«Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит». Это слова, произнесенные Спасителем во времена его первого пришествия на землю. В советскую безбожную эпоху их, понятно, знали далеко не все, однако все прекрасно понимали, какие беды несет в себе человек, лишенный устоев духовных, нравственных.

Дарьина правда

Сентябрь в этот год выдался на редкость погожим. Ни дождиков, ни холодных туманов по утрам. И если бы не полинявшее немножечко небо да не посветлевшие чуть-чуть листья не березах и ивах, что склонили свои упругие, как удилища, ветви в холодеющую Костромку, то время это в здешней лесистой стороне вряд ли отличишь от благодатной августовской поры.

Дарья Ивановна по-прежнему вставала рано. До свету затопляла печь, прибирала в комнате, сгоняла во двор скотину и с тоской смотрела на женщин, спешащих в заречные поля подымать лен. Добрый он уродился нынче, и погода выдалась важная – не перепреет треста, пойдет на завод высоким номером. С заработком будут полеводы. А ей уж вот не ходить больше в поле, не пестреть платку Дарьи среди других, не раздаваться в артели голосу ее. Все! На пенсию вышла.

Собственно, на пенсию вышла она давно. Пять лет назад. Но в те годы еще как-то выбиралась на «общественную работу», хотя никто и не неволил, а нынче почувствовала – не сможет… Только бригаде в обузу. Вроде бы с виду все нормально, однако спину уже целый день не погнуть, болят, особенно к непогоде, поломанные на долгой нелегкой работе руки, плохо слушаются ноги. «Придется, видно, у прясла огородного сидеть да глазеть, как другие работают, – горько думала Дарья, – вместе с Куличихой».

Подумала так и усмехнулась печально мыслям своим. Она, Дарья Ванюшкина, труженица и старательница, поднявшая и вырастившая без мужика четверых ребятишек, сидит рядом с Куликовой Анной, ославленной на всю округу за беспробудную лень и «долгий», нечистый язык. Для всех в деревне у Куличихи имелись прозвища, не было человека, которому бы не дала она «аттестат», из которого выходило, что все кругом плохи, одна она, Куличиха, хороша, Для деревни, трудолюбивой и терпеливой, Куличиха и впрямь была явлением особым. Привез ее сюда вместе с десятилетним сыном Володькой, парнем занозистым и капризным, откуда-то из-под Ростова-Ярославского хромоногий, овдовевший Прохор Смирнов. Было у Прохора у самого двое малых ребят, но, знать, надеялся он, вводя в дом Анну, что она заменит им умершую мать, а ему – жену и хозяйку. Что ж из того, что трое ребятишек теперь: при толковой бабе и работящем мужике, а Прохор, несмотря на инвалидность, работать любил и умел, в деревне не прожить ли?

Ан, не так все обернулось. Вторая женушка любила поспать мягко, поесть сладко, а вложить во что-либо труд свой никак не желала. И глазом моргнуть не успел Смирнов, как оказалось добро, нажитое им с женой-покойницей, у чужих людей. Распродала на разные прихоти, растранжирила его новая хозяюшка.

На работу в колхоз Куличиху, как сразу окрестили Анну в деревне не столько за фамилию, сколько за длинный нос, бывало, не выгонишь. Да и на своем приусадебном участке не больно она надрывалась. А каково было удивление всех, когда узнали, что Прохор свел со двора корову и отказался от земли. Сколько судили и рядили по этому поводу бабы: мыслимое ли дело, деток без молока оставили, да и свой продукт с огорода – это ли не подспорье для семьи? Но на, все довольно прозрачные намеки давала Куличиха бабам и мужикам железный отпор: «Дура я, что ли, денно и нощно на корову ломить да на участке надрываться, когда можно и в магазине купить что надо?»

Дарья Ивановна старалась с Куличихой не разговаривать, не встречаться, настолько неприятна была ей тунеядка эта. Но та не раз пыталась «задеть» молчаливую односельчанку, нутром своим, видимо, чувствуя ее неприязнь. Да и не только, наверное, поэтому. Совестливое трудолюбие Дарьи все же кололо ей глаза: безмолвно попирало точку зрения на жизнь, а Куличихе хотелось, однако, быть правой.

– Дуроломишь все, Дарья? Ну-ну, – подперев руки в боки, начинала, бывало, при встречах она атаку. – Памятник отольем тебе скоро.

Дарья не то чтобы терялась от этих слов, просто ей не хотелось вступать в дебаты, потому на вопрос не отвечала, а сама старалась подковырнуть нахалку.

– Прохора-то заездишь, чем жить станешь?

– Ха-ха! Да свезу на рынок корзину ягод из лесу – вот мне месячный заработок твой.

Это уже был замах «на основы». И Дарья чеканила: – Деньгами сыта не будешь.

– За денежки черт пляшет. Куплю.

– Если все рассуждать так станут, то и покупать нечего будет.

– Ишь ты, ишь ты, – шипела Куличиха. – Какая идейная. Словно с трибуны говорит.

…И вот сейчас в эти теплые дни сентября Дарье подумалось вдруг: «А может, и мне по грибы, по ягоды в лес сходить?» И еще подумалось ей: надо же, вроде и в лесной деревне родилась, всю жизнь прожила здесь, однако не зазнала этой радости – собирать лесные дары. «Грибки да окуньки – прогуливать деньки», – говаривал, бывало, Дарьин отец, исконный крестьянин, хлебороб, труженик.

Да, не признавала грибного промысла старая трудовая деревня, хотя, и стояла на опушке леса. Хлеб нужнее и важнее всего был. Он, хлеб, был гордостью деревни, ему отдавали все силы и время. И некогда было любоваться красотами лета и леса. Деревня – она только для дачников курорт, а для труженика – место работы в первую очередь. А уж все остальное потом. Те же грибы разве что в непогодь. Теперь кое-кто забывает об этом, правда. Даже среди самих деревенских находятся любители «лона природы», желающие взять побольше, дать поменьше. «А потом плачутся: этого нехватка, этого недостаток, – вздохнула Дарья Ивановна. – Не смех ли из города буханку хлеба везут».

…В лес она вышла рано-рано. Бодрящий запах стоял в бору. Дышалось легко, свободно. Взошло солнце. Запутавшись в острых иглах сосен, лучи его раскололись и тонкими нитями потянулись к земле. Дарье, как в далеком забытом детстве, захотелось схватить хоть одну золотую ниточку. Протянула руку и оборвала серебристую паутинку, свисающую с тонкой березки. Улыбнулась. Хорошо и покойно стало женщине. Она тихо брела по сырому брусничнику, вдыхала терпкий запах опадающей листвы и хвои, и ее нисколько не волновало, что грибы ей не попадались. Любовалась лесом впервые за долгие годы, по-особенному воспринимая его прелести, удивляясь тому, что прежде она как-то и не замечала этой красоты. Дарья, конечно, не думала о том, что душа ее, добрая и отзывчивая, давно уже была подготовлена к восприятию прекрасного постоянным общением с природой, которое и раньше происходило, но как бы незаметно для нее.

На полянке, где начинался глубокий, заваленный буреломом овраг, она остановилась. Громадный спружиненный куст шиповника стоял величаво, сверху донизу усыпанный рубиновыми ягодами. Подошла, осторожно сорвала одну – плод литой, упругий. Полезна, говорят, ягода эта. А не набрать ли немного?

Шиповник царапался, поливал росой, было забавно и немного смешно. Вдруг позади она услыхала чьи-то шаги, оглянулась – Куличиха. Насуплена, губы в нитку.

– А, это ты Ванюшкина, постеснялась бы с такой-то пенсией ягодами прирабатывать.

Дарья опешила. Но ненадолго. Ей захотелось высказать этой женщине все, что она думала о ней. Но тут взгляд ее упал на руки Куличихи, торопливо хватающие спелые ягоды. И Дарье почему-то стало жаль ее, жаль, что никогда уж, наверное, не удастся прийти этому человеку в лес так, как ей, Дарье, – для радости, для души. И она вместо гневных слов произнесла утешающе:

– Не переживай, Анна. Я твоих ягод не оберу.

Черствые души

В хутор этот приехали они лет двадцать назад. Спрыгнули ребятишки с грузовика – пестро и шумно стало на улице. Перебравшись из дальнего горного селенья, стала обосновываться в Новом Зеленчуке многодетная семья Василия и Веры Трегуб. Поначалу приютились в старенькой пристройке у знакомых.

Что там говорить, нелегко приходилось. Затеяли стройку дома, раскапывали целину под приусадебный участок. Дети постарше учились, а младшие (на двоих шесть лет) – на руках у матери. Трудно было Вере Андреевне, самой седьмой, хозяйство вести домашнее – да ведь что поделаешь, надо жизнь устраивать. И она устраивала. Не спала ночей, не жалела теплоты душевной – лишь бы детишки сыты, обуты, одеты были, лишь бы здоровыми росли, в школе учились получше.

Постепенно у Трегубовых стало все налаживаться. Справили новоселье. Зацвел по весне молодой сад. А потом начали выходить на самостоятельную доргу старшие – два сына и дочь. Закончили учебу, устроились работать по разным городам. Вскоре обзавелись семьями.

Пролетело незаметно еще несколько лет. «Выколашивалось» младшее поколение Василия и Веры Андреевны. С каждым днем расцветала дочка Надюшка. Подрастал самый маленький – Виктор. Хлопот семейных у Веры Сергеевны вроде поубыло. И стала она подумывать о том, что неплохо бы ей начать поактивнее в колхозе работать. Но муж, сам-то особенно не увлекавшийся колхозными делами, узнав о намерении жены, категорически возразил:

– Что, дома забот мало? Только успевай управляться…

Вера Андреевна повела было разговор, что ведь надо дальше глядеть. Годы уходят, а не еще и пенсия не выработана. Но Василий снова оборвал жену:

– На что она тебе, подрастут дети – помогут.

Последние слова подействовали на Веру Андреевну утешающе. Конечно, кто как не дети – опора в старости. А тут еще Надежда объявила о своем намерении выйти замуж. Началась предсвадебная сутолока, и снова закрутилась она по дому, «как белка в колесе».

После свадьбы остался погостить средний сын с невесткой и ребятишками. Понравилось им в хуторе. На следующий год обещали опять приехать. Проторили дорожку на «сельский курорт» и другие дочери и сыновья. Отпуск в деревне провести – худо ли. Воздух чистый, продукты свежие, а как встречает детей и внуков мать – кажется и устали не знает! Летает, как на крыльях, от печки к погребу, от погреба к огороду, норовит помидор да яблоко порозовее сорвать, пирог попышнее спроворить. А уж без гостинца никто из деревни в город не возвращался. Василий нередко ворчал на жену:

– Все готова отдать. Так и самим ничего не останется.

– Полно тебе, – отмахнется Вера Сергеевна, городишь сам не зная чего.

Эх, Вера Андреевна, золотое твое материнское сердце. И кто гадал-думал, что вскоре огорчит, омрачит светлую душу твою черная неблагодарность!

Первый гром – муж «задурил» на старости лет. Да только ли на старости? Говорили же, не раз говорили добрые люди: не очень-то убивается на работе Василий, плохой пример детям подает, не больно о семейном тепле заботится. «Не надоест вам языками чесать», – отмахнется бывало, услышав это, Андреевна.

Но, оказалось, со стороны-то люди видели больше. Ушел к другой женщине Василий Трегуб. Развелся с Верой Андреевной. Как раз в тот год, когда младшему, Виктору восемнадцать исполнилось, и закон не мог уже принудить Василия оказывать материальную помощь.

Удар для Веры Андреевны был настолько велик, что слегла она в постель. Ухаживали за нею соседки. И, спасибо им, встала на ноги.

С тех пор прихварывала Андреевна частенько. Сказались бессонные ночи, бесконечные хлопоты и заботы, да и годы давали о себе знать, как-никак за пятьдесят пять перевалило. Однако потихоньку за хозяйством следила. Жить-то надо.

Летом снова приехали дети в гости, отца бранили, о беде семейной сокрушались, но о трудностях материнских в материальном плане речи не вели. Да и не желала никакой помощи Вера Андреевна. Спасибо за то, что не забывают, приезжают.

А Василий Трегуб между тем не ужился и в новой семье, опять перекочевал, правда, брака не регистрировал. Однажды, собираясь приколотить какую-то доску на чердаке, сорвался с лестницы и разбился насмерть.

Наследство его делили на пять частей, на пятерых детей. Вера Андреевна не мешала этому. Все правильно. Какая она участница, коль разведенная.

Поделили на пять частей и сумму, вырученную от продажи дома. И все было бы хорошо, если бы вдруг Катя, старшая, не спросила:

– Мам, говорят ты после развода двести рублей отцу задолжала. Успела отдать-то?

– Нет, – ответила старушка, не понимая, к чему клонит дочка, – двести рублей за мной осталось.

– Так ты отдай их нам, а мы меж собой поделим.

Вера Андреевна растерянно заморгала глазами. Разве так шутят. С мольбой обвела взглядом других ребят – смотрят цепко. Пробормотала:

– Нету, дети, сейчас денег у меня.

…Мелькает перед моими глазами злое лицо младшей дочери Веры Трегуб – Надежды. (Я приехал к ней первой по письму из Нового Зеленчука, поведавшему об этой невероятной истории). Не выходит из памяти надрывный крик:

– Затвердили все: родные, родные! Какие мы ей родные, кроме Витьки. Наша родная мать умерла, а отец женился вторично.

Это была… правда. Действительно Вера Андреевна выходила замуж за вдовца, на руках которого осталось четверо ребятишек. Младшей, Надюшке, было тогда полгода. Это ее, крохотную и беспомощную увидела она сразу же, когда зашла к соседу после смерти его жены, чтобы посочувствовать горю. Увидела и заплакала от жалости…

Обидно и горько сознавать ей, что оказалась она обманутой мужем, но еще больнее чувствовать, что выросли черствыми и дети. Где-то умом она понимает: потому и выросли они эгоистами, что перед взором их был пример не только доброты и отзывчивости, но и холодной, жестокой расчетливости отца. А материнское сердце не приемлет жестокости.

Вот сидит она, сгорбленная, в старенькой вязаной кофте, вытирая белым платочком слезящиеся глаза:

– На алименты на них подать? Что вы, что вы! Разве можно позорить. Родные же они мне…

Не меняя фамилии

Широкая деревенская улица ему кажется узкой. Он идет по ней, робко прижимаясь к домам, ежась, как от холода. Анюта, маленькая голубоглазая девочка, приоткрыв дверцу крыльца, выжидательно смотрит на него. Ведь это ее отец. Она все еще надеется, что папка сейчас шагнет к дому, подымет ее на сильные руки, прижмет к своей груди, спросит ласково: «Ну, как дела в школе, ласточка моя?» – «Хорошо», – ответит она. И тоненькими ручонками обовьет батькину шею, прильнет к его загорелой колючей щеке. Но он торопливо проходит мимо, сворачивает в переулок и быстро идет к другому дому, где тоже есть маленькая девочка, но вряд ли она ждет этого человека так, как ждет его Анюта.

Когда в семье случается разлад, сильнее всего от него страдают дети. И нет ничего более мучительного, чем видеть детскую боль. Наверное, это понимает и Яков Гиб. Потому-то и избегает он встреч со своими детьми, в глазах которых застыло само несчастье.

Вчера, когда ребятишки были в школе, а Раиса (он знал это) ушла на ферму, перебежал осторожно деревенскую улицу и шмыгнул в калитку своего дома.

Открыв дверь, остановился у порога.

– Яша, это ты? – раздался слабый женский голос. – Вернулся, наконец…

Постарела, сдала мать со дня его ухода отсюда. Морщины еще глубже въелись в ее неподвижное, разбитое параличом лицо. Сказать ли ей, что он пришел не совсем, а только на минутку? Промолчал, не решился.

В глубине души он уже раскаивался, что зашел к матери. Ведь она, наверняка, на стороне Раисы, которая, как и раньше, при нем, безропотно ухаживает за больной свекровью. Но нужно было как-то оправдать свое поведение в глазах соседей. Ушел от семьи, бросил родную мать. Где бы ни появлялся он сейчас – всюду смотрели на него сурово и непримиримо глаза односельчан.

Он стоял у кровати старушки и глухо говорил: «Я скучал по тебе, мама». Мать в ответ только плакала. Ведь Яшенька, старшенький, был у нее любимый. Сколько лиха она хлебнула, а вырастила его. Вдова, на руках которой было пятеро ребятишек, тянула их из последних сил.

– Всех подняла, – говорила она мне потом. – Все людьми выросли, у всех семьи крепкие, только этот непутевым оказался…

Белые губы старушки сомкнулись, лицо выражало отчаяние. Легко ли матери сказать такое о сыне?

– А он к себе, в другую семью не звал вас? – спросил я.

– Приглашал. «Пойдем, – говорит, – мам, к нам жить». Да только вижу я: сказал он это и – испугался. А вдруг я и впрямь соглашусь. Что тогда? Ведь его подруга новая ухаживать за мной не станет. На что ей старуха, если она и Якова-то, посмеиваясь, папашей называет. Как-никак на пятнадцать лет он старше ее».

Яков Гиб слыл в селе порядочным человеком и семьянином. На людях вел себя тихо. Аккуратно посещал родительские собрания, выступал там. И мало кто знал о его скандалах в семье, о том, что попивает он и сожительствует с женщиной, которая находится у него в подчинении. Этот обходительный человек сказал как-то своей жене: «Вынесешь сор из избы – пеняй на себя. Уйду совсем. Денег на хлеб не дам».

Он запугивал жену. Его устраивало терпение супруги, распутная жизнь и внешнее благополучие. Выдавал себя за примерного семьянина, непьющего человека. И люди не сразу разобрались в нем. Выдвинули на должность заведующего фермой.

К этому, собственно, и стремился Яков. Цинично похвалялся теперь перед женой: «Не вилами да лопатой машу. Есть время и для других занятий».

Да, времени у него было достаточно. Заботами по дому себя не обременял. Все делала жена: обстирывала, обмывала большую семью, успевала содержать в порядке сад и огород. И, конечно, в колхозе работала. Труднее стало, когда разбило параличом мать Якова, и Раиса вынуждена была оставить ферму. И именно в эти трудные дни созрело решение у Гиба бросить многодетную семью: слишком много с нею хлопот.

Говорят, нет такого виноватого, который бы не привел в свое оправдание хотя бы один аргумент. Оправдывает свой поступок и Яков. «Жена опозорила меня», – заявил он. – «Каким же образом?» – спросили его. – «Рассказала секретарю парторганизации о том, что гуляю».

Протокол партийного бюро, на котором обсуждалось поведение Гиба, отразил, разумеется, не все, что было высказано в его адрес. Выступающие выразили презрение этому человеку. О великой ответственности перед государством за воспитание детей говорил старейший коммунист И. И. Постоев, сосед Якова по дому и невольный свидетель его семейных скандалов. Коммунист Е. Н. Проскурин сказал, что моральная распущенность наносит ущерб не только семье, воспитанию детей, но и всему обществу.

Человек, поправший нормы коммунистической морали, не имеет права носить в кармане партийный билет. Так и решили коммунисты колхоза. Тот, кто предал своих детей, мать и жену, может легко предать и интересы других людей. Это поняли работники фермы, которой руководил Глеб. Поняли и отказали ему в доверии.

Мне не хочется говорить здесь об отношении к Гибу его «подруги» – Людмилы Кудрявцевой. Скажу только, что отца для своих детей (их у нее трое) в его лице она не нашла. Да и может ли быть таковым человек, оставивший шестерых родных сыновей и дочерей?! Мне поведали: старший сын Людмилы ушел жить к бабушке, другой, избегая встреч с новым «папашей», часто ночует у соседей, и только малолетняя Лариса ничего не понимает.

Гиб теперь скинул маску. Ни к чему разыгрывать из себя непонятого, страдающего, если родная мать во всеуслышание назвала его предателем. На другой день вечером, не глядя в глаза односельчанам, прогуливался мимо бывшего своего дома, прекрасно зная, что все ребятишки, жена и мать смотрят сейчас на него из-за занавесок.

Анюта забилась в темный угол бабушкиной комнаты и зажала бледное личико ладошками. Хмурый ходил по комнате Володя. Куда делись его смех, веселые рассказы, озорство! Старший сын Костя, десятиклассник, строго глядел на младшую сестренку. Его тонкая юношеская фигура выражала решительность и непримиримость. Костя ненавидел человека, по ласке которого так скучала маленькая, доверчивая Анюта. Он ушел в другую комнату, взял в руки тетрадь и авторучку…

Яков шагал по улице. И не знал, какой страшный приговор выносил ему сын в письме в редакцию. «У меня есть два брата и три сестренки, – писал Костя. – До недавнего времени был у нас и папа. Теперь папы не стало». Закончил резко и жестко: «Если будете писать об отце в газете, то не меняйте его фамилии: он этого не заслуживает».

Когда-нибудь Яков Гиб поймет, какое это бесчестие – быть презираемым родными детьми!

Урок

В детстве Николай очень любил лошадей. Бывало, возьмет дома хлеба – и в конюшню. Интересно так. Кони фыркают, тянутся к ломтику, нежно губами берут из рук мальчонки. Со стороны посмотреть: целуют ладони ему гривастые кони.

Как-то за этим занятием застал его отец. Зыркнул глазами: «Другие домой несут, а ты из дома. Пошел вон отсюда!»

Потом, спустя много лет, когда милицейская машина будет увозить Николая из села, он вспомнит этот случай, этот первый урок жестокосердия, скупости, преподнесенный ему родным отцом. Вспомнит и не подаст на прощание руки опешившему, согнутому горем Николаю Митрофановичу.

Митрофаныча за глаза односельчане звали «Гребенюком». Он и верно, все, что можно и что нельзя подгребал к себе. Работая на ферме, прикармливал группу коров своей жены чужими кормами. Ему ничего не стоило поживиться колхозным добром и «плохо лежащим» добром соседей.

Под стать мужу была и Федора Ивановна, женщина сварливая, на руку нечистая. Мелкие кражи, которые Митрофаныч совершал довольно часто, она расценивала как смелость и ловкость мужчины, крестьянское умение жить.

В селе рассказывали мне: однажды пришли, было, члены правления на усадьбу Власенко, чтобы отобрать у них клеверное сено, которое Николай вместо общественного двора свез на свой собственный, а навстречу Федора Ивановна. «В поле, – говорит, – надо стеречь сено, а не здесь искать! Тут все мое!» Потоптались на месте правленцы, да и отступили под таким напором.

Вспоминают в селе и такую историю. Как то на прифермерском участке накосил Митрофаныч люцерны, натолкал в мешок и понес домой. Да тяжеловата ноша оказалась, присел отдохнуть. Тут-то и подошел к нему зоотехник Пономаренко. Совестит его: «Что же ты на колхозном поле траву косишь». А он в ответ с улыбочкой: «Это я для колхозных буренок стараюсь, не отнесешь ли товарищ специалист?».

О проделках отца хорошо знал Власенко-младший. На его глазах прятала по укромным местам «принесенное» мать. А когда мальчишка подрос, отец и его стал приобщать «к делу». Однажды стащил Митрофаныч патоку в колхозе, припрятать хорошенько не сумел и попался. Казалось не уйти ему в этот раз от ответа. Нет, выпутался, научил сына, чтоб взял тот кражу на себя. По глупости, мол, по малолетству я это, простите, добрые люди.

Отделался Власенко штрафом. На радостях купил пол-литра, налил рюмку сыну: «Пей, пострел. И знай: не пойманный – не вор».

Если бы в те годы Николаю Митрофановичу кто-либо сказал, что когда-нибудь он будет крепко наказан тем, чем грешил всю жизнь, он, наверное, откровенно посмеялся в лицо этому прорицателю. Но время шло. Сын его, росший в окружении лжи и лицемерия, в обстановке, где разрушались изначальные святыни, входил в жизнь злым, нахальным и желчным. И относился он так не только к окружающим, но и к родителям.

Уже в детстве в характере его стала проступать какая-то озлобленность на всех. Забираясь в огород к соседям, он не только обирал огурцы или помидоры, но и вырывал растения, не только обтряхивал яблоки с деревьев, но и ломал ветки. В Иржевце помнят, как он сбросил с телеги школьника Толика Супруна и тот сломал себе ногу, как обокрал фуражный склад и забрался средь бела дня в колхозный курятник за птицей. Но все это тогда не очень беспокоило Власенко-отца. Его волновало другое: что Николай ворованное несет не домой, а старается продать где-нибудь и пропить.

Потом, когда Власенко-младший совершит крупную кражу и будет привлечен к уголовной ответственности, в редакцию из Иржевца придет письмо, в котором односельчане, рассказывая о проступке Николая, скажут в конце, что следовало с ним вообще-то посадить на скамью подсудимых и его родителей. Это ведь они ему давали уроки бесчестия.

Я встретился с Власенко-старшим у него дома. Это был уже далеко не тот «герой», который некогда в любых обстоятельствах держался самоуверенно. Понятное дело, расставаться на старости лет с сыном и, быть может, даже чувствовать, как искалечил судьбу ему, нелегко.

– Жена и вовсе в больницу слегла, – сказал он уныло и отвел в сторону глаза.

Сколько раз выходил этот человек, как казалось ему, сухим из воды, минуя расплату за свои делишки. Сколько раз радовался он этому, не подозревая, видимо, что наказание рано или поздно все-таки придет к нему. Пусть не в судебном выражении, а в презрении односельчан, в одиночестве, которое так мучительно и страшно в преклонные годы.

Стоит ли говорить, что разговор наш не клеился, хотя он и не отрицал фактов, приведенных в письме, не отметал обвинений, которые выносили ему односельчане.

– Конечно, я виноват. Но Николай давно уже самостоятельный человек. Работал в коллективе. Почему товарищи-то его не одернули, не остановили?

Вопрос, конечно, по существу. До того, как встретиться с Власенко-старшим, я сам задавал его животноводам фермы, где работал Николай, руководителям хозяйства. Никто на этот вопрос определенного ответа не дал. Действительно, не очень-то требовательны были все эти люди к нему.

Многие товарищи по работе, когда заводил я разговор о пьянстве Николая, поведении молодого рабочего, опустив глаза, говорили:

– Сам не маленький. Да и личное это дело.

И будто не видели, что личные поступки этого человека наносили урон всему коллективу. Ведь Власенко начал втягивать в делишки свои других. «Личные дела» такого рода никогда не бывают нейтральными для общества, и в коллективе, где забывают об этом, обязательно аукнется той или иной мерой социальных потерь. И в селе Иржевце на скамью подсудимых вместе с Власенко-младшим угодили еще двое.

Так что вопрос, заданный Власенко старшим: «почему товарищи-то его не одернули?», повторяю, был по существу. И все-таки большая доля вины лежит на родителях. Ибо, как бы мы ни представляли себе процесс формирования души человеческой, в основе его лежат первые жизненные впечатления, первый жизненный опыт, которые черпает человек главным образом в семье своей. И если в ранние годы, в домашнем окружении познал ребенок ложь и лицемерие, трудно ждать от него искренности в зрелом возрасте, мало надежды, что вырастет он добрым, открытым к людям.

Тревога матери

– Неужели будете брать под защиту Антоновых? – и ответственное лицо, задавшее этот вопрос, посмотрело на меня то ли удивленно, то ли неодобрительно.

А я до сей поры мучаюсь, осмысливая нескладную жизнь этой самой семьи, где отец и четыре сына его систематически пьют.

Легко заклеймить позором этих людей, каждый раз, вообще-то кающихся с похмелья и стремящихся работой до самозабвения искупить вину свою. Легко предъявить им строгий и суровый счет за содеянное в нетрезвом виде.

И это будет верно. Но не до конца. Потому что в их падении виноваты не только они. И с особой болью принимаю крик исстрадавшейся души Ефросиньи Филимоновны Антоновой, сорок лет отдавшей нелегкому крестьянскому труду, написавшей в редакцию не чернилами – кровью: «Почему нет места детям моим на родной земле?»

…Она понимала, чем грозит пьянство супруга и, защищая детей, ушла от него, забрав с собой ребят. И потом, когда пьяная чума снова вспыхнула в доме ее, она нашла в себе силы подать заявление в народный суд с просьбой направить одного из парней на лечение.

Возможно, делала она все это с запозданием, и потому не удалось уберечь сыновей от несчастья. А возможно…

– Посмотрели бы вы, что делается у нас в дни зарплаты, – Раиса Андреевна Прудникова, бывший директор здешней восьмилетней школы (теперь тут только начальная, в которой учатся всего четверо), тяжело вздыхает и приглушенно добавляет: – Автобусами отвозят в вытрезвитель…

– Одна из главных причин пьянства, – объясняет секретарь парткома совхоза «Багратионовский» А. В. Белозеров, – потеря людьми общественного лица. Собираем, например, на торжественное собрание в клуб – не идут…

Александр Васильевич – секретарь молодой. Недавно прислан сюда из города. И за «потерю» не с него бы спрашивать, а с его предшественника Рафика Сулеймановича Байрамова, ныне работающего директором сырзавода уже в другом районе и передвинутого, а точнее продвинутого, туда после того, как в «Багратионовском» сожгли колхозную контору. Крепко попивал «счетный аппарат» хозяйства во главе с бухгалтером Валентиной Прохоркиной. В обществе ее не раз видывали и Рафика Сулеймановича. Да он, собственно, и не скрывал этого. Как и директор Адольф Дубинский, тоже из присланных со стороны. Но с них, как оказалось, взятки гладки.

Но докончим историю с конторой. Пропившиеся бухгалтеры, к которым начали подбираться ревизоры, решили замести следы: подпоили доярку Людмилу Заикину, дали ей в руки ведро с бензином и…

Их судили, конечно. И бухгалтеров, и доярку – мать троих детей. Добавлю, что муж Людмилы после этого горько запил и в день моего приезда в хозяйство умер.

Не знаю, быть может, это обстоятельство – трагедия уже этой семьи и заставила меня отказаться от устоявшегося стереотипа в обличении пьяниц и пьянства, по которому мы чаще всего возлагаем вину непосредственно на самих опустившихся. Ведь как он удобен, этот стереотип! Поставь его, и пьянство уже – не явление, а частный случай, осудить который помогут тебе даже те, кто не имеет морального права судить, но делают это по праву занимаемой должности. А между прочим, у Заикиных и Антоновых и глаза есть, и уши, и душа человеческая. Им тоже хочется, чтобы все вокруг были порядочны и хорошо делали дело свое, а главное – к людям по-людски относились.

Сижу на табуретке, на кухне, перед М. Е. Антоновым, отцом братьев, совхозным механизатором. Оставив кастрюлю (Михаил Егорович сам готовит, держит еще и живность, за огородом и садом следит – словом, кормит себя полностью), хозяин дома, не привыкший к таким разговорам, рассказывает невпопад о себе.

– А с чего началось все? Поехал на тракторе. Матери дров привезти. И тут сосед, пастух. Подвези, да подвези. Взял в кабину. В поле вижу – зоотехник. Он не наш, из приезжих. Что там у него с пастухом было до этого – откуда мне знать. Только вытащил соседа из машины моей и давай бить ногами. А потом на меня кинулся. Здоров, вражина, да еще пьяный… Я сознание потерял. Очнулся – темно. Трактор работает, рядом сосед лежит, мертвый. А у меня – это уже в больнице сказали – восемь ребер сломанных…

«Так-так, – кивает головой местный житель Иван Евдокимович Яночкин. – Судили потом зоотехника».

Михаил Егорович встает из-за стола: надо напоить, накормить скотину да снова на работу идти, а я почему-то думаю: чего это он не назовет ни имени, ни фамилии зоотехника? Спрашиваю – вяло машет рукой:

– Этого брата, знаешь, сколько сменилось у нас. Упомнишь всех… – И вдруг совсем о другом: – А ребят я плохому не учил, говорил, что пить надо только дома.

Горечь, жалость и досада одновременно нахлынули на меня.

«С приходом на землю людей, не болеющих за нее, и пошло падение нравов деревни». Это опять говорил Яночкин. И какие слова! Ведь и впрямь, чтобы у людей было «общественное лицо», потеря которого, по очень верному наблюдению нынешнего секретаря парткома, чревата пьянством, людям необходима общая цель, одинаково волнующая как рядового работника, так и руководителя. И, кстати, в таком случае уже не играет роли: со стороны руководитель или свой, здешний. Если прирос к этой земле душой, проникся поистине заботами и болями ее, его поймут, ему поверят и пойдут за ним.

– Как мы работали! До мозолей на пятках крутились, – вспомнил один из послевоенных председателей колхоза, вошедшего затем в нынешний совхоз «Багратионовский», Иван Павлович Романенко. – Утром дашь задание – вечером примешь дело. Каждую бабку льна, бывало, пересчитаешь. Контроль был. Не то, что сейчас…

И опять верно! Чтобы знал человек: он и его работа необходимы и на виду. Не скажешь тогда: «А мне – больше всех надо?»

Как часто мы сетуем по поводу неэффективности борьбы с пьянством. Но ведь логика борьбы, не мною сказано, предполагает другую сторону, более сильную, которая надежно противостоит любителям спиртного. Противостоит не только укоряющим или просвещающим словом, а прежде всего собственным примером. И тут первый спрос, наверное, должен быть с тех, кто облечен особым доверием, отмечен служебным положением. Ничто так не оправдывает и не развращает коллектив, как дурной пример руководителя.

Не скрою, мне трудно было говорить с братьями Антоновыми, потому как первое, что сказали они: «У нас все пьют».

Кто не слышал этой всеобъясняющей и всепрощающей фразы! Но в последнее время рядом с ней все чаще мелькает другая: «Пьянство – без войны война». Насколько верна подобная оценка, судить не берусь, но если принять эту формулу, то соответственно ей должны быть и меры – особые, военные. Нельзя же тушить пожар, разбрасывая или оставляя головешки среди строений, а уж тем более подливая масла в огонь.

«Ребят я плохому не учил, говорил, что пить надо только дома»… Горькую улыбку вызывают эти наивные слова Антонова-старшего. Где это видано, чтобы война касалась лишь дома? И правы женщины, говорившие в сельсовете: «Беду только миром одолеть можно». И предлагали закрепить за за каждым пьяницей трезвого человека, коммуниста. Я глянул на секретаря парткома Белозерова – Александр Васильевич отвел глаза в сторону. Где уж там, если среди механизаторов здесь нет ни одного члена партии.

А боевой комсомол? Вот кому бы за трезвость в деревне взяться! Да со всей душей, как когда-то в годы переустройства крестьянского быта.

– Да у нас их, комсомольцев, и всего-то семь человек, – говорит секретарь парткома.

Замечаю, что встречал по селу гораздо большее число молодежи. Спросил одного: «Комсомолец?» «Нет, – ответил тот, – после армии на учет не встал и выбыл». И знаете, кто это был? Заведующий местным клубом.

– Пустеют наши села, – раздумчиво говорит Екатерина Борисовна Качанова, секретарь сельсовета. – В таком-то хозяйстве около трехсот жителей осталось. А помню, не столь далекое время, когда только избирателей было 1300. Водка губит людей. И водка же гонит с насиженного места. Как? Да так, увольняют же пьянь по 33 статье КЗоТа, а трезвые сами уходят: сердце не выносит. И Антоновы долго не продержаться. Мать-то с ними всю душу вымотала. Понимает, сорвутся с земли родной – пропадут. Вон старшего выгнали из совхоза. Домой вернулся на костылях. Каково матери?

Каково Ефросинье Филимоновне, я знал. По ее письму, кончавшемуся словами-криком: «Помогите мне. Защитите моих детей…»

«Брать под защиту Антоновых? Люди нас не поймут», – сказало по этому поводу ответственное лицо.

Но почему же? Ведь в письме старой крестьянки тревога и боль за судьбу сыновей перерастает в тревожную боль за судьбу родного села. Земли. И еще мне подумалось, потому так хочется нам иногда оперировать понятиями более мелкими, что поступать с ними можно легче и проще – без особой ответственности.

Не уступив неправде

Нет, это не почудилось и не послышалось ей. В настороженно-ехидном шепоте женщин, сидевших на лавочке соседнего дома, недоброе слово прозвучало громко и внятно. Брошенное вдогонку Наталье Семеновне, оно больно ударило ее, и горечь обиды, копившаяся все эти дни, выплеснулась наружу…

Много позже, когда по письму Н. С. Щербины мы будем разговаривать как с жителями села, так и с ответственными работниками в районе, многие из них не сразу поймут, зачем это ей понадобилось – посылать жалобу в Москву? Для разрешения конфликта с Береговыми и Грабами? Но он же, этот конфликт, носит, можно сказать, житейский характер и обусловлен главным образом украинским темпераментом женщин. А один, вздохнув сокрушенно, скажет даже так:

– Да, наделала Наталья Семеновна шуму из ничего. А еще учительница…

И эта фраза будет последней каплей в необходимости разговора, которого в иной ситуации могло и не быть.

Конечно, история, которую рассказала нам Н. С. Щербина, не из приятных. Действительно, редкое это явление, чтобы педагог просил защитить его достоинство. Звание учителя авторитетно в народе и ассоциируется с понятием чистоты, справедливости, уважения и любви к людям. И коль скоро такой случай произошел, присмотреться к нему следовало особо.

Не скажу, что на месте не занимались этим вопросом. «Дело Щербины и ее соседей» рассматривалось в товарищеском суде, им интересовались следственные органы, дважды на село выезжали работники горкома партии. Но почти все, кому по долгу службы пришлось разбирать заявление учительницы, как выяснилось впоследствии, не очень внимательно относились к факту, который она приводила вначале. «В октябре прошлого года у наших соседей Береговых (хозяин работал в колхозе шофером) органами ОБХСС изъято краденое зерно. Другая соседка, Александра Граб, внушила Береговым, что это я заявила о краже в милицию. С этой поры нет мне жизни от соседей. Я только и слышу: «Доносчица. Такую надо выселить с улицы». Но я о краже и обыске узнала, наверное, самой последней – в тот день меня не было дома: ездила в Кировоград».

На первый взгляд кажется, что Наталья Семеновна хочет оправдаться перед людьми, которые скомпрометировали себя. И это досадно. Учительница, депутат, коммунист, а пытается выглядеть в глазах соседей с подмоченной репутацией своим человеком. Не по-граждански! Но попробуем встать на место Натальи Семеновны. Право же, оскорбительно слышать слова, которые бросали ей в спину, а затем и в лицо те, кто после случившегося должен быть ниже травы и тише воды. И какие слова! «Донос», «клевета». Нет, не свою невиновность стремилась доказать Н. С. Щербина перед нечестными людьми – она хотела только, чтобы на ее учительскую и человеческую репутацию не пало пятно непорядочности.

Потом Наталье Семеновне скажут: зря связалась она с этими самыми Береговыми и Грабами. Учительница, культурный человек, могла бы и подняться над мелочами быта. Но ведь эти мелочи, как пыль в бархате, – копится постепенно, а засядет – не выбьешь. Тем более что в данном-то случае были не мелочи.

…Товарищеский суд, который рассматривал заявление Щербины, проходил бурно. Председатель суда, молодой еще, неопытный человек, не сумел направить обсуждение в нужное русло. В результате дело перекочевало в районные инстанции, которые при рассмотрении его глубоко не вникли в суть дела, проявили медлительность.

Когда же проверяющие приехали в село, отношения между соседями настолько обострились, что им пришлось столкнуться с самым неприятным, что может быть между людьми, – клеветой, наговором. Можно представить душевное состояние тех, кто занимался разбором дела. Им, выясняющим, кто да что, когда и кому сказал, было, наверное, неприятно. На кого кипела досада? Разумеется, на заявительницу. Не требуй Н. С. Щербина разрешения вопроса, отпала бы надобность разбирать эту историю.

А нужно было внимательнее отнестись к истоку конфликта, на который постоянно указывала в своих заявлениях Н. С. Щербина и с чем сердце учительницы, естественно, не хотело мириться. Ей претило, что нечестные, недобросовестные люди формируют вокруг своеобразный моральный климат, затягивают, как в трясину, в обстановку желчности, злости неискушенные души. Так что проверяющим следовало обратить внимание прежде всего на воинствующее мещанство – явление, порочащее нашу действительность и обладающее способностью прогрессировать, если его не разоблачать. Заботясь во всех случаях в основном только о личной выгоде, заражая этим духом других, такие люди умеют «взять горлом», а где надо, прикинуться и наивными простачками.

Именно так поступали и соседи Щербины. Николай Граб, например, уверовавший, что о его не столь давних неблаговидных делишках никто не знает, пришел в горком партии с требованием… наказать Наталью Семеновну. Жена его, Александра, обратилась в прокуратуру и, когда ей объяснили, что ее обвинение несостоятельно, смиренно сослалась на невежество свое, пообещав «больше этого не делать».

Как все невинно и просто!

Один из ответственных товарищей, занимаясь «делом Щербины», вполне серьезно посоветовал ей: «Не лучше ли вам, Наталья Семеновна, уехать отсюда? Уж больно воинственны ваши соседи».

Вот куда завел «житейский» конфликт!

Уехать с улицы, на которой стоит ее дом. С улицы, по которой восемнадцать лет изо дня в день она ходила на работу, сначала – в правление колхоза (работала агрономом), а теперь вот в местную школу, где преподает биологию и химию. Уехать, хотя в селе ее знают как активистку, депутата. Уехать и уступить воинствующим обывателям? Уехать и дать повод для разговора: значит, она и в самом деле виновата в чем-то?

Перед людьми, перед детьми было неловко Наталье Семеновне. И она настойчиво добивалась правды. Учитель – он всегда на виду – в школе, семье, быту. Как в зеркало, смотрятся люди в него. Ему уступать неправде нельзя.

…Сход улицы, который был собран по настоянию городского комитета партии, положил конец этой истории. Ее соседям на этот раз не удалось «задать тон». Да они, собственно, и не пытались этого делать. Сход продемонстрировал, говоря высокими словами, и сознательность сельских жителей, и умение их дать отпор негативным явлениям. Сколько людей сказали спасибо Н. С. Щербине, оценили ее принципиальность. А присутствовавшие здесь представители местной власти, те, кто по долгу службы призван вести воспитательную, идейно-политическую работу, поняли, какие глубокие, общественно значимые вопросы могут порой скрываться за так называемыми житейскими конфликтами.

Хочется верить: вся эта история послужит уроком не только тем, кого она коснулась непосредственно. Иначе не было бы смысла столь подробно на ней останавливаться.

Все видели и мирились

С автором разоблачительного письма в редакцию Лидией Марущак мне встретиться не удалось. Совершив кражу на ферме и отделавшись за это по решению народного суда всего лишь штрафом, поборница честности и справедливости, каковой она выглядела в своем послании, предусмотрительно поспешила покинуть хозяйство. Этому в совхозе, естественно, не препятствовали. Мало того, на радостях, что столь легко освобождаются от прославившейся склоками и скандалами работницы, уход ей оформили даже по собственному желанию. И в трудовой ее книжке, распухшей от вкладышей, появилась еще одна нейтральная запись.

Сейчас, когда хорошо известен подлинный нравственный облик Лидии Марущак, так и подмывает поговорить о моральном праве ее «рядить и судить» других и вообще становиться в позу борца за правду. Но это лежит на поверхности. А что, если попробовать заглянуть поглубже, задаться вопросом, что двигало этим человеком, когда он сигнализировал во все концы о тех или иных негативных фактах? В общем-то, как я понимаю, всем хорошо известных.

Об искреннем желании бесчестного человека искоренить таким образом неурядицы, конечно же, не может быть и речи. Остается, подумалось мне, озлобленность, вызванная неудачами в жизни или еще чем-то. Но беседую с людьми – доярками, механизаторами, бригадирами, управляющими, близко знавшими Марущак, и чувствую: нет, и этот мотив поступков ее далеко не главный.

– Она всегда хотела быть на глазах у начальства, – рассказывают знавшие ее. – Делать ничего не желала и не умела, а принципиальным, смелым человеком прослыть стремилась. Авось оценят «наверху». Ведь вот и вы откликнулись, приехали сразу.

Вот оно что! Кто из нас не встречался с такими людьми, кому не известны бойкие критиканы, что не в пример настоящему труженику, болеющему душой и сердцем за наши беды, пытаются на демагогических «обличениях» сделать даже карьеру. Социальное зло, которое несут в себе подобные ловчилы, велико. Говорят, ничто так не разлагает общество, как ханжеская, мнимая гражданская активность, ничто так не убивает веру в справедливость и желание работать лучше, как стремление нерадивых, бессовестных демагогов поучать других. Поэтому не менее интересно знать, откуда же берутся такие люди, кто и что способствует их появлению? Особенно в деревне, где вроде бы от века в почете и уважении, на виду были только истинные хозяева, старатели и мастера, утверждающие правду наиболее верным способом – трудом.

…Я иду по Загарью, отделению совхоза «Объячевский», где недавно жила Марущак, ищу контору отделения. Старенькая женщина, местная жительница, подсказав, глянула на меня пристально, спросила в свою очередь:

– А что ж тебя на машине-то не возят, сынок? По твоей солидности должны бы.

– Да ведь в машине едучи, бабушка, мало чего увидишь и услышишь, – смеюсь.

– И то верно, – поддакнула крестьянка.

Мы живо разговорились. А когда коснулись деревни, новой и былой, собеседница моя аж вскинулась:

– И-и-и, милый! От старой деревни один остов остался. Свои коренные жители поразъехались – не удержали их вовремя, дома чужаки заняли. А приезжие они и есть приезжие. Друг друга не знают и знать не хотят. А раньше-то друг дружки держались люди, младшие слушали, что старшие говорят. Дурака или лодыря без властей учили. И, конечно, работали не как сейчас. Спроси-ка, чем ныне хлеборобы наши занимаются? А ничем. Сколько лет уже как хлеб не растим. Нашлась «умная головушка», добилась, чтобы сняли планы по зерновым, дескать, риск большой их сеять у нас. Вот те на! Да тут искони хлебом своим кормили себя. А теперь и скотине посыпку у государства берем… Легкой жизни захотели все: и руководство – не болит голова, и работники – меньше в поле торчать. А в толк никто взять не хочет, что до добра-то такая жизнь не доводит, только плесень разводит.

Я только головой качал, слушая старую труженицу, дивился ясности мысли ее, отшлифованной, вероятно, бессонными ночами в раздумье о жизни родного села.

– Правду ль, нет ли бают люди, что самым главным экономистом у нас в районе опять Кеша Губин поставлен? – спросила вдруг меня собеседница.

Я и представить не мог, что с этого момента в историю, рассказанную выше, вклинятся новые люди, на первый взгляд не имеющие к ней отношения.

– Он, Кеша-то, – втолковывала мне крестьянка, – до создания РАПО в сельхозуправлении работал, потом в Сельхозхимии, с проверками по совхозам ездил. Напьется бывало. Смотришь – тащат его бесчувственного.

Главный экономист РАПО, от трезвой, ясной головы и работы которого зависит сейчас, по сути дела, чуть ли не вся перестройка, и пьяница? – не поверил я.

Увы… Как выяснилось потом, не просто пьяница, но и алкоголик, состоящий на учете в наркологическом кабинете районной больницы. Более того, исключенный из партии.

Как это было? Расскажу по порядку. Иннокентий Губин, старший экономист районного объединения Сельхозхимии (сейчас «Объячевоагропромхимия»), имеющий за систематическое злостное пьянство строгий выговор по партийной линии с занесением в учетную карточку, попадает в очередной раз в медвытрезвитель. Несмотря на попытки первичной парторганизации ограничить взыскание своему секретарю (да, да, Губин был секретарем первичной) строгим выговором, – от более сурового и справедливого взыскания ему уйти не удалось. Бюро райкома не утвердило решение коммунистов райсельхозхимии, исключило Губина из членов КПСС и поручило председателю объединения П. Е. Туркову решить вопрос о невозможности дальнейшего использования старшего экономиста на занимаемой должности.

Казалось бы, все теперь встанет на свои места. Однако не встало. И не могло встать: бюро райкома партии проходило 22 июля этого года, когда Губин на прежней службе уже не состоял, – он уволился оттуда накануне. И о том в райкоме знали. Не правда ли, есть над чем сломать голову? Если учесть еще, что 23 июля – на другой день после заседания бюро – Губин был зачислен в штат райагропрома. Пока не главным, но старшим экономистом. Главным его сделают через полтора месяца.

Как же могло случиться, что пропойца поднялся столь высоко? Кто помогал ему в этом? Мне рассказывали, что Губину «порадел» председатель РАПО Ю. П. Стрекалов, как «родному человечку». Но думается все же, что тут действовали соображения и силы более могучие, чем родственные узы. К тому же, что нетрудно установить, горе-специалист даже девятой водой на киселе не является ни первому секретарю Прилузского райкома партии А. П. Шабалину, закрывшему глаза на безобразную историю продвижения алкоголика, ни председателю райисполкома А. Н. Зольникову, бесцеремонно одернувшему секретаря партийной организации РАПО В. А. Вахнина, когда тот попытался поставить под сомнение назначение безответственного человека на ответственнейшую должность. Кстати, поначалу речь заходила не только о Губине, но и вообще о кадровой чехарде и, в частности, о некоем Г. Н. Вылегжанине, получающем зарплату ведущего агронома-мелиоратора, но занимающегося неизвестно чем. И тогда-то председатель РАПО Ю. П. Стрекалов в открытую заявил, что перевод Иннокентия согласован с А. П. Шебалиным, а Григорий Вылегжанин выполняет обязанности пчеловода – по разрешению агропрома республики. Секретарю же парторганизации Юрий Петрович недвусмысленно дал понять, чтобы тот в дальнейшем помалкивал.

Ослушался Вахнин и теперь секретарем не значится.

…«Я не потерплю, если кто-то рядом будет умнее меня», – эти слова, произнесенные однажды весьма влиятельным человеком в Прилузье, с горькой иронией не раз цитировались в моем присутствии. И всплывшие в памяти сейчас, они неумолимо толкают меня к выводу: не потому ли и творится то, о чем сказано выше, в Прилузском районе, что кое-кому, занявшему здесь место «наверху», хочется видеть в «низах» не соратников по правому делу, не творцов, смело отстаивающих свои взгляды, а послушных исполнителей, зависимых от твоего нрава, пришибленных людишек. А для такой роли как нельзя лучше подходят те, у кого подмочена репутация, кто, как говорится, находится «на крючке». В таком случае не только легче, если понадобится оправдать в своих глазах и глазах окружающих, допустим, какую-либо собственную оплошность, непростительную промашку, но и, что самое важное, сохранить власть над остальными. Размышляя над всем этим, я все больше и больше склоняюсь к мысли: а ведь подчиненное окружение может служить неплохим определителем истинных достоинств того или иного руководителя, так сказать, лакмусовой бумажкой. И чем меньше достоинств в нем, тем сильнее необходимы ему такие субъекты, как Губины и даже Марущаки. Выходит, неспособность мыслить самостоятельно первых и поверхностная, не подкрепленная гражданской совестью критика вторых мила и близка незадачливым руководителям хотя бы по той причине, что никакой опасности для них не представляет. По ней и меры легко принять, и свое руководящее достоинство сохранить. Кстати, «великолепную работницу» Лидию Марущак привез в район в свое время тоже Ю. П. Стрекалов.

В агропроме республики называли деятельность председателя Прилузского РАПО по подбору кадров ребячеством и даже авантюризмом. Значит, все видели, все знали – и мирились. А в районе тем временем рушился авторитет специалиста сельского хозяйства. Видя безобразия и не имея возможности их пресечь, порядочные люди опускали руки. В итоге сложилась ситуация, когда активность специалистов того же райагропрома сошла почти на нет. На местах они – гости редкие. В лучшем случае выезжают туда на один день, стараясь заскочить в 2-3 хозяйства. Планировавшаяся комплексная проверка отстающих совхозов так и не организована. Проведение идеологических планерок с анализом собственных приказов по-прежнему остается мечтой. Ни один коммунист в течение года не был тут заслушан по вопросу выполнения уставных требований и т. д., и т. п. Как это отразилось на производстве, думаю, вы и сами догадаетесь.

К сожалению, мне не удалось увидеть ни первого секретаря Прилузского райкома партии, ни председателя РАПО – они были в отпуске. Желательно бы, конечно, послушать их мнение. Но требуется-то дело. Личный вклад в перестройку. И хочется верить, атмосфера ее – атмосфера обновления, отметающая фальшь, безделье, ханжество – все, что мешает людям нормально работать и жить, заявит о себе в полной мере и в Прилузском районе.

Дядя Петя с АЗЛК

Голова у дяди Пети бела и гола, как целлулоидный мячик.

– Детка, хочешь конфетку, – говорит он шестилетнему мальчику и протягивает «Косолапого мишку» в красивой обертке. А там вместо конфетки – пустышка. Дядя Петя довольно гогочет:

– Гы, гы, гы!

Помните этого олуха? Из кинофильма «Сережа», что снят по повести Веры Пановой? Пренеприятнейший тип. И, к сожалению, встречающийся не только на страницах художественных произведений. С некоторых пор, сказывают, такой же вот дядя Петя стал работать на АЗЛК – известном московском автозаводе имени Ленинского комсомола. Нахален и резв дядя Петя, как прежде. Только дурачит теперь он не малышей несмышленышей, а взрослых серьезных людей, подсовывая им за деньги немалые, вместо конфеток, пустышки-машины. Какие тому доказательства? Письма трудящихся. Хотя бы вот эти.

«Несколько лет с женой копили мы деньги на автомашину, – пишет в редакцию Н. И. Ерофеев из-под Костромы. – И вот собрали необходимую сумму, купили «Москвич-2140». Не машина – картина с виду. Такой только на стенде стоять. Да, верно, так и должно быть. Иначе же чем объяснишь, что через 50 километров пробега у нее «побежало» масло. Из двигателя и заднего коренного подшипника. А затем потекла тормозная жидкость, вышла из строя нижняя шаровая спора, до железа стерлись тормозные накладки. Сиденья и те изготовлены бог знает как. На детской коляске прочнее будут».

«А я сколько ни езжу на своем «Москвиче», – вторит жителю Нечерноземья М. К. Редькин из Ставропольского края, – столько его ремонтирую. Сейчас отказали сразу и стартер, и рулевой механизм. Запчастей не достать. Разве что с переплатой. И тут нечестным людям очень легко орудовать. Ведь стоимости-то ни на деталях, ни на самой машине не ставится. Что весьма удивляет. На товарах копеечных и то цену печатают, а тут – на тысячных вещах забывают». Белгородский житель А. Карайченцев в письме своем сдержан, немногословен. Но за краткостью изложения большая боль и обида: «Давным-давно превратился «Москвич» мой из средства передвижения в предмет бесполезной роскоши, в источник всяческих бед и горестей. В металлолом его, что ли, сдать?»

Примерно такого же порядка прислали в редакцию письма Л. И. Кузнецов из Кургана, А. И. Брыкалов из Крыма, Г. П. Диточенко из Воронежской области, Ф. Е. Пименов из Конотопа, Б. А. Ногин из Смоленска, В. Н. Чищевой из Воронежа и много-много других товарищей. Всех и не перечислишь. Да и не стоит, пожалуй: приведенных примеров вполне достаточно, чтобы создать дяде Пете прекрасное настроение. Ведь обмануть доверчивого человека для него самая высшая радость. Я так и слышу, как, читая сейчас об огорчениях людских, он довольно гогочет:

– Гы, гы, гы!

А между тем в многочисленных письмах своих с нареканиями на АЗЛК пишут читатели нам и такое: «Автомашины марки «Москвич» покупатель боится теперь, как чумы». Слышь, дядя Петя? До чего довели твои штучки! Но знал бы ты, как ругают из-за тебя заводских рабочих. И халтурщиками их называют, и бракоделами. И даже людьми, потерявшими совесть. А сколько на этот счет «перепадает» руководству завода, отделу технического контроля – не высказать. Не жалко тебе покупателей, так пожалей хоть свое начальство. Оно у тебя хорошее. Вот недавно ознакомили мы его с жалобой на никудышный новый «Москвич», что приобрел ветеран войны и труда из Астраханской области П. Т. Казаков, и сразу же ответ получили. За подписью заместителя генерального директора автозавода В. Т. Позднеева. По всему видать: обходительный он начальник и чуткий. К тому же еще расторопный. Критику сразу признал и меры принять вознамерился. Казачкову, сказал, особо поможем. Во всяком случае неисправную коробку передач для машины его уже обменяли на новую и выслали автобагажом.

Вот какой человек товарищ Позднеев, Глядя на него, так и хочется что-нибудь доброе сделать. Ну, хотя бы поздравить того же П. Т. Казачкова с окончанием автомобильных мытарств». Так мы, собственно, и поступили. Написали письмо ему, между прочим, поинтересовались, не «барахлит» ли коробка, самолетом из столицы доставленная?

Но не всем дано, видимо, людям радость нести. Своим письмом и вопросом мы, оказалось, лишь разволновали астраханского ветерана. А если точнее, то «насыпали соли» на старые раны ему. «Хотел бы я знать, – с гневом ответил П. Т. Казачков, – что это за самолет такой, который летит из Москвы до Астрахани целых три месяца? Ибо именно столько времени прошло с той поры, как сообщили с завода, что коробку мне высылают». Далее, уже успокоившись, Павел Тихонович поведал нам, что он пытался списаться с заводом по поводу этой коробки, но толку – увы! – никакого. «Ответы пришли невразумительные. И подписанные разными заместителями».

«Вот это да! – подумали мы, – не иначе как заместители эти – все друзья дяди Пети». И горько нам стало от этой догадки. Коль уж с ответственными людьми тип этот дружбу завел, избавиться от него будет не просто.

Помнится, мальчик Сережа из названной выше повести Веры Пановой все-таки щелкнул своего обидчика по носу. Сказал не сердито, а с сожалением:

– Дядя Петя, а ты дурак.

И тот, гоготавший довольно, что называется, «скис».

Эх, если бы вот так же нелицеприятно потолковали с дядей Петей и его дружками с автомобильного завода имени Ленинского комсомола в Министерстве автомобильной промышленности СССР!

Не сложилась судьба…

Поначалу у Василия Кияна все шло вроде бы хорошо. Учился в школе, СПТУ, работал в колхозе трактористом. Однажды, подымая зябь, молодой механизатор перевыполнил норму – и об этом появилась информация в районной газете. Вырезку с этим сообщением он сохранит и при каждом удобном случае будет потом оперировать ею, доказывая тем самым, что человек он трудолюбивый и бескорыстный.

Затем у Василия появилось желание учиться на агронома. Окончил заочное отделение сельхозтехникума. «Сам поступил, а не по направлению хозяйства», – пишет он в письме в редакцию. Слово «сам» встречается в письме, кстати, не раз. И этим автор подчеркивает, что в жизни всего добивался без чьей-либо помощи и, следовательно, никому ничем не обязан.

А между тем желающие предъявить к Кияну определенные требования, как явствует из письма, в колхозе нашлись. В первую очередь – члены правления во главе с председателем Ф. А. Дзюбой. Решили они Василия Васильевича, работавшего уже агрономом-семеноводом, назначить бригадиром второй комплексной бригады. Той самой, в которой до этого сменилось два руководителя-практика. Дипломированный специалист возмутился…

На пригорке, с которого хорошо просматривается село Полтавское, сидим мы вместе с Василием Кияном. Село – центр второй бригады. Здесь и дом агронома-семеновода. Аккуратные кирпичные особнячки, утонувшие в яблоневых садах, асфальтированная дорога, добротные животноводческие помещения за околицей – все говорит о том, что жизнь здесь должна быть интересной. Не так уж плохи и дела в бригаде. Зерновых, к примеру, собрали тут ныне на круг более 30 центнеров.

И я, как, наверное, в свое время члены правления колхоза имени 50-летия Октября, думаю о собеседнике: почему же отказался он от руководства бригадой? Радоваться бы надо такому назначению. И гордиться, что доверили. Можно, можно развернуться. И как агроному, и как организатору производства. К тому же, стимулируя переход специалистов сельского хозяйства руководителями подразделений среднего звена, в колхозе значительно увеличили зарплату бригадирам. 165 рублей в месяц стали получать они. А агроном-семеновод – лишь 115. Ну, а если учесть, что у Василия и в житейском плане обстоит все нормально: молод, здоровье в порядке, дом под боком, родители рядом, то, право, ума не приложишь, почему он откатывается.

И вдруг, как снег на голову, откровение:

– Так на этом же месте колотиться дюже надо.

«Колотиться дюже» – значит много и напряженно работать.

…Когда несколько лет назад Василий Киян, окончив техникум, положил перед председателем колхоза Ф. А. Дзюбой заветную синенькую книжицу – диплом агронома и потребовал твердо и решительно трудоустроить его «согласно полученной квалификации», тот оказался в затруднительном положении. Дело в том, что все агрономические должности в хозяйстве были заняты. И тем не менее Василию Кияну предоставили возможность работать в родном колхозе по специальности.

Василий Киян утверждает, что этого он добился сам. «Хлопотал, писал в различные инстанции». Что верно, то верно, писал. Писал о черствости местных руководителей, нежелании помочь ему стать агрономом, найти работу согласно своему призванию. А между тем эти черствые люди, еще толком не зная, чего стоит Киян как специалист, предлагали ему то одну работу, то другую. Предлагали ему и должность агронома в том же районе – в колхозе имени Крупской, но Василий идти туда не захотел. Дескать, как я брошу своих старых родителей в селе Полтавское. И ему пошли навстречу: районное управление сельского хозяйства разрешило колхозу взять одного агронома сверх штатного расписания.

Получив должность, Василий Киян, к удивлению односельчан, за работу взялся не особенно рьяно. Николай Михайлович Зарожевский, бывший в ту пору главным агрономом в колхозе, рассказывал:

– Столь безынициативных молодых людей, как Василий, в практике своей я встречал редко. Без понукания, без строжайшего контроля ничего, бывало, не сделает.

Скажем откровенно, он и сейчас работает с прохладцей, не «колотится дюже». В селе говорят, что за всю уборку зерновых его ни разу не видели ни около комбайнов, ни на току. А ведь именно в это время решается судьба колхозного семенного фонда. Главный агроном хозяйства H. M. Харченко заметил:

– Привык Василий за чужой спиной отсиживаться. Потому и не хочет в бригаду идти. Знает, там за дело самому отвечать надо.

В своем письме в редакцию, как уже говорилось, Василий, если ему это выгодно, не прочь подчеркнуть, что всего в жизни добивался сам. Однако, когда к работе его начинали предъявлять справедливые претензии, он сразу начинал обвинять руководство в невнимании к себе, в нежелании председателя и правления помочь ему стать настоящим специалистом. Конечно, упрекнуть руководителей хозяйства в том, что они слабовато «пестовали» Василия, можно. Но нельзя умалчивать и о другом – о нежелании молодого агронома работать по-настоящему, с полной отдачей. А ведь общество затратило немало на его воспитание и вправе требовать отдачи. Но Василий Киян брать в расчет этот момент не хочет, заявляет только о своих правах и забывает об обязанностях.

Председатель колхоза неоднократно ставил на собраниях вопрос о семенном хозяйстве, говорил с Кияном на эту тему, советовал, чем надо заняться, что сделать в первую очередь. Словом, надо было работать. Ведь диплом, как известно, не путевка в санаторий.

Будучи в колхозе, я много говорил и с рядовыми работниками, и с руководителями о Василии, задавал всем один и тот же вопрос: а не опрометчиво ли они поступали, когда выдвигали агронома-семеновода руководителем бригады? Ведь «не зрелый» еще человек.

– Да он просто ленивый, – отвечали мне, – привык о себе лишь печься. Вот мы и хотели, чтобы он, приняв бригаду, обрел самостоятельность, чувство ответственности. Тем более что туговато у нас с грамотными руководителями среднего звена.

Не понял, не захотел понять этого Василий Киян. Его больше устраивала жизнь спокойная, бесхлопотная. Чувства гражданской ответственности за общие дела, столь присущего нашим людям, ему не хватило.

…Когда я приехал в колхоз, страсти вокруг «истории с агрономом» уже поулеглись. Только обиженный Василий Васильевич (за отказ принять руководство бригадой его все же наказали) «дулся» на всех и вся. Он даже на работу не выходил, «копался» на личном огороде.

– Уеду я отсюда, – сказал, – не складывается что-то в родном колхозе судьба моя.

И снова начал винить руководителей колхоза, выискивая в их действиях всевозможные прегрешения и ошибки. Желчно, с надрывом говорил Киян и о своих товарищах по работе. Я слушал его и вдруг понял: а ведь этот парень, так болезненно пекущийся о себе и, кажется, все имеющий для счастья, – несчастлив. Ну разве может быть счастливым человек озлобленный, глаза которого видят лишь плохое вокруг?

…А как хорошо начинал когда-то Василий! Работал трактористом, в газете о нем писали, знак победителя соревнования ему вручали. И были в то время хорошими и товарищи, и руководство. Те годы и сам Киян вспоминает как лучшие. Теперь же все наперекос пошло. Почему? Не потому ли, что в начале жизненного пути умел Василий сочетать личные и общественные интересы, а теперь одно другому стал противопоставлять. Между тем формула счастья таится именно в единстве личного и общественного.

И еще я подумал: конечно, Василий может уехать из родного села. Но если на новом месте он будет столь же потребительски относиться к жизни, то вряд ли судьба его и в дальнейшем сложится удачно.

Стежки-дорожки

«Тридцать восемь попугаев»

Борис Васильевич Иванов – человек прямой и решительный. Эти завидные качества замечены в нем были давно. И кое-кого изумляли. Однажды, когда он решительно признал несостоятельной идею одного председателя колхоза установить у себя на ферме транспортер, то изумился этому не только руководитель, но и коровы. «Во всяком случае, три из них перестали жевать и заинтересованно уставились на оператора».

Мы намеренно взяли в кавычки последнюю строчку, так как это цитата. Цитата из книги Бориса Васильевича «Скорая помощь» на полях», что выпустило издательство «Колос». Надо заметить, что это не первый печатный труд Б. В. Иванова. Но, как и многие предыдущие, его отличали решительность автора, поставившего на сей раз целью ввести читателя «в обширный круг проблем, связанных с эксплуатацией сельскохозяйственной техники, потолковать с ним о теории надежности и теории вероятностей, познакомить его с рациональными путями и перспективами развития технического сервиса». Свою книгу автор предназначил для мастеров-наладчиков, «итеэровцев» и механизаторов, потому о сложных вещах решил написать, как любезно предупреждает издательство, «в простой и сжатой форме».

Что ж, краткость – сестра таланта. Простота изложения – тоже. Правда, критерии эти применяются чаще при оценке рассказов, поэм, повестей и романов. Что же касается литературы технической, – тут действуют немного иные правила, она должна быть не только проста и доступна читателю, но и в достаточной мере научна. К сожалению, знакомство с трудом Бориса Васильевича нас убеждает в том, что этой «мелочью» он пренебрег. И пренебрег, как нам думается, вполне сознательно.

Персонажи и лица, измеряющие расстояние кубометрами, а площадь поллитрами, долгое время были достоянием разве что исполнителей эстрадных сценок и кинокомедий. Наш визави, по всей видимости, решил ликвидировать эту неоправданную монополию. С некоторых пор настойчиво и решительно «мешать карты» в некоторых системах измерения начал и он. Сделал он это и в выше названной книге. Под прикрытием простоты и краткости изложения «ничтоже сумняшеся» ученый муж взял да и применил один и тот же метод анализа к совершенно разным объектам. А именно: при определении надежности машин, в частности тракторов, он использовал способ расчета вероятности безотказного действия системы, разработанный и применяющийся в радиоэлектронике. Эффект получился изумительный. Надежность трактора «Беларусь», рассчитанная электронным способом, оказалась 0,36. Что это значит? А то, пишет автор, что «такое значение надежности позволяет нам ожидать, что из каждых десяти работающих машин в течение 100 часов в среднем шесть-семь из них будут иметь ту или иную поломку». Вот это да! Если верить такому «научному» выводу, то следует признать, что трактор «Беларусь» никуда негодная машина, а его изготовители – сплошные бракоделы.

Меж тем, кому неизвестно, что «Беларусь» – одна из лучших машин, первой из советских тракторов успешно прошедшая испытания в американском институте штата Небраска. И не случайно, более чем 70 стран мира изъявили желание покупать у нас трактора этой марки. По отзывам потребителей уровень их надежности вполне соответствует современным требованиям отечественного и зарубежного тракторостроения. Результаты эксплуатации «Беларуси» в сельском хозяйстве и данные контрольных испытаний говорят, что за сто часов работы из ста тракторов будут иметь ту или иную поломку только одна-две машины. Да и то это зависит от того, где 100 часов взяты – в начале, конце или средине ресурса эксплуатации.

Но возможно, ученый муж Иванов для расчета надежности трактора «Беларусь» взял условные данные? И полученный результат – случайность? Нет, ничего подобного. Еще задолго до выпуска книги в журнале «Механизация и электрофикация» Борис Васильевич напечатал статью, в которой сделал ошеломляющий вывод: «В период сева или уборки окажутся неисправными только 10 тракторов из 100 машин лишь в том случае, если конструкторам, технологам и механизаторам удастся в 50 раз повысить их надежность». Каково?

Конечно же, зарвавшемуся исследователю еще тогда указали (указали в печати), что его заявление по крайней мере поклеп на отечественные трактора и машины, а метод, которым он пользуется при определении надежности их, явно ошибочен. Как видим, Борис Васильевич продолжает стоять на своем. Уж очень ему нравятся громкие числа. Как тому удаву в детском мультфильме, что мерил себя слоненком, мартышкой и попугаем. Последняя мерка особо пришлась по душе ему. Цифра-то вон какая большая вышла. Помните? – Тридцать восемь!

Столь оригинальный подход к освещению затрагиваемых вопросов позволяет любителю экстровагантных измерений делать не менее оригинальные заключения. Например, утверждать, что надежность тракторов у нас за последние 20-30 лет нисколько не изменилась.

В подобном духе ведет он речь и о системе обслуживания машин. Кое-где кое-что упускает, кое о чем говорит невнятно. Известно, что у нас, благодаря усилиям Государственного Всесоюзного научно-исследовательского технологического института ремонта и эксплуатации машинно-тракторного парка, разработан комплекс ремонтно-профилактических мероприятий и технических средств, введен в действие специальный ГОСТ, которым оговорено, что «эксплуатация тракторов без проведения работ по техническому обслуживанию не допускается». Казалось бы, об этом и следовало начинать товарищу Иванову, но, как ни странно, об этом ГОСТе он даже не упоминает. Но зато очень часто приводит красивый термин – техническая культура производства. Приводить-то приводит, а что это значит – упорно умалчивает. А почему? Опять непонятно. Может, думает автор быть кратким, чтобы прослыть талантливым сочинителем? Или он вознамерился все-таки опровергнуть восточную мудрость, что гласит: сколько сотен раз не произноси слово сахар, во рту сладко не будет? Трудно ответить. Ясно одно, что решительность и настойчивость, с которой сей деятель дескредитирует тракторы и машины, работающие в сельском хозяйстве страны, достойны лучшего применения.

И еще. Издательство «Колос», выпустив шестидесятитысячным тиражом весьма сомнительную продукцию и предназначив ее работникам, занятым в области эксплуатации сельскохозяйственной техники, видимо, не учло, что среди них есть люди, способные отличить истинных специалистов по теории надежности, от тех, кто по этим вопросам «мелет не знамо что». И вполне возможно, что труд Бориса Васильевича будут читать на животноводческих фермах. Так как бы опять при этом «коровы не перестали жевать». Что весьма нежелательно. Надои ведь снизятся.

P.S. Сколь же плодоносным оказалось ядовитое, как анчар, древо породившее некогда ненавистников, хулителей всего родного на родной земле. Их, кутающихся в мантии ученых мужей, в свое время, правда, беспощадно разоблачали, ныне – утепляют, подкармливают. Тем успешнее разрушается страна и гибнет ее народ.

«Зеленая чаша»

Имя Владимира Возничего, погибшего у стен Белого дома, было хорошо знакомо, если можно так выразиться, в экологических кругах. И не только. Его искренняя озабоченность состоянием окружающей среды, растущая тревога, попытка радикализовать экологическую мысль, сделать движение зеленых более энергичным и эффективным подвигли Владимира Александровича к созданию собственной партии – Экологической.

При жизни Возничего у меня состоялся с ним интереснейший разговор.

– Владимир Александрович, движение Зеленых получило широкий размах. Миллионы людей объединены в кружки, общества, союзы, фонды, ассоциации, задействована мощная государственная служба в лице Министерства экологии и природопользования. На охрану окружающей среды направляются миллиардные средства, а воз и ныне там. Дела с экологией все хуже. Нужна ли в этих условиях еще одна природоборческая структура? Какой в ней прок? Что, наконец, послужило толчком для ее создания?

– Каплей, переполнивший «Зеленую чашу», был, в общем-то, пустяк, всего-то «Черемуха» – боевой отравляющий газ. Непросто взять в толк, кому пришло в голову назвать… ядовитое вещество, вызывающее удушье и рвоту, «черемухой»? Не проще ли именовать отраву «гадюкой», «коброй» или на худой конец «беленой»? Но вопрос не в этом. Гипертрофированная «черемуха» свидетельствует не только о равнодушном отношении к острейшей проблеме, но и говорит о крайне низком уровне экологического сознания.

Недавно в Москве в Нескучном саду, проводился митинг, посвященный Чернобылю – катастрофе века. На черный юбилей 10-миллионная столица делегировала, стыдно сказать, всего лишь горстку людей. Я не поленился подсчитал – 37 человек! Экологический вакуум, образовавшийся вокруг Зеленых угнетает более всего.

– Но как объяснить экологический паралич в нашем сознании? В чем слабина Зеленых? Где ахиллесова пята?

– Одна из причин скрывается в том, Зеленые полностью зависят от прагматических финансовых структур, перешли на их иждивение. Вторая причина видится в «эффекте Дмитрия Лихачева». Его суть следующая: создавая Фонд культуры, известный академик затратил на его организацию огромные усилия, и вдруг обнаружил, к своему немалому смущению, что большинство вакантных мест в фонде заполнили равнодушные к искусству, но зато пробивные и продувные чиновники. То же самое происходит с Зелеными. Заполнив вакантную нишу, тысячи деятелей минэкологии, ее подразделений на местах благополучно паразитируют на замечательной идее, превратив ее в дойную корову. Фактически нынешние Зеленые, за редким исключением, – это Троянский конь, под копытами которого гибнет природа. Их не способна пронять даже «Черемуха». Поэтому борьбу за природу надо начинать, прошу извинить за каламбур, с борьбы против «природоборцев».

– Умиротворенное отношение к экологии связано, очевидно, с психологией человека, его «легкомысленным», лирическим отношением к природе.:

Травка зеленеет, Солнышко блестит…

– А что в том плохого? Пусть трава зеленеет, солнце светит. Ради Бога! Но для этого необходимо вести постоянную, энергичную, целенаправленную, последовательную, без передышек и пауз, напряженную работу. Иначе пожухнут луга и погаснет солнце. Выдающиеся умы подтверждают, что по состоянию природы можно с большой достоверностью судить о состоянии общества, его укладе, способах хозяйствования, морали, нравственности. Так, академик Вернадский еще более 50 лет назад писал: «Урал производит тягостное впечатление… ужасающим расхищением… природных богатств. Леса, копи, дороги, строй жизни – все отражает ту же неурядицу, все то же допотопное общественное устройство». Суть высказывания предельно ясна: там, где с природой обращаются бездумно, там общество не на высоте, его нельзя назвать цивилизованным. Свои наблюдения Вернадский постулирует во многих трудах, он решительно идет дальше, глубже, разрабатывает теорию ноосферы, предполагающей наличие разумного начала в естественных биопроцессах… Вернадский верил, что настанет время, когда цивилизация и природа будут развиваться по законам Знания и Разума. Созидательное начало должно превалировать над разрушительной тенденцией. «Для этого понадобятся огромные знания, – наставлял академик, – и такой смелый ум, какой верно, еще не скоро явится».

– Не опоздать бы!

– К этому идет, развязка приближается, вплотную надвигается экологический коллапс.

– В октябре нас опять стращали, предвещали конец света, даже называли дату – 28. Но ничего такого. Многие провидцы, астрологи, шаманы, колдуны то и дело пугают апокалипсисом, а мы все равно живем, здравствуем, беседуем вот с вами.

– Не знаю, как обстоят дела с шаманами, но предсмертные предвестники уже близки. Это «стихийные бунты» природы, это – Чернобыль, озоновые дыры. Они порождены человеком. Колдовством здесь не пахнет. То – суровая действительность, жестокие факты, беспощадная реальность. Некоторые ученые предполагают, что нам осталось не так уж много. На Международном симпозиуме «За экологическое возрождение» говорится прямо: 20 лет!

– Можно ли круто переломить ситуацию, взять быка за рога, радикально изменить положение?

– Такая возможность есть. Для этого необходимо буколическую созерцательную субстанцию Зеленых превратить в общественно-значимое движение, придать ему политическую направленность со своим Уставом, Программой, собственным мировоззрением.

– Какой главный принцип положен в основу вашей партии?

– Уважение к закону. Мы нуждаемся единственно в том, чтобы покончить с эколого-юридической самодеятельностью, разбоем, продолжающимися на протяжении семидесяти с лишним лет. Лишь при этом условии мы поправим свои дела. Гарантом всех наших успехов может быть только Закон. Подобно тому, как Коттон-старший, о чем бы он не говорил в Сенате, неизменно заканчивал: «Карфаген должен быть разрушен!», так и мы повторим, вновь подтвердим: «Закон, единственно Закон, ничего, кроме Закона, не спасет мир от экологического бедствия».

– Вы упоминали о 70-летнем юридическом разбое. Что бы могли сказать об этом периоде с точки зрения экологии?

– Его последствия ужасающи. В плачевном состоянии величайшая река планеты, кормилица и охранительница жизни всей Восточной Европы – Волга; умерщвлен, по существу Арал; приведены в негодность лучшие в мире черноземы; отравляется Байкал; на сочном разнотравье Калмыкии возникли пустыни; убивается Арктика; гибнет Черное море; опустошается Баренцево. Тоталитаризм вскормил такого монстра, как военно-промышленный комплекс, который подмял под себя более трех четвертей людского и промышленного потенциала. На Конгрессе славянских культур, проходившем в мае 1992 года, приводились данные, от которых стынет кровь в жилах: 2,6 триллиона рублей (цены 1991 года) – таковы потери, понесенные нашей страной во второй мировой войне. А от мирных «преобразований» ущерб составил, непросто выговорить – 50 триллионов! То есть мы как бы продолжаем воевать, постоянно пребываем в жестоком бою. С кем? Да с собой же…

– Какую оценку вы даете происходящему сегодня?

– Полная экологическая «преемственность» демократии к большевизму, та же хватка, та же «технология». За примерами не буду далеко ходить. Скажу о Москве и Подмосковье. Идет полный разор – выражение А. Солженицына. Сокрушаются парки, уничтожаются скверы, затаптываются газоны, приходят в негодность водоохранные зоны, загрязняются водохранилища. Такое впечатление, будто люди лишились рассудка, словно с ума посходили. Город превращается в отхожее место. Люди стонут, задыхаются от экологического беспредела.

– Ведь и впрямь похоже на порчу…

– Ожегов объясняет порчу так: болезнь от колдовства. Все так и есть. Я без предрассудков, но создается ощущение, что и Москва, и страна подвержены то ли сглазу, то ли страшному недугу. Коматоз, хворь, порча. Невежество и обскурантизм шествуют по дорогам и весям России. На представительной встрече «За экологическое возрождение России» обнародованы унылые данные: четыреста городов России уже не пригодны для проживания. Во главе черного списка – бестселлера» – Москва.

– Какой же выход?

– Я не вижу панацеи, но многое будет решать Экологическая партия. У нее есть понимание проблемы, найдутся единомышленники… Главное взломать экологический вакуум, разрушить экологический иммунитет, ворваться в сознание людей, расшевелить их, пробудить от спячки – и процесс пойдет.

– Хорошо, партия создана, Зеленым развязали руки, они получили полную свободу, взялись за работу. Однако поскольку с экологией дела обстоят неважно, то придется закрывать целые производства, миллионы людей лишатся работы.

– Знаете, Эриху Фромму принадлежит афоризм: «Быть» важнее, чем «иметь». Здесь заключена глубокая мысль, в ней, думается, сосредоточена вся идеология того феномена, который социологи называют сознательным самоограничением. И мы выступаем лишь за умеренность, против ненасытности. И еще за то, чтобы засучив рукава делать то, что нам по плечу.

– Что же?

– Возьмем водоохранные зоны малых рек. Они установлены более десяти лет назад, правила вовсе не свирепые. По этим правилам не разрешается разбивать в непосредственной близости от уреза воды туристические бивуаки, строить скотные загоны. Не разрешается мочить мочала, коноплю. Неужели эти правила невыполнимы?

Мы знаем имена погибших парней в Чернобыле, приходим на их могилы, кладем цветы. Но нам неизвестны имена убийц: тех, кто проектировал атомную станцию, кто отвечал за безопасность, кто, наконец, скрывает до сих пор размеры катастрофы… Неужели и это нельзя сделать?

В свое время, когда Десна была изуродована и накренился природный баланс, зашатались даже знаменитые брянские дебри-леса, то местные жители создали речной Комитет Десны, бросили клич, провели огромную природоохранную работу – и экологический баланс выровнялся. Можно лишь сожалеть, что положительный опыт не получил распространения, не подхватили его Зеленые, не поддержала прежняя Госкомприрода.

Как вся наша природа, лес является не столько производственной и даже экологической проблемой, сколько нравственной. Недаром же утверждают, что каждый человек должен посадить дерево. И еще говорят, худого человека нельзя подпускать к дереву. Это высшая нравственная заповедь. Соблюдение ее делает человека здоровым, сильным, красивым. Мы же, ничтоже сумнящеся, бросаем на лесозаготовки сотни, тысячи воров, грабителей, лиходеев, насильников, убийц, нарушивших сознательно моральные заповеди, преступивших моральную черту. Основное кредо Экологической партии: морально и нравственно все то, что экологично. Всякая деятельность человека разумна и целесообразна, если она экологически оправдана. По нашему разумению, должны появиться понятия: экологическое преступление, экологический преступник, должна быть установлена соответствующая мера ответственности…

Экология должна диктовать формы государственной власти и принципы общественного обустройства. Со всей настойчивостью Экологическая партия будет поддерживать на государственных постах, включая высшие, тех деятелей, кто не просто «зеленеет» на словах, а тех, кто считает экологическое возрождение первостепенной обязанностью, святым долгом. Сегодня наша страна, увы, похожа на авгиевы конюшни. Много скопилось в ней грязи. Древние стойла некогда вычищал Геракл, совершивший свой 13-й, если хотите, экологический подвиг. Эту же работу предстоит проделать нашим современникам.

«Хреновая история»

Папаша гранде нашего села

Они встретились на рыночной площади. Как всегда, он перебирал пучки моркови. Увидев ее, сжался, покраснел, серые губы начали подрагивать, словно силились что-то сказать. Но она, не глядя, прошла мимо.

Еще недавно они были мужем и женой. Жили под одной крышей, вырастили троих ребят… И вот теперь – чужие. Впрочем, чужими они стали уже давно.

Когда все это началось, наверное, не скажет ни он, ни она. Скуповатыми-то их в деревне считали давно, но Николай на пересуды внимания не обращал и жене внушал, что пустые разговоры слушать нечего. Она и сама понимала. Поженились – дом надо ставить, хозяйством обзаводиться. Тут не до лишнего – необходимое бы только справить.

Работали не покладая рук, в воскресный день на рынок успевали – все, глядишь, копейка в семейный бюджет. Деньгами распоряжался Николай. Она не возражала: мужику видней, чего для постройки, для дома надо. Правда, думала, что мыло или сковородку она выбрала бы лучше, но раз покупает сам, наверное, старается, чтобы ей поменьше заботы было. Можно ли осуждать за это?

И вот, как говорится, главную заботу свалили – дом построили. Не ахти какой, но все же. Жаль, новоселье не отметили. Да ведь Николай сказал: не на что…

Потом родился первенец. Так хотелось разделить радость с родными, знакомыми. А он опять: «Нечего шиковать. На «черный» день приберечь надо». И вот так всегда.

Иногда Таисья задумывалась, почему же так получается? Работает она много. Муж тоже. Дети подросли, по хозяйству стали помогать, а достатка особого в семье нет и нет. У других, смотришь, то праздник какой, то покупка дорогая – сервант зеркальный, телевизор, ребятишки красиво одеты, а у них все как-то серо и голо. Мебель в доме самодельная, ребятишки чуть ли не в обносках ходят. За столько лет совместной жизни ни разу не сходили семьей в кино, в гости к себе никого не пригласили. «Нельзя же так жить, Коля» – мысленно спорила она с ним. И молчала, когда встречала вечером усталого после работы мужа: «Работящий человек он. Ведь для дома старается».

Разлад в семье начала Люська – живая, остроглазая девочка, вторая их дочка. Однажды пришла домой возбужденная – и к матери:

– Мама, я была у Кашиных. Как у них красиво! Чаем меня там напоили. Чашки расписаны цветочками. Конфеты поставили. А ваза так и играет, так и играет огоньками. Я хотела было Катю тоже в гости пригласить, а потом раздумала: стыдно. Ничего-то у нас нет…

На девочку пришлось прикрикнуть. Та притихла, но боль, появившаяся после Люськиных речей, долго не проходила в материнском сердце. В самом деле, за работу в колхозе стали получать хорошо. Все живут как люди: и трудятся крепко, и отдохнуть умеют. А они…

Однажды не вынесла душа, заикнулась было Таисья: «Девчонки наши невестами становятся, сын взрослый – раскошеливайся-ка, батька, на наряды». Муж насупил брови: «А я что, на себя, что ли трачу деньги?» И долгое время ни с кем не разговаривал.

Попытались ребята поговорить на эту тему с отцом, но он отбрил их с первого раза: «Учишь кормишь, а все недовольны…»

Глухо, совсем глухо стало в семье. Дети избегали бесед с отцом, мать виновато прятала глаза и от мужа, и от ребят.

Так прошло еще, несколько лет. Вышли замуж дочери и уехали из родного села. Не захотели жить рядом. Отец не страдал, матери сказал: «Чего плачешь, не знаешь, что ли дочери всегда для чужой семьи растут. Вот Мишка…»

Ушел в армию сын. Ждала его возвращения Таисья. Ждал и Николай, «Мишка – парень толковый, – говаривал, – танк водит. Вернется в деревню, механизатором будет».

Он вернулся. Недели не покрасовался в ладном кителе с золотыми лычками на муаровых погонах – пошел в правление колхоза.

Трактор ему дали новый. Рад сержант. Рад и батька. Мать, видя расположение Николая, сказала: «Мише бы костюм, что ли, купить, доармейский-то не полезет на такого богатыря». Муж опять насупился: «Заработает – купит сам».

Но костюм Михаилу так и не удалось приобрести ни после первой получки, ни после второй. Отец объявил, что думает ремонтировать дом и заработок сына весьма кстати. Парень не перечил, хотя заметно погрустнел. А жена в тот раз впервые устроила Николаю скандал. И вроде бы это помогло. Тот согласился купить костюм. На другой день он действительно пошел в комбинат бытового обслуживания, чтобы заказать наряд сыну.

Приемщица тетя Нюра рассказывала: «Пришел, узнал цены на материалы, выбрал подешевле. Стали подыскивать подкладку, он хотел сатиновую, а у нас сатина нету. Только саржа. Она подороже, конечно, но зато как красиво. Так ведь что вы думаете, не согласился взять. Ушел ни с чем».

Через полгода Михаил взял в колхозе расчет. На уговоры председателя ничего не ответил, только матери своей промолвил: «Не могу я тут больше. Прости…»

Известие о разводе Таисьи с Николаем, которое принесла в деревню секретарь сельсовета Рая, никого не удивило. Удивило другое – при разделе имущества выяснилось: на сберегательных книжках Нцколая Дворникова хранилось 45 тысяч рублей (деньги в то время немыслимые).

На суде он сидел бледный, подавленный. На вопрос, зачем и для кого он сберегал такие средства, хрипло ответил:

– Для детей. Умер, все им бы досталось.

У судьи удивленно вскинулись брови:

– Но ведь дети именно на первых порах нуждаются в помощи.

Он поднял жесткий взгляд на судью, молодую женщину, криво усмехнулся:

– Что вы знаете об этом и о деньгах? А сейчас говорите так оттого, что больших-то денег никогда и не видывали.

Вскоре Таисья Дворникова уехала из деревни к старшей дочери в город, тот самый, куда еще совсем недавно таскала котомки на рынок. А он остался один. С деньгами, но без детей, без друзей, без радости.

* * *

Перебирая в памяти эти и другие истории, осмысливая характеры и поступки героев, как положительных, так и отрицательных, невольно приходишь снова и снова к привычному выводу: на «жизненном поле» (даже на самом простом его уровне – обыденном), если за ним не ухаживать, немедленно прорастает сорняк, который в состоянии заглушить в самое короткое время любую полезную культуру. Сорняк силен, агрессивен и способен прижиться на какой угодно почве; а уж тем более на благодатной. Потому-то и важно ни в коем случае не пускать на самотек этот процесс, а бережно лелеять и защищать все светлое, доброе, чистое. Это важно для всех нас, для всего народа, у которого