«Родниковая свадьба»

Эту песню, отражающую всю суть единения человека и природы, услышанную в одном из сел Липецкой области, и я вспоминаю всякий раз, когда сатанисты-демократы начинают с пеной у рта орать о гибельном отличительном от западного пути, которым из века и пытается еще идти наша неоглядная Россия. Разрушители великого государства оплевали все: наши святыни и память, простоту и отзывчивость, уважение к своим лидерам и союз серпа и молота, трудолюбие и единство цели, о котором в комковой Эрефии понятия не имеют, а народ беспощадно разбит на богатых и бедных, сидящих и сидевших, олигархов и менеджеров, крестьян и горожан, беспризорников и полунищих пенсионеров. Их пути практически не пересекаются. Перестройщиков-разрушителей коробит, когда вдруг вспоминает кто-то (в их понятии это маргиналы), что хлеб – великое чудо природы и труда человеческого, а не «золотой телец» – всему голова, они издеваются над нашим прошлым, когда ту же уборку зерновых, скажем, мы называли битвой за урожай. Они не хотят слышать, что там, где хлеб, там и песня, и что на эту битву шли люди, как па праздник, помывшись в бане, облачившись в чистые одежды. И где им, поглощенным одной единственной думой, как еще раз околпачить народ и обмануть ближнего, понять красоту тех же «родниковых свадеб», когда у источника чистейшей воды самодеятельные артисты, а не голозадые кривляки нынешней сцены, в старинных нарядных костюмах передавали из рук в руки расписную чашу с ключевой водой, наполненную молодоженами из своего источника. И звучала задушевная песня – песня о родниковой природной силе.

Вода, текущая по рекам, как известно, не признает ни национальных, ни государственных границ, напротив, это, кажется, еще В.О. Ключевский заметил, сказавши в свое время: «Река является воспитательницей чувств, порядка и общественного духа в народе. Она и сама любит порядок, закономерность. Русская река приучила своих прибрежных обитателей к общежитию и общительности».

Глядя сейчас на наши реки и речки, приходишь в отчаянье: отравленные сбросами, заросшие, обмелевшие – они стали будто символом мерзости и запустения. И ко всему этому слышишь: «Улучшать в России экологическую обстановку просто невозможно, только для ее стабилизации потребуются сотни миллиардов долларов».

А ведь счастье было так возможно. История, говорят, не любит сослагательного наклонения. И я не буду говорить, что было бы, если бы народная, а не алчная буржуазная власть правила страной. Зачем это «если бы», когда можно поведать о том, чему являлся очевидцем сам: посадок лесополос, развития садоводства, строительства арыков и водопроводов, разведения звероферм, создания оросительных систем и тех «родниковых свадеб», праздников первого снопа.

 

Час спелого колоса

Нет, мне нравится эта пора – жаркий ветер, подымающий пыль на дорогах, трепет красных флажков на гудящих машинах, медь пшеничных полей и бронза лиц и рук человеческих. И пусть бесконечно в сердце, омытом волной постоянного напряжения, живет оно, особое ощущение азартно-веселого и тревожно радостного торжества.

Уборка. Час спелого колоса. Слияние в единый порыв энергии, силы людей, машин и земли. И ты, мотающийся в «зампредовском» газике от комбайна к комбайну, от отряда к отряду, вроде бы здесь не лишний. И рад ты, словно шофер, сделавший лишнюю ездку, когда дед на ночном току отойдя от сморенных работой веяльщиц, вдруг шагнет в твою сторону, добродушно скажет: «Слушай-ка, парень, а я ведь знаю тебя». Или, когда комбайнер, не останавливая раскаленного «Колоса», высунется из кабины и, стараясь перекрыть вой и грохот своей железной громадины, гаркнет от жары и пыли осипшим голосом: «Эй, приятель, давай поскорее о наших делах сообщай. Мой брат в соседнем районе работает. Никак не увидимся из-за уборки. Так пусть хоть в газете прочтет о родне!»

«Вот, чертушка, – думаешь, глядя вслед удалому парню, – остановился бы тогда на минутку, рассказал о себе. Не с воздуха же факты брать.

– А почему бы и нет, – улыбнулся, узнав о мыслях моих, председатель колхоза имени Кирова, в не так уж далеком прошлом сам тракторист, Николай Борисенко. – Видишь, какой трудовой накал. Аж воздух звенит от него. В такой атмосфере и рождаются хлеборобы. Попробуй понять ее.

…Ранний, ранний, предрассветный час. Вроде и петухи еще не пропели на хуторе. Спят, умаявшиеся за день в бабушкином домике Генка и Санька. Приехали вчера с отцом около двенадцати ночи, попутно солому для подстилки домашней живности завезли. Свалили у забора, соскирдовать уже сил не хватило. Глянула в окошко Раиса Калиновна – не тучи ли собираются? Эх, замочит солому. Разбудить, что ли, Владимира? Жалко. Которую ночь не досыпает муж. Однако, смотри сам поднимается.

– Володя, как бы дождь не пошел, подобрать бы подстилку.

– Что? Дождь может быть? Генка, а ну-ко живо, заводи мотоцикл. В поле немедленно.

Вздохнула хозяйка. Латарцевы, они и есть Латарцевы. И покойная свекровушка, Елена Ефимовна, такая же была – не домовая кость. На колхозной работе сама не своя, а до домашней всегда в последнюю очередь доходили руки. Бывало осмелится невестка, скажет что-либо по этому поводу резкое, свекровь оглянется по сторонам, ответит тихо:

– Ну ладно, хоть не при сыне сказала. Ты мне, Раиса, Володьку не переиначивай. Ты в магазине работаешь, а он колхозник. Хлебороб потомственный. Его отец бригадиром до войны-то в нашей артели был. Ох, труженик, ох, общественник. Погиб за землю-матушку впервые военные денечки. И не увидел родившегося наследника. Да, наследника. Дел крестьянских.

Вспомнила Раиса слова свекрови, усмехнулась. Володьку не переиначивай… Переиначишь, как же. Сама уже давным-давно переиначилась. Вон по зиме приехал Геннадий из училища механизаторов с удостоверением шофера, стал работу приглядывать в хозяйстве. А в хозяйстве водителей пруд пруди, не то что комбайнеров да трактористов. Собрались на семейный совет, что делать, как быть? Может на производство уйти? Мать ты-то что скажешь? А что она скажет: не дело хлеборобскому сыну на стороне счастья искать. Глянула на Владимира:

– Батька, ты же человек влиятельный, В райкоме, обкоме бываешь. Определил бы Геннадия на комбайнерские курсы. До уборки полгода всего. Поучится – тебе же помощник будет.

Как посмотрел он тогда на нее, на жену, подругу, помощницу. И нежно и ласково, и с какой-то кроткой задумчивостью. Ну, точь-в-точь как глядят с портретов, на которых поправляет рушник, и свекровь и погибший свекор. Под их пристальным взглядом рос ее суженый. А теперь вот сам ребятишек растит, которые каждое слово родительское, жест и взгляд подмечают.

И все-таки странно как-то. Владимир такой молодой. С Генкой сыном идут с работы, что тебе братья родные. Однако и сын вот-вот за бритву возьмется и отец – зрелый мужчина, семейства глава, живой не на карточке. Свекор-солдат легендою в доме стал. Пример его жизни, сыну пример, а для внуков, Генки и Саньки, виднее отец, но который ни колхозов не строил, ни с кулачьем не сражался, ни воевал. Живет, как будто бы жизнью обычной. Работает много, правда. Но кто его знает, как это дети оценивают. Им ведь героику подавай, тогда заслужишь авторитет.

Нет, не простое дело ребят растить, за собой их вести, быть наставником им. Наставником… Шутка сказать… Давно ли Владимир все к старшим приглядывался, на мастеров равнялся. А теперь самому впереди надо быть. Нелегко быть для других примером, куда как тяжелее стать примером для собственных сыновей. Тут надо быть им и другом, и строгим отцом. Раньше-то держать в повиновении детей, да и не только их, нужда помогала, а нынче…Хотя прав все же Володя, сказавши однажды, когда завела она с ним разговор об этом:

– Чудные все-таки люди. Стали жить хорошо, нужду добрым словом вспомнили. Не плохой воспитатель она, оказывается. Да эта нужда в свое время полхутора с земли насиженной выгнала.

Потом, наверное, спустя два месяца, забегает к Раисе в магазин одна покупательница – в руках столичный журнал:

– Читала, что пишет Владимир Андреевич – муж твой законный? Статья, да какая! О селе, о товарищах, о молодежи. Послушай» «Из села подросток уходит. Где только виновных тому не ищут, какие причины не называются. Но забывается частенько при этом родительская позиция. А ведь до сей поры еще слышишь кой от кого: «Мы всю жизнь отдали деревне, так пусть хоть дети в городе поживут». Кто говорит такие слова? Отцы и матери, лет пятнадцать назад активно работавшие в хозяйстве, но имеющие впечатление о труде сельскохозяйственном, основанное на опыте послевоенного времени. А на селе между тем как изменилось все! Перемены и в жизни, и в быту, и в культуре. Чего ж мы, родители, аргументы эти в ход не пускаем? Сами себя, труд свой честь так принижаем?»

Помнит Раиса Калиновна, как в этот день завороженно смотрели ребята на отца своего. Санька, младший, школьник еще, все чего-то пытался сказать, но ничего лучшего не придумал, как поканючить:

– Пап, а ты меня завтра в школу проводишь?

– Чего это?

– Пусть нас все вместе увидят.

Засмеялись, было, над парнишкой. Но мать вдруг посерьезнела, шепнула мужу: «Конечно, сходи. Потешь. Гордость – это неплохо». А Генка, молчаливый, сосредоточенный, задал вопрос:

– Отец, а кто же это слова такие сказал, что ты в статье приводишь: «Нечисто убранный хлеб – нечистая совесть комбайнера»?

Задумался Владимир.

– Да кто ж его знает, сын. – То ли наш Николай Пивовар, довоенный еще комбайнер, то ли наставник мой Николай Борисенко, то ли напарник, Александр Свиридовский. Не в словах тут дело, Геннадий, и не в том, кто их сказал, а в отношении к работе, в этом плане порядок. В воздухе носится это. Поработаешь этим летом со мной – увидишь. И, быть может, еще лучше скажешь, когда пропитаешься нашим духом.

– И ты возьмешь меня, папа? И руль доверишь?

– Слово – дам тебе руль.

… Коротки минуты передышки на жатве. Но и из них уделил мне несколько Герой Социалистического труда Владимир Андреевич Латарцев, – комбайнер, который, как мне сказал товарищ его Николай Федорович Лыфенко (у него когда-то принимал Владимир комбайн), в течение двадцати лет на уборках из дня в день держит и держит первое место в колхозе. Из дня в день в каждую страду. Двадцать лет.

– Немножко не так, – засмущался Владимир, когда я привел в разговоре с ним этот восторженный отзыв. – Один день все же мой экипаж оказался, увы, не на первом месте. Это был день, когда я «дал руль» старшему сыну, а младшего поставил к нему помощником… И все же этот день стоит немало. И для меня, и для парней.

«Дать руль» Многое вкладывает Владимир Андреевич в это понятие, считая факт доверия техники молодому парню вершиной, пиком отцовской родительской педагогики.

– Огонек влечения мальчишки к машине, – говорит он, – понятен. Но очень важно выбрать момент, когда можно доверить ее. Рано дать – неудача может случиться. И тогда, чего доброго, боязнь появится. Поздно – тоже опасно: поранишь недоверием парня… Это все равно как вовремя хлеб убрать.

– Но, чтобы было что убирать, вырастить надо его.

– Вот-вот. Именно вырастить. Да никак-нибудь, а с душой, любовью. Надо уметь создать агрофон, как говорят агрономы. Я ребят своих за собой таскаю и в мастерскую, и в поле сызмальства. Не потому что уж очень нуждаюсь в их помощи, хотя и это нужно. Нас-то ведь как учили: умеешь ложку держать, значит, и для дела гож. Я хочу, чтобы учась держать молоток в руках, дети мои жизнь понимать учились, людей труда хлеборобского. Вы вот того же Лыфенко послушайте как-нибудь. Как он говорит о кукурузе своей. Словно поэму читает! Но это для того, кто любит и понимает крестьянскую работу, для другого же его разговор интересным, быть может, и не покажется. И пройдет этот другой мимо Николая Федоровича, не увидев в нем ни беззаветного труженика, ни богатейшей души человека. А я хочу, чтобы дети мои любили его и таких, как он, понимали их с полуслова. Будет такое – станут они хлеборобами, людьми настоящими, уважаемыми.

… В тот день, когда он оставил Геннадия и Александра на агрегате одних (сам выехал в область по неотложным делам), звено перешло убирать хлеба на самый сложный участок. Но поначалу, кроме Анатолия Маринохи и Василия Ганича с Николаем Куликом, отвозящим от их комбайна зерно и солому, никто и не знал, что за штурвалом на «Колосе» Латарцева находится Геннадий. Потом догадались: уж очень осторожно ходила машина на разворотах. И стой минуты внимание всех членов звена то и дело переключалось на «молодежную пару»» не случилось бы чего. Случилось ни больше, ни меньше – вышел из строя передний баллон. Заменить его, считай не один потерянный час даже для бывалых механизаторов. Но…

Потом, когда я осмысливал характер Владимира Латарцева, суммировал и анализировал деятельность его и как активнейшего общественника и как опытнейшего механизатора, внедрившего массу новинок, сделавшего не одно рационализаторское предложение, мне почему-то припомнился именно этот случай. Случай с поломкой в отсутствие его, когда не только комбайнеры здешнего звена, но и соседнего пришли экипажу на помощь. Нет, стало быть, в селе к Латарцевым черной зависти. Есть уважение и гордость за земляка Героя. Как хотелось товарищам, чтобы и в этот день не сбавила темпов династия, ее слава. Такое отношение к человеку, думается мне, лучшая характеристика ему. И, разумеется, коллективу, пропитаться духом которого, быть своими среди дружных, сильных и добрых людей, так желает отец сыновьям.

Быть своим среди дружных, сильных и добрых… Это значит болеть их горестями и радоваться радостями этих людей. Это значит нравственно слышать трудовой народ и быть с ним вровень в гражданском самосознании. Это ли не величайшее мерило твоих способностей и достоинств?

…Мы сидим со старшим сыном Геннадием (младший Александр при батьке на комбайне) под абрикосовым деревом. Тихо. Только слышно, как падают на землю перезрелые плоды. Самая пора сбора урожая. Геннадий сосредоточен и молчалив. Что сказать корреспонденту? Назвать цифру намолота? Так он ее знает. Вон плещется флаг трудовой славы в честь их экипажа поднятый! Там черным по белому напечатано: «Есть 700 тонн. А будет тысяча». Может быть, рассказать, как спросил его однажды отец, приведя в загонку: «А ну-ка, сынок, скажи, какова урожайность на этом поле, если ты комбайнер?» Он возразил, было, тогда: «Комбайнер же, а не агроном». Э-э-э, брат – покачал головой отец, – так дело у нас не пойдет. Готовься-ка в техникум. Заочно, как я.

– Чему учит отец? – переспрашивает Геннадий меня. – Действовать так, как он. Получается ли? Не совсем пока. Но думаю, что получится. Ведь это дело совести нашей семейной.

Я тоже думаю так.

 

Перед хлебом все равны

Забывшись в тяжком сне после душной июльской ночи, проведенной рядом с отцом в поле, Юрка неожиданно был разбужен криками и звоном ведер. Выскочил на улицу и обомлел: горит их сарай, набитый сеном. Больно резанула мысль: «А где же Мишка?» Не раздумывая, кинулся в дым, в огонь…

Мишку, Юркиного пятилетнего племянника, нашли под кустом крыжовника подоспевшие соседи. Они же чудом сумели отстоять и дом, хоть и был он в каких-то десяти шагах от полыхающего двора.

Председатель колхоза И.А. Ларионов стиснул руками голову: надо же, как не везет им нынче с комбайнерами! У Головковых мать-старуха занемогла. Придется теперь Вере Семеновне с ней сидеть. И, значит, не будет в «Победе» лучшего семейного агрегата. По семь тысяч центнеров зерна намолачивал Николай с Веруней своей за сезон. И не где-нибудь на степных просторах, а здесь – на «заплатках» орловских… Чего-то опять мудрит Цуканов… Ох, человек! Золотые руки, комбайнер – милостью божьей, но характер – не приведи…

– Денисыч! – позвал Агронома Ларионов. – Пока время есть, давай-ка прикинем, где кого заменить – подменить сумеем.

Пыль тяжелая, едкая, клубами вьется за автомобилем. Жара. Говорят, по всей области тридцать восемь сегодня. Как-то по-особому – не шумят, а точно скребут по жести листья поникших у дороги ветел. Нечем дышать. Ларионов оборачивается ко мне. Глаза от хронического «недосыпа» воспалены, но улыбается:

– Как говорит моя жена, наше председательское дело – нехитрое. Знай, катайся на машине весь день. Правда, взял ее как-то разок с собою – больше не захотела. И все же она права. Нам-то легче, чем вон им. – И поворотом головы указывает в выжаренное добела пшеничное поле, по которому медленно ползли поседевшие от зноя пыли краснобокие «Нивы».

– Звено Бочарова, – поясняет Иван Алексеевич, – то самое, которое районный флаг на прошлой неделе завоевало.

Об этом я уже знал: прочитал информацию в областной газете. Результат по местным масштабам действительно впечатляющий. Тремя комбайнами, за рабочий день звено намолотило 1,567 центнеров зерна. А звеньевой Николай Филиппович Бочаров выдал 579 центнеров пшеницы.

Подъехали, когда люди обедали. Присматриваюсь к ударникам жатвы. Одинаково обожженные солнцем лица, промасленные робы, загорелые до черноты руки.

– Вот они, наши герои, – представляет комбайнеров председатель. – Это Василий Лушников, рубаха-парень. Это Виктор Савенков и Александр Барков – мужики настойчивые, серьезные. А это наш Юрий, – протягивает руку улыбающемуся пареньку: – Ну как себя чувствуешь? Не рано из больницы– то?

– В самый раз подоспел, – отвечают за парня товарищи, – к приезду корреспондента…

У Юрия совсем наивный настежь распахнутый взгляд. Парень недавно окончил школу. Ходит в помощниках комбайнера у родного отца. А в больницу попал после того самого пожара, когда в дымном горящем сарае пытался найти племянника своего.

– В техникум собирается поступать, – говорит отец, – Да ты, Алексеич не переживай. На Юрке род Бочаровых не кончился, Серегу возьму на замену, младшего.

Потом, когда мы отъехали от комбайнеров, председатель расчувствовался:

– Хороший у нас народ. Хотя кое-где и поволынить не прочь и слово сказать супротивное, но это когда обстановка не боевая. А так – себя не щадят. Взять того же Филиппыча. Ведь я, грешным делом, когда сарай у него сгорел, подумал: теперь комбайн на топор сменяет. А что делать прикажешь? Скотину где-то надо держать? А он через день после несчастья жатку навесил – и в поле. Да, как видишь, себя и колхоз прославил. Конечно, мы призадумались тут. Человек такую сознательность проявил, а мы только смотрим. Трудно-нетрудно, выделили лесу Бочаровым, нашли мужиков, что умеют держать в руках инструмент, и команду дали: давай, ребята, руби новый сарай звеньевому!

Слушал я Ларионова, молодого еще человека, и вспоминал недавнюю встречу с И.А.Тупиковым – старейшим здешним коммунистом, первым председателем колхоза в этих краях. К Ивану Афанасьевичу я пришел как к самому активному члену поста контроля за качеством жатвы, что созданы в этом году на каждом участке в хозяйстве.

– Дело людей воспитывает, – делился он мыслями, – организация, требовательность по существу. Посмотри, как поставил работу в звене Бочаров. Перед каждым заездом на новое поле – небольшой инструктаж товарищам Там-то и там-то, парни, поосторожнее: лощинки есть. Комбайны не гнать, чтобы непромолотов не было. И что еще придумал: начал сам в загонку становиться. Ведет машину как надо. Ну, и остальные делают так, как он. Без шума-гама порядок навел. – И неожиданно вдруг заключил: – Главное в наших людях – характер. От земли все это, от земли. Она передает хлеборобу душу свою.

Земля и люди. Неразрывная связь, извечный союз, рождающий колос, рождающий самого человека. И именно в тот момент, когда наливается колос хлебной силой своей, когда наступает жатва, союз этот крепнет еще сильнее, как в период особого испытания.

Золотится нива, властно требуя приложения рук человеческих. И забываются человеческие неурядицы, отступают мелочи быта перед делом святым и великим. Помню: женщина средних лет, в цветастой ситцевой кофточке снует около вставшего на кромке поля комбайна. Мужчина в замасленной рубахе орудует ключом возле жатки. «Коля, поживей подкручивай, – торопит подруга, – а то мы и, разувшись, Филиппыча не догоним».

– Вот это и есть Головковы, – поясняет мне приехавший сюда председатель сельсовета Г.Д.Деточка. – Не думали, что будут работать ныне. Мать заболела. Так, поверите ль, дочку из Орла – на заводе там работает – вызвали. «Сиди с бабушкой, а мы хлеб убирать».

И я опять вспомнил Ларионова, его «геройские парни». Примостившись, кто на ступеньках комбайна, кто на колесе машины, они торопливо «рубали» щи и кашу и на предательский комплимент вроде бы и не обратили внимание. Только Владимир Григорьевич Микшенев (о нем я слышал, как о комбайнере, не допускающем на уборке ни грамма потерь) сказал за всех:

– На жатве один герой – хлеб.

А Геннадий Павлович Цуканов добавил:

– И перед этим героем все равны.

И я видел, как посерьезнели лица у всех – и у старых, и совсем молодых комбайнеров, вчерашних школьников. А их нынче в хозяйстве работает около десяти. Подумалось: не в эти ли минуты и рождается в людях чувство высокого долга, хлеборобской чести, любви, уважения к профессии земледельца. И совсем иную окраску приобрел рассказ Н.Ф.Бочарова о собственном возмужании.

– Начинал я в поле работать мальчишкой. После войны со старшим братом Иваном – танкистом. Легендарный в нашей семье человек. Шесть раз за войну в танке горел. А под конец извещение на него получили. В доме плач, рыдания. А он возвращается. Живой, грудь в орденах. Правда, не очень здоровый. В августе это было. У нас как раз уборка. Так он, можно сказать, не переодевшись, за штурвал комбайна уселся…

Жатва. Горячее солнце над полем. Просоленные потом рубахи. Течет зерно из бункеров в кузова машин. Полнятся отвагой и золотою россыпью доброты человеческой сердца. Ибо с каждой жатвой рождается не только новый хлеб, но поднимается на новую ступень сам хлебороб.

…Коротка минута обеденного перекура на жатве. Вытряс набившуюся за ворот рубахи ость, выпил кружку крепкого отвара зверобоя, глянул в бюллетень соревнования, что привез секретарь парткома, и снова: комбайнер – на мостик комбайна, шофер – за баранку, специалист, руководитель – к другому отряду. Некогда даже поругать «заводских» меж собой. Дело ли: сколько ни получили новых комбайнов – все с браком. Разве только парень какой с душою романтика, подобно Юрию Бочарову, загрустит ненадолго, что в спешке этой окаянной отец для фотокорреспондента и орден не успел прицепить, что заработал на прошлых жатвах. Так и вышел на снимке, как был: в рубахе нараспашку, масляные пятна на руках.

Ничего, Юрий. Как сам понимаешь, это не очень большая беда. Все будет потом. За хлебом. И отец в нарядном костюме. И ты рядом с ним. А пока…Видишь плакат у дороги? «Товарищ! Обрабатывай землю, расти и убирай урожай». Даже на нынешнем жарком солнце не поблекли яркие буквы его.

 

Щедрая сила

Вот и снова золотится под солнцем нива, навевая высокие думы о хлебе, о нашем к нему отношении. Нет дороже награды для пахаря за нелегкий труд и волнения на хлебном поле, чем колос нового урожая. Нет для него дела более великого и святого, чем убрать его, сохранить, не растерять.

И верится земледельцу: нелегким трудом взращенный и убранный хлеб вызовет и у других уважительное, бережное отношение к этому незаменимому продукту. Он – основа богатства нашего, транжирить, терять которое было бы расточительно и безнравственно. Ведь уровень повышения жизни – это не только рост наших доходов, но и рост сознательности людей, культура разумного потребления. Это относится, прежде всего, к хлебу.

Хлеб наш насущный. О цене и значении этого «величайшего изобретения человеческого ума» сказано и написано так много и так сильно, что порой кажется: добавить к этому что-либо еще просто-напросто невозможно. Трудно, наверное, найти взрослого человека, который бы, что называется, с ходу не привел пяток-другой пословиц и поговорок о хлебе, мудрых мыслей, поверий и толкований о нем. И невольно думаешь при этом, прошел, знать, хлебушек не только через желудок, но и сердце каждого. И уж где-где, а у нас святое отношение к хлебу – в крови.

Однако… Идут в инстанции письма. А среди них опять много, много таких, где о хлебе пишется с болью. И вызваны эти письма одним – неуважением к тому, что называем мы всему головой. Неуважение это, нередко граничащее с преступным отношением к главному богатству нашему, авторы справедливо видят и в ушедшей под снег неубранной полоске ржи, и в рассыпанном по дороге от поля до элеватора зерне, и в плохо пропеченном каравае, и в выброшенной в мусорное ведро недоеденной булке. Читаешь об этом и чувствуешь: закипает кровь. Пресечь! Наказать! Втолковать! Но пресечь и наказать – не в компетенции журналистов. А вот втолковать… Но как втолковать сытому и пресыщенному (а это он в первую очередь безразличен к нашей святыне), что хлебу цена не копейка, если на самом-то деле купил он белую булку за гривенник? Может быть, снова начать писать, что буханка «орловского» – это четыре квадратных метра земли, которую надо вспахать, удобрить, засеять… Или напомнить, что хлеб – это голодные бунты в России мизерный паек суррогата в блокадном городе на Неве… Написать и услышать в ответ: «Мы это уже проходили». Помните, именно эти чудовищные по своему цинизму слова услышал автор известной книги «Хлеб и люди» Федор Трофимович Моргун, первый секретарь Полтавского обкома партии. Потрясенный видом разбросанных в лесополосе продуктов, этот заслуженный человек, знававший холод и голод, обратился было к совести тех, кто сотворил безобразие, попытался им рассказать, как наголодался наш народ в дореволюционное время, в начале двадцатых, тридцатых годов, о том, что и ныне на планете Земля умирают от недоедания люди. И услышал из уст зеленого юнца равнодушно-ленивое: «Мы это уже проходили».

Наверное, это нехорошо, но читая в свое время об этом случае, я искренне хотел, чтобы этот хам, утверждающий свою исключительность не трудом праведным, а презрительным отношением потребителя ко всему, «прошел» на самом деле «голодную школу».

Неведом голод у нас подрастающему поколению. Но неужели в этом и кроется причина того, что, забыв о голоде, мы забыли и о первооснове достатка нашего – хлебе? Хлебе, ставшем символом изобилия и величия Советской державы. Хлебе, через отношения к которому, как через отношение к матери, мы судим о достоинствах человека.

Передо мною лежит письмо. Его написала шестиклассница Тамара Кузнецова из Воронежского села с красивым названием Яблочное. «Все мы живем хорошо, – пишет девочка, – и будем жить еще лучше. Мы же к коммунизму идем. Но вот у нас в школе некоторые ученики бросают остатки хлеба и разные кондитерские изделия из него. А сделаешь замечание – ехидные улыбочки и слова. Обидно и больно, аж плакать хочется. Подруги мои, товарищи – а нехорошие. Иногда я думаю: построим мы коммунизм. Еще сытнее и вкуснее станем питаться, а сами, выходит, хуже будем. Хотя, если так относиться к хлебу, разбрасывать его, то разве построишь общество изобилия?».

Какое страдание и смятение детской души плещется в этом письме! Конечно, не сытость с достатком плодят безнравственность и бескультурье, а недостаточность воспитания. Ведь та же школьница Тамара не впроголодь живет, как и ее подруги. Однако почему-то ее взволновало высокомерие к хлебу со стороны одноклассников, что-то заставило задуматься над смыслом высоких и гордых понятий: жизнь, коммунизм. Что же именно? Ответ в продолжении письма ученицы: «Нас у папы и мамы двенадцать детей – шесть мальчиков и шесть девочек. И всех родители воспитали трудолюбивыми. Папа вот уже свыше пятнадцати лет работает комбайнером в колхозе. Старшие братья – Николай, Леонид и Виктор помогают ему. Да и младшие – тоже.

В этой семье поклонение хлебу, настоящее, искреннее, впитано детьми, как говорится с молоком матери. Я хочу повторить: поклонение настоящее, искреннее, исходящие от взрослых, побуждающее к подражанию, заставляющее задуматься о цене труда и хлеба. Ведь как бы мы ни представляли процесс формирования души человеческой, в основе его лежат первые жизненные впечатления, первый жизненный опыт, который черпается главным образом в семье своей. И если в разные годы, в домашнем окружении, познал ребенок ложь и лицемерие, трудно ждать от него искренности в зрелом возрасте, мало надежды, что вырастет он добрым, открытым к людям, беззаветным в деле.

В отличие от Тамары Кузнецовой Леша Миронов, единственный сын знакомого мне директора совхоза, должно быть, никакой нужды не испытывает. Но мне думается – и это Леша подтвердил своим поступком, когда прошлым летом в отсутствие отца «уговорил» механизаторов в дождь выехать в поле, – что из него вырастет настоящий человек. Вырастет, так как у Лешкиного отца и матери есть особый бог – работа. А бережливое, разумное отношение к хлебу ли, к другим ли продуктам и предметам потребления естественно для них, как воздух. Помню, заночевал у Мироновых я недавно. Утром хозяйка, ставя картошку на стол, посетовала: «Эх, забили хрюшку. И очистки девать теперь некуда». Хозяин встрепенулся: «Как это некуда? Да отдай соседям: у них на откорме боров. Эй, Леша, ну-ка живо снеси!»

Человек любит больше то, что сделал своими руками. Этот постулат испокон веку лежал в основе мудрой крестьянской педагогики. И поэтому тысячи раз прав алтайский комбайнер Иван Михайлович Воронков – глава большой семейной династии механизаторов, сказавший мне как-то: прежде чем сыну купить модный костюм, приобрети ему спецовку рабочую. Посмотрите, чего греха таить, сколько еще у нас нытиков, толком не знающих, чего им надо, этаких напыщенных критиканов, мнящих о себе бог весть что. Думаете, они и в самом деле что-то из себя представляют? Как бы не так. Просто бездельники, на доброте нашей разжиревшие.

Спросил я тогда ветерана:

– Иван Михайлович, почему же происходит такое? Одни вот так прохлаждаются, а другие не могут жизни представить себе без труда? Быть может, секрет тут в привычке к этому самому труду, которая так сильна у людей вашего поколения?

Ответ был удивительным по смыслу своему:

– Верно, привычка к труду большая у нас. Но ведь она не с неба свалилась, а приобреталась. Вспомните, как работал народ после войны? Сейчас, конечно, время не то. Но плодить захребетников – не дело. И припомни слово мое: не научим детей своих работать – они уважать нас перестанут.

Труд и хлеб – понятия неразделимые. Человек и стал истинным тружеником, и обрел уверенность в завтрашнем дне, когда начал пахать, сеять, жать. Многие народы, история которых исчисляется тысячелетиями, неспроста считали плуг даром небес. Не меч, а именно плуг и серп двигали цивилизацию. «Соха кормит – веретено одевает» – гласит русская пословица. «Когда стоит плуг – все стоит» – эту поговорку сложили мудрые люди. Известно, что о мастерстве, умение, таланте представителя той или иной профессии в некоторых местах судят по отношению его к хлеборобскому деду. Несколько лет назад довелось мне слышать, как отвечала на восторженные отзывы читателей о творчестве Василия Макаровича Шукшина его мать – простая женщина Мария Сергеевна: «Хорошо писал Вася, хорошо. Да и как же иначе-то? Он – крестьянин. Все знал, все умел. И зябь подымать, и хлеб убирать».

Вот так-то! И нельзя не согласиться с почетным академиком ВАСХНИЛ, дважды Героем социалистического труда Терентием Мальцевым, назвавшим хлеб вершиной в той условной пирамиде хозяйственных, политических, правовых и иных ценностей, что называется культурой. И нельзя не согласиться с орловскими механизаторами из колхоза «Победа» Кромского района, о которых я писал выше, ответивших на комплемент председателя по поводу героической их работы сдержанно, но с огромным достоинством:

– На жатве один герой – хлеб. И перед этим героем мы все равны.

Хлеб. Он наша радость, он наша боль. «Хлеба край, так и под елью рай»; «Хлеб-соль дружбу водит, а ссору выводит», – так говорим мы гордо о нем, а вздыхая, добавляем: «Без ума проколотишься, а без хлеба не проживешь». И говорим при этом: «Пусть деньги за богачом, лишь бы хлеб за нами». Да много сказано и написано о хлебе. Вроде и сказать больше нечего. Но люди продолжают разговор, воздавая славу кормильцу и негодуя при виде недоброго к нему отношения. И вновь, и вновь обращаются к «хлебной» теме писатели, журналисты… Но иногда приходится слышать на этот счет: а стоит ли столь часто в наше время писать об этом? Мол, хлеб и сам за себя, если надо, постоять может. Во время войны, когда крошка хлеба почти в буквальном смысле приравнивалась к золотой, агитировать за бережливое отношение к нему никого, дескать, не приходилось.

Верно, конечно, хлеб за себя постоять может. И он не прощает никому надменного или равнодушного отношения к себе, он, как природа-мать, не признает смягчающих вину обстоятельств, вынося приговор обидчикам своим недородом, нехваткой других продуктов, а главное: перестанешь уважать его – и потеряешь свою душу, как говорится, жизненный стержень. Твое «личное дело» по отношению к нашей святыне не может остаться нейтральным для общества – общества тружеников. И если об этом забыть, то обязательно аукнется той или иной мерой социальных потерь, падением в дисциплине труда, моральном настрое людей.

Ну, а что касается хлеба во время войны, то, действительно, тогда не агитировали беречь его. Но о нем писали. Житель оренбургского села Ромашкино Евгений Никонов прислал письмо, где приводит трогающие до глубины души своей суровой правдой стихи фронтового поэта:

А вот выписка из дневников военных лет писателя Александра Яшина, которую приводит в своей пронзительной книге о хлебе «Цена ему – жизнь» Михаил Алексеев: «…9 марта 1942 года … в хлебном магазине мальчишка схватил кусок у женщины и ест, его бьют, а он ест, его бьют, а он ест…»

Рано или поздно каждый нормальный человек задумывается над смыслом жизни. Мне думается, что так когда-нибудь должен задуматься он обязательно и о своем отношении к хлебу, взглянуть на себя, если можно так выразиться, через призму хлебной краюхи. Ибо хлеб и жизнь – слова одного порядка.

… Идет новая жатва. И верится мне, как верится каждому хлеборобу, – рождается с ней не только новый хлеб, но поднимается выше в собственном самосознании и сам человек.

 

Стежки-дорожки

Ныне, когда заросли мелколесьем и бурьяном миллионы гектаров некогда плодородных пахотных земель, наверное, кому-то покажется странным, что в «совковые», проклятые представителями воровской «комковой» России времена, борьба за рачительное хозяйское отношение к земле было нормой. Люди боролись за стопроцентное ее использование. Как боролись и с мелкотравчатыми «несунами» – предвестниками современных воров-монстров. Последующие два материала красноречиво показывают то, что волновало тогда истинных тружеников.

I

Немало песен у нас поется о стежках-дорожках, немало стихов о них сложено. Тропинка, дорожка в поле стали как бы символом любви к родному краю, родной земле. Это хорошо, конечно. Но вот непоэтические стежки-дорожки, а реальные дороги, пролегающие через реальные поля…

Спешит, например, человек: некогда искать ему обходной путь. И глядишь, ради сохранения нескольких минут через посевы дорожку для себя прокладывает. Следом другой путник пройдет – готова тропинка. А там и на коне проехать можно. Кое-кто и на телеге рискнет прокатиться, на машине. И появилась новая проселочная дорога, никем не запланированная, никому не нужная.

А не слишком ли много у нас этих дорог? И не перешагиваем ли мы через совесть свою, когда любуемся петляющими через посевы тропинками? И разве не затаптываем мы в землю хлеб, прокладывая через посевы по плодородной земле тропинки.

Г. Коптелов Гомельская область

Читал я это взволнованное письмо и, странное вроде бы дело, вспоминал одну хлебосольную деревенскую свадьбу. Вернее, не саму свадьбу, а то, что осталось неиспользованным на столах после нее: начинающие портиться дорогие закуски, недоеденное печенье… «Куда ж теперь все это?» – спросил я хозяйку. «Скоту, спокойно ответила та и, видя мое удивление, добавила: – У хлеба не без крох». Весьма поразило меня тогда такое применение старой народной поговорки, весьма. И подумалось: да, сыты, богаты мы, но не кощунство ли так вот истреблять продукты?

И теперь, прочитав письмо с Гомельщины, подумал, как правильно мыслит автор, говоря: «Не перешагиваем ли мы через совесть свою, когда любуемся петляющими через посевы тропинками?» Ведь любуемся-то мы, по сути дела той «свадебной хозяйке», собственной расточительностью. Товарищ Коптелов привел только один пример. А их, увы, немало.

И порой кое-кто, видимо не хочет осознать, что хоть добра и много у нас, но не такое уж оно несметное.

Под умением беречь надо понимать и умение хозяйствовать. Тот, кто умеет беречь малое, сбережет и большое. И опять я вспоминаю историю. В одном хорошо знакомом мне колхозе перед началом полевых работ задумали привести в порядок старый хозяйственный инвентарь: сбрую, телеги, дрожки. За конным двором лежало все это в беспорядке. Кое-кто идею ремонта старых крестьянских транспортных средств воспринял иронически: у нас мол, и тракторов, и машин достаточно. А между тем отремонтированные телеги очень пригодились. Весна была дождливая, дороги размыло, и к отдельным полям лучше всего было семена подвозить не на машинах, а на лошадях, запряженных в дроги и тележки. Здорово они выручили тогда хозяйство. Вот чем обернулась бережливость в малом.

Вообще-то бережливость исконно крестьянская черта. Правда, раньше она нередко граничила со скупостью и вызвана была трудностями жизни. Беусловно, скупость, скаредность во все времена не очень-то ценились людьми. Ныне, когда человек забыл о так называемом черном дне, скопидомничать, понятно нет никакого смысла. Но бережливость – не скупость.

Бережливость помогает людям разумно потреблять материальные ценности, лучшим способом использовать и землю, и вверенную им технику, и горючее, и материалы, ценить рабочее время. Беречь, разумеется, надо с умом, с пониманием. Бывает, что кто-то, экономя время, недобросовестно выполнит ту или иную операцию или, как пишет автор письма, чтобы сократить путь, проедет на машине через хлебное поле. От такой «экономии» только убытки. Нелепо урезать расходы в ущерб делу – на ремонт и строительство, допустим, животноводческих помещений, подготовку кадров, механизацию трудоемких процессов, на улучшение условий труда.

Экономия и бережливость! Этот призыв появился в первые же дни Советской власти. В.И. Ленин писал весной 1918 года: «Веди аккуратно и добросовестно счет денег, хозяйничай экономно, не лодырничай, не воруй, соблюдай строжайшую дисциплину в труде, – именно такие лозунги, справедливо осмеивавшиеся революционными пролетариями тогда, когда буржуазия прикрывала подобными речами свое господство, как класса эксплуататоров, становятся теперь, после свержения буржуазии, очередными и главными лозунгами момента».

Мы не должны забывать об этом. Бережливость – поистине черта, характерная для людей высокой коммунистической сознательности и принципиальности.

Бережливый человек не смолчит, заметив, к примеру, огрехи на уборке или в использовании земли. И это – проявление хозяйского отношения к народному добру, к народной собственности. Такое отношение следует всячески воспитывать у всех граждан. Особенно у молодежи. Своим рачительным отношением к народному достоянию, дисциплинированностью, личным примером старшее поколение, на долю которого выпало с лихвой и голода, и холода, должно, обязано научить вступающих в жизнь молодых людей трепетному отношению ко всему, что добыто нелегким трудом. Ибо, как правильно гласит поговорка, «Что сегодня сбережешь, завтра пригодится».

II

На площади, в центре села был сделан газон. Опоясанный неширокой лентой веселых цветов, он мило смотрелся и способствовал хорошему настроению прохожих. Огородить зеленую лужайку штакетником или какой другой изгородью, конечно же, никому не приходило в голову. Зачем это нужно? Неужели найдется такой человек, что будет топтать красу? Однако нашелся. Нет, он не был хулиганом или убежденным противником всего красивого – он просто спешил. И, чтобы сократить путь, не обошел зеленый участок, а прошагал через него. Как ни странно, у этого человека нашелся последователь. Необходимости у «второго» в этом не было. Он даже не спешил и по газону прошагал лишь потому, что кто-то до него уж сделал это.

Через некоторое время тут пролегла тропа, которая разрезала и обезобразила зеленую лужайку, некогда бывшую украшением площади. И по этой тропе проходили вполне приличные люди. Когда им указали на их дурной поступок, они искренне удивились и возмутились. Ведь тропа же, и по ней ходят все!

Эта, похожая на притчу история пришла мне на ум, когда в многочисленной читательской почте в газету прочел я письмо, автор которого не захотел называть своей фамилии, но пожелал, чтобы его откровение было опубликовано. Это письмо – отклик на статью И.Бондаренко «Неподсудные?». В ней шел разговор о мелких хищениях, о так называемых «несунах». Надо сказать, что в большинстве своем отклики на эту статью были похожи. Их авторы, с болью и гневом сообщая редакции о нелицеприятных фактах, подобных тем, о которых говорил журналист Бондаренко, были единодушны во мнении: воровство, мелкое или большое, – всегда воровство. Урон от него, как моральный, так и материальный, велик. И в борьбе с этим «позорнейшим явлением» (именно так назвали многие мелкое воровство) занимать примиренческую позицию ни в коей мере нельзя. О большой порядочности, высоком нравственном начале наших людей говорят эти письма. И вдруг это послание…

Его прислала некая Татьяна Николаевна А., жительница города Докучаевска, что в Донецкой области. «Я понимаю, – пишет она, – если похитители общественного добра воруют по 4 мешка фуража или чего-то еще, измеряемого в мешках, то их обязательно надо судить. Но если доярка унесла домой литр молока, разве это воровство? Да неужели бы вы, товарищ Бондаренко платили деньги за обеды в столовой, если бы ваша жена работала там?» Я несколько раз перечитывал эти строки, пытаясь понять, уж не шутит ли автор? И если нет, то какой же степени, должно быть, сместились у Татьяны Николаевны нравственные критерии, коль открыто заявляет она такое? Но чем больше я думал над этим, тем определеннее приходил к мысли: а ведь эта женщина, быть может сама не подозревая того, указала нам на самое опасное последствие мелкого воровства – его убийственную прогрессирующую силу. Подобно той тропе на зеленом сквере, появившейся по вине какого-то шалопая, вовремя не призванного к порядку, мелкое воровство обезображивает нашу добрую действительность, искажает порою подлинное представление о том, что хорошо и что плохо, даже у людей, казалось бы, искренних и честных.

Я больше чем уверен, что та же самая Татьяна Николаевна, если бы ей довелось быть свидетелем, допустим, карманной кражи в автобусе или где-то в другом общественном месте, возмутилась бы чрезвычайно. Думается, увидев как кто-то запускает руку в чужую сумочку, она бы схватила за руку мелкого воришку, смотрела на него с презрением. И так поступил бы каждый. Но почему же мы реагируем не столь бурно, видя иногда, как нечестный человек запускает руку в карман государственный, общественный.

И тут впору привести другое письмо. Пишет его житель поселка Возрождение из Саратовской области С.Лазарев. «Интересная получается штука, – рассуждает он, – мальчишку, что забрался в чужой огород по недомыслию, непременно высекут. А некоторые ретивые дачники даже к суду привлечь требуют озорника. Однако те же самые люди спокойно взирают на то, как отдельные личности тащат с места работы то кошелку картошки, то кочан капусты. Знать, живуче еще представление: общественное – это не мое, не личное. А коль так, то и переживать о нем особо не стоит». И далее автор приводит к такому выводу: «Не обращая внимание на мелкое воровство, мы растлеваем души людей, способствуем развитию у них пагубных наклонностей».

Что ж, наверное, прав автор письма. Ведь какой-то особой или тем более социальной основы для воровства у нас нет. И та женщина, что тащит в подоле пяток помидоров с общественного огорода, имеет их в достатке и дома. Но она видела, что берут другие, за это им ничего не бывает. В итоге создается нездоровая обстановка, когда стесняется не тот, кто ворует, а кто видит, как воруют.

Обращая внимание на этот факт, некоторые читатели сетуют, что наши законы слишком гуманны. Мол, надо бы взыскивать с расхитителей строже. А то они отделываются зачастую лишь небольшим штрафом или обсуждением на товарищеском суде. Но на людей, потерявших совесть, подобные меры действуют слабее, чем укус комара. Здесь мне авторам письма хотелось бы возразить. Общественное обсуждение значит немало. Воришка – он же, как таракан, света боится. А потом весьма значительную роль играет, например, такое обстоятельство. Если человек, трижды судимый товарищеским судом, совершил вновь проступок, его дело передается в народный суд.

Хотелось бы мне возразить и тем авторам, в частности, Н.Петрушкину из деревни Нелишки Кировской области, А.Хорунжему из харьковского села Одноробовка, В. Багировой из ростовского зерносовхоза «Гигант», которые считают мелкое воровство следствием злоупотребления служебным положением некоторых лиц или видят причину хищений только в дефиците отдельных товаров. Нет, главная причина этого позорного явления – все же в нашей терпимости к нему, в той неорганизованности и бесконтрольности, что нередко еще встречается у нас. Где-то нарушены правила учета, не обеспечена охрана материальных ценностей, не соблюдена финансовая дисциплина, проведена поверхностно ревизия – всем этим непременно воспользуются нечестные на руку люди. Эти упущения все равно что щели в амбаре, в котором хранится зерно.

И тут я согласен с теми читателями, что в своих письмах ставят вопрос: нельзя ли как-то взыскивать более серьезно за ротозейство безответственность с должностных лиц? Кстати, местами так и поступают. В некоторых наших союзных республиках, как известно, руководителей, допустивших то самое ротозейство, законодательством предусмотрено привлекать к уголовной ответственности. В Узбекистане, например, глава предприятия, где систематически совершаются хищения, увольняется с работы или осуждается на год лишения свободы, если он не предпринимал мер к предупреждению воровства.

И все же в заключение мне еще раз хочется напомнить мнение большинства наших читателей, откликнувшихся на статью И.Бондаренко, что борьба с расхитителями – это задача не только товарищеских судов, прокуратуры, милиции, а каждого гражданина. Своим самоотверженным трудом мы создали огромные ценности. В этом труде мы окрепли и закалились духовно. И будет просто неуважением к самим себе, если мы не дадим достойный отпор воровству – явлению, унижающему, разъедающему, подобно ржавчине, наше достоинство. Никакие грязные тропы не должны пролегать через чистые помыслы наши и наши дела.

 

Земля роднит

Эта телеграмма взволновала особенно. Секретарь парткома Анатолий Родомский переписал ее на огромном листе ватмана и повесил на току:

«Дорогие товарищи! С большой радостью узнал о вашем поистине космическом рекорде. Ваши достижения – замечательный пример трудовой доблести, яркое проявление лучших человеческих качеств, присущих коммунистам и комсомольцам. Петр Климук. Летчик-космонавт СССР, Герой Советского Союза».

Космонавт поздравлял экипаж знаменитого запорожского комбайнера Владимира Воронина. Помню, как неподдельно радовался этому сам Владимир Максимович, как приподнято произнес:

– Я всегда видел романтику в нашем деле. И не ошибся. Ведь человек такой профессии оценил нас!

Потом мне довелось поговорить с Петром Ильичом Климуком. Спросил его: «Что побудило вас послать поздравление запорожским хлеборобам?»

– Я вырос в деревне, – ответил Климук, – и хорошо знаю специфику крестьянского труда. Когда я прочел в газетах, что Воронин с друзьями намолотил за смену 289 тонн зерна, я не мог скрыть восхищения. Такое могли совершить только люди огромного профессионального мастерства, люди железной воли и мужества. Мне показалось, что мы в чем-то очень схожи с Ворониным.

Космонавт – и пахарь. В чем схожи они? Оказалось во многом. Если взять конкретный пример – Климука и Воронина, – от малейших черт характера до анкетных данных. Оба родились в деревне, причем в одном и том же 1942 году. Отец космонавта – партизан. Погиб на войне. Батька Владимира – солдат. Сложил голову в боях за Родину. Сельская дорога верно вела крестьянских детей к красной ковровой дорожке в Кремле. Петр Климук стал Героем Советского Союза, Владимир Воронин – Героем Социалистического Труда.

Вспоминаю историю, которую рассказал мне первый секретарь Носовского райкома партии Черниговской области Андрей Петрович Губарь.

…Шла весна шестьдесят первого года. В одной из школ района проходила встреча с бывшими выпускниками. Перед молодежью выступал колхозный тракторист Николай Григорьевич Сеник. В его рассказе не было громких фраз, он ни к чему не призывал, а просто по-крестьянски говорил о жизни, хлеборобской доле, о том почете и внимании, которыми окружен в нашей стране землевладелец. Вихрастый мальчишка поднял руку, задиристым тоном выпалил:

– А вот Гагарин уже Герой Советского Союза, хотя и родился в одном году с вами!

Николай задумался только на секунду:

– Но зато я ношу с Гагариным одинаковый партбилет. Мы с ним оба – коммунисты.

Какая зрелость мысли и четкое понимание своего места в обществе! Советские труженики одинаково горды делом рук своих, делом, которому посвятили свою жизнь. Эта гордость привлекает и увлекает. Спустя несколько лет мальчишка, который хотел поддеть Николая Сенника, пришел поздравить его с получением звезды Героя. Правда, был это уже не вихрастый школьник, а молодой колхозный механизатор Сергей Отрожко.

Героев знают, героев чтут. В Молочанском профтехучилище, курсантом которого был когда-то Воронин, шел корчагинский вечер. Ведущий объявил:

– А сейчас выступит представитель корчагинского племени наших дней Владимир Воронин.

Это имя потонуло в буре аплодисментов.

Владимир Максимович говорил о любви к земле, о трудностях и степном ветре:

– Не так-то просто работать иногда по двадцать часов в сутки. Но, поверьте, я эту работу не променяю ни на какую другую.

Воронина провожали всем училищем Он писал на память автографы. А когда для одного остроглазого курсанта не хватило открытки, он сходил в инструменталку, взял там молоток, расписался на рукоятке и вручил парню. Тот радостно сверкнул глазами: Вот это автограф!

Если говорить о престиже земледельческого труда, то, пожалуй, есть смысл сослаться на мнение некоторых специалистов и космонавтов. Что замечает в первую очередь человек, смотрящий на нашу планету из вселенского далека? Оказывается, возделанные поля. Поля, а не огромные города и заводы.

Насколько же велик труд пахаря, земледельца, если он лучше всего виден из космоса!

Да, этот труд велик и не прост. Он требует умения, мужества и героизма. На столе Владимира Воронина одно время стоял приз (недавно он его передал местной школе), где было выгравировано: «В труде – как в бою». Этот приз имени Героя Советского Союза П.Г.Дейкало он получил за жатву-74, которую действительно можно считать боем на хлебной ниве. И сейчас, стоит Владимиру закрыть глаза, встает во всех подробностях перед ним день 27 июля, когда он установил рекорд.

Раскаленный добела диск солнца, дышащее жаром поле пшеницы. Набегает ветер, поднимая бронзовую волну, а Воронину кажется, что навстречу течет лава расплавленного металла. Слепит глаза. Едкий пот ручьем стекает со лба по запыленному лицу. Чуть не вдвое больше, чем предусмотрено нормой, сжинает и обмолачивает комбайн. С двойным, а может быть, и с большим напряжением работает комбайнер. Увеличивают темп и водители. Их машины снуют от «Колоса» до тока на предельной скорости.

Но усталость берет свое, особенно в поздние часы. Ночная тишина давит свинцовым грузом. Уснул за баранкой Иван Кислицын. Владимир один рейс на грузовике сделал за него сам. Комбайнера подменил помощник Слава Ивашкевич. И надо же – произошла поломка. Водитель Николай Гринь сорвался:

– Ты, Володя, лучше бы меня в помощники взял…

Воронин спокоен:

– А Славку ты обучать будешь? Не дело говоришь, Никола, не по-товарищески.

Поломку ликвидировали сообща.

И помнится утро. Митинг на току. Аплодисменты, когда он сказал:

– Дорогие мои земляки, пятьдесят процентов своей заслуги я отношу на ваш счет.

Потом, когда Воронин рассказывал мне свою биографию, мысль о взаимосвязи личных достижений с делами всего коллектива он развил еще глубже: «Я жил в окружении добрых людей. Они формировали меня».

Вот он, советский человек, во всей красе и доблести! Условия для расцвета его трудолюбия и разума создали наше время, коллективный характер труда. Коллективизм многократно умножает человеческие возможности, порождает чувство ответственности, чувство хозяина, заботы которого выходят далеко за пределы личного участка работы. Я читал ответ Воронина на поздравления космонавта Климука. Преданность Отчизне своей, стремление работать на благо ее звучат там с особой силой: «Мы гордимся, что ваши подвиги в космосе, а наши ударные хлеборобские на земле служат единой цели – укреплению могущества нашей великой Родины».

В бескрайнем океане космоса несет свою вахту подполковник Климук. Готовит к выходу в степные просторы свой мощный «Колос» механизатор Воронин. Внимательно следят за работой космического экипажа советские люди. Обаятельное лицо Петра Ильича смотрит с экранов телевизоров, первых полос газет.

Часто печатает пресса и портреты Воронина, подробно рассказывая о его работе. Совсем недавно читатели «Сельской жизни» обратили внимание на снимок, где Владимир Максимович запечатлен во время заключения договора о социалистическом соревновании с ростовским комбайнером Николаем Бочкаревым. Нынче Воронин будет возглавлять уже не один экипаж, а целое звено комбайнов. Это большой экзамен. И так же, как космонавт к полету, готовится он к нему постоянно и напряженно.

Сходятся, перекрещиваются пути космонавта и пахаря. Их кровно роднит земля.

 

Звезды над тополями

У Василия Николаевича Шарандина отношение к молодежи одно время было, что называется, не вполне определенным. Особенно, когда задумывался над нелегким вопросом: кому, если понадобиться, мог бы он со спокойной душой передать хозяйство? Вот разве что Володька Сергеев? Если бы, конечно, построже был, посерьезней. Все вечера – в Доме культуры… Студией руководит, стихи читает. Даже свои, говорят. Чувствителен… А в нашей буче – твердость нужна.

Однако пройдет некоторое время, и «слабая сторона» Сергеева – влечение к культуре – станет определяющим аргументом в пользу молодого специалиста при выдвижении его на пост заведующего колхозным комплексом крупно-рогатого скота. И этот аргумент приведет не кто иной, а председатель. «Кое-кто, – скажет он при этом, – видит в нашем крестьянском деле лишь работу, а Владимир Павлович – поэзию. Такие люди смогут многое».

Непросто и нелегко пришел к этому выводу Василий Николаевич, человек закалки старой, знавший только одного бога – дело. Тем более поучителен процесс ломки его мировоззрения, проходивший, как потом он признался, не без помощи все того же Дома культуры, к которому так тянулся Владимир Сергеев. Стоит ли говорить, что после таких откровений и меня потянуло туда.

Поразило прямо-таки множество культурно-массовых мероприятий, которые проводил и проводит этот сельский клуб, объединяющий и направляющий деятельность – ни много ни мало – 17 самодеятельных художественных коллективов, кружков, студий, ансамблей. А еще больше – содержание и качество работы, инициативность и неуемная энергия здешних культработников во главе с директором Дома культуры З.И. Халяпиной.

– Однажды, поняв, в общем-то довольно простую истину: естественность стремления человека к красоте и культуре и приняв это сердцем, мы не могли не повернуться лицом к истокам – к духовному опыту народа, творчеству его, – рассказывает Зинаида Ивановна. – Ведь вкус развивается не на посредственном, а на самом совершенном материале.

Чернава! «Родиной в подробностях простых» называл ее уроженец этих мест поэт Павел Шубин.

И сегодня живет здесь красота в народе, в старых, казалось бы, незатейливых песнях, обычаях, обрядах и ритуалах. Вон у чернавских кружевниц и по сей день хранятся резные, с замысловатым орнаментом коклюшки – кленовые палочки, что дарили им в юности суженые. В те годы на гулянье ходили здешние парни с кленовыми тросточками. И когда хотел кто-то из добрых молодцев познакомиться с девушкой, то дарил ей тросточку эту, предварительно сделав фигурную метку на ней. А если думал кавалер «проводить» красавицу с вечеринки, то разрисовывал трость наполовину. И уж совсем «законченное послание» – украшенную полностью узорами кленовую палочку передавал ухажер своей девушке, замышляя сватов прислать.

Какой деликатный и красивый «язык любви»! Не правда ли? А чер-навская матаня, где каждый прихлоп и притоп, выход или коленце – не просто танцевальный прием, а трепетное выражение нежного и сокровенного, свидетельство внутренней культуры и красоты человека? Как так случилось, что молодежь стала забывать все это? И кто это узрел в своеобычности народного танца и песни не высокую и гордую душу, а банальное тривиальное чувство? Э-э-э, так далеко можно зайти. Не зря ведь сказано: когда соловьи замолкают, начинают сверчки стрекотать.

С такими вот думами и пришла однажды Зинаида Ивановна на сельскую вечеринку в одну отдаленную деревушку, где под гармонику с припевками сельские парни «наяривали» кадриль. Им-то, этим известным в округе бузотерам, и предложила она записаться в танцевальную группу народного хора.

– Надо было видеть их лица, – рассказывала Халяпина. – В них было все – и удивление, и пренебрежение – все, кроме согласия.

Да, нелегко и не сразу удалось ей собрать драгоценные россыпи народного творчества, организовать людей, убедить не только рядовых тружеников села, но кое-кого из руководителей в пользе задуманного дела. И все же находило оно, это дело, постепенно поддержку и отклик. Потому что было живым, отвечающим истинной людской потребности, человеческой натуре. Затем, когда за чернавским коллективом художественной самодеятельности, в котором прежние «бузотеры» станут самыми элегантными и лихими танцорами, укоренится большая слава, а Зинаида Халявина будет удостоена высокого звания заслуженный работник культуры РСФСР в порыве откровенности она скажет с предельной искренностью:

– Право же, такие почести для нас – неожиданность. Все, что мы делали, – мы делали просто и естественно.

Простота и естественность – враги формализма. И творческий работник, взявший их на вооружение, непременно будет идти к человеку через сердце его, от жизненной ситуации. Именно на это и обратил я внимание, знакомясь с работой Дома культуры, – касалось ли дело выступлений здешней агитбригады, съемок новой ленты любительской студией или приобретения новой картины для колхозного «салона искусств». Да что там! В Чернаве сейчас кино просто так не покажут. Когда был я в селе, привезли фильм «Начальник Чукотки». И что же? Перед началом сеанса выступил лектор из общества «Знание». И не только об актерах подробно порассказал, но толково и умно поведал о национальной политике нашей, увязав выступление с главной идеей картины.

А какие «чтения» бывают в «салоне искусств» – галерее картиной! О цвете и красках, о пластике и сложностях композиции. В Чернаве уверены: увидевший прекрасное – соучастник его создания.

Стал таким «соучастником» и председатель Шарандин. Помог этому будто бы наибанальнейший случай. Как-то попросили артисты у Василия Николаевича крытую машину, чтобы съездить на ней в бригаду с концертом. А он взорвался: «Где я ее возьму? Вот стоит одна с удобрениями, разгрузить некому». «Ну, это мы мигом», – сказали певцы и танцоры. Подобрел руководитель, сказывают, сам вместе с ними поехал.

С той поры якобы и идут в хозяйстве в ногу производство с культурой. И как идут! Растет материальный достаток колхозников, а вместе с ним – потребности духовные, культура и нравственность. Ибо плохо, когда кто-либо имеет меньше того, чем ему нужно, но еще хуже, когда сыплются блага материальные человеку, духовно обедненному. Недобрые «ножницы» тут возникают. Потому что «стригут» они не что иное, а душу труженика, порождая в делах и мыслях его опасное равнодушие.

– Все так, все так, – согласился со мной В.Н. Шарандин, когда разговорились мы с ним на эту тему. – Мы, хозяйственники, порой увлекаемся, все на язык цифр и экономической целесообразности переводим. А душу человеческую в статотчетность не вставишь. Не лезет она туда. Ну а коль так, то мы, не долго думая, и вовсе со счетов ее пытаемся сбросить. А потом охаем, ахаем. Вот и выходит, новый комплекс пустили, а работать некому, дом построили, а в него заселяться никто не хочет. Почему? Начинаем людей винить: мол, то да се. И забываем: не хлебом единым жив человек. Раньше, по бедности нашей, мы, понятно, только о хлебе и думали. Но сейчас-то… Нет, кто не понимает души человеческой, не заботится пищу ей дать, – плохой хозяин. Я бы такого к руководству людьми не допускал.

…Мы шли по вечерним улицам. Из Дома культуры доносились мелодии песен и звуки классической музыки.

– Этюд Глинки, – определил собеседник и пояснил: – В детской музыкальной школе вечер идет. Как хорошо-то, а?

И эти прелести ощущали, видимо не только мы. Через несколько дней попался мне на глаза номер районной газеты с заметкой В.П. Сергеева. Помните любителя поэзии и начальника комплекса? О чем же писал он? О сельских вечерах и о детском концерте, в частности. Да как! «…Светло и тихо на засыпающих улицах. Золотятся звезды над макушками тополей. Но кажется, что это не звезды, а спелые зерна пшеницы рассыпаны щедрой рукой землепашца по небесному полю…» И далее: «Расходятся из клуба зрители, и долго в душе каждого из них звучат небесные звуки музыки, помогая увидеть и ощутить прекрасное».

Да, наверное, это правда: люди, увидевшую поэзию там, где они живут и работают, могут многое.

 

Клумба у входа

Школа стоит на взгорье. Окнами на зарю и на село, что сбегает тенистыми улочками к маленькой тихой речушке Колыбелка. Из окон – все село, как на ладони. И эхом отдаются здесь ритмы его жизни, то тревожа, то радуя сердце Нины Алексеевны Нероновой – здешней учительницы биологии.

Что ж, это и понятно: ее жизнь давно уже связана с этим селом, с колхозом «Россия», добрая половина тружеников которого – воспитанники Нероновой, кому изо дня в день отдавала она доброту своего сердца, кого учила идти по жизни открыто и честно.

Вот скрипнула калитка крайнего дома и молодая женщина направилась в сторону овцекомплекса. Это Таня Асламова – зоотехник. В недавнем прошлом бригадир ученической производственной бригады. В отпуске сейчас, а дома усидеть не может… Заурчал мотор около дома Буланиных, хозяин – колхозный инженер – в поле к механизаторам собрался. Он и в школе был заправским механизатором. А вот шагает Александр Журавлев. Золотые руки у него, звеньевым работает, недавно орден получил…

Как на ладони село. Но и школа, и жизнь учителя тоже у всех на виду. Как-то один отец, чьи дети учились у Нины Алексеевны, сказал:

– Школа и для нас родителей, и для детей все равно, что праздничный дом, в котором все светло и чисто, куда в грязных сапогах люди и заходить стеснялись бы.

Верхнеколыбельская средняя школа такая и есть. Окруженная цветниками, фруктовым садом с примыкающим к нему опытным участком, она – настоящее украшение села. И Нина Алексеевна много сделала для создания этого цветущего уголка, хотя сама она больше склонна считать, что в этом заслуга всего коллектива – учителей и учащихся.

Тринадцать лет назад, когда вместе с мужем Федором Кирилловичем Нероновым – нынешним директором школы, Нина Алексеевна приехала в Верхнюю Колыбелку, вид школы в восторг ее не привел. Одиноко стоящее на взгорье, не огороженное здание, продувалось ветрами со всех сторон.

– Однажды, – вспоминает Нина Алексеевна, – решила разбить клумбу у входа. Вошла в свой пятый класс, спросила: «Дети, кто из вас любит цветы?» Взметнулся лес рук. «Хорошо, говорю, а как вы их любите?» Они любили смотреть на цветы, рисовать… «А кто любит выращивать?» Ребята растерялись. «Я научу вас выращивать гладиолусы, астры, пионы. И вам понравится это».

Потом ее пятиклассники станут старшеклассниками, будут изучать технику, работать в производственной бригаде, а на школьной осенней выставке цветов (эти выставки станут традицией) появится торжественно-строгий букет восточных маков в черной вазе. Им залюбуются посетители, а Нина Алексеевна прочитает неожиданную подпись под цветами: «Первому учителю».

Вечером, после подведения итогов конкурса на лучший букет, они будут вместе пить чай и вспоминать, как шли к этому празднику красоты. И тогда Таня Епифанова скажет:

– Нина Алексеевна, а вы знаете у нас папка тоже цветы начал сажать. У меня «секреты» выпытывает.

– А ты, Таня, не таи.

… Сельский учитель. Огромной силы нравственный заряд несет он в себе. Постоянно общаясь с людьми, незримо и неустанно он воздействует на них. Это хорошо знает Нина Алексеевна, считая, что внимание к человеку должно быть обязательной профессиональной чертой педагога.

С цветов начинали. А потом разбили сад, сажали овощи… Перед ребятами открылся увлекательный мир созидания. И они, быть может, впервые почувствовали радость коллективного труда, желание углубить знания по любимому предмету, чтобы потом с пользой применить их на практике.

Работа с детьми _ работа кропотливая. Она требует бесконечного терпения и душевной доброты. Этих качеств Нине Алексеевне не занимать.

Ее мать – воронежская крестьянка умерла перед войной. А вскоре ушел на фронт отец. На попечении Нины остались сестра и брат. Было в ту пору ей шестнадцать лет. Быть может, тогда она и укрепилась во всепоглащающей потребности постоянно заботиться о ком-то, жить, хлопоча о других, чувствовать особую ответственность за воспитание детей…

– Некоторые мои ребята учат ботанику не только по школьным учебникам, но и по пособиям для техникумов, – рассказывала Нина Алексеевна своим коллегам в институте усовершенствования учителей. – Юннаты читают лекции Тимирязева, которые писал он для студентов высших учебных заведений. Лично я не вижу в этом ничего странного. Лекции написаны ведь очень интересно и доходчиво.

Привить молодежи уважение к труду – этому великому титулу благородства, научить ценить человека и красоту родной земли – это ли не главная задача сельской школы? Воспитывая у ребят чувства гражданственности и долга, Неронова, конечно, не ограничивается преподаванием непосредственно своего предмета в рамках программы или чуть шире. Работа на пришкольном участке, которой руководит Нина Алексеевна, предельно приближена к производственным условиям колхоза. Один из гостей школы, посмотрев, как тщательно и умело управлялись ребята с делами, записал в книге отзывов весьма возвышенную фразу: «Эти люди, я уверен, будут рачительными хозяевами нашей страны»

Далеко не все ученики Нероновой становятся садоводами и агрономами. Но добрая половина их остается в селе, приобретая еще в стенах школы сельские профессии, в первую очередь механизаторские. Не случайно, поэтому только кадры механизаторов в «России» состоят на 70 процентов из людей, которым нет еще и тридцати лет. И все выпускники: трактористы, животноводы или те, что избрали другие специальности и поддерживают связь с любимой учительницей письменно, все работают добросовестно, творчески. Так, как когда-то учила их и на уроках, и на опытном поле Нина Алексеевна.

В том, что питомцы растут достойными гражданами, заслуга, конечно, всего педагогического коллектива, результаты окрепшей связи колхоза и школы. И едут в Верхнюю Колыбелку сейчас гости за опытом, за консультациями. Есть на что посмотреть, есть чему поучиться на пришкольном участке. Нина Алексеевна принимала участие во Всесоюзном семинаре по опытнической работе. Коллектив юннатов неоднократно награждался дипломами ВДНХ, получал премии от республиканских министерств сельского хозяйства и просвещения. Вот уже несколько ученики выполняют задание Лыговской опытной станции. Работают в школе над выращиванием многолетней ржи и уже сеют в колхозе. С помощью школьников внедрили в «России» и первый сорт высокоурожайного ячменя ««носовский-6». Особый интерес вызывает у всех сорт помидоров «Гигант», распространяемый в здешних краях юннатами школы.

Много хороших дел у ребят. И всю эту работу направляет человек с истинной профессиональной увлеченностью – учительница биологии Нина Алексеевна Неронова.

 

Под сенью вязов

Вязы, высокие, густо-зеленые, полукругом окаймляли околицу села, шумели под веселым весенним ветром тополя и снова вязы; за домами курчавились яблони, а еще дальше, прикрыв зеленое раздолье полей, уходили к горизонту лесополосы.

Председатель колхоза имени Свердлова В.И. Чеботарев, залюбовавшись дивной красотой, шляпу снял.

– Подумать только, одна семья, – всего одна – создала чудо такое! – заворожено говорит он. И, видя мое удивление, продолжает: Ну, не совсем, конечно, одна. Но семейство Гребенников начинало. Причем само. Никто не заставлял, не подгонял. Само. И вон какую красоту для всех открыли. Ведь в нашем Вязовом до них, не поверите, не то что вязов, но и кусточков было немного.

…Когда двенадцать лет назад только что демобилизованный солдат Алексей Гребенник пришел в правление колхоза и попросил председателя выделить ему в помощь несколько человек, чтобы разбить на склоне оврага сад, его не совсем поняли. Какой сад? Каких людей? Зачем? Без сада дел по горло.

Один из пожилых правленцев парня, однако, поддержал, вспомнил, что когда-то небольшой садик в хозяйстве имелся. И вырастил его дед Алексея. Притащил саженцы откуда-то издалека – не за пятьдесят ли верст? Сам копал ямки, носил в корзине навоз, в ведрах – воду, что-то подрезал, пилил. И вскоре на голом месте зацвел фруктовый сад… В предвоенный год, деревья начали плодоносить, по весне вязовские жители услышали в нем соловьиные трели. Правда, война все поломала. Но хорошо было в том саду. Дело Алешка-то предлагал…

Председатель, человек в этих краях новый, думал долго: «горел» план по свекле, вывозка удобрений затягивалась. И все же решился:

– Людей, брат, нету, – развел руками. – Но лошадь, куда ни шло, бери. Соху, если надо. И попытайся уговорить старушек.

Так начинали. Вернее продолжали. Продолжали дело первого вязовского садовода.

И вот цветет, благоухает сад Алексея Лукьяновича. Сам он небольшого роста, но сбит крепко, смотрит живо и проницательно, речь богатая, чистая. Выцветшие на солнце ресницы, тронутые серебряной сединой курчавые волосы. Да и весь он как будто серебрится, светится изнутри.

Около желтого домика – полукольцом ульи, малинник, вишенник.

– А вот и дедова яблоня, от которой сад этот пошел, – показывает Алексей на сучковатое бурое дерево. Лицо садовода вдруг помрачнело. Вспомнил, знать, что-то грустное. Помолчал, пояснил: – Весь сад в войну фашисты пожгли. Только вот эта яблоня чудом осталась…

С любовью, увлеченно говорит Лукьяныч об опытнической работе своей, показывает плантации клубники и земляники, питомник, кусты терновника с привитыми черенками очаковской желтой сливы. Я поинтересовался, где, в каком учебном заведении изучал он садоводческую науку. Энтузиазм, любовь к делу это само собой, но и ведь и знания нужны.

– На свете много умных людей. Читаю журналы, литературу особую, газеты, переписку веду. А вообще, специального образования у меня нет. Не успел.

К образованным людям относится с большим уважением. Конечно, если знают они свое дело.

– Я так думаю и детей своих наставляю, – делится сокровенным: учиться надо затем, чтобы лучше потом работать. Толково, с умом. А то послушаешь иных – учатся, чтобы потом поменьше работать, говорят.

Все больше и больше у него добровольных помощников и людей, специально организованных в садоводческую бригаду. Вернее, в садово-огородную. Собственно, огород и «узаконил» Гребенника как колхозного садовода и овощевода. И стал получать он в колхозе твердую заработную плату. Выделили ему пару тракторов, агронома по овощеводству. Содержать в порядке 70 гектаров помидоров, огурцов и капусты – дело не шуточное.

– Хлопот хватает, – соглашается Алексей, – летом жинка спит еще, а я на тракторе «та-та-та». Но зато взгляните, что за прелесть! Да и прибыль от нашей бригады немалая. За сезон от продажи огурцов ежедневно две-три сотни на стол колхозу, как с неба падают.

Что и говорить, велика выгода от огорода. Зрима и ощутима она. Но ведь не меньше – как не больше – пользы приносит колхозу садовое и лесное хозяйство, охраняемое и обрабатываемое Гребенником. На 90 гектарах раскинулся на бросовых землях вокруг Вязовского фруктовый сад. Около 400 гектаров лесополос перекрестили поля колхоза, Тридцатигектарный сосновый бор, разместившийся за деревней, влечет к себе жителей красой и воздухом, напоенным терпким запахом хвои. Водится в лесу и зверь, и птица, растет гриб и ягода.

Мягко ступает нога по теплой земле. С озерка, что возникло после того, как перегодили плотиной овраг, доносится крик чаек.

– Надо же, чуют, что вода появилась. В степь прилетели, – улыбнулся Алексей и, словно ловя музыку, звучащую на дальней волне, склонил голову в сторону крикливых птичьих голосов.

 

Лосенок Сашка

Сашка сначала был маленьким, легким и рыжим. Таким легким, что его свободно поднимал восьмилетний Игорь. Худенькое ребристое Сашкино туловище еле держалось на тонких и прямых, как палки, ногах.

Когда Сашка вслед за ребятами вошел первый раз во двор дома, где жили и Юрка, и Вовка Егоровы, ему был оказан далеко не радушный прием: собака Джек ощетинилась, залаяла зло и неистово и все пыталась сорваться с цепи. Куры закудахтали, замахали крыльями, давая тем самым понять, что или они уйдут со двора, или пусть убирается непрошеный гость. Даже добродушная с виду хавронья захрюкала как-то недовольно.

Бабушка Марина Васильевна, услышав переполох во дворе, поспешила выйти на крыльцо. Увидев внучат своих рядом с каким-то маленьким животным, старушка замахала руками:

– Опять небось собаку подобрали на дороге, отнесите сейчас же, где была!

Да это же не собака, бабушка! – закричали наперебой Юрка и Вовка. – Это лосенок. Он у озера в кустах лежал. Подошли к нему, погладили, а он за нами и пополз. Одна нога у него повреждена. Мы ему имя придумали – Сашка.

На шум вышел отец – Иван Алексеевич:

– Лосенок? Как же он от лосихи-то отстал? А может, она на время отошла от теленка. Вот счастье, что вас не увидела.

– Мы, папка, от него побежали, а он за нами ползет. До железнодорожной насыпи полз, а там ему трудно стало. Мы его на руки взяли.

Сашку оставили во дворе. Бабушка поворчала-поворчала, но пошла все-таки, купила соску, сварила манную кашу. Иван Алексеевич ушел договориться с охотниками о том, как прописать лосенка на время.

Юрка, Вовка и братишка их Игорек стали мастерить для Сашки жилье на террасе.

Ночью лосенок с террасы сбежал и улегся спать на открытом возвышенном месте двора. Джек ворчал и громыхал цепью, а гость чутко водил длинными ушами.

У Сашки был хороший аппетит. Вскоре он только за завтраком стал съедать целую охапку вешек осины и чугун картофельной похлебки. Завтракая, он не жадничал. Около него вертелись куры и, забыв о первом своем недовольстве, растаскивали целые картофелины. К осине они были равнодушны. Свинья тоже подлизывалась к лосенку, миролюбиво похрюкивая и покручивая хвостиком. Сашка делился съестным и с ней. Даже Джек привык со временем к новому жильцу. И хотя особых признаков дружбы не высказывал, но уже и не ершился, и не рычал, как прежде.

Искренне и бескорыстно дружили с Сашкой ребята, особенно Игорь. За веселый, любопытный нрав теленка привечали и взрослые.

Сашка очень быстро рос. А быстрее всего росли у него ноги. К концу лета Игорь, уже не сгибаясь, мог пройти у него под брюхом. Лосенок похорошел. Нога у нег зажила, рыжая шерсть вылезла, вместо нее появилась блестящая, темноватая, на шее обозначился загривок. Однажды Сашка перемахнул через полутораметровую изгородь и очутился на улице. Неизвестно, что бы он сделал дальше, если бы не испугался проходящей машины и не вернулся снова во двор.

В другой раз бычок забрался в огород, открыв мордой крючок. Поел ягоды на шиповнике, обглодал деревья и съел семенные огурцы.

Бабушка заохала. И Иван Алексеевич в этот день долго говорил с охотоведом по телефону:

– Пора в заповедник, на лосиную ферму. Там он не пропадет, пристанет к стаду.

Грузовая машина забрала Сашку солнечным утром и повезла в лес. Лосенок стоял в кузове спокойно, как будто чувствовал, что его отправляют в родную стихию. Бабушка и Игорь печально смотрели вслед. Вовка поехал вместе с егерями провожать найденыша. Юрки не было: уехал учиться в город.

На лесной поляне Сашку осторожно по сходням свели с машины. Вовка в последний раз покормил его хлебом. Лосенку прикрепили к уху алюминиевое кольцо с номером, на шею повесили колокольчик и хлопнули по спине. Сашка окинул грустным взглядом Вовку, егерей и пошел быстрыми шагами в лес, хватая по пути листья с кустов орешника.

 

Поют в Шексне соловьи

Кораблева очень любят снимать фотокорреспонденты, работники телевидения. Уж очень представительный и фотогеничный Виктор Николаевич. Рослый, в плечах сажень косая, голова сидит прямо, гордо, голубые глаза из-под темных бровей смотрят внимательно, умно.

Но не только фотокорам да «телевизионщикам» нравится машинист многоковшового экскаватора ЭТЦ-202 Виктор Кораблев. Пообщаться со знатным шекснинским мелиоратором интересно любому журналисту, любому человеку. Хотя не очень-то речист бывает Виктор Николаевич.

– Он у нас не словом берет – делом, – заметил как-то мастер участка, на котором работает экипаж Кораблева, Иван Фролович Мозоль. – Укладывать ежедневно по километру дренажа при норме 400 метров – это, братцы, не шутка.

Но находившийся рядом секретарь партийной организации ПМК Владимир Николаевич Архипов добавил:

– У него и слово, как дело, тоже весомое. И, когда надо, он умеет пустить его в ход..

Секретарь знал, что говорил. Только сегодня, ранним утром, перед выездом на работу проводил он партийное бюро. Обсуждали вопросы дисциплины и выполнения социалистических обязательств. Шумно говорили ребята, горячились. Особенно, когда речь зашла о нарушителях распорядка.

«Строже быть надо, строже. Чего это начальство стесняется взыскивать с них, как следует», – нажимали многие в выступлениях. Но тут слово взял Кораблев: «Оно, конечно не помешает, – сказал, – если руководство колонны покрепче взыщет с того или иного шалопая. Однако не лучше ли станет, когда и мы, рядом работающие, не будем молчать и бездействовать? Почему бы того же прогульщика, прежде чем займется им администрация, нам самим на совете бригады, к примеру, не проработать. Ведь норма-то нашей жизни какая? Коллектив ответственен за человека, человек ответственен перед коллективом».

Потом, когда мы встретились с Виктором Николаевичем и разговорились, мысль об ответственности коллектива за человека он продолжил. Вспомнил тех, с кем начинал работать, придя более десятка лет тому назад в шекснинскую лугомелиоративную станцию – ныне ПМК 22 после окончания профессионально-технического училища. Что он значил тогда? Городской парнишка, никогда, в общем-то, не работавший на земле, мечтавший после школы поступить в «мореходку». Но счастливой оказалась судьба его, сводившая на жизненном пути с людьми, у которых были золотые сердца. Трактористы Николай Иванов, Василий Талько (они и сейчас работают) – не назойливо, личным примером учили Виктора трудолюбию, воспитывали гордость за механизаторское звание. В ту пору находили они и время, и умное, доброе слово для парня, помогали ему крепко встать на ноги.

Трактор Виктор получил по первости мощный – «С-100». Но старенький был он, выходил из строя частенько. Трудно иногда приходилось.

– Особенно докучали, – вспоминает машинист, – гусеничные башмаки, летели часто. А в запасе их почти не было. Тогда и подсказали «старички». Ты, парень, попроси механика, чтобы он из Череповца заготовки привез. А уж мы тут их до ума доведем.

Башмаки они «робили» сами потом. Сверлили дыры на металлических пластинах, подгоняли, так сказать, размер. И одели машину в новые гусеницы, формы необычной, но вполне надежные. Правда, сами же и пошучивали после:

– Виктор, да у тебя трактор-то – стиляга.

Ну разве же обижает товарищеская шутка? Напротив, она сердце веселой радостью наполняет. А с этой радостью и работается лучше, и на душе спокойнее. Вот и сейчас видит машинист, что приутомились его ребята (как никак вторую норму гонят) остановил дреноукладчик, выскочил из кабины:

– А ну, братва, перекур с дремотой объявляю. Чего нам надо еще?! Пять минут на дело, час – на потеху.

Сергей Виноградов, новичок в экипаже, глазами заморгал. Растерянно так, наивно. И не хочешь, так рассмеешься, глядя на парня.

– Ого! – серьезно оглядывает всех Кораблев. – Да я вижу, экипаж в лице Виноградова возражает против такой постановки вопроса?

– Возражает, возражает – улыбаются Валерий Иванов и Евгений Мозов, кстати, тоже молодые ребята, и машут руками командиру. Уж чего, мол, там, давай садись за рычаги снова, не понимаем, что ли, пока погода хорошая – надо пахать.

И снова строго по нивелиру идет экскаватор, гремит ковшовая цепь, оставляя за собой ровную узкую траншею, куда ложатся красные дренажные трубки – рукотворные кровеносные сосуды земли. Зорко, напряженно следит за приборами машинист, отвлекся – не миновать огреха. Прыгают с одного рычага на другой (а их восемнадцать) сильные руки Виктора. Поле неровное, зазеваешься – нарушится градус уклона дренажной траншеи и не будет потом стока влаги к коллектору. Четко и слаженно действует экипаж. Керамические трубки должны лечь на дно траншеи подогнанные одна к другой, обернуться на стыках специальной лентой и обязательно присыпанные рыхлой землей. Не сделай так хотя бы в одном месте, заземлится дренаж, не будет толка от мелиорации. И надо спешить. Вон на краю поля кто-то на лошади показался. Наверное, колхозный мелиоратор Геннадий Иванович Бурнецов, а то и сам председатель «Советской России» Сергей Егорович Алексеев. Большие надежды возлагают они на мелиорированные поля. Хочется, ох как хочется им, чтобы в этом году, этой весной были они засеяны.

Как не понять хлеборобских чаяний этих людей Кораблеву. На одной земле одними заботами с ними живет. И не эти ли заботы поднимают его с постели сейчас до восхода солнца, гонят сюда, в поле, не они ли держат в постоянном напряжении мысль, не дают расслабиться мускулам. Он помнит позапрошлый год. Нескончаемые проливные дожди, когда вязли на бездорожье не то что трактора – лошади. А они, мелиораторы, работали. Обваливались дрены, воды в траншеях скапливалось сразу столько, что класть керамические трубки без подсушки было просто невозможно. Приходилось наращивать борта бункеров, ставить на них распорки, дважды проходить с экскаватором по одному и тому же месту. И все же экипаж Кораблева уложил в тот год за сезон семьдесят шесть километров дренажа, превысив директивную норму чуть ли не вдвое.

– Нам что помогало и помогает в деле, рассказывал Виктор, – дружба. Взаимозаменяемость. – Подумал, посмотрел на меня пристально, как приму? – добавил: – И самоотверженность.

Нет, это слово не казалось громким в его устах. Ежедневная работа от зари до зари, под открытым небом, и в дождь, и в жару, а в последнее время и в зимнюю стужу (Кораблев стал вести дренаж и зимой) – что ни говорите, требует истинной самоотверженности и самосознания. «За Виктором дополнительного глаза не надо – отзываются о Кораблеве в ПМК, – он сам себе контролер». И надо добавить: не только себе, но и товарищам по работе. «Находясь с ним рядом, неудобно работать вполсилы» – это сказал машинист Коля Холодов, молодой совсем парень. Виктор опекает его. Как бы наставником является. Скольким таким вот ребятам передал Кораблев свое отношение к делу, умение, мастерство.

Как-то пришел в его экипаж рядовым рабочим Саша Шурыгин. Не все ладилось поначалу у хлопца. Расстраивался из-за этого очень. Однажды даже бросил работу в колонне, ушел на завод. Виктор, однако, в покое его не оставил, рассудил: «Коль переживает человек, есть совесть у него. Значит, можно сделать из парня настоящего мелиоратора». Сам на завод за Александром пришел.

Сейчас Шурыгин – один из лучших машинистов в колонне, от учителя своего отстает не на много. Виктор прошлым летом уложил 100 километров дренажа, Александр – 70. Да и молодой ученик, знакомый нам Коля Холодов, наступает уже на пятки учителю своему.

Виктор за успехами товарищей следит внимательно, и от души радуется за них. Он в своих намерениях добр и отзывчив. «Деловых секретов» не таит. Увеличил число экскаваторных ковшов на цепи – рассказал соседям, показал, как можно внедрить это новшество. Изучил самостоятельно бестраншейный дреноукладчик «МД-4» – согласен и других обучить работе на нем. Словом, бескорыстный человек – Виктор Кораблев, умеющий во благо общего дела и личным покоем поступиться.

Мне рассказывали случай. Прошлым летом в экипаже вместе с Виктором работала и его жена Лидия Свиридовна – мать двоих детей детсадовского возраста. Как-то садик, куда ходили малыши, закрылся на ремонт.

– Мы, понятное дело, – вспоминал начальник колонны Александр Александрович Бунин, искать замену Лидии начали. Поехали на участок, чтобы сообщить об этом Виктору. Приезжаем – глазам не верим:

дреноукладчик работает. И Лидия там. А на полянке, у леса – палатка, ребятишки резвятся. «Ничего, – говорят родители, – им здесь даже лучше, чем в поселке: цветы кругом, воздух – не надышишься».

– Нынче жена у меня на легкой работе – говорит Виктор. – Обеды развозит нашему брату из столовой – смущенно улыбнулся, – прибавления ждем. С жильем как? Двухкомнатную квартиру со всеми удобствами имеем, обещают трехкомнатную дать. На новоселье приезжайте. Тогда, надеюсь, и времени у нас будет больше, обо всем переговорим. Сейчас же, знаете… Весенний день – год кормит. И он зашагал к экскаватору, где нетерпеливо посматривал в нашу сторону его экипаж.

…Вечером вернувшись с участка, на котором работал Виктор, зашел я в маленький домик на окраине поселка. Седоволосая, старенькая женщина, но жизнерадостная и бодрая, открыла мне дверь.

– Да, я мать Кораблева – Елена Илларионовна. Что могу рассказать о сыне? – Глаза старушки засветились гордостью. – Да, пожалуй, то, что за все время о нем на поселке плохого слова не говорил никто. А ведь он у меня боевой рос. И сейчас спортом увлекается. Не пьет, меня слушается. И по работе его не хают, нет, не хают… Поди-ка сколько у него заслуг: «Медаль за трудовую доблесть» – раз, знак золотой комсомольский – два. Сфотографирован у Знамени Победы – три. А Грамот Почетных – и не перечесть. А ему только за тридцать перевалило.

Вот так да, подумалось мне, говорил, говорил я с Виктором, а он и словом не обмолвился, каким признанием отмечен нелегкий труд его.

– Однако уж больно скромен он у меня, – продолжала Елена Илларионовна, – не любит себя выпячивать. Все мы, Кораблевы, такие.

За окном незаметно смеркалось. И вдруг собеседница моя замолчала. Что там? Никак соловьи запели? Точно.

Интересная птица. В ольшанике, в буреломе каком-то сидит, а так заливается. Радостно, весело! – Мать Виктора многозначительно посмотрела на меня и я, кажется, понял эту мудрую женщину, понял и вспомнил стихи:

 

Отчий край

«Дом, родной дом! Исток жизни, крепость души. Пока стоит он прочно на земле, и ты… выстоишь». Эти проникновенные слова диктора, прозвучавшие, как итог раздумий героев фильма «Операция «Юг» над судьбами современной вологодской деревни, стали как бы связующим звеном между этой картиной и второй – «Дом на угоре». Оба фильма созданы творческим объединением «Экран» (режиссер Игорь Беляев) и открывают собой серию «Деревенских повестей», задуманную с целью показать во всем разнообразии трудовые будни села, его проблемы, судьбы и характеры людей, работающих на земле.

Вот колхозный инженер Василий Рыжков. Немало поносило его по свету, прежде, чем снова вернулся он в края, где родился, и понял: здесь его корни, здесь его сила. И, быть может, чувствуя свою вину за годы, прожитые вдалеке от отчего дома, который так нуждался в его молодых и ловких руках, не жалеет себя сейчас на работе, стараясь сделать все от него возможное, чтобы цвела и плодоносила родная земля.

Чтобы цвела родная земля… Эта мысль беспокоит, волнует и ветерана колхозного движения Созонта Алешенцева, и председателя сельского Совета Валентину Труфанову, и капитана теплохода Евгения Меркурьева, доставившего по весенней «большой» воде товары и стройматериалы в «родовое село Парфеново», которое, как и Василий Рыжков, оставил когда-то, и теперь вот тоже задумался: а нашел ли он все-таки счастье в жизни? Люди разных поколений, разного жизненного опыта, они неодинаковы и в своих суждениях по волнующему вопросу – как возродить былую славу родных деревень Нечерноземья? Но, дав им возможность откровенно высказаться, авторы фильмов сумели сделать четкий и привлекающий внимание вывод: да, этой земле необходима помощь. Возрождение ее– действительно дело всей страны. Но и те, кто живет здесь, должны быть поласковей с ней. Каждая деревенька – это частица огромной матери-России. И заботы ее – не чужие, а наши.

Со временем это поймут, конечно, и эти девочки – выпускницы школы, что весело и беззаботно смотрят на нас в начале картины. Как объяснить им, что нет выше счастья и долга, чем отдать свои силы труду на земле отцов?

Говорят, ни в какие времена и никто не отпускал своих детей из дому раньше, чем те не испытают первую любовь. Она входит в сердце юноши или девушки в пятнадцать-семнадцать лет и, словно якорь, закрепляется на дне души. После этого, куда бы человека ни бросила судьба, он постоянно станет ощущать тяжесть разлуки с родиной, с местами, где вырос, с людьми, которых полюбил. Как важно это понять и взять на вооружение в умном крестьянском воспитании!

Ну, а если кто-то забыл об этом, тому можно и напомнить. Именно так считают (и мы с ними соглашаемся) два неугомонных человека, два председателя (один сельсовета, другой колхоза) – Валентина Труфанова и Николай Алексеевский. Сообразно своим взглядам они и действуют, «ведя агитацию за село» не только с выпускницами, но и с родителями их.

Кстати, остались девочки в деревне. И будет им, возможно, нелегко. И в первый год, и в следующий. Но не спешите жалеть их, говорит нам с экрана комментатор, не так уж часто выпадает на долю счастливое чувство незаменимости. Да еще в самом начале жизненной дороги.

Нечерноземье России! Край спокойных, медлительных рек и березовых рощ, полных зеленого шума и птичьего гомона. Щедро одариваешь ты красотой человека, да не балуешь легким хлебом. Сложны и трудны твои земли. Тут и холодные лесные почвы, и лето с затяжными дождями, и крошечные поля, где современной технике и развернуться негде. Но нет роднее и дороже тебя, исконная наша земля российская, давно обжитая, а вроде бы только сейчас осваиваемая по-настоящему. Эти мысли, думается, возникли у каждого, кто посмотрел первые фильмы из «Деревенских повестей» – картин, воспитывающих высокое чувство патриотизма, долга перед отчим краем и личной ответственности за его судьбу.

 

Большой дом Георгия

Вэтом доме должно быть все так, как мечтал отец. Витая лестница на второй этаж, стройные колонны по фасаду, капитальный булыжный фундамент и подвал для вина и фруктов. И, конечно же, дом этот должен стоять в саду, так, чтоб из окон виднелись горы в туманной дымке, серебристые изгибы реки и кроны вековых деревьев – все, что располагает к спокойному отдыху после работы.

Стоит сейчас такой дом в селе Зегдулети. Вообще-то от прочих строений он мало чем отличается. Но для бригадира здешних механизаторов Георгия Церцвадзе, он разумеется лучше и краше других. Этот дом он построил сам. Вернее достроил…

Фундамент особняка был заложен давно. До войны. Отцом Георгия колхозным пекарем Александром Церцвадзе. О, какой вкусный лаваш выпекал отец! Ароматный, мягкий. Ни одна сельская свадьба, помнится, ни одно застолье не обходилось без его хлебов. По ту пору маленький Георгий помогал ему, бывало, замешивать тесто, разводить на дне глиняных кувшинов огонь. Только вот не умел он, как его отец, быстро и ловко, когда прогревались эти своеобразные печи, налеплять на их стенки плоские хлебные лепешки. Сколько праздников тогда отмечалось в селе! Как много справлялось новоселий! Что ж, это было закономерно, налаживалась жизнь людей, и олицетворением добрых перемен в первую очередь являлись новостройки. Общественные и личные.

Задумал построить новое, просторное жилище и Александр Церцвадзе. Но не успел он поднять хмельную чашу с молодым вином на собственном новоселье. Увела «хлебного мастера» от недостроенного крыльца война, замела свинцом и огнем следы его.

Долго стоял недостроенный дом Церцвадзе. Георгий, хоть и исполнилось ему в тот год, как ушел на войну отец, всего лишь четырнадцать лет, работал со взрослыми в поле с утра до ночи. И совсем не стало свободного времени у подростка, когда взял его к себе на трактор прицепщиком Григол Маргишвили. На стареньком ХТЗ обрабатывали они окаменевшие от жажды поля, расширяли посевные площади. И шел для фронта с карталинской тяжелой земли душистый хлеб. Шел сверх плана. «Так-то, дружище, – любил говорить при этом Григол своему молодому напарнику. – Трактор – это тебе не вол. Посильнее будет. И стальной плуг – не ровня сохе. Верно гласит, знать, пословица, пословица наша: плуг победитель – урожая повелитель».

В пятнадцать лет работал уже Георгий самостоятельно. А в семнадцать возглавлял тракторную бригаду. Конечно, бригада та совсем не походила на нынешнюю. И техники в несколько раз за ней числилось меньше, и трактористов. Но бригадиру от этого было не легче. Сейчас что не работать! Поломка ли случится или другая какая беда – без лишних хлопот по диспетчерской связи вызываешь механика и «летучку». Приедут ремонтники, привезут запчасти, да еще поставят их сами. А тогда… Помнит Георгий, как за несколько десятков километров на своих плечах таскали они с механизаторами, случалось, коленвалы из МТС к тракторам.

Не до дома, конечно, в те годы было Георгию. По всему району мотался молодой бригадир со своими ребятами. И, наверное, нет сейчас в округе кусочка земле, где бы ни ступала его нога. И все же, когда выдавалась малейшая возможность, он брался за мастерок и хоть на один ряд, да подымал ввысь стены нового жилища.

После войны в бригаду Церцвадзе пришло немало фронтовиков. Бывалые, суровые люди относились к молодому начальнику, однако, почтительно. Бывшие бойцы ценили сметку его, умение, механизаторский талант, товарищество. Шутка ль, парню и двадцати нет, а сумел сколотить добрый рабочий коллектив трактористов, на счету которого уже несколько рацпредложений. И среди них такое, как приспособление для механизированной уборки сахарной свеклы. Говорят, что его придумал один бригадир, но премию и славу поделил меж всеми. «К тому же, – толковали в селе, – строит Георгий дом, основание которому заложил еще отец его – воин, сложивший голову на поле брани. А тот, кто продолжает и заканчивает хорошее дело, начатое старшим, – почтенный человек». Конечно, строил этот дом Георгий не один. Помогали ему и родственники, и односельчане, и друзья по работе. Но потом, когда это требовалось, помогал Георгий и им, отчего чувство товарищества, единения с людьми родного края укреплялось все сильнее и сильнее в его душе.

Ни с чем не сравнимо состояние человека, который построил дом, стал хозяином его. Будто паспорт на зрелость и степенство получает он в этот момент.

– Поверите ли, когда мы с женой Гюльнарой вошли вот в эти комнаты, – рассказывал Георгий, – я словно взрослее стал. И мудрее. Знаете, с той поры поселилось во мне окончательно какое-то особое родство с людьми моего селения, со всей карталинской землей. Мой отец говорил, когда-то: «Дом – это корень, которым человек прирастает к месту, где он живет и работает. Люди без дома все равно что без родины». И еще говорил он: «Если хочешь, сынок, чтобы у нас поселилась радость, делай все для того, чтобы и край наш счастливым был». Я очень хочу видеть землю Картли богатой, красивой. Ведь от благополучия родного края, где живу и работаю я, зависит благополучие мое и детей, будет зависеть счастье внуков. Не потому ли, наверное, мой дом для меня как бы расширяет свои границы?

Это великое чувство любви к дому, границы которого уходят далеко за пределы ворот жилища, эта сопричастность Георгия к заботам и делам окружавших его людей сделали из молодого механизатора настоящего хозяина земли, мастера и уважаемого человека. Эти чувства, переросшие в черты характера, помогали Георгию быть требовательным и принципиальным. Не за эти ли качества и избрали его в Верховный Совет республики? Не эти ли качества помогли ему за довольно короткий срок многого добиться, например, в улучшении быта тружеников своего округа? Протянулись к населенным пунктам асфальтированные дороги, обновились старые и открылись новые школы, больницы, детсады.

…Бархатисто разрисованная садами и виноградниками, омываемая искусственными дождями, благодатна и благосклонна теперь к крестьянину некогда угрюмая каменистая земля Картли – цветущий сад Грузии. Здесь, на этой земле, и работает бригада механизаторов Георгия Церцвадзе, о которой в округе идет добрая слава. Это не удивительно. Год от года растет тут производительность труда, выработка на трактор, снижаются затраты на ремонт и техобслуживание машин, увеличивается экономия горюче-смазочных материалов. Многие механизаторы за высокие показатели в труде удостоены правительственных наград, а бригадир – высокого звания Героя Социалистического труда.

Я бывал в гостях у бригадира. Гюльнара угощала нас фруктами. Мы любовались укутанными синей дымкой пиками гор, слушали веселое щебетание сынишки Георгия и всякий раз вспоминали слова Александра Церцвадзе о доме. О доме большом и просторном, в котором радость бы измерялась не только личным покоем и достатком, но и могуществом родного края.

…Стоит теперь такой дом в селе Зегдулети.

 

Поле приносит счастье

Как всегда с нетерпением ждал Сафар Эргашев, когда закончится сев и зеленые строчки хлопчатника ровно прошьют квадраты полей. Он знал, что в этот день будет много гостей у хлопкоробов и они услышат немало слов благодарности за свой труд. Он знал, что так будет, и заранее радовался этому. Но нынче Сафар радовался вдвойне: ведь недавно он был удостоен высокого звания Героя Социалистического труда.

…С тех пор, как он, родившись на древней самаркандской земле, ощутил запах знойного ветра и увидел море цветущего хлопчатника, прошло много-много лет. И с тех пор, будь то ранняя весна, поздняя осень или жаркое лето, когда в синем мареве плавится солнце, он каждое утро встречает в поле.

– Поле приносит счастье, – говорит он задумчиво. И слова эти в устах хлопкороба звучат как афоризм.

В это поле когда-то привел он своего младшего брата Рамазана, ныне прославленного бригадира, награжденного орденами Ленина и трудового Красного Знамени. Здесь учил он собирать «белое золото» Зулайхо Норкулову, возглавляющую теперь районный комитет партии. В этом поле он встретил свою любовь – черноокую красавицу Муазам, ставшую ему женой и родившую одиннадцать детей. И сюда, на хлопковое поле, в первую очередь ведет он своих гостей, всех, кто хочет заимствовать у него опыт.

В разные времена по-разному отмечали трудолюбие Сафара. Его называли ударником, стахановцем. Но при всем при этом он всегда был и остается самим собой – прилежным земледельцем. Он никогда надолго не отлучался из родного колхоза, но всюду в этих краях хлопкоробы знали его хорошо. Только однажды исчезло вдруг имя Сафара из списка творцов высоких урожаев» белого золота». Многие недоумевали: что же случилось? В колхозе на этот вопрос отвечали коротко:

– Сафар-ака перешел на работу в отстающую бригду.

Произошло это после того, как Сафара приняли в партию. Он сам пришел в правление колхоза и попросил направить его бригадиром

туда, где получают самый низкий урожай. Тогдашний председатель колхоза Зулайхо Норкулова, совсем еще молодая руководительница, спросила:

– А как же слава твоя, Сафар?

– Колхозу нужен хлопок, а не моя слава, – ответил коммунист Эргашев.

Стояла осень. Хлопок уже убрали и подвели итоги. По 35 процентов с гектара было получено в бригаде Сафара и по 18 – в той, куда он просился.

Он пришел на новое для себя поле, когда на землю падали снежные хлопья. Увидел камни и загрязненные арыки. «Еще тепло, – подумал бригадир, – но скоро почву могут сковать морозы, и тогда ее станет трудно очистить. В делах земледельца, он знал, важно помнить старую истину: «Обманешь поле – останешься без урожая».

Было время отдыха колхозников, время свадеб и приема гостей. Но, нарушая традиции, Сафар и его товарищи трудились в поле. Никто не считал, сколько земли перекопано руками Сафара. Но каждый в кишлаке и во всей округе знает, какой урожай получает его бригада. С точностью до одной десятой назовут вам «биографию роста». Хоть за пять, хоть за десять лет. Рекордным был прошлый год. По 54 центнера «белого золота» дал каждый гектар.

Агроном колхоза Малараин Шайманов и секретарь партийной организации Эшкора Норкулов потом подробно будут рассказывать мне о том, как сумел Сафар сплотить вокруг себя хлопкоробов, к каким агротехническим приемам прибегал он с друзьями, чтобы облагородить землю, сделать ее урожайной, несмотря на капризы погоды. Сам же Сафар скажет об этом просто: «Земля – хранительница богатств, а труд человеческий – ключик к ней».

Много лет отдал он любимому делу. За это время изменилась сама земля, изменился облик его кишлака, изменились люди. Высокая оснащенность техникой, умение пользоваться туками, гербицидами, пестицидами придали труду земледельца-хлопкороба качественно новый характер, сблизили его в трудом индустриального рабочего.

Да, изменилась жизнь. И порою уже не верится, что когда-то в кишлаке не было ни одного грамотного человека, отец Сафара Эргаш-бобо работал на бая за гроши. Мог ли мечтать он, что сын его, Сафар, окончит десять классов, а внук – государственный университет. Мог ли он думать, что дети его и внуки будут жить в богатом каменном ломе, освещенном электричеством, ходить после работы на концерт в кишлачный Дом культуры, ездить в театры Самарканда? Иногда это кажется сказкой даже Сафару. Когда-то и он не мог представить себе родной кишлак утопающим в зелени садов, с разбегающимися от него до бригадных станов асфальтированными дорогами.

…Запоздала нынче в Узбекистане весна. Холода, дожди. Мы идем с Сафаром по берегу канала Нарпая. Он озабоченно смотрит на поля. Работа приостановлена из-за дождя. Но не покидают кабины тракторов и машин механизаторы. В любую минуту, как это будет возможно, они продолжат работу.

На другой день небо прояснилось, подул жаркий порывистый ветер. Земля подсыхала на глазах. Сначала пыльная поземка, а потом самая настоящая буря пронеслась над полями. Сафар поспешил в правление колхоза:

– Верхний слой почвы быстро теряет влагу, – сказал он председателю Рахмону Бабаевичу Эргашеву. Надо спешить.

К вечеру ветер утих. И вновь поля огласились гулом тракторов. Этот гул не прекратился и утром, и днем, и в следующую ночь…

– Трудная весна, но и все же в этом году я намерен получить с гектара не менее 60 центнеров хлопка, – сказал мне на прощание Сафар. – Звание Героя обязывает.

 

Золотая нить

Вот уже который день не дают покоя мне эти стихи:

И я опять берусь за перо, чтобы поведать читателю об авторе их, найти слова простые и ясные, как и жизнь моей героини, славной русской крестьянки Марии Михайловны Губиной.

Вот вижу ее в окружении школьной малышни у порога собственного дома – улыбающуюся, приветливую, с букетом в руках, слышу голос ласковый мягкий: «Минутку, ребята, минутку. Будут сейчас и цветы, и работа». Вижу соседей ее, чувствую светлую зависть их, когда говорят:

– Опять открыла «Артек» свой…

И радуюсь вместе с ними счастью Марии Михайловны, тихому, настоящему счастью человека, которого любят и понимают дети.

Вижу ее на совхозном поле. От гневного голоса жмется к посевным агрегатам молоденький агроном. А Михайловна и там находит его:

– Куда же ты смотришь? Они же зерно топчут, зерно!

И болью в душе отзывается боль этой женщины, потому как нерадением своим кто-то нанес обиду самому святому в ее понимании – хлебу, земле, а значит, и ей.

Нет, непросто рассказывать о Марии Михайловне. За предельной цельностью ее характера ее, за крепкой и четкой позицией, отстаиваемой в стихах и жизни, кроется большая и сложная работа беспокойной души. Ее прямота – не прямолинейность, а твердость в суждениях – не застывшая форма простых понятий. Это кристалл, ограненный «огнем пережитого».

В нашем разговоре она заметила:

– Знаете, что мне труднее всего дается? Выступления перед ребятами. Болею при этом даже… Почему? Да потому, что с пустым словом к людям идти нельзя, а к молодым особенно. Они видеть и чувствовать должны: тот, кто к ним обращается, горит в душе. И может, поэтому так часто возвращается памятью к прожитым дням, волей-неволей открывая в них не только светлое, доброе, но и болевые точки.

– Выступая в школе, говорю ребятам о гордости хлеборобской, цене хлебной крошки и вижу – не очень-то трогает все это сердца ребячьи. И вспоминаю вслух детство свое лихое. Отца, от голода умершего… Сестра в люльке умирает, а я у мамки кашу ее прошу. Помню, когда вот так же вторая сестренка умерла, мне недоеденный кусочек достался. Что? Тяжело слушать? Вот и ребятам тяжко. Но надо было, чтобы они поняли, что почем…

Мария Михайловна замолкает на минутку и поясняет мне:

– Я говорю детишкам: «Вот если бы вам денек-другой хлеба не дать, чтобы сказали вы?» И слышу в ответ: «Спасибо сказали бы. Ведь мамка хлеб этот и с молоком, и с мясом есть заставляет». Хорошо, что они нужды не знают, но плохо, что не знают цены всему этому…

Я смотрю на нее и вижу в глазах решимость. И приобретают особый смысл стихи, которые только что прочитал в ее тетрадке:

Да, в них любовь, но и требовательная нота, жаркое воззвание к совести: помни, кто дал тебе жизнь как жил он сам. Ничто не дается легко и просто.

…Ее отец «записался» в колхоз на пасху, и был проклят дедом и бабкой. Не устояв перед темной силой родни, он вышел из артели. «И тем погубил себя и двух своих дочек, – скажет Мария Михайловна. – Начавшийся тогда голод побил разрозненных крестьян в первую очередь».

С шестилетней Марией и тринадцатилетним сыном Григорием мать их – Мария Ивановна ушла из родного дома. Ушла в организовавшийся только что совхоз «Красная волна». Жили в бараке, работали. Гриша коней водил: ему за это по 700 граммов хлеба в день давали. А по лету и Марийка пошла – просо молоть. Спрячется при наряде за спину подружки Маруси Паниновой (той уже восемь было – на два года Губиной старше), подложит кирпичик под ноги – ее и посчитают, и в поле возьмут, как взрослую. А вечером – полкило хлеба, как всем.

Не радость ли? Это сейчас думаешь какой же тяжелый был хлеб тот, а тогда одного боялись: только бы бригадир с наряда не снял…

В труде великом обретенный, от голодной смерти спасавший, он, этот хлеб и цену имел великую. Святое к нему отношение вошло в плоть и кровь с малых лет. Не потому ли самым страшным воспоминанием о войне остались для нее не горящий поселок, а полыхающие хлеба:

Запах – как будто живое горит…

Что она испытывала, глядя на это, четырнадцатилетняя девочка, спрятавшая в консервной банке перед уходом из дома пионерский галстук и захватившая с собой только цветок с подоконника? Спустя годы она напишет:

И еще:

Мы сидим за столом, накрытым белой накрахмаленной скатертью, в ее небольшом, аккуратном домике. Нехитрая мебель, полки с книгами: томики Есенина и Маяковского, Лермонтова и А.К.Толстого, прозаическая классика – советская, русская, зарубежная. На окошке в ящике растет вишня.

– Нынче зимой расцвела, – улыбается Мария Михайловна. А я опять вспоминаю ее стихи:

То зима встречается здесь с летом.

Так вот они о чем – о вишне, по зиме расцветшей! И снова восхищенно гляжу на нее, пытаясь разгадать загадку ее души, где поэтическое восприятие окружающего мира зрело как будто наперекор невзгодам и лишениям. Говорю ей об этом. Она удивляется:

– Почему же наперекор? Я – хлебороб, работник на земле. А люди труда – поэты. Поверьте, каждый труженик – человек богатой души. Неужели вы этого не замечали? Лучшие годы мои – это годы работы.

Ведь героем-то я стала, когда мне только-только двадцать минуло… Сейчас открою тетради – записи тех лет…

Стихи о пшенице в поле, об удобрениях и, конечно же, о девчатах-подружках, их руках:

Вместе со звеньевой их было 10 человек. 10 подружек, девушек-комсомолок. Они пошли на свое поле, изрытое траншеями, заросшее бурьяном, с главной в военные годы «техникой» – лопатами. Трактор ХТЗ они получили через год после войны. Его освоила Нюта Логочева. Работали от зари до зари. Перетяжку машине делали ночью. И еще успевали на гулянку сбегать, спектакль в местном клубишке поставить. По 35 центнеров пшеницы с гектара взяли они тогда – результат, и поныне остающийся здесь рекордным.

Помнится съезд комсомола Украины. Она, делегатка, в перешитом платье едет в столицу республики, гордая делом рук своих и подруг.

Запишет Губина в своем поэтическом дневнике. Эти строки и спустя много лет будут волновать каждого, кто прочтет их. И предстанет перед глазами поколение людей, идущих, кажется даже впереди своего великого времени, людей, свято веривших в труд свой. Народ. Своими делами, честью и правдой ковали они эту веру, утверждали ее и вселяли в других. Как знамя, несут они идеалы добра, трудолюбия, справедливости и сейчас.

– В рабочей среде человек на виду, – говорит Мария Михайловна. – И кто есть кто – тут известно каждому. Руководство может ошибиться в оценке того или иного товарища, коллектив – никогда. И мнение его для каждого труженика – превыше всего…

Почему в звене ее не находилось места иждивенческим настроениям, почему столь трудолюбивы все были? Да потому, что действовал всеобщий контроль, крайнее осуждение любой недобросовестности, как в равной степени и уважение к труженику со стороны тех, кто близок и дорог. В такой атмосфере не может быть рвачества, стремления выгородиться за счет других. Каждый чувствует: всем, что в тебе есть хорошего, ты обязан товарищам. За это должен ценить их. И благодарить. Не потому ли в таких коллективах и радость и горе – все пополам. Не потому ли Мария Михайловна Губина на всю свою первую премию купила подарки подругам – цветные, яркие полушалки.

За нелегкую жизнь свою ни разу не поступилась она хлеборобской честью и совестью, не изменяла узам святого трудового братства. Не наживала она палат каменных, не увешала стены коврами. Не нужно ей этого. Гармония чистых помыслов и дел давала этой женщине ощущение полного и подлинного счастья. И пела ее чистая, праведная душа. И была жизнь для нее, «как радуга, красива». Она радовалась, когда ранним зимним утром спешила на работу, радовалась маю, веселому, как «экскурсионный пароход». Но самые теплые, самые проникновенные чувства роились в душе Марии Михайловны на хлебной ниве. Там и родилась эта песня агронома, а я бы сказал – ее гимн:

Я, думаю, под этими строками подписался бы любой поэт. И истинный хлебороб. И вечно будет вдоволь у нас тепла и света, коль живут на земле такие люди. А главное, будут жить. Смотрите, идет Мария Михайловна в школу. Идет не по чьей-то указке – по велению сердца, несет ребятам богатый жизненный опыт, отобранный трудной памятью. А память – это наша история. Она уценке не подлежит.

Смотрите, на пришкольном участке стоит она среди детворы. Цветут улыбками лица: богатый выращен урожай. Своими руками! И здесь, на этом первом поле, как нигде, поймут ребята наставника своего. Тут наполнятся трудовым содержанием и обретут силы высокие идеи и понятия, живым интересом загорятся глаза, когда будут слушать рассказ Марии Михайловны о героических буднях, в которых она жила. Они поймут и познают, какие возможности таит в себе труд на земле, какую радость несет он, и загорятся желанием повторить достижения старших. И здесь, на этом ученическом участке, ветеран-наставник почувствует себя опять современником, а в делах молодежи увидит продолжение и осуществление своей мечты.

Да, да мечты. В письме в редакцию М.М.Губина напишет: «Еще в 1946 году, когда я и сама была почти такой, как мои подопечные, на совещании передовиков сельского хозяйства Украины познакомилась с Марком Озерным. С тех пор живет во мне и не дает покоя желание добиться такого же урожая, какого добился он. Когда я работала, кукурузой мне так и не довелось заняться. Но теперь, выйдя по болезни на пенсию, думаю, что с помощью пионеров Светланы Ярызы, Саши Строгова, Наташи Таран, Оксаны Чех и других исполню свою мечту: мы получим на школьном участке по 100 центнеров початков. Ребята у нас дружные, увлеченные, с ними интересно. И я уверенна: не оборвется золотая нить связи между поколениями».

Золотая нить. Нить памяти и дел трудовых. Ею вышито простое полотно жизни наших отцов и матерей. Ею мы связаны с ними. И, как самому дорогому, ей передаваться от поколения к поколению.

 

После града

Рассказывают, что оба звеньевые в тот памятный день «лежали в лежку». Один – на картофельном поле, другой – у себя дома. – Град был, – какого не видывал. Поверите ль, – трактор забуксовал. Выскочил я из кабины да и упал на боровки – заревел от несмогаемой боли: картошка-то только взошла и – на те! – Василий Семенович Исаков, звеньевой ивановского совхоза «Тейковский» глядит на меня лучисто, открыто, но горькая память, чувствуется, вновь бередит его душу и взгляд земледельца тускнеет, голос – «садится». Как от простуды, полученной тогдашним «ледовым днем».

Его же товарища стихия как будто бы миновала. Во всяком случае не раздирал он в кровь занемевшие от холодной сырости пальцы, расправляя и поднимая перебитые градом всходы. Он, вообще не видел этого самого града: был пьян в тот нещадный июньский день. А вскоре звено конечной продукции, руководимое им, и вовсе распалось. Впрочем, как и другие, в других хозяйствах, возглавляемые лидерами подобного рода. На бумагах-то и в парадно-бюрократических отчетах они значились. (Послушать некоторых местных руководителей, так у них с внедрением прогрессивных форм организации труда – полный порядок. Хотя, как явствует из материалов Ростовского совещания, где шла речь о развитии бригадного подряда в стране, ивановцы в этом плане отстали как никто).

Стремление выдать желаемое за действительное – всегда недуг, загоняемый во внутрь, а стало быть, особенно опасный. Не старая ли практика добиваться «любой ценой» выработки, когда она исчисляется количеством вспаханных или убранных гектаров, а не объемов высококачественной и дешевой конечной продукции привела к тому, что этой весной большинство здешних хозяйств осталось без семян картофеля и сейчас ждут для посадки клубни из Белоруссии. Знакомый нам Василий Семенович Исаков по сему поводу только чертыхается и плюется: «Это ж надо, Ивановский картофельный край без картошки остался. Давно ли было: бери на базаре мешок за трояк, а теперь и за двадцать пять не всегда возьмешь». Сам же Василий Семенович, несмотря на гнилую «летощнюю» погоду, картофель на землях звена вырастил, и совхоз «Тейковский» обойдется ныне своими, то бишь Исаковскими семенами.

Вот эта-то ситуация и заставила крепко призадуматься: (нет, не о вреде подтасовок и формализма – это очевидно), – о причинах столь частых распадов безнарядных звеньев. Вроде все понимают важность создания их – и руководители, и истинные труженики: рубль, соскочивший с «намотанных» гектаров, интересен только лодырю и временщику, а не хозяину земли.

О хозрасчетных коллективах, об их организации и отладке внутренних взаимоотношений написано и сказано так много, что говорить что-либо еще даже как-то и нескромно. В Ивановском районе и совхозе имени 50-летия СССР, куда я приехал, чтобы посмотреть опыт работы на коллективном подряде животноводов комплекса второго отделения, директор хозяйства В.И. Ермолаев, слушая мой дотошный разговор на эту тему с главным зоотехником Н.М. Васильевой и бригадиром З.М. Борзовой, не вытерпел, вскинулся:

– Сколько, наверное, диссертаций уже написали о безнарядке этой! А ведь суть-то в двух словах определить можно. Безнарядные звенья – это звенья совестливой работы.

Ай, да Василий Иванович! Как много сказал ты единственной фразой, направив и мысли и думы мои, что называется, в нужное русло. Совесть, рабочая совесть – главное в каком-то ни было деле, и тем более в общем.

…В.С.Исакова я застал дома. Перенесший недавно операцию, находясь после больнице на бюллетене «в состоянье вынужденного безделья», звеньевой бродил вокруг избы, поглядывал: что бы он в силах сейчас подделать, подправить. Но все стояло незыблемо, прочно. «Потому как на фундаменте добром находится, – похвалился потом Семеныч, – своими руками сделано. – И, развивая мысль, вдруг заявил: – Взять вот столб огородный. Знаешь, как надо вкопать его, чтобы он не шатался? Поглубже в рамку зарыть – это одно, подпорки поставить – не главное. Надо в основании землю утрамбовать. Так, понимаешь ли, и в звене – основу крепкую следует сначала создать. Разбудить у людей совесть. А уж подпорки разные – это попозже. Они помогают, не спорю. Но все-таки в первую очередь нужен хороший крестьянин, болеющий сердцем за землю. А где взять такого изволишь? Воспитывать надо. Вот тут-то, наверное, и должен к человеку прийти первым не бухгалтер, – специалист, а духовный наставник – партийный работник, значит. Да такой, чтобы после я сам к нему потянулся. Не картошку сажать учиться, а жить».

На большом трудовом веку пережил в родном совхозе Василий Семенович не один десяток руководителей. И не мудрено: в свои пятьдесят годов имеет он сорок лет трудового стажа, а если, как говорят в хозяйстве, перевести рабочие дни, что Семеныч в поле провел, в восьмичасовые, то его, этого стажа, наберется и все шестьдесят. Помнит хлебороб: приходили на землю разные «хозяева». И такие, что не могли отличить дуги от оглобли, заставляющие сеять тут – в срединном Нечерноземье, аж сахарную свеклу, «Как-то назначили нам некого Зубкова, так он так рассуждал, зачем с картошкой возиться: цена низкая и семян одних на гектар три тонны надо. То ли дело сладкий корень. Его семенами целое поле мешком засеешь… Однако не эти типы оставили след, а крестьяне».

Коренной житель здешних мест, впитавший с соками отчей земли боли ее и заботы, Исаков не признает другой характеристики для земледельца как это слово – крестьянин. В его понимании в нем сосредоточено все: и профессиональное умение, и житейская мудрость, и вечное чувство долга перед землей-кормилицей. Из всех руководителей хозяйства он выделяет директора Гусева. С него началась безнарядка в совхозе: «Правдой брал этот человек. О том, что даст нам переход на хозрасчет лично, не особенно распространялся. Напротив, предупреждал, что по первости может и не быть выигрыша. Земля-то от долгого потребительского отношения к ней подзахирела порядком. Но коль уж, говорил, мы – крестьяне по натуре, так и должны о ней, а не о себе главным образом заботиться».

И впрямь, отдачу звено Исакова получило лишь год на четвертой, когда земля, переданная ему, стала поистине пухом. Трудностей было не мало. Шла «притирка» друг к другу членов звена, работали до седьмого пота, а получали, в смысле денег, почти, как и «вольные механизаторы». Да и жизнь есть жизнь. Не всегда звено занималось только своей землей. Нужда нередко заставляла руководителей хозяйства использовать его и на других объектах и работах. Но коллектив не распался. Этот факт говорит о многом. И в частности, думается, о приоритете нравственного фактора перед экономическим. Понятно, грань между ними провести не просто и, нет слов, современная экономика колхозов и совхозов направляет помыслы работающих непосредственно в поле, на ферму. Но, настраивая действия труженика на наиболее высокую эффективность, наиболее выгодный режим, важно побуждать его соразмерять то, что он делает, с тем, что выгодно для всех и для себя. Иначе тот же экономический стимул сыграет недобрую роль, хозрасчетная строгость рубля утратит силу свою и значение, превратив этот самый рубль в слепого хозяина и в «яблоко раздора» в коллективе. И тогда обнаружится, что нерв современного производства действительно кроется во взаимоотношениях людей и что, переводя то или иное звено на бригадный подряд, перво-наперво следует позаботиться там о формировании морального климата, выявлении деловых и духовных качеств каждого человека, его индивидуальных особенностей, психологической готовности быть, что называется, в одной упряжке со многими.

Не случайно же сутью нынешней перестройки стала перестройка сознания. Тщательная отладка его на коммунистический лад – ключ, которым открывается ворота успеха. Партийное воспитание признано помочь земледельцу выработать, отшлифовать такие черты характера, которые бы дали ему возможность работать инициативно, целеустремленно. Там, где имеешь дело с природой, нередко нужны стремительные действия – мужественные, изобретательные. Стало быть, при внезапном обороте дела, как в тот «градобойный год», есть только одна точка, опираясь на которую можно устоять, коммунистическая сознательность. И будь бы она воспитана у каждого труженика, не пришлось бы выслушивать горьких сетований, подобных тем, какие довелось мне услышать от заведующей сельхозотделом Тейкоского горкома партии Г.М.Кащеевой:

– Сто восемьдесят механизаторов с промышленных предприятий вынуждены мы направить на весенний сев в хозяйства района, а сто человек, живущих в городе, уже работают на совхозных фермах. Некоторые хозяйства целиком перешли на «вахтовый метод»: месяц кормит и поит коров у них одна смена наших текстильщиков, месяц – другая. Бывает, смена уйдет, а новая не придет. Что творится, нетрудно представить. Во всяком случае, и лично самой приходилось кормить мне скот.

Да-а-а… Многое сейчас решают машины, расчетливость… Но специфика крестьянского труда, требующая особой одухотворенности от человека, нет-нет да и заявит о себе со всей силою. Быть крестьянином – это значит радоваться теплому весеннему ветру, мычанию коровы и первой проталинке, мягким сережкам на вербе, крику петуха и полой воды. И я понимаю Василия Семеновича Исакова, потребовавшего от своей дочери, чтобы назвала она своих детей: сына и дочку – его, Семеныча, внуков, Ромашкой и Полюшкой, – так он их будет больше любить, слыша в ласкающих душу именах сладостный зов земли.

Хозрасчетные звенья, коллективы, работающие на селе, имеют существенную отличительную особенность от подобных городских формирований. Его члены тесно связаны с собою не только в период производства, как это бывает на фабрике или заводе, но и в повседневности, быту. В этом свое преимущество, но и немалая сложность. Деревенских жителей роднят часто и кровные узы, и соседские отношения. И в таких условиях, что ни говорите, нелегко порой звеньевому, в общем-то, рядовому работнику, а также тому или иному члену совета звена, предъявить даже и справедливые претензии близкому человеку. Об этот момент очень часто спотыкается безнарядка. Знаю, кое-где идут на то, чтобы во главе звена поставить «освобожденного товарища», специалиста. Мол, ему легче спросить с кого надо. Вроде бы и простой народ с этим соглашается: «На то и начальство, чтобы требовать». Но все это лишь свидетельство облегченного и искаженного подхода к организации бригадного подряда – не более. В натуре крестьянина заложена артельность. Выявить без торопливости и формализма способных сладить друг с другом, определить лидера – достойная задача.

Директор Гусев сумел найти Исакова, А тот – подобрать костяк звена из коренных крестьян. Это братья: Юрий и Анатолий Козловы, в свое время, еще будучи курсантами СПТУ, они проходили практику у Семеныча; Иван Беззубов, в прошлом целинник, Валерий Бахирев; другие мужики – «тоже крестьяне». Попадали к Исакову и случайные люди – не приживались. Попадали слабые – им помогали. Тут важно заметить разницу: слабый и случайный – далеко не одно и то же. Случайный это, как правило, захребетник, нахлебник, инородное тело. Пребывание его в слаженном, работающем коллективе – наказание, как для него самого, так и других. Слабый – чаще неопытный, молодой. Такие и прежде бывали в артелях. Их не обижали, а терпеливо учили уму. Для порядочного парня доброе окружение становилось великолепной школой жизни. Отсюда следует практический вывод: надо лучше использовать такие школы. Исаков берет на «проварку» в свое звено в год по молодому парню. Не много. Но больше, пожалуй, и не надо – не уследишь. Одна из распространенных ошибок в организации безнарядных звеньев и кроется, к сожалению, в поспешности, с которой они формируются: созовут собрание, зачитают список, назовут плановые показатели – и делу конец.

Хожу по «Тейковскому», слушаю: «Вон Исаков лучший трактор Сереге Чернову отдал, – молодому. Сам на старом остался». – «А в бывшем звене Гасилова опять горланят, кому вожаком быть? Всяк себя лучше других считает». – «Но как же Семеныч-то ладит со своими ребятами? Ведь они у него, известно, какие орлы – грамотные, зубастые». – «У Семеныча все звено, что пять пальцев на руке звеньевого. От нормосмен, второй бухгалтерии, и то отказались». – «Ну, это уже коммунизм». – «Коммунизм – не коммунизм, а семья добрая». Секретарь парткома совхоза Владимир Сергеевич Баженов «подбивает бабки»:

– Звено Исакова, без преувеличения можно сказать, характеризует собою высшую форму отношений в безнарядных коллективах, когда экономические, хозрасчетные категории служат в основном лишь формой связи с хозяйством и гарантией справедливости и самостоятельности звена.

На этом бы и можно закончить. Да только слова партийного вожака о справедливости самостоятельности вызвали в памяти моей другую беседу – с главным агрономом совхоза Владимиром Александровичем Цыганковым:

– Хошь, не хошь, а придется нынешней весной обязать Семеныча капусту сажать – гектарах на сорока.

Я аж подпрыгнул. Как? Сажать ту самую капусту, про которую Исаков с такой болью и возмущением говорил мне при встрече, что ежегодно они не знают, куда девать выращенный урожай ее. «В хозяйстве тысяча голов скота, от бескормицы страдаем. Часть бы капустников под травы пустить, и решен вопрос. А вал по белокочанной и с оставшихся площадей легко получить».

И смешалось все в моей голове. Перед глазами встали чего-то картины стихии и Василий Семенович, ползающий на коленках по картофельному полю. Увиделись семена, спасенные этим беззаветным тружеником. И в мозгу, как град, застучало: семена, семена…

Семенами надо бы дорожить!

 

Встречи в Тайшаре

Своим названием монгольское селение «Белый пояс» обязано, по всей видимости, белоснежным красавцам-домам, что широкой лентой опоясали подножие крутобокой сопки. «Белый пояс» – центральная усадьба сельскохозяйственного объединения «Тайшар».

Здесь, как и всюду, сразу же за каменными домами, в долине реки, тянулись плантации овощей, хлебные поля, серебрилась лента канала, несущая воду к яблоневому саду и на дальние поливные сенокосы. В селении бойко работали магазины, попыхивал дымком кирпичный завод, строители вводили в строй новое здание.

И все же центральная усадьба этого СХО, как показалось, чем-то отличалась от себе подобных. Чем? Более красивым Домом культуры? Богатой библиотекой? Домом быта? Разгадка пришла неожиданно, когда председатель объединения Б.Эварзэд предложил отдохнуть с дороги.

– Кто где хочет остановиться? – любезно спросил он. – В каменном доме или юрте? Одна у нас есть. Сохранили как музей и …гостиницу для туристов.

Так вот в чем дело!

Юрта, это традиционное жилище аратов, ушла в прошлое. Пусть не в каждом селении, но какое это, однако, убедительное свидетельство того, что на древней земле произошли огромные изменения в культурно-бытовом и социальном плане. Вообще свидетельства новой жизни встречаешь здесь всюду. И их замечает не только гость, новый человек, но и коренной житель. Вспоминается встреча с молодыми механизаторами «Тайшара». Они рассказывали:

– Недавно мы праздновали юбилей нашего сельскохозяйственного объединения. Знаете, чему больше всего удивились мы, когда прослушали доклад председателя о его истории? Нет, не тому, что когда-то в объединении работало только 17 человек, а теперь около двух тысяч. И не тому, что у нас в двадцать пять раз выросло поголовье скота, а животноводческие помещения механизированы. Другое поразило нас. То, что всегда лишь четверть века назад тут не знали таких слов, как хлеб, землевладелец, механизатор. А сейчас механизаторов у нас – 70 человек. В их распоряжении 13 тракторов, 12 зерновых комбайнов и много другой техники. Мы выращиваем хлеб, фрукты, овощи, кормовые культуры.

Это действительно удивительно. Тем более, что совсем недавно здесь и понятия не имели о земледелии. А до революции заниматься хлебопашеством аратам запрещалось под страхом смертной казни.

– Помню, – рассказывал старый Н.Дансера, – посеяли мы впервые в долине реки Завхан ячмень. Появились всходы. Но подул горячий ветер, и они стали блекнуть. Стала вянуть трава на пастбищах. Араты погнали стада овец на север. Но куда перегонишь колосья? И погибло бы наше первое поле, если бы не канал, который построен с помощью советских специалистов.

Освоение целины и мелиорацию в Монголии называют второй революцией. Это и понятно. Земледелие – совсем иная сфера деятельности, чем животноводство, которым монголы занимаются традиционно. Она требует новых знаний, сноровки, умения. Двести тридцать тысяч гектаров целины планируется освоить в Монголии только в текущем пятилетии.

Осуществление задуманного, безусловно, лучшим образом сказывается и на развитии скотоводства, позволяет приступить к комплексному решению вопроса о подведении под него современной материально-технической базы. Механизируется заготовка кормов. На поливных землях собирают хороший урожай овса, ячменя (в «Тайшаре» более двадцати пяти центнеров с гектара), многолетних трав. При содействии Советского Союза в стране построен ряд комбикормовых заводов. Кстати, действует такой и в «Белом поясе»». Производство кормов и кормовых смесей планируется в ближайшие годы довести до 700–750 тысяч тонн.

В «Тайшаре» мы побывали на птицеферме. Заведующий Ё. Оюун, в прошлом табунщик, погонщик верблюдов, охотно показывал свое богатство, говорил о его достижениях, делился задумками. И казалось, что всю свою жизнь Оюун занимался только этим делом, хотя, как выяснилось, переквалифицировался он на птицевода всего лишь два года назад.

Да, образованные, хорошо знающие дело, живо интересующиеся всем люди – это тоже новь Монголии. В «Тайшаре», просматривая в библиотеке читательские абонементы, я не мог не отметить тяги местных жителей к литературе. Они читают классиков своей страны, читают Чехова и Толстого, Шолохова Фадеева, Драйзера и Хэмингуэя. Самым активным читателем библиотеки оказался пастух Ж. Церждолгор.

В местной школе ребята говорили с нами по-русски. Читали стихи Пушкина, Маяковского, Твардовского.

Хозяйская сметка, горячая заинтересованность в делах отличала специалистов и руководителей предприятий. Помню рассказ председателя «Тайшара» о том, как он, побывав на опытной станции в Якутии, привез оттуда особой стойкости овес.

«Самая мудрая из наук – это дружба», – говорят монголы. Работая рука об руку вместе с советскими товарищами, монгольские трудящиеся перенимают их опыт, учатся мастерству, умению организовать свой труд.

Сотрудничество наших стран развивается год от года. В СССР из Монголии поступают меха, шерсть, мясо, кожа, минералы. В Монголию из СССР идут машины, нефтепродукты, металл, оборудование.

…На здании Дома культуры в «Тайшаре» мы увидели панно: на белом коне с государственным флагом скачет лихой наездник. Скакун запечатлен был в момент прыжка. Он отрывался от желтой кромки земли, перелетал через черную полосу и опускался на красное поле. Эта картина, пояснили нам, являет собой символ исторического прыжка из феодализма в социализм, который Монгольская Народная Республика совершила в удивительно короткий срок.

 

Расцветает пустыня

На дне гигантской каменной чаши расположен сомон «Бигер». Его обширные угодья – земли каменистой знойной пустыни, окованной со всех сторон высокими хребтами гор. Там, где с горных хребтов сбегают в долину живительные ручьи, расположились юрты скотоводов и …земледельцев. Да, земледельцев. Здесь на трудной, тяжелой земле люди растят хлеб, овощи, разбивают фруктовые сады.

С председателем сельскохозяйственного объединения «Свобода» Даждавой мы идем вдоль магистрального канала.

– Семнадцать километров восемьсот метров его длина, – говорит руководитель, подчеркивая этой точностью всю сложность создания и значения водопровода.

Он вспоминает, как очищали от камней земли, предназначенные для посева. Работали днем и ночью.

– Народ наш трудолюбивый, не знает устали. Но и ему не под силу было бы сделать такую работу, если бы не помощь советских механизаторов, советских специалистов.

Пятьсот гектаров пашни для здешних мест не так уж мало, если учесть, что совсем недавно тут и понятия не имели о земледелии. Пашня – это хлеб и овощи, дополнительная прибыль в кассах хозяйств. Занимаясь земледелием, араты открывают для себя совсем иную сферу деятельности, требующих новых знаний.

Освоение крупных массивов целинных земель способствует быстрому развитию земледелия в Монголии. Ныне оно дает свыше 24 процентов всей сельскохозяйственной продукции.

Лучшим образом сказывается развитие земледелия и на традиционной отрасли хозяйства монголов – скотоводстве. На поливных землях собирают хороший урожай овса, ячменя (до сорока пяти центнеров с гектаров!), многолетних трав. Следовательно, есть возможность создать прочную кормовую базу, застраховать в зимнее время скот от бескормицы. В объединении «Свобода» так дело и обстоит.

Механизируется заготовка кормов. В сельскохозяйственных объединениях и госхозах созданы специальные бригады и звенья, что резко повысило степень механизации сенокосных работ.

Успехи развития сельского хозяйства стали возможны в результате неуклонного роста капиталовложений как в земледелие, так и в животноводство. По размерам выделенных на развитие сельского хозяйства средств оно вышло сейчас на первое место среди другтх отраслей народного хозяйства.

…Мы были во фруктовом саду объединения. Пятьдесят гектаров занимает он. Молодая девушка-садовод С.Одвал увлеченно рассказывала о своей работе, о том, как красиво цветут весной яблони, как душисто пахнут, выращенные ею цветы, и мы забывали, что находимся в Гоби, той самой пустыне, о которой в школьных учебниках говорится, как о земле смерти. Мы пробовали сочную смородину, смотрели на колосящиеся хлеба, и на память приходили слова вождя монгольской народной революции Д.Суха-Батора, высеченные золотыми буквами на памятнике в Улан-Баторе: «Если мы, весь народ, объединимся в едином стремлении, в единой воле, то нет ничего в мире, чего бы мы не знали и чего бы мы не умели».

 

Олени идут против ветра…

Она снова приснилась ему предрассветная Канчаланская тундра. Приснилась в темных проталинах на склонах протоков и рек, с серобоками важенками, рожавшими на буром, вытаявшем ягельнике тупомордых, пегих телят. Усилием воли Неудахин попытался продлить это радужное видение, но шум просыпающегося города, врывавшийся с улицы в комнату, безжалостно гнал его грезы прочь.

…Он так и не догулял тогда свой первый шестимесячный отпуск. И, помнится, идя на посадку к самолету, улетающему с московского аэропорта «Внуково» в Анадырь, все улыбался мыслям своим и думам. Надо же случиться: до сей поры ведь не верил, что существует некая «северная болезнь», а тут поди-ка, занемог ею сам. То-то посмеется теперь Андрей Павлович Бортников, совхозный плотник, не захотевший уезжать на материк, даже после выхода на пенсию.

Вроде недавно все это было. А прошло с той поры уж двенадцать лет.

– И того пятнадцать годков, как работаю я на Севере дальнем – на самом краю земли, – Анатолий Иванович Неудахин – директор совхоза «Канчаланский», махнул рукой в сторону Анадырского лимана, как бы подтверждая этим жестом, что край земли действительно рядом. Мы сидели с ним в гостинице окружного центра и ждали, когда «дадут борт» на Канчалан – центральную усадьбу хозяйства, возглавляемого моим собеседником. От сознания предстоящей скорой встречи с друзьями и семьей, Неудахин был возбужден. Довольно долго просидел он в городе из-за дел и тумана. Волновался, откровенно говоря, и я: как-никак впервые предстояло лететь к тундровикам.

Вообще-то, будучи в Анадыре, я знакомился с близлежащими от чукотской столицы хозяйствами: совхозами имени ХХ партсъезда и «Северный». Первый из них имеет центральную усадьбу чуть ли не в черте города, но его основные земли и оленеводческие стойбища расположены за лиманом и реками. Второй – удивительно мал. У него всего навсего 12 гектаров земли. Однако анадырцы об этом микросовхозе самого высокого мнения. Благодаря ему имеют они теперь на столах своих круглый год натуральные, а не в порошке яйца и молоко. За то уж другие хозяйчтва на Чукотке – гиганты. Угодья каждого из них составляют от трех до пяти и более миллионов гектаров.

… Вертолет на Канчалан полетел среди ночи. Хотя в летнее время понятие «ночь» на Чукотке по сути дела не существует. Светло здесь бывает круглые сутки. И потому через иллюминатор винтокрылой машины хорошо просматривались сначала Анадырский лиман, а потом и сама тундра, испятнанная маленькими озерками, бесконечная, оттаивающая после долгой зимы. Поселок мы заметили издалека, а когда вертолет делал круг над ним, Неудахин кричал мне в ухо:

– Полюбуйся-ка, сколько телеантенн! Больница, клуб. Рядом же школа. И дом быта. Недавно построили!

Несмотря на поздний час, встречать прилетевших пришло очень много народу и, конечно же, вездесущие любопытные ребятишки. Неудахин и летчики раздавали малышне городские гостинцы, подарки.

К оленеводам попали мы в тот же день. Вертолет работал в совхозе, завозил продукты на стойбища.

Интересное зрелище представляет собой стадо оленей в несколько тысяч голов, когда смотришь на него с вертолета. Огромное, чуть колыхающееся на белом фоне еще не растаявшего снега серое живое пятно. Но вот вспугнутые шумом мотора олени ринулись к ближайшей речке. И пятно вытянулось, преврвтилось в бурый поток, похожий чем-то на движущуюся вулканическую лаву.

В бригаде Героя Социалистического труда Ивана Петровича Арен-то нас пригласили в ярангу, у входа которой лежали мохнатые ездовые собаки. Откинув полог, мы оказались в чоттагине – холодной части жилища. Здесь на разостланных оленьих шкурах полукругом сидели члены бригады Аренто: старший пастух Николай Рольтыргин, его пмощники Алексей Лелекай Сергей Лятлин, веттехник Александр Гырголькау, радистка Анна Эттине, проводники-наставники: Вуквукай и Вантыргин – все в хорошо выделанных оленьих «меховушках». Чум-работницы Валя Чайвытваль (жена бригадира) и Каутваль хлопотали у костра, над которым висел большой закопченный котел с вкусно пахнущей, булькающей в вареве олениной.

Здороваемся, обмениваемся новостями. Между тем женщины подносят в деревянных мисках – кэмэны – угощение. Гостю почет особый: на ребре оленя подают вареное мясо. Таков обычай. Отдав ему должное, слышишь слова хозяина:

– Теперь яранга уже не заметит, если гость сделает что-нибудь не так.

Это значит, что новый человек в незнакомой обстановке может вести себя, не смущаясь, легко и свободно. Это ли не лучшее проявление такта, доброжелательности и гостеприимства.

Радушие и беззаветная сердечность, с которой встречают гостя на Чукотке – первое, что сразу же бросается в глаза навсегда остается в памяти и душе. Сами чукчи и другие народности, населяющие полуостров, в жизни своей с давних пор привыкли обходиться малым. В прошлом обусловлено это было кочевым образом жизни. Ведь в постоянной дороге аргише – любая лишняя вещь – ненужная, тяжелая нагрузка.

Сейчас условия изменились. Чукотские оленеводы, охотники, рыбаки имеют на центральных усадьбах хозяйств добротные дома. В Канчалане мне довелось побывать в них. Мебель, ковры, телевизоры, прочие атрибуты современного комфорта здесь налицо. Что ж, оленеводы зарабатывают хорошие деньги. Пастухи, например, по 500–600 рублей в месяц. Неудахин рассказывал мне, да я это видел и сам, что в совхозе начали строить дома с центральным отоплением и канализацией. Тундровики заселяются в них весьма и весьма охотно. Безусловно, все это результат тех добрых социальных преобразований национальной политики, которые осуществляются на Севере.

Улучшение условий быта и труда, изменившее отчасти привычки, взгляды и психологию местных жителей, еще более укрепило нравственные устои их. Чукчам чужды приобретательство, накопительство, вещизм. Как все люди, выросшие на природе они беззаветно любят свой край, мирную дружескую беседу, работу. Тундра – смысл их жизни, главная любовь. Она приносит им радость, упоение, праздник душе.

– Вот он это понимает, – говорит бригадир Аренто, кивая в сторону директора Неудахина, – он хороший человек.

И я вспомнил, как еще в Анадырской гостиницы, где мы в прямом смысле слова сидели у моря и ждали погоды. Анатолий Иванович взволновано рассказывал мне:

– Чукчи – народ удивительный. Послушал бы ты, как они говорят о тундре, об оленях. Все равно, что о близких родственниках. Сейчас в наших краях геологи ходят. Что греха таить, неосмотрительные есть среди них ребята. То бутылку бросят, не закопав, то банку из-под консервов. Знаешь, как болезненно реагируют на все это наши оленеводы? Мало ли, вдруг олень на стекло наступит, копыто сломает. Чукчи плачут замечая, что в реки кое-кто сливает отработку с машин – гибнут же нерестилища чира, нельмы, лососевых. Северяне тяжело смиряются с тем, что гусеничные вездеходы режут тундровый покров. Раны-то на этом месте 15 лет не заживают.

Поэтому и говорю всюду: нужна нам совсем иная техника. На воздушной подушке. Наверное, в центре по хлебам на тракторе никто не ездит? А для оленеводов ягель – тот же хлеб. Присмотрись, какие места выбирают для костров и стойбищ наши пастухи. Те лишь, где галечник, где рядом сухого ягеля или мха нету. Чтобы пожар не случился. А ты думаешь, житель убьет медведя или волка, даже если они задрали одного-двух оленей в стаде, нет Поговори-ка с нашим лучшим бригадиром Аренто, он тебе скажет, что за всю жизнь ни одного зверя, ни одной птицы не убил.

Да, огромна тундра, необъятна, но и ее беречь надо. В совхозе «Канчаланский» земельных угодий около трех миллионов гектаров и каждый из них находится на строгом учете, потому что в хозяйстве более тридцати тысяч оленей, а им нужны пастбища. И от того, как они используются, во многом зависит продуктивность животных. В «Кончаламском» используются они, видимо неплохо. Свидетельством тому могут служить, хотя бы вот эти производственные показатели: сохранность взрослого поголовья тут выше 90 процентов, деловой выход телят на 100 январских оленей составил 85 голов.

Успеху способствовали и многие другие мероприятия. Канчаланские оленеводы немало внедрили в практику дельных рекомендаций ученых Магаданского зонального научно-исследовательского института сельского хозяйства. Во время летовки, когда особенно свирепствует гнус, они умело применяют против него специальные ядохимикаты, успешно борются с подкожным оводом, копыткой.

Достигнутые результаты далеко не предел, считают в хозяйстве. И думают о том, как и дальше более рационально использовать существующие пастбища и найти новые. Тут мечтают о сокращении маршрутов оленьих стад, изгородях для них и о круглогодичном забое животных, которые значительно сократил бы непроизводительный отход. Разумеется, это потребует много техники, дополнительных затрат.

– Да без них не обойдешься, – сказал Неудахин, – если по-хозяйски смотреть в завтрашний день.

Уже сегодня в совхозе много внимания уделяют подрастающей смене оленеводов. А эта смена сидит пока за партами, в детских садах и яслях. Забота о детях никогда не покидает и директора.

– Готов придержать любое строительство на селе, лишь бы были у ребят просторный детсад и хорошая школа, – говорит он.

Профориентация в канчаланской школе начинается, можно сказать, с первого класса, сначала беседы о животноводстве, рассказы о тундре, о труде пастуха, а потом появляется новый урок – оленеводство. Дети любят профессию отцов, с радостью идут на школьные каникулы в оленеводческие бригады. И государство многое делает, чтобы ребята могли приобрести специальности, нужные совхозу. К услугам юношей и девушек Провиденское профтехучилище, готовящее оленеводов-радистов, Магаданский совхоз-техникум, другие учебные заведения.

Мне довелось побывать на вечере, посвященном проводам в тундру выпускников, решивших стать оленеводами. Кстати, такое решение приняли 10 человек из 13, окончивших нынче канчаланскую школу. Симпатичные молодые люди, нарядные и веселые, плясали и пели песни, какие поют сейчас всюду их сверстники, нетерпеливо примеривали форменные куртки, специально сшитые в городском ателье. Директор совхоза немало постарался, чтобы их доставили во время и сейчас собственноручно передают их счастливым обладателям.

– Я, конечно, понимаю, – делился со мною мыслями Неудахин, – нынешняя молодежь не столь приспособлена к тундре, как старые люди. Зимой от мороза у нас, бывает, резиновые скаты у автомашин в порошок рассыпаются. Но работать надо. Так что я думаю: будущее древней профессии оленевода – сменный выпас, когда пастухи станут жить на центральной усадьбе, а в тундру выезжать лишь на недельные дежурства.

– Наш директор – хороший хозяин, – говорили мне пастухи, – он думает много. Взять такое дело. Раньше продукты на летние маршруты завозили в марте, и они до начала июня без присмотра в тундре лежали. Их и медведь ел, и лиса ела, и волк ел. Теперь другое дело: директор распорядился, чтобы продукты на места летних стоянок вывозили одновременно с выходом на летовку. А какой он мастер веселия устраивать!

Давно отжили на Чукотке многие обрядовые праздники, но не совсем исчезли они. Осталось в них самое хорошее, что всегда было по душе кочевому человеку – национальные спортивные игры. Нынешние праздники – это торжество радости, здоровья. Обязательно с ярмаркой у клуба, метанием чата, оленьими гонками, лыжными соревнованиями, концертом художественной самодеятельности. Кстати, там, на представлении, можно и шамана увидеть. Разумеется не настоящего. Сегодня даже старики, свидетели тяжелого прошлого, не верят в потусторонние силы, в добрых и злых духов.

– Но это не значит, что люди забыли свои обычаи, – говорит Неудахин, – взять тот же кораль – отбивку оленей. Это мероприятие испокон века для пастухов было моментом, когда они могли демонстрировать свою удаль, сноровку и силу. Сейчас кораль уже не тот, что был когда-то: отбивку проводим мы без набрасывания чата на оленьи рога, а спомощью загонов. Так удобнее, безопаснее, но менее интересно. А ведь людям хочется блеснуть своей ловкостью. Как же быть? Вот тут и организуй спортивные состязания, близкие по духу оленеводу. Это станет праздником для него.

Несколько дней пришлось провести мне с Анатолием Ивановичем в его хозяйстве, в коллективе, которым руководит он. Не скрою, пленил директор меня своею любовью к этому краю и людям его. Канчаланцы признательны Неудахину, что сумел он некогда «отстоять» их родное село, древнее чукотское поселение, которое некоторые ретивые администраторы решили, было, довольно опрометчиво снести. Расширяет свои границы теперь Канчалан, строится на отсыпке дорога, богатеет хозяйство. Совхоз дает государству и пыжика, и пушнину, и рыбу, и оленину. Канчаланская молочная ферма – лучшая в Анадырском районе. От каждой коровы получают тут по 4468 килограммов молока. Корма в основном свои. Сено заготавливают в поймах проток и озер. Благодаря стараниям Неудахина, на берегу реки Канчалана у села начала функционировать пристань. «Теперь товары для жителей завозим и по воде, – удовлетворенно рассказывает Анатолий Иванович, – а раньше все с воздуха. Дорого. До 80 тысяч в год достигали транспортные расходы. Вообще, транспортный вопрос – больной вопрос Севера. И тут водные магистрали – реки надо бы использовать лучше».

Приехав сюда из солнечной Алма-Аты, Неудахин начинал на новом месте, всего-навсего рядовым товароведом. Вскоре его избрали секретарем партийной организации совхоза, потом председателем сельсовета. А еще через некоторое время назначили руководителем крупнейшего хозяйства. С честью справляется он с нелегкой работой.

Здесь стали взрослыми два его старших сына – Валерий и Виктор. Первый учится в институте на инженера-строителя, второй работал в «отцовском» совхозе механизатором, теперь служит в армии. Оба пишут отцу и матери – Марине Ильиничне, что мечтают только об одном: поскорее вернуться в родной Канчалан. Растет у Неудахина и третий сын – коренной северянин, семилетний Игорек.

Вообще, бывших жителей центральной части нашей страны, «околдованных» Чукоткой, встречал я, будучи в Анадырском районе, немало. Немало таковых и в совхозе «Канчаланский». Среди них и специалисты, и рядовые труженики. Люди доброй души, увлекающиеся, они всегда в центре внимания у местных жителей, к ним тянутся. Да и как не тянуться, допустим, к разъездному фельдшеру Михаилу Захарову, выращивающему перед своим домом на вечной мерзлоте зеленый лук, огурцы и помидоры. Или к ветврачу Борису Космину, у которого на квартире в Канчалане – прямо-таки зоологический музей. Чучела почти всех представителей тундровой фауны, начиная от белоногой гагары и кончая головой бурого медведя, изготовленные Борисом Александровичем собственноручно. К тому же совхозный ветеринар сумел приручить волченка и делает отличные любительские фильмы о тундре, тружениках совхоза.

Мне рассказывали, с какой охотой идут работать молодые чукчи в бригаду, где трудятся пастухами Саша Никифоров Влексей Аношин. Надо еще раз сказать, что труд пастуха, ой как, нелегок. Он труден не только для приезжего русского, но и для местного жителя. Большая белая дорога, гремящая топотом копыт тысяч оленей вьющаяся по необъятным просторам Чукотки, под силу далеко не каждому.

Я интересовался мотивами, столько лет удерживающими русских пастухов на большой оленьей дороге. Они отшучивались, или отвечали односложно: «Нравится. Без этой работы не можем».

Этой фразой сказано много. В ней и привычка, и любовь к прекрасным канчаланским местам, и хорошая оплата труда, и возможность отличного отдыха, и многочисленные льготы государства.

Я был в тундре в начале лета, когда там стояла теплая, солнечная погода и не появились еще комары. «Повезло, – говорили мне оленеводы, но зато ты не увидел красного с голубым покрывала из брусники и гонобобеля. Не увидел кипенья воды в Канчалане от идущих на икромет лососей». Что верно, то верно – этого я не застал. Любоваться канчаланскими прелестями и чудесами довелось мне лишь в фильмах Бориса Космина. Но не только красоты увидел я в них, а и жестокость, коварство тундры. Кромешную пургу, провалившийся в скрытое под снегом озеро вездеход и жуткий мороз, когда даже куропатки ищут тепла у человека и, забыв о страхе, идут отогреться к работающему гусеничному вездеходу.

И опять я спрашивал, теперь уже директора совхоза и ветеринара: «Вам здесь очень трудно? Космин и Неудахин смеялись:

– Знаешь, когда дует самый злой в этих краях северо-западный ветер – хиус-, олени идут против ветра. Шерсть у них тогда не дыбится и они легче переносят непогоду. Так поступаем и мы.

…Олени идут против ветра. Так было, так будет: сильные всегда направляются навстречу трудностям. Только тогда им становится лучше.

 

Хозяин на земле

И день и другой иду за ним по пятам, ищу минутку для разговора, а он под всяким предлогом уклоняется. Вон и сейчас заспешил к машине: надо, дескать, перехватить кое-кого из РАПО, может швеллер удастся заполучить для колхоза.

Оно, конечно, проще простого махнуть в сердцах рукой и уехать, да уж больно интересно, что же он за человек, Павел Васильевич Соколов – председатель колхоза «Заветы Ильича», чуть ли не единственного хозяйства в районе, выполнившего планы минувшей пятилетки по всем показателям и имеющего в государственном банке не недоимки, а солидные свободные средства.

Понятно: главное – в людях, в тех, кто работает на полях и фермах. Однако, люди тут были и прежде, то есть до того глухого осеннего вечера, когда его, недавнего тракториста из другого колхоза, окончившего совпартшколу, избрали здесь председателем. Но в ту пору числилось за хозяйством ни много ни мало – 700 тысяч рублей долга.

… «Замачивать» с мужиками избрание свое он отказался. Но те особого значения этому не придали: «С районным руководством надумал отметить». Тем более, что из конторы в тот вечер Павел уехал именно с ним. Не знали, однако, колхозники, что проехал он лишь до развилки, ведущей в поселок Корегу, где обещал приютить у себя бездомного пока председателя родной его дядька. Добрался он, завалился на кушетку, да и заснул беззаботно. И наверное, была та ночь последней, когда отдыхал без особых дум и тревог. Разбудил его родич в предрассветных сумерках:

– Панко, снег ведь ночью-то выпал! Думаешь работать председателем, так беги.

Скользкие три километра до колхозной конторы преодолел он натощак, пожалуй, быстрее, чем когда-то в армии на ротных соревнованиях. Ткнулся в двери, другие – закрыто. Куда идти, к кому обратиться? Глянул – стоят два тракториста, с утра пораньше «поддавшие».

Это сейчас те же механизаторы у него и сознательные, и работящие, и толковые: приди за советом – душу отдадут, попроси помочь – в лепешку расшибутся. А тогда…

В своей небольшой еще жизни не так уж много знал он руководителей, опыт которых мог бы теперь использовать. До совпартшколы в его родном колхозе председательствовал Павел Васильевич Фокин. Колхоз тогда был многолюдным. Лен ли теребить и стелить, картошку ли убирать – без машин обходились. Фокин гремел. Высокое начальство если и навещало хозяйство, то не с проверками. И вдруг дела в колхозе пошатнулись. А потом и вовсе покатились под откос. Опустели тамошние деревеньки и села, а в некогда переполненной школе умолкли детские голоса.

Потом много гадали, судили, рядили: почему такое случилось? Ссылались на миграцию, урбанизацию, а Павел, ставший к тому времени коммунистом, винил во многом за это Фокина, душевную глухоту его, полнейшее равнодушие к повседневным запросам селян. Поднимая трудовой энтузиазм, доходил тот порой и вовсе до недозволенного. Вспоминали, как запуганный председателем его личный шофер, проводив однажды начальника к поезду, возвращаясь, не взял в машину даже родного отца: побоялся председательской острастки, и пришлось тому топать по грязи и бездорожью тридцать с лишним верст. Да мало ли чего было…

Не давал себе Фокин отчета, что все имеет предел – в том числе и людская податливость, и не получающая сердечной поддержки неисчерпаемая сила народа. Люди ценят справедливую требовательность, но они не выносят жестокости, не терпят пренебрежения к себе. Они могут простить запальчивость, сказанное в сердцах «горячее слово», но лишь тогда, когда за этим стоят искренность и обычная человеческая отходчивость. Кто не помнил в Печенге послевоенного председателя Александра Петровича Субботина? Уж, бывало, увидит непорядок, разгорячится, рассердится – спасу нет. А сделают люди дело, готов целовать всех, на всю деревню, бывало, ликует репродуктор председательским голосом: «Дорогие мои, все для вас!..».

Хорошо работалось при Субботине, честном и беззаветном руководителе. А Фокин сгубил колхоз, и сам пропал – спился.

Не годился в пример и предшественник здешний Велехов. Любил поговорить, только не о деле. Особенно у речки, у костерка. Семнадцать лет не очень волнуясь, вел хозяйство за государственный счет. Мужики исконно крестьянского корня долго не могли взять в толк: «Неужели и так можно жить?» А потом привыкли и опустили руки.

И вот результат: осень, поля не убраны, скот – без кормов, а эти двое стоят и ухмыляются. В былые времена, сын минометчика, израненного на Курской дуге, отчаянный деревенский парень, он поговори бы с ними «по свойски». Но теперь понимал, поступи он так – и останешься навсегда Соколовым Пашкой.

Что ж делать? Быть может сесть самому за трактор (дело-то хорошо знакомое) и в поле за сеном съездить. Есть же совесть у них, неужель не помогут воз навить?

Уповал Соколов на людскую совесть, а тем временем люди уповали на совесть его На своем веку немало повидали они и горлохватов, и краснобаев. И не сразу поверилось, что Павел – тот человек, которого и ждать-то устали – не карьерист, не временщик не чей-то любимчик-бездельник, а болеющий болью сыновей за мать-кормилицу – землю. Настоящий хозяин на ней.

Долог был путь возрождения. И нелегок. Но он прошел его вместе со всеми, не уступая ни в чем ни себе, ни кому-либо другому. Как это важно для руководителя, я еще раз убеждаюсь, сравнивая его с соседями. Хотя бы с руководством колхоза, где стоит деревенька моего животворного детства. Вон она за лесочком – поле, другое перейти. Разувшись шагаю тропинкой, петляющей в волглых травах. И светлой музыкой звучат в душе чьи-то слова: «Если я босиком не пройдусь по росистой траве, как уверовать в явность Отчизны?»

– Хорошо в дедовых-то сапогах? – улыбается, глядя на босые ноги мои, притулившийся к поваленному дереву постоянный здешний пастух. И, не дожидаясь ответа, добавляет с нотками горечи в голосе. – Только за Фоминским придется надеть обувку: мелиораторы взбузыкали все поле – не пройти, не проехать.

И, правда. Я подхожу к Фоминскому полю, и невольно останавливаюсь: по траве, что в пояс взрослому мелиоратору, идет мощный экскаватор, выворачивая с двухметровой глубины безжизненную сухую глину. Что, что здесь происходит?

– Землю осушаем, – говорит мелиоратор.

– Но, тут же гора. Чего осушать?

– Так по проекту значится. А поле действительно хорошее – и техника ходко идет, и нам хорошо: по 60 рублей вдень зарабатываем.

Я растерянно молчу. Давно ли моя мать со своими подругами собирала здесь только льносемян по шесть с половиной центнеров. Без мелиорации. Теперь не соберут. Мертвая глина начисто похоронила плодородный слой.

– Что, парень, жалко землю? – косится собеседник. – Мне тоже жалко, но что поделаешь – работа такая. Куда смотрит колхозное руководство? А оно и не показывалось пока. Мы председателю– то вашему говорили: траву хоть выкосите до нас – увы! И скажу по секрету, после нас без воды твоя деревня останется. Иссякнут колодцы.

Они почти граничат друг с другом – колхоз «Заветы Ильича» и близкий мне «Красный путь». Но почему одно и то же дело приносит людям радость в первом и горечь во втором? Почему строящиеся особняки у Соколова (а их уже не один десяток) превратились в украшение улицы, а у соседей – у нас, значит, сделали ее черным пятном? Почему хорошо срабатываются с первым руководителем специалисты, остается молодежь после школы, и уходят последние люди от другого? Да потому, вероятно, что, когда начались те же мелиоративные работы у Соколова, то начались они там, где нужны в первую очередь, а сам он за мелиораторами по пятам ходил, в каждую выкопанную канаву заглядывал. И уж акты на приемку объектов, если неполадки замечал, ни под каким нажимом не подписывал. Мелиораторы ревели, упрашивая: дескать, зарплаты же не получим! Он ревел тоже, но подписи своей не ставил.

И в строительстве жилья, как и в строительстве ферм, токов, сушилок, проявлял ту же великую стойкость, хотя многое делалась у него, как и в «Красном пути», хозспособом.

И еще. В «Заветах Ильича», наверное, и представить себе не могут, что их руководитель способен сделать что-то лично для себя по-особому, в ущерб других. Скажем, за транспортные услуги платят в колхозную кассу все до единого, по десятке в год. Зато и забот не знают. Сено привезти, дрова, участок вспахать – все без хлопот и магарычей. Но десятку платит, повторяю, каждый колхозник. И полевод, и механизатор, и сам председатель. А в «Красном пути»… Вот последняя новость: собрался уходить из колхоза молодой зоотехник, полюбившийся людям. Причина? Житейская. Отказали в ремонте жилья. А председателю домик отделали, трубу аж белой масляной краской выкрасили.

Мелочи? Э-э-э, нет! За этим позиция тех, для кого любая должность лишь средство достижения собственного благополучия и удовлетворения личного самодовольства.

Надежного человека видят колхозники в своем Соколове. Нет, он не заискивает перед ними, когда обращается по-сельски почтительно к старшим по возрасту: «дядя Паша», «тетя Лиза», – такая форма обращения в его устах порой звучит горьким укором им, если делают они что-то не так. Как же, мол, вы взрослые, почтенные люди, не видите, что хорошо и что плохо? Он не льстит никому, но встает на работу в колхозе раньше всех, а покидая поздним вечером контору, переключает свой служебный телефон на квартиру. Призывая людей работать по-крестьянски, организуя дело так, чтобы они стремились получать по конечному результату («а то ведь у денег глаз нет»), он и свою, и специалистов зарплату поставил в зависимость от этого конечного результата.

Его надежность видится людьми в том, что он верит в них, в их рабочие руки и разум, и не очень-то уповает на помощь со стороны. Эта вера и ему дает силы, помогает достоинство сохранить, и, если потребуется, резануть правду-матку на любом уроне.

Настаивают сверху: на сенокосе введите на каждом участке должность лаборанта по контролю за качеством. «Это что же, противится Соколов, – зоотехник разве не в состоянии качество определить? Да и потом качество сена, сколько не определяй, все равно будет таким, каким заготовят его механизаторы. Простите, но нет у меня лишних людей!»

Или нажимают: начинай косить! Там-то и там-то уже вышли в луга, тут-то и тут-то столько-то заготовили сена. А он опять на своем стоит:

_ Выборочно, где подошли сенокосы, ночью, чтобы сохранить питательные свойства кормов, согласны работать, а для сводки и рапорта – увольте…

Не нравится кое-кому Соколов в районе. Еще бы, если без обиняков заявляет: «РАПО создали, а без первого секретаря такой простой вопрос, как перевод телят из одного хозяйства в другое решить не можем». Он и меня задел за живое, когда по первости убегал от встречи и переговоров. Не сразу я понял, почему: я ведь собираюсь писать о нем, может быть, похвалить думаю. А как в глаза смотреть после этого близким? Чего доброго напридумывает корреспондент, напишет высокопарных эпитетов – со стыда сгоришь…

Эх, Соколов, Соколов – русской многомерной души человек, неукротимо талантливой и вечно сомневающейся. Слышал, пытались тебя подравнять, снизвести до одномерности, чтобы легче управиться было с тобой. Не удалось. И это прекрасно: на тебя, на таких, как ты – наши надежды, ты – наша опора и вера людей в завтрашний день.