Неужели человеку выпить нельзя в день своего рождения, когда ему исполняется тридцать пять лет и ни годом меньше? Человек работает, скажем, месяц подряд. Он встает, скажем, в пять и ложится в час и по трое суток не бывает дома. Он спит за столом, и в будке, позади мотора, у него серьезная скважина, за ней надо хорошенько следить. Неужели такому человеку нельзя поразвлечься и немножко выпить в день своего тридцатипятилетия?

Кузнецов ударил кружкой по мрамору и сказал подбежавшему официанту:

— Надо повторить.

Музыканты усердствовали под тремя пальмами в деревянных кадках. Первая скрипка был лыс и играл согнувшись, точно у него нестерпимо болела поясница. В пивной дымно и шумел народ.

Кузнецов пил не просто так. Он пил по-настоящему, с горя. За целый месяц у него был один выходной день, он немножко выпил в честь своего маленького юбилея. Виданное ли дело увольнять за это хорошего бурового мастера? Форменная ерунда. Такие мастера на промыслах не валяются. Правда, он взял выходной, не предупредив администрацию, а скважина была у него серьезная, но ведь у бурового мастера ненормированный день, и он хозяин своему времени. Чертовская обида мучила Кузнецова. Чертовски несправедливо. Он мастер что надо, и никогда за ним не было таких штук, как пьянство. Один только раз человек хотел поразвлечься в день своего рождения, невиданное дело за это увольнять. Наверняка против него в управлении кто-то имеет крепкий зуб.

Кузнецов пил уже не первый день и был все время пьян, потому что противно было смотреть людям в глаза в трезвом состоянии. Ему было стыдно, он пил со стыда и до тех пор, пока оставались деньги. А когда все деньги вышли и пить было не на что, он взял и завербовался на Сахалин, — будь все трижды проклято.

Детей пораньше уложили спать. Пришли ребята. Кузнецов поставил закуску. Жена все время плакала, точно он уезжает бог знает куда. А ребята выпивали и закусывали хлебом с балыком, а также острым тушинским сыром и говорили:

— Ничего, Егорка, на Сахалине тоже люди живут.

Сахалин был далеко.

Кузнецов ехал по стране на Сахалин мимо сел и городов; были праздники, на домах висели красные флаги, точно сильным ветром осыпало села и города розовыми лепестками, и от жесткой полки у него болел бок.

Во Владивостоке Кузнецов пересел на пароход и поехал на Сахалин. А там ему, мастеру вращательного бурения, предложили идти в партию рабочим. Кузнецов, конечно, отказался. Он буровой мастер и пробурил на своем веку девять скважин — стоило ехать на Сахалин, чтобы стать рабочим в партии ударного бурения. Тогда Кузнецову предложили вернуться во Владивосток — там нужен приемщик инструмента для вращательных станков. Кузнецов обиделся еще пуще прежнего, он мастер, а не приемщик и ехал сюда бурить, а не заниматься штучками в управлении, и назло всем пошел в портовые грузчики. И когда заработал денег на обратную дорогу, сел в поезд и вернулся в Баку.

Жена, конечно, обрадовалась его возвращению и собрала его в баню, а Кузнецову было все равно.

Утром на другой день он пошел в управление промысла, и щупленький, близорукий секретарь директора сказал ему:

— Нет места.

Тут же Кузнецову предложили идти в Сураханы, но на Бухте он работал с двадцать второго года и знал каждую буровую как облупленную, и каждого парня на промысле видел насквозь, и в Сураханы Кузнецову не хотелось. Он дождался заместителя директора. Заместитель сказал ему:

— Сейчас в самом деле нет буровой, Кузнецов, но ты можешь замещать мастера, который идет в отпуск, а потом посмотрим.

Предложение было, конечно, очень обидное, но ничего не оставалось делать, и Кузнецов согласился. Через полтора месяца тот мастер вернулся, и Кузнецов снова пошел в управление просить скважину. Кто-то наверняка имел против него крепкий зуб. Ему сказали: нужен мастер на морскую буровую. Буровая эта разведочно-эксплуатационная, идет на Понт, на глубину две тысячи метров — весьма ответственная скважина. Конечно, такую не предложат от чистого сердца. Поищите охотника бурить в море. Так вам всякий и пойдет на морскую буровую в шестистах метрах от берега. Она должна буриться год. Это ведь разведочная — бури и щупай, бури и щупай, как там у тебя лежат пласты. Работа опасная. В случае фонтана можно бежать только в спасательные будки, стоящие в десяти метрах от буровой. К ним ведут легкие висячие мостки. А если фонтан загорится? Считается, что ты убежишь в спасательную будку, обрубишь за собой висячий мостик и будешь сидеть там, пока тебя не снимет баркас. Но это форменная ерунда. Разве не ясно малому ребенку, что в случае пожара загорится все море вокруг вышки, — поезжайте посмотреть на траурную пленку нефти вокруг морской буровой, — и твоя спасательная будка сгорит вместе с тобой, как спичечная коробка. Кроме того, на морскую буровую нужно ехать на баркасе, терять зря уйму времени, большая волынка подвозить оборудование и за все это получать одну зарплату в месяц и никаких надежд на премию, потому что спешить и гнать проходку не приходится. А на берегу буровые мастера выгоняют вдвое больше.

Но обиженному человеку податься некуда. Такое твое счастье. Хочешь работать — бери, что предлагают, и будь доволен — назло себе и всем. Пусть знают, что тебе на все наплевать, раз такое отношение.

Утром к Северной пристани подошла вахта. На вагонетке подвезли «рыбий хвост» — долото. Кузнецов показал на него и сказал Абрамову, командиру баркаса:

— Раков ловить на него — это еще дело…

— А что такое? — спросил Абрамов.

Кузнецов махнул рукой и начал помогать ребятам спускать долото на корму «Пугачева».

Абрамов позвонил машинисту, и, тарахтя, как мотоциклетка, баркас развернулся и вышел в море.

От Северной пристани до буровой километра полтора. Вода в бухте была зеленая и грязная. Слева стояла землечерпалка, а справа, на берегу, лежали старые и ржавые пароходные котлы. Баркас был кособок. Машинист поминутно высовывался из машинного люка и кричал бурильщикам, чтобы они не толпились по бортам, а шли на корму. Бурильщики усердно курили и сплевывали за борт. Кузнецов стоял на носу и смотрел в море, в даль, где белым гребнем поднимался Свиной остров.

Говоря по совести, несмотря на все страхи, работать на морской буровой было приятно. Начальство на буровую не показывалось, Кузнецов работал как хотел. Он был полновластным начальником деревянного острова, где стояла вышка, у него был свой флот — два баркаса: «Пугачев» и «Полюс», а также несколько кержимов — плоских, но пузатых барж. Летом на буровой была настоящая дача. После вахты бурильщики прямо с мостков ныряли в море, а потом ехали на Свиной остров за яйцами «мартышек». «Мартышки» — это такие смешные птицы, которые при виде людей закатывают яйца в глину, чтобы их нельзя было найти, и с громким криком поднимаются в воздух. Яйца «мартышек» были вкусны, и, несмотря на хитрости птиц, один человек за несколько часов без труда собирал до трех сотен на яичницу. Во время вахты можно было ловить раков. Раки хорошо шли на селедку — положишь в решето селедку, спустишь на веревке в воду, сам работаешь, а к вечеру поднимешь — решето полным-полно раков. А к пиву раки вполне подходящая закуска.

Но теперь дача кончилась. «Мартышки» перестали класть яйца. Раки уползли на зимовку. Дул холодный ветер.

Баркас обошел вокруг буровой. Машинист выключил мотор. Нестерпимая дрожь палубы, от которой в первые дни у Кузнецова ныли зубы, прекратилась. На холостом ходу баркас подошел к мосткам, и матрос уцепился багром за сваю. Кузнецов выскочил первым и крикнул в буровую:

— Эй, хлопцы, идите долото тащить.

Снизу долото уже поднимали. Подбежал бурильщик Гришин.

— Рида привез? — спросил он Кузнецова.

— Дали мне Рида… — скривился Кузнецов.

Гришин плюнул и пошел назад.

Они проходили крепкие грунты. Простым долотом «рыбий хвост» нельзя было идти больше трех метров в сутки. Здесь нужно было фасонное долото, долото Рида. Кузнецов ходил в контору, но ему сказали, что Рида нет, для его морской буровой вполне достаточно «рыбьего хвоста».

— Ничего не попишешь, — сказал Кузнецов бурильщику, — мы пасынки. Деточки у них на бережку за нефтью идут.

Отчасти Кузнецов был прав. К разведочному бурению на берегу действительно относились равнодушно. Все силы и средства в первую голову шли на скважины, которые бурились для эксплуатации.

Но Кузнецов, обиженный человек, думал, что так относятся только к нему, и назло всем бурил тем, что есть. «Рыбий хвост» так «рыбий хвост» — три метра проходили в сутки.

Однажды ночью налетел буран.

Загремело корыто на веранде, завизжали стекла в тех окнах, которые выходили к морю. В соседском свинарнике проснулась матка и, хрюкая, застучала пятачком о доски.

Кузнецов вышел в одном белье на веранду. Холодный ветер бросал в лицо колкий снег, песок, мусор. Буран шел с моря. На море заревели пароходные сирены.

Кузнецов вернулся в комнату и начал одеваться.

— Куда тебя несет? — спросонок спросила жена. — К утру, может, полегчает. Ложись, спи.

— Ладно, — сказал Кузнецов, — сам знаю.

Спеша, он неудачно навернул портянку, но перематывать не стал и надел сапог. Край портянки вылезал из голенища. Кузнецов запихнул его внутрь.

На крыше трещало железо. На веранде гремело оледеневшее белье. Небо висело низко, непроглядно черное, как погреб.

Во многих окнах на Баилове горели огни, кое-где шумели газовые форсунки. Мастера собирались к буровым. Кузнецов шел к спуску, почти ложась на плотную стенку ветра. Портянка вылезла из голенища и стегала по ноге.

У Северной пристани ветер бил еще сильней. Снег, подсвеченный огнем маяка, был розов, но свет маяка таял в сотне метров, и даже зарева не было видно.

Море шумело и катало камни у берега. Баркасы стукались о сваи, и волны с грохотом ложились на окованные железом палубы.

— Чего тебя принесло? — окликнул Кузнецова механик баркаса. — На судне один Абрамов сидит.

— Морячки, — сказал Кузнецов и вошел в будку. В будке было тесно и тепло. Люди с баркаса спали на лавке. Кузнецов взял телефонную трубку, но станция ответила, что к буровой оборваны провода, связи нет.

— Там не маленькие, слава богу, — сказал механик. — Чего тебя черти кусают?

Буран застал вахту врасплох. Он ударил в обшивку вышки, затрещали легкие мостки, переброшенные к спасательным будкам, запрыгали, волны начали бить по сваям. Буровая стонала. Летел снег. Раствор в желобах начал замерзать. Гришин приказал поднимать инструмент. Но в это время порвалась электрическая линия, мотор остановился, погас свет. Море шумело, и волны падали на помост.

Верховой Петренко спустился с полатей по обледенелым ступенькам. Он дрожал от холода и с трудом ворочал окоченевшими пальцами.

— С праздничком, — сказал он сквозь зубы и пошел в будку позади мотора.

Гришин ругался. Теперь они будут здесь сидеть. Электрическая печка не действовала. Телефон молчал. Всем сразу захотелось есть, а пайка аварийного на вышке не было.

— Давайте играть в домино, — предложил Гришин.

Петренко пробурчал, что играть нельзя, ни черта не видно. Но Гришин уже рассыпал костяшки по столу и ощупью отобрал себе пять штук.

— Пальцами можно очки считать. Они вдавленные, — сказал он.

Каждая партия домино длилась долго. Ругаясь и путая очки, — замерзшими пальцами трудно было считать, — они играли партию за партией. Буран ревел и свистел в переплетах вышки. Вышка качалась и скрипела.

Рассвет наступал очень медленно. В окно были видны бесившиеся на море молочные волны. Всем хотелось есть, а есть было нечего. Все замерзли, а согреться было нечем. Снег падал, не переставая. Помост занесло, по краям его омывали волны — снег лежал в серой мокрой рамке. Смотреть на это было противно.

Петренко нашел в инструментальной старое ведро, обмазал его глиной и сделал печку. Топили досками и стойками от барьеров, но грела печка плохо, и ребята прыгали в будке, чтобы согреться. Рабочий Джалил сказал, что это ему напоминает шахсей-вахсей, но от этого никому не стало весело.

Кузнецов всю ночь просидел в сторожке на Северной пристани. Утром пришла смена, и баркас пошел к буровой.

Буран не уменьшился. Баркас заливало волнами. Вся вахта ушла в каюту. Кузнецов спрятался в рубку к Абрамову и видел, как волны расшибались о задраенные люки, с грохотом проносились через баркас.

К буровой они добирались часа два. Баркас немилосердно бросало на волнах, и у тормозчика Кардакина началась морская болезнь. Над ним посмеивались, но ему было все равно, и он напачкал на полу каюты.

Пристать к буровой, когда они наконец до нее добрались, не было возможности. Волны то возносили баркас намного выше помоста, то опускали так низко, что видны были нижние части свай в зеленых чулках, и короткая мачта баркаса чуть не протыкала дощатый настил.

Ребята гришинской вахты, прыгая от холода, смотрели на баркас. Лица у них были в копоти от самодельной печки, они походили на беспризорных, ночевавших в асфальтовом котле.

Абрамов заявил, что, пока баркас не перевернулся, лучше пойти назад. Идти назад было еще трудней. Ветер бил навстречу и залеплял снегом стекло рубки. Они долго искали бухту и чуть было не налетели на камни, потому что ни черта нельзя было разобрать.

Ребята на вышке вернулись в будку. Гришин молча подкладывал щепу в печку. Он думал, что Кузнецов свинья, не привез шамовки, отвратительное дело сидеть в буран на морской буровой, скважину теперь наверняка завалит, инструмент прихватит, сколько времени уйдет на его ловлю.

У пристани баркас поджидал Садыков.

— Сменил ребят? — крикнул он Кузнецову.

Кузнецов вылез на пристань и угрюмо ответил:

— Подойти к буровой нет возможности.

Садыков покачал головой.

— Ай, нехорошо. Придется ребятам сидеть на сухом пайке.

— Корки хлеба на буровой нету, — сказал Кузнецов.

— Как нету? А паек аварийный?

— Нету на буровой пайка.

Садыков стал красный и начал кричать. Он кричал, что Кузнецов плохой мастер, — но это форменная ерунда, все можно сказать про Кузнецова, но только не это — что ему нельзя было давать такую ответственную буровую, — это все была форменная ерунда, он всегда бурил ответственные скважины.

— Иди сейчас же в столовую и вези ребятам хлеб и колбасу.

Крик Садыкова не обидел Кузнецова. Он его удивил. Кузнецов пошел в столовую, взял по записке хлеба и колбасы, и баркасу снова пришлось идти в море. Абрамов говорил, что им сегодня не миновать купанья. Но Кузнецов пошел к носу и, когда баркас приблизился к буровой, стал бросать ребятам хлеб и смотанную в спираль полтавскую колбасу. Буран кончился через два дня.

Скважина оказалась в порядке, инструмент не прихватило, и в скором времени подоспел срок задавливать обсадную колонну. На кержимах Кузнецов подвез трубы и выгрузил на помост.

Спуск обсадной колонны — спешная работа. Это аврал. Из скважины поднят инструмент, циркуляция раствора прекращена, промедление угрожает скважине обвалом. Как правило, для спуска колонны с соседних буровых снимается на подмогу три-четыре вахты. Управляющий группой Садыков позвонил на буровую Кузнецова и спросил:

— Когда прикажешь присылать ребят?

Кузнецов промолчал, посмотрел на Гришина, стоявшего рядом, и вдруг ответил:

— Я обойдусь сам.

— Ты шутки оставь, — сказал Садыков.

— Мир Садых, я задавлю колонну сам, — ответил мастер.

— Кузнецов, не шали. Послезавтра я пришлю ребят.

Кузнецов положил трубку.

— Не надо нам вашей любезности, — сказал он хмуро.

— Зря ты, Егор Сергеевич, — заметил Гришин, — опасная вещь.

— Я отвечу, понял? — закричал Кузнецов. — Завтра к девяти часам на буровой будет вся партия, все четыре вахты. Понял? Мы опустим колонну без чужой любезности.

Когда колонна была благополучно задавлена и вахта начала опускать инструмент, Кузнецов сообщил в контору, что все кончено. Садыков рассердился и приказал прислать баркас к молу, возле конторы. Он приедет на буровую проверять. Кузнецов криво усмехнулся: в нормальные дни сюда и техник не покажется.

Садыков приехал к расширению скважины. Он ловко вскочил на помост и пошел к ротору. Бурил в это время Сергей Беляев. Он не остановил ротора, тормозчик ушел к насосу. Садыков подозрительно оглядел буровую. Если бы не цементные брызги, он готов был бы держать пари, что его дурачат — колонну не опускали, и все это только один разговор.

— Колонну заливали или нет? — спросил он бурильщика.

Беляев посмотрел на него, словно не понял, о чем Садыков спрашивает.

— Колонну? Вчера задавили колонну, а что? — сказал он равнодушно.

— Где Кузнецов?

— Спит, наверное, в будке.

Садыков хотел пойти в будку, но Кузнецов, позевывая, вышел из-за мотора ему навстречу.

— Как давление? — спросил Садыков и посмотрел на то место, где должен был находиться манометр. Но манометра на месте не было. — Где же у тебя манометр?

— Манометра у нас нету, — сказал Кузнецов.

— То есть как нету? А как же ты буришь, черт возьми?

— Нет манометра, не дали. По шланге видно, какое давление.

Он показал на вздрагивающую и покачивающуюся, похожую на птичью шею, шлангу над головой.

Садыков выругался и быстро пошел к баркасу. Кузнецов последовал за ним. Он ему сейчас все скажет. Он скажет ему, что надоело такое собачье отношение, мастер он на группе или нет, давайте говорить всерьезную. Но вместо этого Кузнецов сказал, что до сих пор монтажники не установили второй насос, а забой глубокий, и скоро по геологическому разрезу они будут проходить газовые пласты — опасно работать с одним насосом.

— Так чего ты молчишь? — закричал Садыков. — Что тебе, нянька нужна? Откуда я знаю, есть у тебя насос, или ты вообще без насоса буришь?

Кузнецов разозлился.

— Вы ничего не знаете. Выходит, вы только у себя на берегу заведующий, а тут чужой дядя хозяин. Я вот пятый день Рида не могу получить, по три метра в сутки идем. Скворец испортился, хоть бы монтера прислали.

— Ты на меня не кричи, мастер Кузнецов, — оказал Садыков, — я тебе не извозчик. Твоя буровая, ты за нее ответственный, так будь добр докладывать, что тебе нужно и чего тебе в отделе снабжения не дают. А тогда я с ними буду разговаривать. То у тебя пайка нет, то манометра не дали, черт тебя знает, ты невеста или мастер.

Он повернулся и прыгнул в баркас.

Кузнецов стоял растерянный и не знал, что подумать. Не может быть, чтобы он ошибался и все эти горькие мысли оказались форменной ерундой. Неужели по своему дурацкому характеру он сам все это выдумал? Кузнецов медленно пошел на буровую.

— Что, проглотил? — спросил его, ухмыляясь, Беляев.

— Иди ты… — сказал ему Кузнецов.

Он подошел к желобам. Густой серый раствор бежал по ним. Буровая дрожала. Грохотал ротор. Кузнецову было не по себе.

Буровая мастера Погосова тоже бурилась на Понт, на глубину около двух тысяч метров, и отличалась она от буровой Кузнецова только тем, что стояла на суше. Но на этой разведочной буровой, впервые на промысле, а может быть, во всей Азнефти, был установлен пневматический пульт управления. Бурильщик здесь не стоял у лебедки и не держал ногой тормоза, а локтем — рукоятки. Он сидел в седле, в стороне от лебедки, перед ним была вся буровая — и ротор, и лебедка, и мотор. Он отдыхал на удобном сиденье, перед ним на пульте были амперметры и манометры. Он нажимал кнопки, поворачивал рычажки, и сжатый воздух проделывал за него всю работу, которую приходилось делать, стоя у лебедки. А у лебедки стоять довольно опасно. Чуть зазевался, выпустил из рук рычаг — канат рвануло и рычаг полоснет — прямая дорожка в больницу.

Кузнецов вызвал баркас и съехал на берег у конторы. Через пять минут у мастера Погосова он разрешит все свои сомнения.

Погосов сидел у пульта как вагоновожатый. Ротор шумел, квадратная штанга быстро вращалась, и создавалось впечатление, что штангу скручивает в спираль. Погосов отвел рукоятку, зашипела пневматика, кулачок передачи ударил тормоз у лебедки, и ротор остановился.

— Как дела? — спросил Погосов Кузнецова.

— Мне твоя машинка нравится, — сказал Кузнецов.

— Еще бы! — засмеялся Погосов.

— Скажи, пожалуйста, при аппарате Скворцова нужна такая машинка или ни к чему?

— Один другому не мешает, — сказал Погосов. — У меня скворец тоже есть, только не работает. Сейчас опять пойду в контору ругаться, чтобы монтера присылали.

— Тебе-то монтера и без ругани пришлют, — сказал Кузнецов, — вот тебе пульт дали.

— Что, думаешь, так просто и дали? Получили два пульта на всю Бухту для опыта, а мне вдруг сразу и дадут. Ходил каждый день, клянчил, как мальчик. Мне, говорю, хочется на пульте работать. А мало ли кому хочется, говорят мне. Вот Иманову тоже хочется, Алиеву тоже хочется. Я, говорю, не отстану, пока мне не дадите…

Кузнецов засмеялся.

— Выходит, что у нас в управлении жмоты сидят, — сказал он.

Погосов обиделся.

— Почему жмоты? Им, думаешь, легко, если у них пультов только два, а монтеров немногим больше. Ты, видать, привык, что тебе все с неба падает…

— Да нет, я не о том, — сказал Кузнецов и замолчал.

Ощущение у него было радостное и противное. Какой дурацкий характер надо иметь, чтобы выдумать такую форменную ерунду. Кузнецову захотелось сказать мастеру Погосову что-нибудь приятное, но ничего подходящего он сразу не придумал и, попрощавшись, пошел к берегу.