Не знаю, как теперь поезда из Ленинграда ходят в Приозерск, может, их перевели на электрическую тягу, но тогда я здорово влопался, забравшись на дачу к черту на рога. Впрочем, дело даже не в этом. Все дело в том, с какой противной неожиданностью я вдруг почувствовал, что много, в сущности, не понимаю и веду себя с наивностью ребенка.

Как вы, наверно, успели заметить, я человек немолодой. Ну, брюшко и лысина — это еще так-сяк. Главное — возраст довольно солидный и служебное положение: я — заместитель главного инженера Тюбе-Каштырской гидроэлектростанции, наверно, слышали про такую?

Рассказать же я хочу поучительную историю о наказанной добродетели или о гении и злодействе, как вам будет удобнее. А может, это просто смешная история, психологический этюд, и мне она кажется не только смешной, но и трагической потому, что я — натура впечатлительная и лицо, так сказать, пострадавшее. Одним словом, это история о меде… Ну, а раз о меде, то, значит, и о дегте, не так ли? В общем, бочка меда и ложка дегтя. Или, наоборот, смотря по тому, как вам будет удобнее.

Не стоит вдаваться в подробности и рассказывать, что такое Тюбе-Каштырская гидроэлектростанция с технической точки зрения. Замечу только, что это объект красоты необыкновенной, — это я заявляю вам как специалист. А мне как-никак уже за пятьдесят, и за последнюю треть века не одну замечательную стройку я начинал с нулевой отметки.

В то время, о котором пойдет рассказ, я был старшим прорабом по бетону. Ну, а бетон на Тюбе-Каштырской ГЭС был исключительный.

Сейчас у нас строительство приближается к концу, и вместо бетона, как заместитель главного инженера, я по уши погряз в вопросах труда и зарплаты. И финансы на мне, и планирование, и общие вопросы. А в те времена мы только сделали всю землю и подходила пора лезть в воду. И тут вдруг знакомые напевы, главного инженера проекта, а с ним и весь его синклит требуют к начальству в Ленинград. Наш Семен Борисович, однако, к опрометчивым решениям отродясь не имел склонности, и прыткость, как все здравомыслящие люди, справедливо полагал полезной только при ловле блох. Поэтому, естественно, он меня направил в Ленинград. Задача ясная: принять на свою могучую грудь первый удар критических песнопений, а там, по мере надобности, подкатят за пять тысяч километров и главное наши силы.

Тут самое время вам сказать, что к Ленинграду у меня с молодых лет отношение особенное. Не люблю высокопарных слов, но родился я в Козлове, ныне он зовется Мичуринском, а учился в Ленинграде, и все ленинградское для меня, просто скажем, — дорого до святости.

Если бы вы спросили, а что больше всего мне правится в Ленинграде, пожалуй, я не смог бы определить. День-деньской готов кружить по ленинградским улицам, по самым величественным и самым захудалым. Мне нравится самый воздух Ленинграда. Или, скажем, его окраска. В его ансамблях и перспективах всегда есть что-то таинственное. Вспомните Инженерный замок, например, или арку Новой Голландии. Достоевский его назвал самым умышленным городом во всем мире. Очень верная мысль. Где-нибудь в незнакомом углу попадется тебе вдруг дом из красного кирпича, эдакий, черт бы его взял, особенный питерский кирпичный дом. Стоишь и смотришь: что за удивительный неповторимый цвет у кирпичной кладки! Наверно, бесподобный цвет кирпича есть результат атмосферных условий, свойственных только Ленинграду. Но тебе это все равно. Ты смотришь и любуешься. Цвет бычьей крови, как древняя японская глазурь, так, что ли? Может, видели такую в музее? А просторы Невы! Вид, открывающийся с Дворцовой набережной! Слушайте, Кутузов уезжал отсюда в Действующую армию принимать командование, и, ей-богу, тут ты и начинаешь соображать, что человек, живущий перед таким простором, таким величием, не побоюсь громких слов, не мог не выйти победителем в Великой Отечественной войне.

Однако все это присказка, сказка будет впереди.

Приехал я в Ленинград и не могу понять, что за странная пустота вокруг меня? Вроде бы те же лица в нашем Проектэнерго, те же кабинеты, и рады мне, как прежде, — не так уж часто видимся, — а отделаться от ощущения, что в этот мой приезд все окружающие только и стараются, что обойти меня сторонкой, не могу. Мистика какая-то, ей-богу! Может, только один их деятель, некто Флегонтов, Павел Тимофеевич, старший инженер технологического сектора не отводит глаз, напротив, все поглядывает пристально, многозначительно, точно что-то хочет сказать, да не решается.

Постепенно начинаю понимать, что не то в проектном институте, не то где-то повыше, возникла очередная волна сомнений, колебаний и Генеральный план Тюбе-Каштырской гидроэлектростанции горит жарким пламенем. Конечно, лишний раз обдумать все не мешает, — семь раз отмерь, раз отрежь, но нельзя же до бесчувствия!..

Одним словом, положение у меня — хуже некуда. Наши не едут, поскольку полная неясность, чего хочет начальство. Между тем пить и есть человеку надо, и как бы ты ни любил Ленинград, когда дела у тебя неважнецкие и ты и не можешь выяснить, где жмет и что не пускает, когда ты окончательно прожился со своими командировочными, тебя не радуют и прогулки по Ленинграду. Из «Европейской» меня уже выставили — понаехало иностранцев видимо-невидимо, не то у них туристский сезон, не то — пушной аукцион; слава богу, втиснулся в «Гермес», ныне гостиница «Балтийская», погода превосходная, начинаются белые ночи, а мне Ленинград не в Ленинград, то ли писать доклад Семену Борисовичу, расписываться в своей беспомощности, то ли слезницу в Проектэнерго, то ли подавать сигнал бедствия в министерство.

Выхожу я в общем как-то из проектного института, опять как вчера, как позавчера, не зная, на каком я свете, рабочий день кончается, раздумываю, где бы пообедать, смотрю, а за мной следом — Павел Тимофеевич. Я был знаком с ним не первый год, но больше шапочно.

— Вы куда, обедать? — подсыпается он ко мне. — И я с вами. Жена, знаете ли, на даче, позволю себе маленькое разнообразие. — И дальше: — Мы с вами почти незнакомы, но ваш проект я знаю от корки до корки и, хотите верьте, хотите нет, вижу, как вы бьетесь и просто душа болит. А проект ваш замечательный, великолепный…

Сочувствие вещь сокрушительная, когда человеку худо. Берет меня Флегонтов под руку и давай петь дифирамбы нашему проекту, распинаться во славу большого бетона. И такой у нас выбор бетона остроумный, и такая изящная вся методика его применения. В общем, ура и да здравствует тюбе-каштырский большой бетон! И враз кладет меня на обе лопатки. Однако хоть я и развесил уши, чувствую, чего-то он не договаривает.

Приходим на Садовую в ресторан «Северный». Официант принимает заказ, а он, оказывается, ничего, кроме боржома, не пьет. Не то у него желудок, не то почки больные. Но ведь мы знаем, больные они, не больные, а раз ты пришел в ресторан, без того чтобы полтораста грамм не опрокинуть — такого не бывает. Не пьет мой Флегонтов, и все тут! Однако то да се, начинаются у нас разговоры. О чем бы, вы думали? О деле? Нет, оглянулся он по сторонам раз-другой и все больше начинает упирать, что, дескать, дача у него отличная, пасека замечательная. Само по себе — ничего странного. Увлечение как увлечение. От Ленинграда, правда, далековато, девяносто семь километров, но у него «Победа», купил по дешевке, еще когда списывали старые государственные машины, — теперь бы он к машине и не подступился, такие на них цены. Аккуратненько содержит свой тарантас, и все у него в этом отношении — о’кей.

И вдруг предлагает мне поехать к нему в воскресенье на дачу. С чего бы такое лестное внимание?

Я говорю: что толковать о даче, расскажите лучше, как в институте относятся к нашему проекту? Этот вопрос меня больше волнует.

Вижу, он мнется, жмется, оглядывается, не слышит ли кто, однако начинает говорить. Дело в том, видите ли, что в Проектэнерго снова стали судить да рядить, а не лучше ли створ плотины перенести южнее, как предполагалось в каком-то первоначальном варианте, да не нужно ли провести дополнительные изыскания в области скальных оснований, да верны ли проектные наметки, касающиеся бетонов. Я даже не злюсь, слушая его. Все рассчитано правильно, подобраны самые что ни на есть оптимальные варианты. Удивляет меня одно: о чем эти черти раньше думали? А они, как это иной раз бывает, раньше-то и не думали.

Короче говоря, гляжу я на нашего Павла Тимофеевича повнимательней, — господи, до чего он плохо выглядит, лицо — желтое, жеваное, глаза измученные, как у старого язвенника или еще у кого, может, в самом деле ему пить никак нельзя?

А он продолжает между тем настаивать на воскресной поездке: «Вы поймите, говорит, хочу кое-что вам рассказать, поверьте, очень-очень для вас важное. Здесь в ресторане обстановка не подходящая, а там никто не помешает. Дети сейчас у бабушки, у них еще занятия в школе не кончились, покой на даче, тишина. Посидим часок-другой, потому что у вас обязательно будут вопросы, съездим на рыбалку для успокоения души. Места у нас замечательные, настоящая дикая Карелия, заброшенный старый хутор на берегу озера, красота неописуемая», — все давит он и давит, не дает и слова вымолвить. У него там и лодка есть с подвесным мотором, арендует ее так же, как дачу, и вся снасть. У вас как, на воскресенье ничего экстраординарного не запланировано?

Честно говоря, я бы наверняка отказался — что за странное секретничанье и таинственные намеки? И даже то обстоятельство, что я никогда не бывал на Карельском перешейке, меня бы не соблазнило. Бог с ней, с Карелией, с ее валунами и озерами, мало ли мест на земле, которых я не видал и которых никогда увидеть не придется. Но Флегонтов резанул меня, что называется, по живому месту, заинтриговал, как в театре, и я решил поехать, чтобы разом покончить с тайнами и туманами.

Часов в десять утра в воскресенье Флегонтов заехал за мной в «Балтийскую», но в дальний путь мы тронулись не сразу. Оказалось, что сперва нужно разыскать, видите ли, и захватить с собой одного человечка, собирающегося купить у Флегонтовых на даче две семьи пчел.

— Пчелами занимается, собственно, жена. Ну, а доставить покупателя — это уж мне поручено, — как бы извиняясь, объясняет Флегонтов.

Около часа мы разыскивали пчелиного покупателя, потому что адрес был неточный. Наконец видим, стоит в подворотне плосколицый старикан с тощей монгольской бороденкой и улыбкой то ли умильной, то ли блаженной, и с ним два фанерных ящика. Похож старикан на каменного идола, и, как ни странно, этому сходству нисколько не мешает, что на его сладкой физиономии румянятся в то же время наливные стариковские щечки. Как, походя выясняется, Христофор Анастасьевич Стырц, недавно, выйдя на пенсию, окончил пчеловодческие курсы и теперь собирается разводить пчел.

Без лишних слов он втиснул в машину ящики и уселся рядом с ними на заднем сиденье.

И вот остались позади городские дома, машина вырвалась на оперативный простор, и Флегонтов повел ее с приличной скоростью.

Отброшены огорчения последних дней, отступают все тяжкие ожидания. Мы мчимся по сказочной зеленой стране — в майскую зелень вкраплены бирюзовые озера. Они возникают то справа, то слева и, посверкав секунду-другую, точно проваливаются сквозь землю, как и полагается озерам в сказочной стране. Раза два или три попадается нам Вуокса, и каждый раз это явление природы предстает перед нами в разных видах: то в виде реки, бурной и могучей, то в виде тихого и скромного водоема, то в виде озера, раскинувшегося на добрый десяток километров, — я потом посмотрел в энциклопедии, там сказано, что бо́льшая часть течения реки Вуоксы приходился на озера.

Старикан-покупатель дремлет себе на заднем сиденье, точно его и нет в машине, поскрипывают рядом с ним пчелиные ящики, мы с Флегонтовым ведем неторопливый разговор о дороге, об окружающей местности.

Вот проехали старую границу. До сих пор различимы бетонное крошево взорванных дотов, обвалившиеся, заросшие окопы. Места пустынные, угрюмые, исчезли даже озера. А затем начался лес. Описывать его не берусь, но, поверьте мне, это был лес из Калевалы, по меньшей мере. Всюду, куда ни глянешь, среди густых деревьев, полным-полно замшелых точно покрытых шерстью валунов, — дорога петляет между ними то вправо, то влево, — как тут только деревья растут, — кругом камень и камень. Флегонтов ведет машину, почти не снижая скорости, и оторопь берет: как он не изуродует колпаки колес?!

Не знаю, сколько проходит времени — пятнадцать, двадцать или сорок минут — лесная дорога вдруг светлеет, и мы вылетаем на открытое пространство. Ну и красотища перед нами, я вам доложу! По правде говоря, из-за одного этого стоило сюда поехать. Поляна, залитая солнцем; невиданной свежести, ярчайшая весенняя трава; впереди — почерневшие от дождей и ветров черные крыши разбросанных по опушке старых домов: с трех сторон — темно-синяя стена леса; прямо перед нами, метрах в трехстах — точно на ладони, окаймленное синими елями тихое озеро, и вода в этом озере, дай бог не соврать, — не голубая и не зеленая, а бронзовая.

И вокруг все те же замшелые, пестрые валуны, точно покрытые шерстью мохнатые звери.

Я думал, мы приедем, хозяйка угостит нас обедом, ну, если не обедом, то хорошим завтраком, затем мы сядем с Флегонтовым, никто нам не будет мешать, и он откроет мне свои секреты. Как бы не так! Едой в доме не пахнет, жена Флегонтова, Елена Ивановна, ходит в синих лыжных штанах, заправленных в высокие резиновые боты, на плечах — медицинский халат, на голове круглая шапка с черной сеткой от пчел; сейчас она откинута назад и видно, что все ее лицо вымазано синькой. Синька, видите ли, снижает боль от пчелиных укусов. Руки у нее измазаны в воске и в синьке, отчего они кажутся черными, их Елена Ивановна держит растопыривши, точно борец, сходящий с цирковой арены.

— Видите, для жены пчелы — это все, — на ходу успевает сообщить мне Флегонтов и тут же бросается обсуждать с ней неотложные пчелиные проблемы.

Торчит здесь и Стырц, прислушиваясь и млея от музыки технических терминов. Затем Флегонтов кидается стругать колья, чтобы поставить новый улей. Старику Стырцу он сунул в руки клещи и молоток, потому что ему не понравилось, как расположены рамки в его ящиках, и нужно было все переделать. Жена Флегонтова принялась разводить дымарь. Про меня они попросту забыли.

Я прошелся по дому — огромный, некрасивый, сараеобразный дом в два этажа. Внизу — обширная комната с большущей печью посредине. Наверху — клетушки-спальни. Здесь еще сохранилась старая мебель — неуклюжие деревянные скамьи, которым скорее место в саду, а не в жилой комнате; деревянные кровати, больше похожие на ящики. На стенах висят грязные спецовки и давно не стиранные халаты. Всюду валяется пчеловодческий инвентарь — инструменты, отрезки искусственной вощины, гнилушки для дымаря — буквально сесть не на что, даром что здесь скамьи-исполины. В помещении нестерпимо душно, все окна, все форточки закрыты наглухо, чтобы не залетали пчелы. Ей-богу, просто дышать нечем.

Пройдясь по дому раз-другой, я вышел во двор.

День прелестный, солнечный, его словно только что промыли в проточной воде. Я обошел вокруг дома и сел было на скамейку возле забитого парадного крыльца, но посидеть на ней удалось мне не долго. Облаченный в белый и такой захватанный балахон, что его скорее следовало бы назвать пятнистым, с кольями и новым голубым ульем, Флегонтов быстро прошагал мимо меня на пасеку; жена несла за ним дымарь, и дым тянулся за супружеской парой, как за автомобилем, у которого карбюратор отрегулирован на слишком богатую смесь. Тотчас растревоженные пчелы стремительно и бестолково, как шальные пули, залетали по всему участку. Через минуту, хотя я сидел далеко от пасеки, одна пчела приложилась к моему виску; не успел я смахнуть ее, как другая ужалила меня в руку, третья — в щеку. Я вскочил «как ужаленный» и, размахивая руками над головой, ринулся в дом. Вокруг меня, пока я бежал, уже целое пчелиное облако кружилось со злобной яростью.

На полу большой комнаты Стырц ладил пчелиные ящики. Он посмотрел на меня своими сладкими и дремучими глазками и сказал, то ли в утешение, то ли в назидание:

— Никак, покусали? Это ничего. От пчелиного укуса не вред здоровью, а польза.

Эти притчи я уже слыхал в отрывках, пока сюда ехал: пасека — дело благородное. Пчеловодство — это чистый воздух, целебный мед. Статистика свидетельствует: пчеловоды по долголетию впереди всех. По пчелам можно предсказывать засуху — в обычный год пчелы-работницы уничтожают трутней под осень; в предчувствии засухи они выгоняют их еще весной.

Я только чертыхнулся в ответ, растирая ужаленные места, — они горели, чесались и уже начинали припухать.

Принимаясь снова за ящики, Стырц сказал поучительно:

— Пчела жалит одних грешников. Праведника она так только щекотит. — И он коротко задребезжал серебристо-кхекающим смехом.

— Будем считать, меня только пощекотали, — огрызнулся я.

— Нет, вы не шутите. Думаете, пчеловодство пустяки, баловство одно? Дескать, стар стал мужик водку пить да за девками бегать, вот и пчелы? Нет, оно занятие душевное, по склонности ума. Знаете поговорку? С медом и долото проглотишь. Взять, к примеру, мою личность. Жизнь у меня сложилась красиво, я всем довольный. Будучи в юности, имелся у меня туберкулез. Когда я совсем плох стал, отправили в больницу, а там я как бы заново родился. Остался при больнице санитаром, должность, может, и невидная, но людям полезная да и в личном отношении не пустая… Теперь у меня здоровья — дай каждому, — он поднатужился и оторвал планку, неправильно прибитую внутри ящика. — Тот, который враз не помер, болеющий туберкулезом, живет потом долго, пока не надоест. По туберкулезной надобности человек ой как ухаживает за своим здоровьем! Такой двужильный становишься — ни в какую хворь не вгонишь… А в туберкулезной больнице, между прочим, я всякого насмотрелся… — Теперь он кряхтел, ерзая по полу и прилаживая как надо оторванную планку. — Вообще говоря, в моей жизни много было красивого. Ты — людям, люди — тебе. Теперь я свое отработал, полное право имею на отдых, как говорится. Ранехонько проснешься, бывает, зима, скажем, посмотришь в окошко, а на белом снеге — черным-черно! Бегут люди горемычные ишачить, ножками семенят, темно еще на дворе, неприютно, а они топают, сердешные. Друг друга обгоняют. К метро бегут! А мне уже ни перед кем гнуться не приходится, — с удовлетворением закончил он и принялся прибивать планку мелкими гвоздиками.

И блаженная улыбка все шире расползается по его плоскому лицу: дорвался до цели!

— С исполнением желаний вас! — говорю я, разглядывая идольскую рожу старика. — А где вы собираетесь разводить пчел?

— У меня комната — дай каждому. Семнадцать метров с балконом. На балконе два улья встанут в самый раз. — Представляете неподдельную радость соседей по дому? — Пчелы — дело прибыльное и полезное для здоровья. От пчелиного укуса даже возрастает мужская сила, — продолжает проповедовать Христофор Анастасьевич, держа в зубах мелкие гвоздики.

С дымарем в руке стремительно входит Флегонтов.

— Ну что, готово у вас? — на ходу спрашивает он старика. — Тогда пошли. — Меня, приглашенного в гости, он не замечает. Ан нет, заметил: — А вы почему сидите в духоте? А-а, пчел испугался! — тут же догадался он и захохотал, точно в этом действительно было что-то смешное.

Задом наперед, очевидно для удобства, напялил он на Стырца грязный белый балахон, кое-как завязал на нем тесемки и, прихватив ящик, увел с собой на пасеку.

Я остался в комнате и долго смотрел через плотно закрытое окно, как они втроем в глухих накомарниках и балахонах бродят среди ульев в клубах синеватого дыма, точно привидения, занятые каким-то странным делом. Каждый то и дело нелепо поддергивался, хлопал себя то по шее, то по щеке, то рукой об руку, в особенности старик. Видно, и он был в жизни не таким уж праведником.

Вот они остановились возле зеленого улья, и Флегонтов раскрыл его. Вижу, достает он из улья рамки с медом, черные от облепивших их пчел, словно вскрыл банку зернистой икры. Одна, другая, третья рамка… Даже мне, непосвященному, понятно — выбирают семью. Но почему-то, перенеся рамки в ящик старика, они все не отходят от улья, все о чем-то спорят, что-то ищут то в улье, то на земле. Старик Стырц дергается все чаще и, как мне кажется, временами даже подпрыгивает, как бы повисая в воздухе по диагонали — пчелы, значит, кусают его все сильнее, распознав, очевидно, что он за фрукт. Но вот, вижу, Флегонтов, оставив среди ульев и Стырца, и жену, покидает пасеку и через две минуты, разгоряченный и взволнованный, входит в дом.

— А-а, вы здесь? — удивляется Флегонтов, точно не он, а кто-то посторонний пригласил меня сюда в гости. И опять за свое: — Почему не пойдете погулять? День, смотрите, какой чудесный!

— Пробовал, — отвечаю я без обиняков. — Тут у вас носа не высунешь.

— А вы пройдитесь к озеру. Чудесная прогулка. Понимаете, матку в улье не можем найти, жена волнуется.

Он попросил подать ему скобель, лежавший на подоконнике, я неловко потянулся и сморщился от боли, у меня давно так не болела рука, как в тот приезд в Ленинград.

— Фью-ю! — присвистнул Флегонтов. — Постойте, да у вас всю кисть скрючило! Что у вас с рукой? Полиартрит? Точно. Что же вы молчите? Я сейчас жену позову. Никакие курорты, никакие врачи не помогут, как наши пчелки! Лена! Лена!

И, схватив скобель, он опять умчался на пасеку.

Что же это такое, в самом деле? Что рука у меня болит, он заметил сразу, потому что пчелиными укусами лечат больные суставы, а о деловом разговоре, ради которого я приехал, — ни гугу? А рыбалка? А поездка по озеру на моторной лодке? Едой в доме и не пахнет; я не обжора, но мне уже есть хочется, аппетит, как известно, разыгрывается на свежем воздухе. И лечить свой полиартрит я здесь не собираюсь. Не верю я в народные средства. Кажется, мне начинает надоедать пустое дачное времяпровождение.

Делать, однако, нечего. Не дожидаясь жены Флегонтова с ее медицинскими познаниями, я быстрым шагом, почти галопом пересекаю двор, чтобы избежать налета «вражеской авиации», и выхожу на тропинку к озеру.

Тропинка к озеру превосходна. Озеро превосходно. Превосходны натыканные всюду замшелые, пятнистые валуны. Их великое множество, и они так походят на притаившихся зверей, что вся местность вокруг кажется заселенной живыми существами. Я был здесь один, но из-за этих мохнатых валунов меня не оставляло чувство, что за каждым моим шагом следят сотни звериных глаз.

Озеро было совсем недалеко от дома. Оно лежало черное, затемненное окружающим лесом, а посмотришь в воду — озеро прозрачно до самой глубины и отливает горячим бронзовым цветом, точно в нем золото растворено. Отчего в лесных озерах такая прозрачная, бронзовая вода?

Я, конечно, не писатель и не поэт, хотя и не прочь бы попробовать в этой области свои силы, но умолчать о красоте тех мест просто не считаю себя вправе. Звенят над озером прошлогодние камыши, сухие и желтые до безумия, честное слово. Пахнет хвоей остро и терпко. Молодая трава пробивается из-под слежавшихся прошлогодних листьев. Доцветают вдоль тропинки белые и голубые, то ли подснежники, то ли фиалки — сорвешь цветок, лепестки тотчас осыпаются. Поют незнакомые птички среди деревьев. А я иду и думаю, что это за люди такие, с которыми меня свела судьба? Стырц, это тип кристаллически ясный, о нем думать нет оснований. А Флегонтов — он что такое?

Иду и уже отчетливо понимаю, что рыбалки мне не видать, серьезного, спокойного разговора с Флегонтовым не дождаться, будет все время вертеться перед глазами и встревать в разговор старикан Стырц, ни поесть тут хорошо не дадут, ни выспаться. На кой черт он звал меня сюда? И уже мне кажется, что даже если и вырвется двадцать минут для разговора с Флегонтовым, то все равно ничего дельного я от него не услышу. Уже и прелесть природы мне ни к чему. И птичьи голоса ни к чему. И подснежники. Да и уходить далеко от дома боюсь — еще заблудишься, тебя даже искать не станут.

Издали вижу, чуть ли не бегом Флегонтов возвращается в дом. За ним семенит Стырц в своем балахоне, надетом задом наперед, с нетвердым, то ли от старости, то ли от возбуждения, шагом. Я тоже иду к дому.

— Нагулялись? — встречает меня Флегонтов и сообщает радостную весть: — Нашли матку! Сколько искали, а она сидит в летке и не шелохнется! Достал за крылышки, бросил в ящик. Она свое место в семье найдет!.. — Это он говорит Стырцу. И снова мне: — Продал бы Христофору Анастасьевичу семью без матки — скандал!

Вот тут я не выдержал и рассвирепел.

— Пчелы, матки, Христофоры Анастасьевичи! А когда я дождусь, что вы посвятите меня в свои тайны?

Флегонтов как стоял со скобелем и дымарем, так только взглянул на меня измученными глазами язвенника и бабахнул, точно из тяжелой гаубицы:

— Обманывают они вас. Дело вовсе не в колебаниях и сомнениях. Речь идет о том, чтобы закрестить начисто весь проект!

— То есть как?! — вскричал я так, как всегда вскрикивают в таких обстоятельствах.

— А вот так. Откуда можно получить быстрее экономическую отдачу, от энергетических гидроузлов или от тепловых электростанций?

— Да что вы говорите такое? — снова спросил я, все еще не придя в себя от неожиданности.

Флегонтов сделал таинственное лицо и показал на небо: дескать, мол, все в воле божьей!

Не успел я слова вымолвить, как старик Стырц бесцеремонно ввязался в разговор.

— Без матки, однако, семья пропадет, — требовательно и строго произнес он; он все еще не переборол в себе подозрения, что его обманывают.

— Теперь все в порядке, Христофор Анастасьевич. Ведь матку я нашел, — успокоительно ответил ему Флегонтов.

— Думаете, примут ее пчелы? — продолжал допытываться Стырц.

Его руки в багровых пятнах от пчелиных укусов. На лбу вздулись шишки, пальцы, измазанные в меду, распухли. Надо полагать, изрядно возросла его мужская сила! Хозяйка припудрила старика синькой, отчего физиономия его стала уж совсем разбойничьей.

Флегонтов и головы к нему не повернул. Он стоит передо мной, понимая, что сейчас уйти от разговора не удастся, и по его не то печеночному, не то язвенному лицу я вижу, как ему этого не хочется.

— Можете вы объяснить подробнее, что означают ваши слова? — говорю я. — Ведь за тем я к вам и приехал.

— Обязательно! Но всему свое время.

— Вот это время и пришло.

— Нет, нет, пожалуйста! — вмешивается тут Елена Ивановна, которая как раз вошла в дом. — Время пришло позавтракать.

Я отступаю беспрекословно. Давно пора хоть немного подкрепиться. Кроме обычной еды из дачных припасов, на стол подается целая миска меда. Как выясняется, Флегонтовы снимают с пасеки до четырехсот килограммов в год. Почти полтонны! Куда им столько меда? Оказывается, имеется постоянная клиентура, — раскупают продукцию по пятерке за килограмм, — их мед лучше рыночного, лучше, чем в магазинах. Неплохой довесок к служебному окладу! Да еще огород у них тут. Сейчас весна, для овощей рано, но к осени будет — ого-го! Да еще фруктовый сад. Да еще клубника. Хоть далековато от Ленинграда, а машина своя, глядишь, нет-нет да и вымахает Павел Тимофеевич с полным багажником на колхозный рынок, а жена — продает. Может, только к этому и клонятся все интересы Флегонтова, а меня он привлек, так сказать, для декорума? Перед самим собой погордиться, покрасоваться да жене показать: не так уж мы погрязли с тобой в болоте мещанства и скопидомства, ко мне и с периферийных стройплощадок люди заглядывают!

Тем временем жена Флегонтова заговаривает со мной о полиартрите — давно ли страдаю, да как лечился прежде, да не пробовал ли применять пчелиный яд? Вот сейчас мы и начнем лечение! Посадим несколько пчелок к больному суставу, они вас кольнут чуть-чуть, сразу почувствуете, как боль рассасывается.

Да мне сейчас не до лечения. Мне сейчас важно узнать, насколько серьезно то, что сказал Флегонтов и что еще он может сказать. Надо немедленно вызвать сюда всю команду во главе с Семеном Борисовичем!

Тем более что пчелиный яд в виде мази для втирания я уже пробовал, помогло, но не очень. И змеиный яд пробовал. И еще какую-то мазь. И черт меня дернул усомниться сейчас в пользе пчелиной терапии. Тут они все скопом на меня как напустятся! Да как же это можно, когда практика показывает! Да всякие мази и патентованные средства с пчелиным укусом и равнять нельзя! У нас сотни случаев полного излечения. Как можно отказываться! Тем более майская пчела. Она имеет силу…

Захлопотали они вокруг меня, как возле подопытного кролика, заставляют снять пиджак, рубашку. Сижу полуголый, как дурак. Поймали пяток пчел, присобачили к нужному месту — укус, боль, тьфу, будь оно все неладно! И тут вдруг без всякого подвоха с моей стороны что-то случилось с Флегонтовым. Его точно прорвало, точно, не выдержав накала, сгорел в нем какой-то предохранитель.

— Сил моих больше нет! — вдруг заговорил он с горечью и волнением. — Кто-то там наверху обронил дилетантскую мысль. Серьезного значения она не имеет, экономического обоснования — никакого, одна эмоция, а у нас сразу ее подхватывают, раздувают и — пожалуйте бриться! — говорит он, глядя через закрытое окно на свою пасеку!

Я всполошился. Я чуть не трясусь весь. Вот он, тот разговор, которого я ждал.

— Вы что, не понимаете? — оборачивается Флегонтов от окна. — Вам говорят: бетон, изыскательные уточнения, створ. Все отговорки. Причины совсем другие.

Вмешалась жена Флегонтова:

— Павел, я тебя прошу… — начала она.

Флегонтов прервал ее:

— А я прошу, дай мне поговорить с моим товарищем! Возьми Христофора Анастасьевича, покажи ему наш лучший улей. Пожалуйста, прошу тебя.

Она внимательно поглядела на мужа, но возражать не стала. Когда Елена Ивановна со Стырцем вышли из комнаты, Флегонтов сказал:

— Электростанция тепловая, работающая на угле, или на газе, или на нефти, обходится дешевле, чем гидростанция. Ее можно быстрее построить и пустить в ход. Так это или нет?

Но меня не легко сбить.

— Все зависит от конкретных условий. Это известно любому технику.

— Нет, вы ответьте, правильно это в принципе?

— Да при чем тут принцип, когда имеется конкретный объект? Вы не хуже меня должны знать, Тюбе-Каштырская ГЭС возводится в уникальных условиях — створ в гранитных берегах, узкое скальное русло, обилие местных стройматериалов — гравий, песок, щебенка. Только цемент нужно подвезти. В зоне затопления нет пахотных земель, нет лесных массивов, нет населенных пунктов. Дешевизна затопления исключительная. Значит, величина удельных капиталовложений будет меньше, чем при сооружении тепловой станции такой же мощности. Это подсчитано. Чего стоят после этого все ваши аргументы? — говорю я очень сдержанно, хотя дается мне это с трудом.

Он кладет руку на мой локоть.

— Да вы не волнуйтесь, не волнуйтесь!

А я чувствую, что он сам взволнован до чертиков и не может справиться с волнением.

Но о нем я ничего не говорю. Я говорю о себе.

— Как же мне не волноваться, когда я за пять тысяч километров приехал, а меня оглоушивают подобной чепухой! Ведь это немыслимое дело. Вложены колоссальные средства, и теперь все прекратить из-за того, что кто-то, где-то, чего-то не понял и вынес решение: давайте экономить и выигрывать время? Но к экономическим и техническим проблемам огулом нельзя подходить. Каждый объект требует своего собственного рассмотрения с точки зрения экономики, техники. Наконец, здравого смысла. Где же диалектику применять, как не в этом?

— Другой бы вам ничего не сказал. Не пустился бы откровенничать, — говорит Флегонтов. — Да, да, что вы думаете? И вида бы не показал. А я правду-матку режу: вас здесь без толку маринуют. И у меня сердце болит глядючи, как вы мучаетесь, — горячо продолжает он.

— Послушайте, Павел Тимофеевич, — повторяю я спокойно, — любой энергетик, да что там энергетик, любой экономист согласится, что в Назарове, например, целесообразно было строить тепловую электростанцию, там гигантские запасы дешевого угля. В наших условиях — ничего не может быть разумнее гидроэлектростанции. В большой энергетической цепи Средней Азии главнейшее звено — Тюбе-Каштырская ГЭС.

Вижу, он меня не слушает. Не слушает меня, прерывает, сжав виски ладонями, начинает говорить сам:

— Если бы вы знали, как я вам завидую! Как я рвался куда-нибудь на строительство, на производство, к людям, в жизнь! Я был, понимаете ли, на взлете. Да вот засосало, и время ушло, так и застрял в Ленинграде.

Слышите? Застрял в Ленинграде! Теперь я начинаю понимать с удивительной отчетливостью, что происходит с Флегонтовым. Инженерная совесть заговорила. Разбередили его мои терзания. Мои печали его всколыхнули. Вспомнил человек, как сам рвался на простор. Вот какая хитрая петля! Потому он и потащился за мной в ресторан, да только не решился на объяснения, — еще услышит кто-нибудь невзначай. Тогда он и стал зазывать меня на дачу. Да вот беда: слабая натура, — не устоял на даче против хозяйственных забот. Захлестнула его родная стихия, ульи, пчелы, старикан-покупатель…

— Что же вам помешало вырваться из Ленинграда? — не скрывая иронии, спрашиваю я.

— Духа не хватило. Решимости. Жена у меня чудеснейший человек, она работала в университете, мать болела, дети. Ушел в эту чертову дачу, в пасеку, превратился в какого-то обывателя.

— Искали забвения?

— Да, да, да! — закричал он. — Не хотите меня понять, а я устал, выбился из колеи. Каждый день какая-те нелепая служебная тягомотина. Увязки, согласования. Стал выступать в роли обличителя, а прослыл интриганом. Пытался найти отдушину. И жена считала это убережет меня от лишних переживаний. И вот — жестокое неудовлетворение, разочарование. Ничего не получилось…

Говорит он все это с болью, с надрывом, а у меня в душе почему-то нет к нему ни сочувствия, ни жалости, точно веры нет к его словам.

Как раз в разгар его излияний, возвращается со Стырцем его жена.

— Господи, Павел! Да что ты говоришь!

Она, ей-богу, просто испугалась. Но Флегонтов несет свое, ничего не слушая:

— Тут такое раздолье, такая красота, — и он ручищами разводит, имея в виду свои владения. — Хватит! Мне пятьдесят восемь лет, до пенсии ждать недолго. Брошу все, буду пчел разводить!

Понимаете, какая получается ситуация? Он словно нарочно повторяет символ веры старика Стырца. Ну, а тот сразу встревает в разговор:

— Что говорить, программа — дай каждому. Только есть маленькая неувязочка, — и улыбается. — Надо было обзаводиться собственностью. Арендованная дача — это, как бы сказать, сон, мираж.

— Постоянная аренда, какая разница, — досадуя на неуместное замечание, говорит жена Флегонтова.

— Нет-с, я прав, — настаивает Стырц. — Возьмите вопрос с ремонтом. Небось за собственные средства ремонтировать нет расчета, а когда дождешься, покуда встрянет поселковый Совет? Эти дела я очень хорошо понимаю. И наследственного права нет, а у вас — дети, — продолжает он, не давая никому и слова сказать.

— При чем тут расчет, наследственное право? — рассердился Флегонтов. — Не к чему нам выкупать эту дачу. Да и порядка такого нет, и закон не позволяет.

— Порядок! Закон! — между тем не унимался Стырц. — А почему, позвольте спросить, на свете существует порядок? Откуда порядок, а, к примеру, не хаос? Почему закон, а, скажем, не беззаконие? И везде так, во всем, вот что достойно удивления. — И с отрешенным видом мыслителя старикан продолжает: — Допустим, порядок придумал человек для собственной надобности. Чтобы не было путаницы, скажем, где твое, а где мое. А в природе откуда порядок? Почему вот нос — а не хобот? Ведь нос мог расти и расти? Почему пчела жалит, когда опасность, почему солнце всходит каждый день и в том месте, где положено? Был бы бог, тогда понятно, но ведь бога-то нет, это и наукой доказывается, и сам знаю, в туберкулезной больнице служил. Был бы бог на свете, уж где-где, а там бы я его увидел!

Ничего этого Флегонтов уже не слушает. Он смотрит отсутствующим взглядом за окно и думает какую-то свою, судя по лицу, нелегкую думу.

— У нас в институте считают, что сделают политику, на самом деле не политика это — политиканство! Вот где наша беда, — говорит он вдруг и, повернувшись ко мне, грозно смотрит прямо в глаза.

— Хорошо, пусть так. Ну, а вы что-нибудь сделали, чтобы прекратить эту ахинею? — спрашиваю я.

— А что я мог сделать? — страдальчески произносит он. — Надоело! Ненавижу! — говорит он, повышая голос. — Пытался уйти от самого себя, забыться. Глупые иллюзии!.. — Теперь он почти кричит. — Вас пугает эрозия почвы (я об этом ни слова не говорил), а у меня — эрозия души! (Наверняка заранее заготовил громкую фразу.) Да, оказался слабаком. Сил не хватило. Выдержки. Зарылся в дачное хозяйство, в пасеку!.. Мещанская скорлупа. Ах, как стыдно, как глупо! И все глубже, глубже увязаю в этом болоте, в этой тине.

Представляете себе? Нашелся Прометей!

Он пытался сказать еще, что он не какой-нибудь приспособленец, и что у него есть опыт, — он знает, почем фунт лиха, знает и то, что директор — это директор, а министр, скажем, — это министр, и что ни на минуту служивому человеку нельзя забывать, как иной раз следует повернуться, а как и сманеврировать.

Я ни в грош теперь не ставил его слова. Он попросту спохватился, что в моих глазах, хотел того или нет, а выглядит он не лучше Стырца, и теперь старательно запел новую арию: не подумай, дескать, не дай бог, что между нами есть что-то общее. Конечно, условия жизни создались такие, что он, дескать, вынужден был зарыться в бумаги, обстоятельства заставили, но, вообще говоря, он, мол, по-прежнему боец, активный член нашего общества!

Надо думать, арию свою он пел, отлично сознавая, что позиция его выглядит не очень-то убедительно. И тут вдруг пошла полная чертовщина. Играл ли он комедию или сорвался из-за душевного разлада, только, к моему удивлению, с нечленораздельным выкриком Флегонтов смахнул вдруг с подоконника инструменты, гнилушки для дымаря, вощину, тяжелым молотком с маху хватил по этажерке. Но, как говорится, хоть ты и Александр Македонский, зачем же стулья ломать?

Елена Ивановна и Стырц повисли на нем с двух сторон. Я бросился на подмогу.

— Павел, Павел, ну что ты, успокойся! — чуть не плача, кричит Елена Ивановна.

Вместе со Стырцем мы держим Флегонтова. Он весь дрожит, как от холода, и руки у него липкие, ледяные. Жена дает ему валерьянки. Он убирает ладонью мокрую прядь со лба и молча опускается на скамейку.

Казалось бы, вот и вся история. Я понимаю уже, что ничего больше от Флегонтова не узнать. До темноты еще часа четыре, а потом что? Сидеть с этими людьми в душной комнате, куда и струйки свежей не проникает снаружи, слушать их паскудное жужжание, их нищенскую философию, и Флегонтов опять будет каяться, исповедоваться, брюзжать. Потом тебя уложат спать в одну из этих кроватей-ящиков, как в гроб. Рано утром на голодный желудок ехать в машине с неприятным стариком и его ящиками, полными разъяренных пчел, — на переднее сиденье сядет жена Флегонтова, был разговор, что она утром тоже поедет в город, — и такая тоска меня взяла!.. Наступит вечер, люди будут жаться к керосиновой лампе, и разговор снова пойдет о пчелах, о ценах на мед или, не дай бог, о целебном свойстве пчелиного яда… А уже деться тогда будет некуда — на ночь глядя отсюда не сбежишь!

Я встал, прошелся по комнате, больше похожей на сарай, чем на жилое помещение, подошел к окну. Красиво. Да. Даже какая-то мучительная вокруг красота. И вообще, как прекрасна жизнь, ничего не скажешь. Но до чего же некоторые противно и подло загаживают ее тупыми интересами, дешевыми обывательскими помыслами, растерянностью, безволием.

Я представил себе это поразительное несоответствие масштабов. С одной стороны — строительство гидроэлектростанции огромной мощности. Человеческой воле подчинится могучая бурная река. Представил себе великолепие инженерной мысли, красоту технического решения, — они преобразуют дикий край, площадь которого — полдесятка европейских государств. И с другой стороны… И где все это происходит? В прекрасном Ленинграде.

Конечно, Флегонтов не строил дачу на ворованные деньги. Он ее арендует, как может арендовать любой из нас. И от его пчел, и от его меда есть польза для всех. Но примирить в своей душе все эти несоответствия, эти несоразмеримые величины я не мог.

Тошно мне стало до невозможности. Я решил не ждать завтрашнего утра.

— Можно отсюда уехать поездом? — как можно деликатнее спросил я Флегонтова.

Он уже совершенно успокоился и, сидя на большущей скамье, стругал острым ножиком какие-то планки.

— Зачем же поездом, когда у меня машина?

— Видите ли, Павел Тимофеевич, я решил ехать сегодня. Все, что вы хотели сказать, — сказано. А сельской тишины я не любитель.

— Да перестаньте вы, как не стыдно, — начал было Флегонтов, прекращая стругать планку и поднимаясь со скамьи. — Я повожусь еще малость, нужно кое-что сделать на пасеке, потом возьмем удочки, сходим к озеру, знаете, какой тут вечерний клев. Ведь я хочу, чтобы вы отдохнули от своих мытарств.

Видно, он попросту не понимал, как он смешон с этим бунтом на коленях, с этими потугами на роль непонятного прогрессиста, наконец, с этими благотворительными претензиями.

— Нет, спасибо. Я решил твердо, — говорю я. — До станции здесь далеко?

— Шесть километров, — отвечает Елена Ивановна; она сразу поняла, что меня не отговорить.

— Пчел испугался, — произнес Стырц тоном первооткрывателя.

— Ничего я не испугался, — огрызаюсь я. — Когда поезд?

— В восемь вечера, — говорит Елена Ивановна.

— Вот и отлично. Часа за полтора, не спеша, доберусь до станции, — говорю я вполне миролюбиво.

— Зачем же пешком? Павел Тимофеевич до станции вас довезет, — говорит Елена Ивановна.

— Никуда не повезу! Нечего ему уезжать, — возражает Флегонтов с новым приступом ярости.

— Ладно, не беспокойтесь, дойду пешком, — говорю я, стараясь поскорее от них отделаться. — Давайте прощаться.

Старик Стырц хранит красноречивое молчание, и только хитроватая улыбка мерцает на его розовощеком лице.

— Чего кипятиться, не понимаю? Отвезу, ладно, — говорит тогда Флегонтов и идет за машиной, которую он загнал под навес.

Я встал, поклонился старику, но руки не подал. Он, счастливо улыбаясь, закивал в ответ. Жена Флегонтова попрощалась со мной холодно.

— Вы на Павла Тимофеевича не обижайтесь, — сдержанно сказала она, провожая меня к выходу. — Он, конечно, трудный человек, больной, нервный. Энергии много, а, посмотрите, весь дергается.

Чтобы он дергался, этого я не заметил. А нервный, что же, все мы нынче нервные.

— Да, конечно, — отвечаю я на ходу, надеясь, что не придется вдаваться в подробности. — Душно у вас здесь, очень душно, — неловко добавляю я, имея в виду духоту в помещении.

Но она, по-моему, поняла меня правильно.

Быстро и ловко, того и гляди помнет колпаки колес, в сердцах погнал Флегонтов машину по лесной дороге. Видно, он все еще не мог мне простить, что я не принял его исповеди и покаяния.

Но вот и станция.

Я вылез, сказал «до свиданья» и пошел брать билет.

Когда я оглянулся, поднявшись на платформу, Флегонтов сидел в машине и глядел мне вслед, огорченный и недоумевающий: почему все-таки я бегу из его чертова рая?

Я вошел в станционную будку, подошел к кассе. Было слышно, как он завел машину, газанул, — взвизгнула резина на крутом повороте, — и все стихло.

Я взглянул на расписание возле кассы и не сразу сообразил, что там написано. Не знаю, как сейчас, тогда в сутки на той станции проходило всего четыре поезда — два туда и два обратно. Мой должен быть скоро — в двадцать часов четыре минуты. Но что за чертовщина, в Ленинград он приходит около часа ночи! Значит, с этой станции на Приозерском направлении он тянется до города почти пять часов?

Пять часов в поезде! Вот так съездил на дачу! Как говорится, аз да увяз, да не выдрахся!

Обидно! Как глупо потеряно время! Я мог бы пойти в Эрмитаж, в Русский музей, там, говорят, новая экспозиция. Мог попасть в филармонию. На старости лет я стал любить симфоническую музыку с болезненной страстью.

Кого винить? Флегонтова, за то, что он показался мне не тем, кто он есть? Себя, за то, что доверился ему и влип в эту фельетонную историю? Он тащил к себе с навязчивостью Ноздрева, а я не сумел устоять. Но если говорить о Ноздреве, то Чичиков и сам был дядя не промах, я же попался, как провинциальный карась.

Поезд идет, петушиным голосом покрикивает старенький паровоз, в полупустом вагоне темно, по одной чахлой лампешке горит в одном и в другом конце, я сижу и думаю о нашем проекте, о тех, от кого зависит решение, думаю о Флегонтове. В те нескончаемые часы я и представить себе не мог, что еще ждет меня впереди.

А ждало меня вот что: на ближайшем заседании ученого совета в Проектэнерго вышеописанный друг мой и покровитель, Павел Тимофеевич Флегонтов, страдающий из-за печени, почек и ведомственных интриг, этот самый милейший, гостеприимнейший Флегонтов выступил вдруг с разносом проделанной нами работы, а в особенности долбанул все наметки, касающиеся бетона, методику его применения, остроумие его выбора. В моем присутствии, представляете?

К счастью, я в Ленинграде был уже не один. Накануне прилетела наша команда во главе с Семеном Борисовичем, но самый факт невиданной подлости, по-моему, весьма примечателен. Всего четыре дня назад, — не год, не полгода, не месяц наконец, — четыре дня назад он распинался передо мной в сочувствии, пел дифирамбы и похвалы нашему проекту, в особенности бетону, а теперь, пожалуйста, — все ни к черту!

Сыграла ли тут роль зависть, злая и примитивная, как квартирная склока, или сознание того, что ты бессилен что-нибудь изменить, или просто у человека комплекс был такой: перед тем как нагадить — подладиться к тебе, подсластиться, — на это я не берусь ответить, хотя думал о Флегонтове много.

Вероятно, сейчас в моем рассказе все происшедшее выглядит упрощенно, поскольку считанные дни остаются до пуска первой очереди и, в сущности, не о Флегонтове мысли мои сейчас. Тем не менее, как видите, меда было много, но и дегтя достаточно.

Чтобы из этой грустной для меня и противной истории извлечь хоть немного смешного, сообщу под конец: после единственного сеанса пчелинотерапии у меня чуточку как будто полегчало с рукой. Было ли так на самом деле или мне только так казалось, — и помогли не укусы сильной майской пчелы, а нервная встряска, — не могу судить. Факт, однако остается фактом, — получилось форменное свинство: досадное знакомство с этим хуторским типом, так или иначе принесло мне облегчение, если иметь в виду мой мучительный застарелый полиартрит.