Когда я впервые оказался в Лондоне, то, едва устроившись в отеле, отправился отыскивать следы романтической эпохи.

Знакомство с Англией я начал с района Сохо, где некогда находились знаменитые клубы и пабы, выступая в которых, мои герои покорили мир. Еще в Москве я изучил карту Лондона, определил местонахождение Marquee Club, Troubadour, Les Cousins, Bunjies, Roundhouse, King and Queen и мысленно представлял, как буду осматривать их стены и потолки, окна и двери, половицы и фасады, запоминая и записывая все, что попадется на глаза, чтобы затем составить повествование об этих свидетелях прошлого.

Словом, я торопился уловить эхо ушедших времен и не сомневался в том, что оно все еще витает над центром британской столицы. Я был уверен, что смогу представить, что и как происходило здесь тридцать или даже сорок лет назад, и чаял увидеть тени своих героев.

Увы, в первые же часы, или даже минуты, меня постигло жестокое разочарование и полный крах затеи. Знаменитый Marquee Club, выступление в котором считалось пропуском в высшую лигу рока, на сцене которого побывали, наверное, все великие музыканты шестидесятых, уже лет десять не существует. Более того, никто из прохожих, а их во всякое время на Wardour Street — толпы, даже не понял, о чем речь, когда я пытался спросить о Marquee. Клуб располагался в доме номер 90, но там, где некогда был вход, теперь массивная железная дверь, наглухо закрытая, и лишь арочный фасад напоминает бывшую цитадель мирового рока. Молодые обитатели соседних учреждений, в основном увеселительных, чьи двери примыкают к бывшему Marquee, впервые узнавали от меня о существовании знаменитого клуба, во что было трудно поверить…

Неподалеку, на первом этаже четырехэтажного кирпичного здания, построенного в 1892 году, находится бывшее кафе the Roundhouse.

Отыскать заведение непросто, потому что теперь оно называется the O Bar. Старая железная вывеска над входной дверью потускнела от времени и едва просматривается. Её не сняли только потому, что она довольно массивная и является частью фасада. Кафе и впрямь полукруглое. Одна половина окон выходит на Wardour Street, другая на Brewer Street, так что эти улицы с полным правом могут оспаривать принадлежность себе знаменитого кафе. Внутри — полтора десятка небольших круглых железных столиков, у каждого по два стула, выполненных в том же грубоватом стиле. Полумрак. Свободных мест нет. За стойкой бара тесно. Здесь в основном молодежь не старше семнадцати, впрочем, есть посетители и постарше. Стоит обычный шум, одинаковый во всех пабах. Дым столбом. Праздные разговоры. Из динамиков грохочет то, что все еще называют музыкой… В глубине бара — крутая узкая лестница с ажурными перилами. Она ведет на второй этаж, где находится еще один бар, но он закрыт. Стулья составлены, столики сдвинуты, видно, что здесь уже давно ничего не происходит. Слева от входа — небольшой помост, на котором с трудом могут разместиться два-три музыканта. В этом самом помещении Алексис Корнер и Сирил Дэвис открывали лондонцам блюз, преобразовав London Skiffle Club в London Blues and Barrelhouse Club. Здесь выступали приезжавшие из Америки черные и белые блюзмены и у их ног сидели, затаив дыхание, будущие властители дум нескольких поколений. Президентами и вице-президентами Клуба были блюзовые пианисты Рузвельт Сайкс (Roosevelt Sykes), Спеклед Рэд (Speckled Red) и Мемфис Слим, а так же дуэт Сонни Тэрри и Брауни МакГи… Это здесь Виз Джонс впервые услышал Бига Билла Брунзи и Мадди Уотерса, а Джон Ренборн познакомился с Доррис Хендерсон, и кто знает, сколько еще здесь было такого, что потом, так или иначе, отозвалось во всем мире. …Когда я обратился к девушкам-официанткам, снующим между столами, и упомянул имена Корнера и Сирила Дэвиса, на меня посмотрели более чем недоуменно. Девушки никогда не слышали этих имен и впервые узнали, что здесь, в том самом месте, где они работают и где проводят большую часть времени, некогда был один из главных очагов зарождения нового миропонимания. Все, что здесь происходило всего сорок лет назад, чему свидетели стены и лестница, по которой они без конца поднимаются и спускаются, им неизвестно, и я не заметил, чтобы мои вопросы этот интерес пробудили. Такое неведение поражает больше, чем канувший в никуда Marquee. Здесь-то ничего не исчезло: те же двери, окна, стены, лестница, даже вывеска сохранилась, те же запахи и тот же дым от все тех же сигарет, тот же полумрак и такой же вкус пива…

Исчезли прежние люди. А вместе с ними выветрилась память. Всего за четыре десятилетия! И кто знает, сколько времени еще пройдет, пока память восстановится, и восстановится ли?..

…Я поторопился на Greek Street, примыкающей к площади Сохо, к дому номер 49. В его подвале должен находиться один из наиболее известных фолк-клубов — Les Cousins. Там играли, в основном, приезжавшие из Америки фолксингеры: Пит Сигер, Том Пакстон, Пол Саймон и Арт Гарфанкел, Джексон Франк, Джоан Баэз, Боб Дилан, да и сами британцы считали за честь сыграть в этом клубе, и потому в него постоянно ломилась публика. Я без труда отыскал здание, но, когда вошел, тотчас понял, что меня поджидает новое разочарование. Здесь и сейчас располагается кафе, но это уже совершенно иное заведение, со странным названием «SAK». Стекло, нежные розовые тона, современные формы, модерн, прямые углы. Никто из работников этого изысканного кафе понятия не имеет о том, что здесь происходило в шестидесятых, хотя им известны имена Дилана и Саймона.

«Я поинтересуюсь», — пообещала одна из барвумен, чтобы сгладить возникшее неудобство…

С Греческой улицы я отправился на поиски Bunjies, расположенного на Litchfield Street 27. И кафе, и саму эту улочку, выходящую на Чарринг Кросс Роуд, отыскать непросто. В конце концов, местонахождение Bunjies мне любезно показал Майкл, продавец магазина «Helter Skelter», попросту отведя меня к нему.

Bunjies, открытый еще в 1954 году неким Питером Рейнольдсом (Peter Reynolds), к середине шестидесятых стал одним из наиболее популярных клубов. Здесь Дэйви Грэм играл «Angi», причем, в присутствии девушки, чье имя обессмертил этот шедевр…

Прямо от входа крутая лестница, ведущая в подвал, и там — в обе стороны расходящееся пространство с низким кирпичным потолком. Теперь кафе называется Bazaar-Restaurant «SOUK» и принадлежит выходцам из Марокко, отчего в интерьере доминируют Северо-Африканские мотивы. Кожаные подушки, низкие столы и ковры выдают происхождение владельцев. Ко всему прочему, здесь стоит запах какой-то еды, явно африканской… Молодые марокканцы, завидев меня, стали объяснять, что здесь когда-то играл Боб Дилан, а один из них сказал, будто я чем-то напоминаю творца «Blow In The Wind». Осознав сопричастность к великому, я стал учить африканскую молодежь, как им следует хранить память, рекомендовал ни в коем случае ничего не менять, не перестраивать и вообще ничего не трогать. «Надо беречь доставшееся вам наследие», — учил я, посоветовав установить на фасаде мемориальную доску с именами великих музыкантов, некогда здесь выступавших. «Тогда к вам потянутся со всего мира, отбою не будет!» — внушал я марокканцам, хотя в этом тесном подвале, находиться более получаса меня мог бы заставить разве что Дэйви Грэм…

Мне объяснили, что хозяева заведения ничего не трогают, и потому здесь все так, как было в шестидесятых, даже надписи на потолке сохранены, а то, что стены выкрашены в розовый цвет(!), так ничего страшного… Я разглядывал потолок, на котором сохранились кое-какие граффити, но в полумраке были видны только самые крупные из них — «Janis A. N.G», «Keith…», «FDT», «Jackson C. F.»… Были там и еще какие-то знаки, непонятно что обозначающие, но, несомненно, оставшиеся с того времени, когда сюда набивались десятки или даже сотни любителей фолка.

Я присел на кожаную подушку и представил себя в числе этих счастливцев, пристроившихся на чем придется и внимавших молодому музыканту.

…Полгода прошло, как он приехал из Америки, и вот уже о нем говорят, как о будущем великом фолксингере. На него приходят посмотреть состоявшиеся и даже знаменитые музыканты, и все они утверждают, что у парня большое будущее. Его песни постоянно гоняют по радио и поют во всех лондонских клубах… Вот он, сидит на стуле, в двух шагах от меня, на небольшом помосте, освещенном слабым фонарем, так что видны черты лица. Он погружен в свою балладу, пальцы перебирают струны, сейчас он начнет петь… Его светлые волосы образуют чуб, зачесанный на левую сторону. Музыкант повернул голову чуть в сторону, ни на кого не глядит, словно прячет левую часть лица. Я опускаю взгляд на его правую руку и вижу, что вся кисть в шрамах, какие бывают после сильного ожога…

Биография Джексона Кэри Франка (Jackson Cary Frank) могла бы стать захватывающей книгой. Чего только не уместилось в его бурной жизни! Здесь и трагедии, и радости встреч, и романтика путешествий, признание и любовь, затем вновь трагедии, лишения, нищета, одиночество, забвение… Джексон Франк — американец. Но его, увы, непродолжительная творческая карьера, ограничившаяся всего только одним альбомом и несколькими песнями сверх того, прочно связана с британским Фолк-Возрождением.

Джексон родился в 1943 году в городе Буффало, штат Нью-Йорк. Еще в детстве в нем проявились незаурядные вокальные способности. Мальчик участвовал в концертах и неизменно занимал первые места в конкурсах художественной самодеятельности. Когда ему исполнилось одиннадцать, семья переехала в город Чиктовейдж (Cheektowage), в этом же штате. Здесь с подростком случилась беда, отразившаяся на всей дальнейшей его жизни.

В школе взорвался отопительный котел. Причем, взрыв и последовавший сильнейший пожар случились в деревянной пристройке, где обычно проходили уроки пения и где как раз находился класс Джексона. Погибли восемнадцать учеников! Сам Джексон представлял собой пылающий факел, и его едва потушили, забросав снегом. Семь месяцев обгоревший подросток пролежал в больнице, где врачи боролись за его жизнь. Эта трагедия получила в свое время большой резонанс и вызвала сочувствие к пострадавшим. К Франку в палату приходили друзья, родственники, знакомые, в том числе и учителя, которые давали ему уроки. Среди учителей был Чарли Касателли (Charley Casatelly). Чтобы как-то развлечь попавшего в беду мальчишку, он приносил гитару и пел песни в перерывах между занятиями. Так Джексон запомнил и выучил первые аккорды, а когда ему купили гитару, он мог уже самостоятельно разучивать песни. Больше всего Джексон любил рок-н-ролл и его короля Элвиса Пресли. Поскольку подросток обнаружил способности, мать вскоре купила ему настоящую электрогитару, да какую — Gretsch Streamliner!

Через некоторое время у Джексона произошла первая знаменательная встреча. В 1957 году мать повезла его на юг подлечиться, и во время этой поездки с ним встретился сам Элвис! Король рок-н-ролла, зная о постигшем Джексона несчастье, не только пожал ему руку, но и пригласил в свой дом в Грэйсленде (Graceland). О чем они говорили? Конечно, о рок-н-ролле, и, скорее всего, Джексон играл Элвису на гитаре. Это был сюжет из сказки, неожиданным образом воплотившейся. После такой встречи подросток был обречен на то, чтобы стать рок-н-рольщиком.

По возвращении домой, Франк объединился со своим приятелем-барабанщиком, и они дуэтом выступали в небольших клубах в окрестностях Буффало. В то же время у Джексона стал проявляться интерес к военным песням — Song of War. В семнадцать лет он записал на магнитофонную пленку целую катушку таких песен и давал их слушать друзьям. Тогда же в одном из клубов Джексон познакомился с молодым человеком, за несколько лет до того бежавшим вместе с родителями из Восточной Германии и ставшим Джоном Кеем. (John Kay, его настоящее имя — Йоахим Кроуледат, Joachim Krauledat).

Джексон Франк и будущий лидер Steppenwolf намеревались составить творческий дуэт, а потом, возможно, и группу, но у Франка планы изменились. Он решил не посвящать жизнь сомнительному будущему и предпочёл учебу в колледже, надеясь стать журналистом, благо у него была тяга к письму и книгам. Но этим планам не суждено было осуществиться.

В 1964 году, после долгих судебных тяжб, он получил страховку за ожоги, полученные в школе. Несмотря на значительные выплаты адвокатам, это была приличная сумма для вступающего в жизнь человека — сто тысяч долларов. Какая здесь учеба! Франк тотчас купил новенький «Ягуар», и вместе со своим дружком Кеем они отправились в сторону Чикаго, по пути встречаясь с разными музыкантами в местных клубах. Это было завидное путешествие… Мадди Уотерс, Джон Ли Хукер, Сонни Тэрри, Брауни МакГи, Биг Билл Брунзи и прочие блюзовые знаменитости — все они были к услугам двух начинающих музыкантов. Так что мы можем отчасти проследить и за корнями будущих Steppenwolf и отметить, что Кей с Франком слушали тех же музыкантов и ту же музыку, которой уже были «заражены» их сверстники по другую сторону Атлантики. Отличие было в том, что Франк и Кей путешествовали не автостопом, а на роскошном «ягуаре». Вот почему даже великие блюзмены не могли соперничать с новой страстью Джексона: он стал не просто заядлым автолюбителем, а еще и почитателем «ягуаров». (Есть, оказывается, среди нас и такая порода). Но что наша страсть, даже самая пылкая, в сравнении с Промыслом?

В одной из газет Джексон прочел, что подобные, но только гораздо лучшие автомобили следует искать в Англии. Именно там можно приобрести самые чудесные и необыкновенные марки «ягуаров»! И в 1965 году двадцатидвухлетний Джексон Франк отправился в Старый Свет. Он отплыл на роскошном пароходе «Queen Elizabeth», при деньгах, полный грез и надежд заполучить нечто сногсшибательное. Меньше всего он думал о фолке и роке и уж совсем не преследовал цели, которые влекли в Англию его соотечественников — Джоан Баэз, Боба Дилана, Пола Саймона или Тома Пакстона.

Но у Провидения свои планы, и мы не случайно подозреваем, что Дух Божий носился над Британскими островами. И чем ближе были их берега, тем больше Франк этим Духом проникался. Понимая, что многодневное путешествие может превратиться в смертельную скуку, он взял с собой не увлекательный роман, а гитару.

И что же? Прямо на корабле, посреди нескончаемого водного пространства, он сочинил сразу несколько песен, включая «Blues Run The Game», одну из лучших песен, когда-либо сочиненных на этом свете. Позже Джексон признавался, что она была вообще его первой песней.

…Когда вы впервые услышите эту песню, то сразу поймете, что ее автор — человек пусть и молодой, но уже много страдавший, успевший немало повидать и о многом задуматься. За размеренными, спокойными, негромкими переборами по струнам, в богатом, обворожительном и искреннем голосе, в котором нельзя не узнать почитателя Элвиса, в голосе, увлекающем за собой гитару, чувствуется присутствие кого-то еще. Кажется, слышно то, что невозможно услышать — саму Тишину… Обуздать безмолвие, взять его в партнеры было мечтой многих фолксингеров. Вспомним хотя бы «Saund of Sailens» Саймона и Гарфанкела. Джексону Франку это удалось, и потому его песня была принята всеми и сразу, стоило только ее услышать, и я не встречал еще никого, кто бы остался к ней равнодушным. «Blues Run The Game» с нескрываемым удовольствием пели Берт Дженш и Джон Ренборн, Сэнди Денни и Джоан Баэз, Виз Джонс и Эдди Райдер, Ник Дрейк и Эл Стюарт, Мик Силвер и Рой Харпер, и конечно, дуэт Саймон и Гарфанкел…

Я слышал некоторые из версий, и был поражен тем, что никто не смог приблизиться к авторскому исполнению. Никто так и не сумел угадать ритм песни, на первый взгляд обескураживающе простой. Песню Франка, действительно, хочется петь, как только ее услышишь, но она недоступна. Тайна невероятного обаяния «Blues Run The Game» приоткрывается, когда узнаешь, где и как появилась на свет эта песня. Джексон написал ее в полном одиночестве, ночью, на палубе корабля, посреди бесконечной водной пустыни. У кого еще в соавторах безбрежный Океан?..

Прибыв в Лондон, Франк сразу же оказался в районе Сохо и тотчас забыл о «ягуаре», забыл обо всем на свете. И всякого на его месте ждала бы та же участь. Джексон погрузился в среду, какая возникает, быть может, один раз в тысячу лет. Лондон — Swinging London — был безоговорочной столицей мирового рока, городом, в котором творили все или почти все великие музыканты и группы и где, как в огромном котле, варилась новая культура и создавалась новая религия. Вероятно, это самое интересное и насыщенное время за всю историю английской столицы.

Едва сойдя на берег, Франк обнаружил доселе им не виданные, но, тем не менее, знакомые лица, услышал совершенно новые, но давно ожидаемые звуки и ритмы, и, конечно, он обрел друзей. «Я наслаждался людьми, — вспоминал Джексон. — Оригинальность здесь была чем-то социально приемлемым и не считалась сумасшествием, как в Америке».

Франк познакомился с Джудит Пайп (Jodith Piepe), и она ввела его в круг обитавших здесь фолксингеров, а, кроме того, представила двум молодым американцам, проживавшим в ее доме, — Полу Саймону и Арту Гарфанкелу.

Джексон наиграл землякам несколько песен, только что сочиненных. Саймон был покорен и сразу же предложил услуги в качестве продюсера будущего альбома. Джексон согласился. История в действительности творится просто и быстро, так что вскоре приятели оказались в студии CBS на New Bond Street.

Эл Стюарт, присутствовавший на сессии и аккомпанировавший на одном из треков, позже вспоминал, что это была самая странная сессия в его жизни: «Даже когда Пол говорил: «О’кей! Мы готовы!» — это сопровождалось двумя или тремя минутами полной тишины, и только затем Джексон приступал к пению, слышалась его прекрасная гитара и появлялся голос».

Обратите внимание на свидетельство Стюарта. Он говорит: «слышалась игра», «появлялся голос»… Так говорят только о том, чего не видят, но только слышат. А ведь Эл находился здесь же, в одной комнате. Оказывается, Джексон потребовал, чтобы на него не смотрели. Его закрыли специальными щитами-экранами, так что продюсер Пол Саймон, его напарники Арт Гарфанкел и Эл Стюарт слышали только то, что доносилось из-за этих щитов. А то, что оттуда доносилось, повергло их в шок, так как они первыми слышали рождение шедевра.

«Я скрывался позади экрана, потому что был немного возбужден и не хотел, чтобы меня видели», — признавался Франк.

На самом деле трудно отделаться от мысли, что Джексон хотел скрыть какую-то тайну. Какую? Эл Стюарт вспоминал:

«Франк был во всем довольно эксцентричен, в том числе и в одежде. Он мог ходить в потертых джинсах, и в тот же день я мог видеть его в деловом наряде и в шляпе… У него были длинные, росшие клочьями желтые волосы, он носил костюм в тонкую полоску и шляпу для игры в гольф. Он также носил зонт-трость, что особенно запомнилось. Эффект был потрясающий!»

Эл Стюарт говорит об одежде. Что касается песен Джексона, то в них эксцентричности не было. Была грустная, немного меланхоличная лирика, которая трогала душу и в которой не было пустоты. Каждая песня наполнена сюжетами из жизни и потому касалась каждого: встреча и разлука, несправедливость и обман, тщетность обогащения и вечный поиск идеалов, конечно, — любовь, приносящая боль и страдания. А единственное лекарство и спасение от всех напастей — блюз, надежный и верный товарищ. Вот почему пластинка с лаконичным и ясным названием — «Jackson C. Frank» (EMI Columbia 33 SX 1788) — тотчас стала популярной.

Альбом представляет собой смесь блюзов, элементов рок-н-ролла и вестернов с британским фолком, которым успел проникнуться Джексон. Кроме «Blues Run The Game», на пластинке записаны еще девять песен. «Don’t Look Back» — ответ на расовую дискриминацию в южных штатах. Белый убийца темнокожего, как обычно, избежал наказания и был отпущен под залог. Джексон отозвался довольно эмоциональной, ритмичной балладой. Традиционная «Kimbie» продолжила спокойное и размеренное звучание «Blues Run The Game». Эту традиционную песню Франк часто слышал во время путешествия с Джоном Кеем по Канаде. «Yellow Walls» посвящена отчему дому, который мы оставляем, устремляясь в столичные города. Эл Стюарт подыгрывает Джексону, отчего звучание отличается акустической мощью и красками. Франк ставил это в заслугу именно Стюарту. «Here Come The Blues» — простой, незамысловатый блюз, а «Milk and Honey» — одна из любимых песен Джексона. Кто знает, может потому, что ее любила петь Сэнди Денни? Её исполнение Франк называл великолепным и считал, что Сэнди поет «Milk and Honey» лучше него. Джексону виднее… «My Name Is Carnival» Джексон считал одной из лучших своих песен. У него было развито воображение, и он часто прибегал к метафорам. Здесь речь о странствующем цирке, в котором нетрудно узнать и Франка, и самого себя, если только ты хоть чуточку художник. И хотя последняя песня — «You Never Wanted Me» — получилась скорее веселой, чем грустной, весь альбом можно считать предвестником печальных итогов шестидесятых.

Диск-жокей и будущий рок-энциклопедист Джон Пилл без конца «крутил» песни Франка на Би-Би-Си, и вскоре они сделались столь популярными, что музыканта стали приглашать на телевидение. По всему было видно, что на фолк-сцене появилась новая звезда и ее ждет невиданный успех. Франк отлично владел гитарой, а голос у него был и вовсе несравненным. Располагали и личные качества. Он многое заимствовал из британского фолка, но никого не копировал; впитывал идеи, но не присваивал их, а развивал, благо у Джексона, несмотря на молодость, был опыт — и горький, и счастливый: страшный пожар, близость смерти, а значит, умение ценить жизнь и человеческие отношения; у него были встречи с королем рок-н-ролла Элвисом Пресли и с великими черными блюзменами из Чикаго; он начинал карьеру музыканта с незаурядным Джоном Кеем, а теперь и вовсе оказался в центре событий мирового значения. У Джексона Франка была и приятная внешность — открытое лицо, большие бесхитростные глаза, зачесанный набок, типично американский чуб, нависающий над высоким лбом. Не удивительно, что в него влюбилась Сэнди Денни.

«Когда я впервые встретил Сэнди, — писал много лет спустя Франк, — она была боязлива и несколько застенчива. Мы оба выступали в клубе Bunjies, который, между прочим, все еще существует. Сэнди работала медсестрой и только-только начинала петь свои песни перед аудиторией, постепенно завоевывая доверие и расширяя материал. Сэнди стала моей подругой, и я убедил ее оставить трудную профессию, чтобы отдавать все время музыке. Помню, Сэнди принесла мне свои новые песни — «Who Knows Where the Time Goes» и «Fotheringay», и я сразу увидел, какой у нее огромный потенциал».

Джексон находился под наблюдением врачей, без конца принимал лекарства и, возможно, на этой почве у него произошло знакомство с медсестрой, сочиняющей песни. Он, конечно, был нездоровым, но мужчину, которому Сэнди Денни первому пела свои песни, язык не поворачивается назвать несчастливым… В свою очередь, Джексон многому научил Сэнди. В «живом» альбоме «Alex Campbell and His Friend» (1967, SAGA EROS 8021) представлены две песни Сэнди Денни: одна написана Бобом Диланом, другая — Джексоном Франком. Под аккомпанемент Алекса Кемпбелла и Johny Silvo Folk Group бывшая медсестра спела их так, что была сразу же наречена британской Джоан Баэз.

Лондон середины шестидесятых был столицей мирового рока, и не удивительно, что здесь обретались американские фолк-сингеры. Чаще всего они выступали в клубе Les Cousins, с владельцем которого Джексон Франк поддерживал дружеские отношения. Он во многом способствовал организации концертов приезжавших из Америки музыкантов, а также организовывал выступления Джона Ренборна, Берта Дженша и Джона Мартина (John Martin), коих считал лучшими гитаристами в мире. Но также приглашал выступить и малоизвестных поэтов-песенников, чтобы те могли подработать. Джексона отличало бескорыстное участие в судьбе своих друзей и коллег. У него все еще имелись деньги, и он частенько поддерживал новичков или тех, у кого не шли дела. В частности, Франк организовал турне и даже дал для этой цели свой автомобиль таким известным американским музыкантам, как Майк Сигер и Дэйв ван Ронк (Dave Van Ronk).

Что касается творчества, то с этим у Франка не ладилось. Он тратил много времени на всевозможные встречи, отвлекался на организационные дела, а затем, неожиданно для всех, и вовсе уехал в Штаты. Причины столь внезапного исчезновения мне неизвестны. Быть может, это связано с разрывом с Сэнди? Неизвестно и то, чем Джексон занимался в Америке, потому что когда, спустя почти два года, он вернулся в Лондон, то не привез ни новых песен, ни новых идей, а его друзья заметили в нем серьезные перемены.

Джексон попробовал записать новую пластинку, но у него ничего не получилось. Изменились времена. Публика все больше находила удовольствие в синтезе фолка и рока, аллегорические, наполненные тайным смыслом баллады под аккомпанемент одинокой гитары уходили в прошлое. Время требовало аккордов более жестких, голосов более дерзких и поведения более эпатажного. Следовать новым веяниям Франк не захотел или не смог. Его песни становились все более угрюмыми и, по словам друзей, совершенно лишенными смысла. Они были проникнуты безнадежной тоской, психологией катастрофы, а пел их Франк всегда в подавленном состоянии. Много лет спустя Эл Стюарт даже не мог вспомнить, о чем были эти песни. В одной из рецензий Франка назвали душевно больным, определив ему место на кушетке в психбольнице. Между тем, альбом Франка перестал продаваться как в Англии, так и на родине, в Америке, и о его переиздании не могло идти речи. К тому же, закончились деньги от страховки, а новых поступлений ждать было неоткуда. Войти в состав какой-нибудь группы ему не предлагали. Джексон пытался подрабатывать случайными концертами, перемещаясь по стране, но и здесь к нему интерес угасал. Эл Стюарт и друзья из Fairport Convention включили его в свою программу во время тура по стране, но и это не способствовало творческому восстановлению Франка, так как его песни выпадали из общей канвы и не вписывались в контекст совместного концерта. Ходили слухи, что во время пребывания в Америке он лечился в психиатрической больнице. Наконец, у него возникли какие-то проблемы с Правительством Ее Величества…

Что же произошло на самом деле?

Глядя ретроспективно на конец шестидесятых, на трагические, изломанные судьбы их героев, можно сказать, что изменился, скорее, не Франк, а окружающий его мир. В 1995 году в одном из писем он будет вспоминать о статуе в центре площади Сохо, сравнивать ее с тающим рожком мороженого. Так же растаяли иллюзии шестидесятых…

В 1969 году Джексон Франк навсегда покинул Великобританию, после чего известия о нем носили отрывочный характер и зачастую были слухами, противоречивыми и ужасающими. На родине его ждали испытания самые страшные. От болезни умер его сын-младенец, после чего Франка сразу же покинула жена. Горе настолько подкосило Джексона, что он буквально сошел с ума. Его поместили в больницу, а лондонским друзьям, пытавшимся его отыскать, кто-то сообщил, будто Джексон Франк умер. Так что его оплакали задолго до смерти…

В начале восьмидесятых, подлечившись и придя в себя, Джексон попытался вернуться к музыке. Для этой цели он даже поехал в Калифорнию, но попытка не удалась, и он в отчаянии вернулся в родительский дом в предместьях Буффало.

Нищета, тяжелая болезнь матери и собственная беспомощность толкнули его в Нью-Йорк, на поиски преуспевающего Пола Саймона. Об этом стало известно от матери Джексона, которой сын оставил записку. Франк даже не знал адреса Саймона. В результате, вместо встречи с возможным благодетелем и шанса вернуться к карьере музыканта, он оказался на тротуаре бесчувственного мегаполиса, без средств к существованию. Джексон, в конце концов, вновь оказался в больнице для умалишенных и пробыл в ней в течение девяти(!) месяцев, после чего опять оказался на улице. Он спал под открытым небом, укрывшись одеялом, еду добывал в мусорных ящиках, а когда везло, находил в тех же ящиках всевозможный хлам, вроде старых пишущих машинок или деталей от велосипедов, и продавал их за гроши. Иногда ему подавали на сигареты или на кусок хлеба…

Описывать мытарства искалеченного человека можно бесконечно, но это становится невыносимым, когда знаешь, что все происходит не триста лет назад, а сегодня, сейчас, в центре города, именуемого столицей современного мира, где счастливо и беззаботно проживают тысячи или даже десятки тысяч художников, поэтов, музыкантов, в том числе и бывшие звезды рока, большинство из которых не стоят мизинца Джексона Франка.

Это невыносимо еще и потому, что речь идет о музыканте, который своими балладами доставил и продолжает доставлять столько радости и наслаждений…

…Сколько раз, знакомясь с биографиями художников, поэтов или музыкантов прошлого, обреченных на страшную нужду, нищету и забвение, я сожалел о том, что живу в иную эпоху и в другой стране. Сколько раз я сетовал на то, что не могу протянуть руку помощи — накормить, пригреть, поделиться кровом. Я готов был отдать им все, что только имел, при этом клял, на чем свет стоит, бессердечных и черствых современников, оставивших мировых гениев без крова, тепла и куска хлеба… Но в начале девяностых я несколько раз был в Америке, в Нью-Йорке, и целыми днями беспечно шатался по Бродвею, старательно обходя грязных и дурно пахнувших людей, просивших подаяние. За все дни я подал только одному из них, считая, что судьба этих нищих — не моя забота, а их соотечественников — американцев, и не я, а граждане самой богатой страны должны бороться с нищетой у себя. Но вот, спустя десять лет, здесь в России, слушая в который раз «Blues Run the Game» и «You Never Wanted Me», я с горечью и ужасом думаю о том, что один из тех нью-йоркских нищих, которые сидели или стояли у дверей дешевых закусочных и, виновато улыбаясь, протягивали мне пластмассовые стаканчики, чтобы я бросил в них монету, вполне мог быть Джексоном Кэри Франком…

Дело дошло до того, что Джексон был вынужден расстаться с самым дорогим, что только у него было, — с пластинками. Многие из них были с надписями бывших друзей. «Бывших», потому что все они были убеждены в том, что Джексон Франк давно мертв.

А он был жив. Еще жив! И продавал свои пластинки, чтобы как-то прокормиться. Продавал за гроши. (В Лондоне стоимость оригинального LP Джексона Франка не менее 500 долларов. В Москве он бы стоил в два раза дороже, если бы вообще появился). В конце концов, нашелся человек, который отчасти спас нашу репутацию. Некто Джим Эбботт (Jim Abbott), житель Вудстока. (Не того, знаменитого, в котором прошел фестиваль, а другого).

В 1983 году Эбботт находился в командировке в Нью-Йорке и в один из дней зашел в магазин подержанных пластинок, где наткнулся на пластинку Эла Стюарта с автографом: «Regards to Jackson. The Blues Run The Game. Al.»

Эбботт спросил у продавца, кому принадлежала пластинка и что бы значила эта надпись, но тот ничего определенного ответить не смог, кроме того, что пластинку принес какой-то бродяга, который иногда сюда заходит. Эбботт еще несколько раз наведывался в магазин, но Джексон, как назло, больше не появлялся. Разумеется, о том, что упомянутый бродяга и есть сам Джексон Франк, не могло прийти в голову Джиму.

Спустя два года Эбботту попался сборник Джона Ренборна «So Clear», куда вошла версия все той же «Blues Run The Game». Джим купил пластинку, и она еще больше подогрела интерес к канувшему в безвестие автору великой песни…

Прошло еще несколько лет, и Эбботт обнаружил упоминание о Джексоне Франке в биографии Пола Саймона. Через любителей фолка Эбботт узнал о том, что Джексон жив и что он страшно бедствует. Каким-то образом Джим раздобыл телефон Франка и позвонил ему. Неизвестно, каковы были первые слова Эбботта, как реагировал Франк и вообще о чем они говорили, известно только, что Эбботт решил привезти бывшего фолксингера к себе в Вудсток, чтобы помочь ему устроиться в жизни. Он выехал в Нью-Йорк за Франком, которого до сих пор видел только на обложке его знаменитого альбома тридцатилетней давности.

«Когда я приехал, чтобы встретиться с ним, то увидел грузного парня, который шел по улице хромая, и подумал, не он ли? Я остановил парня и обратился: «Джексон!» И это оказался он. Мое первое впечатление было — «О, Боже!..», — настолько он был неопрятен и растрепан! Франк не имел ничего, и это было ужасно.

Мы пошли в кафе, позавтракали и возвратились в его комнату, вид которой заставил меня заплакать. Передо мной был пятидесятилетний человек, но все, что у него было, кроме имени, — это несколько развалившихся старых чемоданов и пара треснувших стаканов… Он попробовал спеть для меня «Blues Run the Game», но его голос оказался угробленным».

Итак, Эбботт решил забрать Джексона в Вудсток. Но вот напасть! Перед самым отъездом случилась новая беда. Джексон сидел на улице, напротив дома, как вдруг в него кто-то выстрелил. Пуля попала несчастному прямо в глаз и засела там. Врачи не рискнули ее удалять, так что Джексон, ко всему прочему, теперь еще и ослеп на один глаз…

В Вудстоке Франк жил в небольшой однокомнатной квартире. Его здоровье всегда оставалось крайне нестабильным. Ожоги, полученные в детстве, давали о себе знать, а ноги отказывались ходить. Кроме прочего, в организме происходили нарушения, отчего он страшно располнел. Стараниями Эбботта он получал кое-какие деньги за переиздание альбома. Джексон пытался даже что-то сочинять, и у него с Эбботтом было намерение записать альбом и издать его в небольшом частном издательстве…

О том, что именно сочинял Франк, можно судить только сейчас, когда на CD переиздан его единственный альбом и к нему — бонус треки с теми самыми песнями, которые Джексон записал с помощью Эбботта в 1995 году. Каждый, кто интересуется творчеством Франка, должен услышать эти песни — «Marlen», «Marcy’s Song», «The Visit», «Prima Donna Of Swans», «Relations» — и поблагодарить издателей за возможность услышать голос, безвозвратно утерянный, но, спустя три десятилетия, обретенный вновь.

И что же? Ушел романтический задор, исчезли элвисовская непринужденность и широта, не стало безупречной техники, не осталось ничего из того, с чем молодой гитарист сошел однажды на британский берег. Но что же не отпускает, когда слышишь эти грубо скроенные и наспех записанные песни? Обреченность и тоска? Вовсе нет, хотя и их предостаточно. Не отпускают чистота и искренность, правда жизни и ее незащищенность, наконец, обезоруживающая откровенность (frank в переводе — откровенный) — словом, все то, с чем хочется быть рядом и что отличало то время, когда Джексон Франк и рок-н-ролл были молодыми.

Парадокс в том, что сохранить эти качества первозданными, недеформированными и недекоративными только и можно, находясь в трагическом положении! Оказалось, что только нищий, больной и искалеченный художник, волей Божией оставленный жить в конце девяностых, способен сохранить в своем облике, голосе и душе эхо безвозвратно ушедшего времени. Сложись его судьба иначе, будь он удачливее и расчетливее — мы бы имели еще одного потасканного героя светских хроник, распродающего с аукциона свои бесчисленные пиджаки, платья, очки и перчатки… Какое счастье, что с Джексоном этого не произошло и другой гений может сказать о нем:

«Фолксингеры во всем мире обязаны Джексону и трагедии, случившейся в его жизни. Песни, подобные «Blues Run The Game», не рождаются каждый день!».

И еще Дженш сказал: «Джексон Франк издал только один альбом, но он оказал такое влияние на фолксингеров, что фактически указал путь, по которому они пошли дальше».

В 1995 году исчезнувшего Франка разыскал журналист МакГрэт (T. J. McGrath) и взял интервью, опубликованное в журнале «Dirty Linen» (№ 57, апрель-май, 1995). В том же году о нем написал Эндрю Мэнс (Andrew Means). Его статья «Whatever Happened To Jackson C. Frank» была опубликована в журнале «Folk Roots» (№ 146/147, август-сентябрь). Так что общественность смогла узнать о некогда знаменитом фолксингере. А еще спустя несколько лет, в марте 1999 года, эта же общественность узнала о смерти Джексона Франка. Произошел тот случай, когда расхожая фраза — «смерть прекратила его страдания» — оказалась уместной.

Сколько надо написать или спеть, чтобы твое имя помнили?

Можно сочинить уйму мелодий, заполнить ими эфир земного шара и при этом спустя пару лет оказаться забытым вместе с твоими некогда популярными мелодиями. Но можно написать всего несколько песен, да что там — всего одну, чтобы тебя помнили и чтили всегда. Когда-нибудь талантливый писатель обязательно напишет (если уже не написал!) о Франке книгу, благо материал для такого повествования имеется более чем достаточный. И тогда тысячи читателей будут причитать и орошать слезой страницы. А другой талант обязательно снимет фильм-мелодраму, ведь и для него материала с лихвой, и тогда миллионы зрителей смахнут слезу, покидая удобное кресло перед экраном. Они тоже будут сострадать… Сострадать тому, кого уже нет и больше никогда не будет, хотя он только что был рядом.

…И надо же, в то самое время, когда Джексон Франк доживал последние дни, на экраны вышел душещипательный фильм о пианисте-виртуозе, который родился и прожил всю жизнь на трансатлантическом лайнере, курсирующем между Европой и Америкой, ни разу не сойдя на берег. В 1900 году его, только что родившегося младенца, оставила на борту парохода, столь же огромном как «Титаник», некая несчастная мамаша, полагая, что ребенку не даст умереть какой-нибудь сердобольный богач. Но вместо миллионера его подобрал темнокожий кочегар, который пригрел малютку и дал ему свое имя, добавив символическую кличку «Тысяча Девятисотый». Мальчуган рос в трюме гигантского корабля, никем не отмеченный, а значит, и не зарегистрированный, не учтенный, не приписанный ни к какой стране, ни к какому городу, так что в действительности его не было вовсе. Вместе с тем — он был! И с возрастом проявил незаурядные способности пианиста, играл сольные партии в корабельном биг-бэнде, вызывая восторг у богатой путешествующей публики. Слава о неподражаемом виртуозе докатилась до Нового Орлеана и до обитавших в нем королей джаза, один из которых решил наведаться на теплоход и даже прокатиться до Европы, с тем, чтобы убедиться, действительно ли существует некий пианист. Наконец, темнокожий король джаза в этом убеждается и даже вызывает его на музыкальную дуэль, которая завершилась полным поражением короля и его посрамлением, с одновременным триумфом «подкидыша», которого почтенная публика вознесла к потолку. Пианисту предрекали всемирную славу, деньги, красивейших женщин и все блага мира, только бы он сошел на берег, обрел дом, гражданский статус, словом, если бы он легализовался… Но, как и полагается, гений предпочел сомнительному и неустойчивому берегу — палубу и трюм парохода. Он так и не сошел на берег, и мир не обрел великого музыканта, а единственная пластинка, точнее, ее матрица, была разломана самим пианистом и без сожаления выброшена. В конце концов, пароход, отмотавший ресурс, был отведен в открытый океан, там благополучно взорван и пошел ко дну вместе с останками его случайных и неслучайных обитателей…

Сюжет, игра актеров, мастерская работа операторов, музыка, философский подтекст, — словом всё то, что вобрало в себя краткое слово «кино», способны довести зрителей до глубоких сердечных переживаний, и, признаюсь, я едва не прослезился, когда единственный друг пианиста, отыскавший его в бездонном ржавом трюме, умолял его сойти на берег, прежде чем корабль подвергнут беспощадной утилизации…

И тогда я вспомнил о Джексоне Франке, судьба которого в тысячи раз трагичнее: он-то не был вымышленным, у него были имя, отчий дом, страна, друзья и родные, и он однажды действительно сошел на берег и прожил среди нас, и его песни знали миллионы людей во всем мире, их исполняли лучшие музыканты, он жил в богатейшей стране, и не в эпоху мировых войн, а во время ее наивысшего расцвета, жил совсем недавно… Вымышленный киногерой не сошел на берег, предпочитая безвестность и даже гибель, словно знал, в отличие от нас, о судьбе вполне реального музыканта, который когда-нибудь сойдет на берег?..

Незадолго до смерти Джексон написал письмо некоему Карлу, который счел необходимым опубликовать его после смерти музыканта. Вот отрывок из этого письма.

«Я стоял у истоков нескольких событий, позже единодушно признанных значительными, но, как и большинство из тех, кто читает эти строки, так и не смог в них толком разобраться. Получив толчок вначале, я уже не мог остановиться и осознать их значимость. Я испытывал огромное уважение к музыкантам, которых знал в Англии и внимательно следил за их развитием, стараясь быть объективным и не проявлять чрезмерной чувствительности. Возможно, это послужило причиной моего недуга. Впрочем, никто бы не поверил в это…

Так или иначе, жизнь здесь, в горах, безмятежна, и я даже смог создать нечто, что не променял бы и на качку на «Queen Elizabeth». Ко мне приходили некоторые мысли, в конечном счете отброшенные: должен ли я только накапливать свои идеи для их последующего признания, когда-нибудь после сошествия в могилу или, возможно, никогда. Это — краеугольный камень, жалкая, но благородная идея, приводящая к преждевременному саморазрушению. Время изменилось, мир отступает… я постоянно вспоминаю себя в прошлом.

Мой друг только что опубликовал книгу, в которой выразил все это словами: «тайна в том, что никто не выигрывает…» и что «память не изменяет сути событий». Он убедил меня гордиться тем, что мы находимся среди последних, кто познавал и открывал нечто новое, что возвышает время, и что мы начали распутывать паутину, по сути, являющуюся нашим единственным облачением.

Семидесятые послужили прелюдией к пиршеству, на которое мы рассчитывали в конце шестидесятых. Теперь каждый может быть проповедником Восточной религии и в то же время работать в «Bethlehem Steel». Что случилось? Это ли время для моего возвращения? Будут ли мои слова и песни «уместными»?..

Тем не менее, жизнь меняется и я угадываю в ней пробуждение памяти. На Площади Сохо есть небольшая Tolkien-booth и причудливо изогнутая статуя Короля, чьи черты уже тогда, помню, стерлись от времени, напоминая тающий рожок мороженого, стекающий с места своего первоначального нахождения. Но всем своим видом Король убеждал, что эти черты у него были, и он их достоин… Он — Король Англии! — вероятно, в годы своей молодости.

Я возникаю из прошлых тихих лет в результате раскачивающихся движений, которые являются необходимым условием для оставления своего кокона, и надеюсь видеть достижение только заслуженного результата своего преподнесения. Однажды мир горел, теперь мир стар, некогда пение подразумевало мое участие, но историю нужно рассказать до конца. Итак, в этом представлении старых дней, которые запечатлены и всегда вдохновляют кого-то все более изящным образом благодарить Провидение, организующее момент времени, и в память о тех, кто хотя бы каким-то образом заинтересован в осознании крайней необходимости заключительной истории, я благодарю вас за то, что позволяете мне гореть, испытывая радость и надежду, отдавая полный отчет в том, что моя юность остается с вами и Королем, который когда-то был молод».