В одной умной книге довелось мне прочитать интересное изречение, смысл которого сводится к следующему. Если мы хотим узнать, что вырастет из маленького семечка, то нам надо взглянуть на дерево, с которого оно упало, потом спуститься вниз по стволу до самых корней и посмотреть, какая почва их питала.

 

Взялся за гуж

Сорок пять тысяч центнеров зерна намолотило за сезон семейное звено алтайского механизатора И. М. Воронкова. Своим самоотверженным трудом семейный коллектив убедительно продемонстрировал, что люди потомственных профессий – опора современного села.

О большой механизаторской династии Воронковых – мой рассказ.

Усталости как и не было – за поворотом показался родной поселок. Окаймленный со всех сторон березовыми рощами, он в лучах заходившего осеннего солнца был похож на живописную картину в золотом багете. На пороге родного дома стояла мать. Без платка, в легком платье – она будто и не уходила с крылечка все три недели, пока работали они в дальнем хозяйстве на уборке.

Улыбающиеся, довольные, сыновья обнимали мать, у которой для каждого было запасено и доброе слово, и нежный взгляд.

– А батька-то, батька-то какой герой! – восклицала Екатерина Федоровна, глядя на приехавшего с сыновьями мужа, – помолодел даже, с молодыми работая.

Встречать старших высыпала ватага младших братишек и сестренок. Весело, шумно заходило семейство Воронковых в дом.

Случай свел меня с Воронковыми в момент возвращения их в родное село из совхоза «Бурановский», где семейное звено помогало убирать пшеницу. Приглядываюсь к героям алтайской нивы. Какие же они? Добродушные улыбки, у всех голубые глаза. Самому старшему из сыновей, работающих в звене, еще нет и тридцати, младшему едва за двадцать. Немножко резковатый Сергей, сдержанный Виктор, любопытный Михаил, застенчивый Валерий – они стояли в комнате вокруг отца. Раздеться еще не успели, и в своих комбинезонах с черными капюшонами, опущенными на лоб, походили чем-то на былинных витязей.

Глядя на счастливых ребят и мать, я невольно припомнил слова, сказанные секретарем парторганизации совхоза Н. Т. Чичериным в адрес Ивана Михайловича: «Свою любовь к механизаторскому делу он привил и своим детям. Их у него двенадцать».

На Алтае должность хлебороба – самая почитаемая. Здешний житель, чем бы он ни занимался в настоящее время, непременно упомянет в разговоре, что он тоже причастен к труду земледельца.

О мастерстве, умении, таланте любого человека в крае нередко судят по отношению его к хлеборобскому делу. Мне довелось слышать, как отвечала на восторженные отзывы читателей о творчестве Василия Шукшина его мать – простая крестьянка Мария Сергеевна. «Хорошо писал Вася, хорошо. Да как же иначе-то. Он – крестьянин. Все знал, все умел. И зябь подымать, и хлеб убирать».

Насколько же, стало быть, велик тут престиж крестьянского звания, насколько огромно уважение к нему, если по хлеборобской профессии равняют другие человеческие занятия. А уж о любви и гордости за свою профессию тех, для кого хлебопашество становится делом всей жизни, наверное, и говорить не стоит.

Рано усвоил Иван Воронков истину, что человек любит сильнее то, во что больше вложил труда. Об этом ему говаривал первый его учитель – тракторист Григорий Пастухов. Давно это было. Еще в далекие тридцатые годы, когда крестьянство выходило на дорогу новой жизни, когда волнующее, загадочное слово «колхоз» только что появилось в лексиконе селянина. Нелегко рушились в ту пору многовековые частнособственнические устои в крестьянской психологии, и в ломке их немалую роль сыграли первые трактористы. Это они на своих «путиловцах» запахивали межи, несли на село дисциплину и организованность рабочего класса. И против них в первую очередь обрушивались вражеские силы. Помнит Иван Михайлович сожженный в их селе трактор, избитого кулацкими сынками механизатора Григория Пастухова.

Как живой, и сейчас стоит перед глазами достойного ученика первый наставник. Суровый и добрый, умеющий, где надо, потребовать строго, а где и шуткой подбодрить. И поныне помнит науку старшего товарища Иван Михайлович, рассуждая о механизаторском звании, как и он: «Работа наша нелегкая. Но это, если не любишь работать. А если любишь – другой разговор».

Воронков и детей воспитывает в таком же духе, привлекая их к работе в мастерских и в поле с самого раннего детства. Делается это настолько естественно, что ребята, помогая отцу смазать трактор, искренне полагают: без них он и не справился бы. С годами детское желание «помочь папке» перерастает в привязанность, в любовь к машинам, к земле. И уж тут Иван Михайлович сам начинает считать: без ребят ему было бы трудно.

У Воронкова дел что зимой, что летом невпроворот. К нему, специалисту первого класса, токарю, наладчику топливных насосов, беспрестанно обращаются за помощью другие механизаторы. Он не отказывает.

– Нынче даже не было времени перед уборкой комбайн свой перебрать, – признался мне Иван Михайлович, – хорошо, ребята выручили, отремонтировали машину.

– Какие ребята? – спрашиваю.

– Коля и Саша, – отвечает. – Первый в девятом классе учится, второй – в шестом.

К старшим сыновьям отец относится требовательно. «Молодежь есть молодежь, – размышляет он. – И погулять любит, и поспать потом. Понятное дело. Только ведь и работу за нас никто не сделает. Потому и толкую: взялся за гуж – не говори, что не дюж.

Нынче отец и сыновья создали на уборке семейное звено. Пять комбайнов входило в загонку. Результат работы записывался на звеньевого, а не на каждого работника в отдельности, как раньше. Упростился учет. Но главное преимущество звеньевой системы не в этом. Взаимовыручка, помощь друг другу, плюс строгая дисциплина и требовательность, исходящие от главы семьи, принесли успех. Директор совхоза «Коммунар», где работают Воронковы, Григорий Прохорович Гриценко, подводя итог работы звена, сказал как-то:

– Нам бы в хозяйстве иметь пять таких уборочных коллективов – и больше не надо. Замечу, что в «Коммунаре» только зерновых сеют двенадцать тысяч с лишним гектаров. Может, через край, как говорится, хватил руководитель, увлекся? Не похоже. Результат Воронковых сам за себя говорит. В Дубровском отделении, где они нынче за три недели убрали хлеб одни, раньше по месяцу работало восемнадцать комбайнов.

На алтайской ниве нынешней осенью трудилось 732 семейных звена. По численности звено Ивана Михайловича самое большое. И выработка на комбайн в нем самая высокая. Убрав урожай в своем хозяйстве, звено выезжало помогать соседям. И вот теперь, вернувшись и сидя уже за столом, они ведут разговор все о том же – об урожае, машинах. Потом самый младший из механизаторов Воронковых, Валерий, расскажет мне:

– В прошлом году демобилизовался из армии, поступать в СПТУ было уже поздно. Так отец и братья вот тут, дома, начали меня готовить к выпускным экзаменам. И что вы думаете? Хорошо сдал!

– Да что вы тут собрание за столом открыли, – нарочито сердится мать, – хоть поешьте как следует, поешьте. Один разговор – о машинах.

– И впрямь, – соглашается старший сын Виктор.

Затем, как бы невзначай, заходит разговор о современном земледельце. Изменился он, что и говорить. Коллективный труд, высокая культура ведения хозяйства формируют и нового хлебопашца. Иван Михайлович вспоминает: раньше случись неурожай – живешь впроголодь. Теперь не то. К тому же как стали землю обрабатывать! Все по науке делается. Грамотные крестьяне стали. Воронкову-старшему это особенно заметно. Ведь еще на его памяти рядовые механизаторы не имели права в магнето залезать: квалификация низка. А теперь трактористы или комбайнеры обязательно должны знать на уровне техника. И знают, потому что подготовка у них солидная, фундамент прочный.

Перемены в быте, условиях труда происходят, что называется, на глазах. Это замечает и молодое поколение Воронковых.

– В нынешнюю посевную, – говорит Виктор, – я работал на К-700. От зари до зари в кабине машины находился и не уставал.

Новые машины облегчили труд земледельца, сделали его высокопроизводительным. И вот семейное звено Воронковых намолотило за сезон 45 тысяч центнеров зерна! Имена механизаторов из далекого алтайского совхоза «Коммунар» становятся известными всей стране.

…Вечер струился прохладой. Догорали за окном верхушки березовой рощи, желтела в поле стерня сжатой пшеницы. Покой и тишина стояли кругом.

– Красота-то какая! – восторженно произнес Сергей Воронков. – Никуда я не поеду отсюда, буду учиться заочно.

– А я люблю шумную степь, когда и ночью светло от машинных фар, – это говорит Воронков-старший.

Неуемный, беспокойный человек. В войну он был наводчиком орудия, сражался на Курской дуге, под Обоянью. Контуженный, израненный вернулся в родное село. В сорок четвертом. Костыли бросил на станции, шагал проселком, превозмогая боль. Старался выглядеть бодрым, крепким. На другой день вышел в поле, где работали в ту пору женщины да ребятишки. Перед уборкой собрал из «разбитых», списанных машин комбайн и на общую радость односельчан выехал за околицу косить пшеницу.

Вскоре Иван женился. Взгляды на жизнь с Екатериной Федоровной совпадали. Красавица, труженица, хозяйка хорошая.

К матери в семье Воронковых отношение особо нежное и почтительное, ей самые богатые подарки в день рождения, к 8 Марта. Вырастить двенадцать ребятишек, о которых на селе никто худого слова не скажет, дело не шуточное. Для всех хватило у этой чудесной женщины материнского тепла и ласки, столь необходимых каждому человеку.

По случаю приезда корреспондента дети просят мать приколоть к кофточке орден «Матери-героини». И когда она это сделала, гордо посмотрели на меня: какова у нас мамка!

– Мама, спляши цыганочку, – просят младшие дочери Марина и Аня.

– Ой, что вы, детоньки…

– Спляши, спляши, мамка, – подбадривают другие. А отец берет уже в руки гармонь.

– Э-эх! По такому случаю! – и пошла выбивать чечетку счастливая мать.

Сыплет переборами гармошка, хлопают ладошами в такт плясунье ребята, и не верится, что Екатерине Федоровне и ее мужу давно за пятьдесят.

Много слышал я, будучи в «Коммунаре», о дружной семье Воронковых и главе ее – Иване Михайловиче. Как депутат райсовета и сельсовета много сделал он добра для людей. Но запомнился мне он за семейным столом, в родном доме. Счастливый, веселый, жизнерадостный. Годы, казалось, не властны над ним.

На прощание Иван Михайлович поделился своими задумками на будущее.

– Тысяч пятьдесят должны намолотить. Еще один сын вернется из армии. Он шофер. Будет в звене свой водитель.

Понятно, что до новых высот добраться будет нелегко; но в дружной семье дело всегда спорится.

 

Всадник времен гражданской

Фашисты шли на них во весь рост. Шли самоуверенно, нагло. Сыпали огнем автоматы. Раскалываясь под ударами их сапог, брызгали роровой мякотью кавуны.

«Как звери», – мелькнуло у него в голове.

Потом, когда он увидит разоренные села и города, детские обожженные трупы, расстрелянных стариков и женщин, он вспомнит эту мелькнувшую в его первом бою мысль, и убеждение, что фашисты – звери, наполнит его сердце еще большей ненавистью к врагу. И даст ему, уже не рядовому бойцу, а старшему политруку (это звание Ткачу присвоят вскоре после боя на бахче, победного для них, необстрелянных ребят), и силу, и мужество в кровавой схватке с теми, кто посягнул на самое святое для него – на жизнь советских людей, на наш строй, который он, Михаил Ткач, утверждал, как мог, до войны и который утверждал его – как коммуниста, борца за наши идеалы.

…Батрацкий сын, познавший холод и голод, и панскую нагайку, Михаил Ткач был поднят на ноги и вскормлен Великим Октябрем. Сам он в слово «вскормлен» вкладывает не только образный, но и прямой смысл. С шестилетнего возраста оказавшийся в людях – у отца и матери было девять детей, он впервые поел досыта только при новой власти, когда приехал в Одессу из-под Винницы, чтобы устроиться на завод. В рабочей столовой оборванный, изнуренный парнишка получил полное блюдо борща и столько же гречневой каши.

Потом Советская власть дала подростку и хорошую работу – слесаря на заводе имени Октябрьской революции, и возможность учиться на рабфаке, и многое другое. Но блюдо разваренной в простой воде гречки на всю его жизнь останется символом изобилия. И Нина Николаевна, жена Михаила Федоровича, и поныне два раза в неделю, как минимум, ставит на стол гречневую кашу.

Эта власть, вырастив из бывшего батрака стойкого верного сына партии, в двадцать девятом году доверит ему новую жизнь на селе.

Тогда Ткачу исполнилось двадцать пять. А первых председателей из рабочих называли – кому не известно! – двадцатипятитысячниками. Товарищи его шутили по этому поводу:

«Ну, Федорыч, быть тебе счастливым: двадцать пять на двадцать пять!» И, спустя многие годы, когда белым яблоневым цветом его голову высветит седина, оглядываясь на пройденное и по сей день продолжая оставаться на посту председателя одного из лучших колхозов Украины, он скажет:

– Да, я был счастлив и счастлив сейчас…

А тогда, в двадцать девятом, гасли от нехватки кислорода лампы в хатах села Красногорово, где проходили крестьянские сходки. Кулацкие прихвостни кричали: «Невозможно создать колхоз на базе бедняцких хозяйств. Из сотни лодок корабля не построишь!»

Они не только кричали, но и стреляли из ночной тьмы, бросали под колеса трактора, запахивающего межи, детей. Но все же к весне тридцатого года стало село Красногорово Березовского района Одесской области центральной усадьбой коллективного хозяйства «Суспильна Праця». От тех времен в бывшем правлении колхоза в косяке двери торчит винтовочная пуля, метившая в председателя. И стоит в селе на пьедестале трактор, на котором вел он первую борозду на колхозном поле – торил первую тропочку к новой жизни.

Он был там недавно. Шел по селу и радовался, каменные дома под железом и черепицей, фермы, что заводские цехи, машинный двор, полный техники.

Собрался народ. Поцелуи, объятия, слезы, и самое частое в этих случаях: «Помнишь?»

– Помнишь ли, Федор, – спросил Ткач механика, сына первой колхозницы Марии Носенко – как ты за хвост свою корову держал, которую мать на двор колхозный вела? Надеюсь, теперь в хвосте не плетешься?

Засмеялись собравшиеся: «Ох, Федорыч! И надо же, что на свет белый вытащил».

– Не-ет! – закричали хором. – Теперь он у нас только впереди ходит.

И задумались вдруг: «Вот оно как жизнь-то давалась новая! Сколько же труда приложила партия, чтобы заскорузлые души крестьянские распрямить, повернуть их к свету».

«Что такое колхоз, товарищи? Это… чтобы вместе работать… чтобы один человек помогал другому». Вспомнились эти слова Михаила Федоровича с той первой их сходки в апреле двадцать девятого. Вспомнилось все, что в борьбе прошлого и будущего одерживало победу, как «наше» брало верх над привычным «мое» и как за эту новую жизнь, в которой люди впервые обрели счастье, они потом стояли насмерть.

…Михаил Федорович учился в сельскохозяйственной школе в Одессе, когда началась война. Горел под бомбами красавец-город. А они, курсанты, изучали агрономию, такую мирную и, казалось, ненужную в это огненное время науку. Их не взяли на фронт, пока они не сдали последние экзамены.

– Партия и тогда думала о сельскохозяйственных кадрах, о специалистах, – сказал однажды, вспоминая этот момент, Михаил Федорович. – Нас было в школе 420 выпускников 1941 года. Мы получили добротные знания, но вот дипломы – не успели. После войны выдавали их оставшимся в живых. Они-то и пошли на самые сложные участки работы в сельском хозяйстве. Как пригодились стране их знания!

Как пригодились эти знания агронома и ему. И как пригодился он с ними Родине, Михаил Ткач почувствовал, быть может, раньше многих своих однокашников, когда его, израненного комиссара передвижного полка, совершавшего отчаянные вылазки в тыл противника, после госпиталей, списанного из армии «по чистой», направили начальником политотдела МТС, а затем и первым секретарем райкома партии в только что освобожденный Братский район Николаевской области.

Подвиг в то время, что на фронте, что в тылу, ценился одной мерой – как же иначе? На заводах, на колхозных полях работали дети и жены солдат, работали бывшие фронтовики, ранениями возвращенные с полей сражений. И с обожженной, изуродованной земли шел в закрома Родины хлеб.

Тогда-то и получил Братский секретарь орден Отечественной войны I-й степени.

Спустя годы, когда Ткач обзаведется семьей, переедет работать в другую область (займет пост председателя райисполкома) и у него подрастет сынишка Валерий, он, этот сынишка, как все мальчишки, мечтающий о военных подвигах, спросит однажды отца, показывая на отливающий золотом орден:

– А это за что тебе дали, пап?

– За хлеб, – ответит отец, чем немало удивит и разочарует сына. Что значит растить этот хлеб, Валерка узнает потом, когда станет бригадиром в хозяйстве, где председателем будет его отец. Узнает и о ратных делах его; батька сам расскажет ему об этом, но только чуть позже, перед армейской службой Валерия, чтобы тот навсегда запомнил, что война – не романтика, что служба сурова и требует особого напряжения духовных и физических сил.

Узнает Валерий, как отец его впервые убил фашиста, под Мелитополем, на бахче, пораженный звериной натурой этого завоевателя, как потом, на подводах с установленными на них пулеметами, метельными февральскими ночами совершал с отважными хлопцами отчаянные налеты на тыловые части противника.

38-летний комиссар особого полка, он был всегда на передней тачанке, первым врывался в расположение фашистских гарнизонов, сеял панику, страх и смерть среди врага.

Да, он и тут был первым. И первым попал под обстрел фашистских пушек, когда дивизия шла на штурм станции Лозовой, дабы перерезать гитлеровцам путь на Донбасс. Отец скажет сыну:

– Это хорошо, что первым шел я. Мы нарвались тогда на засаду. Нужно было поднять людей. И мне удалось это сделать, хотя был уже ранен. Тяжко пришлось. Но взяла дивизия наша Лозовую. Пленных тьму захватила, техники много. И склады с боеприпасами фронтового значения. Ну, а рана… На войне – не без этого.

«Хорошо, что я был впереди»… И это сказал человек, получивший в бою у Лозовой, помимо ранения в руку, еще и тяжелейшую контузию, после которой пришел в сознание только в госпитале… в Баку.

…Мне иногда думалось, что люди, перенесшие величайшие испытания войной, должны бы ожесточиться, озлобиться. Но встречаясь с Михаилом Федоровичем Ткачом, встречаясь со многими другими, кто пережил те суровые испытания, я все больше и больше убеждался, что с нашим народом этого не произошло. И понял почему: он – созидатель по своей натуре. А озлобленный, ожесточившийся человек созидать не может, он по своей сути – разрушитель.

Какой же неисчерпаемый запас доброты у наших людей!

И прежде чем перейти к мирным делам своего героя, я расскажу еще об одном эпизоде из его военной биографии.

Санитарным поездом их везли на долечивание в Москву. Вагоны были переполнены – нечем дохнуть. И в Куйбышеве, где состав стоял почему-то особенно долго, Ткач с соседом по полке решили выйти на перрон. Опираясь друг на друга, кое-как выбрались. И видят – около их вагона стоит в слезах молодая женщина с девочкой лет трех на руках.

– Ну, куда же возьму я вас? – услышали они голос проводника. – Посмотрите, каких везу пассажиров – на ногах не стоят. – И показывает на них.

– Я понимаю. Но мы где-нибудь в уголочке, у стеночки, в тамбуре… У меня при смерти муж. В госпитале под Москвой. Товарищи его по палате письмо прислали. Нам нельзя опоздать. Может, увидит мой Васенька нас и легче станет. А уж если суждено помереть ему, так хотя бы дочка посмотрит на него, папку запомнит.

У Ткача ком к горлу подкатил от услышанного. И сосед, видит, слезы сглатывает.

– Слушай, – обратился к нему Михаил. – Давай возьмем женщину с девочкой. А мы поочередно будем лежать…

Так и ехали они до Москвы, полулежа, полустоя, в разговоре с ребенком оттаивал душей.

Будьте же вовек благословенны великодушные, сильные, способные сердцем принять боль и заботу другого! Но я знаю теперь, что принять чужую боль может лишь тот, кто многое пережил и выстрадал сам. Только то становится нашей нравственностью, что прошло через нашу душу.

– О сердце! Насмотрелся я, как мучается оно. – Михаил Фёдорович задумчиво смотрит в окно конторы, где ведём мы беседу, поясняет: – Ведь после того, как меня подлечили, знаете, кем я был одно время? В госпитале же комиссаром. Да, да, имелась такая должность. И, как комиссару, вменялось в обязанность мне присутствовать на всех операциях, которые делали раненым в грудную клетку. А сколько их было таких операций!

Говорят: чем отдаленней отстоит от нас прошлое, тем интереснее и привлекательнее оно кажется, тем чаще нам вспоминается. Нередко обращается к прошлому своему и Михаил Ткач. Но не для умиления души, а чтобы почерпнуть силы для новых дел. Память о боевых и трудовых товарищах, о тех, кто бескорыстием и самоотверженностью своей спас судьбу Родины в лихую годину, жжет совесть этого человека, заставляет работать с величайшим напряжением и нести людям добро.

Доброта, отзывчивость Михаила Фёдоровича в районе уже стала легендой. И какая-то особая она у него.

Помню свой первый приезд в колхоз имени Кирова и сыновний рассказ об отце Валерия, у которого и захотелось мне поподробней узнать о Ткаче, а потом и написать.

– В детстве я каждое утро просыпался от звонка телефона, что стоял в комнате батьки. Гремел этот телефон, что ведро подойное. Злился я, думал: «Ведь мог бы и заменить. Председатель же». А ему хоть бы что. На завтрак мать чуть ли не через день гречневую кашу варит. Папка ест да нахваливает, а я снова дуюсь: «Тоже мне деликатес!» Потом собираюсь в школу, а батька коня седлает – хоть машина есть. Спрошу отца: «Опять что ли отдал кому автомобиль-то?» А он улыбается и так это просто пояснит: «Да, надо было передовиков на слёт отвезти в область. Пусть шиканут ребята! А уж мы на лихом скакуне…»

Непонятно все это было Валерке. Требовательный к нему, к сыну, ничем особенным не балующий своих родных, отец казался порою предельно расчетливым, даже скупым. И в то же время какое-то безудержное добро по отношению к посторонним.

Помнится Валерке и рассказ матери о том, как переезжали они в начале пятидесятых годов из города в здешний колхоз. Устраиваться на новом месте надо с жильем, обстановкой. А денег нет. Оказывается, батька внес их в колхозную кассу, чтобы купить сбрую для лошадей.

Подрос сын. Но отцу удивляться не перестал. Порой это удивление переходило в раздражение. «Ну, что он из себя ставит! Это нельзя. Этого не смей. Давай на работу, сынок! И сам – без выходных и отпусков. Да так, быть может, только в войну работали, или в первые пятилетки. Сейчас даже в газетах не пишут о таких героях».

– Теперь-то я понял родителя, понял его принципы, выкованные суровым героическим временем, в которое он жил, – сказал мне тогда младший Ткач. – Без этих принципов он не мыслит жизни сегодня… Да и мне, молодому, без них не прожить.

То, что батька принадлежал к героическому племени, Валерий чувствовал и ранее. Особенно после приезда к ним в гости уже знакомого нам Федора Косенко. Здороваясь с батькой, тот спросил:

– Так ли ты крепок, как раньше, двадцатипятитысячник?

Валераа счел нужным вмешаться:

– Не двадцати, а тридцатитысячник. Двадцатипятитысячники-то когда были? В тридцатые годы, когда Семен Давыдов еще жив был. Читали «Поднятую целину» – то? А мы в колхоз вроде недавно переехали.

– Эх ты, – парировал гость, – литературу знаешь, героев ценишь, а батьку-то, наверное, и не ставишь ни во что?

А он – и тридцатитысячник, и двадцатипятитысячник. Да, да! В одно время со славным Семеном Давыдовым колхоз организовывал. У нас на Одессщине.

Смутился парень. А Косенко тогда долго ходил по хозяйству Михаила Федоровича, знакомился с людьми, с организацией дела. И восхищался увиденным. Более двадцати центнеров на круг дали зерновые в колхозе. Не шутка. Сахарной свеклы по четыреста центнеров на гектар получилось, скот упитанный, коровы удойные.

– А как комплекс быта наш? – спрашивал Ткач. Чувствовалось, что комплекс этот – предмет особой гордости председателя. Ведь тогда социальное переустройство села еще только начиналось.

За проектом Михаил Федорыч ездил в Прибалтику сам, и нашел, что хотел: в одном здании – и контора хозяйства, и столовая, и магазин на четыре продавца, и кинозал на триста мест.

Гость похвалил новинку, но и пошутил, было, над председателем:

– А под кабинет свой все-таки комнату на первом этаже занял.

– Поближе в земле.

– Да скажи, что тяжело подыматься на второй.

– Мне тяжело? А ну-ка посмотри, кто за окном стоит.

Глянул Федор – оседланный конь.

Раздался телефонный звонок.

– Не ладится? Еду! – Ткач набросил куртку, поспешил к выходу.

– Осторожней, Давыдов! – крикнул ему в догонку сын. – Дорога сыровата!

А конь уже пошел крупной рысью. И видно было, как ветер развевал волосы на голове отца, еще пышные, только седые.

Мчался конь к горизонту, к голубой кромке неба, и казалось сыну и гостю, что не председатель скакал по полю, а всадник времен гражданской войны.

…На коне ездил Ткач по хозяйству долго. Еще в 1978 году, когда ему присвоили звание Героя Социалистического Труда, в телевизионном очерке передачи «Сельский час» показали его во всей красе: верхом на скакуне, мчащегося по проселку. Но после той передачи стали донимать Михаила Федоровича в инстанциях: «Ну что ты, как мальчишка. Да и вообще, что подумают люди, видя, как председатель передового хозяйства на лошади ездит. Скажут: ничего себе, разбогатели колхозы, – для руководителя машину купить не на что».

Он, конечно, с улыбкой встретил эти доводы, но в год тот серьезно приболел и от коня волей неволей пришлось отказаться.

– Тяжелым оказался для Михаила Федоровича год 1979-й, – рассказывал нынешний секретарь райкома партии Николай Петрович Галич, кстати, сам вышедший из председателей, и особо почитаемый Ткачом за хозяйскую зоркость. – Для здоровья тяжелым. Дали знать раны. Но, помню, приехали мы вручать ему знак «50 лет пребывания в КПСС», поднимается и говорит:

– Поедемте, поле покажу.

Некоторое время назад я увидел фотографию Ткача в «Правде», а потом и в «Известиях». Он выглядел бодрым, улыбающимся, и дела в хозяйстве, сообщалось, идут, как всегда, хорошо.

Рядом с Ткачом вновь и вновь убеждаешься, что успехи предприятия во многом зависят от того, кто его возглавляет, – от эффективности работы руководителя. У Михаила Федоровича она проявляется и в глубокой потребности его в экспериментировании, и в неуемной жажде выявлять возможности человека на земле и во многом, многом другом. Он ни на минуту не забывает о так называемой, неучтенной силе – духовном потенциале людей, умеет взывать к нераскрытым возможностям их, умеет создать вокруг себя климат высокого сознания, чувство ответственности за общие интересы.

Помню, зашли мы с ним на ферму, и председатель долго и обстоятельно говорил с молодой телятницей о ее… семейных делах.

– Так говоришь выгнали из депо мужа-то? Ну ладно. Приходите завтра в контору вместе. Что-нибудь придумаем…

И, обернувшись ко мне, когда вышли, пояснил:

– Вот ведь горе какое у девки! Пьет ее благоверный. Придется брать его в колхоз…

Я пожал плечами: хорошего работничка подыскал, ничего не скажешь! От хозяйства до города рукой подать. Неустойчивого человека чем удержишь? И что спросишь с такого? Поднажмешь – он заявление на стол и на производство. Но Михаил Федорович, видимо, знал то, чего не знал я. А, может, это снова была та самая доброта, без которой нельзя человеку.

Спустя некоторое время, при встрече с Ткачом я поинтересовался судьбой того мужика.

– Удачно сложилось все, удачно, – ответил он, – Михаил Емельянович – дояр. Вместе с женой работает. Недавно премию ему дали. А жена орден второй получила… В людей верить надо. Огонь от огня загорается.

Огонь от огня… Это было его правилом всегда и во всем. Один из ветеранов хозяйства, работающий с Ткачом с того дня, когда Михаил Федорович, оставив пост председателя райисполкома, прибыл в начале пятидесятых годов в колхоз имени Кирова, рассказывал мне:

– В первый год туго пришлось. Помню, спрашивает Федорыч кассира: «Сколько там у нас на счету-то?» – «Ни копейки», – отвечает тот. «Так быть не должно, – говорит председатель и передает казначею пачку денег: – Возьми!» Все, что понемногу откладывали они для дома, все отдал. – И помолчав, добавил: «Я считаю, что мне повезло. Интересно трудиться с таким человеком, как Ткач. Посмотрите, с каким упоением делает он любое дело. Удивленно думаю иногда: «Что же дает ему силы? Чувство долга? Любовь к труду? А может, сама земля?»

Сам Михаил Федорович по этому поводу рассуждает просто и мудро:

– А что такое долг? Это любовь к тому, что приказываешь себе.

И говорит молодому человеку, приехавшему в колхоз после учебного заведения:

– Если хочешь быть специалистом сельского хозяйства, научись выполнять распоряжения.

Со стороны кажется: председатель увлекся. Где же при такой постановке место инициативе? Михаил Федорович возражает:

– Я предостерегаю молодых не от инициативы, а от самочинности, которая, как известно, граничит с анархией, расхлябанностью. Попав в плен этих свойств, человек, даже способный, пропадет. И, вообще, скажу; соблюдение элементарных правил организация обычного порядка – это уже половина успеха в любом деле.

Ткач рассказал мне, как подымали они в хозяйстве урожайность зерновых. Конечно, ни картограмм по внесению органики, ни туков у них еще не было. Не было мелиорации, новых сортов, и биологическую и химическую защиту растений применили тоже не сразу. Но вот своевременно сеять, пахать зябь стали с самого начала. И за короткое время только за счет этого подняли урожай до двадцати центнеров на круг. Конечно, и дисциплину пришлось подтянуть во всех звеньях. За качество пахоты, сева спрашивали строго не только с механизаторов, но и специалистов. Опоздание на работу рассматривалось как случай исключительный.

– Михаил Федорович, – спросил я однажды Ткача, – народ у нас неплохой в колхозе, но вот вы лично больше хвалите или ругаете людей?

И услышал в ответ:

– Ни одного человека не оскорбил, но и ни одного дурного проступка не оставил без внимания. Требовательность, она, брат, растит людей.

– И доброта, – решил я добавить, зная это чувство души его. Он улыбнувшись, поправил меня:

– Требовательная доброта.

И не случайно: многие из тех, кто работал под началом Ткача, прошел его школу, стали умелыми руководителями. Иван Воловник – председатель колхоза в том же районе. Алексей Черницкий – в соседнем. Иван Мотля – председатель районного птицеобъединения. Леонид Сухомлинов – главный агроном областного управления; – в первый год работы с Ткачом пять раз заявление на уход подавал, а когда расставались, благодарил от всей души.

Понял, как уже говорилось, отцовские принципы и Валерий. Понял и по-настоящему стал гордиться отцом. Именно в эту пору он, взрослый парень, снял украдкой отцовский костюм с наградами и сфотографировался в нем. Узнав об этом, отец засмеялся:

– Может и заботы мои примеришь?

– У меня и своих полно, – ответил сын. – А вот как при награде выглядеть буду, ждать, видно, долго, если даже, что положено, отбираешь.

Как специалисту, Валерию полагался транспорт. Отец, однако, тянул с решением этого вопроса. Пришлось написать заявление в правление колхоза. Выделили мотоцикл. Правда, старенький. На свои деньги отремонтировал его парень, привел в надлежащий вид. А тут как раз бригадир один обратился к председателю с такой же просьбой. Ткач, конечно, вспомнил о мотоцикле сына…

Валерий горячился:

– Да ты, батя, авторитет мой на корню подрываешь.

– Чудак-человек! – смеялся отец. – Разве с этого конца авторитет зарабатывают? Вот мы в следующем году посевы кукурузы расширяем, закладываем прочную кормовую базу для животноводства. Взял бы да и возглавил это дело: создал безнарядное звено, людей подготовил, работу организовал. Показал бы и впрямь, что не зря ты сельскохозяйственную академию кончил.

Всю зиму занимался Валерий с будущими кукурузоводами, использовал каждый удобный случай.

В начале весны устроил ученикам своим нечто вроде экзамена. Отец решил поприсутствовать, да еще и друга – Петра Коваленко – с областной опытной станции прихватил.

Петра, известного в здешних краях специалиста по кукурузе, сразу же окружили члены звена. Пошел разговор о туках, семенах, новой агротехнике. Спор поднялся, да такой толковый, что председатель только крякал от удовольствия.

Лето выдалось не из легких – с жарой, градобоем. Валерий почернел от солнца и постоянных забот. Уже и не рад, наверно, что поддался на подначку отца.

– Ничего! Молодой – одолеешь, – успокаивал его Михаил Федорович. И успокаивался сам: нравилось ему, что тот понимает главное – служить земле с холодным сердцем нельзя. А коль так, то все у него будет в жизни. И успехи, и победы, и само собой награды.

 

Под городом Горьким…

Странно, но с годами Анатолия Михайловича Тужилкина, начальника крупнейшего на Горьковском автозаводе цеха, начало одолевать какое-то душевное смятение. Покидая вечерами свой неистово гремящий и ревущий ремонтно-механичеекий цех, шагая по залитому неоновым светом Октябрьскому проспекту, он вдруг ни с того ни с сего останавливался и задумывался, пристально вглядываясь то в всполохи электросварок, гуляющие под стеклянными крышами заводских корпусов, то в прямоугольные, современнейшей архитектуры многоэтапные коробки домов Соцгорода.

Он любил этот величественный индустриально-городской пейзаж. Любил, потому что сам, своими руками создавал его. Анатолий помнил, как в далекой юности, когда будущий гигант отечественного автомобилестроения еще лежал, свернутый в проектных листах и бумагах, он в числе многих парней и девчат из нижегородских сел и деревень пополнил ряды рабочего класса и им овладел восторг от сознания собственной причастности к великому делу индустриализации доселе тележной и санной Руси.

Но интересно устроен человек! Анатолий Тужилкин, сформировавшийся собственно на заводе, привязавшийся к городу и полюбивший его, хранил в глубине души все-таки память о родной приокской деревеньке. Эта память с годами стала обостряться, особенно после того как Михалыч поддался на уговоры домочадцев и переехал из рабочего поселка, где был у него домовито устроенный, со двором и огородом деревянный особнячок, в благоустроенную городскую квартиру. Ему почему-то казалось, что этим самым он порвал последнюю ниточку, которая связывала его, крестьянского сына, с матушкой-землей. Эта мысль работала в голове начальника цеха подспудно, неясно. И, наверное, поэтому одолевало его душу непонятное беспокойство, похожее вроде бы на смутное чувство вины. Но перед кем? Уж не перед оставленной ли в далекие двадцатые годы лесной деревенькой, в которой родился? Вероятнее всего, так оно и было.

– Будто долг за собой я чувствовал, – рассказывал мне в одну из встреч Анатолий Михайлович. – Поверь, неприятное чувство, – Тужилкин усмехнулся и добавил: – Так бы, может, и переживал я до конца дней своих, если б не это вот дело. Слушай-ка…

Началось все с телефонного звонка, раздавшегося однажды утром в кабинете начальника цеха.

– Кто кто? Иван Кондратьевич Кундик? Председатель колхоза «Заря»?.. Сейчас закажу вам пропуск. – Анатолий Михайлович опустил на рычаг трубку, подумал с удовлетворением: «Однако шустрый, видать, человек этот Кундик. Не успели еще и закрепить наш цех за его хозяйством, а он уже у ворот проходной».

Вообще-то отношение к подшефным у Тужилкина было сдержанным. Как-никак, он являлся начальником цеха и отвечал в первую очередь за свое производство. И потом, он не считал нормальным укоренившийся с некоторых пор стиль шефских отношений, при котором все сводилось к тому, что квалифицированные заводские рабочие и «итээровцы» использовались в деревне в основном как физическая сила – то на уборке картошки, то на погрузке, то еще на чем. «Однако с какой бы это стати Кундик пожаловал к нам? – подумал Тужилкин. – В это время обычно в деревне рабочие руки не требуются».

Председатель «Зари» оказался человеком примерно одного возраста с Михалычем. Но в отличие от него был худощав и очень подвижен. На лацкане поношенного, но тщательно отутюженного серого пиджака у Ивана Кондратьевича поблескивала золотая звезда Героя Социалистического Труда.

Как-то сразу, непринужденно и быстро, инициативу в разговоре взял Кундик. Не прошло и пяти минут, как Анатолий Михайлович понял: этот подшефный не под стать предыдущим, сумеет извлечь для своего хозяйства истинную пользу от дружбы с таким могучим предприятием, как автозавод. Ведь что говорит, что говорит, бес седой! Послушать любо!

– Нам, дорогой Анатолий Михайлович не просто руки ваши нужны, нет. Мы чего от вас ждем? Чтобы вы пришли на село с инженерной смекалкой, подкрепленной индустриальной мощью завода. Нам вот в мастерские кран-балку бы сделать нужно. Для вас это, право, не трудно. Надеюсь, поможете? А уж картошку мы сами переберем и посадим. Идет?

Ничего не мог выставить против такого подхода к делу Анатолий Михайлович. Не мог. И мало того, обрадовался (заговорила, знать, крестьянская кровь), что подобрали ему в парткоме завода такого «лихого» подшефного.

Бригаду из слесарей и сварщиков снарядили в колхоз на той же неделе. А когда ребята возвратились, Тужилкин пригласил их к себе и долго расспрашивал о хозяйстве и людях «Зари».

– Знаете, Анатолий Михайлович, этот колхоз надо видеть своими глазами, – восторженно отзывались парни. – Там на центральной усадьбе город, по сути дела, растет. Дома – двухэтажные, кирпичные, со всеми удобствами коммунальными. На улицах – фонари неоновые горят. А какой порядок, какая дисциплина в хозяйстве – не хуже нашей, заводской! Да, там много всего интересного, а главное – председатель требовательный, беспокойный, корнями в землю врос крепко.

Вскоре в «Зарю» Тужилкин собрался сам. Уж очень захотелось ему поближе познакомиться с хозяйством и председателем. Повод для этого представился подходящий. Кундик снова звонил начальнику цеха и просил помочь с приобретением фрезерного станка.

Откровенно говоря, ехать в деревню Тужилкин побаивался. Опасался, завязнет еще где-либо на бездорожье машина. И каково же было его удивление, когда, свернув за районным центром на проселок, ведущий в Ушаково – центральную усадьбу «Зари», он увидел, что асфальт не кончается.

– Недешево обошлось нам удовольствие это, – рассказывал потом Кундик, – но ведь как говорят: строить дорогу дорого, а не строить еще дороже. Хорошая дорога – это значит жить по-людски. Это и культура, и экономика, и здоровье людей.

Словоохотлив и гостеприимен был Иван Кондратьевич. С удовольствием показывал хозяйство свое, рассказывал про себя. Тужилкин слушал, смотрел и дивился энергии этого человека, его жизнелюбию, оптимизму.

– Знаешь, – делился со мною мыслями по этому поводу Анатолий Михайлович, – энтузиазм и энергия Кондратьевича поражают. И что интересно – находясь рядом с ним, чувствуешь, что и сам заражаешься силой его. Я еще тогда, в первый день приезда к Кундику, задумался: что же движет этим человеком, какие внутренние пружины не дают успокоиться душе председателя? В чем главный секрет успехов его? Не в том ли, как говорили мои рабочие, что он крепко корнями врос в землю? Не эта ли земля и люди, его окружающие, дают ему силу?

…Отец Кундика слыл на селе книгочеем. Очень мечтал он сыну Ванюшке образование хорошее дать. Да война помешала.

На фронте Иван оказался с первых же дней. Воевал под Брестом, Великими Луками. Там его ранило осколком в левую ногу. В горячке вырвал кусок металла своими руками и побежал дальше с солдатами. Второе ранение оказалось серьезней. Но ничего, отлежался – и снова в строй. Третий раз ранило подо Ржевом. На всю жизнь от тех ранений зарубки остались: «На левой ноге и сейчас такая вмятина, что ладонь целиком помещается». Тогда по лазаретам «провалялся» он более года Врачи дивились: «Силен ты, однако. Кондратьич…»

В последнем госпитале, что находился под Горьким, узнал Иван: погибли на войне отец его и брат Виктор, попала в фашистскую неволю мать – Агафья Яковлевна. Что делать? Куда пойти? На костылях доковылял коммунист Кундик в горком партии. Там ему предложили работу завклубом в одной из деревень Богородского района. Согласился солдат.

Так он остался в этих краях, прижился, нашел судьбу свою. Женился на учительнице сельской школы, дети пошли.

По мере выздоровления должности у Ивана Кондратьевича менялись: шофер, механик, председатель сельсовета. И вот – председатель колхоза.

Хозяйство он принял тяжелое. Но все же решили строить на центральной усадьбе новый поселок. Нелегко шло поначалу. И со стройматериалами было туго, и с деньгами бедно. Председатель, однако, был настойчив. «С началом строительства я даже отдельную папку завел, – вспоминал Иван Кондратьевич. – До этого все дела у меня в записной книжечке умещались. А что прикажешь делать? Вот такой момент, например. Нужны трубы для стройки. Еду за ними в облсельхозтехнику. Там говорят: «Нет таких». А я – в папочку. И решение обкома и облисполкома достаю, где черным по белому написано, что организация сия обязана нам помогать в этом вопросе. И ответственный указан – председатель облсельхозтехники Анатолий Федорович Клементьев. Попробуй поспорь со мной после этого. Я знаю, в Сельхозтехнике все есть, но могут там подчас поволынить».

С переселением никого не неволили. Люди сами убедились вскоре, что переехавшие «в квартиры» приобрели значительно больше, чем потеряли. И теперь более 500 человек живут в новом поселке. А председатель до недавнего времени новоселья справить не мог. Все уступал свою очередь остро нуждающимся. Сейчас в Ушакове есть АТС и школа, торговый центр и детский комбинат, прекрасный клуб и Дом быта. Но вместе с тем чувствуется тут и деревенская стать: простор, сады, огороды.

Тужилкин побывал в гостях у колхозников. Квартиры ему понравились: богато и со вкусом обставленные, светлые, просторные, с паровым отоплением, с ванными комнатами, канализацией.

– Да так, пожалуй, скоро из города к вам люди будут на работу проситься, – заметил начальник цеха.

– Не исключено, – улыбнулся председатель, – только ведь нам много народу не надо. Еще человек двадцать добавить – и хватит. О Городецком колхозе «Красный маяк» слышали, конечно? Там условия, как и у нас. Так председатель Иван Порфирьевич Железов рассказывал мне: от желающих переехать из города в их село – отбоя нет. А в таких условиях можно крепить производство, повышать ответственность каждого за порученное дело.

В вопросах дисциплины Тужилкин и Кундик сходились полностью. «Если разгильдяя не наказать, то этим хорошего человека, рядом с ним работающего, обидеть можно», – говорил гость. «Что верно, то верно, – поддакивал хозяин. – Взять ту же квартиру. Плата за нее не зависит ведь от того, кто как работает. И в столовой по сниженным ценам кормят у нас всех одинаково. К тому же детишек в садике бесплатно содержим. Вот почему и хотим мы, чтобы все в колхозе работали добросовестно».

В «Заре» умеют потребовать строго. «Но порой, – рассуждает председатель, – одного этого недостаточно».

Залогом порядка и сознательного отношения к делу считает Кундик в первую очередь организацию труда. И тут особый, главный спрос с самого себя, специалистов. «Пробуй, экспериментируй, даже ошибайся (ничего, поправим) – только на месте не стой!» – таков лозунг Ивана Кондратьевича. Не потому ли и сформировался вокруг него крепкий, инициативный коллектив надежных помощников. Вот они: инженер Виктор Ветошенко, зоотехник Надежда Гусева, агроном Александр Филиппов, экономист Михаил Мудрецов. Все, чем гордится сейчас «Заря», связано с их творчеством, их повседневной работой. Тут и высокая культура земледелия, и подбор дойного стада, и четкая организация труда на фермах, в поле. Да мало ли всего?

«Мы работаем честно, – любит повторять Кундик. – Наши колхозные прибыли – результат эффективной работы всех отраслей, результат большого труда хлеборобов, животноводов, механизаторов. И это действительно так. Деньги в колхозную кассу идут здесь от продажи зерна, мяса и овощей – той основной продукции, которую производит хозяйство. Люди полностью отдают свои силы и ум земле, и она сторицею их вознаграждает. В прошлом, весьма неблагоприятном году урожайность зерновых составила тут без малого 30 центнеров с гектара, от каждой коровы было надоено по 3.294 килограмма молока. Колхоз сработал рентабельно. Доходы пошли на расширение производства, культурно-бытовое строительство.

– Сидеть на деньгах не резон, – говорил Иван Кондратьевич Тужилкину, показывая новый коровник на 400 мест. – Вот построим еще кормоцех, установим молокопровод – чем тебе не комплекс, а? – И, обращаясь к проходящей мимо доярке, весело спросил:

– А что, Ирина Михайловна, поработаем на комплексе?

– Почему не поработать, если там, как вы говорите, и кормораздача будет механизирована, – ответила спокойно женщина. Председатель засмеялся:

– Ну, коль Егорова за комплекс, то значит это дело и впрямь стоящее. – Кундик повернулся к Тужилкину, серьезно сказал:

– Ирина Михайловна – человек осторожный. Было время и против мехдойки выступала, и в двухсменку не сразу поверила. А, кстати, хорошая доярка. От каждой коровы по 3.820 килограммов молока за год получает. Два ордена Ленина имеет. А вот к новшествам не сразу с доверием относится. И я, если откровенно, признателен ей за это. Взять ту же мехдойку. Далеко ведь не каждая корова хорошо доится таким способом. Одна отдает легко молоко, другая – нет. А аппарат-то – не руки доярки – работает без учета индивидуальных особенностей животных. Об этом и говорила нам Егорова, когда коров переводили на механическое доение. Конечно, жизнь требовала этого перевода, и мы осуществили его, но не формально, не прямолинейно, так сказать, а с умом, подобрав, сформировав сначала однородное дойное стадо. Так что такой подход к делу, как у Ирины Михайловны, просто необходим.

И снова дивился Тужилкин умению Кундика работать с людьми, способности быстрее других хозяйственников находить новым веяниям практическое применение. Не зря, знать, идет о Кундике молва как о человеке, умеющем заглянуть далеко вперед.

Каким-то обновленным, «по-кундиковски» бодрым и жизнерадостным уезжал в тот день из «Зари» Анатолий Михайлович Тужилкин. Вот что значит встретить доброго человека!

Дорога, как и утром, бежала по лесистому крутому берегу Оки. За окном машины проносились небольшие деревеньки. Примыкавшие к ним колхозные поля то скатывались к реке, то вклинивались в сосновые и березовые перелески. Натруженно гудели тракторы, вывозившие на поля удобрения, пахло свежей еловой стружкой на околицах деревень. «Вот он, наш горьковский край, – подумалось Анатолию Михайловичу. – Типичнейшее Нечерноземье. Давным-давно вроде бы обжитое, но лишь теперь по-настоящему осваивающееся».

Родное, любимое Нечерноземье! Такое красивое на картинах русских художников и такое трудное и сложное для сельского хозяйства. Холодные лесные почвы, и лето с затяжными дождями, и, крошечные поля, где современной технике и развернуться-то негде. Но ведь здесь важный промышленный район страны, которому по развитию непременно должно соответствовать и сельское хозяйство. Тужилкину вспомнились вдруг слова Ивана Кондратьевича, сказанные во время их первой встречи: «Мы чего от вас ждем? Чтобы вы пришли на село с инженерной смекалкой, подкрепленной индустриальной мощью завода».

Тужилкин на своем веку перевидал немало подшефных. Были среди них всякие люди. И нередко такие, которые все ждали да ждали какой-то особой помощи со стороны – то ли от государства, то ли от промышленных предприятий, не проявляя при этом, вообще-то, личной активности. Нет, Кундик к такому разряду не относился.

На другой день Тужилкин назначил в цехе собрание. «Надо серьезно поговорить, – объяснил он своему заместителю, – о наших шефских связях с колхозом. Обсудить чтобы шефство это было не эпизодическим, а постоянным и целенаправленным».

– После того собрания, – делился со мною начальник цеха, – у нас комиссия по связям с селом была создана. Реальный результат? Есть, конечно. Нынче по договору мы, например, в «Заре» выполним всевозможных слесарных, строительных и прочих квалифицированных работ более чем на 33 тысячи рублей. Конкретно? Наладим молокопровод. Оборудуем зернохранилища. В основном-то мы уже построили их. Транспортеры установили… И, вообще, ты бы съездил в «Зарю» – то!

Дорогой Анатолий Михайлович! Не сказал я тебе, что уже побывал там. И после этой поездки стал искать встречи с тобой. Потому что из уст председателя Кундика довелось мне услышать о тебе весьма лестный отзыв как о человеке, «любящем и понимающем землю». И тогда зародилась мысль у меня поведать о вас обоих, о деловой вашей дружбе, символизирующей, говоря высокими словами, нерушимый союз Серпа и Молота.

 

Перед хлебом все равны

Забывшись в тяжком сне после душной июльской ночи, проведенной рядом с отцом в поле, Юрка неожиданно был разбужен криками и звоном ведер. Выскочил на улицу и обомлел: горит их сарай, набитый сеном. Больно резанула мысль: «А где же Мишка?» Не раздумывая, кинулся в дым, в огонь…

Мишку, Юркиного пятилетнего племянника, нашли под кустом крыжовника подоспевшие соседи. Они же чудом сумели отстоять и дом, хоть и был он в каких-то десяти шагах от полыхающего двора.

Председатель колхоза И. А. Ларионов стиснул руками голову: надо же, как не везет им нынче с комбайнерами! У Головковых мать-старуха занемогла. Придется теперь Вере Семеновне с ней сидеть. И, значит, не будет в «Победе» лучшего семейного агрегата. По семь тысяч центнеров зерна намолачивал Николай с Веруней своей за сезон. И не где-нибудь на степных просторах, а здесь – на «заплатках» орловских… Чего-то опять мудрит Цуканов… Ох, человек! Золотые руки, комбайнер – милостью божьей, но характер – не приведи…

– Денисыч! – позвал Агронома Ларионов. – Пока время есть, давай-ка прикинем, где кого заменить – подменить сумеем.

Пыль тяжелая, едкая, клубами вьется за автомобилем. Жара. Говорят, по всей области тридцать восемь сегодня. Как-то по-особому – не шумят, а точно скребут по жести листья поникших у дороги ветел. Нечем дышать. Ларионов оборачивается ко мне. Глаза от хронического «недосыпа» воспалены, но улыбается:

– Как говорит моя жена, наше председательское дело – нехитрое. Знай, катайся на машине весь день. Правда, взял ее как-то разок с собою – больше не захотела. И все же она права. Нам-то легче, чем вон им. – И поворотом головы указывает в выжаренное добела пшеничное поле, по которому медленно ползли поседевшие от зноя и пыли краснобокие «Нивы».

– Звено Бочарова, – поясняет Иван Алексеевич, – то самое, которое районный флаг на прошлой неделе завоевало.

Об этом я уже знал: прочитал информацию в областной газете. Результат по местным масштабам действительно впечатляющий. Тремя комбайнами, за рабочий день звено намолотило 1,567 центнеров зерна. А звеньевой Николай Филиппович Бочаров выдал 579 центнеров пшеницы.

Подъехали, когда люди обедали. Присматриваюсь к ударникам жатвы. Одинаково обожженные солнцем лица, промасленные робы, загорелые до черноты руки.

– Вот они, наши герои, – представляет комбайнеров председатель. – Это Василий Лушников, рубаха-парень. Это Виктор Савенков и Александр Барков – мужики настойчивые, серьезные. А это наш Юрий, – протягивает руку улыбающемуся пареньку: – Ну как себя чувствуешь? Не рано из больницы-то?

– В самый раз подоспел, – отвечают за парня товарищи, – к приезду корреспондента…

У Юрия совсем наивный настежь распахнутый взгляд. Парень недавно окончил школу. Ходит в помощниках комбайнера у родного отца. А в больницу попал после того самого пожара, когда в дымном горящем сарае пытался найти племянника своего.

– В техникум собирается поступать, – говорит отец, – Да ты, Алексеич не переживай. На Юрке род Бочаровых не кончился, Серегу возьму на замену, младшего.

Потом, когда мы отъехали от комбайнеров, председатель расчувствовался:

– Хороший у нас народ. Хотя кое-где и поволынить не прочь и слово сказать супротивное, но это когда обстановка не боевая. А так – себя не щадят. Взять того же Филиппыча. Ведь я, грешным делом, когда сарай у него сгорел, подумал: теперь комбайн на топор сменяет. А что делать прикажешь? Скотину где-то надо держать? А он через день после несчастья жатку навесил – и в поле. Да, как видишь, себя и колхоз прославил. Конечно, мы призадумались тут. Человек такую сознательность проявил, а мы только смотрим. Трудно-нетрудно, выделили лесу Бочаровым, нашли мужиков, что умеют держать в руках инструмент, и команду дали: давай, ребята, руби новый сарай звеньевому!

Слушал я Ларионова, молодого еще человека, и вспоминал недавнюю встречу с И. А. Тупиковым – старейшим здешним коммунистом, первым председателем колхоза в этих краях. К Ивану Афанасьевичу я пришел как к самому активному члену поста контроля за качеством жатвы, что созданы в этом году на каждом участке в хозяйстве.

– Дело людей воспитывает, – делился он мыслями, – организация, требовательность по существу. Посмотри, как поставил работу в звене Бочаров. Перед каждым заездом на новое поле – небольшой инструктаж товарищам Там-то и там-то, парни, поосторожнее: лощинки есть. Комбайны не гнать, чтобы непромолотов не было. И что еще придумал: начал сам в загонку становиться. Ведет машину как надо. Ну, и остальные делают так, как он. Без шума-гама порядок навел. – И неожиданно вдруг заключил: – Главное в наших людях – характер. От земли все это, от земли. Она передает хлеборобу душу свою.

Земля и люди. Неразрывная связь, извечный союз, рождающий колос, рождающий самого человека. И именно в тот момент, когда наливается колос хлебной силой своей, когда наступает жатва, союз этот крепнет еще сильнее, как в период особого испытания.

Золотится нива, властно требуя приложения рук человеческих. И забываются человеческие неурядицы, отступают мелочи быта перед делом святым и великим. Помню: женщина средних лет, в цветастой ситцевой кофточке снует около вставшего на кромке поля комбайна. Мужчина в замасленной рубахе орудует ключом возле жатки. «Коля, поживей подкручивай, – торопит подруга, – а то мы и, разувшись, Филиппыча не догоним».

– Вот это и есть Головковы, – поясняет мне приехавший сюда председатель сельсовета Г. Д. Деточка. – Не думали, что будут работать ныне. Мать заболела. Так, поверите ль, дочку из Орла – на заводе там работает – вызвали. «Сиди с бабушкой, а мы хлеб убирать».

И я опять вспомнил Ларионова, его «геройские парни». Примостившись, кто на ступеньках комбайна, кто на колесе машины, они торопливо «рубали» щи и кашу и на предательский комплимент вроде бы и не обратили внимание. Только Владимир Григорьевич Микшенев (о нем я слышал, как о комбайнере, не допускающем на уборке ни грамма потерь) сказал за всех:

– На жатве один герой – хлеб.

А Геннадий Павлович Цуканов добавил:

– И перед этим героем все равны.

И я видел, как посерьезнели лица у всех – и у старых, и совсем молодых комбайнеров, вчерашних школьников. А их нынче в хозяйстве работает около десяти. Подумалось: не в эти ли минуты и рождается в людях чувство высокого долга, хлеборобской чести, любви, уважения к профессии земледельца. И совсем иную окраску приобрел рассказ Н. Ф. Бочарова о собственном возмужании.

– Начинал я в поле работать мальчишкой. После войны со старшим братом Иваном – танкистом. Легендарный в нашей семье человек. Шесть раз за войну в танке горел. А под конец извещение на него получили. В доме плач, рыдания. А он возвращается. Живой, грудь в орденах. Правда, не очень здоровый. В августе это было. У нас как раз уборка. Так он, можно сказать, не переодевшись, за штурвал комбайна уселся…

Жатва. Горячее солнце над полем. Просоленные потом рубахи. Течет зерно из бункеров в кузова машин. Полнятся отвагой и золотою россыпью доброты человеческой сердца. Ибо с каждой жатвой рождается не только новый хлеб, но поднимается на новую ступень сам хлебороб.

…Коротка минута обеденного перекура на жатве. Вытряс набившуюся за ворот рубахи ость, выпил кружку крепкого отвара зверобоя, глянул в бюллетень соревнования, что привез секретарь парткома, и снова: комбайнер – на мостик комбайна, шофер – за баранку, специалист, руководитель – к другому отряду. Некогда даже поругать «заводских» меж собой. Дело ли: сколько ни получили новых комбайнов – все с браком. Разве только парень какой с душою романтика, подобно Юрию Бочарову, загрустит ненадолго, что в спешке этой окаянной отец для фотокорреспондента и орден не успел прицепить, что заработал на прошлых жатвах. Так и вышел на снимке, как был: в рубахе нараспашку, масляные пятна на руках.

Ничего, Юрий. Как сам понимаешь, это не очень большая беда. Все будет потом. За хлебом. И отец в нарядном костюме. И ты рядом с ним. А пока… Видишь плакат у дороги? «Товарищ! Обрабатывай землю, расти и убирай урожай». Даже на нынешнем жарком солнце не поблекли яркие буквы его.

 

Щедрая сила

Вот и снова золотится под солнцем нива, навевая высокие думы о хлебе, о нашем к нему отношении. Нет дороже награды для пахаря за нелегкий труд и волнения на хлебном поле, чем колос нового урожая. Нет для него дела более великого и святого, чем убрать его, сохранить, не растерять.

И верится земледельцу: нелегким трудом взращенный и убранный хлеб вызовет и у других уважительное, бережное отношение к этому незаменимому продукту. Он – основа богатства нашего, транжирить, терять которое было бы расточительно и безнравственно. Ведь уровень повышения жизни – это не только рост наших доходов, но и рост сознательности людей, культура разумного потребления. Это относится, прежде всего, к хлебу.

Хлеб наш насущный. О цене и значении этого «величайшего изобретения человеческого ума» сказано и написано так много и так сильно, что порой кажется: добавить к этому что-либо еще просто-напросто невозможно. Трудно, наверное, найти взрослого человека, который бы, что называется, с ходу не привел пяток-другой пословиц и поговорок о хлебе, мудрых мыслей, поверий и толкований о нем. И невольно думаешь при этом, прошел, знать, хлебушек не только через желудок, но и сердце каждого. И уж где-где, а у нас святое отношение к хлебу – в крови.

Однако… Идут в инстанции письма. А среди них опять много, много таких, где о хлебе пишется с болью. И вызваны эти письма одним – неуважением к тому, что называем мы всему головой. Неуважение это, нередко граничащее с преступным отношением к главному богатству нашему, авторы справедливо видят и в ушедшей под снег неубранной полоске ржи, и в рассыпанном по дороге от поля до элеватора зерне, и в плохо пропеченном каравае, и в выброшенной в мусорное ведро недоеденной булке. Читаешь об этом и чувствуешь: закипает кровь. Пресечь! Наказать! Втолковать! Но пресечь и наказать – не в компетенции журналистов. А вот втолковать… Но как втолковать сытому и пресыщенному (а это он в первую очередь безразличен к нашей святыне), что хлебу цена не копейка, если на самом-то деле купил он белую булку за гривенник? Может быть, снова начать писать, что буханка «орловского» – это четыре квадратных метра земли, которую надо вспахать, удобрить, засеять… Или напомнить, что хлеб – это голодные бунты в России, мизерный паек суррогата в блокадном городе на Неве… Написать и услышать в ответ: «Мы это уже проходили». Помните, именно эти чудовищные по своему цинизму слова услышал автор известной книги «Хлеб и люди» Федор Трофимович Моргун, первый секретарь Полтавского обкома партии. Потрясенный видом разбросанных в лесополосе продуктов, этот заслуженный человек, знававший холод и голод, обратился было к совести тех, кто сотворил безобразие, попытался им рассказать, как наголодался наш народ в дореволюционное время, в начале двадцатых, тридцатых годов, о том, что и ныне на планете Земля умирают от недоедания люди. И услышал из уст зеленого юнца равнодушно-ленивое: «Мы это уже проходили».

Наверное, это нехорошо, но читая в свое время об этом случае, я искренне хотел, чтобы этот хам, утверждающий свою исключительность не трудом праведным, а презрительным отношением потребителя ко всему, «прошел» на самом деле «голодную школу».

Неведом голод у нас подрастающему поколению. Но неужели в этом и кроется причина того, что, забыв о голоде, мы забыли и о первооснове достатка нашего – хлебе? Хлебе, ставшем символом изобилия и величия Советской державы. Хлебе, через отношения к которому, как через отношение к матери, мы судим о достоинствах человека.

Передо мною лежит письмо. Его написала шестиклассница Тамара Кузнецова из Воронежского села с красивым названием Яблочное. «Все мы живем хорошо, – пишет девочка, – и будем жить еще лучше. Мы же к коммунизму идем. Но вот у нас в школе некоторые ученики бросают остатки хлеба и разные кондитерские изделия из него. А сделаешь замечание – ехидные улыбочки и слова. Обидно и больно, аж плакать хочется. Подруги мои, товарищи – а нехорошие. Иногда я думаю: построим мы коммунизм. Еще сытнее и вкуснее станем питаться, а сами, выходит, хуже будем. Хотя, если так относиться к хлебу, разбрасывать его, то разве построишь общество изобилия?».

Какое страдание и смятение детской души плещется в этом письме! Конечно, не сытость с достатком плодят безнравственность и бескультурье, а недостаточность воспитания. Ведь та же школьница Тамара не впроголодь живет, как и ее подруги. Однако почему-то ее взволновало высокомерие к хлебу со стороны одноклассников, что-то заставило задуматься над смыслом высоких и гордых понятий: жизнь, коммунизм. Что же именно? Ответ в продолжении письма ученицы: «Нас у папы и мамы двенадцать детей – шесть мальчиков и шесть девочек. И всех родители воспитали трудолюбивыми. Папа вот уже свыше пятнадцати лет работает комбайнером в колхозе. Старшие братья – Николай, Леонид и Виктор помогают ему. Да и младшие – тоже.

В этой семье поклонение хлебу, настоящее, искреннее, впитано детьми, как говорится с молоком матери. Я хочу повторить: поклонение настоящее, искреннее, исходящие от взрослых, побуждающее к подражанию, заставляющее задуматься о цене труда и хлеба. Ведь как бы мы ни представляли процесс формирования души человеческой, в основе его лежат первые жизненные впечатления, первый жизненный опыт, который черпается главным образом в семье своей. И если в разные годы, в домашнем окружении, познал ребенок ложь и лицемерие, трудно ждать от него искренности в зрелом возрасте, мало надежды, что вырастет он добрым, открытым к людям, беззаветным в деле.

В отличие от Тамары Кузнецовой Леша Миронов, единственный сын знакомого мне директора совхоза, должно быть, никакой нужды не испытывает. Но мне думается – и это Леша подтвердил своим поступком, когда прошлым летом в отсутствие отца «уговорил» механизаторов в дождь выехать в поле, – что из него вырастет настоящий человек. Вырастет, так как у Лешкиного отца и матери есть особый бог – работа. А бережливое, разумное отношение к хлебу ли, к другим ли продуктам и предметам потребления естественно для них, как воздух. Помню, заночевал у Мироновых я недавно. Утром хозяйка, ставя картошку на стол, посетовала: «Эх, забили хрюшку. И очистки девать теперь некуда». Хозяин встрепенулся: «Как это некуда? Да отдай соседям: у них на откорме боров. Эй, Леша, ну-ка живо снеси!»

Человек любит больше то, что сделал своими руками. Этот постулат испокон веку лежал в основе мудрой крестьянской педагогики. И поэтому тысячи раз прав алтайский комбайнер Иван Михайлович Воронков – глава большой семейной династии механизаторов, сказавший мне как-то: прежде чем сыну купить модный костюм, приобрети ему спецовку рабочую. Посмотрите, чего греха таить, сколько еще у нас нытиков, толком не знающих, чего им надо, этаких напыщенных критиканов, мнящих о себе бог весть что. Думаете, они и в самом деле что-то из себя представляют? Как бы не так. Просто бездельники, на доброте нашей разжиревшие.

Спросил я тогда ветерана:

– Иван Михайлович, почему же происходит такое? Одни вот так прохлаждаются, а другие не могут жизни представить себе без труда? Быть может, секрет тут в привычке к этому самому труду, которая так сильна у людей вашего поколения?

Ответ был удивительным по смыслу своему:

– Верно, привычка к труду большая у нас. Но ведь она не с неба свалилась, а приобреталась. Вспомните, как работал народ после войны? Сейчас, конечно, время не то. Но плодить захребетников – не дело. И припомни слово мое: не научим детей своих работать – они уважать нас перестанут.

Труд и хлеб – понятия неразделимые. Человек и стал истинным тружеником, и обрел уверенность в завтрашнем дне, когда начал пахать, сеять, жать. Многие народы, история которых исчисляется тысячелетиями, неспроста считали плуг даром небес. Не меч, а именно плуг и серп двигали цивилизацию. «Соха кормит – веретено одевает» – гласит русская пословица. «Когда стоит плуг – все стоит» – эту поговорку сложили мудрые люди. Известно, что о мастерстве, умение, таланте представителя той или иной профессии в некоторых местах судят по отношению его к хлеборобскому деду.

Вот так-то! И нельзя не согласиться с почетным академиком ВАСХНИЛ, дважды Героем социалистического труда Терентием Мальцевым, назвавшим хлеб вершиной в той условной пирамиде хозяйственных, политических, правовых и иных ценностей, что называется культурой. И нельзя не согласиться с орловскими механизаторами из колхоза «Победа» Кромского района, о которых я писал выше, ответивших на комплемент председателя по поводу героической их работы сдержанно, но с огромным достоинством:

– На жатве один герой – хлеб. И перед этим героем мы все равны.

Хлеб. Он наша радость, он наша боль. «Хлеба край, так и под елью рай»; «Хлеб-соль дружбу водит, а ссору выводит», – так говорим мы гордо о нем, а вздыхая, добавляем: «Без ума проколотишься, а без хлеба не проживешь». И говорим при этом: «Пусть деньги за богачом, лишь бы хлеб за нами». Да много сказано и написано о хлебе. Вроде и сказать больше нечего. Но люди продолжают разговор, воздавая славу кормильцу и негодуя при виде недоброго к нему отношения. И вновь, и вновь обращаются к «хлебной» теме писатели, журналисты… Но иногда приходится слышать на этот счет: а стоит ли столь часто в наше время писать об этом? Мол, хлеб и сам за себя, если надо, постоять может. Во время войны, когда крошка хлеба почти в буквальном смысле приравнивалась к золотой, агитировать за бережливое отношение к нему никого, дескать, не приходилось.

Верно, конечно, хлеб за себя постоять может. И он не прощает никому надменного или равнодушного отношения к себе, он, как природа-мать, не признает смягчающих вину обстоятельств, вынося приговор обидчикам своим недородом, нехваткой других продуктов, а главное: перестанешь уважать его – и потеряешь свою душу, как говорится, жизненный стержень. Твое «личное дело» по отношению к нашей святыне не может остаться нейтральным для общества – общества тружеников. И если об этом забыть, то обязательно аукнется той или иной мерой социальных потерь, падением в дисциплине труда, моральном настрое людей.

Ну, а что касается хлеба во время войны, то, действительно, тогда не агитировали беречь его. Но о нем писали. Житель оренбургского села Ромашкино Евгений Никонов прислал письмо, где приводит трогающие до глубины души своей суровой правдой стихи фронтового поэта:

А вот выписка из дневников военных лет писателя Александра Яшина, которую приводит в своей пронзительной книге о хлебе «Цена ему – жизнь» Михаил Алексеев: «…9 марта 1942 года… в хлебном магазине мальчишка схватил кусок у женщины и ест, его бьют, а он ест, его бьют, а он ест…»

Рано или поздно каждый нормальный человек задумывается над смыслом жизни. Мне думается, что так когда-нибудь должен задуматься он обязательно и о своем отношении к хлебу, взглянуть на себя, если можно так выразиться, через призму хлебной краюхи. Ибо хлеб и жизнь – слова одного порядка.

 

Звезды над тополями

У Василия Николаевича Шарандина отношение к молодежи одно время было, что называется, не вполне определенным. Особенно, когда задумывался над нелегким вопросом: кому, если понадобится, мог бы он со спокойной душой передать хозяйство? Вот разве что Володька Сергеев? Если бы, конечно, построже был, посерьезней. Все вечера – в Доме культуры… Студией руководит, стихи читает. Даже свои, говорят. Чувствителен… А в нашей буче – твердость нужна.

Однако пройдет некоторое время, и «слабая сторона» Сергеева – влечение к культуре – станет определяющим аргументом в пользу молодого специалиста при выдвижении его на пост заведующего колхозным комплексом крупно-рогатого скота. И этот аргумент приведет не кто иной, а председатель. «Кое-кто, – скажет он при этом, – видит в нашем крестьянском деле лишь работу, а Владимир Павлович – поэзию. Такие люди смогут многое».

Непросто и нелегко пришел к этому выводу Василий Николаевич, человек закалки старой, знавший только одного бога – дело. Тем более поучителен процесс ломки его мировоззрения, проходивший, как потом он признался, не без помощи все того же Дома культуры, к которому так тянулся Владимир Сергеев. Стоит ли говорить, что после таких откровений и меня потянуло туда.

Поразило прямо-таки множество культурно-массовых мероприятий, которые проводил и проводит этот сельский клуб, объединяющий и направляющий деятельность – ни много ни мало – 17 самодеятельных художественных коллективов, кружков, студий, ансамблей. А еще больше – содержание и качество работы, инициативность и неуемная энергия здешних культработников во главе с директором Дома культуры З. И. Халяпиной.

– Однажды, поняв, в общем-то довольно простую истину: естественность стремления человека к красоте и культуре и приняв это сердцем, мы не могли не повернуться лицом к истокам – к духовному опыту народа, творчеству его, – рассказывает Зинаида Ивановна. – Ведь вкус развивается не на посредственном, а на самом совершенном материале.

Чернава! «Родиной в подробностях простых» называл ее уроженец этих мест поэт Павел Шубин.

И сегодня живет здесь красота в народе, в старых, казалось бы, незатейливых песнях, обычаях, обрядах и ритуалах. Вон у чернавских кружевниц и по сей день хранятся резные, с замысловатым орнаментом коклюшки – кленовые палочки, что дарили им в юности суженые. В те годы на гулянье ходили здешние парни с кленовыми тросточками. И когда хотел кто-то из добрых молодцев познакомиться с девушкой, то дарил ей тросточку эту, предварительно сделав фигурную метку на ней. А если думал кавалер «проводить» красавицу с вечеринки, то разрисовывал трость наполовину. И уж совсем «законченное послание» – украшенную полностью узорами кленовую палочку передавал ухажер своей девушке, замышляя сватов прислать.

Какой деликатный и красивый «язык любви»! Не правда ли? А чернавская матаня, где каждый прихлоп и притоп, выход или коленце – не просто танцевальный прием, а трепетное выражение нежного и сокровенного, свидетельство внутренней культуры и красоты человека? Как так случилось, что молодежь стала забывать все это? И кто это узрел в своеобычности народного танца и песни не высокую и гордую душу, а банальное тривиальное чувство? Э-э-э, так далеко можно зайти. Не зря ведь сказано: когда соловьи замолкают, начинают сверчки стрекотать.

С такими вот думами и пришла однажды Зинаида Ивановна на сельскую вечеринку в одну отдаленную деревушку, где под гармонику с припевками сельские парни «наяривали» кадриль. Им-то, этим известным в округе бузотерам, и предложила она записаться в танцевальную группу народного хора.

– Надо было видеть их лица, – рассказывала Халяпина. – В них было все – и удивление, и пренебрежение – все, кроме согласия.

Да, нелегко и не сразу удалось ей собрать драгоценные россыпи народного творчества, организовать людей, убедить не только рядовых тружеников села, но кое-кого из руководителей в пользе задуманного дела. И все же находило оно, это дело, постепенно поддержку и отклик. Потому что было живым, отвечающим истинной людской потребности, человеческой натуре. Затем, когда за чернавским коллективом художественной самодеятельности, в котором прежние «бузотеры» станут самыми элегантными и лихими танцорами, укоренится большая слава, а Зинаида Халявина будет удостоена высокого звания заслуженный работник культуры РСФСР в порыве откровенности она скажет с предельной искренностью:

– Право же, такие почести для нас – неожиданность. Все, что мы делали, – мы делали просто и естественно.

Простота и естественность – враги формализма. И творческий работник, взявший их на вооружение, непременно будет идти к человеку через сердце его, от жизненной ситуации. Именно на это и обратил я внимание, знакомясь с работой Дома культуры, – касалось ли дело выступлений здешней агитбригады, съемок новой ленты любительской студией или приобретения новой картины для колхозного «салона искусств». Да что там! В Чернаве сейчас кино просто так не покажут. Когда был я в селе, привезли фильм «Начальник Чукотки». И что же? Перед началом сеанса выступил лектор из общества «Знание». И не только об актерах подробно порассказал, но толково и умно поведал о национальной политике нашей, увязав выступление с главной идеей картины.

А какие «чтения» бывают в «салоне искусств» – галерее картиной! О цвете и красках, о пластике и сложностях композиции. В Чернаве уверены: увидевший прекрасное – соучастник его создания.

Стал таким «соучастником» и председатель Шарандин. Помог этому будто бы наибанальнейший случай. Как-то попросили артисты у Василия Николаевича крытую машину, чтобы съездить на ней в бригаду с концертом. А он взорвался: «Где я ее возьму? Вот стоит одна с удобрениями, разгрузить некому». «Ну, это мы мигом», – сказали певцы и танцоры. Подобрел руководитель, сказывают, сам вместе с ними поехал.

С той поры якобы и идут в хозяйстве в ногу производство с культурой. И как идут! Растет материальный достаток колхозников, а вместе с ним – потребности духовные, культура и нравственность. Ибо плохо, когда кто-либо имеет меньше того, чем ему нужно, но еще хуже, когда сыплются блага материальные человеку, духовно обедненному. Недобрые «ножницы» тут возникают. Потому что «стригут» они не что иное, а душу труженика, порождая в делах и мыслях его опасное равнодушие.

– Все так, все так, – согласился со мной В. Н. Шарандин, когда разговорились мы с ним на эту тему. – Мы, хозяйственники, порой увлекаемся, все на язык цифр и экономической целесообразности переводим. А душу человеческую в статотчетность не вставишь. Не лезет она туда. Ну а коль так, то мы, не долго думая, и вовсе со счетов ее пытаемся сбросить. А потом охаем, ахаем. Вот и выходит, новый комплекс пустили, а работать некому, дом построили, а в него заселяться никто не хочет. Почему? Начинаем людей винить: мол, то да се. И забываем: не хлебом единым жив человек. Раньше, по бедности нашей, мы, понятно, только о хлебе и думали. Но сейчас-то… Нет, кто не понимает души человеческой, не заботится пищу ей дать, – плохой хозяин. Я бы такого к руководству людьми не допускал.

…Мы шли по вечерним улицам. Из Дома культуры доносились мелодии песен и звуки классической музыки.

– Этюд Глинки, – определил собеседник и пояснил: – В детской музыкальной школе вечер идет. Как хорошо-то, а?

И эти прелести ощущали, видимо не только мы. Через несколько дней попался мне на глаза номер районной газеты с заметкой В. П. Сергеева. Помните любителя поэзии и начальника комплекса? О чем же писал он? О сельских вечерах и о детском концерте, в частности. Да как! «…Светло и тихо на засыпающих улицах. Золотятся звезды над макушками тополей. Но кажется, что это не звезды, а спелые зерна пшеницы рассыпаны щедрой рукой землепашца по небесному полю…» И далее: «Расходятся из клуба зрители, и долго в душе каждого из них звучат небесные звуки музыки, помогая увидеть и ощутить прекрасное».

Да, наверное, это правда: люди, увидевшую поэзию там, где они живут и работают, могут многое.

 

Золотая нить

Вот уже который день не дают покоя мне эти стихи:

И я опять берусь за перо, чтобы поведать читателю об авторе их, найти слова простые и ясные, как и жизнь моей героини, славной русской крестьянки Марии Михайловны Губиной.

Вот вижу ее в окружении школьной малышни у порога собственного дома – улыбающуюся, приветливую, с букетом в руках, слышу голос ласковый мягкий: «Минутку, ребята, минутку. Будут сейчас и цветы, и работа». Вижу соседей ее, чувствую светлую зависть их, когда говорят:

– Опять открыла «Артек» свой…

И радуюсь вместе с ними счастью Марии Михайловны, тихому, настоящему счастью человека, которого любят и понимают дети.

Вижу ее на совхозном поле. От гневного голоса жмется к посевным агрегатам молоденький агроном. А Михайловна и там находит его:

– Куда же ты смотришь? Они же зерно топчут, зерно!

И болью в душе отзывается боль этой женщины, потому как нерадением своим кто-то нанес обиду самому святому в ее понимании – хлебу, земле, а значит, и ей.

Нет, непросто рассказывать о Марии Михайловне. За предельной цельностью ее характера ее, за крепкой и четкой позицией, отстаиваемой в стихах и жизни, кроется большая и сложная работа беспокойной души. Ее прямота – не прямолинейность, а твердость в суждениях – не застывшая форма простых понятий. Это кристалл, ограненный «огнем пережитого».

В нашем разговоре она заметила:

– Знаете, что мне труднее всего дается? Выступления перед ребятами. Болею при этом даже… Почему? Да потому, что с пустым словом к людям идти нельзя, а к молодым особенно. Они видеть и чувствовать должны: тот, кто к ним обращается, горит в душе. И может, поэтому так часто возвращается памятью к прожитым дням, волей-неволей открывая в них не только светлое, доброе, но и болевые точки.

– Выступая в школе, говорю ребятам о гордости хлеборобской, цене хлебной крошки и вижу – не очень-то трогает все это сердца ребячьи. И вспоминаю вслух детство свое лихое. Отца, от голода умершего… Сестра в люльке умирает, а я у мамки кашу ее прошу. Помню, когда вот так же вторая сестренка умерла, мне недоеденный кусочек достался. Что? Тяжело слушать? Вот и ребятам тяжко. Но надо было, чтобы они поняли, что почем…

Мария Михайловна замолкает на минутку и поясняет мне:

– Я говорю детишкам: «Вот если бы вам денек-другой хлеба не дать, чтобы сказали вы?» И слышу в ответ: «Спасибо сказали бы. Ведь мамка хлеб этот и с молоком, и с мясом есть заставляет». Хорошо, что они нужды не знают, но плохо, что не знают цены всему этому…

Я смотрю на нее и вижу в глазах решимость. И приобретают особый смысл стихи, которые только что прочитал в ее тетрадке:

Да, в них любовь, но и требовательная нота, жаркое воззвание к совести: помни, кто дал тебе жизнь как жил он сам. Ничто не дается легко и просто.

…Ее отец «записался» в колхоз на пасху, и был проклят дедом и бабкой. Не устояв перед темной силой родни, он вышел из артели. «И тем погубил себя и двух своих дочек, – скажет Мария Михайловна. – Начавшийся тогда голод побил разрозненных крестьян в первую очередь».

С шестилетней Марией и тринадцатилетним сыном Григорием мать их – Мария Ивановна ушла из родного дома. Ушла в организовавшийся только что совхоз «Красная волна». Жили в бараке, работали. Гриша коней водил: ему за это по 700 граммов хлеба в день давали. А по лету и Марийка пошла – просо полоть. Спрячется при наряде за спину подружки Маруси Паниновой (той уже восемь было – на два года Губиной старше), подложит кирпичик под ноги – ее и посчитают, и в поле возьмут, как взрослую. А вечером – полкило хлеба, как всем. Не радость ли? Это сейчас думаешь какой же тяжелый был хлеб тот, а тогда одного боялись: только бы бригадир с наряда не снял…

В труде великом обретенный, от голодной смерти спасавший, он, этот хлеб и цену имел великую. Святое к нему отношение вошло в плоть и кровь с малых лет. Не потому ли самым страшным воспоминанием о войне остались для нее не горящий поселок, а полыхающие хлеба:

Что она испытывала, глядя на это, четырнадцатилетняя девочка, спрятавшая в консервной банке перед уходом из дома пионерский галстук и захватившая с собой только цветок с подоконника? Спустя годы она напишет:

И еще:

Мы сидим за столом, накрытым белой накрахмаленной скатертью, в ее небольшом, аккуратном домике. Нехитрая мебель, полки с книгами: томики Есенина и Маяковского, Лермонтова и А. К. Толстого, прозаическая классика – советская, русская, зарубежная. На окошке в ящике растет вишня.

– Нынче зимой расцвела, – улыбается Мария Михайловна. А я опять вспоминаю ее стихи:

Так вот они о чем – о вишне, по зиме расцветшей! И снова восхищенно гляжу на нее, пытаясь разгадать загадку ее души, где поэтическое восприятие окружающего мира зрело как будто наперекор невзгодам и лишениям. Говорю ей об этом. Она удивляется:

– Почему же наперекор? Я – хлебороб, работник на земле. А люди труда – поэты. Поверьте, каждый труженик – человек богатой души. Неужели вы этого не замечали? Лучшие годы мои – это годы работы. Ведь героем-то я стала, когда мне только-только двадцать минуло… Сейчас открою тетради – записи тех лет…

Стихи о пшенице в поле, об удобрениях и, конечно же, о девчатах-подружках, их руках:

Вместе со звеньевой их было 10 человек. 10 подружек, девушек-комсомолок. Они пошли на свое поле, изрытое траншеями, заросшее бурьяном, с главной в военные годы «техникой» – лопатами. Трактор ХТЗ они получили через год после войны. Его освоила Нюта Логочева. Работали от зари до зари. Перетяжку машине делали ночью. И еще успевали на гулянку сбегать, спектакль в местном клубишке поставить. По 35 центнеров пшеницы с гектара взяли они тогда – результат, и поныне остающийся здесь рекордным.

Помнится съезд комсомола Украины. Она, делегатка, в перешитом платье едет в столицу республики, гордая делом рук своих и подруг.

Запишет Губина в своем поэтическом дневнике. Эти строки и спустя много лет будут волновать каждого, кто прочтет их. И предстанет перед глазами поколение людей, идущих, кажется даже впереди своего великого времени, людей, свято веривших в труд свой. Народ. Своими делами, честью и правдой ковали они эту веру, утверждали ее и вселяли в других. Как знамя, несут они идеалы добра, трудолюбия, справедливости и сейчас.

– В рабочей среде человек на виду, – говорит Мария Михайловна. – И кто есть кто – тут известно каждому. Руководство может ошибиться в оценке того или иного товарища, коллектив – никогда. И мнение его для каждого труженика – превыше всего…

Почему в звене ее не находилось места иждивенческим настроениям, почему столь трудолюбивы все были? Да потому, что действовал всеобщий контроль, крайнее осуждение любой недобросовестности, как в равной степени и уважение к труженику со стороны тех, кто близок и дорог. В такой атмосфере не может быть рвачества, стремления выгородиться за счет других. Каждый чувствует: всем, что в тебе есть хорошего, ты обязан товарищам. За это должен ценить их. И благодарить. Не потому ли в таких коллективах и радость и горе – все пополам. Не потому ли Мария Михайловна Губина на всю свою первую премию купила подарки подругам – цветные, яркие полушалки.

За нелегкую жизнь свою ни разу не поступилась она хлеборобской честью и совестью, не изменяла узам святого трудового братства. Не наживала она палат каменных, не увешала стены коврами. Не нужно ей этого. Гармония чистых помыслов и дел давала этой женщине ощущение полного и подлинного счастья. И пела ее чистая, праведная душа. И была жизнь для нее, «как радуга, красива». Она радовалась, когда ранним зимним утром спешила на работу, радовалась маю, веселому, как «экскурсионный пароход». Но самые теплые, самые проникновенные чувства роились в душе Марии Михайловны на хлебной ниве. Там и родилась эта песня агронома, а я бы сказал – ее гимн:

Я, думаю, под этими строками подписался бы любой поэт. И истинный хлебороб. И вечно будет вдоволь у нас тепла и света, коль живут на земле такие люди. А главное, будут жить. Смотрите, идет Мария Михайловна в школу. Идет не по чьей-то указке – по велению сердца, несет ребятам богатый жизненный опыт, отобранный трудной памятью. А память – это наша история. Она уценке не подлежит.

Смотрите, на пришкольном участке стоит она среди детворы. Цветут улыбками лица: богатый выращен урожай. Своими руками! И здесь, на этом первом поле, как нигде, поймут ребята наставника своего. Тут наполнятся трудовым содержанием и обретут силы высокие идеи и понятия, живым интересом загорятся глаза, когда будут слушать рассказ Марии Михайловны о героических буднях, в которых она жила. Они поймут и познают, какие возможности таит в себе труд на земле, какую радость несет он, и загорятся желанием повторить достижения старших. И здесь, на этом ученическом участке, ветеран-наставник почувствует себя опять современником, а в делах молодежи увидит продолжение и осуществление своей мечты.

Да, да мечты. В письме в редакцию М. М. Губина напишет: «Еще в 1946 году, когда я и сама была почти такой, как мои подопечные, на совещании передовиков сельского хозяйства Украины познакомилась с Марком Озерным. С тех пор живет во мне и не дает покоя желание добиться такого же урожая, какого добился он. Когда я работала, кукурузой мне так и не довелось заняться. Но теперь, выйдя по болезни на пенсию, думаю, что с помощью пионеров Светланы Ярызы, Саши Строгова, Наташи Таран, Оксаны Чех и других исполню свою мечту: мы получим на школьном участке по 100 центнеров початков. Ребята у нас дружные, увлеченные, с ними интересно. И я уверенна: не оборвется золотая нить связи между поколениями».

Золотая нить. Нить памяти и дел трудовых. Ею вышито простое полотно жизни наших отцов и матерей. Ею мы связаны с ними. И, как самому дорогому, ей передаваться от поколения к поколению.

 

После града

Рассказывают, что оба звеньевые в тот памятный день «лежали в лежку». Один – на картофельном поле, другой – у себя дома.

– Град был, – какого не видывал. Поверите ль, – трактор забуксовал. Выскочил я из кабины да и упал на боровки – заревел от несмогаемой боли: картошка-то только взошла и – на те! – Василий Семенович Исаков, звеньевой ивановского совхоза «Тейковский» глядит на меня лучисто, открыто, но горькая память, чувствуется, вновь бередит его душу и взгляд земледельца тускнеет, голос – «садится». Как от простуды, полученной тогдашним «ледовым днем».

Его же товарища стихия как будто бы миновала. Во всяком случае не раздирал он в кровь занемевшие от холодной сырости пальцы, расправляя и поднимая перебитые градом всходы. Он, вообще не видел этого самого града: был пьян в тот нещадный июньский день. А вскоре звено конечной продукции, руководимое им, и вовсе распалось. Впрочем, как и другие, в других хозяйствах, возглавляемые лидерами подобного рода. На бумагах-то и в парадно-бюрократических отчетах они значились. (Послушать некоторых местных руководителей, так у них с внедрением прогрессивных форм организации труда – полный порядок. Хотя, как явствует из материалов Ростовского совещания, где шла речь о развитии бригадного подряда в стране, ивановцы в этом плане отстали как никто).

Стремление выдать желаемое за действительное – всегда недуг, загоняемый во внутрь, а стало быть, особенно опасный. Не старая ли практика добиваться «любой ценой» выработки, когда она исчисляется количеством вспаханных или убранных гектаров, а не объемов высококачественной и дешевой конечной продукции привела к тому, что этой весной большинство здешних хозяйств осталось без семян картофеля и сейчас ждут для посадки клубни из Белоруссии. Знакомый нам Василий Семенович Исаков по сему поводу только чертыхается и плюется: «Это ж надо, Ивановский картофельный край без картошки остался. Давно ли было: бери на базаре мешок за трояк, а теперь и за двадцать пять не всегда возьмешь». Сам же Василий Семенович, несмотря на гнилую «летощнюю» погоду, картофель на землях звена вырастил, и совхоз «Тейковский» обойдется ныне своими, то бишь Исаковскими семенами.

Вот эта-то ситуация и заставила крепко призадуматься: (нет, не о вреде подтасовок и формализма – это очевидно), – о причинах столь частых распадов безнарядных звеньев. Вроде все понимают важность создания их – и руководители, и истинные труженики: рубль, соскочивший с «намотанных» гектаров, интересен только лодырю и временщику, а не хозяину земли.

О хозрасчетных коллективах, об их организации и отладке внутренних взаимоотношений написано и сказано так много, что говорить что-либо еще даже как-то и нескромно. В Ивановском районе и совхозе имени 50-летия СССР, куда я приехал, чтобы посмотреть опыт работы на коллективном подряде животноводов комплекса второго отделения, директор хозяйства В. И. Ермолаев, слушая мой дотошный разговор на эту тему с главным зоотехником Н. М. Васильевой и бригадиром З. М. Борзовой, не вытерпел, вскинулся:

– Сколько, наверное, диссертаций уже написали о безнарядке этой! А ведь суть-то в двух словах определить можно. Безнарядные звенья – это звенья совестливой работы.

Ай, да Василий Иванович! Как много сказал ты единственной фразой, направив и мысли и думы мои, что называется, в нужное русло. Совесть, рабочая совесть – главное в каком-то ни было деле, и тем более в общем.

…B. C. Исакова я застал дома. Перенесший недавно операцию, находясь после больнице на бюллетене «в состоянье вынужденного безделья», звеньевой бродил вокруг избы, поглядывал: что бы он в силах сейчас подделать, подправить. Но все стояло незыблемо, прочно. «Потому как на фундаменте добром находится, – похвалился потом Семеныч, – своими руками сделано. – И, развивая мысль, вдруг заявил: – Взять вот столб огородный. Знаешь, как надо вкопать его, чтобы он не шатался? Поглубже в ямку зарыть – это одно, подпорки поставить – не главное. Надо в основании землю утрамбовать. Так, понимаешь ли, и в звене – основу крепкую следует сначала создать. Разбудить у людей совесть. А уж подпорки разные – это попозже. Они помогают, не спорю. Но все-таки в первую очередь нужен хороший крестьянин, болеющий сердцем за землю. А где взять такого изволишь? Воспитывать надо. Вот тут-то, наверное, и должен к человеку прийти первым не бухгалтер, – специалист, а духовный наставник – партийный работник, значит. Да такой, чтобы после я сам к нему потянулся. Не картошку сажать учиться, а жить».

На большом трудовом веку пережил в родном совхозе Василий Семенович не один десяток руководителей. И не мудрено: в свои пятьдесят годов имеет он сорок лет трудового стажа, а если, как говорят в хозяйстве, перевести рабочие дни, что Семеныч в поле провел, в восьмичасовые, то его, этого стажа, наберется и все шестьдесят. Помнит хлебороб: приходили на землю разные «хозяева». И такие, что не могли отличить дуги от оглобли, заставляющие сеять тут – в срединном Нечерноземье, аж сахарную свеклу, «Как-то назначили нам некого Зубкова, так он так рассуждал, зачем с картошкой возиться: цена низкая и семян одних на гектар три тонны надо. То ли дело сладкий корень. Его семенами целое поле мешком засеешь… Однако не эти типы оставили след, а крестьяне».

Коренной житель здешних мест, впитавший с соками отчей земли боли ее и заботы, Исаков не признает другой характеристики для земледельца как это слово – крестьянин. В его понимании в нем сосредоточено все: и профессиональное умение, и житейская мудрость, и вечное чувство долга перед землей-кормилицей. Из всех руководителей хозяйства он выделяет директора Гусева. С него началась безнарядка в совхозе: «Правдой брал этот человек. О том, что даст нам переход на хозрасчет лично, не особенно распространялся. Напротив, предупреждал, что по первости может и не быть выигрыша. Земля-то от долгого потребительского отношения к ней подзахирела порядком. Но коль уж, говорил, мы – крестьяне по натуре, так и должны о ней, а не о себе главным образом заботиться».

И впрямь, отдачу звено Исакова получило лишь год на четвертой, когда земля, переданная ему, стала поистине пухом. Трудностей было не мало. Шла «притирка» друг к другу членов звена, работали до седьмого пота, а получали, в смысле денег, почти, как и «вольные механизаторы». Да и жизнь есть жизнь. Не всегда звено занималось только своей землей. Нужда нередко заставляла руководителей хозяйства использовать его и на других объектах и работах. Но коллектив не распался. Этот факт говорит о многом. И в частности, думается, о приоритете нравственного фактора перед экономическим. Понятно, грань между ними провести не просто и, нет слов, современная экономика колхозов и совхозов направляет помыслы работающих непосредственно в поле, на ферму. Но, настраивая действия труженика на наиболее высокую эффективность, наиболее выгодный режим, важно побуждать его соразмерять то, что он делает, с тем, что выгодно для всех и для себя. Иначе тот же экономический стимул сыграет недобрую роль, хозрасчетная строгость рубля утратит силу свою и значение, превратив этот самый рубль в слепого хозяина и в «яблоко раздора» в коллективе. И тогда обнаружится, что нерв современного производства действительно кроется во взаимоотношениях людей и что, переводя то или иное звено на бригадный подряд, перво-наперво следует позаботиться там о формировании морального климата, выявлении деловых и духовных качеств каждого человека, его индивидуальных особенностей, психологической готовности быть, что называется, в одной упряжке со многими.

Не случайно же сутью нынешней перестройки стала перестройка сознания. Тщательная отладка его на коммунистический лад – ключ, которым открывается ворота успеха. Партийное воспитание признано помочь земледельцу выработать, отшлифовать такие черты характера, которые бы дали ему возможность работать инициативно, целеустремленно. Там, где имеешь дело с природой, нередко нужны стремительные действия – мужественные, изобретательные. Стало быть, при внезапном обороте дела, как в тот «градобойный год», есть только одна точка, опираясь на которую можно устоять, коммунистическая сознательность. И будь бы она воспитана у каждого труженика, не пришлось бы выслушивать горьких сетований, подобных тем, какие довелось мне услышать от заведующей сельхозотделом Тейкоского горкома партии Г. М. Кащеевой:

– Сто восемьдесят механизаторов с промышленных предприятий вынуждены мы направить на весенний сев в хозяйства района, а сто человек, живущих в городе, уже работают на совхозных фермах. Некоторые хозяйства целиком перешли на «вахтовый метод»: месяц кормит и поит коров у них одна смена наших текстильщиков, месяц – другая. Бывает, смена уйдет, а новая не придет. Что творится, нетрудно представить. Во всяком случае, и лично самой приходилось кормить мне скот.

Да-а-а… Многое сейчас решают машины, расчетливость… Но специфика крестьянского труда, требующая особой одухотворенности от человека, нет-нет да и заявит о себе со всей силою. Быть крестьянином – это значит радоваться теплому весеннему ветру, мычанию коровы и первой проталинке, мягким сережкам на вербе, крику петуха и полой воды. И я понимаю Василия Семеновича Исакова, потребовавшего от своей дочери, чтобы назвала она своих детей: сына и дочку – его, Семеныча, внуков, Ромашкой и Полюшкой, – так он их будет больше любить, слыша в ласкающих душу именах сладостный зов земли.

Хозрасчетные звенья, коллективы, работающие на селе, имеют существенную отличительную особенность от подобных городских формирований. Его члены тесно связаны с собою не только в период производства, как это бывает на фабрике или заводе, но и в повседневности, быту. В этом свое преимущество, но и немалая сложность. Деревенских жителей роднят часто и кровные узы, и соседские отношения. И в таких условиях, что ни говорите, нелегко порой звеньевому, в общем-то, рядовому работнику, а также тому или иному члену совета звена, предъявить даже и справедливые претензии близкому человеку. Об этот момент очень часто спотыкается безнарядка. Знаю, кое-где идут на то, чтобы во главе звена поставить «освобожденного товарища», специалиста. Мол, ему легче спросить с кого надо. Вроде бы и простой народ с этим соглашается: «На то и начальство, чтобы требовать». Но все это лишь свидетельство облегченного и искаженного подхода к организации бригадного подряда – не более. В натуре крестьянина заложена артельность. Выявить без торопливости и формализма способных сладить друг с другом, определить лидера – достойная задача.

Директор Гусев сумел найти Исакова, А тот – подобрать костяк звена из коренных крестьян. Это братья: Юрий и Анатолий Козловы, в свое время, еще будучи курсантами СПТУ, они проходили практику у Семеныча; Иван Беззубов, в прошлом целинник, Валерий Бахирев; другие мужики – «тоже крестьяне». Попадали к Исакову и случайные люди – не приживались. Попадали слабые – им помогали. Тут важно заметить разницу: слабый и случайный – далеко не одно и то же. Случайный это, как правило, захребетник, нахлебник, инородное тело. Пребывание его в слаженном, работающем коллективе – наказание, как для него самого, так и других. Слабый – чаще неопытный, молодой. Такие и прежде бывали в артелях. Их не обижали, а терпеливо учили уму. Для порядочного парня доброе окружение становилось великолепной школой жизни. Отсюда следует практический вывод: надо лучше использовать такие школы. Исаков берет на «проварку» в свое звено в год по молодому парню. Не много. Но больше, пожалуй, и не надо – не уследишь. Одна из распространенных ошибок в организации безнарядных звеньев и кроется, к сожалению, в поспешности, с которой они формируются: созовут собрание, зачитают список, назовут плановые показатели – и делу конец.

Хожу по «Тейковскому», слушаю: «Вон Исаков лучший трактор Сереге Чернову отдал, – молодому. Сам на старом остался». – «А в бывшем звене Гасилова опять горланят, кому вожаком быть? Всяк себя лучше других считает». – «Но как же Семеныч-то ладит со своими ребятами? Ведь они у него, известно, какие орлы – грамотные, зубастые». – «У Семеныча все звено, что пять пальцев на руке звеньевого. От нормосмен, второй бухгалтерии, и то отказались». – «Ну, это уже коммунизм». – «Коммунизм – не коммунизм, а семья добрая». Секретарь парткома совхоза Владимир Сергеевич Баженов «подбивает бабки»:

– Звено Исакова, без преувеличения можно сказать, характеризует собою высшую форму отношений в безнарядных коллективах, когда экономические, хозрасчетные категории служат в основном лишь формой связи с хозяйством и гарантией справедливости и самостоятельности звена.

На этом бы и можно закончить. Да только слова партийного вожака о справедливости самостоятельности вызвали в памяти моей другую беседу – с главным агрономом совхоза Владимиром Александровичем Цыганковым:

– Хошь, не хошь, а придется нынешней весной обязать Семеныча капусту сажать – гектарах на сорока.

Я аж подпрыгнул. Как? Сажать ту самую капусту, про которую Исаков с такой болью и возмущением говорил мне при встрече, что ежегодно они не знают, куда девать выращенный урожай ее. «В хозяйстве тысяча голов скота, от бескормицы страдаем. Часть бы капустников под травы пустить, и решен вопрос. А вал по белокочанной и с оставшихся площадей легко получить».

И смешалось все в моей голове. Перед глазами встали чего-то картины стихии и Василий Семенович, ползающий на коленках по картофельному полю. Увиделись семена, спасенные этим беззаветным тружеником. И в мозгу, как град, застучало: семена, семена….

Семенами надо бы дорожить!

 

Олени идут против ветра…

Она снова приснилась ему предрассветная Канчаланская тундра. Приснилась в темных проталинах на склонах протоков и рек, с серобоками важенками, рожавшими на буром, вытаявшем ягельнике тупомордых, пегих телят. Усилием воли Неудахин попытался продлить это радужное видение, но шум просыпающегося города, врывавшийся с улицы в комнату, безжалостно гнал его грезы прочь.

…Он так и не догулял тогда свой первый шестимесячный отпуск. И, помнится, идя на посадку к самолету, улетающему с московского аэропорта «Внуково» в Анадырь, все улыбался мыслям своим и думам. Надо же случиться: до сей поры ведь не верил, что существует некая «северная болезнь», а тут поди-ка, занемог ею сам. То-то посмеется теперь Андрей Павлович Бортников, совхозный плотник, не захотевший уезжать на материк, даже после выхода на пенсию.

Вроде недавно все это было. А прошло с той поры уж двенадцать лет.

– И того пятнадцать годков, как работаю я на Севере дальнем – на самом краю земли, – Анатолий Иванович Неудахин – директор совхоза «Канчаланский», махнул рукой в сторону Анадырского лимана, как бы подтверждая этим жестом, что край земли действительно рядом. Мы сидели с ним в гостинице окружного центра и ждали, когда «дадут борт» на Канчалан – центральную усадьбу хозяйства, возглавляемого моим собеседником. От сознания предстоящей скорой встречи с друзьями и семьей, Неудахин был возбужден. Довольно долго просидел он в городе из-за дел и тумана. Волновался, откровенно говоря, и я: как-никак впервые предстояло лететь к тундровикам.

Вообще-то, будучи в Анадыре, я знакомился с близлежащими от чукотской столицы хозяйствами: совхозами имени XX партсъезда и «Северный». Первый из них имеет центральную усадьбу чуть ли не в черте города, но его основные земли и оленеводческие стойбища расположены за лиманом и реками. Второй – удивительно мал. У него всего навсего 12 гектаров земли. Однако анадырцы об этом микросовхозе самого высокого мнения. Благодаря ему имеют они теперь на столах своих круглый год натуральные, а не в порошке яйца и молоко. За то уж другие хозяйчтва на Чукотке – гиганты. Угодья каждого из них составляют от трех до пяти и более миллионов гектаров.

…Вертолет на Канчалан полетел среди ночи. Хотя в летнее время понятие «ночь» на Чукотке по сути дела не существует. Светло здесь бывает круглые сутки. И потому через иллюминатор винтокрылой машины хорошо просматривались сначала Анадырский лиман, а потом и сама тундра, испятнанная маленькими озерками, бесконечная, оттаивающая после долгой зимы. Поселок мы заметили издалека, а когда вертолет делал круг над ним, Неудахин кричал мне в ухо:

– Полюбуйся-ка, сколько телеантенн! Больница, клуб. Рядом же школа. И дом быта. Недавно построили!

Несмотря на поздний час, встречать прилетевших пришло очень много народу и, конечно же, вездесущие любопытные ребятишки. Неудахин и летчики раздавали малышне городские гостинцы, подарки.

К оленеводам попали мы в тот же день. Вертолет работал в совхозе, завозил продукты на стойбища.

Интересное зрелище представляет собой стадо оленей в несколько тысяч голов, когда смотришь на него с вертолета. Огромное, чуть колыхающееся на белом фоне еще не растаявшего снега серое живое пятно. Но вот вспугнутые шумом мотора олени ринулись к ближайшей речке. И пятно вытянулось, преврвтилось в бурый поток, похожий чем-то на движущуюся вулканическую лаву.

В бригаде Героя Социалистического труда Ивана Петровича Аренто нас пригласили в ярангу, у входа которой лежали мохнатые ездовые собаки. Откинув полог, мы оказались в чоттагине – холодной части жилища. Здесь на разостланных оленьих шкурах полукругом сидели члены бригады Аренто: старший пастух Николай Рольтыргин, его помощники Алексей Лелекай Сергей Лятлин, веттехник Александр Гырголькау, радистка Анна Эттине, проводники-наставники: Вуквукай и Вантыргин – все в хорошо выделанных оленьих «меховушках». Чумработницы Валя Чайвытваль (жена бригадира) и Каутваль хлопотали у костра, над которым висел большой закопченный котел с вкусно пахнущей, булькающей в вареве олениной.

Здороваемся, обмениваемся новостями. Между тем женщины подносят в деревянных мисках – кэмэны – угощение. Гостю почет особый: на ребре оленя подают вареное мясо. Таков обычай. Отдав ему должное, слышишь слова хозяина:

– Теперь яранга уже не заметит, если гость сделает что-нибудь не так.

Это значит, что новый человек в незнакомой обстановке может вести себя, не смущаясь, легко и свободно. Это ли не лучшее проявление такта, доброжелательности и гостеприимства.

Радушие и беззаветная сердечность, с которой встречают гостя на Чукотке – первое, что сразу же бросается в глаза, навсегда остается в памяти и душе. Сами чукчи и другие народности, населяющие полуостров, в жизни своей с давних пор привыкли обходиться малым. В прошлом обусловлено это было кочевым образом жизни. Ведь в постоянной дороге аргише – любая лишняя вещь – ненужная, тяжелая нагрузка.

Сейчас условия изменились. Чукотские оленеводы, охотники, рыбаки имеют на центральных усадьбах хозяйств добротные дома. В Канчалане мне довелось побывать в них. Мебель, ковры, телевизоры, прочие атрибуты современного комфорта здесь налицо. Что ж, оленеводы зарабатывают хорошие деньги. Пастухи, например, по 500-600 рублей в месяц. Неудахин рассказывал мне, да я это видел и сам, что в совхозе начали строить дома с центральным отоплением и канализацией. Тундровики заселяются в них весьма и весьма охотно. Безусловно, все это результат тех добрых социальных преобразований национальной политики, которые осуществляются на Севере.

Улучшение условий быта и труда, изменившее отчасти привычки, взгляды и психологию местных жителей, еще более укрепило нравственные устои их. Чукчам чужды приобретательство, накопительство, вещизм. Как все люди, выросшие на природе они беззаветно любят свой край, мирную дружескую беседу, работу. Тундра – смысл их жизни, главная любовь. Она приносит им радость, упоение, праздник душе.

– Вот он это понимает, – говорит бригадир Аренто, кивая в сторону директора Неудахина, – он хороший человек.

И я вспомнил, как еще в Анадырской гостинице, где мы в прямом смысле слова сидели у моря и ждали погоды. Анатолий Иванович взволновано рассказывал мне:

– Чукчи – народ удивительный. Послушал бы ты, как они говорят о тундре, об оленях. Все равно, что о близких родственниках. Сейчас в наших краях геологи ходят. Что греха таить, неосмотрительные есть среди них ребята. То бутылку бросят, не закопав, то банку из-под консервов. Знаешь, как болезненно реагируют на все это наши оленеводы? Мало ли, вдруг олень на стекло наступит, копыто сломает. Чукчи плачут замечая, что в реки кое-кто сливает отработку с машин – гибнут же нерестилища чира, нельмы, лососевых. Северяне тяжело смиряются с тем, что гусеничные вездеходы режут тундровый покров. Раны-то на этом месте 15 лет не заживают.

Поэтому и говорю всюду: нужна нам совсем иная техника. На воздушной подушке. Наверное, в центре по хлебам на тракторе никто не ездит? А для оленеводов ягель – тот же хлеб. Присмотрись, какие места выбирают для костров и стойбищ наши пастухи. Те лишь, где галечник, где рядом сухого ягеля или мха нету. Чтобы пожар не случился. А ты думаешь, житель убьет медведя или волка, даже если они задрали одного-двух оленей в стаде, нет. Поговори-ка с нашим лучшим бригадиром Аренто, он тебе скажет, что за всю жизнь ни одного зверя, ни одной птицы не убил.

Да, огромна тундра, необъятна, но и ее беречь надо. В совхозе «Канчаланский» земельных угодий около трех миллионов гектаров и каждый из них находится на строгом учете, потому что в хозяйстве более тридцати тысяч оленей, а им нужны пастбища. И от того, как они используются, во многом зависит продуктивность животных. В «Кончаламском» используются они, видимо неплохо. Свидетельством тому могут служить, хотя бы вот эти производственные показатели: сохранность взрослого поголовья тут выше 90 процентов, деловой выход телят на 100 январских оленей составил 85 голов.

Успеху способствовали и многие другие мероприятия. Канчаланские оленеводы немало внедрили в практику дельных рекомендаций ученых Магаданского зонального научно-исследовательского института сельского хозяйства. Во время летовки, когда особенно свирепствует гнус, они умело применяют против него специальные ядохимикаты, успешно борются с подкожным оводом, копыткой.

Достигнутые результаты далеко не предел, считают в хозяйстве. И думают о том, как и дальше более рационально использовать существующие пастбища и найти новые. Тут мечтают о сокращении маршрутов оленьих стад, изгородях для них и о круглогодичном забое животных, которые значительно сократили бы непроизводительный отход. Разумеется, это потребует много техники, дополнительных затрат.

– Да без них не обойдешься, – сказал Неудахин, – если по-хозяйски смотреть в завтрашний день.

Уже сегодня в совхозе много внимания уделяют подрастающей смене оленеводов. А эта смена сидит пока за партами, в детских садах и яслях. Забота о детях никогда не покидает и директора.

– Готов придержать любое строительство на селе, лишь бы были у ребят просторный детсад и хорошая школа, – говорит он.

Профориентация в канчаланской школе начинается, можно сказать, с первого класса, сначала беседы о животноводстве, рассказы о тундре, о труде пастуха, а потом появляется новый урок – оленеводство. Дети любят профессию отцов, с радостью идут на школьные каникулы в оленеводческие бригады. И государство многое делает, чтобы ребята могли приобрести специальности, нужные совхозу. К услугам юношей и девушек Провиденское профтехучилище, готовящее оленеводов-радистов, Магаданский совхоз-техникум, другие учебные заведения.

Мне довелось побывать на вечере, посвященном проводам в тундру выпускников, решивших стать оленеводами. Кстати, такое решение приняли 10 человек из 13, окончивших нынче канчаланскую школу. Симпатичные молодые люди, нарядные и веселые, плясали и пели песни, какие поют сейчас всюду их сверстники, нетерпеливо примеривали форменные куртки, специально сшитые в городском ателье. Директор совхоза немало постарался, чтобы их доставили во время и сейчас собственноручно передают их счастливым обладателям.

– Я, конечно, понимаю, – делился со мною мыслями Неудахин, – нынешняя молодежь не столь приспособлена к тундре, как старые люди. Зимой от мороза у нас, бывает, резиновые скаты у автомашин в порошок рассыпаются. Но работать надо. Так что я думаю: будущее древней профессии оленевода – сменный выпас, когда пастухи станут жить на центральной усадьбе, а в тундру выезжать лишь на недельные дежурства.

– Наш директор – хороший хозяин, – говорили мне пастухи, – он думает много. Взять такое дело. Раньше продукты на летние маршруты завозили в марте, и они до начала июня без присмотра в тундре лежали. Их и медведь ел, и лиса ела, и волк ел. Теперь другое дело: директор распорядился, чтобы продукты на места летних стоянок вывозили одновременно с выходом на летовку. А какой он мастер веселия устраивать!

Давно отжили на Чукотке многие обрядовые праздники, но не совсем исчезли они. Осталось в них самое хорошее, что всегда было по душе кочевому человеку – национальные спортивные игры. Нынешние праздники – это торжество радости, здоровья. Обязательно с ярмаркой у клуба, метанием чата, оленьими гонками, лыжными соревнованиями, концертом художественной самодеятельности. Кстати, там, на представлении, можно и шамана увидеть. Разумеется, не настоящего. Сегодня даже старики, свидетели тяжелого прошлого, не верят в потусторонние силы, в добрых и злых духов.

– Но это не значит, что люди забыли свои обычаи, – говорит Неудахин, – взять тот же кораль – отбивку оленей. Это мероприятие испокон века для пастухов было моментом, когда они могли демонстрировать свою удаль, сноровку и силу. Сейчас кораль уже не тот, что был когда-то: отбивку проводим мы без набрасывания чата на оленьи рога, а спомощью загонов. Так удобнее, безопаснее, но менее интересно. А ведь людям хочется блеснуть своей ловкостью. Как же быть? Вот тут и организуй спортивные состязания, близкие по духу оленеводу. Это станет праздником для него.

Несколько дней пришлось провести мне с Анатолием Ивановичем в его хозяйстве, в коллективе, которым руководит он. Не скрою, пленил директор меня своею любовью к этому краю и людям его. Канчаланцы признательны Неудахину, что сумел он некогда «отстоять» их родное село, древнее чукотское поселение, которое некоторые ретивые администраторы решили, было, довольно опрометчиво снести. Расширяет свои границы теперь Канчалан, строится на отсыпке дорога, богатеет хозяйство. Совхоз дает государству и пыжика, и пушнину, и рыбу, и оленину. Канчаланская молочная ферма – лучшая в Анадырском районе. От каждой коровы получают тут по 4468 килограммов молока. Корма в основном свои. Сено заготавливают в поймах проток и озер. Благодаря стараниям Неудахина, на берегу реки Канчалана у села начала функционировать пристань. «Теперь товары для жителей завозим и по воде, – удовлетворенно рассказывает Анатолий Иванович, – а раньше все с воздуха. Дорого. До 80 тысяч в год достигали транспортные расходы. Вообще, транспортный вопрос – больной вопрос Севера. И тут водные магистрали – реки надо бы использовать лучше».

Приехав сюда из солнечной Алма-Аты, Неудахин начинал на новом месте всего-навсего рядовым товароведом. Вскоре его избрали секретарем партийной организации совхоза, потом председателем сельсовета. А еще через некоторое время назначили руководителем крупнейшего хозяйства. С честью справляется он с нелегкой работой.

Здесь стали взрослыми два его старших сына – Валерий и Виктор. Первый учится в институте на инженера-строителя, второй работал в «отцовском» совхозе механизатором, теперь служит в армии. Оба пишут отцу и матери – Марине Ильиничне, что мечтают только об одном: поскорее вернуться в родной Канчалан. Растет у Неудахина и третий сын – коренной северянин, семилетний Игорек.

Вообще, бывших жителей центральной части нашей страны, «околдованных» Чукоткой, встречал я, будучи в Анадырском районе, немало. Немало таковых и в совхозе «Канчаланский». Среди них и специалисты, и рядовые труженики. Люди доброй души, увлекающиеся, они всегда в центре внимания у местных жителей, к ним тянутся. Да и как не тянуться, допустим, к разъездному фельдшеру Михаилу Захарову, выращивающему перед своим домом на вечной мерзлоте зеленый лук, огурцы и помидоры. Или к ветврачу Борису Космину, у которого на квартире в Канчалане – прямо-таки зоологический музей. Чучела почти всех представителей тундровой фауны, начиная от белоногой гагары и кончая головой бурого медведя, изготовленные Борисом Александровичем собственноручно. К тому же совхозный ветеринар сумел приручить волченка и делает отличные любительские фильмы о тундре, тружениках совхоза.

Мне рассказывали, с какой охотой идут работать молодые чукчи в бригаду, где трудятся пастухами Саша Никифоров Влексей Аношин. Надо еще раз сказать, что труд пастуха, ой как, нелегок. Он труден не только для приезжего русского, но и для местного жителя. Большая белая дорога, гремящая топотом копыт тысяч оленей вьющаяся по необъятным просторам Чукотки, под силу далеко не каждому.

Я интересовался мотивами, столько лет удерживающими русских пастухов на большой оленьей дороге. Они отшучивались, или отвечали односложно: «Нравится. Без этой работы не можем».

Этой фразой сказано много. В ней и привычка, и любовь к прекрасным канчаланским местам, и хорошая оплата труда, и возможность отличного отдыха, и многочисленные льготы государства.

Я был в тундре в начале лета, когда там стояла теплая, солнечная погода и не появились еще комары. «Повезло, – говорили мне оленеводы, но зато ты не увидел красного с голубым покрывала из брусники и гонобобеля. Не увидел кипенья воды в Канчалане от идущих на икромет лососей». Что верно, то верно – этого я не застал. Любоваться канчаланскими прелестями и чудесами довелось мне лишь в фильмах Бориса Космина. Но не только красоты увидел я в них, а и жестокость, коварство тундры. Кромешную пургу, провалившийся в скрытое под снегом озеро вездеход и жуткий мороз, когда даже куропатки ищут тепла у человека и, забыв о страхе, идут отогреться к работающему гусеничному вездеходу.

И опять я спрашивал, теперь уже директора совхоза и ветеринара: «Вам здесь очень трудно? Космин и Неудахин смеялись:

– Знаешь, когда дует самый злой в этих краях северо-западный ветер – хиус, олени идут против ветра. Шерсть у них тогда не дыбится и они легче переносят непогоду. Так поступаем и мы.

…Олени идут против ветра. Так было, так будет: сильные всегда направляются навстречу трудностям. Только тогда им становится лучше.

 

Хозяин на земле

И день и другой иду за ним по пятам, ищу минутку для разговора, а он под всяким предлогом уклоняется. Вон и сейчас заспешил к машине: надо, дескать, перехватить кое-кого из РАПО, может швеллер удастся заполучить для колхоза.

Оно, конечно, проще простого махнуть в сердцах рукой и уехать, да уж больно интересно, что же он за человек, Павел Васильевич Соколов – председатель колхоза «Заветы Ильича», чуть ли не единственного хозяйства в районе, выполнившего планы минувшей пятилетки по всем показателям и имеющего в государственном банке не недоимки, а солидные свободные средства.

Понятно: главное – в людях, в тех, кто работает на полях и фермах. Однако, люди тут были и прежде, то есть до того глухого осеннего вечера, когда его, недавнего тракториста из другого колхоза, окончившего совпартшколу, избрали здесь председателем. Но в ту пору числилось за хозяйством ни много ни мало – 700 тысяч рублей долга.

… «Замачивать» с мужиками избрание свое он отказался. Но те особого значения этому не придали: «С районным руководством надумал отметить». Тем более, что из конторы в тот вечер Павел уехал именно с ним. Не знали, однако, колхозники, что проехал он лишь до развилки, ведущей в поселок Корегу, где обещал приютить у себя бездомного пока председателя родной его дядька. Добрался он, завалился на кушетку, да и заснул беззаботно. И наверное, была та ночь последней, когда отдыхал без особых дум и тревог. Разбудил его родич в предрассветных сумерках:

– Панко, снег ведь ночью-то выпал! Думаешь работать председателем, так беги.

Скользкие три километра до колхозной конторы преодолел он натощак, пожалуй, быстрее, чем когда-то в армии на ротных соревнованиях. Ткнулся в двери, другие – закрыто. Куда идти, к кому обратиться? Глянул – стоят два тракториста, с утра пораньше «поддавшие».

Это сейчас те же механизаторы у него и сознательные, и работящие, и толковые: приди за советом – душу отдадут, попроси помочь – в лепешку расшибутся. А тогда…

В своей небольшой еще жизни не так уж много знал он руководителей, опыт которых мог бы теперь использовать. До совпартшколы в его родном колхозе председательствовал Павел Васильевич Фокин. Колхоз тогда был многолюдным. Лен ли теребить и стелить, картошку ли убирать – без машин обходились. Фокин гремел. Высокое начальство если и навещало хозяйство, то не с проверками. И вдруг дела в колхозе пошатнулись. А потом и вовсе покатились под откос. Опустели тамошние деревеньки и села, а в некогда переполненной школе умолкли детские голоса.

Потом много гадали, судили, рядили: почему такое случилось? Ссылались на миграцию, урбанизацию, а Павел, ставший к тому времени коммунистом, винил во многом за это Фокина, душевную глухоту его, полнейшее равнодушие к повседневным запросам селян. Поднимая трудовой энтузиазм, доходил тот порой и вовсе до недозволенного. Вспоминали, как запуганный председателем его личный шофер, проводив однажды начальника к поезду, возвращаясь, не взял в машину даже родного отца: побоялся председательской острастки, и пришлось тому топать по грязи и бездорожью тридцать с лишним верст. Да мало ли чего было…

Не давал себе Фокин отчета, что все имеет предел – в том числе и людская податливость, и не получающая сердечной поддержки неисчерпаемая сила народа. Люди ценят справедливую требовательность, но они не выносят жестокости, не терпят пренебрежения к себе. Они могут простить запальчивость, сказанное в сердцах «горячее слово», но лишь тогда, когда за этим стоят искренность и обычная человеческая отходчивость. Кто не помнил в Печенге послевоенного председателя Александра Петровича Субботина? Уж, бывало, увидит непорядок, разгорячится, рассердится – спасу нет. А сделают люди дело, готов целовать всех, на всю деревню, бывало, ликует репродуктор председательским голосом: «Дорогие мои, все для вас!..».

Хорошо работалось при Субботине, честном и беззаветном руководителе. А Фокин сгубил колхоз, и сам пропал – спился.

Не годился в пример и предшественник здешний Велехов. Любил поговорить, только не о деле. Особенно у речки, у костерка. Семнадцать лет не очень волнуясь, вел хозяйство за государственный счет. Мужики исконно крестьянского корня долго не могли взять в толк: «Неужели и так можно жить?» А потом привыкли и опустили руки.

И вот результат: осень, поля не убраны, скот – без кормов, а эти двое стоят и ухмыляются. В былые времена, сын минометчика, израненного на Курской дуге, отчаянный деревенский парень, он поговори бы с ними «по свойски». Но теперь понимал, поступи он так – и останешься навсегда Соколовым Пашкой.

Что ж делать? Быть может сесть самому за трактор (дело-то хорошо знакомое) и в поле за сеном съездить. Есть же совесть у них, неужель не помогут воз навить?

Уповал Соколов на людскую совесть, а тем временем люди уповали на совесть его. На своем веку немало повидали они и горлохватов, и краснобаев. И не сразу поверилось, что Павел – тот человек, которого и ждать-то устали – не карьерист, не временщик, не чей-то любимчик-бездельник, а болеющий болью сыновей за мать-кормилицу – землю. Настоящий хозяин на ней.

Долог был путь возрождения. И нелегок. Но он прошел его вместе со всеми, не уступая ни в чем ни себе, ни кому-либо другому. Как это важно для руководителя, я еще раз убеждаюсь, сравнивая его с соседями. Хотя бы с руководством колхоза, где стоит деревенька моего животворного детства. Вон она за лесочком – поле, другое перейти. Разувшись шагаю тропинкой, петляющей в волглых травах. И светлой музыкой звучат в душе чьи-то слова: «Если я босиком не пройдусь по росистой траве, как уверовать в явность Отчизны?»

– Хорошо в дедовых-то сапогах? – улыбается, глядя на босые ноги мои, притулившийся к поваленному дереву постоянный здешний пастух. И, не дожидаясь ответа, добавляет с нотками горечи в голосе. – Только за Фоминским придется надеть обувку: мелиораторы взбузыкали все поле – не пройти, не проехать.

И, правда. Я подхожу к Фоминскому полю, и невольно останавливаюсь: по траве, что в пояс взрослому мелиоратору, идет мощный экскаватор, выворачивая с двухметровой глубины безжизненную сухую глину. Что, что здесь происходит?

– Землю осушаем, – говорит мелиоратор.

– Но, тут же гора. Чего осушать?

– Так по проекту значится. А поле действительно хорошее – и техника ходко идет, и нам хорошо: по 60 рублей в день зарабатываем.

Я растерянно молчу. Давно ли моя мать со своими подругами собирала здесь только льносемян по шесть с половиной центнеров. Без мелиорации. Теперь не соберут. Мертвая глина начисто похоронила плодородный слой.

– Что, парень, жалко землю? – косится собеседник. – Мне тоже жалко, но что поделаешь – работа такая. Куда смотрит колхозное руководство? А оно и не показывалось пока. Мы председателю-то вашему говорили: траву хоть выкосите до нас – увы! И скажу по секрету, после нас без воды твоя деревня останется. Иссякнут колодцы.

Они почти граничат друг с другом – колхоз «Заветы Ильича» и близкий мне «Красный путь». Но почему одно и то же дело приносит людям радость в первом и горечь во втором? Почему строящиеся особняки у Соколова (а их уже не один десяток) превратились в украшение улицы, а у соседей – у нас, значит, сделали ее черным пятном? Почему хорошо срабатываются с первым руководителем специалисты, остается молодежь после школы, и уходят последние люди от другого? Да потому, вероятно, что, когда начались те же мелиоративные работы у Соколова, то начались они там, где нужны в первую очередь, а сам он за мелиораторами по пятам ходил, в каждую выкопанную канаву заглядывал. И уж акты на приемку объектов, если неполадки замечал, ни под каким нажимом не подписывал. Мелиораторы ревели, упрашивая: дескать, зарплаты же не получим! Он ревел тоже, но подписи своей не ставил.

И в строительстве жилья, как и в строительстве ферм, токов, сушилок, проявлял ту же великую стойкость, хотя многое делалась у него, как и в «Красном пути», хозспособом.

И еще. В «Заветах Ильича», наверное, и представить себе не могут, что их руководитель способен сделать что-то лично для себя по-особому, в ущерб других. Скажем, за транспортные услуги платят в колхозную кассу все до единого, по десятке в год. Зато и забот не знают. Сено привезти, дрова, участок вспахать – все без хлопот и магарычей. Но десятку платит, повторяю, каждый колхозник. И полевод, и механизатор, и сам председатель. А в «Красном пути»… Вот последняя новость: собрался уходить из колхоза молодой зоотехник, полюбившийся людям. Причина? Житейская. Отказали в ремонте жилья. А председателю домик отделали, трубу аж белой масляной краской выкрасили.

Мелочи? Э-э-э, нет! За этим позиция тех, для кого любая должность лишь средство достижения собственного благополучия и удовлетворения личного самодовольства.

Надежного человека видят колхозники в своем Соколове. Нет, он не заискивает перед ними, когда обращается по-сельски почтительно к старшим по возрасту: «дядя Паша», «тетя Лиза», – такая форма обращения в его устах порой звучит горьким укором им, если делают они что-то не так. Как же, мол, вы взрослые, почтенные люди, не видите, что хорошо и что плохо? Он не льстит никому, но встает на работу в колхозе раньше всех, а покидая поздним вечером контору, переключает свой служебный телефон на квартиру. Призывая людей работать по-крестьянски, организуя дело так, чтобы они стремились получать по конечному результату («а то ведь у денег глаз нет»), он и свою, и специалистов зарплату поставил в зависимость от этого конечного результата.

Его надежность видится людьми в том, что он верит в них, в их рабочие руки и разум, и не очень-то уповает на помощь со стороны. Эта вера и ему дает силы, помогает достоинство сохранить, и, если потребуется, резануть правду-матку на любом уроне.

Настаивают сверху: на сенокосе введите на каждом участке должность лаборанта по контролю за качеством. «Это что же, противится Соколов, – зоотехник разве не в состоянии качество определить? Да и потом качество сена, сколько не определяй, все равно будет таким, каким заготовят его механизаторы. Простите, но нет у меня лишних людей!»

Или нажимают: начинай косить! Там-то и там-то уже вышли в луга, тут-то и тут-то столько-то заготовили сена. А он опять на своем стоит:

– Выборочно, где подошли сенокосы, ночью, чтобы сохранить питательные свойства кормов, согласны работать, а для сводки и рапорта – увольте…

Не нравится кое-кому Соколов в районе. Еще бы, если без обиняков заявляет: «РАПО создали, а без первого секретаря такой простой вопрос, как перевод телят из одного хозяйства в другое решить не можем». Он и меня задел за живое, когда по первости убегал от встречи и переговоров. Не сразу я понял, почему: я ведь собираюсь писать о нем, может быть, похвалить думаю. А как в глаза смотреть после этого близким? Чего доброго напридумывает корреспондент, напишет высокопарных эпитетов – со стыда сгоришь…

Эх, Соколов, Соколов – русской многомерной души человек, неукротимо талантливой и вечно сомневающейся. Слышал, пытались тебя подравнять, снизвести до одномерности, чтобы легче управиться было с тобой. Не удалось. И это прекрасно: на тебя, на таких, как ты – наши надежды, ты – наша опора и вера людей в завтрашний день.

 

«Волшебное зеркало» Тондока

Сейчас в Ононских степях жарко. Бойкий ветер, нагревшись в знойных просторах Монголии, несет тепло, и Тондок Халзаев спешит за погоду отснять новые кадры на Тарей-озере.

Вспоминаю первую встречу с ним. Тогда неистово бушевала шургана – забайкальская злая метель. Снег, сухой и колкий, перемешанный с песком, грудился барханами в степи. Гнулся к земле низкорослый кустарник-ерник, жались друг к другу в заснеженных катонах овцы. Нет, в такую непогодь и речи быть не могло о том, чтобы как-то выбраться отсюда. Но старый чабан Бато-Мунко, гостем которого я был, оставался спокоен. «Зачем волноваться, зачем? – говорил он невозмутимо, попыхивая разноцветной бурятской трубкой. – Халзаев сказал – приедет, значит, приедет».

Это было невероятно, но мы действительно услышали вдруг за окном чабанского домика автомобильный сигнал. Все восемь парней и девчонок хозяина дома кинулись к двери, на лице Бато расплылась улыбка.

Халзаев, имя которого не раз приходилось мне слышать на далеких чабанских стоянках колхоза «Гигант», оказался человеком на первый взгляд застенчивым. Только черные, с прищуром глаза – пытливые, цепкие – выдавали в нем натуру деятельную. Пока дети Бато таскали из машины в дом аппаратуру, он представился:

– Тондок Халзаев – инженер по технике безопасности и общественный руководитель колхозной любительской киностудии «Тарей».

Вскоре на стене прикрепили белое полотно, установили кинопроектор, погасили свет, и аппарат застрекотал. На экране – лето. Заготовка кормов. Вижу знакомых мне людей (встречал их в «Гиганте»), слушаю комментарий Тондока:

– Если в поле вышли старики со своими внуками, то, значит, настала горячая пора, работать придется с утра допоздна. Зима у нас в Забайкалье долгая, кормов нужно много. Это прекрасно знает дедушка Гамбуев, потому и взял на подмогу внука, а тот в делах не хочет уступить деду.

Сколько уважения к землякам почувствовал я за каждым кадром и словом!

И новые кадры. Идет отбор молодых лошадей. Гривастые кони несутся по степи, летят настигающие их арканы наездников. И голос диктора.

– Это мужская работа, и какой из наших парней покажет, что побаивается ее?

Та же добрая улыбка, те же увлеченность и заинтересованность автора.

А вот зимняя степь. Затемно выехал из дому чабан в скованные морозом необозримые просторы. И лишь в вечерних сумерках повернул коня к двум светящимся на безлюдной равнине окнам. Это сюжет о нелегком чабанском труде.

Меняются темы кинорассказа, а я, как и все сидящие в домике чабана, с неослабным вниманием смотрю на экран, где садятся за руль тяжелых тракторов молодые девушки-бурятки, метко бьет из лука по кеглям спортивное семейство председателя колхоза Николая Ешеева, мчатся на скакунах жокеи.

Более часа идет журнал «Самсаал», что в переводе с бурятского означает «Грани». И название это, пожалуй, лучше любого другого подходит к просмотренной ленте. Интересна и многогранна жизнь большого хозяйства, и все-таки эти грани успевает схватить зоркая кинокамера.

Когда началось все это? Лет десять назад. Тогда на центральной усадьбе колхоза «Гигант» сносили последнюю юрту, а на месте, где стояла она, закладывали Дом культуры. Халзаев щелкал фотоаппаратом.

– Внукам покажу снимки. Пусть посмотрят, как жили мы, с чего начинали, – объяснил он подошедшему председателю колхоза Николаю Ешеевичу Ешееву.

– Хорошее дело, – поддержал тот Халзаева.

А через некоторое время, побывав в райцентре, председатель встретил Тондока и протянул ему небольшую коробочку. Пояснил:

– Подарок тебе. Кинокамера «Кварц». Попробуй освоить.

Потом колхоз приобрел кинокамеру «Киев», другую съемочную аппаратуру. Халзаев организовал кружок кинолюбителей, в который записалось двадцать человек. Обзавелись литературой, стали переписываться с кинолюбителями Читы, Москвы, Пензы, Горького, других городов. Установили связь с комиссией по работе с кинолюбителями Союза кинематографистов СССР.

И вот первый солидный фильм, отснятый кинолюбителями «Гиганта». Его назвали «Легенда о Тарей-озере».

– В юрте, на берегу этого озера, я, кстати, родился, – рассказывал мне Тондок, когда мы, пробиваясь через снежные заносы, возвращались с чабанской стоянки на центральную усадьбу.

– Помню, как в далеком детстве мое озеро Тарей однажды исчезло. И появилось в своих берегах лишь через несколько лет. «Оно пришло посмотреть на нашу новую жизнь», – говорили тогда старики. И этот образ возродившегося озера положили мы потом в основу своего фильма.

«Легенда о Тарей-озере» была представлена на Всесоюзный смотр любительских фильмов и принесла известность его создателям. Фильм завоевал одну из первых премий. Потом были новые фильмы и новые дипломы и почетные грамоты. Но самой большой наградой для Тондока Халзаева и его друзей Вадима Рыгзанова, Михаила Батуева и Александра Ишеева и других стала, конечно же, признательность односельчан. Словно в волшебном зеркале, видят люди свой труд и отдых, свои радости и свершения, воспетые художниками.