Избранное

Пискарев Геннадий Александрович

Часть IX. Стихи

 

 

Отец

Опять запил Сашуха Пискарев. Дрожит жена, посуда, хата. Гремят слова из сотни слов: «Вся власть в руках пролетариата!» А вот вчера лишь комиссар, Изрядно выпив за обедом, В Магнитогорск решил сослать «Середняка», Боноку – деда. С часовни купол, что кочан Был сброшен, между прочим, к разу, И черный ворон по ночам Людей увозит по доказу. Отец! Тех лет суровый перегиб, Дивлюсь, не взял тебя за жабры. Тебе везло, хоть ты погиб, Но на войне и смертью храбрых. Тебя, хватившего «сырца», В кромешном орудийном гуле Вдали от дома, от крыльца К сырой земле пришило пулей. Упал, заснул, как от вина, и встать не хочешь, будто стыдно. …Отец, вставай! Твоя жена Уж не ругается обидно. Она так ждет тебя, отец. Мне жаль ее: она же плачет. И я подрос. Я, твой малец, Ведь ты хотел со мной рыбачить. Родимый край. Родимый дом. Досчатый стол, скамья, полати… ОТЕЦ, давай в него войдем. А пить не будем, правда, батя? Разве на то дана нам жизнь. А перегибы? – Ну, их, право. Отец! Отец! Но, нет, ты спишь, Довольствуясь посмертной славой.

 

Город ранних весен

Я вырос в городе железнодорожников С промасленными в скверах липами, Где тишину всегда тревожили Гудки локомотивов сиплые. А провода у телефонной станции Тянули грустные мелодии. Ночами парни, возвращаясь с танцев, Горланили гитарные пародии. Здесь все пропахло шлаком, битумом И под безмолвный оклик светофоровый Отсюда в даль, загадочно открытую. Неслись составы, сломя голову. За ними вслед по шпальной лестнице И я хотел бежать безропотно В мир чистый, зелени и светлости, Без грязи, шлака, дыма, копоти. И лишь, когда февраль под окнами Кончал трясти седыми космами, Светлел вдруг город наш заклекнутый, Тонул в горластой птичьей россыпи. В ручьях, в кюветах огороженных Искрилось солнце золотыми блестками. Наш город железнодорожников Природа ранними одаривала веснами.

 

Душа простонародная

Вновь память крутит ласково Мне ленту детских грез. …Иду справлять Октябрьскую В райцентр, за двадцать верст. На вышке водокачки – Плакатов, флагов рябь. И лозунг (весь из лампочек): «Да здравствует ОКТЯБРЬ!» На площади, у Ленина, Шум, гам, народу течь. Ораторы уверенно С трибуны держат речь. В ботинках, дегтем смазанных, И я в толпе людской. Мне очень, очень нравится Сей праздник городской. В те годы верил твердо я, Как многие из сел, Октябрьская для города По-своему престол. Крестьяне ж званья разного В те памятные дни Шли праздник этот праздновать У городской родни. Под звон стаканов с водкою Союз с рабочим креп. Шли разговоры глотные Про жизнь, про власть, про хлеб. А слов трибунных, благостных Никто не говорил. Народу было радостно, Что он законно пил. …Душа простонародная! Советские деньки… А вспомнятся – (негодные) – Кусаешь локотки.

 

Заброшенный сарай

В лесу под елью пышною Без пола и без свай Стоял с замшелой крышею Заброшенный сарай. Над ним ночами летними Кружил седой туман. Смеялся филин трепетно, Нес ужас пастухам. В нем было все загадочно И в детстве он всем нам Казался очень сказочным, Как будто древний храм. О, детство босоногое! Зеленый светлый май. Прошли года. И снова я Вернулся в отчий край. Тропинками знакомыми В лесу я брел и пел, На все кругом влюбленными Глазами я смотрел. Скакали солнца зайчики. Шумела птичья рать. И хоть на часик мальчиком Мне захотелось стать. Я с сердцем замирающим Свернул к поляне той, Где должен был, казалось мне, Стоять сарай пустой. И чудной детской радостью Наполнилась вдруг грудь. А за наивной храбростью Таился страх чуть-чуть. Вновь чувства детства ожили, Прошел в душе их шквал. А что ж сарай? От дождиков, Снегов он, сгнив, упал. Шумела ель по-старому Раскинув свою шаль. И почему-то стало мне Вдруг очень детства жаль.

 

Черкешенка

Имея брови черные И белокурый чуб, Я счел себя Печориным, Хоть был и жизнелюб. И сам себя не мучая, Но марку чтоб держать, Стал думать, что наскучила Мне жизни благодать. На взгляды плутоватые Девчат – не отвечал. А, верно, был бы хватом я – Да только Белу ждал. И в памяти воскресшая, Вершин кавказских грань Влекла, звала черкешенка – Самой природы дань. Но не пришлось с оказией Идти за синий бор: Ко мне моя фантазия Сама спустилась с гор. Она прошла по городу, По шумной мостовой Такой цивилизованной И гордою такой. На смуглом ее личике Был скрыт след горных скал И лишь в глазах по-дикому Ущелий мрак блуждал. И заблудился сразу я, Попав в такую темь. Со всем холодным разумом Я стал и глуп и нем. Не потому ль черкешенка Моя – ушла с другим. А я остался взбешенным и ревностью томим. Имея брови черные И чуб белей белил, Нет, не был я Печориным, А Казбичем, знать, был.

 

Нелегкое раздумье, рожденное легкой жизнью

Цивилизация жестоко Вошла в нас, словно маята. …Я видел женщину Востока, И страстный танец живота. Гитар космическое жженье, Дрожанье бедер и грудей Во мне подняли (на мгновенье) Весь рой безнравственных страстей. А лик танцовщицы – безвинен. Взор не таит коварных бед. В «Узбекистане» на Неглинной Шафрановый искрится свет. И мне воспеть бы персиянку, Как Бэлу Лермонтов воспел. Воспеть бы так, как даже Данте Свою Беато не сумел. Но я, попутчик злого века, Знал цену горькому «пиит». И знал, что нет Богинь – и эта Ведь с кем-то ест и с кем-то спит. …Цивилизация жестока. Не для меня ли одного? Коль я, далекий от порока, Увидел женщину Востока. И… не увидел ничего.

 

Физики и лирики

Я влюбился в девушку – жительницу Обнинска, Инженера-физика к тому же. По ночам под окнами, мучаясь бессонницей, Стынет бедный месяц в потемневшей луже. Физики и лирики, тропка затаенная, Где лежит меж вами – в формулах иль росах? И смеется город светом ламп неоновых Над моей любовью, Над моим вопросом.

 

Богиня из 8-го «В»

Я мчался школьным корридором Ура! Восьмой закончен класс! И вдруг застыл, сраженный взором Девчоночьих наивных глаз. Бекренилась моя блатная кепка, Плескались в окнах вольности пути, А я впервые пожалел, что лето Три долгих будет месяца идти. Вискозное зелененькое платье Шуршало, обвивало стройность ног. Я распахнул души объятья И… снова запер на замок. Я заключил любовь в темницу. Не знаю, счастье иль беда? Теперь она внутри искрится. Во мне горит моя звезда. И все ж судьбы незримой сила Прорвав пространства злую тьму, Потом еще раз выносила Тебя ко мне. Она просила Прийти нас к кругу одному? Ну, распахнись, душа и тело! Но гордая любовь моя Сменить никак не захотела Плен чувств на бренность бытия. …Пройдут года. Я поседею. И в сонме жизненных горнил Что воспою? Что пожалею? – А то, что так тебя любил. Стал для меня твой образ нежный, БОГИНЯ из 8-го «В», Как оберег души мятежной И хрупкой – как роса в траве.

 

Сережка, друг мой, женится

Сентябрь, и солнышко уже Светить, как летом, ленится. И как-то грустно на душе. Мой друг, Сережка, женится. Сентябрьский воздух свеж, душист, Но скоро все изменится. Гуляка, комик, скандалист Сережка, друг мой, женится. Сентябрь… Октябрь… А там? А там И в иней все оденется. Боюсь, придет зима и к нам. Сережка вот уж женится. Бегут года, летят года. И судно жизни кренится, А что поделаешь? – Беда. Сережка, друг мой, женится. Бегут года – не доглядишь И в жизни все изменится Наступит в чувствах гладь и тишь. Сережка прав, что женится. Приветствую его! И пусть На свадьбе брага пенится. Я сам, наверное, женюсь, Коль друг, Сережка, женится.

 

Летящий поезд

Я часто вижу этот поезд, В ночи летящий, рев гудка, Колесный стук и скорость, скорость, Что в клочья рвется темнота, Навстречу звезд летящих искры, Огней вокзальных кутерьму. И снова поезд – в снежном вихре, Летящий в ночь, в глухую тьму. Вагон качается, как зыбка. Свет сонный желтого огня. И ты с доверчивой улыбкой Спишь на коленях у меня. Твой свитер тоненький, пушистый, Такой смешной, курносый нос. И прядка рыжих, серебристых, На лоб спадающих волос. Гремящей лентой поезд мчится, Бьет в окна ветер. Вьюга зла. А на груди моей ютится Комочек нежного тепла. И я, над ним склонившись кротко, Боюсь лишь только одного: Что вдруг на резком повороте Случайно выроню его.

 

«Волненьем духа благородного…»

Волненьем духа благородного Отброшен снова в детство я: Стою у прясла огородного. Осенний дождик в три ручья. Но я смотрю под тучи пристально, Ловлю за хвост мечту свою, Где, точно уж, коврами выстлана Дорога в будущность мою. А дождик льет. От знобкой сырости Мне чуточку не по себе. Но рядом дом И мама в милости, И печка топится в избе. Ах, мама, – милая, хорошая. Ах, будущее, – свет зари. …То будущее ныне – прошлое, – Полопавшиеся пузыри. Считаю их. Дрожу от сырости. И, ох, как мне не по себе. Но нету рядом мамы в милости. И печь не топится в избе…

 

Моя звезда

Мерцающим манящим светом Горит звезда в загадочной дали О, сколько их! А ведь должно быть где-то, Есть и моя в космической пыли. Но в этом множестве галактик Так трудно отыскать свою звезду. Хотя когда-то я, поэт-романтик, Был так уверен, что ее найду. Шли годы поисков, но тщетно. Устал я, бросил их. Но все же вот Сегодня вновь гляжу на безответный Холодный, синий небосвод. Смотрю: звезда искристым жалом На землю падает, сгорая впрах. …А если то моя звезда упала? И нет ее теперь на небесах?

 

Во поле березонька стояла

Во поле березонька стояла, Соловьиная плескалась трель. Здесь – давно ли? – дружно отдыхала Крепкая крестьянская артель. Девушки – в цветастых тонких платьях, Парни – из под кепок штопор-чуб. Песни, пляски, жаркие объятья, Зов очей лукавых, алых губ. Миловались, целовались зори, Осыпался с яблонь белый цвет. Но нечистым ветром сдуло юность в город, На асфальте затерялся след. О, беда-беда! И будто стала Мачехой родная сторона. …Во поле березонька стояла, Во поле кудрявая стояла. А теперь – гниет от бурьяна.

 

Серебряные нити

Приоткрылась в прошлое завеса, Отчего я нынче сам не свой. Вижу: белый аист – над Полесьем, Белый лебедь – над моею Костромой. О, года! – Серебряные нити. Ни одной из вас я не порву. А, напротив, сердцем к вам приникну, Жизнь вторую снова проживу. Может быть, посетую немножко, Что судьба изменчива была, Что ее мудреная дорожка Не с твоею вместе пролегла. И теперь вот наши отношенья (Оценить их строго не берусь) – Ни победа. И – ни пораженье. Как союз «Россия-Беларусь». Ах, Галина Павловна, на зависть Я бы только это изменил… И летел бы над Полесьем белый аист, Белый лебедь над Ипатьевым парил.

 

«Как хорошо мне утром ранним…»

Как хорошо мне утром ранним Бездумно вдоль реки шагать. В зеленом инее ольшанник В речную опрокинут гладь. Вдали заброшенная церковь С крестом погнувшимся в выси. И чувствую, как входит в сердце Дух милый дедовской Руси.

 

Поводыря не зная

В родимый край меня пути Вновь привели издалека. Поют, подвыпив, мужики Рылеевского «Ермака». Поют, волнуя мысль и кровь, И грозно, и задорно. И где им знать, что автор слов На виселице вздернут. За это мы своих отцов Простим. Не в этом горе. Мне жаль, что юных голосов В мужицком нету хоре. А ведь давно ли на селе Всеобщим было пенье. …Крепка веревка на петле, Что душит поколенье! – Не оборвать. И не взойдет Кондратий ныне дважды За нашу Русь на эшафот, Не скажет слов отважных, Которыми под стон людской Разбужен будет Герцен. О, Русь! С поникшею главой, С кровавой раной в сердце, Сколь пробредешь ты сквозь века, Поводыря не зная? Поют деды про Ермака, Как вьюга, завывая…

 

Я чувствую в себе Есенина…

Я чувствую в себе Есенина… Не думайте, что по велению Ума, испорченного книгами, Когда глазами дико прыгаю По женщинам, девчонкам и друзьям. Я пьян, как он, Я пьян. Я пьян. Припадок кончен. Я страдаю – К забытой родине взываю, Родимый дом я воспеваю. Под крышей неба, что есть сил! тогда я, как Есенин, мил. Я чувствую в себе Есенина… Дитя, с душой такой весеннею, С такой доверчивой душой. Но кем-то вдруг слегка обижен Я вот уже размят, унижен И свет в очах, как будто выжжен. – И снова в омут головой. Я чувствую в себе Есенина… Душа весенняя подменена Ужасною белибердой. Неверным свет мне белый кажется. В моих словах проклятья вяжутся. «Стервец!» – мне приговор людской. А на другое утро – мой. Я чувствую в себе Есенина… Во взлете, трансе и падении. Я чувствую в себе Есенина, Крича: «Фортуною обделен я. Я не был никогда в тепле!». И шея тянется к петле. Но стоп, Есенин. Я по чести… ведь мне в твою петлю не влезти – Как не упасть со взрывом, звонко Уже в готовую воронку Еще снаряду. Потому, Да потому из «Англетера» Я выхожу, захлопнув двери, в наш злобный век, в жестокий мир, На мне – во вне – блестит мундир Изысканного кавалергарда. Заждался свет такого барда?

 

У памятника Некрасову

В старинном граде Ярославле На волжском берегу крутом Застыл поэт на пьедестале С усталым, скорбно сжатым ртом. Давно ль пред ним неслись крылато, Как чайки, белые суда. …И вот опять, как и когда-то, Над Волгой кружится беда. И стала вновь душа России Рекою рабства и тоски, Тускнеют зори, неба сини, Ржавеют лодки, маяки. А было ж: стихла бури качка И чаша бед вверх дном легла. И ведь твоя, поэт, землячка Сквозь толщу космоса прошла. Казалось нам, на той дороге, Что в звездной пролегла ночи, Нашла она потерю бога – От счастья женского ключи. …Как сон то время. Только муки, Печали, беды – наяву. О, Русь моя! Скрестивши руки, Склонивши горестно главу, Как и поэт, на постаменте Застыла вдруг ты – странен взор. Ужель здесь финишная лента? – А рядом – даль. Тебе в укор. Ужель побед не будет наших? И не напишет славный стих Поэт о нас, о нашей Саше, Гнев загасив в глазах своих? Молчит печальник. Липы, клены Хранят величье его дум. …Но по весне все ж так влюбленно Идет – гудет зеленый шум.

 

Суфлер таланту

Читал ли где-то или слышал. Но, право, это было так: В час скорбный, присмерти, услышал Весть Сирано де Бержерак – Поэт, чье творчество едва ли Известно ныне вся и всем. (Мы о самом о нем узнали Лишь из ростановских поэм. Узнали: был он с носом длинным, Несчастливым в своей любви. Зато с душою, как картина, Где краски терты на крови). И все ж про весть. – О, это сцена, Такой найдешь ли где пример: Его стихи в своем «Скапене» Использовал поэт Мольер. При этом вовсе не сославшись На Сирано. Ну, как украл. Мольер! Талант! В числе так павших… Какой позор, какой скандал. Что ж Бержерак? Он громко, гласно Выносит диво – приговор: «В «Скапене» я звучу прекрасно! И я Мольеру – не укор. Я рад и горд, что стал суфлером Такому гению, как он!» Перед моим проходит взором Де Бержерак, Мольер и … трон. Кому б из двух отдал его я? Враз не решить. Но про себя, Литературного изгоя, Скажу, ни капли не скорбя: О, если б только одна строчка Моя дала кому-то сил Создать творенье – свет средь ночи, – То я… не знаю… но уж точно В гробу от радости – запил.

 

Клен

Позорно осени засилье Вооруженная дождем, Холодным ветром в изобильи. Она бесчинствует кругом. Туманов дым удушлив, едок. И взвинчен ветра хлесткий свист Роняют в страхе, как при беге, Деревья рваный, ржавый лист. Я не любил бы осень, если Не наблюдал бы вольный вид, Как разорвав тумана плесень В забытом парке клен горит. Он ярко – красной кроны пламя В осенней тьме не погасил И листьев огненное знамя В высь неба гордо устремил. Он, как буддист, самосожженьем Злой силе выразил протест. …Не так ли я охвачен пеньем, когда сереет лес окрест.

 

Очищается болью Россия

Меркнет ада кромешное рвенье И ликующий взгляд Сатаны. Ваша гибель – не смерть – Просветленье Для народа заблудшей страны. Укрепленные в сжатых отсеках, Ваши души ушли в небеса. Им, для русского человека, Суждено творить чудеса. Очищается болью Россия, Слыша ангельский зов сыновей. И объятья свои Мессия Через них простирает над ней.

 

Будем жить!

(некоторые мысли из произведений, не вошедших в данное собрание сочинений)

Есть в этой жизни у каждого народа нечто незыблемое, основополагающее, – это сакральная любовь к Родине. Как к малой, так и великой. Кстати, корень этого слова – «Родина»» – есть не что иное как имя первого и главного Бога славян, творца всего Сущего. Имя это – «Род».

* * *

Совершаемый по воле Божьей ход нашей истории, как веще сказано в «Повети временных лет», предопределил духовное предназначение России в мировом сообществе, чего прагматичное «прогрессирующие» окружение не понимало и не понимает.

* * *

Страна в результате неразумных действий оказалась не в лучшем состоянии. Иной раз хочется даже воскликнуть вслед за неистовым протопопом Аввакумом:

«Выпросил у Бога светлую Россию сатана.

Да очервлёнит – ю

Кровью мученической».

Однако, по мне лучше, когда Россию называют «Божьей слезой» и экспериментальным полем Творца, говоря, что нашей стране уготован путь синтеза, что строить общество следует не с кровавым оскалом «золотого тельца», а с ликом Божественным. И не забывать, что истинно «мировое» есть, прежде всего «собственное», ревниво охраняемое.

* * *

Наслоения времени беспощадно укрывают многолетнее прошлое все увеличивающимся пластом действительности, превращающегося с годами в мертвый осадок. А ведь под ним, только под ним, бьются светлые родники нашего лучезарного детства, нашей животворной юности. Не потому ли так хочется нам вновь и вновь припадать к целительной влаге их. И мы, не смотря на что, копаем и копаем колодец к ним, дабы со дна его, хоть ещё раз увидеть, как в детстве, из темени и жути яркие манящие звёзды.

* * *

Помыслили люди праздные: откуда человек? Решили от обезьяны. И радуются. А по-моему человека не тем надо дразнить, что он был скот, а тем, что он был лучше того, каков есть (из беседы двух старообрядцев).

* * *

Погибнуть в военном столкновении с внешним врагом, в сражении со стихией или даже в результате каких-то экономических потрясений, куда почетнее, по крайней мере не так обидно, как от собственной корысти, от злобы и ненависти друг к другу.

* * *

Удары местной власти значительно ощутимее и больнее, чем «нахлобучки» выше стоящей. Да, местная власть гораздо мельче центральной, но и намного тоньше и разветвленнее. В действии она, как хвост бича, который при ударе до крови режет живую плоть.

* * *

Псевдорусскость и псевдонародность многих нынешних политических и творческих говорунов проявляется ярче всего в их демонстрируемой похабщине, матерщине. И даже в обращении к женщине со словом «баба».

Моя мать, неграмотная крестьянка, спокойно относилась к тому, что её и подруг окликал «бабами» колхозный бригадир. Но она возмутилась бы, вздрогнула внутренне, если бы назвал её так интеллигентный, культурный, городской человек.

* * *

Боже милостивый! Нет веселья. И нет сил, валять дурака. Бьётся в стенку Россия. С похмелья. Перестройки. Дрожит рука.

* * *

Как мы убеждаемся сейчас, в наше непростое время – нет в обществе, раздираемом всевозможными противоречиями, большего объединяющего начала, чем память о войне. «Война – жесточе нету слова, война – святее нету слова» – А. Твардовский.

* * *

Память. Она является символом единства бывшего, сущего и грядущего. Она, как частица постояннодействующего бытия, воспитывающего и формирующего нас.

* * *

Есть у рек истоки. Есть и устья. От рожденья слышен колокольный звон. Но Земля пока что дышит Русью. Плещется и пенится «Тихий Дон».

* * *

Нет, что бы не говорили, Всевышний был милостив к России и народам, её населяющим. Щедро наградив теплом и светом жителей южных земель и стран, он не обездолил и нас, северян, а одарил ширью полей и рек, высотой небес и несметным богатством недр: углем, нефтью, газом – источниками, носителями великой энергии. Он как бы сказал нам: это поможет сделать суровую землю цветущей и плодородной. Как это по-божески, справедливо и величаво.

* * *

Нам сейчас, как никогда, нужны не высокопоставленные краснобаи, словесной ширмой прикрывающие подлые дела свои и способствующие уничтожению отечества, а истинные гардемарины, для которых Россия священна.

* * *

Такова наша участь. Таково наше время. Сумеем преодолеть коварство нечестивых людей и подвохи вероломной эпохи, сумеем достойно отреагировать на ее вызовы – будем жить. Так будем же жить!