Этот материал, означенный претенциозным подзаголовком (с таким названием есть статья у Льва Николаевича Толстого) рожден, действительно под впечатлением от трехдневного пребывания в «имении», отстраиваемом в рязанском селе Семион старателем нынешнего времени, моим визави – Александром Васильевичем Терениным, московским профессором и удачливым предпринимателем. После совместных прогулок по живописным окрестностям старинного селения (археологи находят здесь следы обитания человека многотысячной давности), после встреч, разговоров с народом (из семионовской среды вышло одиннадцать Героев Советского Союза, тут корни легендарного космонавта Геннадия Стрекалова), моторно-эмоциональный Теренин прямо-таки бурлил потоком искрометных мыслей, неожиданных и оригинальных, высекающих во мне, заскорузлом собеседнике, живой отклик. Потому все то, о чем мы с ним говорили, в результате чего и родилось это любопытное эссе, я считаю необходимым подписать и именем Александра Васильевича. – Г.П.

Своя продукция

Давно соблазнял он меня поездкой в свое родовое гнездо, возрождаемое им из руин. (В двадцатых годах прошлого века, когда скончался дед Александра – Василий Митрофанович, матрос с легендарного крейсера «Варяг», семья Терениных оставила родное пепелище, перебралась в Белокаменную.) И я не устоял, не устоял, услышав из уст профессора сногсшибательный довод: «Молоком козьим со своей фермы угощу, да и вообще вся продукция там у меня своя». Сердце мое екнуло. Всплыло вдруг в памяти собственное послевоенное деревенское детство.

Мои самые сильные впечатления от него делятся как бы на две половинки. Первая – это нелёгкая, от зари до зари работа на колхозном поле и крестьянском подворье. Вторая – престольные праздники: ржаные пироги с ягодами, капустой, яйцами и свеклой, ячменное домашнее сусло и пиво, упругие, как ремень, холодцы и рубцы, крахмально-ягодные и овсяные кисели. И бесподобнейшее добродушие хозяев, их хлебосольство, сопровождаемое убедительным «потчеванием»! «Кушайте на здоровье, дорогие гости, не стесняйтесь: здесь всё своё».

«Своё». Запомним это такое простое, но значительное слово. Ведь его с особым ударением произнес, приглашая в гости, омоскобившийся некогда, а теперь вот «одеревеневший» горожанин Теренин.

– Это ты правильно подметил, – резюмирует Александр Васильевич. – Свое слово простое, но великое. Как и словосочетание «своя, не купленная продукция». – И заговорила академическая душа: – Своя продукция, друг мой, это же прямой результат человеческого труда и природы. Именно это обстоятельство благороднейшим образом воздействовало, полагаю, испокон века на душевный, нравственный мир селянина, крепило его самосознание, делало личностью самодостаточной и независимой, доброй и отзывчивой.

Внимая суждениям ученого собеседника, припомнил я свою журналистскую бытность, когда в силу корреспондентских обязанностей пришлось мне немало поколесить по матушке-России, да и не только по ней. Бывая в гостях у сельских жителей, я невольно отмечал то, что запомнилось с раннего детства, особую щедрость людей крестьянского звания. Она свойственна им независимо от их мест обитания. «Кавказское гостеприимство» характерно не только велиречавым горцам, но и в равной степени декханину – таджику, арату – монголу, оленеводуманси, и рыбаку камчатского полуострова.

Как-то в посёлке «Канчаланский», что на Чукотке, хозяйка дома, куда мы были приглашены на обед, весьма удивилась, заметя, как робко намазываем мы на маленькие кусочки хлеба из трёхлитровой банки красную икру. Ей почему-то показалось, что икра нам не по вкусу, поскольку была приготовлена в начале прошлой путины. Извиняясь, как извиняется за прошлогодние соленые огурцы, оказавшиеся на праздничном столе, жительница, скажем, среднерусской полосы, канчаланка смущённо поясняла нам, что до новой путины целый месяц, а эта икра тоже хорошая и что есть её надо ложками, не жалея, потому как не купленная, а своя.

Своя продукция стоила дешево. Крестьянин, непосредственно контактирующий с землей-кормилицей, меньше всего был стяжателем, алчной эгоистичной особью. Он как бы и не ценил очень-то труд своих мозолистых рук, но понимал значение земли, завещанной ему от Бога благодати, которой он должен делиться с другими.

Подобное понимание добродетели огромным слоем российского общества – крестьянством, его глубокое религиозное сознание играло в труднейшие периоды жизни страны колоссальную спасительную роль. Слова Льва Николаевича Толстого, сказанные как раз в статье «Три дня в деревне», убедительнейшим образом это доказывают.

«В наше время, – пишет Лев Николаевич, – по деревням завелось нечто совершенно новое, невиданное и неслыханное прежде. Каждый день в нашу деревню, состоящую из восьмидесяти дворов, приходят на ночлег от шести до двенадцати холодных, голодных и оборванных людей… Десятский не ведёт их к помещику, у которого, кроме своих десяти комнат в доме, есть ещё десятки помещений и в конторе, и в кучерской, и в прачечной, и в белой и чёрной людской, и в других помещениях; ни к священнику или дьякону, торговцу, у которых хоть и небольшие дома, но всё-таки есть некоторый простор, а к тому крестьянину, у которого вся семья: жена, снохи, девки, большие и малые ребята, все в одной восьми-десятиаршинной горнице. И хозяин принимает этого голодного, холодного, вонючего, оборванного, грязного человека и даёт ему не только ночлег, но и кормит его.

– Сам за стол не сядешь, – говорил мне старик хозяин, – нельзя и его не позвать. А то и в душу не пойдёт, и покормишь и чайком попоишь.

Только подумать о том, что заговорили бы живущие некрестьянской жизнью люди, если бы в каждую спальню к ним ставили на ночь, хоть раз в неделю одного такого измёрзшегося, изголодавшегося, грязного, вшивого прохожего».

Вывод Льва Николаевича из всего этого удивительный: «Если бы не было крестьянского народа и не было в нём того христианского чувства, которое так сильно живёт в нём, уже давно бы бездомные люди, дошедшие до последней степени отчаянья, несмотря ни на какую полицию, не только разнесли бы все дома богатых, но и поубивали бы всех тех, кто стоял бы на их дороге. Так что не благотворительные общества и правительство ограждают нас от напора бездомного люда, а всё та же основная сила жизни русского народа – крестьянство».

Трудно добавить что-либо к словам человека, названного В. И. Лениным «зеркалом русской революции», их можно разве что подтвердить собственными наблюдениями. Когда грянула над страной черным громом Великая Отечественная война, куда ринулся лавинообразный поток беженцев с оккупированных территорий? Куда вывозили детей и жителей блокадного Ленинграда? В восточные деревни. Помню еврейскую семью из Питера, квартировавшую вместе с главой её бабкой Ришей в нашем доме, в костромской глубинке. Не забыть, как мы с сестрой спали на веретище (плетёная соломенная подстилка), а эвакуированные – на отданной им в пользование нашей матерью, вдовой-солдаткой, железной, с пружинами кровати. Помыслить об ущемлении обездоленных людей ни нам, ни уж матери, конечно, – в голову не приходило.

Можно, наверное, с натяжкой объяснить подобное тем, что нас связывало с постояльцами единое горе – война, но как прикажете истолковать откровения, которые доводилось слышать от выселенных с ярлыком «враги народа» в казахские степи чеченцев, ингушей, калмыков? А говорили они примерно тоже, что написано в книге Ахмета Хатаева «Эшелон бесправия»: «Не окажись рядом с нами в заснеженных пустынях такие люди, как русская женщина Ефросинья, хранительница и оберег непреходящих крестьянских качеств сострадания и великодушия, казах Тлеубан Абильдин, сосредоточие исконной народной мудрости и других людей не чиновного жестокосердия, судьба всех, оказавшихся в изгнании, была бы куда трагичнее».

Я уже не говорю о том, что вся ближняя и дальняя наша собственная родня, в суровые военные и послевоенные годы работавшая в городах, на заводах, фабриках, железнодорожном транспорте, отсылала на «прокорм» своих малых чад в родовое гнездо – деревню, которая, кстати, «горбатила» на общественное благо на колхозных полях за «палочки» – пустопорожние трудодни. Спасали «своё» подворье (сад, огород, корова, куры) и природа (грибной и ягодный лес, рыбная река). Между прочим, подворье облагалось натуральным и денежным налогом, что выглядело вообще-то довольно странно (но об этом мы поговорим попозже): денег за работу в колхозе не платили, а часть налога и страховка взыскивались с крестьянина в денежном выражении.

Александр Васильевич согласно кивает головой. Родившийся после войны в стольном граде, он тем не менее не малую часть своего пионерского детства тоже провел в деревне у родственников.

Кому-то может показаться, что сообщая о тяжестях колхозного бытия мало что смыслящему в производительном труде молодому современнику-виртуальщику, мы хотим подвести его к мысли, мол, сколь благоприятным был бы труд крестьянина, освобождённый от «государственных пут», скажем, как сейчас, труд фермерский, единоличный, ориентированный сугубо на собственный интерес. Нет и нет!

Не это хочется нам сказать – мы лишь подчеркиваем, сколь же гибок, велик и устойчив крестьянский организм, если и в немыслимых условиях он не теряет своего высокого предназначения, а «основная жизненная сила» – крестьянство (определение Л. Н. Толстого, приведенное выше) сохраняет человеческое лицо, образ Божий. Более того, мы убеждены, что это состояние, эта «жизненная сила» сохраняется и подпитывается лучшим образом коллективным, общинным характером крестьянского труда. «На миру и смерть красна» – эта поговорка родилась не иначе как в сельской среде.

Свои люди

У ворот теренинского имения нас встретила шумная ватага его обитателей, оказавшимися при знакомстве родственниками хозяина. Что ж, крестьянину в одиночку нигде не выжить. Поэтому и были многочисленны семьи, бездетность являлась величайшим несчастьем. Каждый крестьянский клан был, что колхоз в миниатюре. Ну, и действовавшая тогда мирская община играла заметную, добрую роль. Её отголоски довелось наблюдать даже в советские времена – «толоки» на строительстве жилых домов, выбор пастухов для личного скота, совместная копка приусадебных участков и т. д. и т. п.

Нынешние разговоры о том, что община становилась тормозом в развитии сельскохозяйственного производства и что, мол, не случайно царский премьер – министр Столыпин ставил своей задачей раздробить её путём насаждения фермерства, представляются все же в какой-то степени праздными. Государственник, человек с обострённым национальным чутьём, коим являлся Пётр Аркадьевич, свершая свои реформы, исходил из необходимости сохранения заболевшего Отечества, всемерного оказания поддержки тому же фермерству. Он открыто и гордо заявлял о своей нравственной позиции: «…Мы, как умеем, как понимаем, бережём будущее нашей Родины и смело вбиваем гвозди в… сооружённую постройку будущей России, не стыдящейся быть русской». Вот бы такие слова услышать от кого-либо из нынешних депутатов-демократов. Нет, не скажут, побоятся, что их же собратья обвинят в великодержавном шовинизме.

И, к слову, Столыпин и продолжатель его дела Кривошеин наделяли крестьян «отрубами» все-таки из резервных фондов. В Сибири, да, земли давали столько, сколько крестьяне могли её обработать, а субсидировали их не деревянными – золотыми рублями. Инвентарём обеспечивали не разбитым и по льготной цене. Стройматериалы шли на село, разумеется, не гнилые. Но и в этом случае коллективистский дух земледельцы не утрачивали, что и использовали потом очень ловко большевики. Создавая колхозы, они знали, что делали. Сталин тщательнейшим образом изучил статистику, представленную учёными, и увидел: там, где сельские работы ведутся «сообща» – результат выше. И уж, наверное, читал он труды А. И. Энгельгардта, человека здравого ума, землевладельца и учёного, поднявшего своё имение на необыкновенную высоту, который писал: «Большие семьи даже при слабом старике, плохом хозяине, не умеющем держать двор в порядке, всё-таки живут хорошо. Только при хозяйстве сообща возможно заведение самых важных для хозяйства машин… Разделение земли на небольшие участки для частного пользования, размещение на этих участках отдельных землевладельцев, живущих своими домками и обрабатывающих каждый отдельно свой участок, есть бессмыслица».

Злопыхатели приписывают Сталину «паханские замашки», что, мол, создавая колхозы, он думал об ограблении крестьян. Легче же взять из общего колхозного амбара то же зерно, чем из сотни, тысячи, скажем, частных сусеков. Верно, легче. Но скажите: в войну, не будь колхозов, прокормили бы частники воюющую многомиллионную армию и не прятали бы они в навозных ямах выращенный урожай, как это делалось в гражданскую, даже если дети-красноармейцы сражались за их интересы?

Откинем идеологические и политические «прибамбасы», которыми руководствовались Советы, поощряя колхозное движение, и поймём: они были правы в своих действиях. Еще живы люди, помнящие и колхозный строй, и его становление. От многих из них доводилось слышать: «В довоенном колхозе мы впервые вздохнули свободно. А за работу получили такое количество хлеба, мёда, овощей, что волей – неволей пришлось избыток вести на базар – «колхозный рынок», так он тогда назывался».

Но эти самые люди, истинные сельские труженики, вовсе не принимали, оказывается, послевоенной политики, направленной на чрезмерное «слияние» колхозов. В просторечии слово «слияние» трансформировалось в «сливание», что довольно метко охарактеризовало явление. На густонаселённый административный район в среднерусской полосе создавали огульно в ту пору чуть ли не одно коллективное сельское хозяйство. Тогда как до войны в некоторых деревнях их, бывало, действовало несколько – не в Забайкалье же диком или в безлюдной казахской степи жил наш народ. В компактном хозяйстве, всё равно, что в космическом корабле, необходимы и слаженность, и психологическая совместимость. А в необъятном пространстве? Не зря говорят: что ни город, то норов. То же можно сказать и о российских деревнях. Не раз отмечать приходилось: деревня такая-то от другой в километре стоит, но какая разница в характерах людей. Здесь жители спокойные, рассудительные, тут, как на подбор, забияки, крикуны, большие охотники до разудалых гульбищ. И, что может показаться сейчас очень странным, многие сельчане не приемлели фикс-идею «оттепельного» богоборца-«кукурузника» о стирании граней между городом и деревней, положившую начало строительству идиотских многоэтажек на селе и дальнейшему отрыву мужика-Антея от земли-кормилицы, подтолкнувшую процесс сселения крестьян на центральные усадьбы, а точнее процесс уничтожения поселений, возникших, выросших красиво и естественно, как грибы, в незапамятные времена.

Не стирание граней требовалось – этакое превращение деревни в пародийный город, а крестьянина в недоделанного рабочего (боже, сколько тогда колхозов переиначили в совхозы, где люди по городскому распорядку, курам на смех, работать стали) – требовалось обычное продолжение укрепления союза рабочего класса и крестьянства, улучшение быта, дорог, оснащение современной маневренной техникой и установление паритета цен на сельскохозяйственную продукцию и промышленную, о чем устами своих земляков говорил когда-то даже Сергей Есенин.

Не вызвало восторга у тружеников и внедрение денежной оплаты в колхозах, а уж тем более проведение «второй коллективизации» – обобществление личных коров. Рассуждения на этот счет пестрили поговорками: «Денежки не рожь и зимой родятся», «Умирать собрался, а рожь сей»…

– Слушай, а ведь в этом есть сермяжная правда, – живо отреагировал Теренин, когда поделился с ним суждениями закоренелых хлеборобов. – Деньги за работу раньше платили только батраку. Хозяин поэтому и был хозяин, что продуктом распоряжался сам, продавал, если надо, – вот и денежка. А тут? Собрал, не собрал урожай, а деньги дай! Ты посмотри, чем это обернулось – деревенские бабы для себя хлеб печь перестали, в город за ним ездят.

А вот колхозный базар после хрущёвских нововведений стал скукоживаться и хлеб мы стали покупать за границей, несмотря на поднятую целину, за золото. На что патриарх колхозного движения Макар Посмитный воскликнул: «Лучше бы его перелили на звезды Героев для селян!»

Целину освоили, а Нечерноземье – хребет России запустили. Чем очень порадовали своих недругов. На весь мир прозвучали полные ядовитого сарказма слова Черчилля: «Я думал, что умру от старости, но когда Россия, кормившая всю Европу хлебом, стала закупать зерно, я понял, что умру от смеха». И никто из наших госмужей не одернул злорадствующего русофоба (нечем, видимо, было крыть), как сделал это в 45-м Георгий Жуков, заставивший прикусить язык американского генерала-союзника, «посочувствовавшего» нам, понесшим такие огромные людские потери, после которых на ноги, дескать, встать уж вряд ли удастся.

– Русские бабы нарожают ещё, – отчеканил легендарный маршал.

Кое-кто ныне склонен считать данное заявление верхом цинизма прославленного военачальника по отношению к народному горю, к памяти миллионов погибших солдат. Нет, это было хоть и спонтанное, но естественное проявление чувств гордого человека – человека-патриота, не желавшего видеть торжества американца, а народ свой и страну в унизительном состоянии.

И деревенские бабы рожали «Людской завод» – деревня набирала обороты в этом плане, переваривая, повторю, по словам философа Николая Бердяева, большевизм и обеспечивая рабочей силой города и прожорливые стройки коммунизма. Не вымирал тогда народ наш, не вымирал, несмотря на кровопролитную Отечественную войну, где основную ратную силу составляли переодетые в серые шинели пахари и хлеборобы. Вспомним, сколько нас было в период расцвета СССР – в 80-е годы прошлого века? Почти 275 миллионов. А в 1941-м? 150 миллионов. Именно эту цифру выкрикнула перед смертью партизанка Зоя, бросив в лицо, мучившему ее гитлеровскому офицеру вызывающие слова: всех не перевешаете!

Тогда не перевешали. Перевешали потом, когда стали обретать, хоть и наполовину, реальные контуры прогнозы Д. И. Менделеева о росте населения России. Тут-то нам, доверчивым, податливо-восприимчивым, и подсунули перестройку, как когда-то Великую Октябрьскую революцию, следствием которой стала истребительная, братоубийственная, гражданская война и обнищание народа, страны. Развязали такую войну и демократические реформы, убивавшие в год до последнего времени более изощрённым образом, чем ранее, до миллиона граждан родного Отечества.

Демократы пустомелют о естественности процесса и, оправдывая свои деяния, ссылаются на упомянутого выше Уинстона Черчилля, сказавшего, что демократия это плохо, но лучше ничего нет. При этом адепты британского премьера, выдающие себя за друзей народа, как-то забывают привести ещё одно высказывание хитрого, как лис, политика и аристократа: «Лучший аргумент против демократии – пятиминутная беседа с избирателем».

Своя земля

Однако оставим на время в покое «Троянского коня» – демократию, – вернёмся к нашим «баранам», пока не уничтожили их окончательно прекраснодушные волки-либералы и недоросли-правители, что с исступлением умалишённых рубят и рубят сук, на котором сидят, корёжат и корёжат могучий корень государства – крестьянский организм – живой народный громоотвод от бед внутренних и внешних. Посмотрите, ведь мы уже продовольственную независимость потеряли.

Горе, горе тому, кто не сеет хлеб! А как мы сможем сказать, что сеем его, если за годы демократического разбоя заросли у нас сорняками и мелколесьем десятки миллионов некогда хлебородных пахотных земель. И ждут нас, да чего там ждут, пришли уже, позор и унижение.

«Вечно будешь ты, о человек, стоять у дверей, между теми, которые просят хлеба, вечно будешь ты ждать, чтобы тебе вынесли отбросы те, у кого обилие богатства». Давно это сказано, да современно звучит.

Столкнувшись сегодня с диким ростом цен на продовольственную продукцию, возмущённые граждане нашей страны довольствуются на этот счёт расхожими объяснениями, что таковы законы рынка. Ну, а производитель, дескать, наш мужичок русский – «такой-рассякой». А почему он «такой-рассякой», людям не больно-то объясняют, да они и сами не очень задумываются над этим. И уж мало кого «свербит» мысль, откуда такая алчность у того, который сам хлеба не сеет, но цену ему, видите ли, знает. И откуда вообще такое ожесточение в народе? Что породило равнодушие к чужой боли, беде? Публика, читающая прессу, в таких случаях начинает обычно бормотать что-то о нравах постмодерна, о машинизации человека, опять же о рыночной экономике.

Но академик Теренин, возведённый недавно в дворянское достоинство, не зомбированная серая масса. И он говорит: то, что рынок всё правильно урегулирует – это ставка для наивных. В США, самой демократической и рыночной стране, как считают некоторые наши олухи, только три года назад был принят билль (закон) о программе перехода сельского хозяйства к рынку, предусматривающий постепенное, в течении многих лет сокращение (подчеркнём, всего лишь сокращение) государственного вмешательства в фермерскую экономику. А пока в свободных Штатах вмешательство это, ох, как сильно. И всё в смысле государственной поддержки фермера. Ну, прямо в правительстве там, на Капитолийском холме, не иначе, как одни Столыпины сидят. И вообще, если Россия воссоздаст частную собственность на землю, то это будет очередной огромной её ошибкой, за которую в один прекрасный день придётся дорого заплатить. Между прочим, западные учёные-рыночники говорят то же самое. Толкуя о землях сельскохозяйственного назначения, они поднимают одновременно и комплекс вопросов природопользования, экологии. В этот комплекс входит часть богатства, которая принадлежит всему обществу, её нельзя приватизировать и продать. Учёные указывают на земельную ренту и ренту на природные ресурсы. Эти ценности не могут принадлежать никому в отдельности.

(Тут припомнились мне рассказы матери о фермерах доколхозой поры. Лишь двое из нашей деревни отважились вести хуторской образ жизни. Один из них потом в 30-е годы стал организатором первого колхоза в нашей округе. Вторая семья вошла в него с неохотой, но вошла. Члены её отличались этаким эгоцентризмом, за что за ними, за детьми их надолго сохранилось определение-кличка – «хуторяне». И в неё односельчане вкладывали далеко не положительный смысл.)

Нынешний крестьянин, увы, крайне деморализован нескончаемыми реформами и экспериментами над собой. Подобно узнику концлагеря, он теряет жизненный смысл, ориентиры, основу основ человеческого бытия – уверенность в себе и свои силы.

Людей столько раз обманывали, кормили обещаниями, отбирали и рушили созданное непосильным трудом, что они больше не хотят быть дураками, работать и надрываться, как ранее. Да, «деревня без дураков» гибнет, пьёт, зарастает сорняком, но «ломить» просто так в очередной раз на дядю-живоглота не имеет желания. Даже беспощадный царь-голод бессилен тут. Бомжу не страшны помойка и гибель в грязи. Так что же дальше? Как побудить народ к созидательному труду? Что делать-то? Обращаюсь я к собеседнику с извечным русским вопросом.

Теренин, искренне верующий православный христианин (дивился на него: пока вёз меня в свой Семион, держался за руль машины чуть ли не одной левой рукой, правой – крестился при виде церквей, монастырей, повсеместно возрождаемых, слава Богу, на рязанской земле), ответил, как отрезал:

– Веру надо вселять в людей конкретным делом и организованным порядком. Крещение Руси производилось тоже не совсем добровольно.

Есть тут над чем призадуматься. Если хотим мы страну и людей сохранить, надо, надо деревню на ноги ставить и возрождать во что бы то ни стало крестьянский дух в земледельце. Чтобы не говорили современные умники – в крестьянском сословии сокрыта подлинная сила нации.

Россия землей богата. Богата она и сельскими жителями, которые составляют и сейчас ещё треть населения страны. Но население – далеко не народ, без коего, как известно, и родная земля мачеха. Если народ исчезает, всё остальное теряет значение.

Люди, как говаривал известный адвокат царской России Ф. Н. Плевако, кирпичи. Из одних и тех же кирпичей создаются и храм Богу, и тюрьма – жилище отверженных. Перед первым мы склоняем колени, от второй бежим с ужасом, Но разрушьте тюрьму, оставшиеся целыми кирпичи могут пойти на храмостроительство, не отражая отталкивающих черт их прошлого назначения.

Как тут не поклониться не такому уж и плохому опыту Советов по формированию в сельских людях чести, доблести, геройства и любви к земле-матушке. Да, в советское время любовь к земле-кормилице выглядела, допускаем, как осознанная необходимость. Не показательная, но обязательная. Нет её – нет удачи на крестьянском поприще. Как без Бога – не до порога. А Господь-то как раз и завещал Адаму с Евой и их потомству в поте лица добывать хлеб свой насущный. Расшатывая веру в Бога, Советы, понятно, внедряли эту любовь к вождям. Таким же образом усиленно внедрялась, и небезуспешно, любовь к земле. А как иначе? Ведь чтобы там ни было, Илья Ильич Обломов, великий русский персонаж подметил верно: «Научи мужика грамоте (а большевики его этому научили. – Г.П.) он землю пахать перестанет». А если в этом случае и духовные ценности подменить «золотым тельцом», или, как говорят в народе теперь «жёлтым Геббельсом» – дорога в ад обеспечена. При любом общественном строе.

Не удержаться вновь от примера. Упомянутая выше блокадница бабка Риша, которую в войну приняла многострадальная деревня, вернувшись после прорыва кольца снова в Питер, спустя некоторое время решила навестить свою благодетельницу, привезла туда несколько рюкзаков и кошёлок сухарей из белой муки. Белый хлеб в костромской стороне, где сеяли в ту пору в основном рожь-казанку считался лакомством, нарезных батонов даже в магазинах районного города не продавали. Их пробовали раз в году, когда кто-либо из родственников-железнодорожников, ездил во время отпуска в Москву по бесплатному билету и привозил оттуда набитый «ситным» объёмистый мешок. По приезду для всех устраивалось шикарное чаепитие с белыми булками. Но бабка Риша чаепития для деревни, встретившей её опять же радушно и гостеприимно, не устроила. Она стала потихоньку торговать сухарями. Денег у деревенских жителей было тогда в обрез, и она меняла грошовые сухарики на рублёвые яйца: одну штучку на одно отборное. Выменянный у дуры-деревни натуральный продукт она продавала потом в городе на базаре.

Выпущенные на свободу шальные деньги, у которых, как известно глаз нет, пресловутое «злато-серебро», коим на заре Советской власти незабвенный Владимир Ильич Ленин намеревался отделывать общественные туалеты, поразили вокруг себя вся и всё, породили кошмар. Кошмар этот «денежные мешки», конечно, пытаются заглушить приобретением яхт, футбольных клубов и разными там «голыми плясками» при луне, подобно обречённым нэпманам из Ильфо-Петровского «Золотого телёнка», но…

Разумеется, в годы беды человек добровольно бежит к земле. В войну вон и горожанин, и интеллигент взялись за лопату. Как и сейчас. К сожалению, не все. Многие, по-прежнему, держатся за «горбачевозку» – транспортную сумку на колёсиках – главное орудие челноков, пионеров малого горе-бизнеса.

В сытое время обыватель обычно «воспаряет». Ему то осетрины с хреном хочется, а то и революции. Тут идеологический аппарат дремать не должен. Он при советской власти и не дремал долгое время. Одна «Сельская жизнь», газета ЦК КПСС, с её десятимиллионным тиражом, возвышающая крестьянский труд, чего стоила. Мощная обработка сознания, агитация, пропаганда подняли людей на освоение целины, не дали распасться колхозам. Крестьян награждали, делали героями. И они были таковыми. Многие, вероятно, вынужденно. Как бойцы на войне, где далеко не все были добровольцами, и не все, сломя голову, неслись в пекло. Но все в итоге стали в нашем сознании сынами Отечества.

Внимание властей к мужику, пусть и шкурное, способствовало, вероятно, в определённой степени и рождению в литературе такого благодатного явления как деревенская проза, появлению деятелей культуры и искусства, называемых почвенниками. В своих творениях они глубоко, а не лубочно-анекдотично, вскрывали истинные движущие силы крестьянского жития. Эта почвенническая культура, её представители: Александр Яшин, Валентин Распутин, Николай Рубцов, Фёдор Абрамов, Евгений Носов, Василий Белов, Владимир Крупин, Борис Екимов, многие, многие другие – искренне и по праву считали и называли крестьянский дом Ноевым ковчегом, а труд селянина на земле приравнивали, подобно Жан-Жаку Руссо, к разновидности искусства. Вступив в непримиримую полемику с нарождающимися молодыми волками («Они много пили, пили, не хмелея», – сказал как-то об этой жестокой поросли, сожалея, что мы проморгали её становление, Виктор Астафьев) «почвенники» значительно сдерживали распад державы, символом которой был серп и молот. Не случайно с приходом либеральных демократических времён все они попали в «не формат».

Так что зря набрасывается в своих выступлениях с оглоблей-дубиной ельцинский премьер-министр Иван Силаев на «мёртвого льва» Иосифа Джугашвили как на автора и исполнителя программы ликвидации кулачества, читай, крестьянства, как класса. Деревню в большей степени сгубили не Сталин и его наследие, а хрущёвский волюнтаризм, разбивший монолит крестьянского бытия, когда произведён был разрыв «золотой нити», связывающий поколения.

Окончательно же добили крестьянство демократические реформы, передел общественной собственности, насильственно-бестолковое внедрение фермерства. Но даже при такой раскладке крестьяне в ту пору хлеб выращивали, предлагая его государству по 160 долларов за тонну. Однако отечественное, высокого качества зерно не закупалось: элеваторы были забиты импортным зерном, далеко не лучших кондиций по 280 долларов за тонну. А Международный валютный фонд, дабы окончательно покончить с производством, потребовал сократить посевы зерна и поголовье скота: коров и свиней.

Возможно ли было подобное уничтожение российской деревни при дяде Джо, отказавшемся в отличие от «свободолюбивой» Европы принять для реализации в своей стране после разрушительной войны американский кабальный «план Маршалла»? Так что не очень верится обвинениям в его адрес такого «ежа», как Иван Степанович Силаев, охотнее поверим мы «зверю» – американской разведке, что в начале 30-х годов недвусмысленно докладывала правительству США о безоговорочной оправданности экономических преобразований в сёлах Страны Советов. Далёкие от эмоций профессионалы, восхищаясь производственным скачком и уровнем жизни колхозников, безотлагательно предупреждали министров: будьте готовы к тому, что СССР в области сельского хозяйства в ближайшее время станет сильнейшим конкурентом Штатов.

А английский драматург, острослов Бернард Шоу, побывав в гостях у российских тружеников села, заявил, что если такая жизнь ужасна, то он ужасно хочет так жить. Очернители всего хорошего в нашем Отечестве, естественно, говорят: Шоу гостил не у крестьян, а у переодетых в колхозников чекистов. Но американские-то разведчики собирали свои сведения уж, наверняка, там, где энкавэдэшников не было.

– Постой, постой, – встрепенулся Теренин. – Ты о Бернарде Шоу вспомнил. Да острослов он знатный, но и ум глубокий. Послушай-ка, что говорил он помимо всего прочего: «Если эксперимент, который предпринял в России Ленин в области общественного устройства не удастся, тогда цивилизация потерпит крах… Если же будущее будет таким, каким его предвидел Ленин, тогда мы все можем улыбаться и смотреть вперёд без страха. Однако, если эксперимент его будет сорван и окончится неудачей, если мир будет упорствовать в сохранении капиталистического развития, тогда я должен с большой грустью проститься с вами, друзья мои.»

– Вот это да, – только и мог я сказать, выслушав бесподобное откровение. Откровение, близкое к тем, что стали высказывать позднее великие умы Запада, вдоволь наевшиеся ценностей, устанавливаемых потребительским обществом: «Лучше быть, чем иметь».

Самодостаточная деревня с её безотходным производством, с её экономичностью, бережливостью, она, только она может противостоять безумной потребиловке чревообразных особей, пожирающих всё и вся вокруг.

Своя страна

Деревня – питательная среда, очаг, дающий силу людям. Там человек живёт. Город – реанимационный аппарат, люди, подключенные к нему, выживают. Город может потухнуть и человек погиб. Права Наталья Нарочницкая, ох, как права, назвав крестьянство определительным сословием, оплотом консервативных ценностей национального духа и культуры. И, конечно, права Екатерина Великая, русская императрица, хотя и немка по национальности (но сказал же граф Шереметев когда-то: «Править Россиею можно только будучи русским, или показывая, что хочешь им быть»), заявившая чётко и внятно: «Крестьяне первые и необходимейшие люди в государстве». И это она пришла в неистовство, узнав, что её любвеобильный канцлер граф Панин подарил итальянской певичке собственную деревеньку. Государственница-царица немедленно выкупила её у иностранки, дабы и крохи не нашей собственности не оказалось на русской земле.

Как будто вторя этим мыслям, Теренин произносит следующую тираду: «Да много мы напортачили, но главное: утеряна преемственность, которая так сильно проявлялась именно у людей, работающих на земле. Дети рядом с отцами – и дома, и на работе. Все на глазах, все под контролем. А если что, так и ремень под рукой». «Молодец, – воодушевился я и по памяти процитировал выдержку из знаменитого «Домостроя», написанного священником Благовещенского собора в Москве в XVI веке Сильвестром. «Казни сына своего от юности его и покоит старость твою и даст красоту душе твоей. И не ослабевай, бия младенца. Аще жезлом бьёшь не умрёт, но здоровее будет».

– Издеваешься, ехидничаешь, – косо глянул на меня Александр Васильевич, – думаешь я не понимаю, что средневековые способы воспитания – «бить жезлом» в наше время не приемлемы. Но я не о том говорю, а о сути. Она же остаётся прежней. Нарушать заветы предков – себя бить. Как, кстати, и рушить коллективистское, общинное сознание, удерживающее от собственного самоуничтожения дорогих нашему сердцу хлеборобов.

Теренин хмурится, уходит в себя, но потом его снова прорывает:

– Я понимаю, пока опасность кажется абстрактной, наши госмужи не будут вкладывать в нестандартные решения ни ресурс, ни время, ни энергию. Я понимаю и то, что сапожнику, скажем, не может понадобиться атомная бомба, как и нынешнему русскому миллиардеру. У него нет задач, решаемых этим инструментом. Вот деньги государства, выделяемые на её создание, он бы охотно взял, или, говоря по-нынешнему, распилил и прикарманил. И потому, когда я вижу, что проект по освоению, например, нанотехнологий оказывается в руках одиознейшего Анатолия Чубайса, я не сомневаюсь, что он в данном случае поступит также, как поступал, приватизируя и реструктуризируя Единую энергетическую систему бывшего СССР, в результате чего у уполномоченного творить чудеса в экономике мошна распухнет до космических размеров и неподъёмной тяжести, а население и государство в прямом смысле пойдут налегке по миру, подталкиваемые волнами техногенных катастроф. Трагедия на Саяно-Шушенской ГЭС – яркое тому свидетельство.

Что тут скажешь? Разве то, что кое-кто из высшего руководства страны, уповая на современные высокие технологии, похоже, думает, что люди тут будут и не очень нужны. Компьютеры их заменят. Ой, ли!

Помнится в советские времена закупил тогдашний Внешторг для одного хозяйства капустно-уборочный комбайн в Америке, который, выйдя на колхозные поля, сломался на первой же грядке. Приехавший по рекламации специалист, с порога отмёл притязания к своей фирме, заявив, что комбайн сделан с 14-м классом точности (у нас с таким классом строились только космические корабли) и прежде, чем пустить его в ход, поле следовало бы выровнять, как биллиардный стол. Так что судите сами: долго ещё, видимо, придётся махать нам кувалдочкой. Хотя в связи с этим тоже есть поучительная история. Её поведал Илья Глазунов, писавший портреты не только президентов, генсеков и королей, но и простых рабочих, крестьян. Как-то на Баме прикрепили к художнику бойкого комсомольского активиста, который с цифрами в руках неумолчно подтверждал, как здорово работают ребята-механизаторы на укладке путей. Оказавшийся рядом глубокий старик, с бельмом на глазу, слушал, слушал цифирь, не выдержал и оборвал на полуслове новоявленного Диму Крутикова (помните незадачливого лектора из повести Сергея Антонова «Дело было в Пенькове»?):

– Васька, перестань стрекотать: мы в молодости без твоей техники за смену по три пролёта укладывали, а, не как вы, один, да и то на мёрзлую землю.

От себя заметим, построенные артельно в начале XX века пути и мосты на Транссибе и сейчас стоят незыблемо, в то время как Бамовский мост через Амур потребовал капитального ремонта через год после введения в эксплуатацию.

Тут не о значении техники разговор идёт (кто же не понимает её ценности?) – о человеческом факторе речь, нередко ныне отметаемом начисто. Компьютеризация, владение вычислительной, другой техникой, нет слов, дело хорошее. Но в каждом конкретном производстве, где создаются не виртуальные, а материальные блага, не стоит сбрасывать со счетов и некоторые дедовские, не дорогие, однако эффективные приёмы и приспособления.

Пример. Именитый американский фермер 60-х годов Гарст (это он учил Хрущёва сеять кукурузу – разумеется, не в Архангельской области или в республике Коми, как приказал это делать Никита), приехав по приглашению главы государства в Советский Союз, посетил в одном из колхозов свиноводческую ферму. На новое оборудование, установленное в новом помещении, не тратил особо времени деловой иностранец: это ему не в диковинку. Но вот по старой ферме шёл гость не спеша. Выглядел на стойлах, вместо металлических крючков дубовые задвижки, вмиг повернулся к племяннику, сопровождавшему его, знак сделал. Тот блокнот распахнул, что-то быстренько записывать стал. Сообразил хозяин: железные-то крючки и ржавеют, и гнутся, а дубовые только прочнее становятся – стало быть, удобны, надёжны. А увидел самодельный скрепер, из утиля сваренный и подвешенный на Т-25 (его свинарки «лопатой» звали), аж в ладоши захлопал. И этот агрегат в блокноте у племянника оказался. Вот тебе и миллиардеры, вот тебе и обладатели техники с высочайшим уровнем надёжности. Поняли, что такую машину можно сделать без особых затрат, а служить она будет исправно. Охотился, охотился Гарст за плодами крестьянской смекалки, рождённой естественной человеческой бережью и расчётом.

(Запоздало, быть может, но сказать надо: свою рязанскую усадьбу Александр Теренин оборудовал, по всей видимости, руководствуясь этими принципами. Да, великолепный дом, деревянные флигеля, баню, биллиардную, спортзал построил он по современным проектам, но и каждый старый колышек, отслужившую газовую трубу, бетонное перекрытие, столбик не выбросил на свалку, а нашёл им достойное применение. Вновь разбиваемый сад, пруд перед домом сохранили здесь свои очертания, сохранили первоначальную прелесть. Даже ферма с козлиным поголовьем, пока что в три особи, чистенькая, аккуратненькая, заняла место хлева, что построен был некогда отслужившим геройскую службу матросом-варяговцем. Земля тебе пухом, Василий Митрофанович. Не придётся тебе в гробу переворачиваться: внук, как и ты, не спустил Андреевского флага перед ползущей со всех сторон нечистью, не промотал, не проиграл в казино, не загнал в оффшоры сколоченное самим состояние, а вложил в родную землю родной страны. Не так ли действовал некогда наместник Малороссии и Кавказа граф Воронцов, облагораживая каменистое крымское побережье Чёрного моря, строя и даря самому российскому императору дачу в Нижней Ореанде, дабы глядя на отдыхающего в собственной субтропической зоне царя, богатые соотечественники также тянулись в Крым, устраивали места отдыха и здравницы в своей стране, а не за границей, высасывающей с непомерной силой русские капиталы. – Г.П.)

Послушаешь некоторых наших госмужей, почитаешь социальные программы, программы по поддержке деятельных людей, того же аграрного сектора – душа ликует. Всё понимают, всё осознают. Интервью президента Дмитрия Медведева, данное в Барвихе, никаких сомнений не оставляет в том. Но оглянешься по сторонам – цепенеет внутри. Опять политики говорят одно, думают другое, делают третье.

Ну, непонятно, непонятно нам почему отказывают в государственной поддержке реализовать до конца задуманное – построить новое село, да не одно, нового типа, вернее обновленного старого, нашему общему знакомому, который на деньги своей организации (вот она истинная социальная ответственность крупного бизнеса) закупил за рубежом технологию возведения комфортабельных домов-особнячков для земледельцев. Домов, каждый из которых малыми силами можно собрать меньше, чем за неделю, домов, рассчитанных на семью любой величины, домов, способных перерасти в посёлок родственников или деревню с населением, живущим одними интересами, одними намереньями.

Дома в таком поселении – что «грачиные гнёзда» на берёзе. Отец с сыном живут здесь одним двором (мечта Энгельгардта), избы их не отделяются друг от друга, а прилепляются друг к другу. Нечто подобное многие, наверное, видели в старых приднестровских сёлах Молдавии. Смотрит на улицу из-за забора неказистая хата, а зайдешь во двор – крылечки, терема один к одному, погреба бетонные, где виноград хранят и вино давят, другие пристройки. Настоящее семейное родовое гнездовье. Первоначальный, главный капитал тут, а таковым мы считаем капитал нравственный, от постоянного употребления не только не иссякает – растёт.

Ох, денежный наш человечище, бей, бей в неподатливые двери кабинетов высоких сильнее! Стучи – откроют. Бери в союзники президента, чётко сформулировавшего задачу – не только экономически поднять аграрный комплекс, но сделать жизнь селян человеческой, они ведь у нас составляют, повторим, не много не мало (ни в одной стране этого нет) треть от общего количества соотечественников.

А то, смотрите-ка, кое-кто вновь заговорил о вахтовом методе в земледелии. Это, пожалуй, будет похлеще пресловутого шефства промышленных предприятий над сельскими в советский период. Кто будет «держать вахту»? Компьютерный хилый мальчик? Вьетнамец? Кореец? Китаец? Хотя последние представители, корейцы, к примеру, и без того уже вовсю копошатся на обезлюдевших русских землях на юге России (и не только). Неужели и впрямь, мы, русские – не великий самостоятельный народ, а «навоз истории», как высокомерно отозвался о нас небезызвестный немецкий философ-идеалист Гегель? Неужели и впрямь, как утверждал автор «Капитала» Карл Маркс, свойственно нам от природы «виртуозное искусство раболепствовать»?

Нет, что-то тут не так. Чего не терпит русский человек, так именно раболепия. По свидетельству Фёдора Плевако (мы уже ссылались на него выше): московские лакеи его времени ходили в таких же сюртуках, что и господа, однако крестьяне не любили отсылать своих детей в Москву. Человеческое достоинство, человеческое отношение дороже рубля. Да что там рубля! Герои лесковского рассказа «Язвительный» – деревенские мужики дом своего управляющего-иностранца спалили, на каторгу пошли, но не извинились перед господинчиком, позволяющим себе насмехаться над ними.

Так что, если и имеет у нас место охаивание самих себя, так это не больше, чем нарочитое кривлянье и пена. Вон и Пушкин признавался, что он готов оплевать Отечество своё с головы до пят, но ему больно, когда это делают чужие.

Пена всегда на поверхности. Она может быть кружевной, пышной, но никогда продуктивной. Она всегда появляется, когда материал взбивают, не давая отстояться всклоченной породе. Суета сует её порождает.

В пену можно превратить и полезные вещи, если их взбить. В советское время такими от частого бездумного употребления (взбивания) оказались на поверхности великие сакральные свойства человеческой души, как стремление к справедливости, вера, любовь, честь, нестяжание. И человек, обыкновенный человек, потянулся к глубинам. Но не каждому хватило сил добраться до них. Вместо глубин попали в низину – к низменности. Фрейд, подсунутый «искателям», оказался кстати.

Сейчас всё низменное вытащено усилиями постмодернистов, чей бог личное удовольствие, на поверхность. Какая радость была в начале – затонувшую Атлантиду подняли со дна океана. Но нашли, как оказалось, «ящик Пандоры».

И опять ныряет человек, настоящий человек, а не «бритая обезьяна», в глубину, ищет истину, чистоту. Хватит ли сил добраться до незамутнённой божественной правды, главным хранителем и носителем которой являлось на грешной земле до последнего времени в основном крестьянство – мощнейший (подчеркнём ещё раз) громоотвод народных бедствий. Замахнувшийся на него, уродующий его, беспощадно растаптывающий его – есть слуга дьявола, если не сам дьявол.

И опасно, с огнём шутят русофобы, оплёвывая национальную душу нашего народа, приписывая ему рабские наклонности. На Чехова, который в частном письме мимоходом заявил, что он выдавливает по капле раба из себя, пенять можно только лишь в том случае, если поймём до конца, о чём писал он брату своему Михаилу, советуя тому «сознавать достоинство своё» перед людьми. Не наглеть, как призывает Анатолий Чубайс, а сознавать достоинство. Смиряться же следует перед природой, красотой и Богом. Однако, подчёркивает Антон Павлович, понятие смирения не в коем случае нельзя путать с рабским самобичеванием, призывающим «сознавать своё ничтожество».

А не на это ли самое рабское, ничтожное сознавание и толкают людей их друзья в кавычках, заставляя каяться, каяться, каяться… Эти «друзья», эти убийцы русской души и великой державы хорошо усвоили: движения в будущее не произойдёт, если народ потеряет величие и твёрдость духа. А его укрепление немыслимо без преемственности, которая так была сильна в крестьянской среде. Невозможно достичь величия силами или жертвами одного поколения.

(Что-то думает дельное, верно, по этому поводу и умная, учёная голова – Александро Теренин, ежели взял да и прописал в Семионе жену свою – красавицу Алину. Друзья-москвичи сей экстравагантный поступок донкихотским называют. А сама Алина, припрятавшая в гардероб бальные платья до поры, возьми да и роди, на природе-то будучи, своему супругу дочку Софию, которую счастливейший папаша тоже прописал в знаменитом селе, упоминающемся в летописях аж в XII веке.

Опять легкомыслие и донкихотство? А может быть действо, близкое к тому, какое совершил в своё время командующий десантными воздушными войсками Маргелов, пославший сына своего на смертельный эксперимент: в танке, с парашютом совершить прыжок с транспортного военного самолёта. Так поступают и поступали люди высокой чести, истинные патриоты Отечества, пекущиеся о благе его, шедшие когда-то вместе с собственными сыновьями-мальчиками под барабанный бой впереди солдатских шеренг на французские редуты под Бородино. – Г.П.)

Как важно заметить сейчас ростки пробуждающегося самосознания народа и сделать всё, чтобы они не зачахли, оградить их от бесовских выпадов и грязи, льющейся с экранов телевидения, разудалых, ошалевших от гласности электронных СМИ. Да и повнимательнее бы, помягче следовало всем нам относиться, а не дуться на них, к тем состоятельным людям, что вкладывают денежный ресурс то ли в реальное производство, разорённое перестройщиками-временщиками, то ли в восстановление сельских угодий, пусть даже в создание новых «дворянских гнёзд», ярких некогда оазисов культуры, которые в нынешнем русском исполнении вполне могут, должны стать маяками надежды и уверенности, плацдармами, с коих развернётся наступление на всякую мерзость и пакость, дурманящую сознание народа-великана, лишённого ныне объединяющего единства созидательной цели. И уж, понятно, не клеймить бы нам надо русского мужичка, не расстреливать злыми словесными пулями крестьян-могикан, не развращать их мелкотравчатыми подачками, а создать условия для работы на земле, подумав, как бы освободить хлеборобов от всех налогов-податей. Чего ждём? На радость врагам, русского бунта, бессмысленного и беспощадного?

На одной из картин русского живописца, знакомого нам Ильи Глазунова, есть изображение юноши, за плечами которого – образы Минина и Пожарского, подвижников и спасителей Отечества в страшную годину Смуты. Юноша поднимает в неистовом порыве в одной руке Новый Завет, а в другой готовый к бою автомат. «Россия, проснись!» – взывает он.

Село Семион Рязанской области

PS. В моей московской квартире висит после поездки в сельскую глубинку картина, подаренная другом А.В. – хирургом Ермаковым, увлекающимся кузнечным делом. А чего? Рука у хирурга крепкая, он и Теренину сделал чудесную кованую беседку, что украшает лужайку теперь перед тихой заводью пруда, где и карась есть с лапоть, и ондатра водится. А подаренная мне картина, хоть и без названия, весьма красноречива. Изображена на ней огромная, с зияющим дуплом вдоль ствола ветла. Однако стойкое дерево не утратило кроны и корневой системы. Бугристые вены её натужно тянутся к водам чистой-пречистой речки.

Россия, Русь, храни себя, храни. – Г.П.

Прекрасней песни материнской нет

Моя бабушка, неграмотная костромская крестьянка Варвара Ивановна, рассказывала мне в детстве всего одну сказку, которую только и знала, – про горошинку – особь в ее интерпретации сильную, но безоглядную. Пустившая корни в полутемном подвале горошинка эта в собственном стремлении к свету пробивает пол, потолок и крышу дома. Вырвавшись на волю, она стремительно тянется вверх, к солнцу, но лишенная опоры и поддержки себе подобных быстро «израстается» и падает безжизненной плетью на землю.

Еще бабушка знала и пересказывала в назидание притчу о воре-разбойнике, кончающем дни свои на каторге с осознанием ужасающего прозрения, что его погубил… пятачок – никчемная медная монетка, выкранная им незамечено в раннем детстве из отцовского кошелька.

Врезанные, как алмазом, в непорочную душу эти незатейливые вроде бы бабушкины рассказы стали для меня со временем, обретя чуть ли не библейскую концентрацию и глубину философской мысли, своеобразным катехизисом, поистине золотым ключом, гораздо высшей пробы, чем что-либо, в понимании проявлений человеческой сути на пути божественного промысла.

Наверное, нечто подобное произошло, как мне кажется, и с человеком яркой и неординарной судьбы, о котором мне давно хочется рассказать с позиций глубоко заложенной, на генном уровне общечеловеческой морали; с позиций коренных, истинных привязанностей, что предопределяют мотивацию наших праведных поступков и действий.

Мне трудно судить о поре становления моего героя, родившегося в глухом горном ауле, но я представляю, сколь суров и бескомпромиссен должен быть климат взаимоотношений между людьми, где каждый шаг, обеспечивающий удовлетворение жизненных потребностей, сопряжен с риском и нелегким трудом. Но для меня стало поистине открытием, что в тяжелой повседневной работе, в горниле тех испытаний, что выпали на долю народа, частью которого является мой визави, народ этот в основе своей девственно чист и необыкновенно духовен.

В одном из театров страны готовится к постановке пьеса. Есть там такая сцена: горец-старик и молодой паренек, его сын, отдыхают после работы. Ночь, звучит музыка романса на стихи М. Ю. Лермонтова «В небесах торжественно и чудно, спит земля в сиянье голубом». Между сыном и отцом идет неспешная беседа: «Вот видишь, сынок, – говорит старик, – небо над головой. Большое, красивое, недосягаемое. Такое же небо есть и в наших душах». Мальчик настораживается: «А разве мало одного неба – там, наверху?» – «Ах, сын мой, – укоризненно улыбается отец, – да если не будет неба в твоей душе, ты не увидишь его и над головой».

Потрясающе. Кстати, постановку драмы осуществляет ученик гениального Товстоногова, а спонсирует ее тот, кто когда-то с помощью отца, земледельца, открыл для себя святую истину: «Царство Божие – внутри нас»; открыл великую благодать от осознания себя человеком, почитающим предков своих, уходящих корнями к единым прародителям – Адаму и Еве, сотворенных Всевышним, благодать от любви к земле, которую нам оставили в наследство, в надежде, что мы ее сохраним, наши отцы и деды, благодать от чувства не растерянной совести и душевной свободы. И я вижу белоколонный, расписанный золотом дворец, царский Таврический дворец в Санкт-Петербурге, ковровую дорожку к высокой трибуне и человека, вещающего с нее перед собравшимися на международный экономический форум нечто совсем иное, что хотели бы слышать сейчас от него сильные мира сего – он говорит о горькой беде России, что ожидает ее при не продуманном до конца вступлении в ВТО.

Найдутся «эксперты», что назовут поступок сей безрассудным, кое-кто – проявлением особого мужества, сам же оракул – озарением, благодатью, логическим завершением понимания основ бытия, которые разъяснил ему, завещая горы и небо, отец. Разъяснил не на ковровой, а на кремнистой дорожке.

С Абубакаром Алазовичем Арсамаковым – президентом Московского индустриального банка (это о нем веду разговор) свела меня судьба задолго до того, как стал он крупнейшим в нашей стране финансистом. И в этом не вижу ничего удивительного: мы познакомились и сошлись с ним в бытность моей работы в газете «Сельская жизнь» на почве единого социального происхождения – из крестьян, он чеченских, я русских, на почве глубокого уважения к людям, выковавших за свою многовековую историю независимо от национальности и религиозных воззрений такие близкие для всех поведенческие устои. Нет, не зря называла крестьян русская императрица Екатерина Великая первейшими и необходимейшими людьми в государстве, а английский писатель Сомерсет Моэм, положивший немало сил на алтарь изображения судеб представителей общественной элиты, подводя итоги своей многолетней деятельности, признался, что самой замечательной представляется ему жизнь земледельца, который пашет поле и собирает урожай, находя отраду в труде и в досуге, любит, женится, растит детей и умирает – это радости и горести, присущие всему человечеству, это совершенная жизнь в ее совершенном осуществлении.

Мы часто собирались тогда у Бакара в его тесной комнатушке коммунальной квартиры на Шаболовке, где он жил с женой Майей и с двумя ребятишками (вскоре их будет четверо), немножко кутили, много хохмили и без зазрения совести наслаждались кавказским гостеприимством. Что касается меня, так я еще, видимо, инстинктивно чувствовал крепость среды, в которой находился Бакар, крепость, исходящую от поддержки многочисленной надежной родни. Меня подспудно тянуло к этому прочному причалу, меня, к тому времени «изросшегося» на чужой стороне – подобно бабушкиной горошинке. Но заряженный идеями не паритета, как это следовало бы, а приоритета общественного над личным, чем меня в избытке напичкали «сладкозвучные сирены» из Высшей партийной школы при ЦК КПСС, которую неплохо закончил некогда, я все больше и больше забывал о значении первоначального капитала, благодаря коему та же бабушка моя, оставшись вдовой в двадцать восемь лет с четырьмя малолетками на руках, без копейки достроила огромный, с шестью окнами по фасаду, заложенный дедом дом. Помог нравственный или, как говорю я, первоначальный капитал – братская взаимовыручка, великую спасительную роль которой мой друг чеченец усвоил, вероятно, лучше меня.

Хитрее ли был Бакар, или мудрее, не скажу, но догадываюсь, то, что представлялось мне целью (служба призрачному идеалу), для него было, пожалуй, всего лишь средством для достижения реального, ощутимого результата. Догадываюсь, что в этом кроется и некоторая разница в наших менталитетах: нас, русских людей, увлекающихся, что называется, нередко заносит, их – чеченцев, представителей созерцательного Востока, при всей горячности крови и поэтичности натуры, что-то всегда прочно держит на земле. Это сказалось, видимо, и на вере наших народов. Их Мухаммед – пророк, реальный осязаемый человек, наш Христос – Сын Божий, Бог.

С юмором, гениально, тонко, но и любовно отразил своеобразие восточного менталитета Александр Сергеевич Пушкин в незабвенном «Путешествии в Азрум». Помните приветствие одного из пашей, обращенное к Александру Сергеевичу:

– Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются.

Каково, а? Дальше еще лучше. «Выходя из палатки, – пишет Пушкин, – увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом (outré) за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это был брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали…»

Вот так-то. Теперь я понимаю, почему Бакар, когда рухнула советская система, которой мы оба, казалось бы, верно служили (он в ту пору – в Госбанке, я в контрольных органах страны), не был раздавлен жерновами реформ. Он сохранил свою Итаку, где иерархия ценностей осталась по-прежнему земной и гуманной: сначала человек, затем семья, потом общество. Он спасся сам, а за ним спаслись другие. Свой путь на предпринимательском поприще он начал по Марксу «в рабочей спецовке»: объединил и капитализировал доходы родного чантийского тейпа, занимавшегося скотоводством и пряжей козьего пуха. Мне же пришлось оплакивать долю оставленной некогда малой родины – костромской деревушки Пилатово. Запоздалым было признание-откровение, выплеснувшееся в печальных стихах.

Нет, что не говорите: водораздел эпох не через фундаментальные катаклизмы все же проходит, а через души людей – обычных, рядовых вершителей и жертв истории. Будем честны и признаем: есть в общих бедах и наша, быть может, невольная вина: колыбельную песню матери мы утопили в идеологических пасторалях. Стало быть, ждут нас, и поделом, на том свете наши покойные родители… с палкой. Такую участь, напророчила, кстати, болгарская прорицательница Ванга создателю пронзительных «Журавлей» – Расулу Гамзатову. Одно утешенье, что побьют нас любящие руки.

Я видел праздник

Гордое мудрование с умствованиями, извлеченными из земной природы, восходят в душе, как туман с призраками слабого света; дайте туману сему упасть в долину смирения, тогда только вы можете увидеть над собой чистое высокое небо.

Святитель Филарет (Дроздов)

Возвращаясь к природе великих общественных катаклизмов, размышляя о их внутренней и внешней сути, я порой думаю, что они в какой-то мере похожи на морские отливы – оставляют после себя одну и ту же картину. То, что было только что на плаву и представлялось величественным и несокрушимым, исчезает, уходит вместе с отхлынувшей от берегов водой. И открывается взору то, что было сокрыто, но прочно укоренено на дне водоёма, в илистой, неприглядной, но такой родной почве. Чаще всего это подводные камни, ещё недавно считавшиеся скверной помехой. Как ни парадоксально, но, «всплывая», именно они в первую очередь принимают на себе всю силу и мощь натиска новой реальности, нередко гибнут, оставив заметный, памятный след на лике и в характере обновленного пейзажа.

Таким вот «подводным камнем», а может быть, и столпом в русле бурной – то мелеющей, то полноводной российской действительности, видятся мне деяния Абубакара Арсамакова.

Его не одурачили ни зазывалы-сирены ушедшего времени, ни декларативные постановления первоначального Правительства новой России и такие же Указы Президента о создании «среднего класса». Он видел, как ввергнув в пучину неконтролируемого базарного действа мало что смыслящих в истинно рыночных отношениях наивных граждан, власти и сотой доли не сделали того, что надо было бы дать людям, решившимся взвалить на себя государственную заботу о процветании экономики.

Снова пришлось опереться на нелегкий, но верный «дедовский посох», вспомнить благую истину: кто имеет, тому дано будет. Вкупе с родней, людьми ему близкими Абубакар учреждает финансовую организацию – коммерческий банк, где не зарытые в землю таланы имеют способность быстро расти – при удаче, конечно. Как же решился на это мой друг? Возможно, вспомнил, как после школы поехал в Орджоникидзе поступать в сельскохозяйственный институт и, не пройдя по конкурсу, вернулся домой.

– Ну, как, приняли? – спросил отец.

– Конкурс большой там. Поступить невозможно.

– Невозможно? Значит, никто не поступил?

Это всё, что сказал Алаз, но этого было достаточно, чтобы в следующий раз сын выдержал конкурс. Воспитание… Нас так не учили. Да и правители, когда гробили кондовую российскую деревню, а по сути дела, как и чеченцев, выселяли с насиженных мест, действовали более изощренно: разрушали в русском крестьянине основу основ человеческого бытия – уверенность в себе, в собственных силах.

Банкир, финансист, бизнесмен. Выросшие на классической литературе с определенным уклоном, мы каждого из них соотносим зачастую с героем «Трилогии желаний» американского писателя Теодора Драйзера – Каупервудом. Помните, как наблюдает он в детстве своём жизнь в аквариуме: рыбёшка, что покрупнее, неизменно и безжалостно глотает ту, что помельче. Переняв и применив в обществе эти глотательные инстинкты, Каупервуд становится титаном. Но титаном без души и сердца. А это ведет к трагедии – трагедии американской.

Но есть ведь и русский путь, о котором не очень-то любят распространяться наши же средства разудалой гласности. Это путь Морозова, Мамонтова, Третьякова. Путь накопления и созидания, завещанный евангелистом Лукой. Вот благословенный принцип обретения праведного богатства – богатства не только материального, но и, главным образом, духовного. Наверное, не случайно слова Бог и богатство одного-таки корня, а первая монета, как гласит предание, была отчеканена в божьем храме.

Провиденье ли, или врожденно-развитая мудрость, а может, строгое следование заповеди Корана, согласно которой небесам угодны только полные щедроты, водили рукой Бакара, не знаю, но первый солидный спонсорский вклад, окрепнув финансово, он внёс в строительство храма Покрова, воздвигнутого на легендарном Прохоровском поле – Бородинском поле XX века, где в нечеловеческой схватке с гитлеровцами сложили свои отчаянные головушки и многие земляки, родственники Бакара. Здесь, на белгородской земле, открыл он первый филиал Московского индустриального банка, президентом которого стал к тому времени.

Как побеги на молодом здоровом древе, взрастут подобные филиалы затем во многих регионах провинциальной России, инвестируя местную промышленность и сельское хозяйство. Что ж, правило, выведенное Ломоносовым: богатство России Сибирью прирастать будет (в данном случае провинцией), – не утратило значенья и ныне. Лишь бы эта провинция сырьевой не осталась. И захудалой. Но, может, не зря мотается герой моего эссе с тем же белгородским губернатором Е. С. Савченко (в порыве чувств признавшемся, что ему легко и полезно плыть с Арсамаковым на одном корабле) с целью изучения передового опыта и новейших технологий переработки продукции по странам дальнего и ближнего зарубежья. Учиться у кого бы-то ни было не зазорно. Ещё Ключевский, кажется, говорил: перенимать новое у иностранцев в вязании спицами можно и нужно, – образ мыслей вот только менять не стоит.

И, конечно, давно бы пора перестать нам двигаться «обратным путем», что удивляет и удивляло немало людей, далёких нам по менталитету, но в основе своей думающих и порядочных. Я не могу не вспомнить эпизод из повести редактора «Русского богатства» В. Г. Короленко «Без языка». Американский предприниматель и одновременно мэр Диккенсон, беседуя с русским эмигрантом – инженером Ниловым, работающим у него простым рабочим на лесопилке, задаёт вопрос: «Господин Нилов, когда американец приезжает в Россию, он меняет своё среднее положение на лучшие условия у вас?» «Пожалуй», – отвечает Нилов. Мэр чуть ли не потрясен, резюме его беспощадно. «Вы, кажется, идете обратным путём».

Когда-то Макар Посмитный – старейшина советского колхозного движения, узнав, что руководство страны тратит золотой запас на закупку зерна в Америке, воскликнул в сердцах:

– Лучше бы это золото перелили в звёзды Героев Социалистического труда для селян!

Выросшим, сформировавшимся в крестьянской среде, где образом жизни была работа, работа и работа, – нам близок и понятен эмоциональный порыв патриарха. Нам, это, в частности, и Бакару Арсамакову, прекрасно знающему, что производительный эффективный труд был у нас ещё совсем недавно не только делом доблести и геройства, но и прочной основой семейного, общественного воспитания. Не на спекулятивных финансовых барышах расцветают и крепнут в долгосрочной перспективе народы, а в поте лица добывая свой хлеб. Можно себе представить теперь, каково было банкиру-созидателю в обстановке ВэТэОшной безумной продажности и низкопоклонства перед Западом сделать главным партнёром, клиентом банка соотечественника, российского производителя. Надо поистине обладать недюжинной волей, огромным потенциалом патриота и государственника, чтобы начать вкладывать деньги в разорённую нашу промышленность, «оборонку», в некогда славное авиастроение, оплёванное ненавистниками державы, раззявивших рот до ушей на чужой каравай. Действия, скажет кто-то, наверное, донкихотские.

Однако следовало бы знать: создатель книги на все времена, которую по выражению Ф. М. Достоевского, человек не забудет взять на последний суд Божий, Сервантес жил и творил в Испании во времена, когда та претендовала на мировое господство. Что же сгубило эту страну? Неправедное, нетрудовое злато-серебро, поступавшее из Южноамериканских колоний, приведшее к обесцениванию денег, к забросу собственных рудников, к утрате интереса заниматься ремёслами, а главное – к упадку земледелия и скотоводства. Богатсва же, идущие со стороны, шли на содержание огромного чиновничьего аппарата, обогащали лишь короля и его приближённых. Народ вымирал.

Не правда ли, как это близко нашей действительности? Действительности, где всеобщая растащиловка вкупе с безответственностью опрокинули навзничь былые понятия о морали и чести. Но этот разгром и упадок нравов разожгли, что и требовалось ожидать, в непокорной душе Арсамакова не только гнев, но и энергию небывалой силы. Энергию, заставившую его безоглядно, как на амбразуру броситься, – подняться на трибуну в Таврическом дворце, упорно стучаться в чугунные двери высоких инстанций и кабинетов. Не мог, не мог он мириться, видя народ, теряющий веру, учёных мужей, отрицающих знания, богатых людей, забывших о милосердии. Неужели всё доброе, чем веками жил праведный человек, будет растоптано грязными сапогами чистогана и стяжательства – уродами, насильно вскормленными бессовестными временщиками? Возможно ли, чтобы извечные ценности гибли под натиском хоть и липких, но мелкотравчатых идей и помыслов.

И хлестали через край израненной души, как молитва, стихи:

С партией «Возрождение России» мы прилетели на майские праздники на Ставрополье, где влияние Арсамаковского банка особенно велико. Губернатор края Александр Черногоров в модно сшитом бежевом костюме приветствует гостей в банкетном зале гостиницы «Интурист». Среди них Абубакар Арсамаков, он прибыл сюда не с пустыми руками. Мой старый друг, ныне покойный (земля ему пухом) Саид Лорсанукаев, тогда советник председателя Российской Госдумы, взял слово за губернатором:

– Знаменитого Вальтера Скотта богатые современники упрекнули как-то, что вот, мол, он пишет больше о древней старине, временах рыцарства, а почему бы не посвятить свой талант показу характеров современных героев: фабрикантов, банкиров. Знаете, что ответил великий романист? – Люди, посвятившие свою жизнь наживе, не имеют биографии.

Саид обвел взором собравшихся и многозначительно заключил: – «Надеюсь, у вас биография есть!». От дорических колонн зала, увитых цветущими розами, пахнуло теплом. Надежность, уверенность и могучесть отразилась в облике Черногорова. О, какой разговор завязался! О людях, России, Кавказе – «колыбели русской поэзии». Да только ль поэзии? Ведь здесь проходил Великий шелковый путь. В шумном человеческом потоке – котле (кстати, на Ставрополье и сейчас проживает более 129 национальностей) варилось и продолжает вариться великое единение людей, стремящихся к Миру, Труду, Свободе, Братству и Счастью, тому будущему, которое составляет нашу неугасимую мечту, тому грядущему,

Но главное чувство – чувство восторженной радости, начисто стёртое в годы перестроечного беспредела, захлестнуло нас всех, словно чистой живой водой из речки далекого детства, утром, на праздничной демонстрации, Господи, да неужто это не ностальгический сон, а явь – явь сегодняшнего (сегодняшнего) первомайского утра. И вот эти лица – загорелые, улыбающиеся и открытые, это море цветов и транспарантов, славящих Труд, Весну, Первомай – не забытое открыточное видение, а самая настоящая, – не виртуальная реальность. И слова, звучащие с трибуны, эти приветствия трудовому народу, как и некогда, искренни, зазывны и вдохновенны, а не покрыты серой пылью лицемерия, не затасканы, как давно не стиранный носовой платок.

И всё же я глянул на соседа – в глазах слёзы. Не удержался, притронулся к его руке. Не сон. Всё – правда. И этот город Святого креста, и эта бравурная медь труб духового оркестра, и вскинутые вверх мозолистые руки, и голос человека, чьими заботами обрела реальные очертания программа возрождения экономики края: «Вами, такими, как вы, вашим трудом, надеждой и верой будет жить и процветать Россия!»

О, какую же цену заплатили мы, чтобы вновь обрести такого рода к себе обращение, сколько снова пришлось пролить крови и слёз, чтобы очистить от фальши эти слова, чтобы прозвучали они в первозданной своей красоте, высекая гимн в сердце, волнуя до дрожи, вдохновляя и сплачивая в единое целое.

Нас всех охватило неудержимое желание братания от вида воистину феерического зрелища танцев, плясок, показательной гимнастики, того богатства красок, костюмов, музыки, всего того, что лилось здесь непрерывным потоком, выплескивалось в город, разливалось по улицам. Этим потоком были вынесены в город и мы. Плясали лезгинку, пили «добре чарку» с казаками (признаюсь, что самогон), запивали ядреной ногайской шурпой («только из черного барана») украинскую горилку… И вообще, чего мы ни ели, чего мы ни пили. Каких рукомесел ни насмотрелись. Каких добрых слов ни услышали. Вон прохладненцы (они из Кабардино-Балкарии) обнимают прасковейцев: «Не тужите, хлопцы, что виноград побило. У нас – обошлось. Загрузим и ваш винзавод».

Едем в Прикумье. И опять примечательный факт. На конезаводе «Архиповский» по случаю Первомая – конно-спортивные мероприятия – скачки. Первые три приза от председателя Годумы Г. Селезнева и президента Московского индустриального банка А. Арсамакова. Ой, как трудно по-первости выговорить ведущему имя, нет не Геннадия Николаевича, конечно, а Абубакара Алазовича. Но коль так, потренируйся, ведущий, и заяви-ка на остальные заезды тоже Арсамаковские призы. Но их ведь не три, а восемь. И денег в портфеле на такое количество не оказалось. Где хранители банковской казны Владимир Катунин и Валентина Сафонова? Оказалось среди народа, у палаток – пьют с казаками пиво. Выручай, Селезнёв, одалживай.

Вот так гуляли…

И пили тож.

За праздничным столом, который накрыли в столовой пионерского лагеря (здесь таковые сохранены, как и школьные бригады), ломившемся не от «сникерсов» и «хот-догов», а от запечённых карасей, свежей зелени, сочных пельменей, марочных прасковейских вин, губернатор края, побывавший до праздника в хвалёных богатых Штатах, воскликнул:

– Увидели бы всё это американцы – ахнули!

Грешным делом, вспомнил я свою многолетней давности поездку на Ставрополье – к ипатовцам. Они убирали тогда богатейший урожай зерновых. Мой однокашник по МГУ, а тогда помощник первого секретаря крайкома КПСС Иван Зубенко, счел долгом понапутствовать: «Гена, будь аккуратен, народ у нас дюже гостеприимный, мало ли – молва пойдет…». Вот ведь чего боялись.

Эх, как хочу я, чтобы пошла сейчас такая молва о трудолюбивом красивом крае, о всей моей ненаглядной России – божьей слезе, возрождающейся из пепла, самоотверженным трудом детей своих создающей истинные богатства.

РОССИЯ, РУСЬ, храни себя, храни!

Позывные бога

Не мною сказано: когда общество не скреплено разумом, не оживлено чувством, когда в нём нет неподдельной благожелательности и обмена достойными мыслями, что видят большинство его граждан? То ярмарку, то игорный притон, то разбойничий вертеп, то публичный дом.

Можно себе представить, что претерпел мой герой, чеченец по национальности, открывая «дело» своё в центре России – в Москве, когда вовсю систематизировался тезис о чуть ли не наследственной чеченской враждебности к метрополии. И почва для этого была весьма благодатная.

Сказать, что на банк, возглавляемый Арсамаковым, обрушился шквал проверок – ничего не сказать. Наши «правозащитные», ошалевшие от «демократии» СМИ писали и о причастности банка к афёрам, связанных с авизо, и об отмывании денег, и о многом другом – договорились аж до того, что в загородном доме предприимчивого кавказца функционирует лагерь боевиков. Разжигаемое чувство ненависти враждебными силами с обеих сторон обернулось для Бакара крайне печальным исходом – его убивали. Выжил, поверьте, чудом. А вот криминала в финансовых действиях его найдено не было, о чём говорливая наша пресса предпочла умолчать, не огласив результатов проверок даже Счётной палаты.

Как должен был воспринять всё это, о чём думать, стенать человек, переживший чудовищную несправедливость, догадаться не сложно. Но тем труднее вообразить себе то, что предпринял после этого Бакар. В разгар «второй чеченской войны», приехав в Будёновск, где разыгралась трагедия, от которой содрогнулся мир, передав лекарства в местную больницу и возложив венок на могилу павших от нашествия слуг сатаны, он, стоя потом в часовне у Святого креста, вспомнил ни что-то, а библейское изречение: в начале было слово и слово это было Бог.

Стоит ли говорить, что в годы разбойной перестройки истинно божественное слово было забыто начисто. И народ, великий народ, оказавшись в руках бессовестных особей, стал терять свой иконописный образ. «Если бы в армейских штабах и некоторых чеченских аулах побольше читали Льва Толстого, Лермонтова, люди с обеих сторон не бросались бы друг на друга с таким ожесточением». Это реченье Бакара, за которым последовали и не менее значимые дела.

Президент Московского индустриального банка Абубакар Арсамаков стал одним из организаторов культурно-образовательной акции, проводимой совместно с общественно-политическим движением «Россия» и государственным газетно-журнальным объединением «Воскресенье». Десятки тысяч экземпляров художественной, образовательной, прикладной литературы, приобретенные на средства банка, начали поступать на «кровоточащий континент» – в самые горячие регионы Чечни, Дагестана, Ингушетии, Ставропольского края, Ростовской области. Поступок подлинных, а не энтвэшных болельщиков за народ нашёл широкую поддержку у всех, для кого отечество и патриотизм – не есть убежище для негодяев. В акции приняли участие министерства обороны, культуры, образования, внутренних дел России. Около 30 тысяч книг – этих настоящих учебников жизни, пополнили школьные и общественные библиотеки разорённых районов Северного Кавказа. Правда, многие из этих библиотек надо восстанавливать, строить заново. – «Будем строить, – заверил А. Арсамаков, – мы же не Иваны, не помнящие родства».

Просвещение народа… Просвещение любовью, которое в молитвенных текстах напрямую связано со светом. В его функции – разгонять тьму, что равнозначно очищению от греха. Самодержавною рукою сеял просвещение царь Пётр, понимая, что именно с него начинаются все новые дела и реформы. Это внушал, к сожалению, безуспешно, Николаю I Александр Пушкин. Этим занимались, ликвидируя безграмотность, настоящие коммунисты, преуспев на сём поприще в отличие от потуг нынешних «демократов». И что бы там ни было, но правы оказались классики марксизма и ленинизма, заявляя, что любой народ будет жалкой игрушкой в руках злобных сил, пока за хитросплетениями слов, изрыгаемых циничными политиками, не научится видеть интересы враждебных ему групп и классов.

Вольно или невольно, но к этой мысли пришёл и Абубакар Арсамаков, взваливший на плечи свои ещё и обязанности председателя новой общественной организации – «Объединение граждан, вынужденно покинувших Чеченскую Республику».

Хорошо помню атмосферу, витающую на одном из первых конгрессов этого объединения: «Все мы, а чеченцы в первую очередь, за годы великой трагедии стали такими политиками, что не верим уже сами себе, – звучало лейтмотивом в выступлениях собравшихся, – И так будет, пока не усвоим, что война в Чечне – коммерческая война, а организуется она в основном людьми, покинувшими республику. Вон и Масхадов отправил свою семью в Малайзию, а наших детей призывает к «джихаду», толкая их в рай с гранатомётами. Мы – наивные люди, нас – нагло используют. И в том, что творится у нас, – наша вина. Должны же мы это понять и сбросить сами с себя маску фанатизма и терроризма. Всем нам необходимо сделать могучее усилие, чтобы воля и энергия слились воедино, чтобы весь народ жил одной неотвязной мыслью – залечить раны внутри страны, чтобы была Чечня собранной, скромной и работающей – пока не будет восстановлена честь. И пусть все услышат не грохот чеченской войны, а шум от всеобщего усердного труда во имя свободы и благоденствия народа».

Да, такие прозрения дорогого стоят. Как и стремление восстановить правду о своём народе. Этой цели неплохо послужит инициируемое и оплаченное Арсамаковым издание книги «Чеченская история», к которой он сам написал великолепное предисловие. Этому должна была послужить научная конференция, хлопоты по организации и содержанию которой опять же взял на себя Бакар. В ней приняли участие политики, обществоведы, деятели культуры, науки и образования – интеллигенция, в общем. Правда, что и требовалось ожидать, эта непростая публика выдала такой широкий и противоречивый спектр взглядов на проблему, особенно на взаимоотношения Чечни с Россией, что потом академик Гакаев, вызвавшийся подготовить по материалам конференции монографию, просто за голову схватился и ушёл в мир иной, не закончив работы.

Конечно, в каждой национальности много чего намешано. Но всё-таки в душе любого народа есть то главное, благодаря чему он становится узнаваемым, признаваемым, индивидуально значимым и привлекательным. Если для нас, русских, по очень меткому определению Достоевского всепоглощающей чертой является всемирная отзывчивость, то для чеченцев – это честь, стремление оставить после себя добрую память. Они избегают делать то, что по их народному понятию считается стыдом. Странно, но эти благородные характерные свойства особо отметил у ичкерийцев человек, проклятый ими – генерал Ермолов.

Вообще, в отношениях Чечни и России, с верховными руководителями её просматривается, как мне кажется, много чего, трудно объяснимого, чуть ли не сакрального. «Смирись, Кавказ: идёт Ермолов!» – кто не знает этих слов русского гения, поэта-пророка, толкуя порою их смысл что ни на есть самым «сверхправозащитным», «сверхдемократическим» образом. А что если Пушкин призывал горцев не к безропотной покорности всесильному завоевателю, коего называл он (найдено в незавершенных работах Александра Сергеевича – Г.П.) – не удивительно ли? – «великим шарлатаном», а к смирению гордыни, дабы спастись тем же чеченцам как этносу. Ведь если народ исчезает, то всё остальное перестаёт иметь значение. Как там гласит чеченский эпос? – «Мы, умерев, заново не родимся, состарившись, заново не помолодеем. Родившие нас матери заново нас не родят».

Неисповедимы пути господни. Иной раз склоняюсь я к мыслям крамольным: не высели Сталин во время войны в казахские степи чеченцев, не отзови их с фронтов, где они бились насмерть с фашистами, что осталось бы от этого беззаветного, небольшого по численности народа? Меня поразила, когда ознакомился недавно, статистика Второй мировой: в немецком плену, каких только не было представителей наций, племён и народностей, но не было там… чеченцев. Ни одного! «О, избранники Бога, вы никогда не знали ни страха, ни траура!».

Когда-то великие сыны русского народа граф Воронцов, Грибоедов, оценивая действия властей на Кавказе, взывали к царю: не гоже с вайнахами воевать – с ними надобно торговать, использовать лучших на государственной службе. «Умейте жить с русскими», – взывал как бы в ответ к соотечественникам чеченский просветитель-подвижник Кунта-Хаджи, нашедший путь к спасению задолго до Ганди и Льва Толстого в ненасильственном сопротивлении злу, в игнорировании его, неучастии в делах носителей тьмы. Понимая, что война не рождает сынов, не бряцать оружием призывал народ свой славный Бейбулат Теймиев, осмысливая деянья которого, друг Арсамакова известный нам Джабраил Гакаев скажет удивительные слова: «Как жаль, что не нашлось среди чеченцев во власти нового Теймиева, способного обойти стороною зло и отвести от чеченских очагов испепеляющую всё и вся войну».

Ныне, когда мир оторопел от чеченско-русской трагедии (повторяю, чеченско-русской, а может быть, и общечеловеческой), когда коренным образом пересматривается взгляд на историю развития общества как историю борьбы классов, кое-кто начинает пленять массы идеями огромной энергии и накала, заменяя в марксистко-ленинском учении эту самую борьбу классов… борьбой религий.

Какое чудовищное, дьявольское измышление. «Все под единым Богом «ходим», хотя и не в одного веруем», – это наша русская поговорка, утверждающая великую истину единого Творца и Спасителя, близость и родство между людьми различных национальностей. Она прямая наследница учения Христа, провозгласившего: «Нет для меня ни эллина, ни иудея». Но ведь точно такой же подход к вере, братству народов звучит и в Коране. Важно знать, что «ислам» в переводе с арабского означает мир, безопасность, спокойствие, чистоту намерений. Мухаммед говорил: «Вы никогда не войдёте в рай, пока не уверуете в Бога. Но вы никогда не уверуете в Бога, пока не полюбите друг друга».

О, если бы эти слова, столь часто повторяемые Бакаром, достигли сердец тех, кто смотрит ещё друг на друга сквозь прорезь прицела. А вот эти суждения о «джихаде» и школьных хрестоматий, пожалуй, достойны: «Аллах не запрещал любовь и милость проявлять к тем, кто не сражается против веры. Не допускал в религии он принужденья. Священная книга мусульман трактует «джихад» как усилия на Господнем промысле, т. е. борьбу со злом, а «великий джихад» – как победу над собой, над своими страстями, как способность прощать того, кто виноват перед тобой, поскольку не может претендовать на прощение Аллаха тот, кто сам не умеет прощать».

И где ж тут оголтелая непримиримость, пещерная жестокость, попрание религиозных воззрений одного народа другим? Нет их. Но нет и смешения религий – пресловутого экуменизма, к которому и я, и мой товарищ чеченец относимся с отвращением.

Роль конфессиональной доминанты, составляющей основу любого, национального бытия, прекрасно понимал Александр Сергеевич Пушкин, никто иной как наш национальный гений (к тому же чиновник ведомства иностранных дел), столь любимый на Кавказе – наряду с Лермонтовым, Толстым, Бестужевым – охарактеризовал в своё время исламский мир и в качестве естественного союзника России, – подтвердил отсутствие противоречия православно-мусульманского взаимодействия, тем самым намного опередив аналитиков конца XIX столетия, предрекавших мировые войны, третья из которых вслед за расшатыванием основ православия поставит задачей своей уничтожение ислама.

Не это ли мы видим сейчас. Видим, как сталкивают лбами нас сатанинские силы, пытаясь разделить то ли Берлинской, то ли Китайской стеной. Ненавистникам всего святого очень важно, чтобы мы убивали друг друга, убивали цвет наций – молодость, дабы могли они безраздельно творить своё тёмное дело, устанавливать мировое владычество.

Им страшно от мысли, что вдруг мы объединимся. Какая же это будет непреодолимая сила! Им страшно от мысли, что наши простодушные народы (опять же по Пушкину), в корне своём с девственно чистой, зовущей к братству и любви моралью, стряхнут, как пыль, со своих душ низменные свойства, неистово прививаемые дьявольской пропагандой неумных властителей. Стряхнут вместе с ними – «сеятелями» не разумного, вечного, а разврата и пьянства, наркомании и воровства, апатии духа и пренебрежения к чужой боли. Им страшно, что мы можем опять обрести то достойное, естественное состояние, когда, как говорил Николай Васильевич Гоголь, не было у нас непримиримой ненависти сословия против сословия и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей.

И в этом контексте прозвучавшая как-то фраза из уст Абубакара Алазовича Арсамакова «Помогать Чечне – помогать России» обретает значение не локальное, а можно сказать, стратегическое. Ну, а способность мыслить подобным образом своеобразно характеризует и самого Бакара. Это ничего, как отметила его землячка, кандидат исторических наук Зарема Ибрагимова, что в настоящее время немногие пока могут объективно оценить достоинства этого незаурядного человека. Оценят, уже, скажу и я, оценивают. В частности, и то, что после смут и раздоров к власти следовало бы приводить вовсе не людей войны. Исторический опыт учит тому. Опыт России XVII века. Не Минин с Пожарским были позваны тогда на престол – Михаил Романов. Не герой-освободитель, но свободный от интриг и пристрастий представитель периферийного рода.

Ныне политики заговорили о мире, согласии. Они, эти истинные виновники войны, вынуждены обращаться к народной, человеколюбивой морали, которую сами исковеркали. Они уже говорят, что все люди-братья, призывают забыть нас обиды, утраты, что понесли мы. Помалкивая при этом о своей вине. Точь в точь, как перед окончанием Второй мировой войны, когда советскому, русскому народу стали внушать, что не все немцы – фашисты. Что они даже – славяне. А такому матёрому деятелю как Илья Оренбург тут же указали на перегиб, когда тот в газете «Красная звезда» выдал статью-лозунг: «Убей немца!».

Народ великодушен и мудр. И русский народ даже в порыве естественной ненависти, несмотря на призыв сиониста Эренбурга, перейдя границу Германии, убивал не немца, а сопротивляющегося гитлеровца. То же происходит в Чечне. А политикам-сатанистам – что русским, что чеченским, люди доброй воли предъявят нюренбергский счет.

К тому времени появятся, да что там, уже появляется нужда, в таких пастырях, чье слово и дело будут поистине народным эхом. Кто может претендовать на такую роль? Кому отдаст предпочтение «электорат», прошедший ещё одну мученическую школу и, надеюсь, сделавший верные на сей раз выводы? Вероятно, тому, кто в годы лихолетья не бросал в него камень, не добивал лежачего, кто не понаслышке знает жилисто-натуженную жизнь вечно горбатящегося люда, знает цену не спекулятивного «бакса», а затертой копейки. Знает же это тот, кто с детства был облачён в народную шкуру-телогрейку и для кого запах вспаханной земли, им самим вспаханной, есть не запах грязи и сырости, а аромат надежды и счастья. Такой человек, крепко сросшийся с народной жизненной основой, якорем, зацепившимся за истинно человеческие ценности созидания и творчества, каким бы образом не складывалась его личная судьба, уже не согнётся под ударами, как тот из русской поговорки выпрямленный гвоздь, не изменит коренной правде, будет понят народом, а приведется, станет воплощением чаяний его.

Мы сидим с Бакаром в его рабочем кабинете, похожем на библиотеку. Чем-то закончится сегодня наш разговор, ранее нередко переходящий в спор. О законах адата – народных обычаях и традициях чеченцев, играющих роль уголовного и морального права? Но вроде давно выяснили: у русских тоже подобное не изжито. Почитайте Василия Шукшина, вспомните Стёпку из одноимённого рассказа – уголовника по определению светского права, но в «мире» человека любимого. Поневоле усомнишься: всегда ли мораль народная совпадает с государственно-официозной? А следовало бы. Не в пресловутых ли «ножницах» здесь и кроются беды – народные и государственные. Как и в том, что люди, лишившись привычных правил и не обретя по совести других, могут познать вольность вне морали. Какие несчастья несёт это – каждый из нас познал на собственном горьком опыте последних лет.

О чеченском фольклоре побеседуем, может? Где есть изумительная поговорка: вайнахи, как лошади, соберутся вместе – брыкаются, а разъедини их – ржут и друг друга ищут. Ну а мы – не такие разве? Взглянем критически на себя и сделаем выводы. Иначе их сделают другие. И делают уже. Метода по умерщвлению достоинства, памяти народа, а потом и его самого давно отработана архитекторами пресловутой концепции «золотого миллиарда». В соответствии с ней людей ловко подводят к мысли, что все их беды связаны с существованием на этой земле твоего рода-племени. Кайся, винись, ставь крест на себе. И никто не расскажет, а если и расскажет, то шёпотом, что с помощью того же вайнахского языка расшифровали учёные надписи на камнях древнего государства Урарту. Слава Богу, что хоть шёпотом, да говорят – о гиперборейской, праславянской цивилизации вообще предпочитают умалчивать. А тех, кто когда-то занимался этим вопросом, к стенке поставили.

Но сегодня мы речь ведем с Арсамаковым о другом – о письме вайнахов к первому русскому царю из династии Романовых, где зафиксированы поразительнейшие откровения: «Ты, великий государь, ты благоверен и милостив, а нас, инородцев, жалуешь паче иных своих государственных людей и обиды нам, живучи под твоей царской рукою, никакие, ни от кого не бывает».

Глубоко, глубоко уходят в питательную почву добра корни наших взаимоотношений, непросто их вырвать. Потому-то, наверное, как только власти преодолевали, хоть в малой мере личное корыстолюбие и эгоизм, хоть вполоборота поворачивались к нуждам и заботам народа, огромный положительный эффект не медлил сказываться. Всего за семь лет в 60-70 годах XIX века после дикой Кавказской войны, наблюдался бесподобный прогресс в экономическом развитии края. И те люди, которых недавно чуть не поголовно «окрестили» в абреков, проявили себя и как умелые земледельцы, и как удачливые предприниматели. И поди-ка плохо было России от того, что Чечня, например, кормила вдосталь кукурузой не только себя, но и все народы, населяющие нынешнюю Дагестанскую Республику, продавала продукцию в Персию, пополняя тем самым казну империи. И потому, наверное, ещё и теперь чеченцы, когда хотят сказать доброе слово о человеке, дают ему удивительную характеристику: «Он – мюжги», что значит: в нём бьётся славянское сердце, открытое для понимания.

Мне греет всё это душу. И, я не ершась и не умничая, воспринимаю дальнейшие, то ли шутливые, то ли бог знает какие, собственные Бакаровы изыскания:

– А ты не задумывался, Геннадий, что означает слово Аллах, откуда оно пошло?

– ???

– А что мы, прежде всего, говорим, когда хотим привлечь внимание абонента, намереваясь связаться с ним? Алло! Алло! Каково созвучие, а?

Н-да… Однако и в самом деле, идут же к нам какие-то с небес позывные? Позывные Всевышнего, вложенные в наши же уста и направленные на сближение, соединение заблудших сынов Земли.

К олигарху на юбилей

Приглашение было доставлено в оригинальном сосуде под сургучом; на бордово-бархатных сферах – изображение романтической «Бригантины», бегущей по волнам причудливой золотистой реки, по берегам которой – контуры, очертания неузнаваемо юной и глубинно близкой русскому сердцу Москвы.

Душа моя всколыхнулась. Но, как показалось, не так уж и сильно. Приземлил эмоциональный порыв, вероятно, рассудок. «А с чем и в чем прибудешь ты, милый друг, к олигарху, банкиру на праздник?» – шепнул ехидный внутренний голос. И впрямь, – ни фрака, ни смокинга я не имею, ценный подарок – не по карману. Не идти же путем героя известного фильма Раджа Капура.

Звякнул Володе Катунину, первому заму важного юбиляра, догадываясь, что он является непосредственным организатором и распорядителем торжества.

– Не бери в голову, – добродушно отмел мое первое сомнение Владимир Анатольевич, – положи, что сможешь в коробку, отдай тихонько при входе специальному человеку и отдыхай.

Справиться со вторым – помогла жена:

– Старые костюмы тебе все равно малы стали – растолстел: поди и купи новый пиджак поприличней.

Я снова воспрянул духом.

Правда, в «дурацкой башке» опять забродили «дурацкие мысли», а как там будут кормить, поить? На беду свою где-то накануне посмотрел я по «телику» фильм про Хаммера, в коем Виталий Коротич, между прочим, поведал, как он однажды оказался гостем миллиардера: на серебряном огромном блюде поднесли Виталию бутерброд с тонюсеньким сыром и чашечку кофе – все!

Но напрасно грешил я, хотя бы и в мыслях, на своего богача. Деревянный медведь, вырезанный не иначе как каргопольскими мастерами, катящий бричку с дубовой бочкой, наполненной марочным коньяком, причаститься коим из чеканного кубка можно было прямо на пристани, кинувшийся навстречу цыганский хор убедили меня бесповоротно, что попал я по адресу – к нашим людям.

Ничего себе – «наши люди», скажет читатель с достатком ниже среднего. А тот, у которого и такого нет, вероятно, сих строк не прочтет. Тем не менее, осмелюсь все же повторить: мне, рядовому гражданину России, бессребренику по происхождению и по нынешнему материальному положению, не зазорно отнести Абубакара Алазовича Арсамакова к людям нашей крови – государственников и патриотов, способных сделать добро и простому люду. Но хочу и уверить: прежде чем сказать искренне и честно эти слова, преодолеть пришлось мне борьбу нелегкую – духовную. И не только мне, наверное, но и Бакару, коего считаю с некоторых пор своим вторым «я». Эта борьба, к сожалению, еще идет и будет долго идти в нашем обществе, немилосердно раздробленном оголтело-непримиримой демократией.

Широк русский человек, говаривал с долей некоторого смущения Федор Михайлович Достоевский, сузить бы надо. А, что? Реку в бушующем разливе приходится заковывать в бетон.

Размышляя о непростом становлении убеждений, даже на бытовом уровне, я иногда вспоминаю историю, случившуюся с заведующим кафедрой ВПШ при ЦК КПСС Кретовым, которому мы, выпускники этой школы, отмечали в 1975 году 75-летний юбилей. Помню, в какое неистовство ввели мы, неразумные максималисты, юбиляра, некогда секретаря всесоюзного старосты Калинина, зачитав, откопанный нами документ времен гражданской войны. Согласно ему, красноармеец Кретов, отличившийся в боях с белогвардейцами, был представлен к ордену Красного Знамени, но потомственный сын крестьянина, проходившего жизнь свою всю в лаптях, он от ордена… отказался, попросив заменить награду вещью более нужной и практичной – хромовыми сапогами, благо такое тогда с соответствующей отметкой практиковалось.

А вот я, тоже крестьянский сын, но уже другого времени, так и сгноил без применения заготовки на сапоги, которые передала мне мать, когда я вернулся из армии, и которые берегла она с довоенного времени до поры, когда сын женихом станет.

Время и память… «Век – волкодав» и мятежные души…

Прошу извинить меня за столь неожиданный, может быть, экскурс по жизни, но и чествование юбиляра предполагало, как указывалось в приглашении, своеобразное путешествие по волнам нашей памяти на комфортабельном теплоходе по Москва-реке – виртуально и осязаемо.

Первая теплая волна после доброй чарки «от медведя» окатила меня, работавшего когда-то, как раз матросом на одном из теплоходов Московского речного пароходства, прямо на пирсе. Всплыло из мрака, расцвело, как ромашковый луг: идем мы шумной ватагой по осенней Москве – молодые, здоровые, с постоянно подспудным желанием чего бы поесть мимо палатки, куда только что подрулил грузовик с арбузами, и к которому моментально выстроилась многометровая очередь. Арбуза нам сразу же захотелось очень, а в очередь становиться – нет. И тогда Бакар, не раздумывая долго, сбросил свой кримпленовый, щегольский по тем временам пиджак, и вызвался в помощь грузчикам. С его легкой руки арбузы быстренько легли на прилавок – признательные граждане великодушно позволили «подсобнику» со стороны получить за работу натурой и вне очереди.

В этом – Бакар. Не нахраписто-наглый, а радостно-деятельный человек. Ставший ныне, по собственному выражению, банкиром по случаю, он, как говорят знающие близко его коллеги, не упустил этого случая… На теплоходе гостям демонстрировался любительский фильм о нашем герое. Молодцы создатели! Подметили и огласили примечательный факт: мальчишка Бакар учитывает поступающие на колхозное поле ящики под помидоры. Ведет учет вроде бы неосознанно, но беспристрастно и четко. Крупно пишет количество тары цифрой и прописью. Нечистый на руку бригадир ошеломлен: «Малый, ты часом не из Госбанка?» Вот и не верь после этого в божественный промысел.

На себе убедился. Учась в глухой сельской школе, «в медвежьем углу», после войны, когда не было даже нормальных чернил и тетрадок, на старых газетных листах написал я первую заметку в нашу «районку» о лихоимстве налогового агента. Помню, когда ее напечатали, сосед дядя Иван по прозвищу «советский» – единственный, кто выписывал в нашей деревне газету «Правда», долго вглядывался в меня – оборванца, и молвил: «Быть бы тебе, парень, в МГУ, журналистом».

Диво! Но я окончил действительно, спустя годы, Московский Государственный Университет имени Ломоносова и стал журналистом – я, мать которого не доучилась полностью даже в первом классе, я, выходец из округи, где понятие «журналист», так же далеко для разумения жителей, как для меня хитросплетения банковского учета. Но я знаю, знаю теперь: в любом обществе есть две главных сферы, заслуживающих неравнодушного к себе отношения. Это финансы и информация. Тот, кто контролирует их, контролирует власть. Судьбе было угодно сблизить меня, представителя СМИ, с представителем финансового капитала. Вещий знак.

А вечер шел своим чередом в сопровождении прекрасных музыкальных произведений, милейшего дуэта «Дни и ночи», удивительных танцовщиц. Не говоря о том, что юбиляр являлся не раз организатором и спонсором различного рода художественных, творческих мероприятий российского масштаба, надо отметить влечение его к искусству – искреннее и отвечает потребностям души. Не случайно в самом банке создана чудесная художественная самодеятельность, проводятся различные творческие конкурсы – в частности фотоконкурс. Истинное наслаждение испытал я недавно, разглядывая фотоработы сотрудников – от сюжетных снимков до пейзажных: с колокольнями и церквушками, с тихими плесами рек и заводями озер. Вспомнились наши встречи на Шаболовке. Здесь услыхал я впервые трепетную декламацию пушкинской поэмы «Тазит». Помню в красном сафьяне с золотым тиснением книгу (так обычно народы издают и оформляют свой эпос) и читаемые с особым чувством стихи о погребении чеченца-воина, убитого рукой завистника.

Поэма – песнь о гордых обычаях вайнахов, порожденных суровой, аскетической жизнью, выпестованных длительной борьбой за свободу и волю, когда за жизнь ближнего, унижение достоинства враг платит своей жизнью. Но платит не смертью из-за угла, а на поле брани, в честной открытой схватке. Не мог Тазит, не мог молодой чеченец, несмотря на гнев старика-отца, поднять руку даже на убийцу брата своего, супостата, тогда, когда тот был «один, изранен, безоружен». И я чувствовал восхищение декламатора, уважение к гению русского поэта, сумевшего столь верно угадать и показать истинное и сокровенное в характере гордого народа. Это чувство распространялось как бы и на меня и вызывало добрую обратную реакцию.

А сегодня, наблюдая за юбиляром, в общем-то «новым русским», пытаясь узреть в нем этакое надменное торжество, и не найдя оного, подумалось мне: наверное, вот эта самая виртуозность и артистичность, столь свойственная натуре Бакара, неплохо помогала и помогает ему в непосредственном банковском деле. Как и несгибаемое чувство юмора, присущее, похоже, не только ему самому, заслужившему, кстати, в определенных кругах (юмористических изданиях и специфических теле-шоу) звание самого веселого банкира, но и многим членам коллектива, им возглавляемого. Вот и сейчас без слез, что от хохота выступают, глянуть нельзя на эстраду, где «артисты из банка» показывают интермедию – как красноармеец Сухов чеченцу-банкиру гарем дарил. Ну, тот самый, что в фильме «Белое солнце пустыни» Сухову горбоносый аскер навязал. Правда, на здешней сцене спешит он не Абдулу ловить, а к Бакару на юбилей. (между прочим, актер – Муса Дудаев и впрямь был на торжестве.) Но Сухов, не лыком шитый, мигом смекнул – Восток – дело тонкое – и сам на праздник явился: с таким-то подарком ему ли не быть первым гостем.

Довольный Абубакар пожелал лицезреть восточных красавиц, личики приоткрыть попросил. Одна, вторая… седьмая сбрасывают паранджу. И, боже! – пред ним – красавицы… русские. И все, как одна, служительницы Московского индустриального банка.

Право, сколько же тут тепла, любви, добродушия.

Да, и эти мотивы неизбывной рубцовской печали, боли и неприкаянности всплывали, но уже девятым валом, на волнах нашей памяти, на борту комфортабельнейшего банкетного теплохода «Vatel» Их поднял академик Х. Х. Боков, вручая чеченцу Бакару медаль «Двести лет с Россией», отлитую в ЧИАССР, накануне великого тектонического сдвига – распада СССР. «Чеченский народ никогда не воевал с Россией, – изрек ученый слова, которые я бы в граните высек, – он воевал с колонизаторскими порядками, с коими воевал и русский народ».

Мы помним, чем обернулся раскол. Тогда, казалось, сбываются зловещие пророчества Архангела Джабраила о наступлении последнего дня, когда солнце взойдет с Запада.

Было. Растаптывалась вера и справедливость, иссякали любовь и совесть, потоком лилась кровь. А солнце и впрямь как будто всходило на Западе, откуда ползла к нам вселенская нечисть. Но и тогда, подавляя отчаянье в душах и безысходность, новые народные пастыри искали пути к единению сердец и просветлению разума, а, стало быть, к собственному спасению. Огромный шаг в этом направлении был сделан в Нальчике, на проходившем Конгрессе граждан, вынужденно покинувших Чеченскую Республику, о котором вспоминал я выше. Тогда прозвучали крылато-пронзительные слова. «Без народа родная земля-мачеха». «Помогать Чечне – помогать России». Кстати, Чечню с Россией можно местами и поменять. По закону сообщающихся сосудов эффект будет тот же.

Все мы были свидетелями того, как злая политика правящей верхушки несла горькие плоды народам нашей многострадальной Родины – России, которая, как говорил, очень большой демократ Иван Сергеевич Тургенев, «без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится!». И потому перед каждым деятелем с двойным или с тройным гражданством перед каждым национально-бесполым существом, кто злорадствует над бедой русской простоты и доверчивости, перед каждым черным словом о России сердце мое, говоря словами калужского писателя Валентина Волкова, жертвенно падает на родную землю, верещит и ерошится в любовном порыве.

«Да пусть нас лучше снова выселят, чем случится такое», – помнится, говорил на этот счет Махмуд Эсамбаев, с которым незадолго до смерти великого артиста сводила меня судьба. В неизменной папахе, с вызывающе сверкающей золотой звездой Героя Соцтруда на лацкане пиджака, этот человек – жгут, ограбленный режимом, не теряя присутствия духа, говорил о кровоточащем – о багряном пожарище, объявшем горы Кавказа, за пределы которого немилосердно выгоняются люди различных национальностей, поколения предков которых жили в полном согласии. Я слушал человека, объехавшего весь мир и признанного всем миром, и вспоминал свои совсем еще недавние встречи с чеченцами на их чеченской земле. Вот встал перед глазами Шахид Бакашев, директор Ассиновского консервного завода, отреставрировавший православную церковь в казацкой станице и возведший мечеть для рабочих-чеченцев. «А что есть Бог? – размышлял он. – Бог – это совесть». Воскресли в памяти скальные выступы гор Кавказа, извивы кремнистых пород, похожие на мозговые складки в черепной коробке, словно хранящие ум и мудрость планеты. И жители гор, спаянные одной любовью, одним страстным порывом свободолюбия, не околпаченные дудаизмом и ельцинизмом, а разделяющие идеалы добра и света – сами, что горы. Таких людей и любили, и воспели Пушкин, Лермонтов, Толстой, Бестужев – наши российские человеки – горы. А горы с горами не воюют.

Потому-то и вырвались, помню, после бесед на эту тему с Бакаром, незатейливые, но верные слова:

(Граф С. Д. Шереметев, флигель-адъютант Александра III. Известен его канон: «Править Россиею можно только будучи русским, или показывая, что хочешь им быть» – Г.П.).

Оказалось, в суждениях на этот счет я далеко не одинок. Примерно то же говорил ректор Московского инженерно-строительного университета В. И. Теличенко, вручая Бакару, бывшему выпускнику этого учебного заведения, регалии, знаки отличия и мантию почетного доктора. Единомышленником оказался и генеральный директор Туполевского объединения И. С. Шевчук. Его слова я даже в книжку свою записал: «Бакар – жесткий прагматик, но он и философ, романтик, мечтатель. Поверьте авиатору: только такие люди подымаются в небо, летают».

От себя замечу (прямо какая-то мистика, хотя и добрая): А. А. Арсамаков отслужил действительную… в авиации. А сейчас он полковник запаса.

Похоже, и мэр нашей столицы Ю. М. Лужков имеет такой же взгляд на Бакара. Иначе не сделал бы его советником своим беспримерный градоначальник.

Именно мимо родной ветлы, мимо «родной землицы», вокруг которой, как Земля вокруг оси, вращаются наши жизни. Только тогда встряхнем мы «сонный фиорд» и «скучные мысли» умчатся прочь. И новый Тазит, вместо воспетого Пушкиным, склонится в поэтическом раздумье над струями шумного Терека, легко и комфортно будет нам вместе – с чеченцами ли, татарами – курсировать по Москва-реке. По нашей реке.

Однако – о празднике, который наш юбиляр заслужил по праву. Рассказ о нем, ей богу, достоин пера особого, живописания отдельного. Поверьте пока на слово: с ярмаркой (не тщеславия), с песнями-плясками Бабкиной, с интеллигентно-душевным певцом Димой Маликовым и с другими не очень, с огневою «лезгинкой», с не менее как профессиональной самодеятельностью и салютом – он удался на славу.

На другой день позвонил Абубакару в офис. Пробиться не удалось: совещания, переговоры, бумаги – поесть не вышел. «Ну что же, – вновь зашептал мой язвительный внутренний голос, – глядишь и покроет убытки от юбилея банкир, экономя на обедах. Как тот купец из лесковского «Чертогона», что после разгульной ночи в «Яре» с битьем зеркал, с «лебедями» под ноги цыганкам и прочее шел поутру в трактир, заказывал самовар и выпивал его вскладчину с соседом – так выходило дешевле».

Ну, а если без ерничанья: торопится Арсамаков поболее дел переделать: ведь, как сказал на юбилее экс-председатель Госдумы России Г. Н. Селезнев, после пятидесяти год за три идет.

И, о господи, за общим разговором чуть не выплеснул «новорожденного» – почти ничего не молвил о впечатлении от его непосредственной близости. Извиняюсь. Выглядел юбиляр, как всегда, отлично, вел себя весьма прилично, легко, свободно и артистично. А одет был даже как будто небрежно. Но теперь, говорят, в этом весь шик. Другое дело его половина, жена красавица Майя, в облегающем точеную фигурку платье (вот уж никогда не подумаешь, что она мать четверых детей!), с шиншиллами на покатых плечах. Но тут уж ничего не попишешь – миллионерша. Да и заканчивать пора.

Какой же аккорд прозвучит в заключение? Чтобы такое сказать? А не огласить ли надпись, которую сделал я на подарке своем Бакару – на сундуке (декоративном, конечно, но все-таки сундуке)? Пожалуй.

И ещё: не вспомнить ли давний наш разговор, возвращающий вновь на круги свои. «Нелегко быть чеченцем, – признался однажды Бакар, – хотя и надо соблюдать для этого всего лишь пять предписаний ислама, среди которых основное требование совершать молитву и помогать бедным». «Настоящим русским быть тоже не просто, – вторил я тогда ему, – не случайно же в нашем народе бытует присловье: нет тяжелее дела, чем богу молиться, родителей кормить, да долг платить».

А итог-то диалога, между прочим, давным-давно предопределили наши предки: бабушка моя Варвара Ивановна и почтенный аксакал из горного селенья Итум-Калинского района Чечни Алаз. Предопределили тем, что первая только и молила Господа, чтобы внук ее не перешел опасную черту, не позарился на чужой «пятачок» и не сгубил свою душу, а второй, напутствуя сына, внушал ему: «Уж если мы милостью Всевышнего рождены людьми, – то наш долг – ими остаться».

«Да, это счастье – родиться человеком, но высокий долг и тяжкий труд – им остаться», – таково теперь убеждение и самого Бакара. Я его разделяю.