Если бы в истории моей жизни были три фурии, их звали бы Разочарование, Страх и Одиночество. Это были фантомы, преследовавшие меня семь долгих лет, – точнее девять, если считать начало моей осознанности с того момента, как я периодически стал включаться в жизнь. Но хотя эти фурии множество раз брали надо мной верх, к счастью, я тоже научился время от времени давать им отпор.

Первой фурией было Разочарование. Если бы за победу над ним давали олимпийское золото, я уверен, что был бы его обладателем. Разочарование было испорченной, злобной госпожой, уникальной в своем роде, потому что всепоглощающей. Страх можно сравнить с внезапным хладнокровным ударом в живот, а Одиночество – с тяжеленным грузом на спине. Но Разочарование начинается в груди, накручивает мои внутренности на кривые металлические прутья и вскоре овладевает всем моим телом. Каждая моя молекула вибрирует от гнева, когда оно вторгается в меня.

Разочарование возникало во мне часто, потому что мне постоянно напоминали, что я не волен решать собственную судьбу даже в мелочах. Если кто-то хотел, чтобы я сидел в одном и том же положении час за часом, я ничего не мог с этим поделать, хотя меня терзала боль. Невозможно передать словами, как я порой ненавидел холодный заварной крем и чернослив, которые годами ел на обед каждый день. А решимость других людей заставить меня ходить всегда была гарантией тому, что я снова услышу завывания Разочарования.

Мои родители до сих пор верят, что я, возможно, когда-нибудь снова смогу ходить, потому что мои конечности, пусть искривленные судорогами и неконтролируемые, не парализованы. Это моя мать начала возить меня на физиотерапию, чтобы мои мышцы и суставы не застыли окончательно из-за бездействия. Они с отцом настолько свято верили в то, что когда-нибудь я встану на ноги, что не желали даже слушать, когда один врач предложил навсегда удалить часть сухожилий из моих ступней, чтобы уменьшить спазмы. Он говорил, что это не имеет никакого значения, потому что я все равно никогда не буду ходить. Мои родители отказались прислушиваться к его совету, отвезли меня к новому врачу, и два года назад я перенес первую из двух обширных операций на ступнях, которые выпрямили их, – в надежде что это может как-то помочь мне когда-нибудь встать на ноги.

Невозможность ходить казалась мне наименьшим злом по сравнению с другими ограничениями. Гораздо больше проблем доставляло то, что я не мог пользоваться руками, чтобы есть, мыться, делать жесты или обнять другого человека. Невозможность воспользоваться голосом, чтобы сказать, что я наелся, что вода в ванне слишком горяча или что я люблю кого-то, более всего заставляла меня чувствовать себя нечеловеком. В конце концов, именно слова и речь отделяют нас от животного царства. Они дают нам свободу воли и действия, поскольку мы пользуемся ими, чтобы выражать свои желания и соглашаться или возражать тому, чего хотят от нас другие. Без голоса я не мог контролировать даже самые простейшие мелочи, и именно поэтому Разочарование столь регулярно наполняло меня своими неистовыми стенаниями.

Следующей фурией была сестра Разочарования – Боязнь: страх не иметь власти над тем, что происходило со мной изо дня в день или будет происходить в будущем; боязнь, что я повзрослею и в конечном счете меня поместят на постоянное жительство в интернат, потому что родители не смогут справляться со мной, когда постареют. Всякий раз, когда меня отсылали в один загородный интернат (если родители уезжали в отпуск или у отца случалась деловая поездка), меня охватывал ужас при мысли о том, что, возможно, я никогда больше не смогу отсюда уехать. Те несколько часов, которые я каждый день проводил вместе с семьей, поддерживали во мне жизнь.

Я возненавидел этот загородный интернат сильнее, чем любое другое место, куда меня отсылали. Несколько лет назад, подслушав разговор родителей о том, во сколько придется завтра выезжать из дома, чтобы отвести меня туда, я понял, что должен что-то сделать, чтобы остановить их. Когда фурия-Боязнь разбудила меня посреди ночи, я осознал, что должен избавиться от нее навсегда. Прислушавшись и убедившись в том, что все спят, я скатил голову с подушки и, извиваясь, сунул ее в пластиковую наволочку. Хрустя пластиковой тканью, я втиснулся в подушку лицом изо всех сил, говоря себе, что на следующий день мне не придется никуда ехать: вскоре я освобожусь от этого страха.

Дыхание мое участилось, я начал потеть, а в голове появилась легкость. Я нашел способ избавиться от вечной Боязни, и мною овладело воодушевление. Но это чувство вскоре уступило место отчаянию, когда я осознал, что ничего не получается. Как я ни старался, мне не удалось заставить свое жалкое тело не дышать. На следующее утро, как и планировалось, меня вновь повезли за город; и это повторялось, как и прежде, один-два раза в год.

– Там смогут позаботиться о тебе лучше, чем я, – говорила мне мать снова и снова, если сама отвозила меня туда.

Она всегда повторяла одни и те же слова, точно заклинание, которое, как она надеялась, отпугнет рождавшееся в ней чувство вины.

– О тебе будут хорошо заботиться, – настойчиво твердила она, цепляясь за собственные слова.

Если бы мама знала, что происходило со мной в том месте, уверен, она бы никогда этого не сказала. Но она не знала, а я разрывался между яростью и грустью, слушая ее, – яростью оттого, что родители заставляют меня ехать в дом, глубоко мне ненавистный, и печалью о том, что моя мать, похоже, искренне верит, будто незнакомые люди в состоянии заботиться обо мне лучше, чем она сама. Пламенное желание остаться с ней раскаляло мои внутренности добела, и я несказанно мучился оттого, что она не может увидеть и понять, как сильно я хочу быть с ней, а не с кем-то другим.

Одиночество было последней и, пожалуй, самой ужасной из всех фурий, потому что эта фурия медленно высасывала из меня жизнь, даже когда я сидел в комнате, полной людей. Пока они торопливо сновали туда-сюда, болтали, спорили, мирились и снова ссорились, я чувствовал, как парализующие костлявые пальцы Одиночества тесно сжимаются вокруг моего сердца.

Каким бы изолированным я себя ни чувствовал, Одиночество всегда находило новые способы дать мне знать о своем присутствии. Несколько лет назад, когда я приехал в больницу на операцию, мне вкололи анестетик, и мама с папой должны были уехать на работу к тому времени, как меня вкатили в операционную. Медсестра держала меня за руку, пока анестезиолог вводил мне в вену иглу и подсоединял шприц, полный белой жидкости.

– Сладких снов, – проговорил он тихо, и я почувствовал, как ощущение жжения двинулось по моей руке по направлению к груди.

Очнулся я, лежа на боку на холодной больничной койке. Она двигалась, и со зрением у меня было что-то неладно. Я был совершенно дезориентирован и силился понять, где нахожусь. Но когда я почувствовал, что кто-то берет меня за руку, чтобы вновь подсоединить к вене иглу, я схватился за эту руку изо всех сил, надеясь на мгновение контакта, которое победило бы чувство полного одиночества. Но эту руку у меня грубо выдернули, и я услышал удаляющиеся шаги. Так я и лежал, сгорая со стыда и думая о том, насколько я, должно быть, отвратителен.

Меня спасло открытие: я обнаружил, что у Одиночества есть своя ахиллесова пята, и это означало, что паутину изоляции, которой оно меня оплетало, время от времени можно разорвать. Правда, я никогда не знал, в какой момент это может случиться.

Помню, как-то раз отец рассказывал о книге, которую читал один из его коллег по работе. Это была книга о человеке, который уже во взрослом возрасте стал инвалидом и жаловался, что один из худших моментов, связанных с сидением в инвалидной коляске, – это дискомфорт от неправильного положения тела. Я тут же навострил уши, потому что по мере того, как я становился старше, я все острее осознавал, что меня часто усаживают так, что защемляются яички. Это был совершенно особенный род дискомфорта: боль уступала место онемению, прежде чем достигнуть следующей стадии и явиться в новом обличье – точно актриса мюзик-холла, поющая на бис триумфально-вульгарную песенку ликующей толпе.

После разговора с этим коллегой мой отец всегда проявлял чрезвычайную внимательность, стараясь усадить меня в коляске поудобнее и позаботиться о том, чтобы я ничего не защемил. И всякий раз Одиночество, ворча, удалялось в свою уединенную пещеру, потому что в те моменты, когда отец проявлял такую заботу обо мне, мы побеждали Одиночество вместе.