«Гордость и память – это движение души. Не заметить, не опереться на них – идиотизм. И вдвойне идиотизм, а точнее тягчайшее преступление – топтать, истреблять, как это делается нередко ныне, эти великие свойства в людях, превращая их в манкрутов, слепцов, идущих на поводу слепых поводырей.»

(«Не канут в нетях»)

 

На побывку едет…

Пятьдесят лет назад в молодежном журнале «Смена» была опубликована песня, которая вскоре, с подачи Людмилы Зыкиной, стала, говоря современным языком, супершлягером, а молодой композитор, доселе мало известный – Александр Аверкин обрёл всенародную признательность и любовь. Мне довелось услышать эту песню задолго до того, как исполнила ее по Всесоюзному радио великая певица. Каким образом? Вот об этом – рассказ.

Нудный осенний дождь, будто просеянный через сито, падал на наши бритые головы, прикрытые промокшими, поникшими, как гребни у недобитых петухов, пилотками. Перед трибуной, установленной прямо на асфальтированном плацу, который по рассказам «стариков» («дедов» тогда, как и «дедовщины», – мы знать не знали), ночами с мылом драят «салаги», шли бравые, туго перетянутые широкими ремнями и не обращающие никакого внимания на холодный дождь, солдаты третьего года службы. Гремел духовой оркестр, тянулись на трибуне стройные офицеры, лихо звучала гвардейская песня о героях Таманской дивизии.

Глухо, в такт качающимся колоннам, бил барабан, звенели литавры, сливаясь в унисон с горластой вдохновенной песней. И, казалось, что тучи, задевающие за крыши солдатских казарм, не вытерпят и подпрыгнут вверх.

– Смотри, – толкнул меня в бок стоявший рядом Юрка Смирнов из Иванова, такой же первогодок, как и я, – третий справа, во втором взводе – Аверкин, тот, что песню о героях-таманцах придумал.

Я бросил взгляд и увидел парня среднего роста, с погонами рядового, марширующего в общем строю.

Александр Аверкин, когда довелось мне быть призванным в ряды Советской Армии и для прохождения действительной службы направленным в Таманскую дивизию, дослуживал в ту пору там третий последний год.

«Старики» собирали чемоданы, готовились к «дембелю», а мы привыкали к нелегкому солдатскому труду. Плаца с мылом мы, конечно, не драили, но устав гарнизонной и караульной службы учили и знали, как стихи Пушкина. Шагая на завтрак, обед, ужин, на полигон, в учебные классы, мы пели солдатские песни и больше всего песни своего однополчанина Александра Аверкина. Но тогда он еще не был известным и популярным композитором.

Александр демобилизовался поздней осенью, оставив о себе приятные воспоминания и еще одну песню, которую написал в армии и отослал было для публикации в какую-то редакцию. Ответа он никакого не получил. Песню либо затеряли, либо просто не заметили молодого композитора. В общем, произошла история, которая нередко происходит с молодыми и начинающими авторами.

Песню эту спел, помню, на смотре полковой художественной самодеятельности старшина сверхсрочной службы Володя Остапенко. Голосом, чем-то похожим на голос Людмилы Зыкиной, он зачаровал слушателей.

И нам, первогодкам, как никому остро мечтающим об отпуске, виделись и родные края, и лукавые девчата, ждущие нашего приезда, и мы, идущие немножко заносчиво, гордые своей красотой и молодостью.

Лично мне, отличившемуся на дивизионных учениях, вскоре такая возможность представилась. О, какое то было время. Десятидневный поощрительный отпуск на родину! «Зорянки» под березами родной костромской деревушки Пилатово. И песня, обволакивающая истомой ликующую душу, Сашина песня о недоступно-верном моряке, никому еще доселе неизвестная, но лихо исполняемая мною под собственный аккомпанемент гармошки. Смерть девкам!

Я служил последний год, когда в наш гарнизон приехал теперь уже известный композитор-песенник, Александр Петрович Аверкин. В Доме офицеров было тесно. Говорилось много теплых слов. Сам командир дивизии генерал-майор Ивлиев преподнес бывшему гвардии рядовому Александру Аверкину пышный букет роз.

Вслед за песней «На побывку едет молодой моряк» появились другие – «Мама, милая мама», «Мне березка дарила сережки». Они зазвучали в концертных залах и в сельских клубах, на торжественных праздничных вечерах и просто на сельской улице. Люди приняли эти песни, как свои, народные.

Как-то Александр Петрович рассказал такую историю. С группой молодых музыкантов и певцов приехал он в Коми. Тундру облетел вертолет, разбрасывая афиши о предстоящем концерте. И вот уже стремительные упряжки мчатся к «красному чуму». А когда он достал из футляра баян и, сам себе аккомпанируя, запел: «Ты сегодня в тундре…», собравшиеся дружно подхватили знакомую мелодию. Это были счастливые минуты!

Север, как известно, славится фольклором. Недаром он так притягателен для собирателей былин, сказок, народных песен. Неповторимое, своеобразное дыхание северного песенного творчества пленило и Аверкина. Он частый гость здесь, записал немало старинных и современных народных песен. В итоге родилась оперетта «Печорские зори», которая с большим успехом шла в Сыктывкарском музыкальном театре.

Разнообразна, широка география творческих поездок Александра Аверкина – Север, Казахстан, Карпаты, Курилы, заиндевевшие рельсы БАМа и просторы целины. И всюду звучат песни. В них разговаривают берёзы, солнце плывет по полям, бегут дороги… А главное в них – люди, наши люди, которых он любит всем своим сердцем.

…В Медынь Калужской области он заскочил, вероятно, по пути куда-то. Местное руководство собрало народ в районном ДК. Да, собственно, собирать и не надо было. Объявили просто-напросто по местному радио: «У нас в гостях Аверкин». Я, работавший в ту пору в медынской райгазете зав. отделом сельского хозяйства, как на грех, оказался тогда в отдаленном колхозе. Узнав о приезде однополчанина, ринулся на попутных машинах в город. В ДК – не протолкнуться. Кое-как пролез в двери, заорал: «Саша! Я здесь!» Публика остолбенела, а более всего окружавшие Аверкина райначальники. И уж совсем повергло их в недоумение поведение заезжей знаменитости, спрыгнувшей со сцены навстречу мне.

Фурор произвела в районе моя статья об Александре Петровиче и стихи, ему посвященные. После чего первый секретарь районного комитета партии Виктор Степанович Анискевич, встретив меня, холостяка, как-то в общепитовской столовой, взял за руку и подвёл к заведующему с наказом последнему: «Кормить корреспондента как следует».

Аверкин, да было бы известно, родился в деревне Шафторке Сасовского района Рязанской области. Там, в «стране березового ситца» и широких раздолий, прошло его детство, в котором песня была непременным спутником жизни. Туда, к своим родственникам, ездил он до последнего дня. Потом с родителями он уехал в Москву, работал слесарем-жестянщиком на одном из заводов. Пристрастился к баяну, особенно после того как в музыкальной школе у юного слесаря обнаружили отличный слух и редкостную музыкальную память. Курс музыкальной школы «одолел» за два года, вместо положенных пяти. После армии поступил в музыкальное училище (ныне академия) имени Гнесиных.

Запала в душу первая песенная экспедиция в села родного рязанского края. Творческая дружба с народными хорами, записи и обработка напевов помогли молодому композитору овладеть мастерством письма в этом жанре.

Наверное, кто-то еще помнит кинофильм «Люди и звери», помнит эпизод в нем: старый русский иммигрант слушает радиопередачу, в которую вдруг врывается знакомый такой, родной напев. И он говорит с тоской и болью: «Что-то наше, русское…» Песня «Жду я тебя», прозвучавшая в фильме, как образ Родины, написана Александром Аверкиным. В ней особенно ощутима органическая связь с русскими напевами.

Народная основа и делает песни Аверкина любимыми и популярными. С этих песен начинали свои творческие биографии Людмила Зыкина и Ольга Воронец. Их пели Иван Суржиков, Екатерина Шаврина, они в репертуаре хора имени Пятницкого, ансамбля имени Александрова, Омского, Уральского, Рязанского и других народных хоров.

Но, наверное, самыми многочисленными почитателями песенного творчества Аверкина являлись участники художественной самодеятельности, и в особенности сельские. Где только не пели в сопровождении баяна озорные, веселые частушки «Терзень-верзень» или «Откровенные ребята», мелодичные песни: «России простор вековой», «У развилочки», «Поздняя рябина» и многие другие.

В своих поездках по стране композитор выступал как первый помощник сельских музыкантов и исполнителей песен, как организатор самодеятельных творческих сил. Об этом говорили многочисленные письма, идущие на его московский адрес. Свидетельствую об этом, как человек, не раз сидевший за шумным гостеприимным столом его квартиры, полки стен которой были сплошь уставлены народными музыкальными инструментами, подаренными любимому композитору во время его поездок по нашей многонациональной Родине. Итак, одно из писем: «Труженики Целиноградской области встречаются с Вами, дорогой Александр Петрович, не первый раз. Вы побывали у нас почти во всех селах. Благодарим Вас за Ваши песни и особенно за методическую помощь, оказанную баянистам». Таких благодарностей множество.

А кто из участников художественной самодеятельности не был знаком с песенным сборником «Сельские вечера»! В течение более десяти лет составителем этих сборников являлся Александр Аверкин. Кстати сказать, в издательствах страны вышло немало сборников его произведений. Он писал музыку к спектаклям, на его счету две оперетты, концерты для баяна с оркестром и для балалайки с оркестром. Но в первую очередь он, конечно же, композитор, работающий в жанре современной песни – жанре трудном, но благодарном.

Но пришло такое время, когда песни Аверкина стали вдруг не нужны. Вернее, их убрали из эфира, насильно отторгли от народа. Он перенести этого не смог. Умер скоропостижно. В расцвете сил, в расцвете лет. И какое странное мистическое совпадение. В то время при переезде на другую квартиру моя дочь разбила пианино, купленное в ее детстве с помощью отцовского друга, однополчанина Аверкина.

Я часто просматриваю музыкальные сборники Александра Петровича. Читаю слова, адресованные и мне на партитурах с обработками русских народных песен: «Вот кто-то с горочки спустился», «Ярославские ребята», другие, мысленно перечитываю собственные стихи, посвященные ему.

И кажется мне: вот сейчас, вот сейчас друг мой явится сам. Хотя бы на побывку. Нет, не надо на побывку. Я верю: он ещё вернётся насовсем.

 

Я на камнях ращу цветы

Великие общественные катаклизмы в какой-то мере похожи, как мне уже доводилось писать, на морские отливы – оставляют после себя одну и ту же картину. То, что было только что на плаву и казалось величественным и несокрушимым, вдруг исчезает, уплывает вместе с отхлынувшей от берегов водой. И открывается взору то, что было сокрыто, но прочно укоренено на дне водоема, в илистой, грязной, но такой родной почве. Это чаще всего подводные камни, еще недавно бывшие помехой, а теперь преданно хранящие дух убежавшего старого мира. Как ни парадоксально, но они в первую очередь принимают на себя всю силу и мощь натиска новой реальности, зачастую гибнут, так и не приноровившись к ней, но и не сложив оружия. Более того, оставив заметный, памятный, преемственный след свой на лике и в характере обновленного «пейзажа».

Таким вот подводным камнем представляется мне житие и творчество Анатолия Михайловича Митрохина, полковника Советской Армии, ветерана Великой Отечественной войны, кандидата исторических наук, некогда преподавателя Рязанского десантного училища, Военно-политической академии имени В. И. Ленина, а ныне автора ряда книг, о коих и пойдет речь.

Сын потомственных, прирожденных крестьян Анатолий Митрохин провел свои детские и отроческие годы и по сути дела сформировался, как гражданин, в деревне, на долю которой выпала нелегкая доля и великая миссия быть главным людским ресурсом в осуществлении советского социалистического проекта, а в годы беспримерной в истории человечества войны стать костяком ратной силы Отечества. Окруженный бесхитростными, беззаветными, но глубинно мудрыми и стойкими людьми, как и подобает быть кормильцам и поильцам рода человеческого, юный селянин с отзывчивой непорочной душой естественным образом впитал в себя эти качества, а дальнейшая жизнь, уже фронтовая, развила и укрепила их в нем. Да, то было суровое лихолетье, но именно в ту пору, как никогда, ощущал советский народ свое единство, единство с властью и партией, от лица которой взывал ее вождь к гражданам страны Советов как к «братьям и сестрам». Это чувство единения с народом и коммунистическими идеалами нес Анатолий Михайлович, подобно драгоценному сосуду, и потом, нервно реагируя на проявления какой бы то ни было несправедливости, бесчестия и цинизма. Он, будучи старшим офицером, ученым, соавтором фундаментального исторического труда о военных парадах на Красной площади, будто и не заметил, как в период полноводного застоя становится для слепнувшей от ожирения и самодовольства власти опасным «подводным камнем». И нет ничего удивительного, что вскоре вокруг него в той же военно-политической академии, где в обстановке вседозволенности и всепрощения начала расцветать буйно коррупция, создалась нетерпимая ситуация, вынудившая бескомпромиссного сотрудника подать в отставку.

Удар коммунист Митрохин перенес достойно. И… возвратился к незамутненным истокам – в деревню. Возродил родовую избушку, посадил сад и стал писать. Об односельчанах, тех пахарях и сеятелях, жизнь которых, как заметил английский писатель Сомерсет Моэм (между прочим, аристократ), не одна ли из самых замечательных на земле. Они пашут поле, собирают урожай, находя отраду в труде и досуге, любят, женятся, растят детей и умирают – это радости и горести, присущие всему человечеству. Это совершенная жизнь в ее совершенном осуществлении. Да и наша соотечественница (я уже отмечал это) – Екатерина Великая – отдала должное сословию, деяния и трагедии которого (Авель и Каин) определили ход развития истории с библейских времен.

Свой первый очерк «возвращенец» (ему тогда перевалило за шестьдесят) принес в газету ЦК КПСС «Сельская жизнь». Крупнейшая аграрная газета мира с десятимиллионным тиражом была тогда славна тем, что находила место на своих полосах для регулярного показа рядовых тружеников – массовых носителей великих нравственных качеств, народного начала. Вокруг газеты и внутри ее в то время, уже пораженное «интеллигентской» снисходительностью, а то и пренебрежением к человеку труда, на счастье, сформировалось ядро настоящих патриотов, в составе которого были такие творческие личности как рязанцы, братья Эрнст и Валентин Сафоновы, внучка Есенина – Марина, курянин Евгений Носов, вологжанин Сергей Викулов, сибиряк Валентин Распутин, вятич Владимир Крупин и многие другие. Под рубрикой «Деревенские вечера» еженедельно газета давала целевые полосы о крестьянских традициях, сельском быте, культуре, досуге и т. д. Сохранилась стенограмма одной из редакционных летучек, где шел разговор об этих самых «Вечерах». Прочитав предлагаемые фрагменты ее, читатель, полагаю, поймет, сколь своеобразен и даже смел был в условиях заидеологизированности и прагматизма подход к формированию полос.

«Тон материалов здесь, как уже не раз замечали обозреватели, сердечный, доверительный, с элементами добродушного юмора. Вероятно, этот тон можно назвать даже лицом полосы. И очень удачным. Эта доверительность и привлекает наших читателей. Хочется людям поделиться сокровенным. И если не дать им выговориться, чего доброго произойдет катастрофа, пострашнее Чернобыльской. (И произошла – Г.П.)

Человеку очень важно познать мир собственным сердцем. Это значит – научиться сопереживать. Беда нашего торопливого рационального века как раз и заключается в том, что он разучился это делать. Наши же матери и отцы, несмотря на нужду и замотанность, могли, умели. Потому мы и обращаемся часто к их душевному опыту. И не надо нас упрекать в ностальгии, когда толкуем о гуляньях молодости нашей, деревенской околице, чистой речке детства. Это не пустое воздыхание по ушедшему. Просто хочется подчеркнуть: старый добрый мир человеческих отношений – хорошая основа для современного, индустриализованного, научно-технического бытия. Понятно, старое мы стремимся поддержать, и как памятники, без коих было бы мрачно и неуютно, все равно, что в новом микрорайоне. Даже если там и чисто, и действует водопровод.

Бесспорно, есть опасность идеализации прошлого. И, тем не менее, она не соизмерима с идеализацией будущего. Прав Василий Белов, сказавший: «Бесы ругают прошлое и хвалят будущее. Будущее для них вне критики».

Общезначимые проблемы подаются на полосе немножко философичнее и поэтичнее, чем на других страницах газеты. Кстати, вот стихи Виктора Логинова из Кабарды. Какая боль, заостренность:

Или:

А о деревне:

Или малой родине, которую он воспевает, а она ему говорит:

Удайся такие стихи Михалкову – он бы себе очередной орден потребовал».

Стоит ли говорить, что Анатолий Михайлович Митрохин со своим рассказом об односельчанине, фронтовике, умельце – Василии Ильиче Мокроусове, дед которого резал собственным алмазом сантиметровые стекла и оформлял оконные рамы питерского «Эрмитажа», попал, что называется, в десятку. Его очерк «Солнечные блики» был напечатан, вызвал массу откликов, личных писем герою произведения и, разумеется, вдохнул веру в творческие силы автору, замахнувшемуся теперь на книгу о земляках – рязанцах, как об известных стране героях, так и обычных, вроде бы незаметных бойцах и тружениках.

Книгу Анатолий Михайлович напишет. И не одну. Не буду вдаваться в дебри литературного разбора их или оценивать, сколь художественно отобразил автор своих героев, но то, что говорится о них с величайшей признательностью, искренне и правдиво, не отметить не могу. Эта правда порой ошеломляюща. Она несет не только заряд дополнительной информации, но и высвечивает человека как бы с другой стороны, раскрывая как особую неординарность натуры, так и метания ее, что, конечно же, не может не заставить задуматься, осмыслить поведанное.

Ну, разве закроем мы, например, спокойно последнюю страницу книги Анатолия Михайловича о Леониде Броневом, с которым сводила автора судьба, дав редкую возможность увидеть «Мюллера» вблизи, заглянуть в его сокровенный мир. Неужели не взволнует нас история мимикрии в новых реалиях жизни этого великого артиста, о чем с величайшей болью исповедуется Митрохин. А какие сложные чувства вызывает у нас повесть о легендарном гражданине Вселенной, сделавшем шесть выходов в открытый космос – дважды Герое Советского союза Геннадии Михайловиче Стрекалове. Незаурядная личность, умный, прекрасно образованный, сильный, здоровый (космонавт же, перворазрядник по хоккею), это был еще и человек необычайной доброты и отзывчивости, от чего и погибает в расцвете сил: не от физических, космических перегрузок, а от разрыва своего большого сердца, которое тратил, отдавал, не задумываясь, людям. И не редко людям злым, неблагодарным, бессовестно использовавших честнейшего, чистейшего человека в целях корыстных.

Правда жизни – правда истории. Этот тезис проходит лейтмотивом в творчестве Анатолия Михайловича. И верный этому принципу, он открывает удивительное, сообщает о вещах необычайных. Будь то возвращение доброго имени рязанцу Алексею Владимировичу Чучелову – личному, фронтовому водителю маршала Победы Георгия Константиновича Жукова, или потрясающий рассказ о своем школьном товарище – полковом разведчике Николае Павловиче Борунове, который, подорвавшись на мине и лишившись разом обеих ног, спас себе жизнь тем, что перекрутил культи колючей проволокой.

Перед глазами читателя предстает величественная галерея «святых и грешных» односельчан, земляков автора, по судьбам которых суровая эпоха (это уж точно) прошлась тяжелым сапогом. Многие из них смотрят со страниц еще и посредством незатейливых пожелтевших фотографий, переданных по всей вероятности летописцу родственниками его героев из альбомов, вынутых из деревянных рамок, что являлись неизменным украшением, а, может, наравне с иконами святыней в старых деревенских избах. Вглядитесь в выражение лиц этих людей, их глаза – они видят, кажется, дальше и выше нас, как будто всматриваясь во глубину России, где «вековая тишина». Тишина народной жизни, что и составляет крепость нашу – без суетности, без тщеславных борений и революций, у которых по Божьему Провидению – известный удел. Вспомним Есенина:

Конечно, мы знаем и другого Есенина, идущего «под свист метели» вслед за вождем революции и самозабвенно воскликнувшего однажды: «Я – большевик». Только вот, кто знает, а не кроется ли трагедия великого сына России, по сути дела, олицетворения души ее именно в этой «смертельной сделке», когда отдал он, по собственному заявлению, «всю душу Октябрю и Маю»? И не в помрачении ли гордыней этой самой души – причина бед и смут наших.

«Гордое мудрование, с умствованиями, извлеченными из земной природы, восходит в душе, как туман, с призраками слабого света; дайте туману сему упасть в долину смирения, тогда только вы можете увидеть над собой чистое высокое небо», – не эти ли слова митрополита московского Филарета (Дроздова) могут послужить ключом к отгадке тайны взлетов и падений народа русского, его истории, ход которой, как запечатлено было в «Повести временных лет», свершается по воле Божьей. Это прозрение наших глубоко верующих предков подтверждается многократно и особенно ярко в новейшей истории XX века. Ни дьявольской разрушительной доктрины Троцкого-Кагановича, ни демократической бесовщины Гайдара-Когана, сокрушивших дважды мощнейшее государство – Российское и СССР, – невозможно понять без Божественного Промысла, вне греховности общества, отпавшего по собственной гордыне от Бога.

Анатолий Митрохин, положивший немало сил в борьбе с «христопродавцами», как во времена советские, так и в нынешние, называет себя порою то ли в шутку, то ли, скорее всего, в серьезном раздумье – Дон-Кихотом. Рыцарь без страха и упрека – вершинный образ западной литературы и герой книги на все времена, которую, по выражению Ф. М. Достоевского, человек не забудет взять с собой на последний Суд Божий, преломляется в сознании Анатолия Михайловича в соответствии с его коммунистическим представлением о зле и добре. А как же иначе? Митрохин же человек чести, верный ленинец, соответствующие идеалы отстаивал не только на бумаге, но и с оружием в руках. И если Николай Островский – большевистский Христос, то он, Анатолий Михайлович, Дон-Кихот – коммунистический. И это ничего, что кто-то над этим подсмеивается, называя носителя чистых коммунистических доспехов несовременным. Идальго из Ламанчи был тоже «одет не подобно эпохе», да отстаивал хотя и старые, но рыцарские принципы, перед которыми люди доброй воли доселе склоняют колени. И если с коммунистическим идеалом народ наш побил фашизм, поднял из руин страну и взлетел в космические выси, то как к нему прикажете относиться порядочному человеку? Ему, Анатолию Митрохину, марксисту, воспитаннику революционной партии? Вопрос.

Но вспомним детство и отрочество Анатолия, его фронтовую жизнь. В какой среде находился он в самый благодатный для формирования личности период? В среде многострадального народа, который в трудную годину сумел «осадить» в душах своих туман и «увидеть над собою чистое высокое небо». В ту пору народ наш сумел подняться до таких духовных, горних высот, что битва с гитлеровской Германией, по масштабу сравнимая с библейскими событиями, переросла в его глазах из борьбы за личную независимость и независимость Отечества в беспощадное сражение во славу Божию с мировым, вселенским злом, с деяниями Дьявола. (Известно, какие оккультные силы были сосредоточены в третьем рейхе). В этом феномен нашей Победы. В этом феномен народного пастыря, его полководцев, людей верующих, сумевших направить в славное русло божественное озарение «братьев и сестер», переваривших, по словам Николая Бердяева, большевизм – он обрусел. Этого-то никогда и не простят нам недруги – сатанисты, отечественная либерально-бессмысленная мошкара. И не удивительно, сколь молниеносно и ловко использовали они во второй половине прошлого века бездарность дорвавшихся у нас до власти выскочек, сначала богоборцев и храмовержцев, как Хрущев, затем откровенных смердяковых, «лицемеров – подсвечников», выплеснувших на народ свой ушаты грязи, развративших своей бесовской пропагандой порнографии и насилия неискушенные души. По их, по их вине, а не по каким-то другим «объективным» причинам (прав А. Дж. Тойнби), гибнут великие государства. Погибло и наше, советское. Мы стали горькими не только свидетелями, но и соучастниками разорения отчего дома, опустошения душ, опустошения родной земли. И впору уже кричать во весь голос, вспоминая былое:

Я уважаю взгляды и убеждения коммуниста Митрохина, даже когда читаю в его книге о великих людях России Пушкине, Лермонтове, Маяковском, Есенине, Фадееве и других такие слова: «Жизнь дается один раз. Уповать на то, что душа, отделившись от бренного тела, будет жить вечно, еще более иллюзорно, чем верить в светлое будущее всего человечества». Я понимаю: евангельские слова о том, что у Господа все мы живы, для Анатолия Михайловича могут быть и не убедительными. Не знаю, станут ли таковыми другие речения: «Христианское бессмертие это жизнь без смерти, совсем не так, как думают, жизнь после смерти». Это рек друг Пушкина, тот самый, что в «Риме был бы Брут», – Петр Яковлевич Чаадаев. Чтоб ни говорили об этом оригинальнейшем русском философе за его нелицеприятные слова о своей стране, это был все же гениальный человек, кстати, заявивший (об этом наши доморощенные любители гласности и мировых, т. е. «золотого миллиарда», ценностей предпочитают умалчивать): «Русский либерал – бессмысленная мошка, толкущаяся в солнечном луче; солнце – это солнце запада». И это он начертал гневно: «Я предпочитаю бичевать свою родину, даже огорчать ее, только бы ее не обманывать».

И опять о вере. Послушайте, какая глубина мысли, какая убедительность: «Религия – есть познание бога. Наука есть познание вселенной. Но еще с большим основанием можно утверждать, что религия поучает познать бога в его сущности, а наука в его деяниях; таким образом, обе, в конце концов, приходят к богу». Господи, да ведь так мыслил и сам Михайло Васильевич Ломоносов – «начало всех начал», сделавший научное познание формой религиозного опыта. «Правда и вера суть две сестры родные, дщери одного Всевышнего Родителя, никогда между собою в распрю прийти не могут, разве кто из некоторого тщеславия и показания своего мудрствования на них вражду всклеплет» – это его, нашего русского Леонардо да Винчи выражение, как и восклицание: – «Скажите ж, коль велик Творец!»

Собственное понимание, осмысление жизни и творчества великих людей Анатолий Михайлович выразил в труде, объединенном примечательным заголовком «Зеркало судьбы народа». Что ж, чаяния, творения, лучших представителей той или иной нации, безусловно, нередко олицетворяют глубинные процессы, что происходят в народных душах. Критик Аполлон Григорьев проговорился однажды о Пушкине, что он – это наше все. Мы этому горделиво вторим, иной раз забывая: все – это не только слава, душевный подъем, стремление к свету, идеал гармонического восприятия мира, но и – ошибки, тяжкая внутренняя борьба, трагическое ощущение безысходности. Анатолий Михайлович вслед за Михаилом Юрьевичем Лермонтовым утверждает, что «погиб поэт – невольник чести, с свинцом в груди и жаждой мести». Ой, ли!

В сознании народном смерть Пушкина действительно навсегда запечатлена как национальная трагедия, убийство, последовавшее в результате закулисных интриг, действия темных сил. Но пора бы нам подумать о том, что эти темные силы гнездились и в душе самого Александра Сергеевича. Не в осуждение его, а чтобы понять, мы должны уяснить: как эти темные силы взяли верх над гением. Поэтому, может быть, настала пора задуматься над мыслью В. Соловьева, непонятной, эмоционально неприемлемой: «Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна».

«Но Пушкин был спасен – спасен Промыслом Божиим», – мне очень импонирует такой ход рассуждений профессора Московской Духовной Академии, доктора филологических наук М. М. Дунаева. Пушкин был спасен от тяжкого греха убийства, хотя жажда смерти противника смертельно отравила раненого поэта. Но ему было даровано свыше право духовного примирения с врагом. Если бы он не использовал его? Представьте себе: Пушкин, злобно торжествующий свой мстительный триумф. Не укладывается в голове. И другое дело – человек с большой буквы, совершивший подвиг прощения собственному убийце.

Так действует Божественный Промысел, внешне похожий вроде бы на случай. Но и случай, между прочим, по определению того же Александра Сергеевича, есть мгновенное орудие Провидения. «Требую, – сказал поэт перед кончиною П. А. Вяземскому, – чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему (Дантесу – Г.П.) и хочу умереть христианином». Поистине: люби врагов своих личных, гнушайся врагов Отечества, презирай врагов божьих.

Так что «солнце русской поэзии» закатилось не с жаждой мести в груди, тягостные дни умирания для него завершились духовным просветлением. О том свидетельствует и В. А. Жуковский: «… я не видел ничего подобного тому, что было в нем в эту первую минуту смерти… Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание».

Верю, пусть не завтра, но Пушкин будет канонизирован. Грехи его еще и Россия отмолила.

Но я слишком увлекся, хотя «виновен» в том, несомненно, мой визави – Анатолий Михайлович, к творчеству которого после всего сказанного, не правда ли, трудно отнестись однозначно. Но тут, думается, следует вспомнить святоотеческую мудрость: душа по природе христианка. И уж, конечно, христианка она у русского воина и сельского сказителя Митрохина, создающего «пергаменты» свои не столько холодным «партийным» умом, сколь горячим сердцем. А ведь известно, что в чувстве, как правило, больше разума, чем в разуме чувств. И мне уже видится вполне закономерным тот факт, что Анатолий Михайлович в венок героев – односельчан вплел, например, любовно и судьбу сельского батюшки Николая Семеновича Ятрова, порядочного, бескорыстного, честного до щепетильности служителя церкви. Судьба каким-то чудесным образом все чаще сводит и сводит Анатолия Михайловича с людьми особой стати, знаний, морали и чести – с людьми глубоко верующими. В одной из своих первых книг опубликовал Митрохин удивительную почтовую открытку, выпущенную в 1943 году, с изображением матроса, стоящего на боевой вахте. Бушлат в обтяжку, широкие клеши, винтовка с приткнутым штыком. Подпись: «Балтийцы на защите города Ленина. Краснофлотец Иван Барабанов». Матрос Барабанов – земляк Анатолия. Он погиб на войне. Ныне имя его высечено на одной из шести гранитных стел, сооруженных в родном селе. Имя его и в книге Митрохина «Ради жизни на земле». Имя и почтовая открытка. Иван Барабанов на вахте – на вечной вахте.

И вот сейчас в руках летописца другая открытка. На ней тоже земляки его. Стоят у Царя-Колокола в день водружения святыни на колокольню Свято-Троицкой Сергиевой Лавры 16 апреля 2004 года. Один из них спонсор сего действа Александр Васильевич Теренин, член торгово-промышленной Палаты России, академик и генерал-лейтенант, другой Николай Николаевич Дроздов, известнейший телеведущий из «Мира животных» и… потомок упоминаемого выше митрополита Филарета (Дроздова), с кем состояли в душевной переписке, находились в прямом контакте Пушкин, Гоголь, и многие другие гении русской культуры, на мировоззрение которых оказал святитель громаднейшее влияние.

И не иначе как Божьим наущением надо, наверное, признать тот случай, что свел Митрохина несколько лет назад с доктором медицинских наук Юрием Сергеевичем Николаевым – человеком – аскетом, отец его был владельцем большой недвижимости в Царской России, но прославился скромностью и религиозностью. И это он сподвигнул Льва Толстого на вегетарианство. А Юрий Николаевич – советский профессор, известный ученый, жил в десятиметровой комнатушке и спал на жестком диване, проповедуя научный метод лечебного голодания. И вот достойный ученик его, Анатолий Митрохин, перенесший четыре инфаркта, издает книгу об активном долголетии и здоровом образе жизни – «С того света возвратясь». Прочтите ее – не пожалеете. Много чего интересного в ней – не буду пересказывать. Отмечу лишь главный вывод в методике долголетия по-митрохински – это: «душевное равновесие, достигаемое добронравием, анализом собственного поведения. Радуйтесь тому, что есть, не завидуйте. Источник радости – творческое дело по силам и душе. Больше улыбайтесь, ничто так не губит человека как тоска и уныние». Как все легко и просто! Но просты ведь и евангельские истины, где то же уныние, к примеру, трактуется как дело бесовское.

Легко и просто. Но не легко и не просто шел к этим откровениям, как, вероятно, многие из нас, Анатолий Михайлович шел, корректируя исподволь, вопреки, быть может, своей «борцовской» натуре, материалистические воззрения.

Все, в конце концов, познается по плодам. «Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы? – вопрошает евангелист Матфей и отвечает. – Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые».

Свое мнение о деяниях Митрохина я высказал. Судить теперь – худые или плохие плоды взращены рязанским сказителем – читателю. Но повторю еще раз – все познается по плодам. По плодам и воздастся. Для чего-то же даровал Господь Анатолию Михайловичу такую жизнь. Кстати, перенесший четыре инфаркта, не раз находившийся в состоянии клинической смерти, он бегает сейчас трусцой, делает на руках стойку, и одолел недавно свой восьмидесятилетний рубеж.

 

Уйду пешком на Кострому

Первым сотрудником Костромской АЭС был, наверное, все-таки, сам того не ведая, житель нашей деревушки Пилатово – дядя Паша Виноградов, ветеран Великой Отечественной. Он замерял дважды в сутки, утром и вечером, уровень воды в речке Тёбза, стоки которой должны были в будущем создать искусственное озеро-охладитель. Работу эту он начал выполнять где-то в конце шестидесятых, когда о строительстве атомного монстра в здешних девственных местах никто даже и не догадывался.

Перебирая в памяти события тех давних лет, теперь-то я понимаю, какую роль в дальнейшей жизни своей малой родины отвела судьба и какое-то злое провидение лично мне. Ведь именно я, в ту пору студент факультета журналистики Московского Государственного университета, уговорил как-то одного своего знакомого, а именно, референта Совета Министров СССР Григория Петровича Панкратова, курирующего атомное Министерство среднего машиностроения, провести отпуск летом в богатом ягодами, грибами и рыбой костромское захолустье. Молодой, романтично настроенный, любовь свою к нему я выплескивал тогда в незатейливых, но искренних и с энтузиазмом декламируемых моему «высокому» знакомому стихах:

Словом, сманил я Панкратова, прельстил скованного броней секретности, озабоченного великими думами государственного мужа привольем костромских раздолий, деревенской вольницей, дающей истинный праздник душе. Свёл я его и с дядей Пашей, добрейшим человеком, знатоком брусничных боров, окунёвых плёсов и омутов, кишащих сомами. Спустя некоторое время, после совместных походов по урёмным речным заводям, после совместного сбора черники, малины, смородины и стал заносить Виноградов в подаренный Панкратовым журнальчик свои замеры в Тёбзе, периодически отсылая их в Москву по какому-то хитрому, закодированному адресу, получая оттуда регулярно немалую зарплату – «зряшные», по дяди Пашиному выражению, деньги.

Панкратов же, по-простецки, называемый в нашей деревне «Петровичем», после первого посещения её проводил очередные отпуска свои теперь только здесь. И не совсем потому, как понимаю, что тянуло его сюда облюбованное им место для очередного атомного объекта, но и влекла чистота, доброта и наивнейшая доверчивость сельских жителей, моей родни. Он в общении с ними, как бы регенерировался, латал свою тронутую молью цивилизации душу.

Ездили в гости к нему, в Москву, и родственники, умиляли его и там своим поведением. Зять мой, Борис Васильевич Чайкин, муж сестры Валентины, вызывал восхищение тем, что предпочитал дорогому сервелату, выставленному на праздничном столе, чайную варёную (за рубль семьдесят) колбасу, которую брал с тарелки руками. Иногда Петрович предлагал ему воспользоваться вилкой – Боря цеплял ею кружок, но перед тем, как положить в рот, опять брал в руки, снимая с кончика прибора. Водку Чайкин пил принципиально не рюмочками, а чайными стаканами. Панкратов было вразумлял его:

– Борис Васильевич, это же не красиво.

– Петрович, Петрович, не красиво, но зато здорово, – добродушно парировал гость.

Побывала у Григория Петровича и моя мать, Мария Михайловна, исконная труженица земли, вдова-солдатка (муж, Александр Николаевич, как и его пять братьев, пали в Великую Отечественную). Оказавшись в роли праздной гостьи, чувствовала себя матушка крайне неловко. И сидя за широким столом, уставленным тончайшего фарфора тарелками с яствами и лежащими рядом серебряными ножами, вилками, ложками, она виновато прятала свои потрескавшиеся руки, с навечно въевшейся в ладони бурой землёй, и ни до чего не дотрагивалась. Только все поглядывала, как дитя, на вазы с румяными душистыми яблоками – для наших северных мест добро это было всегда чудом. И мать, мало что понимая в серебре и фарфоре, еле сдерживалась от соблазна, скушать одно-другое яблочко. Из-за стола стали подыматься, а хозяину в голову не приходило предложить гостье отведать редкий для нее, но знакомый продукт.

Не вытерпев, однако, женщина, обратилась к владельцу дорогого фрукта с хитрецой:

– Григорий Петрович, а что же вы яблоки не едите?

– Да не люблю я их, Мария Михайловна.

– А зачем покупаете?

– Для аромата, будут вянуть – выброшу.

У бедной матери моей, жившей в постоянной бережи, руки опустились, крестьянское нутро ее перевернулось:

– Да как это так? Сушили бы тогда, что ли, для компота, глупо ведь добро переводить.

«Глупо» вёл себя порою Петрович, на материнский взгляд, и бывая в деревне. То средь лета попросит купить ему барашка на шашлык, («Да какой же крестьянин по эту пору скотину режет» – изумится мать), то предложит вместе с ним поехать в Москву на недельку.

– Да, где я сейчас по лету домовницу найду? – всплеснет руками хозяйка, – на кого скотину, кур оставлю?

– А вы их забейте на мясо, вернетесь, новых купите, – дает практический совет вроде бы серьёзный, грамотный человек. Конечно, как физик-атомщик, далекий от сельского хозяйства, он вряд ли и впрямь понимал, что поголовье скота и птицы легко порушить, но нелегко восстановить. Хотя как великий руководитель того времени, его воспитанник, он и на самом деле смотрел на село, на народ наш с некоторой легкостью, относился ко всему окружающему, быть может, не отдавая отчёта в этом себе, потребительски. Это отношение сказывалось, вероятно, и во взгляде на природу. Ведь вот парадокс: атомные станции в основном строились в нетронутых, экологически чистейших местах. Чем руководствовались в таких случаях проектанты? Или они надеялись, что созданная инфраструктура от контакта с природой, благоразумной и величественной, станет и сама таковой, как и их души от общения с невинными, беззаветными людьми? Если это так, то надежды не оправдались.

Ну, а тогда, уж где-то года через два появились недалеко от нашей деревни, в окрестностях села Борок, дорожные строители. Буквально за считанные дни они кинули «бетонную ветку» до него от районного центра через прекрасные сосновые леса и искусственное озеро, сработанное в давние времена монахами Железо-Борского монастыря. Кстати сказать, монастырь этот имел богатую и печальную историю. Отсюда начал свои похождение небезызвестный авантюрист, сын боярина Отрепьева (дом его и сейчас еще стоит в Костромском районном городке Галиче) – Гришка, самозванный царь Всея Руси – Лжедмитрий I.

Здесь проводила в ссылке тяжкие дни свои жена Великого Московского князя Василия III – отца Ивана Грозного. Святая обитель, благодаря царским подношениям, неустанным трудам его обитателей – монахам, занимавшихся кустарным способом выплавкой железа (о его месторождениях говорят многочисленные и поныне «ржавцы» в районе реки Тёбзы), была сказочно богата, ей пророчили статус Лавры, который имеют, к примеру, Киево-Печёрский, Троице-Сергиев и Александро-Невский монастыри.

После Октябрьского переворота 1917 года, в годы гражданской войны, монастырские храмы разграбили, да так, что потом, когда в районном центре создавали краеведческий музей, то из Железо-Борского монастыря не могли для него представить ни какой такой реликвии, святыни, даже малой иконки, кроме железных пудовых цепей, которые одевали на себя послушники, укрощая плоть и принимая суровые обеты. Но осталось рыбное озеро (где когда-то плавали черные лебеди), величественные здания. В детстве с возвышенного места, называемого Яблоковой горой, из своей деревни мы нередко любовались конусообразным шатром одного из монастырских храмов, который якобы изобразил на своей картине «Грачи прилетели» великий русский пейзажист. Насколько это верно, утверждать не берусь. Но коль правда, что на Руси двух одинаковых церквей нет, а изображенная Саврасовым уж очень похожа на Железо-Борскую, то, пожалуй, и в самом деле, не является ли она, так сказать, прототипом художественного шедевра?

При строительстве бетонки, как потом выяснилось, к будущему атомному объекту монастырское озеро осушили – карпы и караси величиной с лапоть вместе с песком и илом летели из водомётов на сотни метров, цепляясь за ветки деревьев, кустарника. Многовековые мачтовые сосны валили нещадно, не заботясь об их реализации, засыпали смолёвые брёвна песком и гравием. Но деревенские мужики и бабы об этом не тужили. Лес-то казенный, а по прекрасной магистрали, о чём мечтали всю жизнь, теперь можно было без прежних трудностей возить на базар крестьянскую снедь.

Но «шоссе» явно предназначалось не для этих целей. Вскоре к Борку пошли по нему мощные крытые машины, потянулся незнакомый народ, поплыла молва о строительстве «Атомной». Никого тогда это, вообще-то, не пугало: мирный же ведь атом-то.

Люди прозрели и всполошились после Чернобыля. Женщины из моей деревни нервно заголосили: «Ой, не нужно нам ни соседки такой (имелось в виду АЭС), ни дороги этой». И не стало тогда в Костромской области большей проблемы, вокруг которой кипели бы с такой силой общественные страсти, как вопрос: быть или не быть АЭС? Надо сказать, что под давлением общественного мнения строительство зловещего объекта приостановили. Но к той поре под районным городом Буем, близ Борка, вырос посёлок атомщиков, в котором поселилось ни много, ни мало шесть тысяч человек.

Понятно, что перед этими людьми сразу же встала масса проблем. И первая из них – безработица. Из-за прекращения финансирования стройки заглохло в поселке развитие сферы услуг. Сейчас здесь наблюдается, по сути дела, полное ее отсутствие. Население атомного городка деморализовано. Перспектив найти работу, а уж тем более жилье поблизости – почти никаких. И еще. Прекратились строительные работы на станции – перестали поступать инвестиции в местную областную инфраструктуру: в промышленность, сельское хозяйство, дороги. Надо заметить, что Костромской край не может похвастать ни нефтяными месторождениями, ни залежами других полезных ископаемых. И если область не получит импульса в своем промышленном развитии (а таковой, как рассчитывали ранее, и должна была дать АЭС), то ей уготовлена участь тундры в центре Нечерноземья. Это отчетливо понимали и понимают власти. Особенно сейчас. Они все более склоняются к мысли дать добро, как хитро говорят, «на продолжение проектирования станции».

В местной печати исподволь общественное мнение начинает соответствующим образом обрабатываться. Экономисты областного масштаба, специалисты-атомщики, начиная от директора станции и кончая заместителем главного инженера, все в один голос, вкрадчиво толкуют об экономической эффективности строительства, притоке за счет его новых материальных средств, ну и, конечно же, о том, что нельзя, дескать, жить бесконечно под страхом Чернобыля.

Чудна, нелегка история государства нашего. Но, констатируя этот факт, олицетворение русской души Александр Сергеевич Пушкин воскликнул, что ни на какую другую он ее не сменяет. Можем ли мы сказать то же самое? Не будучи закомплексованным в этом плане, ради примечания расскажу о следующем моменте, слышанном и пережитом.

…Есть исторический факт. Когда в 1830 году на золоченной игле 125-метровой колокольни Петропавловского собора в Петербурге, потребовалось подправить фигуру ангела, строители столкнулись с большими трудностями. Уж очень огромные средства потребовались на сооружение лесов. Выручила природная русская, «солдатская смекалка» и смелость. Крестьянин Тёлушкин сумел подняться на верхушку шпиля с помощью… простой верёвки.

Говорят, за этот довольно своеобразный подвиг умелец – «сорвиголова» и награды был удостоен необычайной – пожалован именной царской грамотой, по предъявлении которой имел право получать бесплатно и вволю «зелена вина» в любом кабаке на святой Руси… Я привожу эту легенду в прямой связи с выше упомянутым моим знакомым – Григорием Петровичем Панкратовым – (пора раскрыть карты) участником создания первой атомной бомбы в СССР, главным инженером проекта в «Челябинске-40». Сдававший цехи и объекты лично Берии, состоявший на дружеской ноге с Курчатовым, он как-то показал мне, начинающему журналисту, корреспонденту обнинской (там была построена первая в мире «мирная» атомная электростанция) городской газеты «Вперёд» небольшую красненькую кожаную книжечку, очень похожую на моё редакционное удостоверение.

– Что это? – спросил я недоумённо.

– Ковёр-самолёт, – ответил он скромно.

Раскрыл я мандат. А там чёрным по белому написано, что предъявитель сего документа имеет право бесплатного проезда на всех видах транспорта страны Советов. И подпись: «И. Сталин». Не факсимильная, подлинная.

Вот и скажите теперь, что история не повторяется. И царский широкий жест, и … необыкновенный подвиг. Ведь создание атомной бомбы, как и строительство в дальнейшем АЭС, в разоренной, обескровленной после Великой Отечественной войны стране без «тёлушкиной верёвки», что ни говорите, было невозможно. Выехали, как говорится, на голенище. Да только «голенищем» этим стал весь наш народ, ибо на его плечи дополнительно легла страшной тяжести ноша. А тяжесть эта, если ее исчислять в денежном выражении, как считают специалисты, равнозначна была всем материальным затратам, понесённым страной в годы военного лихолетья. Это значит, что народ, только что вышедший из опустошительной бойни, ввергли в новую войну.

Помню, моя бабушка по матери, Варвара Ивановна Смирнова, за всю свою жизнь не бывавшая дальше райцентра, оказалась первый раз в Москве. Сойдя с поезда на Северном вокзале (так тогда назывался нынешний Ярославский), спустившись в метро и увидев великолепие станции «Комсомольская», упала на колени перед иконного мастерства коринскими мозаиками, но молвила:

– Теперь-то я знаю, куда наши налоги идут.

Бедная моя, добрая старушка. Узнала, да не совсем.

А с Панкратовым ей довелось тоже увидеться. Жива была, когда привозил я его в Пилатово. Но к тому времени поистерлись в памяти и голодные послевоенные годы, и обмороженные ноги внука, ходившего в школу за семь километров в двадцатиградусные зимние морозы в рваных легоньких сапогах.

…Крестьянин Тёлушкин, согласно легенде, по кабакам «всея Руси» не ездил, а бегал в ближайший от своего дома. И будто бы в конец разорил кабатчика. Тот, доведенный до отчаяния, подсыпал однажды в вино ему яду.

Что-то похожее, не совсем, конечно, случилось и с обладателями сталинских «ковров-самолётов». Они стали жертвами зависти. Когда умер «отец всех народов», его преемнику Маленкову кремледворцы немедленно доложили, что есть, дескать, такие люди у нас, которые пользуются вон какими возможностями.

– Сколько их? – спросил Георгий Максимилианович. Ему назвали число.

– Мелочи для государства, – отрезал новый правитель. Но его век «на троне» в калейдоскопе дворцовых переворотов того времени был недолог. Как и Николая Булганина. Но тот все-таки успел (а к нему также обратились борцы с привилегиями) издать распоряжение, признающее недействительными «сталинские билеты». Признать-то признали, но не изъяли. А поскольку награждение ими и обратное действо было сверхсекретным, то, как рассказывал Григорий Петрович, кое-кто из их брата еще долго «ездил, плавал и летал на халяву». По сути дела до самого низвержения культа личности и до замены серебряных лауреатских медалей – со сталинских на государственные.

Право – это не сказка, а намёк недобрым нынешним молодцам. Прямо в лоб.

Но вернёмся к нашим, то есть нынешним баранам. Доводы ревнителей развития атомной энергетики неоднократно и убедительно разбивались весьма и весьма большими авторитетами. Вот что говорят светила.

Профессор Куркин: «Экономическая целесообразность, «дешевизна» атомной электростанции – это ловко скроенный миф».

Профессор Антонов: «Даже работающая без аварий АЭС выделяет в окружающую среду радиоактивные вещества».

Академик Лемешев: «По мере ввода в эксплуатацию все новых АЭС вероятность катастроф возрастает».

Должно быть, устрашившись такой перспективы, человечество неустанно ищет новые, альтернативные источники энергии, старается, применяя современные технологии, эффективнее использовать старые, как-то силу ветра, солнца, воды и т. д. У нас же, как всегда, с альтернативами трудности.

А что же энергетики, физики, атомщики? Какой волей надо обладать им, проводникам космических знаний, при отстаивании собственных позиций? Недюжинной. И они ею обладают. Прошлым летом в ЦКБ («Кремлёвке»), где высокого профессионализма эскулапы выводили меня из тяжелейшего состояния после удаления раковой опухоли в желудке (резекцию его виртуозно осуществил величина мирового порядка хирург Виталий Петрович Башилов), мне довелось лежать в палате вместе с человеком, некогда работавшим на небезызвестном предприятии «Маяк», там в 50-х годах произошла катастрофа похлеще Чернобыльской. Виктор Афанасьевич, так звали соседа, работал потом еще и директором атомной станции на Мангышлаке в городе Шевченко. Этот город живет исключительно на опресненной воде Каспийского моря, опресненной за счёт энергии, вырабатываемой атомными установками.

Сосед мой, насквозь, как говорится, был пробит нейтронами. В его организм для остановки какого-то распада постоянно вливали через капельницы сложнейший химический раствор. Можно себе представить, какие физические страдания испытывал он от этой химиотерапии. Однако (я был поражен его самообладанием) буквально через минуту после иезуитской процедуры Виктор Афанасьевич шутил и седлал своего любимого конька – отстаивал преимущества и великое будущее «атомной силы», при этом не забывая на чём свет стоит крыть академика Яблокова – эколога, всех тех деятелей, что втыкают палки в колеса и разрушают ядерную мощь державы.

Знал этот человек, занимавший недавно еще и высокий пост в правительстве обновленной России, очень много. Тем не менее, когда я, распаляемый своей журналистской сущностью, попытался разузнать у него «секреты», он ловко уходил от расставленных мною сетей и глушил свой гневный порыв откровения.

В принципе то, что атомщики умели и умеют держать секреты, я понял давно. Тот же самый Григорий Петрович Панкратов, потерявший возможность иметь детей, пошел в конце сороковых годов на разрыв с любимой женой, но так и не объяснил ей истинную причину своего мужского бессилия. Между прочим, он, сдававший, как я уже говорил, объекты непосредственно Берии, после расстрела последнего говорил: «Это чушь, что Лаврентий агент зарубежных разведок. Он причастен к святая святых. Но утечки информации не наблюдалось. Испытание у нас бомбы для Запада и Америки было как снег на голову. И Сахаров Дмитрий, хотя и толковал на вражеских голосах о сталинизме и тоталитаризме, – о работе своей термоядерной не заикался».

И, тем не менее, груз роковой тайны, что носили в себе люди «рисковой» профессии, был для них, интеллигентов, в отличие от тех, кто за ними следил, неимоверно тяжел. И такая тяжесть заявляла порой самым неожиданным образом. При всей необходимой для работников столь специфического дела сдержанности, тонкости и хрупкости их внутреннего мира (Панкратов, скажу, обожал Есенина) они вдруг начинали демонстрировать этакую бесшабашную удаль, иногда даже грубую. Мне, работнику обнинской газеты «Вперёд», жителю города, костяк специалистов которого составляли те же «челябинцы», не раз приходилось быть свидетелем и участником минут веселья и «расслабленности» учёных.

Стоит перед глазами картина: среднего возраста джентльмены в «богемских» беретах и курточках маршируют по улице Курчатова, распевая старые солдатские песни типа: «Наши жены – пушки заряжёны». В «боевом строю» – видные деятели физико-химических наук, а командует ими, браво отсчитывая: «Ать-два!», списанный по болезни с подводной лодки капитан-лейтенант Андрюха Смирнов, работающий теперь «менээсом» в филиале научно-исследовательского института физики и химии имени Карпова. Прохожие хохочут. «Строевики» сосредоточены и суровы. Хохмацкий эффект возрастает.

Помню вызывающий, острый юмор на страницах нашей газеты под рубрикой «Физики шутят», рассказы о Курчатове, его бороде на самом деле вовсе не черно-смоляной, а рыжей (он ее красил) и многое другое, что создавало вокруг «избранных» ореол людей особой свободы и независимости.

В Обнинск на вечера встреч с учеными, кто только не приезжал: от молоденьких, подающих надежды актрис театра и кино, (как то Наталья Варлей), до космонавтов (здесь бывал Гагарин) и маршалов. Вечера устраивал мой бывший сослуживец, командир экипажа танка в Таманской дивизии Саша Тимошин. После службы «на действительной» он, сержант запаса, поддавшись эйфории того времени, поступил в Обнинский филиал института инженеров физики. Закончил его. Работал в одном из «ящиков» в городе, но за вульгарную связь с заведующей спиртного склада был оттуда изгнан, нанялся механиком в тепличное хозяйство, находящееся рядом с Обнинском. Женился на простой девушке-швее местной фабрики, деревенской уроженке. Первые его впечатления о новой родне, о деревне: «Гена, самогону – жбан. Пили – кружками. Пили, пили – драться стали. И я, глотнув «первача» (это такой напиток, напиток батыров), почувствовал, что в состоянии революцию совершить».

Фикс – революционная идея его не оставляла и в дальнейшем. «Будем с бюрократами бороться, – говорил он как-то. – Создадим такую партию. Своим путём пойдём. Путём террора. Будем бить – и записку «на лицо». Кстати, впоследствии обнинцы, как никто, восторженно встретили горбачёвскую «катастройку». И, как никто, пострадали от этого.

Долгие искания «своего пути» привели «революционера» в сельский клуб (стал заведующим), где он по первости пропил в зале стулья, потом к алкашам-художникам, режущим из пенопласта предметы наглядной агитации, типа плакатов: «Обнинск – город мирного атома». А затем (так, видно, было записано в «книге судеб») поступил он в институт культуры, что под московскими Химками на станции Левобережная, на режиссерский факультет. Ломка физика-атомщика в служителя народного творчества проходила нелегко. Во время сессий общежитием при институте не пользовался. Каждый день ездил из Обнинска до Москвы, а затем до Левобережной на электричке. По тем временам это обходилось недёшево – в «зелёненькую», т. е. три рубля. Жена, Лида, по утру не всегда имела такую купюру, и давала мужу на проезд и на пропитание, то синенькую (пять рублей), то даже красненькую (десять), с надеждой, что сдачу супруг возвратит. Этого, к сожалению, никогда не происходило. Благоверный, как правило, возвращался домой последней электричкой, без копейки денег в кармане, крепко навеселе, и с квитанцией от ревизора – за проезд «зайцем». На эмоциональную реакцию женщины бравый студент отвечал убийственно:

– Лидок, ведь я же марксист.

Однако, преодолев тернии на пути к звёздам, стал он поистине народным артистом в граде науки – Обнинске. На вечерах, устраиваемых Сашей, удавалось услышать от «именитых» такое, чего никогда и нигде они не говорили. Именно здесь, направляясь последний раз в свою родную Стрелковку (она в двадцати километрах от Обнинска), признался Георгий Константинович Жуков, что фашисты могли бы войти с малоярославского направления в Москву, как в Париж, без выстрела, поскольку все защитники столицы на этом пути были перебиты. Но немцы поверили нашей пропаганде, что подступы Москвы надежно обороняются сибирскими полками (хотя те еще только подступали), и остановили наступление.

О, как гордился я тогда собственной причастностью к лику племени, называющих себя «четвёртой властью». Даже забывал о пассаже, в котором оказалась как-то моя мать. Ехала она из города Данилов Ярославской области на поезде «Воркута-Москва». Соседями по купе, так случилось, были «коренные воркутяне» – то есть только что освободившиеся «зеки». Насколько помню, «урки» того времени отличались на людях обходительностью и вежливостью. Продемонстрировали сии качества они и перед моей мамашей. Разомлевшая от культурного слога попутчиков, поведала она им, что едет в гости к сыночку.

– А кто сын-то? – Спросили.

– Журналист, – не без гордости ответствовала беззаветная женщина.

– А-а-а… прохвост, значит.

Ну, да ладно. Отвлёкся. А откровение маршала в ту пору дальше стен Обнинского ДК не ушло. Правда, за гласные шутки в «открытой» газете «Вперёд» кое-кому пришлось поплатиться. Во-первых, «шутки физиков» прикрыли. Во-вторых, не только их. Юмористам перекрыли кислород – закрыли доступ к исследовательской работе, а редактора газеты Михаила Лохвицкого исключили из партии. «Политиздат», где должна была выйти его книга об одном из пламенных революционеров, расторг с ним договор. Да что Лохвицкий! Если самому Тимофееву-Ресовскому – генетику с мировым именем, работавшему тогда в институте Медицинской радиологии заведующим лабораторией, было отказано в выезде в одну из капстран за получением премии, которой он там был удостоен. Между прочим, очень интересно, как это происходило. Всякие выезды за рубеж тогда, как вы понимаете, находились под партийным контролем. Даже отправляясь в туристическую поездку, человек должен был пройти через определенную комиссию горкома или райкома КПСС. Так вот Ресовского обнинские власти тоже вознамерились пропустить через нее. Из горкома партии послали ему по почте повестку с уведомлением, что такого-то числа, к такому-то времени он обязан явиться в такой-то горкомовский кабинет. Каково же было удивление партийных функционеров, когда они в назначенное время не увидели перед собою оповещенного. Послали вторую повестку, еще более строгую и сердитую – ну, как прямо в суд обязывающую явиться. А Ресовский опять не пришел. Послали нарочного-инструктора.

– Я из горкома КПСС, – важно заявил он открывшему дверь всемирно известному ученому.

– Из горкома КПСС? – удивился генетик. – Что-то не знаю такой организации. Городской Совет депутатов знаю – конституционный орган. А горком КПСС… нет, не ведаю. – И захлопнул дверь. Надо заметить, что происходило это до 1977 года, то есть до принятия «брежневской конституции», когда еще в Основном законе не красовался пункт о руководящей роли партии в нашем обществе. Уж не герой ли известного гранинского романа «Зубр» своей выходкой подтолкнул в какой-то мере принятие его? Кто знает.

Вообще, об этом человеке в городе ходили легенды. В частности, такая: после работы в Германии и возвращении на Родину он был приговорен к расстрелу. И якобы, как значилось в донесениях органов, приговор привели в исполнение. Однако, когда разбитая, как «буржуазная наука», генетика стала снова у нас возрождаться, об ученом вспомнили и приказали вернуть его из мест не столь отдаленных.

– Но он же расстрелян, – доложили отдавшему приказ.

– Как расстрелян? Вернуть!

И чудо свершилось. Вернули. Ранее, по ошибке будто бы, вместо Ресовского, расстреляли другого.

Легенды легендами, а вот факты. В Обнинске он начинал с нуля, и защищал по новой свои диссертации – кандидатскую, докторскую. Когда с Обнинска сняли колючую проволоку, по особым разрешениям научные заведения города стали навещать делегации иностранных специалистов. Посетили однажды институт медицинской радиологии и западногерманские (были такие) генетики, считавшие Ресовского своим учителем. Держались немцы довольно высокомерно: мол, нас тут ничем не удивишь. И вдруг взгляд одного из них упал на дверь с табличкой: «В. Тимофеев-Ресовский, зав. лабораторией». Спесь с гостей как рукой сняло. Тимофеев-Ресовский! И всего лишь завлаб? Так что же тогда представляет сам институт?

Визиты подобного рода в ту пору казусами сопровождались довольно часто. Как-то моему земляку, директору Ленинградской станции захоронения радиоактивных отходов, Платону Ивановичу Кузнецову сообщили, что его заведение решено показать коллегам из Англии. Платон заволновался. Приедут спецы и, понятно, без труда обнаружат все огрехи в деле. А их, как вы теперь знаете, у наших атомщиков, особенно по части защиты от радиации, всегда хватало. Но если свои проверяющие на них смотрели сквозь пальцы, а от народа они и вовсе скрывались, то иностранцы, пожалуй, молчать не станут. Как быть? Устранить недостатки. Невозможно. Но Платона осенило.

Поехав встречать гостей, прихватил он с собою десятилитровую канистру спирта, из которой отливал по графину около каждой придорожной забегаловки и оставлял его там с наказом буфетчицам: «На обратном пути буду с англичанами, по знаку наливать и подавать. Не скупиться!»

Так и было сделано. «Знаешь, – хвалился потом Платон Иванович, – до третьего шинка по-английски объяснялись с коллегами, а после четвертого все заговорили по-русски» И протягивал специальный журнал, в котором участники делегации делились своими впечатлениями о поездке по Союзу. Была там и такая строка: «Самое приятное воспоминание осталось от станции, которой руководит мистер Кузнецофф». «Мистер» с лицом Михаила Семёновича Собакевича сиял. Мы хохотали. И только жена его хмурилась, говорила сокрушенно: «Ох, Платон, Платон, не умрёшь ты своей смертью». В отличие от своего, мужиковатой внешности супруга, это была женщина красоты писаной, иконной. Мы, молодые, неуемные, искренне дивились тому, как сошлась в жизни эта пара (вроде бы совсем не пара), как удалось Платону покорить сердце такой красавицы?

Кузнецов делал большим пальцем правой руки своеобразный известный жест, произносил нарочито горделиво:

– Ну, так ведь я-то парень во!

А потом признался:

– Я с гражданской вернулся – красные галифе на мне, шашка на боку. У неё все деревенские парни – в женихах. Не диво! Из семьи справной, а красы – на всю округу хватит. Как быть мне? Подумал, подумал – да прямиком к ее родителям, говорю: отдавайте за меня дочку, не то раскулачу.

И опять сиял Платон, заносчиво водил своим носом-картошкой.

Каким глубинным оптимизмом, жизнеутверждением дышали, как казалось мне в то время, все эти случаи, истории, хохмы. Смысл же слов, оброненных в ту пору соседом моим по обнинской общежитейской койке, слесарем Каминским, умершим впоследствии от лейкемии, я понял значительно позже. А говорил он, что после виденного и испытанного им в «Челябинске-40», все остальное – пустяки, а юмор спасает его от сумасшествия. Панкратова от безумия, правда, добровольного, не спасли ни юмор, ни государственные заботы. Он умер от перепоя.

…В начале своего повествования, я упоминал, что в детстве с Яблоковой горы из своей деревни Пилатово мы часто засматривались на конусообразный купол одного из храмов Железо-Борской обители. Приехав в этот раз в родные края, взойдя на Яблокову гору, я не увидел поднимающегося к небесам, столь гармонирующего с ними, великолепного строения. Вместо него, в том направлении, над поредевшим лесом торчала белая, сверкающая на солнце, как штык в Брестской крепости, труба атомной станции…

И чего-то вспомнились слова моего соседа по обнинскому садово-огородному товариществу – заместителя директора филиала НИФХИ имени Карпова Ивана Ивановича Кузьмина: «Страшна, Геннадий, не радиация, а люди, её контролирующие. Ведь сейчас в наш элитарный институт физики идут парни, которых бы раньше и в «ремеслуху» не приняли».

А чего ждать, коль столько времени тем и занимались, что копали себе бесшабашно и весело яму, разрушая не только экологию природы, но и экологию души.

 

Не канут в нетях

Знал бы Александр Трифонович Твардовский, написавший эти пламенные строки почти полвека назад и, казалось бы, поставивший жирную точку на досужих разговорах о месте фронта и тыла, каким «счётам-спорам» по этому поводу суждено разгореться с приходом других времён – демократических. Объявившие себя истинными человеколюбцами новые радетели России понимание всеобщего народного подвига в период Великой Отечественной войны ничтоже сумняшеся продемонстрировали тем, что разом отменили льготы пенсионерам, у коих в суровые годы «у их станков и наковален был без отрыва стол и дом». А лизоблюды из электронных СМИ, развенчивая мужество и честь советских людей в борьбе с гитлеровцами, договорились до того, что громогласно заявили: «Если бы «совки» не сопротивлялись Германии, мы сейчас все пили бы баварское пиво».

Но тут даже наш покорный, безмолвствующий народ не вытерпел – вышел «на большую дорогу» (шоссейные и железнодорожные пути), перекрыл движение и заставил власть очувствоваться. Нет, она, эта власть, конечно же, не поступила, как генерал де Голь, – не казнила коллаборационистов, продавшихся в годы оккупации немчуре и сдавших врагу без выстрела свою столицу Париж. Скрепя сердце, по минимуму, но законодательно тружеников тыла Второй мировой приравняли госмужи к ветеранам войны.

Но исчерпан ли вопрос? Идут в редакцию письма. О беспределе чиновничества, бездушии бюрократии, мизерности пенсий, махинациях с льготными лекарствами и т. д. и т. п. Всё это, к великому сожалению, давно стало общим местом, как бы само собой разумеющимся и с чем бессмысленно бороться обычными средствами, помещая, скажем, читательские мытарства в соответствующие подборки или комментируя их.

Однако одно письмо, что получили мы недавно, оставить без привлечения внимания общественности невозможно. Оно уникально тем, что автор вовсе не жалуется на крохотность пенсии, которой облагодетельствовало его родное государство, присвоившее богатство, созданное народом, и раздавшее за понюх табаку «чубайсам» и «абрамовичам», другим, приближённым к правителям лицам, национальное достояние. За что последние, если по совести, должны бы по гроб жизни возить тех же пенсионеров бесплатно не в общественном транспорте, а на такси. Ведь «баварцы-то» со свастикой на закатанных рукавах, захватив Россию, вовсе не собирались поить «руссиш швайн» и их потомков терпким напитком. Они их хотели утопить. И не в пиве (ужель забыли?), а в море-океане, которое благородные завоеватели намеревались создать на месте стольного града варваров – Москвы.

Однако вернемся к письму. Автор его как-то мимоходом, без особой боли (выболело, наверное), повествует, как он, родившийся в 1935 году, во время войны, восьми лет отроду, был вынужден оставить школу и пойти работать в колхоз. Отец, старшие братья ушли на фронт, мамка больна, а младшие сестрёнки хотят есть. Работал на молочнотоварной ферме. Зимой, по ночам – в родильном отделении. Именно в эти часы почему-то чаще всего телятся коровы. Тут важно не прозевать и позвать вовремя старших, отдыхающих после нелёгкого дня – принять телёнка. Летом – от зари до зари – с кнутом в степи, в балках. Не прикурнёшь, не суснёшь – стадо мигом окажется на «зеленях» – в хлебном или клеверном поле.

Снова в школу пошёл наш герой лишь в 1947 году. Пришёл, как толстовский Филиппок, в овчинном, домашней выделки полушубке, с сумкой, сшитой из старого пенькового мешка. Учитель глянул – прослезился.

У автора письма сложилась завидная биография, но, в принципе, типичная для советского гражданина. Выучился, продвинулся, ушёл на заслуженный отдых, не придав поначалу значения тому, что работу в колхозе в трудовой стаж ему не внесли. И без этого вон сколько стажу-то.

Задумался потом, когда оголтелая пропаганда стала с невероятным рвением разводить поколения, отцов и детей, делить их на «лузеров» и «винеров», уничтожая тем самым святую память и преемственность, разрывая на мелкие части «золотую нить», связывающую воедино весь наш народ.

Тогда и решил оскорблённый беспределом наш корреспондент восстановить справедливость, не кичась, но с достоинством сказать: я – патриот, что и подтверждаю документально, смотрите, с малых лет работаю на благо страны.

Не знал, не знал святой человек, что документально-то подтвердить ему это как раз и не удастся. Областной архив, куда обратился он с просьбой дать выписку о своей первоначальной трудовой деятельности, ответил: сведений о тружениках колхозов той поры вообще нет. Оставалась надежда найти очевидцев, реальных свидетелей начала рабочего пути парнишки. И они нашлись, и дали необходимые письменные показания. А далее произошло то, что никак не укладывается в рамки порядочности и здравого смысла.

Собес, принявший к рассмотрению с трудом собранные свидетельства и справки, ошарашил убелённого сединами старца безапелляционным резюме: в соответствии с трудовым законодательством в восемь лет принимать на работу вас не имели права. Вот так, не больше и не меньше. Правонарушителем или, на худой конец, соучастником правонарушения оказался автор горестного к нам послания. А коль так, то по вывихнутой логике ретивых администраторов, какой разговор можно вести здесь о признании заслуг, поощрении, хотя бы моральном, этого, своего рода «пятнадцатилетнего капитана».

Но когда-то таких ребят и признавали, и прославляли, малолетних тружеников орденами и медалями награждали. А пионеру-партизану Саше Чекалину аж звание Героя Советского Союза присвоили. Сейчас оборзевшие бюрократы, наверное, зубами скрежещут: как это можно так законы нарушать? Да ещё и Героя присваивать со льготами соответствующими. И облегченно вздыхают, поди, узнав: звания Героя Чекалин, как и Володя Дубинин, ушедший в начале войны в Керченские катакомбы вместе со старшими, удостоен посмертно. Не надо, стало быть, тратиться на эти самые льготы. А вот на лётчика Алексея Маресьева (тоже закон нарушил: кому без ног летать, воевать разрешается), или на одноногого рязанского механизатора Александра Шатова (кстати, ноги он лишился в детстве, когда сел за трактор, который вынужден был оставить, уходя на фронт, его отец), какие деньжищи затрачены! На них бы сейчас какой-нибудь ушлый чиновник такую дачку себе отгрохал.

Но что с «совками» поделаешь? – исходят во злобе перестройщики. – Они ведь сплошные уголовники. Советскую власть, криминальный режим коммунистический защищали жизни не щадя, на смертный бой без страховок шли дураки.

А у меня вот встаёт и встаёт перед глазами памятный день – послевоенный день победы. Израненный фронтовик дядя Коля Малафеев пришёл к нам, сопливым первоклашкам, рассказать о войне. До сей поры помню его слова: «Ребятки, а ведь и вы с врагом сражались, вместе с отцами ковали победу».

Каково? Но подумаем, что носили бойцы у сердца, в карманах своих гимнастёрок, пробитых пулями и осколками снарядов? Карточки близких любимых людей. И детей своих в первую очередь. Глубокого смысла дяди Колиных слов тогда я, возможно, не понимал, но зато сейчас прекрасно осознаю: мы выиграли войну потому, что наши люди, от мала до велика, на фронте и в тылу, защищали тогда не сталинский режим, а Отечество, братьев, сестёр, национальную гордость свою и традиции, носителями которых являлись главным образом, конечно же, матери, деды, отцы. И стоит ли удивляться тому, что, придя с кровавых полей, те же солдаты и подумать не могли, чтобы перешагнуть через моральные нормы, устои, которые сами и отстаивали в боях. Превозмогая недуги, шли бойцы, не бравируя фронтовыми заслугами, чуть ли не на второй день по возвращению на поле трудовое, требующее опять же великого напряжения и солдатского пота. Они становились нашими кумирами, мы были спаяны с ними невзгодами и победами, единством цели и общей памятью.

Гордость и память – это движение души. Не заметить, не опереться на них – идиотизм. И вдвойне идиотизм, а точнее тягчайшее преступление – топтать, истреблять, как это делается нередко ныне, эти великие свойства в людях, превращая их в манкрутов, слепцов, идущих на поводу слепых поводырей.

Не о прибавке к пенсии хлопочет автор письма, послужившего нам отправной точкой для злободневного разговора, – а об элементарном уважении к труду – труду производительному, созидательному, составляющему основу семейного, школьного, общественного воспитания, и на прочном фундаменте которого зижделось мощнейшее некогда государство мира – СССР.

Обновлённая Россия в лице конституционного гаранта прав её граждан – Президента то и дело провозглашает о своём намерении повышать социальную защиту населения, укреплять принципы гуманизма и справедливости. Значит, не потеряна надежда, что государство непременно будет служить возвышению патриотического духа и единению народа, столь необходимого ныне. Переходя от слов к делу, великие мира сего, хочется верить, взглянут, наконец, по особому на чаяние всех, кто когда-то, «нарушая закон» в малые лета свои, вскарабкался на снарядный ящик и крутнул, как надо, ручки заводского токарного станка.

Да не обидит Родина-мать своих «мальчишей-кибальчишей», тех, кто заменил в лихолетье на поле, на ферме ушедших на фронт старших братьев, сестёр, отцов.

Не дать иссохнуть, сгинуть в мутном потоке пакостей, творимых бесовствующими ненавистниками народа и отчизны, чувству законной гордости у истинных патриотов – святое призвание правителей страны.

 

Михайлов день

21 ноября христиане отмечают день архангела Михаила – Архистратига Христова воинства.

21 ноября более 60 лет назад было создано стрелковое оружие века – автомат АК-47, взятый потом на вооружение почти всеми армиями стран земного шара. Его создатель – русский оружейник Михаил Калашников.