат? — озаренно спрашивал он.

Тесла шептал ему в любовной слепоте:

— Я знаю, ты демон.

В ответ на это комната превращалась в тонущий лифт.

— Это король Йован Сербский, — объясняла в фильме Ирена. — Он в Средние века убивал колдуний, которые часто принимали облик кошек. Король Йован был добрым королем. Он изгнал из Сербии мамелюков и освободил народ.

Свет начал подниматься от кончиков пальцев на ногах. Свет охватил его ноги, поднялся выше коленей, но внезапно стал зеленым, как искры от плохих спичек. Прилив внутреннего света затопил его бедра. Неожиданно запахло серой. Под веками Теслы сверкнула молния цвета старого золота, превратившись в некий лунно-инфернальный туман.

— На самом деле это не кошка, — продолжила Ирена. — Это воплощение злых обычаев, которые воцарились в моем селе. Видишь ли, мамелюки давно ворвались в Сербию и поработили мой народ. А ведь поначалу люди были добрыми и славши Бога по христианскому обычаю.

Тесла расспрашивал о родственниках в родных краях. Он вспоминал, как его отец и католический священник Костренчич держались за руки в порте церкви в Госпиче.

— Мы в Лике прекрасно уживались с хорватскими католиками, — повторял он. — И не было никакой ненависти в народе, пока на него свысока не обрушилась политика.

Но мало-помалу народ испортился. Когда король Йован, изгнав мамелюков, приехал в наше село, то открылись страшные дела. Люди поклонялись Сатане и служили ему мессу. Король Йован изрубил некоторых из них, а иные, самые хитрые и самые опасные, сбежали в горы… Их проклятие все еще висит над селом, в котором я родилась…

Новости, принесенные Косановичем «из страшных родных краев», были ужасными.

— Там сейчас ад, — сказал Косанович.

Сотни тысяч сербов уничтожены в Хорватии. Многие его родственники из числа священников вырезаны. Усташи сожгли его родной дом.

— Это не хорватский народ. — Косанович держал Теслу за руку. — Это фашисты — предатели.

— Да, — прошептал Тесла.

— Конечно, — напрягшись, подтвердил Косанович.

— Вы знаете, где находится библейский ад, в котором вечно горят про́клятые души? — неожиданно спросил Тесла.

— Где? — удивился Косанович.

— На солнце. Отдаленность делает его источником жизни.

*

Косанович решил преподнести ему сюрприз.

В апартаменты № 3327 отеля «Ньюйоркер» он привел настоящего гомеровского барда. Лицо барда избороздили морщины. У него были кустистые брови и большой кадык. Он представился словами:

— Петр Перунович. Народный гусляр.

Никола объяснил ему, почему он живет на тринадцатом этаже:

— На высоте воздух свежее и чище, нет никаких насекомых, а летом не так жарко и душно, как на нижних этажах, шум и гам улицы не надоедают мне.

Они поговорили о войне. Народный гусляр сказал:

— Человек — баран божий на этом свете. Овца, как и всякая другая овца. И только один из них — вожак. Потому на него и колокольчик повесили.

Племянник напомнил Тесле, что профессор Милмэн Пэрри доказал, что традиции Гомера все еще живы на Балканах, и что он привез из Югославии «тонну звукозаписей».

— Он и у меня интервью взял, — встрепенулся усатый Перунович.

С тринадцатого этажа хорошо были видны зиккураты, надземки, мосты и гудящие толпы.

— Вот тебе на! — бормотал над Нью-Йорком Перунович.

Бард лукаво улыбнулся. Он выглядел совершенно естественно в стеклянно-стальном интерьере сороковых годов. Из-за отсутствия трехногого табурета он уселся на постель больного Теслы.

— О-о-о, — затянул в нос Перунович и принялся настраивать инструмент с единственной струной, гриф которого венчал вырезанный из дерева орел.

— Сербские гусли — не инструмент, а анестетик, — шепотом произнес Косанович. — Они укрепляют ослабевшее тело и заставляют душу лететь в царство былин.

— И реальность превращается в ирреальность? — спросил состарившийся Дон Кихот.

— О-о-о, — продолжил гнусавить бард, и перекричал гул Нью-Йорка дрожащим голосом с помощью монотонной струны:

Тесла улыбнулся улыбкой лукавого куроса. Он чувствовал, что его стягивают бронзовые латы. Даже голос его вдруг забронзовел. Пока бард пел, он увидел то, что давно не являлось ему.

Сосульки на крыше отцовского дома походили на ледяной водопад. Алмазный ветер нес над освещенным солнцем снег. Светились человеческие следы. Следы малых животных следовали цепочкой. Ямки на снегу говорили о том, что под снегом, где намного теплее, шустрили полевые мыши. Копыто оленя оттиснулось на белоснежном снегу, как отчетливая печать.

В конюшне висели святые инструменты, мрачные и запретные. Рыба в весеннем ручье была тебе как родная, а люди были младшими братьями богов.

Во имя этих гуслей некогда одна бронзовая строфа Гомера ударяла в другую. И теперь весь мир отзывался стальным эхом Мидуэя и Сталинграда.

Николе казалось, что играет та самая струна, что играла в начале бытия. Не прошло и трех тысячелетий со времен Гомера и восьми десятков лет с детской поры Теслы, как — об этом еще Моя Медич говорил — времени не стало.

126. Духи и голуби

Тесле казалось, что небо Нью-Йорка стало мрачнее Стикса и что лодки Харона перевозят по нему тысячи людей. Потом ему почудилось, что мрачный паромщик никого не перевозит, а читает обо всех этих событиях, сидя в лодке Харона между жизнью и смертью.

Ветер сносил лучи прожекторов над Таймс-сквер.

Голые любовники миловались в комнате, окрашенной пульсирующей рекламой.

Смерть равномерно стучала в часах.

Не хватало всего лишь одного удара пульса, чтобы его поцеловал тот, про которого говорят…

Издалека он ужасен. Вблизи прекрасен.

Всего один удар пульса.

Если напряжение мышц ослабнет хотя бы на мгновение, дыра в утробе перерастет границы тела и творец растворится в своем творении. Никола исчезнет в огнях Нью-Йорка.

Разве святой Григорий Палама не сказал, что тот, кто участвует в Божьей энергии, тот и сам в некоторой степени становится светом?

Все белее, все прозрачнее. Ветер, дующий в спину, превращал его в бумажного змея. Он отправился на полуночную прогулку.

Словно слепая рыба, он выплыл на Бродвей, на котором раздавались шаги.

Мир был колючкой света в неспящей витрине.

Он как луч мерцал в массе дрожащего железа, стекла и камня.

«Кто ждет меня дома? — думал он. — Кто меня ждет?»

А его ждали.

Старые друзья, в основном покойные.

Духи и голуби.

127. Прекращается боль, время и суть вещей

По возвращении в отель «Ньюйоркер» после полуночной прогулки двери ему открыл Данила:

— Добро пожаловать, брат!

Молодая женщина перед ним сделала книксен. Белые молнии истекали из ее висков. Она стояла перед ним, со швом на шее, прямая и безумная.

— Кэтрин! — окликнул он ее нежно.

Оглохшая в смерти, Кэтрин широко улыбалась.

Во вновь возникшем сиянии все стало восхитительно ясным. Свет казался накрахмаленным и посеребренным. Тесла различал в зеркале каждую морщинку на своем лице.

Фриц Лёвенштайн, Коломан Цито и Шерф, его ассистенты и две секретарши выступили вперед под опереточную музыку, осклабившись и высоко поднимая ноги.

Присутствующие были исключительно, почти ужасающе веселы. Небольшая комната превратилась в пылающую оперную сцену.

Сигети, с карминовым отпечатком на лице, и Стэнфорд Уайт, с дырой во лбу, вышли на середину сцены — один с левой, другой с правой стороны — и раскланялись.

— Смотрите! Смотрите! — вопили невидимые.

Тара Тирнстин, с обнаженной грудью, со змеями в руках, была похожа на критскую богиню.

— Кого ты любишь? — спросила она его обмирающим голосом.

Жало молнии затрепетало. Как в Псалме Давида, «и открышася основания вселенныя от запрещения Твоего, Господи, от дохновения духа гнева Твоего».

Легконогий Джон Мьюр и Вивекананда с русалочьими глазами поклонились ему так низко, что волосами коснулись пола.

Тесла вдыхал свежий электрический воздух. Оживший паркет заискрился.

— Что это? — взволнованно спросил он.

— Конец представления! — отозвались невидимые.

— Каждому нравится, когда ему что-нибудь прощают, — зарыдал Сигети.

Но почему?

Вспышка. В ее свете Тесла казался белым, как привидение датской королевы Астрид.

Эдисон, с собачьей пастью и мертвыми волосами, поднял руку к неуловимой звезде и продекламировал:

— Кончается боль…

Одобрительный гул невидимых был слышен в задних рядах.

Перед Николой возникли улыбающийся Тангейзер, Моя Медич и Коста Кулишич. Они поклонились, указывая друг на друга.

Оседлав сгорбленного отца, Стеван Простран проскакал вокруг цирковой арены.

Маркиз Маркони и его отец Депето победоносно улыбались.

Мерцали драгоценности четырехсот избранных, вхожих в салон леди Астор. Все, кто катался на яхтах и отдыхал на виллах Ньюпорта, были здесь, от Ники Вандербильта до Джона Джейкоба Астора с водорослями в волосах.

Оркестр слепых музыкантов заиграл мелодии Джона Филиппа Сузы, которыми начинался двадцатый век. Незаметно поток мелодий превратился в музыкальную лавину. Это был инфернальный канкан, предвещавший смерть. Девки верещали и падали в шпагат. Взвивались взбесившиеся кларнеты и злые трубы. И — совершенно необъяснимо — прорезался оперный хор:

— Душа небесная, слети на нас и воссияй!

Скелетообразное лицо Теслы воссияло. Он пел с хором из «Аиды», точно так как некогда подпевал грому.

Роберт Андервуд Джонсон и Вестингауз взялись за руки. Победоносные нимбы светились над их головами.

— Кончается время! — кричали они во весь голос.

— Место для цветущего носа Джона Пирпойнта Моргана!

— Не смотри на нос! — возопил Никола.

Нос был похож на фейерверк: одуванчики из шуршащих искр, красные и белые звезды, многократно повторенные залпы и дым.

— Он гремит. Он взорвется, — объявил веселый голос прямо из студии театра «Меркюри». — Он превращается в огонь!

— Бис! Бис! — орали привидения.

Хор воодушевленно исполнял песнь духов, собранных месье Жобером, окружным судьей из Каркассона.

У попа Милутина не было ног. Его стихарь колыхался совсем как щупальца спрута. Трогательным басом он объявил:

— Прекращается суть вещей.

И это был почти конец.

Центром этого водоворота стали глаза матери.

— Мой Нико, — шепнула она, — ради упокоения надо птиц кормить.

Среди привидений и голубей Тесла выглядел куда как более усталым и измотанным. Читатель давно уже опасается за него.

— Бис! Бис! — вопила публика из числа невидимых.

И еще:

— Сбрось маску!

— Сбросьте маски!

— Какую еще маску? — ужаснулся он.

— Как это — какую?

Как вино обволакивает нёбо, любезный голос Сигети прозвучал в его ухе:

— Каждому нравится, когда ему что-нибудь прощают.

Полуночный номер стал кристаллом Николы, его универсумом, его кабаре с привидениями. Все стало волшебным и невероятно глубоким. И стало ужасно больно.

Он растворился в стихии, которая ничего не прощает, он обвенчался с чудом, великим, как сама смерть.

И тогда Данила коснулся его плеча.

Летаргическая улыбка окрасила лицо брата. Его руки были синими. В его волосах сверкала ледяная пыль. Загадочным молодым голосом он спросил:

— Брат, ты помнишь притчу о сиамских близнецах? Их звали Чанг и Вонг, — спокойно объяснил он. — Первым умер Чанг. Вонг повсюду волочил тело брата, с которым он сросся намертво. Мертвая кровь брата смешивалась с его живой кровью. Его сердце билось на два тела. Вонг тащил мертвого Чанга, вопия на весь мир.

Братец, ты помнишь притчу о сиамских близнецах?