Я возвращаюсь домой

Ну вот, слава тебе господи, как говорит моя бабушка, я закончил второй класс на «отлично» — с похвальной грамотой! Бабушка очень этим гордится и всем рассказывает, какой у неё умный внук. Говорит, что я пошёл в своего отца, тот тоже всегда хорошо учился.

Я и сам, по правде сказать, горжусь похвальной грамотой, но виду не подаю. Потому что сам-то я знаю — если бы не слово, данное отцу, не видать бы мне этой грамоты как своих ушей. Думаете, легко было? Ну, ясное дело, легче, чем отцу и Марусе — ведь Последнего Могикана так и не заменили на новый экскаватор, только подремонтировали. Я знаю, что им было ещё труднее, чем мне.

Отец писал мне, что на Весёлом уже идёт строительство будь здоров! Даже заселили два первых дома.

С бабушкой мы жили дружно и хорошо, а всё-таки я рвался домой. Ни одного лишнего денёчка не хотел оставаться, хоть Богуслав мне и понравился. Понравилась река Рось и здоровенные камни на берегу. Я разыскал тот камень, с которого, наверно, прыгал мой отец, и сам здорово прыгал с него в воду. И плавать я научился как следует. Потому что все хлопцы моего класса плавают хорошо, да и девчата от них не отстают. Что ж мне — краснеть перед ними?

Жалко было оставлять бабушку одну. Я стал уговаривать её ехать вместе и остаться жить у нас:

— Мы же скоро получим квартиру на Весёлом! Там всё будет, вот увидите: и центральное отопление, и газ, и горячая вода…

— Нет, Славик, — качала бабушка головой и вздыхала, — никуда я из Богуслава не уеду, не привычна я к большому городу.

— Ну и что! Привыкнете!

— Нет, внучек. Лучше вы с отцом почаще навещайте меня. Отвезти тебя — отвезу, но вернусь домой. В Богуславе родилась, здесь и помру.

А в школе я всем рассказал про героя Рустема. И его солдатскую флягу подарил школьному музею. Ещё зимой, когда праздновали день Советской Армии.

За эту зиму я подружился с богуславскими ребятами из моего класса, потому что они не маменькины сынки и вообще — подходящие хлопцы. Они сразу зауважали меня за то, что я умею работать на экскаваторе. Я пригласил их к нам в гости, и они обещали приехать. А девчонок не стал приглашать… Правда, в Богуславе девчонки не какие-нибудь кривляки, они тоже здорово плавают и ныряют, а всё же в технике ничего не смыслят. И чего бы я стал их приглашать, если ни одна не хочет стать механиком-экскаваторщиком? Десять хлопцев дали слово после школы выучиться на экскаваторщиков, а девчонки и не подумали. А одна из них, Софийка, — стыдно сказать! — хочет стать балериной. Надо же! Вообще-то она вроде и ничего, тоже отличница, а какую глупость себе в голову вбила.

— Экскаваторщиков никто не знает, — болтает эта самая Софийка, — а знаменитую балерину знают все! Скажешь, нет?

— А ты почём знаешь, что из тебя выйдет знаменитая балерина? — рассердился я.

А задаваться она стала потому, что выступает в школьной самодеятельности и ей всегда больше всех хлопают.

— Да и где ты будешь танцевать — в поле или в лесу?

— Как это где? В театре, там, где все балерины танцуют.

— А как же тот театр без экскаватора построить? Как? Может, скажешь?

Софийка замялась, не знала, что ответить. А мы, то есть я и те десятеро хлопцев, что решили стать экскаваторщиками, только презрительно фыркнули.

После того разговора Софийка, кажется, стала меня уважать, но мне на это начхать. Подумаешь, какая-то девчонка! Я и раньше не очень-то смотрел на неё, а когда узнал, что она хочет стать балериной, так и вовсе перестал замечать.

Пришло время ехать домой.

В кладовке у бабушки я нашёл капкан для крыс. Бабушке он теперь не нужен — она завела себе кота Мартына. Ну и котище! Лев! Он с маху переловил всех крыс, а капкан я выпросил для себя. У нас, правда, нет крыс, но для чего-нибудь он может пригодиться.

И мы с бабушкой поехали ко мне домой.

На вокзале нас встретил отец — был уже вечер и он освободился. Отец подошёл к нашему вагону, схватил меня на руки и подбросил. И хоть было полно народу, я не застеснялся, потому что мы здорово обрадовались друг другу. Столько времени не виделись!

— Как хорошо, что я догадалась отбить телеграмму! — сказала бабушка.

Ведь она напаковала две тяжеленных кошёлки со всякой вкуснятиной и боялась, что мы вдвоём не дотащим. Но я хорошо знал, что мой отец и без телеграммы встретил бы нас. Не мог он не встретить!

— Ярослав! Мой старый мудрый цыган! Насилу я тебя дождался!

Тогда я засмеялся — точнёхонько как мой отец, и он увидел, что зубы мои стали такие же ровные, как у него, потому что наконец-то передний зуб дорос. Отец это сразу заметил.

— Эге, да ты уже не старый! Ты просто — мудрый. Мой мудрый цыган!

Бабушка тут же вынула из сумки и вручила отцу мою похвальную грамоту. И отец опять хотел подбросить меня, но передумал и только крепко хлопнул по плечу:

— Молодчина, мой сын! Сдержал слово.

Отец взял такси, и мы поехали домой. Мне, ясное дело, хотелось бы сразу поехать на Весёлый, но было уже поздно, и я решил, что на Весёлый мы с отцом поедем завтра. Ничего не поделаешь, придётся потерпеть до утра.

А дома у нас новость: переехала на новую квартиру ведьма-одиночка… то есть Лампадия Андреевна. В её комнату никто не въехал, потому что в наш дом вообще никого больше не будут вселять, наоборот — выселять, и сам дом скоро снесут, он очень старый. Все соседи решили сделать из комнаты Лампадии Андреевны общую кладовую, да куда там! Не успели оглянуться, как Раиса Демидовна захватила комнатку, втащила в неё свой старый диван, поломанные стулья и ещё какое-то барахло. Так что на всех нас остался только маленький уголок.

— Да ну её! — сказали соседи. — С ней лучше не связываться.

И никто ничего не стал туда ставить. Но я не утерпел, сложил в уголок свои старые учебники и ещё поставил бабушкин капкан для крыс. Почему бы и нет? Она имеет право, а я что же!

Анна Павловна удивлялась, как сильно я вырос:

— Ну совсем взрослый парень!

Я сказал ей, что и Сашулька здорово вырос, и это была правда. Сейчас Сашулька спал, но говорят, что он уже научился ходить. Мне очень захотелось посмотреть, как он ходит, да Анна Павловна не позволила будить.

— Тебе и самому уже пора спать, — сказала она.

Забыла, что ли, как только что уверяла, что я уже взрослый парень. Но я не стал с ней спорить, потому что и вправду хотел спать.

Мы улеглись. И вдруг все трое подскочили от ужасного визга, будто живого кота на куски разрывают.

Все выбежали в коридор: я с отцом и с бабушкой, Анна Павловна с тремя дочками и их мужьями, перепуганные дедушка и бабушка Панчишины. Никто ничего не мог понять, только слышали, что визг раздаётся из бывшей комнаты Лампадии Андреевны.

Оказалось — это Раиса Демидовна пошла в кладовку, наверно, хотела посмотреть, что я туда положил. И нечаянно попала ногой в капкан.

Ох и ругала ж она меня, когда отец снял с её ноги капкан! Ох и ругала! Кричала, что это я нарочно подставил капкан, чтобы искалечить её. Счастье, что у неё на ногах были войлочные туфли, не то она навсегда осталась бы калекой. И ещё она кричала, что ничего тут нет удивительного — разве этот рыжий может хорошо воспитать мальчишку? Хулигана воспитал на её голову!

— Ярослав, — строго сказал мне отец, — смотри, чтоб это было в последний раз. Слышишь?

Он взял капкан и пошёл с ним в комнату. Мы с бабушкой — следом.

— Ой, Славик, ой, дитя моё неразумное, как же ты мог! — причитала бабушка.

— Так ей и надо, — огрызнулся я. — Зачем захватила всю кладовку? Кладовка не её, а общая.

Но отец ещё больше нахмурился:

— Ты нарочно поставил туда капкан? Признавайся!

— Н-не знаю…

Отцу я никогда не могу соврать. Я и вправду не знал, что она будет так верещать. Ведь капкан-то всего-навсего для крысы, а она крик подняла — будто он для медведя.

— Ярослав, мудрый мой цыган, — с упрёком сказал отец, — на этот раз ты сделал большую глупость. Запомни: умные люди так не поступают. Ну, спи, завтра рано вставать.

Я лёг, но не сразу заснул. Всё размышлял. Конечно, теперь отец не стал бы ставить капканов, но когда был таким, как я… кто знает… В конце концов, я хоть немного отомстил Раисе Демидовне за её вечные крики и скандалы.

 

Весёлый зажигает первые огни

Весёлого я не узнал: два дома и вправду уже заселены. Другие, незаконченные, обнесены досками, на которых написано: «Осторожно! Идут монтажные работы!» Там, около этих домов, кланяются стрелами подъёмные краны, грохочут грузовики с прицепами — подвозят блоки, целые стены будущих комнат. А людей сколько на нашем Весёлом! Даже деревянные бараки для строителей поставили. Наша Маруся тоже теперь живёт в бараке вместе с другими девчатами — так ей удобнее, не надо ездить из города в такую даль, у неё и без этого работы хватает. Хоть и подремонтировали Последнего Могикана, всё равно мороки с ним много.

Я сразу кидаюсь к нашему старичку. Он стоит перед новой, расчищенной от кустов площадкой для будущего котлована.

— Здорово, приятель! Держишься? Молодец!

Я и правда соскучился по нему. Так бы и обнял на радостях, да невозможно. Обежал вокруг, похлопал по старым гусеницам и сказал:

— Я приехал к тебе на помощь, Могиканчик!

Вдруг кто-то хватает меня и начинает целовать. Маруся! Вообще-то я не люблю целоваться, но тут совсем забыл об этом — так обрадовался, что опять вижу Марусю. А она стала ещё красивее, чем была. А глаза какие счастливые! И у отца моего глаза счастливые, и у меня, потому что мы опять все вместе: отец, я, Маруся и наш старичок — Последний Могикан.

— Ну, Славик, как же ты закончил второй класс?

Мне бы надо ответить вроде нехотя: «Обыкновенно закончил, как надо» — но я не выдержал и вакричал:

— На «отлично», вот как! С похвальной грамотой!

— Герой! — обрадовалась Маруся. — Я знала, что ты сдержишь слово.

Тут к нам подошёл мастер участка. Лысина у него стала ещё больше, да и сам — ещё толще, чем был. И ниже ростом. А может, это мне показалось, что ниже — потому что я сам подрос. Мастер участка весело заблестел лысиной и закивал мне головой, как старому приятелю:

— Здорово, Супруненко! Приехал? Теперь работа у нас закипит.

И расхохотался. Не знаю, почему это ему так смешно. Я ведь и вправду буду помогать отцу. Или он думает, что я бездельничаю возле экскаватора. И, чтобы лысый перестал смеяться, я прищурился, совсем как мой отец, и сказал:

— Да, приехал. Потому что держу своё слово. Не то что вы.

— Какое слово? Ты о чём это? — притворился он, будто не понимает, о чём я говорю.

— Где наш новый экскаватор? Ещё в прошлом году обещали!

— А-а-а, вот ты о чём… — Мастер участка почесал лысину. — Будет, будет вам новый экскаватор, всё будет… Эй, Антон, подожди, ты мне нужен!

И мастер участка шаром покатился от нас, будто ужас как спешил.

Отец засмеялся и подмигнул мне:

— Здорово ты его поддел, Ярослав!

— Ещё и не так поддену! — разошёлся я. — А чего он смеётся?

— Может, и капкан на него поставишь?

— Какой капкан? — удивилась Маруся.

У меня даже уши стали горячие. Но отец только рукой махнул:

— Ну, это дело прошлое, не будем вспоминать. А теперь — за работу! Ты знаешь, сын, что за котлован мы сейчас начнём?

Я внимательно осмотрел место будущего котлована:

— По-моему, нормальный. Грунт, как везде на Весёлом — второй группы. А что?

— А то, что в доме, который здесь построят, будет наша квартира. Номер тридцать четыре, первый подъезд, девятый этаж. Ну как?

Вот это здорово! Здесь будет наша квартира!

С девятого этажа виден будет весь Весёлый. Летом я обязательно буду спать на балконе — высоко над землёй, совсем как в кабине самолёта. А когда к нам в гости придёт Маруся, она будет сидеть в красном кресле из пластмассы, я видел такое в мебельном магазине. А чтоб не жарило солнце, мы пристроим на балконе ящики и посадим в них дикий виноград. Или нет — лучше кручёные панычи и красную фасольку — их так любит тётя Марина.

Маруся крутнула пускач, дизель завёлся, и мы начали работать. Работали целый день, и Последний Могикан ни разу не забарахлил, будто знал, что роет котлован для нашего дома.

На обед мы не поехали в столовую на Слободку, ведь мы с отцом прихватили целую кучу пирогов, жареную утку и даже банку грушевого повидла — всё это мы привезли с бабушкой из Богуслава. Вскипятили на костре чайник, и наша Маруся заварила чай — крепкий и пахучий. Так вкусно мы ещё никогда не обедали. Разве в столовой такое поешь?

До самого вечера мы работали как звери. Ни один водитель самосвала не злился и не укатывал за левым грунтом — вот как мы работали!

И ужинали тоже на Весёлом, у костра, потому что у нас осталась еда от обеда. Мы и главного механика Ивана Ивановича пригласили в компанию. Ну и нахваливал он бабушкины пироги — всё подчистил, даже крошки не осталось. И меня тоже хвалил, когда Маруся сказала, что я закончил второй класс на «отлично». А уж отца!.. Иван Иванович говорил, что такому экскаваторщику нет цены! Что про него надо писать в газете и снимать его в кино!

Я понимал, что Иван Иванович немножко хитрит, чтобы задобрить отца, потому что мы до сих пор мучаемся с Могиканом и зарабатываем меньше, чем могли бы заработать на новом экскаваторе…

После ужина мы с Марусей хорошенько смазали блоки на стреле и лебёдке, а потом ещё прочистили и прожгли на огне свечи пускача — чтобы крепче была искра. Здорово я работал, даже отец меня похвалил, а вообще он хвалит не часто.

Когда мы возвращались домой, я сказал:

— Па, в нашей новой квартире я буду спать на балконе. Ладно?

— Пожалуйста. Не возражаю.

— А когда мы там поселимся?

— Гм… Если строители не подкачают, то, думаю, на то лето уже будешь спать на своём балконе. Ты и сам хорошо знаешь, что строить можно и зимой. Это отделочные работы только в тёплую пору производятся. Так вот, значит: если строители не подкачают, и прежде всего — если мы не подкачаем…

— А мы и не подкачаем! Только бы Последний Могикан не подкачал!

Отец только хмыкнул в ответ. Уж кто-кто, а он отлично знает, как мало надежды на то, что Последний Могикан выдержит…

Мы долго ждали автобуса и уже жалели, что не приехали на велике. Э, на велике мы были бы уже далеко отсюда! Но тут отец положил мне руку на плечо:

— Оглянись на Весёлый, Ярослав! Посмотри!

Я оглянулся. Ух ты! В двух домах уже зажглись окна. Высокие, широкие, они сияли ярким светом, как будто посылали нам привет. И я уже не сердился на автобус, который так долго не приходил: ведь это так здорово — посмотреть, как Весёлый зажигает первые огни!

 

Ведьма-одиночка — не ведьма

Вот и ещё в один дом на Весёлом вселились люди. А в самом первом открыли столовую и гастроном. Теперь нам не надо ездить автобусом обедать.

— Растёт наш Весёлый, как пирог на дрожжах, — любит повторять Иван Иванович.

А сам хорошо знает, сколько всем нам приходится вкалывать. Да и ему самому — не меньше. Недаром он отцовскую поговорку подхватил: «План чертили — веселились, строить стали — прослезились». Это — когда работа тормозится. А она, если говорить по правде, часто тормозится…

И всё-таки наш Весёлый растёт. Сила!

Как-то я побежал в гастроном купить кефира. Но кефира не было.

— Подожди, сейчас должны привезти, — сказала мне продавщица.

Я сел на лавочку около подъезда и стал ждать. Вижу, какая-то женщина поливает цветы перед домом. Когда её лейка опустела, я подошёл к ней и сказал:

— Хотите, я принесу вам воды? Всё равно мне сейчас делать нечего.

— Спасибо, Славик, я уже всё полила.

Я прямо остолбенел: да это же… это же… Нет, не может быть! Это не она!

И всё-таки это она — Лампадия Андреевна, наша ведьма-одиночка. Только она сейчас почему-то не серая, не пыльного цвета, а… молодая. А ведь я всегда был уверен, что Лампадия Андреевна — старая. Может, это её младшая сестра?

— Ты что так смотришь на меня? Не узнал?

— Я…

— Да ты же, ты, — смеётся Лампадия Андреевна.

И голос у неё совсем не такой, как раньше. Весёлый, приятный голос. И глаза такие добрые, и — смеётся… Что с ней случилось?

— Я никогда не слыхал, чтобы вы… Вы же никогда ни с кем не разговаривали! И почему-то вы теперь молодая, а раньше были старая…

Я прикусил язык: сейчас она на меня рассердится. Но Лампадия Андреевна совсем не сердится, она опять смеётся. Ясное дело, она стала другая. Совсем-совсем! А она продолжает улыбаться, ей смешно, что я уставился на неё как дурачок.

— Это вы теперь здесь живёте? — спрашиваю я, не зная, что сказать.

— Да, мне дали в этом доме квартиру. Может, хочешь посмотреть, как я теперь живу?

В гастроном вот-вот привезут кефир, но мне очень захотелось посмотреть, как живёт Лампадия Андреевна — ведь раньше она никого к себе не приглашала. И я пошёл за ней на третий этаж.

На лестнице мы встречали новых соседей Лампадии Андреевны, и она с ними приветливо здоровалась. А одна девчонка-дошкольница даже хотела увязаться за нами, но не тут-то было! Пока Лампадия Андреевна возилась с ключами, отпирала дверь, я состроил девчонке страшную рожу:

— Кыш! Исчезни!

Девчонка раскрыла рот, а я поскорее щёлк дверью перед самым её носом — нечего мешать нам!

Квартира у Лампадии Андреевны однокомнатная. Вещей у неё совсем мало: узкая, почти как моя, кровать, шкафчик для одежды, стол и несколько стульев. Зато на всех стенах — полки с книгами. И много-много цветов — и в комнате, и на балконе, и даже в кухне. И солнца много. Мне здесь сразу понравилось, только я не знал, о чём говорить.

— Вы одни здесь живёте, Ламп… ой, Леокадия Андреевна? — спрашиваю я, хоть и так видно, что она живёт одна.

— Да, у меня ведь никого нет, Славик… Зато у меня хорошие соседи, часто заходят ко мне, и я люблю посидеть у них, когда не работаю.

— А разве вы работаете? Вы же никогда не ходили на работу, всегда дома сидели.

— Можно и дома работать. Я перевожу книги с других языков. Вот сейчас перевожу с английского.

— Ого, наверно, очень трудно переводить с английского! Я бы ни за что не сумел! Даже мой отец не сумел бы…

— У каждого своё дело. Твой отец работает на экскаваторе, а я в этом ничего не понимаю.

Мне понравился её ответ. И вообще она всё больше нравится мне, Лампадия Андреевна.

Я подхожу к столу и принимаюсь листать английскую книгу, которую переводит Лампадия Андреевна. Ну и книга, хоть бы одно слово понятное! На столе лежит кипа бумаги, исписанной мелкими буквами — уже не по-английски, а по-нашему. Но Лампадия Андреевна пишет так неровно, такими косыми каракулями, что я и по-нашему почти ничего не разбираю. Да вдобавок ещё многие слова вычеркнуты, а сверху написаны другие. И так на всех страницах — зачёркнуто и сверху написано…

— Вот закончу перевод, тогда перепишу всё начисто и отнесу машинистке. Она перепечатает на машинке, я сдам рукопись в издательство, и выйдет книга. Вот какая у меня работа, Славик.

А я, дурак, и поверил Раисе Демидовне, что Лампадия Андреевна ничего не делает, только спит целыми днями.

На столе, под стеклом, я увидел фотографию какого-то незнакомого человека. Нет, что-то мне кажется — этот человек не совсем незнакомый. Вроде я уже видел его где-то… Лицо такое славное, густые чёрные брови, ямка на подбородке. Точно, я его где-то видел!

— Кто этот дядя? — спрашиваю я.

— Это очень хороший человек. Мой большой друг… — Сказав эти слова, Лампадия Андреевна вдруг хмурится и сразу делается похожей на ту, какой я знал её в нашей квартире. Помолчав, она добавляет невесёлым голосом, будто про себя: — Мой бывший друг…

— А теперь он уже не ваш друг?

Лампадия Андреевна молчит. Но я уж не могу перестать говорить об этом, потому что твёрдо знаю: этого человека я видел!

— Лам… Леокадия Андреевна, этот дядя носит мохнатую шапку-ушанку и мохнатую шубу?

Лампадия Андреевна сразу настораживается:

— Наверно, носит, он живёт в Заполярье, а там лютые морозы. А ты откуда знаешь?

— Я видел его в шубе и в шапке.

— Где?! — Лампадия Андреевна вдруг садится на стул, будто ноги у неё подломились.

— На фотографии, вот где! — Я уже всё припомнил. — Раиса Демидовна вынесла её из своей комнаты вместе с другим сором.

— Когда?!

— Ну… давно уже, кажется, прошлой осенью. Там этот дядя так весело смеётся, и он мне сильно понравился. Я даже взял себе эту фотографию.

— Славик… — Лампадия Андреевна так заволновалась, что вдруг опять серая стала. — Славик, а где сейчас эта фотография? Ты её выбросил?

— Нет, жалко было выбрасывать, и отцу понравился этот дядя. Он так смеётся…

— Скажи… а на обратной стороне ничего не написано? Ты не помнишь?

— Почему не помню? Помню. Там написано так: «Моему самому лучшему другу». Нет, кажется, не «самому лучшему», а «самому дорогому». И вместо подписи — только две буквы. А какие — забыл.

— Наверное — «И» и «Д»? Да? Припомни, пожалуйста!

— Точно! — обрадовался я. — «Д» — ещё с такой закорючкой. Отец тогда сильно рассердился на Раису Демидовну и сказал, что это свинство. Кто-то ей написал «самому дорогому другу», а она, вместо того чтобы ценить, беречь — в мусор. «Так порядочные люди не поступают», — сказал отец.

— Славик, найди мне эту фотографию!

— Хорошо, я поищу. Обязательно! Вечером, как только мы придём с работы.

— Нет, не вечером, Славик — сейчас! Прошу тебя! Поезжай сейчас же домой и поищи. Пожалуйста!

— Сейчас я не могу, мне нужно купить в гастрономе две бутылки кефира — наверно, уже привезли.

— Я сама куплю кефир и отнесу твоему папе, я ведь знаю, где он работает. А ты поезжай домой и разыщи фотографию! Сделай это, Славик, пожалуйста, сделай…

Разве откажешь, когда человек так просит?

И я бегу к автобусу, а Лампадия Андреевна идёт вместо меня в гастроном за кефиром.

Сидя в автобусе, я представляю, как удивятся отец с Марусей, когда вместо меня кефир принесёт Лампадия Андреевна.

 

Почему всегда молчала Лампадия Андреевна

Долго я искал, все книги перерыл. Думал, что уже не найду. Как же теперь возвращаться к Лампадии Андреевне? Она, бедная, ждёт не дождётся, ведь как просила… Наконец-то нашёл — среди отцовских книг!

— А, вот вы где! — обрадовался я, а в ответ мне с фотографии улыбнулся тот самый дядя, что и у Лампадии Андреевны.

Только здесь, на моей фотографии, он был вроде бы старше. А всё равно — он! И брови чёрные, густые, и ямка на подбородке.

— Молодец, Ярослав! — похвалил я сам себя. — А теперь скорее на Весёлый, там нас ждут!

И правда, Лампадия Андреевна ждала у остановки автобуса. Видно, сильно ей нужна была эта фотография. Не сказав ни слова, она схватила её и долго рассматривала. Я уже хотел было бежать к своему котловану, но тут она меня остановила:

— Славик… Спасибо!

— Ну, я пошёл, — говорю ей, — а то отец с Марусей уже давно ждут меня на обед.

— Ты пообедаешь у меня, Славик. Твой отец об этом знает, не будет беспокоиться. Пойдём со мной.

Мы опять пошли к Лампадии Андреевне, в её новую квартиру. Она принялась угощать меня, а я и не отказывался, потому что здорово проголодался. Кроме того, я думал, что Лампадии Андреевне приятно будет, если я поем с аппетитом. Вот и уминал так, что за ушами трещало.

Потом я подумал: уж теперь-то Лампадия Андреевна наверняка не будет молчать, если я у неё что-нибудь спрошу. А мне ужасно хотелось узнать — почему она раньше, когда жила в нашей квартире, была такая чудная. Почему никогда ни с кем не разговаривала?

— Леокадия Андреевна, можно у вас что-то спросить?

— Спрашивай, Славик.

— Почему вы теперь не такая, как были в нашей квартире? И почему вы там всегда молчали?

Похоже, что Лампадии Андреевне неприятно было про это говорить, но и меня она, видно, не хотела обидеть. Она ласково сказала, что я ещё маленький и мне этого не понять.

— Это я — маленький? Да мне уже десятый год! Если хотите знать, мой отец никогда ничего не сделает, не посоветовавшись со мной. Какой же я маленький!

И всё-таки Лампадия Андреевна не стала мне ничего рассказывать. Она сжала губы и сделалась совсем серая. Почти такая, как тогда, когда жила в нашей квартире.

— Ну… тогда я пойду…

Я выбежал из комнаты, я решил обидеться на Лампадию Андреевну. Как же так — я нашёл ей фотографию, а она не захотела мне ничего рассказать! И всё-таки я не обиделся, мне стало жаль её. Опять она печальная, молчаливая — совсем как когда-то. Думал я, думал и решил рассказать всё это отцу с Марусей. Про фото, которое Раиса Демидовна выбросила в мусор, и ещё про то, что Леокадия Андреевна не хочет мне рассказывать, почему она была такая чудная, когда жила с нами.

Отец выслушал меня очень внимательно. Маруся тем временем одна работала на Могикане. Ох и рассвирепел же отец, когда узнал про фотографию! И принялся распекать не одну только Раису Демидовну, а и всех нас, даже и себя.

— Потому что все мы, — сказал он, — были равнодушными. А равнодушия никому нельзя прощать… Марусь, поработай-ка часок одна, а я пойду к Леокадии Андреевне! — крикнул отец Марусе.

Наверно, мне не надо было оставлять Могикана на одну Марусю — а ну как опять забарахлит… Но разве я мог удержаться, не побежать следом за отцом?

Лампадия Андреевна встретила отца вежливо, но не очень весело. Я шмыгнул на балкон, чтобы не мешать им. А отец не стал разводить антимонии — «как живёте?» и всякое такое. Он сразу сказал:

— Мне стыдно, Леокадия Андреевна, что за всё время я не выбрал и часа, чтобы поговорить с вами по душам. Кое-что Славка мне рассказал, но я хочу разобраться до конца в этом неприятном деле.

Лампадия скучно глянула на отца, а потом всё-таки улыбнулась. Мне с балкона всё было видно.

— Стоит ли ворошить прошлое? — неохотно проговорила Леокадия Андреевна.

— Стоит! Я должен узнать хоть теперь…

— Ну хорошо. Вы помните то время, когда Раиса Демидовна поселилась в нашей квартире?

Вот так штука! А я думал, что Раиса Демидовна жила у нас всегда.

— Помню, — кивнул отец. — Это было, вероятно, лет восемь назад.

— Тогда, может быть, вы помните и то, что ордер она получила на две комнаты: на ту, в которой живёт теперь, и на маленькую, в которой жила я. Потому что в ордер был вписан также её младший сын. Ему тогда было пятнадцать лет.

— Да-да, припоминаю. Только он ведь никогда там не жил.

— Не жил. Он не захотел жить с матерью и поступил в техникум в другой город, только бы жить отдельно. И управдому об этом написал.

Если бы я не захотел жить с отцом, это была бы для него большая беда. Но отец ведь — не Раиса Демидовна.

— Это была для неё большая беда, — продолжала Лампадия Андреевна, будто услышав, о чём я думал. — Сказать по правде, она очень недобрый человек, а потому и несчастный.

Это Раиса Демидовна — несчастная? Ничего себе!

— Правда ваша, плохо злым людям живётся, радоваться не умеют, — согласился отец.

Тут я подумал: а ведь и Лампадию Андреевну считали злой… Теперь-то я знаю, что это неправда. Но почему же и она не умела радоваться? Я затаил дыхание и слушал.

— А тут в наш город приехала я. И мне было совсем негде жить — ни родных, ни знакомых. Вот мне и дали эту самую комнатушку, которую Раиса Демидовна продолжала считать своей. И она с первого же дня возненавидела меня.

— Большое дело, — махнул рукой отец, — она всех ненавидит.

— Меня особенно. Проходу не давала, что это из-за меня к ней не приехал сын. Даже прозвала ведьмой-одиночкой…

Тут мне пришлось покраснеть. Ведь и я — про себя, да и не только про себя — называл её так.

— Но почему вы не разговаривали с соседями? С Раисой Демидовной — понятно. А с нами? Разве мы вас чем-нибудь обидели?

— Не будем об этом…

— Нет, уж давайте всё до конца! — настаивал отец.

— Ну, соседей я сторонилась из-за… жалоб. Неужели вам не понятно?

— Из-за каких жалоб?

— Тех, что писала на меня Раиса Демидовна… Будто я незаконно вселилась, развела в квартире грязь… Много чего она писала, вы ведь все подписывали.

Как — подписывали? И мой отец подписывал? Этого не может быть!

— Мы подписывали? — рассердился отец. — Кто вам сказал такую чушь?

— Раиса Демидовна, кто же ещё. Она уверяла, что все вы…

— Врёт она! — не выдержал я и вбежал в комнату. — Никто, кроме неё самой, не мог такого подписывать. Ни мы, ни Панчишины, ни Анна Павловна со своей семьёй! Уж я-то знаю!

— Ярослав! — строго сказал отец. — А ну, брысь отсюда!

Я послушно вернулся на балкон…

— Одного я не понимаю, — донёсся до меня голос отца, — почему вы молчали? Почему не спросили у нас?

— Почему молчала?.. Видите ли, Пётр Степанович, как-то разуверилась я в людях. Вот этого человека, — Лампадия Андреевна взяла со стола фотографию, — я считала самым близким, самым верным своим другом. Понимаете? И вдруг этот человек отвернулся от меня… Тогда я и другим перестала верить…

Как отвернулся? Этот дядя отвернулся? Зачем же я тогда искал его фотографию?!

— А почему вы думаете, что он от вас отвернулся? — спросил отец.

— Я была в этом уверена… до сегодняшнего дня. Потому что писала ему много раз, спрашивала, что случилось, почему молчит. А в ответ — ни слова. Запрашивала на работу, ответили — здоров…

— Я понимаю вас, Леокадия Андреевна. Но теперь вам, наверно, ясно, что ваши письма кто-то перехватывал.

— Да, похоже. Ведь оказалась же эта фотография у Раисы Демидовны.

— Я очень рад, что всё выяснилось, — сказал отец. — Надеюсь, теперь мы будем друзьями?

— И я надеюсь. Я чувствую себя виноватой перед вами. Поверила наветам злого человека, а добрым людям не поверила. Я так рада…

А я разве не рад? Я больше всех рад!

Отец попрощался и ушёл и забыл, что я на балконе.

Лампадия Андреевна сказала мне, что сейчас поедет в город, на Главпочтамт.

— Вы хотите поговорить с тем дядей по телефону? — догадался я.

— Да, попробую.

— А если вам не удастся поговорить? Туда, в Заполярье, наверно, очень трудно дозвониться?

— Тогда я отправлю телеграмму, — успокоила меня Лампадия Андреевна.

— Правильно! — обрадовался я. — Только большую телеграмму!

— Конечно, большую, — кивнула она. — Да сразу и письмо напишу, в телеграмме ведь всего не скажешь.

Лампадия Андреевна дала мне коробку с конфетами. Но я не хотел брать. Разве я из-за конфет искал фотографию? А она сказала, что конфеты не только для меня, а и для отца с Марусей, и что ей будет очень приятно, если я им передам.

Ну, тут уж я не мог отказать. Ясное дело, для отца с Марусей я возьму конфеты. И мы вместе вышли из дому. Я помчался было к своему котловану, но остановился и крикнул:

— Вы ж не забудьте написать свой новый адрес!

— Не забуду, Славик! Спасибо тебе.

Я побежал к отцу с Марусей напрямик — между уже заселённых домов. Тут я налетел на компанию мальчишек — они гоняли палкой пустую консервную банку.

— Тоже мне хоккеисты! — фыркнул я. — Делать вам нечего.

И зачем я их зацепил… Ребята сильно обиделись.

— Ишь ты какой! — начал на меня наступать один из них, постарше меня. — Разносился тут с конфетами, ещё и задаётся.

— Умный очень, — добавил второй и запустил в меня жестянкой.

— Тебе мамочка конфеток купила? — задразнился третий, белобрысый, как поросёнок. — Вкусные конфетки? Эх ты, маменькин сыночек!

— Сам ты маменькин сыночек! — крикнул я. — Да ещё и дурак!

Ну, тут началось… Я не помню, кто кому первый влепил, но дрались мы здорово. И конфеты рассыпались.

— Это что за побоище! — Около нас очутился главный механик Иван Иванович. — А ну прекратить! Эге, да здесь и молодой Супруненко… Вы что это — все на одного? Никуда не годится! Не позволю избивать мои кадры!

— Какие кадры? — удивились ребята.

— А такие! Он работает здесь с отцом на экскаваторе. Ясно вам, воробьи?

Ребята вмиг присмирели и с почтением уставились на меня. Иван Иванович усмехнулся и пошёл дальше. А я молча принялся собирать конфеты — хорошо, что они были в бумажках.

— Ты! Ты из какой квартиры? — спросил тот, что постарше меня.

— Ни из какой, — сердито буркнул я. — Не слыхали, что ли, — работаю.

Ребята переглянулись, помолчали и стали помогать мне собирать конфеты. Ивану Ивановичу они не могли не поверить.

Когда собрали все конфеты, я между прочим сказал:

— Если хотите, приходите к нашему котловану. Может, выберу время, покажу, как работать на экскаваторе.

Ребята зауважали меня ещё больше.

— Нам не разрешают ходить по стройке, — пожаловался белобрысый.

— Нас оттуда прогоняют, только здесь позволяют играть.

— Ну, ясное дело, нечего посторонним болтаться, вы же не знаете правил безопасности, — с важностью кивнул я головой. И дал им горсть конфет, мне ведь не жалко.

 

Мы судим Раису Демидовну

Когда мы приехали домой, отец созвал к нам в комнату всех соседей.

И вот мы собрались, все, кроме маленького Сашульки, — он уже спал и вообще ещё ничего не понимает. И отец рассказал обо всём, что натворила Раиса Демидовна.

Она его без конца перебивала, не давала говорить, но дедушка Панчишин надел очки, строго посмотрел на неё через стёкла и сердито сказал:

— Извольте помолчать, Раиса Демидовна! Пусть Петро расскажет всё до конца. Мы хотим послушать.

— А я не хочу слушать! Не собираюсь слушать! Зачем мне слушать разное враньё!

Раиса Демидовна порывалась уйти, но дедушка Панчишин стал на пороге и загородил ей выход:

— Никуда вы не уйдёте! Пора наконец разобраться в этой некрасивой истории, и мы разберёмся. Говори, Петро, мы слушаем.

И отец рассказал всё.

— Та-ак, — тяжело вздохнул дедушка Панчишин. — Ну, а теперь что вы нам скажете, неуважаемая Раиса Демидовна?

— А вы кто — прокурор? — заверещала Раиса Демидовна. — Тут что — суд? Почему это я должна вам отвечать?

— Считайте, что суд, — сказал дедушка Панчишин. — Мы, ваши соседи, сейчас судим вас.

Дедушка Панчишин снял очки, подумал-поду-мал, снова надел их и сказал очень сурово:

— Вы не одной Леокадии Андреевне отравляли жизнь, а всем нам. Я думаю, что надо написать о вас в газету. И это письмо мы уж действительно все подпишем. Что скажете, друзья мои?

— Правильно, — согласились наши соседи, — мы все подпишем. Сколько можно терпеть!

Раиса Демидовна уже ничего не говорила и даже не кричала, а только рыдала. Она сразу стала очень старая и вся как-то сжалась… Потом подхватилась и выбежала из нашей комнаты, проклиная всё на свете.

— Знаете что — в газету мы пока писать не будем, — сказал мой отец. — Пусть она только думает, что мы написали. Но с сегодняшнего дня мы все объявим Раисе Демидовне бойкот. Мы не будем с ней разговаривать, не будем замечать её. Это тоже тяжёлое наказание. Но мы не должны забывать и своей вины. Все мы были равнодушными. А равнодушия никому нельзя прощать.

Все согласились с отцом. И ещё сказали, что непременно навестят Лампадию Андреевну, и как можно скорее. Пусть она знает, что никто никогда не желал ей зла.

Все разошлись, а Раиса Демидовна ещё долго голосила одна в своей комнате. Сказать по правде, мне даже жалко её стало…

— Па, а правда, что самые несчастные люди — это злые?

— Правда, Ярослав. Какая у злого человека жизнь? Пекло.

— А добрые — счастливые?

— Добрый человек умеет радоваться чужому счастью. Значит…

— Значит, добрый человек — счастливый, — решил я. Потому что у него в жизни много радостей: и свои, и чужие.

Ясное дело, добрые люди — счастливые!

 

Лекарство от злости

Вот мы строим Весёлый. Я хочу, чтобы все люди в нём были добрые и счастливые, — такие, как мой отец. И наша Маруся.

Но разве в тех трёх домах, которые уже заселены, все добрые и счастливые? Ведь там больше трёх сотен квартир! Боюсь, что туда попали всякие: добрые и злые, счастливые и несчастливые. Может, даже такие злые, как Раиса Демидовна?

Нет, вряд ли, таких днём с огнём искать надо… А всё же я боюсь, что в тех домах поселились и злые и они портят жизнь добрым. Ну нет, я твёрдо решил всех людей на Весёлом сделать счастливыми.

Я здорово радовался, что наш камень — львиная голова — попал не под котлован, а оказался в сквере. Иван Иванович сказал, что этот камень очень понравился проектировщикам и отлично вписался в сквер. Так я и поверил — никуда он не вписывался, стоит себе, как и стоял, на прежнем месте. Это они сами догадались вписать его и хорошо придумали. Теперь я знал, что мне делать…

Отец ждал меня возле камня, а я побежал за Марусей. Она теперь наш верный друг, и мы больше не будем скрывать от неё нашу тайну.

Я тихонечко постучал в крайнее оконце барака, где жила Маруся. Она сразу вышла ко мне:

«Что случилось, Славик?»

«Тс-с-с, говори шёпотом, — предупредил я Марусю. — Чтобы никого не разбудить».

В последнее время я как-то незаметно для себя начал говорить Марусе «ты», хоть ей уже двадцать лет, а мне только десять. Но она нисколько не обижается на меня, наоборот — ей приятно, что я считаю её своей. И правда — она же не прораб в очках, не толстый мастер участка, а наш друг. Наш ученик. Отец даже уверяет, что Маруся уже могла бы самостоятельно работать экскаваторщиком. Но она не хочет бросать нас с Могиканом. Без неё Могикан уже развалился бы, это точно.

Я веду Марусю к камню, похожему на львиную голову.

Она догадалась, что дело тут не простое, а когда увидела около камня отца, поняла, что дело не только не простое, но и очень серьёзное.

«Нам надо сделать людей на Весёлом счастливыми, — объясняем мы ей. — Ты нам поможешь».

«А как это делается?» — спрашивает Маруся.

«Мы должны добиться, чтобы все, даже самые злые, стали добрыми. Добрые — всегда счастливые, — разъясняю я Марусе. — Сначала мы сделаем добрыми всех людей в этих трёх домах, а потом и в остальных. Всех до одного!»

«Неужели это возможно?»

«Возможно, ведь мы знаем волшебное слово. Правда, отец? Это слово «майран», запомни и никому не говори, а то оно потеряет силу. Только мы трое будем знать его, больше ни одна душа. Отец, ты не забыл наш электрический фонарик?»

«Я никогда ничего не забываю, Ярослав».

В этот раз, хоть давно наступила ночь, мы на Весёлом не одни. В свете прожекторов работают строители, важно кланяются подъёмные краны с красными огоньками на верхушках — подают строителям блоки, части домов. Грохочут самосвалы. Но я знаю, что волшебное слово сейчас сделает так, что нас никто не увидит и не услышит, на то оно и волшебное.

Львиный камень таинственно темнеет на площади, где должен быть разбит сквер.

«Повторяй за нами», — говорю я Марусе и беру их за руки — отца и Марусю. И мы втроём еле слышно произносим: «Майран». Потом чуть громче. И наконец во весь голос: «Майран!!»

Из-под камня слышится тихий-тихий звон… Камень оживает. Что-то зажурчало, будто ручеёк бежит по струнам, и струны тихо звенят. Отец зажёг фонарик, и мы увидели, что из львиной пасти бьёт струйка голубой воды. Нет, уже не голубой — зелёной… розовой… лиловой… Вода переливается, как радуга, а нам не во что набрать её.

«Эх, нам бы сейчас фляжку Рустема, — вздыхаю я. — Как бы она пригодилась!»

«Фляжки Рустема мало», — отвечает отец.

Тут Маруся поспешно кидается к себе в барак. Через минуту она возвращается с большим кувшином.

Отец сейчас же подставляет Марусин кувшин под разноцветную струю воды. Потом струны перестают звенеть, и уже только капли падают: кап… кап… кап… И наконец всё стихает. Хорошо, что мы успели набрать почти полный кувшин.

«Пошли, не будем терять времени», — говорит отец.

Мы тихо входим в первую квартиру самого первого дома на Весёлом. Там все спят, кроме старенького дедушки. Он сидит на своей кровати и тихо стонет, наверно, что-нибудь болит. Но дедушка, видно, стонет не только от боли, он ещё и сердится. Я слышу, как он со злостью бормочет:

«Разве это врачи? Нарочно дают мне такие лекарства, чтобы я поскорее умер. Да и детки мои этого ждут не дождутся. Вот до чего я дожил! Ни уважения, ни благодарности! Собаке и той лучше живётся. Скорей бы издохнуть, чем так мучиться…»

Отец осторожно брызнул на деда каплю воды из волшебного кувшина. Дедушка не заметил этого, но сразу переменился:

«Ох… — с облегчением вздыхает он. — И что это мне всё мерещится? Ведь врачи так заботятся обо мне, да и дети пеня любят. Что это я всё ворчу? Отдыхать надо, а не сердиться. Дети-то у меня — дай бог каждому…»

И старик спокойно засыпает. Засыпает счастливым сном: он стал добрым.

Мы неслышно переходим от кровати к кровати, из одной квартиры в другую и на всех спящих без разбора, чтобы случайно не пропустить злого человека, брызгаем волшебной водой. Люди даже не просыпаются, но все, у кого на лице было злое или недовольное выражение, сразу добреют, улыбаются сквозь сон. Мы всё это видим — отец светит фонариком.

На третьем этаже, около двери Лампадии Андреевны, я говорю:

«А сюда и заходить не надо!»

И мы идём дальше. Мы обошли всех людей в первом доме и превратили всех злых в добрых, а добрых сделали ещё добрее. И после этого перешли во второй дом.

Тут мы увидели женщину, очень похожую на Раису Демидовну. Она заливалась злыми слезами и писала на своих соседей жалобы. Жильцы квартиры справа всегда мешают ей — слишком громко смеются, причём, ясное дело, смеются над ней. А соседи из квартиры налево завели себе собачонку, и эта собачонка может взбеситься и покусать её. И ещё она писала жалобу на соседей, которые живут этажом выше: у них маленький ребёнок, он часто плачет и не даёт спать.

Отец брызнул на злую женщину волшебной водой, и она вмиг перестала плакать. Теперь эта женщина ничем не напоминала Раису Демидовну. Она изорвала свою писанину на мелкие клочки, и видно было, что ей очень стыдно.

«Ничего, — шепчет Маруся, — завтра она помирится со всеми соседями и ещё подружится с ними».

На пятом этаже не спали целых трое: мальчишка немного поменьше меня, его отец и мать. Мальчишка орал как резаный и отбивался от родителей руками и ногами:

«А-а-а!.. Хочу! Дайте сейчас же! Только мне, а Павке не давайте! Аа-а!..»

Не знаю, чего уж так крепко захотелось этому привереде — даже ночью не даёт покоя отцу с матерью. Те чуть не плачут, а он сам весь распух от слёз. Вот бы задать ему хорошую трёпку!

Наша Маруся покачала головой и брызнула на капризу водой из кувшина. Попала и на меня одна капля, и я сразу поостыл. Да и нечего больше сердиться, потому что парнишка перестал брыкаться и голосить.

«Я больше не буду, — говорит он добрым голосом. — Отдайте Павке, мне не надо. Я ему ещё и свой самокат подарю».

Родители очень обрадовались, что сын их стал таким добрым и послушным. А мы пошли дальше.

На девятом этаже в самой дальней квартире не спал какой-то мужчина. Ещё молодой, а уже седой. Он мерил шагами свою комнату и о чём-то раздумывал. О чём-то недобром: у него даже губы дрожали, и он сердито сжимал кулаки, наверно, хотел кого-то побить. Он был очень несчастный и злой.

Отец загородил ему дорогу, а я испугался, что злой человек толкнёт отца и выбьет у него из рук кувшин. Но человек сразу остановился, будто напоролся на невидимую скалу. Он рванулся туда, сюда, но ему никак не удавалось обойти отца. Разозлился — страх! А отец как следует плеснул на него водой — прямо в глаза. Сердитый человек очень удивился, но сразу подобрел, махнул рукой и рассмеялся — ну в точности так, как часто смеётся мой отец.

«Фу-ты, чепуха какая! Сам во всём виноват, а злюсь на других. Завтра же переделаю свою работу, и всё будет хорошо. И никогда больше не буду обижать товарищей».

Он тут же улёгся в постель и спокойно уснул.

«Ну, теперь он начнёт хорошо работать, и людям с ним будет легко, — говорит отец. — Он станет счастливым».

«Все они теперь будут счастливыми», — говорит и наша Маруся.

«А как же, ведь мы вылечили их от злости», — добавляю я.

В третьем доме все спали, и мы спокойно обошли квартиры и побрызгали всех волшебной водой. В последней квартире, когда кувшин уже опустел, я увидел маленького ребёнка, спавшего в кроватке. Совсем маленького, ещё меньше нашего Сашульки.

«У нас нет больше волшебной воды, — испугался я. — Что ж нам теперь делать?»

«Не бойся, Ярослав, этот ребёнок тоже вырастет счастливым».

«Правда, Славик, — подхватывает Маруся, — среди добрых людей и ребёнок вырастет добрым, а значит, и счастливым».

Я сразу успокоился. Наверно, это и вправду так.

«Спрячь этот кувшин, Маруся, — советует отец. — И береги его, он нам ещё понадобится. Мы должны всех злых, кто поселится на Весёлом, вылечить от злости, а добрых сделать ещё добрее. В следующий раз мы придём… мы придём…»

Когда мы ещё придём на Весёлый лечить людей от злости — я не услышал. Вместо того, чтобы сказать, когда это будет, отец, как всегда, стянул с моей головы простыню.

— Ох, Ярослав, в комнате и так жарко, дышать нечем…

 

Я заболел

Меня тошнило. Совсем немножко, не хотелось говорить об этом отцу. Подумаешь, какая беда, потошнит и перестанет. Когда-то отца тоже тошнило, наверно, от консервов, но он же не бросил работу! И я не собираюсь бросать. Правда, у меня вдобавок и живот заболел. Как схватит, в глазах темно делается, я чуть не кричу. Не весь живот болел, а только с правой стороны. Как будто туда собака залезла и грызёт. Потом стало легче, и я обрадовался: прошло!

Только есть не хотелось. Мы теперь обедаем в новой столовой на Весёлом, и отец с Марусей хвалят, говорят, что там хорошо готовят. Но сегодня всё казалось мне невкусным. Таким невкусным, что я даже удивлялся — как можно это есть да ещё и нахваливать.

— Ярослав, с каких пор ты стал таким капризным, — сердито глянул на меня отец. — Перебираешь как маленький.

Я принялся через силу цедить противный борщ, и вдруг… Ой, лучше не вспоминать… Маруся едва успела вывести меня из столовой.

— Ты, верно, наелся какой-нибудь зелени, а, Славик? Признайся, что ты ел?

А что я ел? То же самое, что и отец, больше ничего. И что это такое ко мне привязалось?

Маруся посоветовала мне поехать домой и лечь. Но я ответил, что на Весёлом скорее поправлюсь, потому что здесь свежий воздух. И когда мы пришли с обеда, я сел возле котлована. Не того, где будет наша квартира — тот мы уже вырыли, а возле другого — нового. Я уселся на траву, и у меня снова страшно заболел живот. Тогда я лёг. Но и лежать долго не смог. Крутился от боли, поворачивался с одного боку на другой, но ничего не помогало. Мне казалось, что земля подо мной куда-то поплыла. И недостроенные дома куда-то поплыли… А Последний Могикан стал каким-то странным: он то удваивался, то утраивался… Наконец мне показалось, что их целый десяток, и все они хотят подцепить меня своим ковшом. Они тянули ко мне свои длинные шеи и, свесившись надо мной, скалили свои зубы. Я закричал, потому что испугался, что вот-вот меня кусанёт какой-нибудь из них и сбросит вместе с грунтом в кузов самосвала. Я так закричал, что ко мне подбежала Маруся и тоже испуганно закричала:

— Что с тобой, Славик? Ты слышишь меня?

Но это была уже не Маруся, а Раиса Демидовна. Она грозила мне кулаками и орала, что уж теперь рассчитается со мной за всё. Она выросла огромная, как подъёмный кран, а у меня не было сил убежать от неё. А дальше я ничего не помню…

Когда я пришёл в себя, то очень удивился: я был не на Весёлом, а лежал на спине в кровати, но не дома, а в какой-то незнакомой комнате. Там стояли ещё три кровати, а на них лежали какие-то чужие люди. Возле меня сидел мой отец — не в спецовке, а в белом халате, и Маруся — тоже в халате. И лицо у Маруси было заплаканное.

— Папа! — крикнул я. Правда, не крикнул, а пискнул, как котёнок, слабым, еле слышным голосом.

Но отец услышал, и Маруся услышала. Они сразу наклонились ко мне и начали улыбаться. Хоть отец был какой-то бледный, а Маруся заплаканная.

— Эх ты, мудрый мой цыган, — сказал отец. — Как же это ты подкачал? Ну ничего, теперь всё будет хорошо. Порядок!

Я хотел сразу же подняться, но не смог: так болело всё тело, даже спина. Отец придержал меня за плечи и велел лежать тихо, не двигаться.

— Где я? И почему мне нельзя двигаться?

— Ты в больнице, Славик, — объяснила Маруся. — Тебе сделали операцию.

Вот тогда я испугался и закричал, вернее, зашептал:

— Какую операцию? Когда? Я же ничего не слышал…

— Потому что ты потерял сознание, и тебя увезла с Весёлого «скорая помощь». А потом тебе дали наркоз… усыпили, чтобы не болело, когда будут делать операцию. У тебя был аппендицит, да ещё какой… А мы-то ничего не знали… Хорошо, что так обошлось.

Отец наклонился ко мне ещё ближе и коснулся щекой моего лица. У него была колючая щека — небритая, и глаза какие-то подозрительно красные… Неужели и он плакал, как Маруся? Мой отец?

Хоть его щека и кололась, мне было приятно, что отец прижался ко мне. Даже вроде меньше стало болеть.

— Вы от меня не уйдёте? — спросил я. — Не хочу лежать здесь один. Заберите меня отсюда!

— Сейчас к тебе придёт Леокадия Андреевна. А взять тебя отсюда нельзя, надо сначала поправиться. Доктор не позволит забрать тебя.

— А вы? Вы уйдёте от меня?

Отец помолчал, а потом сказал:

— Ярослав, давай потолкуем, как взрослые люди. Ну хорошо, мы останемся сидеть с тобой, а кто будет работать на экскаваторе? Ты разве хочешь, чтобы работа стала?

Я не хотел, чтобы работа стала, но и не хотел оставаться в больнице без отца, без Маруси. Я не знал, как быть, на что решиться. Я изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать.

— Ну ладно, как ты скажешь, так и будет. Решай — бросить нам работу или нет. Подумай хорошенько, Ярослав, прошу тебя.

Мне не хотелось думать, мне плакать хотелось.

— Что ж, — вздохнул отец, — придётся сказать Ивану Ивановичу, что мы больше не будем работать. Пусть ищет других экскаваторщиков.

— Не надо искать других, — сказал я и пустил-таки слезу, не выдержал. — Разве другие управятся с Последним Могиканом? Они же его сразу угробят. Нельзя вам бросать работу. А я поправлюсь. Я изо всех сил буду поправляться.

— Порядок! Я знал, что мой сын решит только так. Правильно, мудрый мой цыган!

Отец ещё крепче прижался ко мне щекой, а потом поднял голову и гордо сказал Марусе:

— Ну, что скажешь, Марусь? Видишь, какой у нас Ярослав?

— Вижу, — ответила Маруся. Она уже не плакала, а смеялась — радовалась, что я такой. — Я всегда знала, что наш Славка настоящий мужчина!

— Ещё бы! Он ведь у нас герой. Потерпит, пока его полностью не отремонтируют.

Тут в палату вошла Лампадия Андреевна, тоже в белом халате, потому что без халатов сюда не пускают. Она принесла мне куриного бульона и яблочного сока — сейчас мне больше ничего нельзя. Лампадия Андреевна сказала, что будет приходить ко мне каждый день и приносить всё, что понадобится. И пусть отец с Марусей не беспокоятся, она присмотрит за мной, чтобы я поскорее поправился. Пусть себе спокойно работают.

Я уже совсем успокоился и перестал плакать, но тут в палату вошёл доктор и сказал, что нельзя пускать к больному (больной — это я) так много посетителей сразу. И что он не разрешает мне столько разговаривать.

Отец с Марусей попрощались со мной (я опять чуть не заплакал) и ушли работать. А Лампадия Андреевна осталась. Мне очень хотелось, чтобы отец с Марусей приходили каждый день, но Лампадия Андреевна уговорила меня быть терпеливым: им же нельзя каждый день бросать работу и бежать ко мне в больницу, я сам должен это понимать. А чтобы мне не было так скучно, она каждый день будет приносить мне от них письма, а им от меня. И ещё сказала, что чем меньше я буду волноваться, тем скорее выздоровлю, а чем скорее выздоровлю, тем скорее меня выпишут из больницы. Тогда Лампадия Андреевна заберёт меня к себе на Весёлый, и я буду совсем близко от отца и Маруси. И от Последнего Могикана. А когда стану совсем-совсем здоровым, буду снова помогать им в работе.

И я решил быть терпеливым, чтобы скорее поправиться.

Лампадия Андреевна сдержала слово: она каждый день приходила ко мне, приносила письма от отца и Маруси и что-нибудь вкусное, чтобы я поскорее набрался сил. И ещё ко мне приходили дедушка и бабушка Панчишины и Анна Павловна. Они нанесли мне так много всего, что даже не помещалось в тумбочку, и я делился со своими соседями-больными, я уже хорошо с ними познакомился. Отец с Марусей тоже приходили, только не вместе: когда приходил отец, Маруся работала вместо него на Могикане. Отец говорил, что она работает уже как опытный экскаваторщик. Но им без меня хуже работается, потому что они по мне скучают. Да и Последний Могикан стал всё чаще сдавать. Наверно, и он скучает.

Один раз, когда Лампадия Андреевна сидела возле меня, я терпел-терпел (отец учил меня никогда не лезть в чужие дела: «Не суй носа в чужое просо»), но в конце концов решил, что Лампадия Андреевна не чужая, и спросил:

— А вы тогда дозвонились в Заполярье?

— Нет, Славик, не дозвонилась. Но телеграмму отправила.

— А письмо написали?

— И письмо написала.

— А свой адрес не забыли написать?

— Ну что ты, конечно, не забыла. Я уж и ответ получила.

Я хотел спросить, какой был ответ, но не решился. Может, это тайна? Да и мы не одни в палате… Но Лампадия Андреевна сама догадалась, как мне не терпится узнать, что ответил ей тот дядя из Заполярья. Оказывается, он очень обрадовался, а перед этим не знал, что и думать. И он передал мне горячий привет. Я сказал «спасибо» и попросил передать и от меня привет — ещё горячее.

— И пусть приезжает к нам в гости, — сказал я. — Воображаю, как он намёрзся в этом Заполярье.

Лампадия Андреевна пообещала, что обязательно всё передаст, а в гости он непременно приедет, как только закончит там свою большую и очень важную работу. Тогда она познакомит нас, и мы с ним наверняка подружимся.

Ясное дело, подружимся! Разве можно не подружиться с таким славным дядей! Он так хорошо улыбается! И я попросил Лампадию Андреевну, чтобы этот дядя привёз мне из Заполярья маленького белого медвежонка или тюленя. А можно и пингвина… Лампадия Андреевна засмеялась: ни медвежонка, ни тюленя, ни даже пингвина он не сможет привезти, но что-нибудь заполярное непременно привезёт. Что ж, я согласен, мне бы только заполярное.

Время в больнице шло ужасно медленно, оно ползло как черепаха. Я изо всех сил старался поскорее выздороветь — прямо терпение лопалось. Наконец доктор позволил мне выписаться из больницы. Отец ещё раньше собирался вызвать бабушку, чтобы ухаживала за мной, когда вернусь домой, но мне очень хотелось быть днём не в городе, а на Весёлом, где работает отец с Марусей, где наш Последний Могикан…

Но Лампадия Андреевна сказала:

— Я возьму Славика к себе! Тогда он сможет днём с вами видеться.

И отец перевёз меня не домой, а на новую квартиру Лампадии Андреевны, на Весёлый.

Я уже говорил, что у Лампадии Андреевны много книг. Только почти все написаны не по-нашему, и я ничего в них не понимал. Но Лампадия Андреевна стала покупать для мня книги — интересные, с картинками. Возьму я книжку и плетусь потихоньку к отцу с Марусей. Помогать им я пока что не мог, зато всегда был рядом. Читаю книгу и поглядываю, как они работают. И всем нам делается веселее.

Один раз я увидел на полке у Лампадии Андреевны какую-то вроде знакомую книгу — в коричневом переплёте. Словарь! Такой же, как у дедушки Панчишина! Это в нём я нашёл волшебное слово — майран. Их было четыре книги — от первой буквы «А» до последней «Я». Я взял ту, где были слова на букву «М», и сразу отыскал наше слово. И подумал: если Лампадия Андреевна умеет читать не по-нашему, может, она знает, что такое майран. Я показал ей это слово и попросил объяснить.

— «Ориганум майорана», — прочитала Лампадия Андреевна. — Это растение, Славик.

— А какое растение? Вы его знаете?

Я спросил скучным голосом, даже нарочно зевнул, чтобы она ни о чём не догадалась.

— Когда-то оно росло на Украине, а теперь почему-то вывелось. Я читала о нём, но никогда не видела.

Я опять зевнул и, вроде бы между прочим, спросил:

— А на что оно похоже, это растение?

— На что похоже?.. Ты знаешь чабрец?

— Знаю. Такой пахучий…

— Да-да! Майран, или майоран, похож на чабрец, тоже душистый, только стебель у него длиннее. Чабрец низенький, стелется по земле, а майран, пожалуй, будет с полметра в высоту. Кажется, его сейчас снова стали разводить в ботаническом саду. Это очень полезное растение: его кладут в консервы, чтобы не портились и приятно пахли.

Ещё бы они портились! Это ж майран — волшебное зелье! Мне очень захотелось сказать это Лампадии Андреевне, но я удержался: тайну надо хранить.

За то время, что я лежал в больнице, наш микрорайон Весёлый ещё больше изменился. Ого, сколько здесь уже настроили! А ещё весной, когда я был в Богуславе, насадили много молодых деревьев. Будут сажать и ещё. Здесь разрастутся и сады и бульвары, только это будет не скоро. Жди, когда они подрастут! «Деревья — не дома, их не построишь скоростным методом из блоков», — говорит мой отец. Ясное дело, не построишь, они сами должны расти.

А мне не хочется так долго ждать…

 

Мы выращиваем сады на Весёлом

Теперь я ночую у Лампадии Андреевны, сплю на раскладушке. Мне очень хотелось вынести её на балкон, но Лампадия Андреевна не позволила. Она сказала, что лето уже кончается, ночи всё холоднее, и я после операции могу простудиться.

Что ж, придётся ждать до следующего лета. Вот когда я уж наверняка буду спать на балконе — в нашей с отцом новой квартире!

Сегодня вечером Лампадия Андреевна поехала в город, на Главпочтамт, говорить по телефону с Заполярьем — ей принесли вызов. Она сказала мне, что может вернуться поздно, потому что не так это просто — поговорить с Заполярьем, и спросила, не буду ли я бояться. Это я-то — бояться? Смех, да и только! Я даже рад, что остаюсь один.

…В этот раз мы уже вчетвером подходим к камню, похожему на львиную голову: отец, я, Маруся и Лампадия Андреевна. Я решил взять и её, ведь она нам теперь как своя.

«Что ты думаешь делать сегодня, Ярослав?»— спрашивает отец.

«Сегодня мы будем выращивать сады на Весёлом, — отвечаю я. — Не хочу ждать, пока здесь вырастут деревья. Когда ещё это будет!»

«Согласен!» — кивает отец.

«Мы вырастим такие сады, каких нет нигде на свете, — решаю я. — Они будут зеленеть летом и зимой. И яблоки и груши в них будут ещё вкуснее, чем у бабушки в Богуславе».

«Да что там яблоки и груши, — машет рукой отец. — Наши деревья будут приносить невиданные плоды: не только вкусные, но и целебные».

«Они будут вылечивать от всех болезней, — подхватывает наша Маруся. — И на Весёлом никто никогда не будет хворать».

Лампадия Андреевна только удивлённо смотрит на нас: ведь она ещё не знает нашей тайны.

«Начинаем!» — командую я.

Я беру за руки отца и Лампадию Андреевну. Отец берёт за руку Марусю, а Маруся — Лампадию Андреевну, и мы, как будто кольцом, окружаем львиный камень.

«Повторяйте за нами слово «майран», — шепчу я Лампадии Андреевне. — Не спрашивайте ни о чём, так нужно!»

И мы тихонько говорим:

«Майран».

Потом вполголоса:

«Майран!»

И наконец во весь голос:

«Майран!!»

Послышалась уже знакомая нам музыка. Она звучит всё громче, и камень начинает чуть заметно светиться. Он светится всё ярче и ярче, нам даже пришлось зажмурить глаза, как будто мы стоим рядом с автогенной сваркой. И вдруг, ещё с закрытыми глазами, мы почувствовали, что яркий свет потух: наш камень сгорел.

Мне очень жаль камня, волшебного и заветного… Что мы будем делать без него? Как посадим сады? К тому же он так хорошо вписывался в сквер…

«Не огорчайся, Ярослав, — утешает меня отец. — Глянь-ка лучше сюда!»

Я глянул: ка месте камня лежит горка песка из крохотных песчинок-искорок.

«А ну давайте попробуем засеять этим песком сады на Весёлом, — предлагает отец. — Песчинок много, хватит на весь микрорайон».

«А прорастут ли они», — засомневалась Лампадия Андреевна.

Ведь ей ещё не известна мощная сила нашего камня. Но мы-то знаем!

Они не горячие, а только чуть тёплые, эти искорки-песчинки, их можно брать в руки. Они не обжигают, а только греют, будто живые.

«Хорошо, что нас сегодня четверо, — говорю я. — Ты, отец, пойдёшь на юг, я — на север, Маруся — на восток, а Леокадия Андреевна — на запад. Каждый засеет свой участок — пусть на Весёлом вырастут волшебные сады».

Все мы набираем полные пригоршни искорок-песчинок и принимаемся засевать ими свои участки. Когда песчинки кончаются, мы возвращаемся к тому месту, где раньше лежал камень, похожий на львиную голову, и набираем ещё и опять сеем…

И там, куда мы бросаем искорки-песчинки, вырастают диковинные деревья — высокие и развесистые. На них тут же расцветают золотые цветы, и прямо на глазах у нас спеют сочные плоды. Это и вправду — не яблоки, не груши, а что-то совсем другое, таких мы никогда не видели: вроде винограда, только каждая ягода с мой кулак, и все разного цвета. Я сорвал одну ягоду и надкусил. Из неё так и брызнул сладкий сок, и я сразу стал здоровым и сильным, как мой отец.

А между деревьями, в зелёной траве, один за другим распускаются пахучие цветы, похожие на пёстрых бабочек. Они даже перелетают с одного стебля на другой, как будто танцуют. И я знаю, что эти чудесные цветы никогда не завянут, что они будут цвести и зимой, потому что мы сажаем такой сад, какого ещё никогда не бывало на земле.

И вот уже по всему Весёлому шумят буйные сады. На деревьях распевают птицы, в фонтанах журчит вода. Каждый фонтан — из чистого мрамора и похож на львиную голову. Вода широкими струями льётся из львиных пастей и весело звенит. А между садами белеют дома, которые мы построили из тридцати хрустальных зёрнышек, а Солнечный дом светится, как солнце.

Уже не осталось ни кусочка голой земли между домами, где бы не росли живые цветы-бабочки и волшебные деревья с целебными разноцветными плодами. Только одно, совсем маленькое местечко осталось пустым: то, где раньше лежал камень, похожий на львиную голову, и откуда мы собрали все до одной искорки-песчинки.

«Пе-е-ре-ку-ур! — кричит отец. — Мы закончили свою работу!»

«Нет, — говорю я, — это ещё не всё. Место, где лежал наш камень, осталось пустым. Куда это годится?»

«Может, пересадим сюда какое-нибудь дерево? — предлагает Маруся. — Их же так вокруг…»

«А ну тише! Слышите?» Отец прикладывает палец к губам.

И мы слышим: под ногами у нас тихо играет свирелька. Вдруг зашевелилась земля на том самом голом месте, и из неё показался маленький росток. Сейчас что-то будет! Сейчас мы что-то увидим!

Громче защебетали птицы в садах, звонче зажурчали фонтаны. А из ростка тем временем вырос чудо-цветок: с полметра в вышину, похож на чабрец и такой же пахучий. Его мелкие листочки — как будто из стекла и тихо позванивают. И всё растение — как будто стеклянное, совсем прозрачное. И я догадываюсь, что этот чудо-цветок не что иное, как майран.

«Смотрите! — Я даже подпрыгнул от радости. — Здесь вырос майран!»

«Да, — кивает Лампадия Андреевна, присмотревшись к цветку, — ты не ошибся, Славик: это и правда майран».

А чудо-цветок майран звенит-звенит своими стеклянными листиками…

 

Разговор, о котором я никому не скажу

Я уже совсем поправился, даже понемногу помогал Марусе. Но мне не давала покоя мысль, что скоро за мной приедет бабушка и увезёт меня в Богуслав, а я ведь из-за этого дрянного аппендицита совсем мало помогал в этом Году отцу и Марусе.

Ну ничего, окончу в Богуславе третий класс, а потом вернусь на Весёлый и никуда больше отсюда не уеду, потому что мы с отцом будем здесь жить. И я буду спать летом на балконе, высоко над землёй, как в кабине самолёта.

А сегодня я в первый раз после болезни поехал в город, на нашу старую квартиру. В общем-то, мне хорошо жилось у Лампадии Андреевны, но отец сказал, что надо совесть иметь. Сколько можно! И так Лампадия Андреевна здорово выручила нас в трудную минуту.

Отец отдал мне мой ключ от входной двери. Поэтому, ясное дело, я не звонил — открыл дверь и вошёл.

Я уже хотел отпереть и свою комнату — ключ от неё, как всегда, висел на гвоздике, но тут услыхал из кухни голоса. Анна Павловна разговаривала с Панчишиными. Я направился туда и уже приготовился сказать: «Здравствуйте! Вот и я!» Но вдруг остановился, потому что услыхал такое… Ой, лучше бы я совсем ничего не слышал… лучше бы я оглох!..

— Но он ведь любит Славку, как родного сына, — сказала бабушка Панчишина.

— Что правда, то правда, не каждый родной отец относится к своему ребёнку, как этот неродной, но… — вздохнула Анна Павловна, — когда у него появится свой, родной — что тогда? Не будет ли Славке хуже?

Кто неродной отец? Кто?! Славка — это я, понятно, а неродной отец?! О чём они говорят?

— Славка об этом ничего не знает. — Это уже голос дедушки Панчишина. — И знать ему ничего не надо. Я верю, что Петро Супрун — порядочный человек, и Славке не будет хуже. Может, даже лучше.

О чём я ничего не знаю? И почему мне не надо знать? Что это значит? Ну уж нет, я буду знать всё!

Я вбежал в кухню и сгоряча даже не поздоровался. Какое там здорование, разве до того мне было… Анна Павловна и дедушка с бабушкой Панчишины сразу растерялись, как будто им на голову потолок рухнул. А я закричал:

— О чём вы говорите? Кто такой неродной отец? Мой папка? Неправда, он родной! Он мне самый родной! Ни у кого нет такого родного отца, как у меня! И о чём это мне не надо знать?

Я кричал и кричал, а они все молчали. Наверно, не знали, что мне сказать. Нет, не так: они не хотели мне ничего говорить.

— Нехорошо, Славик, подслушивать чужие разговоры, — наконец чуть слышно проговорил дедушка Панчишин.

— А неправду говорить хорошо? Почему вы говорили, что мой отец — неродной? Ну, я понимаю, если бы это сказала Раиса Демидовна — она такая… А то — вы! Отец всегда повторяет, что вы хорошие, а вы…

— Мы пошутили, Славик, — сказала, вся красная, Анна Павловна. — Мы просто пошутили…

— Ну да, пошутили, как же… Разве я не знаю, каким голосом шутят?

Я повернулся и побежал в свою комнату. Насилу отомкнул, ключ так и прыгал в руке. Я лёг на кровать и зарылся лицом в подушку. Мне очень хотелось умереть. Тогда пусть себе «шутят» сколько хотят. И почему я, дурак, не умер там, в больнице?..

В комнату тихонько вошёл дедушка Панчишин, я даже не услышал. Только тогда разобрал, когда он сел возле меня на кровать и положил руку мне на плечо.

— Послушай меня, Славик.

Ничего я не хочу слушать. Потому что я больше никому не верю.

Дедушка Панчишин силой приподнял меня и обнял. Я сначала вырывался, а потом притих. Мы сидели и молчали. Долго молчали. Я думал. Дедушка Панчишин тоже, наверно, думал.

— Теперь я знаю, почему Раиса Демидовна обзывала меня сиротой, — наконец сказал я. — Потому что у меня нет родного отца.

— Почему же нет? — ласково ответил дедушка Панчишин. — Разве у тебя плохой отец?

— Он лучше всех на свете! Но…

— Подожди, дитя моё, не волнуйся. Ты ведь знаешь, как твой отец любит тебя?

— Знаю. Он сказал, что жить без меня не может, вот как он меня любит. А вы говорите — он мне неродной!

— Ну и что с того! Ведь самое главное, чтобы вы любили друг друга. И уважали.

— А мы и уважаем. Я его, а он меня. Но я всегда думал, что он мне родной…

— Так он же родной и есть. Когда люди крепко любят и уважают друг друга, они — родные. Даже ещё роднее, чем родные. Вот у Раисы Демидовны дети родные, но разве она роднее им, чем тебе твой отец? Подумай об этом.

Я подумал. И правда, сын Раисы Демидовны даже не захотел жить с ней в одной квартире… А что бы сказал мой отец, если бы я не захотел? Он бы просто не выдержал. А может… Нет, ни за что бы не выдержал… Но откуда мне теперь это знать? Ведь — неродной… Теперь я уже ничего не знаю…

Дедушка Панчишин ещё долго сидел возле меня и всё уговаривал. Как будто ничего страшного и не случилось. Но я никак не мог успокоиться. Да и кто бы на моём месте смог? На меня как будто целый самосвал земли высыпали…

Потом бабушка Панчишина позвала нас обедать, ведь я не поехал на Весёлый. Я сейчас — ну просто не мог туда поехать! Знал, что отец с Марусей будут ждать, но не мог, и всё. Они сегодня обещали сказать мне что-то очень-очень важное. Но теперь мне всё неинтересно.

Дедушка и бабушка Панчишины были со мной такие ласковые, старались развеселить. Рассказывали разные смешные истории и сами смеялись. Но я-то понимал, что смеются они для меня. А про отца ничего не говорили. Как будто я мог об этом забыть…

Я давился обедом, ничего не лезло в горло. И смеяться не мог. И, чтобы ни с кем не разговаривать, сказал им, что поеду на Весёлый. Дедушка Панчишин тоже собрался ехать со мной, но я незаметно убежал один.

На Весёлый я не поехал, а просто бродил по улицам и всё думал, думал… Прямо голова распухла от думанья. Обошёл наверняка полгорода, чуть не попал под троллейбус, потому что от слёз ничего не видел. Бродил до позднего вечера совсем один, и видеть никого не хотелось.

Наверно, отец уже пришёл домой и, может, волнуется, что меня ещё нет. А может, и не волнуется… Чего б он стал волноваться о неродном сыне! Может, даже рад, что меня нет…

Когда я так подумал, у меня внутри всё похолодело, и я бросился домой. Бежал, будто за мной волки гнались, — так мне страшно было от этой мысли.

— Ярослав! Сынок! Ох, наконец ты нашёлся!

Отец схватил меня за руки. Как будто боялся, что я вырвусь и убегу. Он очень крепко держал меня.

Мы как раз стояли у освещённой витрины магазина, и я увидел, что отец сильно бледный, ещё бледнее, чем тогда в больнице — все до одной веснушки на щеках выступили. Он часто дышал, видно, давно меня разыскивал. И руки у него дрожали. Я никогда не видел, как дрожат руки у отца.

И тут я не выдержал и припал к нему лицом. К его такой знакомой, пропахшей соляркой спецовке — отец не успел переодеться, наверно, не до того было. Он искал меня, он боялся за меня! С меня как будто камень свалился, сразу стало легче. Я только слышал, как громко стучит его сердце.

И я решил ни о чём его не спрашивать.

В дом мы вошли, крепко держась за руки. Нам даже не пришлось открывать дверь, потому что наши соседи — все, кроме Раисы Демидовны, стояли на лестнице и — я это знал — ждали меня. Сначала они смотрели на меня испуганно и вроде виновато, а потом все сразу заулыбались — обрадовались. А мы с отцом преспокойно прошли в свою комнату, будто ничего и не случилось.

После ужина отец сказал:

— Ярослав, нам с тобой нужно серьёзно поговорить.

— Не надо! — испугался я. — Не хочу серьёзно говорить! Я никому не верю, кроме тебя.

— Вот потому, сынок, нам и надо поговорить.

Уж если так получилось… Я раньше не хотел, чтобы ты знал, боялся, что ты… Но ничего не поделаешь, придётся сказать всю правду, так будет лучше для нас.

Отец сел к столу и усадил меня рядом.

— У тебя, Ярослав, была очень хорошая мама. Ты её помнишь?

— Чуть-чуть.

— А отца своего… ну… родного отца — ты и помнить не можешь. Потому что он уехал из города, когда тебе было несколько месяцев.

— Куда уехал? — спросил я. И мне опять стало страшно.

— Не знаю… Куда-то далеко.

— А мама знала куда?

— Нет, мама не знала.

— Почему? Почему он уехал?! — закричал я. — Он… не хотел с нами жить?

Отец молчал.

— Ну скажи, он не хотел? Да? Не хотел?

Отец всё молчал. А потом опять начал рассказывать:

— Его долго не было. А я встретил твою маму. Ну вот… Хорошая она была, Ярослав, добрая и ласковая. Она стала для меня самым дорогим на свете человеком. А потом стала моей женой, а ты — моим сыном.

— А я думал, что всегда был твоим сыном…

— Почти всегда, — улыбнулся отец, — ты ведь был совсем маленький. Но у мамы было слабое здоровье… Я старался её вылечить, делал всё, что мог, я так хотел, чтобы она жила… Это очень большое горе, Ярослав, когда умирает самый дорогой человек… и остался ты у меня один-единственный.

Отец замолчал, а я боялся шелохнуться.

— Вот как оно было. И тогда я дал себе слово, что стану для тебя не только отцом, но и другом, понимаешь, Ярослав? Вот ты и есть для меня не только сын, но и друг, товарищ. Разве не правда?

— Правда! Мы с тобой всегда были товарищами.

— Ну вот. Но потом случилась беда: неожиданно приехал твой родной отец и хотел тебя забрать. Потому что я тебе — неродной.

— А ты не отдал? — испугался я.

— Нет, не отдал. Не мог я тебя отдать, понимаешь?

— Понимаю. А потом что было?

— А потом был суд. И судья был справедливый, он понял, что нельзя нас с тобой разлучить, что я никогда не оставлю тебя. И по закону присудили, чтобы ты остался у меня, и фамилию тебе дали мою — Супруненко. Вот… Ну, а теперь… а теперь что ты мне скажешь?

Что я мог сказать? Разве такой отец мог быть неродным? Нет, он роднее родного!

И я подумал, что с этой минуты наша с отцом дружба станет ещё крепче, ещё вернее.

Но об этом разговоре я никому не расскажу.

 

Тысяча окон и один журавль

И ещё один год прошёл.

Третий класс я закончил в Богуславе, правда, не на круглые пятёрки, были и четвёрки, но никто меня за это не упрекал. А бабушка даже говорила, что и так я молодец, потому что летом перенёс тяжёлую операцию, сама она ни за что не перенесла бы такой. А если бы и перенесла, то запросто осталась бы на второй год в третьем классе. И вообще — я за это время много пережил. Что именно пережил — бабушка не говорила, я тоже помалкивал. Потому что теперь мне уже нечего переживать.

Ребята знали, что я больше не буду учиться в Богуславе. И обещали приехать ко мне в гости, потому что я, говорили они, хороший товарищ. Я сказал, что буду ждать их, потому что и они хорошие товарищи.

А Софийка, та самая, что в прошлом году хотела учиться на балерину, призналась мне на прощание, что она передумала: когда закончит школу, будет работать на экскаваторе, как наша Маруся. Я ведь им всем часто рассказывал про Марусю — что она умеет работать, как настоящий механик-экскаваторщик. И когда я узнал, что и Софийка тоже решила стать экскаваторщиком, я и её пригласил к нам в гости. Даже написал ей на листке бумаги адрес: «Микрорайон Весёлый, улица Труда, № 18, квартира 34». Правда, мы там ещё не живём, но пока Софийка соберётся приехать, наверняка уже поселимся. Ведь тот дом, где мы с отцом получим новую квартиру, уже построен. Теперь в нём работают сантехники, электрики, маляры… Скоро мы туда переедем, и я буду ходить в новую школу на Весёлом, потому что её откроют уже с первого сентября — так писал мне отец.

В этот раз мы с бабушкой уезжали из Богуслава на автобусе, и нас провожал весь наш класс. И мне пришло в голову: вот бы здорово было перенести весь Богуслав — вместе со школой, с рекой Росью и с моей бабушкой — куда-нибудь поближе к Весёлому! Надо будет как-нибудь вечером об этом подумать… Ясное дело, вслух я этого не сказал, только попросил, чтобы ребята написали мне письма, и обещал отвечать. И ещё раз пригласил всех в гости. Софийку тоже, и она пришла меня провожать.

И вот мы опять вместе с отцом и Марусей работаем на Весёлом. Теперь я каждый день бегаю поглядеть на нашу квартиру — на девятом этаже, двухкомнатную, с большим балконом. Строители меня никогда не прогоняют, они уже хорошо меня знают. Только увидят, сразу кричат: «Привет экскаваторщику!», а я в ответ: «Привет рабочему классу!» Это я у отца научился — ведь мы все рабочие и уважаем свой труд.

Осенью я буду спать на балконе, а если отец не позволит, потерплю до весны. Ох и здорово будет! К нам в гости будет приходить наша Маруся, и Лампадия Андреевна, и Панчишины, и Анна Павловна с маленьким Сашулькой. Сашулька уже бегает будь здоров! Только разговаривает смешно. Как увидит меня, кричит: «Атуй, Авик!» — это значит: «Здравствуй, Славик!» — он ещё не все буквы выговаривает. И бабушка будет приезжать к нам из Богуслава, и мои товарищи по школе. Может, не все, но хоть некоторые… Я же написал адрес.

И вот — наконец! — настал день, когда мы закончили рыть последний котлован! Последний — тридцатый — котлован на Весёлом. Наш бедный старый Могикан уже окончательно разваливался, никакая профилактика ему не помогала. А всё же выдержал до конца, как герой! Он очень старался, наверно, знал, что это — последняя его работа. Теперь Могикана спишут на лом…

На Весёлом уже живёт много людей, а стройка ещё не кончена — маячат подъёмные краны, грохочут бульдозеры и грузовики с нагруженными прицепами. Даже не верится, что недавно здесь был пустырь. Строители работают день и ночь — им светят прожекторы. Им здесь ещё работать и работать, а мы с отцом и Марусей своё дело уже закончили.

Первыми начали и первыми закончили.

Ой, я и забыл сказать, что в этом году у нас большая радость: мой отец поступил в строительный институт! Учиться ему придётся заочно, ведь надо же и работать. Но за отца я спокоен: он справится и с работой и с учёбой. Да и я ему помогу по хозяйству.

К вечеру у последнего котлована собрались все: главный механик Иван Иванович, толстый мастер участка, прораб в своих очках, геодезисты с полосатыми вешками и проектировщик — один из тех, кто проектировал Весёлый. Они пришли, чтобы принять нашу последнюю работу на Весёлом — первую очередь нулевого цикла, или, говоря попросту, наш последний котлован.

— Ну поздравляю, Супрунчик, голубь мой! — весело сказал Иван Иванович и обнял отца. — И Марусю поздравляю, и молодого Супрунёнка. Вы отменно потрудились, друзья, честь вам и слава!

Все остальные тоже стали поздравлять нас, а мастер участка сказал:

— Ты, Маруся, хорошую практику прошла на Последнем Могикане! Теперь уже будешь работать самостоятельно.

— Правильно, — кивнул Иван Иванович. — Маруся теперь любого мужчину за пояс заткнёт! А ну, вызывай своего учителя на соревнование!

Ясное дело, я тоже гордился и радовался. Но немножко и грустно было: теперь Маруся не будет работать с нами, её уже аттестовала эта… как её?., ага, квалификационная (насилу выговорил) комиссия и допустила нашу Марусю к самостоятельной работе на экскаваторе. Теперь она не ученик, она сама возьмёт себе ученика. Она уже — механик-экскаваторщик. А мы к ней так привыкли…

— Через неделю получишь, Супрунчик, новый экскаватор, — счастливо улыбаясь, сказал Иван Иванович. — Не экскаватор — игрушка! Начнёшь работу на новом массиве.

— Здорово! — сказал я. — А… наша Маруся где будет работать?

— Маруся будет работать на другом массиве. Тоже на новом экскаваторе.

Это, конечно, хорошо, но… Когда же мы теперь будем видеться? Ведь на разных массивах… После работы вечером? Но отцу вечером придётся учиться, он же теперь не только экскаваторщик, но и студент института! Нет, как-то нехорошо получается… И кто знает, какой у нас теперь будет ученик. Какой бы ни был, всё равно, ясное дело, хуже нашей Маруси… С кем ещё можно так весело, так хорошо работать? Что-то у нас не ладится.

— Ну, прощай, Могикан, больше мы с тобой не увидимся! — Отец поклонился старому Могикану вроде бы в шутку, но мне показалось, что он не шутит. — Спасибо, друже, что выдержал. Будь здорова, Маруся! Удачи тебе на новой работе! Может, и вправду вызовешь меня на соревнование?

— Куда мне, — вздохнула Маруся.

Видно, и она не очень-то радовалась, что больше не будет работать с нами.

Попрощавшись со всеми, мы с отцом пошли к остановке автобуса. Шли не спеша, впереди у нас была целая свободная неделя. Чудно даже. Мы привыкли работать, а не отдыхать. Завтра мы поедем в лес по грибы, их в этом году много. Но и грибы меня не очень радовали. Я всё оглядывался.

— Не вешай нос, Ярослав! — Отец заметил, что я невесёлый. — Скоро мы переедем сюда жить. О чём ты так задумался, мудрый мой цыган?

Я и вправду задумался, крепко задумался. Но не осмеливался сказать отцу, о чём думаю. А ну как он не согласится, рассердится!

— Что же ты молчишь, сын?

И тогда я решился:

— Слушай, па… Только сначала обещай, что не рассердишься. Слово?

— Слово, — кивнул отец.

— Знаешь что… пусть наша Маруся живёт с нами в нашей новой квартире. Нам втроём лучше будет!

Отец молчал.

Неужели он не хочет, чтобы наша Маруся жила с нами? У нас же на Весёлом будет хорошая квартира — две комнаты, и кухня, и ванная, и балкон. Места всем хватит, ого! Одну комнату мы можем отдать Марусе, разве ж нам жалко для неё? И вдруг отец сейчас сердито скажет: «Не болтай глупостей, Ярослав, мы с тобой мужчины, и девушка в нашей квартире — ни к чему!» Но Маруся же не просто девушка, наша Маруся для нас верный товарищ. Неужели отец этого не понимает?

— Ты будешь работать и учиться в институте, а Маруся поможет мне по хозяйству, — пустился я на хитрость. — И мне будет легче, и всем нам веселее. Ну скажи, разве нет?

Отец всё ещё молчал. Я взглянул ему в лицо. Он тоже смотрел на меня — внимательно и как-то особенно, как будто я только что подарил ему что-то очень хорошее. Но почему он молчит? Не верит, что нам с Марусей будет лучше? Вот чудак!

— Она же хорошая, па! И работящая — ты ведь сам это говорил — не то что лежебока Семён, который раньше был у нас учеником. Семёна я и на порог не пустил бы. А Маруся весёлая, никогда не сердится. Ты вспомни, как она смотрела за Последним Могиканом. И знаешь, что я тебе скажу? Вот провалиться мне на этом месте — она любит нас!

Отец вздохнул, но не тяжело, не так, как вздыхают от горя или досады, а так вздохнул, будто только что сбросил с себя тяжеленный груз. И всё-таки он молчал.

— И мы тоже её любим. Ну почему же ты молчишь?

Отец протянул мне свою сильную руку и пожал мою — как мужчина мужчине:

— Твоя правда, мой мудрый цыган. Пусть Маруся живёт с нами.

Я так и подпрыгнул от радости, я был счастлив — всё же удалось убедить отца, и он согласился. Ур-р-ра! Маруся теперь будет жить с нами! Теперь мы всегда будем все вместе! Ур-р-ра!

— Знаешь что, па? Завтра с утра я побегу к ней и скажу. Я её тоже уговорю, вот увидишь…

— Добро, сын. Ты сам ей об этом скажешь, так, пожалуй, будет лучше.

Порядок! Мой отец доверяет мне такой серьёзный разговор. Выходит, он меня крепко уважает.

— Слушай, па, а зачем нам откладывать до завтра? Давай вернёмся на Весёлый, Маруся сейчас у себя в бараке, где же ещё? Ты только не бойся, я её обязательно уговорю!

И мы вернулись на Весёлый, где только что закончили свою работу. И где — я в этом уверен — мы скоро счастливо заживём все вместе в новой квартире. Только на балконе всё-таки спать буду я!

Навстречу нам уже зажигались окна. Одно за другим, много окон, наверно, целая тысяча. А в конце массива, около нашего последнего котлована, темнел старый Последний Могикан. Он опустил свою длинную шею-стрелу — сегодня мы в первый раз не возились с ним, ведь ему больше не придётся работать. И мне стало жаль его…

Я смотрел на него. И отец смотрел. Издали Могикан напоминал журавля, который уморился и сел, опустив свою длинную шею. Старый, уставший от тяжёлой работы журавль…

В домах загоралось всё больше окон, потому что там жило уже много людей. А скоро их будет ещё больше.

Я подумал: «Если бы не мы…»

Но вслух ничего не сказал. Мой отец не любит, когда задаются.