Глава первая

БАЛ-МАСКАРАД

I

Всемогущий министр и любимец короля Генриха VIII, архиепископ Кранмер, давал бал-маскарад в своем дворце в Гэмптоне. Обширный парадный зал был задрапирован пурпурным сукном, галерея для герольдов и музыкантов была увешана богатыми коврами, бесчисленные свечи белого прозрачного воска заменяли дневной свет. Буфетные столы были уставлены бутылками, золотыми бокалами и блюдцами со всевозможными редкими и дорогими кушаньями. Пестрая толпа гостей двигалась и негромко шумела; тут стояли группы разговаривающих, там кавалеры пили вино; в уютных уголках беседовали парочки; в смежной комнате, рядом с банкетным залом, был устроен театр, а галерея вела в сад, где под навесом ветвей и среди благоухающих цветов были накрыты столики с дорогими фруктами и лакомствами.

У входа в эту галерею, в углублении за выдававшейся колонной, стоял высокий, статный мужчина; он скрестил руки на груди и мрачно смотрел на водоворот веселых гостей; но вдруг его глаза оживились, яркая краска ударила в лицо, рукой он схватился за пурпурный занавес, прикрывающий колонну, и поспешил спрятаться за ним.

К галерее приближалась дама. Она пробиралась в толпе с такой беспокойной поспешностью и шла такой воздушной поступью, что две другие маски едва успевали следовать за ней. Одеждой она задела мимоходом занавес, скрывающий мрачного мужчину, но даже и при этом не прямом прикосновении он вздрогнул. Дама скрылась со своими провожатыми в галерее, незнакомец же вышел из ниши, последовал за ней и дикая страсть загорелась в его взоре. Вдруг он почувствовал прикосновение к своей руке.

— Здравствуйте, лорд Варвик, — прошептал изящно одетый молодой человек, — на одно слово… Видели вы сейчас молодую особу в белом атласном платье и синей бархатной маске?

— Зачем она понадобилась вам? — мрачно спросил Варвик, дружески пожимая руку молодого человека.

— Забавный вопрос, милорд! Ведь мы на балу, где молодежь охотится за красотой.

— Сэр Генри, эта добыча не для вас.

— Неужели вы, лорд Варвик, являетесь моим соперником в ухаживании за этой красавицей? Она в галерее. Вы, кажется, последовали за ней?..

При этом говоривший — граф Сэррей — сделал вид, что направляется в галерею.

Однако лорд Варвик схватил его руку с железной силой и с такой порывистой резкостью, что Сэррей поднял свой взор, точно желая потребовать у лорда объяснений его странного поступка.

— Сэррей, — дрожащим голосом прошептал Варвик, — я люблю вас, как родного сына. Не следуйте за ней, говорю вам, тот, кто последует за этой дамой, может поплатиться головой за свою опрометчивость. Влюбитесь в иной прекрасный образ и поспешите забыть тень, за которой я гоняюсь.

— Милорд, если вам угрожает опасность, то я не отстану от вас. Сын Чарльза Говарда держит сторону Варвиков. Разве я — ребенок, что вы гоните меня, как будто я рискую обжечь здесь пальцы?

Между тем Варвик становился все нетерпеливее.

— Делайте что угодно, — с досадой прошептал он, — оставайтесь только при мне и молчите, если вам сколько- нибудь дорога жизнь.

С этими словами лорд Варвик вступил в галерею, поспешно прошел по ней и остановился на миг у выхода, точно размышляя, куда направить свои шаги. Его темные глаза как будто имели свойство пронизывать мрак неосвещенных частей сада, потому что он внезапно взял свою шпагу под мышку, чтобы та не стучала по земле, поспешно направился к длинной аллее высоких вязов и стал украдкой пробираться там от дерева к дереву, избегая выступать из тени на свет.

Граф Сэррей следовал за ним. Сэр Генри Говард, граф Сэррей, английский Петрарка, был готов везде подозревать романтическое приключение, а тут, конечно, творилось нечто необычайное, полное захватывающего интереса, если гордый, мрачный лорд Варвик крался по саду как вор и предостерег его: в этом деле человек рискует собственной головой.

Между тем Варвик повернул к чаще кустарника и осторожно забрался в нее; заметив, что Сэррей последовал за ним, он стиснул его руку и подал знак молчания.

Сэррей видел, что рука лорда дрожала, и, глянув в сторону, куда смотрел Варвик, различил белое платье, видневшееся сквозь сети ветвей.

Место, где они притаились, было крайне уединенно, и Сэррей не мог сомневаться, что лорд подслушивает тайны людей, пришедших на условленное свидание. Но его удивляло, почему этот гордый, пылкий и смелый человек ограничивался подслушиванием вместо того, чтобы тут же вызвать соперника на поединок.

Так прошло около четверти часа, после чего стали приближаться шаги с той стороны, где Сэррей заметил белое платье.

Шаги приблизились. Сэррей услыхал тихий шепот, а затем в кустарнике произошло движение. Влюбленная парочка подошла настолько близко к притаившимся мужчинам, что Сэррей мог теперь разобрать слова и узнать голос.

— Милая Джэн, — произнес мужской голос, — ты говоришь, что Анна разлюбила меня? Как раз так нашептывала мне Анна для того, чтобы я оттолкнул от себя Екатерину.

Сэррей вздрогнул: голос, произнесший эти слова, принадлежал королю Генриху Восьмому.

— Сэр, — послышался ответный шепот, — Анна любит другого, я знаю это.

— Это — ложь! — раздалось из ближнего кустарника. Парочка в испуге разъединилась, и в тот момент, пылая волнением, бешенством и негодованием, Анна Болейн, королева Англии, предстала перед своим супругом и опять воскликнула: — Это — ложь, Генрих!… О, Боже мой, чем заслужила я это от тебя!

— Миледи, — возразил король, — вы подслушиваете маскарадную шутку, это недостойно вас.

— Генрих, это — больше, чем маскарадная шутка, это — измена… Мой супруг бесчестит себя с одной из моих служанок! Я требую, чтобы Джэн Сеймур немедленно оставила двор…

— Довольно, миледи! — резким, угрожающим тоном перебил супругу король. — Так смела говорить Екатерина Арагонская, а не вы. А так как вы вздумали разоблачить короля, — тут Генрих VIII откинул плащ пилигрима и снял с головы шляпу, широкие поля которой скрывали его лицо, — то вы найдете и судью, который расследует обвинение против вас, заявленное леди Сеймур.

С этими словами он подал руку своей любовнице, и тихий ликующий смех Джэн Сеймур, возвестил оскорбленной королеве торжество победы.

Анна Болейн чувствовала, что колени ее подгибаются, и уставила неподвижный взор на удаляющуюся пару.

— Месть Екатерины начинается! — пробормотала она, содрогаясь и трепеща словно от какого-то ужасного предчувствия.

Тут Варвик вышел из кустов.

Королева встрепенулась, заслышав шаги.

— Я погибла, Норфолк, — тихо промолвила она, — я погибла, как некогда Екатерина Арагонская.

— Удостойте взглянуть на меня, миледи! — сказал лорд, — Норфолк и Гарри убежали, пред вами граф Варвик.

— Варвик? — страдальческим тоном презрительно вскрикнула несчастная королева и отшатнулась, точно при виде призрака. — Это — Божие мщение…

— Скажите лучше: Божья кара, леди Болейн! — возразил мрачный человек, после чего низко поклонился и поспешил обратно в кусты, так как от дворца бежали слуги с факелами. — Уйдем отсюда, — шепнул Варвик графу Сэррею, — сад будут обыскивать.

— Королева близка к обмороку… смотрите, она шатается, мы должны помочь ей! — воскликнул граф.

— Вы, видно, захотели угодить в Тауэр? Желаете, должно быть, чтобы вас обвинили в любовной связи с королевой? Королю только этого и нужно.

Говоря таким образом, Варвик тащил Сэррея к выходу из парка.

Едва успели они выйти за решетчатые ворота и скрыться на соседней улице, как затрубили в рог.

— Это — сигнал запирать ворота парка! — с мрачной улыбкой произнес Варвик. — Теперь Анне несдобровать!

— Правда ли, что она обманывала короля? — спросил Сэррей. — Милорд, кажется, вы питаете к королеве личную ненависть. Но если она провинилась, то ей можно простить…

— Судьба карает ее по заслугам! — возразил Варвик. — Разве во Франции, при веселом дворе Франциска Первого, вам не рассказывали, из-за чего Генрих Восьмой оттолкнул от себя Екатерину Арагонскую и вступил в пререкания с церковью?

— Нет, милорд, там полагают, что несговорчивость папы, когда Генрих потребовал себе развода, подстрекнула короля поставить на своем, между тем как при иных условиях он, пожалуй, примирился бы со своей супругой. Вдобавок его мучили угрызения совести. Екатерина была вдовой его родного брата, и церковь называла этот брак кровосмешением.

Лорд Варвик горько рассмеялся и воскликнул:

— Генрих Восьмой — и угрызения совести! Эти слова не сопоставимы. Грубая чувственность и кровожадность — вот преобладающие страсти этого глупого современного Калигулы, которые требуют удовлетворения и смеются над всеми препятствиями, наглейшим образом издеваясь над чувством справедливости, когда им оказывают сопротивление. Вы жили во Франции, Сэррей, сочиняли там стихи и учились изящным танцам, но слышали, конечно, между прочим про то, что Генрих Восьмой, король Англии, вел ученый спор с церковью. По вашим словам, честолюбие и гордость побудили короля не уступать и пренебречь папским проклятием. Ну да, весь свет морочили этими выдумками!… Ведь король Генрих также соблюдает отчасти приличия, придерживается известной формальности… И я бьюсь об заклад, что в настоящее время Анна Болейн услышит весьма ученые доводы, по которым для блага Англии необходимо, чтобы Генрих Восьмой возвел ее бывшую горничную в сан английской королевы.

— Вы бредите, милорд! В сан королевы? Ваша ненависть ослепляет вас. Генрих может изменить своей супруге. Ведь он — король, и никто не вправе помешать ему в том, или вступиться за обиженную. Но едва ли он рискнет надругаться таким образом над всякой нравственностью, над всяким правом и общественным мнением.

— Генрих рискнет чем угодно; ведь Джэн Сеймур дала клятву, что он не получит от нее ничего, пока не возведет ее на английский трон.

— Это невозможно, милорд! Вспомните, ведь Анна Болейн — законная жена короля. Он пошел наперекор церкви и расторг свой брак с Екатериной, чтобы вступить в супружество с Анной Болейн, и вдруг он осмелится вторично насмеяться над священным таинством!…

— Сэррей, я намерен рассказать вам одну историю. Сегодня вы бежали вдогонку за красавицей Анной. Вы не подозревали того, что она — королева Англии и замужняя женщина. Сцена в саду, свидетелем которой вы сделались, возмутила вас, и вы, как дворянин, были готовы пролить собственную кровь, защищая право Анны Болейн?

— Вы отгадали мои помыслы, милорд. Я не побоялся бы публично заявить и подтвердить виденное мной сегодня, если бы Анне Болейн пришлось невинно пострадать.

— Хорошо, вот из-за этого именно и намерен я рассказать вам одну историю. Некогда я увидал прекрасную бледную женщину, и мое сердце пленилось ею, как сегодня — ваше. У этой женщины была фрейлина, которую она одаряла благодеяниями и застала однажды на коленях у своего супруга, осыпавшего ее поцелуями. Екатерина Арагонская — так звали ту бледную болезненную женщину — ограничилась при этом лишь горькими слезами и просьбами. Она так же потребовала удаления от двора Анны Болейн, как сегодня Анна Болейн потребовала отставки Джэн Сеймур, но, как сегодня презрительно расхохоталась Джэн Сеймур, так хохотала в то время Анна Болейн, потому что у короля хватило бесстыдства унизить жену пред ее служанкой. Екатерина вынесла незаслуженный позор, но ее слезы вопияли к Небу о мщении, и сегодня пробил час возмездия. Скажите мне теперь, Генри Говард, заслуживает ли Анна Болейн, чтобы дворянин обнажил за нее свой меч?

— Если это — правда, милорд, то пусть судит Бог прелюбодейку, а я умолкаю. Но куда же ведете вы меня?.. Мы, кажется, заблудились?

Лорд Варвик шел по дороге, которая вела к морскому берегу, и Сэррей следовал за ним и не обратил внимания на то, что они отклонялись все дальше от той части города, где находились его собственный дворец и дворец Варвика.

— Мы нисколько не заблудились, Сэррей. Но, пожалуй, вам недосуг?

— Совсем нет, милорд! Однако не могу ли я спросить, куда наш путь?

— Вот к тому домику, где светится угловое окно.

— А кто там живет?

— Увидите сами! — ответил Варвик. — Но прежде дайте мне окончить мой рассказ… Екатерина Арагонская была, как вам известно, вдовой покойного брата нашего короля, Генриху понадобилось испросить особое разрешение папы, чтобы жениться на ней. Екатерина была на шесть лет старше его, ее красота увядала, и вот после восемнадцати лет замужества вдруг оказалось, что короля мучат угрызения совести за женитьбу на близкой родственнице. Анна Болейн непременно требовала себе короны! Генрих стал просить папу о расторжении брачного союза, и когда из Рима пришел отказ в этой просьбе, то он велел одному молодому священнику тайно обвенчать себя с Анной Болейн. Этот молодой священник — тот самый всемогущий теперь вельможа-архиепископ, который угощал нас сегодня в своем дворце, а именно архиепископ Томас Кранмер. В то время в Лондоне жил знаменитый законовед, по имени Томас Морус. Его-то и избрал король для ведения бракоразводного процесса с церковью. Он сделал Моруса своим канцлером, но добросовестный и неподкупный ученый отозвался о браке короля с Анной Болейн как о двоеженстве. Генрих отстранил его от должности, а на его место назначил Кранмера; он объявил, в силу собственной верховной власти, свой брак с Екатериной расторгнутым, когда же церковь ответила на это проклятием и отлучением, то король отложился от нее сам, после чего издал закон, на основании которого назначил себя верховным главой англиканской церкви. Парламент открыто принял сторону короля, и Генрих потребовал также и от Томаса Моруса присяги, признававшей его верховным главой новой церкви. Анна Болейн поклялась, что этому ученому не быть живым, а услужливые власти сумели поставить заранее обреченному человеку такие вопросы, на которые совесть не позволила ему ответить, как того требовал король. Только этого и было надобно Генриху, только этого и добивалась Анна Болейн. Смертный приговор был произнесен над благородным ученым, как над государственным преступником, и после долгого заточения несчастного присудили к жестокой казни. Было приказано протащить его на веревке по городу к эшафоту, а там подвесить на столбе и оставить в висячем положении на долгие муки, после чего снять еще живым и изувечить, распороть ему живот, выжечь кишки, а тело четвертовать, каждую из этих четырех частей было приказано вывесить на городских воротах Лондона, а голову казненного воткнуть на позорный столб посреди Лондонского моста. Я видел своими глазами, как последнего защитника Екатерины влекли в Тауэр, видел потрясающую сцену прощания с ним его единственной дочери, видел, как народ безмолвно и торжественно обнажал головы, проходя мимо.

— Клянусь честью, милорд, — воскликнул Сэррей, — теперь я понимаю, за что вы ненавидите Анну Болейн.

Варвик промолчал, погрузившись в угрюмую задумчивость.

II

Вскоре Варвик и Сэррей достигли маленького домика, причем первый дернул за ручку звонка. Прошло порядочно времени, пока из полуотворенной двери выглянула старушка.

— Ах, это вы, милорд! — радостно воскликнула она, когда узнала Варвика. — Леди уже отчаялась увидеть вас сегодня и боялась, не случилось ли с вами какой-нибудь беды.

— Где же леди?

— В траурной комнате, милорд. Сегодня она не выходила оттуда с полудня. Я отворила бы вам раньше, но я была наверху и стучалась к леди в дверь. В десять часов вечера, не дождавшись вас, она заперлась одна.

Лорд Варвик стал подниматься по лестнице, пока старуха болтала таким образом. С бьющимся от любопытства сердцем следовал за своим спутником Сэррей. Маленький уединенный домик, довольно бедная обстановка и таинственное поведение лорда — все это приводило юного поэта в сильнейшее нетерпение, ему хотелось узнать, в каких отношениях находился могущественный лорд с обитательницей этого скромного жилища, кто была дама, ожидавшая лорда в такой поздний час и дозволявшая ему приводить с собой посторонних.

Когда шпоры лорда Варвика зазвенели по паркету гостиной, внезапно распахнулась дверь, и на пороге показалась высокая, стройная фигура женщины в черном траурном платье. Ее лицо носило следы благородной красоты, поблекшей под сокрушающей рукой горя, эти изящные черты были холодны и строги.

— Какую весть принесли вы, милорд? — спросила она, когда знатный гость молча поклонился. — Вы являетесь поздно! Неужели меня обманули? Неужели моя надежда снова оказалась тщетной?

— Леди Морус! — ответил Варвик, — Екатерина Арагонская отмщена!

Сэррей содрогнулся при этом имени: он видел пред собой дочь казненного ученого и понял теперь все. Это она, подобно призраку мщения, выслеживала короля и доставила Анне Болейн доказательства его измены; это она с Варвиком устроила так, что Анна застигла сегодня своего супруга врасплох.

Но как внезапно переменилась наружность этой женщины! На щеках у нее заиграл румянец, глаза загорелись, стан выпрямился, а голос, только что дрожавший от смятения, зазвучал теперь таким изменившимся тоном, как если бы погребальный колокол неожиданно залился ликующим благовестом.

— Мой отец отмщен! — ликовала она, но ее тон был мрачен, резок и вместе с тем торжественен. — Пойдемте, милорд Варвик, и расскажите о том бедному умершему, пусть он знает, что отмщен. Пусть узнают его остановившиеся стеклянные глаза, его холодные губы, окровавленная седая голова, что на небе есть Бог, который услышал мою молитву. Однако, — спохватилась вдруг молодая женщина, — кто это с вами?

— Это — мой друг, — ответил Варвик, взяв за руку Сэррея. — Настоящий час должен подвигнуть его на дальнейшее служение добру. Его зовут Генри Говард, граф Сэррей.

— Добро пожаловать! — сказала Маргарита Морус и протянула гостю свою белую худую руку. — Английский народ распевает ваши песни, пусть в них всегда прославляются только истинно благородные люди!

Сэррей пожал протянутую ему руку. Так вот кто подготовил гибель прекрасной королеве!… Именно эта холодная, бледная женщина! Мщение было справедливо, но ужасно.

Маргарита Морус взяла свечу и пошла впереди своих гостей; все они проследовали в небольшую обитую черным комнату, у задней стены которой помешался маленький алтарь. Над ним висело распятие, а под распятием стояло серебряное блюдо с отрубленной человеческой головой.

Маргарита преклонила колени. Эта голова, которую она, рискуя собственной жизнью, похитила ночью с позорного столба на Лондонском мосту, собственноручно набальзамировала и беспрерывно орошала слезами, — была головой ее отца, головой канцлера Томаса Моруса, павшей под секирой палача. Как часто молилась она пред этими мертвыми глазами, последний взгляд которых приветствовал ее с нежной любовью! Как жаждало мщения ее сердце и как ликовало оно сегодня, когда была унижена та женщина, которая, сладострастно целуя короля, требовала казни ее отца!…

— Теперь я предам тебя земле, — прорыдала любящая дочь, — теперь я могу умереть, потому что сдержала свое слово. Проклятие, произнесенное злополучной Екатериной, исполнилось и оно будет исполняться на всех, кого любит король Генрих. Да, — воскликнула она, и ее стан выпрямился, взор заблистал, как будто вдохновленный неземной силой, ее черты приняли зловеще-мрачное, но в то же время просветленное выражение, — я вижу кровавую тучу вокруг трона Генриха. Бог возмездия гневно взирает с небес. В Тауэре палачи оттачивают топор, убийственный удар обрушится на головы виновных, и кровь задымится к небу. Но гнев Господень еще не утолен! Проклятие церкви шипит вокруг трона. «Убийство!» — слышится вопль в стенах Тауэра! Граф Сэррей, ваши песни становятся мрачными, и последнюю из них поет ваша отрубленная голова. Лорд Варвик, ваши ноги утопают в крови. Где падают на эшафот королевы, там лорды Англии также исходят кровью. Отец, отец, ты отмщен; теперь бичуют рабов, смотревших на зрелище твоей казни, веселая Англия пляшет с палачом, и пламя костров взвивается к небесам… О Боже мой… умилосердись!… Я перестала проклинать, останови Свою карающую десницу, сжалься!

Маргарита изнемогла и словно окаменела пред страшным видением, которое представлялось в экстазе ее душе; ее колени подогнулись, и она, упав в обморок, ударилась плечом об алтарь, последний опрокинулся, и голова ее отца покатилась через нее на пол. Мужчины побледнели. Когда молодая девушка в своих предсказаниях назвала Варвика по имени, он машинально схватился за шпагу. Но Сэррей слушал, словно очарованный, и, хотя его члены дрожали от озноба, душа жадно упивалась ужасной картиной.

— Лорд Варвик, — потихоньку спросил он, когда они передали Маргариту на попечение старухи, — что думаете вы насчет этих предсказаний?

— Я истолковываю их в хорошую сторону! — серьезно ответил Варвик. — Если мои ноги тонут в крови, значит, я должен держать в руке меч; тогда я не боюсь ничего. Что же касается вас, то берегитесь этой последней песни… Избегайте королевского двора: ваше сердце слишком пылко для капризов короля Генриха, он способен заставить поэта поплатиться за песню, которая не понравилась ему.

— Тогда я стал бы мучеником поэзии! — с принужденным смехом воскликнул Сэррей. — Но я не могу поверить в ужасную кровавую тучу, созданную разгоряченным воображением.

Лорд Варвик не сказал на это ничего, он и его спутник молча дошли до того места, где их дороги разделились. Варвик на прощанье пожал руку Сэррея и промолвил:

— Генри Говард! Если бы пророчеству все-таки было суждено сбыться, то у вас найдется мститель, как нашелся он и у леди Маргариты.

Сэррей в шутливом тоне обещал то же самое. Однако его веселость была ненатуральной. Какое-то недоброе предчувствие легло тяжелым гнетом на его сердце. В первый раз сегодня английский Петрарка не пел никакой страстной песни, прохаживаясь по узорному мраморному полу своего дворца.

Варвик не ошибся в своем суждении о короле Генрихе, когда сказал, что в данном случае Анне Болейн предстоит поплатиться ни более ни менее как своей головой. На другой же день леди Джэн Сеймур видели верхом на белоснежном иноходце, в расшитом золотом платье, она скакала рядом с королем по Сент-Джемскому парку; но ее прекрасную голову венчала только дворянская корона, из черного бархата, унизанная жемчугом.

Вскоре иная корона должна была украсить ее благовонные кудри. В то время, когда она с веселыми шутками ехала возле Генриха, супругу короля, несчастную Анну Болейн, отводили в Тауэр; ее обвинили перед парламентом в прелюбодеянии, которое она будто бы совершила с пятью дворянами, в том числе со своим родным братом. В надежде на обещанное помилование один из обвиняемых дал ложное показание, тем не менее все они были приговорены к смерти и казнены. Анне Болейн также вынесли смертный приговор. Обсуждали, следует ли обезглавить ее или сжечь живую. Однако Генрих в воспоминание сладостных часов, пережитых им с ней, решил в виде милости обречь ее на секиру палача.

Это не была уже гордая красавица, насмехавшаяся над Екатериной Арагонской; проникнутая глубоким раскаянием, Анна Болейн бросилась к ногам жены тюремного смотрителя и умоляла эту женщину пойти к дочери отринутой королевы, принцессе Марии Тюдор, чтобы просить прощения от ее имени за то бедствие, которое навлекла она на принцессу и ее мать.

Несчастной осужденной не разрешили даже повидаться с ребенком, которого подарила она Генриху, — с златокудрой Елизаветой, похожей на нее как две капли воды. Мужество покинуло Анну при виде эшафота. В диком безумии она разразилась хохотом, потом задрожала от страха, и молилась, и плакала.

В тот же день, когда голова Анны Болейн скатилась на песок, в Виндзорском дворце гремела праздничная музыка. Король Генрих вел Иоанну Сеймур к алтарю.

 

Глава вторая

СЭРРЕЙ И ВАРВИК

I

Прошло несколько лет с того дня, когда Генри Говард с лордом Варвиком стояли пред Маргаритой Морус, и многое изменилось с тех пор. Джэн Сеймур после недолгого замужества умерла при родах, и король Генрих отправил своего приближенного, сэра Томаса Кромвеля, в Клеве, просить руки принцессы Анны. Когда невеста, обвенчанная по обычаю того времени с королевским посланником вместо короля, была привезена к нему, то король нашел ее безобразной и разразился бранью, говоря, что ему вместо жены привели толстую фландрскую кобылу. Он устроил вторичный развод с Анной Клевской, а посредника этого брака приказал обезглавить.

Томас Кромвель, по словам палача в Тауэре, не позволил завязать себе глаза пред казнью:

— Скажите королю Генриху, — это были его последние слова, — что он поступил нехорошо, в насмешку упрекнув меня, будто я, сын кузнеца, плохо подковал его, обманув насчет огромной, толстой брабантской лошади, которая умеет ржать только на нижнегерманском наречии. Да будет ему известно, что, сто лет спустя, внук этого кузнеца выкует железо, которым будет казнен король Англии.

Окончив эту речь, Кромвель положил голову на плаху, а, когда она была отрублена, мертвые, остановившиеся глаза казненного так и остались широко раскрытыми и выпученными, точно его взор прозревал будущее. Сколько их ни закрывали, они снова открывались, и голова Кромвеля осталась лежать в гробу как бы зрячая.

— Это означает, — пояснил палач, — что лишь после того, как новый Кромвель отомстит за своего предка, умертвив короля Англии, обезглавленный сомкнет наконец свои вежды.

Однажды на пиру у архиепископа винчестерского Генрих увидел грациозную, пленительную Екатерину Говард, племянницу герцогов Норфолк и двоюродную сестру графа Сэррея. Напрасно граф Сэррей предостерегал свою родственницу против кровавого наследия Анны Болейн, Екатерина не послушала его предостережений; она отдала руку королю и сделала его настолько счастливым, что он заказывал всем церквям благодарственные молебны за свое супружеское счастье.

Однако непостоянство сладострастника опять довело его до пресыщения, а предлог предать суду надоевшую жену был скоро найден. Раньше своего брака с королем Екатерина состояла в нежных отношениях с неким Дургэмом, а предназначалась в супруги другому дворянину. Оба эти человека — бывший любовник и жених были немедленно приговорены к смертной казни, а несчастную королеву таскали с допроса на допрос, хотя она не могла дать иных показаний, кроме того что горько раскаивается в своем прежнем легкомыслии, но не признает себя виновной ни в какой неверности своему супругу.

Однако Екатерину обвинили в государственном преступлении, так как она скрыла, что была уже не девушка, когда отдавала Генриху свою руку.

Снова зазвонил погребальный колокол, и черный флаг на зубцах Тауэра возвестил, что голова королевы упала под секирой палача, а герольды провозглашали на улицах Лондона, что, «по праву справедливости», герб и имя казненной королевы должны исчезнуть со всех общественных зданий, а все ее портреты подлежат конфискации.

Это последнее бесчестье было придумано графом Линкольном, министром Генриха VIII и заклятым врагом Екатерины Говард.

Во дворце могущественного графа Килдара, из углового окна в среднем этаже, виднелась высокая, стройная фигура девушки, наблюдавшей сквозь слезы за тем, как кепстэбли снимали с таверны вывеску с гербом королевы Екатерины. Пульс девушки лихорадочно бился, красивые руки дрожали от ужаса, а сердце сжималось невыразимой тоской.

— Бедный Генри! — вздохнув, промолвила она. — Как, должно быть, тяжело ему в настоящую минуту!… Его сестра казнена, родовой герб его имени подвергается поношению, а самому ему, его брату и всем близким грозит опасность тяжкой немилости короля! Ведь они — ближайшие родственники несчастной Екатерины, а Генрих — этот ужасный тиран, не щадящий никого, кто так или иначе навлек на себя его гнев, — не остановится, пред тем, чтобы распространить свою ненависть на всех, кто был близок с виновной… Господи, научи меня, что мне сделать, как помочь Сэрреям? Ведь они — друзья нашего дома, и я сроднилась с ними всей душой!… Если их постигнет какое-либо несчастье, оно так же тяжко, как и их, поразит и меня!… Пойти к отцу, просить у него заступничества? Но согласится ли он на это? Ведь он так дорожит своим положением при дворе!…

В этот момент открылась дверь, и в комнату вступил тот, кем только что были полны мысли молодой дочери графа Килдара. Девушка быстро повернулась, и с тревогой на лице пошла навстречу Генри Сэррею.

Не дожидаясь его приветствия, она протянула к нему руки и воскликнула:

— Дорогой друг! Вы страдаете? Чем, чем могу я помочь вам? Я слаба и бессильна, но знайте, что мое сердце всецело разделяет ваше горе!…

— Благодарю вас, миледи Бэтси! Иного отношения я не ожидал от вас… вы всегда были добры ко мне и брату!…

— И это мое расположение к вам окрепло еще более теперь, в минуты вашего горя и той опасности, которая грозит вам со стороны короля… Бегите отсюда, сэр Генри! Спасите себя от гнева тирана!… О, Боже, как я ненавижу его!… Мне страшно, противно видеть его, улыбающегося в то время, как на эшафоте льется кровь жертв его кровожадности… О, что бы я дала, чтобы избегнуть возможности бывать в его дворце, проникнутом насквозь ужасом и страшными замыслами!… И я сделаю это!… Пусть мой отец говорит, что хочет, но я не последую ни одному приглашению короля!…

— Но, миледи, ведь вы этим навлечете на себя гнев короля… начнут расспрашивать о причинах и, весьма вероятно, зная о вашем расположении ко всей нашей семье, заподозрят, что вы уклоняетесь бывать при дворе из-за того, что там тяжко оскорбили нас.

— Мне все равно! — воскликнула леди Бэтси. — Зато моя душа будет спокойна!… Но довольно говорить обо мне!… Спешите вы сами избежать опасности!…

— Нет, я не боюсь никакой опасности! — гордо воскликнул Генри Говард, граф Сэррей. — Я всегда сумею защитить себя, и для этого у меня есть два оружия: моя шпага и мои стихи… О, последнее часто колет еще сильнее, чем первое!… Поэзия дает своим избранникам мощь, более сильную, чем сталь… И этот кровожадный Генрих почувствует силу моего слова!… Он думает, что он безгранично велик и могуч и может вершить все, что ему угодно… Но он ошибается!… Сила свободного слова разит каждого: и слабого и мощного; и слово поэта, в особенности то, которое подмечает грехи и слабости ненавистного тирана, легче и скорее, нежели самый строгий закон, повиновение которому достигается под угрозой смерти, — запоминается народом!… Час моей мести Генриху близок! Вчера я написал поэму, в которой, бичуя все мерзости, совершенные Генрихом, облек в поэтическую форму зловещее предсказание роду Тюдоров, вырвавшееся из уст несчастного Кромвеля пред его мученической казнью… Пройдет несколько дней — и вся Англия будет с наслаждением упиваться моими строфами. И если на Генриха не действуют вопли его жертв, если на его сердце не оказывают впечатления стоны и муки несчастных, то больно кольнут его стрелы моей сатиры и ужас содержания моей поэмы!

— Безумец! Что вы хотите сделать! — с ужасом воскликнула леди Килдар. — Умоляю вас, уничтожьте эту поэму!… Ведь она несомненно приведет вас к гибели!… Если уж теперь над вами навис грозящий ежесекундно обрушиться меч, если теперь грозит возможность смерти только за то, что вы — двоюродный брат несчастной казненной королевы Екатерины, то что же будет, когда вы стрелами своей безумно смелой речи затронете лично короля?

— Э, будь что будет! — махнув рукой, воскликнул Генри Сэррей. — Днем раньше, днем позже — не все ли равно? Разве можно еще питать хоть какую-либо жажду жизни, когда она здесь не ценится ни во что!…

— Одумайтесь, сэр Генри!… Ведь вы еще молоды!… А разве не прекрасна жизнь в молодости?.. Тяжело сейчас, но не всегда же так будет!… Не глядите на жизнь столь мрачно! Она и вам еще откроет свои радостные объятия! — убеждала его леди Килдар. — Умоляю вас, откажитесь от своего плана!… Вспомните об отце, сестре, о своем брате!…

В этот момент послышался звон шпор и звук тяжелых шагов и топот детских ног. В комнате появились лорд Варвик в военных доспехах и рядом с ним мальчик, брат Генри Сэррея, Роберт.

— А, лорд Варвик! — радостно промолвила леди Килдар. — Вы как нельзя кстати… И Роберт с вами? Это еще лучше!… Быть может, вид брата, пред которым еще вся жизнь впереди, заставит одуматься этого безумца, — сказала девушка, указывая на Генри Сэррея, и затем передала лорду Варвику весь разговор с пылким поэтом.

Холодный, спокойно-рассудительный Варвик слушал с насупленными бровями, а затем обратился к Генри Сэррею:

— Граф Сэррей! Я всем сердцем понимаю, что вы до глубины души оскорблены последними событиями… я понимаю ваш порыв, но должен остановить его. Вы знаете, что я не менее вас ненавижу этого тирана на троне, ввергнувшего в горе и несчастье свою жену — ту женщину, которую я когда-то любил… Помните наш разговор после бала у Кранмера, когда мы шли с вами к несчастной Маргарите Морус! Но не пришло еще время, когда мы будем в силах отплатить Генриху за его тиранию… Однако мы добьемся своего… Вспомните, что говорила Маргарита о нем и его женах!… Все это исполнилось, так отчего же не исполниться и тому, что она сказала о вас? Она сказала: «Ваши песни становятся все грустнее и горше, и последнюю из них поет ваша окровавленная голова». Конечно, вы вольны делать с собой, что хотите…

— Я не боюсь ничего! — прервал Варвика Генри Сэррей.

— Я знаю вас, — не слушая его, продолжал лорд, — но вы не вправе распоряжаться жизнью своего брата! Откажитесь от своего умысла или вручите мне Роберта! Я намеревался проститься с вами, так как собираюсь уехать в свой Варвик-Кастл; но теперь я уеду не один… Я увезу с собой Роберта, и думаю, что имею на это право в силу своей долголетней дружбы с вами… Поверьте, я сделаю из него человека, ценящего блага жизни больше, чем вы, и разбужу в нем такую же ненависть к Генриху Восьмому, какую питаю сам и какой проникнуты вы… И тиран не уйдет от мести, если не нашей, то по крайней мере нашего младшего поколения… Оно отплатит если не самому Генриху, то его потомству.

Генри Сэррей слушал лорда с заметным волнением; он, очевидно, колебался и не раз взглядывал на леди Килдар, как бы ища у нее решения своих сомнений. А она, нежно привлекши к себе Роберта, с затуманенными от слез глазами, в которых виднелось выражение мольбы, глядела на своего друга, побуждая его принять совет лорда Варвика.

Наконец Генри Сэррей произнес:

— Хорошо! Я подчиняюсь вам, я скрою до поры до времени заготовленное мной орудие против Генриха… Буду надеяться, что придет время, когда мне судьба дозволит прибегнуть к нему!… — Затем он обернулся к брату и, подозвав его к себе, сказал: — Роберт, ты пойдешь в Варвик-Кастл!… Стань настоящим мужчиной!… Помни, что на тебя падает долг отомстить за позор Англии!

Он обнял брата и, повернувшись, вышел из комнаты. Леди Килдар проводила его взглядом, но не сказала ни слова. За Сэрреем тотчас же, простившись с молодой девушкой, вышел лорд Варвик со своим новым воспитанником Робертом Говардом, графом Сэрреем.

II

В Уайтхолле, у того самого окна, откуда много десятилетий спустя Оливер Кромвель смотрел на казнь Карла I, сидела девушка лет тринадцати, с рыжевато-золотистыми волосами, с благородной, высокой фигурой и серьезным бледным лицом. При ней находилась дочь графа Килдара.

— Это пройдет! — шепотом промолвила дочь Анны Болейн, принцесса Елизавета Английская.

Бэтси Килдар рыдала потихоньку, будучи не в силах скрыть свое горе, вызванное страшной казнью ее лучшего друга.

Да, Генри Говард, граф Сэррей, сложил свою голову на плахе.

Прошло два года со дня казни его двоюродной сестры Екатерины, и Генрих VIII утешился в объятиях иной женщины — своей шестой и последней жены Екатерины Парр. Эта дивная женщина сумела овладеть тираном настолько, что он, не терпевший над собой ничьей воли, все же часто исполнял то, что желала его шестая супруга. Но это обстоятельство принесло ей массу врагов. Интрига за интригой следовали против нее, однако с помощью поразительной выдержки и ума Екатерине удавалось благополучно избегать обрушивавшихся на нее опасностей. Одной из самых сильных была та, которая была связана с увлечением юной королевой Генри Говарда. Он влюбился в Екатерину Парр. Но придворная партия, во главе с архиепископом Гардинером и лордом Дугласом, сумела обмануть его. Генри Говард был допущен в Уайтхоллъский дворец на свидание с женщиной, которая выдавала себя за королеву, переодеваясь даже в платье последней. Страстный поэт клялся в любви этой мнимой королеве, принимая ее за настоящую, и даже публично воспел ее под именем Джеральдины, но в конце концов, по проискам врагов Екатерины Парр, был застигнут Генрихом VIII на месте свидания и отправлен в Тауэр. Он был обвинен в государственной измене и казнен на эшафоте. Сбылось предсказание Маргариты Морус, но совершилось и то, что говорил лорд Варвик, увозя с собой брата пылкого поэта — Роберта.

Как ни тягостно было леди Бэтси Килдар, но воля отца заставила ее принимать участие в жизни короля-тирана и стать фрейлиной его дочери — принцессы Елизаветы, дочери Анны Болейн.

— Леди Бэтси, — продолжала Елизавета, — король не мог помиловать Генри Говарда, ведь он был государственным преступником. Странно, — задумчиво пробормотала она про себя, когда Бэтси не ответила ничего, безучастно уставившись взором в пространство и будучи совершенно поглощена своим жестоким горем, — странно, как это можно любить государственного преступника или просто симпатизировать ему. Если женская гордость утрачивается в любви к мужчине, то я не хотела бы изведать это чувство.

— Но со временем вы изведаете его, ваше высочество, и тогда вам припомнятся мои слезы.

Принцесса покачала головой и возразила почти сердито:

— Нет, нет! Я читала песни Сэррея, они прекрасны и нежны, но это — сладкая отрава. Разве моей матери не пришлось умереть раньше времени из-за того, что она упивалась подобным ядом? Что такое влюбленная женщина, как не раба? О, я хотела бы лучше быть мужчиной!

Она прошлась взад и вперед по комнате.

Бэтси Килдар вздохнула. Даже в этом подростке не встречала она сочувствия. Еще менее того была склонна Елизавета замолвить слово в пользу осужденного. В ней явно сказывалась кровь Генриха VIII.

В это время в комнату вошла графиня Килдар и, бросив на дочь строгий взгляд, сказала:

— Бэтси, только что полученное известие подтверждает, как сильно заблуждалось твое сердце. Брат обезглавленного Сэррея — Роберт Сэррей — прислал королю письмо с отказом от подданства. Его привез посланец Варвика. Он отправляется к врагам короля, в Шотландию. Такая изменническая мысль не могла возникнуть в голове мальчика, она внушена ребенку бунтовщиком — старшим братом, это он внедрил ее в детское сердце.

— Варвик был его наставником? — воскликнула Елизавета. — Английские лорды в рядах шотландцев! Хорошо сделают, если разобьют гербы этого рода.

Бэтси Килдар не проронила ни слова. Ее сердце было готово разорваться. Леденящая дрожь пробегала по ее членам. Как холодно, как бессердечно говорила мать в тот момент, когда еще теплая кровь Сэррея текла потоками на сырую землю, а ведь она знала, как дорог был умерший сердцу дочери! Бэтси украдкой выскользнула из комнаты и неверными шагами направилась к себе в комнату, чтобы поплакать там и помолиться. Ей казалось, что теперь порвана последняя связь, которая еще соединяла ее с жизнью, с родными и со всем, что она любила во время краткого лета своего существования.

Вдруг послышался легкий стук в дверь, и к леди Бэтси вошла дама под вуалью.

Молодая девушка подняла взор и невольно испугалась при виде этой исхудалой фигуры с бледным лицом, этих зловеще сверкающих глаз, пытливый взор которых как будто пронизывал душу.

Вошедшая подала леди Килдар запечатанный пергамент, тихо промолвив:

— От графа Варвика!

Леди Бэтси вскрыла письмо. То был почерк мальчика, а не твердая рука старого лорда.

«Миледи, — гласило это послание, — проливается кровь моего убитого брата, и я отправляюсь в Шотландию. Лорд Варвик говорит мне, что хотя принцесса Мария Шотландская и помолвлена с британцем Уэльским, однако ее родные и не думают отдавать царственное дитя убийце нашего дорогого Генри. Стюарты имеют притязания на английский престол с той поры, как Генрих VIII отринул свою первую законную супругу. Поэтому для меня не может быть ничего лучше, как посвятить свою жизнь службе им. Прощайте, леди Бэтси. И да благословит вас Бог за преданность моему несчастному брату. Молитесь, чтобы мне удалось со временем отомстить за его смерть. Роберт Говард, граф Сэррей.»

— И он погибнет в свою очередь, — печально прошептала леди Килдар. — Бедный мальчик! Неумолимый рок влечет его от веселого отрочества к мрачному жребию.

— Вы горюете? — воскликнула Маргарита Морус (таинственная посетительница была именно она). — Неужели благородный Сэррей, предсмертное проклятие которого возмутило все сердца в Англии против дикого произвола короля Генриха, мог быть дружен не с существом с гордой душой, а с какой-то слезливой женщиной, изливающейся в малодушных жалобах? Неужели вы можете смотреть на льющуюся кровь, не пылая ненавистью к убийце, можете плакать, не проклиная? Тогда я ошиблась в вас, леди Бэтси, и ухожу отсюда, — Кто вы такая? Что могу сделать я, слабая женщина? Скажите мне, что могу я совершить, чтобы быть достойной Сэррея, а потом спрашивайте, стоила ли я того, чтобы Генри был мне другом.

Маргарита протянула свою худую руку и, схватив прекрасную, обнаженную руку леди Бэтси, блистающую белизной, прошептала, сверкая глазами:

— Будь я красива, как вы, я не плакала бы и не предавалась бы бессильному отчаянию, когда бешеный злодей замучил моего отца. Я вскружила бы голову развратнику своей улыбкой и умертвила бы его ядом ненависти, я наслаждалась бы его мучением…

— Перестаньте! — содрогаясь, перебила леди Килдар. — Уже одно подозрение, что я отгадала вашу мысль, внушает мне ужас. Лучше смерть, чем подобное лицемерие! По-вашему, мне следовало бы дарить улыбкой убийцу моего лучшего друга, следовало бы найти в себе достаточно сил, чтобы скрыть свою ненависть и презрение к злодею под маской любви?

— Миледи, ваша ненависть холодна, если мщение пугает вас. Варвик предупреждал меня, что вы станете противиться, но я не поверила ему.

— А разве лорду Варвику известен ваш план?

— Я не сообщила вам еще, чего потребует лорд Варвик от вас, если предсмертное желание умершего священно для вас.

— Тогда говорите, милорд не потребует от меня ничего унизительного для моей чести.

— Миледи, лорд Варвик воспитал Роберта Сэррея, брата казненного Генри Сэррея, и этим поставил себя во враждебные отношения ко двору. Он предполагает, что ваше влияние сделает возможным его возвращение в Лондон.

— Мое влияние? Это — насмешка или шутка?

— По мнению лорда, в награду за то, что вы, леди Бэтси, преодолеете свое горе, граф Килдар согласится на все. Ваш отец могущественен, но рискует попасть в немилость у короля, если вы, его дочь, станете горевать о Сэррее. Миледи, если вы в состоянии замкнуть свою скорбь в груди и ценою вашего появления при дворе склонить своего отца к тому, чтобы он потребовал безнаказанности Варвика, то это будет первым шагом к отмщению за убитого. Лорд Варвик добивается не только благосклонности короля Генриха, но также и дружбы вашего отца.

— Чтобы составить заговор против короля? Мой отец никогда не согласится содействовать ему в этом.

— Миледи, я только исполняю поручение, а решать должны вы сами. Завтра предстоит турнир в Винчестере. Граф Килдар потребует, чтобы вы появились на празднике, а он понимает, что с вашей стороны это будет тяжелой жертвой, так как он знает, какую ненависть питаете вы к королю за казнь вашего лучшего друга. И, поверьте мне, граф охотно согласится на ваши условия.

— Он назовет меня сумасшедшей, потому что посланный Варвика только что привез письмо Сэррея с отказом от подданства.

— Миледи, ответ вашего отца будет иным, когда вы передадите ему вот это письмо лорда Варвика и прибавите от себя, что он может рассчитывать на ваше послушание отцовской воле в случае его согласия и на ваше упорство в случае отказа.

Леди Килдар отрицательно покачала головой.

— Нет, нет! Я никогда не соглашусь на подобную сделку!

— Миледи, я вижу, что лорд Варвик ошибся; он думал, что в день казни Сэррея в вашем сердце не может быть места иным чувствам, кроме жажды мщения его врагам, что вы не колеблясь ухватитесь за каждого, кто обещает вам отомстить за его смерть. Между тем оказывается, что вы благоразумны, миледи, что вы обдумываете, сомневаетесь, взвешиваете…

— Довольно! — гордо перебила гостью леди Бэтси. — Где письмо лорда? Я передам его отцу, но решу сама, что мне пристойно требовать.

— Ну нет, миледи, — возразила Маргарита, — вас также лишают доверия, когда вы не хотите оказать его другим. Вы должны примкнуть к нам безусловно, в память о вашем друге Сэррее. Правда, смерть расторгает множество уз, несчастный благороднейший поэт Англии, очевидно, достоин только слез слабой женщины, но не жертвы.

Леди Бэтси вырвала из рук Маргариты пергамент и воскликнула с пылающим лицом:

— Вы жестоки, но справедливы. Я была бы недостойна моего Генри, если бы колебалась. Лорд Варвик был единственным, последним другом Генри Говарда, передайте же ему, что он может рассчитывать на меня.

Улыбка торжества промелькнула на холодных чертах Маргариты: она одержала победу.

III

Час спустя леди Килдар стояла перед отцом. Граф пришел сам изъявить ей свою волю, узнав от своей супруги, что их дочь не скрывает своего горя по поводу казни Сэррея даже в присутствии принцессы Елизаветы.

Граф Килдар был вспыльчивый, горячий человек, но именно эта необузданность нрава и заслужила ему королевское благоволение. Он принадлежал к числу тех, которые особенно усердно свирепствовали против католиков, когда Генрих VIII обнародовал новое англиканское вероисповедание. Когда же его представили на суд короля за тяжкие преступления, особенно за сожжение церкви в ирландском городе Кашеле, то граф Килдар заносчиво подтвердил на допросе, что действительно сжег церковь, и прибавил еще с видом упорства: «Я не посягнул бы на эти стены, если бы знал, что в них не находится архиепископ дублинский». Последний, присутствовавший при этом, обратился тогда к королю с такими словами: «Вы видите, ваше величество, что это за человек; всей Ирландии не управиться с ним». — «Так, — произнес Генрих VIII, — тогда будет лучше всего, если он сам станет управлять всей Ирландией!» И граф Килдар был немедленно назначен ирландским вице-королем. Это создало ему влияние, которое приходилось уважать даже самому королю. И Генрих VIII охотно делал это, он облекал властью своих любимцев и бывал неумолим и жесток лишь в том случае, когда затрагивали его слабости.

Граф Килдар рисковал очень многим, если бы его дочь отказалась присутствовать на придворном празднике. Печаль по государственному преступнику являлась в глазах Генриха VIII равносильной самому государственному преступлению, и короля должно было возмутить вдвое сильнее то, что Генри Сэррей приходился родственником казненной королеве.

— Бэтси, — сказал граф, устремив на дочь строгий и мрачный взор, — король будет завтра в пунцовом, ты появишься в тех же цветах, чтобы показать его величеству, что ты раскаиваешься в своем сердечном заблуждении.

— То не было заблуждением, отец, ведь ты сам одобрял мою дружбу с Сэрреем. Так неужели же ты после всего того, что выпало на его долю, можешь требовать от меня такой низости, как преклонение пред убийцей моего лучшего друга?

— Я не требую, чтобы ты это делала искренне, от всего сердца, я хочу, чтобы ты принесла мне жертву, затаив в себе свою скорбь. Я знаю, что требую от тебя тяжелой жертвы, но благоразумие предписывает тебе этот шаг.

— Ты, пожалуй, ошибаешься, отец!… Найдутся честные люди, которые зная мою дружбу с Сэрреем, признают мое согласие на твое предложение неблагородным. Вот например, лорд Варвик…

Лицо графа побагровело.

— Да, — промолвил он, скрипя зубами, — этот Варвик навлек на себя гнев короля тем, что приютил у себя Роберта Сэррея. Он первый будет насмешливо разглашать во всеуслышание что Килдары обесчещены. Лучше остаться бездетным, чем угодить в опалу, в изгнание!

— Ты ошибаешься относительно лорда Варвика! — воскликнула леди Бэтси. — Он, по-видимому, также находит нужным, чтобы я бывала при дворе. — Молодая девушка вынула из кармана письмо лорда и сказала: — Прочти сначала это, а потом уже осуждай Варвика.

— Письмо от него? — воскликнул пораженный Килдар, узнав графский герб Варвиков.

Граф распечатал письмо и торопливо пробежал глазами строки: его черты становились все серьезнее.

— Это смело, клянусь святым Георгом! — пробормотал он, и его глаза сверкнули. — «Английские лорды не могут идти наперекор Генриху VIII, но они должны подумать о будущем. Если мы станем руководить воспитанием юного Тюдора, то заложим фундамент того оплота, который должен защитить наших детей и внуков от произвола тирана!» Смелая и великая мысль, и я согласен с ней. Но как добиться помилования Варвика? Генрих в ярости, что малолетний Сэррей находится в его замке…

— Я готова помочь горю, отец, — воскликнула Бэтси, — я сама буду просить о том короля…

— Ты согласишься?..

— Разве лорд Варвик не замышляет отомстить за Сэррея, отец? Я буду улыбаться королю, когда мое сердце разрывается от горя и скорби, потому что мщу за Сэррея, исполняю то, чего он хотел.

Граф смотрел на пылавшую воодушевлением дочь, и в нем также заговорило давно дремавшее чувство. Фитцджеральды из Килдара никогда не склоняли головы ни перед каким государем.

Граф прижал к сердцу свою гордую дочь и воскликнул:

— Будь совестью Килдаров! Не Кромвелю суждено отомстить за истекающую кровью Англию, как пел твой Генри, — пэры короны поднимут свой щит, чтобы отразить удары Тюдоров!

IV

На другой день, на торжественном турнире, Бэтси Килдар появилась в пунцовом — то был цвет короля. Хотя горячая краска стыда залила ее лицо, когда она поймала презрительный взгляд принцессы Елизаветы, брошенный на нее с высоты балюстрады, однако ничто не выдало внутренней бури, бушевавшей в груди леди Бэтси, когда к ней приблизился король Генрих.

— Я рад видеть вас, прекрасная леди, — сказал он. — Ваше лицо цветет таким румянцем, как будто оно никогда не знавало слез.

— На него светит солнце! — льстиво ответила леди Килдар.

— Черт возьми, вы ставите меня в тупик! Но вам не отвертеться от меня так легко. Мне рассказывали, будто лорд Варвик был частым гостем у вас, когда в вашем доме бывал Сэррей.

— Ах, ваше величество, соблаговолите разрешить мне замолвить за него словечко, чтобы ему не лишиться на долгое время солнечного луча вашего благоволения.

— Черт возьми, вы, кажется, дурачите меня? Он — бунтовщик, и его голова скоро будет торчать на зубцах Варвик-Кастла.

— Ваше величество, он думал угодить вам, избавив Роберта Сэррея от скорбного впечатления, когда его старшему брату стала грозить ваша немилость.

— И поэтому он прислал мне письмо дерзкого мальчишки с отказом от подданства, вместо того, чтобы доставить его связанным в Тауэр?

— Ваше величество, лорда нет в Варвик-Кастле, случившееся там произошло против его воли.

— Варвика нет в его замке? Где же он тогда?

— Вон там, возле моего отца, которого он упрашивает отвратить от него вашу немилость, ваше величество. Вы видите, лорд не боится вашего правосудия и поэтому здесь. И что мог бы он придумать лучше этого? Солнце светит так радостно, что даже тень затаенных слез исчезает там, где греет и живит всю природу его светлое сияние. Неужели это солнце допустило бы заслонить себя туче из Варвик-Кастла? Разве король бывает когда-нибудь более велик, чем в те минуты, когда он дарует свою милость просящим ее?

— Леди Бэтси, — произнес Генрих VIII, — я был бы недостоин звания первого рыцаря Англии, если бы не повиновался словам, произносимым такими прекрасными устами, как ваши.

Тут он подал знак гофмаршалу подозвать лордов Килдара и Варвика.

Когда лорды низко поклонились государю, он сказал:

— Милорд Варвик, мы слышали о вашем усердии служить нам и за это намерены простить вам ваши самовольные действия. Мы решили иначе насчет Роберта Сэррея. В знак же нашей королевской милости мы намерены воспользоваться вашим гостеприимством в Варвик-Кастле и надеемся найти там цвет красоты.

Монарх милостиво кивнул головой и пустил свою лошадь на место турнира.

С балюстрады гремела музыка; герольды возвестили начало турнира и расставили партии, собиравшиеся ломать между собой копья в честь дам.

Трибуны были битком набиты зрителями, в королевской ложе сидели дети Генриха VIII: Принц Эдуард и принцессы Мария и Елизавета, которым предстояло со временем вступить на отцовский престол.

Партия короля была в пунцовом одеянии с золотым шитьем, партия Килдара — в черном шелковом с бархатной отделкой и серебряным шитьем. Плащ короля и чепрак на его коне были усеяны драгоценными камнями и золотыми литерами. На лорде Варвике под доспехами был надет пунцовый камзол, и, прежде чем начался турнир, он подвел к королевской партии еще двоих всадников. Один из них был крепкий мужчина во цвете лет, другой — почти еще мальчик в одежде пажа, но вооруженный по рыцарскому обычаю. Король спросил, что означает такое шествие, тогда Варвик низко поклонился в седле и ответил:

— Соизвольте, ваше величество, чтобы мой сын и мой внук сражались сегодня ради победы короля; я взял их с собой в подтверждение моей преданности.

Король улыбнулся, эта речь рассеяла остаток подозрения, которое он питал против Варвика, и его взор с особой благосклонностью остановился на красивом мальчике, который гордо и смело смотрел ему в лицо.

— Я принимаю этих бойцов, их имя служит мне порукой их храбрости, — сказал Генрих VIII. — Однако поберегите своего внука, лорд Варвик! Как бы с ним не приключилось беды в общей схватке.

— Соизвольте, ваше величество, чтобы семья Варвиков выбрала себе талисман, который должен охранять ее от всех напастей!

Король утвердительно кивнул головой, явно заинтересованный тем, что означает эта просьба.

Тогда трое Варвиков повернули своих коней к балюстраде и опустили копья пред королевской ложей. Трое детей короля вспыхнули, потому что им никогда еще до сих пор не оказывали подобной чести. Никто не знал, за кем из них признает Генрих права престолонаследия, так как они происходили от осужденных жен короля. По этой причине со стороны Варвика было тонко рассчитанным шагом, что он оказал им всем троим одновременно одинаковый почет, и король мог быть только польщен этим.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Лорд Варвик дает нам понять, что мы стареем и должны подумать о своих детях. Эдуард, подай лорду бант, чтобы он служил твердой опорой нашему наследнику, когда мы со временем отправимся к нашим предкам. Мария, дай Гилфорду Варвику-Дэдлею знак, что ты чествуешь храброго рыцаря, а ты, Елизавета, укрась хорошенько пажа.

Пока старшие дети короля суетились, спеша исполнить отцовское приказание, Елизавета замешкалась немного: гордая принцесса стыдилась того, что паж будет носить ее цвета, а так как она не смела возражать, то принялась так неловко откалывать бант, что у нее отстегнулся весь откидной рукав и упал на землю.

Молодой Дэдлей ждал, сконфуженный, потому что насмешливая улыбка уже мелькала на губах зрителей, но вдруг, быстро решившись, он схватил рукав и, вместо того чтобы отколоть от него бант, привязал его целиком на свой стальной шлем.

— Он не застенчив, — расхохотался Генрих. — Этот малый норовит захватить всю руку, стоит протянуть ему только один палец!

Елизавета покраснела от досады на такую смелость пажа, но когда она подняла взор, то встретила такой смелый и вместе с тем такой умоляющий взгляд мальчика, что отвернулась в смущении, точно этот взгляд зажег ей что-то в сердце и победил ее гордость.

— Дамский рукав и перья на шлеме… Что начато в шутку, покончат всерьез! — пропел вполголоса придворный шут, и тихий смех приближенных дам Елизаветы помешал ей преодолеть свое замешательство.

— Красивый паж! — насмешливо сказала принцесса Мария, и ее пронзительный взор уставился на сводную сестру. — Но я на твоем месте натянула бы рукав ему на лицо, чтобы он не засорил себе пылью на арене своих прекрасных очей. Однако смотрите! Кукла становится в ряды бойцов!

— Милая кузина, — вмешалась тут красавица Иоанна Грей, дочь родной сестры короля Генриха, — ваша насмешка звучит плохо, потому что она ударяет в щит рыцарского рода Англии.

— Леди Джэн, — возразила рассерженная Мария, — как жаль, что Гилфорд Варвик не выбрал ваших цветов вместо моих!… Вы так высоко цените отродье старого волка! Может быть, тогда он немного вежливее нагнул бы свою бычью шею.

Перебранка была прервана звуком труб, возвещавших начало состязания. Всадники пришпорили своих коней, облако пыли на короткое время скрыло дерущихся, когда же оно рассеялось, то на арене оказались там и сям рыцари, выбитые из седла, сломанные копья, упавшие лошади. Рыцари, усидевшие на конях, повернули назад для новой схватки. Король торжествовал: его партия отличилась на славу.

Раздался новый трубный сигнал — и кони опять помчались по арене, на этот раз для решительного боя. Старый Варвик ехал возле короля, за ним его внук, тогда как Гилфорд дрался с левой руки отца.

Предстояла так называемая «схватка», при которой, однако, сражались тупыми копьями. Старый Варвик сбросил своего противника наземь, но случилось так, что другой рыцарь одновременно наметил Варвика для своего удара, видя, что маститый граф сражается с другим, нападающий уклонился в сторону, но тут копье пажа так сильно ударило его по шлему, что стальные застежки отскочили.

При этом столкновении партия Килдара вторично уступила в ловкости партии короля, которой и был присужден таким образом приз. Король взял золотую цепь и подал ее принцессе Елизавете, чтобы она украсила ею, вместо него, самого младшего из бойцов, который хотя и против правил вмешался в бой, но храбро постоял за себя.

V

Небезынтересное зрелище во время турнира и раздачи наград представляла собой королевская ложа, где помещались принцессы со своей кузиной.

Хотя Мария только что вышла из отроческих лет, а Елизавету можно было назвать еще ребенком, однако они обе сознавали, что в качестве королевских дочерей считаются первыми дамами в государстве и стоят рангом выше своей двоюродной сестры леди Грэй, которой в то время было тринадцать лет. Принцессы отличались большей зрелостью, чем прочие девушки их возраста, но не только вследствие своего воспитания и высокого положения, суровый жребий, назначенный им роком, более всего иного рано приучил их благоразумно мириться с неизбежным и применяться к обстоятельствам.

Обе принцессы, как Мария, так и Елизавета, знали, что отцовский каприз ежеминутно может уничтожить их и что от умения угодить ему зависит все, даже то, оставит ли он свою корону одной из них или своему сыну Эдуарду. Никто их троих детей Генриха собственно не мог заявлять законные права на английский престол, потому что мать принцессы Марии была отвергнута королем и их брак был признан недействительным, а мать Эдуарда, Джэн Сеймур, хотя и умерла королевой, но сам он был меньшим сыном. Мать Елизаветы сложила голову на эшафоте, зато память Анны Болейн была королю дороже, чем память матери Эдуарда. Елизавета была строго воспитана в англиканском учении, Мария, напротив, была католичкой, и различные религиозные партии в стране возлагали поэтому надежды на ту или другую из принцесс.

Джэн Грей могла иметь притязания на трон в силу того, что браки короля признавались недействительными по заявлению церкви. Она не была честолюбива, но отличалась красотой, в чем ей завидовали как Мария, так и ее сводная сестра Елизавета. Мария уродилась некрасивой, в ее глазах было что-то пронзительное, а злобный нрав проглядывал в неприятно-резких чертах.

Мария закусила губы и завистливо смотрела, как Елизавета самодовольно улыбалась гордой, торжествующей улыбкой, потому что к ней подводили победителя, которому король назначил приз. Таким образом, младшая принцесса сделалась королевой праздника.

Генрих VIII был рад возможности присудить награду пажу, потому что не хотел отдавать предпочтения ни одному из лордов.

— Елизавета, — сказал он, — мы приписываем чарам твоих прекрасных глаз, что этот паж совершал сегодня чудеса. Повесь ему на плечи почетную награду, а мы дадим ему место за нашим столом возле тебя, потому что он сражался как доблестный рыцарь.

Дэдлей спрыгнул с лошади и поднялся по ступеням. Он преклонил колено пред прекрасной принцессой, его лицо сияло счастьем и гордостью, и, конечно, никогда еще столь юная и прекрасная голова не была украшена почетной наградой за храбрость.

VI

В кругу придворных дам сидела Бэтси Килдар. Она безучастно следила за турниром, ее мысли были заняты умершим, однако молодая девушка невольно улыбнулась при виде счастливого пажа возле принцессы, которая еще недавно называла Варвиков бунтовщиками. Но от нее не ускользнуло также, каким взором ядовитой ненависти смотрела Мария на свою сводную сестру, как она с рассчитанной, оскорбительной холодностью повернулась спиной к Гилфорду Варвику и взяла под руку своего брата, как будто была обязана вести его. Гилфорд покраснел с досады, но Джэн Грэй также заметила поведение своей кузины и, робко улыбнувшись, взяла его под руку, точно желая утешить обиженного.

Случай или судьба устроили так, что здесь столкнулись партии, которым предстояло в недалеком будущем вступить между собой в беспощадную борьбу не на жизнь, а на смерть. Джэн Грэй оперлась на мускулистую руку сильного мужчины; ею как будто овладело смутное предчувствие, что наступит время, когда эти ядовитые взоры принцессы Марии сделаются опаснее, чем сегодня. Гилфорд глубоко заглянул в глаза красавицы и шепнул ей тихонько:

— Леди Джэн, я носил цвета принцессы Марии на шлеме, а ваши в сердце.

Джэн Грэй покраснела, потупилась и ответила тихим, дрожащим голосом:

— Сэр, моя кузина раскается, что не приняла вашей руки, когда узнает, что вы умеете быть любезным кавалером.

— Благодарю вас, леди Джэн! Я — не мастер по части красноречия, но на мои слова можно положиться.

— Тогда объясните мне, как это вышло, что ваш отец внезапно превратился в царедворца, что Варвиков видят здесь в пунцовых одеяниях?

— Прекрасная леди! — воскликнул Гилфорд Варвик, — если бы я отвечал на каждый вопрос, тогда было бы безрассудно всегда говорить правду.

Джэн улыбнулась и, сочувственно кивнув, шепнула ему:

— С меня этого довольно, ведь я расспрашиваю не из любопытства, но чтобы напомнить об осторожности. Король отличал уже многих своим благоволением, щедро осыпал почестями, но это было не всегда знаком его милости.

Гилфорд украдкой пожал руку молодой девушки, которая выказывала ему такое сердечное и невинное доверие, и произнес:

— Не беспокойтесь, мой отец бдителен! Но тем не менее ваше доброжелательное предостережение заслуживает горячей благодарности. Отец должен узнать, какого благородного друга приобрел он в вашем лице при дворе, а вы позвольте вместо этой ребяческой потехи надеть мне на шлем знак, который покажет всему миру, что я готов отдать жизнь за прекраснейший цветок Англии!

С этими словами Гилфорд сорвал бант, полученный им от принцессы Марии, и хотел швырнуть его прочь.

Но Джэн Грэй схватила его руку и строго воскликнула:

— Без глупостей, сэр! Неужели вы хотите смертельно оскорбить дочь короля?

Тут она снова укрепила бант на шлеме. Но она не успела сделать это настолько проворно, чтобы скрыть происшедшее от принцессы Марии, потому что шествие достигло праздничного зала, а принцесса Мария уже передала своего маленького брата на руки воспитателю.

Багровая краска гнева залила лицо принцессы, когда Джэн Грэй, предупредив Гилфорда, несвязно извинилась перед ней, что только туже завязала бант, распустившийся в рукопашной схватке на турнире. И хотя Мария преодолела свою досаду, однако Джэн не сомневалась, что обида тем больнее уязвила ее. Сознавая свою невзрачность, старшая принцесса завидовала всякому знаку внимания, оказанному ее родственнице, и если она сама холодно обошлась с Гилфордом, то все же имела право обидеться на него, потому что он, по общепринятому обычаю, должен был оставаться ее кавалером на весь день.

Сердце женщины — загадка. Как раз в тот момент, когда принцесса Мария нашла причину явно обнаружить свое нерасположение к Гилфорду, она почувствовала, что он достоин женской любви, и пожалела, что упустила случай, которым воспользовалась Джэн Грэй. По ее мнению, было легко завладеть сердцем мужчины, который уже несколько лет не появлялся при дворе и вел однообразную жизнь охотника и воина в укрепленном пограничном замке. Теперь у принцессы Марии открылись глаза на благородство в его серьезных чертах, на соразмерность высокой, сильной фигуры, и хотя дело было только в том, чтобы превзойти Джэн Грэй в любезности, она с удовольствием пустила в ход все уловки с целью сделать этого мужчину с воловьей шеей чувствительным к ее прелестям и вызвать восхищение на его мрачном лице.

Она подала Гилфорду руку, чтобы он повел ее к столу, и в своем нетерпении одержать победу стала осыпать самыми лестными похвалами его сына, спрашивала, давно ли он овдовел, как живет и не чувствует ли потребности жениться вторично. Принцесса забрасывала его вопросами тем настойчивее, чем односложнее он отвечал, а со стороны можно было подумать, что они оба приятно проводят время за столом, в интересной беседе.

Король усердно осушавший бокал за бокалом, должно быть, заподозрил, что Гилфорд питает честолюбивые виды, и, внезапно прервав разговор, воскликнул:

— Сэр Дэдлей! Мне говорили, будто вы — враг женщин, но — черт возьми! — вы ухаживаете за ними как француз!

— Ваше величество, — ответил Гилфорд, — красота — это чародейка, которой нельзя противиться. Но, к сожалению, я не заслуживаю похвалы, которой вы хотели удостоить меня, потому что принцесса Мария тщетно старается придти на помощь моей робости и допытаться у меня, кто — та красавица, чья стрела глубоко пронзила мне сердце сквозь доспехи.

При первых словах принцесса Мария покраснела, потому что король насмешливо улыбнулся, когда Гилфорд превозносил красоту, она сомневалась не меньше своего отца, что ее кавалер мог подразумевать здесь только одну ее; но смелость его речи была почти так же оскорбительна, как обиден тон, и принцесса испугалась при виде жилы на лбу короля, вздувшейся от гнева. Она хотела уже придти на выручку Гилфорду и в шутку заметить, что застенчивость так сильно смущает его, что он говорит вздор, но Генрих не дал ей времени на это.

— Черт возьми! — загремел он. — Неужели сын лорда Варвика хочет похвастаться, что одна из Тюдоров домогается его руки?

— Ваше величество, — возразил Гилфорд с полным спокойствием, — я полагаю, что имею право просить даму, бант которой мне дозволено сегодня носить, о милости ходатайствовать за меня пред вашей высочайшей особой.

— А, так значит, это было лишь вступлением к вашей речи? — подхватил успокоенный Генрих. — Сейчас видно, что вы не учились в школе, потому что вам недостает ясности языка. Но, — с досадой продолжал он, чувствуя, что подверг насмешкам дочь, — нам также не по душе, когда один из наших дворян ищет посредников, как будто мы закрываем свой слух для тех, у кого есть к нам просьба. В наказание за такой недостаток доверия я не хочу ничего слышать о ней теперь.

Принцесса Мария была так горько разочарована словами Гилфорда, ее недолгое заблуждение было рассеяно так грубо, что она была готова расплакаться от бешенства.

Генриху VIII было достаточно лишь бросить взор на свою старшую дочь, чтобы угадать происходившее в ее душе. Марии не везло на женихов; уже три предполагавшихся брачных союза потерпели неудачу, и нельзя было ожидать, чтобы ее прелести заставили кого-нибудь из пэров Англии просить ее руки. Если бы Гилфорд сделал скромное предложение в надлежащее время, то Генрих, конечно, не ответил бы ему отказом, и, может быть, еще обрадовался бы случаю привязать могущественный род к своему трону. Тем более должно было раздосадовать Генриха, что он ошибся в своем предположении и навлек на свою дочь обидные насмешки. Он подал знак вставать из-за стола и, подозвав к себе Гилфорда, сказал с особенным резким ударением, которое было свойственно ему в минуты раздражения:

— Я понял из ваших слов, что вы любите даму, рукой которой я не так легко могу располагать; значит, то, чего вы домогаетесь, является уже милостью, и вы должны заслужить ее, прежде чем я выслушаю вашу просьбу. Вы безотлагательно отправитесь к моим войскам, стоящим на шотландской границе. Я выбрал невесту моему сыну, Марию Стюарт, и желаю заняться ее воспитанием. Но в Эдинбурге медлят доставить ее сюда. Я хочу, чтобы вы потребовали добром или силой от лорда-протектора Шотландии принцессу Марию Стюарт… Вы вернетесь обратно не иначе, как с царственной малюткой, хотя бы для этого вашим солдатам пришлось взять приступом замок Стерлинг и вскинуть детскую колыбель на свое седло. Наследница Шотландии сделается женой моего сына Эдуарда, или потеряет свое наследство. Гизы уже затеяли интригу, примите это к сведению. Я не хочу, чтобы у меня на острове появился сосед-француз. Вы отвечаете мне своей головой, если принцесса Мария Стюарт не прибудет в Лондон, живая или мертвая.

Гилфорд почтительно поклонился, против такого приказа было немыслимо никакое возражение.

VII

Первый Стюарт, вступивший на шотландский престол и основавший династию, был обязан королевской короной своей супруге, внучке великого Роберта Брюса; шотландская корона, как предсказали Банко Форресские ведьмы, должна была достаться Стюартам через женщину и через женщину быть утраченной.

История этой династии мрачна. Красивый, легкомысленный герцог Ротсей, сын Роберта III, был первым, кого постиг злой рок Стюартов. Его дядя Альбани, которому надлежало наследовать корову, если бы Ротсей умер бездетным, велел напасть на него во время его проезда через графство Файф и доставить царственного племянника к нему в замок. Тут он запер племянника в тесный подвал с решеткой и обрек его на голодную смерть. Слабохарактерный король не захотел потребовать к суду родного брата по обвинению в убийстве, но отправил своего младшего сына во Францию, желая предохранить его от подобной «горячки». Корабль, на котором плыл этот принц, попал в руки англичан, и наследника Шотландии держали пленником в Лондоне до тех пор, пока, по смерти Альбани, он не был выкуплен его братом.

Во время деспотического регентства Альбани шотландские дворяне расширили свое могущество и часто в своей заносчивой гордости жестоко угнетали население страны. Один предводитель клана, по имени Мак-Дональд, ограбил как-то некую вдову, когда же она пригрозила, что пожалуется королю, он ответил ей на угрозу: «Дорога туда длинна, поэтому не мешает подковать тебе ноги железом». Мак-Дональд позвал кузнеца и велел ему прибить башмаки к ногам вдовы гвоздями. Вылечившись, пострадавшая явилась к королю Иакову I и рассказала ему о своей обиде, как и о всеобщем бедствии в Шотландии. Тогда король Иаков выступил в поход против Мак-Дональда, взял его в плен и велел отрубить ему голову; но, когда он вздумал поступить с такой же строгостью с прочим знатным дворянством, самые могущественные из шотландских лордов восстали, и началась ожесточенная борьба. Сэр Грегам с наемными убийцами напал ночью на замок короля, и презренные злодеи, бросившись со своими кинжалами на злополучного короля Иакова, закололи его.

Супруга Иакова I приказала преследовать убийц, которые были узнаны, несмотря на маски. Грегэма подвергли жестокой казни. С него живого сдирали мясо острыми щипцами и прекратили ненадолго это мучительство лишь для того, чтобы тут же обезглавить его сына; после того принялись снова соскабливать у него мясо с костей и продолжали это, пока он не испустил дух в ужасных страданиях.

На трон вступил сын умерщвленного короля, Иаков II, но и он не мог положить конец междоусобице. Арчибальд Дуглас соединился с Гамильтонами против монарха, когда тот отнял у него занимаемый им важный государственный пост, он выступил в поход против короля и жестоко мстил дворянам, хранившим верность своему государю. Иаков II пригласил Дугласа на свидание, обещая ему полную безопасность. Дуглас положился на королевское слово и пришел на условленное место. Но не захотел уступить и подчиниться, тогда король обнажил кинжал и его приближенные умертвили первого лорда в государстве. Сторонники Дугласа привязали королевскую охранную грамоту к хвосту кобылы и принялись грабить королевские замки. Число мятежников росло, а власть короля ослабевала. Иаков II уже собирался бежать, но тут архиепископ Сент-Андре напомнил ему одно старинное предсказание и посоветовал положиться на него.

Это предсказание гласило: «Падут Дугласы только от меча Дугласа, когда на рыжего восстанет черный».

Старейший Дуглас младшей линии был рыжеволос, архиепископ советовал королю привлечь его на свою сторону и через это осуществить пророчество. Иакову II действительно удалось переманить рыжего Дугласа в ряды своих приверженцев и прогнать черноволосого. Однако при осаде одного укрепленного замка произошел взрыв орудия, король был смертельно ранен осколком. Его вдова с восьмилетним сыном встала во главе войска. Замок был взят приступом, его разрушили и сровняли с землей.

Новый король, вступивший на престол под именем Иакова III, приказал умертвить своего брата, графа Mappa, из боязни, что тот посягнет на его корону. Второй его брат бежал. Дворянство восстало также и против этого государя, взяло в плен его любимцев и принудило короля предать их казни. Иаков III собрал войско, чтобы наказать мятежников, но оно было разбито; король упал с лошади во время битвы и был умерщвлен, когда его перенесли в крестьянскую хижину.

Сын его Иаков IV вступил на престол и женился на красавице Маргарите, дочери Генриха VII, короля английского; этому браку надлежало в будущем дать Стюартам права на английский трон. Напуганный, но не умудренный судьбой своих предков, Иаков IV вступил в сделку со своими непокорными вассалами и искал мира с Англией. Однако преемник Генриха VII, английский король Генрих VIII, открыл ему свои завоевательские планы, и тогда Иаков IV заключил союз с Францией и объявил Англии войну.

Этот день был решающим для судеб Стюартов. В предостережениях не было недостатка. Несколько ночей подряд слышался голос, исходивший от Эдинбургского креста и призывавший короля и знатнейших лордов по именам и титулам явиться через сорок дней на суд Божий. Король не хотел поддаваться запугиваниям, но отворил в полночь окно и слышал сам этот голос, хотя крест отстоял от его дворца на четверть мили. Мало того, когда он однажды слушал обедню в линлитгонской церкви, позади него внезапно появился величественный старец, облаченный в длинное одеяние синего цвета, опоясанный кушаком, обутый в сандалии, с длинными волосами, которые отливали золотом, и воскликнул важным, торжественным тоном:

«Иаков, я — евангелист Иоанн Богослов и пришел от имени Пресвятой Девы Марии, которая особенно благоволит к тебе, чтобы запретить тебе затеянную тобою войну, потому что ни ты сам и никто из твоей свиты не вернется с нее обратно. Далее предостерегаю тебя от женской красоты, потому что тебе она принесет позор, а дому твоему бедствие».

Король Иаков посмеялся и над этим предостережением, как над всеми прочими, он перешел английскую границу со своим войском и овладел несколькими замками. Но, когда он завоевал замок Форд и расположился в нем на ночлег, прекрасная владелица замка соблазнила его остаться у нее. Пока Иаков IV наслаждался в объятиях, подоспел граф Сэррей с английским войском. Супруг этой обворожительной Армиды, завлекшей короля в свои сети, бастард Герон Форд, завел английское войско в тыл шотландцев, закипел неравный бой. Король был уже окружен, когда на выручку ему подоспел лорд Босвэл с отрядом; они устроили вал из копий вокруг монарха и защищали его до тех пор, пока английские алебардисты не перебили их одного за другим. Король лежал раненый среди трупов своих верных защитников до наступления ночи. Когда же стемнело, то появились, по старинному сказанию, четверо рыцарей в черных доспехах, на черных конях, подняли короля и перенесли в Шотландию. Он был погребен не в священную землю, потому что подлежал папскому проклятию за предпринятую им войну с Англией.

Вдова короля Маргарита приняла на себя регентство при своем двухлетнем сыне (Иакове V), она заключила мир с Англией, но влюбилась во внука старого Дугласа и вышла за него замуж. Этот выбор вызвал вновь междоусобную войну, потому что завистливые лорды не могли простить Дугласу столь высокой чести. Они соединились под знаменем Гамильтонов против него и разбили наголову его приверженцев в сражении под Эдинбургом. Маргарита была несчастлива в супружестве, она развелась с Дугласом и вступила в третий брак с молодым человеком, Генрихом Стюартом, который не пользовался никаким влиянием. Дуглас похитил у Маргариты сына и от его имени вел регентство, но воспитал его так, что сделал из него рьщаря-бойца.

По прошествии пяти лет врагам Дугласа удалось освободить Иакова V, тот немедленно объявил Дугласов государственными преступниками, обрек их на изгнание и энергично расправился с шотландским дворянством. Он бродил переодетый по всей стране, чтобы вникать в народные тяготы и устранять их, чем приобрел такую горячую любовь своего народа, что граф Атоль, угостив у себя однажды короля, поджег свой замок, чтобы зарево пожара освещало дорогу царственному гостю на обратном пути.

Генрих VIII Английский тем временем принял протестантскую веру и пытался насадить ее также и в Шотландии. Он предложил шотландскому королю руку своей дочери Марии Тюдор, если тот примет англиканскую веру, но Иаков отверг это предложение и женился на Марии Гиз, фанатичной католичке. Однако многие шотландцы перешли в новую веру и твердо держались ее, наперекор преследованиям. Дворяне также примкнули к Иакову V, когда Генрих VIII объявил ему войну за то, что тот отказался от свидания с ним; но они покинули войско, когда Иаков вздумал вторгнуться в пределы Англии, так как подняли оружие только на защиту Шотландии. Эта неудача и смерть двоих сыновей повергли Иакова в такое уныние, что он схватил горячку и скончался несколько дней спустя.

Когда он лежал на смертном одре, его супруга разрешилась дочерью. Иакову V показали новорожденную малютку, и он воскликнул страдальческим тоном:

«Через дочь досталась Стюартам корона, через дочь Стюарты и потеряют ее!»

Эта дочь по имени Мария Стюарт, которой было положено в колыбель такое печальное пророчество, и является героиней нашего рассказа. Клевета, которой предстояло придавить ее могилу, родилась уже у ее колыбели: Генрих VIII заставил мать Марии обещать руку новорожденной его сыну, принцу Уэльскому, в то время еще шестилетнему мальчику. Но вдруг распространилась молва, будто принцесса Мария родилась с физическими недостатками. Тогда ее матери пришлось положить ее голую на ковер, чтобы английский посол мог убедиться в нормальном сложении ее дочери.

Мать девочки, Мария де Гиз, была настоящей Гиз: недоверчивой к королям, фанатичной в своей религии. Она приказала перевезти свою маленькую дочь в укрепленный замок Стерлинг, а когда Генрих VIII все настоятельнее стал требовать Марию к себе, то ее привезли из замка в укрепленный монастырь, построенный на острове, посреди Ментейтского озера. Тут же королева завела тайком переговоры о том, чтобы выдать свою дочь, невесту принца Уэльского, за дофина Франции.

Получив известие об этих переговорах, Генрих VIII послал войско под предводительством герцога Сомерсета, чтобы разбить шотландцев и привезти принцессу Марию Стюарт в Лондон.

 

Глава третья

КАБАЧОК «КРАСНЫЙ ДУГЛАС»

I

Старый граф Варвик поручил Роберта Сэррея заботам своего верного слуги еще ранее того, как вернулся в Лондон из Варвик-Кастла, и едва только было отправлено письмо Сэррея королю Генриху, оба они поскакали по направлению к шотландской границе.

— Послушайте-ка, — начал старый Томас Мортон, так звали провожатого Роберта, — мне не очень-то нравится, что вы собираетесь сражаться вместе с этими голоногими парнями против своих соотечественников, а когда я подумаю, что мне, может, придется скрестить с вами в бою шпаги, то боюсь, как бы в пылу сражения я не увлекся и не познакомил вас слишком хорошо с моим искусством в ратном деле!

Этот разговор происходил утром того же дня, когда они уже скакали по шотландской земле.

— Не беспокойтесь, старик, — ответил Роберт, — уж я как-нибудь вывернулся бы и не остался бы в долгу. Но Варвик не отправится в поход под знаменем короля Генриха.

— Вот как? Вы уверены?

— Да разве в этом случае граф дал бы мне письмо к графу Аррану?

— Да хранит Господь ваше наивное сердце! Вы плохо знаете нашего лорда, если думаете, что ради вас он заключит дружбу с шотландцами. Он ненавидит их, как истинный англичанин, и стоит ему переехать через Твид, как он немедленно обнажит меч против шотландцев.

— Ошибаетесь, Мортон, этого не может быть. Лорд Варвик обошелся со мной как родной отец и не потребует, чтобы я покинул тех, кому однажды принес присягу верности. А это обязательно случиться, раз я увижу против себя знамена Варвика!

— Вот об этом-то я и говорю с вами! — воскликнул Мортон. — Не очень-то отдавайтесь душой вашим шотландским господам. Вы ищете убежища, и больше ничего. Поэтому немедленно повернитесь к ним спиной, как только в Англии воздух несколько прочистится!

— Это значило бы отплатить неблагодарностью за гостеприимство!

— Ну-ну, не горячитесь так! Варвик никогда не потребует от вас того, что принесло бы с собой бесчестье. Какое вам дело до шотландцев, раз вы поступите просто пажом к принцессе Марии? Ведь она — невеста принца Уэльского!

Роберт покачал головой. Его прямота не мирилась с тем, что он должен будет смотреть, как на врагов, на тех самых людей, которые окажут ему гостеприимство.

Навстречу показался блестящий кортеж рыцарей, быстрым карьером спускавшихся с холма.

— Вот и граф Арран! — воскликнул Мортон. — Соберитесь с духом, чтобы вы могли прямо и бесстрашно смотреть ему в глаза. Я узнаю его цвета по зеленым камзолам и черным перьям.

Роберт Сэррей с любопытством и напряженным ожиданием смотрел на могущественного рыцаря, который, сидя на черном, словно уголь, коне и будучи одет в черные доспехи, остановился в нескольких шагах от него и спросил Мортона, что могло заставить слугу Варвика переехать через границу.

Старик обнажил голову и достаточно обстоятельно передал поручение господина.

— Ладно, ладно! — перебил его граф Арран. — Благородный лорд посылает ко мне этого красивого мальчика для, забавы принцессы? Передайте ему мой привет и скажите, что я оставлю мальчика и пошлю его в Инч-Магом. Надеюсь, там он будет в безопасности от этого мясника Генриха!

С этими словами граф отпустил Мортона и, дав Сэррею знак подъехать ближе, спросил его: — Вы еще в состоянии проехаться верхом или очень устали? В таком случае вам придется обождать здесь на дороге, пока я вернусь.

— Милорд, — ответил Роберт, — я привык гонять лошадей до тех пор, пока они, а не я, будут в изнеможении.

— Тогда следуйте за мной, да смотрите же — не хныкать, если вы просто прихвастнули!

Вся кровь бросилась Роберту в лицо, и он быстро очутился рядом с графом, когда тот дал шпоры своей лошади.

— Граф! — сказал он. — Если в Шотландии существует обычай, чтобы юные дворяне хныкали от усталости во время верховой езды, то я покажу вам, как ездят верхом английские мальчики.

Граф сморщил лоб от такой смелой речи, но ответ все- таки понравился ему.

— Я не говорил ни о шотландцах, ни об английских мальчиках! — произнес он. — При Сольвэй-Мос им пришлось достаточно познакомиться друг с другом. Но я говорил о хорошеньких молодчиках, которые не прочь откармливаться в женских покоях и декламировать стишки. А вы, очевидно, жаждете этого, так как чего бы вам искать иначе в Инч-Магоме?

— Милорд, чем я заслужил ваши издевательства?

— А что можно подумать о человеке, спасающемся бегством и собирающимся спрятаться за женские юбки?

— Милорд, я бежал потому, что этого требовал от меня рыцарь, не менее храбрый, чем вы сами! — произнес Роберт. — Но мне никто не говорил, чтобы я искал здесь места, в котором я мог бы спрятаться из трусости! Я поклялся отомстить за моего несчастного брата, но лучше бы мне сидеть в Тауэре, чем слушать подобные упреки.

Граф испытующе посмотрел на Роберта и по его глазам увидал, что тот говорит совершенно искренне. Поэтому лицо графа стало проясняться, все более и более принимая благосклонное выражение — А золото-то кажется настоящим, хотя оно и английской чеканки! — пробормотал он. — Ну, не сердитесь! — громче продолжал он. — Не сердитесь, если я попробовал вас на зуб. Имя Варвика много значит, но часто бывает, что за границу переправляют гнилой товар под хорошим торговым клеймом. Ведь мы воюем с Англией, так что должны быть осторожны. Но теперь я готов верить вам: у вас слишком открытое лицо для шпиона.

— Милорд, если бы кто-либо другой, а не вы, позволил себе сказать это, то я только пожалел бы, что он настолько не доверяет себе, раз боится шпионов. Вас же, могущественного лорда, я только спрошу, нужно ли графу Варвику посылать шпионов во вражеский лагерь, и если да, то не нашел ли бы он кого-нибудь более полезного?

— Хороший ответ! Я вижу, мы еще с вами будем добрыми друзьями, — улыбнулся граф. — Вы смелы, но умеете сдерживать сердце в надлежащих границах. Ну что же, я откровенно говорю с вами. Я так же мало доверяю Варвику, как и королю Генриху, хотя ничуть не думаю задевать этим его честь. Варвик — англичанин и в силу этого желает как раз обратное тому, чего желаем мы, шотландцы. Он просит меня дать вам убежище и принять в придворный штат принцессы. Это возможно. Но, спрашивается, какую роль будете вы играть там? Правда, Мария Стюарт — невеста принца Уэльского, но пока мы еще намерены придержать ее у себя и очень благодарны королю Генриху за любезное предложение управлять Шотландией от ее имени. Поэтому вы можете сами видеть, что английский паж легко способен стать шпионом своего короля, не делая этим чего-либо заведомо нечестного, так как в лице Марии Стюарт он видит невесту наследника английского престола. Я же должен заботиться о том, чтобы Мария не имела ровно никаких сношений с английским двором, чтобы в Инч-Магом не смея проникнуть никто, способный содействовать похищению принцессы. Понимаете ли вы меня теперь? Имею я основания быть недоверчивым или нет?

— Милорд, у вас есть основания быть подозрительным, — ответил Роберт, — но мне кажется, что я могу легко поколебать сомнения. Король Генрих злодейски умертвил моего брата, равно как и двух своих жен, и если бы это была последняя нищенка на свете, я и то был бы готов защищать ее до последней капли крови, только чтобы она не попала в лапы к этому злодею!

— Я верю вам, иначе я молчал бы, — сказал старый граф, ласково кивнув Сэррею головой. — Но еще один вопрос: вы — протестант?

— Нет, мы с братом остались верными святой религии.

— Тем лучше, потому что в этом случае вас с особенным удовольствием примут в Инч-Магоме. Там вам будет очень хорошо и в смысле безопасности, и в других отношениях. Против ваших соотечественников вы не захотите сражаться, да и к английским беглецам в народе относятся очень подозрительно. Но сделать то, что вы только что сказали, то есть защитить женщину от лап короля Генриха, вы отлично сможете, если только постоянно будете настороже. Хитрость крадется рядом с силой. Следите, чтобы к замку не приблизился какой-нибудь предатель, способный увезти принцессу. Я хотел сначала взять вас с собой в лагерь, чтобы лично отвезти в Инч-Магом, но я верю вам и потому отправлю вас туда прямым путем. Будьте верны нам, и я, Джеймс Гамильтон граф Арран, буду вашим другом и покровителем, но вам не избежать моей мести, если ваше лицо обманывает!

С этими словами граф кликнул одного из своих стрелков, шепнул ему несколько слов и громко приказал проводить Сэррея по Эдинбургской дороге.

Стрелок напевал какую-то песенку, долгое время они скакали рядом, но никто из них не начинал разговора. Только тогда, когда в тумане вырисовались колокольни и башни Эдинбурга, Роберт спросил, далеко ли от города находится Инч-Магом.

— На расстоянии полудня пути. Мы останемся ночевать в Эдинбурге.

— В таком случае выберите харчевню получше, стрелок, чтобы мы могли опорожнить с вами по бокалу вина за здоровье графа Аррана, — сказал Сэррей.

— Да сохранит его Бог и да поразит врагов его! Значит вы вовсе не высокомерный английский дворянчик, который брезгует выпить с шотландцем?

— Клянусь честью, — ответил Сэррей, — я с большим удовольствием разделил бы с вами охапку сена в лагере, чем воспользовался бы постелью в Инч-Магоме!

— Неужто правда? — воскликнул шотландец с просиявшим лицом. Тогда заедем в харчевню «Красный Дуглас». Правда, там вы не встретите дворянчиков в шелковых штанах, зато найдете крепкий эль и кусок поджаренного мяса!

— Я с удовольствием отправлюсь с вами куда угодно.

— Решено! Только графу не словечка об этом! Говоря между нами, цвета Гамильтонов не могут рассчитывать в «Красном Дугласе» на любезный прием. Но для меня там делается исключение. Кэт, крестница хозяина, — моя душенька!

— Так выпьем вторую кружку за здоровье вашей Кэт, а если я встречу там пару прекрасных глаз для меня, так опорожним и третью! — воскликнул Роберт.

— Э, да вы — славный парень, хоть и англичанин. Вы не сердитесь, это только так, к слову… Видите вот тот дом под большой липой? Это и есть «Красный Дуглас».

Стрелок пришпорил лошадь, и скоро они подъехали к харчевне.

Путешественники соскочили с коней и собрались было отвести их в конюшню, когда на пороге появился хозяин харчевни, который бросился к стрелку, как только узнал его.

— Это вы, Вальтер Брай? Уезжайте скорей, во имя Господа! Здесь Дугласы в количестве двадцати всадников, они хотят подстеречь вас и поджечь мой дом, если я впущу вас!

— Вы с ума сошли? — воскликнул шотландец. — Однако что с вами? Ваш камзол разорван. Вы подрались с кем- нибудь?

— Спасайтесь, говорю вам! — сказал хозяин, робко оглядываясь по сторонам. — Дело касается вашей жизни, а вы один!

— Вдвоем! — воскликнул Сэррей и вышел вперед.

— Я желаю знать, что произошло! — сказал стрелок, не обращая внимания на Сэррея. — Где Кэт, ваша крестница?

— Не спрашивайте, уезжайте с Богом, Вальтер Брай!

— Клянусь святым Дунстаном, я сначала должен видеть Кэт, и если какой-нибудь негодяй…

— Она не достойна, чтобы вы спрашивали о ней!

— Не достойна? — спросил стрелок и схватил хозяина за шиворот. — Сейчас же говори, или я ножом вырву из тебя правду!

Хозяин оттолкнул его руки и произнес:

— Сегодня приехали дугласовские всадники. Вы ведь знаете, сэр Штротмур ухаживает за Кэт. Ее не было дома. Я клялся, что она отцеживает эль к обеду. Тогда они принялись искать и нашли… Кэт на сеновале с лордом Бэклеем!

— Это — неправда! — простонал Брай, задрожав всем телом.

— Лорд удрал. Дугласовцы вытащили Кэт на улицу, срамили ее, говоря, что вы обольстили ее…

— Дальше! Дальше!

— Она на папистском столбе, они погружали ее в воду; я не мог ее защитить! — простонал хозяин, вытирая слезы на глазах.

Из харчевни послышались громкие голоса: посетители звали хозяина.

— Уезжайте! Скорей уезжайте! — крикнул он. — Они убьют вас и этого молодого барина.

Напоминание о Роберте привело Вальтера Брая в себя. Словно пьяный, он неподвижно всматривался в пустое пространство пред собой, и его рука судорожно стискивала рукоятку меча. Наконец он встряхнулся, покачиваясь, вскочил на лошадь и кивнул Роберту, чтобы тот последовал его примеру.

— Лорд Бэклей! — тихо сказал он. — Ну, так клянусь Богом, он мне поплатится за это!

Дверь внезапно открылась, и на двор высыпала орава парней разбойничьего вида, которые громко требовали хозяина. Брай дал шпоры коню и успел вовремя выехать за ворота, так как дугласовцы узнали его и кинулись закрывать ворота, зарычав:

— Это — он! Рубите его!

— Мы еще увидимся! — с ироническим смехом ответил стрелок, и в несколько секунд всадники скрылись далеко от преследователей.

Доехав с Робертом до рыночной площади, стрелок натянул поводья, пустил лошадь более тихим ходом и сказал Сэррею:

— Вот здесь находится харчевня, которую граф Арран назначил нам для ночевки. Будьте добры, обождите меня там. Если до утра я не вернусь, то постарайтесь сами найти дорогу в Инч-Магом и дайте графу знать, что Дугласы убили меня.

— Что вы обо мне думаете! Неужели вы предполагаете, что я способен оставить в минуту опасности своего товарища по путешествию одного?

Стрелок, нетерпеливо покачав головой, дал лошади шпоры и поехал прочь. Но Сэррей поскакал за ним следом. Такое приключение было ему по сердцу: ведь дело касалось того, чтобы освободить женщину и наказать дерзких оскорбителей, и, по его понятиям, было бы бесчестно не принять в этом участия.

II

Вдали от города было озеро, поверхность которого заросла камышом. Там находился так называемый «папистский столб», представлявший собой прочный, вбитый в дно железный шест. Он был устроен там мудрой городской полицией Эдинбурга, так как в то время очищающее омовение было в порядке вещей и считалось крайне необходимым для ведьм, чародеев, сварливых женщин и упрямых папистов. Кроме того, везде в Европе излюбленным наказанием за преступление против общественной нравственности считалось погружение в воду, и ничто не доставляло достопочтенным гражданам и их женам такого удовольствия, как погружение какой-нибудь злосчастной ведьмы или бедного католика в глубокую и смрадную лужу. А так как в большинстве случаев подобного рода наказания постигали католиков, то столб и прозвали «папистским столбом». В это озеро сваливали все отбросы и нечистоты города, так что погружение было столь же опасным, сколь и отвратительным.

Несчастных осужденных привязывали к столбу, пока коршуны не расклевывали их тела, если только какая- нибудь сердобольная рука не освобождала их. Но последнее удавалось в редких случаях, потому что тот, кто однажды стоял у этого столба, считался навеки обесчещенным и прикосновение к нему могло быть только позорным. Смерть была самым счастливым уделом для такого несчастного, потому что ни под одной честной кровлей он не мог бы уже найти себе приют, ему оставалось только скрываться в лесу или же спрятаться у женщины, считавшейся колдуньей. Но и там ему пришлось бы каждую минуту дрожать, чтобы не стать опять жертвой народной ярости.

Всего этого даже и не подозревал Сэррей, когда следовал за стрелком в темноте наступающего вечера.

С холодным и бледным отсветом солнце скрылось за вершиной Корсторфина, и густой туман окутывал пустынное болото. Таинственная тишина нарушалась только неприятным журчанием воды да карканьем воронья, кружившего над камышами.

Стрелок Брай спрыгнул с коня, привязал поводья к терновому кусту и, вынув из ножен меч, зашагал по обрывистому берегу к тому месту, где стоял папистский столб.

— Кликните меня, если я вам понадоблюсь! — крикнул ему Сэррей. — А пока я побуду здесь и постерегу, если кто-нибудь появится, я свистну вам. Только смотрите, не осуждайте ее, не выслушав. Вспомните, что она пострадала от ваших врагов.

Роберт сказал последнюю фразу с легкой дрожью, невольная жуть, которую навеяла на него эта покрытая зловонными испарениями местность, заставила его почувствовать злейшую досаду, что в данном случае дело идет не о спасении Кэт, а об акте мести.

Его слова были кстати. Брай даже не подумал о том, что Кэт могла быть невиновной, только жажда мести переполняла его сердце.

Он кивнул Сэррею и зашагал вниз по пустынной дороге, по которой обыкновенно ходили только палачи, тогда как народ с обрыва любовался на приведение казни в исполнение.

Сэррей не мог преодолеть любопытства; он подошел к самому краю обрыва и заглянул вниз. Там он увидел высокий столб, окруженный стаями коршунов и воронов; что-то копошилось у столба, испуская жалобные стоны. Ужас пробежал по его телу: ведь там была прикована железными цепями слабая женщина, обреченная на мучительную смерть, женщина, которая в худшем случае была виновата только в том, что вняла обольстительным словам мужчины.

Какая-то темная тень приблизилась к столбу, послышались шепот и громкий стон радости. Очевидно, женщина, потрясенная боязнью страшной смерти, уверилась в своем спасении и с радостью внимала голосу любимого человека.

Сэррей облегченно вздохнул, но продолжал смотреть, дрожа всем телом от ожидания.

Но острый слух Роберта расслышал также и другой шум, словно по земле стучали копыта… От городских ворот двигались какие-то темные тени.

Роберт свистнул, сначала тихо, потом громче и взглянул вниз: столб был пуст — стрелок давно уже развязал веревки и взвалил возлюбленную на свои плечи. Но ему надо было еще минут пять, чтобы взобраться на обрыв, а удары копыт раздавались все громче и громче, и каждая секунда промедления несла с собой верную гибель. Сэррей отвязал лошадь стрелка, вскочил на своего коня, которого держал за поводья, и, подъехав к самому краю обрыва, крикнул:

— Дугласовцы! Торопитесь, они приближаются!

Стрелок кряхтел под своей ношей и уже достиг края обрыва. Но тут до него донесся ликующий рев: всадники заметили и узнали Сэррея и теперь изо всех сил погнали коней, и уже ясно виднелись их султаны. Но и стрелок тоже уже был около своей лошади.

— На коня! На коня! — крикнул Сэррей, обнажая меч.

Но не хватало ли стрелку силы, чтобы взвалить спасенную на лошадь, или он подумал, что спасение невозможно, только на один момент он нерешительно оглянулся вокруг.

— Слезайте! — крикнул он вдруг Роберту, подтягивая свою лошадь к отвесному краю. — Следуйте за мной.

Сэррей повиновался, но нечаянно споткнулся и упал, по счастью он успел выпустить поводья, так что лошадь не увлекла его за собой. Секундой позже он услышал, будто над ним с треском пронеслись, обрушиваясь, целые скалы; облако пыли закрыло все от его глаз, раздались крики и стоны, что-то падало, словно камни, с обрыва и с плеском хлопалось в воду.

Роберт взглянул и увидел, что стрелок стоял на коленях шагах в двадцати от него на краю обрыва, натягивая тетиву лука, а на краю пропасти заметил остолбеневших от испуга троих всадников. В тот же момент стрела Брая скользнула с тетивы и впилась одному из всадников в лицо. С криком боли всадник свергнулся с лошади, а двое остальных обратились в ужасе в позорное бегство.

Страшный план, придуманный стрелком для спасения, удался на славу. Всадники на полном ходу попали в пропасть, близости которой не ожидали, так как лошади врагов стояли на самом ее краю, да и туман скрывал за собой глубину. Большая часть их свалилась вниз, только троим посчастливилось в самый последний момент удержать лошадей на поводу. Браю удалось схватить за поводья лошадь убитого им всадника. Он протянул эти поводья Сэррею, затем ввел свою лошадь на самый верх и только потом уже принес на руках лежавшую без чувств девушку.

Глубоко внизу журчала вода и каркали вороны, доносились слабые стоны и громкие крики о помощи.

Девушка была совершенно обнажена и тихо вскрикнула, когда Брай стал закутывать ее в свою мантию. Кровавые полосы от ударов бича палача были расклеваны воронами, и все тело девушки представляло собой сплошную окровавленную массу. Когда Брай взваливал ее на лошадь, девушка издавала глухие стоны, от которых Сэррея до мозга костей охватывало бешенство на истязателей этого нежного создания.

Брай направил коня не в город, а пустил его далее по краю обрыва. Ни он, ни Сэррей не говорили ни слова: ужасная сцена, которую им только что пришлось пережить, и их чудесное спасение занимали все их мысли. Проскакав несколько сотен шагов, они выехали на свободную равнину, разделенную на отдельные поля валами, между которыми проходили рвы. Вода в них светилась отблесками лунного света, и казалось, словно обширное болото было покрыто серебряными полосками. Среди камышей и терновника танцевали блуждающие огоньки: не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, только лошадиный топот да тихие стоны несчастной девушки нарушали таинственную тишину.

Проскакав около часа по границе болота, Брай и Сэррей со спасенной девушкой доехали до развалин старого монастыря. Стена обвалилась, и камни заросли высокой травой. Казалось, что здесь уже несколько столетий, как замерла всякая жизнь, но стрелок все-таки соскочил с лошади, вошел во двор развалин, прошел через разрушенные ворота и три раза постучал рукояткой меча во вмазанную у стены дужку.

Прошло около пяти минут, а затем Сэррей услыхал голос, словно выходивший из могилы:

— Кто тут?

Вместо ответа Брай еще раз ударил по железу.

— Откройте, мамаша Гиль, — нетерпеливо крикнул он.

— Это — я, Вальтер Брай из Дэнсфорда.

Длинная, худая фигура внезапно вынырнула пред ними, и Сэррею показалось, что она появилась словно по волшебству из мрака.

— Что вам нужно, Вальтер Брай? — спросила старуха. — В уме ли вы, что приводите ко мне какого-то болвана, который начнет рассказывать людям, что в аббатстве живет старая ведьма? Вы хотите, чтобы я вас прокляла, как других?

— Не ворчите, Гиль, у моего приятеля такое храброе сердце, какого только можно пожелать мужчине. Но впустите же нас в свою пещеру! Нам нужны огонь и еда.

Старуха хрипло рассмеялась, а затем заворчала:

— Может быть, еще ванну и пуховики? Я постараюсь в самом непродолжительном времени прибить здесь вывеску и открою гостиницу для городских молодчиков, которые приходят к мамаше Гиль за целебным снадобьем или предсказанием, а потом, смеясь, глядят как топят ведьму!

— Молчите, старуха, мы пришли от папистского столба. Поглядите-ка сюда, здесь нужна ваша помощь!

Только теперь старуха заметила третьего свидетеля их разговора, так как Брай положил Кэт на камень, — От папистского столба? — сказала она. — А юный лорд помогал вам? Да благословит вас Бог, лорд! И моя кровь тоже обагрила папистский столб, и вы, Брай, были единственным человеком, который заговорил со мной тогда, когда меня схватили. Проклятие городу, проклятие его детям и детям детей! Да ну же, беритесь! Вы хотите, чтобы она окончательно истекла здесь кровью?

Старуха и Брай взяли на руки несчастную, и только теперь Сэррей заметил, что сзади широкого столба среди развалин виднелось отверстие. Когда же, следуя за старухой и Браем, он тоже спустился туда, то понял, что колдунья жила в уцелевших погребах старого развалившегося аббатства. Остальное он понял как из слов Гиль, так и из висевших по стенам пучков трав и кореньев и расставленных бутылок, блестевших при свете масляной лампы.

Старуха положила больную на ложе из мха, поставила перед Вальтером кружку пива, чтобы он отдохнул за ней, пока она посмотрит раны больной и смажет их болеутоляющей мазью. Но Вальтер даже не дотронулся до кружки, он мрачно смотрел прямо перед собой и казался глубоко ушедшим в свои мысли.

Трудно сказать, только ли жажда мести терзала его душу. Как ликовало его сердце, когда он увидал башни Эдинбурга и Сэррей согласился с ним завернуть в кабачок «Красный Дуглас»! Ему не приходилось изменять своим служебным обязанностям и оставлять Сэррея одного, он мог показать графу свою Кэт и распить с ним бутылочку за ее здоровье. Ведь они не виделись несколько месяцев. Когда он отправлялся на войну, она с преданностью, прямо посмотрела ему в глаза, обещая, что только он, и никто другой, будет ее мужем! И вот он неожиданно вернулся. Где же застал он ее? У позорного столба мерзких девок, колдуний и папистов… Правда, если она была не виновна, то он мог отомстить за нее, но грезы счастья все равно навсегда скрылись от него, так как стоявшая у позорного столба девушка не могла стать его законной женой — иначе его прокляла бы старуха-мать. Ну, а если Кэт была виновата? О, этого Брай почти желал, потому что было бы легче вонзить виновной нож в сердце и столкнуть вслед за всадниками в пропасть, чем покинуть невиновную!

Ужасны были эти муки сомнения!…

Наконец Брай нетерпеливо топнул ногой и спросил:

— Она уже может говорить, мамаша Гиль? Мне нужно побеседовать с ней!

— Неужели вы хотите мучить бедняжку? — воскликнула старуха. — Ей необходимы сон и покой, иначе слабый огонек ее жизни погаснет навсегда.

— Пусть гаснет, лишь бы она сказала, что нужно. Дайте ей такое средство, чтобы она собрала все свои силы на несколько минут.

— Разве вы для того спасали ее, чтобы убить? Если это ваша родственница, то не беспокойтесь — я буду ухаживать за ней и разделю с ней свой хлеб…

— Мамаша Гиль, она была моей невестой!

— Невестой? — вскрикнула старуха и посмотрела на Брая с скорбным участием. — Вашей невестой? Да, это — другое дело!

Старуха опустилась на колени около спавшей и влила ей в рот несколько капель. Они оказали немедленное действие: Кэт судорожно вздрогнула, ее губы задрожали, кровь прилила к щекам, и она открыла глаза.

— Где я? — пробормотала она, оглядываясь по сторонам.

— Или я видела все это во сне? О, Боже, это было ужасно! Коршуны… Что это? Вальтер, ты? О, Боже мой, значит, все это — правда!…

— Да, все это — правда, Кэт, — мрачно ответил стрелок, и ты, быть может, уже через несколько секунд предстанешь перед Вечным Судьей. Так заклинаю тебя спасением твоей души, на которое ты надеешься, заклинаю любовью, в которой ты клялась мне, нарушила ли ты мне верность?

— И ты меня спрашиваешь, об этом Вальтер? Пресвятая Богородица, что же, я с ума сошла или вы все помешались? Именно потому, что я любила тебя, я и оттолкнула Штрутмора, и только смеялась, когда он грозил мне. Я ведь никого не боялась, так как знала, что ты защитишь меня. Но все принялись со вчерашнего дня мучить меня, все говорили, что я лгу, что у меня имеется другой возлюбленный, кроме тебя. Тогда я поклялась, что дала тебе обет верности, и крестный подтвердил, но все остальные состроили такие рожи, будто я сделала что-то нехорошее.

— Дальше, Кэт, дальше! — нетерпеливо крикнул Брай.

— Тебя оклеветали?

— Должно быть, так, потому что сегодня под вечер пришел лорд Бэклей, и, когда я цедила ему пиво, он хотел усадить меня на колени, а когда я обругала его за это, то он повел нехорошие речи и грозил…

— Что же он говорил?

Кэт, потупившись, ответила:

— Он говорил, что подарит мне золотое кольцо, а это лучше, чем стоять у папистского столба!

— Он сказал это? — воскликнул Брай. — Что же ты ответила ему?

— Я ударила его по лицу, но он только расхохотался и хотел схватить меня, тогда я бросилась бежать, и так как в кабачке сидели дугласовские всадники, а крестный был на базаре, то я юркнула в маленькую дверцу, ведущую на чердак, и там заперлась. Но лорд пробрался двором, так что я даже и не видела, как он вскочил ко мне.

— Дальше, Кэт, дальше!

— Вальтер, он высмеял меня, что я бежала от него. Он уверял, что любит меня и хочет непременно ко мне посвататься. При этом он становился все навязчивее, а я не смела кричать на помощь, потому что всадники застали бы нас и подумали бы Бог знает что; я не могла и убежать, потому что лорд крепко держал меня. Но я не боялась ничего дурного, потому что теперь он не грозил, а просил и болтал всякую чушь, словно пьяный. Вдруг на дворе послышался шум. Меня звали, лорд сказал, что мы должны спрятаться, и я так и сделала, потому что вся дрожала от боязни, что Штротмур увидит меня с лордом Бэклеем.

— Дальше, Кэт, дальше!

— Они явились на сеновал, вырвали меня из сена, обругали и потащили на улицу.

— Ну а лорд, Кэт?

— Он? Как ни в чем не бывало! Когда меня тащили на улицу и я клялась, что невиновна, то он рассмеялся и сказал: «Ну, вот видишь? К чему ты столько времени ломалась?» Затем он сел на лошадь и ускакал прочь, тогда как мне связали руки и ругали меня початой.

— Кто, Кэт, кто?

— Все дугласовские всадники, особенно Штротмур. Он клялся, что я — уже давно початая и ему удалось, наконец, поймать меня с поличным. Он заявил, что в этом виноват ты, так как это ты обольстил меня.

— И никто не вступился за тебя, Кэт, никто? — воскликнул Брай.

— Вступился крестный, когда он вернулся с базара. Он встретился, когда меня гнали по улице, пытался заступиться, но его прогнали, избив, и кричали, что он давно все знал.

— Тогда тебя привели к судье? Кто был этот судья, кто?

— Меня не приводили к судье!

— Нет? Не приводили? — мрачно пробормотал Брай.

— Меня выволокли на базар и там забросали грязью. Уличные мальчишки кричали: «К столбу ее! Топить ее!» И весь народ кричал, и никто не хотел слушать мои мольбы. Меня потащили туда и — о, Боже! — Кэт вся задрожала при воспоминании, — коршуны, коршуны!

Вальтер подошел к ее ложу.

— Заклинаю тебя твоим вечным блаженством, Кэт, — серьезно и торжественно сказал он, — повтори мне еще раз, что ты невиновна, но если ты солжешь, то да падет на твою голову проклятие за тех, кого я убью!

Девушка поклялась трясущимися губами и простерла вперед свои руки, казалось, что покров смерти уже надвигается на нее.

— Вальтер! — простонала она, — Вальтер!

Брай не трогался с места, а только мрачно и холодно смотрел на несчастную девушку, и его губы что-то тихо пробормотали…

Была ли это клятва мести, или молитва? Вероятно, и то, и другое.

— Она умирает! — воскликнула старуха и оттолкнула его прочь. — Уходите! Вы узнали все, что же вам нужно еще? У вас нет никакого сострадания к несчастной! Убирайтесь вон и думайте себе что хотите о мести и убийствах, только не омрачайте последних минут несчастной!

— Она умирает? — тихо спросил Брай, не решаясь поднять взор.

— Ведь я и раньше говорила вам… Теперь слишком поздно.

— Да благословен будет Бог! Я и не думал о спасении. Вот, мамаша Гиль, — прибавил Брай, всовывая в ее руку золотой, — закажите обедню за упокой души Кэт, только под другим именем и там, где ее не знают… Ну, да вы уж знаете сами!

— Идите, идите! — нетерпеливо пробурчала старуха, выпроваживая гостя.

Роберт сунул старухе еще несколько золотых, и вместе с Сэрреем они сели на коней и понеслись вскачь к ближайшей деревне, чтобы провести остаток ночи в местной харчевне.

На другой день утром, когда они продолжали путь по направлению к Инч-Магому, то по дороге услыхали новости о вчерашних приключениях. Им рассказывали, что десять дугласовских всадников свалилось в пропасть, а одного из них горный дух подстрелил стрелой из лука. Это мог быть только дух, так как ни одного живого существа там не оказалось. Правда, видели человеческую фигуру, но она была просто призраком, заманившим всадников, так как, когда они вздумали подъехать к этой фигуре, то свалились в пропасть, между тем внизу не нашли других трупов, кроме трупов дугласовских всадников. Самое же удивительное было то, что черт унес девку от папистского столба, вместо того, чтобы, по обыкновению, оставить ее на добычу воронью.

 

Глава четвертая

ПАЖ

I

Позволим себе опередить всадников и провести, до их прибытия, читателя в замок Инч-Магом.

Старое, похожее на крепость строение находилось, как мы уже упоминали, на маленьком острове посредине озера. Зубчатые стены, украшенные гербами шотландских королей, мрачно отражались в ясных водах; эта крепость казалась скорее тюрьмой, чем убежищем, и у каждого, смотревшего на тяжелые железные ворота, за которыми шотландцы прятали свою королеву, невольно тоскливо сжималось сердце.

Марию Стюарт называли пока еще принцессой, хотя корона досталась ей уже в колыбели, и для будущности несчастного ребенка едва ли могло бы быть более зловещее предзнаменование, чем печальная необходимость, заставлявшая ее опекунов перевозить ее из одного замка в другой, из Линлитау, где она родилась, в Стерлинг, а оттуда снова в Инч-Магом.

Королева-мать, Мария Лотарингская, называвшаяся также Мария Гиз, дала своей дочери в воспитатели лордов Эрскина и Ливингстона. Что же касается придворного штата, то таковой состоял из девиц знатнейших семейств страны: Флеминг, Сэйтон, Ливингстон, Бэйтон, — которых называли «четыре Марии», так как все они носили имя Мария.

Несколько дней тому назад в замок прибыл посетитель, которого впустили ночной порой и отвели в отдельную комнату, что возбудило любопытство не только всех четырех Марий, но и всей прислуги. Бойкая Сэйтон пустилась подсматривать да подслушивать и рассказала подругам, что незнакомец очень хорошо одет и сам очень красив собой, что он без всякого сомнения — иностранец, так как говорит только по-французски и не понял старого Драйбира, кастеляна замка, когда тот посетил его, чтобы спросить, достаточно ли удобно устроился гость. Самой же интересной новостью было сообщение, что во время их разговора неоднократно произносилось имя Марии и что, наконец, сегодня был отправлен с курьером толстый пакет на имя графа Аррана.

Все четыре девушки ломали себе голову, что нового может внести в их жизнь это посещение, не удастся ли наконец уехать из этого скучного замка и снова перебраться в Стерлинг или даже в Эдинбург, причем строились самые пышные воздушные замки. Вдруг послышались звуки большого рога, возвещавшие о прибытии постороннего лица, и все четыре Марии бросились к окну, в полной уверенности, что это уже прибыл курьер с ответом, хотя он и отправился всего каких-нибудь два часа тому назад.

По озеру скользил маленький челнок и вскоре вернулся с двумя гостями, из которых один был одет в цвета графа Аррана, а другой, судя по одежде, был молодым дворянином.

Королева-мать вполголоса рассмеялась и насмешливо сказала:

— Графу, кажется, угодно шутить над нами, или он хочет напомнить нам о том времени, когда мы были окружены королевской свитой? Пусть наш духовник примет его послание, я не пущу его к себе на глаза.

— И мы тоже! — воскликнула одна из Марий, обращаясь к остальным, и Марии Сэйтон было поручено передать прибывшим распоряжение королевы.

Мария Сэйтон сияла прелестью шестнадцатой весны, и из ее прекрасных карих глаз сверкала веселая насмешливость. Она была самой старшей из подруг маленькой королевы, но там, ще дело шло о веселой шутке, не она проповедовала рассудительность и осмотрительность. К тому же ее преданность королеве не имела границ. Она очень серьезно смотрела на свои обязанности защищать интересы Марии Стюарт против всякого нарушения кем бы то ни было. Поэтому она не принадлежала ни к какой партии и не служила в сущности никому, кроме самой королевы, — ни королеве-матери, то есть французской партии, ни английской, которую представляли собой некоторые лорды, ни дворянской, к которой принадлежали родственники самой Марии Сайгон и граф Арран. Все эти партии хотели по-своему решить участь маленькой королевы и склонить к себе сердце ребенка, преследуя личные интересы.

Мы не можем утверждать, что Мария Сайгон проводила в жизнь определенный план, она просто инстинктивно чувствовала, что Мария Стюарт нуждается в защите, и готова была пожертвовать своей жизнью, лишь бы охранить ее. Никто даже не подозревал, как сильна была эта преданность в легкомысленной на вид и веселой девушке, и Мария де Гиз тем более доверяла ей и покровительствовала ее близости к дочери, что не подозревала о стремлениях Марии Сэйтон влиять на юную королеву.

Читатель легко угадает, что прибывшие незнакомцы были Сэрреем и Браем.

Роберт был ослеплен веселым и светлым видом Марии Сэйтон и почти не заметил, с какой насмешливой надменностью ответила она на его глубокий, почтительный поклон.

— Прекрасный господин! — заговорила она задорным, вызывающим тоном. — Ее величество королева-мать прислала меня сказать вашей милости, что она не может принять ваше посланничество и что с вас будет совершенно достаточно, если вы передадите духовнику о цели вашего приезда. Должна прибавить к тому же, что мне и всем остальным обитательницам замка очень больно, что мы не находим возможным встретить вас словами: «Добро пожаловать!»

В ее тоне была такая смесь самой злой иронии и грациозной ласковости, что Роберт не нашелся, что ответить. Зато Брай немедленно вывел его из затруднительного положения.

— Прекрасная девица, — сказал стрелок резким, повелительным тоном, — это я являюсь посланцем могущественного и благородного графа Аррана к королеве. Будьте любезны передать ее величеству, что я послан не к ее духовнику и поэтому, в случае, если не буду иметь честь быть принятым королевой, окажусь вынужденным вернуться обратно и доложить моему господину о таком приеме.

— А! — воскликнула Мария Сэйтон, — так посланец — вы, а этот молодой господин — только свита? Простите, господин стрелок, я немедленно передам слова вашего господина моей госпоже и прошу немного обождать здесь.

— Что за наглое создание! — пробормотал Брай, когда Мария скрылась в дверях, тоща как Роберт словно очарованный смотрел ей вслед. — Если она заставит нас прождать здесь слишком долго, то я думаю, нам лучше всего будет вернуться обратно, чтобы она могла узнать, кто тот человек, который один во всей Шотландии имеет право приказывать!

Должно быть, королева догадалась о настроении посланца, потому что Мария Сэйтон вернулась очень быстро, чтобы позвать стрелка.

Но она не упустила при этом случая кинуть задорное замечание:

— Простите, стрелок, что я узнала в вас телохранителя регента сначала по тону, а уже потом по камзолу. Но это произошло потому, что мы сидим здесь, словно арестанты, хотя несмотря на всех телохранителей и стрелков, королева не может безопасно переехать через озеро!

Брай не счел нужным отвечать ей, зато Роберт теперь обрел дар слова.

— Прекрасная девица! — сказал он. — Я рад узнать по вашему тону, как весело живут в этой тюрьме, а так как мне предстоит честь остаться здесь, то я вижу в этом немалое утешение.

— Вы собираетесь остаться здесь? — живо спросила Мария. — В качестве кого же? В качестве кастеляна замка или даже великого сенешаля? Пресвятая Дева! А мы даже не в полном парадном туалете, чтобы встретить вас!

Роберт не мог удержаться от смеха, хотя и чувствовал насмешку в ее словах, и это вызвало у Марии милостивый взгляд по его адресу.

— Ну! — улыбнулась она. — Я вижу, что мы с вами еще позабавимся. Вы, по крайней мере, не имеете такого мрачного вида, как этот почтенный гвардеец!

В тот же момент дверь открылась и на пороге появилась Мария Лотарингская.

Королева уже не была в расцвете молодости, Ведь до того, как Иаков V прибыл во Францию, чтобы просить ее руки, она стала вдовой герцога Лонгвильского. Теперь на ней был двойной вдовий траур, но благородство черт ее лица, носившего, несмотря на мягкость, отпечаток жестокости, заменяло увядшую свежесть.

Стрелок поклонился королеве ровно настолько глубоко, насколько того требовали приличия, и непринужденно подошел вплотную к ней, тогда как Роберт почтительно, остановился у дверей.

— Какое известие понадобилось графу Аррану передать мне, — спросила королева-мать, — раз он выбирает в свои посланцы даже не представителя знати?

— У графа нет ни свободного времени, ни охоты думать о таких мелочах, поэтому-то он и выбрал меня, — спокойно ответил Брай.

— Самого наглого, какого только мог найти. Передай мне то, что поручено тебе!…

— С удовольствием, я и сам собирался сделать это! — раздраженно произнес Брай. — Его светлость, граф, милостиво рекомендует вам пажа, которого он избрал для нашей обожаемой королевы, а вас настоятельным образом просит смотреть на Роберта Говарда, графа Сэррея, как на друга и любимца регента.

— И это — все? — горько рассмеялась Мария Лотарингская. — Скажи регенту, что я исполню его просьбу, несмотря на все нахальство его посланца. Скажи кастеляну, чтобы он дал тебе выпить чего-нибудь и червонец за твои труды. В самом деле, ты не мог бы ревностнее исполнить возложенное на тебя поручение, если бы дело шло о судьбе Шотландии!

Сказав это, она знаком руки отпустила Брая.

Но стрелок не повиновался этому приказанию.

— Ваше величество, — заявил он, — я прошу вас оказать мне честь видеть мою королеву, чтобы передать ей почтительнейшую просьбу моего господина.

— Это совершенно ни к чему, я сама передам ей просьбу графа.

— Извините, ваше величество, граф поручил мне лично передать его слова королеве!

Мария Лотарингская до крови закусила губы. Это спокойное бесстыдство доводило ее до бешенства, так как она чувствовала свое бессилие. Господином положения был именно граф Арран, и его слуги давали ей понять, что королева — не она, а ее дочь. С того момента, как после смерти своего супруга Мария Лотарингская напрасно домогалась регентства, она потеряла всякое влияние, так как победителем остался граф Арран, и парламент передал ему опеку и регентство. Таким образом, каждый мальчишка в его армии знал, что королева завидовала его могуществу.

Королева-мать дала знак, и Мария Сэйтон, поняв язык ее глаз, вышла, чтобы позвать Марию Стюарт.

— Стрелок, так как ты требуешь этого по поручению регента, то я попрошу сюда свою дочь, чтобы она своевременно узнала, что регент требует от нее послушания.

Мария Сэйтон вернулась обратно и доложила:

— Ваше величество! Королева просит передать, что она не желает видеть этого посланца. Если графу Аррану нужно что-либо сказать ей, пусть он явится лично.

Мария Лотарингская с торжеством улыбнулась, но стрелок не позволил так просто отделаться от него.

— Ваше величество! — сказал он. — Можете ли вы поручиться, что эта дама говорит правду и в точности передает слова королевы?

Кровь кинулась в голову гордой Сэйтон при этом оскорблении, которое показалось ей тем тяжелее, что она сознавала свою вину.

Королева на мгновение поколебалась в нерешительности, не зная, поручиться ли ей или еще раз унизиться. И тут на сцену выступил Роберт Сэррей, бывший до того момента немым свидетелем происходившего, и воскликнул:

— Вальтер Брай! Если вам нужно поручительство, то примите мою поруку! Я заявляю и готов подтвердить это мечом, что дама сказала правду!

Брай улыбнулся, казалось, что он давно уже ожидал вмешательства Роберта.

— Если дама примет ваше поручительство, — сказал он, то я очень сожалею о необходимости передать регенту, что окружающие королеву лица враждебно настроены против него, потому что иначе ему не дали бы такого оскорбительного ответа.

Сказав это, он сухо поклонился и сделал вид, будто собирается удалиться.

И королева, и Мария Сэйтон почувствовали, сколько угрозы заключалось в сказанных стрелком словах, и смущенно переглянулись. Но тут Роберт, заметивший их взгляд, быстро пришел к ним на помощь.

— Подождите-ка один момент, Брай! — крикнул он, а затем, подойдя к королеве-матери и преклонив колено, сказал: — Ваше величество! Быть может, вам удастся уговорить королеву все-таки принять этого воина, которому нужно только передать ее величеству уверения регента в преданности и представить ей меня!

Мария Лотарингская улыбнулась с удовлетворением, и теплый взгляд ее глаз был наградой Роберту за то, что он вывел ее из неприятного положения.

— Вежливую просьбу я всегда исполняю с удовольствием, — ответила она, — в особенности потому, что она служит мне порукой, что к моей дочери приблизятся подобающим образом. Мария Сэйтон, передайте королеве, что я прошу ее принять посланника регента.

С этими словами она вышла из комнаты.

— Скажите мне, Брай, — шепнул Роберт, как только они остались наедине, — вы с ума, что ли, сошли? Вы говорите с вдовствующей королевой таким тоном, словно состоите придворным наставником!

— Тсс! — шепотом ответил ему Брай. — Здесь и у стен имеются уши! Можете быть уверены, что я в точности исполняю данные мне инструкции, но меня очень порадовало, что вы в конце концов потеряли терпение, так как это могло дать вам единственную возможность снискать здесь благоволение.

Роберт не успел ответить ему что-либо, так как их позвали к королеве.

Мария Стюарт, которой было в то время только шесть лет, была окружена своими фрейлинами и с большим достоинством сидела на кресле, спинка которого была украшена короной.

Брай опустился на колени перед ней и передал свое поручение в таких утонченных выражениях, которые доказывали, что по отношению к вдовствующей королеве он умышленно выказал солдатскую резкость.

Во время его речи Мария Стюарт с любопытством посматривала своими хорошенькими детскими глазками на красивого пажа, когда же Брай кончил, она кивнула, словно почти не слушала сказанных им слов:

— Передайте регенту мой привет и скажите ему, чтобы он сам заехал и навестил меня!

Затем она встала, ласковым кивком головы поздоровалась с Робертом Сэрреем и сделала рукой знак, означавший конец аудиенции, с такой важностью, словно она давала уже сотни таких аудиенций.

— Славно отделались! — улыбнулся Брай, когда они с Робертом прошли в приемную. — Ну, что же, у вас будет отличная дружба со всем этим бабьем!

— Ладно, смейтесь теперь, когда вы мне испортили прием!

Брай повел плечами и шепнул Роберту:

— Говоря между нами, мне кажется, что регент хочет вызвать разрыв, потому что он приказал мне быть таким грубым и резким, словно я попал в логово бунтовщиков. Но здесь не все ладно. Заметили ли вы, как вдовствующей королеве было тяжело подчиниться требованию регента и с каким трудом она подавляла гнев? Здесь что-то происходит, и если вы хотите сохранить голову на плечах, то смотрите в оба!

Роберт удивленно посмотрел на стрелка и, улыбнувшись, произнес:

— Неужели вам кажется непонятным, что королева может требовать больше вежливости и почтительности, чем проявили по отношению к ней вы?

— Она сама вызвала меня на это, а ведь она знала, что я явился от имени графа Аррана. Прежде, в Стерлинге, она приказывала страже делать на караул, когда являлся гонец от графа, и приглашала его к столу. Я остаюсь при своем мнении, что бабье затеяло здесь интригу. Но пусть они все поберегутся! Регент не станет шутить с теми, кто замышляет измену!

Среди такого разговора они дошли до прихожей. Духовник уже поджидал их там и пригласил Брая освежиться чем-нибудь прохладительным. Но стрелок отказался, заявив, что должен немедленно отправиться обратно.

Сэррей проводил его до лодки. На прощание стрелок так сердечно поблагодарил Роберта за оказанную ему в пути помощь, что Сэррей простился с ним как с братом.

— Можете рассчитывать на меня, если вам когда-нибудь понадобится верный друг в нужде или опасности, — сказал стрелок. — Прощайте, сэр, и еще раз повторяю вам: смотрите, чтобы женская хитрость не обманула вашего честного сердца. Граф полагается на вас!

Они еще раз пожали друг другу руки, и челнок отчалил.

II

Когда Роберт обернулся наконец, то увидел в окне Марию Сэйтон, которая, покраснев, отскочила в сторону.

Она следила за ним. Было ли то знаком особого интереса к нему или простым любопытством? Подозрительно, во всяком случае, было то, что она покраснела, когда увидела, что ее заметили.

— Что за бойкая, хорошенькая девушка! — сказал кастелян Сэррею. — Но расскажите же мне Бога ради, как это регенту могло прийти в голову послать вас сюда? Вы, должно быть, натворили чего-нибудь, если он наказывает вас скукой?

Роберт дал уклончивые объяснения, потому что пытливость взглядов старика доказывала, что этот вопрос вызван злобным недоверием. Он попросил, чтобы ему указали комнату, так как устал и хочет отдохнуть.

Кастелян пришел в явное замешательство, хотя вопрос и казался в высшей степени естественным.

— Да, да! — сказал он. — Конечно, вам нужна комната… Но вы можете поселиться у меня, пока я не приготовлю ее вам.

— Ну, это только стеснило бы меня и вас. Дайте мне первую попавшуюся; вот, например, там кто живет?

Роберт случайно указал на флигель, и кастелян пришел в такое смущение при этом вопросе, что Роберт невольно подумал о предупреждениях стрелка.

— Там водятся привидения! — сказал кастелян после короткой паузы.

— Привидения? — спросил Роберт. — А, в таком случае здесь можно встретиться с приключениями.

Старик недовольно поглядел на него.

— Господин паж, — сказал он укоризненным голосом, — возможно, вы мечтаете пережить здесь какие-нибудь приключения. Но здесь все и каждый живут по строгим правилам, предписанным регентом ради безопасности замка. В девять часов вечера запираются ворота внутри, а наружные — уже с наступлением сумерек. Никто не смеет уехать с острова без разрешения вдовствующей королевы, у меня находятся ключи к замкам, которыми заперты кольца цепей, удерживающих челноки. Таким образом, если вы помышляете о приключениях, то их вам придется искать на том берегу.

— Я говорил относительно того привидения, о котором вы только что упоминали. А пока что отведите мне комнату в заколдованном флигеле.

— Это я не смею сделать, да и не сделаю, так как грех испытывать Господа. Однако вот звонит колокол, призывающий к столу. Вам пора отправиться к месту служения.

— А что мне делать?

Старик повел плечами.

— Если вы сами этого не знаете, — ответил он, — то я знаю еще меньше.

Сэррею начинало казаться, что в его новом местопребывании гораздо скучнее, чем он думал прежде. Когда он появился в большом зале к столу, то все лишь с любопытством и насмешкой поглядывали на него; он сам чувствовал, что лишний здесь, и его недовольство возросло до крайней степени, когда он услыхал, что в этом зале обедает только дворцовая челядь, тогда как августейшие хозяева только что кончили обедать.

Сэррей потребовал, чтобы его проводили к вдовствующей королеве. Ему ответили, что в это время она никого не принимает. Сэррей спросил, не может ли он поговорить с королевой, но ответом ему было то, что она никого не принимает без присутствия матери. Сэррей хотел поговорить хоть с кем-нибудь из фрейлин, но вошедший как раз в этот момент духовник, улыбаясь, заявил ему:

— Они все у королевы!

— Так что же, к черту, делать мне здесь! — воскликнул Сэррей, нетерпеливо топнув ногой об пол.

Духовник повел плечами, как сделал это перед тем кастелян, но не ответил ни слова.

Это окончательно вывело Сэррея из себя. Он подошел к кастеляну, сидевшему во главе стола, и попросил у него, чтобы тот уделил ему несколько секунд внимания.

— После обеда! — ответил кастелян, даже не обернувшись в его сторону.

Сэррей хлопнул его рукой по плечу и крикнул:

— Встать, сейчас же! С меня довольно всех этих фокусов! Сейчас же доложите обо мне королеве и скажите ей, что я прошу или обходиться со мной соответственно моему рангу, или отпустить меня!

Кастелян не ожидал подобной выходки, а так как гордое, угрожающее выражение лица юноши доказывало ему, что тот может решиться в этот момент на все, он встал, но глаза его метнули взгляд смертельной ненависти, когда он сказал:

— Господин паж, я пойду к королеве, но только затем, чтобы спросит ее, обязан ли я повиноваться какому-то пажу, и если да, так пусть она снимет с меня мою должность и вручит ее тому, кому будет охота подвергать себя дерзостям первого встречного английского…

Последнее слово он проглотил, так как Сэррей схватился за меч.

— Поглядите-ка, — обратился кастелян к духовнику и дворцовой челяди, — господин паж изволит грозить мечом в резиденции королевы! В мое время всякий, кто обнажал в королевском замке меч, лишался правой руки, которую ему отрубал палач.

— А в наше время, — возразил ему Сэррей, — каждый лишится головы, кто осмелится выместить свою злобу на регента на том, кого он почтил своими поручениями!

— Довольно ссориться! — вмешался духовник, сделав кастеляну знак подавить в себе желание ответить резкостью, — Господин паж! Может быть, вы и правы, но вам все-таки следовало бы с большим уважением относится к старости. А вы, — повернулся он к кастеляну, — должны были бы быть поумнее и не раздразнивать из пустяков вспыльчивость молодого человека. Позднее я сам буду у вдовствующей королевы и расскажу ей, что видел и слышал здесь.

При этом он выразительно посмотрел на кастеляна, и Сэррей, поймавший этот взгляд, убедился, что духовник будет говорить далеко не в его пользу. Но это нисколько не обеспокоило его. Самое худшее, что могло с ним случиться, это увольнение из замка, а теперь он желал этого, пожалуй, гораздо больше, чем исполнения прежнего желания служить королеве, так как тот факт, что его не пригласили к столу, ясно показывал, что никто не думал быть с ним приветливым, как он рассчитывал.

В досаде Роберт отошел к окну и стал там поджидать возвращения кастеляна. Его взор случайно упал на флигель дворца и вдруг ему показалось, будто одна из тяжелых шелковых гардин зашевелилась.

Так как окна были заперты, то это движение могло произойти только благодаря сквозняку от открытых дверей.

Флигель, примыкавший к правому углу замка, непосредственно соединялся с покоями вдовствующей королевы. Роберт скользнул взором по веренице окон и в одном из них, выходившем на угол, заметил быстро промелькнувшие тени.

Если во всякое другое время такое наблюдение показалось бы ему неважным, то тем большую важность он придал ему в данный момент, когда в его мозгу проносились всякие подозрительные мысли. Замешательство кастеляна, когда Роберт попросил у него комнату во флигеле, было совершенно очевидным, так как ему должно было быть совершенно безразлично, станут или нет тревожить Сэррея привидения.

Манера, которой встретила Мария Лотарингская графского посланца, и ее стремление избежать открытого разрыва, точно так же доказывали неопределенность ее положения, что само по себе вызывало сомнения. А тот факт, что его, Роберта, не пригласили к столу, мог означать собой только желание обсудить за обедом кое-какие вопросы, которые нельзя было затрагивать в его присутствии.

«Ладно же! — подумал Сэррей. — Во мне боятся врага, шпионя графа Аррана. Сегодня мне открыто показывают недоверие и оскорбительное невнимание, даже не дав себе труда испытать меня!… Так пусть же узнают, что мной не приходится пренебрегать, как другом, а как врага — следует бояться! По крайней мере этой красивой, веселой девушке не придется высмеивать меня!»

Когда кастелян вошел в комнату королевы, то застал там фрейлин за веселой болтовней и шутками. Веселая игра была прервана, в первый раз с тех пор, как королевская семья жила в Инч-Магоме, кастелян явился с жалобой и торжественно испрашивал аудиенции у королевы. Мария Флеминг отправилась к вдовствующей королеве, а кастелян стал с гневом рассказывать маленькой королеве и ее фрейлинам, как дерзкий дворянчик потребовал его к ответу по поводу того, что его не пригласили к королевскому столу, как тот приказал ему встать со стула и взялся за меч, когда он стал уверять юношу, что он здесь ни при чем.

Мария Сэйтон расхохоталась и хотела обратить все это в шутку, но маленькая королева почувствовала себя оскорбленной в своем достоинстве и обещала кастеляну заступиться за него.

В этот момент дверь открылась, и появилась королева-мать с Марией Флеминг и духовником. Ее лицо было очень серьезно, и по ней было видно, насколько она была возбуждена.

— Вы были сегодня свидетельницами, — обратилась она к фрейлинам, когда кастелян кончил свой рассказ, — с каким бесстыдством этот подлый мужик позволил себе показать мне, что я, мать королевы, лишена всякой власти. Паж, которого нам послал регент, был вежливее, но этим он только доказал свой ум, так как просто хотел вкрасться к нам в доверие, чтобы лучше шпионить. Регент догадывается, что я не могу больше выносить такое невозможное положение и смотрю во все стороны, не найду ли где-нибудь поддержки, с помощью которой смогу выйти из него. Я убеждена, что моя дочь считает меня своей лучшей советницей, поэтому я и предприняла некоторые шага. И если они даже и не дадут нам никаких результатов, то от этого не будет хуже; если же задуманное удастся мне, то навсегда избавит от тирании регента. Быть сообщниками моих планов очень опасно, и я хотела сначала скрыть их от вас, но прибытие этого шпиона заставляет меня посвятить в них и вас. Могу ли я рассчитывать на вашу преданность и верность королеве?

Все четыре Марии принялись горячо уверять, что они только и желают того, чтобы иметь возможность на деле доказать свою преданность.

— Хорошо же, — продолжала Мария Лотарингская. — Так слушайте! Я заявила регенту, что здоровье королевы требует перемены климата. Регент не воспротивился открыто тому, чтобы в случае необходимости двор королевы переехал во Францию, но он медлит с этим и будет медлить, сколько ему покажется возможным. Я имею основание предполагать, что он хочет просто выждать время, когда победы англичан сделают невозможным бегство королевы. Вполне в его интересах держать нас как можно долее в этом погребе. Я снова повторила свое представление, но тем временем вступила в непосредственные переговоры с французами. Сюда во дворец тайно прибыл доверенный моего брата, герцога Гиза, и если от регента последует уклончивый ответ, то в мои планы входит устроить бегство дочери помимо разрешения. Появление здесь этого пажа весьма подозрительно. Совершенно ясно, что он должен просто наблюдать за всем происходящим; регент не хочет возбудить нашу подозрительность, так как иначе он послал бы кого- нибудь позначительнее. Но все поведение этого пажа ясно доказывает, что он опирается на поддержку. Очень может быть, что на том берегу озера сосредоточены графские войска, которые немедленно примчатся сюда по его вызову. Вот почему нам приходится торопиться с приведением нашего плана в исполнение ранее того, как шпион заподозрит, что у нас что-то затевается. Мария, скажи мне, доверяешь ли ты своей матери и готова ли ты сегодня же ночью бежать отсюда со мной?

Девочка схватила руку матери и поцеловала ее. фрейлины разразились криками радости, уже от мысли переменить скучную жизнь в Инч-Магоме на блестящий праздник парижского двора их глаза засверкали, и они заявили, что готовы на все.

Мария Лотарингская засмеялась довольным смехом, хотя, правду сказать, и не ожидала ничего другого. Она открыла дверь, и оттуда появился элегантный мужчина во французской одежде. В сопровождении духовника он подошел к королеве и склонил колена перед Марией Стюарт.

— Это — граф Монгомери, посланник дофина Франции, — сказала дочери Мария Лотарингская. — Он приносит тебе уверения в преданности своего повелителя.

Мария Стюарт протянула графу свою крошечную ручку. Тот поднес ее к своим губам, а затем встал и поклонился всем прочим дамам.

— Как вы думаете, граф, — начала вдовствующая королева, — могли бы мы уже сегодня решиться на побег?

— Ваше величество! Мой двоюродный брат, Андрэ Монталамбер, барон д’Эссе, находится с многочисленным флотом и десантом в заливе Форт. Стоит только королеве вступить на французский корабль, как она станет французской принцессой крови и миллионы людей будут готовы встать на ее защиту. Но бегство до моря мало еще подготовлено, так что я не могу ни за что поручиться.

— Но ведь вы слыхали, граф, что регент навязал нам наблюдателя, и можно ожидать, что он примет меры, которые сделают бегство невозможным, если только мы разбудим его подозрения. Сегодня бегство еще может быть осуществимо, а через несколько дней оно может стать невозможным!

— Ваше величество! Я готов рискнуть на все, но не могу ни за что поручиться. Если бы я смел дать вам совет, то рекомендовал бы вам под каким-нибудь предлогом арестовать шпиона, пока я съезжу в Дэмбертон и приведу с собой надежных людей!

— Ну, а если тем временем от регента прибудет новый гонец? Если этот паж заподозрит что-либо?

— Ваше величество! — вставил свое слово кастелян. — Да он уже очевидно заподозрил что-то. Он потребовал, чтобы я отвел ему комнату во флигеле, куда мы поместили его сиятельство, графа Монгомери. Если бы я смел дать вам совет…

— Ну? — спросила вдовствующая королева, когда кастелян запнулся.

— Ваше величество! Ведь дело идет о счастье королевы, а в сравнении с этим жизнь какого-то англичанина представляется слишком незначительной. Позвольте мне арестовать его, тогда я буду в состоянии поручиться, что он не предаст нас никогда!

— Убийство? — ужаснулась Мария Сэйтон, тогда как королева-мать, казалось, взвешивала предложение. — Ваше Величество, мне кажется такого ужасного средства совершенно не понадобится. Правда, прибытие сюда пажа очень подозрительно, но ведь он так молод, почти мальчик, и было бы очень нелестно для нас, если бы мы, четыре девушки, не сумели шутя перехитрить его. Разве вы не обратили внимания, как он вспыхнул гневом, когда стрелок оскорбил меня? Мне пришлось перекинуться с ним лишь несколькими словами, но я убеждена, что это — честный человек!

— Мария Сэйтон воображает, будто покорила его сердце! — саркастически улыбнулась Мария Лотарингская. — Средство, предлагаемое нам кастеляном, кажется мне куда вернее. Что вы скажете об этом, ваше преподобие? — обратилась она к духовнику. — Разве можно назвать убийством, когда насилием отражаешь насилие?

— Ваше величество! — ответил священник. — Очень многим людям предназначено умереть во имя счастья королей. Кто хочет остановить колесо событий, тот разрывается им на куски. Не напрасно вручен меч начальствующим лицам, а поднявший меч от меча и погибнет. Он взялся за меч, вы же представляете здесь начальствующее лицо, поставленное Самим Богом, и единственное ваше слово может стать его карающим роком!

— Прикажите людям вооружиться, кастелян! — приказала Мария Лотарингская.

Но Мария Сэйтон бросилась к ее ногам и принялась умолять:

— Ваше величество! Не выносите такого поспешного приговора! Ведь я была его обвинительницей, я рассказала вам, как сердечно он пожимал на прощанье руку. Я пробудила недоверие к нему, и я одна буду виновата в его смерти! Мария! — обратилась она к королеве. — Попросите хоть вы за меня, если вы любите меня! Не позволяйте оросить путь вашего спасения невинной кровью!

— Ну, конечно, к чему умирать! — воскликнула Мария Стюарт. — Ведь он такой хорошенький!

— И очень возможно, что он держал себя так вызывающе только потому, что в нем заговорила оскорбленная детская гордость! — вмешался в разговор также Монгомери. — Я вполне разделяю взгляд юной леди и думаю, что было бы гораздо лучше связать его взглядом прекрасных глаз, чем цепями. Ведь прекрасные глаза могут сделать что угодно с молодым сердцем!

Мария Сэйтон стыдливо покраснела. Она, быть может, только в этот момент почувствовала, какую жертву приносит Сэррею тем, что, отдавшись благородному порыву, просит оставить ему жизнь.

— Хорошо, я уступаю! — раздраженно ответила вдовствующая королева. — Я не знала, что этот паж так быстро завоюет здесь сердца. Но можете ли вы поручиться мне, леди Сэйтон, за него?

— Ваше величество! Как же я могла бы сделать это?

— Граф Монгомери дал вам намек, как это сделать, если вы сами действительно не знаете этого! — с горьким сарказмом ответила ей вдовствующая королева. — Но так как возможно, что прекрасные глаза переоценивают могущество своих чар, могу только рекомендовать вам, кастелян, величайшую осторожность.

Мария Сэйтон поднялась с колен и с горделивым сознанием своего достоинства и вся красная от гнева произнесла:

— Ваше величество! Мне кажется, что меня не так поняли здесь, но если дело касается услуги королеве, то я не вижу никакого стыда в том, чтобы разыграть роль кокетки. Я согласна поручиться за нового пажа, так как убеждена, что он — слишком безвредная личность. Но при этом я должна просить об одном, что мне кажется существенно необходимым. Вы требуете, чтобы я пощекотала его честолюбие, но для того, чтобы это могло удастся, никто не должен оскорблять его самолюбие, так как это могло бы только разрушить всякое действие моего обращения с ним. Мне кажется, что будет очень веселой и забавной игрой одурачить его, благодаря его же собственному тщеславию. Он все еще ждет ответа и удовлетворения, так я прошу, чтобы его не раздражали более.

— План очень хорош! — рассмеялся Монгомери. — Назначьте его комендантом дворца, начальником ваших десяти солдат. Это раздует его гордость, а несколько обещающих взглядов прекрасной леди погрузят его в сладчайшие сны. Я же тем временем понесусь в Дэмбертон и приведу с собой оттуда подмогу.

Мария Лотарингская принужденно улыбнулась. Гордой представительнице рода Гизов не нравилось соединять такое важное дело с шуткой, но ей пришлось уступить.

— Ну, так позовите его сюда, кастелян! — сказала она. — Вы же, граф, воспользуйтесь этой ночью и поезжайте с Богом!

— Ваше величество! — тихо сказал кастелян, когда граф простился с вдовствующей королевой. — Неужели вы серьезно хотите, чтобы паж оставался на свободе? Тогда я прошу освободить меня от моих обязанностей, прежде чем позовут его сюда!

— Вы — дурак, Дрейбир! — шепнула ему Мария Лотарингская. — Если я и требую, чтобы вы перенесли оскорбление от этого молокососа, то ведь этим еще не говорю вам, чтобы вы отказывались от мести. Верные слуги действуют не спрашиваясь!

Кастелян склонился перед королевой и вышел из комнаты, причем Мария Сэйтон отлично заметила, какая злобная улыбка исказила его черты.

III

Тем временем Роберт Сэррей почти потерял всякое терпение. Когда наконец кастелян вернулся и с глубоким поклоном заявил, что вдовствующая королева ждет его, то под маской преувеличенной вежливости Роберт инстинктивно угадал лицемерие.

— Вы очень переменились, сэр! — сказал он. — Если вы получили выговор, то мне это весьма прискорбно. На честный гнев я отвечаю тем же, но доносчиком никогда не был.

Сказав это, он протянул старику руку.

Но тот ответил только поклоном.

— Значит, враги? — раздраженно улыбнулся Сэррей и зашагал вперед.

— Боже упаси меня быть вашим врагом! — ответил кастелян. — Я — ваш слуга, только слуга.

Когда Роберт вошел в покои королевы, то ему тоже пришлось обратить внимание на перемену в обращении, которая поразила его уже у кастеляна. При его появлении фрейлины поднялись с мест, однако в этой почести заключалось что-то до того неуловимо насмешливое, что он покраснел.

— Граф! — сказала вдовствующая королева. — Простите, что мы не оказали по отношению к вам той внимательности, которую должны были бы проявить, как к человеку, находящемуся под особым покровительством регента. Но то, что он увеличивает наш придворный штат, представляется необычной и неожиданной внимательностью с его стороны, к которой мы, к сожалению, совершенно не были подготовлены. Кастелян отведет вам комнату, какую вы только пожелаете. Вам предоставляется полная свобода появляться за нашим столом и оказывать королеве пажеские услуги, когда вам это заблагорассудится, так как мы не решимся распоряжаться тем, кто получил от регента непосредственные приказания!

Разумеется, ничего не смогло быть более уничтожающего и оскорбительного для молодого человека, как получить подобный ответ на свой надменный дебош. Все его желания спешили исполнить и шли даже гораздо дальше, так как Мария Лотарингская предоставляла ему самому назначить, какую именно службу хотел бы он нести. Это было издевательством или злобным недоверием, которое исходило как раз от тех, кому он хотел посвятить всю свою жизнь до последней капли крови!

Сэррей хотел ответить, но Мария Лотарингская так гордо и высокомерно дала понять, что аудиенция окончена и он отпускается, что весь красный от стыда Роберт глубоко поклонился ей и с болью в сердце вышел из покоев.

— Какую комнату прикажете приготовить вам, ваша милость? — спросил кастелян, когда из-за двери донеслось тихое фырканье.

— Какую хотите. На эту ночь достаточно будет охапки соломы.

— Я прикажу приготовить для вас парадные комнаты правого флигеля, если вы действительно не боитесь привидений!

Сэррей ничего не ответил, он кивнул в знак согласия головой, даже не разобрав как следует, что спрашивал кастелян. Он поспешил выйти на воздух, так как бешенство и стыд переполняли его душу. Он бросился на прибрежный дерн у озера и стал смотреть на голубые волны.

Сначала пренебрежение, затем злобное издевательство — так вот какой прием ждал его в Инч-Магоме!

А как должны были смеяться красивые глазки Сэйтон над тем, что мальчишка потребовал удовлетворения от королевы!…

— Нет, нет! — вырвалось у него вслух. — Лучше стать простым рабочим в клане какого-нибудь лорда, чем быть здесь шутом насмешливых баб!

Вдруг Сэррея пробудил от этих мыслей какой-то шум. Он обернулся и увидел, что перед ним была Мария Сэйтон.

Юноша вскочил и в стыде и смущении потупился, догадавшись что она услышала его возглас. Однако во взгляде молодой фрейлины теперь не было ни малейшей насмешки. Ей достаточно было только взглянуть на него, чтобы отгадать, что он пережил.

— Роберт Говард! — шепнула она. — Ведь вы — не предатель?

Сэррей посмотрел на нее и вдруг почувствовал себя во власти этого нежного голоса и взгляда этих прекрасных глаз, которые смотрели на него хотя и испытующе, но с полным доверием…

Он схватил Марию за руку и сказал взволнованным, дрожащим голосом:

— Леди! Вы будете для меня спасительным ангелом, если хоть немного проникнетесь доверием ко мне, так как тогда я вновь обрету надежду. Да, да, я хотел нарушить данное слово и бросить этот замок, потому что чувствовал, что меня считают здесь негодяем. Но чем же я заслужил те издевательства, которыми меня здесь встретили?

Мария тихонько выдернула у него свою руку, но горячность сказанных им слов и мучительная правдивость его упреков так потрясли ее, что она забыла ту роль, которую собралась разыграть. И она заговорила и ним с такой же откровенностью:

— Роберт Говард, я была виновата в том, что вам не доверяют, да и вы сами тоже! Вы видели, с какой вызывающей дерзостью стрелок обращался к вдовствующей королеве, одно мгновение казалось, что вы, взбешенный этим, хотите встать на сторону слабейших. Но через несколько минут я видела, что вы шли по берегу под руку с этим бессовестным. Так разве не должны мы были подумать, что вы остались с нами только для того, чтобы еще хуже оскорбить королеву, чем это сделал наглый солдат, что вы своим оружием избираете не откровенную резкость, а предательскую маску преданности?

— Клянусь Богом, — ответил Роберт, — я не понимаю этого, если только вы не хотите сказать, что граф Арран — враг вдовствующей королевы. Придумывать ловушки? Приготовлять новые оскорбления? Леди, будьте добры, объясните мне все это! Я, разумеется, заметил, что граф страшно ревниво жаждет быть первым слугой королевы и боится, как бы королева-мать не измыслила каких-нибудь честолюбивых планов, заботясь об этом, он обходится с ней слишком необдуманно. Но клянусь честью, я не стал бы служить ему, если бы сомневался, что он — человек чести и верен своей королеве!

— Вы сами высказали то, что хотите узнать от меня, — улыбнулась Мария. — Честолюбие графа совершенно противоположно по интересам честолюбию вдовствующей королевы. Таким образом, самое важное заключается в том, чтобы отдать отчет: чьи планы принесут королеве больше пользы. Поэтому-то мы и предпочитаем королеву-мать регенту.

— И поэтому третируете его слуг, как негодяев?

— Этого никто не делал, Сэррей!

— Леди, мой брат, благородный граф Сэррей, был убит Генрихом Восьмым, так как не потерпел унижения своего герба. С помощью графа Варвика я ускользнул от мести убийцы, и граф дал мне рекомендацию к регенту Джеймсу Гамильтону графу Аррану. Он подал мне руку помощи и взял к себе на службу. Я не давал ему никаких других обещаний, кроме обещания честно служить королеве и не изменять его доверию. Если бы он потребовал от меня, чтобы я играл здесь сомнительную роль, я стал бы искать другого убежища. Я надеялся, что буду в силах посвятить всю свою жизнь службе властительнице, которая преследует убийцу Екатерины Говард; я вложил в эту надежду все свое честолюбие, и что же я вижу? Меня встречают как врага, как шпиона! Вы упрекаете меня в том, что я сердечно простился со стрелком. Ну, что же, я доверю вам секрет, который принадлежит ему. Его невесту тяжко оскорбили, и я помог ему отомстить за нее. Общая опасность, которой мы подверглись, сблизила нас, я узнал храбрость и благородство мыслей этого человека, постигшее его несчастье пробудило во мне участие к нему. Я пошел против него, чтобы помешать ему оскорбить вас, я потребовал от него объяснений, и мне пришлось замолчать, когда он ответил мне, что только следовал данным ему инструкциям, позволив себе держать себя настолько вызывающим образом. Должен ли я был упрекать его в том, что лежало на совести графа? Но я не принял бы на себя поручения графа Аррана, если бы оно было дано мне вчера.

— Значит сегодня вы могли бы так же грубо обойтись с беззащитными женщинами?

— Леди, женщины уже не беззащитны, раз издевательство служит им оружием.

— Что же делать, если граф Арран не оставил нам ничего другого!

— Вы хотите сказать: вдовствующей королеве, леди? Но ведь граф — регент государства и является ответственным за безопасность королевы. Говорят, будто в полном ходу какие-то хитрые интриги, целью которых является выдача королевы Марии Стюарт англичанам или французам. Это делается якобы для того, чтобы королева-мать Мария Лотарингская могла получить регентство, так как жажда власти настолько сильна в ней, что она не остановится даже перед счастьем дочери, только бы вырвать власть из рук графа Аррана!

— Точно также, как и, наоборот, сам граф не побрезгует никакими средствами, чтобы удержать эту власть в своих руках! — подхватила Мария Сэйтон. — Я вижу, что мы с вами не придем к соглашению: вы служите графу, я же — королеве-матери. Мы — враги, вы присоединяетесь к сильнейшей партии!

— Леди, я принадлежу к ней только в силу взятых на себя обязательств. Если бы, например, сегодня я мог выбирать, то, может быть, в партии королевы-матери для меня был бы более притягательный пункт, чем тот, который может разбудить самое смелое честолюбие!

— Теперь уже поздно, — улыбнулась Мария, слегка покраснев под пламенным взглядом юноши. — Но я довольна уже и тем, что вы хотите быть открытым, честным врагом. Правда, вам благодаря этому придется лишиться некоторых незначительных развлечений, которые при других обстоятельствах вы могли бы найти в общении с моими подругами. Ведь нам надо быть осторожными, нам нужно хорошенько беречь от вас свои тайны, чтобы вы не выдали их графу Аррану. Когда вы будете появляться у нас, то нам придется воздержаться от шуток и смеха. И в Инч-Магоме станет еще скучнее, чем прежде, потому что вдобавок к этим ужасным стенам, стеснявшим нас, к нам прибыл еще и наблюдатель, который будет следить за нами!

Сэррей был очарован этой любезной веселостью, но он был слишком умен, чтобы не разгадать под легким подразнивающим тоном обмана.

— Леди, — сказал он, — если бы я имел поручительство, исходящее из таких прекрасных, как ваши, губок, в том, что здесь не куют интриг против регента, то этот наблюдатель превратился бы в самого добродушного пажа, который был бы счастлив стать мишенью насмешек прелестных фрейлин!

— Ага! — засмеялась Мария. — Вы собираетесь вступить в переговоры? Нет! — воскликнула она с кокетливым поклоном, но от Роберта не ускользнул и недоверчивый взгляд. — Нет, вы объявили нам войну, и поэтому мы только тоща можем вступить в переговоры, когда кто- нибудь из нас победит. Но я хочу только дать вам добрый совет. Вы оскорбили кастеляна замка. Будьте осторожны, это — очень хитрый человек.

— Благодарю вас за предупреждение. Но еще раз, кроме всяких шуток, позвольте мне вступить с вами в переговоры еще до начала войны. Ведь я был бы неутешен, если бы мне пришлось оказаться победителем и вы рассердились бы на меня за это!

— Тогда заранее сдавайтесь, господин паж!

— Этого я не смею!

— Ладно же, господин, паж, мы тоже очень упрямы, но менее, чем вы. Желаю вам веселиться побольше! Мне нужно идти к королеве, так как темнеет, ну а вы, наверное, захотите осмотреть валы и ворота. Смотрите повнимательнее, не роем ли мы где-нибудь подкопов и не подпиливаем ли где-нибудь решеток!

Мария, смеясь, простилась с Робертом и исчезла в воротах, которые вели во внутреннюю часть замка.

 

Глава пятая

МАРИЯ ЛОТАРИНГСКАЯ

I

Кастелян отвел пажу комнаты, находившиеся в том самом флигеле, где, как он уверял, водились привидения. Окна комнат находились в десяти футах от земли и были, как и большинство окон в замке, защищены железными решетками. Когда Роберт, вскоре после того, как расстался с Марией Сэйтон, явился в свою комнату, то слуга кастеляна принес ему кружку сваренного на кореньях вина, так называемого ночного напитка, а затем, поставив на дубовый стол тяжелые серебряные подсвечники со свечами, спросил, не будет ли еще каких-либо приказаний. Сэррей отпустил слугу, заметив при этом, что он сильно устал. Затем задернул занавеси на окнах, словно собираясь ложиться спать, погасил через несколько минут свечи, после чего, сменив тяжелые ботфорты на шелковые ночные туфли, подошел к окну и раздвинул гардины настолько, чтобы иметь возможность заглянуть сквозь них. Какое-то предчувствие говорило ему, что, быть может, уже сегодня произойдет что-либо и что именно в эту ночь, когда все будут думать, что он захочет отдохнуть с дороги, ему представится возможность разузнать, что представляет собой это привидение во флигеле замка.

Его окна выходили во внутренний дворик и через них он мог видеть окна королевской комнаты, где был сегодня. Наступил вечер, но все-таки комнаты не были освещены. Ворота были заперты, и казалось, что замок словно вымер.

Такая тишина в столь ранний час казалась зловещей и странной.

Сэррей взял свою шпагу, засунул за пояс кинжал и тихо отворил дверь в прихожую, собираясь сделать обход, чтобы выяснить, что замышлялось под покровом этой тишины. Он прислушался и выглянул в дверь коридора. Однако и здесь царила такая же тишина… Тогда Роберт тихо открыл дверь, бесшумно выскользнул на цыпочках, тихонько спустился по лестнице и вышел на двор.

Там он сделал несколько шагов, прячась в тени от стены, и потом осмотрелся по сторонам.

Комнаты флигеля, находившиеся над его комнатами, были ярко освещены, и луч света проникал сквозь спущенные тяжелые гардины окон.

Это удивило Сэррея; ведь кастелян уверял, что в этом флигеле никто не живет!…

Вдруг Роберт увидел, что мимо него проскользнули две фигуры, и он был убежден, что то были духовник и какой- то другой мужчина. Значит, там происходило что-то, что хотели скрыть от него!

С сильно бьющимся сердцем Сэррей проскользнул обратно в дом, бесшумно взобрался по лестнице, попал в коридор и на мгновение остановился здесь прислушиваясь.

Наверху открылась дверь.

Роберт спрятался в нишу под лестницей.

Какой-то мужчина осторожно спустился по лестнице, подошел на цыпочках к двери комнаты, где он помещался, и запер ее, а затем вернулся и тихо поднялся опять по лестнице.

Роберт последовал за мужчиной и, когда последний добрался до верхней ступеньки, услыхал тихий смех, по которому сейчас же узнал Марию Сэйтон.

Роберт приложил ухо к двери комнаты, откуда доносился смех.

— Нет, это великолепно! — промолвила Мария Сэйтон. — Я боюсь только одного, что он совсем не проснется, и мы напрасно оденемся в эти саваны. Но какая отличная комедия получится, когда храбрый молодчик будет рваться к решеткам и не сможет выбраться из комнаты, чтобы совершить геройские деяния! Но обещайте мне, кастелян, что тогда, когда челнок счастливо переберется через озеро, вы позволите нам шуметь, словно настал час Страшного Суда. А когда он выбьется из сил в желании взломать дверь и начнет кричать и ругаться в окно, тогда вы тихо отопрете дверь и дадите ему возможность приступить к погоне за привидениями. Ведь он не знает ни ходов, ни ковровых дверей. Мы уж помучаем его досыта! Если он примется догонять меня, тогда Флеминг начнет высмеивать его, а если он станет преследовать Марию Бейтон, то замогильный голос Ливингстон примется вышучивать его.

— А в конце концов мы устроим так, чтобы он свалился в погреб, пусть постынет там до завтрашнего утра! — засмеялась Флеминг.

— Мы же примемся танцевать наверху танец привидений! — фыркнула Сэйтон.

— Глупые девочки! — сказала Мария Лотарингская. — Я не хочу вам портить шутку над этим высокомерным мальчишкой, но смотрите, не браните меня потом, если она вызовет серьезные последствия. Если этот кичливый паж заподозрит что-либо, то не останется больше ничего иного, как заставить его онеметь навсегда, так как Арран скоро разгадает нашу игру!

— Ваше величество! — возразила ей Мария Сэйтон. — Право же, он совсем не так плох. Если бы он не был связан своим словом быть верным графу, он был бы для нас самым потешным и добродушным оруженосцем на свете!

— Мария Сэйтон с такой теплотой говорит о паже, — строго промолвила вдовствующая королева, — что я начинаю подозревать, не дорожит ли она гораздо больше его жизнью, чем благом моей дочери.

— Ваше величество! Как истинная Сэйтон, клянусь вам! Я отношусь к нему сочувственно только потому, что верю, что это вполне заслужено им. Но я не остановился бы перед тем, чтобы воткнуть ему кинжал в самое сердце своей рукой, если бы он служил помехой к спасению королевы. Но в то же время я искренне признаюсь, что мне причинило бы большое горе, если бы ему напрасно сделали бесполезное зло!

Услышав эти слова, Сэррей почувствовал лихорадочное сердцебиение. Эта милая девушка могла бы любить его, а ему придется только восстановить ее против себя, если он будет исполнять то, что предписывает ему долг.

— Пора! — раздался из комнаты решительный голос королевы. — Дрейбир, проводите графа и откройте ему ворота! На всякий случай велите завесить окна снаружи, чтобы тот ничего не увидел, в случае, если он все-таки будет подглядывать или проснется от шума. Ты же, Мария…

Дальнейшие слова Сэррей не мог расслышать, так как голос королевы понизился до глухого шепота.

Роберт услышал только тихое побрякивание оружия — значит, готовились пустить в ход насилие. Вероятно, гарнизон замка подкуплен королевой-матерью, так как иначе им не могло бы удастся проведение намеченного плана, И Роберт решил удостовериться в этом.

Он торопливо поднялся по лестнице еще выше, прошел во второй этаж, и нашел лестницу, ведшую на зубцы замка. Там он увидел часового-стрелка, лежавшего на сигнальной пушке, которой можно было поднять тревогу.

Часовой спал. Сэррей потряс его за плечо, но он не проснулся. Значит, часового усыпили каким-нибудь снадобьем!…

Роберт осмотрел пушку и убедился, что она заряжена. Значит, было вполне в его власти в крайнем случае поднять тревогу в замке и в окрестностях.

Он посмотрел на внутренний двор и увидел кастеляна, который выпускал из ворот какого-то мужчину. Королевы с ними не было. Перед дверью выстроилась толпа каких-то фигур, закутанных в белые покрывала.

Сэррей выскользнул за дверь. Когда в темноте он спустился по лестнице, которая вела во двор, то по ней поднималась как раз одна из этих белых фигур.

— Все удалось, — зашептал милый голосок Марии Сэйтон, — паж спит как сурок. Но теперь мы разбудим его.

— Ни звука, Мария Сэйтон! — шепнул ей Роберт, хватая ее за руку, а другой зажимая ей рот. — Следуйте за мной, если вам дорога жизнь, или произойдет большое несчастье!

— Говард! — узнала его фрейлина, и он почувствовал, как все тело девушки задрожало от испуга.

— Лучше добровольно следуйте за мной, — шепнул он, — клянусь Богом, это лучшее, что вы можете сделать.

Они добрались до зубцов. Сэррей запер дверь и задвинул железный засов.

— Теперь, — сказал он, — победитель — я! Я не только не попал в погреб, но стою около заряженной сигнальной пушки. Кроме того, здесь у меня арбалет часового, а стреляю я метко… Говорите же, кто это бежит отсюда!?

Мария поняла, что он подслушал их разговор.

— Делайте что хотите, — сказала она, кидая на него взгляд, полный холодного презрения. — Вы — пронырливый человек, и я ненавижу вас, как злейшего врага!

Сэррей подошел к брустверу и посмотрел вниз. Челнок отвязали от причала, но туда никто не сел, кроме какого-то мужчины и лодочника.

Роберт вернулся к Марии и сказал:

— Леди! Если я разряжу эту пушку, то часовой там, снаружи, созовет весь гарнизон и поднимет тревогу в деревне. Беглеца поймают, будет произведено расследование, и я вынужден буду стать обвинителем тех, кого вы любите. Даже против вас самих мне придется свидетельствовать. Поклянитесь мне, что отныне вы будете предупреждать всякую интригу и откроете мне каждую тайну, касающуюся королевы. Тогда я готов ничего не видеть сегодня и вверить вам одной свою честь.

— Я не могу, я не хочу этого! — упрямилась фрейлина.

— Ну, что же, стреляйте из пушки, и все благородные шотландские сердца проклянут вас!

— За что? — спросил Сэррей. — Вы же знаете, что я своей честью поручился быть настороже королевы. А вы хотели обмануть меня, посмеяться над спящим, поиздеваться надо мной. Вот теперь взвешивайте, честный ли я враг? Я вступлю в переговоры, не выжидая победы. Согласны вы или нет?

— Нет, нет и нет!

Сэррей подошел к пушке и схватил запальник.

Мария торопливо подбежала к нему и крикнула:

— Роберт Сэррей! Вы хотите отомстить мне! Ну, что же! Убивайте меня, потому что, клянусь Богом, вместе с сигнальным выстрелом пушки я брошусь отсюда в озеро. Я не смогу жить, когда всем будет известно, что глупость Марии Сэйтон погубила королеву!

Сказав это, девушка подошла к брустверу.

Выражение ее лица дышало такой решимостью, что Роберт задрожал и, отбросив запальник, шепнул:

— Мария! Можете торжествовать: Роберт Сэррей жертвует вам своей честью!

Он обнажил шпагу и наступил на нее ногой, чтобы сломать ее.

Но фрейлина схватила его за руку.

— Роберт Говард, вы правы! Я плохо поступила против вас, но я имела в виду просто забавную шутку. Клянусь вам всем, что мне свято: королева должна узнать, каким благородством полны ваши мысли. И клянусь вам, что до тех пор, пока я нахожусь в этом замке, я никогда не буду замышлять измену.

— Мария, этого довольно, но я чувствую, что требую от вас поступиться вашей честью ради моей. Но можно еще как-нибудь выйти из положения. — Он поцеловал ее руку. — Я выстрелю из пушки, когда будет уже слишком поздно, чтобы догнать беглеца!

— Но этим вы вызовите расследование, которое даст регенту основание разлучить королеву с матерью! Нет, Сэррей! Доверьтесь мне, доверьтесь благородству вдовствующей королевы, которая будет обязана вам бесконечной благодарностью, если вы пощадите ее на этот раз!

— Хорошо, я последую вашему совету, — сказал он после короткой паузы. — Я рискую многим, доверяясь таким образом, но надеждой мне будет служить то, что заслужу этим сладкую награду!

Этот тон привел Марию в себя и напомнил ей, что она с ним наедине. Ее могли уже хватиться.

— Пустите меня! — взмолилась она. — Пустите меня!

— Я не пущу вас, пока не услышу, что вы простили меня, Мария! О, вы обязаны еще отплатить мне за ту ужасную шутку, которую хотели сыграть со мной!

— Роберт Говард, ввиду намеченной вами цели я прощаю то насилие, к которому вы прибегли, но теперь требую, чтобы вы исполнили мое желание!

Он отодвинул задвижку и, открыв дверь, тихо сказал:

— Вы свободны! Могу ли я надеяться на приветливое слово от вас?

Мария быстро исчезла, не дав ему никакого ответа.

— А что, если она все-таки лицемерит? — пробормотал про себя Сэррей. — Ведь это она хотела посмеяться надо мной, обманутым всеми ими!

Он спустился по лестнице, и уже издали до него донесся шум, которым веселые дамы думали разбудить мнимоспящего.

Достигнув двери, у которой он недавно подслушивал, Роберт на мгновение призадумался, предоставить ли Марии Сэйтон сообщить обо всем случившемся вдовствующей королеве, или сделать это самому. В конце концов он решился на последнее и открыл дверь.

Королева-мать сидела за столом с духовником, и оба они казались очень веселыми, но едва они увидели Сэррея, как священник побледнел, а Мария Лотарингская, пораженная, вскочила со стула, словно перед ней появилось привидение.

— Ваше величество, прошу простить меня, если я помешал, — произнес Роберт, — но здесь разыгрывается маскарад, а я присвоил себе другую роль, чем та, которая предназначалась мне.

— Вы не в своей комнате? Где вы были? — проговорила королева дрожащим голосом, с гневно сверкающими глазами.

— На башне дворца, ваше величество. Я видел спящего сторожа и плывущую по озеру лодку.

— Это невозможно, вы бредите!

— Ваше величество, виденное мной так мало походило на бред, что я хотел даже произвести выстрел из пушки, чтобы поднять тревогу. Но затем я подумал, что, быть может, вы сами, ваше величество, отправили куда-либо своего посланца, и пришел спросить, не ошибся ли я?

— Я? Нет!… Быть может, это сделал кастелян?

— Ваше величество, в таком случае он поступил самовольно, и я прошу о строгом расследовании.

— Граф Сэррей! Да разве регент поручил вам служить мне советником?

— Нет, ваше величество, но мне дано поручение наблюдать за безопасностью королевы и уведомить регента, если бы у меня явилось подозрение, что кто-либо из живущих в этом замке не заслуживает доверия, оказанного ему графом.

Пока он говорил, в комнату вошла Мария Сэйтон и шепнула королеве несколько слов, заставивших ту побледнеть.

— Граф Сэррей, — сказала она с самой ядовитой иронией, — весьма возможно, что регент пожелал позабавиться насчет вашего честолюбия, но все, что вы наблюдали здесь, произошло по моему приказанию! Желаю вам спокойной ночи!

Кровь бросилась в голову Сэррея, он увидел, как, пожимая плечами, засмеялся духовник, как по губам Марии Сэйтон скользнула легкая улыбка.

— Ваше величество, — сказал Сэррей, склоняясь перед вдовствующей королевой, — в таком случае прошу отдать приказ, чтобы в мое распоряжение была предоставлена лодка.

В это время на пороге появился уже вернувшийся кастелян.

Мария Лотарингская глазами дала ему знак, на который тот ответил злорадной усмешкой.

— Следуйте за кастеляном! — ответила она Сэррею.

Сэррей поклонился и вышел из комнаты.

II

Дрейбир уже знал, что все раскрыто, так как он встретил Марию Сэйтон, прежде чем та вошла к королеве, и успел принять меры.

В то мгновение, когда Роберт достиг лестницы, он вдруг был схвачен сзади, на его шею была накинута петля, туго стянувшая ему горло, а в рот ему сунули кляп; затем его связали, две сильные руки подняли его и потащили в нижние помещения замка.

Гнилой, сырой воздух охватил Роберта, и он тотчас же услышал скрип железной двери и голос Дрейбира, со злобным смехом отдававшего приказания:

— Доставьте его на место!… Только возьмите крепкие цепи! Это — опасный малый.

Тайные агенты кастеляна — иначе нельзя было их назвать, — надели на Сэррея железные наручники и приковали его цепью к сырой стене. Кастелян светил им факелом, и Роберт при слабом свете увидел, что он находился в большом сводчатом помещении, где стоят несколько столов.

Кастелян вынул кляп из его рта и сказал со смехом:

— Вот так! Теперь устраивайтесь поудобнее!… Удар за удар!

С этими словами он ударил юношу ногой, а затем, злорадно смеясь, вышел из помещения вместе со своими слугами.

Сэррей чувствовал себя смертельно усталым и как бы парализованным. Петля, которую набросили на его шею, была снята, но она так сильно сжала ему горло, что он на мгновение лишился чувств, а теперь тяжелые цепи гнули его тело к земле. Бессильная злоба бушевала в груди юноши. Он чувствовал, что его здесь умертвят, уморят голодом или заставят сгнить в заключении. Правда, у Сэррея оставалась одна слабая надежда, что Мария Сэйтон будет ходатайствовать за него. Но знала ли она о случившемся?! Если она знала, как же она могла допустить это и предать его? Если она этого не знала, кто откроет ей все?

Но куда же бросили его? Это не была тюремная камера, помещение было слишком велико.

Сэррей стал ощупывать стену, насколько мог достать рукой. Помещение было оштукатурено; железные кольца, к которым прикреплялись его цепи, были вделаны в стену; пол был выложен каменными плитами, и тюремщики не позаботились даже бросить для него хотя бы жалкую подстилку из соломы.

Шаря вокруг себя, чтобы составить понятие о своей тюрьме, Роберт вдруг услышал приближающиеся шаги, увидел проблески света через железную решетку двери.

Дверь открылась, и вошла Мария Лотарингская, в сопровождении кастеляна, духовника и двух служителей. Королева-мать была закутана в темный плащ, ее лицо было бледно, она вошла в помещение с легкой дрожью, словно ее лихорадило, но ее взор был мрачен и не предвещал ничего хорошего.

— Здесь холодно, — сказала она, — делайте скорей свое дело, Дрейбир! Где узник?

Дрейбир выступил вперед с факелом и показал ей закованного в цепи Сэррея.

— Ваше величество, — воскликнул Роберт, вставая, — вы пришли посмотреть на жертву самого низкого предательства? Но ваш ли приказ так позорно оскорбил права гостеприимства?

— Молчите! — холодно ответила Мария, садясь в кресло, подставленное ей священником. — Лишь ваше бесстыдство привело вас сюда, и я советую вам избрать другой тон в обращении ко мне, если вы не хотите, чтобы вас принудили к этому. С королевой говорить на коленях!

— Делайте все, что вам угодно, и в чем вам, конечно, придется дать ответ перед Богом, — произнес Сэррей, — но я не склонюсь перед вами.

Насмешливая улыбка показалась на губах королевы.

— Вы видите, ваше преподобие, — сказала она священнику, — необходимо прибегнуть к крайним мерам. Роберт Говард, — обратилась она после этих слов к узнику, — вы прибыли в этот замок в качестве шпиона регента, и ваша наблюдательность привела вас в застенок. Вы сами видите, что нам необходимо сделать вас безвредным. Но прежде я хочу узнать, какие цели преследует регент, обложив своими войсками окрестности этого замка. Ваше выступление было столь смело, что вы без сомнения должны иметь поддержку поблизости. Скажите откровенно все, что вы знаете! Это — единственное средство настроить нас милостивее по отношению к вам.

Роберт ничего не ответил и упрямо смотрел вниз.

— Не заставляйте нас долго ждать, — продолжала королева, — у нас есть средства заставить вас говорить.

У Роберта вся кровь прилила к сердцу, он чувствовал, что оно готово разорваться. Его страшила эта холодная, презрительная жестокость со стороны женщины, которую он пощадил, которую он час тому назад мог погубить. Вся его гордость возмущалась при мысли молить о пощаде, к тому же чувствовал, что и эта мольба была бы напрасна. Но в это время одна мысль внезапно озарила его мозг, сама королева привела его к этому, указав путь к спасению.

— Ваше величество, — сказал он, — я не боюсь ваших угроз, так как не считаю вас способной совершить столь бесславный поступок; а ведь я никогда не сделал вам ничего дурного, и потому, думаю, вы не можете ненавидеть меня настолько, чтобы вызвать месть регента. Нет, угрозы недостойны вас!…

Мария Лотарингская встала и подала Дрейбиру знак, заставивший Роберта содрогнуться.

— Достань плеть! — приказал кастелян одному из слуг.

Тот снял со стены висевшую среди прочих орудий пыток сплетенную из ремней плеть, а другой слуга, схватив Роберта за плечи, сделал попытку раздеть его.

— Бейте его, пока не сознается, — сказала Мария, а затем равнодушно, словно она отдала приказ дрессировать лошадь, повернулась к священнику и вместе с ним отошла на задний план помещения.

— Берегитесь тронуть меня! — злобно произнес Сэррей, обращаясь к слугам. — Не думайте, что вы можете здесь безнаказанно умертвить меня: прежде чем наступит день, я буду отомщен. Неужели вы думаете, что граф Арран прислал меня сюда, не позаботившись о моей охране, и что я сам не предвидел подобного предательства?

Слуги в недоумении остановились, смущенно глянув на кастеляна. Тот, казалось, тоже почувствовал беспокойство.

— Расскажите о принятых вами мерах предосторожности и о планах регента, — сказала королева, живо обернувшись в сторону Сэррея, — и тогда я избавлю вас от пытки.

— Я ничего не скажу, ваше величество, так как не могу верить словам той, которой руководит предательство. Но почему вы не обратитесь с тем же вопросом к леди Сэйтон, которая час тому назад стояла со мной на башне замка?

Королева побледнела, священник поднял удивленный взор, а кастелян вздрогнул, словно его ужалила змея.

— Да, — продолжал Сэррей в насмешливом тоне. — Пушечным выстрелом я мог известить о грозящей мне опасности, тем более часовой на башне спал так крепко, точно его напоили усыпительным напитком. Спросите вашу фрейлину, ваше величество, показал я себя вашим врагом?

Королева пошепталась с духовником. Она казалась смущенной, не зная, какое решение принять. Кастелян также подошел к группе разговаривающих.

Роберт воспользовался этим моментом и прошептал слугам:

— Если дотронетесь до меня, то завтра будете на виселице, если освободите, то получите кошелек с золотом.

Королева долго беседовала со своими советниками. Уверенность, с которой Сэррей угрожал им, привела их в смущение, которое усилилось особенно еще потому, что он ссылался на Марию Сэйтон.

— Если он был на башне дворца, — прошептал священник, — то у него непременно есть друзья по ту сторону озера. Я советовал бы добиться его клятвы молчать.

— Он не даст этой клятвы! — промолвила вдовствующая королева.

— Ваше величество, — заговорил кастелян. — Невероятно, что его отсутствие заметят так скоро. Иначе и графа Монгомери там также задержат. Паж хочет напугать нас. Я советую оставить его здесь в заключении, пока не придут люди его искать.

— Это самое лучшее. Но как мы объясним во дворце его исчезновение?

— Я скажу, что переправил его через озеро.

Священник, покачав головой, возразил:

— А люди, к которым он отправился, будут разыскивать его? Я не подозревал, что леди Сэйтон пользуется его доверием. Это портит все.

В это время в наружную дверь громко застучали, словно кто-то мечом или копьем бил о железо замка. Королева и ее советники вздрогнули, как злодеи, пойманные на месте преступления; слуги, начавшие колебаться под влиянием угроз Сэррея, заметив пугливую нерешительность своей повелительницы, с быстротою молнии освободили узника от цепей.

Когда королева-мать обернулась, чтобы объявить Сэррею помилование, она увидела, как тот схватил лежавшую среди других орудий пытки большую дубину, и в страхе отступила назад.

— Откройте двери! — громовым голосом приказал Сэррей слугам и одним страшным ударом положил на землю Дрейбира.

— Смилуйтесь над нами! — пролепетал священник.

Лишь королева-мать, бледная, дрожащая всем телом, стояла неподвижно.

Слуги поспешили исполнить приказание молодого пажа, тем более, что все сильнее становились удары в дверь.

— Ваше величество, — сказал Сэррей, обращаясь к трепещущей женщине, — серьезно ли вы хотели прибегнуть к пытке? Отвечайте скорей и, если даже вы принудите себя солгать, эта ложь будет вам во спасение.

Мария Лотарингская гордо выпрямилась, казалось, словно это оскорбление оживило ее упавшее мужество и отогнало страх.

— Роберт Говард, — ответила она, — я не лгу: я заставила бы пытать вас, если бы вы не сознались; я ненавижу вас как шпиона графа Аррана. Теперь вы — победитель, но я не жду никакой пощады и даже не приняла бы ее от вас.

В это мгновение с шумом раскрылась решетчатая дверь, но по каменным плитам раздались не тяжелые шаги вооруженных людей, как этого, быть может, ждала Мария Лотарингская, а легкие, воздушные шаги ребенка!

— Королева! — воскликнул пораженный Сэррей, и волна радостного чувства наполнила его сердце, так как он решил, что никто другой, кроме леди Сэйтон, не мог привести сюда Марию Стюарт.

Королева-мать сразу догадалась, кто раскрыл план ее действий и избрал этот решительный способ помешать ее намерениям.

— Зачем ты пришла сюда? — строго, со сверкающими глазами спросила она дочь.

Но Мария Стюарт поспешно подбежала к Сэррею и со слезами радости воскликнула:

— Слава Богу, что вы живы, что вам еще не сделали ничего дурного!… Очень прошу вас, простите мою мать!

С тех пор как Мария Сэйтон сумела внушить ей участие к судьбе Сэррея, Мария Стюарт из ребенка превратилась в молодую девушку, и хотя она только повторяла то, что было сказано ей Марией, однако она нашла в себе столько силы, чтобы не сробеть перед угрожающими взорами матери.

Сэррей понял, каким чудом мольбы возлюбленной довели этого ребенка до сопротивления королеве-матери, и увидел, как нежно и доверчиво смотрели на него эти юные голубые глазки. Он преклонил колено и, поднесши к губам руку Марии Стюарт, воскликнул:

— Клянусь вам моей честью, что вы не имеете более верного слуги, чем я, Ваше величество! Ваша мать убедилась бы в этом, если бы почтила меня своим доверием или согласилась выслушать меня. Но, проведенная словами негодяя, желавшего мстить мне, она выказала относительно меня подозрительность, озлобление и в конце концов оскорбительное насилие. Ваше величество! Ваша матушка ненавидит регента, думая, что он преследует только свои, но не ваши интересы. Я не знаю, ошибается ли она, или права, но могу поклясться, что он поручил мне только заботу о вашей безопасности и что я отказался бы от всякого другого поручения. В моей власти было помешать бегству тайного посла, отправленного сегодня ночью, но я не сделал этого, ваше величество, я преклонил перед вами колено, прикажите убить меня, если не доверяете мне, но я явился сюда с единственной целью — защитить королеву Шотландии от убийцы Анны Болейн, Екатерины Говард и палача моего брата.

При этих словах вдовствующая королева стала прислушиваться, и ее проницательный взор остановился на Сэррее.

— Правда ли это? — с удивлением спросила она. — Вы, англичанин, хотите идти против интриг Генриха Восьмого?

Роберт взглянул на Марию Стюарт, смотревшую на него глазами, в которых стояли слезы и в которых светилось детское доверие и трогательное участие, и произнес:

— Ваше величество! Ваша матушка спрашивает меня, действительно ли я ненавижу человека, убившего моего брата? Да неужели я мог бы быть таким негодяем, чтобы принимать участие в продаже вашей дивной, чистой юности сыну тирана? Верите ли вы мне, что я скорее дам разорвать себя на куски, чем изменю вам?

— Да, я верю этому! — воскликнула Мария Стюарт, схватив своими маленькими ручками руки Роберта. — Мама, он благороден и добр; ты не должна делать ему зла, я не хочу этого!…

— Дрейбир обманул меня, — тихо проговорила Мария Лотарингская. — Роберт Говард, — продолжала она громче, каждая мать со слепой страстностью защищает свое дитя. Я хотела пытать вас, чтобы вынудить признание относительно того, какие интриги ведет регент и каковы его планы насчет того, чтобы держать в зависимости от себя королеву, мою дочь. Я даже допускаю мысль, что в своем предательстве он способен отдать королеву Шотландии во власть англичанам, и считала вас за орудие его воли. Теперь я жалею о случившемся, но вы сами дали понять, что за вами стоит защита регента.

— Я сделал это только для того, чтобы испугать своих врагов ваше величество.

— Значит, это была хитрость? — удивилась вдовствующая королева. — Эта предосторожность была, быть может, очень умна, но повлекла за собой заблуждение, которое заставило меня поставить вас в крайне неприятное положение·.

— Значит, и ты, мама, прощаешь? — обрадовалась Мария Стюарт. — Но здесь холодно и мрачно. Пойдемте, — обратилась она к Сэррею, и в это мгновение она заметила кастеляна, который будучи поражен ударом Роберта, упал, обливаясь кровью, и умер, не проронив ни звука. — Пресвятая Дева! — воскликнула она. — Что это?

Мария Лотарингская подошла к кастеляну и, чуть дотронувшись до него ногой, произнесла с чувством внутреннего удовлетворения:

— Он мертв! Ваш меткий удар, Роберт Говард, избавляет меня от строгого и тягостного суда.

С этими словами, как бы в виде примирения и прощения, она протянула руку Сэррею.

Тот взял эту руку в свою, но ужаснулся бессердечию и бесчувственности этой женщины и не поднес ее руку к своим губам, не подумав о том, что в эту минуту смертельно оскорбил тщеславие женщины и гордость королевы.

Мария Лотарингская нервно пожала плечами и подала руку духовнику. Мария Стюарт побежала вперед, чтобы выйти первой из страшного подземелья, а Сэррей немного отстал от других и, подозвав служителей, приказал:

— Устройте кастеляну почетное погребение, а завтра зайдите ко мне получить свою награду.

Затем он последовал за королевами.

Перед наружной дверью ждали Мария Сэйтон и две камеристки, сопровождавшие королеву. Когда леди Сэйтон увидела Роберта невредимым, ее глаза заблестели радостью, но она тотчас же отвернулась, когда он подошел поблагодарить ее.

— Мария! — прошептал он с сильным волнением. — Жизнь, которую вы спасли, принадлежит вам!

Она подняла на него свой взор и с насмешливой улыбкой и свойственной ей веселостью задорно ответила:

— Что за пустяки!… Мы поквитались, вот и все!

В это мгновение королева-мать обернулась, и в ее глазах вспыхнул мрачный огонь. Теперь она точно знала, кого ей благодарить за то, что ее дочь в первый раз проявила волю королевы.

 

Глава шестая

ЖЕНСКАЯ ХИТРОСТЬ

I

Роберт не видел ни одной из обитательниц замка в течение двух дней, последовавших за нападением на него, но ему, по молчаливому соглашению, были оставлены ключи, которыми заведовал кастелян.

Он сидел на берегу озера и удил рыбу, когда сторож на башне протрубил в рог, извещая о приближении гостя к замку. Роберт вскочил с места, будь то хорошие или плохие вести, для него это все же было развлечением, быть может, даже случаем увидеть Марию Сэйтон, если бы пришлось вести гостя к королеве.

Через озеро плыла лодка, и уже издали Роберт узнал своего друга-стрелка; Брая узнали также из окон замка, так как к Роберту вышла камеристка и объявила, что обе королевы нездоровы, не могут никого принять и просят сказать об этом посланцу.

Роберт обещал исполнить просьбу и сделал это с тем большей охотой, что мог без помехи вдоволь болтать с Браем.

Вальтер выпрыгнул на берег из лодки и сердечно поздоровался с Сэрреем. Узнав о нездоровье королев, он засмеялся и сказал, что предвидел это, добавив, что на этот раз ему нет надобности просить их об аудиенции, так как он только привез письмо регента и довольно долгое время будет находиться поблизости, чтобы иметь случай видеть высоких особ, когда они снова поправятся.

— Что? — воскликнул Сэррей. — Вы останетесь поблизости? Разве регент подозревает измену или предвидит какую-нибудь опасность?

— Быть может, и то и другое, — ответил стрелок, которого Роберт повел в свою комнату, куда приказал подать закуску и вино. — Многое произошло с тех пор, как мы расстались, да, многое, и притом не особенно неприятное для вас. Но прежде всего доставьте мое письмо по адресу, оно заключает в себе пилюлю, которая, быть может, лучше, чем доктор, вылечит вдовствующую королеву.

— Но все же в нем нет ничего неприятного? — спросил Сэррей, уже начинавший бояться, что граф Монгомери попался в руки регента…

— Снесите прежде письмо, а потом я расскажу вам, что знаю и что думаю! — предложил Брай.

Роберт взял запечатанное воском послание и направился через двор к главному зданию, желая вручить письмо дежурной придворной даме. Но на лестнице его уже встретила Мария Сэйтон, и ему показалось, что она, наверно, быстро бежала, так как едва дышала, когда он заговорил с ней.

— Прекрасная леди, — сказал он, — дерзаю нарушить запрет, державший меня несколько дней вдали от вас, так как имею поручение к ее величеству вдовствующей королеве.

— Отдайте мне письмо, — живо перебила Мария молодого человека, а когда тот с удивлением посмотрел на нее, так как письмо было спрятано у него в кармане, то она добавила: — Конечно, если у вас есть письмо. Ведь королева ожидает ответа регента на свой запрос.

— Вот оно, — сказал он, вручая ей пергамент, — а если в нем заключается что-либо неприятное, не ставьте мне это в вину!

— Вы хотите сказать, что королева не должна ставить вам этого в вину, так как письмо адресовано ей?

— Я хочу сказать, — ответил Сэррей, стараясь уловить взор красавицы-фрейлины, — что для меня здесь есть только одно существо, гнева которого я страшусь. Королева справедлива, но Мария Сэйтон…

— Ну? Почему вы остановились?

— Мария Сэйтон сурова, так как знает, что она любима, и…

— Прекрасный паж, ваши слова очень лестны, но вы наговорили мне столько любезностей, что с моей стороны было бы легкомысленно верить им.

— Мария, жертва моей честью не была ничтожной мелочью…

— Тсс!… Это должно быть позабыто! Или, быть может, напоминанием об этой ночи вы хотите сказать, что мы все теперь находимся в вашей власти и что одно ваше слово может навлечь на нас неприятности?

— Леди Мария, я надеюсь, вы не сомневаетесь, что я не способен на низкую месть, — воскликнул Сэррей.

— Посмотрим, — засмеялась она. — Вы смелы, храбры и находчивы. Сегодня я увижу, умеете ли вы хранить секреты.

— А если сумею, Мария? — спросил Роберт.

— Тогда я буду считать вас за образец добродетели! — воскликнула девушка, смеясь и поспешно убегая, но при этом ее почти ласковый, нежный взгляд сказал Роберту более, чем могли бы сделать слова.

Сэррей вернулся в свою комнату, причем, когда он проходил по двору, ему снова показалось, что в окнах галереи, над его помещением, проскользнула какая-то тень.

Волнение Марии Сэйтон бросилось в глаза, а то обстоятельство, что она требовала письмо, которого она не видела, внушало подозрение. До Роберта доходили слухи о потаенных дверях и коридорах во дворце, следовательно, представлялось весьма возможным, что его разговор с приятелем был подслушан, и он решил наказать подслушивателей.

Прежде всего он дал знак стрелку говорить тихо о вещах, которые не должны быть разглашены, а затем начал громким голосом:

— Знаете, я веселюсь здесь более, чем ожидал; у королевы очень любезные придворные дамы.

— И вы, конечно уже влюбились? — спросил Брай.

— Да, я на пути к тому.

— В таком случае чокнемся. За ваше здоровье и счастье! Которая же это из дам?

— Самая прекрасная, самая веселая и, быть может, самая коварная.

— Тогда берегитесь, граф!…

— Я так и делаю, поэтому прошу вас говорить совсем тихо, — произнес Сэррей. — Вы не можете себе представить, какие у дам тонкие уши. Они слышат все, что желают скрыть от них, и не слышат того, что должны слышать.

Легкий шорох за стеной выдал, что подозрения Сэррея были верны.

— Они подслушивают! — шепнул Брай, а затем громко добавил: — Будь наша красавица любопытна, она не простила бы вам, что вы лишили ее удовольствия подслушивать.

— Я того же мнения, — засмеялся Сэррей. — Ну, теперь рассказывайте! Вы говорили, что у вас произошло многое?

— Да, и даже очень серьезное, — ответил стрелок, понизив голос. — До регента дошли слухи, что англичане и французы замышляют насильственное похищение королевы. Вследствие этого он, лично оберегая южную границу, двинул отряд к Дэмбертону, а мне с пятьюдесятью конными стрелками поручил защищать берега Ментейтского озера.

Для Роберта ничего не могло быть приятнее полученного известия: отныне уже не в его власти было разрешать кому-либо въезд или выезд из Инч-Магома, а Мария Сэйтон не могла требовать от него неисполнения данных ему инструкций. Блокада противоположного берега озера тоже была ему на руку, давая возможность не смотреть боле на замок как на тюрьму, из которой не было выхода.

Вальтер Брай продолжал рассказывать дальше, приковывая все внимание своего собеседника. Лорд Бэклей, нравственный убийца Екатерины Блоуэр, перешел в английский лагерь и даже под знамена Варвика, который, в свою очередь, отправился на службу в Лондон. Сэррей сначала не хотел верить, что лорд, защитивший его от Генриха VIII, мог искать службы у этого короля, но Брай уверил его, что регент получил на этот счет самые достоверные известия.

— Бьюсь с вами об заклад на бочку вина против одного пенни, что мы вскоре поработаем здесь! — сказал Брай. — Бэклей должен составить себе хорошую славу в глазах Варвика, и он попытается обрести ее ценой захвата Марии Стюарт. Надеюсь, что регент будет свергнут, а Дуглас со своими приверженцами снова введет прежнее правление, причем вдовствующую королеву изберут регентшей. Но, — заключил Брай свой рассказ, — регент поставил здесь хорошего сторожа: как охотничья собака, я выслежу Бэклея, прежде чем он подойдет к этому замку на три мили, и повешу его на самом высоком дереве, которое я только найду. Обратите внимание, не принимает ли вдовствующая королева каких-нибудь тайных послов, я был бы очень удивлен, если бы она не участвовала в заговоре.

Роберт призадумался. Если неизвестный, которого тайно выпустили из дворца, был лорд Бэклей, то было бы открытой изменой не признаться Вальтеру, что его подозрения были основательны. А можно ли было сомневаться в этом? Разве было бы неправдоподобно, что Мария Лотарингская готова была броситься в объятия англичан, лишь бы отнять власть у ненавистного регента? Разве она дрожала бы так перед раскрытием своих интриг, если бы дело шло не о государственном преступлении?

II

Пока Роберт размышлял, как бы ему предостеречь стрелка, не изменяя данному слову и не выдавая королевы, он был позван к Марии Лотарингской.

Заметив прибытие посланца, вдовствующая королева тотчас же вместе с Марией Сэйтон отправилась в галерею, из которой потайной ход вел в помещение, смежное с комнатой Сэррея. Услышав, что для нее есть письмо, она послала леди Сэйтон навстречу Роберту, а сама осталась подслушать его разговор со стрелком. Она выбрала себе в спутницы именно Марию Сэйтон, так как, во-первых, знала, что та одна могла влиять на Сэррея, и, во-вторых, ее первую следовало убедить в предательстве Роберта, прежде чем осмелиться снова думать о том, каким образом сделать его «немым».

Сэйтон вернулась обратно и принесла письмо. В узком проходе обе дамы пытались подслушать, сдержит ли Роберт данное слово. Когда они услышали громкий разговор, сконфуженная леди Сэйтон покраснела, а вдовствующая королева со страшной злобой топнула ногой и пробормотала:

— Этот хитрый плут догадывается, что мы подслушиваем! Но все же немыслимо, чтобы он знал об этом проходе!… Или вы, Мария Сэйтон, предупредили его?

— Ваше величество, этого подозрения я не заслужила! Я напоминала ему не нарушать данного слова, но я — не предательница, которая лишила бы вас возможности обличить его, если бы он оказался негодяем!…

Мария Лотарингская ничего не ответила. Когда Роберт и Вальтер стали говорить так тихо, что, несмотря на слуховые трубы, ничего из их беседы не было слышно, королева покинула свое место.

— Следуй за мной! — приказала она фрейлине и прошла в свой кабинет.

— Мария, — сказала она там, — этот паж слишком хитер, чтобы быть честным. Ты поручилась за него. Скажи мне, кто внушил тебе это доверие к нему?

Мария смущенно покраснела. Могла ли она похвастать, сказав: «Он будет верен, потому что любит меня?» Должна ли она была сознаться в том, что произошло в башне? Это одно могло убедить королеву, но признание ущемляло ее честь.

Королева становилась все настойчивее.

— Мария Сэйтон, — сказала она с нетерпением, — я не выношу мучительного сомнения, я не могу жить, терзаясь неизвестностью, предает ли нас этот паж или нет. Прошу еще раз, скажи, что внушает тебе доверие к нему, иначе я буду думать, что вся наша безопасность зависит от того, насколько твое кокетство в состоянии подчинить тебе этого мальчишку. Неужели мне придется прибегнуть к крайним мерам?..

Мария Сэйтон поняла значение этих слов, и, как ни тяжело ей было раскрыть тайну своего сердца женщине, бессердечие и эгоизм которой были ей известны, она решилась принести эту жертву, чтобы спасти Роберта и его гостя от «крайних мер» вдовствующей королевы.

Мария Лотарингская внимала ей с возрастающим интересом. Она и не подозревала, с какой смелостью и решимость действовал Роберт и как он уже до ее просьбы считал необходимым не компрометировать королеву.

И не только рассказ, но и краски, в которых Мария описывала происшедшую сцену, подействовали на королеву захватывающим образом. Юноша, которого она до сих пор считала нескромным, заносчивым, тщеславным человеком, подслушивающим у всех дверей, чтобы узнать, что делается в замке, увиделся ей вдруг совсем в другом свете; она стыдилась, что дурно поняла его, и почти завидовала Сэйтон за ее влияние на него.

— Лишь своим молчанием, — сказала вдовствующая королева, — ты виновата в том, что я упустила возможность перетянуть его на нашу сторону и смотрела на него, как на врага. Ты избавила бы меня от многих неприятных часов, если бы была откровенна. А регент пишет нам, что не нуждается в советах, — пробормотала она, шагая взад и вперед по комнате, — он благодарен за наше доброе желание облегчить его заботы… О, эта насмешка бесстыдна! Если я когда-нибудь достигну власти, — прошипела она дрожащими губами, — тогда его окровавленная голова будет торчать на зубцах башни моего дворца, а дикие лошади будут рвать его подлое сердце! Позови сюда Сэррея! — вдруг повелительно приказала она Марии. — Я должна сейчас же переговорить с ним.

Леди Сэйтон поклонилась и вышла из комнаты, чтобы передать Роберту Сэррею приказание королевы.

Некоторое время Мария Лотарингская была погружена в глубокое раздумье; она вся была полна жаждой мести.

— Я тоже еще прекрасна, — прошептала она, бросив взгляд в зеркало. — Посмотрим, не сможет ли эта красота одурманить пажа, отнять у регента верного слугу!…

Она остановилась перед зеркалом. Благородные и все же пышные формы женщины словно приподнялись и снова расцвели, после своего временного увядания в покое; как громовой дождь после долгой засухи освежает цветы, заставляя их благоухать, так воля женщины, желающей быть обольстительной, внезапно превратила ее в сладострастную сирену. Королева сорвала свою вдовью вуаль и распустила темные волосы, так что они рассыпались по всей спине, словно морская волна. Она отбросила тугой кружевной воротник, скрывавший шею, и распустила золотые шнуры, державшие верхнее одеяние. Она позвала свою камеристку и велела приготовить себе свой ночной туалет. Она, выдавая себя за больную, имела отличный предлог принять Сэррея в постели.

Жестокая радость вследствие задуманного плана горела на ее щеках, обычно бледных, и светилась в глазах, обыкновенно холодных и мрачных. Какое несравнимое удовольствие с помощью кокетства отнять у смертельного врага верного слугу, сделав его рабом своих желаний, и в то же время одержать победу над молодой женщиной, осмелившейся противиться ей, когда она думала о мщении! Какое веселое развлечение эта игра с юным пажом, и как гордо будет торжество, когда он, горя страстью и одурманенный ее чарами, даст ей клятву изменить регенту. В эту минуту Мария Лотарингская была прекрасна, как прекрасен демон-соблазнитель.

III

На окнах были спущены занавеси, а комната освещалась зажженным фонарем. Красный свет в соединении с полумраком комнаты давал волшебную игру теней, отражаясь розовыми лучами на постели и на прекрасной королеве. Камеристка зажгла благоухающее, одурманивающее курение, которое затемняет сознание людей еще ранее того, как они увидят богиню храма, и открыла дверь, чтобы впустить Сэррея, ожидавшего в передней, и сказать Марии Сэйтон, что она более не нужна королеве.

Навстречу Роберту из раскрытой двери несся запах амбры, и если он, в ожидании официального приема, готовился быть настороже с королевой и решил оставить ее в сомнении насчет своей уступчивости, то теперь, при виде представшего перед ним зрелища, был до крайности поражен. Он вступил в полутемную комнату, его ноги утопали в мягком, дорогом ковре, заглушавшем шаги; он вдыхал в себя сладкий, одурманивающий сладострастием аромат и видел перед собой на ложе роскошную и прекрасную женщину, словно осиянную жгучим солнцем Востока и созданную волшебной силой бога мечты. Неужели это была та самая королева, которая, бледная и мрачная, как окутывавшее ее траурное одеяние, отдавала приказ пытать его? Неужели это была Мария Лотарингская, гордая матрона с презрительно насмешливым взглядом? Или это была сирена, принявшая образ королевы, чтобы обольстить его?

Роберт остановился поодаль, пока королева слабым голосом не попросила его подойти поближе. Он не устремился исполнить этот приказ, а сделал несколько шагов к ней.

— Подойдите к самой постели, граф Сэррей! — сказала королева. — Мне вредно говорить громко. Я нездорова, последние дни страшно потрясли меня. Вы еще сердитесь на меня, Сэррей?

Вопрос был так внезапен, так неожидан, тон его так мягок, что Роберт почувствовал, как кровь закипела в его жилах.

— Вы не отвечаете? — продолжала королева, словно желая предупредить его ответ. — Это деликатно и благородно, благодарю вас. Вы могли бы только пристыдить меня; вы должны питать ко мне ненависть, я знаю, чувствую это, и эта ненависть справедлива. Несмотря на нее, я велела позвать вас, как единственного охранителя моих прав и безопасности. Разве это не безрассудно? Я не в состоянии спокойно рассуждать. Скажите мне, Сэррей, как это я пришла к тому, что доверяю именно вам?

Роберт с удивлением смотрел на странно изменившуюся женщину, думая, не смеется ли она над ним. Но ее глаза глядели на него так печально, так страдальчески и с такой мольбой, что тронули его сердце.

— Ваше величество, — сказал он, — если вы доверяете мне — это лучшее удовлетворение, которое вы могли бы дать мне!… Ни в каком случае чувство, внушающее вам это доверие, не будет обмануто мной: я буду служить вам честно и искренне.

— Вы? — страдальчески улыбнулась королева. — Вы, которого я чуть было не велела убить? Или, быть может, это было только сном? Была ли я в полном сознании, или видела все это во сне?

— Ваше величество! Вы были в полном сознании. Вы просто ненавидели того, кто помешал вашим планам, и придали значение злым нашептываниям негодяя. Теперь, когда я узнал, какую тяжелую борьбу вы выдержали, я понимаю, что жизнь какого-то пажа должна была вам представляться очень малоценной. Я понимаю вашу ненависть и горечь сердца, когда я освободился от цепей и надменно торжествовал, Я оскорбил вашу гордость, выставляя себя победителем, и я не мог больше рассчитывать на милость.

Королева посмотрела на Роберта с улыбкой, которая вызвала краску на его щеках.

— Вы глубоко проникаете в душу женщины, — прошептала она, — но все-таки недостаточно глубоко, Сэррей. Я ненавидела вас также еще и по другой причине. Я — женщина, и там, где королева требует почтения, женщина в ней требует ухаживания, льстящего ее тщеславию. Вы были свидетелем, как грубый слуга регента оскорбил меня, но не заметили моего взора, требовавшего от вас рыцарского порыва, но зато я видела, что подобный порыв тотчас же проявился, как только была обижена моя придворная дама. Сэррей, это может показаться мелочью, но такая мелочь оскорбляет глубже, чем скрытая насмешка. Я не ставлю вам в вину увлечение кокеткой, но вы хотели поступить на службу к моей дочери и равнодушно смотрите на то, как оскорбляют мою честь. К тому же вы знаете еще не все. В тот день я уже и без того была в сильном возбуждении, мои нервы были болезненно настроены и малейший пустяк мог рассердить меня.

— Ваше величество, — прервал ее Роберт, — быть может, вам представляется необходимым дать мне это объяснение, но объяснение тягостно для вас, а для меня постыдно.

— Но это необходимо, — возразила королева. — Как я уже сказала вам, я принуждена просить вашей помощи. Я уже думала о том, чтобы избрать посредницей Марию Сэйтон, но боюсь, что вы могли бы разгадать ее игру.

— Игру, ваше величество? Какую игру? — спросил Роберт более тоном упрека, чем с любопытством.

— Милый Сэррей, — засмеялась королева, — по этому поводу я могу дать вам объяснения только тогда, когда мы будем союзниками.

— Для союза необходимо полное доверие, ваше величество, — ответил Сэррей. — Если вам требуется какая-нибудь услуга, то в моем лице вы найдете самого послушного слугу, что же касается союза, то, прежде чем говорить о нем, я должен быть убежден, что ваше лестное предложение не является лишь приманкой, желанием возбудить мое тщеславие, над которым вы посмеетесь потом самым обидным образом.

— Как мало вы доверяете мне, Роберт! — прошептала королева. — А с другими вы более благородно доверчивы. Вы верите той женщине, которая недостойна вашего доверия. Скажу вам правду, граф Сэррей!… Вначале, когда Мария Сэйтон, смеясь, рассказывала мне, что вы для нас ничем не опасны, что она может заставить вас действовать гак, как ей угодно, я хотела воспользоваться влиянием этой маленькой кокетки для своих целей. Но теперь я изменила свое намерение. Сегодня, когда она сообщила мне о том, что произошло в башне замка, как вы хотели сломать свою шпагу в доказательство того, что жертвуете для нее своей честью, я пришла к заключению, что пора прекратить эту недостойную игру. С моей стороны было бы преступлением поощрять дальнейшее кокетство Марии Сэйтон.

— Мария Сэйтон все рассказала вам? — пробормотал Роберт, совершенно сраженный тем, что услышал. Мария Сэйтон смеялась над его самым святым чувством! Она издевалась, в то время как его сердце обливалось кровью! — Так по была игра, только игра! — снова пробормотал он.

— Да, это была игра! — подтвердила королева. — И недостойная игра, как я вижу. Вы побледнели, дрожите? Эта коварная кокетка не только нанесла удар вашему самолюбию, но и жестоко ранила ваше сердце?

Роберт пронизывающим насквозь взглядом смотрел на нее, как бы желая проникнуть в самую глубину ее души.

— Ваше величество, может быть, вы ошибаетесь? — прошептал он. — Скажите, что ошибка возможна, и я с радостью ухвачусь за малейшее сомнение. Ни одна женщина не может быть так жестока, так бессердечна! Нет, нет, это не так. Мария Сэйтон спасла меня от мук пытки и после такого великодушного поступка не станет издеваться над человеком, который ни в чем не провинился перед ней!

— Вы смотрите слишком серьезно на Марию Сэйтон, и потому у вас теплятся сомнения, — улыбаясь заметила вдовствующая королева. — Молодой девушке льстило ваше поклонение. Мы были в отчаянии, узнав, что регент прислал сюда свою стражу, и Мария решила попытаться склонить вас на нашу сторону. Заметив, что вы очарованы ее красотой, она пустила в ход кокетство, как военную хитрость. Не любовь к вам заставила ее спуститься к вам в подвал и прекратить мучения пытки, а боязнь, чтобы палачи не убили вас и не вызвали печальных последствий для королевы. Она надеялась совершенно овладеть вами, но так как это ей не вполне удалось, то она переменила тактику. Мария Сэйтон подслушала ваш разговор с посланцем регента и очень оскорбилась им. Вы легкомысленно говорили о ее любви и советовали быть осторожным. Марии самой надоела игра, тем более, что она не вполне удалась ей. Мне кажется, что вы можете упрекнуть молодую девушку лишь в вероломном кокетстве и больше ни в чем. Впрочем, я не знаю, может быть, она дала вам повод рассчитывать на серьезное чувство с ее стороны? Она говорила вам о нем?

— О, нет, ваше величество! — с горькой усмешкой возразил Роберт. — Наивный человек, еще верящий в добродетель, мог бы тешиться тщеславными мечтами, но я могу поклясться, что Мария Сэйтон была очень осторожна в своих выражениях. До сих пор, ваше величество, я не знал, что такое кокетство, теперь я постиг его.

— С какой горечью вы говорите это, Сэррей! — прошептала королева. — Бедный, вы серьезно любите ее! Но не теряйте надежды!… Быть может, Мария считает ваше чувство легким увлечением и потому и вела свою недостойную игру, а теперь, когда она узнает…

— Нет, нет, ваше величество, — прервал Роберт, — пусть Мария Сэйтон даже не подозревает, какое страдание причинила она мне. Если для вас имеет значение моя благодарность, то знайте, что я навеки буду признателен вам, если вы ничего не скажете ей о моем горе. Я могу перенести насмешки над своим глупым легковерием, над тщеславными мечтами, но не допущу, чтобы смеялись над страданиями моего сердца.

— Как? Вы обладаете таким мужеством? — воскликнула вдовствующая королева, приподнимаясь с подушек, причем намеренно или случайно легкая шелковая накидка сползла с ее плеча и обнажила белоснежную грудь. — Вы обладаете таким мужеством?.. Нет, нет, — прервала она себя, улыбаясь, — в вас говорит оскорбленная детская любовь. Приветливый взгляд Марии снова наполнит ваше сердце восторгом; достаточно одной ее улыбки, чтобы вы склонились к ее ногам. Да, ваша любовь — это любовь без гордости, без самолюбия; такая любовь забывает обман, терпеливо переносит все страдания и в конце концов выходит победительницей благодаря своему долготерпению. Благо тому, кто может так любить! Но это — иллюзия.

Сэррей невольно скользнул взглядом по обнаженным плечам и груди вдовствующей королевы и, встретившись с се взглядом, смущенно опустил глаза. Ее слова зажгли кровь в жилах молодого человека.

— Разве не всякая любовь — царство сладких иллюзий и грез? — спросил Роберт дрожащим голосом.

— Нет, Сэррей, — возразила вдовствующая королева, — гордые, сильные души не довольствуются мечтами и грезами, они борются на земле и побеждают. Только пустые, тщеславные женщины любят, чтобы их идеализировали, обоготворяли, это — кокетки с холодными сердцами, желающие сначала вызвать страсть, а затем насмеяться над ней. Гордая, сильная женщина тоже с удовольствием видит любимого мужчину у своих ног, но она не играет его чувством, она говорит мужчине, какой ценой он может заслужить ее любовь. Чем выше она стоит, тем труднее добиться ее расположения, но тем более чести покорить ее, тем сильнее и радостнее успех. Однако куда мы зашли? — улыбаясь, прервала себя Мария Лотарингская. — Я ведь позвала вас не для того, чтобы говорить о любви. Право, не знаю, каким образом мы коснулись этой темы.

— А я знаю, ваше величество! — живо воскликнул Роберт. — Вы хотели показать мне, как я был глуп и слеп, принимая отражение солнца за светило и не замечая самого солнца. Я поддавался чарам кокетки и забыл о храме, где в сиянии лучезарной красоты царствует богиня. Вот где этот храм, вот перед кем я должен преклонить колени! Скажите, наше величество, какой ценой я могу приобрести ваше расположение? Если бы вы даже потребовали для этого моей смерти, то и тогда цена вашей любви не показалась бы мне слишком высокой.

Роберт бросился на колени и, весь дрожа от страсти, схватил руку королевы.

— Если бы в тот день, когда вы прибыли сюда, вы склонились так передо мной и спросили меня, чем можете заслужить мою любовь, — прошептала королева, кладя другую руку на плечо Роберта, — то я ответила бы вам, что мне нужна только ваша верность. Но вы этого не сделали, так как видели перед собой лишь Марию Сэйтон. За это я возненавидела вас так, что хотела даже убить. Теперь я чувствую себя отмщенной. Ступайте к Марии Сэйтон и наслаждайтесь ее любовью!… При случае я замолвлю за вас словечко. Вы знаете, я слишком горда для того, чтобы быть соперницей своей же фрейлины.

— Да, вы правы, вы можете меня только презирать, — воскликнул граф Сэррей, вскакивая с пола. — Но вы ошибаетесь, если думаете, что я могу носить в своем сердце чей-нибудь другой образ, а не ваш. Вы открыли мне глаза, и я вижу теперь, как я был глуп и слеп. Вы отталкиваете меня — я подчиняюсь вашей воле, но уверяю вас, что те муки, которые я стану испытывать вдали от вас, будут гораздо чувствительнее, чем терзания пытки, которой вы пугали меня. Прощайте, ваше величество! Вы больше не увидите меня, и если вам придет когда-нибудь в голову мысль, что я оскорбил вас, то вы можете успокоить себя тем, что жестоко отомстили мне за эту обиду.

С последними словами Роберт хотел уйти, но вдовствующая королева удержала его.

— Роберт, — прошептала она, — я все прощу, если увижу, что могу верить вам, что вы действительно забыли Марию Сэйтон и хотите принадлежать мне.

— Душой и телом! — пылко воскликнул Сэррей, опускаясь на колени и охватывая руками стан вдовствующей королевы. — Если вы — демон-искуситель, я продам вам свою душу, отрекусь от ее спасения и готов собственной кровью подписать свое отречение.

— Так вы могли бы серьезно полюбить меня? — спросила королева полусомневающимся тоном.

— Испытайте меня, ваше величество, и если окажется, что я лгу, то прикажите вашим слугам вздернуть мое тело на виселицу.

— Роберт, — нежно проворковала вдовствующая королева, обнимая шею графа, если кто-нибудь настолько полюбит меня, что будет готов отдаться мне всей душой и телом, если кто-либо не побоится умереть за меня, не испугается пересудов и насмешек, то я сделаю такого человека самым счастливым на земле, я разделю с ним королевскую корону.

— Приказывайте! — воскликнул Роберт, сверкая главами. — Скажите, что нужно делать? Хотите, чтобы я убил регента и подготовил к восстанию благородных шотландцев?

— Ты способен это сделать, Роберт? — спросила Мария Лотарингская.

— Я все, все сделаю! Приказывайте! — воскликнул Сэррей, прижимая к губам ее ладони.

— В таком случае я посвящу тебя в свои рыцари! Преклони колени! Я надену на тебя знаки моего ордена, — улыбаясь, проговорила королева и, отстегнув бант со своей кружевной косынки, прикрепила его к плечу Роберта. — Теперь скажи мне, что тебе сообщил посланный регента, — продолжала она, — у тебя не должно быть от меня тайн.

Роберт с ужасом взглянул на вдовствующую королеву, которая с улыбкой требовала от него бесчестного поступка. Только теперь Сэррею стало ясно, какую ошибку он сделал в порыве страсти.

— Ты колеблешься? — с укором проговорила королева, приподнимаясь с места и снова, как бы случайно, спуская накидку со своих плеч. — Ведь ты только что уверял, что принадлежишь мне душой и телом, и уже колеблешься? Ведь ты поклялся мне в беспредельном послушании!

— Но еще раньше я присягнул регенту хранить его тайну, — возразил Роберт. — Я могу убить регента по вашему желанию, но не имею права нарушать клятву.

— У тебя честная душа, Роберт, — растроганным голосом заметила королева. — Но если бы ты только знал, как и ненавижу регента!… Я вся дрожу, когда слышу его имя! Одной его смерти для меня мало. Я хочу сначала низвергнуть его, уничтожить, оскорбить, как самого низкого человека, а затем только убить. Бели ты исполнишь это, разве любовь королевы менее ценна, чем слово, данное негодяю, который воспользовался твоей юношеской неопытностью и восторженностью для своих личных целей? Разве не более благородно защищать слабую женщину, чем в союзе с сильным мужчиной нападать на нее и шпионить за ней? Если ты даже нарушишь свое слово, данное регенту, то и в этом нет никакого бесчестия. Ведь ты обещал регенту свое содействие, не зная еще того, что он потребует от тебя. Ты поклялся ему в верности, думая, что участвуешь в рыцарском поступке, а не в мошеннической проделке.

— Я дал клятву регенту защищать вашу дочь от козней Генриха Восьмого, — возразил Роберт. — Скажите мне, ваше величество, что вы не ведете переговоров с англичанами, и тогда я без колебаний перейду на вашу сторону.

— Я не принимаю никаких условий, Роберт, — ответила королева, — мне нужно повиновение, слепое повиновение, иначе я не поверю твоей любви. Я вижу, впрочем, и без того, что ты не любишь меня. Для Марии Сэйтон ты готов был пожертвовать своей честью, а для меня не можешь! Уходи отсюда, я не признаю торга. Кто хочет покоиться в моих объятиях, тот должен принадлежать мне всецело, а не наполовину. Ты — холодный, расчетливый любовник, Ты взвешиваешь свое чувство, вместо того, чтобы сгорать от страсти; ты торгуешься там, ще каждый с радостью отдаст все, что имеет. Уходи, я не хочу больше ничего от тебя.

— Ваше величество!… клянусь вам… — пробормотал Роберт.

— Вон! — она резко прервала его, вскакивая с места, и останавливаясь перед коленопреклоненным молодым человеком в виде разгневанной богини. — Тебе, верно, хочется, чтобы я позвала своих людей и приказала вывести тебя отсюда?

Роберт задрожал от угроз королевы и, задыхаясь от страсти, охватил руками ее колени.

— Я повинуюсь вам, повинуюсь, — прошептал он, — я схожу с ума. Приказывайте — у меня нет воли, нет силы сопротивляться вам. Позвольте мне поцеловать вас… Мне нужно забыться, чтобы не слышать укоров совести, не помнить того, чего требует моя честь.

Вдовствующая королева опустилась на кушетку и завернулась в свою шелковую мантию.

— Такого послушания мне не нужно, — тихо проговорила она. — Тебе не следует бороться с собой, чтобы повиноваться мне, ты должен исполнять мою волю так же легко и свободно, как это делает моя собственная рука. Но я верю в твое доброе намерение служить мне и поэтому могу успокоить тебя: я с большим удовольствием увижу свою дочь в могиле, чем отдам ее в руки Генриха Восьмого… Моя дочь, дочь француженки, найдет себе приют во Франции, раз ей не дают им пользоваться у себя на родине.

— О, как вы были жестоки, что не сказали мне этого сразу! — воскликнул Роберт. — Чего мне стоило заглушить свою совесть!.. А между тем, если бы я знал истину, я с радостью повиновался бы вам, без всяких оговорок. Вы говорите, что я пожертвовал бы своей честью для Марии Сэйтон, если бы она потребовала это? Да, это так, но в следующую же минуту я убил бы себя или предал бы в руки регента, чтобы он беспощадно наказал меня. Я не был бы в состоянии вынести ваш гнев и сделал бы все, что вам угодно. Но разве вы могли бы уважать бесчестного человека, могли бы довериться тому, кто нарушил свою клятву?

— Не знаю! — задумчиво ответила королева. — Однако ты должен оставить меня, — прибавила она, как бы вдруг заметив, что Роберт остается слишком долго с ней наедине.

Мои придворные дамы, вероятно, негодуют, что ты уже целый час сидишь в моей комнате. Скажи скорее, что тебе сообщил посланный регента?

Сэррей, не колеблясь, рассказал ей все то, что узнал от Брая.

— Прекрасно, — заметила она, когда Роберт окончил свой рассказ, — мы найдем средство перехитрить этого Брая. Узнай, как он думает расположить своих людей. Сегодня ночью мы с тобой увидимся и переговорим о дальнейшем. Время проходит, а мой посланный, которого я отправила в Дэмбертон, может каждый день вернуться обратно. Приходи ко мне вечером, как только я отпущу своих камер-фрейлин. Войди в ту комнату, за дверью которой ты подслушивал наш разговор, оттуда пройди по галерее до лестницы, где тебя будет ждать наш духовник. Никто во всем замке, за исключением этого священника, не должен знать, что ты — мое доверенное лицо. Бант спрячь! Ну, иди!.. Я надеюсь на твой ум, думаю, что у тебя хватит ловкости для того, чтобы обмануть посланца регента.

Она сделала такой величественный жест рукой, чтобы Сэррей удалился, что юноша вздрогнул.

— Можно мне поцеловать вашу руку? — смущенно спросил он.

Королева, смеясь, протянула ему руку и прошептала:

— Сначала месть, а затем награда!

IV

Когда Роберт, выйдя от королевы, проходил по комнате, в которой собралась свита, ему казалось, что все присутствующие видят на его лбу печать предательства. Он собственно не нарушил своего слова, так как поклялся положить свою жизнь за Марию Стюарт и ни одной минуты не сомневался, что регент точно так же, как и Мария Лотарингская, преследует лишь личные цели; но сознание того, что он пошел на сделку, точно продал себя, угнетало его до последней степени. Совсем иначе чувствовал он себя, когда его сердце было полно любовью к Марии Сэйтон. Но молодая девушка позорно осмеяла его любовь!

«А можно ли верить Марии Лотарингской? — вдруг подумал Роберт. — Не изменит ли и она? Она потребовала от меня самой большой жертвы и затем отпустила так холодно, точно совершенно позабыла, какую цену предлагала за эту жертву. Может быть, теперь, достигнув своей цели, она оттолкнет меня? Нет, нет, это невозможно! — поспешил успокоить себя Роберт. — Если бы Мария Сэйтон не обманула меня, — продолжал он развивать свою мысль, — то вдовствующей королеве не удалось бы достигнуть своей цели».

Вся горечь, накопившаяся в душе Роберта при сознании, что он нравственно опустился, была направлена теперь против Марии Сэйтон, той девушки, которую он любил чистой, бескорыстной любовью!

В коридоре Роберта встретила сама Мария Сэйтон.

— Вы были у вдовствующей королевы, — прошептала она, — если вы рассердили ее, то будьте осторожны: Мария Лотарингская и так страшно зла на регента за его письмо. Заставляйте слуг пробовать все кушанья и напитки, которые будут подаваться вам. Но что с вами? Почему вы так странно улыбаетесь? Вы смеетесь над моими опасениями? Право, вы еще не знаете характера Марии Лотарингской.

Молодая девушка проговорила последние слова с видимой тревогой, в ее дрожащем голосе чувствовалось горячее, непритворное чувство. В другое время оно не ускользнуло бы от внимания Роберта, но теперь оскорбленное самолюбие, сознание своего неблаговидного поступка делали его глухим и немым ко всему окружающему.

— Берегитесь, прекрасная леди, — насмешливо ответил он, — я моту возгордиться и подумать, что вы желаете из ревности очернить свою повелительницу.

— Из ревности? — воскликнула Мария, и краска негодования залила ее щеки, а глаза вопросительно смотрели в лицо Роберта, как бы сомневаясь, действительно ли он позволил себе такую грубую выходку.

— Да, из ревности и досады, что, может быть, и другой женщине удалось одурачить влюбленного пажа, — ответил Сэррей. — О, я знаю, что тут не может быть и речи о ревности любви, так как я никогда не был настолько тщеславен, чтобы надеяться на серьезное чувство с вашей стороны. Да, прекрасная миледи, я был уверен, что вы можете снизойти лишь до мимолетной милости.

— Вы были совершенно правы, Роберт Говард, — гордо заметила Мария Сэйтон, хотя ее голос дрожал от обиды, — Мария Сэйтон не отдает своей любви глупцам, а тем более жалким людям.

Она повернулась к Сэррею спиной и быстрой походкой направилась к двери.

— Я был бы жалким человеком, прекрасная леди, если бы вам удалось завербовать меня в число ваших глупых поклонников! — крикнул Роберт вслед молодой девушке, изнемогая от чувства стыда, горечи и раскаяния.

Мария Сэйтон остановилась у дверей, на ее глазах дрожали слезы, а лицо приняло выражение горя и презрения.

— Роберт Говард, вы достигли того, что я стала презирать вас, — проговорила она, — ваши недостойные насмешки доказывают, что вы не заслуживаете ни участия, ни сострадания.

Молодая девушка давно скрылась, а Роберт все стоял на одном месте, точно пригвожденный. Слова Марии Сэйтон проникли в его душу.

«Ну, что же, — подумал он, — пусть презирает! Я и сам презираю себя. Но разве не хвастала она перед другими своей силой надо мной? Если она даже никогда не любила меня, то та минута, в которую я хотел пожертвовать для нее всем, тоже должна была быть для нее святыней. Нет, нет, нужно выбросить ее образ из своего сердца. Только холодный разум не обманывает. Я покажу Марии Сэйтон, что быстро утешился и презираю ее не меньше, чем она меня. Мария Лотарингская поступает честнее. Она требует, но предлагает и награду за свои требования».

Роберт вернулся к Браю в сильно возбужденном состоянии; его глаза сверкали мрачным огнем, лицо горело, сердце учащенно билось.

— Честное слово, женщины, видно, разгорячили вас, — засмеялся стрелок, встретив Роберта и испытующе глядя на него. — Могу себе представить, сколько они испускают яда по поводу письма графа. Да, Джеймс Гамильтон не станет рассыпаться в комплиментах.

— Этого никто не требует, — недовольным тоном возразил Роберт, — но — Простите меня, Вальтер! — нельзя не сознаться, что не особенно благородно третировать женщину, сидевшую когда-то на шотландском троне, как презренную тварь.

— Вот вы как заговорили? — проворчал стрелок. — Вижу, что бабьи слезы тронули ваше сердце! а я, приятель, скорее поверю клятвам влюбленного, чем слезам женщин!

— Что же? Каждый молодец на свой образец! — пренебрежительно заметил Сэррей.

— Замолчите, Роберт Говард, — воскликнул Вальтер, вскакивая с места. — Даю вам слово, что, если бы кто-нибудь другой произнес эту фразу и таким пренебрежительным тоном, я, нисколько не задумываясь, поднял бы против него свой меч. Но на вас я не сержусь. Вам лучше, чем кому бы то ни было известно, что мое сердце не остается непреклонным перед слезами одной из женщин, поэтому ваша фраза неуместна. Я не похож на вас лишь в том отношении, что умею отличать голубя от крокодила. Эта вдовствующая королева — холодная, гордая, бессердечная женщина. Она готова пожертвовать собственным ребенком для удовлетворения своего тщеславия; и доказательств этого недалеко искать. Ее слезы — это слезы бессильной злобы. Для того, чтобы отомстить, она готова пустить в ход и нож и яд, она ни перед чем не остановится.

— Но она все-таки женщина. Не забывайте этого, Вальтер Брай! — возразил Роберт.

— Называйте ее женщиной, если хотите, хотя в ней нет ни одной женской черты, за исключением ревности и низменной злобы, — проговорил Брай. — Скажите, кто из женщин способен предложить свою руку и сердце мужчине, которого она ненавидит, с единственной целью разделить с ним власть?

— Разве вдовствующая королева способна на это? Не думаю! — усомнился Роберт.

— Не только способна, но и предлагала себя в жены регенту, — ответил Брай. — Регент отклонил эту честь, и с тех пор Мария Лотарингская ненавидит его с удвоенной силой. Она противится союзу с Францией, к которому стремится регент, имея в виду благо. Шотландии и Марии Стюарт.

— Это — неправда! — горячо возразил Роберт. — Наоборот, вдовствующая королева желает, чтобы ее дочь поехала во Францию.

— Да, для того, чтобы надеть на себя шотландскую корону, она готова расстаться с дочерью, — заметил Брай. — Регент требует, чтобы Мария Стюарт приехала во Францию как шотландская королева, он хочет сохранить для Марии Стюарт корону. Только на таких условию регент соглашается, чтобы Мария Стюарт вышла за французского дофина. А вдовствующая королева соглашается на брак Марии Стюарт без всяких условий. Надеясь на помощь Марии Лотарингской, французы отклоняют справедливые требования регента. Всем известно, что вдовствующая королева тайно принимает французов, идущих против регента. Чтобы не дать возможности этим заморским птицам перелететь на наш берег, я везде расставлю свою стражу. Я надеюсь, что вы, как честный человек, не измените клятве, данной регенту, несмотря ни на какие женские слезы. Ну, спокойной ночи! Завтра навестите меня, мы еще с вами потолкуем.

Роберт проводил стрелка до его лодки. Протягивая ему руку на прощанье, Сэррей не мог смотреть прямо в глаза товарищу.

От внимания Брая не ускользнуло смущение Роберта, и он, пожимая руку молодого человека, сказал:

— Берегитесь женщин!… Предостерегаю вас еще раз. Женщина, достойная любви, должна приноравливаться к мужчине. Женщинам больше нравится твердый характер. Они смеются над слабыми мужчинами и играют ими. Будьте же настоящим мужчиной, Сэррей, и помните об этом всегда!

С последними словами Брай отчалил от берега.

«Будьте настоящим мужчиной», — повторил Роберт про себя сказанное приятелем, возвращаясь в замок. — Хорош же я мужчина! Я — раб, продавший свою волю. Но Вальтер Брай вовремя предостерег меня. Посмотрим, достойна ли награда королевы той жертвы, которую она потребовала от меня!»

 

Глава седьмая

НАПАДЕНИЕ

I

Вдовствующая королева отпустила своих приближенных дам. Она была все в том же легком туалете, в котором принимала Роберта Говарда. Все свечи были погашены, за исключением одной, стоявшей на ночном столике. Наконец королева приподнялась, как только умолк последний звук в соседней комнате, и три раза ударила по ковру, висевшему над постелью. Вслед за этим дверь тихо открылась, и в комнату вошел духовник.

— Готово письмо? — спросила королева, дружески приветствуя его.

— Письмо здесь, но кто его доставит в Дэмбертон? — ответил священник. — Весь берег охраняется стражей регента, а его паж усердно следит за тем, что происходит вокруг в нашем замке.

— Этот паж сам и доставит письмо! — спокойно заметила вдовствующая королева. — Он перешел на мою сторону.

— Перешел на вашу сторону? — изумленно воскликнул священник. — Да сохранит вас Бог от подобной мысли. Роберт Говард — самый хитрый юноша из всех, кого я знаю.

— Но вместе с тем и человек, очень чувствительный к женской красоте. Надеюсь, что вы простите мне, если я несколько пококетничала с этим молодым человеком, хотя нисколько не горжусь той победой, которую одержала над ним. Он уже успел разболтать мне то, что ему сообщил посланец регента. Теперь должен доставить письмо в Дэмбертон, позвать Монгомери и переправить мою дочь во Францию! — закончила королева.

— А что будет дальше, ваше величество? — спросил священник.

— Затем, я надеюсь, глоток подслащенного вина избавит меня от присутствия этого милого юноши; это и будет ему наградой, о которой он мечтает. А может быть, регент, узнав о его измене, повесит его своевременно и тем избавит меня от лишних хлопот! — спокойно ответила вдовствующая королева.

— А вы уверены, что он исполнит ваше указание? — сомневающимся тоном заметил священник. — Будьте осторожны, ваше величество! У Марии Сэйтон сегодня заплаканы глаза, и я заметил, что она недоверчиво посматривает на вас и меня.

— Тем лучше, — возразила королева, — это доказывает, что яд уже начал действовать и Мария Сэйтон не станет предостерегать этого мальчишку. Однако пора ввести его. Он ждет вас у маленькой лестницы. Пойдите за ним и приведите сюда!

Духовник вышел и через несколько минут вернулся с Робертом.

— Вы аккуратны, — проговорила королева, с улыбкой отвечая на глубокий поклон графа Сэррея. — Просьба, с которой я обращусь к вам, доказывает величайшее доверие с моей стороны. Вы, кажется, говорили, что имеете право оставить наш замок на некоторое время?

— Совершенно верно, ваше величество, мне дано это право, так как та сторона берега тщательно охраняется! — ответил Роберт.

— А вы знаете, как расположена стража? — спросила королева.

— Я не расспрашивал об этом, ваше величество, из боязни возбудить подозрение! — заметил Сэррей. — Но могу узнать, в каких пунктах стоят часовые.

— Прекрасно! Узнайте, а затем поедете в Дэмбертон и передадите эго письмо барону д’Эссе! — приказала вдовствующая королева. — От него вы подучите дальнейшие инструкции.

— Ваше величество, я должен сообщить вам кое-что раньше, чем исполню ваше приказание.

— Говорите!

— Простите, ваше величество, но то, что я хочу сказать, не должен слышать никто из свидетелей! — заметил Роберт.

Королева нетерпеливым движением руки приказала духовнику удалиться.

— Будьте поблизости! — прибавила она.

— Ваше величество, и стены имеют уши. Я должен быть убежден, что его преподобие не может слышать нас! — настаивал Сэррей.

— Хорошо, хотя вы слишком требовательны!

Сэррей проводил духовника до лестницы и запер за ним входную дверь.

Когда он вернулся, королева нетерпеливо шагала взад и вперед по комнате.

— Что означает этот поступок? — холодно и властно спросила она. — Не понимаю, почему мой духовник не мог слышать то, что ты хочешь сказать! Ну говори!…

— Я люблю тебя, Мария, сгораю от страсти и требую награды, которую ты мне обещала! — воскликнул Роберт, обняв королеву.

— Вы с ума сошли! — воскликнула Мария, негодующе отталкивая Сэррея.

— Нет, Мария! У меня тоже должно быть доказательство, что я не обманут. То поручение, которое вы мне даете, может стоить для меня жизни, а поэтому я имею право просить обещанной награды! — спокойно возразил Роберт.

Королева побледнела, и ее глаза мрачно засверкали.

— А если я откажу вам в ней? — гневно спросила она. — Если я не исполню ваших дерзких требований? Что тогда?

— Тогда я спрячу ваше письмо у себя, как защиту от вашего гнева, и буду считать, что наш договор расторгнут! — ответил Роберт.

— Отдай письмо, — прошипела королева, вся дрожа от гнева, — сейчас же отдай письмо, мальчишка, иначе никакие силы на земле не спасут тебя от моей мести.

— От вашей мести? — повторил Роберт. — За что же вы собираетесь мстить мне? За то, что я потребовал обещанной награды, вы грозите местью?.. Я не так низок, чтобы предать женщину, если она даже обманула меня, но не хочу быть игрушкой ее настроения. Вы не согласны исполнить мою просьбу, следовательно, и сами не имеете права ничего требовать от меня. Что касается этого письма, ваше величество, то будьте уверены, что я не злоупотреблю им, как, надеюсь, и вы не злоупотребите той тайной, которую я доверил вам.

Вдовствующая королева закусила губы, чтобы ни одним звуком не выдать того, что происходило в ее гордом сердце. Паж снова перехитрил ее, и на этот раз она сама вложила ему в руки оружие, чтобы он погубил ее. В руках Роберта было письмо, из которого регент мог узнать не только ее планы, но и всех сообщников. Вдовствующая королева не могла позвать никого на помощь, так как все узнали бы, что она, по собственному желанию, впустила ночью к себе в спальню графа Сэррея. Поэтому ей приходилось выбирать: либо уступить наглому требованию пажа, либо жить в постоянной тревоге, что он умышленно или по неосторожности выдаст ее тайну регенту.

Гордость не позволяла вдовствующей королеве остановиться ни на одном из двух выходов. Мария Лотарингская считала за оскорбление, что ничтожный паж осмеливается претендовать на обладание ею. В эту критическую минуту у нее не хватало силы снова начать игру и выбрать для этого подходящую роль. Правда, на миг ей пришла в голову мысль постараться обмануть Роберта, и в то время, как он будет в ее объятиях, убить его; но она была слишком рассержена и никак не могла притвориться кроткой, любящей женщиной.

— Ну и держите у себя письмо! — наконец проговорила она, пронзив Роберта взглядом ненависти. — Что же делать!… Я слишком быстро поверила вам. Ступайте теперь к графу Аррану и похвастайте, что обманули женщину, которая отдала в ваши руки свою тайну. Я предпочитаю подвергнуться самой строгой мести со стороны своего смертельного врага, чем протяну кончики пальцев наглецу, осмеливающемуся посягать на женщину, малейшее внимание которой — такая милость, что за нее можно заплатить жизнью.

С последними словами королева гордо указала графу Сэррею на дверь и повернулась к нему спиной.

— Ваше величество, за эту милость, о которой вы говорите, я заплатил тем, что гораздо дороже жизни — своей честью, — возразил Роберт. — Ведь не я первый осмелился поднять на вас взор, вы сами заговорили о любви, вы сами подали мне надежду. Если я оказался слишком смелым в своих мечтаниях, то ведь вы сами хотели этого. Вы можете смеяться над моей доверчивостью, моим легкомыслием, но сердиться на меня у вас нет никаких оснований. Наоборот, вы могли бы иметь что-нибудь против меня, если бы ваши чары оказались малодейственными, и я остался бы равнодушен к вашей красоте. Вы мало знаете меня, ваше величество. Очнувшись от опьянения, в котором я находился, когда вы говорили мне о вашей любви, я нашел, что не способен на измену. То, что я сделал, выдав вам тайну Брая, сделано мной в невменяемом состоянии… Теперь я прошу вас вернуть мне мое слово, которое я дал в забвении страсти. А вам нужна была только моя измена. Вы добились своего, и у вас не осталось даже ласковой улыбки, даже участливого слова для человека, пожертвовавшего ради вас своей честью. Вы не дали себе труда, ваше величество, поддержать во мне возбужденную вами иллюзию. Заподозрив это, я решил потребовать исполнения нашего условия, хотел убедиться, что данное слово и для вас обязательно. Я решил убедить вас, что не так глуп, как вы, по-видимому, думаете. Можете быть спокойны! Я не принадлежу к числу тех низких людей, которые пользуются чьим-нибудь доверием для предательства. Вот ваше письмо; возвращаю вам его обратно.

Роберт бросил письмо на пол, к ногам королевы, и вышел из комнаты через потайной ход.

У лестницы его нетерпеливо поджидал священник.

— Вам придется поискать другого посыльного для королевы, — быстро и отрывисто обратился к нему Сэррей, — но только предупредите ее, что я вместе со стрелками регента зорко буду охранять берег и следить за тем, что происходит в замке. Я никому никогда не донесу о том, что знаю, но зато с удвоенным рвением постараюсь быть бдительнее. Я был слишком снисходителен, считая строгость регента к вдовствующей королеве несправедливостью, теперь же, конечно, я так не думаю.

— Я ничего лучшего и не ожидал, — ответил священник, — благодарю Бога, что королева оказала такое доверие вам, а не кому-нибудь другому. Идите с миром, да благословит вас Господь, если вы действительно никогда не заикнетесь о том, что произошло!

Священник направился в комнату королевы, а Роберт поспешил уйти к себе.

II

На другое утро Сэррея поразил вид слуги, принесшего завтрак: глаза у него бегали, он как-то странно ежился и оглядывался по сторонам.

Роберт вдруг вспомнил совет Марии Сэйтон не прикасаться к напиткам и кушаньям, не дав их предварительно попробовать тому, кто будет служить за его столом. Он взял бокал и налил в него вино, пристально глядя на лакея.

Тот побледнел, его колени подгибались.

— Что с тобой? — спросил Роберт. — Разве ты принес мне плохое вино? Попробуй прежде сам, а потом я выпью.

Лакей бросился перед графом на колени и умоляюще произнес:

— Не пейте этого вина! Так будет лучше, Я не знаю, хорошее ли оно или плохое, но вас крайне ненавидят в этом замке, и это вино было приготовлено специально для вас.

— Кто тебе дал его? — спросил Роберт.

— Не спрашивайте меня об этом, я не смею сказать!

— Ну, хорошо! — согласился Сэррей и дал лакею знак, что он может удалиться.

«Итак, это — яд! — размышлял Роберт. — Впрочем, кто может поручиться, что бедному малому не чудится беда! С этой ночи слуги особенно внимательны ко мне. Они знают, что месть регента отразится скорее на них, чем на вдовствующей королеве».

Он опустился в кресло и погрузился в свои думы. Если это вино действительно отравлено, то он снова обязан жизнью Марии Сэйтон. Ее предупреждение сделало его более осторожным и недоверчивым. И как раз в ту минуту, когда она предостерегала его, он кровно оскорбил ее. Раз она уже спасла его, стукнув в железные двери подвала, этот стук испугал холопов и они выпустили его. Весьма возможно, что Мария поступила так не из интереса к нему, даже не из чувства жалости, а из боязни печальных последствий, тем не менее факт оставался фактом: она спасла его тогда от смерти, и теперь он обязан ей своим спасением. Он оскорбил Марию Сэйтон вследствие сердечной обиды, но было ли у него достаточно оснований поступить так? Кто обвинил Марию Сэйтон? Женщина, которая ненавидела его и, вместе с тем, вероятно, была недовольна молодой девушкой, помешавшей ей отомстить ему.

Роберт взял кружку вина и вылил его в камин. Когда он поднял серебряное блюдо с жарким, чтобы тоже выбросить его, он нашел под блюдом, на подносе, листок бумаги, исписанный мелким почерком.

«Чтобы отклонить от себя упрек в ревности, — гласило письмо, — я заменила предназначавшийся для Вас завтрак другим. Желаю Вам приятных воспоминаний об удовольствиях той ночи. Я только теперь вполне поняла, как глубоко было то оскорбление, которым Вы поразили меня вчера. Знайте, Роберт Говард, что я еще больше жалею Вас, чем презираю. Если в Вашей душе осталась хоть искра порядочности; то избавьте меня от неприятного чувства встречаться с человеком, в котором я так жестоко ошиблась. М. С.»

Письмо Марии совершенно уничтожило Роберта. Однако воспоминание об «удовольствиях ночи» утешало тем, что Мария Сэйтон не была в такой мере оскорблена, как думала! Но каким образом объяснить ей, что грубое оскорбление явилось следствием поруганного чувства? Да, наконец, могло ли это быть для него извинением? Роберту казалось, что жизнь для него окончилась. Сладкие мечты первой любви рассеялись как дым, и тяжелые воспоминания, по его мнению, должны были тенью лечь на все его дальнейшее существование.

Роберт взял бумагу и написал ответ:

«Исполняя Ваше желание, леди Сэйтон, я постараюсь как можно реже появляться в замке. Вы правы — я больше заслуживаю сожаления, чем презрения. Я не должен был так близко принимать к сердцу то, что, может быть, было лишь результатом минутного настроения. Если бы я не так сильно любил Вас, то, вероятно, был бы спокойнее. Страсть к Вам заставила меня забыть чувство благодарности и уважения. Я не могу сказать Вам, что так сильно взволновало меня, что лишило меня разума и довело до того, что я осмелился так низко, так недостойно оскорбить Вас. Да и к чему было бы это говорить? Вы никогда не выказывали мне особенного доверия, а теперь тем более не поверили бы мне. В одном только могу уверить Вас — и последствия это докажут, — что я сдержу свое слово. Из благодарности к Вам, я не стану мстить за «удовольствия этой ночи» особе, для блага которой Вы готовы принести какую угодно жертву. Роберт Говард, граф Сэррей».

Передав письмо лакею, который казался Роберту вполне благонадежным после происшедшей сцены, он снял лодку с цепи и переплыл на другую сторону озера, ни разу даже не оглянувшись на стены замка, где ему пришлось в течение нескольких дней пережить столько необыкновенного.

III

По ту сторону озера находилась так называемая «крепость». Это было мрачное здание с толстыми стенами, амбразурами и башней, на которой всегда дежурил часовой. Его обязанность состояла в том, что он уведомлял караульного, находившегося на башне замка Инч-Магом, когда лодка должна причалить к замку и отчалить обратно. По приказанию регента, во время пребывания королевы в Инч-Магоме, все суда подвергались строжайшему осмотру. Сообщение между жителями замка и Дэмбертона было совершенно отрезано, и если какое-нибудь письмо проникало из Инч-Магома в Дэмбертон и обратно, то это объяснялось недостаточным надзором со стороны коменданта крепости.

Вальтер Брай, сейчас же по приезде в Ментейт, принял самые строгие меры для того, чтобы из замка и в замок не передавались никакие вести. Каждый, кто приезжал из Инч-Магома, подвергался тщательному обыску, и сам Брай, к величайшему неудовольствию коменданта, осматривал лодку с провизией, которую нагружали жители соседних деревень для обитателей замка.

Когда Сэррей подъехал к пристани, он застал Вальтера именно за этим занятием. Поприветствовав его, он, чтобы не мешать ему, сел у окна и отлично мог следить за тем, что происходит снаружи. Случайно его заинтересовал лодочник, который снял свою шапку с гербом регента, бросил ее на дно лодки и, выскочив на берег, стал нетерпеливо ходить взад и вперед, бросая беспокойные взгляды на пристань, точно поджидая кого-то или стараясь убедиться, не следил ли кто-нибудь за ним. Вдруг он исчез в кустарнике, и через несколько минут со стороны леса показался лодочник, совершенно не похожий на первого, хотя у него была точно такая же длинная черная борода и одет он был в такие же брюки и зеленую фуфайку. Второй лодочник тоже несколько времени походил по берегу, затем сел в лодку и надвинул на глаза шапку, брошенную первым перевозчиком на дно лодки. Только очень внимательный наблюдатель мог заметить, что это — не тот молочник, который привез Сэррея. В ту минуту, когда второй перевозчик сел в лодку, из-за кустов показался какой-то человек. Хотя он был теперь без бороды и на нем не было зеленой фуфайки, тем не менее для Роберта не было сомнений, что он видит перед собой первого лодочника.

Сэррей поднялся с места, чтобы проследить за этим человеком; но ему не пришлось пройти и нескольких шагов, кик он увидел, что незнакомец делает таинственные знаки коменданту крепости. Для Роберта стало совершенно ясно, что тайна передачи писем открыта. Несомненно, что комендант крепости был подкуплен партией вдовствующей королевы.

Вальтер Брай не заметил обмана; мнимый перевозчик сел в нагруженную лодку, и она направилась обратно в Инч-Магом. Сэррей решил сразу не сообщать о сделанном наблюдении, а хотел проследить, что будет дальше: поменяются ли снова лодочники своими костюмами, передадут ли они что-нибудь друг другу, и лишь после этого, смотря по обстоятельствам, или посвятить в свою тайну Вальтера Брая, или лично принять нужные меры.

Брай был в очень возбужденном настроении. Когда лодка отчалила и оба приятеля сидели в деревенской пивной, Вальтер дал волю своему негодующему чувству.

— Или вы плохо следите за тем, что происходит в замке, — обратился он к Роберту, — или сам черт помогает этим бабам. Представьте себе, им снова удалось переправить тайно письмо в Дэмбертон. Караульный у ворот монастыря, лежащего по дороге в Дэмбертон, сообщил мне, что сегодня утром проскакал мимо всадник. Караульный окликнул его и, когда тот не отозвался, выстрелил в него. Держу пари, что это был курьер с депешей. Но каким образом письма переплывают через озеро — для меня остается загадкой.

— А приезжала сюда лодка из Инч-Магома? — спросил Роберт.

— Да, ночью приезжал духовник. Он сказал мне, что должен причастить умирающего крестьянина в селе. Когда я спросил, каким образом он узнал, что крестьянин умирает, священник вместо ответа расхохотался мне в лицо. Но он не солгал. Я пошел вместе с ним и действительно нашел умирающего.

— Вот вам и объяснение, каким образом письмо переплыло сюда, — улыбаясь заметил Роберт, — духовник мог привезти письмо с собой или написать его здесь.

— Нет, это невозможно! — возразил Брай. — Я обыскал его и затем велел следить за ним, пока он не отчалил от берега.

— Следить надо лучше, — посоветовал Сэррей.

— Я и слежу! — ответил Брай. — Сам осматриваю каждую лодку, каждого проезжающего.

— Это вы напрасно делаете, — заметил Роберт, — каждый день осматривать всех у вас не хватит сил и волей-неволей вам придется предоставить это кому-нибудь другому. Я придумал лучший план. Если письма попадают сюда, беды в этом нет: в Инч-Магоме ничего не могут сделать без помощи извне. На вашем месте я смотрел бы сквозь пальцы на писание писем, это сделало бы приближенных вдовствуюшей королевы смелее, и тогда нам открылись бы их карты. Вместо того, чтобы охранять берега озера и следить за замком, я готовился бы к нападению. Я расставил бы везде по деревне патрули, обыскал бы всех крестьян, чтобы убедиться, не скрывается ли враг среди них. Причем не считал бы, конечно, врагами тех, кого мы призваны защищать.

— Честное слово, ваш план очень хорош! — воскликнул Брай. — До сих пор я не думал о нападении, но вы правы. Раз здесь шныряют разные рассыльные, то могут пробраться и переодетые солдаты. Вы можете один остаться в замке и следить за тем, что там происходит. В случае необходимости вы должны потопить судно, вот и все.

— Ваше предложение мне не особенно нравится, Вальтер, — возразил Сэррей. — Я убедился, что мне нечего делать в замке. Я буду здесь следить за озером и берегом, а вы сделайте разведку вокруг. Дайте мне десять или двенадцать ваших стрелков, и я ручаюсь вам, что хитрость этих женщин не приведет ни к чему.

— Я охотно дам вам своих стрелков, если вы берете ответственность на себя! — проговорил Брай.

Приятели условились, что Брай, взяв половину солдат, отравится в тот же день на разведку по направлению к Дэмбертону, а вторая половина останется частью оберегать пристань, частью следить за деревней и замком.

Около полудня стрелки сели на лошадей и поскакали к Дэмбертону. Комендант крепости с иронической улыбкой смотрел им вслед. В это же время на башне Инч-Магома стояла Мария Лотарингская со своим духовником и еще каким-то человеком, одетым в толстую зеленую фуфайку, какие носят лодочники. Позади вдовствующей королевы находились придворные дамы. Все они насмешливо улыбались, только Мария Сэйтон не проявляла никаких признаков злорадства.

— Все вышло так, как мы ожидали, — с ехидным смехом проговорила Мария Лотарингская, и ее темные глаза засверкали адским пламенем. — Хитрый паж рассказал тому грубияну-стрелку, что мы ждем помощи из Дэмбертона, и вот эти храбрые воины уселись на лошадей, чтобы схватить графа Монгомери. А отважные французы приготовили нам помощь по ту сторону озера. Безумно смелая мысль пришла ним в голову, лорд Бэклей. На глазах этой глупой стражи вы переправились к нам в костюме лодочника, чтобы сообщить эту радостную весть! Да, само провидение помогает нам. И комендант делает приветственные знаки. Еще одна ночь — и мы будем на свободе!

— Совершенно верно, ваше величество! — поклонился ей Бэклей. — Сидя на корабле «Франция», вы продиктуете графу Аррану свои условия. Ему придется принять их, если он не желает вовлечь Шотландию в междоусобную войну.

— Условия! — процедила вдовствующая королева, и загадочная улыбка заиграла на ее лице. — Может быть, нам потребуется голова изменника. Надеюсь, когда я представлю французскому дофину мою дочь Марию Стюарт, шотландский парламент провозгласит меня правительницей; в противном случае французские войска заставят мятежную страну признать их требования.

— Бартон д 'Эссе считает ваши притязания вполне справедливыми, — заметил Бэклей, — и я, в свою очередь, ручаюсь вам, что все шотландское дворянство, за исключением нескольких мятежников, в ту же минуту оставить графа Аррана, как только вы покажете ему, что он должен склониться перед волей королевы.

Мария Лотарингская с довольным видом кивнула головой. Ее глаза сияли гордым торжеством.

— Вот еще что, — прошептала она Бэклею, — паж, живший здесь в замке, глубоко оскорбил меня. Надеюсь, вам удастся схватить его живым и доставить в Дэмбертон. Смотрите, остерегайтесь его! Он очень хитер и подозрителен.

— Я видел эту разряженную обезьяну на пристани, ваше величество; мы доставим его в Дэмбертон и прежде всего прикажем высечь! — ответил Бэклей. — Как только стемнеет, наши люди переоденутся в крестьянское платье и проникнут в квартиру стрелков. Комендант крепости не пожалеет вина, чтобы ускорить дело. Как только гарнизон будет арестован, мы поставим три зажженные свечи на угловое окно башни, это будет сигналом того, что все готово к побегу. Граф Монгомери предоставил мне честь сопровождать вас, ваше величество, и вашу дочь, а сам будет в это время ждать возвращения стрелков. Было бы желательно, чтобы вы и ваши дамы надели военные костюмы, чтобы не привлекать внимания людей в тех местностях, где мы будем проезжать.

— Прекрасно, — с улыбкой согласилась Мария Лотарингская, — мне пришла в голову хорошая мысль по этому поводу. Мария Сэйтон одного роста с пажом Сэрреем. Если она наденет его мундир, то, в случае надобности, может отдавать распоряжения от его имени.

— Это — великолепная мысль, ваше величество, — воскликнул Бэклей. — Но если леди Сэйтон согласна на это, то было бы лучше, если бы она заранее переправилась на тот берег, ведь Брай может вернуться раньше, чем мы ожидаем.

— Вы решитесь на это, леди Мария? — спросила королева.

— Если это требуется для блага королевы, то я с радостью пойду на все и отдам за нее свою жизнь! — ответила Мария Сэйтон.

Переговорив подробно о том, что предстояло делать, Бэклей откланялся, и духовник поехал опять в деревню, чтобы помочь мнимому лодочнику переправиться на противоположный берег.

От взгляда Роберта не укрылось, что на башне замка Инч-Магом движутся какие-то фигуры. У него явилось подозрение, что в Инч-Магоме могут воспользоваться отсутствием Брая для того, чтобы увезти королеву. В это время к Сэррею вошел комендант крепости и попросил разрешения угостить стрелков вином по случаю именин регента. Роберт не мог отклонить эту просьбу, но, как только комендант ушел, чтобы сделать соответствующие распоряжения, он созвал солдат и попросил их быть очень умеренными в питье, обещая за это двойную награду, а тем, и из напьется, пригрозил суровым наказанием.

Убедившись, что на людей Брая можно вполне положиться, Роберт прошел в свою квартиру в сопровождении одного из солдат. Под видом шутки он с помощью стрелка переоделся в простое солдатское платье; он сделал это для того, чтобы можно было незаметно смешаться с толпой.

Как только рог на башне возвестил, что к Ментейту приближается лодка, на берегу появилась толпа народа, среди которой был и Сэррей. Число любопытных оказалось необыкновенно велико, и Роберт не мог не заметить, что среди присутствующих крестьян было много таких, которые никогда в жизни не видели ни сохи, ни плуга. Мнимый перевозчик вышел из лодки в то время, когда духовник разговаривал с комендантом, который для вида обыскал его. Лодочника сейчас же окружили какие-то подозрительные личности. Так как Брай отсутствовал, а Сэррея не видели, то на этот раз обошлись без той комедии переодевания, которая производилась утром. Роберт последовал за толпой, окружавшей мнимого лодочника. Вдруг вся кровь застыла в жилах Сэррея — он узнал в одном из крестьян слугу графа Варвика.

Следовательно, это были не французы, а англичане, солдаты Генриха VIII, покушавшиеся на шотландскую королеву. Вот с кем была в заговоре Мария Лотарингская!

Роберт вспомнил, как Брай рассказывал ему, что его смертельный враг, Бэклей перешел на сторону англичан. Теперь было ясно, откуда шла измена.

Опасность была очень велика и с каждой минутой приближалась. На северной стороне находился уединенный дом, расположенный на значительном расстоянии от других домов. Сюда направилась толпа, окружавшая мнимого лодочника. Через несколько минут Роберт увидел, что из ворот дома показался всадник и быстро умчался.

Сэррей решил, что каждая секунда промедления приносит непоправимый вред, что нужно действовать как можно скорее, а между тем он не мог с уверенностью сказать, на кого ему следует рассчитывать! В его распоряжении было всего около двадцати пяти стрелков, неприятель же мог быть гораздо сильнее, да, по-видимому, и крестьяне были на стороне вдовствующей королевы.

Прежде всего нужно было предупредить стрелков о грозящей опасности и оградить пристань от врагов. С этой целью Роберт поспешил к крепости. Еще издали он услышал веселые голоса и раскаты смеха. В первой комнате сидели за кружками вина солдаты в обществе крестьян подозрительного вида. Дверь, которая вела на лестницу башни, была заперта на ключ.

Роберт снял с себя солдатскую шинель, наброшенную на его обыкновенное платье, и вошел в комнату. Комендант, взяв бокал вина в руки, пошел к нему навстречу.

— Добро пожаловать! — приветствовал он Роберта. — А мы уж боялись, что не увидим вас на нашем празднике, За здоровье регента!

Сэррей чокнулся с командиром, но к вину не прикоснулся и произнес:

— Мне очень жаль, что приходится помешать вашему пиру, но я обещал Браю последовать за ним со стрелками.

— Вы хотите уехать? — недоверчиво спросил комендант.

Роберт между тем сделал знак солдатам, и те поднялись со своих мест.

— Мы только сделаем маленький обход, чтобы исполнить возложенную на нас обязанность, — ответил Сэррей, — а затем можете пировать хоть до утра, если хватит выпивки.

Уход солдат вызвал недовольные возгласы среди присутствующих. Достаточно было одного слова коменданта для того, чтобы началась кровопролитная схватка, но слова Сэррея успокоили его.

Он вышел вместе с Робертом в переднюю, и там Сэррей прошептал ему на ухо:

— Надеюсь, что никто не узнает, если я отлучусь ненадолго из Ментейта: у меня назначено свидание. Ведь вы остаетесь здесь и в случае надобности можете распорядиться за меня.

— Конечно, конечно, можете быть спокойны, — довольным тоном ответил комендант, которому было на руку отсутствие Сэррея. — Что у нас может произойти? Мы живем в такой тишине!

Роберт между тем приблизился к дверям, которые вели на лестницу башни, и шутливо обратился к коменданту:

— Пожалуйста, поднимитесь наверх и посмотрите хорошенько, не видно ли каких-нибудь отрядов солдат, не собираются ли они штурмовать Инч-Магом, а я тем временем сделаю обход.

Комендант засмеялся над легкомысленным юношей, так доверчиво шутившим с ним, отпер дверь и стал подниматься по лестнице. Но едва он достиг башни, как увидел позади себя Роберта, и шпага последнего блеснула перед его глазами.

— Если вы издадите хоть звук, — шепнул Роберт, — то будете немедленно убиты! Свяжите его и заткните ему рот! — приказал он стрелкам, которые смотрели на него с удивленным недоумением. — В Ментейте англичане, негодяй хотел предать нас!

Комендант не решился звать на помощь, так как чувствовал у горла острие шпага Роберта.

— Теперь заприте ворота, — приказал Сэррей, когда коменданта связали. — Просуньте железные засовы — тогда мы посмотрим, как проберутся враги через защищенные решетками окна!

В то время как часть стрелков принялась исполнять это распоряжение, Роберт с остальными шестью влез на сторожевую башню. В комнате сторожа сидел духовник из Инч-Магома, занимавшийся тем, что приспосабливал три свечки у верхнего окошка. Сторожа связали, и один из стрелков занял его пост.

Таким образом, ближайшая опасность была устранена, башня была в руках Роберта, а в случае крайней необходимости он мог отражать оттуда в течение нескольких дней всякую атаку с помощью стрелков.

Но этого было мало — он должен во что бы то ни стало помешать бегству королевы Марии Стюарт.

Оглянувшись, Сэррей заметил, что солнце почти скрывалось за горизонтом, но было еще достаточно светло, чтобы иметь возможность рассмотреть, что вдали, на горизонте, двигалась какая-то темная масса. Если это была вражеская конница, то она могла бы меньше чем в час достигнуть берега озера, и тогда уже никто не смог бы помешать челноку пристать к берегу вне досягаемости выстрелов с башни.

Роберту пришло в голову, что три зажженные свечи могли быть условным сигналом. Правда, это могло быть также знаком неудачи, но Сэррей приказал снова зажечь свечи и к своему удовольствию увидел, как сейчас же вслед за этим от Инч-Магома отъехала лодочка.

Он торопливо сбежал вниз по лестнице, накинул на себя рясу с капюшоном духовника и скользнул к берегу. К этому времени стемнело уже настолько, что Сэррей мог рассчитывать не быть узнанным. Но каково же было его удивление, когда он увидел, как из челнока выскочил паж, одетый в его, Роберта, платье.

— В чем дело, ваше преподобие? — услыхал он дрожащий голос Марии Сэйтон. — Ведь три свечи должны были быть зажжены только тогда, когда королева может бежать. Разве граф Сэррей уже арестован?

— Пока еще нет, леди, — измененным голосом ответил ей Роберт. — Это удовольствие мы доставим вам позднее!

Мария удивленно вскинула свой взор, так как голос показался ей слишком странным. Вдруг она узнала Сэррея, и крик отчаяния сорвался с ее уст.

Подоспевшим стрелкам Роберт велел арестовать лодочника.

— Отведите леди в башню, — приказал он. — Да смотрите, хорошенько стерегите ее!

Затем послал трех стрелков на другой берег озера дать сигнальный выстрел из пушки и поднять по тревоге стражу замка, если та не усыплена снова сонным питьем. После этого он вернулся в башню, велел стрелкам занять бойницы, заперев изнутри все выходы железными засовами, и только после этого отправился к пленникам.

— Вам не везет, леди, — сказал Сэррей. — Я снова не попал в расставленную мне ловушку, и как вам однажды не удалось поиздеваться надо мной в подвале замка, так и сегодня придется отказаться от торжества увидеть, как я буду отдан во власть вдовствующей королевы!

Мария молчала. Отвернувшись от него, она закрыла руками лицо.

— Леди! — продолжал Роберт. — Вы писали, что жалеете и презираете меня. Сегодня утром мне было безумно больно от этого, потому что я чувствовал себя совершенно невиновным в том, в чем вы обвиняли меня. Но теперь я удивляюсь вашему лицемерию, постыдному предательству!

— Перестаньте, Роберт Говард! — перебила его Мария, покраснев от стыда и гнева. — Нет ничего постыднее как издеваться над пленником. Если я изменила, то только для того, чтобы исполнить свою священную обязанность и помочь моей королеве ускользнуть от сыщиков и соглядатаев регента. Вы же — холоп дерзкого тирана. Вы лжете, будто хотите защитить королеву, вы просто исполнительный раб шотландского палача!… Честного врага я еще могла бы уважать — но такого…

В комнату ворвался стрелок и перебил речь Марии Сэйтон воплем:

— Идут!

— Чтобы никто не осмеливался стрелять, пока я не дам знака! — воскликнул Сэррей. — Нам нужно выиграть как можно больше времени.

— Роберт! — воскликнула Мария Сэйтон, падая на колени перед Сэрреем. — Еще раз заклинаю вас, не мешайте королеве бежать. Я готова отдать за это даже свою жизнь!

— Леди, — холодно ответил Роберт, хотя его голос заметно дрожал при этом, — даже если бы я все еще любил вас, как в те первые дни, то и тогда я не послушался бы вас. Нм требуете от меня несчастья Марии Стюарт, я же поклялся защищать ее!

Глухой звук выстрела прогремел со стороны Инч-Магома. Сторожевая пушка замка дала сигнальный выстрел, поднимая тревогу во всех окрестных деревнях, и в тот же момент земля затряслась от топота копыт.

— Слишком поздно! — пробормотала Мария Сэйтон. — Так будьте же прокляты, Сэррей! Пусть будет проклята та женщина, которую вы будете любить в будущем, и да падет она от такого же предательства, какое вы уготовили шотландской королеве!

— Дать залп по коннице! — скомандовал Сэррей, которого страшно задело это проклятие. — Стреляйте в холопов английского палача! Сбрасывайте на их головы плиты и камни!

Голос Роберта гремел в башне, а дикие проклятия и бешеный вой атакующих вскоре доказали ему, что кровавое дело началось. Всадники уже наполовину спешились перед башней, и теперь смерть загуляла по тесно сомкнувшимся рядам. Они не успели еще сообразить, что им угрожает, как сверху на них покатились плиты, положившие сразу на месте несколько дюжин, а громадные камни, сброшенные на них с зубцов башни, убивали на месте всадников вместе с лошадьми. Тем временем сигнальная пушка замка продолжала давать выстрел за выстрелом, призывая население к оружию, и каждая секунда промедления делала спасение бегством все невозможнее. Поэтому все, кто еще не пал окровавленным на землю, поспешили вскочить на коней и дали им шпоры, и через несколько минут были слышны только стоны умирающих и крики торжества победителей.

IV

Для Марии Сэйтон бегство королевы, если бы оно удалось, означало долгожданный выход из невыносимого положения. Вместо того, чтобы терзаться скучным и безрадостным существованием в тесных стенах замка, ей предстояло последовать за Марией Стюарт в Париж, двор которого отличался весельем и блеском. Разрыв с вдовствующей королевой в значительной степени стеснял ее положение, и ей приходилось терпеливо переносить выражения ненависти этой мстительной особы.

И вот уже, казалось, зазвенел колокол освобождения. Она уже увидела в своем воображении, как в Дэмбертоне толпой теснятся французские кавалеры, как Мария Стюарт освобождается от тягостного надзора бессердечной интриганки-матери и от подозрительного недоверия регента. Она уже видела, как несчастный ребенок, постоянно мучимый интригами за оспариваемую власть, наконец-то мог расцветать для радостей своего возраста… И вдруг, в ту самую минуту, когда все это должно было разрешиться, прекрасный сон развеялся без остатка, и вместо освобождения нависла гроза мести регента за задуманную против него измену…

И кому же была она обязана этим горьким разочарованием?

О, это был не фанатик-шотландец, а чужак, беглый англичанин, который встал на сторону регента так же случайно, как при других обстоятельствах мог оказаться на стороне вдовствующей королевы.

А ведь ей и Марии Стюарт этот чужак был обязан своей жизнью, и он как будто был даже растроган видом преследуемого царственного ребенка и клялся ей, что всей целью его жизни будет теперь только ее благо!

И хуже всего, что этот лжец сумел вкрасться в ее сердце, а потом, вероятно, каким-либо лживым обещанием добился благосклонности женщины, из коварных рук которой она, Мария Сэйтон буквально вырвала его на краю гибели.

Мария Сэйтон подсмотрела, как Роберта вводили в спальню королевы. И вместе с грубым презрением к вероломному юноше в ее сердце закралось также сожаление к нему. Ведь она знала, что вдовствующая королева способна только обмануть его. Она знала, как отделывались родственники Медичи от надоевших любовников. Самым сильным выражением презрения к нему за пережитые ею огорчения было показать, что она знает его подлый обман, знает, что он только играл ее сердцем, и все-таки спасает его от яда сирены. Сердце Марии обливалось кровью, но гордость запрещала ей прощать и поддаваться сомнению. Хотя слова прощания в его письме в первый момент подействовали на нее ошеломляющим образом. Если это было новым обманом, то, значит, он был очень искусен и ловок в надругательствах над священнейшими чувствами.

Когда Мария Сэйтон переплыла через озеро, то первым делом хотела спросить, арестован ли Роберт. Одно ее слово могло спасти его от позора и смерти, если бы он поклялся, что не будет мешать бегству королевы. И ее сердце уже заранее ликовало при мысли о сладкой победе.

Но случилось так, что спрашивать ей пришлось бы у самого Роберта, и в его ушах этот вопрос должен был отдаться, как самая горькая насмешка, как жажда мести… И вот она оказалась его пленницей, ее судьба была в его руках. Она напрасно молила его о помощи, на ее мольбы он ответил бранным кличем, выстрелами из сигнальной пушки, звучавшими словно панихида всем надеждам. И если он выдаст регенту затеянный побег, то в этом окажется виновной только она одна.

Мария Сэйтон скользнула к окну. Стрелки торопливо сбегали вниз, чтобы забрать в плен раненых.

— Здесь под лошадью лежит какой-то паж, помогите ему! — крикнул Сэррей. — Господа англичане позаботились обо всем — даже о паже для королевы!

— Кто бы вы ни были, — произнес юношеский голос, — отведите меня к Роберту Говарду или позовите его сюда.

— Роберт Сэррей перед вами. Кто вы такой?

Мария не слышала дальнейшего разговора, но она была страшно поражена. Пленник говорил по-английски, а ведь они ждали французов?

Снова послышался топот копыт, но теперь он раздался с другой стороны.

— Эй, Вальтер Брай! — воскликнул Сэррей. — Нам пришлось поработать без вас, но вы явились все-таки вовремя! Они скрылись в ту сторону, и клянусь, что среди них был лорд Бэклей!

— Лорд? Так это были англичане? Ад и смерть! — загремел Брай. — Стрелки, отдаю все, что у меня есть, если вам удастся захватить этого негодяя!

Всадники карьером понеслись вдогонку за англичанами.

Мария Сэйтон не верила своим ушам. Значит, вдовствующая королева обманула их всех и предала собственного ребенка, чтобы добиться шотландской короны? Но ведь Сэйтон лично видела графа Монгомери!

Словно во сне, Мария бессмысленно уставилась прямо перед собой. На лестнице послышались шаги, открылась дверь в маленький кабинет, находившийся рядом с той комнатой, в которую ее заперли.

— Входите! — услышала она голос Сэррея. — Внук лорда Варвика не должен быть среди пленников. Но скажите мне, Роберт Дэдлей, как могло случиться, чтобы знамена Варвика развевались во время такого предприятия, которое способно только опозорить его участников?!

— Вы ошибаетесь, Роберт Сэррей. Англия в войне с Шотландией. Мой отец не является игрушкой в руках Генриха Восьмого, но как истинный англичанин, не может не желать, чтобы принц Уэльский соединил браком с Марией Стюарт обе короны двух островных королевств.

— Сэр Роберт Дэдлей, вы защитите своего отца, и я не буду оспаривать у вас права на эту защиту. Но ваш дед, лорд Варвик, послал меня сюда, чтобы оберегать шотландскую королеву против посягательств Генриха Восьмого.

— Очевидно, он надеялся на то, что вы и при шотландском дворе останетесь англичанином.

— В этом он не ошибся, но именно как истинный англичанин я не способен на предательство. Если бы вы только посмотрели на царственного ребенка, Роберт Дэдлей, вы бы задумались, можно ли назвать рыцарским поступком передачу его в руки палача Англии?

— Вы загнали меня в самый угол, Сэррей! — ответил Дэдлей. — Скажу вам прямо: король Генрих потребовал или головы моего отца, или невесты принцу Уэльскому, и я, помимо его воли, отважился с пятьюдесятью всадниками на это дело!

— С помощью шотландского предателя Бэклея!

— Нам нужен был проводник.

— И вы действовали по соглашению с королевой?

— Это известно только Бэклею. Мы перехватили письмо вдовствующей королевы к графу Монгомери. Бэклей провел нас к аббатству святого Джонстона и обещал все устроить, чтобы обеспечить успех. Сегодня после полудня он явился к нам, и… остальное вам известно. Если же этот негодяй-шотландец играл с нами в фальшивую игру, тогда я не завидую вашей победе, он торжественно клялся, что соединяется с нами из ненависти к регенту.

— Он не обманул вас, Дэдлей, — произнес Роберт. — И я благодарю Бога за то, что знаю теперь о переговорах. Что вы, как враги шотландцев воспользовались предательством — я не могу ставить вам в вину. Солдаты будут считаться военнопленными, вы же, сэр Дэдлей, свободны, если дадите слово, что в этой войне больше не обнажите меча против регента.

— Я свободен? Сэр Говард! Но ведь вы сильно рискуете!

— Внук человека, бывшего другом моего несчастного брата, не может оставаться моим пленником.

— Говард, — в волнении воскликнул молодой человек, — мне не преувеличивали, когда рассказывали в Варвик-Кастле, что в Инч-Магоме бьется самое благородное английское сердце, и ставили мне условием, чтобы я пощадил вашу жизнь. Вашу руку, Говард, я даю вам слово, что окажусь достойным дружбы, которой вы меня подарите!

Мария Сэйтон с бьющимся от волнения сердцем слушала весь этот разговор и с ужасом думала о том. какое страшное разочарование постигло бы вдовствующую королеву, если бы в своих освободителях она вместо французов узнала англичан. Насколько велика была бы вина всех обитателей Инч-Магома, которые способствовали бы превращению шотландской королевы в английскую принцессу.

И Сэррей предупредил это несчастье. Он не думал о мелочной мести, так как называл Бэклея единственным виновником, хотя его подозрения должны были бы коснуться всех обитателей замка. На глаза Марии набежали слезы стыда, нежности и любви к этому человеку.

Вдруг дверь открылась, и на пороге показался Сэррей.

— Леди Сэйтон, — сказал он с ледяной холодностью, — я не знаю, да и не хочу знать, насколько виноваты лично вы и все обитатели Инч-Магома в том преступлении, которое было замышлено сегодня против шотландской королевы. Но оно предупреждено, я надеюсь, что каждый, принимавший участие в этих преступных замыслах, может извлечь для себя урок. Благодарите случай, что здесь командую я, а не Вальтер Брай. Я поручу вашему духовнику отвезти вас в Инч-Магом. Скажите королеве Шотландии, что верные сердца горой стоят за нее, вдовствующей же королеве передайте, что через час голова ментейтского коменданта будет торчать на зубцах сторожевой башни, чтобы внушать страх каждому, замышляющему предательство. Скажите ей, чтобы она удовольствовалась этой второй жертвой, так как в следующий раз я не буду обращать внимание ни на что и отправлю виновного, кем бы он ни был, связанным к регенту, если он окажется слишком знатным, чтобы поплатиться головой по простому приказу какого-то Сэррея.

Мария Сэйтон, чувствовавшая, что она уничтожена и подавлена вконец, заикаясь, пролепетала:

— Будьте уверены, что все мы только благодарны вам за то…

Леди, — перебил ее Роберт Сэррей, — не теряйте времени. Как только вернется Брай, я уже не буду в силах защитить вас. Я заранее верю всему, что вы скажете.

С этими словами он глубоко склонился перед Марией и вышел из комнаты.

Не прошло нескольких минут, как челнок повез Марию Сэйтон и духовника через озеро.

Когда поздно ночью Вальтер Брай вернулся после погони, не давшей никаких результатов, Сэррей успел уже позаботиться об отъезде Варвика, голова коменданта торчала на зубце сторожевой башни, а военнопленные ждали решения своей участи.

 

Глава восьмая

ПРОЩАНИЕ

I

В 1548 году умер Генрих VIII и королем стал его малолетний сын от несчастной Джэн Сеймур, Эдуард VI, а регентом королевства, ввиду малолетства Эдуарда, был назначен герцог Соммерсет. Война Англии с Шотландией вспыхнула с удвоенной силой. Армия Аррана была наголову разбита в сражении при Пинкенклей, а флот во главе с адмиралом Клинтоном был направлен в шотландские воды со специальной миссией перехватить королеву в случае, если она попытается бежать на французском корабле.

Роберт Сэррей не появлялся в замке Инч-Магом с того дня, как после нападения англичан на Ментейт поселился там. Со стороны обитателей Инч-Магома не предпринималось никаких шагов, которые дали бы ему основание искать общения с ними или питать подозрения против них. Королевы и их свита жили исключительно замкнутой жизнью и, казалось, навсегда отказались от надежды когда-либо расстаться с Инч-Магомом. Так что у Сэррея не было других развлечений, кроме охоты, рыбной ловли или рыцарских упражнений. Вальтер Брай был его верным товарищем и наставником, и отношения переросли в самую сердечную и тесную дружбу.

Когда в Ментейт пришла весть о кончине Генриха VIII, Сэррей немедленно послал гонца к графу Варвику, обращаясь к нему с просьбой о разрешении ему поступить на английскую службу, что позволило бы ему вернуться в Англию. В то же время он написал регенту просьбу освободить его от занимаемой должности, причем Вальтер Брай тоже просил об отставке. Он не хотел расставаться со своим другом, а так как граф Сэррей обещал ему, в случае если ему вернут отобранные в казну родовые имения, сделать его управляющим, то Брай с легким сердцем решил расстаться с отечеством, где у него оставались одни только печальные воспоминания.

Лорд Бэклей бесследно скрылся, и надежда отомстить ему казалась осуществимой, если он поищет предателя в Англии.

Не знал Брай и куда делась Кэт. Однажды, отправившись и Эдинбург, он заехал в развалившееся аббатство, чтобы спросить старуху Гиль, где она похоронила девушку. Но старая колдунья наотрез отказалась давать какие-либо сведения. Брай, перед отъездом из Шотландии, намеревался снова заехать в аббатство и повторить попытку разузнать, что стало с Кэт, чтобы по крайней мере оставить несчастной свои сбережения, но проходили недели и месяцы, а ни от Варвика, ни от регента не приходило ответа.

Тогда Роберт решил лично заявить регенту о своем решении оставить Ментейт, он как раз обсуждал со своим другом детали поездки, когда звук конских копыт заставил их обоих подойти к окошку.

— Цвета Варвика! — с удивлением воскликнул Сэррей.

— Клянусь святым Андреем, да ведь это — сам Роберт Дэдлей.

Прибытие кавалера в цветах Варвика могло удивить кого угодно, так как Англия все еще воевала с Шотландией и враг уже показался в окрестностях Лейта.

Сэррей поспешил выйти на улицу, всадник соскочил с лошади и, бросившись в его объятия, воскликнул:

— Клянусь Богом, это — вы! Узнаете ли вы своего пленника, Роберта Дэдлея? Простите, что ответ деда заставил вас так долго ждать, но виноват в этом только я, так как мне непременно хотелось лично привезти его вам в знак оказанной мне вами услуги. Но, — продолжал он, входя с Робертом в дом, и заметив там Вальтера Брая, смущенно добавил: — Вести, которые я привез, в высшей степени конфиденциальны и спешны.

— Вальтер Брай — мой друг! — ответил Сэррей.

— Это — другое дело. Тем лучше, если мы все трое сплотимся для общего дела. Королева Мария Стюарт должна убежать сегодня вечером. Выслушайте меня!

— Стойте! — перебил Сэррей молодого Варвика и кинул Вальтеру многозначительный взгляд. — Сохраните вашу тайну при себе. Вспомните, что я обязался регенту своим словом…

— Я помню Сэррей и, несмотря на это, вы должны выслушать меня. Неужели же вы думаете, что Дэдлей Варвик может рекомендовать своему другу предательство? Однако к делу! Прежде всего учтите, что мой дед пользуется полным доверием юного короля Эдуарда Шестого, или — вернее сказать — стоит во главе английской знати, которая решила строго следить за тем, чтобы в Англии никогда не могли повториться дни злодейской тирании. Эдуард Шестой во всем слушается моего деда, и то, что поручил передать вам мой дед, имеет то же значение, как если бы к вам обратился сам король. Дед имеет другие планы относительно престолонаследия, чем те, которые упомянуты в завещании Генриха Восьмого. В интересах блага страны он хочет устранить всякие спорные притязания на английский престол. Каждый из незаконнорожденных детей Генриха Восьмого предъявляет свои права, и даже шотландская королева Мария Стюарт могла бы оказаться претенденткой. Поэтому дед мой хочет, чтобы Марии Стюарт удалось скрыться во Францию, пока наша армия еще не завоевала Шотландии. Регент разбит, его армия почти разбежалась, он не может более удерживать нас и поэтому-то не нашел другого выхода, как склониться на предложения деда, разумеется, в секрете. Он обещал не мешать более бегству королевы, за что, со своей стороны, мой дед обещал ему отозвать английскую армию, как только объект спора окажется вне границ Шотландии.

— Ах, опять политика! — иронически пробормотал Вальтер Брай и, бросив многозначительный взгляд на Сэррея прибавил: — В том и невыгодна политика для нас, грешных, что как ни поступи, а никого не порадуешь! Мы вооружили против себя вдовствующую королеву, потому что служили регенту; сегодня регент требует от нас того, чему еще вчера препятствовал; а завтра вопрос может стать опять иначе, и тогда нам скажут: «К чему вы так торопились слушаться?»

— Необходимо действительно торопиться, — возразил Дэдлей, — потому что адмирал Виллеганьон явится сегодня с четырьмя французскими галиотами в Дэмбертон, чтобы взять на борт королеву, и ему придется сделать все это как можно скорее, чтобы не попасться в руки английской эскадре.

— Роберт Дэдлей! — вступил в разговор Сэррей. — Позвольте мне открыто высказать вам свое мнение. Если герцог Нортумберленд, ваш дед, и регент Шотландии вступят между собой в тайное соглашение, и если предметом этого соглашения является такой поступок, который им придется официально именовать государственной изменой, то пусть они и подыскивают себе людей, готовых пойти на это, а не поручают честному дворянину во имя секретных приказов нарушать долг чести. Я был здесь в качестве слуги регента, всем известно, что я охраняю замок Инч-Магом, и если завтра королева будет похищена, то ответственным буду я. Что же скажут? Скажут, что либо я обманул, либо дал себя обмануть. И то, и другое навлечет на меня одинаковый позор, и поэтому я не пойду на это. Пусть регент отзовет меня или пришлет мне официальный приказ, без этого Мария Стюарт выйдет из замка только через мой труп.

Дэдлей улыбнулся, хотя и не без удивления взглянул на Сэррея и произнес:

— Это было предусмотрено, и я могу только удивляться прозорливости моего деда, который так верно понял вас. Он поручил мне напомнить регенту о вас, и регент пошел навстречу нашему желанию. Вот приказ о вашем отзыве с распоряжением передать ваш пост мне.

— Ну, а я и мои стрелки? — воскликнул Брай. — Сэр Дэдлей, уж не думаете ли вы, что я пущу вас через озеро?

— Нет, сэр Брай, — улыбнулся Дэдлей. — Вот приказ регента о передаче мне власти над Инч-Магомом и Ментейтом. Регент нуждается в войсках. Поэтому велите своим стрелкам готовиться в поход и отправляйтесь с Богом. Если же вы предпочитаете следовать за графом Сэрреем, то пусть отряд поведет ваш капрал. Могу дать вам увольнительное свидетельство, так как я захватил для этого чистые бланки.

Сэррей прочел свое увольнительное свидетельство, которое гласило следующее:

«Ввиду того, что сэр Роберт Говард, граф Сэррей, по представлению графа Варвика, герцога Нортумберленда, восстанавливается английским королем Эдуардом VI во всех титулах, отличиях, правах и имениях, отнятых у его рода вследствие государственной измены графа Генриха Сэррея, то мы, Джеймс Гамильтон, граф Арран и регент Шотландии, увольняем упомянутого Роберта Говарда от службы королеве Марии и настоящим указом даем ему свободный пропуск и позволение вернуться в свое отечество каким ему заблагорассудится путем, будь то на одном из французских галиотов, находящихся в Дэмбертоне, или же накатанными дорогами нашего государства».

— Граф Сэррей, раз мы выходим в отставку, — сказал Брай, — то нам следует сделать визит дамам в замке и сказать им, что не от нас зависит, если сегодня им предлагают то, что еще вчера было бы сочтено государственной изменой.

Позволение уехать на французском судне намекало Сэррею на то, что ему разрешается проводить королеву, Марию Стюарт, если он того пожелает, и что он не должен чинить никаких препятствий ее побегу. Поэтому, когда Брай сделал предложение сделать прощальный визит дамам, то Сэррей почувствовал, что ему не получить более полного нравственного удовлетворения за все неприятности, испытанные из-за вдовствующей королевы, чем если он объявит ей об исполнении всех ее желаний. Кроме того, его сердце шептало ему, что он получит возможность увидеть Марию Сэйтон. И Сэррей согласился с Браем посетить замок Инч-Магом.

II

Со сторожевой башни после долгого перерыва снова зазвучали звуки рога, возвещавшего о визите в Инч-Магом.

В замке все с любопытством сбежались к окнам. До обитательниц замка уже дошли вести о поражении армии регента, и они были готовы переселиться в более надежное убежище. Будет ли там лучше или нет — но эта перемена уже могла влить надежду в сердца.

Глазки Марии Сэйтон тоже заблестели ярче. Все время она ждала Сэррея. Сперва надеялась на встречу со всей страстью любви, сознавая, что глубоко обидела любимого человека и желая искупить свою вину, и в сердце Марии начало закрадываться сомнение, что Роберт не любил ее, а просто поддался минутному увлечению. С течением времени сомнение перешло в уверенность, и Мария Сэйтон стала ненавидеть Сэррея за то, что он мог так быстро позабыть ее!

Однако теперь, глядя, как спокойную гладь озера рассекал легкий челнок, Мария вдруг почувствовала, что ее сердце бьется беспокойнее, чем всегда.

— Нам посылают нового пажа, — сказала вдовствующая королева. — У меня нет ни малейшего желания принять этот визит.

— А я непременно хочу! — воскликнула Мария Стюарт. — Авось новый паж окажется повежливее, чем сэр Говард! Правда, ему пришлось перенести здесь так много неприятностей. Пожалуйста, мама, будь полюбезнее с новым пажом!

— Я готова льстить нашему тюремщику, если ты требуешь, — сказала Мария Лотарингская.

Мария Флеминг вышла, чтобы передать распоряжение вдовствующей королевы, но вскоре вернулась и доложила:

— Ваше величество! У этих господ, должно быть, случилось что-нибудь необыкновенное, так как они напаивают на приеме и говорят, что их цель посещения не терпит отлагательства.

— Хорошо же! — улыбнулась вдовствующая королева. — Но пусть они никого не винят, если прием им не понравится.

Вошли все трое — Сэррей, Дэдлей и Брай.

— С каких это пор, — спросила вдовствующая королева, — регент настолько позабыл всякие приличия, что перестал даже уважать собственные покои королевы?

— Ваше величество, — ответил Сэррей, — вы ошибаетесь. Регент не заставлял нас добиваться у вас приема. Я и Вальтер Брай оставили службу у регента, а на мое место вступает сэр Роберт Дэдлей.

— Сэр Роберт Дэдлей! — удивилась Мария Лотарингская.

Сэррей повернулся к Марии Стюарт и преклонил перед нею колено.

— Ваше величество! — сказал он. — Когда я поступил на службу к графу Аррану, я поклялся ему, что буду защищать вас от каждого, кто бы это ни был. Если бы даже сам регент захотел заставить вас бежать, то и тогда я с такой же энергией восстал бы против этого, как и тогда, когда чужие расчеты хотели предопределить вашу судьбу. Так поверьте же моему честному слову дворянина, что я только верно и преданно исполнял свою обязанность!…

Мария Стюарт улыбнулась, как и тогда, когда он преклонил перед ней колено в застенке.

— Роберт Говард, — сказала она, — верю, что в вашей груди бьется преданное, горячее сердце, и радуюсь за вас, что вы уезжаете отсюда. Я уважаю вас за вашу преданность. Да сохранит вас Господь за это, и когда вы помчитесь по прекрасным лесам и зеленым лугам, когда увидите радостные лица людей, то вспомните о бедной королеве, которая отдала бы свою корону только за то, чтобы поменяться судьбами с самой простой жницей! И помолитесь тогда за бедную Марию Стюарт!

В глазах королевы заблестели слезы.

Дэдлей обнажил меч и, бросившись на колени, обратился к Марии Стюарт:

— Ваше величество! Когда-то я думал увезти вас и доставить к принцу Уэльскому, чтобы он мог возложить на ваши локоны английскую корону. Тогда Роберт Говард вышиб меня из седла, но сегодня никто не помешает вам скрыться из этих стен. Вы хотите быть свободной, и Франция простирает вам навстречу свои объятия. Еще сегодня ночью шотландская королева должна достичь Дэмбертона, где ее ждут четыре французских галиота с распущенными парусами.

— Да вы с ума сошли! — воскликнула вдовствующая королева, резко перебив Дэдлея и показывая на Вальтера Брая, остававшегося немым свидетелем всей сцены.

Радость загоревшаяся на всех лицах, вдруг сменилась ужасом и смущением. Как? Новый властитель их судеб вслух говорит о том, о чем до сих пор решались говорить только шепотом? Сейчас Вальтер Брай арестует его!…

Но каково же было их изумление, когда Брай подошел к Марии Лотарингской и, преклонив колено перед ней — той самой женщиной, с которой он до сих пор держался самым высокомерным, вызывающим образом, — сказал:

— Ваше величество! До сих пор я еще ни перед кем, кроме Бога и моего короля, не преклонял колен. Вы считали меня врагом, да и продолжаете считать, потому что ненавидите во мне верного слугу вашего врага. Но, как и граф Сэррей, я повиновался приказу. Однако теперь, когда я покончил со службой, я должен сказать вам, что мне было в высшей степени неприятно служить графу Аррану. Он не смел так оскорблять вас. Теперь я свободен, и если шотландская королева хочет бежать, то меня ей нечего бояться; в настоящее время я — слуга только графа Сэррея.

— И в качестве слуги, — добавил Роберт, — он будет сегодня ночью эскортировать поезд, если королева разрешит мне ее сопровождать.

— Возможно ли это? — возликовала Мария Стюарт. — Я могу бежать, могу быть свободной? О, Боже мой! Роберт Говард, поклянитесь мне своей честью, что не обманете меня!

— Ваше величество, вы свободны! Это — не обман. Мы отвезем вас в Дэмбертон, — уверил ее Дэдлей. — Клянусь нам в этом за себя и за своих друзей.

— Но мы знаем подлость графа Аррана, — ответила вдовствующая королева. — Дайте мне доказательства, что наш план имеет хоть шансы на успех. Покажите мне французских солдат, которые защитят нас от стрелков! Покажите мне письмо от Д’Эссе в доказательство того, что он ждет нас, что мы найдем в Дэмбертоне французские корабли.

— Я не могу показать вам ни письма, ни французских солдат, — возразил Дэдлей. — Я не могу даже выдать вам то, что дает мне непоколебимую уверенность в успехе моего плана, так как вы не должны становиться нашей сообщницей. Но я обращаюсь к шотландской королеве с вопросом, может ли она думать, что два дворянина и честный стрелок поручились бы своей честью, если бы дело шло только о проделке пажей, и что мне удалось бы привлечь таких сообщников, если бы у них могла оставаться хоть тень сомнения?

— Я мог бы доставить все доказательства, — вступил в разговор Роберт Сэррей. — Но для этого понадобилась бы целая неделя. А уже завтра бегство — немыслимо. Ваше величество! — обратился он к вдовствующей королеве. — У нас есть прочная сводчатая камера во дворце. Я готов быть вашим узником, чтобы у вас был заложник, если против королевы замышляется предательство.

— Нет! — воскликнула Мария Стюарт, покраснев, как огонь, и обеими руками схватив Роберта за руку. — Я верю нам, и вам ни к чему отправляться в эту ужасную камеру! Я убегу с вами, и если нам будет угрожать засада, то я приказываю вам, сэр Говард, щадить свою жизнь. Лучше снова заточение, чем ради меня пролитая кровь. И тот, кто не хочет обидеть меня, должен отбросить в сторону всякое сомнение. Мария Флеминг, Мария Сэйтон, хотите ли вы сопровождать меня?

Подруги детских игр окружили молодую королеву и стали целовать ей руки.

— Клянусь святым Андреем, — пробормотал Вальтер Брай, — я даже буду рад, если нам повстречается дюжина всадников. За такую королеву и умереть чистое наслаждение!

Брай, Сэррей и Дэдлей уехали, чтобы подготовить все необходимое для бегства. Роберт Говард не обменялся с Марией Сэйтон ни единым словом, но он с горделивой радостью заметил, как она невольно покраснела, когда вдовствующая королева высказала свое обидное недоверие.

— А она меня все-таки любит! — шепнул он Вальтеру Браю.

Однако тот только недовольно нахмурил брови и сказал:

— Роберт Говард, вы мужественно боролись со своим сердцем, и я удивился, что вы одержали победу над ним. Но поверьте мне, если бы даже вы и могли теперь любить ее всей душой, то скоро пожалели бы об этом. Мужчина не должен сомневаться в женщине, которую он любит, потому что сомнение быстро разрастается, как сорная трава. Вспомните мою Кэт! Она была обесчещена, и ее вид постоянно возбуждал бы во мне сомнения в ее чистоте. Благо ей, если она умерла, если она еще жива, тогда благо, что я тогда убежал. Откажитесь от предмета своей страсти, сэр Говард! Думайте, что она надсмеялась над вами!

— Вы правы, Вальтер, — пробормотал Сэррей, пожимая ему руку. — Но я все-таки скажу Марии, что любил ее так, как никогда больше не буду любить ни одну женщину!

— Ну и поступите, с позволения сказать, как дурак! Она порядком-таки поиздевалась над вами, и если вы хотите, чтобы она по крайней мере уважала вас, так не исповедуйтесь ей, словно несчастный грешник, а обходитесь с ней гордо и холодно. Не беспокойтесь, женщины с такой же достоверностью, как и сатана, знают, поймали ли они чужую душу! Для вас будет лучше оставаться на расстоянии выстрела от ее черных глаз, чтобы я мог целым и невредимым привезти вас в Англию, где вы забудете про привидения Инч-Магома!

III

Когда стемнело, на берегу озера приготовили лошадей. Дэдлей переехал через озеро и перевез сначала придворных дам, потом королеву, а уж потом воспитателей королевы, которым секрет был сообщен только в самую последнюю минуту, причем им был предоставлен выбор, последовать ли за королевой во Францию или остаться здесь. Они решились на бегство, так как думали, что гнев регента обрушится на них.

Едва только члены этого маленького общества собрались ни берегу, как кони быстрым карьером помчали их прочь.

Как ликовало сердце Марии Стюарт, когда темные башни Инч-Магома стали скрываться вдали, и как жадно ее грудь вдыхала свежий воздух свободы! Когда же в ее душу прокрадывались опасения, то Дэдлей смехом разгонял заботы. О, если бы она могла знать, что этот самый Роберт Дэдлей уже не будет в силах спасти ее, как сегодня, что он, став любовником двух королев, предаст их обеих! О, если бы она могла знать, что готовит для нее в будущем судьба, так она не убежала бы из Инч-Магома, или может быть, все-таки убежала? Ведь Мария Стюарт была женщиной, а женщина охотно покупает себе час счастья ценою тысячи часов слез!…

За такой час и Мария Сэйтон теперь заплатила бы несколькими годами своей жизни. Как сочилось кровью ее сердце, как бушевала страсть в ее груди, как боролась гордость с тоской любви, когда она думала о том, что Роберт Говард даже не поздоровался с ней при ее высадке из лодки на берег! Он сидел верхом на коне, с опущенным забралом, неподвижный, вытянувшийся, словно бронзовая статуя, и казался немым и холодным. Едва только королева села на коня, как Сэррей повернул лошадь и последовал вперед, и для нее, Марии Сэйтон, у него не нашлось ни взгляда, ни слова, она была чужой ему.

Это было не ненавистью, а презрением. Мария еще перенесла бы ненависть, но презрение разрывало ей сердце и заставляло лицо гореть пламенем стыда. Однако, как растаял тот панцирь, которым она раньше оградилась от него, когда он сегодня опустился на колени пред королевой и с теплотой благодарного сердца, со страстью и воодушевлением говорил о своей преданности ей! Это было воплощение ее грез, это был тот человек, на груди которого она могла бы с рыданием и радостью признаться: «Я люблю…»

Ночной ветер гнал по полям холодные туманы, но у Марии кровь огненным ключом стремилась по жилам.

«Он не смеет так расстаться, — кричало в ней, — я должна сказать ему, что любила его и что его холодность превратила мою любовь в ненависть».

«Нет! — снова перечил в душе Марии Сэйтон другой голос. — Пусть он не торжествует! Пусть не видит, что мое сердце истекает кровью!… Мое лицо должно смеяться, даже если горе рвется криком из сердца».

Когда начало рассветать, кавалькада доехала до возвышенности, с вершины которой взорам беглецов открылось море. Море — дорога к свободе!

— Море! — возликовала Мария Стюарт.

В этот момент к ней подскакал Сэррей.

— Приближается отряд всадников, ваше величество! — доложил он, глубоко склоняясь перед ней. — У них знамена с лилиями, королевскими знаками Франции. Да поддержит Господь вас, ваше величество, и да благословит вас на всех путях ваших!

У Марии Стюарт от радости и растроганности выступили слезы на глазах; она не находила слов, только ее нежная ручка схватилась за панцирную перчатку Сэррея, и она, всхлипывая, прошептала:

— Благодарю вас, благодарю вас!

Действительно, на гору въезжали всадники французского короля. Это был блестящий рой дворян; расшитые золотом платья сверкали в утреннем солнце, копья и доспехи блестели, а знамена весело развевались по ветру. Граф Монгомери соскочил с лошади и на коленях приветствовал невесту своего дофина, радостный клич свиты огласил воздух.

Роберт Сэррей отъехал в сторону и наблюдал издали, как дворяне окружили Марию Стюарт и ее дам; казалось, словно он олицетворял собою мрачные тени ее прошлого. Дэдлей уже откланялся королеве, а Монгомери поместился рядом с ней. Весь поезд уже пришел в движение, когда королева вдруг приостановила лошадь и, оглянувшись по сторонам, заметила одинокого всадника.

Почувствовала ли она, что еще одно слово благодарности будет для него целебным бальзамом, заподозрила ли она, как он страдал, или это было просто следствием ее ласковой сердечности, которая очаровывала всех, — но только она повернула лошадь к Сэррею и кивнула дамам, последовавшим за ней.

— Мы должны проститься с нашим инч-магомским тираном! — крикнула она французам. — Останьтесь там, господа! — С этими словами она подскакала к Сэррею, сняла с груди бант и, подав ему его, взволнованно сказала:

— Я — очень бедная королева, я ничего не могу подарить вам ценного, чтобы отблагодарить за верность, но этот бант — знак благодарности и уважения, которым вам обязана Мария Стюарт. И вы, — обратилась она к дамам, — тоже одарите нашего храброго инч-магомского пажа знаками, приличествующими смелому рыцарю.

Дамы повиновались. Мария Сэйтон замешкалась, но, устыдясь своего смущения, тоже сорвала с себя бант и подала его Роберту.

— Я — ваша должница, — сказала она, — потому что вы одержали победу и с честью взяли верх над хитростью и коварством.

Ее смех прозвучал как-то глухо, и голос дрожал, ее глаза были полны слез.

— Леди Сэйтон, — шепнул он, — я беру этот бант как знак вашего прощения.

Остальные дамы уже отъехали и последовали за королевой.

— Роберт Сэррей — ответила Мария Сэйтон, и ее лицо стало белее снега. — Вы причинили мне очень много горя, когда так позорно отвернулись от меня, но эти слова снова примиряют нас. — Ее взгляд прожег сердце Сэррея.

— Мария! — воскликнул он.

Но Мария Сэйтон, сказав: «Прощайте навсегда!» — погнала лошадь и через несколько секунд уже скрылась в пестрых рядах французских кавалеров.

 

Глава девятая

ПРОРОЧЕСТВО

I

Сэррей, Дэдлей и Брай оставались на высоком холме, пока на главной мачте галиота не взвился рядом с боевой орифламой Франции королевский штандарт Шотландии, и это возвестило им, что Мария Стюарт вступила на французскую землю. Они словно сговорились дождаться этого важного момента и, когда ветер надул паруса и корабль понесся по волнам в открытое море, с молчаливым, скорбным сочувствием посмотрели друг на друга как друзья, которые простились с любимым родственником.

— Бедная Шотландия! — буркнул Вальтер Брай, — Кажется, что от тебя улетает твой ангел-покровитель! Горе стране, из которой этот ангел должен бежать в силу того, что она не способна укрыть его!

— Скажите лучше: позор нам, что мы позволили ей бежать! — откликнулся Дэдлей. — Сэр Говард, у меня такое чувство, словно я совершил государственную измену. Если бы я видел королеву раньше и не дал Монгомери слова, то, клянусь Богом, я не отдал бы этой добычи французам.

— Она не виновата в той крови, которая пролилась из-за нее, — возразил Сэррей. — Но, как истинные англичане, мы можем только радоваться, что яблоко раздора между Англией и Шотландией плывет теперь по морю.

— Вы так думаете? — улыбнулся Брай, пожимая плечами. — Неужели вы предполагаете, что король Генрих Восьмой начал эту войну из-за ребенка? Полноте, ему просто нужно было приданое нашей королевы, а сама она как невеста шла только в придачу. Сэр Дэдлей, я помог вам увезти королеву, потому что мое сердце было тронуто тем, что этот милый ребенок должен так жалко влачить свою юность в мрачном замке. Но не думайте, что я поверил вашему деду, он англичанин и только несколько иначе подходит к вопросу, чем Генрих Восьмой. Лисица изобрела другие средства. Шотландская королева стала теперь французской принцессой, а Франция — враг Англии. Лорд Варвик скажет, что с того момента, как королева Мария Стюарт вступила на французскую почву, она потеряла права на корону, и таким образом Шотландия, как страна без властителя, попадет в руки Англии. Но я не хочу оскорблять вас, я говорю просто то, что думаю. Лучше, чтобы англичане властвовали в Шотландии, чем нам подчиняться Дугласам.

— Черт возьми! — воскликнул Дэдлей. — Так значит, мы с вами — друзья, и, может быть, я когда-нибудь еще раздобуду из Франции эту прекрасную добычу. Сэррей, я завидую дару, полученному вами от королевы, и еще более тому, что она рассказывала мне про вас. Не смотрите так мрачно! Английский штандарт развевается в Кале и, быть может, вскоре взовьется и над Парижем. Тогда мы утащим у дофина его прекрасную добычу, а вы возьмете себе Марию Сэйтон…

— Дэдлей, — перебил его Говард, — если вы любите меня, то не называйте в моем присутствии этого имени.

— Я очень люблю вас, Говард, как друга, поэтому так сочувствую вам. Знаете, что рассказала мне королева? По ее мнению, вам следовало бы схватить ту, которую я не смею называть по имени, взвалить ее на лошадь и умчаться с ней!

— Довольно, сэр Дэдлей, я уже не прошу, а требую от вас, чтобы вы перестали говорить об этом!…

— Да упаси Бог сердить вас! Замолкаю. Но куда же мы едем? Ведь эта дорога не ведет к границе! Вы с ума сошли, Брай!… Ведь это — дорога в Эдинбург!

Дэдлей и Сэррей следовали за Браем, не обращая внимания на дорогу, по которой он поехал. Только теперь они заметили, что он избрал путь, который вел к шотландской столице.

— Мы сделаем очень небольшой крюк, — ответил Брай, — и если вы действительно мои друзья, то дадите мне возможность перед тем, как покинуть Шотландию, исполнить священную обязанность.

— Конечно, сэр Брай, — кивнул Дэдлей. — Но что это за таинственное приключение?

— Ничего особенного, сэр Дэдлей.

— Хо-хо, сэр Брай! Мне очень хочется стать вам таким же добрым другом, как и Роберт Говард. А тот, кому я протянул свою руку, может быть уверен во мне до конца своих дней.

— Я верю, верю вам, и хоть вы и нарядный дворянчик, но ваш кулак и в шелковой перчатке доказывает, что кости у вас железные. Пусть сэр Говард расскажет вам, в чем тут дело, а я не могу, — сказал Брай, снова выехав вперед.

А когда Сэррей рассказал Дэдлею, как они спасли Кэт от папистского столба, как дугласовские всадники свалились в пропасть, то лицо Дэдлея просияло.

— Клянусь святым Георгом, — уверил он, — я отдал бы год своей жизни, чтобы быть с вами тогда! Но где же эта несчастная?

— Вальтер оставил ее полумертвой, отдав старой колдунье приказание похоронить Кэт. Но когда он пришел к колдунье, она не могла показать ему могилу. Может быть, она рассчитывала обрадовать его этим, но он только мрачно посмотрел на нее и сказал: «Женщина, которую я любил, не может желать жить после того, как ее обесчестили, а если дело обстоит иначе, то пусть она остерегается повстречаться со мной. Значит, она была виновата, и я был дураком, что спас ее от позорного столба». И я готов побиться об заклад, — заключил Сэррей, — что сегодня он собирается навестить старуху только для того, чтобы убедиться, не живет ли с ней Кэт.

— И чтобы убить ее?

Сэррей повел плечами:

— Это известно лишь Богу!

— И вы не помешаете убийству?

— Это — вопрос его чести, и тут никто не вправе ни давать советы, ни мешать, ни способствовать.

— Прокляни меня Бог! Вы оба так мрачны в своей любви! — воскликнул Дэдлей.

II

Только с наступлением темноты путешественники добрались до цели. Но напрасно Вальтер стучался во дворе развалившегося аббатства — никто не отзывался на бряцание железа.

— Проклятие! — буркнул он. — Не слышит эта старая ведьма что ли, или ее утащили, чтобы кинуть в воду?

— Я посоветовал бы, — шепнул Дэдлей, — отыскать какую-нибудь харчевню, так как здесь чувствуешь себя не по себе.

С этими словами он показал на освещенную лунным светом стену, на которой ясно вырисовывалась некая тень.

— Где же ты, ведьма? Чтобы тебя черти взяли! — крикнул Брай.

Тень исчезла, но сквозь развалившиеся ворота скользнула какая-то фигура. Лошади взволновались.

— Стой, кто бы ты ни был, черт или человек! — крикнул Брай, выхватывая пистолет.

Темная фигура понеслась тенью над болотом. Вальтер выстрелил. В ответ сзади всадников раздался иронический, хриплый смех.

Всадники испуганно вздрогнули — так жутко звучал этот смех, так необъяснимо было это видение. Но когда они оглянулись, сзади никого не оказалось.

— Да охранит нас Пресвятая Дева! — осенил себя крестным знамением Дэдлей. — Сэр Вальтер, не дразните дьявола!

— Клянусь святым Андреем, — буркнул тот, — вы правы; но пусть у меня отсохнет рука, если я когда-нибудь снова сжалюсь над ведьмой!

С этими словами он повернул лошадь назад.

Вдруг сзади него послышался голос:

— Вальтер Брай!

— Пусть малодушно бежит тот, кто хочет, — заскрежетали зубами Брай.

Он соскочил с коня и привязал его к камню, затем собрал валежник и зажег его.

Сэррей и Дэдлей последовали его примеру.

В несколько минут огонь ярко загорелся, но вдруг откуда-то сверху упал тяжелый камень, брошенный так ловко, что, не задев никого, потушил огонь.

— Колдовство! — задрожал Дэдлей, да и его спутники тоже были страшно перепуганы, так как кругом не было никого видно.

И опять они услышали голос:

— Берегись! Бледная смерть поразит каждую руку, которая осмелится зажигать огонь там, где горело священное пламя! Почему вы не просите, Вальтер Брай, вместо того, чтобы грозить? Та которую вы ищете, уже не живет более среди живых, ее душа витает в пространстве и терзает совесть убийц.

— О ком вы говорите? — крикнул Брай. — Где вы? Покажитесь и не бойтесь! Где старуха Гиль?

— Отыщите золу, которую палачи развеяли на все четыре стороны, и тогда вы найдете ее.

— Значит, она умерла? Какой же негодяй предал ее?

— Тот самый парень, который причинил вам столько горя.

— Вы лжете! — возразил Брай. — Она здесь, и Кэт тоже: я слышал ее голос.

— Ее голос ты должен услышать еще раз, Вальтер Брай. — На этот раз Вальтер заметил, что это кто-то старается подделаться под интонации Кэт. — Она говорит с тобой моими устами. Да, — продолжал голос, ставший опять старчески хриплым, — ты не должен убивать того, кого охраняют духи. Они утащили на горящих облаках ту женщину, которую ты ищешь. Но не ворчи, Вальтер Брай! Настанет время, когда ты узнаешь, что мы воздаем ненавистью за ненависть и благородством за любовь. Твоя рука спасла одну из наших от смерти и позора — этого мы никогда не забудем!

— Так скажите же мне, где Кэт, или я прокляну день, когда сжалился над ведьмой! — крикнул Брай.

— Проклинай или благословляй!… Что значит проклятие — проклятому, благословение — презираемому? Ты, Брай, найдешь свою Кэт, когда не будешь думать о ней, и в такое время, когда ты этого не ожидаешь. И тогда ты возликуешь, что твой кинжал не поразил ее. Неужели ты хочешь быть умнее тех, которые смотрят в будущее?

— Я готов верить и повиноваться, — ответил Вальтер, — но сначала должен убедиться, что здесь не кроется обмана. Покажись и не разыгрывай из себя духа! Впусти меня в твое подземелье, чтобы я мог убедиться, действительно ли там живет другая женщина, а не та, которую я ищу. Если ты не захочешь сделать этого, то я останусь здесь до утра, и тогда я уже откопаю тебя, клянусь своей головой!

— Вальтер Брай, — ответил голос, — ты не прав, угрожая мне. Пока наступит день, я могу десять раз уничтожить тебя. Достаточно одного слова, чтобы поднялись зловредные пары, которые высушат твое тело и заставят твои колени подогнуться! Достаточно одного звука, и на твою голову свалится тяжелый камень, или здоровенная стрела вонзится в твою грудь. Берегись раздражать духов, которые могущественнее тебя!

— Вот она! — крикнул Брай и бросился вперед, но его нога подвернулась, и он так неудачно упал, что не мог больше встать.

Сэррей и Дэдлей подумали, что его бросила наземь какая-то сверхъестественная сила. Первый перекрестился, а второй бросился бежать.

— Останьтесь! — остановил его голос, и из темноты словно по волшебству появилась старуха. — Случилось несчастье, а вы хотите бросить друзей? Помогите мне и не бойтесь!… Его просто оглушило, и он очнется.

В голосе старухи звучало внутреннее беспокойство, и ужас Сэррея и страх Дэдлея сразу пропали.

Старуха открыла потайную дверь, и Сэррей с Дэдлеем подняли Вальтера, при свете в подземелье Роберт увидал, что его обитательницей теперь является другая женщина, а не та, которую он видел в первый раз. Вальтера положили на ложе из мха, старуха распустила его набедренники и панцирь и, ощупывая его тело, спросила.

— Где у вас болит?

— Кажется, я сломал себе ногу, — ответил Брай. — Но кто вы такая?

Старуха ощупала ногу, достала бутылочку из угла и стала втирать в ногу ее содержимое.

— Нога не сломана, а только вывихнута, — сказала она, — и если вы отдохнете несколько часов, то будете в состоянии завтра утром бодрым и свежим сесть в седло. Почему вы так неосторожны? Ведь вы могли сломать себе шею в этом тяжелом панцире!

Старуха произнесла все это почти ласковым голосом, и выражение сердечного участия странно противоречило отвратительному уродству ее лица. Словно нищета и порок расцветили это лицо красками мрачных страстей; из-под широкого лба выглядывали маленькие хитрые глаза, беззубый рот был крепко стиснут, скулы выступали наружу, а кожа, на которой годы и нищета оставили глубокие морщины, была желта и похожа на пергамент.

— Да, да, — сказала она с неприятным смешком. — Я — не тетушка Гиль, но вы не хотели этому верить. Теперь вы на свое несчастье исполнили то, что хотели. Ну убедились, что я не укрываю здесь молодую девку.

— Здесь все-таки лучше, чем там, в тумане, — улыбнулся Сэррей. — Но ваш огонь погас и очаг пуст. Если у вас имеется валежник, то я помогу вам развести огонь, у которого мы могли бы погреться.

— Вот как? Так вы думаете, что я дам вам убежище на всю ночь?

— Так или иначе, но мы здесь, и для вас было бы большим позором, если бы вы выгнали нас теперь на улицу.

— Было бы позором, говорите? А я думаю, было бы умно сварить для вас такое питье, от которого вы заснули бы навсегда, чтобы вы не могли выдать ведьму, как это сделал подлый лорд!

— Что же, варите свой напиток, я не боюсь! — сказал Сэррей. — Потому что вы лучше, чем хотите казаться. А если вы на самом деле прозорливая женщина, то должны видеть, что мы не таим никаких злых умыслов.

Взор маленьких глаз старухи впился в Сэррея; она вдруг схватила его за руку и, посмотрев на нее, пробормотала:

— Это — правда, вы никого не выдадите, кроме себя самого. Вы честный и порядочный человек и умрете только потому, что вы таковы. Берегитесь собственного сердца! Благодарность ввергнет вас в несчастье, и ваш лучший друг предаст вас, чтобы спасти себя самого!

Дэдлей с любопытством подошел ближе, чтобы послушать, что говорит старуха, она глянула на него и, с угрозой подняв кверху костлявую руку, воскликнула хриплым голосом:

— Вы хотите узнать свою судьбу, а в душе смеетесь над моими словами! Говорю вам, ваша надменность послужит причиной многих слез и покроет ваше имя позором. Вы будете домогаться короны и ради этого предадите то, что будет вам дороже всего; вы будете разбивать сердца и рыдать над гробом той, которую убьете. Но месть близка, и позор! У вас холодное сердце и горячая кровь, смазливое лицо, но обман на уме!

— Вы лжете! — крикнул Дэдлей. — Я лучше умру, чем переживу позор или предам кого бы то ни было!

Старуха покачала головой.

— Разве можно помешать тому, что написано на звездах и что судьба запечатлела в чертах человека? Мне кажется, я вижу морские волны и слышу как они шумят. Она несется по волнам, но буря относит обратно то, что убежало с ветром. Берегитесь той, которую вы хотите спасти и которая окажет роковое влияние на судьбы вас обоих. Вы будете идти рука об руку, пока ревность не разъединит ваши сердца; я вижу, один из вас истекает кровью, а другой захлебывается в этой крови. Берегитесь друг друга! — С этими словами старуха оттолкнула от себя руку Сэррея и вернулась к Вальтеру Браю.

— Она предсказывает нам, что мы станем соперниками, — шепнул Дэдлей Сэррею. — Давайте поклянемся друг другу, что каждый из нас заранее отказывается от той женщины, которую полюбит другой.

— Я верю твоему сердцу больше, чем предсказаниям старой бабы! — возразил Сэррей и пожал руку другу.

Но, как тихо ни произнес он эти слова, старуха услышала их и рассмеялась с такой горькой иронией, что оба молодых человека вздрогнули от смутных предчувствий. Сейчас же вслед за этим она вышла из подземелья, и послышался протяжный свист.

Старуха вернулась не одна, за ней следом шел мальчик с всколоченными волосами, горбом и злыми глазами. Это маленькое гибкое существо скользнуло мимо посетителей, словно боясь встретиться с ними взглядом.

— Разведи огонь и приготовь нам поесть, Филли! — сказала старуха. — Да поторопись, у нас сегодня знатные гости!

Маленький горбун засуетился вокруг очага, и вскоре там загорелось жаркое пламя и по каморке разнесся приятный аромат кореньев и жареного мяса.

— Жаркое? — воскликнул Дэдлей. — Бабушка, это — очень приятная неожиданность. Ваш Филли, вероятно, и повар и поставщик дичи?

— Он ловит дичь руками на болотах, хотела бы я видеть такого коня, который перегнал бы его!

— Ну, что же, — сказал Дэдлей, подходя к очагу и похлопывая горбуна по плечу, — если тебе когда-нибудь надоест жизнь в этой трущобе, тогда приходи в Варвик-Кастл. Роберт Дэдлей даст тебе красивую одежду и сделает тебя своим скороходом.

— Вот это называется благодарностью! — вздохнула старуха. — Взять и переманить у меня ребенка, который является последней опорой моей старости. Но так уж идет все на свете: богатые берут у бедных последнее и оставляют им только право проклинать.

— Я совсем не хотел этого, — спохватился Дэдлей. — Если и вы тоже придете в Варвик-Кастл, то и для вас найдутся там кусок жаркого и кровать.

— Я приду и напомню вам о вашем слове! Я приду, когда ваш отец положит голову на плаху, когда запылают костры, и вы будете желать, чтобы ваши ноги могли унести вас так же быстро, как Филли.

— Как вам не стыдно! — вспыхнул Дэдлей. — Вы сыплете проклятия за то, что вам хотят помочь. Что вам сделал мой отец или я, почему вы желаете нам столько зла?

— Разве я желаю того, что вижу начертанным в будущем? Если бы будущее зависело от моих желаний, то мы были бы сейчас не здесь, а в моем доме в Эдинбурге, а город скорее сам сгорел бы, чем сжег на костре мою родственницу Гиль. Спросите Бэклея, хотела ли я, чтобы меня стегали кнутом и окунали в воду — xa-xa!… Но очередь дойдет и до лордов, а потом и до королев и королей! И, словно горный поток, польется кровь, а ведьмы тогда запляшут и запоют от радости.

— Женщина, перестань! — перебил ее Вальтер. — Лучше скажи мне, куда скрылся негодяй Бэклей. Ты знаешь?

— Ты найдешь его, Вальтер, и найдешь раньше, чем хотел бы, но позже, чем это могло бы помочь тебе!

— Скажи — где и оставь свои дурацкие пророчества.

— Где? Разве у пространства имеются границы и местности? — промолвила старуха. — Я говорю то, что вижу в откровении духа, неведомая сила заставляет меня говорить. Если бы я умела лгать и говорить людям одни приятные вещи, тогда меня не стали бы преследовать и гнать. Но именно потому, что я говорила то, что невольно набегало на мои уста, они стали преследовать меня, словно я накликала на них то несчастье, которое было предначертано в веках.

Старуха сказала это скорбно-жалобным тоном, и воспоминания о преследовании за колдовство, которое пришлось пережить ей, наполнило слушателей ужасом.

III

Обитательница подземелья в аббатстве, старуха Гуг, накормила гостей и рассказала о своем несчастье.

— Была ночь. Я сидела в своей комнате; вдруг в дверь постучались. Я подумала, что это — какой-нибудь больной, который пришел за лекарством, и отодвинула железный засов. Но дверь раскрылась, и вошел лорд Бэклей.

— Так вы уже знали его? — воскликнул Брай.

— Да, я знала его, так как мне про него рассказывала моя родственница Гиль, когда я увидела у нее бледную хорошенькую девушку.

— Значит, Кэт жива? Ведьма обманула меня! Дальше!

— Я иногда приносила Гиль платье и припасы, — продолжала Гуг, — за что получала от нее коренья, которые они собирала. Когда я была в последний раз, то увидала хорошенькую крестницу хозяина трактира «Красный Дуглас», про которую люди болтали, будто она была в связи с дьяволом и он утащил ее от папистского столба. Родственница рассказала мне также и о вас, Брай, и прибавила, что в случае, если вам понадобится помощь и вы обратитесь за ней к нам, детям ночи, то пусть проклятие поразит ту, которая откажет вам в этой помощи. Я не знала вас, Вальтер Брай, да и Кэт была мне чужой, но я лучше дала бы себя разрубить в куски, чем выдать лорду Бэклею сведения о том, куда вы отвезли несчастную девушку.

— Бэклей спрашивал вас об этом? Но откуда он знал, что вы знакомы с Гиль?

— Я умею приготовлять целебные напитки, и люди считали меня ведьмой. А ведь они думают, что одна ведьма должна знать другую. Бэклей приказал связать меня, заткнуть мне рот и взвалить на лошадь. Затем его люди привезли меня в какой-то замок, где бросили в погреб. Они принялись стегать меня плетьми, пока от боли я не согласилась провести этих мучителей к месту нахождения Кэт. В следующую ночь меня доставили к берегу озера, откуда я должна была провести их в аббатство к Гиль. Я пошла впереди всадников, они же с оружием в руках грозились, что убьют меня, если я попробую убежать от них. Но их угрозы не страшили меня, так как передо мной было болото и туман был очень густой. Я довела их до места, где перекрещиваются рвы аббатства, и скрылась в ольховых кустах. Всадники стали стрелять, но не попали в меня. Пока же они блуждали среди рвов и тонули с лошадьми в болоте, я кинулась к аббатству, чтобы предупредить мою родственницу Гиль и Кэт. Но до Гиль уже дошли слухи о том, что ее ищут всадники, поэтому она поручила Кэт какому-то страннику, обещавшему проводить ее за горы. Я советовала Гиль бежать, но она ответила, что во сне получила предсказание о близости смерти, да и вообще утомлена жизнью. Я окольными путями вернулась в город, чтобы спасти свои пожитки. Но чернь уже разгромила мой дом, так как люди уверяли, будто меня схватил черт. Я несколько дней блуждала по лесу, пока не узнала, что дугласовцы поймали мою родственницу Гиль и сожгли ее. С тех пор я поселилась здесь и проклинаю людей.

— Ужасно! — пробормотал Сэррей. — Но разве вы не боитесь, что всадники или народ могут когда-нибудь заявиться сюда, чтобы узнать, не поселилась ли здесь другая ведьма?

— Они уже пробовали сделать это, — хрипло рассмеялась старуха. — Они явились с надменными улыбками, а потом бросились бежать так, словно за ними гналась сама чума. Они сделали меня ведьмой, так я и доказала им, что умею колдовать. Существует такая смесь, которая дает ядовитые пары, как только зажигают ее. Я вырыла во дворе четыре ямы, наполнила их этой смесью, соединила серной веревкой и снова закопала. Когда пришли мои преследователи, то из подземелья я крикнула им: «Вам нужно бабушку Гиль? У меня в гостях черт, который приглашает вас разделить с ним компанию!» С этими словами я подожгла серную веревку. Поднялся отравленный дым, и шестеро из преследователей попадали, словно мухи, а остальные бросились бежать. С тех пор они думают, что душа сожженной ведьмы поселилась вместе с чертом в этих местах, и сюда никто не осмеливается подойти, кроме тех, кого нужда заставляет искать помощи хотя бы у самого черта.

— Что стало с этими шестерыми? Они умерли?

— Нет, но они стали искалеченными на всю жизнь, так как яд выел у них мозг из костей. Их эдинбургские родственники явились сюда целой процессией, с кадильницами и иконами, чтобы забрать их. Но народ в конце концов их все-таки сжег, так как решил, что в их тела вселился черт.

— Но скажите мне, откуда у вас этот парнишка? — спросил Брай.

— Вам какое дело! — воскликнула Гуг. — Разве я спрашиваю, кто такие ваши друзья?

— Да, но вы умолчали еще кое о чем, а я не буду вам благодарен, пока вы не скажете мне этого. Где Бэклей?

— Так спрашивайте вот этого! — огрызнулась старуха, внезапно показывая на Дэдлея, который смущенно покраснел.

— А, вы знаете это, сэр? — крикнул Вальтер, и его глаза заметали пламя. — Да, да, теперь я вспоминаю, что и в первый раз вы вместе с ним явились в Ментейт!

— Вальтер Брай, — возразил Дэдлей, — эта женщина права. Но все-таки не спрашивайте меня, потому что мой язык связан клятвой.

— А! — заскрипел зубами Вальтер Брай, хватаясь за меч. — Так если не его самого, мне по крайней мере удалось найти одного из приятелей негодяя!

— Стой! — крикнул Сэррей и бросился между ними. — Не надо ссоры, Вальтер. Скажите ему, сэр Дэдлей, что вы не можете быть другом такому негодяю, как Бэклей. Если же вы не в состоянии сказать это, тогда лучше садитесь на лошадь и поезжайте другой дорогой.

— Вы оба ошибаетесь! — ответил Дэдлей. — Я поклялся третьему лицу хранить эту тайну, где скрывается Бэклей. Но настанет время, когда мое слово уже не будет больше связывать меня, и тогда, если сэр Вальтер не хочет внимать предупреждению, я сам отведу его туда, где находится лорд Бэклей, и сам помогу ему, насколько это будет в моих силах.

— Я ловлю вас на слове, и пусть ваша честь будет мне порукой в том, что вы его сдержите! — произнес Вальтер Брай, протягивая Дэдлею руку, которую тот пожал не без внутреннего трепета.

На следующее утро, щедро одарив старуху, всадники поскакали дальше.

 

Глава десятая

ДВОЙНАЯ ИЗМЕНА

I

Снова поведем мы читателя в Лондон ко двору. Корону носил мальчик Эдуард VI, а страной правил от его имени старый Варвик, герцог Нортумберленд. Чарльз Килдар правил Ирландией в качестве вице-короля, но его дочь, несчастная невеста убитого Сэррея, осталась статс-дамой принцессы Елизаветы.

Прошло несколько лет с тех пор, как шотландская королева Мария Стюарт бежала во Францию. Прибыв в Лондон, Роберт Сэррей отправился к Варвику, чтобы поблагодарить его, а затем вместе с Вальтером Браем уехать в свой родовой замок. Расставаясь с ними, Роберт Дэдлей еще раз повторил свое обещание относительно Бэклея, хотя тот был ближе от них, чем они могли думать.

С того момента, когда Бэклей отправился в английский лагерь и предложил свои услуги увезти Марию Стюарт из Инч-Магома, он отдался в руки Варвика. Когда же атака не удалась, то он счел более благоразумным остаться на службу у щедрого лорда, чем продолжать с партией Дугласов дразнить регента Шотландии. Гилфорд Варвик рекомендовал Бэклея отцу, могущественный герцог нашел в дерзком, хитром и гибком характере лорда благодарный материал для своих планов. Как шотландский дворянин, лорд Бэклей встретил при дворе, где мечтали о завоевании Шотландии, отличный прием. Генрих VIII дал ему титул графа Гертфорда, так как хитрый лорд живо втерся к нему в доверие, а Варвик, рекомендациям которого он был обязан своим счастьем, использовал его как шпиона при дворе. Таким обрати, Бэклей пользовался благоволением обеих сторон, и его значение и влияние еще возросли, когда после смерти Генриха VIII Варвик стал регентом. Бэклею удалось попасть в милость к той принцессе, которая имела больше всего прав на престолонаследие после Эдуарда VI, и Варвик ценил его тем более, что предполагал, будто Бэклей делал это только ради того, чтобы услужить ему, так как эта принцесса — Мария Тюдор дочь первой супруги Генриха VIII — была его заклятым врагом, и за ней стояла все еще влиятельная католическая партия. Бэклей выдавал Варвику все, что придумывала принцесса или ее приближенные для уменьшения его влияния на Эдуарда VI, и Варвик согласился бы скорее принести любую жертву, чем расстаться с этим человеком.

В этом-то и заключалась причина, почему Дэдлей должен был скрыть от Вальтера, где находится его враг. Он хотел объяснить деду истинный характер его доверенного и предостеречь его, но натолкнулся на такое безусловное, слепое доверие, что менее всего мог думать об исполнении данного Вальтеру Браю слова, особенно когда старый Варвик объявил, что будет смотреть на вражду против графа Гертфорда, как на направленную против него лично. Дэдлей был посвящен в замыслы деда, которые все были направлены ни более, ни менее, как на то, чтобы после смерти Эдуарда VI надеть королевскую корону на голову его отца — Гилфорда Варвика. Старому Варвику удалось получить согласие короля на брак Гилфорда с леди Иоанной Грэй, и теперь дело заключалось только в том, чтобы в решительный момент воспользоваться претензиями леди Грей, племянницы Генриха VIII, на королевский престол. Для этого необходимо было признать принцесс Марию и Елизавету незаконнорожденными, как зачатыми в незаконном браке, а потому не имеющими прав на английский престол.

Король Эдуард VI был нежным, слабым ребенком, по мнению врачей, он был болен чахоткой; враги же Варвика уверяли, будто бы тот отравляет мальчика медленно действующим ядом, от которого король постоянно угасает. Вместе с тем, так же ревностно, как Варвик искал приверженцев для леди Грей, его враги искали таковых для принцесс Марии и Елизаветы.

В маленькой комнате Уайтхолльского дворца стояли аналой и кровать. Хотя католицизм и был запрещен в Англии, но никто не нашел бы ничего необыкновенного в том, что в королевском дворце какой-то благочестивый католик поставил аналой в спальне, чтобы без помехи и надзора проводить здесь свои молитвенные часы. Однако все же удивляло, каким образом аналой попал в спальню или постель — в эту часовню. Комната производила такое впечатление, будто ее хотели в одно и то же время сделать и прихотливым будуаром, и часовней.

Шелковые занавеси скрывали подушки кровати, ковры покрывали пол; элегантный умывальник был заполнен сосудами из червонного золота или китайского фарфора; а маленький столик с венецианским зеркалом был уставлен всевозможными хрустальными флакончиками, фарфоровыми вазочками и маленькими коробочками. Все, что только было известно в те времена из косметических средств, можно было найти на этом столике.

Из всего этого можно было вывести определенное заключение о характере обитательницы этой комнаты, а картины, которыми были украшены стены, еще более подчеркивали это впечатление. На стене у кровати были развешаны портреты почти всех находящихся в живых принцев королевских царствующих домов, а между ними помещались фривольные, если не непристойные жанровые картинки; далее было несколько мифологических картин, где художник вдохновляется мужской красотой. Противоположная стена тоже была заполнена изображениями святых, картинами из жизни Христа, а также изображениями адских мук грешников. В маленьком, висевшем на стене стеклянном шкафу находились всевозможные реликвии: зубы, кости и волосы святых и мучеников за веру; над простым деревянным аналоем висело распятие, а через аналой был перекинут бич для самобичевания. На одной стороне комнаты все, что может вызывать сладострастие, на другой — сладострастие самоистязания.

Эта комната была спальней английской принцессы Марии Тюдор. Она вошла в комнату; высокая, худая, она была одета почти вычурно, а следовательно, безвкусно, но богато. Острый взгляд ее темных глаз с годами приобрел нечто столь отталкивающее, что уже шестой раз переговоры с очередным претендентом на ее руку прервались после того, как жених увидел невесту. До сих пор вся жизнь принцессы протекала очень безрадостно: детство прошло около вечно оскорбляемой и заброшенной матери, юность — при дворе тирана-отца. С самого раннего детства она привыкла слепо повиноваться своему духовнику, примиряться с небом путем покаяния и умерщвления плоти и все надежды своей жизни и честолюбия возлагать на победу церкви. Тщеславное, жаждущее любви сердце ее было затравленным, глубокую горечь пробуждали в ее душе все, прекрасней и счастливей ее. И единственным ее утешением был безраздельный, слепой религиозный фанатизм.

Мария была сильно возбуждена, когда вошла в свою комнату. Ее взор скользнул по всем тем княжеским портретам, которые напоминали ей о разбитых надеждах. Она расстегнула платье и обнажила плечо, затем приподняла юбку, стала голыми коленями на деревянный помост аналоя, взяла в руки бич и принялась так ожесточенно бичевать им себя, что вся кожа покрылась красными полосками. Губы принцессы шептали молитву, а она все безжалостнее неистовствовала над собственным телом, причем ее глаза блестели диким, фанатическим восторгом.

Дверь неслышно открылась, в комнату вошел человек в одежде католического священника и с молчаливым удовлетворением стал смотреть на кающуюся. Когда наконец она в изнеможении выпустила из рук бич, он тихонько подошел к ней и, благословив, промолвил:

— Того, кто унизится, Господь возвысит. Он избрал тебя для великой участи, дочь моя! Ты вооружишься Божьим мечом и уничтожишь врагов Божьих, а твоя нога растопчет твоих врагов.

— Я — несчастная женщина, над которой все смеются и которую все отталкивают! — воскликнула принцесса Мария.

— У меня нет ничего, кроме моей ненависти, и за нее вы заставляете меня каяться!

— Ты ненавидишь из греховного побуждения, а не из религиозного воодушевления, лишь плотская похоть возбуждает в тебе желания, которые далеки от высокой цели. Если ты будешь слушаться Господа, он даст тебе все, о чем тоскует твоя душа, и ты погрузишься в океан блаженства. Поднимись и оденься! Тебя ждет тот, кого Господь просветил положить большой камень в строение, воздвигаемое слабыми руками с верующими сердцами.

Мария снова оделась и поднялась; ее щеки раскраснелись, от нервного возбуждения грудь высоко вздымалась, она дышала быстро и прерывисто.

— Кто это, ваше высокопреосвященство? — спросила она, обращаясь к своему духовнику, архиепископу Гардинеру.

— Шотландский лорд. Приукрась свое лицо и заставь глаза сиять очарованием, ведь красота для того и дана женщинам, чтобы ослеплять глаза глупцов и соблазнять людей.

— Разве не грех давать обещания, которые не собираешься исполнить?

— Разумеется, если ты это делаешь из тщеславия сердца или ради греховного желания нравиться. Но Господь, даровавший тебе красоту, может требовать, чтобы ты пользовалась ею для службы церкви. Ухо любящего охотно слушает, а сердце — с радостью повинуется. Всякое средство хорошо, если оно употребляется ради благочестивой цели; и, с тех пор как ересь подняла голову и дьявол овладел землей, всякое средство хорошо для уничтожения ненавистных жрецов Ваала! Если ты, дочь моя во Христе, стремишься к короне из святой ревности послужить своей властью на помощь церкви и преследовать еретиков, то каждое средство окажется хорошим и благоугодным Господу; ведь Лойола говорит: «Не существует ничего такого, что само по себе может являться истиной, следовательно, нет добродетели, нет греха, нет чести, нет права, нет морали, которые могли бы быть хорошими сами по себе. Человек дает всему и каждому определенное освещение, которое зависит исключительно от цели. Что служит на пользу церкви, то хорошо, что идет против ее, то плохо, что способствует ее процветанию — хорошо, что вредит ей — плохо». Если ты действуешь в интересах церкви, то ни убийство, ни грабеж, ни прелюбодеяние не является преступлением. Но и то, что считается нравственным и добродетельным, может оказаться греховным, если обращено к еретику или не служит на пользу церкви.

В то время как Гардинер говорил все это, принцесса Мария окончила свой туалет. Ее щеки пылали ярким румянцем возбуждения, и глаза горели диким огнем фанатизма. Ведь вся ее юность прошла в слезах и безрадостных днях; с детства она была воспитана в вечных молитвах и покаянии и подвергалась самым тяжелым унижениям, какие только могут достаться на долю принцессы крови и которые оскорбляют тем глубже, что задевают не только женские чувства, но и царственную гордость.

С каким наслаждением принцесса впитывала в себя сладкий яд слов архиепископа. Как стремилась по жилам принцессы Марии блаженная надежда стать королевой и тогда поднимать бич уже не на собственное тело, а на всех могущественных лордов, спокойно смотревших на то, как тиран Генрих VIII отверг ее мать, и смеялся над ее слезами! Дивное наслаждение дает власть почитаемой всеми женщине, но она еще тем слаще — для отвергнутой и презираемой! Ведь прославленная сестра принцессы Марии, гордая Елизавета, стала бы тогда ее рабой. И леди Грэй, жена гордого Варвика, была бы в ее власти. А разве не явилось бы услугой церкви заставить голову еретички скатиться с плеч на окровавленном эшафоте?..

— Думай о том, что я сказал тебе! — шепнул архиепископ принцессе Марии, следуя за ней в гостиную. — Клятва, которую ты даешь, ничем не связывает тебя, если нарушение ее делается во славу Божию. Обман позволителен против тех, кто сам хочет обмануть нас; в Писании сказано: «Будьте мудры, как змеи, и кротки, как голуби».

— Но ведь вы останетесь со мной, чтобы я могла по вашему взору знать, так ли я все делаю? — спросила принцесса, направившись к боковой галерее.

Архиепископ, покачав головой, ответил:

— Граф Гертфорд не хочет никому доверять свою тайну, кроме тебя, и я должен сторожить у наружной двери, чтобы вам не помешали. Если бы стало известно, что Гертфорд прошел к тебе, то все пропало бы, так как Варвик держит бесчисленное количество шпионов и непоколебимо доверяет Гертфорду. Будь умна, Мария, и пусти в ход все средства, чтобы очаровать его.

II

Когда лорд Бэклей появился при дворе, принцесса Мария Тюдор возненавидела его, как фаворита Варвика. Это чувство обострялось по мере того, как он все более входил в милость семьи, объявившей открытую войну ей, Марии. С того дня, как Гилфорд Варвик на турнире не обратил на нее должного внимания, окружив ухаживаниями ее кузину, а его сын Дэдлей смелой проделкой выбрал Елизавету царицей праздника, принцесса Мария заподозрила, что старый Варвик не напрасно соединился с Килдаром и гнул спину перед Генрихом. Подозрения не обманывали ее, когда она боялась, что после смерти короля Генриха лорд Варвик всецело овладеет волей и доверием несовершеннолетнего наследника. Свадьба Гилфорда и Джэн Грей заставляла предполагать дальнейшие посягательства; Мария чуть не задохнулась от зависти, когда ее кузина раньше нее надела на голову миртовый венок, а кругом нее шептали: «Варвики наденут на нее еще и другой венец — королевский!»

Граф Гертфорд был шафером леди Джэн Грей, но во время пиршества он, не обращая внимания на резкие насмешки и холодное презрение Марии Тюдор, окружил ее самым нежным почтением и ухаживаниями. Для нее это было еще больнее, так как она видела в этом только насмешку фаворита ее врагов. И вдруг ее духовник заявил, что имеет виды склонить к ней Бэклея! Она не верила в искренность человека, который назвал Джэн Грей самой красивой женщиной на свете. И вдруг сегодня ее духовник сказал, что она должна увидаться с Бэклеем, посоветовал ей обольстить его чарами кокетства и намекнул, что это было бы не трудно.

Принцесса Мария не собиралась оплачивать Бэклею любовью, но каким блаженством было бы для нее заставить преданного Варвикам человека изменить своим благодетелям!

Но если бы она только могла знать, что Гардинер шепнул Бэклею: «Вы добьетесь всего, если будете говорить Марии любезности!» — быть может, тогда она скорее отказалась бы от всяких надежд на корону, чем приняла бы его.

Бэклей вошел в гостиную, приблизился к принцессе Марии и, преклонив перед ней колено, сказал:

— Ваше высочество! Я рискую жизнью, входя сюда, так как месть Варвиков безжалостна. Из этого вы можете видеть, с каким полным доверием являюсь к вам, так что осмеливаюсь рассчитывать, что и вы тоже подарите меня вашим полным доверием.

Эти слова были так далеки от признаний смущенного влюбленного, что принцесса ответила Бэклею с мало скрытой насмешкой:

— Граф Гертфорд! Если вы так сильно рискуете, то вам лучше было бы совсем не приходить сюда!

— Ваше высочество, кто хочет достигнуть многого, тот должен многим рисковать. Разрешите мне объяснить вам, что дало мне основание просить вашего доверия? — сказал Бэклей с легким выражением нетерпения, так как принцесса Мария все еще не давала ему знака встать с колен, а лишь пытливо смотрела на него.

— Граф Гертфорд, — ответила наконец она. — Если вы явились только для того, чтобы предложить какое-либо соглашение преследуемой и загнанной дочери Генриха Восьмого, то говорите с Гардинером. Но вы, кажется, раскаялись и поняли, что существует только один человек, имеющий право наследовать английский трон, и сожалеете, что служили его врагам…

— Ваше высочество…

— Не прерывайте меня! Граф Гертфорд, вы были бунтовщиком. Если бы я хотела отплатить вам тем же, то послала бы сказать лорду Варвику, что его предают. Но я надеюсь, истинное право восторжествует, раз слуги предателя готовы приветствовать во мне свою законную госпожу. Но, чтобы доверять вам, я должна знать сначала, что заставляет вас покинуть лагерь мятежников, готовых предназначенную мне корону дать незаконнорожденным детям моего отца?

Мария сказала это с гордостью оскорбленного права. Она забыла все предупреждения Гардинера. Оскорбленная девушка видела перед собой только слугу своего смертельного врага и уже не могла притворяться.

Бэклей смутился и покраснел. Он ждал, что его примут с распростертыми объятиями, а принцесса оставляла его стоять на коленях и требовала отчета. Но, вспомнив о наставлениях Гардинера, он произнес:

— Ваше высочество, вы изволили знать, что привело меня к вам? Я отвечу. Когда я поступил на службу к Варвикам, то хотел служить Англии, а не лорду. Как беглец, я нашел здесь убежище, так что благодарность обязывала меня по отношению к покровителю. Но когда я увидел вас, ваше высочество, услышал о вашем уме и добродетели, я решил искать возможность служить вам, но когда я понял, что лорд Варвик является вашим врагом, разве смел я приблизиться к вам, зная, что вы считаете меня доверенным лицом мятежника? И все-таки я решился бы на это. Ваше высочество, корона, которая принадлежит вам, еще не украшает вашей головы, и мое сердце зашло в своей дерзости гак далеко, что увидело в Марии Тюдор только женщину, затмевавшую собой всех остальных представительниц своего пола… О, не сердитесь! — воскликнул он, когда принцесса Мария, покраснев, отвернулась от него. — Я сознавал, насколько преступна дерзость моего сердца, и потому оставался на службе вашего врага. Вы не должны были узнать, насколько бесконечно я уважаю вас, я боялся вашего гнева. Но теперь более высокая обязанность заставляет меня преодолеть этот страх.

— Граф Гертфорд, — улыбнулась Мария, лицо которой пылало, — встаньте! Я охотно прощаю вам ваше «преступление», хотя вы из галантности льстите женщине. Но я совсем не тщеславна. Зеркало говорит мне, какова я собой, а молитва показывает мне все мои прочие недостатки и пороки. А теперь перейдем к цели вашего прихода.

— Как! — воскликнул Бэклей. — Вы не сердитесь? Вы благодарите? О, это — жестокая насмешка и справедливое возмездие за дерзость глупца!

— Нет, граф! — смутилась принцесса. — Если бы я на самом деле обладала теми преимуществами, которые многие женщины считают достойными зависти, то очень гордилась бы этим. Для королевы никакой блеск не бывает чересчур ослепительным. И те поданные, которые оценили в ней женщину, будут всегда самыми верными слугами правительницы.

— О, тогда причислите и меня к ним, ваше высочество. Если бы все смотрели моими глазами на жемчужину Тюдоров, то трон Англии не был бы позорим несчастным Сеймуром!

— Перестаньте, граф, лесть, заходящая слишком далеко, может оскорбить. Но вы, надеюсь, не имели в виду ничего дурного, — спохватилась принцесса, увидев, что Бэклей сбит с толку. — Я готова поверить вам, что вы представляете собой исключение, и если настанет когда-нибудь время, когда Англия увидит во мне свою королеву, Мария Тюдор не забудет, что льстили ей еще до того, как она носила корону!

С этими словами она протянула графу руку, которую он покрыл пламенными поцелуями. Принцесса Мария не отнимала руки. Ее глаза затуманились. Она блаженно сознавала возможность отвергать или вознаграждать такую страсть. Вдруг, вспомнив, что перед ней слуга Варвика, она вырвала руку и сказала:

— Когда я буду королевой, Гертфорд, можете рассчитывать на награду. А теперь скажите мне, какие планы таит мятежник Варвик. Под страхом нашей немилости приказываю вам, сэр Гертфорд, забыть в нас женщину и говорить с нами, как с принцессой, дочерью Генриха Восьмого!

— Ваше высочество, — ответил Бэклей, сейчас же принявший формальный и почтительный тон, — лорд Варвик собирается сделать королевой леди Джэн Грей в тот день, когда король Эдуард отойдет в лоно праотцов…

— Это я знаю. Но как же он хочет заставить парламент утвердить такой акт, который нарушает законные права единственной наследницы Генриха Восьмого?

— Ваше высочество, лорд Варвик имеет бесстыдство утверждать, что первый брак Генриха Восьмого был незаконен, так как ваша мать была вдовой вашего дяди.

Мария побледнела, но заставила себя улыбнуться.

— Глава церкви, — ответила она, — объявил брак моей матери и отца действительным, а если отец потом и переменил религию, то ведь законное не могло благодаря этому превратиться в незаконное.

— Ваше высочество, точно так же говорят и лондонские горожане. Я лично был свидетелем тайных переговоров лорда Варвика с вожаками горожан.

— Далее!

— Ваше высочество, лорд Варвик нашел выход, как уговорить горожан отступиться от поддержки вам. Он указал им на то, что вы остались католичкой, хотя вся страна приняла реформатство.

— Насилием и смертными приговорами?

— Да, ваше высочество. Но известная часть населения уже освоилась с новым вероучением, остальные же предпочитают господство новой церкви, хотя и введенной путем насилия, так как таким образом возобновятся религиозные преследования уже под владычеством государыни-католички.

— Я готова обязаться, что этого не случиться; пусть горожане поверят мне!

— Ваше высочество, если горожане вступят в открытую борьбу с лордом Варвиком, то они потребуют поручительства. Я беседовал с влиятельными лицами, и они говорят: «А что, если бы вы, ваше высочество, приняли реформатское вероисповедание?»

— Что? Я должна отречься от своей религии? Навлечь на себя Божье проклятие ради короны?

— Ваше высочество, нужно только, чтобы вы дали обещание.

Бэклей сделал особенное ударение на слове «обещание», и принцесса Мария вспомнила совет Гардинера. Но она не могла решиться, так как предполагала, что этим переступает границы дозволенного, хотя бы цель и освящала средства. Разве небо простит ей обещание отречься от своей религии?

— Я подумаю об этом, — ответила она после короткого раздумья. — Эдуард может еще долго проскрипеть…

— Вы думаете?

— Как? — содрогаясь воскликнула принцесса. — Разве пойдут даже на преступление? Неужели это возможно?

— Ваше высочество, я не знаю, да и не могу знать, что происходит в королевских покоях Уайтхолла, когда ночью стража запирает дверь и не пропускает никого, кроме герцога Нортумберленда, в королевские покои. Я не могу знать, что думают врачи, когда, боясь гнева озабоченного лорда Варвика, предсказывают королю долгую жизнь. Но скажу, что еще только третьего дня было созвано совещание из представителей горожан, а сегодня курьеры понеслись во все графства, где только имеются приверженцы Варвиков, и я узнал то, что должны возвестить повсюду эти курьеры. Их клич: «Вооружайтесь! Час близок!» Я узнал еще, что в доме Килдара приготавливают комнаты для приема леди Грей и ее супруга. Последние должны остановиться там, чтобы их приезд в Варвик-Хауз не обратил на себя внимания и не внушил подозрений. Так можете ли вы сомневаться, что все это обозначает ожидание близкой смерти Эдуарда?

От возбуждения принцесса Мария дрожала всем телом. То, что, по ее мнению, должно было случиться лишь через много лет, вдруг выросло перед ней в самом близком будущем. Настал момент, когда должна была решиться ее участь. Так могла ли она колебаться далее и не схватиться за первую протянутую руку?

— Я готова дать обещание, — решилась она, — только чтобы не допустить до трона эту ненавистную мне женщину! Но как сообщить горожанам о моем решении? Как составить партию — в такой спешке! Что же вы до сих пор колебались? На что мне ваш совет, если я не могу извлечь из него никакой пользы? Ну, клянусь кровью моего отца, это издевательство дорого…

— Я могу помочь вам, ваше высочество, — ответил Бэклей и вынул из кармана пергаментный свиток. — Подпишите вот это, и лондонские горожане с оружием в руках встанут на защиту королевы Марии!

Принцесса схватила документ, это была составленная по всей форме присяга перейти в реформатское вероисповедание, если Мария Тюдор взойдет на английский трон.

Рука принцессы дрожала, когда она схватила перо…

Ведь это была присяга, которая обрекала ее душу черту и должна была вызвать на ее голову гром папского отлучения! Принцесса опустила перо. Но тогда Джэн Грей станет королевой?

«Цель освящает средство!» — закричало что-то внутри нее, и она подписала документ и оттиснула на нем свою восковую печать.

— Кому вы отдадите эту бумагу? — спросила она беззвучным голосом. — Разве ее должны будут увидеть все лондонские горожане?

— Нет, ваше высочество, достаточно будет, если ее увидит епископ Кранмер и поручится за вас. Было бы очень разумно, если бы вы, ваше высочество, написали несколько слов этому влиятельному человеку, смертельно ненавидящему Варвиков, так как они лишают его всякого влияния…

— Эту бумагу вы тоже приготовили? — улыбнулась принцесса Мария, видя, как Бэклей вытаскивает из кармана другой пергамент. Не читая, она подписала его и спросила:

— Ну, нет ли у вас еще и третьего документа?

— Какого, ваше высочество?

— Разве вы не потребуете от меня ручательства в моей благодарности?

Бэклей снова упал на колени и прошептал:

— Ваше высочество, королеве могло бы быть неприятно то, что обещала принцесса. А если я верну Марии Тюдор то, что ей было так трудно подписать, тогда, быть может, королева вспомнит, что я посвятил ей всю свою жизнь!

Яркий румянец залил лицо принцессы, когда она увидела, что Бэклей понял ее, но это обещание было таким неожиданным утешением, что в порыве чувства, она нагнулась и почти коснулась губами его щеки.

— Если вы сумеете сделать это, — шепнула она, — тогда требуйте от Марии Тюдор всего, что только способна дать женщина тому, кто понял ее сердце…

Граф поцеловал ее руку и, вскочив с колен, поклялся:

— За эту награду я готов пожертвовать своей жизнью! — И удалился.

— Лицемерна, как черт, — бормотал он по пути, — но поп прав. Сладкими словами можно околдовать принцесс!

Гардинер уже шел ему навстречу.

— Удалось, — шепнул ему Бэклей, — она подписала!

— Слава Богу! А я уже боялся, что мне придется идти вам на подмогу, так как все это продолжалось слишком долго. Теперь спешите, и да будет с вами Господь!

Архиепископ пожал ему руку и довел до потайной лестницы, после чего отправился к принцессе.

III

Гардинер нашел Марию на коленях у аналоя.

— Вы знаете, что я сделала? — тихо спросила принцесса Мария.

— Исповедуйся, дочь моя, облегчи свое сердце перед Господом! — ответил духовник.

Когда Мария исповедалась, он благословил ее:

— Если ты от чистого сердца сделала это, тогда ты принесла Господу благоугодную жертву. Постись и молись! Ты, избранная перед лицом Господа, должна будешь повести отвернувшийся от Господа народ к святому лону Его. Клятва, данная еретикам, значит не более чем детская болтовня, если ты поступилась правдивостью своего сердца ради Господа и Его церкви.

Принцесса Мария стала уверять духовника, что при виде шотландского лорда ею не овладевала плотская похоть, но Гардинер сказал ей:

— Я не стал бы порицать тебя, если бы этот человек оказал влияние на твое сердце, но счел бы это большим несчастьем для тебя, так как он недостоин твоей привязанности; он притворяется влюбленным в женщину, чтобы стяжать себе милость правительницы!

Принцесса Мария покраснела; этими словами была оскорблена ее гордость; ее самолюбие, еще никогда не чувствовавшее такого торжества, как в то время, когда она внимала сладким, льстивым словам Бэклея, было теперь унижено, как никогда. Когда принцы отвергали ее руку, это могло быть из-за политических соображений. Но в данном случае она снизошла до внимания к льстивым уверениям простого дворянина. Значит, Бэклей осмелился смеяться втайне над слабостью тщеславной женщины? Нет, это не могло быть! Гардинер просто ошибался или хотел удержать ее от глупости!

— Мне совершенно безразлично, что воображает себе этот человек, — ответила принцесса раздраженным тоном, — но мне кажется, что вы требуете от меня чересчур большого смирения, заставляя сомневаться, обладаю ли я хотя бы каким-либо очарованием, чтобы пленить человека, если я захочу этого!

— Мария, дочь моя! Мне не подобает глядеть на тебя и оценивать плотскими очами. Пойми меня правильно: женские чары побеждают путем духа, просветляющего их. А кто тебя знает, тот изумляется, как богато одарил тебя Творец тем, что не так преходяще, как краска ланит или блеск очей. Поэтому-то я и говорю тебе: берегись того, который готов смотреть на женщину только с чувственным вожделением и способен добиваться счастья у женщины, не соображаясь с силой ее духа. Все это — рабы тела. Человек, которого я привел к тебе, — дитя наслаждений, им владеет низкая похоть. Он ищет любви ради наслаждения, ради власти и почета. Проклятие греха тяготеет над его сознанием. Поэтому-то он и снискивал благоволение Варвиков. А с тех пор, как он стал бояться, что Варвики не смогут защитить его, он стал домогаться твоего благоволения…

— Если это правда, то почему вы с самого начала не предупредили меня?

— Потому что так было нужно. Необходимо было, чтобы ты подарила его полным доверием, потому что, если бы он возымел хоть самое легкое подозрение — а ведь у недоверия слух острый, — он ускользнул бы от той сети, которую я расставил для него. Я хотел, чтобы ты могла открыто обещать ему как можно больше, но теперь я открываю тебе глаза и предупреждаю тебя, чтобы ты могла со спокойной совестью немедленно отбросить грязное орудие твоих планов, как только они сбудутся. Он любит женщину, которую сделал несчастной.

— Если бы у меня были доказательства, если бы я могла знать наверное, что он осмелился просто шутить со мной, словно с уличной девкой, тогда я впилась бы в его гладкое лицо острыми шипами, а потом приказала бы отдать его на растоптание диким лошадям! Но откуда вы знаете, что он сделал несчастной женщину и продолжает любить ее?

— Потому что он продолжает искать ее, как скупец, потерявший грош. Она сама рассказала мне и сейчас находится под моим покровительством. Я рассчитываю в случае крайней необходимости обещать ему эту женщину в качестве награды, если он поможет мне свергнуть Варвика с вершины его власти…

— Эта женщина у вас?..

— У меня на службе. Когда я возвращался домой с богомолья, из монастыря святой Екатерины Пертской, то одна из несчастных женщин, которых еретики объявили ведьмами за то, что они не изменили истинной вере, передала на мое попечение бедную гонимую. История ее страданий трогательна. Но что заинтересовало меня особенно, так это то, что возлюбленный несчастной, считающий ее обесчещенной и поклявшийся умертвить Бэклея, — один из стрелков регента шотландского. Тот самый, кого назначили на подмогу беглецу Сэррею для охраны Марии Стюарт в Инч-Магоме. Между этими двумя людьми завязалась тесная дружба, и они, как тебе известно, дочь моя, благополучно доставили шотландскую королеву на французский корабль. Им помогал задумавший этот план сын Гилфорда Варвика. Когда ты вступишь на престол, то будет легко направить этого стрелка на Бэклея, а Сэррея вместе с Дэдлеем обвинить в государственном преступлении за то, что они выдали невесту принца Уэльского французам. Если семейства знатных лордов смирить и запугать, то королевской власти удастся снова поставить высоко святую церковь в Англии и искоренить семя, посеянное антихристом.

Принцесса Мария почти не слушала архиепископа; ее губы дрожали, глаза искрились зловещим огнем, а волнение ее груди выдавало бушевавшую в ней страсть.

— Я хочу видеть эту девушку, — потребовала она, — хочу принять ее в свой придворный штат. Посмотрим, осмелится ли шотландец преследовать ее, когда она попадет под мое покровительство. Не беспокойтесь, шотландец ничего о ней не узнает до той поры, пока я получу возможность стереть его с лица земли.

Как раз в эту минуту вошла камеристка с докладом, что принцесса Елизавета настоятельно желает переговорить с ней; принцесса Мария презрительно пожала плечами, но архиепископ шепнул ей:

— Прими ее! Притворяйся, дочь моя, она явилась, потому что почуяла грозу, рассей ее страх и польсти ей.

По знаку Марии камеристка распахнула дверь, и в комнату вошла принцесса Елизавета, дочь Анны Болейн.

Странный контраст существовал между этими двумя дочерьми Генриха VIII, которые ненавидели одна другую, словно заклятые враги. Елизавета была так же высока и стройна, но исполнена грации и величавости. В наружности Марии было что-то зловещее, благодаря мрачному блеску маленьких глаз, недоверчивому, пронзительному взору и худобе некрасивого лица, умные темно-синие глаза Елизаветы сияли, как звезды, на слегка загоревшем от солнца лице, обрамленном белокурыми волосами рыжеватого оттенка.

— Должно быть, случилось нечто особенное? — спросила Мария. — Чему я обязана честью, что дочь Анны Болейн вспомнила о сводной сестре?

— Ты не ошиблась, Мария, — ответила Елизавета, — и по причине нашей кровной связи, я осмелилась просить тебя о разговоре наедине.

Архиепископ встал, но принцесса Мария его остановила:

— Его высокопреосвященство — мой духовник, я не имею от него тайн.

— Тогда я прошу его остаться, — улыбнулась принцесса Елизавета. — У меня дело, которое непременно следует обсудить нам обеим. Ты знаешь, что наш отец обещал мне престолонаследие в своем завещании и что его воля утверждена решением парламента.

— Ты забываешь важное условие! — злобно усмехнулась принцесса Мария. — Ты будешь признана наследницей престола, если Эдуард и я умрем бездетными.

— Совершенно верно, и я охотно подчиняюсь этому, потому что ты — старшая сестра. Между тем лорд Варвик угрожает твоим и моим правам: с помощью Томаса Уайта он вербует приверженцев леди Грей и велит провозглашать по графствам, будто бы завещание нашего отца, по законам Англии, недействительно. Эдуард при смерти, и я полагаю, что нам пора действовать сообща против кузины и ее приверженцев.

— Благодарю тебя за такую заботливость о моем будущем, — ответила принцесса Мария. — Я угадываю ее побудительные причины. Ты надеешься, что я умру бездетной, потому что я еще не замужем; подобной сестринской любви я и ожидала от дочери Анны Болейн.

Оскорбительный тон, с каким принцесса Мария вторично упомянула имя матери принцессы Елизаветы, не оставлял ни малейшего сомнения в том, что старшая принцесса не допускает и мысли о признании прав Елизаветы на престол.

— Королева Анна, моя мать, — возразила Елизавета, — не захотела потребовать смерти Екатерины Арагонской и ее дочери, если ты осталась в живых, то обязана тем сердечной кротости моей матери. Не в чем упрекать друг друга; вместо того, чтобы ссориться, лучше действовать единодушно.

— Принцесса права! — подал голос архиепископ Гардинер. — Спор о правах дочерей Генриха будет только на руку приверженцам леди Грей. Но принцесса Мария привыкла получать так мало доказательств привязанности со стороны своих родных, что вы сделали бы хорошо, ваше высочество, если бы назвали условия, на которых вы согласны поддерживать притязания вашей сестры.

— Я не требую ничего, — ответила принцесса Елизавета, — кроме того, чтобы мне было обеспечено подобающее положение, если Мария унаследует корону, пока что моя сестра доказывает мне лишь ненависть, совершенно не заслуженную мной.

— Это — разумное требование…

— И я охотно исполню его, — перебила Гардинера принцесса Мария, — если дочь Анны Болейн признает несправедливость обиды, нанесенной моей матери ее матерью, если она попросит у меня прощенья, как сделала Анна Болейн в Тауэре. Тщеславная гордость не подобает дочери казненной.

— Довольно! — воскликнула принцесса Елизавета. — Все, сказанное тобой, безобразно, как ты и твое черствое сердце. Я запачкала бы руку, если бы протянула ее дочери женщины, которой наш отец не удостаивал даже своей ненавистью. Кровосмешение наложило проклятие на твое чело. Лорды избавят от тебя Англию!

Принцесса Мария стиснула кулаки, онемев от бешенства. И когда сестра вышла, она упала почти без чувств на руки духовника.

— На эшафот! — успела промолвить она, скрежеща зубами. — На эшафот незаконнорожденную!… Крови!…

Гардинер положил изнеможденную принцессу Марию на постель. Его пугала эта женщина, до такой степени обуреваемая мрачными страстями, что у нее не было силы даже лицемерить.

Когда Мария очнулась, духовника уже не было. Колеблющимися шагами подошла она к шкафчику, вынула оттуда бутылку, наполнила из нее большой стакан и стала пить большими, жадными глотками, после чего, шатаясь, направилась к аналою.

Выпитое оказало свое действие: в экстазе опьянения принцесса приступила к истязанию своей плоти!

 

Глава одиннадцатая

РОКОВАЯ НОЧЬ

I

Леди Бэтси Фитцджеральд, графиня Килдар, не последовала за принцессой Елизаветой в ее дворец в Эшридж, но жила в доме своего отца в Лондоне. Многие знатные дворяне искали руки прекрасной графини, однако все их притязания были безуспешны. План Варвика — провозгласить королевой леди Грей, встретил в ней горячую сторонницу, потому что он был направлен против детей Генриха VIII. Леди Килдар видела в нем мщение кровавому тирану.

Маргарита Морус полюбила Бэтси как дочь, а та видела в ней сторонницу, которая отбросила все слабости тщеславия, чтобы жить одной идеей — отомстить за умерщвление отца потомству тирана. Мрачность и суровая замкнутость характера Маргариты не остались без влияния на Бэтси Килдар, и эта некогда веселая девушка превратилась теперь в существо с серьезными, холодными, строгими чертами, придававшими ее благородной наружности прямо царственную красоту.

Лорд Бэклей также принадлежал к числу тех, которые напрасно сватались за Бэтси. Бэклей был натурой честолюбивой, энергичной и настойчивой, он не обладал мужеством для смелых подвигов, но питал страсть к безумно-смелым планам, он был отважным в интригах, но трусил перед опасностями.

Хотя он и любил Кэт, но отдал ее в жертву всадникам Дугласа, потому что не смел оказать отпор грубой силе. Когда же узнал, что она спасена, то загорелся желанием иметь ее в своей власти, чтобы помешать ей выдать его позор, и надеясь, что молодая девушка прельстится любовной связью с дворянином. Таким образом, страх и вместе с тем похоть побуждали его разыскивать Кэт в развалинах. Так что Гардинер ошибался, предполагая, что Бэклей до сих пор питает к ней глубокое чувство. Иного рода была его склонность к леди Килдар. Она превратилась в жгучее влечение, и чем равнодушнее принимала Бэтси его уверения в преданности, тем сильнее пожирало Бэклея желание назвать своею гордую красавицу. Напрасно упрашивал он Варвика замолвить за него слово перед леди Килдар, лорд. Варвик с самого начала считал безуспешной всякую попытку подобного рода, которая могла повлечь за собой немилость.

Молодой Дэдлей явно избегал Бэклея, а когда и Гилфорд Варвик охладел к нему, то подозрительный Бэклей почуял, что сюда из Эдинбурга дошла дурная слава о нем и что если его не отталкивают окончательно, то лишь потому, что еще нуждаются в нем. Когда же Варвикам удастся достичь своей цели, для него будет слишком поздно приобрести себе другого покровителя.

Вот почему Бэклей со смелой решимостью ухватился за рискованный план продаться партии принцессы Марии. Если лорд Варвик погибнет, а принцесса Мария сделается королевой и будет обязана ему, Бэклею, короной, тогда он станет всемогущим. Тогда и графиня Килдар лишится всякой защиты, и он предложит ей выбор: быть обвиненной в государственном преступлении или отдать ему свою руку.

Гардинер принял Бэклея с распростертыми объятиями, и измена, по-видимому, должна была увенчаться успехом. Лондонские горожане отнюдь не желали власти высокомерных лордов, однако потребовали бы, чтобы принцесса Мария приняла религию страны. У Бэклея лежало в кармане клятвенное обещание принцессы на этот счет, но, прежде чем отправиться с ним на тайное заседание членов магистрата, он поспешил к графине Килдар, чтобы узнать, не принято ли Варвиками какого-либо неожиданного решения.

Дворец уже был полон знатными дворянами, созванными Варвиком, чтобы в решительную минуту обнажить за него меч. В большом зале сидели кавалеры и угощались вином; Бэклей шел по галерее мимо зала, когда, бросив взгляд вниз, увидал возле Дэдлея графа Сэррея и… Вальтера Брая. Щеки лорда побледнели. Как попал подчиненный в компанию знатных господ? Дэдлей знал Брая. Следовательно, не было сомнения, что Варвики только терпели Бэклея, потому что боялись измены с его стороны. Значит, он вовремя переменил цвет, чтобы спастись.

Графиня Килдар сидела с Маргаритой Морус у себя в гостиной, когда вошел Бэклей. При виде его раскрасневшегося, взволнованного лица она подумала, что он принес недобрую весть, однако она спокойно пошла ему навстречу и спросила:

— Вы от герцога, сэр?

— Нет, леди, я рассчитывал увидеть его тут.

— Он в Уайтхолле при больном короле.

— А милорд Гилфорд?

— Уехал с леди Грэй в Варвикшир.

— Слава богу! Вероятно, кавалеры герцога получили приказ последовать туда?

— Нет, надо выждать, что решит городское сословие, а в неблагоприятном случае принудить город последовать примеру графств.

— Город взволнован. Еще вчера настроение горожан благоприятствовало лорду Варвику; сегодня же город хочет, чтобы ему доверяли, и его оскорбляет, что друзья Варвиков явились в Лондон со своими воинами, точно дело идет о каком-нибудь завоевании. Все погибнет, если дворяне не распустят своих латников.

— Чтобы дожидаться решения горожан безоружными.

— Всегда успеется пригрозить городу вооруженной силой, если он не захочет взять сторону леди Грэй.

В это время двери распахнулись, и в гостиную внезапно пошла принцесса Елизавета.

Неожиданный выстрел не вызвал бы пожалуй большего испуга и замешательства, как это внезапное появление дочери Генриха VIII в доме, где притаился очаг заговора против престолонаследования принцесс Марии и Елизаветы. Неужели среди заговорщиков нашелся предатель? Что привело сюда Елизавету из ее поместья, как не подозрение, что тут затевается измена?

С первого взгляда на принцессу можно было догадаться, что ей известно, с какой целью собралось знатное дворянство в зале. Ее щеки пылали от волнения, глаза горели, и гордая, торжествующая усмешка мелькнула на лице, когда она заметила внезапную бледность графини и явный испуг Бэклея.

— Скажите, милая леди Бэтси, что происходит в вашем доме? Право, это смахивает на мятеж, но ведь вы — приятельница Варвиков, а Варвик владычествует.

— Ваше высочество, — запинаясь, промолвила Бэтси Килдар, — это — родственники моего дома.

— Молчите! — надменно перебила ее принцесса. — Ваше замешательство выдает вас. Разве смерть Эдуарда уже так близка, что наследникам надо собраться? Говорите правду! Ведь вы дрожите, точно я — король Генрих, а за мной стоит шериф. Неужели вы думаете, что я соглашусь сделаться служанкой моей сводной сестры? Передайте леди Грэй, когда увидите ее, что я, Елизавета Тюдор, первая стану молить Бога, чтобы бремя королевского венца было для нее легким. Пусть только Варвик остерегается. Сегодня я слышала такие речи от дочери Екатерины Арагонской, которые заставили меня догадаться, что леди Грэй будет трудно утвердиться на престоле.

Замешательство присутствующих сменилось удивлением.

— Слышите? — подхватил Бэклей. — А ведь принцесса Мария опирается не на что иное, как на брожение в городе. Скажите рыцарям, чтобы они удалили своих латников, лондонские горожане не могут вынести подобную угрозу. Я посоветовал бы собравшимся здесь дворянам остаться только в качестве свиты лорда Варвика, но непременно отослать своих воинов в Варвикшир, чтобы сосредоточить там военную силу, которая, в случае надобности, возьмет приступом Лондон, если город не захочет подчиниться.

— Этот план кажется мне разумным! — сказала принцесса Елизавета. — Если в зале сидит кто-нибудь из Варвиков, то позовите его сюда.

Бэклей поклонился и вышел, однако передал поручение слуге в прихожей, а сам поспешил оставить дворец, чтобы явиться на заседание горожан.

Принцесса Елизавета, конечно, не предвидела, когда велела позвать Варвика, что перед ней предстанет молодой человек, который в качестве пажа некогда был ее рыцарем. Она тотчас узнала его, хотя со дня знаменательного турнира протекло уже несколько лет и отроческая красота лица Роберта Дэдлея уступила выражению мужественной силы. Принцесса покраснела и на минуту потупилась: до того красив и благороден был этот мужской облик, часто являвшийся ей в девичьих сновидениях.

— Роберт Дэдлей! Я полагала, что вы в Шотландии или даже во Франции, так как мне рассказывали, что королева Стюарт обязана вам своим освобождением, — сказала Елизавета.

Дэдлей тоже менее всего ожидал встретить здесь принцессу, но незаметно поданный графиней Килдар знак успокоил его. И все же он не мог подозревать, что сестра принцессы Марии примкнула к партии его отца. Поэтому, преклонив колено и поцеловав протянутую ею руку, Дэдлей ответил, что считает за счастье увидеть еще раз перед своим отъездом из Англии принцессу, которая, как он надеется, позволит ему рискнуть своей жизнью против ее врагов, когда королевский венец украсит ее голову.

— Браво! — крикнула принцесса Елизавета. — Однако вы очень развились: вы лжете и лицемерите, точно провели целые годы подряд при французском дворе. Но я ищу помощи и не могу сердиться на вас. Пожелаете ли вы быть сегодня моим рыцарем, как тогда, на турнире, если я вам скажу, что уступаю моей кузине корону?

— Ваше высочество… вы хотите отказаться!…

— У меня нет друзей, поэтому я выбираю среди врагов тех, от которых жду пощады.

— Ваше высочество, скажите, где находите вы сердца, которые за одну вашу улыбку готовы пролить свою кровь?

Принцесса Елизавета нетерпеливо пожала плечами, она чувствовала, что такая изысканная лесть в данный момент похожа скорее на насмешку, чем почтение, и, обернувшись, спросила:

— Где же лорд, которого я здесь застала?

— Граф Гертфорд не возвращался назад! — ответила Бэтси.

— Граф Гертфорд? — насторожился Дэдлей. — Что ему тут надо?

— Он предостерегал против брожения в городе. По его словам, многочисленные свиты лордов тревожат горожан, — ответила графиня Килдар.

— Верно, хотя вы и слышали это от Бэклея.

— Вы не доверяете ему? — заволновалась графиня.

— Он — мошенник, которому не следует больше носить цвета Варвиков.

— Однако не предатель? — осведомилась принцесса Елизавета.

— Что может он выдать? — воскликнул Дэдлей.

— Тогда сообщите лордам приказ отпустить своих латников, — сказала принцесса Елизавета, — а я вернусь к себе в имение, успокоенная тем, что Варвики защищают меня.

Дэдлей проводил принцессу до экипажа, после чего вернулся в зал и объявил собравшимся, что принцесса Елизавета с ними. Клики торжества потрясли своды, и бокалы зазвенели за здоровье леди Джэн Грэй и храброго Варвика.

Вдруг в зал вбежал гонец и передал пергамент Дэдлею. Тот, прочтя письмо, воскликнул:

— Вот мне и не надо никуда ехать! Мой дед шлет нам приказ отослать наших латников в Варвикшир, так как их пребывание в Лондоне волнует горожан и может настроить их против нас… Однако странно: на пергаменте нет печати!

— Герцог, должно быть, писал второпях, — возразил гонец. — У него были представители Сити, лорд-мэр и шериф.

Объяснение показалось настолько правдоподобным, а приказ так согласовался с тем, что Дэдлей признавал правильным, что приказ был выполнен.

II

Лишь поздним вечером, когда латники лордов уже покинули город, пришло новое письмо от герцога, оно вызвало недоумение ввиду уверения, что лорд Варвик не посылал до этого никакого письма, что ворота Уайтхолла были заперты и никому другому, кроме него, не выдавали пропускного листа для выхода из дворца.

Лорд Варвик сообщил Дэдлею, что леди Грэй в эту ночь должна прибыть в Лондон со своим супругом, потому что кончины короля ожидают с часу на час. Роберту Дэдлею поручали приготовить комнаты для отца и миледи во дворце Килдаров, и Варвик полагал, что в случае бунта в городе Дэдлей сумеет защитить «королеву» вооруженной силой. К этому письму была приложена печать; значит, первое оказалось подложным. Но кто же был предатель и какую цель мог преследовать?

Необходимо было вернуть свиту лордов в Лондон. Хороший всадник был бы в состоянии догнать латников через несколько часов.

— Боюсь, что дело не так просто, — сказал Вальтер Брай, к которому обратился Дэдлей. — Сядемте-ка все мы на коней, нагоним и вернем латников и станем вместе с ними ожидать у городских ворот леди Грэй, тогда будем уверены, что сможем защитить ее.

— Вы правы, — согласился Дэдлей. — Если моя догадка верна, то предатель, написавший подложное письмо — не кто иной, как тот, кого вы ищете.

— Бэклей! — понял Вальтер, и лицо его побагровело.

Дэдлей поспешил во двор, где уже ожидали оседланные лошади.

Свыше двадцати рыцарей вскочили в седла и в ночной темноте поскакали из дворца Килдаров по улице, которая вела к городским воротам. Еще дорогой им показалось странным необычайное движение на улицах, но их удивление возросло до крайности, когда привратник отказался отпереть им ворота и вдруг, чтобы придать больше веса его словам, на зубцах и у бойниц башни появились вооруженные люди.

— Что это значит? — воскликнул Дэдлей. — Кто осмеливается запирать ворота перед цветами Варвиков? Кто дал вам приказ?

— Лорд-мэр Лондона, милорд. Сегодня ночью никого не выпускают из города.

— Послушайте, любезный, этот приказ может касаться простонародья, черни, но не лордов. Поднимайте сейчас же опускную решетку или берегите свою голову!

— Берегите ее сами! — загремел голос с башни. — Лорд-мэр охраняет благосостояние города, и лорд или нищий повинуются наравне его приказу, иначе наши самострелы проучат непокорных.

Рыцари стали совещаться между собой, что предпринять, и хотя негодование на заносчивую дерзость башенной стражи побуждало их к нападению, однако было несомненно, что они ничего не сделают своими мечами и копьями против крепких каменных стен и железной решетки. Они с гневными угрозами и проклятиями повернули коней, но лишь насмешливый хохот с зубцов башни послужил им презрительным ответом.

— Это — бунт! — горячился Дэдлей, и если бы Сэррей и Вальтер Брай не удержали его, то он швырнул бы алебардой в бойницу.

— Вы испортите все! — сказал Брай. — Городу известно, что ваш дед нуждается в нем, и он хочет дорого продать свой голос.

— Негодяи должны поплатиться за это! — проворчал Дэдлей и, дав шпоры коню, быстро двинулся к Уайтхоллу.

Признаки чего-то необычайного становились все грознее. Ремесленные цехи подавали сигнал к тревоге, гулко звучавший в ночной тишине; вооруженные горожане спешили к месту сборищ, и кое-где в переулках конному отряду стоило немалого труда пробираться в густой толпе. Но — странное дело! — в народе не раздавалось ни приветственного клика, ни изъявления неприязни, когда Дэдлей возглашал: «Дорогу Варвикам! Расступитесь!» А между тем это необычайное движение в городе очевидно было направлено или в пользу его дома, или с враждебным намерением против него.

Когда всадники достигли наконец ворот парка при дворце Уайтхолл, то этот вход был уже занят городской стражей, отказавшейся пропускать их; но тут караул не был защищен стенами, и Дэдлей крикнул:

— Настежь ворота, иначе я сброшу решетку силой и раскрою вам черепа, бунтовщики! Разве вы не знаете цвета Варвиков?

— Поезжайте назад, сэр Дэдлей, — произнес сильный, приземистый мужчина с тяжелой алебардой в руке. — Разве вы еще не знаете, что вашей власти наступил конец? Ведь король Эдуард умер.

— Умер?! — воскликнул пораженный Роберт Дэдлей.

— Как же, скончался, а королева Мария не благоволит к вашему роду. Поэтому позвольте подать вам совет: уезжайте отсюда и укройтесь в безопасном месте, прежде чем наступит день.

— Никакой королевы Марии не существует. Королеву Англии зовут Иоанной Грэй. Или вы, может быть, желаете сделаться папистами?

— Замолчите, сэр, ваши речи наделают вам беды. Королева обещала принять реформатскую веру, и потому город подчинился ей. Удалитесь подобру-поздорову; нам было бы жаль, если бы пришлось арестовать вас.

— Попробуйте! — заскрежетал зубами Дэдлей, бледный от бешенства, и опустил забрало. — Вы обмануты паписткой… Позор и стыд гражданам Лондона!

Он хотел повернуть коня, как вдруг из парка раздался приказ:

— Хватайте Варвика! Иначе не сносить вам головы! Арестуйте подлого нахала!

— А, Бэклей! — воскликнул Роберт. — Низкий предатель!

— Это — он! — зарычал Брай, после чего спрыгнул с седла и одним ударом алебарды сбил замок с ворот. — Друзья, пусть владеет короной, кто хочет, а мне оставьте этого мерзавца!

Нападение произошло так быстро и неожиданно, что Брай успел ворваться в парк, прежде чем против него поднялся хоть один меч. Всадники, закованные в латы, кинулись следом за ним. Однако, хотя бурный натиск рыцарей произвел в первый момент испуг и смятение, но горожане оказали им ожесточенное сопротивление и с дикими криками: «Рубите их в куски!» — бросились на конный отряд, встреченный залпом из самострелов со стороны дворца.

Бэклею удалось улизнуть от Брая, гнавшегося за ним, меткая стрела свалила яростного преследователя на землю, и свои не могли ему помочь. Для рыцарей было полной неожиданностью, что дворец также занят их противниками, они вдруг очутились под обстрелом с двух сторон. Не оставалось ничего иного, как проложить себе оружием дорогу к отступлению. «К Варвику! К Варвику!» — гремел Роберт Дэдлей, и рыцари окружили его сомкнутым строем. Затем, держа копья наперевес, эти закованные в железо всадники, пустили коней во всю прыть и ускакали. Но третья часть полегла под могучими ударами и метко пущенными секирами. Сэррею такой секирой сорвало стальные застежки шлема, Дэдлей был ранен стрелой, но их лошади остались невредимы, так что им удалось спастись бегством вместе с остальными друзьями.

Когда городские стражники стали подбирать убитых и раненых, один из них, кузнец, узнал Брая, положившего начало нападению.

— Хватайте этого, — сказал он, — мы не хотели обижать лордов, но этот негодяй коварно сыграл с нами скверную шутку.

— Что тут такое? Вы поймали Варвика? — спросил подоспевший Бэклей, но тотчас отпрянул назад, встретив изор, горевший мрачной угрозой. — Этого оставьте, — приказал он, — я позабочусь о нем!

— Добрый человек, — простонал поверженный Вальтер Брай, хватаясь за подол кольчуги, надетой на кузнеца, — убейте меня, прежде чем отдать этому мерзавцу. Его-то я и разыскивал, потому что он соблазнил мою невесту.

— Заколите его! — крикнул Бэклей и, словно пантера, кинулся с обнаженным мечом на раненого.

Но кузнец, схватив лорда с железной силой, крикнул:

— Этот пленный безоружен, и над ним произнесет приговор судья, а не вы. — И поднял алебарду так грозно, что лорд отступил.

— Вы должны повиноваться мне по приказу королевы и лорда-мэра! — заскрежетал зубами Бэклей. — Возьмите мой кошелек и отнесите пленника в подземелье Уайтхолла.

— Оставьте при себе свое золото, а я оставлю за собой пленного; пусть он попадет в подземелье, но я стану сам стеречь его. Ведь он сдался мне а не вам, — возразил кузнец.

Внезапно Бэклей наклонился над пленником.

— Вальтер Брай, — стал шептать он ему на шотландском наречии, — я желаю вам добра, потому что вас, по моей вине, постигло жестокое горе. Я — вовсе не мерзавец, каким вы считаете меня. Сдайтесь мне, и не успеет наступить утро, как вы будете на свободе, в противном случае вы умрете еще до рассвета.

— Не отдавайте меня этому негодяю! — сказал Вальтер Брай кузнецу, не удостоив графа ответом.

Тогда тот выхватил кинжал и с быстротою молнии, прежде чем кузнец заметил это, ударил им Вальтера в грудь. Но сталь клинка скользнула мимо: под плащом шотландца была надета кольчуга.

— Проклятье! — заскрежетал зубами Бэклей и рванулся бежать, но кузнец метнул ему вслед секиру, и тяжелое железо сшибло его с ног.

— Я беру на себя ответственность, — проворчал честный малый товарищам, растерявшимся от такой неожиданности, — граф хотел умертвить моего пленника. Мне очень жаль, — прибавил он, обращаясь к Вальтеру, — но я должен перенести вас в подземелье: мы получили строгий приказ. Будьте спокойны, на допросе я не умолчу о том, что может послужить к вашей пользе!…

— Советую вам, куманек, — шепнул ему мясник, ставший очевидцем разыгравшейся сцены, — поскорее убраться куда-нибудь подобру-поздорову со своим раненым, если он — ваш приятель. Ваше заступничество поможет привести его с виселицы на колесо. Не с ума ли вы сошли? Ведь граф Гертфорд — любимец королевы, она обязана ему своей короной, а вы кидаете ему в голову секиру!

— Потому что он оскорбил меня и совершил подлость. Если он — любимец королевы, тем хуже для нее, тогда нам не стоило надевать доспехи, чтобы выгнать Варвиков.

Между тем Бэклей поднялся с помощью подскочивших горожан, и, так как к тому времени подоспел отряд королевской гвардии, привлеченный шумом стычки, то Бэклей приказал арестовать кузнеца за содействие бегству Варвиков и нападение на него самого.

Кузнец отдал свое оружие при первом требовании королевских гвардейцев.

— Я повинуюсь, — сказал он, — но справедливый судья не осудит меня и лорд-мэр и мой цех не дадут меня в обиду. Но захватите, пожалуйста, с собой и моего пленника, а вы, кумовья, — обратился он к товарищам, — надеюсь, не откажете мне в защите.

— Мы все постоим за тебя! — сказал мясник. — Рука, осмелившаяся коснуться тебя, сгниет на позорном столбе Лондонского моста.

С зубовным скрежетом слушал граф Гертфорд эти угрозы; алебарда кузнеца ударила его тупой стороной и только разбила ему панцирь на спине, причинив ему болезненную контузию, но он предпочел бы получить опасную рану, если бы мог этим предотвратить случившееся.

Кузнеца и пленника поместили в подземелье дворца, теперь предстояло предать их суду и успокоить лорд-мэра, если бы тот потребовал освобождения кузнеца. Для Бэклея важнее всего было перевести арестованных в Тауэр, тогда у него нашлось бы достаточно средств заставить их умолкнуть навсегда.

Граф поспешил к Гардинеру: духовник королевы не смел отказать ему ни в какой просьбе, так как был обязан именно его предательству успехом своего замысла.

III

В то самое время, когда Бэклей договаривался с принцессой Марией, Варвик, герцог Нортумберленд, получил письменное предостережение без подписи. Ему советовали быть осмотрительным, так как среди горожан обнаруживается враждебное настроение против него, главной причиной которого было то, что он вызвал в Лондон своих приверженцев с их латниками. Старый Варвик видел лишь два пути для достижения намеченной цели: или привлечь на свою сторону горожан обещаниями и посулами, или прибегнуть к открытому насилию. Первый путь был менее надежен, второй — обещал удачу, если он успеет захватить городское население врасплох. Король был при смерти. Переворот должен был последовать в момент его кончины. Варвик принял быстрое и смелое решение. Он отправил гонца в Варвикшир, чтобы вызвать сына Гилфорда и леди Грэй в Лондон, после чего распорядился запереть ворота Уайтхолла. Герцог намеревался держать в тайне кончину короля в том случае, если бы она последовала до наступления ночи, чтобы дать время Гилфорду и леди Грэй прибыть во дворец Килдаров; затем он хотел объявить о смерти короля и в Уайтхолле провозгласить королевой Иоанну Грэй как раз в тот момент, когда она будет торжественно въезжать в Тауэр во главе приверженцев Варвиков. Принцессу Марию готовились арестовать, и таким образом обманутому городу пришлось бы признать новую королеву. Однако Варвик не подозревал, что горожане, благодаря предательству Бэклея, уже приняли меры, чтобы противопоставить силе силу. Когда Бэклей предоставил членам городского совета формальное письменное обещание принцессы Марии принять реформатское учение, то не раздалось ни единого голоса в пользу лорда Варвика; ремесленным цехам дали приказы удалить из Лондона латников, вступивших в город вслед за приверженцами Варвиков. Ему удалось достичь своей цели с помощью подложного распоряжения герцога Нортумберленда, причем он прибегнул к такой уловке более из боязни битвы, чем во избежание кровопролития. Бэклею было легко подделать почерк Варвика, так как он часто изготовлял за него приказы. Когда это было сделано, он отправился в Уайтхолл, предварительно сговорившись с лорд-мэром, чтобы тот при наступлении темноты отворил ворота парка вооруженным городским цехам.

Духовник принцессы Марии пришел в немалое волнение, узнав от прислуги Уайтхолла, что ворота заперты и дан строгий приказ не выпускать никого, кто не представит пропускного листа за печатью герцога Нортумберленда. Шептали потихоньку, будто король лежит в агонии и уже приобщился Святых Тайн; другие даже уверяли, что Эдуарда нет более в живых, но лорд Варвик скрывает его смерть, чтобы выждать прибытия леди Грэй. Флигель, где жил царственный мальчик, был строго изолирован и охранялся усиленным нарядом стражи. Бэклей не вернулся, а это означало, что весь Лондон кишит латниками Варвиков. Одним словом, Гардинер имел много поводов к беспокойству, потому что каждый час мог принести развязку, и трудно было угадать, насколько она окажется благоприятной для принцессы Марии и для нового утверждения католичества в Англии.

Духовник навестил принцессу Марию и нашел ее лежащей на диване, по-видимому, в крепком сне; однако яркая краска лица и клокотание в горле доказывали, что она прибегла к алкоголю, чтобы этим тяжелым сном забыться от своих горестей.

Гардинер бесцеремонно растолкал ее, он боялся, что опьяневшая Мария проспит тот важный момент, когда одно ее появление могло помешать гвардейцам провозгласить королевой леди Джэн Грэй.

Принцесса Мария проснулась, но тупо оглядывалась по сторонам, будучи не в силах опомниться и прийти в сознание. Но тут внезапно вошла служанка с докладом, что граф Гертфорд настоятельно желает повидаться с ним.

— Пусть войдет сюда! — воскликнул духовник в надежде, что принцесса Мария отрезвится при виде Бэклея.

Однако ее лицо приняло грозное выражение такой ядовитой ненависти, что архиепископ опрометью выбежал вон.

— Все идет отлично! — сказал Бэклей встретившемуся Гардинеру. — Варвик запутается в собственных сетях. Лондон запрет свои ворота и провозгласит принцессу Марию королевой. Латников Варвика я удалил с помощью подложного приказа. С наступлением темноты вооруженные группы ремесленных цехов вступят в Уайтхолл, и, будет ли король еще жив или уже мертв, мы провозгласим принцессу Марию королевой, а Варвика арестуем.

— Ну а гвардейцы?

— Им не устоять против вдесятеро сильнейшего неприятеля. Когда появится принцесса и потребует повиновения, когда лорд-мэр Лондона подчиниться ей и я открыто перейду на ее сторону, то королевская гвардия откажется защищать проигранное дело герцога Нортумберленда.

— Знаете, — воскликнул ликующий Гардинер, — вы — отчаянно-смелый сорви-голова, а смелость обещает победу. Если замысел удастся, то принцесса Мария будет обязана вам своей короной, и все, чего вы ни потребуете, покажется ничтожным для благодарности принцессы.

— Да! — раздался голос принцессы Марии позади них. — Я сумею отблагодарить по достоинству и по заслугам. Милорд Гертфорд, сегодня ночью, если вы представите мне связанных бунтовщиков: Варвика с его сыновьями и леди Грэй, королева вознаградит вас, как вы того заслуживаете.

Гертфорд преклонил колено и поцеловал протянутую ему руку, но, когда его губы коснулись ее, принцесса Мария бросила Гардинеру такой взгляд, что тот содрогнулся, опасаясь, как бы Бэклей не заметил этого.

Замысел удался, как мы видели, вполне, однако старый герцог, почуяв измену, успел бежать настолько своевременно, что был уже на дороге в Варвикшир, когда Бэклей только хотел приступить к его аресту. Таким образом, важная часть задачи — арест Варвиков — не удалась Бэклею.

Когда граф бросился к Гардинеру, чтобы свалить на кузнеца всю вину в бегстве Дэдлея, ему сказали, что королева Мария ожидает его, а архиепископ находится при ней.

Караул королевской гвардии, стоявший у входа в комнату, где король Эдуард испустил дух, занял теперь пост перед покоями королевы, и тщеславная женщина уже украсила свою голову короной Англии. Гвардейцы отдали Бэклею честь, и кое-кто из придворных низко поклонился человеку, которому уже завидовали, как любимцу принцессы — теперь королевы — Марии.

— Ах, — воскликнула она, — вот является наш нерадивый друг! Милорд, я слышала, что герцог Нортумберленд бежал; а где пленники, которых вы обещали доставить мне?

— Ваше величество…

— Ну ладно, — перебила королева, — мы побраним вас за это в другой раз. Пишите, секретарь! Когда будет читаться вслух мой королевский манифест, приказываю строго следить за тем, чтобы немедленно хватали тех, кто позволит себе обнаружить неудовольствие. Все наши войска должны быть высланы в погоню за государственными изменниками: герцогом Нортумберлендом, его сыном Гилфордом Варвиком и его женой, леди Иоанной Грэй, как и за его внуками, и за всеми лицами, которые оказывали поддержку вышеупомянутым мятежникам. Отряд всадников пусть отправится в Эшридж с моим приказом принцессе Елизавете немедленно прибыть в Лондон и присягнуть мне.

Речь королевы была прервана приходом гонца, который доложил, что лорд Гилфорд Варвик и леди Джэн Грэй арестованы у южных лондонских ворот.

Лицо королевы исказилось такой злорадной улыбкой торжества, что каждый из присутствующих прочел в ней приговор пленникам.

— Вот вам поручение, — воскликнула она, обращаясь к Бэклею, после чего подошла к письменному столу, написала несколько строк, сложила и запечатала письмо. — Возьмите его, отведите пленников в Тауэр и передайте наш приказ прямо в руки коменданту Тауэра.

— Что вы написали? — шепотом спросил королеву Гардинер. — Не спешите чересчур со своим мщением!

— Я достаточно долго терпела и ненавидела, чтобы не насладиться каждой минутой мести, — улыбнулась королева Мария. — Комендант получит только приказ никого не выпускать из Тауэра; он отвечает мне за это головой.

— Ваше распоряжение относится также и к Бэклею?

— Если комендант поймет меня верно, то нет.

— Дай Бог, чтобы такая опрометчивость прошла безнаказанно! Еще слишком рано…

Тем временем лорд-мэру сделали донесение о происшествии в парке и запросили его, куда отправить пленников. Он изложил дело королеве, и ее ответ гласил:

— В Тауэр!

«В Тауэр!» Эти слова должны были в скором времени повергнуть в ужас Англию. «Кровавая Мария» вступила на трон Генриха VIII.

 

Глава двенадцатая

В ТАУЭРЕ

I

Дни, последовавшие за восшествием на престол Марии, были шумными. Королева заставила принцессу Елизавету ехать верхом в своей свите при торжественном объезде лондонского Сити, а на коронации носить за ней корону. То было первое унижение, нанесенное гордому сердцу соперницы, и если Мария надеялась побудить этим принцессу Елизавету к необдуманным поступкам, то ее план был задуман удачно. Королева остерегалась в первые дни своего царствования обнаруживать жажду мести, которой кипела ее душа. Пленники томились в Тауэре, а Елизавета получила разрешение возвратиться в Эшридж.

Граф Гертфорд, которого комендант задержал в Тауэре, написал Гардинеру; сначала он думал, что его заключили в Тауэре по ошибке, но когда архиепископ оставил его письмо без ответа, а просьбы, заклинания и даже угрозы оказались тщетными, то он обратился к самой королеве и напомнил ее обещание.

На его просьбу об аудиенции она приказала сообщить ему, что будет лично заседать в суде при разбирательстве его дела и что он может надеяться на благоприятный исход.

Бэклей терялся в догадках, что могло побудить Марию дать приказ о его аресте, и это мучительное сомнение и беспокойство о своей участи были ужаснее самых горьких опасений. С ним обращались изысканно-вежливо, у него в заточении не было недостатка ни в каких удобствах, только свободу, по-видимому, не хотели давать ему.

Наконец королеве представился повод для мести. Варвики восстали, и, как того ожидала Мария, у заговорщиков завязались сношения с принцессой Елизаветой, причем шпионами были перехвачены письма, на основании которых можно было обвинить в государственной измене и Варвиков и принцессу.

Конная стража привезла Елизавету из Эшриджа и доставила в Тауэр. Придя в комнату, которая предназначалась послужить ей тюрьмой, принцесса написала королеве краткое письмо, в нем она клятвенно подтверждала свою невиновность и заявляла, что никогда не думала завидовать короне старшей сестры. Далее она требовала строгого и справедливого разбора возводимого на нее обвинения.

Не успела принцесса дописать эти строки, как затрубили трубы, затрещали мортиры, и Мария въехала в главные ворота Тауэра в сопровождении придворных дам и государственных сановников. Со стороны Темзы были расположены комнаты, иногда служившие жилищем английских королей. Мария опустилась на кресло в виде трона и знаком подозвала к себе коменданта Тауэра.

— Елизавета Тюдор помещена у вас под крепким караулом?

Комендант поклонился с утвердительным ответом.

— Ее высочество, — сказал он, — прибыла час тому назад и попросила письменных принадлежностей, чтобы обратиться к милосердию вашего величества с просьбой о помиловании.

— Я рассмотрю просьбу принцессы в государственном совете. Скажите принцессе, что сестра советует ей молиться и каяться. Ступайте, сэр, и пришлите сюда пленников: Вальтера Брая и кузнеца Брауна.

Комендант покинул зал.

— Мы желаем разобрать, — сказала королева придворным, — одно ли пылкое усердие служить нам заставило графа Гертфорда прибегнуть к гнусному обману, или же он интриган по натуре — осмеливался преступно шутить над нашей священной особой.

По ее знаку поднялся с места Гардинер и произнес:

— Лондонский лорд-мэр предъявил мне бумагу за подписью королевы Марии. В ней ее величество изъявляет с вою высочайшую волю принять реформатское учение. Этот документ не может быть не чем иным, как грубым подлогом, которым воспользовался мошенник, чтобы обмануть лондонских граждан, а так как упомянутая бумага была вручена лорд-мэру графом Гертфордом, то надо думать, что граф знает плута, совершившего подлог.

Трудно передать растерянность и замешательство придворных, вызванные этим объяснением. Все смотрели на королеву, словно ожидая, что она опровергнет слова Гардинера; казалось невозможным, чтобы тут все дело сводилось к обыкновенному обману, и каждый невольно посматривал на Марию, не покраснеет ли она.

— Мы слышали, — заговорила государыня, — что граф Гертфорд подделал почерк герцога Нортумберленда, чтобы удалить из Лондона латников варвикского рода, и потому можно не сомневаться, что он подделал и нашу руку, чтобы ввести в обман лондонских граждан. Никогда не отречемся мы от веры, которой надеемся спасти свою душу. И хотя допускаем, что обманщик действовал в наших интересах, но все-таки взыщем с него без всякого снисхождения, так как цель его действий совершенно ясна: своим преступлением он хотел лукаво войти в милость королевы.

Лорды переглянулись между собой с явным недоверием к словам королевы.

Но вот в зал ввели Брая с кузнецом. Когда шотландец рассказал, как низко поступил Бэклей с бедной девушкой Кэт, загубленной им, а кузнец заявил, что Бэклей сначала соблазнял пленника разными посулами, а потом хотел украдкой убить его, то негодование против обвиняемого сделалось всеобщим.

— Введите графа Гертфорда! — приказала королева.

Бэклей вошел и, не заметив Вальтера с кузнецом Брауном, отступивших в сторону, увидел пред собой королеву с ее дамами и лордами. Граф поклонился государыне и смело и вопросительно посмотрел ей в лицо, точно его взор хотел напомнить королеве обещание, данное ею в то время, когда она была принцессой.

— Милорд, — начала Мария с улыбкой, способной поддержать его тщетные надежды, — ввиду услуг, оказанных вами нам, мы явились сюда лично, чтобы убедиться в вашей вине или невиновности, прежде чем предоставить судьям произнести над вами свой приговор.

— Какое преступление возводят на меня, ваше величество? Все, что я сделал, произошло на вашей службе.

— Милорд, вы вручили лорд-мэру документ за подписью принцессы Марии. Почерк — наш, но мы не выдавали этой грамоты. Неужели вы зашли так далеко в своем усердии, что вздумали оказать нам услугу с помощью подлога? Сознайтесь чистосердечно!

Бэклей понял, к чему клонится дело: его приносили в жертву. Судьи не могли произнести ему иной приговор, кроме смертного. Но Мария была королевой, она имела власть помиловать его, и если он добровольно примет на себя вину, то окажет ей услугу. Но что если Мария примет жертву, а его не помилует?

— Ваше величество, — ответил Бэклей, — я сознаюсь в своей вине. Граждане Лондона требовали подобного обещания, время не терпело…

Он запнулся, увидев, как Мария обернулась с торжествующей улыбкой к духовнику.

— И тогда вы совершили подлог, обманули нас и лондонских граждан! — досказала королева, но с таким взглядом, который опять успокоил Бэклея.

— Ваше величество, — подхватил он, — если я виновен, то покарайте преступника, вот вам моя голова!

— Милорд, вы хорошо знаете, что нам было бы тяжело приказать казнить кого-нибудь, кто совершил преступление ради нас. Но правосудие должно идти своим чередом, и лишь после того, как вы сознаетесь во всем, я буду в состоянии судить, может ли королева даровать помилование там, где простила принцесса. На подложном документе наш герб из воска, объясните мне, как приложили вы нашу печать к письму?

— Ваше величество, я проник в ваши покои, чтобы умолять вас подписать этот документ, но нашел вас спящей…

Бэклей снова запнулся. Мария с таким яростным гневом взглянула на него, что он невольно попятился. Она подошла к нему, ударила его веером по лицу и, точно стыдясь своей запальчивости, отвернулась.

— Вы слышали, милорды, — сказала она, — этот человек осмелился проникнуть тайком в наши покои! Уже за одну подобную гнусность заслуживает он смертной казни. Пусть палач чинит ему дальнейший допрос, эта бесстыдная дерзость истощает наше терпение.

Бэклей побледнел как смерть. То не было притворство, то была беспощадная ненависть. Но возможно ли это?

— Ваше величество, если вы станете отрицать, что ваша благосклонность ко мне дала мне смелость надеяться, что мои услуги придутся кстати, тогда, конечно, я был тщеславным дураком, — произнес Бэклей.

— Милорды, — возмутилась королева, — граф Гертфорд оказывает мне честь, намекая, что я ему нравилась. Может быть, он даже надеялся почтить меня своими ухаживаниями, которые отвергла шотландская девица из шинка… Вон отсюда!

Бэклей не мог более сомневаться, что он погиб.

— Ах! — воскликнул он. — Я вижу, что был глупцом, так как поверил словам лживой женщины! Вы сами написали тот документ и обещали мне свою любовь, если наш замысел удастся.

Но сыщики Тауэра уже схватили его и стали вязать ему руки.

— Заткните ему рот! — грозно приказала королева, и злоба исказила ее черты. — Так как он берет назад свое признание, то должен показать правду при пытке. Однако еще раньше, чем разобьют его герб, я приказываю, чтобы он дал удовлетворение моей камеристке, Екатерине Блоуэр, за то бедствие, которое навлек на нее. Пусть их сочетают браком, который я тут же удостоверю, равно как и то, что к графине Гертфорд, перейдет по наследству все состояние ее мужа. Кузнеца я повелеваю отпустить на свободу. Слугу графа Сэррея также, но предварительно отсчитать ему пятьдесят ударов розгами, чтобы он остерегался впредь служить мятежникам.

— Ваше величество! — воскликнул бедный Вальтер. — Мне розги?.. Нет, лучше смерть! Ведь я — шотландский дворянин.

— Тогда число ударов должно быть удвоено, — злорадно улыбнулась Мария.

Стражники едва успели схватить Вальтера, который в слепой ярости хотел броситься на королеву. Его повалили на землю, однако, несмотря на увещевания кузнеца, он с зубовным скрежетом грозил местью и сжимал кулаки.

— Доложите мне о нем после экзекуции! — приказала королева. — Во всяком случае заковать его в кандалы, потому что он, кажется, закоренелый бунтовщик.

С этими словами она хотела удалиться из зала. Но одна из ее дам, стоявшая последней в свите, бросилась к ее ногам и стала молить:

— Помилуйте Вальтера Брая, помилуйте!

— Глупая женщина! — возразила королева. — Она умоляет за человека, который отдал ее в жертву бедствию, после того как спас от позорного столба. — И прошла мимо стоявшей на коленях Кэт, направляясь по длинному ряду комнат к угловой башне, из окон которой был виден малый двор Тауэра.

II

На малом дворе Тауэра сегодня был воздвигнут эшафот, и стоял палач в кроваво-красном камзоле, в черном плаще и черной маске, готовый утолить жажду мести в сердце английской королевы.

Как раз над угловым окном башни, у которого расположились королева со своей свитой, стояло прекрасное, бледное создание за железной решеткой своей темницы. Молодая женщина страдальчески смотрела на толпу людей, которую впустили, чтобы присутствовать на зрелище казни. Племянница Генриха VIII леди Джэн Грей не питала иного желания, как сделаться счастливой супругой любимого человека, победившего ее сердце на турнире в Винчестере, и только честолюбие ее свекра было виной тому, что она один день называлась королевой Англии. Всего один день! Поэтому и прозвали ее «однодневным цветком». В Тауэре суждено было ей завянуть и умереть на кровавом помосте. Но для мстительной Марии было недостаточно казнить ее, она хотела еще растерзать сердце своей кузины перед смертью.

Ее приговоренного к смерти мужа вели на эшафот мимо темницы Джэн. Гилфорд Варвик, подняв голову, кивнул жене, послав ей нежный прощальный поцелуй. С плачем упала она на колени и тихонько молилась.

Вскоре пришел священник, он сказал ей, что Гилфорд умер мужественно, и лицо ее просветлилось. Теперь смерть ее не имела ничего горького для этой страдалицы: она должна была соединить ее навек с казненным супругом.

Леди Грэй твердо шла к эшафоту. Вдруг королева внезапно встала и подошла ближе к окну, захотев посмотреть, как содрогнулась леди Грэй, когда подручные палача пронесли навстречу осужденной залитое кровью обезглавленное тело ее мужа!

Пока леди Джэн Грэй исходила кровью на эшафоте, Вальтера Брая привели на большой двор Тауэра для наказания у позорного столба розгами.

— Добрые люди, — молил стражников Вальтер, — Господь вознаградит вас, если вы убьете меня или дадите мне кинжал, чтобы я смог избавиться от позора.

Стражники отрицательно трясли головой, но сочувственно смотрели на человека, соглашавшегося лучше умереть, чем принять бесчестье. Суровые наказания ожидали того, кто по недосмотру допустил бы побег заключенного или другой способ избавления его от назначенного наказания.

Вальтер рвал свои наручники так, что кровь сочилась у него из рук, а он клялся, что не хочет жить обесчещенным, не отмстив за себя королеве. Вдруг шотландец поднял голову, расслышав далекий свист, и увидел у окна нижнего этажа Кэт, которая подавала какие-то знаки. Неужели она думала утешить его? Неужели воображала, что он согласится жить, постояв у позорного столба?

Снова раздался свист, на этот раз совсем близко. Брай осмотрелся по сторонам и заметил, как вдоль стены кралась какая-то тень, кто-то внезапно юркнул в чащу кустарника, тянувшегося вдоль ограды шагах в двадцати от него.

— Дайте мне отдохнуть там в тени, — попросил шотландец своих караульных.

У него мелькнул луч надежды, что похожее на кошку существо, прыгающее от дерева к дереву, спешит ему на помощь. Он слыхал уже раньше подобный свист, то был условный сигнал, которым старуха Гут призывала Филли. Но возможно ли, чтобы Филли очутился в Лондоне? Правда, старуха говорила ему, что он увидит ее в час нужды!

Караульные посмотрели на Брая недоверчиво, но не стали противиться его желанию, а отвели беднягу к кустарнику.

Вальтер растянулся на земле. Вдруг его тонкий слух различил тихий, еле слышный шелест и чья-то рука сунула ему пузырек.

— Выпейте! — раздался тихий шепот.

Караульные ничего не заметили, потому что к ним подходила камеристка королевы Екатерина Блоуэр.

— Вы принесли помилование, мисс? — спросил старший страж.

Кэт отрицательно покачав головой, ответила:

— Нет, но я хотела просить вас, чтобы вы позволили этому несчастному немного подкрепиться. Там у меня в сенях вино.

— Нельзя, мисс! — возразил один.

— После! — шепнул другой. — Мастер не станет бить жестоко, ручаюсь вам за это.

Шум от падения тела, заставил стражей оглянуться. Их арестованный лежал навзничь с побелевшим лицом, неподвижный, вытянувшийся и замерший.

— Он мертв! С ним приключился удар! — закричали испуганные караульщики, причем один из них заметил валяющийся пустой пузырек.

— Яд! Вот для чего он хотел прилечь! Чтобы мы не видели, как он вытащит из-за пазухи эту склянку.

Кэт скрылась.

— Это придворная кошка виновата, что мы оплошали, — сказал первый караульщик, — но если мы признаемся, нам достанется вдвое.

Стражи отнесли бездыханное тело к позорному столбу, и, когда пришел палач, мертвец был освидетельствован им: он ткнул кинжал в его руку — кровь не пошла.

— Он мертв, мы избавлены от труда сечь его, — сказал заплечный мастер.

— Похоронить ли нам его за оградой или отправить в город?

— Он не был приговорен к смертной казни, значит, нам нет дела до его трупа. Выбросьте его вон, пускай хоронит покойника тот, кто хочет.

Караульные вынесли мертвеца за пределы Тауэра.

У наружных ворот стоял кузнец Браун.

Отдайте мне тело, — сказал он. — Этот человек храбро сражался и потому должен быть погребен по-христиански.

Он подал караульным несколько монет, и те за его щедрость охотно донесли труп до ломовой телеги, стоявшей поблизости.

Когда стражи воротились обратно в Тауэр, лошадь понесла телегу во всю прыть, а женщина, правившая лошадью, откинула свой капюшон, чтобы осмотреться, не догоняет ли их кто-нибудь.

— Разве вы поджидаете кого-то? — спросил кузнец, когда они остановились.

Гуг — то была она — указала на мальчика, стрелой мчавшегося за ними следом, хотя его фигура казалась уродливой и неуклюжей, однако он ловко вскочил на телегу.

Когда кузнец был выпущен из Тауэра, эта незнакомка осведомилась, не он ли — мастер Браун. Кузнец ответил утвердительно и на дальнейшие расспросы сообщил, как распорядилась королева с Вальтером Браем. Тогда женщина что-то шепнула бывшему с ней мальчику, а Брауна попросила посторожить телегу до ее возвращения, так как она хотела освободить шотландца. Браун согласился, приняв старуху за родственницу Вальтера. Когда прошло полчаса, кузнец пошел к воротам тюрьмы, чтобы поискать старуху, но она уже спешила ему навстречу.

— Попросите его труп! — шепнула старуха и проворно прошмыгнула мимо.

Кузнец сделал, как ему велели, но стал побаиваться этой женщины. Не она ли отправила Брая на тот свет. И когда старуха передала вожжи мальчику, а сама обернулась к телу Брая, он крикнул на нее:

— Прочь! Я не допущу, чтобы вы касались останков честного малого! Что такое вы затеваете с ним?

— Молчите и не дурите! Лучше горячо молитесь, чтобы Господь и Пресвятая Дева помогли мне, потому что это был славный человек и я поклялась спасти его от позора и смерти.

Кузнец недоверчиво покачал головой. Женщина явно бредила, ну разве можно спасти того, кто уже умер и окоченел?

А тем временем старуха тщательно перевязала рану, нанесенную Браю кинжалом палача, потом приподняла его голову, подсунула под нее связку сена, расстегнула камзол, приложила ухо к его сердцу и поднесла перо к губам покойника.

Возглас изумления вырвался из уст кузнеца — перо шевелилось.

— Он оживет! — прошептала Гут. — Через два дня он будет разгуливать таким же бравым молодцом, как вы сами. Теперь же он только спит, благодаря выпитому им снотворному средству, которое приготовлено мной.

— Вы говорите, что Вальтер только спит? Но ведь тогда его члены не окоченели бы, а из раны сочилась бы кровь.

— Есть вещи, которые мы не можем понять, хотя знаем их по опыту. Глупцы объясняют это колдовством, когда им не удается постичь, как действуют дивные силы природы. Однако, мы доехали, тут нам надо расстаться.

Телега остановилась на берегу Темзы, вдали от самых крайних предместий Лондона. На большом расстоянии не было видно ни дома, ни хижины.

— Доехали до места? — с недоумением переспросил Браун. — Что же вы намерены тут делать?

— Сейчас увидите. Помогите мне снять этого малого с телеги.

На кузнеца, человека не робкого десятка, напал жуткий страх, когда он дотронулся до холодных, окоченелых членов Вальтера, не видя вокруг себя никого, кроме старухи и калеки-мальчика. Но, пересилив себя, спросил, куда нести Брая.

Старуха указала на ольховый кустарник, простиравшийся до самого берега реки.

Кузнец взвалил на свои могучие плечи тело Вальтера и последовал за женщиной в кусты, но не успел он сделать и нескольких шагов, как мальчик вскочил на тележку и уехал.

— Нам он больше не нужен, — успокоила старуха и увидев, как кузнец побледнел, прибавила, злобно смеясь: — Мы здесь в заколдованной роще, тут будут править наши духи!

Ее слова прозвучали настолько насмешливо, что Браун решительно последовал за старухой в самую чащу. Он вспомнил, что слышал про это убежище лондонских колдуний, где по вечерам, якобы, поднимаются ядовитые испарения и тем защищают ведьм от преследований праведными христианами.

Вдруг старуха остановилась перед хижиной, так искусно построенной из хвороста и гнутых ветвей, что ее можно было заметить не ранее, как подойдя к самому входу. Из хижины вышли двое молодых мужчин, вид которых, несмотря на сильно поношенную одежду, говорил о благородном происхождении.

— Слава Богу! Он спасен! — обрадовался Сэррей, нашедший приют у старухи вместе со своим другом Дэдлеем, когда им обоим удалось тайными путями бежать из Лондона.

— Теперь мы можем поспешить на корабль! — ликовал Дэдлей. — Однако он мертв!

Кузнец положил Вальтера на сенник, а Сэррей опустился на колена пред мнимоумершим и с горечью в голосе обратился к старухе:

— Вы сдержали слово, но доставили его мертвым!

— Он спит, а когда проснется, я вернусь в горы, где пламя пожрет меня так же, как пожрало мою несчастную тетку. Скажите ему, что я была его спасительницей.

— Останьтесь! — пытался задержать ее Сэррей. — Мы возьмем вас с собой во Францию, там никто не знает вас и не будет преследовать. Мы никогда не забудем, что вы сделали для нас.

— Отблагодарите какую-нибудь другую несчастную вместо меня. Судьба каждого человека предопределена, и никто не в состоянии избегнуть ее. Вы хотите выразить мне благодарность, однако не можете воспрепятствовать тому, что я уйду от вас еще несчастнее и беднее, чем была. Единственное существо, которое любило меня, покинет меня ради вас; и я смиренно подчиняюсь этому, так как каждый человек должен терпеть то, что ему послано судьбой. Филли пойдет с вами, я отдаю его под защиту этого человека, — при этом она указала на Вальтера. — Скажите ему, что я вручаю ему мальчика по завещанию старухи Гиль, пусть он бережет его, и за это воздастся ему во сто крат.

— Филли поедет с нами? На что нам этот горбун? — засмеялся Дэдлей. Но осекся под строгим взглядом Сэррея.

— Я буду отцом для этого мальчика. Разве вы забыли, что он — сирота и что эта женщина, которой мы обязаны спасением Вальтера и нас самих, завещает его нам. Но вы подумайте хорошенько — обратился он к старухе. — Филли дорог вашему сердцу и мог бы быть опорой вам в старости.

— Молчите! — воскликнула старуха. — Можете не объяснять мне, что я чувствую. Это дело господ — вызывать у страждущих слезы вместо того, чтобы утешать их! Филли придет сюда на рассвете и принесет все, что нужно, чтобы пробудить вашего приятеля. Затем спешите на корабль, который унесет вас за море, и будьте добры к ребенку, который заслужит ваше расположение своей преданностью. Прощайте! Этого доброго человека, — кивнула она на кузнеца, — я провожу до ворот. — Старуха взяла свой посох и позвала Брауна следовать за собой.

— У этой колдуньи более благородное сердце, чем у многих святош! — пробормотал Сэррей, глядя ей вслед. — Действительно, Божьей кары достойна та страна, где убивают невинных из-за гнусного суеверия!

— Во всяком случае, хорошо, что она не стала обременять нас, — признался Дэдлей.

— Если бы я не был уверен в твоем благородном образе мыслей, — сказал Сэррей, — то порвал бы нашу дружбу. Ты смеешься над мальчиком, а я же уверен, что ты расположен к нему. И он, прежде чем ты выскажешь какое-либо желание, уже спешит исполнить его.

 

Глава тринадцатая

ФИЛЛИ

I

Несмотря на то, что Екатерина получила разрешение удалиться в Уайтхолл, она направила своего коня к Тауэру со стороны, окруженной водой. Это уединенное место было предназначено для тех, кто лишался христианского обряда погребения. Старуха-колдунья сказала ей, что на этом месте она получит известие о Брае.

Кэт, как уже известно, была передана Гардинеру старухой Гиль, он привез ее в Лондон и взял к себе в дом в качестве экономки. Благочестивый архиепископ имел полное основание проявить такое человеколюбие: во-первых, Кэт могла служить орудием против фаворита Варвика; а во-вторых, — не требовалось большой жертвы пользоваться заботливым уходом особы, рабски преданной ему из благодарности, которую вдобавок он мог уничтожить единым словом в случае, если бы она оказалась неблагодарной. Для Екатерины настала новая жизнь. Гардинер вырвал ее из горькой нужды и в то время, когда она потеряла уже всякую надежду на счастье, устроил ей существование, много более завидное, чем то, какое было у нее в корчме «Красный Дуглас». Ее красота расцвела снова, ее щеки, еще так недавно изборожденные слезами, покрылись ярким румянцем. Ее сердце преисполнилось любовью и преданностью к человеку, который спас ее из ужасной ямы и дал ей счастье.

Но в душе Кэт сохранились два воспоминания, более властные, чем это чувство благодарности. Первым воспоминанием было заклинание старухи: «Ты принадлежишь мне и, где бы ты ни была, берегись ослушаться меня, когда услышишь мой зов!» Вторым — любовь Брая, который лучше желал бы видеть ее теперь мертвой, чем простил бы ее позор, в котором повинны другие, а не она.

Было ли это воспоминание о Вальтере Брае любовью, сердечной тоской, не умолкающей, даже когда она отвергнута и осмеяна, той любовью, которая все прощает во имя любви, или же то было желание отомстить человеку за то, что он в своей любви не нашел мужества побороть все предрассудки света и открыто заявить: «К чистому грязь не пристанет!» — трудно сказать.

Екатерина была женщиной в полном смысле слова, существо, сотканное из слабостей, красоты, недостатков и достоинств; она была мягкий воск и в искусных руках могла бы превратиться в преданную, добродетельную супругу. Но тот злополучный день выбил ее из колеи. У столба папистов она молилась, плакала и проклинала судьбу. Вальтер усомнился в ней, несмотря на то что она клялась в своей невинности. Она задавала себе вопрос, что было бы, если бы она не отвергла Бэклея, и приходила к выводу, что он одарил бы ее богатством и защитил, может быть, лучше, чем Вальтер. За то, что осталась верна Браю, она подверглась преследованию, а он оттолкнул ее, как развратницу. В ней пробудилось чувство, похожее на ненависть к Вальтеру. «Если бы я сделалась падшей женщиной, — думала она, было бы лучше, а теперь я обречена нести проклятие порока, не испытав сладости греха.»

Кэт продолжала жить в землянке у старухи Гиль. Однажды она попала в замок графа Дугласа, принеся туда, по поручению старухи, целебные травы для больного. Молодой граф удержал ее в своих покоях. Когда через час Кэт покинула замок, ее глаза были красны и вся она была в лихорадочном волнении; она мечтала в объятиях дворянина, и ее мечты снова разлетелись. Год спустя старуха Гиль передала ее Гардинеру.

Когда мысли Кэт переносились в пещеру под развалинами аббатства, в ее душе звучали плач ребенка и проклятия старой Гуг:

«Этим ублюдком я удержу тебя, когда ты будешь богата, знатна и отвернешься от тех, кто тебя кормил и холил».

И в этом проклятии повинен был Вальтер. Зачем он спас ее у столба папистов, если хотел оттолкнуть от себя?

Когда принцесса Мария потребовала себе Кэт, та рассказала ей свою судьбу и тронула ее сердце, которое также испытало презрение и терзалось завистью.

— В твоем лице я отомщу за себя! — прошептала принцесса Мария.

Ей доставляло наслаждение видеть среди своих придворных дам женщину, которая была выставлена к позорному столбу, и возвести ее в звание графини Гертфорд. Она рассердилась, что Екатерина просит за Вальтера, а не ликует, узнав, что и он будет обесчещен рукой палача.

В ту ночь, когда Лондон восстал против Варвиков, старуха Гуг явилась в комнату Кэт и разбудила ее.

— Проснись, Кэт!… Вальтер Брай пойман, ты должна спасти его!…

— А он разве спас меня? Разве я не умерла для него? — рассердилась Кэт.

Старуха испытующе взглянула на нее.

— Будь по-другому, — пробормотала она, — ты была бы тогда счастлива, а счастливые забывают о мести. Ты сделаешься бичом для преследователей и богачей. Твое сердце отравлено и будет отравлять других своим притворством. Ты прекрасна и будешь гореть ненасытным желанием и утопать в роскоши. Твоя улыбка будет отравой, твоя любовь — смертью. Так будь же приманкой дьявола! Накрась лицо, губы и отравляй, смейся над своими жертвами и над глупцами, пока не задохнешься в собственной ненависти!… Но только одного ты не должна губить! Я хочу сдержать слово и спасти Вальтера Брая; когда ты исполнишь это, можешь идти обычным путем, каким идет красота. Я пришлю тебе кольцо, которое даст тебе свободу и расторгнет нашу связь, отнеси кольцо тому, кого укажет тебе мой посланец; ты будешь иметь могущественных покровителей и тебе укажут путь, на котором ты можешь губить так же, как погубили твое счастье. Но скажи мне, разве ты не тоскуешь по своему ребенку?

Екатерина слушала старуху с содроганием. Картина, которую рисовала ей колдунья, была ужасна. Она догадывалась, что своей красотой она должна была отомстить всему роду тех, кто разбил ее сердце. Она должна была возбуждать любовь, не любя сама; она должна была разбивать сердца и глумиться, как глумились над ней. Да, это была месть, ненасытная месть за счастье, загубленное навеки. Но ее дитя… Неужели ей придется отречься от ребенка! Утопать в роскоши, когда он прозябает?

— Мой сын! — зарыдала Кэт. — Отдай мне его — и я забуду про месть, забуду о том, что сделало меня несчастной. Я хочу жить для своего ребенка, пусть терпеть нужду, но любить его!

— Ты будешь любить его, такого безобразного и уродливого? Будешь любить его, когда его вид напоминает тебе о проклятии его рождения, а люди говорят, «Это — леший из заколдованной рощи, это — привидение ада?»

— О Боже, — содрогнулась Кэт. — Мое дитя — леший? Ты лжешь!

— А ты полагала, что в пещерах у колдуний родятся эльфы? Разве не болото было его родиной, буря — его колыбелью и тростник — его постелью?

— Прочь! Я хочу забыть об этом. Это — дурной сон, пусть он исчезнет!

Старуха и не желала ничего другого. Она уже давно скрылась, а Кэт все еще лежала в постели и ей мерещились развалины монастыря и демоны на болоте. Холодный пот крупными каплями выступил на ее лбу, она стонала, дрожа как в лихорадке.

— Прочь воспоминания, прочь сны и тоску! — решила наконец Кэт. — Пусть лучше мертвое дитя, чем быть матерью-колдуньей, которую бичуют и проклинают. Ведь старуха обещала свободу, обещала снять это ужасное заклятие!

И вот теперь Вальтер освобожден при ее содействии, он должен бежать и с его исчезновением еще одно воспоминание отойдет в прошлое. Еще несколько часов — и она будет совершенно свободна; после ужасного прошлого наставало радостное будущее, как после туманной сырой ночи настает ясный, но холодный зимний день. Еще одно последнее известие от колдуньи — и она будет графиней Гертфорд, богатой вдовой казненного плута; настала месть, сладостное чувство свершившегося возмездия!

II

Кэт ждала у рва близ Тауэра, но посланец не являлся. Как узнать его, как найти?

Прождав напрасно с полчаса, она направила своего коня в Уайтхолл, подумав, что, быть может, колдунья и ее посланец были пойманы.

Как хорошо лежалось на мягких подушках, как сладострастно обвивало ее тело одеяние из мягкого шелка и как приятно было вспоминать о похвалах, которые расточали ей кавалеры! И всю роскошь она хотела променять на нищету, для того, чтобы воспитывать безобразного лешего, вскормленного колдуньей! Екатерину передернуло от ужаса, и в глубине души она почувствовала желание услышать о том, что еще одна колдунья сожжена на костре.

Стало смеркаться. Вдруг за окном послышался шорох, и не успела Кэт вскочить с дивана, как стекло зазвенело и в комнату вскочила какая-то темная фигура.

Екатерина вздрогнула и отшатнулась: то был урод, горбатый, со взъерошенными жесткими волосами, дико блестящими глазами и тощими руками. Его темное лицо осклабилось.

— Не подходи ко мне! — в ужасе крикнула Кэт. — Чего тебе надо? Прочь, уходи, или я позову на помощь!

— Я принес вам поклон от бабушки Гуг, — произнес урод чистым серебристым голоском, — а это колечко вы должны передать леди Морус, которая живет у леди Фитцджеральд во дворце Кильдара.

— Хорошо, положи; возьми вот эго! — и Кэт бросила к ногам урода кошелек с деньгами.

Но мальчик не поднял его, а только смотрел с мольбой на красавицу, дрожавшую от страха.

— Сжальтесь, дайте мне поесть! — попросил он. — Я голоден и хочу пить!

— Купи себе что-нибудь!… Прочь, прочь отсюда!… Я боюсь тебя, ты какой-то грязный!

— Я грязный потому, что провел ночь в конюшне, а наутро конюхи выгнали меня. Разве я виноват, что безобразен, беден и жалок? Разве я виноват, что у меня нет родителей? Но я никому не сделал зла и проклинаю тех, кто меня ненавидит и гонит прочь, когда я прошу хлеба и воды.

Екатерине казалось, что он как будто грозит ей, как будто хочет приласкаться. И в ней рос страх, что это — ее ребенок, и он от колдуньи знает, кем она приходится ему. Она готова была провалиться сквозь землю от стыда, если выяснится, что это безобразное существо — ее ребенок, но вместе с тем и боялась оттолкнуть его от себя.

— Подними кошелек, — сказала Кэт. — У меня нет ничего, а если я позову слуг, они испугаются тебя. Уходи, добрый мальчик, мне будет жаль, если тебя здесь обидят.

— Я уйду, чтобы не рассердить вас, но вашего золота я не возьму. Меня могут поймать, как вора, когда я пойду менять это золото, и мне придется сказать, кто дал мне его.

Мальчик отступил к окну. Екатерина чувствовала себя пристыженной.

— Останься! — сказала она. — Я принесу тебе вина и пирожное. Только смотри, ничего не трогай здесь, заклинаю тебя твоей жизнью! — Но когда она заметила, как глубоко оскорбила мальчика, раскаялась в своих словах.

Мальчик выпрямился, его глаза горели, как раскаленные угли.

— Не трудитесь, сударыня, — вымолвил он, — я попросил вас только потому, что так велела бабушка Гуг. Сам же я сразу понял, как вы горды и жестоки. Но все же могли бы обойтись и без оскорбления! Нехорошо обижать бедняков, у которых есть только слезы благодарности и слезы проклятия.

— Остановись! — крикнула Кэт в ужасе от мысли, что это, быть может, ее ребенок, который проклинает ее; она бросилась к нему, но мальчик ускользнул из ее рук и ловким прыжком скрылся за окном.

Что это? Дьявольское наваждение или обман чувств? Она успела прикоснуться к шелковистым волосам, нежной щеке и гибкому мягкому телу. Нет, то был не урод!…

А что если старуха обманула ее и только хотела подвергнуть испытанию ее материнское чувство?

III

На другой день в белом атласном платье с венком на голове Кэт явилась в часовню Тауэра, чтобы сочетаться браком с графом Гертфордом, закованным в кандалы. Перед ней стоял Бэклей, граф Гертфорд, проигравший игру и теперь дрожащий за свою участь. Все на свете отдал бы он теперь женщине, которую он предал и покинул; он готов был довольствоваться даже подаянием. Он боялся смерти. Мария напрасно думала унизить гордого мужчину этим принудительным браком: Бэклей тешился надеждой, что этот брак принесет ему помилование. Екатерине не терпелось скорее кончить этот обряд, который даст ей его имя, его богатства и навеки разлучит ее с ним. Она не испытывала ни сострадания, ни жалости, ни тени участия. Но у Бэклея не было того холодного равнодушия, ледяного презрения, которое он читал в глазах Екатерины и которое вызывало в нем стыд и раскаянье.

— Кэт, прости меня! — прошептал он.

Но она гордо и холодно смотрела перед собой и, когда обряд венчания окончился, повернулась к нему спиной, не удостоив его взглядом, хотя знала, что из часовни его поведут прямо на пытку, а затем на смерть.

Холодный пот выступил на лбу Бэклея. Одно слово жены могло бы спасти его, но она была безучастна. И в нем пробудилась ненависть к этой женщине.

Бэклея повели через переднюю, где палач и грубые слуги с голыми мускулистыми руками поджидали свою жертву. В застенке стоял и Гардинер, который соблазнил Бэклея на измену, вселил в него смелые надежды и склонил довериться принцессе Марии.

— Я сознаюсь! — крикнул Бэклей Гардинеру. — Вы думаете, что пытка смирит меня? Но вы ошибаетесь! Все муки ада не могут воспрепятствовать мне громко объявить, как гнусно вы обманули меня!

— Не кричите так громко! — прошептал Гардинер и знаком велел палачам удалиться из застенка. — Вы вынудите меня отказаться от вас, а между тем я пришел помочь вам.

— Помочь?

— Мог ли я ожидать, что человек, который строил такие смелые планы, потеряет вдруг рассудок и самообладание? Архиепископ Кранмер не держал у себя дома той грамоты, которой вы так счастливо добились, он дал ее на хранение лорд-мэру. Королеве ничего более не оставалось, как не признать своей подписи и избрать вас жертвой своего возмущения. Вы должны были догадаться, что ее возмущение — лишь вынужденное средство. А вы, вместо того чтобы смириться и тем самым возвыситься еще более, обвиняете королеву в обмане!

— То, что вы говорите, звучит утешающе, но я не поддамся больше на обман. Королева чувствует ненависть ко мне и вы обманули меня. Кто как не вы доставили сюда эту женщину из Шотландии?

— Вы глупец! Эта женщина искала своего возлюбленного. И только ваша вина в том, что Вальтер Брай пойман живым и что Екатерина попала в Лондон. Я считал вас умнее и осторожнее, а вы объясняетесь принцессе в любви, не позаботясь предварительно покончить со всеми воспоминаниями о прошлых событиях. Всякий усмотрел бы в гневе королевы ревность и действовал бы соответственным образом. Теперь вам не поможет ничего, кроме признания своей вины.

— Никогда!… Вы снова хотите заманить меня обещаниями. Но кто поручится мне, что вы сдержите слово? По глупости я мог довериться один раз, но во второй не сделаю этого!…

— Клянусь вам, — ответил Гардинер, — что жизнь будет дарована вам, если вы под легкой пыткой сознаетесь, что подделали подпись. В противном случае, как это ни жаль мне, степень пытки будут усиливать до тех пор, пока вы не сознаетесь!

Бэклея обдало смертным холодом. Гардинер говорил о какой-то степени пытки так, словно дело шло о незначительной неприятности.

— Избавьте меня от пытки! — попросил граф. — Я сознаюсь во всем, чего вы требуете.

Гардинер, презрительно покачав головой, сказал:

— Вспомните о святых, они переносили большие мученья и при этом были совершенно невиновны! Ваше признание должно послужить доказательством, что королева Англии никогда и не помышляла отречься от своей веры. Вы обвинили ее во лжи, и теперь признания истины можно добиться от вас только под пыткой, иначе может возникнуть подозрение, что вы подкуплены.

Он постучал, и вошли палачи и судьи.

— Привяжите его на дыбу, — приказал Гардинер.

Палачи стали сдирать платье Бэклея, архиепископ и судьи разместились в креслах, секретарь же приготовил бумагу для составления протокола.

— Прошу помилования! — взмолился несчастный. — Я готов сознаться!

Гардинер посмотрел на судью, но тот отрицательно покачал головой. Графа повалили и привязали к треугольнику из деревянных кольев, его руки закрутили назад, а ноги прикрепили круглыми железными скобами, приделанными внизу машины; затем с помощью подъемного аппарата треугольник вздернули кверху. Плечевые кости Бэклея вышли из своих суставов, послышался треск, а затем ужасный вопль от невыразимой боли. Двое палачей с зажженными факелами подошли к преступнику, а третий проволочным бичом хлестнул его по спине.

— Желаешь сознаться, так говори! — сказал судья.

— Остановитесь, я виновен! — крикнул Бэклей. — Я подделал подпись, хотел обмануть, надеясь услужить королеве и тем добиться высоких почестей.

— А разве ты не думал, что попадешь в руки правосудия?

— Нет, я надеялся, что королева защитит меня.

— Кто дал тебе повод к такой надежде? Быть может, тебя соблазнил кто-нибудь обещанием?

— Нет!

Судья сделал знак и на окровавленную спину несчастного посыпались новые удары.

— Сознайся, кто были твои соучастники или я велю усилить пытку.

— У меня нет соучастников, — простонал Бэклей. — Клянусь в том… Сжальтесь!

Судья подал знак, палач хотел зажать в тисках грудную кость преступника. Но тут поднялся Гардинер и велел остановиться.

— Поставим вопрос иначе, ведь он почти без памяти от боли! — сказал архиепископ. — Бэклей, я спрашиваю тебя, кто подал тебе мысль к этому мошенническому делу: сама ли королева или кто-либо другой, кому могло быть желательно, чтобы она была вынуждена отречься от своей веры?

Этого намека было достаточно. Бэклей крикнул:

— Я сознаюсь, то был архиепископ Кранмер.

Гардинер улыбнулся торжествующе, но судья не удовольствовался этим.

— Он говорит так, чтобы избавится от пытки, — сказал судья. — Вы сами навели его на это признание.

После этого он сделал знак палачу. Тот сжал тиски, кости затрещали, преступник перестал стонать; только тихое хрипение указывало, что он еще жив.

Винт подняли и освободили тиски.

— Кранмер, — простонал несчастный. — Кранмер!

— Вот признание. Вы теперь довольны? — спросил Гардинер судью. — Если желаете, перейдите к третьей степени пытки, но вы видите, что он не выдержит более!

На полу лежала бесформенная кровавая масса.

Палачи отнесли Бэклея в тюремную камеру, перевязали ему раны, а по прошествии недели ему объявили смертный приговор через колесование. Но затем, по особой милости королевы, ему была дарована жизнь и наказание было заменено пожизненным тюремным заключением.

Слабый, истерзанный страданием Бэклей вздохнул свободно. Мария даровала ему жизнь, но жизнь на гнилой соломе в беспросветном мраке тюрьмы! Он скрежетал от бессильной злобы, но мысль об ужасах пытки заставляла его молчать.

Так начала Мария свое кровавое царствование.

По признанию Бэклея был арестован архиепископ Кранмер, родоначальник англиканской церкви. В Лондон явился папский легат и на торжественном заседании парламента, в присутствии всего королевского двора, объявил, что королевство освобождено от еретиков и что вводится суд для преследования тех, кто не пожелает добровольно вернуться в лоно единой святой церкви. По всей стране были разостланы шпионы, и у кого находили библию или книги лютеранского вероучения, тех призывали на суд и подвергали пыткам.

Сын Карла I, наследный принц Филипп Испанский, предложил свою руку королеве Марии, несмотря на то что она была обручена девять раз и была на двенадцать лет старше его. Чтобы Англию превратить в католическую страну, церковь дала Марии в помощь этого чопорного, мрачного испанского владыку.

И вот началось кровавое царствование, более ужасное, чем тирания Генриха VIII. В течение трех лет сожгли на кострах около тысячи человек. От шестидесятисемилетнего епископа Кранмера потребовали, чтобы он отказался от своего учения и перешел в правоверную католическую веру. Угрозами заставили старца подписать свое отречение, но, когда он увидел, что его все же не помиловали, он отказался от своего отречения и был приговорен к сожжению. Идя на костер, Кранмер протянул в огонь свою правую руку, подписавшую отречение, сжег ее на медленном огне и тогда только вступил сам на костер. Жестокостям фанатизма противопоставлялось геройство мучеников, так как всегда насилие и преследование порождают упорное сопротивление.

Восьмидесятилетний епископ Латимер обратился к епископу Ридлею, когда они оба были возведены на костер:

— Будь бодр, мой брат, мы сегодня зажжем для Англии факел, который с Божьей помощью никогда не угаснет.

Горе и ужас наполняли страну. А в Уайтхолле вероломная королева Мария мучила супруга своей навязчивой нежностью, желая его любовью вознаградить себя за утерянную молодость. Он помогал ей преследовать еретиков с неумолимой строгостью, но все же остерегался удовлетворять все ненасытные желания ее мстительного сердца. Мария повелела объявить смертный приговор своей сводной сестре, принцессе Елизавете, и он был бы приведен в исполнение, если бы не вмешательство Филиппа. По его настоянию Елизавету освободили из заключения и предоставили ей для жительства замок Вудсток.

Мог ли Филипп, спасая Елизавету, предвидеть, что приговорит к смерти собственного сына, дона Карлоса, и будет претендовать на руку спасенной?!

 

Глава четырнадцатая

У ЦЕРКВИ ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ И В ЛУВРЕ

I

В школе утонченности и разврата, откуда вышли остроумные безнравственные короли и изящные, легкомысленные принцессы, воспитывалась и Мария Стюарт.

На долю наследника французского престола выпало счастье сорвать роскошную шотландскую розу, переселенную на французскую почву. Мария Стюарт пышно расцвела: она была высокого роста, красива собой, в глазах светились ум и невинность, голос был нежный, мягкий, а руки чрезвычайно изящны. Но более всего привлекательной и неотразимой была ее очаровательная улыбка. Когда ей исполнилось семнадцать лет, при участии депутации шотландского парламента был подписан контракт о ее бракосочетании с дофином Франции, на основании которого принц получил титул и герб короля Шотландии.

По этому контракту за Марией Стюарт был утвержден титул «королевы-наследницы», а ее мать, Мария Лотарингская, была назначена регентшей с обязательством поддерживать законы и неприкосновенность Шотландии. Будущий старший сын Марии Стюарт от брака с дофином должен был получить корону Франции, в случае же если бы родились исключительно дочери, то старшая из них должна была сделаться королевой Шотландии.

Мария Стюарт, улыбаясь, подписала все то, что было договорено за нее и занесено на пергамент. Юная мечтательная невеста видела в этом скучную формальность, но отнюдь не клятвенное обязательство. Ее советники хорошо знали это и в дальнейшем использовали как нельзя лучше; не прошло и двух недель, как от Марии потребовали новое обещание, по которому Шотландия была бы присоединена к Франции.

Мария Стюарт подписала бы двадцать договоров, чтобы только ускорить свою свадьбу. Она была счастлива в любви к дофину и была готова исполнить желания всего света, лишь бы видеть вокруг себя веселые, довольные лица. Наконец 19-го апреля 1558 года настал желанный день, когда ее головка украсилась короной, перевитой миртовым венком.

Торжественное шествие было великолепно. Впереди шествовал блестящий отряд королевских стрелков в шлемах, панцирях, в зеленых, вышитых золотом кафтанах и ярко-красных рейтузах; затем следовало духовенство с кадильницами и хоругвями, под золотым балдахином кардинал Лотарингский в сопровождении четырех епископов нес Святые Дары в золотой капсуле, украшенной драгоценными камнями; Мария Стюарт шла под белым балдахином, который несли двенадцать человек: герцоги и графы. Далее следовали молодые девушки в белых затканных золотом платьях и сыпали лилии и розы под ноги красавицы-невесты. Роскошные каштановые кудри рассыпались по ее дивным плечам, белоснежную шею окружало драгоценное кружево, а платье было из белого атласа с жемчужной отделкой. В руках она несла распятие, усеянное бриллиантами, и четки из изумрудных шариков. За ней следовали придворные дамы. Дофин был в королевском одеянии, сопровождаемый вельможами, чувствуя уже себя властелином Шотландии. Огромное количество гвардии и конницы заключало шествие невесты.

За ним следовали под красным балдахином Екатерина Медичи, в сопровождении шести французских принцесс, далее королевская лейб-гвардия в красных и голубых мундирах, и наконец король, под красным бархатным балдахином, украшенным жемчужными лилиями. Шестнадцать князей несли балдахин, за ними шли дворяне и хор музыкантов в роскошных одеждах.

Громкие радостные крики толпы сопровождали Марию Стюарт до самого входа в собор, где ее ожидал кардинал Бурбонский, чтобы благословить.

К паперти, где шотландские дворяне встречали королеву, стали протискиваться трое молодых людей. Конвой хотел отогнать их, но одна из придворных дам, заметив это, обратила внимание Марии Стюарт. Королева узнала молодых людей и отдала приказание, чтобы их пропустили.

— Это — англичане, — пробормотал Георг Сэйтон, — это трусы из Кале!

— Это — друзья! — возразила Мария Стюарт и ласково кивнула трем иностранцам и поручила сенешалю пригласить чужестранцев к празднествам, чтобы представить их королю.

Три иностранца слышали слова Сэйтона. Выждав, когда королева со своей свитой прошла, один из них схватил Сэйтона за руку и шепнул:

— Если вы — не негодяй, то следуйте за мной!

Молодой лорд повернулся к нему и, смерив презрительным взглядом, ответил:

— Если вы — не дурак, то поймете, что я теперь занят другим делом и подождете, пока кончится церемония.

— Пожалуй, — усмехнулся тот, — раз придворная служба для вас важнее собственной чести.

Георг Сэйтон покраснел и, несмотря на указание епископа глазговского, руководителя депутации, следовать к алтарю, вышел из церкви боковым ходом. Трое иностранцев последовали за ним.

— Ах, все трое? — спросил он насмешливо. — Это похоже на разбой. Впрочем, я готов. Знаете ли вы какое-нибудь надежное место, где можно испробовать действие шотландского клинка на английских спинах?

— Сударь, — вмешался старший их трех, — ваши слова пустое хвастовство, но вы нравитесь мне, у вас есть отвага. Если вы согласны, спустимся под мост; нам никто не помешает, все заняты торжеством. Вы оскорбили всех нас троих, поэтому обязаны дать удовлетворение каждому из нас в отдельности, если только первый сразу не убьет вас.

— Предложение говорит в пользу вашего ума, сударь, — ответил Сэйтон, — только одно мне не нравится. Королева, по-видимому, интересуется вами. Если вы убьете меня, то у нас будет два свидетеля нашего честного поединка — если же я убью вас, то у меня не будет свидетелей. — И поспешил к спуску, чтобы там дождаться своего первого противника.

— До свиданья, Сэррей! — шепнул Вальтер и пожал Роберту руку, его примеру последовал и Дэдлей.

Сэйтон ожидал Сэррея под мостом с обнаженной шпагой, стоя на сухом месте, которое было так невелико, что едва могли поместиться два сражавшихся человека. При этом малейший неосторожный шаг при борьбе был уже проигрышем, так как оступившийся мог увязнуть в болоте.

Роберту Сэррею показалось, что он где-то раньше видел этого шотландца, надменного и вместе с тем веселого, шаловливого.

— Ваше имя, милостивый государь? — спросил он.

— А, вам нужны все формальности? Думаю, достаточно моего слова, что вы деретесь с человеком более благородной крови, чем кровь Тюдоров, даже когда на английском престоле еще не было незаконнорожденных.

Сэйтон намекал тем на детей Генриха VIII, надеясь вывести англичанина из себя, но, к своему удивлению, услышал от противника:

— Вы не угадали причины моего вопроса! Я и сам охотнее видел бы на английском престоле прекрасную Марию Стюарт, нежели тех незаконнорожденных. А спросил о вашем имени лишь потому, что ваше лицо показалось мне знакомым и хотел известить вашу семью о преждевременной гибели из-за слишком легкомысленно высказанных суждений.

Сэррей обнажил шпагу и стал против своего противника.

Георг Сэйтон прекрасно фехтовал, он учился в Париже у фехтовальщиков, которые считались лучшими на материке, поэтому надеялся легко справиться с неуклюжим англичанином. Но встретил в своем противнике достойного соперника, который спокойно и ловко парировал, только защищаясь, но сам не нападая.

Спокойствие противника приводило Сэйтона в бешенство; он чувствовал, что будет побежден, если у противника хватит терпения выждать, когда он утомится. Сэйтон метнулся в сторону и так сильно стал напирать на Сэррея, что тот был выбит из позиции и острие шпаги коснулось груди Роберта, но столкнуть противника в трясину ему не удалось. Увидев кровь, Сэйтон возликовал, но Сэррей, несмотря на полученную рану, все же не наступал. Сэйтон хотел повторить свой фокус и перекинул шпагу в левую руку. Это был момент очень опасный как для него самого, так и для противника. Но Сэррей не использовал этого благоприятного момента для нанесения удара и продолжал стоять в той же позиции. Но был настороже и, когда противник хотел сделать новое нападение, поразил его. Обливаясь кровью, Сэйтон упал на землю и, ослабев, закрыл глаза.

Роберт подскочил к нему, заложил рану своим платком и поспешил за друзьями.

Вальтер и Дэдлей уже стали беспокоиться за участь друга и, увидев его, обрадовались.

— Уходим отсюда, — предложил Дэдлей. — Как бы нам не навлечь подозрения. Люди уже смотрят…

— Мы должны спасти его, он еще жив! — сказал Сэррей.

— Вы хотите кончить жизнь на эшафоте? — спросил Дэдлей. — Дуэли запрещены, к тому же вы ранили гостя короля, члена шотландской делегации. Он сбросил бы вас в болото. Уходим!

— Я должен спасти его, будь что будет! — решил Сэррей и направился к конвою, шпалерами окружившему церковь.

— Вы с ума сошли? — воскликнул Вальтер. — Если вы уж так настаиваете, то попытаемся собственными силами унести его незаметно для других.

Он свистнул — и из толпы к ним подскочил паж, следивший за происшествием. Это был Филли. В роскошной одежде он уже не выглядел прежним замарашкой. Многим казалось смешным, что английские кавалеры избрали себе в пажи такого уродливого, безобразного мальчика. Но Вальтер Брай, по-видимому, не замечал этого, а Дэдлей примирился с этим мальчишкой, так как при осаде Кале убедился в его достоинствах. Филли был верный, преданный слуга. Под градом стрел он приносил им на вал пищу, когда усталые после боя они хотели отдохнуть, то всегда находили удобное ложе. Паж был ловок и надежен, скромен и сдержан.

И сейчас Филли нашел выход, как только ему сказали в чем дело.

— Пусть он лежит там, пока не стемнеет, а я сбегаю за травами, которые остановят кровотечение, — сказал он. — Оставаться на свежем воздухе ему не будет вредно — погода мягкая, а для вас могло бы быть опасно переносить его в другое место. Предоставьте дело мне, и клянусь вам, что к ночи он будет уже в постели в нашей гостинице.

Вальтер кивнул Филли, и урод поспешил в аптеку за травами.

— Этот мальчишка — настоящее сокровище, — сказал Дэдлей, когда они все трое снова очутились в толпе у входа в церковь, где к ним подошел богато одетый кавалер и пригласил их на праздник ко двору. Дэдлей и Сэррей согласились охотно, а Вальтер — лишь после некоторого колебания.

II

Как только стемнело и в залах зажгли огни, весь огромный королевский дворец и сад Лувра были иллюминированы фонариками, бросавшими разноцветные огни на Сену и ее противоположный берег. В направлении Сен-Жерменского аббатства возвышался колоссальный транспарант с инициалами дофина и королевы Марии Стюарт, а над ними — шотландская корона.

Внутренний двор Лувра был превращен в роскошный сад с благоухающими беседками, фонтанами и певчими птицами. Лестницы и проходы были устланы дорогими коврами и украшены гирляндами из цветов. В роскошных залах собрались высшее дворянство Франции, знатные иностранцы из Шотландии и Италии, римские легаты и королевские посланники. Словом, было все, что считалось наиболее выдающимся по знатности, красоте и блеску.

Сэррей, Дэдлей и Брай казались в достаточной мере одинокими среди этой пестрой толпы. Мир между Францией и Англией еще не был заключен, и все прекрасно понимали, что женитьба французского дофина на шотландской королеве является унижением для Англии.

Вальтер и Роберт Сэррей, по-видимому, чувствовали свое унижение, что касается Дэдлея, то он был погружен в созерцание красавиц высшего французского общества; на его лице ясно выражалось желание завести с ними знакомство, но для этого необходимо было представиться королю.

Наконец приехал двор. Как только высокопоставленные лица перешагнули порог большого зала, от зоркого взгляда Екатерины Медичи не ускользнуло присутствие иностранцев. Она с удивлением спросила короля, знает ли он их.

— Клянусь Богом, нет! — воскликнул король. — Неужели наш кузен Гиз притащил сюда несчастных военнопленных, чтобы унизить их? Это неделикатно с его стороны.

— Я предлагаю прогнать их отсюда, — заметил маршал Монморанси, любимец герцогини Валентинуа и заклятый враг герцога Гиза. — В лучшем случае они — английские шпионы, их физиономии только испортят наш веселый праздник.

Между тем министр двора прошептал несколько слов Марии Стюарт, и та, опираясь на руку мужа, подошла к королю и попросила его разрешения представить ему трех гостей, которых она лично пригласила.

— Как? — удивленно спросил король. — У вас, прекрасная королева, имеются друзья среди англичан?

— Да, ваше величество, — ответила Мария Стюарт, — и я прошу милостиво принять их, так как только благодаря им мне удалось счастливо избегнуть преследований Генриха Восьмого.

— В таком случае они для меня — дорогие гости, — заметил король, — им я обязан самой прекрасной победой.

Он сделал знак герольду, и тот громогласно доложил имена иностранных гостей:

— Его сиятельство Роберт Говард, граф Сэррей, его сиятельство лорд Дэдлей, герцог Нортумберленд, сын графа Варвика и сэр Вальтер Брай.

Если до сих пор иностранцы возбуждали лишь любопытство, то теперь интерес к ним возрос в высшей степени. Фамилии Сэррей и Варвик не только принадлежали к самым аристократическим во всей Англии, но и напоминали собой ужасные события из новейшей английской истории. Генри Сэррей, известный поэт, написал свои первые произведения во Франции, и ни одно из убийств Генриха VIII не возмутило в такой мере высшее французское общество, как казнь поэта; никто из английских лордов не вызывал к себе также такого участия и симпатии, как муж прекрасной и несчастной леди Грэй. Французское общество видело теперь перед собой сына и брата осужденных; оба, следовательно, были смертельными врагами английской тирании, принужденными бежать из своего отечества.

Чужестранцы приблизились к балдахину короля с высоко поднятыми головами, оцененными очень дорого в Англии. Мария Стюарт сделала несколько шагов навстречу своим старым знакомым и, приказав подать цветы, разделила их между тремя иностранцами.

Когда я прощалась с вами, господа, я могла дать вам на память только бантик, — проговорила она, — теперь же я встречаю вас в прекрасной Франции, моем новом отечестве, с цветами в руках и говорю вам: «Добро пожаловать». Ваше величество, — обратилась она затем к королю, указывая рукой на Сэррея, — вот тот строгий страж, о котором я рассказывала вам. Он оказывал всевозможные препятствия графу Монгомери, но, как только освободился от данного слова, помог ему провезти меня в Дэмбертон. Верность, мужество и храбрость были отличительными чертами графа Сэррея даже в его юношеском возрасте.

— Наши рыцари, вероятно, позавидуют вам, что вы выслушали такую похвалу из столь прекрасных уст, — улыбаясь, заметил король, — а как было бы интересно заглянуть в сердца красавиц, желающих обратить на себя ваши взоры.

Екатерина Медичи и Диана Валентинуа с нескрываемым благоволением смотрели на красивого юношу, о котором женщина говорила, что он храбр и верен. Сотни прекрасных глаз испытующе смотрели на Сэррея, как бы желая убедиться, может ли он так же мужественно и скромно посвятить себя обыкновенной женщине, как был предан королеве.

Это было для Сэррея сладкой наградой за грустное прошлое. Чувство благодарности наполнило его сердце, и растроганно поцеловав руку Марии Стюарт, он стал искать взорами Марию Сэйтон.

Она была единственной дамой из всех присутствующих, которая, казалось, не слышала милостивых слов молодой королевы. Что это было — продолжение старой игры или желание скрыть свое смущение? Молодая девушка оживленно болтала с графом Габриелем Монгомери, и их беседа была настолько интересна, что Мария Сэйтон не заметила, что к ней подходит Сэррей.

— Итак, сегодня ночью, третье окно от боскета Юноны! — прошептала она графу Монгомери.

Но Сэррей расслышал слова молодой девушки. Мария Сэйтон подняла глаза, и густая краска залила ее лицо. Это смущение еще более убедило Роберта, что любимая им девушка назначила свидание другому. Он слышал о разнузданной жизни парижского двора и потому допускал возможность подобного свидания. Дикое бешенство охватило Сэррея при этой мысли. Понятно, подобной особе была смешна почтительная, робкая любовь мечтательного юноши!

«Она мне ответит за это!» — подумал Роберт, а вслух произнес:

— Позвольте мне, прекрасная леди, напомнить вам старого врага из Инч-Магома. Надеюсь, что вид его не вызовет новой вспышки гнева в вашем сердце.

В тоне его голоса слышалась насмешка, которой Мария Сэйтон никак не ожидала, тем более, что, прощаясь с ним в Дэмбертоне, она прекрасно чувствовала, что юноша любит ее.

— Я никогда не сердилась на вас, — робко возразила она, не решаясь взглянуть на Роберта. — Вам лучше, чем кому бы то ни было, должно быть известно, что я как преданная слуга королевы Марии Стюарт могу чувствовать к вам лишь величайшую благодарность.

— Да, если вы скажете, что благодарны мне за то, что отчасти по моей милости переменили Инч-Магом на Париж, то я пожалуй поверю вам, — насмешливо заметил граф Сэррей. — Еще бы!… Там томился любовью к вам робкий, мечтательный паж, здесь же вы окружены блеском придворной роскошной жизни, все ухаживают за вами, восхищаются вашей красотой, и вам, конечно, чрезвычайно трудно остановить свой выбор на ком-нибудь из целой сотни влюбленных и подарить избранника своей милостью.

— Если бы это было так, лорд Говард, — возразила Мария Сэйтон, — то, право, моя участь была бы незавидна. Нисколько не интересно видеть ухаживание многих, истинной же любви так мало, что не на ком остановить свой выбор. К счастью, я не нахожусь в таких условиях.

— Следовательно, у вас уже имеется избранник? — резко спросил Роберт.

— Я не понимаю ни вашего тона, ни вашего вопроса, лорд Говард! Вы настолько изменились, что я колеблюсь, признать ли в вас старого знакомого.

— Может быть, я только выиграю от этого, прекрасная леди, — возразил Сэррей. — Все новое имеет особенную прелесть для вас. Если бы я мог превратиться во француза…

— Вы хотите оскорбить мен я, лорд Говард? — прервала его Мария, и ее голос задрожал от волнения. — Или, может быть, вы услышали то, что я сказала графу Монгомери? — прибавила она в глубоком смущении.

— Ах, вы еще не забыли моего порока — подслушивать? — горько рассмеялся Роберт. — Но ведь здесь я — не ваш страж.

— Вы знаете, лорд Говард, что я простила бы старому другу, которому когда-то доверчиво протянула руки, самый неуместный вопрос, — сказала Мария Сэйтон, — но ваш тон оскорбителен, недостоин порядочного человека.

— Вы считаете недостойным, что человек, любивший вас, испытывает горькое чувство, видя, что его любовь осмеяна. Я перенес бы равнодушие и даже презрение к своему чувству, — горячо прибавил он, не замечая, что Мария побледнела и задрожала, — но насмешки я не прощу и требую удовлетворения! Я…

— Довольно! — прервала его Мария. — Мой брат даст вам это удовлетворение, сэр Говард.

Роберт вздрогнул.

— Ваш брат? — пробормотал он и вдруг вспомнил о раненом шотландце. Теперь ему стало ясно, кого напоминали ему глаза молодого человека. — Скажите, ради Бога, разве у вас есть брат в Париже? Может быть, он состоит членом шотландской депутации?

Волнение Сэррея поразило Марию Сэйтон. Она вспомнила, что не видела Георга за обедом, тревога охватила ее сердце.

— Что знаете вы о моем брате? — испуганно спросила она. — С ним случилось какое-нибудь несчастье?

— Может быть, ваше желание уже исполнилось, леди Сэйтон. С одним из членов шотландской депутации сегодня мы дрались на дуэли…

— И он убит? — воскликнула Мария. — Вы убили моего брата?

— Нет, леди, я только не позволил ему убить себя, — ответил Роберт, — и подарил ему жизнь, потому что он невольно напомнил мне кого-то. Теперь я знаю — кого…

— Где он? Говорите правду, сэр Говард! — проговорила Мария. — Иначе я обращусь к королю.

— Этим вы только навлечете наказание на своего брата! — ответил граф Сэррей. — Но будьте покойны, за ним станут ухаживать так, как будто он — мой брат, а не ваш. Я сделаю это, чтобы не лишить вас удовольствия сказать ему, чтобы он меня убил. А я буду очень доволен, так как уже устал быть мишенью для ваших насмешек. Желаю вам сохранить надолго свое веселое расположение духа, леди Сэйтон, и да пошлет вам Бог много блестящих побед. — С этими словами Роберт отошел от молодой девушки.

Он готов был убить себя за то, что оскорбил Марию, и в то же время торжествовал, что отомстил ей.

В глубине зала сидела на красном бархатном диване Диана Валентинуа рядом с маршалом Монморанси.

— Я поражен, что вы так спокойны, — проговорил маршал. — Сестра Монгомери очень хороша, и Екатерина не без задней мысли привлекла ее ко двору. Поверьте мне, это не пустое увлечение короля, здесь кроется интрига Гиза, он хочет удалить вас и лишить меня силы. Если эта интриганка обовьет Генриха, если ей удастся отдалить его от вас, то…

— Мы погибли! — смеясь закончила Диана. — Храбрый маршал, вы становитесь трусливы к старости. Неужели вы думаете, что так легко разорвать старые цепи? Было бы глупо с моей стороны выражать беспокойство и проявлять ревность. Раз не надеешься на успех, то игра проиграна. Несмотря на то что Генрих время от времени изменяет мне, мое влияние на него не уменьшается. Моя сила заключается именно в том, что я сквозь пальцы смотрю на его увлечения. Ничто не уничтожает так быстро страсть, как ревность старой возлюбленной. Если хотят надолго заковать кого-нибудь в цепи, не следует слишком сильно натягивать их. Клара Монгомери поплатится за свое минутное торжество над Дианой Валентинуа; она лишится чести и ничего не получит взамен, так как не в состоянии будет надолго удержать возле себя Генриха.

— Будем надеяться, что вы правы, — сказал маршал. — Но посмотрите: Екатерина Медичи улыбается, а ее улыбка не предвещает ничего хорошего.

— Она означает, что Екатерине нравится красивый англичанин, — возразила Диана. — Королева ищет утешения в горе, которое причиняет ей измена Генриха. Желаю успеха в этом деле и записываю еще трех врагов в длинный список своих недоброжелателей. Молодой Варвик ослеплен зрелой прелестью нашей Венеры; граф Сэррей, пожалуй, отнимет у дофина шотландскую розу; а что касается третьего, с таким странным именем, то, мне кажется, он готов проглотить всякого, кто осмелится косо взглянуть на его друзей.

У Дианы Валентинуа был зоркий взгляд; хотя Екатерина Медичи обменялась лишь несколькими словами с Дэдлеем, но в выражении ее лица промелькнула нежность, заставившая Дэдлея просиять. Его самолюбию льстило, что он обратил на себя внимание королевы. И он позабыл о существовании других красавиц.

 

Глава пятнадцатая

МАСКАРАД

I

Роберт Сэррей не заметил, что граф Монгомери сейчас же покинул зал, как только он подошел к Марии Сэйтон, его не поразило и то обстоятельство, что граф, по-видимому, позабыл, что встречался с ним и его друзьями в Шотландии. Вообще Роберт был так ослеплен обидой, что не слышал и не видел ничего, что происходило вокруг него. Он не мог дождаться того часа, когда высокопоставленные особы удалятся и можно будет уйти к месту свидания, о котором Сэйтон сказала Монгомери. Он не думал об опасности, которой подвергался при выполнении задуманной мести, он мысленно видел лишь окно и в нем Марию Сэйтон в ночном одеянии, ожидающую развратного графа. Роберт представил себе, как задрожит Мария, когда вместо графа к окну подойдет он с кинжалом, обрызганном кровью убитого Монгомери, и скажет ей: «Попробуй, может быть я окажусь не хуже твоего графа».

Друзья подошли к Сэррею и напомнили ему, что следует осведомиться о здоровье раненного на дуэли, которого Филли должен перенести в их гостиницу. Сэррей сказал друзьям, что хочет еще остаться. Через несколько минут свита короля удалилась, и гости начали расходиться. Брай и Дэдлей не могли убедить Роберта вернуться с ними домой.

— Держу пари, что тебе уже назначено свидание, — завистливо воскликнул Дэдлей, — но даю слово, что не оставлю тебя, пока ты не доберешься благополучно до комнаты своей возлюбленной. Мы должны постоять один за другого.

— Оставь меня одного! — ответил Сэррей. — Мне не нужна ничья помощь.

— Как? Ты остаешься здесь, в Лувре? — удивленно просил Дэдлей. — Неужели одна из принцесс ожидает тебя?

— Я боюсь, что здесь дело идет не о любви, а о чем-то другом, — вмешался Вальтер, пристально всматриваясь в лицо Сэррея. — Роберт, позвольте мне остаться с вами.

— Если вы любите меня, друзья, то не расспрашивайте ни о чем и возвращайтесь спокойно домой. Завтра я сам все расскажу вам, — возразил Сэррей.

— Да поможет вам Бог! — прошептал Вальтер и направился к выходу, увлекая за собой Дэдлея.

Роберт остался один.

Как только его друзья скрылись из виду, он прошел через галерею на лестницу, которая вела в сад. Он уже успел раньше сориентироваться в Лувре, заметил, где стояла статуя Юноны, и теперь, несмотря на темноту, ему не трудно было найти верную дорогу. Роберт спрятался в кусты и устремил взор на окно, о котором говорила Мария Сэйтон. Окно было освещено, но шторы были спущены.

— Она уже ждет его! — простонал Сэррей и выхватил свою шпагу, чтобы броситься на графа Монгомери, как только тот покажется у окна, и бороться с ним не на жизнь и на смерть.

Роберт ждал около четверти часа. В комнатах, где только что веселилась толпа гостей, было теперь темно и тихо. Вот захлопнулись ворота Лувра; по саду прошел патруль и скрылся.

Граф Монгомери, вероятно, тоже спрятался где-нибудь невдалеке и ждал, пока все стихнет.

Вот поднялась штора; свет в комнате погас, и у окна показалась фигура, но это была не Мария Сэйтон, а сам граф Монгомери. Он выглянул вниз, как бы измеряя высоту между окном и землей.

«Слишком поздно! — подумал Сэррей. — Мне остается только отомстить за ее позор, а не предупредить его».

В эту минуту его внимание было отвлечено светом, показавшимся в окнах верхнего этажа, как будто кто-то проходил по комнатам с фонарем в руках. Вот осветилась лестница, и Роберт узнал короля, который спускался по внутренней лестнице вниз.

«Генрих II, очевидно, ищет комнату Марии Сэйтон, и теперь встретится с графом Монгомери, если тот не успеет убежать, но скрыться граф может, только выскочив в окно. И ему не миновать моих рук!» — злорадно подумал Роберт, сжимая шпагу в руках.

Но что это? Окно тихонько закрылось, и граф, по-видимому, подошел к двери, навстречу королю. Холодный пот выступил на лбу Сэррея, он не понимал, почему граф не убегает, но чувствовал, что перед его глазами происходит какая-то странная загадочная драма.

«А что если граф серьезно любит Марию и она позвала его за тем, чтобы он защитил ее от насилия короля?» — предположил Роберт.

Свет показался в угловой комнате нижнего этажа, затем осветились третье и четвертое окна… Вдруг раздался крик.

Сэррей выскользнул из кустарника и приблизился к окну. И вдруг оно открылось.

— Видите ту маленькую калитку, позади боскета? — прошептал голос Марии Сэйтон. — Бегите все прямо, вы не можете ее миновать, а я уже открыла засов. Из калитки поверните сначала направо, а затем налево. Не забудьте этого! Да хранит вас Бог!

— Благодарю вас. Теперь скорее прочь отсюда! — шепотом ответил граф Монгомери, и его голос задрожал.

— Вы поклялись мне, что будете избегать убийства, помните о своей клятве! — тихо напомнила Мария.

— Только в том случае, если над ней не было совершено насилие, а она сама пошла на разврат. Но тогда от всей души проклинаю ее, — так же тихо прошептал Монгомери.

Голоса удалились от окна.

II

Роберт понял, что тут замешана тайна какого-то третьего лица и что он совершенно напрасно заподозрил и оскорбил Марию.

У него было большое желание послушать дальнейший разговор, но побоялся скомпрометировать Марию Сэйтон. Если бы патруль наткнулся на Сэррея, то Роберт мог объяснить свое присутствие лишь тем, что хотел помешать свиданию Марии Сэйтон и таким образом наложил бы пятно на репутацию девушки.

Сэррей осторожно прошмыгнул в кусты, затем прошел сад и нашел ту самую калитку, о которой говорила Мария. В нескольких шагах от калитки было перекрестие дорог.

«Куда же повернуть: направо или налево?» — вспоминал он, забыв какой путь указывала Мария.

Постояв несколько секунд на одном месте, Сэррей повернул налево и скоро очутился перед винтовой лестницей. Он спустился по ней вниз, держась за стены, совершенно мокрые от сырости. В темноте он нащупал вдруг железную решетку и содрогнулся от ужаса, услышав чей-то жалобный голос:

— Боже, вы уже пришли!

Роберт понял, что заблудился и попал в подземную тюрьму Лувра, о которой слышал раньше. Жалобный голос заключенного, ожидавшего тюремного надзирателя или даже, может быть, палача, не оставлял сомнения в этом.

В Бастилию заключали лишь государственных преступников и тех особ, которые, по желанию короля, должны были исчезнуть с лица земли; подземная же тюрьма Лувра предназначалась для тех, кто навлекал на себя гнев Дианы Пуатье и Екатерины Медичи. Эти лица считались малодостойными Бастилии, слишком незначительными для этого. В большинстве случаев заключенные в Лувре представляли собой бывших фаворитов Екатерины Медичи, которых королева сплавляла сюда для того, чтобы они не могли разболтать о милостях, которыми пользовались раньше. В эту же тюрьму сажали и молодых девушек, не желавших подчиниться любовным требованиям короля, а также и тех, которых хотели спрятать от мести разгневанных родственников.

Сэррей быстро взбежал вверх по лестнице и вышел опять на ту же дорожку, от которой начиналась лестница. Едва успел он остановиться, чтобы перевести дух, как услышал шаги, тихие голоса и шелест платья.

Роберт остановился у темной стены так, что его не могли видеть, но сам он мог рассмотреть, что происходило.

Впереди шел паж с факелом в руках, за ним следовала Екатерина Медичи, которую сопровождал неприятного вида старик с седой бородой, в длинной черной мантии, какую в то время носили ученые, астрологи, аптекари в отличие от придворных кавалеров; шествие замыкали два ключаря с голыми руками и длинными ножами за поясом.

Все это общество спустилось вниз, и Роберт почувствовал, что сейчас в подземелье произойдет убийство.

Он быстро направился к тому месту, где начинался перекресток и, едва добежав до него, услышал чьи-то шаги.

«Это — граф Монгомери!» — подумал Сэррей и медленно последовал за ним в некотором отдалении, чтобы не привлекать внимания.

Дойдя до первого поворота, Сэррей потерял из вида графа Монгомери. Глянув налево, он увидел перед собой какое-то слабое свечение. Подойдя ближе, понял, что это блестела вода Сены, освещенная бледным светом луны. Посередине реки скользила лодка. На пристани не было другого судна, и Роберт, не размышляя долго, бросился в воду. Хотя Сэррей был искусным пловцом, но тяжесть намокшей одежды и сапоги настолько стесняли его движения, что он вскоре начал выбиваться из сил. Сидевший в лодке поспешил к нему на помощь и втащил его в свое судно.

— Благодарите Бога, что стража сегодня праздновала свадьбу и, кажется, спит, — сказал граф Монгомери. — Впрочем, вы не похожи на убегающего узника, — прибавил он, вглядываясь в Роберта, — у вас даже имеется шпага при себе. Следовательно, вы возвращались после какого-нибудь ночного приключения?

— Во всяком случае не веселого, граф! — ответил Роберт.

— Вы знаете меня? — удивился Монгомери. — Да и ваше лицо мне кажется знакомым.

— Мы встречались с вами в Шотландии, — заметил Сэррей.

— Ах, это вы, сэр Говард?.. Вы остались в Лувре для того, чтобы поговорить с Марией Сэйтон? — тревожно спросил Монгомери. — Постойте, вы шли из дворца тем же потайным ходом, что и я. Значит, вы следили за мной?

— А если бы и так? — вызывающе ответил Роберт. — У меня возникло подозрение, и я решил узнать, ошибаюсь я или нет.

— Если вы все время следили за мной, то один из нас должен умереть! — решительно завил Монгомери.

— Я с этим не согласен, — ответил Сэррей, — напротив, мы должны сделаться друзьями, граф Монгомери, так как нас соединяет общая ненависть.

— О какой ненависти вы говорите? — спросил Монгомери.

Я испытал такое же чувство ненависти к вам, когда думал, что вы идете на любовное свидание к Марии Сэйтон, какое испытывали вы к королю, когда он пробирался к любимой вами девушке. Благодаря Богу, мои подозрения относительно вас не оправдались и мое чувство ненависти к вам перешло на того человека, который сегодня посягает на вашу невесту, а завтра может обратиться с гнусным предложением ко всякой другой порядочной девушке. Меня самого трясло при мысли о том, что вам пришлось испытать на деле.

— А что вы сделали бы, сэр Говард, если бы ваши подозрения оправдались? — спросил Монгомери.

— Я убил бы вас! — не задумываясь, ответил Роберт.

— А если бы виновным оказался не я, а король? — продолжал допрашивать Монгомери.

— Тогда я посмотрел бы, сумеет ли защитить Марию тот, кого она позвала на помощь, и если бы оказалось, что нет, то сам отомстил бы за нее даже королю.

Граф Монгомери протянул руку Роберту и воскликнул:

— В таком случае мы — друзья! Я ненавижу короля не за свою возлюбленную, а за собственное опозоренное имя. Он преследует с гнусной целью не мою невесту, а мою сестру. Когда Екатерина пригласила ее ко двору, у меня не было возможности противиться этому. Моя сестра так же, как и я, сирота, а потому находится под покровительством королевы. Вот сестра и последовала совету Екатерины и явилась ко двору; да и ее самолюбию льстило стать фрейлиной королевы. Я утешал себя тем, что имя моей сестры слишком известно, чтобы кто-нибудь осмелился забыться перед ней; кроме того, приглашение самой королевы должно бы было служить гарантией этому. Однако же тревога не покидала меня. Наконец один из моих друзей признался мне, что при дворе распространился слух о любви короля к Кларе, а Екатерина Медичи смотрит на это очень благосклонно, надеясь вырвать Генриха из цепей Дианы. Я обратился за объяснением к сестре. Она посмеялась над моей мнительностью. В следующий раз меня вообще не допустили к Кларе, объяснив ее нездоровьем. Сейчас она опять отсутствовала на вечере; это обстоятельство заставило меня утвердиться в том, что мою сестру умышленно прячут от меня, боясь, чтобы я как-то не повлиял на нее. Тогда я решил посвятить в мою тайну одну из придворных дам, которую я особенно уважаю за ее преданность Марии Стюарт и еще больше за ее безупречное поведение, о котором говорят при дворе, как о необычайной редкости. Мария Сэйтон нашла, что гораздо честнее открыть мне правду. Она сказала, что предупредить позор сестры я уже не могу, так как Клара сделалась любовницей короля! Я не мог, я не хотел верить в этот ужас. И готов был в присутствии всей французской знати, в присутствии всего двора призвать короля к ответу, бросить ему перчатку в лицо. Мария Сэйтон горько улыбнулась. В глазах этой милой девушки я увидел столько участия! Ее взгляд подействовал на меня и помог мне собраться с мыслями.

«Тише! — проговорила она. — Король, конечно, виноват, но меньше, чем вы думаете. Ваша сестра любит его и боготворит. Лучше молчите, ведь дело поправить уже нельзя; зачем же вам разглашать позор сестры?» И я решил лично убедиться.

Мария Сэйтон взяла с меня слово, что я не прибегну к покушению на короля, если она представит мне доказательство, что Клара полюбила Генриха и добровольно отдалась ему. Я дал слово в надежде, что Мария ошибается. Тогда она провела меня в помещение фрейлин, и там, стоя у дверей, я слышал, как развратница обрадовалась королю. Что теперь делать? Какой способ мести может стереть пятно позора с моего имени, если это вообще возможно? Клара должна умереть, раньше чем развратник пресытится ею или прежде чем обнаружатся милости короля, купленные бесчестьем одного из членов нашей семьи.

— Я помогу вам, граф! — горячо воскликнул Сэррей. — Нельзя назвать убийством, когда лишаешь жизни человека, сгубившего себя позором. Я достану вам быстро действующий яд и пришлю человека, который передаст этот яд вашей сестре.

— Нет, вернее будет, если я сам отравлю ее! — возразил Монгомери.

— Уверяю вас, граф, что месть будет сильнее, если ваша сестра сама лишит себя жизни. Скажите ей, что вам известен ее позор; убедите ее, что если она не согласится покончить с собой, то вы призовете короля публично к ответу. Если у нее сохранилась хоть искра стыда, она не переживет такого позора и без колебаний примет яд.

Монгомери уступил, но с условием, что он сам будет сопровождать человека, который доставит яд Кларе.

Новые друзья условились встретиться на другой день в Лувре, где предполагался фейерверк.

III

Когда Сэррей вернулся домой, он застал Брая и Дэдлея в тревожном ожидании. Дэдлей, увидев его мокрое платье, воскликнул:

— Господи, опять приключение! Право, я завидую тебе. Ты, кажется, переплыл Сену?

— Нет, доплыл только до середины, — ответил Роберт.

— А где раненый?

— Он спит, ему лучше! — успокоил Дэдлей. — Расскажи, что…

— Где Филли? — перебил его Сэррей. — Мне нужно поговорить с ним.

— Филли при больном, — ответил Дэдлей. — Да рассказывай, черт возьми! Неужели тебе хочется, чтобы я умер от любопытства!

— Вы видите, что граф не расположен теперь говорить, — вмешался Вальтер.

— Здесь замешана тайна третьего лица, Вальтер, поэтому не сердитесь на меня, но я принужден молчать.

Как Роберт ожидал, так и случилось: Филли охотно согласился приготовить яд, когда Сэррей заявил, что он нужен ему. Ловкий мальчик был так же искусен в приготовлении трав, как и его воспитательница. Готовность Филли даже несколько испугала Роберта: мальчик, не задумываясь, согласился приготовить яд и отнести его тому лицу, которое укажет Сэррей.

— Филли, ведь ты понимаешь, что твой яд должен моментально убить человека? — проговорил он.

— Да, вы будете довольны им, сэр, — спокойно ответил Филли.

— Ты, очевидно, сильно мне доверяешь, если решаешься дать мне такое сильное средство, — заметил Роберт. — А вдруг я задумал совершить преступление?

— Вы не способны ни на что дурное!

— Но меня могут арестовать, а тогда обвинят и тебя! — продолжал пугать мальчика Роберт.

— Сэр Брай и сэр Дэдлей спасут вас, если вы будете в опасности! — убежденно возразил Филли.

Наивная уверенность мальчика вызвала улыбку у Сэррея, и он произнес:

— Они могут помочь мне в борьбе с отдельными личностями, милый Филли, но беспомощны перед силой закона. Если меня поймают с этим ядом, то казнят, и тебе придется умереть вместе со мной.

— Я не хотел бы жить, если бы кто-нибудь из вас умер!

— Ты — славный мальчик, Филли, — растроганно проговорил Роберт, — подойди ко мне и дай мне свою руку.

Мальчик повиновался, но сделал это так медленно и робко, точно боялся Сэррея.

— Филли, — сказал он, поглаживая маленькую, нежную руку мальчика, — ты должен был бы быть так же прекрасен по своему внешнему виду, как мужественны и благородны твои мысли и сердце. И помни, что я скорее позволю отрубить себе правую руку, чем злоупотреблю твоим доверием и сделаю что-нибудь преступное. Та цель, для которой мне нужен яд, совершенно чиста; я обратился к тебе за помощью потому, что ты умен и ловок, а вовсе не потому, что желаю подводить тебя. Назови мне травы, из которых сделан яд, или еще лучше, напиши мне рецепт, чтобы в случае несчастья я мог сказать, что яд приготовлен моими руками.

— Нет, — воскликнул он, — нет, я не скажу вам этого.

Филли взглянул на Роберта, и в его глазах ему показалось что-то знакомое. Они как будто говорили: «Пощади меня». Когда-то во взгляде Марии Сэйтон было то же выражение.

Вдруг внезапная догадка охватила Сэррея: он вспомнил, что Филли никогда не раздевался в его присутствии, никогда не спал с ним в одной комнате.

— Ты — женщина! — невольно воскликнул он.

Смуглое лицо Филли покраснело от смущения, его ноги задрожали, и он опустился на колени перед Робертом.

— Будьте милостивы, сэр, не выдавайте меня! — прошептал он.

Итак, этот «мальчик», преданно служивший Сэррею, не знавший усталости, переносивший все трудности и неудобства их жизни, был женщиной! Роберт чувствовал, что его сердце лихорадочно бьется.

— Филли, клянусь тебе, что сохраню твою тайну; только скажи мне, что заставляет тебя приносить такие жертвы?

— Я не мог сказать это! — ответила Филли. — Пожалейте меня и не расспрашивайте ни о чем. О, теперь все пропало! — с горечью прибавила она, и слезы полились по ее щекам. — Теперь я постоянно буду бояться, что и другие проникнут в мою тайну. Тогда все погибло!

— Не бойся ничего, Филли, — поспешил успокоить «мальчика» Роберт. — В доказательство того, что все остается по-старому, я не отменяю данное тебе раньше поручение. Твой яд нужен для того, чтобы спасти одну женщину и всю ее семью от позора. Она сделалась возлюбленной короля, и вот, чтобы оградить ее от оскорбления — быть брошенной им или открыто быть признанной его любовницей, — она должна выпить яд и умереть. Хочешь ты мне помочь в этом деле, Филли?

Филли схватила руку Роберта и хотела поцеловать ее.

Но Сэррей не допустил этого.

— Не прикасайся ко мне, Филли, — прошептал он, — иначе я не ручаюсь за себя. Ты красива, несмотря на свою внешность.

Филли задрожала и закрыла лицо руками.

Роберт не сомневался, что и горб, и темные пятна на лице сделаны нарочно, чтобы скрыть красоту Филли. Маленькие нежные руки красивой формы не могли принадлежать уроду. С большим трудом Роберт заставил себя отвести взор от Филли; он чувствовал, что кровь горячей волной приливает к его сердцу.

IV

На другой день Вальтер и Дэдлей удивились, узнав, что Сэррей берет с собой в Лувр Филли. И пока Дэдлей засыпал Роберта вопросами, Брай попросил хозяйку гостиницы о том, чтобы к раненому была приглашена сиделка на время их отсутствия.

Одеваясь на бал, Вальтер шепнул Дэдлею:

— Возьмите с собой кинжал и самый лучший меч. Сэррей так тревожно и мрачно настроен, что, боюсь, эти вещи понадобятся нам.

Хотя Роберт не слышал этих слов, но тоже тщательно вооружился.

В Лувре снова горели тысячи огней, и веселая толпа сновала по комнатам так же, как и накануне.

Когда Сэррей вошел в зал, к нему подошла Мария Сэйтон и, сняв свою маску, проговорила, красная до корней волос:

— Сэр Говард! Благосклонность к вам королевы Марии Стюарт заставила меня отказаться от своего намерения обратиться с просьбой к королю, чтобы он приказал разыскать моего брата. Поэтому прошу вас немедленно сообщить мне, где в настоящее время он находится.

— Я уже имел честь сообщить вам, что ваш брат лежит у меня, на моей постели. Даю вам слово, что забочусь о нем, как о родном брате. Несчастное недоразумение заставило меня вчера потерять голову, и я наговорил вам много неприятного, чем, вероятно, вызвал в вас сожаление ко мне, так как считаю себя недостойным вашего гнева…

— Я очень рада, что вы пришли к такому заключению, — холодно перебила его Мария. — Что касается моего брата, то вы успокоили меня. Я больше верю вашему честному слову, чем прежней любви. — С этими словами Мария отвернулась и пошла от Роберта, но он последовал за ней.

— Вы знаете, леди, что можно уничтожить самое нежное чувство. Я просил у вас прощения за то, что в порыве безумного отчаяния позволил себе оскорбить вас. Но, право, тот, который когда-то боготворил вас, нисколько не виноват, что дошел до такого состояния. Оглянитесь назад, леди Сэйтон!… Вспомните, какую роль вы заставили меня сыграть, и, если у вас есть, как я надеюсь, чувство справедливости, вы найдете, что я не заслуживаю того презрения, на которое вы осудили меня.

Сэррей говорил суровым, обиженным тоном. А Мария надеялась, что заденет самые нежные струны его души, что он будет чувствовать себя уничтоженным и умолять о прощении.

Мария инстинктивно почувствовала, что любви Сэррея к ней наступает конец, что сейчас, в эту минуту, вспыхнула последняя искра, которая вот-вот погаснет. Точно острый нож вонзился в сердце молодой девушки, и горькая судорожная улыбка искривила ее губы.

— Господи, сэр Говард, стоит ли вспоминать о таких пустяках! — с высокомерным равнодушием возразила она. — Если я виновата перед вами, то покаюсь в своем грехе на исповеди. Только избавьте меня, пожалуйста, от этих скучных объяснений; в Инч-Магоме они еще могли служить некоторым развлечением, а здесь прямо невыносимы.

— Как вам будет угодно, леди Сэйтон, — сказал Роберт.

— Мне тоже нисколько не интересно разбирать, уважаете ли вы кого-нибудь, или презираете, если то, что для других свято, для вас — скучные пустяки.

Он почтительно поклонился леди Сэйтон и оставил ее сконфуженной с сознанием, что теперь Роберт презирает ее и что она достойна этого презрения. Молодая девушка готова была плакать от гнева и стыда. Видя, как непринужденно весело Роберт болтает с какой-то дамой, Мария решила, что он никогда ее не любил.

V

В то время, когда Сэррей рвал последние звенья, связывавшие его с Марией, Дэдлей готовился надеть на себя цепи, которые могли вознести его на головокружительную высоту или отправить на эшафот. Он был одет с необыкновенным вкусом и изяществом, требовавшимися от каждого кавалера, желавшего играть роль в обществе. Он обладал от природы всеми качествами, которые нравились женщинам. Когда он вошел в зал в белом атласном камзоле, великолепном галстуке и в шелковых чулках, взоры всех красавиц устремились на него. Мужчины с завистью смотрели на стройного, элегантного англичанина и, несмотря на все желание найти в нем какую-нибудь черточку, которую можно было бы осмеять, не могли ни к чему придраться. Ответы Дэдлея были всегда смелы и остроумны, а так как большинство публики было в масках, то у него было много поводов выказать свою находчивость, отвечая каждой маске что-нибудь, соответствующее ее костюму.

Екатерина Медичи впервые ввела во Франции маскарад, к которому она привыкла в Италии. Ею было сделано распоряжение, чтобы все гости, приглашенные в Лувр, снимали при входе свои маски. Она объясняла это тем, что боялась, как бы во дворец не проник кто-нибудь без приглашения, в сущности же это делалось для того, чтобы королеве легче было найти, кого ей хотелось. Иностранные гости, в том числе Сэррей, Вальтер и Дэдлей, по ее желанию были без масок.

Дэдлей только что собирался подойти к очаровательной турчанке, которая манила его к себе ласковым взглядом, как его остановила цветочница, слегка прикоснувшись к его плечу.

— Сэр Дэдлей, — прошептала она, — ваши доброжелатели не считают вас мотыльком, перелетающим с цветка на цветок; они читают в ваших глазах стремление к высшей цели и достаточную смелость для того, чтобы достичь ее.

Цветочница говорила низким, почти мужским повелительным тоном. Дэдлею показалось, что он узнал этот голос.

— Благодарю моих доброжелателей за их лестное мнение, — ответил он, — но ты, прекрасная маска, очевидно этого не думаешь — иначе ты не помешала бы мне подойти к той турчанке…

— Тебе нравится турчанка? Она назначила свидание?

— Ты крайне нескромна, прекрасная маска, но у тебя такие очаровательные ножки и такие чудесные глаза, что у меня нет сил сердиться на тебя!

— Ты любишь турчанку? — настаивала цветочница.

— Я ни разу не видел ее без маски, — ответил Дэдлей, — но предполагаю, что она хороша, и хочу убедиться в этом.

— Ах, понимаю, ты ищешь ту даму, которая вчера похитила твое сердце! — засмеялась цветочница. — Назови мне ее имя и, может быть, я помогу тебе.

— Я действительно — не мотылек, прекрасная маска, — ответил Дэдлей, — но так же и не ночная бабочка.

— Расскажи мне, кто пленил тебя? Имени можешь не называть. — Цветочница взяла под руку Дэдлея и повела его в сад…

Молодой граф уже почти не сомневался, что на его руку опирается Екатерина Медичи.

— Ты знаешь, прекрасная маска, — проговорил он, — что любимая женщина всегда является королевой для любящего ее человека, особой самой высокопоставленной.

— Ты уклоняешься от ответа! — заметила цветочница.

— Я вчера видела тебя с королевой Екатериной и думаю, что ты понравился ей.

— Это очень немного! — произнес Дэдлей и почувствовал, что его дама вздрогнула.

— Как? — воскликнула она. — Ты придаешь так мало значения расположению королевы?

— Не искажай моих слов, прекрасная маска! — возразил Дэдлей, — Расположение королевы, выраженное перед всем светом., очень лестно, но ничего не дает сердцу. Разве ты не знаешь, прекрасная маска, что истинное чувство не высказывается публично, а прячется глубоко?

— Однако ты слишком смел и быстро шагаешь вперед! — воскликнула цветочница, входя в беседку и усаживаясь на скамью. — Неужели ты льстил себя надеждой, что королева назначит тебе свидание в первый же день знакомства?

— Ты говоришь, прекрасная маска, так уверенно о королеве, точно знаешь, что она думает обо мне, — проговорил Дэдлей. — Если бы я осмелился полюбить ее и надеялся на взаимность, то…

— Что тогда? — перебила его цветочница.

— Тогда я отдал бы за нее последнюю каплю своей крови, — продолжал Дэдлей, — Но я просил бы ее, прежде чем мог бы поверить в осуществление своей мечты, испытать меня, дать мне возможность доказать ей на деле всю силу моей любви.

— И вы были бы счастливы, сэр Дэдлей, если бы ваша безумная мечта осуществилась? — спросила цветочница.

— Тебе, прекрасная маска, требуются привычные слова для выражения святых чувств!

— Браво, — засмеялась цветочница, — теперь вы выдали себя, сэр Дэдлей. Я могу рассказать герцогине Валентинуа смешную историю: сэр Дэдлей желает утешать королеву, в то время как король развлекается с Дианой. Известно ли вам, прекрасный лорд, что в Париже существует Бастилия?

— И палач! — закончил Дэдлей. — Если гордость вашего величества оскорблена тем, что нашелся безумец, осмелившийся при виде прекрасной женщины забыть о ее высоком сане, то прикажите снять с меня голову.

Дэдлей опустился на колени и поднес к своим губам подол платья цветочницы.

— Вы, значит, узнали меня! — смеясь, сказала Екатерина Медичи. — Можно простить даже дерзость, если она связана с красотой и умом. Встаньте, сэр Дэдлей, я здесь — цветочница, а не королева. Вы имели счастье понравиться цветочнице, и она посвящает вас в свои рыцари. Представьте себе, что она — ваша королева, и исполните ее каприз. В той галерее — склад масок и маскарадных костюмов. Выберите себе какой-нибудь костюм, который больше понравится вам, только воткните в шляпу красное и белое перо, чтобы я могла узнать вас. А теперь вы услышите мое главное поручение, от исполнения которого будут зависеть наши дальнейшие отношения. Вы должны следить за тремя масками: одна — в костюме испанца; другая — венецианки, л третья — рыцаря в черном. Эта третья маска наиболее интересует меня; следите за тем, с кем она говорит, к кому подходит. Эта маска ускользнула от контроля, не понимаю, каким образом она проникла во дворец. И все время не отходит от венецианки. Поспешите переодеться. Скоро начнется фейерверк, и тогда вам легче будет исполнить мое поручение.

Дэдлей повиновался. Он выбрал себе костюм германского дворянина и лишь только успел закрыть галерею, ключ от которой ему дала Екатерина, — как раздался сигнал, извещавший о начале фейерверка.

Сэррей, Брай и Дэдлей условились встретиться у статуи Юноны, как только раздастся этот сигнал, и потому Дэдлей поспешил к месту свидания. Он был очень удивлен, не встретив там никого, и собрался уже уйти, как вдруг из темноты показался Сэррей с каким-то незнакомым господином.

— Дэдлей, — обратился Роберт к своему приятелю, — дай слово, что ты никому не скажешь о том, что услышишь от этого господина.

— Ну, говори, в чем дело! — попросил Дэдлей.

— Знаешь ли ты маску, с которой ты исчез из зала?

— Нет! — ответил Дэдлей. — Почему ты спрашиваешь о ней?

— Это была королева Екатерина! — заявил Роберт.

— С чего ты взял? — смущенно пробормотал Дэдлей.

— Я отгадал вашу тайну, сэр Дэдлей, — вмешался в разговор незнакомец, — и конечно умолчал бы о ней, если бы граф Сэррей не уверил меня, что вы — его ближайший друг. Я — граф Монгомери и обращаюсь к вам с просьбой, в которой, мне кажется, ни один честный человек не отказал бы мне. Дело в то, что король соблазнил мою сестру. Ваш друг, граф Сэррей, хотел помочь мне избавить несчастную девушку и всю нашу семью от еще большего позора. Теперь я узнал, что моя сестра сегодня исчезла и что за час до ее исчезновения у нее была Екатерина Медичи. Боюсь, что ее засадили в тюрьму. Во всяком случае королеве Екатерине все известно. Вот я и прошу вас помочь мне узнать истину.

— Вы ошибаетесь граф, что королева станет разговаривать со мной об этом, — возразил Дэдлей. — Она удостоила меня маскарадной интригой — не больше.

— Этого совершенно достаточно для того, чтобы помочь мне, — заметил Монгомери. — Мне нужно только знать, заключили ли в тюрьму мою сестру или нет. Вам даже не нужно спрашивать ни о чем. Стоит только указать на какую-нибудь маску королеве и проговорить: «Вот идет виконтесса Монгомери», и по лицу Екатерины вы сразу увидите, так ли это.

Дэдлей замялся. Конечно, просьбу Монгомери было не трудно исполнить, но весь вопрос заключался в том, как отнесется к его словам королева? Если она действительно сделала что-нибудь злое сестре графа Монгомери, то заподозрит Дэдлея в неискренности и в результате вместо расположения получится вражда.

— Вашу просьбу, граф, легко исполнить, — наконец проговорил он, — последствия…

— Я беру их на себя, — перебил его Монгомери. — Как только я узнаю правду о сестре, вы можете сказать Екатерине Медичи, что я разыскиваю свою сестру.

— Он этого не сделает, — вмешался в разговор Роберт. — Мимолетное увлечение женщиной не может разрушить многолетнюю дружбу. Поэтому Дэдлей не может помешать нам.

— Ты рассуждаешь совершенно правильно! — заверил его Дэдлей. — Черт с ней, с этой итальянкой, если она даже и рассердится на меня! Через час мы сойдемся на этом же месте, и я надеюсь кое-что сообщить вам. — И Дэдлей быстро ушел на маскарад.

— Будьте уверены, мы победим, — сказал Сэррей Монгомери. — Вальтер запасется инструментами, чтобы взломать двери тюрьмы, если понадобится, а дорогу к ней мы уже знаем. Трудно предположить, что вашу сестру увезли в Бастилию.

— Мария Сэйтон клянется, что сестра не выезжала из Лувра, да и я не видел ни одной кареты, хотя все время зорко следил за всем, что происходит во дворце. Яд у вас?

— Яд у пажа, — ответил Роберт. — Он должен быть уже здесь, по крайней мере я его видел только что в саду.

VI

В большом парке Лувра прогуливались маски, любуясь фейерверком. Прекрасная венецианка оставила руку испанца и, пробравшись через толпу, вошла в темную аллею, которая вела к беседке. Дэдлей незаметно следовал за ней и вскоре увидел рыцаря в черном, шедшего навстречу венецианке.

— Ради Бога, Кастеляр, скажите мне, в чем дело? — тревожно спросила венецианка. — Почему вы хотели говорить со мной наедине? Разве моему мужу грозит опасность?

— Это — единственное, что тревожит вас, — грустно заметил рыцарь в черном. — Вы любите его?

— Что за вопрос! — негодующим тоном воскликнула венецианка. — Вы, кажется, с ума сошли!

— Да, это — правда! — прошептал Кастеляр. — Раньше я сходил с ума от надежды на счастье, а теперь — от отчаяния, я завидую тому, что вы — его жена. Мария, послушайте меня!… Коронованные особы не любят своих жен…

— Молчите! — прервала его Мария Стюарт и продолжала более ласковым голосом. — Вы больны, Кастеляр, иначе вы не могли бы завидовать счастью друга. Вы говорите, что любите меня; если это — правда, то не портите мне этого праздника, не омрачайте моего светлого настроения, не заставляйте меня думать, что самый верный друг моего мужа только представляется его другом!… Вы — сильный мужчина; неужели же вы не можете побороть себя? Нельзя желать обладать тем, что уже принадлежит другому. Обещайте мне, что никогда больше не будете говорить мне о любви, и я поверю, что вы действительно лучший друг моего мужа; я буду любить и уважать вас, как любит и уважает вас мой муж.

— Как любит и уважает ваш муж! — горько повторил Кастеляр. — Везде только он! О, чистое, святое создание, я повинуюсь вам, хотя мое сердце разрывается от муки. Я сделаю это не ради вашего мужа, а ради вас, потому что вы желаете этого, потому что мне дороже всего на свете ваш покой.

— Тише; кто-то идет! — прошептала Мария Стюарт. — Уходите скорее!…

Кастеляр поклонился ей и вышел из беседки, а Мария направилась в противоположную сторону.

Пройдя несколько шагов, Кастеляр заметил, что германский дворянин не успел скрыться вовремя. Кастеляр пришел в бешенство. В руках незнакомца оказалась не только его тайна, но и тайна шотландской королевы.

— Если вы — человек чести, то следуйте за мной! — прошептал он Дэдлею. От волнения тот не знал, как поступить. Уже второй раз приходилось убедиться в благородстве души молодой королевы Марии Стюарт, и он чувствовал, что готов скорее умереть, чем выдать ее тайну королеве Екатерине.

Дэдлей молча последовал за Кастеляром, а когда они были почти у выхода, вдруг остановился и обратился к рыцарю в черном:

— Вы хотите драться со мной, маркиз Кастеляр, не на жизнь, а на смерть? А я думаю, что мы, может быть, будем друзьями, если открою вам глаза: ведь Мария Стюарт знает, что вы любите ее, но не сердится на вас за это.

— Мне очень жаль, что на ваши вежливые слова я моту казать только одно: о тайне моей любви никто не должен ничего знать. Поэтому я вызываю вас сегодня же на поединок, — заявил Кастеляр.

— Завтра я могу с вами драться, но сегодня ни в коем случае. Если вы хотите знать причину моего отказа, то последуйте за мной; вы услышите, что я буду говорить цветочнице, которая послала меня подслушать ваш разговор. Я должен оказать услугу королеве Марии и развеять всякое подозрение на ее счет, которое может быть опасно для нее.

— Как! — опешил Кастеляр. — Неужели Екатерина подозревает…

— Не только подозревает, а знает наверняка, что Марии Стюарт предстояло свидание. Уйдите скорее отсюда и перемените костюм. Поверьте честному слову лорда Дэдлея, что ваша тайна находится в чистых руках.

— Если вы — тот лорд Дэдлей, который спас Марию Стюарт от англичан, то я верю вам, — несколько успокоился Кастеляр. — Во всяком случае завтра мы увидимся — как пожелаете: с оружием или без оружия в руках!

Только успел Дэдлей проститься с Кастеляром, как к нему подошла цветочница.

— Ну, что, кто этот рыцарь в черном? — торопливо спросила она.

— Я слышал от него лишь одно имя, прекрасная маска, — ответил Дэдлей.

— Я знаю какое: «Мария Стюарт!» О чем они говорили? — допрашивала цветочница.

— Рыцарь спрашивал об одной фрейлине, которая исчезла сегодня, и просил заступничества у молодой королевы!

Екатерина испуганно вздрогнула.

— А что сказала на это Мария Стюарт? — спросила она.

— Мария Стюарт сказала, что не вмешивается в дела фрейлин вашего величества! — ответил Дэдлей.

— Вы лжете! — воскликнула Екатерина. — Не советую вам шутить со мной!

— Я думал, ваше величество, что имею право ответить на шутку шуткой, — нашелся Дэдлей. — Я не допускаю мысли, чтобы вы, ваше величество, серьезно думали, что я могу взять на себя шпионские обязанности.

Екатерина выпрямилась, и ее глаза сверкнули через отверстия черной маски.

— Вы подслушали разговор Марии Стюарт с рыцарем, сэр Дэдлей, — сказала она дрожащим от злобы голосом. — Во избежание моего гнева сообщите мне всю правду.

— Ваше величество, я до тех пор слушал чужой разговор, пока думал, что речь идет о какой-то маскарадной интриге, — возразил Дэдлей, — но убедившись, что это не то, не посчитал себя вправе подслушивать дальше, тем более выдавать чужую тайну. Могу только уверить вас честным словом, что ничего не было сказано такого, что могло задеть честь дофина, его жены или кого-нибудь из высочайших особ.

— Да, если тут замешана чужая тайна, то вы совершенно правы, не следует болтать о ней, — ласково заметила королева. — Однако скажите, от кого вы слышали об исчезнувшей фрейлине?

Несмотря на ласковый тон Екатерины Медичи, Дэдлей. почувствовал, что вместо недавнего расположения она воспылала к нему ненавистью, как обыкновенно поступала со всеми, кто отказывался быть рабом ее воли.

— Об этом вообще говорили в зале, — ответил Дэдлей.

— Кто же говорил? Какие маски? — продолжала допрашивать Екатерина.

— Не знаю, право, не заметил! Какой-то турок или испанец!

— А может быть, палач! — грозно воскликнула королева. — Вы очень смелы, сэр Дэдлей, если позволяете себе не обращать внимания на гнев Екатерины Медичи.

— Ваше величество, цветочница дала мне право надеяться, что благородная королева снизойдет до того, что подарит меня своей милостью. Одну минуту я был так ослеплен, что принял шутку за правду, но, услышав имя венецианки, сразу опомнился. Я понял, что надо мной только посмеялись. Конечно, королеве легче всего было узнать от своей невестки, что говорил ей рыцарь в черном, к чему ей понадобилось бы прибегать к помощи постороннего лица? Что касается фрейлины, то я слышал, как одна маска спросила другую: «Скажите, это — не виконтесса Монгомери стоит у окна?», а другая ответила: «Нет, фрейлина королевы Екатерины сегодня куда-то исчезла!»

— Это — неправда, я здесь! — вдруг прошептал чей-то голос.

Королева отшатнулась, вся побледнев, точно увидела перед собой привидение, а маска, прошептавшая эти слова, со смехом удалилась.

— Догоните ее! — простонала Екатерина. — Задержите се, Дэдлей, и я все прощу вам. Скорее бегите за ней, вот она идет по галерее!… Столкните ее вниз, если она захочет сопротивляться.

Последних слов Дэдлей уже не слышал, так как побежал за маской по коридору. Дойдя до поворота, маска исчезла бесследно.

Дэдлей вернулся в дурном настроении к королеве, которая, не вытерпев, пошла к нему навстречу.

— Маска исчезла! Это какая-то нечистая сила!

— Как вы неловки, сэр Дэдлей! — сердито заметила королева.

— Он не виноват! — внезапно раздался тот же голос. — Не так-то легко схватить привидение, ха-ха-ха!

Смех был хриплый, неприятный.

— Это — сам сатана, вырвавшийся из ада! — испуганно проговорила Екатерина и перекрестилась. — Маска должна скрываться где-нибудь здесь, так как все наружные выходы закрыты. Обнажите шпагу, сэр Дэдлей, и следуйте на мной…

Королева пошла по коридору, прилегавшему к запасным комнатам дворца, в которых никто не жил. Здесь не было нигде огня, только в самом конце коридора, сквозь единственное окно, пробивался лунный свет. При этом слабом свете Дэдлей, опередивший королеву, заметил притаившуюся таинственную маску. Он бросился к ней.

Но вдруг случилось что-то невероятное. Был ли это обман зрения, или действительно существовало колдовство, но маска отделилась от земли, поднялась вверх и с хриплым смехом исчезла. Когда Дэдлей подошел к окну, то увидел, что оно открыто. Он заглянул вниз и задрожал от ужаса: цепляясь за выступы, как кошка, спускалась вниз таинственная маска, в которой Дэдлей вдруг узнал Филли. Одно неловкое движение — и несчастный мальчик полетел бы с высоты верхнего этажа на гранитную мостовую набережной.

Дэдлей оглянулся — королева еще была далеко, в другом конце коридора. Когда через несколько секунд Дэдлей снова выглянул в окно, Филли на стене уже не было. Дэдлей наклонился, чтобы рассмотреть, не упал ли Филли, но никого не увидел.

— Что случилось? — спросила подоспевшая королева.

— Ваше величество! — воскликнул Дэдлей. — Дьявол обманул нас. Посмотрите вниз! Если то, что мы видели, человек, то он лежит теперь на улице, разбитый вдребезги.

Королева взглянула вниз, потом — на Дэдлея и сказала:

— Вы несчастливы, сэр, будь вы попроворнее, то кончик шпаги, пожалуй, остановил бы этого дьявола. Забудьте, что вы говорили с Екатериной Медичи… — И жестом руки она приказала Дэдлею удалиться.

 

Глава шестнадцатая

ТЕМНИЦА ЛУВРА

I

С маркизом Боскозелем Кастеляром Мария Стюарт познакомилась год назад при необычных обстоятельствах.

Однажды вечером трое всадников промчались от Сен-Жерменского дворца к женскому монастырю того же имени. Двор, находившийся в это время в Сен — Жермене, был на охоте, и трое всадников воспользовались этим случаем, чтобы посетить монастырь.

— Ей-Богу же, великолепно проникать в тайны друзей, — смеясь, проговорил самый юный из троих. — Теперь мне следует быть жестоким по отношению к Боскозелю и наказать его за то, что он питает тайную любовь, для этого я оставлю его на страже вне стен монастыря.

— Тогда вы не узнаете, кого я обожаю, — слегка краснея, ответил Боскозель. — Кроме того, и я не имею чести быть поверенным вашей любви.

— Это — нечто другое. Вы уже целый месяц мечтаете о своей возлюбленной и под всевозможными предлогами избегаете нашего общества. Я же, напротив, даже не знаю, какая прелестница очаровала меня своим пением сирены. Может быть, она отвратительна… Впрочем, нет, это невозможно.

Между тем всадники достигли монастырской стены. Они соскочили с коней и самый юный из них постучал кольцом в железную дверь.

Прежде чем привратница успела спросить прибывших, что им нужно, и объявить им, что мужчинам строжайше воспрещен доступ в монастырь, все трое молодых людей, по предварительному уговору, перескочили порог и побежали в сад, где тотчас же исчезли за кустами, скрывшись таким образом из поля зрения старухи-привратницы, которой не оставалось ничего другого, как пойти к игуменье с докладом о случившемся.

Молодые люди между тем спешили по парку.

— Они вон там, у павильона, я слышу голос моей прелестницы среди щебетанья других, — восторженно проговорил самый юный. — Теперь осторожнее, друзья, мы поразим их своим неожиданным появлением.

Толпа девочек, в возрасте от десяти до шестнадцати лет, резвилась на траве под роскошной зеленью деревьев. Эти пансионерки монастыря были дочерьми знатных дворян.

Молодые люди подкрались ближе.

— Это — она, — показал младший из прибывших на белокурую девушку в локонах, украшенных белыми розами.

— Вот та в белом платье? — затаив дыхание, переспросил Боскозель, и его голос задрожал, а лицо зарделось румянцем.

— Ангел белых роз! Разве она не создана из эфира и звуков? Разве она — не очаровательное олицетворение своего русалочьего пения? А где ваша красавица, Боскозель?

Но, прежде чем Боскозель ответил, девочки заметили присутствие посторонних, и — как вспугнутая стая диких козочек, — бросились в чащу; только одна из них осталась и с любопытством смотрела на молодых людей, словно ей было стыдно бежать. То была певица, и младший из прибывших поспешил к ней. Но, когда он приблизился, сразу оробел и смутился как девушка, и яркий румянец залил его лицо.

— Простите, — пролепетал юноша, — не вы ли так хорошо пели вчера… там, у павильона?..

— Да, я, — ответила девушка. — Но кто вы такой? Как попали сюда? Бегите, мать-настоятельница строга, а мне не хочется, чтобы с вами поступили дурно.

— Пока вы не скажите мне свое имя, я не уйду.

— Мария, — с улыбкой ответила она, — а ваше?

— Франциск. Скажите, вы не сердитесь на меня за то, что я проник сюда? О, ради Бога, останьтесь! — стал умолять юноша, когда девушка отвернулась от него, едва преодолевая какой-то необъяснимый страх.

— Господи Боже, — дрожащим голосом произнесла Мария. — Сюда идет мать-игуменья; вас поймают и засадят в темницу. Бегите, прошу вас!…

— Будете ли вы помнить обо мне, Мария? — спросил юноша. — Дайте надежду!

Смущение, страх и стыд боролись в сердце девочки, но в просьбе юноши было столько мольбы, его голос звучал таким нежным восторгом, что она предпочла бы разгневать мать-настоятельницу, чем опечалить юношу. Ее рука потянулась к груди и тихим стыдливым движением, словно сознавая, как много значения в этом даре, как бы чувствуя, что в этот момент и благодаря этому поступку ребенок превращается в зрелую девушку, она взяла букет, благоухавший на ее груди, и протянула его юноше. Ее взгляд между тем был украдкой обращен в ту сторону, откуда показалась мать-настоятельница. Но та вдруг самым странным образом исчезла, и Мария, как бы раскаиваясь в том, что так скоро исполнила просьбу юноши, стыдливо прошептала:

— Нет, нет!

Но юноша уже схватил цветы, упал на колени и не сводил с нее глаз.

— Оставьте мне эти цветы! — стал умолять он. — Пусть они покоятся на моей груди. Пусть люди говорят что им угодно; пусть устрашают вас, но скажите, поверите ли вы моей клятве, что я никогда не полюблю никого кроме вас, и что я готов скорее умереть, чем увидеть слезинку на ваших глазах по моей вине?

— Я верю, что вы не замыслите дурного и не сможете причинить мне страдания, — пролепетала Мария, — верю нам, вы добры и достойны быть счастливым. Но вы не знаете…

Юноша вскочил с колен.

— Без всяких «но», — воскликнул он, привлекая девушку в свои объятия. — Если вы любите меня, то для меня ничто — весь мир!…

В тот самый момент, когда мать-настоятельница готова была предстать перед дерзкими нарушителями монастырского запрета и высказать им все свое неудовольствие по поводу их грубого вторжения, ее остановило неожиданное препятствие. Старший из трех новых всадников, прибывших вслед за первыми в монастырь, тронул за плечо настоятельницу и шепнул ей:

— Не мешайте детям…

Затем он подкрался вдоль опушки к счастливой юной парочке и в ту минуту, когда юноша пылко клялся пренебречь всем миром, окликнул его по имени.

При звуке этого голоса Франциск вздрогнул.

— Король! — побледнев, воскликнула Мария.

— Что же, ты намерен пренебречь и мной? — полусердито, полунасмешливо спросил король, обращаясь к юноше, — Вот почему ты тайком ускакал с охоты! Ты что же? Врываешься в монастырь и кружишь здесь головы красоткам?

— Нет, нет, отец, — запротестовал юноша, — я хотел видеть лишь ту, чей дивный голос заворожил меня, а с той минуты, как увидел ее, я твердо решил, что мое сердце никогда не будет принадлежать другой.

— Гром и молния, мне следовало бы разгневаться, но, слава Богу, все обстоит как нельзя лучше! — улыбаясь, сказал король. — Итак, ты намерен завоевать свое счастье и жениться, не подумав даже о своем долге? Разве ты знаешь, как зовут твою красавицу?

— Мария… и она прекрасна и чиста, как королева небес!

— Потому-то ты и думаешь сделать ее королевой своих небес и вовсе не спрашиваешь о том, чего требуют наши высшие политические соображения? А что ты скажешь на то, что мы уже присмотрели для тебя невесту?..

— Отец, я клянусь…

— Не клянись! — остановил его король. — Сделанного не поправишь. Твоя красавица уже давно помолвлена и только через несколько месяцев впервые увидит своего суженого. Ты женишься на королеве шотландской, и ни на ком более.

Франциск хотел было протестовать, но его ожидало странное зрелище. Король остановил свой взор не на нем, а на Марии. Бледная, трепещущая вначале, она вдруг ярко зарделась и с громким радостным криком бросилась в объятия короля Генриха II.

— Ну что, — улыбнулся король, обращаясь к сыну, — согласен ли ты?

Так счастливой случайности было угодно заставить полюбить друг друга детей, которых без согласия с их стороны уже обручила политика.

А в это же время в нескольких шагах в тени деревьев стоял Боскозель Кастеляр, он нервно сжимал руками свою грудь, словно желая вырвать из нее бушующее сердце. Эту самую девушку с белой розой в локонах волос он высмотрел с монастырской стены и поклялся посвятить ей свою жизнь. Сегодня он последовал за дофином, увлекаемый сладостной надеждой услышать голос прелестной певицы, увидеть ее глаза и иметь возможность шепнуть ей несколько слов любви. Неожиданное открытие, что он и дофин любят одну и ту же, поразило его. Но удар не убил в Боскозеле надежды, напротив, он пробудил в нем мужество. Если та, которую любил дофин, рождена не для трона, то он мог лишь обесчестить ее, и Кастеляр мог оградить ее от бесчестья. Дофину придется отказаться от нее, в противном случае он, Боскозель, увидит в нем не принца, а соперника. Увидев, что дофин коснулся Марии, пылкий Кастеляр схватился за шпагу. Но в этот момент появился король — и все осложнилось.

Неужели Франциск обманул его? Неужели то была его невеста. Бледный Кастеляр потерял надежду. Мария любила дофина!…

«Нет, нет! — запротестовал в нем внутренний голос. — Она лишь думает, что любит Франциска, так как ее уже предназначили для него. Это — не истинная любовь, не сердечное влечение!

Но ведь она — королева! Теперь он, Кастеляр, бедный маркиз, не может предложить ей свою защиту и свою руку. Теперь этикет, подобно аргусу, сторожит ее.

— Как счастлив был бы я с этим ребенком! — мечтал Кастеляр. — Мария слишком добра, слишком беззаботна и весела для трона! Она будет скучать в строгих придворных рамках, этикет убьет в ней ее резвость, похитит невинную улыбку с ее детских уст. Уделом Марии будет носить корону, в то время как ее муж будет пировать со своими метрессами!»

Так размышлял Кастеляр, и ревность создала для его любящего сердца ужасную картину, так как пример, данный королем Генрихом II своему сыну, был возмутителен: Генрих в присутствии своей жены носил на публичном турнире цвета своей фаворитки.

В эту минуту счастливая парочка приблизилась к нему, и дофин с сияющим от радости лицом, воскликнул:

— Боскозель, смотри, вот моя дорогая невеста… Мария, это мой лучший друг, храбрый и верный товарищ… Но где же ваша красавица? Или вас постигла неудача, бедняга? Покажите мне ее! Я буду вашим сватом.

— У меня нет счастья, — ответил Кастеляр. — То был лишь сон, и он миновал.

— Вы играете в молчанку и пренебрегаете моей помощью? Он горд, Мария, он хочет добыть себе невесту сам.

— В таком случае тебе не следует быть любопытным! — заметила Мария и взглянула в серьезное, бледное лицо Кастеляра, желая ободрить его, но встретила пламенный взор и, покраснев, догадалась, кто его возлюбленная.

После того дня Кастеляр редко видел Марию Стюарт, но каждый раз, когда они встречались, их взоры многое говорили друг другу. Мария с участием смотрела на него и в своей сердечной доброте невольно уделяла ему приветливую улыбку; он же, терзаемый сомнениями, мучимый ревностью и пылающий страстью, лелеял ее образ в своем сердце.

На маскараде в Лувре Кастеляр в первый раз осмелился приблизиться к Марии Стюарт и просить ее выслушать его. Он хотел слышать от нее самой, что она счастлива. Только это могло придать ему мужество отречься от нее. Если же она несчастлива, то он хотел слышать это «нет», и тогда… О, что он сделал бы тогда? Одна мысль о том сводила его с ума и заставляла бушевать его кровь.

Однако святая невинность Марии одержала победу над его мрачной страстью. Но это не ускользнуло от зоркой подозрительности Екатерины Медичи, видевшей Кастеляра насквозь. Что же, она желала облагодетельствовать Кастеляра или погубить его? Маркиз достаточно знал придворную жизнь, чтобы ожидать от королевы-матери всего что угодно, только не защиты интересов истинного счастья ее невестки. Никто даже не скрывал, что брак Марии с дофином принесет политические плоды, вовсе не желательные для шотландцев. Кастеляру было известно и то, что Екатерина изо всех сил старалась удержать сына в зависимости от себя и только благодаря тому согласилась на брак с родственницей Гизов, что они были смертельными врагами Монморанси. Монморанси помогали герцогине Валентинуа и пользовались влиянием на короля, но Генрих был почти влюблен в свою красавицу-падчерицу. Это тем более заставило Екатерину стараться поставить Марию Стюарт в зависимость от нее, предоставив ей обожателя и держа ее под угрозой лишения доверия мужа. И потому Кастеляр готов был убить соглядатая его свидания с Марией Стюарт, перед тем как нашел в нем друга-

II

Когда Дэдлей наконец снова достиг парка, он прежде всего постарался отыскать Марию Стюарт. Ему во что бы то ни стало необходимо было предупредить ее и в то же время найти в ней могучую помощницу против Екатерины Медичи.

Несмотря на то, что Мария шла под руку с дофином, Дэдлей подошел к ней и сказал:

— Прекрасная маска, не видела ли ты черного рыцаря?

Мария слегка вздрогнула. Дофин хотел оттолкнуть назойливого немца, но последний приподнял маску и сказал:

— Простите ваше высочество, но под маскарадной шуткой часто скрываются серьезные вещи. Черный рыцарь разыскивает графиню Монгомери и опасается, что ее ожидает несчастье. Я только что видел его с ее высочеством вашей супругой и сделал вывод, что он просил ее помощи. Я могу лишь сказать, что ее величество королева-мать осведомлена об исчезнувшей.

— Прежде всего, сэр Дэдлей, я не понимаю, кто исчез? Мария, тебе известно что-либо об этом?

— Я тоже ничего не понимаю, — пробормотала Мария.

— В таком случае прошу простить, — с глубоким поклоном произнес Дэдлей, — следовательно, черный рыцарь ошибся в маске; он отыскал королеву, и я устроил недурную путаницу, сказав королеве, что рыцарь уже выпросил у супруги дофина милость для своей сестры.

— Что же, королева справлялась о рыцаре? — шепнула Мария.

— Да, и я сказал, что эту маску, вероятно, избрал для себя граф Монгомери.

Теперь Мария угадала намерение Дэдлея и, улыбаясь, сказала:

— Заверьте его, что Мария Стюарт заступится за его сестру, если графиня Монгомери только нуждается в этом.

Она приветливо кивнула Дэдлею, и он, обрадованный тем, что ему удалось провести Екатерину Медичи, пробрался в галерею. Там он сменил костюм на домино, в котором надеялся инкогнито пройти во внутренний двор Лувра, где предполагал встретить Сэррея и Монгомери.

Дэдлей пришел туда как раз вовремя. Несмотря на увещевания со стороны Вальтера и Сэррея, Монгомери только что решил открыто спросить у сенешаля относительно своей сестры. После тою как Дэдлей рассказал им все вышеописанное, ни Сэррей, ни Монгомери уже не сомневались, что Клара находится в казематах Лувра.

— Сейчас же туда! — воскликнул Монгомери. — Помогите мне лишь отыскать дорогу и затем оставьте меня одного, я заставлю тюремщика показать мне каземат Клары.

— Мы не оставим вас, — возразил Сэррей. — Четверо все же лучше одного, и там, где нужно вырвать жертву или раскрыть преступление, я ни за что не отступлю.

— И я тоже, — поддержал его Вальтер.

— Пусть будет, что будет, я доведу до конца борьбу, — воскликнул Дэдлей. — Но советую подождать Филли, этот повеса сродни нечистому и при свете солнца отыщет дорогу в ад.

— Время летит… я не могу ждать, — возразил Монгомери. — Простите, лучше я предпочту отказаться от благородно предложенной вами помощи, чем стану медлить хоть одну минуту…

Он бросился к маленькой двери, и все трое последовали за ним. Едва они открыли дверь и вступили в коридор, как навстречу им скользнула чья-то фигура, почти не производившая никакого шума на ходу, как будто у нее были крылья.

— Это — Филли! — шепнул Сэррей, по пятам следовавший за Монгомери.

— Да, это — я! — послышался голос Филли. — Оставайтесь здесь и остерегайтесь малейшего шума… Недалеко королева Екатерина.

— Где она? Где?

— Она спускается по винтовой лестнице. Оставайтесь здесь, я позову вас.

— Я пойду за тобой, смелый юноша! — шепнул Монгомери, но Сэррей и Вальтер удержали его.

III

Король Генрих II как-то увидел в Сен-Жерменском монастыре Клару Монгомери, и шпионы Екатерины сообщили ей, что эта красивая девушка произвела на него очень сильное впечатление. Екатерина тотчас же решила воспользоваться Кларой, чтобы отдалить мужа от герцогини Валентинуа и таким окольным путем снова приобрести влияние на него. Екатерина не впервые замышляла такие планы, но ни один из них не сулил такого блестящего успеха, как этот. Клара Монгомери тотчас же была зачислена в фрейлины, и король стал чаще появляться в ее покоях; Екатерина же со своей стороны приложила все усилия к тому, чтобы дать Генриху возможность удовлетворить свою страсть. К тому же и Клара восторженно бредила королем, и не оставалось ничего более, как способствовать продлению страсти короля.

Все шло согласно плану Екатерины. Новая фрейлина сказалась больной, и ей отвели комнату в нижнем этаже Лувра, Старые статс-дамы знали, что это значит; узнала об этом и одна из подруг Клары, Мария Сэйтон, а через нее узнал и брат Клары, Габриэль Монгомери.

Клара приняла у себя короля, Слабое сопротивление добродетели было побеждено распаленной страстью, и Генрих восторжествовал. Он осушил горячими поцелуями стыдливые слезы и тысячью уверений, утешений и ложных клятв успокоил робкое сердце Клары. Она не так трепетала перед позором, как перед своим братом. Но Генрих обещал на следующий же день отыскать ей супруга, который даст ей свое имя и свободу. При дворах такие ширмы были привычны, и Клара вполне успокоилась, Она была тщеславна и жаждала наслаждений, король же освободил ее из монастыря и обещал создать блестящее положение… Будущее казалось Кларе чудным раем.

Был уже светлый день, а Клара еще спала. Еще бы!.. Она всю ночь как в угаре провела с королем, Но вот кто-то тронул ее за руку, и она открыла глаза. Перед ней стояла королева Екатерина.

— Клара, мне известно все, — сурово произнесла королева. — Ваша болезнь — пустое притворство. Король любит вас, он был у вас.

— Ваше величество…

— Не прерывайте меня! Для меня проще всего было бы с позором удалить вас от двора, но я буду снисходительна, если вы подчинитесь моей воле. В продолжении нескольких дней вы не будете принимать короля.

— Ваше величество…

— Да не прерывайте же меня… Вы прикинетесь раскаивающейся и запрете перед ним дверь. Он будет писать вам; вы же напишете ему ответ, что не хотите ни с кем делить сердце возлюбленного, и потребуете изгнания Дианы Пуатье. Если вы будете упорствовать, король согласится на все.

— Ваше величество, вы приписываете мне власть, которой я не только не обладаю, но и не пытаюсь обладать, — возразила Клара, приподнимаясь с постели.

— Ах, вы не хотите? — с улыбкой произнесла королева, и ее взор заметал искры.

— Нет, ваше величество… Но король так добр ко мне! Только он один может спасти меня от позора, и вдруг я стану предписывать ему условия! Я не нуждаюсь в них…

— Речь вовсе не идет о вашем желании или нежелании, я предлагаю лишь выбор: или повиноваться мне, или испытать на себе последствия моего гнева.

— Ваше величество, король защитит меня от кого бы то ни было.

Клара произнесла это с легкой насмешкой; она знала, что Екатерина не пользуется властью, и ее повелительный тон вызвал в ней упорство.

— В таком случае, — улыбнулась королева, — одевайтесь и пойдемте ко мне в западный флигель Лувра. Я дам вам доказательства того, как вы можете полагаться на обещания Генриха. Вы услышите, что он говорит мне, когда думает, что вы далеко, и тогда мы с вами продолжим разговор.

В словах королевы звучало почти сострадание, и Клара почувствовала страх за себя. Она сразу вспомнила и о своей обязанности повиноваться королеве, а потому быстро оделась и последовала за Екатериной.

Королева провела ее по многочисленным переходам и коридорам, тянувшимся вдоль луврских стен, затем спустилась по лестнице и, нажав потайную пружину, открыла дверь в небольшую комнату, расположенную как раз напротив той, в которой жила Клара и отделялась от нее только внутренним двором.

— Садитесь! — приказала королева, указывая Кларе на кресло, стоявшее в нескольких шагах от нее.

Клара повиновалась. Но, едва она опустилась в кресло, железные тиски, представлявшие собой его подлокотники, обхватили ее руки и ноги и крепко сжали их; королева Екатерина подошла к стене и потянула железное кольцо, вделанное в стену за камином. Тотчас же в полу открылось отверстие и кресло провалилось в люк.

Все это было делом одного момента. Страшный крик Клары затих, отверстие в полу снова закрылось, и Екатерина с торжествующей улыбкой дернула сонетку.

Появился паж.

— Беги к страже, — приказала королева, — графиня Монгомери, переодевшись в мужское платье, выскочила в окно и убежала. Во что бы то ни стало нужно настигнуть ее, но держать все это в тайне; только в том случае, если не найдут ее, нужно доложить об этом королю. Скажи, что ты видел, как графиня выскочила из окна, но слишком поздно признал ее.

Мальчик молча поклонился — он уже не раз получал подобные приказания.

Екатерина открыла потайную дверь и небольшим коридором прошла к винтовой лестнице, недавно случайно обнаруженной Сэрреем. Королева спустилась по ней и вошла в подвал, железные двери которого были открыты настежь. Она закрыла их за собой и уверенным шагом пошла по темному подвалу; нажав потайную пружину, она открыла вторую дверь и вошла в следующее помещение, значительно большее, чем предыдущее. Здесь уже было зажжено множество свечей.

У входных дверей стояли три женщины с четками и под густыми черными вуалями, в глубине подвала виднелось распятие, на стенах висели орудия пытки, покрытые следами крови. В потолок подвала упиралась толстая колонна, к которой были прикреплены цепи и поручни.

Духовник Екатерины ввел Клару в комнату, склонился перед королевой и сказал:

— Прежде чем выслушать исповедь этой несчастной, я налагаю на нее первую степень эпитимии, так как ее душа закоснела и она осмелилась предложить мне деньги, чтобы я освободил ее.

— Помолитесь за нее, святой отец, — ответила Екатерина, — после того как она выполнит эпитимию и ее душа очистится слезами, я пришлю вам ключи от ее каземата.

Духовник оставил подвал.

Кто из фрейлин королевы не подчинялся беспрекословно ее воле или, подчинившись, все же вызывал ее неудовольствие, те могли быть уверены, что никогда не оставят исповедальни, не выслушав горьких упреков исповедника, или не получив унизительной эпитимии.

Три дамы под черными вуалями были любимицами Екатерины и служили для исполнения ее желаний; это были графиня Сейрди, мадемуазели Фиен и дю Руе. Они сорвали с Клары ее платье и, не обращая внимания на мольбы, приковали к столбу; дю Руе взмахнула бичом и с фанатичной яростью намеревалась искромсать спину бедной девушки, но графиня Сейрди крикнула ей, что не должно быть ни малейшего следа от бича. Наказание окончилось. На бедняжку надели простую власяницу, дали ей четки и втолкнули в каземат на кучу соломы.

Екатерина Медичи, хладнокровно наблюдавшая за наказанием, кивком головы приказала дамам удалиться, Клара бросилась ей в ноги и стала молить о пощаде.

— Клара, — сказала королева несчастной, — здесь ты будешь нести покаяние за то, что прегрешила из плотской похоти. Я могу избавить тебя от этого наказания, если ты будешь послушна мне. Король поверит, что ты убежала; только я могу открыть твое местонахождение, когда буду убеждена, что ты навсегда пересилила свое упрямство. Иначе тебя перевезут отсюда в монастырь, и там в таком же, как этот, каземате, ты окончишь безвестно свое существование. Итак, подумай, что ты выбираешь.

Клара со слезами стала клясться, что подчинится ее каждому желанию, если только будет выпущена из этого каземата. Но королева, отрицательно покачав головой, сказала:

— Эпитимия, наложенная святым отцом, должна быть выполнена. Ты рассчитывала на любовь Генриха. Отлично, зови его на помощь, но, если он не придет, кайся в том, что оскорбила меня, и подумай о том, что я найду и погублю тебя даже в объятиях Генриха, если ты не будешь беспрекословно повиноваться мне.

Екатерина опустила железную решетку, замкнула ее и удалилась, не обращая внимания на страшные крики и плач несчастной.

Закрыв наружную дверь, королева в сопровождении своих дам поднялась по лестнице, и никто из видевших ее в этот вечер не мог бы заподозрить, что в кармане этой веселой женщины находятся ключи от темницы, в казематах которой изнывают и проклинают ее несчастные жертвы… Для придворных дам не было ничего необычайного в том, что одна из них исчезала на время и возвращалась бледной и истомленной.

И сейчас двор сожалел, что Клара больна. Но кто мог угадать, что именно произошло? Кто посмел бы искать Клару, кто посмел бы произнести ее имя?

Екатерина была взбешена тем, что призрак напугал ее. Не суеверный страх овладел ею, а мучительное сознание того, что кто-то проник в ее замыслы и насмехается над ней. Она сжала в кармане ключ и поспешно направилась к подвалам. Ей хотелось скорее увидеть, заперты ли двери и томится ли Клара в своем каземате…

Королева бежала по коридорам и слышала хихиканье призрака. Открыв дверь каземата, она нашла Клару на соломенном ложе. Но ужас обуял ее, так как за прикрытой дверью снова раздалось хихиканье, насмешливое, вызывающее, грозное…

Екатерина бросилась обратно. Впервые она испытала настоящий страх, В этот момент потух ее фонарь и дверь перед самым ее носом захлопнулась. Она оказалась в плену… Снова раздалось хихиканье. Пот выступил на лбу у Екатерины. Она тронула дверь и убедилась, что она не заперта. Королева одним духом взбежала по лестнице и пошла по освещенным залам, но все слышала хихиканье у себя за спиной.

«Это — игра расстроенного воображения, у меня лихорадка!» — решила королева, легла на диван и, позвонив, приказала позвать врача. Ее мозг, казалось, пылал, и перед глазами ходили огненные круги.

На следующее утро по всему дворцу пронеслась ужасная весть: Клару Монгомери нашли мертвой в ее постели и возле ее трупа — клочок пергамента, на котором было написано следующее:

«Я покончила с собой, так как меня бичевали и бросили в темницу за то, что я не хотела служить похотям короля!»

Это — уже не была игра воображения, это была хитро обдуманная месть. Король под страхом смертной казни запретил распространять эту весть и приказал говорить, что Клара умерла от разрыва сердца.

Граф Монгомери приехал во дворец и просил выдать ему тело его сестры. Ему было отказано в этом, так как королева взяла на себя хлопоты по ее погребенью, За похоронной процессией шли пэры Франции. Король хотел пожать руку Монгомери, но тот сделал вид, что не заметил этого, и Генрих опустил руку, но ни слова гнева не сорвалось с его губ.

Мария Стюарт бросила цветы на гроб бедной Клары и со слезами на глазах шепнула графу:

— Пощадите короля! Не он убил ее.

Монгомери преклонил колено и поцеловал ее руку; Мария почувствовала, что снова приобрела себе друга.

— Граф Монгомери, — сказала Екатерина, — вы настаивали на том, чтобы видеть покойницу… Я предполагаю здесь яд, но яд, для меня неизвестный. Спросите-ка у своего друга Дэдлея или у его пажа, нечестивого шотландца, пожалуй, они слышали у себя на родине о том, что человека поражает удар, когда он понюхает фиалку.

— Ваше величество, если вы не знаете этого яда, то его и не было, — возразил Монгомери. — Должно быть, моя сестра была изнурена ударами бича, холодом, страхом и прочими муками; все это действует как яд.

— Вы так думаете? — с иронической улыбкой произнесла королева. — Меня весьма интересует это сравнение, и я расспрошу вас еще об этом.

Монгомери поклонился и сказал:

— Где будет угодно вам, ваше величество, только не над опускными дверями Лувра. Впрочем, что это я болтаю, — продолжал он, увидев, как Екатерина закусила губы, — вместо того, чтобы поблагодарить вас за то, что ваши строгие меры избавили мою сестру от позора стать графиней Альбеф.

Альбеф был именно тот кавалер, которого король избрал в женихи Кларе.

 

Глава семнадцатая

ПЕРЕМЕНЫ

I

Свадебные торжества не прекратили дипломатических интриг, но только на время прервали их. Миру улыбались солнечные лучи, а между тем уже собирались бури, и те, кто могли прозреть далекое будущее, вместо того чтобы завидовать красавице-супруге дофина, молились за нее.

Генрих II, не довольствуясь тем, что женитьбой своего сына на Марии Стюарт укреплял связь Франции с Шотландией, хотел еще унаследовать престол в этом королевстве в том случае, если Мария умрет бездетной. Таким образом он думал предупредить вступление на престол леди Гамильтон и приковать к Франции страну, которая не хотела сплотиться с Англией. 4 апреля 1558 года за две недели перед тем, как Мария Стюарт приняла условия, поставленные ей депутатами от имени шотландского парламента, она подписала в Фонтенбло два тайных акта, весьма важных и опасных. Первый из них просто-напросто дарил Шотландию Франции; второй же был подписан на случай неисполнения первого и содержал в себе передачу французским королям наследных прав Марии Стюарт на английский и ирландский престолы. Она подписала тайный протест против торжественных обещаний, данных в присутствии шотландских депутатов, и объявила их утратившими силу.

Шотландские депутаты не подозревали о подлоге. Они возвратились в Эдинбург, и парламент дал согласие на получение дофином шотландской короны, приобретаемой им через брак с Марией Стюарт; с того же дня все государственные акты Шотландии должны были подписываться как Марией Стюарт, так равно и дофином. Мать Марии Стюарт, Мария Лотарингская, получила протекторат над Шотландией при условии, что она снова введет там католичество, и это условие Гизов, равно как влияние Франции, заранее настраивало гордое шотландское дворянство против королевы.

В Париже могли добиться всего от Марии Стюарт — для этого достаточно было призвать на помощь религию. Учение католической церкви глубоко запало в нежную душу Марии, бредившей миром чудес и идеалов, внушаемых ей бесчисленными легендами и сказаниями о святых отцах и мучениках. Во Франции постарались снабдить эту девушку всем тем, что могло сделать ее восстановительницей католической церкви в Шотландии.

Мария была разносторонне образована, у нее были такой ребячески наивный образ мыслей, такая кипучая жизнерадостность, такое остроумие, коловшее, но не причинявшее боли, что она быстро освоилась с пестрой придворной жизнью и очаровывала всех и каждого, кто был с ней. Вот эта легкомысленная доброта, с которой Мария рассматривала мир сквозь розовое стекло поэтической мечтательности, и привычка придавать всему романтический вид и были причиной всех несчастий этой красивейшей из женщин, носивших когда-либо корону.

Для того, чтобы царствовать в Шотландии, нужны были холодный и ясный кругозор, знание духа реформации, твердых основ торговли и твердый кулак. Марии же были знакомы лишь монастырь, Платон, оды Ронсара и блестящий рыцарский мир.

Дофин Франциск и Мария находились под постоянным наблюдением Гизов и Екатерины Медичи. Они жили точно в специально созданном для них раю, до которого допускался лишь аромат и блеск придворного мира, но от внешней гнили этого мира они оставались совершенно в стороне. Эта детская идиллия была как раз опаснее всего для их будущего, но в ней заключался строго обдуманный план как Екатерины Медичи, так и Гизов.

Но на этом еще не заканчивались их честолюбивые планы. Смерть короля Карла возвела на испанский престол Филиппа, супруга Марии Английской, и Филипп покинул свою стареющую жену, всю отдавшуюся любовным утехам и пьянству и наконец умершую из-за привязанности к спиртным напиткам. Едва эта весть достигла Франции, как там задумали подстрекнуть Марию Стюарт, согласно своим наследственным правам, провозгласить себя английской королевой и соединить таким образом у себя на голове чертополох Шотландии, английский дрок и французские лилии, опираясь при этом на то, что Елизавета, дочь обезглавленной Анны Болейн, была незаконной дочерью Генриха VIII, а она, Мария Стюарт, как его племянница, являлась законной наследницей английской короны.

Какова же была та монархиня, возбудить неприязнь которой к Марии Стюарт нисколько не задумались при французском дворе? Будучи женщиной с надменным умом, властным характером, чрезвычайной гордостью, огромной энергией, коварством и своенравием, Елизавета долгое время была принуждена отрекаться от своих убеждений из страха перед сестрой, которая изгнала бы ее из Англии, если бы ее не защитил Филипп II Испанский, Находясь под постоянными подозрениями и надзором, Елизавета жила вдали от двора и привыкла к вечной фальши, соединяющейся с надменной и необузданно страстной натурой.

II

Вдовый король испанский Филипп II просил руки дочери Екатерины Елизаветы Валуа, что должно было укрепить могущество Гизов. Екатерина решила пожертвовать своим ребенком ради выгодного союза с Испанией! Какое дело ей было до того, что Елизавета уже ранее была помолвлена с испанским инфантом дон Карлосом, сыном Филиппа II! Раз дело касалось создания новой опоры католицизма, Екатерина не задавалась вопросом, не разобьет ли она сердце девочки.

Прибыл герцог Инфантадо, чтобы принять невесту. Красавица Елизавета имела грустный вид. Ей много рассказывали о строгости и суровости короля Филиппа II, о его человеконенавистничестве и ледяной холодности и о пылком темпераменте его сына. Шли блестящие приготовления к торжественному празднованию помолвки, но казалось, что печальное предчувствие охватило всех, кто собирался на устроенный по случаю этого торжества турнир, где рыцарям предстояло преломить копье в честь дам своего сердца. Для зрителей были возведены особые трибуны, и еще никогда обитые пурпуром скамьи не служили для более гордого и прекрасного цветника дам, чем в тот день, когда в качестве рыцарей выступили на борьбу могучие партии Гизов и Монморанси.

Король появился в цветах Дианы Пуатье. Черный с серебром шарф означал, что Генрих и в оковах любви носит цвета повелительницы своего сердца. Гневный румянец залил лицо Екатерины, когда сиявшая бриллиантами фаворитка с торжествующей улыбкой послала воздушный поцелуй королю. Монарха окружили Монморанси, приверженцы Дианы, рыцари, считавшие своим священным долгом сражаться в честь своей дамы со всяким, кто осмелится задеть ее. Цвета старого Клавдия Гиза были ярко-красными, на короле Намюрском были желтые и черные, Франциск Ошаль был в светло-голубом, Дэдлей и Сэррей появились в цветах Марии Стюарт. Проезжая в сопровождении Филли мимо Екатерины Медичи, Дэдлей довольно высокомерно поклонился ей; королева бросила в ответ сердитый и насмешливый взгляд. Боскозель Кастеляр был не только в цветах Марии Стюарт, но имел на щите шотландский чертополох. За иностранцами следовал рыцарь в черном вооружении с опущенным забралом. На нем не было никаких боевых отличий. Все время первых состязаний, заключавшихся в пронизывании цветочных венков, он держался в стороне.

Король и его товарищи устояли против всех нападений, одному лишь Кастеляру удалось добыть венок в честь Марии Стюарт, и губы Екатерины уже сложились в саркастическую улыбку, когда на вызовы глашатая вдруг откликнулся черный рыцарь.

Рыцарь сообщил через своего герольда, что готов сразиться со всеми, кроме короля. Началось сражение на тупых копьях и так как победа здесь зависела от ловкости и силы рыцаря, то она могла считаться важнее и выше, чем победа в состязании с венками. Страсти уже разгорелись, и после того как рыцарь выбил из седла целый ряд противников одного за другим, сам король вызвал его на бой.

Черный рыцарь настаивал на своем отказе биться с королем и, когда король нетерпеливо потребовал объяснить ему причину, рыцарь поднял забрало и показал свое лицо.

— Монгомери! — пробормотал король. В этот миг его взор упал на Диану, и он увидел на ее лице насмешливую улыбку: ведь, если бы он не победил Габриэля, последний вышел бы с первым призом из состязаний. — Я приказываю вам сразиться со мной! — крикнул он. — Или вас, как труса, с позором выгонят с арены.

— Ваше величество, — хладнокровно возразил Монгомери, — я робею не перед человеком, а перед королевской короной.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся король, — это — только отговорка, я сумею защитить корону, вы боитесь меня!

— Вы слышите, король приказывает! — мрачно крикнул Монгомери и опустил забрало.

— Не деритесь с ним! — шепнул королю герцог Феррера. Диана послала Генриху своего пажа с той же просьбой — странное беспокойство короля озаботило и ее, — но это уже было слишком поздно.

Оба противника опустили копья и с такой силой налетели друг на друга, что копьища обоих разбились в щепы. Густое облако пыли скрыло их от глаз зрителей, и вдруг из него раздался страшный крик.

Осколок копья Монгомери пробил железную чешую на шлеме короля и через глаз проник в мозжечок Генриха.

— Король умирает! — раздался крик ужаса.

Судьи подскакали к Генриху, ни никто из них не посмел коснуться короля, тогда он собственноручно вырвал осколок. Кровь брызнула фонтаном из открытой раны.

— Не обвиняйте Монгомери, — простонал король, — он не виноват… я сам принудил его к бою.

Монгомери оставил арену, не выразив ни слова сожаления, не высказав сочувствия. Слепая судьба отомстила его рукой за смерть Клары. Он был неповинен в смерти короля.

— Арестуйте графа с его друзьями, лордами Дэдлеем и Сэрреем, и пажом, — приказала Екатерина, после того как короля унесли.

Кровью Генриха была смочена фата Елизаветы. Принцессу отвезли в Гваделаяру, где ее принял Филипп II.

Дон Карлос с восторгом и болью смотрел на нее. Эго была красавица-невеста, отобранная у него его же собственным отцом. С этого дня он впал в меланхолию. Дикая страсть и дикая ненависть терзали его грудь. А Елизавета с юным любопытством смотрела на своего господина и повелителя, которому предстояло стать всем для нее, и это так бросалось в глаза, что Филипп в конце концов спросил, что она рассматривает, не его ли седые волосы. Цветущая жертва была отправлена в Эскуриал на увядание. Жгли еретиков, чтобы придать больше пышности свадебным торжествам. Тридцать женщин прислуживали Елизавете за столом. Ее превратили в золотую куклу с умирающим сердцем.

Дон Карлос намеревался бежать, но король удержал его; бездеятельность, на которую он был осужден, и преступная любовь, которую он не мог побороть, свели его с ума.

Филипп отобрал у него оружие и приказал обходиться с ним как с арестованным. Тщетно со слезами молила за него Елизавета; Филипп холодно отвечал, что ради благосостояния церкви и государства он жертвует своей собственной плотью и кровью. Дон Карлос сделал попытку удавиться, но неудачно. Он подвергал себя холодному сквозному ветру, наполнял свою постель льдом, разливал по комнате воду и целыми часами голый с босыми ногами бродил по холодным каменным плитам. Но и все это не действовало. Дон Карлос хотел уморить себя голодом и в продолжение одиннадцати дней не принимал пищи. Когда же ему стали силой вводить пищу, он объедался, желая умереть. И наконец смерть пришла и освободила его от земных страданий.

Никто, кроме Елизаветы Валуа, его мачехи, не оплакивал его. Через три месяца и она умерла, убитая ледяной холодностью Филиппа, замогильным дыханием Эскуриала и запахом тления жертв инквизиции.

III

Мария Стюарт оплакивала короля, которого любила как родного отца, и так как до сих пор она была так же покорна, как и дофин, то Екатерина Медичи решила бесцеремонно захватить в свои руки всю власть. Диана Валентинуа была удалена, и королева приказала начать процесс против арестованного графа Монгомери, но вдруг встретила сопротивление, которого не ожидала. Герцоги Гизы, до сих пор искавшие поддержки у Екатерины против Монморанси, теперь, увидев, что Монморанси близки к падению, решили оставить партию Екатерины, поняв, что если королева захватит в свои руки бразды правления, уже никогда не выпустит их. Когда Вальтер Брай сообщил герцогу, что арестовали его друзей, Гиз сказал об этом королеве Марии Стюарт.

Та, помня об услугах, оказанных ей Дэдлеем и Сэрреем, равно как и обещания, которые она дала Монгомери, добилась того, что Франциск II (так звали ее супруга по вступлении на престал) отдал приказ освободить арестованных.

Это был первый королевский приказ, отданный Франциском, и он противоречил повелению Екатерины. Королева-мать (так звали Екатерину) не хотела верить своим ушам, что мальчик Франциск, ее сын, осмелился на такую дерзость. Она с гневным видом и без доклада направилась в покои короля. Как раз в это время герцог Гиз сообщал королевской чете, что королева-мать отобрала у офицера лейб-гвардии приказ об освобождении арестованных Дэдлея и Сэррея.

Мария Стюарт сидела на диване возле своего супруга и ласково гладила его руку; герцог откинулся в кресле. Этот момент был решающим для политики Франциска II, для всего его царствования.

— Королева Екатерина намерена захватить в свои руки правление, — сказал герцог, — она начинает с мелочей, но если уступить ей, то мало-помалу заберет в свои руки всю власть.

— Ведь ты не допустишь этого, Франциск? — ласково шепнула Мария. — Дядя Гиз прав — твоя мать считает нас детьми.

В этот момент и вошла королева Екатерина.

— А, здесь, кажется, происходит государственное совещание? Я помешала? — с иронической улыбкой спросила она.

— Нет, мама, — ответил Франциск, — но я спрашиваю дядю Гиза о том, как следует поступить умному королю в том случае, если кто-нибудь оскорбит его корону, но занимает слишком высокое положение для того, чтобы король мог привлечь его к ответственности.

— Какой же совет дал тебе герцог Гиз? — спросила Екатерина.

— Я посоветовал его величеству предоставить вам наказание государственного изменника.

— О ком идет речь? — спросила Екатерина, сильно пораженная ответом герцога Гиза.

— О том, кто мешает исполнению королевского приказания.

— А-а-а! Теперь я понимаю! — воскликнула Екатерина, краснея от гнева. — Герцог называет государственной изменой то, что я удерживаю короля от непростительной глупости?

— Ваше величество, — воскликнула Мария Стюарт, — вы говорите с королем! Если он хочет делать глупости, то он имеет право на это. Во всяком случае лучше допустить глупость, чем несправедливость.

— Вы слишком молоды для того, чтобы уже выражать свои мнения, — строго заметила Екатерина.

— Милый Франциск, скажи ей, что мы уже покончили с обсуждением этого, — шепнула Мария Стюарт.

— Да, конечно — пробормотал Франциск, ободренный и взглядом Гиза, — мы уже покончили с этим, так как я отдал приказ освободить арестованных.

— А я протестую! — воскликнула Екатерина. — Я не потерплю, чтобы убийца моего мужа остался безнаказанным, если сын не мстит за смерть отца под влиянием хорошенькой рожицы, интересующейся юным рыцарем.

— Интересующейся, да не так сильно, как некоторые стареющие дамы, которые тщетно стараются возбудить его интерес к себе — парировала Мария Стюарт.

Во взоре, которым Екатерина ответила на эту шпильку, блеснула смертельная ненависть, но Мария Стюарт рассмеялась, так как Франциск сказал матери:

— Вы хотите мстить не за отца, а за себя. Ведь отец приказал не преследовать Монгомери.

— Он приказал так под влиянием последней минуты. Так как я отдала приказ арестовать Монгомери и его друзей, то для меня будет оскорблением, если они не предстанут перед судом, и мне придется освободить от моих советов и дружбы правительство, которое начинает с того, что выставляет меня в смешном свете.

— В таком случае мы обойдемся без этих советов, — шепнула Мария Стюарт.

— Да, мы обойдемся без них, — повторил ее слова Франциск.

— Тогда мне нечего говорить и остается лишь просить Бога о том, чтобы вам не пришлось раскаяться в своих словах, — грозно крикнула Екатерина и оставила королевские покои с бешенной яростью в сердце и с проклятием на устах.

Арестованные были освобождены, и Мария Стюарт радостно принимала выражение их благодарности. А посрамленная королева-мать написала герцогу Бурбону-Кондэ, что она поддержит восстание, целью которого будет падение Гизов, и этим самым возбудила борьбу, закончившуюся кровавой Варфоломеевской ночью.

 

Глава восемнадцатая

СИРЕНА

I

К многочисленным средствам, которыми пользовалась Екатерина, чтобы приобрести влияние, принадлежал также ее цветник дам, научившихся у нее всем тайнам кокетства и представляющих собой истинный союз, целью которого было увлекать пылких придворных кавалеров и взамен дарованных им чувственных наслаждений получать от них содействие интересам королевы-матери или по крайней мере выманивать вверяемые им тайны. Утонченные оргии этого круга дам действительно привлекали в их союз множество властолюбцев-мужчин.

У Дэдлея еще до его ареста начались нежные отношения с одной из дам этого цветника, но он, конечно, и не подозревал, что красавица герцогиня Фаншон Анжели (так звали ее) обладает такой корыстью в радостях любви. Красивые глаза герцогини совершенно очаровали Дэдлея, но она отлично умела сдерживать в рамках дерзкую смелость своего страстного обожателя, так что сладостная цель ему казалась то совсем близкой, то снова далекой, в зависимости от того, каким хотелось ей видеть его: печальным или веселым. Дэдлей думал, что Фаншон борется с стыдливой добродетелью, а она в это время покоилась в объятиях какого-нибудь из многочисленных своих поклонников и смеялась над красавцем англичанином, занимающимся платоническим обожанием. Чем пламеннее становилась страсть Дэдлея, тем больше прелести находила герцогиня в том, чтобы заставлять его томиться.

Вот Екатерина и потребовала от Фаншон, чтобы Дэдлей разъяснил события той ночи, когда была убита Клара, но прелестной герцогине все никак не удавалось приподнять покров над этой тайной, так как Дэдлей, несмотря на ее просьбы и уловки, тотчас же обрывал разговор, как только он касался этой темы.

Арест Дэдлея также не помог Екатерине. Его еще не успели допросить, как был получен приказ об освобождении. Таким образом, оставалось лишь снова предоставить Фаншон добиться желаемых результатов.

Дэдлей, оставив Бастилию и едва успев пожать руки своим друзьям, немедленно отправился в особняк герцогини. Его не приняли, но он тут же получил записку, в которой герцогиня приглашала его в тот же вечер к десяти часам в один маленький домик Сен-Жерменского предместья, где обещала встретить его. В той же записке были точно описаны и приметы домика. Дэдлей подумал, что, может быть, его заключение и страх за его жизнь тронули сердце Фаншон, и, упиваясь надеждой, уже видел себя в роскошном будуаре наедине с герцогиней.

Сэррей и Брай видели, что он счастлив, но, так как он сам ничего не говорил, то они не утруждали его расспросами. Только Филли, казалось, сильно беспокоилась, и это так бросалось в глаза, что Сэррей заподозрил опасность, которая была известна Филли, но о которой умалчивал его друг Дэдлей.

С того дня, как Сэррей угадал пол Филли, он избегал оставаться наедине с ней, и это было тем легче для него, что Филли стремилась к тому же. Поэтому Сэррей был крайне поражен, когда дверь его комнаты вдруг отворилась и на пороге показалась Филли, робкая и смущенная. Застенчивость придавала особую очаровательность Филли. Сэррей не видел фигуры, не видел цвета лица, он видел лишь глаза, и его охватывали неописуемое страстное чувство и жажда обнять это существо.

— Что тебе, Филли? — спросил Сэррей. — Ты сегодня весь день неспокойна и словно чего-то боишься. Разве нам грозит опасность?

— Да, грозит, но не нам всем, а только сэру Дэдлею, милорд! — ответил паж. — Ради Бога, не давайте ему сегодня выходить одному. Ему назначили свиданье.

— Что же, ты в союзе с дьяволом или шпионишь за нами? — недовольно спросил Сэррей. — Разве ты не знаешь, что Дэдлей никогда не простит тебе, если увидит, что ты стараешься проникнуть в его тайны?

— Пусть он возненавидит меня, милорд, пусть побьет, если ему будет угодно. Я охотно вытерплю, лишь бы предостеречь его. Ведь дама, которую он любит, обманывает его.

— Откуда ты знаешь, что она обманывает его? Да и что опасного в этом?

— Милорд, сэр будет больно уязвлен, когда узнает, что дама, которую он любит, насмехается над ним в объятиях других. Неужели ваш друг так мало значит для вас, что вы не хотите помешать ему выставить себя на посмешище?

— Филли, — возразил Сэррей, — если бы мой слуга рассуждал таким образом, я приказал бы ему молчать. Чего ты боишься? Забота о том, что Дэдлея обманут, не может заставить тебя так трепетать за него. Тебе известно нечто большее?

— Милорд, — прошептала Филли, — эта дама — наперсница королевы Екатерины.

— Что же, разве это портит ее красоту?

— Она замужем. Ее муж может убить сэра Дэдлея…

— Филли, — перебил пажа Сэррей, — и у Дэдлея есть шпага. Будь ты юношей, ты поняла бы, что слишком неловко под предлогом дружбы быть опекуном мужчины.

— Тогда я последую за ним! — сказала Филли.

— Если ревность заставляет тебя делать это, значит у тебя недостало силы воли скрыть в себе ревность…

— Довольно! — вскрикнула Филли и закрыла лицо руками. — О, не говорите о том, о чем я не смею и думать.

— Милая Филли, — улыбнулся Сэррей, — если бы он знал тебя, как знаю я… Сказать ему?..

— Ради Бога… милорд… я лучше брошусь в воду… И вы насмехаетесь над моей жалкой участью…

— Я вовсе не смеюсь, — перебил ее Сэррей и как бы случайно положил руку на шею девушки-пажа.

Он впервые дотронулся таким образом до нее, но Филли не обратила внимания на это. Боль и стыд одолели ее, она не заметила и того, что его рука тихо соскользнула с шеи и слегка надавила на горб. И Сэррей с радостью почувствовал, что горб фальшивый. Он отдернул руку, словно прикоснулся к раскаленному железу, и едва смог побороть в себе жгучее желание. С трогательной любовью и участием он смотрел на Филли.

Она любила! Как должна была страдать она, когда Дэдлей говорил о красивых женщинах и в то же время не удостаивал ее и взглядом!… А может быть, она была прекраснее, чем те, и во всяком случае достойнее его любви. Теперь была вполне понятна ее самоотверженность: ревность снабдила ее глазами аргуса, когда Екатерина заманивала его, любовь спасла его и их всех, так как без вмешательства Филли они попали бы к Екатерине в подвалы Лувра.

Сэррей не долго колебался. Он решил избавить ее от любви к Дэдлею, даже если бы это разбило ее сердце.

— Филли, — сказал он, — ты любишь Дэдлея. Не отрекайся от этого и не смотри так на меня! Я очень далек от того, чтобы смеяться над тобой и предпочел бы утешить тебя. Но ты не знаешь Дэдлея, его обманчивая внешность ослепила тебя. Я вовсе не хочу унижать его в твоих глазах, но хочу показать его таким, каков он есть. Держу пари, что женщина, перед которой он сегодня преклонялся, завтра, после того, как его тщеславие восторжествует, будет для него уже безразлична. Дэдлей верен в дружбе, но ветренен в любви. Вырви его из сердца. Я сам попрошу Дэдлея взять тебя сегодня с собой.

Филли схватила руку Сэррея и, прежде чем он успел помешать ей, поцеловала ее.

— Я знаю, что вы не желаете мне зла и, откровенно говоря, была бы счастлива последовать вашему совету, — со слезами проговорила она, — но как можно приказать сердцу иначе мыслить и чувствовать, чем оно мыслит и чувствует? Не думайте, что то, что мучает меня — ревность… Чем я могу быть для него?.. Я не могу быть ни железным панцирем, оберегающим его грудь, ни верным псом защищающим его! Но мне приятно видеть его, бодрствовать над ним, доставлять ему радость и создавать уют в жизни… Я… да я сама отвела бы его в будуар герцогини, хотя бы он затем, улыбаясь, сказал мне: «Филли, тебе я благодарен за этот счастливый час». Но сегодня у меня дурное предчувствие, оно не обманывает меня. Предостерегите его, помешайте ему! Заклинаю вас, помогите и, если он рассердится на вас, взвалите вину на меня!…

Сэррей был растроган ее признанием.

— Хорошо, — решил он, — мы тайно последуем за Дэдлеем. Но пусть любовное безумие не заставит тебя сделать более того, что заслуживает Роберт. Ты знаешь адрес?

— Я знаю его, но дама назначила ему свидание не в том доме, где она живет.

— Филли, — послышался со двора голос Дэдлея, — Филли! Куда запропастился этот окаянный мальчишка? Опять каска не блестит.

Филли вздрогнула при этом крике и поспешно выбежала. И Сэррею стало ее искренне жаль.

Как похожа эта девушка на ту, которую он когда-то любил! В последнее время она избегала его, а он — ее. По настоянию Марии, Георга Сэйтона унесли на носилках из гостиницы еще в тот день, когда окончились свадебные торжества дофина, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Быть может, Мария скрыла от него имя его противника или гордый шотландец стыдился поблагодарить англичанина, которого обещал убить.

Насколько благодарнее, великодушнее была бедная Филли! Но кто она? Почему старуха Гуг поручила ребенка именно Вальтеру? А что если Вальтер догадается о ее поле? Или, быть может, Вальтер — отец Филли?

Над этим Сэррей раньше не задумывался, ему было все равно, благородного ли происхождения Филли или простое дитя природы. Сэррею хотелось, чтобы отец Филли был знатного происхождения и она нашла бы надежного покровителя в тот день, когда Вальтер узнает правду и оттолкнет ее. Он, Сэррей, не мог бы усыновить ее. А Дэдлей не замедлил бы сделать ее своей любовницей. Вальтер был единственный человек, который мог бы быть покровителем Филли.

II

Между тем Дэдлей отправился на свое свидание с Фаншон. Домик стоял в саду, скрытый деревьями. Днем ставни были закрыты. Лишь к вечеру помещение проветривалось и отапливалось. Прихожие были застланы коврами, комнаты освещены, портьеры плотно закрыты. Старая женщина суетилась, приводя в порядок маленький, укромный храм Венеры. В камине весело трещал огонь, благоухание распространялось в воздухе. На стенах, обитых великолепными обоями, висели соблазнительные картины, на которых были изображены купающиеся нимфы, влюбленные пастушки. В серебряных канделябрах горели благовонные свечи; на столе перед диваном в хрустальных графинах искрилось вино, всевозможные сладости манили полакомиться в этом уютном уголке. В соседней комнате с зеркальными стенами стояла кровать с шелковыми подушками и тяжелыми камчевыми занавесами, красный фонарь освещал комнату таинственным магическим светом. Третья комната представляла собой помещение для купания, устроенное с роскошью и комфортом, какие только может создать фантазия. Из этой комнаты был выход в сад, обнесенный высокой изгородью и представлявший собой сплошную беседку из цветов и благоухающих кустарников, в которую никто не мог заглянуть, кроме луны.

Вторая половина домика и верхний этаж были устроены так же пышно. Во втором этаже был танцевальный зал с мягкими креслами по стенам. На этот раз зал не был освещен.

Подъехала карета, послышались торопливые шаги у входа, а затем по лестнице. За ней подъехала вторая, третья. Вскоре комнаты верхнего этажа наполнились посетителями, но то были не влюбленные парочки, уединяющиеся по комнатам, то было общество, состоящее из двух дам и двенадцати мужчин.

Дамы шептались между собой.

— Я полагаюсь, Фаншон, на твою ловкость, — сказала Екатерина Медичи, — в случае нужды ты позвонишь, но я надеюсь, что тебе удастся выведать то, что нам нужно знать, и тогда я прощу ему и представлю этого дурака в твое полное распоряжение, пока ты не насытишься им и сама не попросишь, чтобы я взыскала с него старый долг.

— Этого никогда не будет, если я одержу победу, — улыбнулась Фаншон, — победить же я могу лишь в том случае, если он действительно любит меня.

Екатерина пожала плечами и отошла к кавалерам, которые были все вооружены и держали в руках маски, снятые при входе в комнату.

Фаншон спустилась в будуар нижнего этажа и приказала старухе проводить к ней господина, который придет позже, а его спутников не впускать в дом.

Дэдлей не заставил себя долго ждать. Он прибыл в предместье еще ранее условленного времени, и не успели пробить часы, как постучался в маленькие ворота. Старуха открыла ему и тотчас же заперла за ним двери.

— Тише, — сказала она, — там, наверху, все спят.

Дэдлей не обратил внимания на ее слова, сгорая от нетерпения, он с бьющимся сердцем отворил дверь, ведущую в будуар.

Фаншон, сбросив плащ, возлежала на диване. На ней было светло-голубое шелковое платье с четырехугольным вырезом, дававшим возможность видеть сквозь белый газ красоту ее груди. Белокурые локоны обвивали ее чудную голову, темные глаза выражали кокетливое желание. На руках были золотые браслеты, а на пальцах сверкали бриллианты. Она качала маленькой ножкой в розовом шелковом чулке и белой атласной туфле. Вся эта картина представляла собой сочетание соблазнительной красоты и пламенного вожделения.

Графиня улыбнулась Дэдлею, когда он бросился к ее ногам и заключил в свои пламенные объятия; ее глаза блеснули торжествующе, душа уже наслаждалась обещанной наградой: Екатерина обещала подарить ей любовь Дэдлея и дала слово отказаться от мести, в которой поклялась ему. Когда королева приказала арестовать его, Фаншон молила ее и плакала, но Екатерина глубоко уязвила ее сердце, иронически заметив:

— Мне кажется, Фаншон, ты воображаешь, что влюблена?

Действительно, разве может зародиться чувство чистой любви у женщины, которая участвовала в оргиях Екатерины? Ведь первым условием для членов этого союза было убить голос своего сердца для того, чтобы расточать свою благосклонность, как требовала того Екатерина. И сердце Фаншон вдруг воспылало чистой любовью, она боялась, чтобы чье-нибудь завистливое, насмешливое слово не разъяснило Дэдлею, как дешево стоит любовь, которой он домогается!

Но Фаншон понимала, что королева обещала ей Дэдлея при том условии, если она выманит у него тайну и выдаст ее. И она решила приступить к делу.

— Роберт, — прошептала Фаншон, — я так дрожала за тебя. Екатерина непримирима. Чем ты так раздразнил ее против себя?

— Как ты хороша! — улыбнулся Дэдлей и поцеловал ее нежную ручку.

— Ответь мне, Роберт, Я не могу быть спокойна, пока не узнаю, что ты вне опасности. Расскажи, что произошло между тобой и королевой, быть может, я найду средство помочь тебе.

— Не заботься о том, что далеко. Как могу я говорить о других, когда вижу тебя? Я забываю все только перед одной опасностью — сойти с ума от счастья и блаженства.

— Ты думаешь только о себе и не замечаешь моего беспокойства, — упрекнула его Фаншон. — Ты легкомысленно шутишь, в то время как для тебя, быть может, готовятся яд и кинжал. Ты не можешь или не хочешь успокоить меня? Я целую тебя, вся дрожа от страха, а это мучительная пытка!

— Фаншон, ты преувеличиваешь. Королева сердита на меня за то, что я воспрепятствовал одной ее интриге, вот и все.

— Этого достаточно, чтобы навлечь на себя смертный приговор. В чем дело?

— Это — тайна!

— Как? Тайна! — воскликнула красавица. — Разве от женщины, вверяющей тебе свою честь, могут быть тайны?

— Милая Фаншон, эта тайна касается не меня, а других, — нетерпеливо возразил Дэдлей. — Неужели ты назначила мне свидание для того, чтобы говорить о Екатерине или удовлетворить свое любопытство? Драгоценное время летит.

— Ты прав, — улыбнулась Фаншон и бросилась в его объятия, — время уходит. Целуй меня, Роберт, и будем веселы и беззаботны.

Она обвила его своими мягкими руками и привлекла к пылающей груди. Но, как только почувствовала, что его досада прошла и он горит страстью, она внезапно откинулась и воскликнула:

— Нет, нет, я не хочу осушать кубок счастья до дна. Желать приятнее, чем быть удовлетворенной! Оставь меня, Роберт, и приходи завтра!

— Оставить тебя? Если бы мне грозила даже смерть за промедленный час, так и то я наслаждался бы этим часом.

— Как ты хорош. Твое желание безумно, лихорадочно, и одно мое слово могло бы дать тебе верх блаженства.

— О, скажи это слово!

— Нет, Роберт, я экономна в расходовании счастья. Пока ты стремишься к обладанию мной, пламя страсти горит все сильнее и сильнее, но, когда я буду побеждена, пламя утихнет и я стану нищей. Мне придется бояться, как бы тебя не похитили у меня, я буду вымаливать твою улыбку. Нет, Роберт, я не поступлю как тот глупец, что зарезал курицу, несшую ему золотые яйца!

— Ты хочешь свести меня с ума? Ты — воплощенный дьявол!

— Я только осторожна, как и ты. Если бы ты вполне доверял мне, если бы я видела, что ты действительно любишь меня, я сказала бы: «Будь моим, а я буду твоей!» Но я хочу доверия за мое доверие.

— Ах, вот что! — усмехнулся Дэдлей и выпустил ее из своих объятий. — Разве ты хочешь свою любовь продать за мое бесчестие? Я тогда бы утратил доверие к тебе.

— Ну что же, — кокетливо засмеялась Фаншон, — попробуй. Садись напротив меня и будем ужинать. Попробуем возненавидеть друг друга. Соблазнительная игра — перейти от любви к ненависти. Посмотрим, чья возьмет.

— Фаншон, ты надеешься победить? Но, клянусь Богом, эта игра опасна. Если я увижу, что любовь дается мне в награду за бесчестие, то возможно, что кровь во мне остынет и любовь заменится презрением.

— Презрением? За то, что я за свою честь потребовала твою, за то, что я потребовала бы наибольшей жертвы за наивысшее проявление любви? Это — эгоизм, а не любовь. Если ты так думаешь, то я должна считать, что ты домогаешься моей благосклонности лишь для минутного наслаждения, чтобы потом забыть меня. Нет, кому я отдаюсь, тот должен принадлежать мне душой и телом.

— Ты — очаровательная глупышка, Фаншон! Моя тайна не может иметь для тебя никакого значения.

— Я полагаю, что это — довольно неинтересная тайна, но так как ты упорен, то я настаиваю.

— Фаншон, твой каприз портит наш чудный вечер.

— По твоей вине! А я все же торжествую, — усмехнулась она. — Посмотрим, выдержишь ли ты.

— Я уйду на часок, может, у тебя изменится настроение.

— Ты что, трусишь? Не надеешься отстоять свою тайну? Не многого, значит, она стоит. Хорошо! Иди! Но клянусь, что не пожелаю больше видеть тебя, если ты теперь обратишься в бегство.

— А если я останусь?

— Тогда будем бороться, пока не победит кто-либо из нас, — задорно сказала красавица.

— Согласен! Я одержу победу или отчаюсь в том, что ты когда-либо любила меня!

— Глупец! Разве ты не знаешь, что женщина находит наслаждение в том, чтобы раззадорить мужчину? — Фаншон бросилась на шею Дэдлея и покрыла его поцелуями, затем оттолкнула его от себя, наполнила золотой кубок пурпурно-красным вином, пригубила и передала Дэдлею. После этого она бросилась на оттоманку и, улыбаясь, следила за тем, как он пил огненную влагу и взором пожирал ее.

— Я пылаю, — шептала она, — я пылаю!

Дэдлей метнулся к этой сирене, но она ловко ускользнула из его рук и скрылась в спальню.

— Остынь, — сказала она, замыкая дверь на ключ, — освежись фруктами и вином, а я отдохну часок.

— Пощади! — молил он. — Я изнываю!

— В таком случае уступи и сознайся!

— Ты нарушила договор тем, что убежала от меня.

Она отодвинула задвижку и шепнула:

— Тут моя спальня, и в ней я хотела помечтать о счастье. Взгляни, какой магический свет! Посмотри, — потянула она его к себе за руку, — мой пылкий Адонис, на эту душистую купальню. Древние греки умели наслаждаться жизнью и научили нас этому. Из купальни они выходили на воздух в теплую ночь. Посмотри на эту беседку, — прошептала Фаншон, увлекая Дэдлея в сад, — здесь можно предаваться блаженству.

Дэдлей был ошеломлен, отуманен страстью. Его мозг пылал, пульс бился как в лихорадке. Он бросился к ее ногам и прошептал:

— Фаншон, ты победила. Возьми мою честь, мою жизнь… — Ты — дьявол-искуситель!

— Ты откроешься мне? — улыбнулась красавица и привлекла его к себе на софу. — Ложись у моих ног, голову положи ко мне на колени и рассказывай, а я за каждое твое слово отплачу тебе поцелуем.

— И кинжалом Екатерины! — прошептал чей-то едва слышный голос.

Влюбленные испуганно вздрогнули.

— Что это такое? — воскликнула Фаншон, вся побледнев, а Дэдлей схватил свой кинжал (шпагу он оставил в будуаре).

— Это говорит совесть Варвиков! — прошептал голос. — Фаншон Сен-Анжели, ты хочешь обмануть, но ты сама обманута. Кинжал убийцы поджидает изменника. Не доверяйся итальянке, Фаншон! Ты — не более как любовница, которая должна выдать Дэдлея. Если ты любишь его, ты должна воспрепятствовать измене.

Никого не было видно, а все же голос раздавался где-то поблизости. Однако возглас Фаншон донесся до второго этажа, и там тихо открылось окно.

Фаншон заметила это.

— Молчи! — прошептала она, хватая Дэдлея за руку, затем громко рассмеялась и сказала весело: — Вернемся в будуар, здесь слишком прохладно для пылкой любви.

Дэдлей чувствовал, как ее рука похолодела и сильно дрожала.

Когда они вошли в будуар, Фаншон упала на оттоманку. Она была бледна как мертвец, и ее глаза остановились, как у безумной.

— А что если Екатерина действительно обманула меня? — пробормотала она, вся дрожа и как бы отыскивая того, кто предупредил ее.

— Ах вот что? — заскрежетал зубами Дэдлей. — Ты — орудие в руках Екатерины? Я почти догадывался об этом. Но, черт возьми, ты слишком хороша, чтобы я оставил тебя. Пусть даже смерть грозит мне, но я хочу испить кубок наслаждения!

Он забаррикадировал дверь, обнажил шпагу и вместе с кинжалом положил ее на стол. Затем схватил и с силой привлек на диван Фаншон, находившуюся в полуобмороке, и прошептал:

— Целуй меня, раньше чем вздумаешь отправить к праотцам!

— Беги, Роберт! — произнесла красавица. — Клянусь Богом, что я хотела спасти тебя, потому что люблю тебя больше жизни!

— И даже больше золота Екатерины? Ты, белокурый дьявол с ангельской улыбкой, умрешь раньше, чем успеешь изменить. И пусть за дверью меня подстерегают все палачи Екатерины, ты все же должна любить меня!

 

Глава девятнадцатая

ЗАГОВОР В АМБУАЗЕ

I

Как только Дэдлей вышел из своей квартиры и отправился на свидание с Фаншон, Сэррей последовал за ним, но Вальтер схватил его за руку и спросил:

— С каких пор я утратил ваше доверие, милорд?

— Уверяю вас, — ответил Сэррей — у меня нет никаких тайн.

— А что за тайна есть у вас с нашим пажом? Поведение мальчика очень странно. Он дичится и избегает меня. Вы с ним шушукаетесь. Если я стал лишним, то…

— Вальтер, что за подозрения? Просто Дэдлею назначено свидание, а у Филли — дурные предчувствия, своими опасениями он заразил и меня, вот я и решил последовать за Дэдлеем.

— Вы полагаете, что я настолько слеп, что не догадываюсь, что именно вы скрываете от меня? Хотите, чтобы я назвал вам истинную причину вашего беспокойства?

Сэррей покраснел и смутился.

— Какая же причина? — пробормотал он.

— Это — ревность. Филли любит Дэдлея.

— Вы знаете? — воскликнул Сэррей, пораженный. — Вы знаете, что Филли…

— Неужели вы полагаете, что мое зрение иначе устроено, чем ваше или что я равнодушен к судьбе вверенного мне ребенка?

— Во всяком случае вы ошибаетесь, думая, что я мучаюсь ревностью, — заметил Сэррей.

Вальтер, покачав головой, сказал:

— Сэррей, я думаю, что вы сами ошибаетесь. Любовь, которой не замечают, не считают возможной, обыкновенно пускает наиболее глубокие корни, и мне страшно за эту бедную девушку, если она узнает, что такой человек, как вы, можете любить ее, а Дэдлей, который не стоит вашей подметки, презирает ее. Однако надо спешить за ними. Я забочусь о Филли, а не об этом тщеславном фате. Возьмите меня с собой!

Пока Сэррей и Брай пререкались, Филли побежала вперед и достигла домика раньше Дэдлея. Она уже с утра осмотрела место и решила, что должно было существовать два входа — на параллельные улицы.

Филли помчалась через ближайший переулок и нашла то, что искала. Ворота были заперты, но можно было легко перебраться через стену, потому что место здесь было пустынное. Филли перемахнула через стену и очутилась у изгороди садика. Она пробралась в дом, а затем вверх по лестнице. В коридоре было слишком светло и негде было укрыться, но Филли еще раньше заметила, что над первым этажом был выступ в стене, по которому шли всевозможные орнаменты. Она открыла коридорное окно, вылезла из него и стала пробираться по чрезвычайно узкому выступу от окна к окну, пока наконец не услышала голоса. Спорили достаточно громко.

— Какая польза нам в том, если с помощью гугенотов мы совершим нападение на королевский дворец и свергнем Гиза? — послышался мужской голос. — Ведь вместо Гиза власть захватят Кондэ и старик-король Наваррский. Откуда возьмем мы силы, чтобы избавиться от этих союзников? Король прибегнет тогда к защите гугенотов и наше дело будет проиграно.

— Нужно сделать так, чтобы Кондэ не успел использовать свою победу, — возразила Екатерина Медичи.

— Ваше величество, тогда король окажется в их руках и станет их орудием.

— Но король будет нашим пленником.

— Все же он — король, и ему не трудно будет разгадать, кто истинный виновник замысла.

Пусть догадывается, только бы он был лишен возможности продолжать свои безумства. У меня есть еще сыновья, которые могут заменить его.

— Вы хотите принудить короля к отречению?

— Для меня он — не более как неудачный сын, который тяжело оскорбил меня и своими глупостями привел страну гибели. Он не захотел мстить за смерть своего отца, он игрушка в руках Гиза, пусть же теперь посмотрит, кто спасет его: убийцы его отца или Гиз.

— Говорят, что Монгомери находится в лагере Кондэ?

— Я говорила, что он — бунтовщик, но Франциск освободил его.

Было бы выгоднее, пожалуй, пока пощадить англичанина. Монгомери догадается, откуда идет опасность, и предостережет Кондэ. Я не доверяю этим союзникам. Кто знает, не перехитрят ли они нас.

— Слишком большая осторожность подобна трусости, — нетерпеливым тоном возразила Екатерина, — такая предусмотрительность не приведет ни к какому решению, а нам нужно действовать. Эти три англичанина для нас опаснее, чем целая армия, если нам не удастся выведать тайну, каким образом попали их шпионы в Лувр. Они сопровождают двор, Стюарт покровительствует, как будто они — ее любовники. И кто знает, какие у них тайные связи? Мы не защищены от измены, пока жив человек, которому удалось морочить Генриха Второго, меня и весь двор, человек, который сумел открыть тюрьму Лувра и инсценировать привидение. Я собственными глазами видела, как это привидение выпрыгнуло в Лувре из окна с высоты около сорока футов, исчезло над Сеной, а затем снова появилось в подвальном помещении. Однако Фаншон уже более часа наедине с этим Варвиком и не подала еще никакого знака.

— Ваше величество, вы решили обезвредить его лишь в том случае, если он выдаст тайну. По-видимому, вы изменили свой план?

— Если страсть не заставит его открыть тайну, если Фаншон не выйдет победительницей, то остается одно — пытка. Я не могу быть спокойна, я лишилась сна, я дрожу перед мыслью, что меня подслушивает шпион. Но будем надеяться на успех. Фаншон красива, умеет завлекать, она любит Дэдлея и знает, что он должен умереть, если ее постигнет неудача.

Филли с невероятной ловкостью стала спускаться почти по гладкой стене, руками держась за украшения, а ногами отыскивая нижнюю оконную раму. Спрыгнув на землю, она добежала до садовой калитки, надеясь, что Сэррей последовал за ней. Она осторожно отодвинула задвижку, открыла дверцу и выглянула на улицу.

На противоположной стороне улицы стояли Сэррей и Вальтер. Филли подбежала к ним и зашептала:

— Измена! Наверху — Екатерина, а с ней — десять или пятнадцать человек, которые поджидают Дэдлея, когда он выйдет от своей дамы. Эта дама — шпионка Екатерины. Своим кокетством она должна вырвать у Дэдлея признание того, каким образом он отыскал Клару Монгомери. После того они хотят его убить. Войдите в сад и спрячьтесь, пока я не позову вас.

— Не лучше было бы поднять тревогу и предостеречь Дэдлея? — возразил Сэррей.

— Чтобы его убили раньше, чем подоспеет помощь? — мрачно спросила Филли. — Нет, у меня есть кинжал, и я проложу дорогу к нему. Эта дама должна спасти его, она одна может это сделать.

Филли исчезла, не дожидаясь ответа.

Предположив, что Дэдлей заперся в комнате с Фаншон, она взобралась на дерево, возвышавшееся над изгородью садика, и оттуда подслушивала разговор влюбленных.

В решительный момент она предостерегла Дэдлея. Но от ее внимательного взгляда не ускользнуло и то, что наверху отворилось окно.

Если Екатерина узнала голос, который глумился над ней в сводах Лувра, то все погибло. Момент был критический. Но Филли не потеряла присутствия духа. Она помчалась через сад и купальную комнату, но следующая дверь была заперта.

— Дэдлей, — позвала она, — тебя предают!

Но тщетно стучала она и дергала засов. Роберт не открывал.

Зато наверху послышались торопливые шаги. Это спускались по лестнице телохранители Екатерины. Если они проникнут в будуар — Дэдлей погибнет.

В отчаянии Филли схватила занавеску, подожгла ее свечой, раздвинула жалюзи и закричала:

— Пожар! Пожар!

Пламя вырвалось в окно и стало распространяться с быстротой ветра. Филли выпрыгнула в окно и стала звать на помощь, она слышала, как кавалеры суетились в коридоре.

— Спасите его! — крикнула она Вальтеру и Сэррею, подоспевшим с обнаженными шпагами. — Разбейте окно! Он там, он там!

Вальтер и Сэррей избрали кратчайший путь. Они ворвались в коридор, ще кавалеры старались выломать дверь будуара.

— Это — два его товарища, убейте их! — послышало голос Екатерины с лестницы.

Шпаги зазвенели, и посыпались искры. В первый момент Вальтер и Сэррей уложили двух противников и, воспользовавшись смятением, оттеснили остальных до самой лестницы. Но их стали одолевать, Сэррей был уже весь в крови, а дверь будуара все еще не открывалась.

— Отступаем! — предложил Вальтер. — Дэдлей, наверное, уже мертв; в противном случае он был бы уже здесь.

— Убейте этих подлых трусов! Ведь их всего двое, — шипела Екатерина.

В это время пламя прорвалось сквозь переборку будуара, коридор наполнился удушливым дымом. Из сада слышались крики: «Пожар!», и в дом ворвалась охрана.

— Сложите оружие, приказываю именем короля! — прогремел зычный голос муниципального чиновника.

Все опустили оружие.

— Арестуйте поджигателей! — повелительно крикнула Екатерина, торопясь покинуть дом.

В садике стоял Дэдлей, держа на руках Фаншон, находившуюся в глубоком обмороке. Он спас ее, выскочив из окна будуара. Филли исчезла.

Муниципальный чиновник узнал королеву-мать и низко поклонился ей.

— Эти люди ворвались в мой дом, — сказала Екатерина. — Этот, — указала она на Дэдлея, — пробрался в комнату моей статс-дамы, и, когда я намеревалась арестовать обоих, подоспели его друзья, чтобы спасти его. Они ранили многих из моих придворных и подожгли дом. Остальное выяснят допрос и суд. Заковать их в цепи.

— И эту даму? — спросил чиновник, указывая на неподвижную Фаншон.

— Она принадлежит к нашему придворному штату, и мы будем судить ее собственной властью! — ответила королева, знаком приказав своим кавалерам отнести Фаншон в карету.

— Я понимаю! — горько усмехнулся Дэдлей в лицо Екатерины. — Если я раньше сомневался, то теперь убежден, что эта женщина являлась орудием вашей мести. Эй, вы, — обратился он к чиновнику муниципалитета, — вы ответите за то, что единственного свидетеля отдали во власть ложного обвинителя.

— Молчи, негодяй! — крикнула Екатерина. — Вы, кажется, забыли, что говорите с матерью короля Франции?

— А вы, государыня, позволяете себе оскорблять английского лорда, — парировал Дэдлей.

— Презренного бунтовщика! — крикнула Екатерина.

Она заметила, что чиновник муниципалитета замешкался, так как мир с Англией был заключен и было рискованно обходиться с лордом как с преступником.

— Я подчиняюсь насилию, — презрительно усмехнулся Дэдлей, — но английский посол граф Геншингтон потребует удовлетворения за всякую несправедливость, причиненную мне или моим друзьям.

— Арестуйте их! — требовала Екатерина. — На мою ответственность. У нас еще есть достаточно власти, чтобы усмирить преступников, пусть они даже английские лорды.

Муниципальный чиновник повиновался, но произвел арест по всем правилам вежливости и регламента, показав тем, что делает только то, что ему велит суровый долг.

Пожар потушили.

— Вот видите, к чему ведет правление безвольного короля, — сказала Екатерина своим кавалерам после того, как увели арестованных. — Поспешите, господа, передать Кондэ пароль и скажите ему, что я жду его с конницей в Лувре.

Королева села в карету. Часть кавалеров осталась сопровождать ее, а остальные оседлали своих коней и помчались кратчайшим путем, через поля, по направлению к Лувру.

II

Екатерина заранее торжествовала. Еще немного времени — и воины Кондэ нападут на дворец, захватят Гиза, и приговор над ним будет в ее власти. Затем последует краткая решительная борьба преданных королю парижан с гугенотами, и скипетр Франции будет в ее руках. Франциск должен будет отказаться от престола, или же придется силой устранить его. Его брат Карл — еще дитя, и никто не может воспрепятствовать ей, Екатерине, сделаться регентшей.

Как жаждала ее душа этой власти, как кипела кровь при мысли, что она получит возможность мстить всем, кто оскорблял ее, кто оказывал почести любовнице ее супруга, кто благоговел перед Марией Стюарт, — словом, всем, кто не повиновался ее воле беспрекословно! Власть! Какой это соблазн для честолюбивой души женщины, которая с самого раннего детства переносила лишь унижение и презрение! Власть! Какое это широкое поле деятельности для гордой, неутомимой души, с юных дней строившей планы о том, как бы все подчинить церкви и дать королевской власти тот блеск, который ей подобает! Какое наслаждение повелевать, своенравных вассалов превратить в трепетных рабов, быть первой в государстве, распоряжаться жизнью и смертью своих подданных, Ей, рожденной Медичи, удастся искоренить еретиков и вернуть папе прежнее влияние. Укрепить навсегда власть Франции, уничтожить гордое дворянство, этих Гизов, Монморанси, Кондэ, Бурбонов, короля Наваррского и всех гордых вассалов, перед которыми дрожали короли Франции, Отменить парламент и уничтожить все посягательства на права королевской власти!

Заговор, в котором Екатерина решила принять участие, послужил началом борьбы с гугенотами и фрондой и принес все беды и несчастья, разорившие Францию.

Екатерина была представительницей короны, герцог Гиз был представителем власти дворян, против него должен быть направлен первый удар.

Гонцы Екатерины помчались в лагерь мятежников, и, пока Франциск и Мария Стюарт забавлялись, гроза должна была собраться над их головами и разразиться раньше, чем они заметят беду.

Когда королева показалась у подъезда Лувра, стража стояла под ружьем и слуги суетились у дорожной кареты короля.

— Что это означает? — спросила Екатерина, побледнев.

Но никто не мог дать ей определенного ответа, все суетились и спешили, так как приказ последовал внезапно.

Она поднялась по лестнице и без доклада вошла в королевские покои, В передней ее встретил герцог Гиз в сопровождении пажа, при взгляде на которого Екатерина побледнела. Это был тот самый калека-мальчик, которого она видела на турнире в свите Дэдлея.

Герцог почтительно поклонился, но королева заметила, что насмешливая улыбка промелькнула на его лице.

— Ваше величество, — сказал герцог, — я счастлив, что встретил вас, так как опасался, не предприняли ли вы, ваше величество, поездки в окрестности Парижа.

— Вы опасались этого? Почему? — спросила Екатерина.

— Государыня, я имею известие, что приверженцы Бурбонов вооружаются и даже, быть может, объявят нам войну. Мы, несомненно, проиграли бы ее, если бы им удалось завладеть таким драгоценным заложником, как вы, ваше величество.

Екатерина почувствовала иронию его слов, словно Гиз предлагал ей переход в лагерь Бурбонов.

— Господин герцог, — горделиво возразила она, — я жалею правительство, которое так ничтожно, что должно опасаться за судьбу члена своего двора вне пределов Парижа. Вы опасаетесь мятежников? Я вижу, готовят дорожную карету. Внук короля Франциска Первого, который предписывал законы парламенту, обращается в постыдное бегство перед кучкой восставших вассалов? Или, может быть, король становится во главе армии, которая колдовством появилась невесть откуда для защиты короны?

— К сожалению, государыня, я не принял таких мер предосторожности: я не мог предполагать, что есть люди, которые способны восстать против такого благородного, такого великодушного монарха, как Франциск Второй, Увы, я ошибся! — произнес Гиз.

— Ну и что же вы решили предпринять?

— Государыня, король намеревается отправиться вместе со своим двором в Амбуаз. Этот город укреплен и представляет большую безопасность, чем Париж.

— Ну а дальше? Из Амбуаза вы будете вести переговоры с мятежниками?

— Ваше величество, пока дело идет лишь о том, чтобы перевести короля в безопасное место, дальнейшее я предоставлю Провидению и советам такой мудрой правительницы, как вы, ваше величество.

— Значит, и я должна последовать за вами?! Неужели вы полагаете, что Екатерина Медичи обратиться в бегство перед мятежниками?

— Его величество король так приказал и желал бы завтра видеть вас в Амбуазе.

Екатерина задумалась.

— А что, есть войска в Амбуазе? — вдруг спросила она.

— Мушкетеры будут сопровождать двор.

— Значит, двор отправляется в заключение. Хорошо, я подчиняюсь. Доводите свою политику до конца. Я буду рада, если она окажется удачной, и буду страдать вместе с королем, если она окажется ни на что не пригодной. Но ничто не заставит меня подавать советы в деле, которое началось из-за пренебрежения моими советами. Чей это паж?

— Со вчерашнего дня он в услужении у меня. Нравится он вам, ваше величество?

— Странный вкус у вас. Не был ли этот мальчик раньше у лорда Дэдлея?

— Он служил у тех англичан, которых вы, ваше величество, приказали арестовать, и покинул их потому, что эти господа намереваются вернуться к себе на родину.

— Он поступил благоразумно, потому что его прежние господа снова арестованы, — заметила Екатерина.

— Как? По чьему приказанию? — воскликнул Гиз, с таким искусным выражением изумления, что ввел королеву в сомнение — притворяется он или нет.

— По моему приказанию, — усмехнулась она. — И кажется, именно в тот момент, когда вы получили известие о заговоре мятежников.

— Как? Неужели они были в сношениях с мятежниками? — опять удивился герцог. — Правда, Монгомери бежал к Бурбонам, а они были с ним в дружбе… Но нет, это невозможно? Королева Мария ручается за их порядочность!

— Я приказала арестовать их потому, что они подожгли мой дом и предместье Сен-Жермен, — сказала Екатерина, зорким оком следя за пажом. — Лорд Дэдлей имел тайную любовную связь с одной из моих придворных дам. Будучи застигнут врасплох, он оказал вооруженное сопротивление, поджег дом и ранил нескольких моих кавалеров.

— Ах, какая удивительно благоприятная случайность, что при вас, ваше величество, были кавалеры! — с усмешкой сказал Гиз. — Парижская судебная палата произнесет свой приговор над преступниками. Однако куда вы приказали препроводить арестованных: в Бастилию или сюда, в Лувр?

— Арестованные препровождены в парижскую тюрьму, — ответила Екатерина.

— Они иностранцы, а потому необходимо соблюдать форму. Как только мы возвратимся в Париж, нужно начать следствие. Итак, прикажете отрядить мушкетеров, которые будут сопровождать вас, ваше величество, на пути в Амбуаз?

— Я сейчас начну собираться к отъезду. Вашего пажа, герцог, я надеюсь, вы возьмете с собой в Амбуаз? От него можно было бы получить кое-какие сведения об арестованных.

Гиз поклонился.

Не успела Екатерина проследовать в свою комнату, как моментально отправила тайного посла к герцогу Кондэ с извещением о внезапном отъезде двора в Амбуаз.

III

Несмотря на возмущение, высказанное Екатериной против Фаншон, она все же удостоила ее перед отъездом своим посещением.

Фаншон не заметила, как Екатерина влила что-то в чай, приготовленный для больной. Выпив этот чай в присутствии Екатерины, та почувствовала сильную сонливость, с которой не в состоянии была бороться, несмотря на уважение к присутствию королевы-матери.

Екатерина осталась довольна. Она вытерла своим платком чашку, из которой пила Фаншон, влила в нее немного чая, чтобы это выглядело остатком недопитого напитка, и вышла из комнаты.

Лишь только стихли удалявшиеся шаги Екатерины, потайная дверь отворилась и вошла Филли, за ней — герцог Гиз.

— Смотрите, — сказала Филли, тряся руку спящей, — это — не сон, это — отравление ядом, но я знаю, какой это яд.

— Мальчик, не колдун ли ты? Как ты можешь узнать, какой тут яд?

— Я узнаю по запаху изо рта и по красненьким прыщикам во рту, — сказала Филли, приоткрыв рот спящей, — у меня, кстати, имеется с собой и противоядие.

— Кстати?

— Ваша светлость, однажды я видел, какие яды хранит королева в своем шкафу. Их три у нее: один убивает на месте, но оставляет признаки; второй действует через какое-то время, в зависимости от величины дозы; третий убивает вот таким образом. Человек находится в оцепенении до тех пор, пока яд не перейдет в кровь, а затем пробуждается под влиянием сильных болей и начинает бредить. Этот яд действует на мозг.

— И ты можешь спасти Фаншон?

— Я запасся противоядиями с тех пор, как королева поклялась отомстить моему господину.

Филли влила несколько капель какого-то эликсира в рот больной и стала втирать под ее носом какой-то порошок. Больная собиралась чихнуть и в это время проглотила капли.

— Теперь она вне опасности! — обрадовалась Филли.

— Она должна узнать, кому обязана своим спасением. Клянусь Богородицей, жизнь возвращается к ней. Это какое-то чудо!

— Скоро начнутся боли. Уйдемте поскорее, ваша светлость! Ее крики привлекут сюда прислугу.

Значит боли все-таки будут?

— Да, но без последствий. Я не мог избавить ее от боли. Оно и к лучшему: может возвратиться королева и, увидев, что яд не подействовал, повторит свою попытку.

Гиз вздрогнул: больная широко раскрыла глаза. Не успели они скрыться за потайной дверью, как раздался болезненный стон.

IV

Час спустя двор покинул Лувр. Король со всей своей свитой отправился в Амбуаз. Верховые с факелами и лейб-гвардия в панцирях сопровождали весь поезд.

В карете короля тихо дремала Мария Стюарт, склонив очаровательную головку на плечо супруга.

С королевой-матерью ехали ее духовник и одна придворная дама.

Екатерина то и дело выглядывала из окна, словно ожидала погони, но кругом было все тихо в темной ночи, быть может, ее посол опоздал или Бурбоны не были приготовлены к внезапному выступлению.

На козлах коляски Гиза дремала Филли. Что снилось ей? Быть может, ее возлюбленный? На сердце у нее было очень неспокойно, она опасалась за участь Дэдлея и его друзей, хотя герцог поручился ей за их неприкосновенность. Если бы у Екатерины и зародилось подозрение, что ее планы разоблачены, то по приезде в Амбуаз она могла совершенно успокоиться, так как убедилась, что Гиз не принимает никаких мер для охраны короля. Будто он побоялся только населения Парижа, а Амбуаз считал неприступным.

Местность была сильно укреплена, но герцог, казалось, был того мнения, что крепких стен и глубоких рвов достаточно для защиты. Солдаты назначались больше для придворной службы, чем для охранения валов. Большинство мушкетеров — все вельможи из провинции — проводили время на охоте, попойках или игре в кости. Король наслаждался пением Марии Стюарт, они занимались сочинением мадригалов, шарад. Король передал герцогу Гизу все полномочия в деле подавления восстания, избавив себя от неприятного занятия. Герцог, в свою очередь, ждал, что к нему приведут закованных зачинщиков, по крайней мере не принимал никаких мер к их аресту. Впрочем, это было бы довольно трудно, так как Бурбоны силой завладели уже несколькими городами.

Екатерина смотрела на беспечность Гиза со злорадной насмешкой: в ее план входило дать ему окончательно увериться в ее покорности и тогда внезапно произвести на него нападение. С помощью нескольких тайных приверженцев гугенотов в Амбуазе, которых ей указал принц Кондэ, она установила довольно регулярные сношения с лагерем мятежников. Войска Бурбонов направились на юг, чтобы ввести в заблуждение и успокоить Гиза, но между тем в близлежащих местах тайком были распределены надежные люди, которые по данному сигналу должны были соединиться и противопоставить войскам Гиза более чем удвоенную силу. Кроме того часть стражи была подкуплена, так что в успехе задуманного плана у Екатерины не было ни малейшего сомнения.

День именин Марии Стюарт решено было отпраздновать балом, и Екатерина избрала именно этот день для неожиданного нападения на Амбуаз. Она договорилась в Кондэ, что герцог Гиз должен пасть в борьбе, король вынужден будет отказаться от короны, а она провозглашена регентшей, взамен чего она обязалась предоставить гугенотам свободу вероисповедания. В перевороте должны участвовать главным образом католики, которые в союзе с горожанами Амбуаза должны были неожиданно похитить у Бурбонов плоды победы.

Таким образом Екатерина держала в своих руках нити двойного заговора. На случай возможного поражения она решила вечером накануне нападения пригласить к себе герцога Гиза и для обеспечения собственной безопасности, в последний момент предостеречь его от нападения, зная, что это уже слишком поздно. В случае смерти Гиза она могла стать во главе отряда мушкетеров, наскоро собранных герцогом, и пойти против Бурбонов. Если же, вопреки ожиданиям, восстание оказалось бы неудачным, то своим предостережением Гиза она устраняла всякое подозрение об участии в заговоре.

Бал уже начался, музыка гремела, маски носились по залам, а герцог Гиз все не являлся на приглашение Екатерины. Она сгорала от нетерпения и в волнении теребила накрахмаленные рюши своего парадного платья. Смутный страх закрался в ее честолюбивую, пылкую душу: а что если непредвиденный ничтожный случай испортит столь важный и решительный момент? Герцог, всегда так строго придерживавшийся внешних форм вежливости, заставлял себя ждать, что выглядело крайне оскорбительным. Он, наверное, должен быть во дворце, если только какой-нибудь изменник не предупредил его об опасности.

— Уже слишком поздно! Не может же он достать войска из-под земли! — утешала себя Екатерина. — Сопротивление горсточки мушкетеров приведет только к пустому кровопролитию.

Она послала слугу вторично, чтобы узнать, получил ли герцог ее приказание. В это время ей доложили, что какой- то кавалер желает говорить с ней втайне.

Екатерина велела проводить его в одну из боковых комнат и поспешила к нему навстречу. Ее лицо пылало, и сердце билось от волнения, как у азартного игрока, который поставил на карту все свое состояние.

— В чем дело? — спросила она, спеша и волнуясь.

Кавалер в маске отвесил низкий поклон и едва слышно произнес пароль гугенотов.

Ваше величество, герцог Кондэ и король Антуан Наваррский благополучно прибыли в Амбуаз и скрываются в корчме «Золотой меч». Я прислан доложить, что ваш последний приказ, по счастью, застал нас раньше, чем мы успели подойти к Амбуазу.

— Какой приказ? — бледнея, воскликнула королева.

Приказ о том, чтобы приступить к штурму не раньше рассвета и одновременно выступить из корчмы «Золотой меч».

— Я не давала такого приказа. Был мой герб на бумаге?

— Нет, но приказ был дан от вашего имени.

— Странно! Кто мог решиться на это?.. Кто передал этот приказ?

— Тот, кто передавал в последнее время почти все ваши приказы. Граф Орланд.

— Я не знаю его! Пресвятая Дева, неужели нас предали!

— Ваше величество, это невероятно.

— Клянусь, я не знаю этого графа и никогда не слыхала его имени!

— В таком случае ваш посол из предосторожности назвался другим именем или же избрал этого посредника Во всяком случае, если он и злоупотребил вашим именем, то заслуживает нашей благодарности, так как приказ очень целесообразен. Было бы опасно теперь приводить в исполнение наш план, так как стража усилена вдвое.

— Усилена? — переспросила Екатерина в волнении.

— Да, ваше величество, но она кутит на славу, через несколько часов она будет мертвецки пьяна и не окажет ни малейшего сопротивления, между тем как в настоящий момент было бы опасно вводить в город даже незначительную часть войска.

— Как? Они пьют? Кто дал им вина?

— Герцог Гиз. Здесь, во дворце, стража также удвоена и сидит у бочек с вином. Герцог решил, по-видимому, устроить праздник для всего гарнизона, и к утру не окажется и десяти человек, которые могли бы стоять на ногах.

— Помоги нам, Пресвятая Дева! — прошептала Екатерина.

Лакей отворил дверь и доложил тихим голосом:

— Герцог Гиз!

Екатерина знаком указала кавалеру на боковую дверь, а сама возвратилась в приемную, где герцог в парадном одеянии ждал ее.

Туалет герцога несколько упокоил Екатерину: Гиз был одет для танцев, а не для сражения. Ее беспокойство тотчас же сменилось высокомерием.

— Герцог, вы заставили ждать себя, — сказала она с легкой иронией, — но я польщена уже и тем, что настоящий регент Франции снизошел до того, что явился на мой зов.

— Государыня, власть имеющим предоставляется право глумиться. Вы отлично знаете, как много мне приходится бороться, чтобы хоть сколько-нибудь оправдать доверие моего короля, в особенности с тех пор, как вы стали относиться ко мне враждебно.

— Враждебно? Ваша светлость, это означало бы, что я — мятежница. Вы неразборчивы в выражениях относительно человека, который напрасно предлагал королю свой совет и свои услуги. Я принуждена к бездеятельности, вот и все.

— Это много значит. Это почти означает гибель целой армии.

— Тем не менее вы еще недавно полагали, что без меня можно обойтись. Очевидно, обстоятельства сложились иначе, чем вы того ожидали?

— Ни в коем случае, ваше величество! Если я и сожалею, что лишен вашей помощи, то лишь потому, что не обладаю такой ловкостью, с какой вы ведете войско, той молчаливой энергией и искусством предвосхитить все планы противника. Но я не сомневаюсь в нашей победе.

— В таком случае я завидую вашему спокойствию! — ответила Екатерина с ехидной улыбкой. — Если мои сведения достоверны, то в скором времени гугеноты готовятся напасть на Амбуаз.

— Мы сумеем встретить их.

— Вы, кажется, очень самоуверенны, следовательно, мое предостережение бесполезно.

— Ваше величество, я ценю это предостережение как доказательство вашего примирительного настроения. Я дорого дал бы за то, чтобы удостоиться такой союзницы, как вы, ваше величество. Наши интересы совершенно одинаковы. Король слаб и нуждается в руководителе. Оба мы — ярые католики и желаем только одного — истребления гугенотов. Если бы мы действовали единодушно, не нужно было бы никакого восстания. Но вы относитесь ко мне враждебно по совершенно ничтожным причинам: вы сердитесь на меня за то, что я защищаю незначительных людей, и за то, что я не вполне подчиняюсь вашей воле. Вместо того, чтобы идти рука об руку, мы — почти враги. Но еще не поздно нам примириться.

— Нет, поздно, ваша светлость! Вы потерпели фиаско и теперь ищете моего содействия, которое раньше отвергали. Если я когда-нибудь вмешаюсь в политические дела, то исключительно для того, чтобы спасти Францию, а не исправлять ваши ошибки.

— Ваше величество, я повторяю, что в настоящий момент не нуждаюсь ни в какой помощи.

— А я знаю, что вы настолько ослеплены и самонадеянны, что не предвидите грозящей вам гибели!

— В таком случае вы считаете меня за плохого игрока! Но допустим, что вы заблуждаетесь относительно грозящей мне опасности, и я окажусь более ловким, чем вы полагали, что тогда?

— Тогда герцог Гиз торжествовал бы, но отнюдь не искал бы единения со мной, — иронически усмехнулась Екатерина.

— Значит, вы не хотите допустить такую возможность. Вы сказали, что слишком поздно для меня спасаться, а если я скажу, в свою очередь, что через несколько часов вам будет слишком поздно протянуть мне руку?

Екатерина растерялась.

— Через несколько часов вы будете на банкете и за бокалом вина забудете все политические заботы. Поговорим лучше завтра, — попыталась она закончить перепалку шуткой.

— Ваше величество, если бы мы сейчас договорились, я мог бы выпить также и за ваше здоровье, за наш союз.

— Хорошо, герцог. Если вы убеждены, что вам не грозит никакой опасности, я готова быть вашей союзницей, так как преклоняюсь перед политикой, которая одерживает победы при помощи незримого оружия.

— Каковы ваши условия, ваше величество? Вы одобрите, если я велю казнить короля Наваррского и герцога Бурбона Кондэ?

Екатерина смутилась под проницательным взглядом Гиза.

— Они — гугеноты и вожди восстания, — сказала она. — Но если они падут, то вы не будете нуждаться в моем союзничестве. Ведь тогда будут устранены все, кто противодействовал вам. Нет, — улыбнулась она, — хотя я — и враг этих мятежников, но для меня они все же являются известным щитом против всемогущества Гизов.

— Обещайте мне, по крайней мере, не отстаивать мятежников, когда я потребую у короля их головы!

— Требуйте, мой голос мало имеет значения. Но в состоянии ли будет Франциск выдать вам их головы?

— Почему бы и нет, государыня?

Екатерина испугалась.

— Я не понимаю вас, герцог! Не вызвали ли вы с помощью колдовства армию из-под земли? Или вы надеетесь, что по одному повелению мальчика Франциска рассеются войска и появятся пленные?

— Мои надежды имеют прочное основание. У меня нет армии, но мушкетеры преданы королю, и некоторая смышленость окажет нам неоценимую помощь. Молодой человек, которого я назову, допустим, графом Орландом, только что сообщил мне об аресте лиц, находившихся в корчме «Золотой меч».

Если бы молния пронзила землю, Екатерина не могла бы более растеряться, чем в тот момент. Она была совершенно ошеломлена. Но для такой женщины как Екатерина, не составляло большого труда быстро взять себя в руки. Она поняла, что ее заговор не удался, что все погибло, что Гиз явился к ней, чтобы на известных условиях предложить ей скрыть это соучастие.

Ей предстояло только по возможности смягчить эти условия.

— Ваша светлость, — сказала она, — от души поздравляю вас, если ваши сведения верны. Но кто этот граф Орланд, который доставил вам такие невероятные известия?

— Он носит имя графа Орланда только тогда, когда мне это нужно. На самом деле это — простой паж, уродливый, безобразный мальчик, но очень ловкий и находчивый.

— Паж тех англичан, которые за поджог заключены в тюрьму?

— Совершенно верно! Впрочем, обвинение оказалось неосновательным.

— Герцог, я поручилась за справедливость обвинения!

— В таком случае вас обманули. Паж был свидетелем, что зачинщиками явились ваши кавалеры.

— Он, значит, подслушивал? Но под пыткой его можно заставить сказать истинную правду.

— Имеется еще второй свидетель. Это — герцогиня Сен-Анжели.

— Фаншон? — воскликнула королева. — Но я слышала, что она умерла.

— Паж нашел средство спасти ее. Он — настоящий волшебник.

— Не знаю, во всяком случае его следует обвинить в колдовстве, — проскрежетала Екатерина, бледнея и задыхаясь от бешенства. — Герцог, вы победили, я слагаю оружие. Не будем распространяться, во всяком случае вы великолепно осведомлены обо всем, что я делала для того, чтобы низвергнуть вас. Назовите условия, на которых вы желаете примириться со мной.

— Истребление гугенотов огнем и мечом.

— Согласна. А Кондэ! А король Наварры?

— Должны умереть на эшафоте.

— Что даете вы мне взамен?

— Требуйте, ваше величество.

— Регентство!

— Я не могу лишить трона короля, который доверил мне свою власть.

— В таком случае поделимся этой властью.

— При условии, что вы не будете вести против меня интриг и что мои приверженцы не станут вашими друзьями.

— Согласна! Но покарайте моих личных врагов, и прежде всего графа Монгомери.

— Он должен умереть как мятежник, если мы его захватим завтра.

— Затем тех трех англичан.

— Я обещал моей племяннице, королеве Марии Стюарт, взять их под свою защиту.

— Так уступите мне по крайне мере пажа.

— Ему я обязан моей победой.

— Но ему известно, что я боролась против вас. Он посвящен в тайны, которые опасны. У него имеются сношения с Лувром, которые прямо пугают меня. Это условие неизбежно.

— Он очень полезен. Жаль было бы лишиться его.

— Если мы вступим с вами в союз, то он сделается также и вашим врагом.

— Постарайтесь завладеть им, но поручитесь мне за его жизнь.

— Его жизнь должна принадлежать мне, если я не склоню его на свою сторону.

— Хорошо! Но в тот самый день, когда падут головы Кондэ и короля Наваррского.

— Согласна! — сказала Екатерина тоном, как будто ей было трудно решиться на это, но в ее глазах искрилось злорадство.

Герцог Гиз, молча поклонившись, удалился.

— Глупец! — усмехнулась Екатерина, глядя ему вслед.

Головы Кондэ и короля Наваррского падут, но не раньше, как я завладею твоей головой.

На рассвете мятежники под предводительством Ренодина, появились под стенами Амбуаза. Они беспрепятственно проникли в город, но, лишь только вошли, решетки опустились — и они очутились лицом к лицу с мушкетерами, принудившими их сложить оружие. Гиз усилил укрепление с помощью войск, привлеченных в Амбуаз под видом мирных крестьян. Мятежники попались в ловушку, которую готовили королевскому двору. Ренодин пал с мечом в руке. Его войска сдались после краткой, но отчаянной борьбы, Та же участь постигла подоспевшие резервные войска. Вожаки были преданы колесованию или повешены, а герцога Людовика Бурбона Кондэ и короля Антуана Наваррского ради формы предали суду после того, как Гиз взял с короля Франциска слово, что помилования никому не будет.

Двор снова возвратился в Париж. Вместе с ним и Екатерина Медичи вернулась снова в Лувр. В тот день, когда состоялся судебный приговор над Бурбонами, герцог Гиз сдержал свое обещание.

Екатерине доложили, что ее желает видеть паж герцога. Ее глаза засверкали от кровожадного удовольствия. В ее власти был мальчик, который расстроил убийство Клары Монгомери, разоблачил заговор в Амбуазе и которому она была обязана тем, что Гиз торжествовал над ней.

 

Глава двадцатая

МЕСТЬ ЕКАТЕРИНЫ

I

Бедная Филли не подозревала, какая участь ждет ее. Она была свидетельницей того, как Гиз отдал приказ об освобождении Сэррея, Дэдлея и Брая. Ее душа ликовала. Ничего не подозревая, она взяла записку, которую герцог поручил ей передать королеве-матери. И хотя ей было мучительно исполнить поручение, но противоречить она не посмела.

Екатерина сидела на диване и, когда Филли вошла, посмотрела на нее так ехидно, как, вероятно, смотрит боа на жертву, которую готовится проглотить.

Филли почувствовала невыразимый страх. Ее сердце билось и колени дрожали, когда она подошла ближе, чтобы передать письмо.

Екатерина нетерпеливо вскрыла его, и при первых же строках ее лоб нахмурился. Гиз извещал, что Монгомери скрылся, но последние строки умиротворили ее.

«Взамен возьмите пажа, — написал он, — мальчишка — колдун, вы найдете при нем некоторые яды.»

— Скажи мне, мальчик, — начала Екатерина, пытливо глядя на Филли, — ты веришь в колдовство?

— Ваше величество, говорят, что опасно отрицать то, что установлено святой церковью.

— А, ты осторожен! Я тоже не верю в колдовство и убеждена, что хорошей железной цепью можно приковать самого дьявола, а тем более маленького дьявола, который в женском платье выпрыгнул из окна второго этажа в Лувре.

Филли побледнела и вздрогнула, когда Екатерина позвонила.

Дверь отворилась, и на пороге появились два здоровенных парня, телохранители Екатерины. По данному знаку они связали Филли раньше, чем она успела опомниться от страха.

— Отведите его в застенок Лувра и привяжите к брускам, — крикнула королева. — Я приду после первой степени пытки.

Стражники потащили несчастную вниз по винтовой лестнице.

В застенке с нее сорвали одежду.

— Это — девушка! — поразились они, между тем как Филли от страха и стада проливала горькие слезы, — Горб у нее поддельный!… Об этом нужно доложить королеве.

Парни колебались чинить над девушкой расправу и уставились на нее похотливым взором.

— Это что такое? — возмутилась их промедлением Екатерина, войдя со своим духовником. — Женщина! — удивилась она, и ее лицо приняло демоническое выражение.

— Бичуйте же ее! Если она умела скрывать свой пол, пусть поплатится за это.

Слуги привязали несчастную. В несколько минут все прекрасное тело Филли было исполосовано до крови.

Девушка не издала ни единого звука, и, когда ее перестали истязать, чтобы провести дознание, ее зубы были судорожно сжаты.

— Ты признаешься теперь, кто ввел тебя в Лувр в день смерти Клары Монгомери? — спросила Екатерина с нескрываемым торжеством и злорадством.

— Я сама вошла! — крикнула Филли с ненавистью в лицо королеве. — Вы хотите умертвить меня на пытке, потому что я подслушала, как вы призывали дьявола к себе на помощь! Вы хотите убить меня за то, что я не хотела помочь вам изготовить яд для короля, вашего сына!

— Привинтите ее к тискам! — зашипела Екатерина, бледная от бешенства, так как заметила, что слуги насторожились.

— Подчиняйтесь ей! — крикнула Филли. — А завтра она будет вас пытать за то, что вы слышали мои слова.

— Вырвите ей язык! — бесновалась Екатерина и в пылу ярости схватила щипцы.

Но духовник остановил ее.

— Оставьте, — шепнул он, — ваше негодование может показаться слугам признанием вашей вины, и хотя вы каждому можете дать отпор, но все же лучше уберечься от злой клеветы. Эта девушка упорна и не поддается пытке. Не попробовать ли соблазнить ее обещаниями? Она должна отречься от своих слов, а там вы можете…

Не успел он договорить, как постучали в дверь и посланец передал Екатерине пергамент.

Это было письмо от герцога Гиза.

«Пощадите пажа! — писал он. — Король хочет видеть его не далее как сегодня!»

Королева подала знак палачам, привинтившим тиски, отойти в сторону и показала несчастной Филли послание Гиза.

— Вот кого должна ты ненавидеть, — прошептала Екатерина, — он предал тебя. Откажись от своих слов, и я буду милостивее, чем герцог, которому ты служила с такой преданностью!

Филли прочла письмо, и трепет ужаса пробежал по ее телу. Человек, который был обязан ей победой и даже жизнью, презренно предал ее мстительной Екатерине.

— Первую степень! — велела Екатерина палачам и, когда они протянули тиски, которые должны были смять кости рук несчастной девушки, повторила свой вопрос, с которым раньше обратилась к Филли.

— Меня провел в Лувр герцог Гиз, — простонала Филли. — Он предал меня вам.

По данному знаку тиски нажали, кости хрустнули.

II

Сэррей и Вальтер Брай, как только были выпущены на свободу, тотчас же поспешили к герцогу, чтобы узнать о судьбе пажа.

— Я должен был пожертвовать им ради вашей свободы! — сказал Гиз легкомысленно, не подумав, что Брай и Сэррей могли привлечь его за это к ответственности. Но они узнали уже от камердинера, что сделал паж для их спасения и что герцог послал его к королеве Екатерине.

— Возьмите мою жизнь, но спасите ребенка! — воскликнул Вальтер.

Однако все его мольбы и угрозы не помогли. Тогда оба англичанина бросились к Марии Стюарт, чтобы у ног ее молить о помощи для спасения Филли. Они повстречали у королевы Дэдлея, который молил о спасении Фаншон.

С ужасом слушала Мария, как Екатерина хотела умертвить Фаншон, какие ужасы творятся в подземельях Лувра, и поняла, почему ее друзья так боялись за судьбу своего пажа. Не медля ни минуты, она побежала к королю и со слезами на глазах стала молить его о королевском приказании вырвать несчастную жертву из рук убийцы.

Франциск, отрицательно покачав головой, сказал:

— Это — моя мать! Я не могу употребить против нее насилие.

— Она — враг твоей короны. Покажи свою власть, дорогой Франциск!… Я возненавижу тебя, если ты допустишь такое позорное деяние. Я не требую, чтобы ты заковал в цепи эту женщину, которая руководила заговором против тебя и посягала на твою корону, но я прошу тебя только воспрепятствовать ей в преследовании верных тебе и мне людей.

— Мария, она отомстит тебе и мне за то, что мы лишили ее жертвы, которую даже сам Гиз не смог не уступить ей. Что нам проку от этих несчастных, которые еще обвиняются, как я слышал, в ереси?

— В таком случае пусть верховный суд произнесет приговор над ними, но не допускай тайного убийства. Я не могу вынести это. Заклинаю тебя моей любовью, не позволяй творить такие ужасы, иначе я никогда больше уже не буду весела вблизи тебя!

Франциск подошел к своему письменному столу, написал несколько строк, затем позвонил и передал письмо слуге.

— Герцогу Гизу, немедленно! — сказал он.

Мария Стюарт обняла мужа и стала целовать его, но он был мрачен и задумчив.

— Чаша переполнилась, — прошептал он про себя, — теперь мать вонзит кинжал мне в сердце, тот самый кинжал, который был направлен против моей короны.

Мария Стюарт не слыхала его слов. Она была счастлива, что любовью добилась жертвы, нелегкой для него. Но когда прошло два часа, а ей все еще не доложили об освобождении арестованных, она стала беспокоится. Она приказала привести Филли и Фаншон в ее комнаты и радовалась возможности возвратить спасенных своим английским друзьям, как вдруг Мария Сэйтон доложила, что явилась королева Екатерина.

Франциск побледнел.

— Будь тверд! — прошептала Мария. — Она может только просить, если же она станет противиться, надеюсь, ты покажешь ей, что ты — король, она же — убийца и мятежница.

Она не успела договорить эти слова, как вошла Екатерина. Глаза итальянки горели мрачным, зловещим огнем.

— Я пришла, — гордо сказала она, — чтобы пожаловаться на герцога Гиза. Он требует от меня выдачи двух моих служанок, провинившихся передо мной, хотя ему следовало бы знать, что мне принадлежит судебная власть над лицами моего домашнего штата.

— Это я приказал, матушка! — произнес Франциск.

— Тогда я сожалею, что не могу исполнить приказание. Я стану защищать свои права, и мне интересно посмотреть, как далеко зайдет сын, решившийся употребить силу против своей матери! — сказала Екатерина.

— Настолько далеко, ваше величество, насколько повелевает мне долг государя. Вас обвиняют в покушении на убийство Фаншон Сент-Анжели, а паж англичан — не ваш слуга.

— Вы плохо осведомлены, ваше величество, — насмешливо ответила Екатерина. — Этот паж был уступлен мне герцогом Гизом, на службе которого он состоял в последнее время и, следовательно, поступил ко мне на службу. Он один осмелился на то обвинение, но, конечно, откажется от него на пытке. Вдобавок вас, ваше величество, обманули и насчет личности так называемого пажа. Он — переодетая девушка, негодяйка, последовавшая за молодыми людьми из Англии, и без сомнения она не заслуживает того, чтобы ею так живо интересовались короли и герцоги.

— Девушка? — воскликнул пораженный Франциск. — Не может быть!

— Не верь ей! — предостерегла его шепотом Мария Стюарт. — Вникни в дело сам, выслушав, что скажут тебе о том англичане.

— Матушка, — продолжал король, в которого эти слова вдохнули новое мужество, — данный мной приказ должен быть исполнен. Под страхом королевского гнева я прошу вас о повиновении.

— Я готова подвергнуться королевскому гневу, — с презрительной насмешкой отрезала Екатерина. — Я уступлю только силе!

— Тогда мы употребим силу! — воскликнула Мария Стюарт, горя негодованием, потому что ее возмущало такое издевательство над ее слабохарактерным супругом, который по малодушию соблюдал деликатность с этой женщиной. И решившись принудить его к твердости, она дернула звонок.

— Что ты делаешь? — шепнул ей Франциск, трепеща под ледяным взором Екатерины.

— Разве ты не прикажешь караулу стать под ружье и не пошлешь капитана гвардейцев за арестованными?

— Мне не остается ничего иного! — запинаясь, произнес король, посматривая на мать, как бы в надежде, что она уступит.

Екатерина дрожала от гнева, но вместе с тем чувствовала, что потеряет последнее влияние, если Франциск прибегнет к силе. Все до сих пор боялись ее, так как было известно, что король пока не осмеливается оказывать ей серьезное сопротивление.

— Я вижу, — воскликнула Екатерина, кидая на Марию Стюарт уничтожающий взор, — что с моей стороны будет лучше уступить. Я делаю это, не желая подавать двору повод злорадствовать при виде распрей в королевской семье. Я согласна скорее допустить, чтобы меня тиранили, чем дать пищу насмешкам над матерью короля. Я отпущу на свободу заключенных, но с этого часа буду считать порванными узы родства и велю моим слугам избавить меня от королевских почестей, которые оказывают мне только для смеху!

— Матушка! — воскликнул Франциск, бледнея, но Мария Стюарт не дала ему снова испортить все неуместным малодушием.

— Она не сделает этого — шепнула она, — будь стойким, Франциск! Взгляни только на ее злобные глаза — она и не думает подчиняться. Вспомни Амбуаз!

— Ты права, — вполголоса пробормотал он, не осмеливаясь однако поднять взор. — Мушкетерам пришлось охранять меня от друзей моей матери. Матушка, — продолжал он вслух, — лишь благодаря сыновней почтительности, я забывал до сих пор свой долг…

Екатерина расслышала слова, сказанные им вполголоса, и убедилась в том, что Гиз проболтался. Что бушевало в этот час в ее груди! И за то принуждение, которое ей понадобилось совершить над собой, чтобы покориться чужой воле, Марии Стюарт предстояло заплатить кровавыми слезами, а Гизу — собственной жизнью.

— Я облегчу вам, ваше величество, исполнение вашего долга и оставлю вас вполне влиянию двуличной жены! — промолвила она и покинула комнату.

В передних залах она встретила англичан, нетерпеливо ожидавших исхода аудиенции, а также только что вошедшего герцога Гиза.

— А, герцог Гиз! — воскликнула она. — Я рада, что вы еще вовремя предупредили меня, чтобы я пощадила пажа, потому что этим я спасу жизнь Бурбонов!

— Ваше величество, — произнес уличенный в предательстве Гиз, — ведь мы здесь не одни…

Я вижу, — улыбаясь, перебила его королева, — но, может быть, мне как раз нужны свидетели. Ваша честь порукой мне в том, что Бурбоны будут спасены, когда я освобожу тех, чью жизнь вы обещали мне в награду на перемирие. Проводите меня, ваша светлость, вы должны быть свидетелем того, как я держу свое слово!

— Ваше величество, вы жестоки, — прошептал герцог.

— Клянусь своей честью…

— Шш, герцог! — снова прервала его королева, на этот раз понизив голос. — Екатерина Медичи не позволит шутить с собой. Я хочу иметь преданных друзей или явных врагов. Сейчас вам представится случай снова принять чью-нибудь сторону — стать за меня или против меня, но клянусь Пресвятой Девой — обдумайте предварительно свои действия!… А то вы рискуете своей головой.

Екатерина произнесла эти слова шепотом, но с таким угрожающим и победоносным видом, что Гиз, не имевший понятия о том, что произошло сию минуту в королевском кабинете, был уверен, что она нашла средство ниспровергнуть его.

— Ваше величество, — поспешно произнес он, — я остаюсь верен своим обещаниям. Бурбоны свободны!

— Тогда пойдемте! — воскликнула Екатерина с торжествующим видом. — Пусть за нами следуют те господа, которые добились, чтобы я освободила моих заключенных. Я хочу передать их этим людям из рук в руки.

Гиз подал англичанам знак следовать за ним.

— И что же они показали? — спросил он потихоньку.

— Что герцог Гиз — их соучастник в интригах против двора. Мой духовник засвидетельствовал эти показания. Итак, вы видите, что англичанам не мешало бы покинуть Францию. Ведь их обвинение падает на нас обоих.

— Ваше величество! Вторая степень пытки, пожалуй, избавила бы меня от обвинения…

— Вы — друг или враг? — тихо спросила она.

Во всяком случае покорный слуга вашего величества!

III

Достигнув своих покоев, Екатерина приказала доставить герцогиню Сент-Анжели и Филли из их заточения, чтобы передать англичанам.

Невероятный ужас охватил Брая, Сэррея и Дэдлея, когда жертвы королевы были принесены в длинных корзинах.

— Я избавлю их от наказания, — заявила Екатерина, — и передаю этих виновных на ваше попечение, милорды. Климат Англии будет им полезнее парижского. — И повернулась к англичанам спиной.

Ее мстительность была удовлетворена.

Цветущая женщина, упоительное очарование которой заставляло Дэдлея некогда трепетать от наслаждения, превратилась в обтянутый кожей скелет, в изможденное тело, навсегда разрушенное пыткой. А Филли? Вальтер вскрикнул от горя и ярости, когда увидал это жалкое существо: изо рта девушки, несмотря на перевязку лилась кровь. Филли вырвали язык, чтобы обезопаситься от ее показаний.

Герцог Гиз покинул поспешно комнату. На смену ему явился капитан телохранителей и передал британцам приказ покинута Лувр с корзинами, которые носильщики снова подняли с полу.

— Het, — возразил Вальтер, выхватив меч, — мы уедем не раньше того, как король увидит это поношение и отомстит за нас.

— Берегите свою голову! — шепнул ему капитан. — Герцог Гиз приказал в случае надобности удалить вас силой. Вложите в ножны свой меч. Или вы хотите доставить Екатерине удовольствие увидеть и вас на пытке?

— Хорошо! — сказал Вальтер. — Я не стану угрожать, я буду просить. Ведите меня к королю. Я готов поплатиться жизнью за правосудие!

— Молчите!… Неужели король потребует к суду родную мать? Самое лучшее для вас — бегство. Предоставьте Небу отмщение, а сами позаботьтесь о несчастных, которым придется еще хуже, если вас арестуют.

Лицо Вальтера побелело как мел.

— Вы судите верно. Когда Филли умрет или выздоровеет, я вернусь сюда. — Потрясенные Сэррей и Дэдлей согласились с ним.

На следующий день по всему Парижу распространилось тревожное известие, что король опасно заболел. Сэррею вручили письмо Марии Стюарт.

«Бегите, — писала она, — я не могу защитить вас. Много слез пролито мной, но самыми горькими были те, которыми я оплакиваю ваше несчастье. Бегите, потому что этого хочет Гиз! Я не могу отомстить за вас: мой дорогой супруг болен, и я трепещу за каждого, кого люблю, с той поры, как узнала, что люди, верные и преданные мне, навлекают этим на себя несчастья. Да сопутствует вам Господь, и если моя молитва дойдет до Неба, то — верьте — я готова на всякое искупление, лишь бы утешить вас этой ценой. Покиньте Францию, милорды! Рука Екатерины хватает далеко…»

При больном Франциске не было никого, кроме плачущей жены. Екатерина уже совещалась с Гизом насчет регентства. Врачи объявили, что король безнадежен, так как по необъяснимой причине у него в ухе образовался нарыв. При умирающем короле не было никого из близких, кроме Марии. Ее слезы орошали его бледное, страдальческое лицо. Вдруг она громко вскрикнула и упала без чувств. Франциск отошел в вечность.

«Король умер!» — послышался троекратный возглас с балкона Луврского дворца, после чего раздался ликующий крик: «Да здравствует король!»

Герольд возвестил собравшейся несметной толпе народа о смерти Франциска II и восшествии на престол Карла IX под регентством Екатерины.

У трупа стояла на коленях Мария Стюарт и молилась в безграничной скорби. Она целовала бледные, холодные губы мертвого супруга и гладила его волосы.

— Ты был так добр, — вздыхала она, — а никто не горюет по тебе, кроме твоей жены. Ты умер, и с тобой будет погребена вся моя радость. Прощай Франциск, прощай!

— Прощай! — прошептал вместе с ней жалобный голос.

Мария подняла глаза и увидела бледное лицо Кастеляра.

Он также плакал и молился о Франциске. Может быть, он просил у него прощенья за свою греховную ревность.

На погребении короля Мария Стюарт появилась в белом платье и венке из белых роз. Именно в таком одеянии увидел ее впервые Франциск в Сен-Жермене.

Краткое лето ее жизни быстро отцвело; радостная улыбка детской веселости должна была навсегда сойти с ее лица.

 

Глава двадцать первая

ПРОЩАНЬЕ

I

Протестантство быстро распространилось в Шотландии при регентстве графа Аррана. Георг Вишарт и Нокс были фанатичными проповедниками нового учения и успели приобрести значительное число последователей, когда граф Арран начал искать примирения с католической церковью и предоставил кардиналу Битону полную свободу преследовать еретиков. Вишарта пытались убить из-за угла, после чего протестантские священники стали появляться на улице не иначе, как под охраной вооруженных людей. Тем не менее графу Патнику и Босвелю удалось напасть на Вишарта и выдать его кардиналу Битону. Кардинал немедленно распорядился сжечь живым своего врага. В отместку за то шестнадцать решительных протестантов напали на Битона, умертвили его и повесили на зубце его замка.

С этого началась в Шотландии кровопролитная борьба между враждебными вероисповеданиями, и Мария Лотарингская воспользовалась протестантской партией, чтобы лишить власти графа Аррана. Она освободила Нокса, который долгие годы томился в цепях на галерах, и этот смелый, необыкновенный человек готовился со священным рвением сделаться духовным устроителем и нравственным властелином Шотландии.

Лорд Джэмс Стюарт, побочный брат королевы, граф Эджиль, лорд Эрскин и другие представители знатнейших родов примкнули к реформатству. Десять дней проповедовал Нокс в Эдинбурге (причем никто не осмеливался оспаривать его тезисы), народ разгонял религиозные процессии, сбросил статую святого Эгидия, покровителя города, в море и потребовал наконец признания нового учения.

Мария Лотарингская, которая воспользовалась протестантами лишь для того, чтобы ниспровергнуть партию регента, не могла дольше медлить. Получив регентство, она как ярая католичка поспешила воздвигнуть преграду революции. По ее приказу Нокс опять подвергся преследованию, бежал, и регентша, велев сжечь его изображение в Эдинбурге, пригласила всех проповедников новой веры в этот город для доказательства истинности их учения. Они явились, но в сопровождении такой многочисленной свиты баронов, что Мария Лотарингская не рискнула напасть на них. Она остерегалась прибегать к силе, пока ее дочь не вышла замуж за дофина Франции, а тесная связь между Испанией и Англией не порвалась со смертью Марии Католической и с восшествием на престол протестантки Елизаветы. Лишь после этого Мария Лотарингская стала считать себя достаточно могущественной для того, чтобы уничтожить всех еретиков и с помощью церкви и дворов Франции и Испании прибрать к рукам и английский трон.

Новое учение подверглось опале. Но тут вернулся Нокс. Его воодушевленные речи возбуждали народ разорять монастыри и опустошать памятники католической веры. Регентша грозила разрушить город Перт, но, пока снаряжала свои войска, собрались лорды конгрегации — и объявили ей войну. Эдинбург был завоеван протестантами, и здесь также ниспровергались алтари. Регентша обратилась за помощью к французскому королю, а протестанты — к Елизавете. Франциск II послал в Шотландию вспомогательный корпус под предводительством маркиза д’Эльбефа. Елизавета, со своей стороны, снаряжала войска. Однако она не решалась еще приступать к военным действиям, вероятно потому, что Нокс оскорбил ее лично в одном сочинении, направленном против женского правления Тюдоров. Только после принятия Франциском II и Марией Стюарт английского герба решилась Елизавета начать войну.

Шотландские дворяне-протестанты совершили тогда первый насильственный шаг, направленный против Марии Стюарт: они объявили низложение регентши. Заговор в Амбуазе помешал Гизу отправить вспомогательные войска своей сестре, Марии Лотарингской. Напрасно Франциск II посылал в Эдинбург епископа де Монлюка с целью примирить регентшу с мятежниками. Мария Лотарингская заболела и умерла, сломленная горем, униженная в своей гордости, потерпевшая поражение от мятежников. В своем настойчивом честолюбии она хотела проложить дорогу своей дочери к обладанию тремя коронами и тем нажила ей врагов, которые подняли голову именно теперь, когда Мария Стюарт стала вдовой, нуждающейся в утешении и помощи. Она восстановила протестантских лордов против юной королевы и довела их до того, что феодальная аристократия в Шотландии привлекла к себе всю силу страны. Королевская же власть была представлена в новом парламенте только немыми и бессильными изображениями короны, скипетра и меча над незанятым троном. Горячая петиция, поданная протестантами, требовала даже, чтобы католическая церковь была объявлена вне закона, чтобы была введена строгая церковная дисциплина и страшные наказания тем, кто вздумал бы служить обедню по католическому обряду.

Мария Стюарт, шотландская королева, была католичкой! Когда от нее потребовали подписать акт, предоставлявший народу религиозную свободу, она велела передать от нее лордам следующее:

— Мои подданные в Шотландии совсем не исполняют своего долга. Я — их королева. Они дают мне этот титул, но сами ведут себя не как подданные. Я покажу им, в чем состоит их долг.

Однако положение дел во Франции не позволяло послать войско в Шотландию. Король Франциск II умер, и Мария Стюарт осталась одинокой, ненавидимая всеми своими подданными за ее покровительство французскому влиянию, ненавидимая Екатериной Медичи за противодействие ей, ненавидимая Елизаветой за присвоение английского герба. Вдова Франциска II теперь была снова просто шотландской королевой и не чем более и нашла свое дворянство привыкшим к мятежу и располагающим верховной властью, свое королевство в союзе против нее с враждебным до сих пор соседним государством — Англией, а свой народ исповедовавшим не ту религию, которой держалась она сама.

Вдова в восемнадцатилетнем возрасте и француженка с одиннадцати лет, Мария Стюарт почувствовала всю тяжесть утраты, причиненной ей смертью мужа, впала в глубокое отчаяние, заперлась на несколько дней у себя в комнатах и не принимала никого, кроме своих ближайших родственников. Разумеется, Мария охотно осталась бы во Франции и жила бы там в качестве вдовствующей королевы, но, с одной стороны, ей угрожала ненависть Екатерины, а с другой — молодой король Карл IX, брат ее покойного мужа. Он надоедал ей своей назойливой любовью, проводил целые часы перед ее портретом и повторял, что он согласился бы лечь в могилу, как его брат, если бы ему, как покойному королю, удалось обладать перед смертью целый год прекрасной Марией Стюарт.

II

Весна стояла в том году холодная и пасмурная.

В тихом уединении Сен-Жермена, под зеленеющими буками, где протекли веселые дня счастливой юности Марии Стюарт, где она срывала цветы своей сладостной любви, сейчас бродила убитая горем молодая вдова. Граф Мортон шел рядом с ней. Могущественный шотландский лорд принес ей письмо. В нем было сказано, что она должна вернуться домой, если не хочет потерять унаследованную корону. Кроме того, он сообщил, что весть о смерти Франциска II лишь потому заставила шотландских мятежных лордов на время присмиреть и пойти на уступки, что каждый из них надеется овладеть рукой вдовствующей королевы, а следовательно, и короной.

Ее рукой! Как будто она могла отдать свою руку без сердца, а ее сердце могло когда-нибудь позабыть, что единственный любимый ее человек покоится в земле Франции! Марии казалось насмешкой, что люди надеялись на ее любовь там, откуда исходили все оскорбления, испытанные ею. Однако час назад духовник серьезно увещевал ее, говоря, что Небо требует от нее жертвы, что Господь, даровавший ей королевский венец, налагает на нее долг послужить вечной вере посредством власти этого венца. Мало того, он говорил, что Провидение отняло у нее супруга, может быть, именно ради того, чтобы она вернулась обратно в Шотландию и снова ввела в своем государстве католичество и судила еретиков.

Королева Англии также прислала Марии письмо. Политика Елизаветы напоминала приемы льстивой кошки, она пыталась отвлечь Марию Стюарт от Франции. Граф Бедфорд прибыл в Париж под предлогом изъявить юной вдове соболезнование и посоветовать ей заключить мир с шотландскими мятежниками. В разговоре с ним Мария заявила, что на самом деле никогда не думала оспаривать у Елизаветы ее трон и выразила желание жить с Елизаветой в наилучших соседских и родственных отношениях. Однако Мария остерегалась последовать ее совету — признать новый парламент. Она оказалась бы отступницей от своей веры, если бы подписала соглашение, обрекавшее католическую религию на изгнание.

Тогда Бедфорд предупредил королеву, что Елизавета не выдаст ей охранной грамоты для свободного пропуска через свои владения, пока она не подпишет эдинбургского договора, составленного мятежными лордами.

Мария покраснела и, глубоко оскорбленная, ответила с королевской гордостью:

— Ни о чем не сожалею я так глубоко, как о том, что унизила себя просьбой о милости перед Елизаветой Я не хотела вносить беспокойство в ее государство, я искала только ее дружбы. Она же сначала возбудила против меня моих подданных, а теперь, когда я осталась вдовой, ваша королева полагает, что может угрожать мне! Я уеду отсюда, хотя мне было бы приятнее остаться во Франции, чем воевать в Шотландии с бунтовщиками. Я исполню свой долг. Если буря выбросит меня на английский берег и я попаду во власть Елизаветы, пусть она убьет меня тогда. Может быть, это лучше, чем такая жизнь. Да будет воля Божья!

Глубоко растроганный, слушал граф Мортон прекрасную, удрученную горем женщину. Он невольно положил руку на меч и воскликнул с одушевлением:

— Есть еще мужчины, которые сумеют заслужить ваше уважение и отдадут последнюю каплю крови за свою королеву.

Тут к ним подошел Кастеляр. Мария вздрогнула. Сходство Боскозеля с ее покойным мужем было так велико, что ей показалось, будто она видит Франциска.

— Я еду, — шепнула она в ответ на его вопросительный взгляд, — это решено.

Были ли то слова прощания или же ее сердце давало ему понять, что он может следовать за ней? Кастеляр знал, что не только Филипп Испанский просил ее руки для своего сына, но что все шотландские дворяне прочили молодую королеву в жены кому-нибудь из их семьи: Неужели с сердцем, обливающимся кровью, он должен увидеть, как другой завладеет ею и осквернит эти уста, украсит это дивное чело нежеланной миртой, как голову жертвенного агнца?

— Вы молчите? — прошептала опять Мария. — О, Боже мой, если я нуждалась когда-нибудь в совете моих друзей, то именно теперь…

Граф Мортон удалился. Никто не был ему так ненавистен, как французские кавалеры. Франция была виновницей волнений в Шотландии. Это она раздула междоусобную вражду, а теперь отказывала в помощи против Англии.

— Вы хотели услышать мой голос? — прошептал Кастеляр, и жар долго сдерживаемой страсти вспыхнул в нем с новой силой. — Должен ли я говорить как друг или как слуга, посвятивший вам свою жизнь? Все, что чувствует влюбленный, видя свою невесту во власти грубых сыщиков, что чувствует брат, беспомощно следя за гибелью сестры, — все это, и еще несравненно более того, испытываю я, потому что в вас для меня заключается все, что дорого моему сердцу. Я должен подать вам совет? Хорошо! Вы хотите ехать — нет, вы не хотите, — но вас принуждают, действуя на ваши благородные чувства, порвать все узы, которыми вы дорожили. Вас увезут, но ваша душа никогда не покинет Францию. О, — с горькой улыбкой продолжал он, увидев, как Мария залилась слезами, — сегодня говорят, что долг призывает вас в Шотландию, что Небо повелевает вам взять в руки скипетр, а завтра потребуют от вас, чтобы вы избрали себе в супруги одного из шотландских неотесанных, грубых лордов, и вы терпеливо подчинитесь.

— Никогда не бывать этому! — воскликнула Мария, положив руку на плечо Боскозеля. — Лучше умереть! Вы будете служить мне защитой и опорой.

Кастеляр бросился на колени.

— Поклянитесь мне, Мария, — воскликнул он, — что политика никогда не будет распоряжаться вашим сердцем и рукой! Тогда вы отдадите Шотландии лишь то, чего не хочет Франция. Тогда хоть вы останетесь для меня единственной, недосягаемой, вечно любимой…

Он запнулся, испугавшись слов, невольно вылившихся у него из сердца.

— Зачем огорчаете вы меня? — с мягким упреком промолвила она. — Ведь вам известно, что мое сердце принадлежит моему покойному мужу.

— Простите меня!… Ведь я ничего не требую… Вы останетесь моей, где бы вы ни находились и какая бы корона ни угнетала вашего чела!

— Да, она гнетет меня, и я изнемогаю под ее бременем. Но я охотно даю вам клятву в том, что этим диким мятежникам никогда не завладеть моим сердцем. После тягости дня, после исполнения моих трудных обязанностей, мы станем беседовать по вечерам о нашей прекрасной Франции. Мария Флеминг споет нам что-нибудь, вы сыграете на лютне, а Мария Сэйтон нарядит меня как бывало для пышных празднеств в Версале. Мы перенесемся мечтой обратно, в милое отечество моей души, и позабудем на несколько счастливых часов, что злая судьба удалила нас отсюда.

III

На другой день Мария Стюарт покинула Сен-Жермен. Герцог Гиз и много придворных сановников провожали ее до Кале, где отъезжавшую ожидала галера до Мовильона. Однако пришлось прождать шесть дней, прежде чем ветер позволил судну выйти из гавани.

День отплытия был пасмурен, как перспектива будущности Марии Стюарт. Королева стояла на палубе в кругу своих приятельниц, которые разделяли с ней заточение в Инч-Магоме, радовались с ней, когда она после ночного побега наконец увидела море, а потом сопровождали ее во Францию. Устремив полные слез глаза на отдаляющийся берег, Мария Стюарт, махала платком и посылала последний прощальный привет близким и знакомым. Она отказалась сойти в каюту и опустилась на ковер, разостланный для нее.

— Прощай, Франция! — твердила юная королева сквозь слезы. — Прощай, моя возлюбленная Франция, ты навсегда потеряна для меня!

Наконец корабль вышел в открытое море, и там Мария провожала взглядом каждое судно, плывшее во Францию. Одна галера, с которой только что дали салют высокой путешественнице, наткнулась на подводный риф и пошла ко дну на ее глазах. Напрасно высылали спасательный бот, никого не удалось спасти.

— О, Боже мой, — воскликнула королева, — какое предзнаменование для начала путешествия!

Корабль благополучно ускользнул от английских крейсеров и после пятидневного плавания достиг Фортского залива. Густой туман помешал заметить маленькую флотилию с суши, и Мария вступила в свое отечество, не встретив здесь торжественного приема.

Как только стало известно, что она высадилась в гавани, население хлынуло ей навстречу со всех сторон, а дворянство проводило во дворец ее предков в Эдинбурге. Это искреннее усердие тронуло королеву, однако не могло развеселить се. Она невольно сравнивала убожество дикой страны с великолепием парижского двора. Для королевы приготовили хорошую верховую лошадь, но дамам и кавалерам ее свиты пришлось удовольствоваться маленькими горными лошадками.

Мария Стюарт была одета во все белое, а ее волосы украшал венок из роз. Это был ее любимый наряд с той поры, как она пленила в нем Франциска, но при первом шаге, сделанном ей, королева ступила на репейник. Колючки впились ей в ногу.

— Это — шотландский репейник! — прошептал Боскозель, вынул меч и срубил им несколько головок растения.

Шотландские лорды мрачно насупились. Этот поступок француза как будто означал, что Мария Стюарт будет носить свою колючую корону с мечом в руке. И взгляд, брошенный ею на графа Аррана, когда она приветствовала прочих дворян, мог подтвердить подобное предчувствие.

— Милорды, — сказала Мария Стюарт, — здесь произошло много несправедливого. Парламент забрал большую волю в ущерб королевской власти, но все это должно быть прощено и забыто. Мы желаем мира и уважения к закону, а также религиозной свободы для каждого. Но хотя мы ожидаем от вас, милорды, согласия и усердия, однако мы не можем скрывать, что никогда не окажем уважения и доверия тем лицам, которые отравили жизнь нашей несчастной матери и всегда содействовали смуте.

Граф Арран мрачно отвернулся, тогда как остальные лорды, ослепленные прелестями прекрасной королевы и воодушевленные ее привлекательностью, принесли ей присягу в верности.

Мария Стюарт во главе дворянства отправилась в Голируд. Утомленная путешествием, она тотчас по приезде в замок удалилась в свои покои. Однако вечером народ устроил ей серенаду на скрипках и волынках, присоединив к ней пение псалмов. Эта нестройная музыка и хоралы мрачного культа еще более усилили меланхолическое впечатление юной королевы в стране, которая стала ей чуждой и должна была заново стать для нее отечеством.

Мария Стюарт опустилась на колени перед распятием и начала молиться. Горячие слезы струились по ее щекам.

IV

Внизу, в банкетном зале дворца, угощались вином лорды Джэмс Стюарт, Мейтленд и Эрджиль. Мейтленд воткнул нож в паштет и, смеясь, воскликнул:

— Сделаем с ней то же самое, что сделал француз с репейником!

— Черт побери! — подхватил Эрджиль. — Неужели мы привезли ее сюда затем, чтобы ее французские лизоблюды задавались перед нами? Если бы не торжественный сегодняшний прием, то я хлопнул бы по его надушенной макушке!

— Умерь свой задор, Эрджиль, оставь излишнюю поспешность! Сначала нужно выяснить, как она покажет себя, — проворчал Джэмс, — с тем дураком всегда успеем разделаться. Но разве вы не видели, какой взгляд она бросила на Аррана? Ей-Богу, из этой женщины может что-нибудь выйти, и — честное слово! — за мной дело не станет, если она через год не предложит условия мира стране.

Мейтленд, покачав головой, воскликнул:

— Вы бредите! Именно тот взгляд на Аррана — колкий, как обоюдоострый кинжал — убедил меня, что она — не кукла, готовая подчиниться вашему руководству. Она доверяет вам, потому что вы до сих пор еще не противоречили ей и не требовали ничего такого, на что ей трудно согласиться. Ведь вы так и не заставили ее подписать эдинбургский договор!

— Ха-ха! — рассмеялся Джэмс. — Тогда она была во Франции, а теперь находится в Голируде. Я схвачу ее железной перчаткой, а что я раз схватил, того уже не выпущу.

— Смотрите, чтобы она от вас не ускользнула, когда будете ее хватать! Этот Боскозель…

— … ее игрушка. Когда она найдет супруга, то он вышвырнет эту куклу за дверь.

— Если только вы не ошибаетесь. Говорят, будто он имеет большое сходство с Франциском Вторым.

Джэмс стукнул мечом об пол так, что тот зазвенел.

— Черт возьми, Мейтленд! Честь Марии Стюарт защищаю я, и если негодяй вообразил, что был похож на ее живого супруга, то я могу помочь ему стать похожим на мертвого… Однако что это за чертовщина?.. Неужели нас тут подслушивают?.. Там вверху, на галерее, что-то шевельнулось.

Эрджиль стал уверять, что распорядился запереть двери. Однако Джэмс не ошибся: у колонны стояла на коленях хрупкая женщина и прислушивалась к разговору. Это была Филли.

Поддельный горб ее исчез, а вместе с ним и драгоценный пестрый наряд. Несчастная Филли прислонилась к колонне искалеченным, больным плечом. Девушку нечаянно заперли на галерее, не заметив ее присутствия.

Когда Екатерина с жестокой насмешкой передала своим врагам окровавленные жертвы, каждый из них только и думал о том, чтобы ходатайствовать перед королем о возмездии за такое постыдное деяние. Слуги из Лувра доставили обеих искалеченных пыткой женщин в больницу. Фаншон не вынесла мучений и умерла. Филли долго болела, а когда поправилась, то явилась к Марии Стюарт с надеждой на ее защиту.

Вальтер Брай и Сэррей безуспешно разыскивали Филли. Лувр был для них закрыт, да и слуги Екатерины не согласились бы сообщить им никаких сведений. Смерть короля, принесшая Екатерине регентство, делала пребывание их в Париже все опаснее с каждым днем. Но так как Боскозель навещал англичан и заботился о них, то Дэдлей и Сэррей покинули город как раз вовремя, ускользнув от сыщиков Екатерины.

Но Вальтера Брая им не удалось уговорить. Он остался в Париже и все же разыскал место, где лечилась Филли. Однако там ему сообщили, что больная уже вышла оттуда и не сказала, куда она отправилась.

«Очевидно, — решил Вальтер, — молодая девушка пустилась в обратный путь, сначала в Англию, а оттуда в Шотландию, к миссис Гиль.» Случай устроил так, что он отплыл в Англию именно в тот день, когда Филли в свите Марии Стюарт достигла Кале, чтобы плыть в Шотландию.

Маленькая немая сделалась любимицей Марии, а Боскозель защищал ее от грубых шуток прислуги. По глазам, полным безграничной преданности, было видно, что Мария Стюарт не имела при себе более верной служанки, чем Филли.

Кастеляр только что собирался лечь в постель, чтобы отдохнуть в первую ночь, которую он проводил в негостеприимном замке, как раздался легкий стук в его дверь. Он знал этот условный сигнал Филли и поспешил отворить.

Такое позднее посещение должно было означать что-нибудь важное, касавшееся королевы.

Немая вошла, запыхавшись от подъема на лестницу. Больными руками, собрав всю свою силу, она отодвинула железный засов, замыкавший дверь галереи, и благополучно ускользнула от лордов.

— Что такое, Филли? — спросил пораженный Кастеляр, когда она дала понять ему знаками, что он должен поспешно следовать за ней. — Разве королеве грозит опасность?

Она утвердительно кивнула головой. Боскозель схватился за меч. Немая приложила палец к губам и показала ему, чтобы он ступал как можно тише.

Замок Голируд образует треугольник с круглыми выступающими башнями. На широкой его стороне находилось аббатство. Небольшой двор, куда меланхолически глядели старинные сводчатые окна, был посыпан мелким гравием. Узкая каменная лестница вела в башню, обращенную к Кольтонскому холму. Там помещалась спальня королевы. Ее охраняли лучники. От главного входа можно было попасть в небольшой банкетный зал, где Стюарт угощался со своими товарищами. Зал был окружен галереей, откуда вел ход по длинному коридору к другой боковой лестнице, которая выходила во двор и охранялась стражей.

Боскозель разместился в боковом флигеле замка и ему пришлось перейти через двор, чтобы достичь одной из упомянутых лестниц.

В окнах королевы и ее придворных дам свет уже погас. Стража на лестнице, которая вела на галерею, дремала, прислонившись к стене, и Боскозелю с Филли удалось пробраться не замеченными по той дороге, по которой только что шла девушка, чтобы позвать его.

Трое лордов продолжали угощаться, но если Филли имела намерение доказать самому искреннему и преданному другу королевы, что побочный брат Марии Стюарт замышляет предательство, то она достигла противоположного результата. Лорды уже обсудили свой план, заключавшийся в том, чтобы Джэмс Стюарт овладел властью, выставив себя единственным надежным оплотом против мятежа, и теперь с грубым воодушевлением разговаривали о прелестях прекрасной государыни.

— Будь я проклят, — сказал Эрджиль, — если видел когда-нибудь более совершенную женщину! Жаль одно, что она — папистка!

— Она сведет с ума от ревности нашу пылкую молодежь, — заметил Мейтленд. — Кровь так и закипает в жилах у всякого при виде ее улыбки. Этому она выучилась во Франции. Рыцарь репейника крепко сидит у нее на удочке. Интересно знать, как далеко зашло дело между ними! Толкуют, будто бы при французском дворе ход в опочивальни королев не всегда бывает замурован.

— Здесь он наткнулся бы на шотландские кинжалы на этом пути, — проворчал Стюарт. — Оставь пустые речи, Мейтленд! То, что она делала во Франции, не должно смущать нас. Позаботимся, чтобы тут прекратились французские порядки. Народ не доверяет ей уже из-за того, что она — папистка и привезла с собой целый обоз католических попов. Горе ей, если она обнаружит еще распущенные нравы!

— Неужели ты хочешь, Стюарт, помешать пороху воспламеняться, когда его зажигают такие глаза? Говорю тебе, мы не будем знать покоя, пока она не выберет себе супруга, да и того мы должны искать вне пределов Шотландии, потому что она не может выбрать незначительного лорда, а могущественному мы не захотим подчиниться сами.

— Лучше всего было бы, если бы Елизавета Английская выбрала для нее подходящую партию! — произнес Стюарт.

Боскозель в досаде покинул галерею.

— Добрая Филли, — прошептал он, — так это было причиной твоего страха? Ты знаешь, что я люблю Марию до безумия, и боишься за меня! О, я давно предвидел, что ей станут навязывать нового супруга. Но она поклялась мне никогда не отдавать своей руки против сердца. Да и кого могла бы она полюбить среди грубых воинов?

Филли печально покачала головой.

— Значит, не то?.. Пожалуй, что-нибудь другое?

Девушка кивнула в знак согласия.

— Разве ей грозит еще какая-то опасность? Они говорили о том? Ты приводишь меня в беспокойство. Что означают твои жесты? Неужели ты думаешь, что лорды, преданные королеве, не смогут защитить ее? Не пойти ли мне к ним? Хотя они и ненавидят меня, но все-таки не пренебрегут моей помощью, когда дело касается благополучия королевы!

Филли пришла в ужас.

— Значит, мне надо избегать их? Я подвергаюсь опасности?

Филли утвердительно кивнула головой.

— Только я один? — улыбнулся француз. — Ну, я не боюсь этих гуляк! Но, кажется, это — не все?

Немая в отчаянии ломала руки. Каким образом объяснить, что надо предостеречь королеву против Стюарта? Вдруг у нее блеснула мысль. Она подвела Боскозеля к воротам и указала на королевскую корону над гербом, потом дотронулась до своей головы и протянула руку по направлению к банкетному залу.

— Корона?.. Ах, понимаю: один из лордов домогается короны Марии?

Филли кивнула головой в знак согласия.

— Эрджиль?.. Мейтленд?.. Нет, не он? — воскликнул француз, когда девушка дважды отрицательно покачала головой. — Так значит Стюарт.

Она кивнула утвердительно.

Он приходится ей братом и не может требовать ее руки. Филли дотронулась до головы Боскозеля и пригнула ее книзу.

— Он собирается убить ее?

Она отрицательно покачала головой.

— А, — воскликнул Боскозель, — если я понял правильно, то он хочет господствовать над ней?

Филли утвердительно закивала головой.

— Ты услышала что-нибудь, что заставляет тебя бояться за королеву? У них составлен заговор вырвать у нее власть? Должен ли я предостеречь ее от этих людей?

Филли опять кивнула.

— Боже милостивый, какая жалость, что ты не можешь говорить и не умеешь писать! Твоя верность испытана. Я стану, как лисица, следить за этим Стюартом и буду заклинать Марию не доверять ему.

Схватив руку Боскозеля, немая прижалась к. ней губами.

V

На другое утро Боскозель велел доложить о себе королеве. Мария приказала отслужить обедню в капелле замка и собиралась присутствовать на богослужении.

Слух о том, что в замке будет совершаться обедня по католическому обряду, облетел город с быстротой молнии, и, когда Боскозель проходил через двор, от него не укрылось грозное волнение в толпе, желавшей видеть королеву. В банкетном зале собрались лорды, и в отворенные окна можно было заметить по их возбужденным жестам, что между ними происходит что-то тревожное.

Мария Стюарт окончила свой туалет. Она еще была бледна после утомительного путешествия. Ее изящное, тонкое лицо было подернуто как бы тихой грустью, легкий румянец выступал на щеках, а веселые от природы глаза словно старались рассеять мрачную тень печали.

Мария Сэйтон доложила своей повелительнице, что Боскозель желает с ней говорить.

— Что ему понадобилось? — с неудовольствием спросила Мария. — Посещение перед обедней непристойно, мы избаловали его. Скажи, что я недовольна им. Он приводит в раздражение лордов. Если мы найдем нужным обезглавить репейник, то это произойдет при помощи нашего преданного брата, а не иноземца.

— Ваше величество, — упрашивала Мария, — он радеет о вашей пользе. Непокорные лорды приняли вас как равную себе. Тонкий намек на то, что вы носите меч для отпора мятежников, пришелся очень кстати. Я видела, как побледнел Арран. Неужели вы оттолкнете от себя старинного друга в угоду тем, которые не дальше, как вчера, были вашими врагами?

— Мои друзья не должны мешать мне примириться с лордами. Ах, Мария, я чувствую, что мы должны действовать осторожно и просить вместо того, чтобы приказывать. Слышишь ли ты шум этого грубого народа? Это — не ликование, это — рев морского прилива. Мы должны усмирить волны, прежде чем взять в руки руль. Боскозель слишком пылок… И какая навязчивость — приходить ко мне, когда я еще не успела принять лордов! Он хочет показать, что стоит ко мне ближе их, а это им не нравится. Передай ему, что мы пошлем за ним, когда он нам понадобится. Я так хочу! — прибавила королева при виде нерешительности Сэйтон. — Если я склоняюсь под тяжкое ярмо этой короны, то желаю, чтобы и мои друзья подчинялись обстоятельствам и терпели вместе со мной.

Мария Сэйтон вышла.

«Он меня любит, — размышляла королева. — Бедный Боскозель! Лучше сегодня же указать ему на ступени к трону, чем вечно опасаться бури этой страсти и продолжать жестокую игру до тех пор, пока разочарование сделается для него смертельным. Он любит… и не догадывается, что именно то, что подает ему надежду, заставляет меня содрогаться. Его сходство с человеком, которого я любила, заставляет меня удерживать его при себе, я посылаю за ним, когда хочу плакать.»

Мария Сэйтон вернулась обратно.

— Ваше величество, — воскликнула она в смертельном страхе, — Боскозель заклинает вас выслушать его и не ходить к обедне. Вам грозит опасность.

— Опасность? — с горькой улыбкой спросила королева. — Не с ума ли он сошел? Ненавидят французов, а не меня… Но что это за дикий шум? Неужели такой прием оказывает мне мой верный народ?

Она подошла к окну.

Яростный крик и лязг оружия донеслись снизу. Толпа теснилась к дверям аббатства и как будто угрожала перебить стражу, когда ей заградили путь.

Встретив препятствие в лице стражи, толпа на минуту отпрянула от церковных дверей и, казалось, готова была покинуть двор. Но вот раздались громкие крики ее вожаков. Два-три сжатых кулака угрожающе поднялись над головами. И толпа с глухими проклятиями по адресу католиков устремилась к аббатству.

Пораженная, Мария Стюарт при виде такой картины побледнела, но не от страха, а скорее в припадке сильного гнева. Как?! В своем собственном королевстве ей мешают склониться перед алтарем Всевышнего и вознести те молитвы, к которым она привыкла с детства? И кто же?! Ее подданные!

— Что это значит? — воскликнула возмущенная Мария. Впустите Боскозеля и пошлите за моим братом, лордом Стюартом!

Едва она успела дать это распоряжение, как Боскозель стоял уже перед ней.

— Ваше величество, — воскликнул он, — заклинаю вас, не ходите к обедне! Лорд Стюарт замыслил предательство.

— Вы бредите, маркиз. Я вижу там внизу подобие бунта, но надеюсь, что лорды проучат мятежную чернь.

— Государыня, примите предостережение верного слуги и преданного человека! Эта смута вызвана искусственно. Вас хотят запугать, чтобы выманить какое-нибудь обещание, которое свяжет вам руки и предаст вас во власть честолюбца Стюарта.

— Маркиз, вы клевещете на моего ближайшего родственника!

— Ваше величество, даю голову на отсечение, что тут замешаны предательство и обман. Филли подслушала беседу лордов сегодня ночью…

— И что же услыхала она?

— Они не может ни говорить, ни писать, но просила меня предостеречь вас!

— А что посоветуете вы мне? — сказала королева, устремив на Боскозеля испытующий взор.

— Не ходите к обедне! Потребуйте, чтобы лорды очистили дворец от черни. Или пошлите меня вниз, чтобы я спросил от вашего имени собравшийся народ, что побудило его к такому непочтительному поведению. Ручаюсь своей головой, что этот мнимый мятеж лопнет как мыльный пузырь, едва вы станете доискиваться до его причин вместо того, чтобы как ожидают лорды, искать у них помощи.

— Маркиз, — улыбнулась Мария Стюарт, — я последую отчасти вашему совету. Но мне неудобно избирать вас посредником, так как вы показали вчера, что любите прибегать к крайним мерам помимо моей воли. Но я не стану просить, а прикажу. И надеюсь, вы убедитесь, что заблуждались, и тогда постараетесь заслужить дружбу лорда Стюарта. Он ближе всех ко мне в здешнем королевстве. Кстати, он идет сюда. Послушайте.

Боскозель покраснел. Строгость королевы поразила его, как горькая насмешка, но он в душе надеялся, что речи Стюарта разочаруют Марию.

Лорд явился с мрачным видом, точно хотел возвестить беду, но едва заметил Боскозеля, как его мина внезапно переменилась и на лице появилась торжествующая улыбка.

— Лорд Джэмс, — начала королева, — что значит этот дикий шум в нашем дворце? Разве нет стражи, чтобы водворить порядок среди черни?

— Государыня и дорогая сестра, — ответил Стюарт с низким поклоном, — я вижу, что вы уже уведомлены о происшедшем. Я принес бы это уведомление сам, если бы считал пристойным приближаться к спальным покоям шотландской королевы.

— Лорд Джэмс, — краснея, возразила Мария, — необычайность происшествия могла бы послужить извинением усердию, которое пренебрегло правилами этикета. Где принимает королева, там уже аудиенц-зал. Перейдем, однако, к делу. Чего хочет чернь?

— Ваше величество, это — не чернь, а граждане Эдинбурга, которые не могут допустить, чтобы в королевском замке смеялись над законом. Католическое богослужение запрещено в стране, и Джон Нокс взывал вчера с кафедры, что он скорее согласится увидеть десятитысячную неприятельскую армию в пределах Шотландии, чем потерпит совершение одной католической обедни. Народ ропщет, на улицах требуют не дозволять восстановления идолопоклонства. Народ, ваше величество, разгорячился до такой степени именно из-за боязни, что правительница-католичка пустит в ход все средства, чтобы ввести опять изгнанную веру. Он успокоился бы если бы получил гарантии…

— Ну что, вот и договорились! — подал голос Боскозель, который не смог дольше сдерживать свое негодование.

Мария бросила на него строгий взгляд и с гневом обратилась к своему побочному брату.

— А что посоветуете вы мне, лорд Джэмс? — спросила она слегка дрожащим голосом. — Полагаете ли вы, первый лорд Шотландии, что королева домогается слишком многого, когда требует, чтобы ей не мешали служить Господу в своем собственном доме согласно предписаниям ее религии?

— Ваше величество, — ответил Стюарт, — я только доложил вам о положении вещей.

— Что еще?

— Ваше величество, я должен прибавить, что мои драбанты охраняют аббатство и что мне интересно было бы посмотреть, на что осмелится ропщущий народ.

— Итак вы советуете мне идти к обедне наперекор грозящей толпе?

— Я пожалел бы о будущности вашего величества, если бы вы с первого же дня пребывания здесь обнаружили слабохарактерность.

Мария посмотрела на Боскозеля, точно желая сказать ему:

«Видишь, как ты заблуждался?»

— Лорд Джэмс, — обратилась она к брату, — прошу вас подать мне вашу сильную руку, она — самая лучшая зашита для шотландской королевы!

С этими словами государыня прошла мимо Боскозеля.

Когда королева, под руку с братом, вступила во двор, бушевавшая толпа затихла. Королевское шествие двинулось к аббатству, и в капелле раздалось торжественное пение хора. Но едва ненавистные звуки были услышаны собравшимся народом, как шум возобновился и толпа стала напирать на церковные двери. Джэмс Стюарт вышел оттуда как раз в ту минуту, когда ярый фанатик, сын лорда Ландзея, в полном вооружении проникнул в дворцовый двор и устремился на церковь с возгласом: «Смерть жрецам Ваала!» Дерзкий отскочил прочь, когда Джэмс Стюарт спокойно выступил ему навстречу и воскликнул:

— Мир в жилище королевы! Правая рука, поднявшая оружие в пределах Голируда, подлежит отсечению топором палача!

Возбужденная толпа опомнилась, ее отрезвила скорее гордая, полная достоинства осанка могущественного лорда, чем его угроза, и ропот недовольства перешел в громкое ликование, когда лорд Стюарт обратился к Боскозелю, сгоряча вынувшему меч из ножен.

— Маркиз, ведь вы не во Франции. Королеву Шотландии защитит рука шотландца и шотландская верность, меч гостя слишком слаб.

Боскозель потерпел поражение. И, сжав зубы, вложил меч в ножны.

— Милорд, — сказал он тихо, — если королеве послужит на пользу, что вы поднимаете меня на смех, то я снесу это, но если вам не нравится во мне еще что-нибудь, тогда я готов встретиться с вами без свидетелей.

— Маркиз, — с надменной улыбкой возразил Стюарт, — я не выражал вам ни одобрения, ни порицания, иначе сделал бы это в понятной форме, не допускающей никаких «или». Но, кажется, вы ищете ссоры со мной и другими. Пожалуй, вы недовольны тем, что мы — не французы?

— Милорд, эта насмешка…

— Только ответ на ваш вызов. Неужели вы собираетесь вызывать на дуэль каждого, кто служит королеве? Если вы приближенный Марии, а, кажется, так оно и есть, то вы можете принести королеве истинную пользу, если посоветуете ей или отвечать доверием на доверие, или сесть на галеру и покинуть Шотландию. Потому что не собираетесь же вы один завоевать всю страну?

Боскозель чувствовал себя пристыженным, но также и обиженным. Тон его противника был оскорбителен, хотя упрек более чем справедлив. Безрассудство подвергло бы опасности королеву, а его тщеславие скомпрометировало бы ее, если бы тот самый человек, против которого он предостерегал Марию, с помощью своего влияния не послужил ей щитом, о который разбились волны мятежа.

Чего бы не дал Боскозель за то, чтобы сделаться другом Стюарта! В эту минуту он почувствовал, что не кто иной как Джэмс Стюарт в состоянии дать королеве ее государство или отнять его. Вдобавок он был единственным лордом, который, как брат, не мог добиваться руки Марии, и вместе с тем желал, чтобы она подарила свое сердце кому-нибудь, кто бы стал его соперником в Шотландии или чье высокое происхождение сделало бы его тогда второстепенным лицом в стране. Скорее он помышлял о таком супруге для своей сестры, честолюбие которого не шло бы дальше того, чтобы не делить ни с кем ее любовь. Мог ли Стюарт найти для королевы более подходящего жениха, чем он, Боскозель? Если бы он не был таким сумасбродом, то мог ли найти себе более могущественного ходатая, чем лорд Джэмс?

Однако искать дружбы этого человека было слишком поздно. Боскозель видел, что ему брошен вызов не на жизнь, а на смерть, и принял его.

— Милорд, — сказал он с ненавистью, — пожалуй, Марии Стюарт нужна победа только над одним человеком, чтобы завоевать Шотландию, и тогда моя задача была бы не слишком трудна.

— А кто же этот человек, маркиз?

— Тот самый, чья прихоть может вызывать и укрощать ярость мятежа.

Джэмс Стюарт был задет за живое. Он считал Боскозеля трусом и не ожидал от него столько меткого замечания, разоблачавшего его интригу.

— Значит, вы объявляете мне открытую войну? — спросил Джэмс.

— Да, милорд, с того момента, когда вы обратите свою волю против королевы.

Стюарт мрачно насупился, уставившись пронзительным взглядом своих серых глаз на смельчака, обвинявшего его в посягательстве на государственную измену.

— Считайте этот момент с настоящего часа! — сказал он. — Для блага королевы я употреблю свое влияние и там, где женская слабость слишком снисходительна к надменному чужеземцу.

— За это слово вы ответите мне, милорд…

— Перед троном, маркиз! — сказал Джэмс Стюарт, поклонился и пошел через двор к замку распорядиться, чтобы богослужение не встретило больше никакой помехи.

VI

Мария преклонила колени перед Господом и со слезами изливала у подножия алтаря тревогу своего сердца. Никогда еще не чувствовала она так сильно бремени королевского ненца, как в ту минуту, когда грубая сила пыталась противиться ей, когда ее подданные поднялись на священнослужителей церкви и даже само появление ее особы не принудило бушевавшую толпу к почтительности. Она очутилась среди еретиков и должна была искать любви народа, который противился ее вере. Насколько иначе принимали ее во Франции!

— Чем должно кончится все это? — спрашивала Мария. — Как я справлюсь с этой грубой толпой?

— Утешайся верой, — увещевал ее священник. — Кто вытерпит здесь, тот будет увенчан на небе. Не унывай, дочь моя, потому что с тобой Господь и Пресвятая Дева. В Писании сказано: «Кто ради Меня несет крест, того Я возвеличу». Имей терпение. Божественный совет озарит этот мрак. Обещай сильным и могущественным свободу веры, если они не станут препятствовать тебе служить Богу по-твоему. Будь ангелом мира, успокой ум и предоставь Господу заботу о благе Его церкви. Ты полна прелести, пускай это милое очарование завоевывает сердца твоих врагов. Терпи, пока не сделаешься сильней, чтобы господствовать, подчиняйся, пока не приобретешь власти повелевать!

Однако слова утешения не могли осушить слезы королевы. Глубоко оскобленная, напуганная и встревоженная за свое будущее, покинула Мария капеллу и направилась к парадному крыльцу замка.

Знатнейшие дворяне ожидали ее в большом зале. Она протянула руку Джэмсу Стюарту.

— Я здесь не королева, — сказала она, — а гонимая, обязанная благодарить за великодушную защиту.

Никогда еще Мария не была прекраснее, чем в эту минуту, ее лицо выражало трогательную беспомощность, а в ее кротких чертах отражался горький упрек вместе с безмолвной жалобой. Взволнованные, растроганные ее словами, пристыженные оскорблением, которому подверглась королева, воодушевленные желанием показать этой женщине, что ее мольба не осталась напрасной, лорды обступили ее и принесли ей клятву верности.

— Клянусь моей жизнью, — воскликнул Стюарт, — я готов прибить к зубцам этого замка голову изменника, который вздумал бы проникнуть в пределы Голируда! Вы должны беспрепятственно совершать ваши богослужения, как и где вам угодно. Только прикажите — и строгий уголовный суд воздаст тем, кто осмелился сегодня нарушить мир в королевском замке!

Мария улыбнулась сквозь слезы. Она читала по всем лицам, что покорила сердца, и этот триумф ее красоты поднял в ней упавшее мужество.

— Милорды и господа, — воскликнула она, — избави меня Бог приветствовать мой народ актом мщения! Я прощаю тем, кто оскорбил меня, и готова верить, что все это проистекло из боязни, что я потребую, чтобы моя вера была господствующей в государстве. Объявите всенародно, что я желаю только мира и согласия, что я предоставляю каждому его веру и далека от намерения возбуждать религиозные распри, но при этом прошу и проповедников учения Кальвина осторожно судить о тех, кто принадлежит к иной церкви.

— Да благословит вас Бог за эти слова! — с жаром подхватили лорды, потому что теперь у них рассеялось последнее опасение. — Если вы уважаете веру шотландцев, то весь народ будет стоять за свою королеву. Да здравствует Мария Стюарт, жемчужина Шотландии!

Дружный клик воодушевления сопровождал Марию, покидавшую зал, и она могла утешить себя, что в этот час завоевала не только преданность своих вассалов, но и сердца своих лордов, то были уже не просто подданные, но поклонники, которые смотрели на нее восторженными глазами и почтительно целовали край ее одежды.

— Наши прелести еще не поблекли в горе и печали! — с улыбкой сказала она Марии Сэйтон, придя к себе в парадную комнату.

— Государыня, — прошептал Джэмс Стюарт, последовавший за ней, — предоставьте сиять вашему очарованию, и вся Шотландия падет к вашим ногам.

— Милорд Джэмс, довольно плохо, что мне приходится сызнова завоевывать ее!

— Ваше величество, вы порвали связи с отечеством и теперь, когда вы снова налаживаете их, вам мешает то, что ваше сердце осталось за морем, а в вашей свите есть лица, желающие стоять к вам ближе ваших верных подданных.

— Вы намекаете на маркиза Боскозеля? Я сделала ему выговор за его вчерашнюю выходку. Слишком большое участие к моей особе мешает ему осознать, что мы уже не во Франции.

— Это напоминание о Франции бросает тень на вашу будущность, Франция принесла нам междоусобную войну, она выказывала нам плохую дружбу в тяжелые времена. Можете ли вы сердиться на нас за то, что мы хотим иметь вас целиком, а не вполовину, что нас оскорбляет, когда эти кавалеры хвастаются, что стоят к вам ближе, чем мы, — да, когда они намекают, что намерены защищать вас против вас же самих?

Мария покраснела.

— Лорд Джэмс, — сказала она, — вы — мой ближайший родственник, и я назначила вас первым слугой моей короны. Кого обвиняете вы в том, что он оскорбил вас?

— Я ни на кого не жалуюсь, — ответил Стюарт, — я только предостерегаю. Если бы мне понадобилось жаловаться, то я бы сам потребовал удовлетворения. Но я не желаю огорчать по пустякам сердце моей королевы.

— Сердце? Милорд Джэмс, моему сердцу ближе те, которые указывают мне средство приобрести любовь Шотландии.

— Неужели это — правда? Государыня, сердце королевы — не то, что сердце женщины…

Мария покраснела сильнее под испытующим взором Стюарта. Она догадалась, куда он метит, и ее гордость была уязвлена. Неужели Боскозель осмелился похвастаться ее благосклонностью?

— Милорд, — возразила она, подняв голову, — сердце женщины я оставила во Франции, на могиле моего супруга. Вам следовало бы знать это и щадить меня. Но я догадываюсь, куда направлено ваше подозрение. Мой секретарь, маркиз Боскозель злоупотребляет моим доверием? Неужели он оскорбил вас?

— Он принял за личную обиду мой выговор. Прикажите, как мне ответить ему. Друга королевы я пощажу, а дерзкого француза проучу охотно.

— Пусть войдет маркиз Боскозель! — приказала Мария, вызвав слугу.

Слуга позвал маркиза.

Боскозель вошел с высоко поднятой головой, но, когда встретил взгляд Марии, кровь застыла в его жилах.

— Маркиз, — сказала королева, — лорд Джэмс — мой первый министр, самый ближайший мой поверенный. Кто хочет служить мне, тот должен повиноваться ему. Я надеюсь, вы избавите меня от печального долга пожертвовать испытанным другом воле моего первого министра.

— Ваше величество… — запинаясь, вымолвил Боскозель. Но королева резко перебила его.

— Маркиз, мне не надо ни объяснений, ни оправданий. Пока я прошу. Подайте лорду руку, а милорд Джэмс пускай сочтет это испрошенным у меня удовлетворением.

— Государыня, я — оскорбленная сторона. Вы требуете слишком многого!

— Маркиз прав, — вмешался Стюарт. — Я употребил выражение, оскорбившее его, по поводу этого выражения, а не по сути дела, я готов просит прощения.

— Ах, — улыбнулась Мария, бросив на Боскозеля почти презрительный взгляд, — лорд Стюарт благороднее вас и действительно предан мне.

Не успела она договорить, как Боскозель бросился к ее ногам и воскликнул:

— Требуйте моей жизни, она принадлежит вам! Что мне сделать, чтобы примириться с лордом Джэмсом, раз вы хотите, чтобы я уступил ему? Лорд Джэмс, если я вас оскорбил, простите меня. Если вы оскорбили меня, простите, что я не принял покорно стыда. Когда Мария Стюарт требует, я превращаюсь в совершенно безвольного слугу.

Стюарт понял, что имеет дело с сумасбродом и что королева не разделяет этой страсти, и теперь успокоился.

— Вы видите, — улыбнулась Мария, многозначительно переглянувшись с братом, — что он — фантазер и чересчур поддается бурным вспышкам в своем усердии. Поднимитесь, Боскозель, я хотела примирения с лордом, но никак не вашего унижения.

Тут она слегка поклонилась и жестом руки отпустила их обоих.

— Маркиз, — сказал Стюарт, когда они вышли из комнаты, — я сознаюсь, что был к вам несправедлив, и стыжусь победы, которая, собственно, была поражением для меня. Вы любите королеву, а я — только слуга. Значит, вы стоите к ней ближе меня. Согласны вы пожать мне руку?

— Я подал вам ее, потому что так приказала Мария, а теперь подаю добровольно, как человеку, знающему мою злополучную тайну. Да, я люблю королеву, люблю до безумия!

— Это — в самом деле безумие, потому что она никогда не может принадлежать вам.

— А разве принадлежит мне солнце, луна, звезды? Неужели безумие — поклоняться вечно недосягаемой красоте?

— Нет, если она недосягаема для всех. Уезжайте домой, маркиз, если я смею вам советовать. Отправляйтесь восвояси, прежде чем Мария Стюарт выберет себе супруга.

— Она никогда не сделает этого.

— Она — женщина и королева, она молода, прекрасна и обворожительна. Ей найдут жениха, и если ее сердце не сделает выбора, то необходимость принудит ее остановиться на той или иной партии. Будьте мужчиной, маркиз, покоритесь неизбежному! Бегите отсюда, пока страсть не довела вас до безумия! Не позволяйте догадываться посторонним, что ваше усердие было не чем иным, как ревностью! Будьте осторожны ради королевы, малейшее пятно на чести государыни погубило бы ее навсегда в нашей стране.

Лорд Джэмс еще раз пожал руку маркиза и удалился.

— Мне бежать от нее? — простонал Боскозель, провожая лорда Стюарта влажными от слез глазами.

В банкетном зале Джэмс застал Эрджиля.

— Теперь оседланная лошадь меньше в моей власти, чем моя прекрасная сестрица, — шепнул он своему другу, — и под ударом копыта этого царственного скакуна должны склониться с зубовным скрежетом Гамильтоны и Гордоны, Гентли и вся их клика.

 

 

Глава первая

ГРАФ ЛЕЙСТЕР

I

Самой блестящей эпохой Англии по справедливости считают правление Елизаветы, когда влияния реформации и языческого ренессанса вызвали к жизни новые могучие, неведомые дотоле силы, когда Англия одержала победу над предрассудками католической религии и уничтожила великую армаду Филиппа II, когда страна, вступив на новый путь, подарила миру такого поэта, как Шекспир, и такого философа, как Бэкон.

Дочь трагически погибшей Анны Болейн вписала свое имя в страницы истории кровавыми и золотыми буквами. Елизавете было двадцать пять лет, когда корона украсила ее золотисто-белокурые волосы; ее высокая фигура отличалась грацией и величественностью; на красивом, хотя и не отличавшемся правильными чертами, лице несколько южного типа сверкали большие темно-синие глаза, в которых светились ласковость и проницательная острота ума — когда она с гордостью смотрела с высоты трона, и пламенела дикая страсть — когда задевали ее женское тщеславие. Это тщеславие было большой слабостью Елизаветы, она не прощала ни малейшей обиды, нанесенной ей как женщине, а каждая лесть, касавшаяся ее внешнего вида, встречала благосклонный прием.

Елизавета была целомудренна до кончиков ногтей. Ее высшей гордостью было слыть и быть девственной королевой. Она отказывала всем женихам, но никогда не оставалась без поклонников, с которыми ее чувственность вела кокетливую игру, возбуждающую в них всяческие вожделения и никогда не удовлетворяющую их. Было ли это следствием физического недостатка или болезни — неизвестно, но Елизавета в часы интимных бесед со своими фаворитами или льстецами выглядела самой разнузданной и чувственной женщиной, хотя ее нельзя было обвинить в фактическом падении.

Наряду с чувственностью она унаследовала от отца также высокомерие и вспыльчивость. Но именно эти черты характера, вместе с ее образованностью и возвышенностью ума, послужили для создания фундамента мирового могущества Англии. Елизавета выбрала министрами самых умных и проницательных людей того времени — Уильяма Сесиля и Николаса Бэкона, прекратила судебные преследования еретиков, освободила всех заключенных, посаженных в тюрьмы за религиозные убеждения, и снова восстановила англиканскую церковь, не возобновив преследований католиков. Во всех мероприятиях она руководствовалась желанием сделать Англию великой и счастливой, и только одна всеобъемлющая ненависть переполняла ее душу — это ревнивая ненависть к женщине, более красивой, чем она сама, ее законной наследнице, бывшей и королевой, и ее соперницей на том же острове, — к Марии Стюарт.

II

Королева Елизавета сидела в своем кабинете. Уильям Сесил, барон Бэрлей, только что кончил свой доклад, когда Елизавета, случайно глянув в окно, засмотрелась на сцену, которая там происходила. Молодой, в высшей степени элегантно одетый кавалер пытался смирить пылкого коня, напугавшегося драбантов, охранявших ворота у въезда в парк. Казалось, что молодой человек неминуемо должен вылететь из седла и разбить себе голову о мозаичный пол, но всадник словно сросся с лошадью и, как будто играя, управлял поводьями.

— Этот молодой человек, — улыбнулась Елизавета, — кажется, хочет сделать карьеру. И ему посчастливилось, так как мы заметили его в удачный момент. Сесиль, знаете ли вы этого молодого человека?

— Ваше величество, — ответил Бэрлей, — от проницательности вашего взора никогда ничто не скроется! Этот молодой человек добивается чести быть представленным вам и теперь дрессирует лошадь перед дворцом в очевидной надежде быть замеченным прекраснейшими в мире глазами. Это Роберт Дэдлей, сын несчастного Гилфорда Варвика…

— Знаю, — перебила его Елизавета, и тень набежала на ее лицо при воспоминании о кровавом дне, когда в Тауэре упал топор палача на голову Гилфорда Варвика и его жены Джэн Грей, а она, Елизавета, была узницей своей сестры. — Сэр Роберт Дэдлей… Я хорошо помню его; это смелый мальчик, участвовавший в винчестерском турнире. Как это могло случиться, что он так долго не появлялся при дворе?

— Он всего несколько дней назад вернулся из Франции, куда уехал в те дни…

Елизавета погрузилась в воспоминания и почти не слышала ответа: гремели винчестерские трубы, мальчик Дэдлей облачился в ее цвета и безумной храбростью отомстил за издевательства сестер.

— Ваше величество, — шепнул Бэрлей, которому этот момент показался благоприятным, чтобы замолвить словечко за своего фаворита. — Родовые имения Варвиков попали в другие руки, но графство Лейстер свободно, может, отдать его сэру Дэдлею в вознаграждение за прошлые испытания?..

— Конечно, Сесил, конечно! Я не могу сделать ничего более достойного, как вознаградить тех, кто пострадал за меня. Посмотрите-ка, вот что мне принесли вчера. Эту записку написала моя няня коменданту замка, когда мне было четыре года. Отец в то время ненавидел меня, так как я напоминала ему о смерти матери. Этот листочек для меня реликвия; он постоянно будет напоминать мне, чтобы я не забывала восхвалять Господа за то, что он вывел меня из самой жестокой нищеты к пышнейшему трону земли. Прочтите это, лорд Сесил.

Бэрлей прочел и тоже почувствовал себя взволнованным.

«Почтительнейше прошу Вас, — прочел Бэрлей в записке, — всемилостивейше снизойти к нуждам моей крошки, так как у нее нет ни платья, ни кофты, ни шубы, ни белья, ни рубашек, ни платков, ни одеяла, ни матраса, ни муфты, ни шапочки».

— Вот как была я бедна и тоща! И как я теперь богата! Сесил, пошлите мне этого молодого человека!

Бэрлей глубоко поклонился и вышел из комнаты.

Елизавета подошла к окну, разглядывая смелого всадника.

«Как он красив!… — думала она. — Знает ли он, что я смотрю на него? В то время, когда он носил мои цвета, он был еще ребенком, но и тогда он умел ухаживать за дамой, как взрослый. Варвики горды, отважны и верны в любви. Теперь мальчик возмужал в ссылке… Однако ведь это он, кажется, освободил Стюарт и был потом сослан? Он действовал с большой отвагой для своего возраста! Значит, он знаком со Стюарт? От него я узнаю, не потускнели ли черты ее лица от горя после смерти супруга».

Бэрлей вернулся доложить о Дэдлее и вышел по знаку королевы. В ту же минуту в дверях появился Дэдлей.

— А, сэр Дэдлей! — воскликнула Елизавета. — Вы упражняетесь под моими окнами в верховой езде, чтобы напомнить мне, что я все еще в долгу перед своим рыцарем винчестерского турнира? С годами вы не стали застенчивее! Но мне нравится откровенное почитание, если за ним чувствуется смелое сердце. Хотите поступить ко мне на службу?

Дэдлей был словно опьянен столь милостивым приемом, превзошедшим самые смелые ожидания. Тщеславие сердца говорило ему, что в данном случае дело не в благодарности королевы, а в благоволении женщины. Он посмотрел на Елизавету взглядом, которым неоднократно вызывал краску стыда на прекрасных щеках. Никогда еще в жизни он не ставил так много на карту, как в этот момент, когда взглядом словно старался раздеть королеву. И увидел, как под огненными локонами запламенели щеки Елизаветы, как в блеске ее глаз засветилась страсть — этот первый привет любви.

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, опустив глаза, — я не могу поступить к вам на службу!

Елизавета ожидала чего угодно, только не такого ответа, звучавшего почти оскорблением. Ведь он сам изо всех сил старался обратить на себя ее внимание, и она милостиво пошла навстречу его домогательствам. И вдруг этот молодой человек отказывается от милостей королевы? Она почувствовала легкое раздражение против Дэдлея, и вместе с тем в ее душе зародилось женское подозрение.

«Ведь Дэдлей освободил Марию Стюарт, состоял на ее службе… быть может, он был одним из поклонников шотландской розы… Да, да, — кричал в ней внутренний голос, — очень возможно, что Мария просто прислала его интриговать здесь против Джемса Стюарта. Нет, я не потерплю при своем дворе шпионов шотландской королевы!…»

Елизавета встала, заходила взад и вперед по комнате, от внутреннего волнения ее щеки пылали все сильней. Мария Стюарт была не только законной наследницей ее трона, но даже больше: если бы зашел вопрос о правах, то Мария уже теперь могла бы справедливо предъявить притязания на английскую корону. Дэдлей принадлежал к роду Варвиков, которых испокон веку называли «делателями королей». Может ли она потерпеть, чтобы Стюарты уже теперь начали образовывать в Англии партию, которая призовет их на трон, как только ей надоест королева Елизавета?

— Милорд! — сказала Елизавета гордым, строгим тоном, — я предложила вам вступить ко мне на службу потому, что когда-то видела в вас преданность дочери Генриха Восьмого, но не потому, что ожидала чего-нибудь особенного от человека, изучавшего честолюбивую политику Медичи при дворе королевы, бывшей игрушкой в руках всех партий. Поэтому с удовольствием беру назад свое предложение и можете не надеяться, что имения, отобранные у вашего рода декретом об изгнании, я верну обратно тому, кто собирается искать себе в Англии иного господина, кроме Елизаветы Тюдор.

Дэдлей понял, что достиг цели, а потому может дерзнуть еще больше.

— Ваше величество! — ответил он, преклонив колена. — Даже ваша немилость не может заставить меня изменить своему решению. Но прошу сказать мне, какой клеветник осмелился внушить моей всемилостивейшей монархине сомнение в моей верности и преданности? Если на земле существует такая держава, которая покушается на права вашего величества, тогда прошу поставить меня во главе вашего войска и послать туда, где прольется первая кровь.

— Как? Так вы хотите служить в войске и только отвергаете пост при дворе? Встаньте, сэр Дэдлей!… Уж не надеялись ли вы, что я назначу вас лордом-канцлером? Встаньте, сэр, — нетерпеливо продолжала она, — и объяснитесь пояснее.

Дэдлей не вставал.

— Ваше величество, — сказал он, — если вы хотите знать причину моего отказа, то позвольте мне оставаться на коленях. Это — та поза, которая приличествует моей вине. Я должен сознаться в государственном преступлении.

— Так вот оно что! Я так и знала!… — встревожилась королева, и в ее душе зародилось новое подозрение.

— Вы знали? — переспросил Дэдлей и посмотрел на Елизавету таким сияющим, таким полным смелой надежды взглядом, что королева смутилась. — О, что я говорю?.. Вы не можете, вы не должны даже догадываться, что заносчивый юноша, бывший когда-то на службе у дочери своего короля и видевший только идеал всего прекрасного, унес ее образ с собой в изгнание и ныне с дрожью в сердце увидел на троне женщину, которую когда-то боготворил. Ваше величество! Теперь вы знаете, что Дэдлей Варвик — государственный преступник, я не могу поступить к вам на службу, потому что безумие любви довело бы меня до сумасшествия от пытки находиться всегда с вами в такой непосредственной и такой далекой близости к вам… Я боюсь постоянно видеть в вас идеал своих грез, а не королеву, боюсь ваших милостей, а не боюсь гнева. Пошлите меня в Тауэр, прикажите обезглавить меня, дерзкого, — и все равно я буду благословлять вас.

Елизавета покраснела; как ни мало была она приготовлена выслушивать подобные признания, смутившие ее на первых порах, но она сумела овладеть собой настолько, чтобы угадать в этом глубоком самоуничижении Дэдлея тонкий расчет.

— Браво, сэр Дэдлей! — усмехнулась она, тем не менее польщенная его лестью. — Вы прошли во Франции хорошую школу и хотите поймать королеву любовным признанием. Быть может, вы остаетесь на коленях потому, что хотели бы сидеть рядом со мной на троне!… Итак, вы боитесь, что солнце нашего образа светит слишком ярко для вашего взора? Ну что же, я приговариваю вас смотреть на него до тех пор, пока вы не привыкнете к нему и не научитесь видеть в нем только королевский блеск.

Дэдлей, поцеловав край ее платья, встал.

— Ваше величество слишком справедливы, чтобы требовать невозможного. Вместе с тем, если вы не отослали меня сейчас же в Тауэр, значит, чувствуете ко мне сожаление…

— Дэдлей, вы заходите слишком далеко! — прервала его королева, взволнованная ласкающим, вкрадчивым тоном, который проникал ей в самое сердце. — Елизавета Тюдор не забыла, что прежде вы носили ее цвета, причем в то время, когда на это решались очень немногие. Но все-таки попридержите свой язык!… Королева не всегда расположена погружаться в воспоминания прошлого. Служите мне преданно и верно, и тогда вы приобретете возможность стать к Елизавете Тюдор настолько близко, насколько это доступно высшим чинам королевства. Теперь ступайте!

Елизавета повелительно кивнула, и Дэдлей почувствовал, что теперь он серьезно рискует навлечь на себя гнев государыни, если немедленно не повинуется ее приказанию. Он глубоко склонился перед королевой и вышел из комнаты.

Елизавета мечтательно посмотрела ему вслед; это послушание удовлетворило ее гордость, и ее сердце всецело отдалось сладким ощущениям, в которые женщина погружается так охотно, когда нападает на достойный ее любви объект.

Наконец она позвонила и приказала позвать лорда Бэрлея.

— Милорд, — начала она, когда тот вошел, — вы говорили о том, что лорд Джэмс Стюарт просит избрать для Марии Стюарт супруга, который мог бы быть защитником протестантской церкви и направлять эту молодую, экспансивную особу. Ее супруг должен быть предан нам и ни в коем случае не должен стать, благодаря поддержке иностранных держав, опасным соперником нашего могущества. Он должен быть католиком, так как иначе Мария Стюарт не примет его предложения. Что бы вы сказали, если бы мы избрали для этого того самого смелого наездника, за которого вы только что ходатайствовали?

— Сэра Дэдлея? Ваше величество, у него очень симпатичная наружность, но если бы он показался шотландской королеве хоть сколько-нибудь достойным внимания и если бы он сам рассчитывал быть замеченным ею, то он либо сам последовал бы за ней из Франции, либо ему было бы предложено поступить к ней на службу.

— Милорд, если я сделаю сэра Дэдлея графом Лейстером — вы ведь говорили, что это графство свободно, — тогда он станет достаточно богатым и могущественным, чтобы иметь преимущество над любым шотландским лордом. Что же касается самой шотландской королевы, то она должна будет подчиниться нашему желанию, если шотландские лорды настоятельно потребуют от нее этого; да она и сама будет нам благодарна, что мы выбрали ей такого изящного кавалера. Что же касается его самого, то я рассчитываю на его преданность мне. Он согласится исполнить мое желание и стать супругом королевы Марии.

Бэрлей поклонился, у него не было никаких особенных поводов возражать против подобного решения.

— Прикажите изготовить указ, — продолжала королева, — я возведу сэра Дэдлея в звание графа Лейстера. Пока сохраните мой план в тайне, но поразузнайте, как настроев этот молодой человек: не завел ли он себе какой-нибудь интрижки и нравится ли ему шотландская королева. Сегодня вечером приготовьте мне доклад по этому поводу. И позаботьтесь, чтобы сэр Дэдлей получил приглашение пожаловать вечером ко двору.

Бэрлей удалился, а Елизавета с нетерпеливым волнением, которое, впрочем, легко было понять, ожидала результатов этого доклада. Если, признаваясь ей в любви, Дэдлей руководствовался только честолюбием, тогда он ухватится за возможность разделить с шотландской королевой корону. Если же он воспротивится этому, тогда он искренне любит ее, Елизавету, и тогда он откажется от короны. Но, даже став супругом Марии Стюарт, он не перестанет быть рабом ее воли.

III

Обширные залы пышного королевского дворца были почти переполнены гостями, а королева все еще не показывалась, заставляя ждать себя непривычно долго. Впрочем, двору было чем занять себя во время этого ожидания.

Девственная королева была уже в том возрасте, когда первый цвет женской красоты достигает полной зрелости, и ей пора было уже избрать себе супруга и озаботиться законным наследником короны Тюдоров. Вот сегодня и болтали о смелом всаднике, который укрощал лошадь перед окнами королевы и потом получил долгую аудиенцию с глазу на глаз. И когда теперь он ходил по зале, то при виде его никто — в особенности же прекрасная половина собравшихся — не сомневался, что вскоре можно ждать пышных свадебных торжеств.

Дэдлей, граф Лейстер был одет во французском вкусе. Короткий, открытый спереди камзол, из которого выглядывали великолепные кружевные брыжи, был из белого атласа, затканного серебром, точно так же, как и жилет и плотно обтянутые панталоны, а серебряные пряжки, белые шелковые чулки и башмаки с красными отворотами и бриллиантовыми пуговицами довершали вместе с богатой шпагой этот простой, но изящный туалет.

— Граф, — сказал Бэрлей, обращаясь к Дэдлею в соответствии с новопожалованным титулом, — вашим туалетом вы доказываете, что отдаете предпочтение вкусу парижского двора. Надо полагать, что это — самый изысканный вкус, раз его избрала первая красавица мира, шотландская королева.

Дэдлей тут же вспомнил, что, передавая ему лично патент на звание графа Лейстера, Бэрлей поздравил его и прибавил, что теперь он, наверное, скоро представит ко двору графиню Лейстер. Когда же Дэдлей очень уклончиво ответил на эту фразу, Бэрлей заметил, что нисколько не удивился бы, если бы Дэдлей оставил свое сердце в плену во Франции. Дэдлей был достаточно умен, чтобы относиться к каждому своему слову с большой осторожностью, особенно после того смелого шага, которым он подошел к королеве.

— Милорд, — ответил он, — я ношу французские платья потому, что у меня не было времени найти английского портного.

— Вы уклоняетесь от прямого ответа, милорд. Я так много слышал о блеске французского двора и красоте Марии Стюарт, что с удовольствием выслушал бы мнение англичанина на этот счет. Но, быть может, я кажусь вам стишком навязчивым?

— О, вовсе нет, милорд. Я могу только подтвердить, что слухи не преувеличивают великолепие французского двора.

— А шотландскую королеву там действительно так чествовали, как говорят? Она и на самом деле так хороша, что вдохновляет всех поэтов?

— Ее там очень чествовали, а поэтов везде достаточно много. Шотландская королева была образцом женской прелести, пока не потеряла супруга; с того времени я более не видел ее. Впрочем, у нее нет такой королевской осанки, как у нашей монархини.

— Тем хуже. Необходимо, чтобы Мария Стюарт снова вышла замуж, так как ей понадобится мужская рука для защиты против мятежных лордов. И нашей королеве было бы во всяком случае желательно, чтобы шотландский цветок сорвал английский лорд.

— Тогда ей остается только послать на сватовство лордов. Однако я боюсь, что им всем откажут.

— Даже если это будут такие мужчины, как вы, которым достаточно только появиться, чтобы приковать к себе внимание всех женщин? Граф Лейстер, неужели вы упустили во Франции возможность проложить себе дорогу к трону и теперь вам придется удовольствоваться графством?

— Милорд, мое честолюбие не покушалось даже на графство, — ответил Дэдлей.

— Смелому принадлежит весь мир, — улыбнулся Бэрлей. — Однако вот и королева.

Елизавета появилась в истинно королевском великолепии, но никогда еще, как теперь, женщина в ней так старательно не заботилась подчеркнуть все свои прелести. Красный бархат ее длинного платья был усеян белыми розами, в которых сверкали бриллиантовые росинки, белокурые волосы ниспадали на кружевной воротник и были переплетены усыпанными бриллиантами шнурками, а на высоком челе сверкала королевская диадема.

Когда государыня обвела взором присутствующих, то ее взгляд невольно остановился на Дэдлее. Она села на стул и приказала музыкантам играть, а лорду Бэрлею — остаться подле нее.

— Исполнили ли вы данное мною вам поручение, лорд Сесил? — спросила она, понижая голос до шепота. — Дело не терпит отсрочки, но я не могу предложить его на обсуждение совета, пока мы не будем совершенно уверены, что Дэдлей не встретит отказа.

— Ваше величество, граф Лейстер хитрее, чем можно ожидать по его открытому лицу. Я навел справки и узнал, что в Париже он держался исключительно в обществе двух людей, от него же самого ровно ничего не узнаешь.

— Кто они?

— Один — граф Сэррей, брат поэта, казненного в Тауэре; другой — шотландский дворянин, находящийся на службе графа Сэррея, некий Вальтер Брай.

— Значит, шотландец и, конечно, почитатель Марии Стюарт, помогавший Дэдлею при похищении королевы из Инч-Магома. Я хочу поговорить с этим господином; надеюсь, что мне легко будет вызвать его на откровенность.

— Ваше величество, не сделает ли единственный вопрос королевы излишним всякое расследование? Граф Лейстер еще не принес вам благодарности за оказанную ему вами милость.

— Лорд Бэрлей, позаботьтесь, чтобы завтра, до заседания тайного совета, я могла поговорить с шотландцем. Пусть придет также и граф Лейстер, но только он не должен знать, что я вызвала к себе шотландца.

Лорд Бэрлей поклонился, королева же снова окинула взглядом зал. Вдруг на ее лице вспыхнул румянец.

Дэдлей стоял, прислонившись к одной из колонн зала, и, казалось, весь ушел в созерцание танцующих; но от королевы не укрылось, что он тайком смотрел на нее. Вдруг он словно случайно приподнял берет. Елизавете бросилось в глаза, что он обвит голубым шелковым дамским рукавом. На винчестерском турнире в юности он прикрепил этот оторвавшийся у нее рукав к своему шлему!..

 

Глава вторая

ГОЛОС СОВЕСТИ

I

В элегантном доме, находящемся на западной окраине Лондона, на белых подушках кушетки откинулась пышная женщина, словно погрузилась в сладкие грезы. Внизу расхаживали лакеи, ливреи которых были разукрашены богатыми галунами; лестницы дома были уложены смирнскими коврами, великолепные комнаты тонули в роскоши. Будуар был уютный: разукрашенная богатой резьбой мебель обита бархатом, тяжелые махровые занавеси закрывали окна, драгоценные ковры застилали пол, стены будуара увешаны дорогими гобеленами. Всевозможные безделушки и предметы роскоши придавали бы будуару вид кабинета редкостей, если бы вся остальная обстановка не была до крайности уютна и удобна. В камине пылало яркое пламя, красноватый отблеск которого играл на щеках мечтающей красавицы. Ни малейший звук не проникал с улицы в этот будуар, и уютной тишины не нарушало ничто, кроме трещания дров в камине и бурчания кипящей воды в серебряном чайнике. Чай был известен в Англии уже лет сто, но еще принадлежал к числу предметов роскоши.

Легкое, душистое платье окутывало пышные формы женщины, но на лице ее были видны исключительно искусственные краски, китайские румяна и французская пудра изгладили следы, наложенные временем, а может быть, заботами и пороком.

На столе стояла маленькая коробочка с целой грудой записок. Лорд М. прислал великолепное колье с пожеланиями счастья, капитан Р. — фрукты из Африки, адмирал Р. — редкости из Индии. Далее находились льстивые восхваления бедного поэта, благодарящего за щедрую поддержку, а еще далее — раздушенная записочка старого полковника.

Графиня Гертфорд мечтала. Все мрачные воспоминания своей юности она прогнала последующей наполненной роскошью жизнью и теперь наслаждалась богатством, доставшимся ей по капризу кровавой Марии.

Да, бывшая Кэт Блоуэр утопала в роскоши… Но кто мог сказать, что она была действительно счастлива? Женщина, когда-то стоявшая у папистского столба и потом коротавшая дни в пещере у ведьмы, сейчас вытягивала свое тело на мягких подушках, вдыхала индийские благовония и украшала себя шелком и драгоценностями…

Правда, Екатерину пугала бледная тень Тауэра. Призрак Бэклея долго отнимал у нее ночной покой; долгое время она боялась, что человек, которого прямо от алтаря потащили в застенок, когда-нибудь разорвет свои цепи, появится около ее изголовья и закричит: «Отдай назад украденное, ты, эдинбургская ведьма!» Из страха перед этим призраком она продавала свою любовь в обмен на защиту могущественных лордов. Поэтому, когда Мария Тюдор умерла и открыли двери темниц, то Бэклея не выпустили на свободу, а переправили через шотландскую границу с указом, что возвращение на английскую землю будет для него смертным приговором.

А Вальтер Брай?

Правда если в тихие часы одиночества Екатерина иногда думала о возлюбленном своей молодости, то ужас сковывал ее при воспоминании о мрачных страницах пережитого несчастья, и сердце сжималось холодным ужасом, когда она думала о человеке, кричавшем ей: «Опозоренная женщина должна умереть».

Она трепетала перед этой суровой добродетелью, перед этой словно из бронзы высеченной фигурой, которая требовала для нее смерти из-за какого-то негодяя, который покрыл ее позором; она чувствовала, что недостойна любви Брая и что именно эта любовь послужила причиной всех ее несчастий, так как только из любви к Вальтеру она отвергла Бэклея. А что мог предложить ей Брай? Скучное существование среди мирных хозяйственных забот: никогда не пришлось бы ей испытать восторги сладострастия, праздновать триумфы кокетства, вызывать зависть толпы.

А ее ребенок?

Этот уродливый чертенок, призрак болот, временами танцевал перед ее глазами и смеялся ироническим хохотом, и дрожь охватывала Екатерину. Но вспомнив его неожиданно мягкий голосок с мольбой о сострадании, Екатерина с болью думала о нем.

Неужели это ее дитя? Не насмешка ли сатаны? Но у того существа, которое молило ее о хлебе, волосы были мягки, тело нежно.

— Слишком поздно! — пробормотала Екатерина, вспомнив его опять, и, как тогда, вновь почувствовала, ка пол уплывает из-под ее ног, что вся окружавшая ее роскошь должна вот-вот рассеяться, как сонная греза, и ей снова придется ступать дрожащими ногами по болотам и взывать из всех сил:

— Бабушка Гуг, где мой ребенок?

Ее ребенок!… Материнская любовь никогда не пропадает совсем и в любой момент может вспыхнуть и разгореться ярким пожаром. Чего бы только не дала теперь Екатерина Гертфорд, чтобы иметь возможность посмотреть и обнять своего ребенка! Ей казалось, что она словно совершила преступление против самой себя в тот день, когда отказалась от него — преступление против собственной плоти.

Где же мальчик? Быть может, он умер от голода, пока она утопала в роскоши, или, может быть, замерз, пока она нежилась на мягком шелку; быть может, его пытали и сожгли, как ведьмино отродье, в то время как она отдавалась тому самому лорду, который дал это кровавое приказание?

Через преданных ей лиц Кэт навела справки, населено ли еще развалившееся аббатство близ Эдинбурга, не слышно ли чего-нибудь о колдунье и ее ребенке. Ей рассказали о том, как многих ведьм выставляли к папистскому столбу, а потом воздвигли большой костер, на котором и сожгли их всех во славу божию. Среди многих незнакомых ей имен упоминалась и Гуг, которая была в особенности одержима и мучима дьяволом. Ее пришлось три раза сечь розгами, пока она призналась.

Кэт стало страшно, ей казалось, что она слышит вопли несчастных, видит, как пылает пламя костров, смыкаясь над обугленными телами, слышит иронические насмешки и восторги толпы, прерываемые жалобными стонами детей казненных ведьм.

II

Екатерина позвонила горничной и сказала ей:

— Прикажите заложить экипаж, я должна выехать. Принесите свечи, пусть будет светло! Пошлите за лордом Джорджем!… Я хочу смеха и шуток. К вечеру пригласите Шекспира с его труппой.

— Миледи, — испуганно прошептала камеристка, — там пришел какой-то человек, который хочет во что бы то ни стало переговорить с вами. Мы сказали ему, что вы сегодня не принимаете, но он просит, чтобы вы увиделись с ним, и тогда, по его словам, вы уже найдете время принять его.

Кэт внимательно посмотрела на камеристку, словно желая прочесть на ее лице, друг или враг этот незнакомец. Был ли то любовник, который долгое время пренебрегал ею, а теперь хочет приготовить ей приятный сюрприз, человек, с которым она может смеяться и шутить и прогнать мрачных призраков с души, или это враг, быть может, сам Бэклей или посланный от него человек?

— Сказал ли он, как его зовут? Я никого не принимаю, если мне не назовут сначала имени! — сказала Кэт.

— Миледи, он не захотел назвать свое имя, но уверяет, что знает вас лучше, чем все английские лорды. Это — кавалер, он одет во французское платье, но говорит по- английски с шотландским акцентом и с виду так мрачен и серьезен, словно Черный Дуглас шотландских болот.

При слове «шотландец» лицо у Кэт побледнело как мел, и колени подогнулись.

Как это камеристка могла увидеть в мрачном посетителе Дугласа? Ведь один из них был отцом ее ребенка. Что же сказать ему если Дуглас спросит: «Кэт, где мой ребенок?» Но что если он явился не за тем, чтобы грозить, а принес ей весточку о ее ребенке?

Но с доброй, или с плохой вестью пришел он, а ему была известна ее тайна; одно только слово — и графиня Гертфорд лишится всего своего очарования, титула, ранга и богатства. Что если он уже разболтал о цели своего посещения? Неужели ей снова придется спасаться бегством, быть исключенной из кругов знати, подвергнуться презрению поклонников и насмешкам своей челяди? Неужели она должна решиться на вечный позор ради неверного утешения? Почему бы этому человеку не написать ей?

— Я не выйду сегодня! — сказала графиня Гертфорд. — Я не хочу никого видеть. Дайте этому шотландцу денег, и пусть он уйдет.

— Миледи, он не похож на нищего. Он не принимает никаких отговорок.

— Что? Не хочет уходить? Да что, в самом деле, разве я не госпожа в своем доме? Пусть дворецкий удалит его.

Графиня повелительно махнула рукой, и камеристка ушла. Она часто видела свою госпожу расстроенной, но никогда не замечала такого беспокойства с явными признаками ужаса.

Но не успела камеристка уйти, как Кэт готова была вернуть ее обратно. Она чувствовала, что таким поведением вызывала подозрения прислуги, и никак не могла сообразить, к какому же решению ей прийти. Задержав дыхание, она прислушивалась, что творится за дверью. А что если вдруг незнакомец силой ворвется к ней. До ее слуха донеслись звуки спора.

Она подбежала к письменному столу. Лорд Т., который часто признавался ей в любви, мог бы помочь ей. Только одно его слово — и назойливый незнакомец исчезнет в тюрьме или его прогонят за границу.

«Милорд, — написала она дрожащей рукой, — какой-то незнакомец силой добивается у меня приема. Защитите меня! Я предполагаю, что это — месть изгнанного Бэклея, который преследует меня. Торопитесь, наградой вам будет моя любовь!»

Она сложила записку и позвонила.

В этот момент в комнату вбежала камеристка.

— Миледи, — закричала она, — это какой-то ужасный человек; мне даже кажется, что он покушается на вашу жизнь. Он обнажил меч и запер дверь, во что бы то ни стало хочет видеть вас!

Кэт улыбнулась — и в этой улыбке можно было прочесть смертный приговор незнакомцу. С того момента, как она приняла твердое решение уничтожить назойливого посетителя только за то, что он был шотландцем, она твердо решила смотреть на него как на врага.

— Скажи этому шотландскому болвану, — воскликнула Екатерина, — что мне очень интересно посмотреть на человека, который хочет пробить путь к даме мечом. Только ему придется немножко подождать, пока я покончу со своим туалетом. Прикажи подать в гостиную вина и стаканы; а с этим письмом пусть сейчас же кто-либо отправится к лорду Т.!

— Миледи, лучше было бы, если бы письмо отнесли через черный ход, а вы подождали, пока прибудет помощь. У незнакомца — пистолеты, а лакеи — большие трусы.

— Делай, что тебе приказывают, и не бойся ничего! — приказала Кэт, и ее глаза сверкнули злобным огнем. — Там, в шкафу, у меня имеется порошок, которым я сдобрю ему вино. Этот порошок усыпит его, и тогда нам легко будет справиться с ним.

— А если он не захочет выпить? Миледи, этот человек словно безумный; он говорит, что стоит ему произнести одно только слово — и никто не осмелится и пальцем дотронуться до него.

— Ступай, он выпьет вино! — воскликнула Кэт, а когда камеристка вышла из комнаты, она мрачно прошептала: — Да, да, его язык должен онеметь, прежде чем моя месть обрушится на его голову. Это — Дуглас, или Бэклей, или даже Вальтер Брай… А!… Одно-единственное слово может погубить меня и отпугнет трусливых лакеев, которые никогда не решатся рискнуть за меня своей подлой жизнью. Но это слово ему не удастся произнести!

Она торопливо подошла к шкафу, достала из коробки порошки, скользнула в гостиную и высыпала зелье в вино, затем засунула за корсаж маленький кинжал и вооруженная таким образом подошла к порогу.

— Пусть незнакомец войдет, — приказала она таким тоном, который ясно показал слугам, что им придется жестоко поплатиться за непослушание, после чего подошла к окну и встала, чтобы иметь возможность в зеркале разглядеть незнакомца, как только он переступит порог гостиной.

III

Открылась дверь, и на пороге появилась фигура, при виде которой вся кровь застыла у Кэт в жилах. Это был Вальтер Брай, которого она видела в ужасных кошмарах. Таким же грозным было его бледное лицо, как и в тот момент, когда его передали в Тауэре в руки палача. Это был тот самый человек, которого она любила в ранние годы своей юности, ради которого она отвергла Бэклея и навлекла на себя позор. Это был тот самый человек, который в час ее самого безграничного отчаяния предстал перед ней, словно ангел Божий, который освободил ее от папистского столба, избавил от коршунов и воронов, поджидавших свою жертву, сильная рука которого подняла ее на обрыв и низвергла дугласовских всадников со скал. Но это был также ангел смерти, бессердечный и полный ледяной холодности, тот самый, который стоял около ее смертного одра и кричал: «В могилу обесчещенную женщину! Я отомщу за тебя, но ты должна умереть!»

Что ему было нужно от нее? С какой целью вышел этот призрак из могилы? Какие права могли быть у него на нее?

Улыбка, с которой она думала приветствовать Дугласа или свести с ума посланного от Бэклея, замерла на устах Екатерины, но острый взгляд смертельной ненависти вспыхнул в ее глазах, когда она нашла наконец в себе силы побороть ужас при виде этого мрачного образа.

— Вальтер Брай, — молвила она, — неужели это — вы? Я боялась увидеть лорда Бэклея, которому я все еще не отомстила. Почему вы сразу не сказали своего имени?

— Миледи, — ответил Брай, — я пришел, чтобы потребовать ответа, а не служить удовлетворением праздному любопытству.

— Вы даете мне почувствовать, что презираете женщину, которая любила вас и пострадала только из-за этой любви.

— Миледи, вам, как видно, живется очень хорошо, так что должно быть в высшей степени безразлично, уважаю ли я вас, или презираю.

— Вальтер, вы ужасны! Но все-таки знайте, что я приняла все это богатство только для того, чтобы отомстить Бэклею, и ношу его имя только для того, чтобы досадить ему. Вальтер, не будем упрекать друг друга! Ведь я также могла бы поставить вам многое в вину, но к чему все это! Вы хотели говорить со мной. Неужели вы сомневаетесь, что я немедленно приказала бы впустить вас, если бы вы назвали свое имя? Все, что у меня есть, принадлежит вам. И если это имущество понадобится для мести, я готова пожертвовать им, но Бэклею должен быть конец. И тогда я сама готова умереть — жизнь не имеет для меня больше никакой цены.

— Да благословит вас Бог, миледи, если вы действительно думаете так! В таком случае я готов мягче судить о женщине, честь которой была когда-то мне так же свята, как и моя собственная. Не хочу спорить, не хочу спрашивать. Быть может, это тоже было своего рода местью с вашей стороны, когда вы сочетались с Дугласом. А, вы покраснели? Так вы еще не разучились краснеть? Миледи, вы — графиня, а в аристократическом мире несколько иначе смотрят на вещи. Там распутных девок не привязывают к позорному столбу, им закрывают позор щитом титула и накрывают их сверху гербом негодяя, достаточно подлого, чтобы торговать своим именем. Я не имею ни малейшего права делать вам выговоры, я не завидую лордам, которые ползают на коленях перед высеченной девкой. Приберегите краску стыда для тех господ. Я же пришел ради другого. Бабушка Гуг доверила мне ребенка. Эго был ваш ребенок, тот самый, которого вы прогнали из дома, чтобы он не выдал вас и не навлек на вас позора, так как этот ребенок был слишком уродлив. Этого ребенка я ищу. У него на пальце кольцо, которое он должен показать вам в тот момент, когда вас одолеет раскаяние. Этот ребенок здесь, но, по всей вероятности, вы, графиня Гертфорд, припрятали его в какой-нибудь приют. Я требую, чтобы вы отдали мне его назад, и тогда я обещаю вам, что никогда мои уста не произнесут слова, которое обвинит или выдаст вас; я забуду о вашем существовании.

Кэт закрыла лицо. Она и не подозревала, что Вальтеру известен также и этот позор ее жизни и что бабушка Гуг доверила ребенка ему, который хотел ее смерти, когда она была опозорена.

— Но где же этот ребенок?

— Вальтер, — простонала она, и слезы хлынули из ее глаз, — ты воспитал моего ребенка! О, какой ты благородный, великодушный человек! Вальтер! Мое дитя у тебя? Где же оно? Не скрывай!

— Филли нет здесь? Или это — лицемерие? О, Боже! Филли нет здесь…

— Вальтер, — продолжала умолять Екатерина, — расскажи мне, как ты потерял ребенка, я стану искать его, все мое золото…

— Да будь ты проклята со своим золотом! Подлая! Я лучше убил бы Филли, чем обрек позору иметь такую мать, как ты. Но горе, горе тебе!… Я буду терзать тебя, пока ты не заплачешь над собой и своим позором.

От его угроз и проклятий ужас все более и более овладевал Екатериной. Ненависть и страх заслоняли нежные чувства, пробужденные его словами, она видела в нем только человека, перед которым дрожала даже во сне, — и бешенство с удвоенной силой вспыхнуло в ее душе.

«Этот негодяй еще осмеливается грозить! — возмутилась она про себя. — Что, я его служанка, его рабыня, что ли? Этот нищий собирается погубить меня? Хочет выставить напоказ всему свету мой позор?.. Вот что, Вальтер Брай, если ты сам нарываешься на удар, так вини же самого себя!»

— Вальтер, — сказала она умоляющим голосом, со злорадством заметив, что он весь дрожит от возбуждения, — если ты хочешь криками и шумом сделать всех лакеев свидетелями скандала, то ты никогда не узнаешь, где Филли. Я если когда-нибудь и найду ребенка, то укажу ему на тебя пальцем и скажу: «Вот человек, который сделал несчастной твою мать. Ей пришлось оттолкнуть тебя, так как иначе он убил бы тебя, как постоянно грозился убить твою мать»… — Заметив, что на лице его отражаются самые разнородные чувства, она продолжала: — Ты всегда думал только о самом себе, Вальтер, о собственной чести. Своей дикой необузданностью ты вооружил против себя дугласовских всадников, так что уже не мог защитить меня от них. Когда меня обесчестили, ты хотел убить меня вместо того, чтобы преследовать их. Перед тобой мне приходилось вечно дрожать, и получалось, что ты был мне не защитником, а врагом. Конечно, гораздо легче издеваться над женщиной и убить обесчещенную, чем отыскать лорда Бэклея. Но недостойно с твоей стороны делать мне новые упреки за то, что я нашла себе другую защиту.

— Перестань, женщина ты или черт! — заскрежетал он зубами. — Ты приводишь меня в бешенство. Я готов разгромить все вокруг. Да, недостойно угрожать женщине, хотя бы эта женщина и была холодной змеей, готовой ужалить. Но и ты была недостойна, чтобы я любил тебя.

— Вальтер, мне хочется верить, что только страдание делает тебя таким суровым и бесчувственным. Ты устал, пот выступил на твоем лбу. Освежись глотком вина и потом спокойно выслушай меня. Я не буду защищаться, а просто попробую доказать тебе, что ты неправ, обвиняя меня в том, будто я не люблю своего ребенка.

— Ты? Ха-ха-ха!… — он горько рассмеялся, принимая из рук Кэт кубок вина. — Если здесь яд, так пусть у тебя на совести будет еще и убийство.

Он не заметил, с каким смертельным ужасом следила она за его рукой, подносившей кубок к губам.

Брай опорожнил кубок до дна, одним духом вылив его содержимое в пересохшее горло. Но вдруг насторожился, услышав шум тяжелых шагов и звон оружия.

— Это что такое? — спросил он, схватившись за пистолет, заткнутый за пояс. — Берегись, Кэт! Первая пуля достанется тебе, если ты поймала меня в засаду!

— Ты глуп, Вальтер!

— Я глуп, потому что позволил девке одурачить меня. Э… что это такое… а… вино… яд… ты отравила меня!…

Он попытался поднять руку, но внезапная усталость вдруг сковала его, а разлившаяся по лицу бледность показала, что наркотическое действие яда уже начинало действовать.

— Твои мысли путаются от излишней страстности, — улыбнулась Кэт.

— Подлая!… Проклинаю!…

Брай согнулся и рухнул на ковер. Кэт торопливо бросилась к порогу.

Вошли полицейские.

— Вот этот дебошир, — сказала Кэт. — Я дала ему сонное питье, пусть он теперь выспится в тюрьме; мои слуги подтвердят вам, что он силой ворвался ко мне.

Лорд Т. явился часом позднее.

— Вы — героиня, — воскликнул он. — Я слышал, что вы смелой хитростью и редким присутствием духа справились с человеком, которого испугалась орава ваших лакеев. Но кто это такой? Что ему от вас нужно?

— Милый лорд, это — несчастный сумасшедший, который вбил себе в голову, будто я — шотландская деревенская девка, его бывшая невеста, покинувшая его. Должно быть, по несчастной случайности, я очень похожа на нее. Он еще прежде неоднократно докучал мне, но теперь это сумасшествие принимает опасные формы, так как он начинает грозить оружием.

— Я позабочусь, чтобы его обезвредили. Но как вы неосторожны! Ведь он мог убить вас здесь!

— Милорд, вы не учитываете, что он видит во мне свою возлюбленную. Я чувствую к нему глубокое участие, история этого несчастного человека очень трогает меня. Ведь я — его соотечественница. Я надеялась, что мне удастся словами утешения успокоить его, но он окончательно взбесился.

— Ну, больше он вам не будет досаждать. О, если бы вы знали, каким очарованием облекает вас это сочетание красоты со способностью питать глубокое сочувствие к несчастью! Но обязанностью ваших друзей является оберегать вас от последствий вашей собственной доброты, когда дело идет о вашей жизни.

Кэт улыбнулась — она победила. Но чего стоила ей эта улыбка торжества! Яд, который она подмешала к сонному питью, наверняка парализует мозг. От Вальтера Брая она себя обезопасила, но от укоров совести?..

Она вступила на невозвратный путь преступлений.

 

Глава третья

ВОЗМЕЗДИЕ

I

Королева Елизавета сидела, задумчиво глядя в окно. Там, у ворот своего дворца, она увидала Дэдлея в первый раз с тех пор, как он вернулся из Франции, и сердце, которое не забыло рыцарского пажа винчестерского турнира, горячо забилось навстречу мужчине, снова взглянувшему на нее смелыми глазами пажа, так же отважно, так же гордо, так же маняще.

«Если бы я была простой леди, то не было бы счастья выше того, как броситься в его объятья! — думала она. — Но я — английская королева!.. Любовь ожесточила моего отца и заставляла его переносить свое дикое неистовство с одного объекта на другой. Да и мое сердце уже вспыхнуло гневом при одной мысли, что он мог нарушить свою в прошлом верность мне; и я могла бы убить любимого человека, если бы он осмелился обмануть английскую королеву, словно самую обыкновенную женщину… Ха! Разве не сказала леди Бэтси Килдар, что когда-нибудь любовь скует цепями и мое сердце? Значит, женщина является рабыней, когда любит… Неужели же я когда-нибудь превращусь в жалкую рабыню своего возлюбленного, которую бросают, когда увядают ее прелести? Нет, мне надо быть твердой. Я должна подавить в себе единственную слабость, которой наделила меня природа, дать возлюбленному в супруги мою соперницу; мое сердце не смеет приобрести надо мной ту власть, которая обезличивает государей, делает сильного — рабом, гордого — ревнивым и доводит до порока, за который моя мать поплатилась жизнью! Что если Бэрлей уже догадался об истинной причине вызова Брая — ревности, охотно прислушивающейся к каждой сплетне? Ведь тогда мои советники используют мою слабость, чтобы направлять мою волю по своему желанию. Нет, он обманется в своих ожиданиях, если собирался поймать меня на обычной женской слабости. Пусть он увидит, что я навожу справки только в интересах английской короны и хочу лишь узнать, подходящий ли Дэдлей человек, чтобы сделать Шотландию вассалом Англии. О, как слепа страсть, как велика опасность подпасть под ее влияние!»

Доложили о приходе лорда Бэрлея.

— Как, вы один? — с удивлением спросила Елизавета. — Разве очень трудно найти этого Брая?

— Ваше величество, граф Лейстер ждет ваших приказаний, но сэр Вальтер Брай…

— Милорд, наши приказания были даны с достаточной ясностью и определенностью!

— Ваше величество, соблаговолите выслушать меня. Данный случай кажется мне достаточно важным, чтобы обратить на него ваше внимание, здесь затронуты интересы правосудия. Разрешите мне обратить ваше внимание на некоторые подробности.

— Говорите, милорд!

— Быть может, вы, ваше величество, припомните статс- даму королевы Марии Тюдор, которая довольно необыкновенным образом составила свое счастье в ту самую ночь, когда Гилфорд Варвик поплатился жизнью.

— Милорд, я знаю все это.

— Ваше величество, королева Мария заставила графа Гертфорда жениться на этой статс-даме и перевести на ее имя все свое состояние, после чего его заперли в Тауэре, где подвергли пыткам и заковали в цепи, пока милостью вашего величества он не был выпущен на свободу под условием никогда больше не появляться в Англии.

— Подлый негодяй не стоил веревки, чтобы его повесили. Но, милорд, я не знала тогда, что здесь оставалась его супруга. Разве она играет какую-нибудь роль по отношению к сэру Браю?

— Главную роль, ваше величество! Вчера сэр Вальтер Брай силой проник в дом графини Гертфорд, и она приказала арестовать его, после того как добрых полчаса проговорила с ним с глазу на глаз и потом подмешала ему в вино сонное питье. Человек, казавшийся по внешнему виду совершенно здоровым и только бывший сильно возбужденным и взволнованным при появлении в доме графини Гертфорд, теперь лежит в горячечном бреду. Графиня уверяет, что он всегда был сумасшедшим, помешанным на том, что она будто бы является его невестой, когда-то изменившей ему. Лорд Т. приказал заключить сэра Брая в тюрьму, о чем и узнали мои люди. Среди его бумаг нашли письмо леди Бэтси Килдар и многие другие письма, доказывающие, что он уже давно следит за лордом Бэрлеем и за графиней Гертфорд. Показанию графини Гертфорд, будто Брай давно был сумасшедшим, противоречит то, что он был в дружбе с графом Лейстером. Мне кажется, что он стал сумасшедшим только со вчерашнего дня, так как графиня Гертфорд могла дать ему с сонным питьем также и яд.

— Господи Боже! Милорд, вы правы, но я надеюсь, что сэр Дэдлей не замешан в эту историю? Пусть граф немедленно появится здесь!

Бэрлей вышел за дверь, и через несколько секунд перед королевой появился граф Лейстер.

II

Дэдлей был одет в очень скромный костюм, в высшей степени гармонировавший с тем покорным выражением лица, которое он принял перед королевой. Властолюбие было не только самой выпуклой чертой характера Елизаветы, но и ее слабостью. И когда королева увидела перед собой того самого человека, который вчера преследовал ее смелыми влюбленными взглядами, а ныне стоял таким приниженным, то она почувствовала себя удовлетворенной.

— Милорд Лейстер, — сказала Елизавета, — мы вызвали вас сюда для того, чтобы расспросить вас о разных важных вещах, и требуем от вас, как верноподданного и вассала, чтобы вы откровенно и непреложно сообщили нам чистую правду. Представьте себе, что вы стоите перед законом, и клянусь Богом, что, если вы утаите хоть что-нибудь, я отдам вас под суд.

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, — я не знаю, с каких пор моя королева стала сомневаться, что Варвик не доверит ее мудрости даже такой тайны, которую от него не могла бы вырвать никакая другая земная сила.

— Милорд, я предпочитаю доказательства преданности уверениям в ней. Скажите мне, что вы знаете о графине Гертфорд.

— Ваше величество, я не имею чести знать эту даму.

— Вы не знаете ее? Но ваш друг, Вальтер Брай из Дэнфорда, хорошо знаком с ней, и если вы подумаете, то наверное вспомните, что он говорил об этой женщине и своих намерениях касательно ее.

— Вальтер Брай? Ваше величество, это — очень замкнутый человек; мне известна одна тайна его жизни, но с его уст никогда не срывалось ни одного звука относительно ее; то же, что мне известно, я знаю благодаря своему другу Роберту Сэррею.

— Значит, этот сэр Брай избегает людей и любит уходить в мрачные грезы? Быть может, это — полоумный, одержимый навязчивыми представлениями?

— Ваше величество, это — один из самых достойных людей, вернейший друг, а если он и таит мрачные планы, то потому, что сам пережил много горя.

— Расскажите мне, что именно пришлось ему пережить.

— Ваше величество, сэр Брай любил одну девушку, которая отвечала ему взаимностью. Один из его врагов старался обесчестить девушку, а когда ему это не удалось, то он обвинил ее в распутстве. Эдинбургская толпа, подлая чернь и негодяи всадники потащили несчастную за город и привязали к позорному столбу. Появился Вальтер Брай, он отвязал мученицу, чтобы узнать от нее правду и услышать имена тех, кому он мог бы отомстить за нее, он даже готов был умертвить опозоренную девушку, но одной старухе удалось спасти ее.

— Готов был умертвить? — переспросила Елизавета с большим интересом. — Почему? Потому, что она была виновата, или же он считал, что женщина, которую он любил, после всего происшедшего не достойна жить на свете?

— Он уверился в ее невиновности, но посчитал, что для лишенной чести смерть должна казаться избавлением от позора.

— Это доказывает большую широту мыслей. Но как это ужасно! Этот субъект очень своевластен, но он мне нравится! Продолжайте!

— Он тщетно искал своего врага, но тому удалось скрыться в Англию. Когда Брай узнал, что его невеста еще жива, он, не обращая внимания на то, что находился в то время под преследованием, бросился к тому месту, где она, по слухам, жила. Я сопровождал его в этой поездке и могу подтвердить, что Брай глубоко возненавидел обесчещенную за то, что она предпочла смерти позорную жизнь. Она исчезла. Через некоторое время и мы тоже прибыли в Лондон. В ту самую ночь, когда моему отцу пришлось поплатиться сначала свободой, а потом и жизнью, Брай встретил своего врага в Виндзорском парке. Его враг успел вкрасться в доверие к моему деду, чтобы потом предать его королеве Марии. Но за нападение на этого врага Брай попал в Тауэр. Как ему удалось спастись из Тауэра — об этом он не обмолвился ни словом ни мне, ни Сэррею. Но, наверное, эго произошло с помощью старой шотландской колдуньи, потому что она привела его к себе в подземелье, где прятались Сэррей и я, и доверила ему мальчика, которого он полюбил как сына. Очень возможно, что этот мальчик был сыном его невесты, которая позднее открыто вступила на путь позора. Этот мальчик был нашим пажем во Франции. Он был очень предан и самоотвержен. Однажды он спас мне жизнь, когда нас преследовала Екатерина Медичи. Та приказала пытать его, но, благодаря заступничеству Марии Стюарт, удалось добиться его освобождения. Однако с тех пор наш паж исчез, и Вальтер Брай тщетно искал его повсюду.

— Как звали врага сэра Брая?

— Лорд Бэклей.

— А! — воскликнула Елизавета, слушавшая рассказ Дэдлея с напряженным вниманием. — Тогда все ясно. Теперь понятно, кто такая графиня Гертфорд и почему Брай вдруг выдан за сумасшедшего. Благодарю вас, граф Лейстер! Позовите лорда Сесила!

Дэдлей поклонился и выполнил приказание.

— Лорд Бэрлей, — сказала королева, когда тот снова появился перед ней, — милорд Лейстер дал нам вполне удовлетворительные объяснения. Прикажите сейчас же арестовать графиню Гертфорд и поставить ей условием ее освобождения, чтобы она назвала яд, который она дала сэру Браю, потому что, если он умрет, ее голова скатится с плеч; и, пока он не выздоровеет, она должна оставаться в цепях. Кроме того, она должна выдать все, что ей известно о ее сыне, а мы проведем розыск со своей стороны. Что касается ее дальнейшей участи, то, быть может, мы предоставим решающее слово самому сэру Браю. Его немедленно освободите и приставьте к нему моего лейб-медика, который должен давать мне постоянные рапорты о ходе его болезни, пока больной не будет в состоянии лично рассказать мне обо всем происшедшем. Лорда Т. привлеките к ответственности за превышение власти. В государственном совете мы с вами увидимся.

Бэрлей, поклонившись, вышел.

Тогда Елизавета милостиво обратилась к Лейстеру:

— Милорд, благодарю вас за первую службу, которую вы сослужили мне. Вы помогли мне проявить правосудие, и теперь я хочу подвергнуть еще более тяжкому испытанию вашу преданность. Ведь вы, кажется, говорили, что готовы пожертвовать для меня своей кровью и всем достоянием?

— Ваше величество, я как милости жду этого испытания!

— Хорошо же, милорд, вы должны устранить для меня опасного соперника и помочь увенчать победой первый важный шаг внешней политики. Дело идет о жертве, за которую вы будете щедро вознаграждены.

— Ваше величество, какая награда может быть для меня выше вашей милости и благоволения?

— Сначала выслушайте, чего я потребую от вас. Вы произвели впечатление на наших дам, вы умеете смело говорить с женщиной и прямо идти к цели, что обеспечивает вам победу. Наша родственница, Мария Шотландская, стала жертвой мятежных лордов и нуждается в опоре. Задача английской политики — найти эту поддержку здесь, на острове. Человек, которого я рекомендую в качестве супруга Марии Стюарт, должен видеть будущность Шотландии в единении с Англией, а не в союзе с жалкой Францией. Он должен быть верным слугой Англии, и я выбрала для этого вас, граф Лейстер.

Елизавета произнесла последние слова дрожащим голосом, так как Дэдлей был поражен или мастерски притворялся пораженным, и Елизавета не была бы женщиной, если бы не подумала, что разбила ему сердце.

— Сэр Дэдлей, — мягче продолжала она, видя, что он стоит точно раздавленный неожиданным несчастней, — ведь я назвала жертвой ту службу, которую требую от вас.

— Ваше величество, — ответил он, не поднимая взора, — я предлагал вам свою голову, но вы требуете большего…

— Милорд, мне говорили, что ваше сердце еще свободно. Мария Шотландская красива, а вместе с ее рукой вам достанется корона. — Взор Елизаветы впился в него, желая понять, что говорило его сердце. — Или, быть может, ваше сердце не свободно? — тихо спросила она.

Он взглянул на нее — и чувство глубокого торжества, которого она так жаждала, пронизало ее всю.

— Ваше величество, — с горькой усмешкой сказал Дэдлей, — разве это важно? Полюбишь, потом над тобой надругаются, и уже не сможешь любить, так как ничто так не разбивает сердца, как подобное издевательство. Если оно заслужено, тогда дело обстоит еще веселее — дурака выставляют на всеобщее посмеяние; если же оно не заслужено, то это, конечно, неприятно высмеянному, и ему спешат заплатить за страдание и за жестоко растоптанное чувство и предлагают чужую корону. Ваше величество, на ком прикажете мне жениться, если шотландская королева откажет мне?

— Лорд Лейстер!

— Ваше величество, вы сердитесь, так как я забыл, что стою перед королевой. Но, впрочем, какое вам дело до Дэдлея Варвика? Вы можете потребовать моей головы, но вам не разбить моего сердца. Это может сделать только прекрасная Елизавета Тюдор.

— Граф Лейстер, вы сошли с ума. Ведь вы говорите с вашей королевой!

— Вы могли послать меня в Тауэр, если вас как королеву оскорбило, что я осмелился поднять на вас свой взор. Но вы не сделали этого, потому что не хотели поступить как королева, а как кокетливая женщина пожелали сначала поиграть с моим сердцем, чтобы потом растоптать его и надругаться над священнейшими чувствами.

Елизавета вскочила: ее грудь бурно колыхалась, глаза метали молнии. Ее рука совсем было коснулась сонетки, но она не решилась позвонить, так как Дэдлей не только не испугался ее угрозы, а, наоборот, дерзко усмехнулся.

— Милорд, если бы я не думала, что вы вне себя, то это оскорбление стоило бы вам головы! — воскликнула она.

— Я ничего другого и не желаю! Я смеюсь над вашим гневом, потому что знаю, что вы понимаете меня, хотя и притворяетесь, будто мои слова непонятны для вас.

— Дэдлей, вы только доказываете мне, насколько жестоко должна королева поплатиться своей гордостью, если она хоть немного поддастся женской слабости. С вашей стороны было бы благороднее пощадить меня и избавить от этого признания. Вы должны почувствовать, что и мне самой стоило трудной борьбы сказать вам: «Дэдлей, полюбите другую». Я-то вас хорошо понимаю, но вы не понимаете меня!…

Он бросился к ее ногам; как ни мягко звучали последние слова, но в них слышалась такая решимость, что он не мог сомневаться в крушении всех своих честолюбивых надежд.

— Елизавета, — шепнул он, прижимая к своим губам край ее платья, — вы правы, называя меня безумным, только безумец мог надеяться на то, на что надеялся я. Простите несчастному, который забылся на мгновение и в глубоком страдании произнес слова, за которые не может отвечать.

— Встаньте, Дэдлей! Довольно! И так было слишком много всяких объяснений. Я как королева не хочу краснеть перед вами. Я назвала свое требование жертвой и просила вас принести ее мне. Издевательство заключалось бы в том, если бы вам приказывали, а я просила вас! Я буду вдвойне уважать вас, если мне никогда больше не придется раскаиваться в том, что я позволила вам забыться в моем присутствии. Отправляйтесь в Шотландию, милорд, прошу вас об этом!

Дэдлей прижался губами к протянутой ею руке и произнес:

— Ваше величество, когда прикажете отправляться в путь?

— Государственный канцлер передаст вам мой указ. Прощайте, Дэдлей!

Он еще раз страстно прижался к ее руке и бросился вон из комнаты.

Елизавета, с глубоким волнением проводив его взглядом, подумала:

«Я все-таки победила. Леди Килдар неудачно пророчествовала, что когда-нибудь любовь сломит и мою гордость. У меня гордость сломила любовь».

Когда Елизавета появилась в зале заседания совета министров, ее лицо сияло торжеством. Она заявила членам совета, что выбрала графа Лейстера в супруги шотландской королеве.

Один из членов совета осведомился, не позаботилась ли она о том, чтобы дать Англии короля, который мог бы обеспечить наследника престола.

— Милорды, — ответила Елизавета с гордой усмешкой, — посланник испанского короля испытывает мое терпение, хотя я уже несколько лет тому назад сообщила ему о своем решении и не собираюсь менять его. Вообще, милорды, я предпочла бы любому иностранному принцу английского лорда, но в настоящий момент я еще не знаю, выйду ли замуж или нет. Но твердо решила не уступать будущему супругу ничего из своих прав, власти, имений и средств, предоставив своему избраннику единственную заботу дать Англии наследника престола. Хотя вы часто предостерегаете меня от избрания в мужья одного из подданных, но я не послушаюсь ваших советов. Брак вообще противен моей природе, и только благо моих верноподданных может вынудить меня на подобный шаг.

Елизавете льстило, что она одерживала победу над своей единственной соперницей, давала ей в мужья человека, бывшего всецело во власти ее, Елизаветы, чар. Ведь она не любила его пламенной страстью, просто ее самолюбию льстило, что понравившийся ей человек упал к ее ногам. Она не потерпела бы, чтобы ее рыцарь винчестерского турнира, единственный человек, заставивший быстрее биться ее сердце, с обожанием отнесся к ее сопернице, теперь же она могла гордо распоряжаться судьбой этого человека — он был ее рабом.

III

В то время как в государственном совете обсуждался текст ответа Джэмсу Стюарту, который обратился к Англии с просьбой выбрать супруга для Марии Стюарт, так как он находил целесообразным, чтобы между Шотландией и Англией существовали дружественные отношения, — Кэт Гертфорд была арестована.

Она покоилась на мягких подушках дивана, прихлебывала сваренный с пряностями шоколад и поджидала лорда Т., который должен был принести ей известие, что Вальтер Брай стал навсегда неопасен для нее. Как жаждало ее сердце этого известия, как кипела в ее жилах пламенная ненависть, когда она думала об угрозах, которые кинул ей в лицо этот призрак из ее прошлого!

В коридоре послышался шум. Кэт пошла на этот шум торжествующая. Но что это? Звон шпор, бряцание оружия, грубые слова команды…

Кэт стала напряженно прислушиваться, ею стал овладевать страх. Дрожащей рукой она искала засов, которым можно было бы запереть дверь.

Именем королевы!… — раздался в коридоре грубый голос полицейского. — Назад!

«Неужели явились арестовать меня? — подумала Кэт. — Да нет, это невозможно, сумасшедший не мог дать какие-либо показания. Яды Гуг действуют наверняка. Просто пришли, чтобы допросить слуг…»

Но вот шаги раздались уже с другой стороны, дверь в спальню открылась, и в нее вбежала испуганная горничная.

«Нет, это уже за мной, я пропала! Яд не подействовал! Брай донес на меня. Мне грозит тюрьма, эшафот!… Тюрьма?!»

Холод ужаса пробежал по телу Кэт, ее всю затрясло.

«Но нет, я еще пока свободна! — Мрачная улыбка насмешки исказила черты Екатерины. — Там, в шкафу, стоят маленькие флаконы с ядами! Живой им не взять меня, им не придется снова меня сечь и бросать в воду и долгое время держать в страданиях перед ужасом смерти!…»

Она торопливо подбежала к шкафу. Шум шагов слышался все ближе и ближе… Екатерина уже схватила пузырек с ядом.

«А вдруг еще есть спасение? Яд действует скоро, с ним играть не приходится, а смерть так ужасна, тем более, что после нее будут Страшный Суд и вечное проклятие. Умереть без исповеди и отпущения грехов?»

Она вздрогнула, и рука в нерешительности отдернулась назад… Но половица уже затрещала под ногами полицейского. Все завертелось перед глазами Кэт, чьи-то грубые руки схватили ее за плечи.

— Пощадите!… — пробормотала она и упала в глубокий обморок.

Ей брызнули водой в лицо. Когда она пришла в себя, то увидела, как один полицейский старательно укладывал в ящичек все ее флаконы, а другой стоял перед ней, и в его глазах горела злорадная насмешка.

— Мы успели вовремя!… — засмеялся он. — Прекрасная леди, вероятно, это и есть те самые яды, которые вы подмешали сэру Браю в вино? Поскорее сообщите нам, какой именно яд вы дали ему и какое противоядие может еще спасти его, потому что королева приказала держать вас до тех пор в цепях, пока Вальтер Брай не выздоровеет, если же не удастся спасти его, то вам придется потерять свою голову на плахе.

— Сжальтесь, я ничего не знаю! Клянусь, что королева введена в заблуждение. Этот человек уже давно был сумасшедшим, он угрожал мне…

— Прекрасная леди, вот наручники для ваших ручек. Посмотрите на них и пораздумайте, не выгоднее ли вам будет признаться во всем. Королева знает все. Вы — трактирная служанка из Эдинбурга.

— Все это — ложь, — простонала Кэт, — это — подлая ложь! Сумасшедший говорит это для того, чтобы погубить меня.

— Сумасшедший ровно ничего не говорит, имеются еще и другие, видевшие вас у папистского столба. Где ваш ребенок? Признайтесь, иначе нам придется сковать вас и отправить в тюрьму. — Полицейский положил наручники и веревки на стол.

— Клянусь Богом, я ничего не знаю о ребенке, — воскликнула она. — У меня украли его. Один Вальтер Брай виноват.

— Так, вероятно, за это-то вы и дали ему яд? Прекрасная леди, дайте противоядие! Это может спасти вашу жизнь.

— А вы обещаете, что меня оставят в живых? Поклянитесь мне в этом, тоща я исполню ваше приказание иначе Брай умрет, как и я, без покаяния и отпущения грехов.

Полицейский схватил ее за руки. Она вскрикнула:

— Сжальтесь! Сжальтесь! Вот возьмите те капли в голубом флаконе. Лихорадка сразу пройдет. Брай не станет ложно присягать. Он знает, что у меня украли ребенка. Я не убивала его. Если ваше средство поможет, — сказал с ухмылкой полицейский, — вам отведут лучшую камеру и не станут пытать. Королева справедлива, если вы невиновны, она вознаградит вас.

Во дворе стояла закрытая карета. Графиню отвели вниз и заставили сесть в экипаж. Вооруженные всадники эскортировали ее в Ньюгейтскую тюрьму.

 

Глава четвертая

МАРИЯ СТЮАРТ И РЕФОРМАТОР

I

Первый взрыв недовольства по поводу возобновления католического богослужения в Голируде был сдержан энергичным вмешательством лорда Джэмса Стюарта, но слова реформатора Нокса: «Я скорее соглашусь видеть в Шотландии десять тысяч врагов, чем служение одной-единственной мессы» — звучали по-прежнему угрозой для государыни, которая была чужда своему народу, находила поддержку только в честолюбивых баронах и должна была опасаться того, чтобы их честолюбие не сделало из нее игрушку партийных раздоров.

Она не обладала ни одним из качеств, которые хотели видеть в ней ее подданные. Даже все ее очарование ставилось ей же в вину. Красота Марии вызывала слух, будто она приобрела во Франции привычку к легкомысленным любовным приключениям, а это претило суровым, добродетельным шотландцам. Эта любительница поиграть на лютне и продекламировать французские стихи, носившая корону в чудных локонах с большим кокетством, но без всякого королевского величия, любившая ухаживания поклонников, должна была править раздираемой партийными счетами страной, внушить уважение к закону мятежным лордам. Да еще она привезла с собой католических патеров, весь этот столь ненавистный Шотландии религиозный аппарат, дружбу Гизов, коварство иезуитов.

«Прибытие королевы нарушило мирное течение нашей жизни, — писал Кальвину Нокс. — Не успело пройти трех дней, как уже появились идолы в церкви. Некоторые влиятельные и почтенные люди пытались протестовать. Их совесть восстает против того, что земля, очищенная словом Божьим от чужеземного идолопоклонства, снова оскверняется. Но так как большинство приверженцев нашей веры были к этому снисходительны, то беззаконие восторжествовало и принимает все большее распространение. Уступившие оправдываются тем, что мы не имеем права препятствовать королеве держаться своего вероисповедания, говоря при этом, что и ты такого же мнения. Хотя я и оспариваю этот слух, но он настолько проник в сердца, что я не имею возможности настаивать, пока не получу от тебя известия, был ли этот вопрос предложен на рассмотрение вашей церкви».

Неудовольствие Нокса проявилось с полной нетерпимостью при торжественном въезде королевы в Эдинбург. В назначенный день Мария Стюарт направилась в город в торжественном шествии, под балдахином из фиолетового бархата, в сопровождении дворянства и наиболее знатных граждан. Шестилетнее дитя как бы из облаков спустилось перед ней на землю и, приветствовав ее стихами, передало ключи города, библию и псалтырь. Чтобы напомнить ей о тех ужасных карах, которые Бог посылал на идолопоклонников, на ее пути были выставлены изображения того, как земля поглощала нечестивых в то время, когда они приносили свои жертвы. Лишь с трудом партии умеренных удалось воспрепятствовать кощунственному изображению алтаря и священника, загоревшегося во время поднятия Святых Тайн.

После радостного приема народа, приветствовавшего ее как королеву, и проявления религиозного фанатизма, угрожавшего ей как католичке, Мария возвратилась в Голируд, где ей поднесли от имени города большой серебряный вызолоченный ларец. Она приняла подарок со слезами на глазах, и по ее волнению можно было судить, как глубоко она страдала.

— Мое сердце разрывается, — рыдая, обратилась она к Марии Сэйтон, — они издеваются над моей верой и играют с куклой, носящей их корону.

— Мужайтесь! — прошептала фрейлина. — Не унывайте! Час возмездия настанет, когда возле вас будет супруг, который твердой рукой смирит мятежников. Вы терпите во имя церкви, поэтому ищите утешения в молитве!

— Бедная Мария! — сказала королева, горько улыбнувшись, — разве ты нашла утешение?

Мария Сэйтон вспыхнула, но твердым голосом возразила:

— Я имею то утешение, которое мне необходимо. А если моя душа и страдает, то лишь потому, что я вижу, как вы несчастны.

— Чудная, родная Франция! — вздохнула Мария Стюарт. Но вдруг она встрепенулась, и ее глаза метнули искры.

— Я сделаю, как они хотят, но это будет им же во вред. Они не увидят больше моего грустного лица. Я забуду то, что предано забвению. Но муж, которого я себе изберу, должен сокрушить мятежников. Моей церкви объявляют войну, глумятся под моей верой; пусть так, но эта церковь поможет мне одержать победу. Нас хотят видеть веселыми. Так будем же веселы, будем смеяться, вообразим себе, что мы на карнавале, в маскараде, раз надо потешить этих неуклюжих мужиков и строптивых лордов! Разве во Франции мы не научились покорять сердца: неужели наши глаза не прожгут эти ржавые панцири? Заставим же улыбаться эти мрачные лица! Начну с Джона Нокса, этого сурового, непреклонного реформатора. Неужели улыбка королевы не приручит такого медведя? Я буду льстить, буду ласкова! Ко мне, графы и рыцари! Спешите на турнир, и в награду вам — рука королевы! Пусть гремит музыка, пусть все закружатся в веселом танце.

II

На другой день Мария Стюарт объявила в Тайном совете, что готова издать прокламацию и объявить народу, что относительно существующей в стране религии никаких изменений не будет предпринято и каждый общественный или частный акт, нарушающий это постановление, будет преследоваться смертной казнью.

Лорды приветствовали это одобрением.

День спустя Мария вызвала к себе Джона Нокса. Он считался вожаком недовольных, и она надеялась покорить его личным влиянием. Она говорила с ним об обязанностях подданного и христианина вообще, доказывала ему, что он в своем произведении «Бабье правительство» восстанавливает народ против венценосцев, и убеждала его относиться более человеколюбиво к тем, которые расходятся с ним во взглядах на религию.

— Ваше величество, — возразил Нокс, — если отрицание идолопоклонства и наставление народу чтить Бога по Его слову вы считаете восстановлением народа против его венценосцев, то для меня нет оправдания, в этом я виновен. Если же действительное познание Бога и истинное почитание Его ведет подданных к повиновению добрым правителям, кто станет тогда порицать меня? Ваше величество, я обещаю быть довольным и спокойно жить под вашим скипетром, если вы не будете проливать кровь святых людей и не будете требовать от своих подданных большего повиновения, чем требует того Бог.

— Значит, вы того мнения, что подданным дозволено восставать против своих властей и только слабость заставляет их повиноваться?

— Несомненно! — смело ответил фанатик.

Мария смотрела на своего собеседника с изумлением. Такое учение, позволяющее подданным быть судьями своих властителей, побуждающее народ к восстанию, привело ее в ужас. Но она сделала вид, что одобряет мятежные слова Нокса.

— Так, я поняла вас! Мои подданные должны повиноваться вам, а не мне. Вместо того, чтобы быть их королевой, я должна научиться быть их подчиненной?

— Клянусь Богом! — возразил Нокс. — Я далек от того, чтобы освобождать подданных от их долга повиновения. Я желаю только одного, чтобы властители, как и их подданные, повиновались Богу и покровительствовали церкви.

Мария не выдержала и дала волю своим чувствам, которые скрывала до сих пор. Она с гневом возразила:

— Не вашей церкви буду я покровительствовать, но церкви римской, которую считаю единой истинной церковью Божией.

Нокс также вышел из себя и стал подвергать римскую церковь жестокому осмеянию, доказывать ее заблуждения, ее пороки и пытался доказать, что ее вероучение более выродилось, чем иудейское. Королева указала Ноксу на дверь.

Надежды на примирение с протестантами разбились об упорство реформатора. Королеве старались доказать, как мало у нее власти проявлять негодование против такого человека как Нокс. Городской голова Эдинбурга, Арчибальд Дуглас, издал приказ, по которому все монахи, священники и паписты под угрозой смертной казни должны были покинуть город; вместе с тем был возбужден вопрос, следует ли в общественных и гражданских делах повиноваться королеве, считающейся идолопоклонницей.

III

Боскозель Кастеляр ликовал, узнав, что план Стюартов разрушен, и строил планы о новом триумфе над Стюартом.

Старый граф Арран не явился приветствовать королеву, но прибыл его сын, пылкий мечтатель и любитель приключений. Увидав красавицу королеву, он воспылал желанием завладеть этой женщиной, а вместе с ней и короной. Он обращался ко всем друзьям, склоняя их низвергнуть всемогущего Стюарта, возведенного королевой в звание графа Mappa, и принудить королеву избрать себе супруга.

Однажды во время кутежа в корчме, Боскозель встретился с молодым графом Арраном, услышал, с каким воодушевлением тот произнес тост: «Да здравствует Мария Стюарт, и долой каждого, кто хочет быть ее опекуном в этой стране!» — и сразу почувствовал симпатию к нему. Молодые люди быстро пришли к соглашению и предприняли решение собрать в древнем священном месте коронования шотландцев всех представителей горной страны, лордов, сохранивших верность католической церкви, и предложить врагам Стюартов — Гентли, Гордонам и Черному Дугласу направиться в Эдинбург, обезглавить вожаков восстания, водворить порядок в парламенте и утвердить права на бразды правления. Боскозель должен был склонить Марию к одобрению этого плана.

Он явился в благоприятный момент, именно тогда, когда Мария чувствовала себя глубоко оскорбленной Ноксом.

В первый момент она со страстным пылом ухватилась за этот план и уже мечтала о том, как во главе верных подданных вассалов явится победительницей в завоеванный город. Но не успел Боскозель удалиться, сияя от счастья, как ею овладело раздумье. Боскозель был пылок, он любил и видел все в розовом цвете, а что если он ошибся, если лорды обманули его, чтобы отнять у нее последнюю поддержку в лице Джэмса Стюарта?

Она намеревалась посоветоваться со своим духовником, как вдруг к ней вошел Джэмс Стюарт. По его лицу она поняла, что он с дурными вестями.

— Хорошо было бы, — сказал он, — если бы вы предприняли объезд всех графских владений. Вы достигнете этим двоякой цели: познакомитесь со своими врагами и таким выступлением против мятежных лордов приобретете уважение и власть.

Королева смотрела на него с изумлением. Не догадывался ли он о предложении Боскозеля, что требовал от нее того же самого.

— Кто же — эти мятежные лорды? — спросила она, избегая пытливого взгляда брата. — И во власти ли я смирить их, если реформатский священник безнаказанно дерзает оскорблять меня в моем дворце?

— Мария, — возразил Стюарт, — неужели вы больше доверяете французу, который хвастливо сбивает репейные шишки, чем тому, кто единственно может возложить на вашу голову венец? Граф Босвел напал на лорда Ормистона и ограбил его, как разбойник, а теперь они помирились и кутят вместе с Гордонами и Гамильтонами. Я знаю их планы и знаю, что примиряет их всех. Это — зависть к тому благоволению, которым я пользуюсь у вас, и за власть, которую вы предоставили мне. Вы хотите принять помощь тех, которые в Инч-Магоме лишили свободы вашу мать и вас, вы хотите протянуть руку сыну графа Аррана, чтобы не иметь тогда никого, кто защитил бы вас от этих друзей?

Мария побледнела.

— Простите! — сказала она. — Я была в отчаянии и поддалась уговорам первого человека, который предложил мне помощь. Будьте уверены, что я доверила бы вам свой план раньше, чем покинула Эдинбург!

— Ах, вы знали? — усмехнулся Стюарт. — Кастеляр так наивен, что попался в эту ловушку, он поверил, что шотландские лорды будут для него таскать каштаны из огня. Я боюсь за вас, Мария. Этот человек обезумел от любви. Страсть ведет его уже к государственной измене. Берегитесь, как бы он не забыл когда- нибудь, что вы — коронованная королева! Простите меня, Мария, но, по-моему, верный и преданный слуга жертвует своей жизнью или, рискуя навлечь на себя даже немилость своей властительницы, решается открыть ей правду, но никогда не позволит унизить себя ради каприза. Мария, вы не знаете этого человека, изнывающего от пожирающей его страсти. Он имеет основание ненавидеть меня, так как знает, что я употреблю все старание, чтобы устранить его влияние; он имеет основание быть недоверчивым ко мне, так как не знает моего плана и подозревает, что Джэмс Стюарт преследует свои собственные выгоды, а не интересы королевы. Берегитесь, Мария, смотрите беспристрастно, не обольщайтесь его дружбой! Если он примкнул к Босвел, то, значит, надеется завладеть вашей особой. Будь вы тысячу раз невинны, но подозрительный народ, требующий безупречной чистоты своих дочерей, осудит королеву, дающую хоть малейший повод к молве о ее легком поведении. Могут сказать, что Боскозель никогда не осмелился бы взглянуть на вас с вожделением, если бы вы не допустили этого.

— Довольно! — прервала его Мария. — Благодарю вас за дружеский совет, хотя и не могу признать справедливость вашего упрека. Правда, Боскозель питает ко мне более теплые чувства, но никогда не забывает почтения, подобающего королеве. Вы правы только в том отношении, что мне нужно французский этикет поставить в строгие рамки шотландских нравов. Во Франции никто не осуждает, когда королева забавляется веселой беседой, там никто не усмотрит ничего дурного в учтивых забавах. Я заведу прялку или уединюсь со своими дамами и буду читать псалмы.

— Вы смеетесь, хотя таким именно поведением в короткое время завоевали бы сердце своего народа, но это противоречит вашему темпераменту и всем вашим жизненным привычкам. Я был бы доволен, если бы мои предостережения достигли того, чтобы вы на некоторое время устранили из своего интимного кружка человека, которого молва людская уже считает вашим любовником.

Мария вспыхнула от негодования.

— Джэмс, — схватила она брата за руку, — вы могли бы начать прямо с этого, и вся предыдущая речь была бы излишней. Если молва зашла так далеко, так пора открыть правду! Боскозель похож на моего покойного супруга, и, когда я смотрю на него, мое сердце предается дорогим, приятным воспоминаниям. Любить его — противоречило бы природе и священному чувству. Это была бы насмешка над покойным и над счастливыми днями моей жизни. Если мне суждено когда-нибудь полюбить кого-либо, то он должен прежде всего заставить меня позабыть моего покойного мужа. Боскозель должен уехать обратно во Францию, и пусть порвется последняя связь, приковывающая меня к чудным воспоминаниям моих юных дней!

— Мария, это была бы чрезмерная поспешность. Этот внезапный отъезд послужил бы признанием вашей вины, страха перед обнаружением тайны или даже тяжелой, насильственной разлукой с тем, кого вы любите. Докажите Шотландии, что Боскозель для вас — не более как верный слуга, но отнюдь не близок вашему сердцу, как женщине. Посоветуйтесь с английским послом относительно выбора супруга. Станьте во главе войска, которое я поведу против мятежных лордов, и оставьте здесь Боскозеля и весь свой придворный штат; этим сразу будут опровергнуты все ложные слухи.

— Мне стать во главе войска, покинуть этот старый замок, увидеть горы Шотландии, вдыхать горный воздух и аромат лесов? Джэмс, вы это серьезно думаете?

— Разве столь невероятно, что королева в сопровождении своих верноподданных отправится по владениям своих графов?

— О, это было бы восхитительно! — засмеялась Мария сквозь слезы. — На коней, на коней, Джэмс! Там, в горах, мое сердце вздохнет свободнее, и я снова найду радости жизни. Мы будем мчаться по болотам и лугам; мое сердце возликует в зеленых лесах. О, Джэмс, какое счастье сулите вы мне!

«Действительно, я был несправедлив, она любит этого француза лишь от скуки, — усмехнулся про себя Джэмс Стюарт, выйдя от королевы. — Но теперь у меня есть средство властвовать над королевой Шотландии, и она будет счастлива в этой стране, ведь для женского сердца требуется очень немногое, чтобы считать себя счастливой».

IV

Стюарт прямо отправился к Боскозелю и застал его в тот момент, когда тот собирался принести заговорщикам известие о том, что королева одобряет их план.

— Маркиз, у меня есть просьба к вам, — начал Стюарт, между тем как Боскозель смотрел на него с изумлением, не ожидая ничего доброго от такого внезапного появления своего врага. — Вы увидите сегодня графа Аррана, Босвела и Гордона?

Боскозель побледнел. Не был ли лорд Джэмс в союзе с дьяволом, что узнал об их заговоре раньше, чем он принял форму окончательного решения.

— Моя просьба состоит в том, — продолжал Джэмс с иронической улыбкой, — чтобы вы посоветовали им покинуть Эдинбург раньше наступления ночи, так как королева собиралась вскоре посетить их владения и во главе моего войска будет принимать поздравления лордов.

Боскозель стоял как пораженный громом. Он чувствовал, что Стюарт не только перехитрил его, но даже пристыдил, так как имел теперь полное основание обвинить его в государственной измене.

— Милорд!

— Маркиз, — продолжал Джэмс, — весьма возможно, что несколько часов тому назад у королевы были другие намерения, но я убежден, что ваша преданность не позволит вам компрометировать Марию Стюарт, а это случилось бы, если бы люди узнали, что она, по совету доброжелательного, но ослепленного чувствами человека, на минуту склонилась в сторону людей, видящих в королеве Шотландии не более как красивую искательницу приключений.

— Милорд!

— Маркиз, всякое дальнейшее объяснение будет лишним. Королева отправляется со мной по графствам своей страны, и где встретятся государственные изменники, их обезглавят. Так как вы состоите в дружбе с графом Арраном, то вам неудобно сопровождать королеву. Она знает, что вас обманули, что сами вы не могли иметь намерения предать Марию Стюарт в руки Гамильтонов, которые некогда держали в плену в Инч-Магоме ее с матерью, королевой. Этих лордов нужно хорошо узнать, прежде чем протянуть им руку. Итак, с Богом! Маркиз, кто едет с арранцами, тот — враг королевы. Надеюсь, вы останетесь в Эдинбурге… Впрочем, как хотите…

При этих словах он поклонился и вышел из комнаты.

Боскозель задыхался от злобы и стыда. Он не ожидал, что Гамильтоны могут обмануть его, что они — давние враги королевы, он содрогнулся при мысли, что по его вине Мария могла попасть во власть Арранов; но вместе с тем его приводило в отчаяние, что именно Джэмс Стюарт явился ее спасителем, что этот человек снова торжествовал над ним. Боскозель увидел свое бессилие и свой позор. Он хотел ненавидеть этого человека и не мог, так как сознавал, что только тот один мог защитить Марию. Он видел, что враг щадит его, как будто он недостоин даже ненависти.

Но королева должна узнать, что его обманули, у ее ног он хотел вымолить прощение за безрассудное усердие. Пусть отныне ее единственным защитником будет Джэмс Стюарт, но как женщине, ей никто не должен быть близок, кроме него.

Боскозель кинулся в королевские покои, прошел мимо стражи и проник в приемную, где его встретила Мария Сэйтон.

Пораженная его расстроенным видом и предчувствуя беду, она воскликнула:

— Что случилось?

— Я желаю видеть королеву! Где она?

— Вы с ума сошли, маркиз? Королева собирается в дорогу и никого не принимает.

— Я должен видеть ее.

Дверь отворилась, и на пороге показалась Мария Стюарт.

— Что здесь такое? — спросила она, краснея от негодования. — Как, маркиз? Вы здесь? Кто позволил вам появляться без доклада?

— Мария! Неужели вы хотите быть в Шотландии строже, чем были во Франции?

— Маркиз, не забывайте, вы говорите с королевой! Я прощаю вам, что в своем усердии вы чуть не привели меня к гибели, но требую, чтобы вы держались в границах, как требую этого от всех. Надеюсь, что по возвращении найду вас более почтительным. До свидания, маркиз!

Боскозель смотрел на нее, не веря своим глазам; ему казалось, что он бредит, но, когда Мария повернулась к нему спиной, он не выдержал и воскликнул:

— Так не может говорить Мария Стюарт, это — слова Джэмса Стюарта, вложенные в ваши уста.

— Молчите! — сказала королева. — Я начну презирать того человека, который заставляет краснеть женщину за ее сердечную снисходительность. Вы недостойны называться мужчиной, маркиз, раз не имеете власти над собой. Уходите!

Мария возвратилась в свою комнату и заперла за собой дверь.

«Я — не мужчина?! — горько усмехнулся про себя Боскозель и словно очнулся. — Я — не мужчина? Я докажу тебе это, ты будешь моей. Я не стану больше вздыхать, молить, пресмыкаться у твоих ног, я не хочу ни сострадания, ни снисхождения, я хочу тебя, тебя или смерти».

 

Глава пятая

МАРКИЗ КАСТЕЛЯР

I

Вскоре заговорщики вскоре получили известие, что королева намеревается посетить все графские владения в сопровождении графа Mappa, лорда Джэмса Стюарта. Босвел и граф Арран сговорились поднять своих вассалов, взять королеву в плен и препроводить ее в замок Дэмбертон. Молодой граф, узнав, что дело идет об открытой войне против королевы, поскакал в Эдинбург, чтобы предупредить Марию. В пылу своего увлечения он мечтал, что она оценит его любовь, ради которой он, не задумываясь, готов был обвинить в государственной измене родного отца.

Он предстал перед королевой в тот момент, когда она готовилась стать во главе войска, и, увидав ее, сразу бросился перед ней на колени и, как безумный, стал признаваться ей в своей любви. Мария гордо отвернулась от него, считая его слова бредом сумасшедшего или пьяного, но он ухватился за край ее платья, прижал его к своим губам и умолял:

— Мария, услышь меня, и я возведу на эшафот родного отца и своих родственников. Ты одна будешь господствовать, царица сердец, и пусть погибнут все, кто не желает покориться твоей власти!

— Граф, удалитесь и проспитесь! — сказала Мария и, вырвав из его рук край своего платья, обратилась к Боскозелю: — Маркиз, успокойте этого безумца!

Граф прочел в ее лице глубокое презрение — и это ранило его, как отравленная стрела, он вскочил на ноги и воскликнул:

— А, вы презираете меня, потому что любите Боскозеля! Мария Стюарт не подаст руки шотландскому лорду, потому что желает изображать вторую Мессалину, потому что Кастеляр — ее любовник!

Мария остолбенела, бледная и дрожащая, но, увидев, что Боскозель обнажил меч и хочет броситься на графа, приказала ему отступить. Джэмс Стюарт, скрестив руки на груди, молча присутствовал при этой сцене.

— Милорд, — заговорила королева дрожащим голосом, — ваш отец — изменник, и если я до сих пор щажу его, то только потому, что в его жилах течет кровь Стюартов. Вы же идете далее него: вы посягаете на мою честь и, как трусливый негодяй, позорите женщину! Молчите! Ваш голос противен мне, вы недостойны даже наказания, вы просто вызываете жалость, как человек, лишенный здравого ума.

— Ваше величество, — ответил граф, — разве позорно, что я люблю вас и что эта любовь довела меня до безумия и я готов служить вам против собственного отца? Скажите, что я достоин сожаления за то, что люблю любовницу француза.

Боскозель больше не мог сдерживаться, он бросился на графа Аррана и готов был задушить его собственными руками. Но в этот момент тот выхватил кинжал и ударил его. Королева громко вскрикнула и лишилась чувств.

Безумца связали и увели. Когда же королева очнулась от своего обморока и увидала окровавленного Боскозеля, она невольно воскликнула:

— Боскозель, вы ранены?

— Рана незначительна, — ответил француз, сияя от торжества.

— Уйдем отсюда! Мария, подумайте о своей чести! — строго произнес лорд Джэмс.

Королева вздрогнула, по выражению лиц присутствующих и ликующему взгляду Боскозеля она поняла, до какой степени забылась. Краснея и бледнея, Мария растерянно протянула руку Джэмсу Стюарту и дрожащим голосом сказала:

— Пойдемте отсюда! Лорд Джэмс, спасите меня от самой себя!

На другой день королева покинула Голируд во главе отряда, но молва о сумасшествии Аррана и о словах королевы: «Боскозель, вы ранены?» — распространилась с быстротою молнии. Шотландцы пожимали плечами и говорили, что она оставила его, чтобы люди поверили в лживость слов графа Аррана, а это лишь укрепило уверенность шотландцев, что француз наверное любовник их королевы.

II

Мария Стюарт ехала во главе великолепной конницы в ярко-блестящих панцирях; знамена весело развевались по ветру. В своем простодушии она уже забыла про случай в Голируде, радостно вдыхая свежий утренний воздух и весело шутя со своими дамами, красавица-королева мчалась по полям Шотландии, как будто все это принадлежало ей.

Кавалерия Стюарта настигла графа Аррана, и, прежде чем он успел оказать сопротивление, его препроводили в тюрьму св. Андрея. Босвел успел скрыться и бежал в Англию.

Джэмс Стюарт направился против Гордонов, которые также лелеяли мысль низвергнуть его.

Граф Гентли (Гордон) имел намерение женить на королеве своего сына. Когда же он во время какой-то ссоры с лордом Огилви ранил его на улице в Эдинбурге, королева отправила его в крепость Стерлинг. Он воспротивился и, собрав около тысячи всадников, решил дать отпор королеве. Граф Гентли укрепил свои замки и выжидал наступления Марии Стюарт. Она действительно направилась туда во главе небольшой армии, предводительствуемой графом Марром. Комендант замка Инвернес, принадлежащего Гордонам, не впустил ее. Тогда она велела осадить замок, принудила его к сдаче и приказала арестовать коменданта.

Во время этого королевского объезда, бывшего вместе с тем военной экспедицией, Мария выказала редкое присутствие духа и переносила все трудности с большой бодростью. Она скакала верхом по диким местностям, переправлялась через реки, располагалась лагерем в степях и лесах, жалея, что она — не мужчина и не может проводить ночи в поле.

Комендант крепости Инвернес, сопротивлявшийся королеве, был повешен на замковой башне, после чего Мария и ее брат спешным маршем отправились далее в путь. Джона Гордона заключили в темницу, а затем пустились преследовать старика Гентли. На равнине Конвики отряды встретились; завязалась горячая борьба, из которой королева вышла победительницей. Гентли пал и был измят под лошадиными копытами, его старший сын обезглавлен, а младший по приказанию королевы заключен в темницу впредь до достижения пятнадцатилетнего возраста, после чего его обезглавили на том же эшафоте, где еще оставались следы крови его старшего брата.

Могущество Гамильтонов и Гордонов было сломлено; их имения были конфискованы и переданы Джэмсу Стюарту, графу Марру, который получил звание графа Мюррея и пост канцлера Шотландии, став первым и самым могущественным лордом в стране.

III

В разлуке с Марией Кастеляр воспылал еще большей страстью к ней. Он считал себя любимым и думал, что она так же страстно любит его, но скрывает свое чувство, чтобы отвлечь подозрение шотландцев. Наконец Мария возвратилась, и достаточно было одного ее благосклонного взгляда, чтобы маркиз истолковал его как проявление любви и призыв к счастью. Вскоре разнесся слух: ведутся переговоры, лорд Джэмс — граф Мюррей — подготавливает свидание двух королев, и Елизавета уже наметила человека, которого хочет предложить Марии в супруги.

Однажды на маленьком празднике, устроенном королевой, Кастеляр вручил ей стихотворение на французском языке, в котором в поэтической форме изложил весь пыл своей любви. Мария была счастлива, что ей удалось в Голируде устроить маскарад, напомнивший о том, как проводили время во Франции. Королева и Боскозель, замаскированные до неузнаваемости, двигались в пестрой толпе танцующих, сами принимали участие в танцах, а в антрактах слушали пение четырех трубадуров. Трех из этих трубадуров Мария вывезла из Парижа, а четвертый был итальянцем с чудными глазами и красивым, звучным голосом. Его звали Давид Риччио. Бывший камердинер савойского посланника Моретта, он пользовался благосклонностью Кастеляра за свою скромность и поэтическое дарование. После пения снова начались танцы, королева танцевала много и была весела и шаловлива, как в счастливые дни своей юности.

После танцев она вышла в сад, чтобы освежиться, Кастеляр последовал за ней. Они незаметно спустились во двор, а оттуда — в парк, заканчивающийся холмом, так называемой беседкой Артура. Королева села на одну из скамеек и, сняв маску, задумалась. О чем? Быть может, о прекрасной Франции, где прошла ее юность в счастье и любви? А может, она мечтала о прошлом и боялась за свое будущее?

Боскозель опустился к ее ногам, взял ее руки и стал покрывать их горячими поцелуями.

Мария заплакала.

— Ах, как бедно мое сердце! — вздохнула она.

Боскозель воскликнул в восторге:

— Мария, разве ты — не королева? Кто может помешать тебе быть счастливой так, как желает твое сердце и как только может смертный осчастливить женщину? Будь моей, и я готов каждую твою слезинку осушить поцелуями.

Мария вздрогнула, вырвалась и убежала, как испуганная лань. Маркиз бросился вслед за ней, но она скрылась во тьме.

«Ты дрожишь, ты колеблешься? — шептал он. — Беги, но ты не уйдешь от меня! Я заставлю тебя произнести робкое признание. Ты любишь и не в состоянии оттолкнуть меня! Вперед! Смелым принадлежит мир!»

IV

Два часа спустя в парадных залах Голируда погасли огни, гости разошлись, и настала тишина.

Королева оперлась на руку Марии Сэйтон. Холодная дрожь пробегала по ее членам, она думала о безумном Арране, который преследовал ее своею страстью и назвал ее любовницей Боскозеля.

— Что с вами? — озабоченно прошептала Мария Сэйтон. — Вы дрожите, быть может, вы больны?

— Да, я болею так же, как и ты, Мария! — пробормотала королева и залилась слезами. — Там, где я ищу дружбу, я нахожу пылкую страсть, а где ищу доверия, встречаю грубый обман. Ты тоже любила, но твой избранник не понял твоего сердца; мой любимый супруг умер, и меня не понимают мои друзья!

— Королева, вы несправедливы к себе, ко мне и всем, кто искренне предан вам, — возразила Мария Сэйтон.

И в эту минуту в комнату вошла Филли. Все уже знали, что Филли — девушка, и Мария Сэйтон взяла несчастную к себе в услужение. Лицо Филли было расстроено, и она жестами стала объяснять, что королеве грозит опасность.

— Откуда опасность? — спросила изумленная Мария Сэйтон. — Неужели протестанты грозят снова воспрепятствовать нашему богослужению?

Филли покачала головой и указала на сердце.

— Кастеляр? — воскликнула Мария Стюарт. — Чего хочет этот несчастный?

Филли поползла вдоль стены, показывая, как украдкой можно пробраться в дом.

— Он хочет похитить меня? — спросила королева.

Филли покачала головой, и в этот момент залаяла собачка, любимица королевы, и стала царапаться в двери спальни.

Мария Сэйтон отворила дверь, собачка бросилась к постели королевы; когда полог подняли, оказалось, что там, спрятавшись, лежал Кастеляр.

— Боскозель! — воскликнула королева, бледнея от негодования. — Безумец, вы ищете моей гибели?

— Я не хочу твоей гибели, но ты должна стать моей перед Богом и людьми. Скажи, что ты не любишь меня, — и твое сердце возмутится против этой лжи; прикажи убить меня — и ты будешь оплакивать меня!

— Назад! — крикнула Мария Стюарт, когда он протянул к ней руки. — О, Боже, чем заслужила я такой позор, такой стыд?

— Ты плачешь, Мария? Неужели ты стыдишься своей любви?

— Молчите! Если я когда-нибудь дала вам повод на такую безумную мысль, то я жестоко наказана за это. Любить вас? Вам известно, что мое сердце всецело принадлежит моему бывшему мужу, который покоится в могиле. Ваша любовь — позор, ваша дружба — предательство. Вон отсюда! Я презираю, я ненавижу вас!…

Боскозель побледнел, прочитав на лице королевы свой приговор.

— И меня ты гонишь так же, как Аррана! — мрачно пробормотал он. — Ты — кокетка, ты торжествуешь и глумишься, погубив человека, доверившегося твоей лживой улыбке! Ты лжешь! Ты не любишь покойного, как не любишь никого. У тебя нет сердца, ты — змея, которая соблазняет, а потом жалит! Но я не позволю издеваться над собой, ты будешь моей, чего бы это ни стоило мне, даже если бы мне пришлось продать душу дьяволу!

Мария Сэйтон оттолкнула его и пригрозила позвать слуг. Королева упала в обморок, ее сердце заныло от брошенного ей в лицо безобразного оскорбления.

Кастеляр стремительно выбежал.

— Злосчастный! — пробормотала королева, очнувшись в руках Филли и видя, как Мария Сэйтон закрывала двери на задвижку. — И это — мои друзья!… Они отдают мою честь на поругание кальвинистам! О, Джон Нокс имеет право кричать: «Она — Иезавель; побейте ее камнями!» Но Боскозель заплатит мне за это своею жизнью, он должен умереть или перед лордами и парламентом доказать, что я хотя бы единым словом дала ему повод к такой дерзости.

— Успокойтесь! — прошептала Мария Сэйтон, вся дрожа. — Он — безумец и теперь уже сожалеет о том, что сделал в пылу возбуждения. Говорите тише, чтобы придворные дамы не услышали вас.

— А, значит, моя честь должна зависеть от деликатного молчания моих слуг? — сказала королева, горько улыбаясь. — Я принуждена бояться каждого звука, который мог бы выдать мой неслыханный позор?!

— Ваше величество, в передней нет никого, кроме леди Мортон, она же будет молчать так же, как и я, ведь ваша честь нам дороже жизни. Филли нема и предана нам. Пошлите маркиза в изгнание, покарайте его своим презрением, но не требуйте скандального процесса.

— И это советуешь мне ты, Мария Сэйтон?! Я должна примириться с тем, чего не снесет ни одна женщина; тайну моего позора я должна разделить с этим презренным человеком как его соучастница? Мария, он молился вместе со мной у гроба моего супруга, он был свидетелем моего горя, и он же считает меня развратной женщиной!…

— Ваше величество! Ради вашей прежней дружбы к нему вы не должны возбуждать процесс. Вы были слишком снисходительны к нему, чтобы теперь судить его как совершенно постороннего вам человека. Будь это не Кастеляр, а кто-нибудь другой, я позвонила бы и позвала бы ваших телохранителей. Но я знаю, что вы не в состоянии предать его смертной казни. Поэтому лучше, чтобы он бежал, наказанный вашим презрением.

— Мария, ты говоришь, что я не могла бы казнить его? О, я почувствую в этом деле наслаждение! Его кровь смоет последние воспоминания моей юности… Впрочем, нет, нет, пусть он бежит, я отомщу ему другим способом. Пусть он увидит, как я изберу себе супруга, как я смеюсь над ним, как презираю его. Завтра я поговорю с английским послом. Мне дали понять, что необходимо иметь покровителя. Боскозель — единственный человек, способствовавший тому, что я свято хранила память об умершем, — доказал мне, как уважают неутешную вдову. Я изберу себе человека, который разделит со мною королевскую власть, но им не будет ни один из тех, кто был некогда дорог моему сердцу и кто пренебрег моими душевными страданиями.

Королева ходила взад и вперед по комнате в крайне возбужденном состоянии.

Внизу, в одной из гостиных комнат, сидел граф Мюррей. В то время как Мария Сэйтон старалась успокоить королеву, к нему вошел стрелок.

— Опять ты здесь? Черт возьми, отчего ты не на своем посту? — спросил Мюррей недовольным тоном.

— Милорд, маркиз возвратился в свою комнату! Я притворился спящим, как вы приказали. Маркиз явился, тихо отворил решетчатую дверцу и поспешил по лестнице к потайному ходу, ведущему в спальные покои королевы. Я последовал за ним и держал стрелков наготове, чтобы по первому зову на помощь броситься туда и вонзить французу кинжал в грудь. Но собачка королевы выдала француза.

— Что сделала королева? Она не позвала на помощь?

— Нет, милорд. Ее величество прогнала маркиза; я слышал громкий, резкий разговор, после которого распахнулась боковая дверь на галерее, и маркиз стремительно вышел; леди Сэйтон заперла за ним двери.

— Хорошо! Можешь идти! — сказал Мюррей. — Что она предпримет? — пробормотал он, беспокойно шагая по комнате. — Неужели этот человек все еще опасен. Вот благоприятный момент избавиться от него, и ты не воспользуешься им, Мария? Твой зов о помощи спас бы твою честь. Что же ты думаешь делать? Предать его суду или, быть может, с позором изгнать его? Но, быть может, завтра ты уже раскаешься в своем решении, как сегодня побоялась пролить его кровь. Или, быть может, ты хочешь наказать его презрением! Это была бы чисто женская месть, а только кто поручится тогда за твое сердце? Нужно покончить с этим. Если ты не можешь справиться с ним, то я помогу тебе. Арестовать его? Нет, бесполезно, властным словом Марии он был бы освобожден, и тогда окончательно погибло бы ее доброе имя. Умертвить его? Но тогда она будет оплакивать его. Нет, он сам должен погубить себя.

V

На другое утро, когда королева появилась среди своих придворных, Мюррей был более чем когда-либо вежлив и предупредителен с Кастеляром и внимательно следил за выражением лица королевы, когда она вошла в зал и взглянула на Боскозеля.

Мария была бледна. В тот момент, когда она увидала Боскозеля рядом с Стюартом, на ее устах появилась злобная улыбка. Она подошла к графу Мюррею и на его глубокий поклон ответила горделивой усмешкой, а Боскозеля не удостоила ни единым взглядом.

— Любезный лорд Джэмс, — сказала она, — я склонна выслушать предложения английского посла и стремлюсь примириться с моей сестрой Елизаветой. Я чувствую необходимость жить в дружбе с королевой Англии, и если она не требует ничего более, кроме того, чтобы я только пожертвовала своей связью с Францией, то я охотно уступлю ей. Франция слишком часто обманывала Шотландию, чтобы я считалась с ней ради моих чувств к одному человеку, который покоится во французской земле. Пришлите ко мне в кабинет лорда Рандольфа!

Затем она милостиво отпустила Джэмса Стюарта, прошла мимо Боскозеля, как мимо безжизненного изваяния, на которое он действительно походил в своей смертельной бледности, а затем милостиво поклонилась каждому из присутствовавших. Всеми было замечено, что Кастеляра, которому королева всегда оказывала предпочтение, на этот раз она не удостоила ни единым взглядом и что, по окончании аудиенции, маркиз поплелся, как человек, потерявший рассудок.

Кастеляр готов был выдержать гневный взгляд королевы и даже рассчитывал вызвать его своим появлением. «Пусть она убьет меня, если не хочет внять моим мольбам!» — эта мысль засела у него в мозгу, когда он ночью вернулся в свою комнату, уничтоженный стыдом и бешеным отчаянием. Но такое ледяное презрение королевы, которое он увидел теперь, готово было свести его с ума.

«Она гонит меня, как лакея? Неужели я даже недостоин ее ненависти? — с отчаянием подумал он. — В таком случае она только шутила со мной, а я, глупец, не понял этого и не воспользовался вовремя, вместо того, чтобы вздыхать у ее ног! Она не присуждает меня к изгнанию! Не желает ли она, чтобы я танцевал на ее свадьбе! Быть может, она рассчитывает показать своему супругу дурака, который годами изнывал, ловя ее улыбку, а она кокетничала и играла с ним как с куклой!»

Все кипело в нем, он готов был размозжить свою голову о холодный мрамор.

Вошел слуга и подал ему завтрак.

— Господин маркиз! — шепнул хитрый француз, принимая таинственное выражение лица.

— Что тебе?

— Господин маркиз, пока я доставал вино из погреба, на табурет, под чан, было положено письмо.

— Кем?

— В комнате никого не было, когда я вернулся. Но письмо адресовано вам.

Боскозель быстро схватил записку. Это был тонкий сверток, запечатанный воском, оттиск печати был сделан слабо, с очевидною целью, чтобы герб не был узнан. Почерк, по-видимому, был подделан.

«Смелость, — так гласили строки на французском языке, — оскорбляет, когда она не соединяется с осторожностью. Нескромная любовь отвергается вдвойне, если тайная не умеет найти пути к достижению цели. Неудавшаяся попытка отнимает мужество надеяться на более счастливый результат и заставляет пострадавшего прийти к решениям, быть может, не соответствующим его сердечному влечению. Настоящий кавалер не должен бы предпринимать ничего без уверенности победить или пасть. Сожгите эту записку! Она написана лицом, которое видело, как плакали прекрасные глаза».

При чтении этой записки кровь кипела в жилах Боскозеля, лоб горел, а сердце бешено билось в груди.

«Она любит меня! Это пишет доверенное лицо, которое видело, как она плакала! — думал он. — О, как я глуп в своем отчаянии!… Разве она не должна была притворяться перед Сэйтон, Филли и всеми? Она не осмеливается протянуть мне руку, но ее сердце принадлежит мне; она страдает, а я, несчастный, не решаюсь рискнуть своей жизнью, чтобы прижать ее к своей груди, и мой ум не находит причину, чтобы я мог встретиться с ней наедине?!»

Час спустя Кастеляр, которого еще недавно на аудиенции видели замкнутым, мрачным и убитым, прошел мимо придворных с гордо поднятой головой, приказал оседлать себе лошадь и вскачь понесся из ворот дворца.

VI

Ha следующую неделю предполагалась соколиная охота, которая должна была состояться в графстве Файф. Весь двор занялся приготовлениями, желая показаться во всем своем блеске, лорды выписали своих сокольничих, пажи щеголяли новыми костюмами, из соседних замков были приведены самые породистые кони, каждый хотел выказать свое великолепие, своей роскошью затмить другого. Кастеляр единственный, казалось, не думал готовиться к охоте; каждый день во время аудиенции, при каждой встрече с Марией Стюарт его видели мрачным, молчаливым, словно страшное несчастье тяготело над ним, а Мария не удостаивала его ни словом, ни взглядом. Каждый догадывался о какой-то вине с его стороны, которую он должен был искупить смиренным раскаянием.

День охоты наступил, это было 14 февраля 1563 года. В замке Голируд весело зазвучали охотничьи рога, площадь перед дворцом наполнилась придворными лакеями и пажами в великолепных костюмах; породистые, разукрашенные золотом и бархатом кони нетерпеливо били землю копытами. Наконец появилась королева, окруженная своими дамами и придворной знатью, среди которой находились: граф Мюррей, Черный Дуглас, епископ росский, английский посол лорд Рандольф и много других благородных и родовитых рыцарей; недоставало только Кастеляра. Он стоял у окна, за шелковой драпировкой, и, весь бледный, следил за королевой.

Блестящий поезд покинул дворец. Охота должна была продолжаться три дня, поэтому вслед за двором последовала королевская кухня, весь обоз с винами, буфетчиками, поварами, егерями, пажами и сворами собак. Резкие звуки рогов затихли, в замке Голируд водворилась тишина.

Тогда Кастеляр выбрался на двор, оседлал свою лошадь и пустился вскачь.

Охотничий замок в Бурнтисленде был расположен среди леса. Высокая башня оканчивала с восточной стороны старинное здание, зубчатые стены которого мрачно высились над темной листвой вековых деревьев. В большой столовой все было заготовлено к пиршеству; там стояли золотые блюда, охотничьи кубки и бокалы; проворные руки работали на кухне, громадные туши висели на вертелах над раскаленными очагами; ждали знака, возвещающего приближение охотничьего поезда, и никто не обращал внимания на вход в башню, который охранялся стрелком из королевской гвардии, прибывшей заранее для несения службы в замке.

Стрелок был тот самый, который принес графу Мюррею известие о первом дерзком поступке Кастеляра.

Какой-то человек, робко озираясь, выступил из леса и вдруг застыл, ошеломленный, увидев стрелка. Наконец, решившись, быстро подошел к нему и тихо спросил:

— Вы узнаете меня?

— Конечно, господин маркиз, но я думал, что вы на охоте.

— Нет. Я готовлю сюрприз. Можете ли вы молчать?

— Если мне хорошо заплатят, почему бы и нет?

— Вот вам двадцать золотых, не говорите никому, что видели меня, а теперь пропустите меня на башню.

— Господин маркиз, это будет стоить мне моей службы. Вы, конечно, не сделаете ничего дурного?

— Без сомнения, и, если это будет стоить вам службы у графа Мюррея, вы с двойным содержанием поступите ко мне.

Стрелок соображал недолго.

— Даете слово, господин маркиз? — спросил он.

— Даю, вы не пожалеете об оказанной мне услуге.

Стрелок пропустил маркиза.

Когда охотничий поезд прибыл, граф Мюррей проехал совсем близко мимо стрелка. Последний кивнул головой, Джэмс Стюарт все понял — в Голируде он тщетно ожидал этого знака в течение целой недели.

Королева Мария Стюарт была утомлена. Она не казалась веселой во время охоты. Раскаяние Кастеляра трогало ее, и все же ее мучило необъяснимое беспокойство, словно ей грозила какая-то опасность. Она упрекала себя, что не отправила Кастеляра во Францию, мрачная замкнутость маркиза с каждым днем тяготила ее все больше, она чувствовала свою вину перед ним, так как давала пищу его чувству. Она оставила его при себе, несмотря на то, что угадала его любовь. Она требовала от него унижений, которые может вынести только влюбленный. Теперь Мария понимала, что заставила Боскозеля страдать, и ее образ действий показался ей вдвойне недостойным. Он мог бы отомстить королеве, но молчал.

Мария решила, что не успокоится, пока Кастеляр не уедет из Шотландии.

Она рано покинула трапезу и направилась в спальню, примыкавшую к башне. Мюррей сделал знак Черному Дугласу следовать за ним.

Граф Мюррей выбрал для себя комнаты, примыкавшие к покоям королевы. Коридор, в который выходили покои Марии, охранялся стрелками.

— Вы чрезвычайно предусмотрительны! — улыбнулся Арчибальд Дуглас, увидев часовых, но Мюррей ничего не ответил, а прямо повел графа в свою комнату и приказал подать вина.

— Лорд Дуглас, — начал он, — королева Англии посылает нам своего фаворита Дэдлея Лейстера. Что вы скажете на это? Мы должны прийти к соглашению насчет его приема, прежде чем он прибудет сюда.

— Вы знакомы с ним и, конечно, знаете, пригоден ли он к тому, чтобы спихнуть с нашей шеи французов. А чтобы он не вырвал власти из ваших рук, вы позаботьтесь сами.

— Неужели вы все еще боитесь влияния французов? Быть может, Боскозеля? Его дело я считаю поконченным! — произнес Мюррей.

— Я не боюсь его, но боюсь за королеву. Французы заодно с папистами, а весь этот сброд ненавистен стране. Но что случилось с Кастеляром? Его нет на охоте. Вероятно, вы знаете, что произошло, иначе вы не были бы так спокойны?

— Он был дерзок по отношению к королеве.

— Мне жаль этого человека. Она была неосторожна, и дьявол, как всегда, впутался в эту игру.

— Неосторожна, вы совершенно правы! — согласился Мюррей. — Но тем осторожнее должен быть мужчина, знающий, что он не может иметь право на подобную благосклонность. Но слушайте! Не обратили ли вы внимания на какой-то шорох за стеной? Неужели здесь есть тайная галерея и нас подслушивают?

Дуглас хотел посмеяться над его тревогой, как вдруг в покоях королевы раздался резкий крик.

— Слышите? — прогремел Мюррей. — Берите скорее свой меч, Дуглас, вперед, за мной!

Прежде чем приступить к ночному туалету, Мария Стюарт некоторое время болтала со своими дамами. Ей как-то страшно было переступить порог спальни. Она сделала знак дамам следовать за ней. Старая мамка Анна Кеннеди подала ей ночное одеяние, но королева медлила надеть его. Еще ей надо было пошептаться кое о чем со своими любимицами. Наконец она решилась отпустить дам, но вдруг вздрогнула.

— Разве вы не слышите? — прошептала она, бледнея от страха. — Там, за обоями, какой-то шорох.

— Дамы засмеялись.

— Ну, идите, идите! — кротко упрекнула их Мария. — Вы не верите в привидения.

Она поцеловала Марию Сэйтон и других. Анна Кеннеди осталась одна при ней, чтобы раздеть ее.

Мария склонила колена перед аналоем, но вдруг по всему ее телу пробежал трепет ужаса, и она промолвила:

— Там кто-то есть… я слышу шорох за обоями… там…

Анна Кеннеди прислушалась, до нее тоже донесся шорох, тогда она открыла дверь, желая вернуть уходивших дам.

В этот момент в стене открылась потайная дверь, и Мария резко крикнула — перед ней стоял Кастеляр.

— Помогите! — крикнула королева, почти теряя сознание от ужаса.

— Мария! — воскликнул Боскозель, бросаясь к ней и обнимая ее колена. — Я не отступлю!… Выслушай меня или позови палача! Я хочу быть счастливым или умереть!

— Помогите! — закричала Анна.

Дамы поспешно вернулись.

— Позовите лордов! Помогите! — вопила Мария, отталкивая от себя обезумевшего маркиза.

В это время послышался звон шпор, и на пороге появились Мюррей и Дуглас.

— Предательство! — бледнея, прошептал Боскозель. — Я предан тобой, Мария!…

— Свяжите этого преступника, — приказал Мюррей вооруженным людям, прибежавшим на крики о помощи. — Суд должен произнести свой приговор, этого требует честь королевы.

Кастеляр был связан. Он не пытался сопротивляться, только его глаза пристально смотрели на ту, которая, как он думал, предала его.

Три дня спустя голова Боскозеля де Кастеляра пала на помосте эшафота, воздвигнутого публично на площади св. Анд рея. Королева предпринимала слабые попытки помиловать несчастного, но лорд Мюррей объявил ей, что исполнение приговора будет единственным средством избавиться от злейших нападок на ее честь.

Кастеляр умер со словами: «О ты, наипрекраснейшая и жестокая женщина!» Он отказался исповедаться своему духовнику, но личного секретаря королевы, Давида Риччио, который посетил его в тюрьме в день казни, он попросил сказать Марии, как билось для нее его сердце до самой последней минуты. Перед судьями Кастеляр не сказал ничего, что могло бы скомпрометировать королеву.

Обаятельность Марии Стюарт еще многих должна была ослепить и сделать несчастными.

 

Глава шестая

СВАТОВСТВО

I

Роберт Сэррей, вернувшись в Англию, расстался с Дэдлеем и отправился в свои родовые поместья, возвращенные ему милостью Елизаветы после отмены закона об изгнанниках. Перед отъездом в Лондон он не преминул сделать визит леди Бэтси Килдар, и хотя ему тяжело было вызывать печальные воспоминания, однако вид этой почтенной особы, все еще сокрушавшейся о казни его брата Генри, укрепил его в намерении держаться подальше от двора дочери Генриха VIII. Но уже в первые недели пребывания на лоне природы он почувствовал, что одиночество делается ему невыносимым. Полная приключений жизнь в юности и пестрая смена картин, хотя иногда и весьма печальных, все-таки имели свою прелесть. Соседям по имению Сэррей стал чужд, а спокойная жизнь богатого землевладельца имела мало привлекательного для человека, жившего при парижском дворе. Но еще более, чем к блеску и разнообразию, Роберт стремился к встрече со своими друзьями, Дэдлеем и Вальтером Браем. Конечно, бывали минуты, когда он думал о Марии Сэйтон, но эта первая и единственная любовь его юности была так часто омрачена, что воспоминания о ней были скорей тягостными, чем приятными. Характер Марии Сэйтон никогда не был ясен Роберту, а подозрения слишком часто бросали тень на прекрасный образ, чтобы в его сердце могла сохраниться святость чувств. Однако мысль о Марии все еще, помимо его воли, наполняла его душу страстным томлением, печалью и скорбью. Первая любовь никогда не умирает окончательно в сердце человека.

Однажды, когда Сэррей собирался ехать на охоту, сторож на башне протрубил в рог, возвещая о посетителе. Роберт подошел к окну и увидел блестящий поезд из пажей и оруженосцев, скакавших в гору, по направлению к замку. Впереди всех ехал Дэдлей Варвик. Сэррей стремительно бросился к лестнице, чтобы встретить друга.

— Вели седлать лошадь, — сказал Лейстер, поздоровавшись с Робертом, — ты должен ехать со мной и быть свидетелем замечательно интересной истории!

— Расскажи!

— Прежде всего позволь представиться в новом звании: я — граф Лейстер.

— Поздравляю. Ты, значит, нашел свое счастье при дворе.

— Счастье ли то, что я нашел, это еще вопрос; я пошел по льду, и мне интересно знать, далеко ли я доберусь. Я принес в дар Елизавете свои верноподданнические чувства, но сам дьявол не разберет этой женщины.

— Что же она подарила тебе? Графство Лейстер?

— Это сделала она как королева, а как прекрасная женщина предложила нечто большее, а может быть, и меньшее — это зависит от того, как ты объяснишь это. Я дал понять Елизавете, что люблю ее.

Роберт засмеялся.

— Ты, видно, особенно интересуешься королевами и не так прост, как кажешься!

— Не шути! Елизавета достаточно прекрасна, чтобы увлечь мужчину, и не заслуживает быть взятой в замужество только ради политики.

— О, да, да! Конечно, титул графини Лейстер более подошел бы ей, если бы случайно она уже не была королевой! — пошутил Сэррей.

— Ты смеешься, потому что совсем не знаешь ее и не понимаешь, какую прелесть честолюбие придает любви. Легко победить обыкновенную женщину, но высший триумф — заставить королеву покраснеть и стыдливо потупить глаза.

— И это тебе удалось сделать с Елизаветой?

— Она не рассердилась, а это, при ее гордости, равносильно победе. Теперь, прошу тебя, обсудим мое положение. Королева Елизавета, в доказательство моей привязанности к ней, потребовала принести ей жертву, предложив мою руку другой. Как ты думаешь? Хочет она только испытать меня или, боясь все-таки оказаться слабой, находит нужным поставить преграду своему чувству?

— Быть может, верны оба предположения. Пощади и не заставляй меня разгадывать загадки женского сердца, а лучше расскажи о себе, меня это более всего интересует. Если ты действительно любишь Елизавету, было бы предательством с твоей стороны не сказать об этом той, которая будет носить твое имя. Впрочем, заставить влюбленного в себя жениться на другой — весьма оригинальный прием.

— Менее, чем ты думаешь. Если Елизавета действительно верит в мой успех, то она рассчитывает с моей помощью победить соперницу. Но ты прав, я сам должен уяснить себе, люблю ли я Елизавету или нет, а на это можешь ответить мне именно ты.

— Я? Да ты с ума сошел?

— Ты знаешь меня лучше, чем я сам. Ты знаешь, что прекрасные глаза способны зажечь во мне пламя, но знаешь также, что я честолюбив. Как ты думаешь? Может честолюбие заменить мне счастье любви? Сильнее ли оно, чем страсть, которая довольствуется мелкими победами?

— Милый Дэдлей, уже этот вопрос доказывает мне, что в Елизавете ты любишь лишь королеву, а то, что я слышал о ней, не позволяет питать надежду, чтобы когда-либо какой-нибудь мужчина победил в ней женщину и стал для нее более, чем мимолетной прихотью.

— Кто знает! — пробормотал Дэдлей. — Она еще не любила. Я стою на перепутье, которое должно решить участь всей моей жизни. Я — потомок Варвиков, мои предки добыли корону английским королям, служили опорой их престола. Если бы я подозревал, что Елизавета хочет испытать меня и дала мне это поручение в надежде на неудачу, тогда я мог бы требовать удовлетворения у ее сердца.

— Ты еще не назвал мне имени твоей будущей невесты.

— Я должен просить руки Марии Стюарт.

Сэррей уставился на него с удивлением, но вдруг язвительно засмеялся и воскликнул:

— Ах, я понимаю! Елизавета хочет сделать последний шахматный ход, завершить интригу Генриха Восьмого. Супруг несчастной королевы Марии должен обратиться в вассала Англии, в человека, которым Елизавета могла бы всецело управлять.

— Роберт, эта мысль и мне приходила в голову.

— И ты хотел пойти на это дело, обмануть несчастную шотландскую королеву, быть тайным агентом Елизаветы, помогая ей захватить наследство Стюартов?

— Роберт Сэррей, этого подозрения я не заслуживаю. Я сказал тебе, что я стою на распутье. Я не кукла, с которой можно играть. Если я стану супругом Марии Стюарт, я перестану быть вассалом Елизаветы, и она сильно ошибется, думая найти во мне покорного слугу. Но мне кажется, я сам должен посмеяться над этим проектом. Неужели Елизавета могла серьезно думать, что ее давнишний враг — шотландская королева возьмет себе в мужья английского лорда, ее фаворита, и что Шотландия потерпит это? Я думаю, скорей меня посылают, чтобы я был отвергнут, и Елизавета получит повод рассердиться, что не приняли ее совета. Но я не хочу повредить себе в глазах Елизаветы и не хочу выставить себя в смешном виде. Поэтому прошу тебя, поедем со мной! Ты легко разузнаешь, что будут скрывать от меня; ты можешь дать понять Марии Стюарт, что я не способен предать ее, если она на мне остановит свой выбор; ты также вовремя можешь подать мне знак прекратить переговоры, если не будет никакой надежды на успех.

— Я поеду с тобой, — ответил Сэррей после короткой паузы, — уже потому, что должен оказать эту услугу Марии Стюарт. Ради тебя, — продолжал он со смехом, — я не сделал бы этого, так как опасно быть советчиком человека, еще колеблющегося, которую из королев он может осчастливить своей рукой и сердцем… Но где же Вальтер Брай? Неужели он знал о твоей поездке и все-таки не поехал с тобой? Неужели Филли все еще не разыскана?

Лейстер рассказал о случившемся несчастье с Вальтером, что он еще лежит больной, но обещал приехать в Эдинбург, чтобы там навести справки о Филли, если в Лондоне ничего нельзя будет узнать.

II

Смертный приговор над Кастеляром стоил много слез Марии Стюарт, и прошло несколько недель, прежде чем она оправилась от катастрофы, которую навлекла сама. Она никогда не задумывалась над тем, какие серьезные и печальные последствия могла иметь интрига, которой она предавалась легкомысленно, из склонности к кокетству и тщеславию, и теперь пробовала развлечь себя разнообразными празднествами, балами, маскарадами и охотой. Но понятно, что подобный образ жизни еще более восстанавливал против нее шотландских пуритан. Требования о том, чтобы она вышла замуж, делались все настоятельнее. Одни хотели, чтобы супруг королевы противодействовал возрастающему могуществу Мюррея, другие желали ей мужа для избежания подобных историй, как было с Кастеляром. Сам Мюррей убеждал остановиться на выборе Елизаветы, так как боялся, чтобы Мария Стюарт в конце концов не вышла за какого-нибудь иностранного принца или шотландского лорда, который мог бы лишить его власти.

Датский и шведский короли, сватавшиеся за Марию Стюарт, были отвергнуты. Кардинал Гиз горячо принялся за проект обручения Марии с доном Карлосом, сыном испанского короля, но Екатерина Медичи и Елизавета Английская воспротивились этому плану, боясь, что наследник Испании, Милана, Сицилии и Нидерландов, став шотландским королем, заявит претензии на английский престол. Эрцгерцог австрийский, герцоги Намюр и Феррара тоже предлагали свои кандидатуры, но получили отказ. А Мария тайно возобновила переговоры с Испанией, в то время как Лейстер был уже на пути, причем разрешила Мюррею написать Елизавете, что примет жениха из ее рук.

Нерешительность королевы увеличилась еще от проповедей Джона Нокса.

— Я слышу разговоры о замужестве королевы, — обращался он к дворянам-реформаторам. — Герцоги, братья государи, короли — все желают принять участие в этом деле. Запомните, милорды, день, в который я вам сказал это, и впоследствии засвидетельствуйте об этом. Если шотландское дворянство, служащее Господу Нашему Иисусу Христу, даст когда-нибудь свое согласие, чтобы неверующий — а все паписты неверующие — стал супругом и повелителем нашей королевы, то Христос изгонит нас из этого королевства и призовет на всю страну Божью месть.

Мария упрекнула Нокса:

— Зачем вы вмешиваетесь в дело моего сватовства? Какую роль вы играете в государстве?

— Ваше величество, — смело ответил он, — я прирожденный подданный королевства, и если я — не барон, не лорд, то все же Бог, как бы я ни казался недостойным, создал меня полезным членом государства. И в этом качестве обязан, как и дворянин, предостеречь народ от опасности; с этой целью я сказал открыто и повторяю это теперь перед вами: если дворянство страны допустит дать согласие на ваш брак с неверующим, то этим отречется от Христа, откажется от веры и подвергнет опасности свободу государства.

В тот день, когда английский посол получил известие о выезде в Эдинбург графа Лейстера в качестве претендента на руку королевы, Мария Стюарт узнала, что король испанский отказывается от сватовства своего сына, не считая его подходящим человеком, который мог бы содействовать присоединению Шотландии к католической церкви.

А Рандольф написал лорду Бэрлею:

«Королева дала мне аудиенцию, будучи в постели. Она провела в таком положении целый день, более из-за удобства, чем из-за нездоровья. Быть может, она нуждалась в отдыхе после одного из ночных празднеств, которые всегда отличаются большой пышностью и оживлением. Когда я попросил ее поговорить о делах, она ответила: «Я вижу, что вам наскучило быть здесь. Я послала за вами, желая повеселить вас и показать, как я, подобно простой смертной, умею проводить время среди моего маленького общества. А вы хотите испортить мне все удовольствие, заставляя говорить о важных делах. Оставьте все это при себе. Если королева Елизавета хочет считать меня своей сестрой или дочерью, я охотно буду слушаться и почитать ее. Если же она хочет смотреть на меня только как на свою соседку и королеву Шотландскую, я согласна жить с ней в мире. Но она не должна вмешиваться в мои дела и беспокоить меня». Вот какова Мария Стюарт. Я доложил ей о желании королевы Елизаветы, чтобы Мария отдала свою руку графу Лейстеру. Она, по-видимому, обиделась и гордо ответила: «Неужели вы считаете, что я могу так унизить свое достоинство? Разве ваша повелительница поступает согласно своему обещанию считать меня за сестру или дочь, предлагая мне сочетаться с графом Лейстером, связать себя узами с ее подданным?» Я возразил, что лорд достоин выбора, так как королева Елизавета отличила его большими почестями. Мария заметила, что именно в силу этого обстоятельства неправдоподобно, чтобы Елизавета без каких-либо задних мыслей отдавала ей своего фаворита, а если род последнего действительно достоин трона, то королева Англии сама могла бы предложить ему свою руку. В конце концов она обещала обсудить это предложение с графом Мюрреем».

Таково было положение дел, когда Дэдлей и Роберт Сэррей со своими свитами вступили в Эдинбург.

III

В гостинице, куда направлялись оба лорда, пировали оруженосцы и егеря могущественного дома Леннокс.

— Посмотрите, — воскликнул старый сокольничий графа. — Вот едут новые гости, и накажи меня Бог, если на щитах не гербы Варвиков и Сэрреев. Бьюсь об заклад, что это — женихи из Англии; но они получат такой же отказ, как испанцы и датчане. Вот будет потеха и, даст Бог, веселая игра! Мы должны быть вежливы и помочь английским парням выколотить их новые камзолы, прежде чем они поскачут назад, как облитые водой пуделя. Приготовьте мечи! По улице едет Сэйтон. Если эти англичане не дадут ему дороги, он для приветствия порадует их окровавленными головами.

Группа всадников, имевших в виде отличия зеленые дубовые листья на головных уборах, проезжала мимо гостиницы, а так как каждый шотландец искал, где только возможно, ссоры, то можно было с уверенностью предсказать столкновение между двумя отрядами, потому что каждый из них предъявил бы свое право на середину дороги. Когда случай приводил к тому, что встречались два могущественных лорда, редко обходилось без кровопролития при разрешении спора о первенстве, а здесь вдруг надменные Сэйтоны съехались на той же дороге с англичанами.

Оруженосцы из гостиницы схватились за мечи и были наготове броситься по первому знаку на защиту Сэйтонов против враждебных англичан, и они, конечно, постарались бы сделать свалку по возможности всеобщей. Группа английских всадников занимала середину улицы. Дэдлей был в боевом вооружении, так же, как и Сэррей, их свита не ждала ничего другого, как маленькой битвы, и разрешение этого вопроса должно было последовать тотчас же, так как предводитель Сэйтонов не делал никакой попытки съехать с пути.

— Место для Сэйтонов! — прогремел он еще издали, обращаясь к англичанам.

Но напрасно ждали шотландцы вызывающего ответа, оба английских лорда остановили своих всадников и коротким галопом поскакали навстречу Сэйтону.

— Приветствую вас, милорд Сэйтон, — воскликнул Дэдлей, — я рад видеть вас здоровым и надеюсь, что встреча с примирившимся со мной противником послужит мне хорошим предзнаменованием. Я прибыл в качестве гостя королевы и, надеюсь, также гостя Шотландии.

— Если вы — только гость и желаете остаться им, то и я приветствую вас с приездом, — ответил Сэйтон, весьма удивленный вежливостью своих парижских противников. — Конечно, я предпочел бы встретиться с англичанами, как с врагами, на границе и там увидеть вас, но я обязан оказать вам гостеприимство, так как ни один Сэйтон никогда не потерпит, чтобы его упрекнули в неисполнении своего долга. Если вам это удобно, я провожу вас в свой дом, предоставив его в ваше распоряжение, пока вы не окончите здесь своих дел.

— Милорд Сэйтон, — засмеялся Лейстер, — я надеюсь не так скоро покончить дела, как вы это думаете. Впрочем, это должна решить королева Шотландская. Я принимаю ваше предложение.

— И я также, — сказал Сэррей, подавая руку Сэйтону.

— Милорд, я чту в вас верного слугу государыни, которой я также когда-то верно послужил, и если мы когда-либо встретимся с вами как политические противники, я хотел бы, чтобы это произошло без малейшей личной вражды.

Георг Сэйтон пробормотал себе в бороду несколько непонятных слов и ответил на рукопожатие Сэррея с таким выражением лица, которое ясно давало понять, что он охотно поднял бы брошенную ему перчатку, но все же настолько понимает приличия, чтобы ответить на вежливость вежливостью.

— Стройтесь! — скомандовал он своим всадникам. — Лорды Сэррей и Лейстер — мои гости, и кто только будет искать ссоры с их людьми, будет также иметь дело и с Сэйтонами. Покажите этим господам, что мы умеем жить и даже принять англичан, когда они являются к нам мирными гостями. Поворачивайте своих лошадей, поезжайте вперед и трубите в трубы, чтобы в доме Сэйтона приготовили все самое лучшее для приема гостей.

— На нас здесь смотрят не особенно дружелюбно, — сказал Сэррей Дэдлею, когда они заняли свои комнаты в доме Сэйтона. — Повсюду в городе мы видели мрачные лица, словно все эти люди охотнее приветствовали бы нас алебардами. Проект Елизаветы кажется мне немного смелым, и граф Мюррей мог бы встретить нас. Может, ветер подул в другую сторону, и он посылает нас ко всем чертям? Но что заставило тебя просить Сэйтона о гостеприимстве?

— Этот надменный дурень вел себя так, точно мы обязаны ему жизнью за то, что он провел нас невредимыми через город.

— Ведь в Париже мы тяжко оскорбили его, а ты еще требуешь, чтобы он улыбался нам, — засмеялся Дэдлей. — Неужели было бы лучше, если бы мы вступили в драку с грубыми парнями и поставили королеву Марию Стюарт в затруднение, какое удовлетворение дать оскорбленным гостям? Мне доставляет громадное удовольствие принуждать к вежливости этого высокомерного молодца, да к тому же я сделал открытие, что у нас здесь не будет недостатка в развлечениях. Я видел у окна головку восхитительной леди, которая быстро исчезла при виде гневного взора Сэйтона.

— Ты думаешь о приключениях в то время, как хочешь сделать предложение королеве? — спросил Сэррей и покраснел, подумав о возможности встречи с Марией Сэйтон.

— Почему же нет? Когда человек уже приготовился к отказу, который он должен получить, может же он искать себе другие развлечения!

— Ты неисправим. Но тише… сюда идет Сэйтон.

Георг Сэйтон вошел в комнату в сопровождении хранителя винным погребом и лакеев, несших золотую чашу с вином и бокалы.

— Позвольте, милорды, поздравить вас с приездом, — сказал Сэйтон. — С вами ли еще паж, который ходил за мной, когда я лежал больной в вашей гостинице в Париже? Я наполню его карманы золотом.

— Милорд, — ответил Сэррей, — этот паж исчез, и желание отыскать его явилось одной из причин моей поездки сюда с графом Лейстером. Он — здешний уроженец…

— Значит, он — шотландец? Милорды, все мои служащие к вашим услугам. Если вам это удобно, я велю через час подать вам сюда ваш обед.

— Милорд Сэйтон, — ответил Дэдлей, у которого официальный тон хозяина вызывал насмешку, — если мы для вас — приятные гости, докажите нам это и не стесняйтесь. Мы устроимся, сообразуясь с вашими удобствами и привычками, как вы это сделали в нашем скромном убежище в Париже. Мы будем являться к столу, когда ваша леди велит звонить в колокол.

— Я не женат, милорд, — ответил Георг, бросив на говорившего подозрительный взгляд, — и сожалею, что в моем доме вы должны отказаться от удовольствия блеснуть своей галантностью перед дамами.

— Как? — воскликнул Лейстер, не обращая внимания на предостерегающие знаки Сэррея и замкнуто-серьезное лицо Георга, — неужели мои глаза обманули меня, когда я видел прелестную кудрявую головку в угловом окне вашего дворца? Значит, красавица была служанка и…

— Милорд, — резко прервал его Сэйтон, — у вас очень зоркие глаза. Дама, которую вы заметили, — моя сестра.

— В таком случае простите! Да и правда, было бы даже невозможно, чтобы такие благородные черты принадлежали служанке. Я был бы рад познакомиться с леди Сэйтон.

— Милорд, моя сестра, к сожалению, должна отказаться от этой чести, она не принимает незнакомых лиц, приехавших с юга.

— Лорд Сэйтон, это звучит оскорблением.

— Граф Лейстер, не в шотландских обычаях оскорблять гостя-друга. Но я один приветствовал вас с приездом, простите, если моя сестра не нашла достаточных причин поступить так же, и будьте добры отнестись с уважением к ее желанию.

— Я повинуюсь, милорд, но с сожалением.

На этом Сэйтон покинул своих гостей.

— Я надеюсь, — сказал Дэдлей, — что еще когда-нибудь встречу этого молодца на ратном поле и сломаю ему шею. Этот высокомерный дурень боится, чтобы не заглянули слишком глубоко в светлые глаза его сестры и не поставили его в затруднение породниться с почтенным домом.

Молодые люди еще болтали, когда им доложили о приезде лорда Рандольфа. Привезенные им известия не предвещали Дэдлею особенно благоприятного приема у Марии Стюарт.

— Королева, — сказал посол, — противится браку, который ей будут навязывать, все зависит от того, как вы при своем личном общении с ней рассеете ее подозрение, будто вы — фаворит Елизаветы; затем вы должны привлечь на свою сторону лорда Мюррея — он здесь всемогуш.

— А как я могу расположить его в мою пользу?

— Вы должны показаться ему как можно незначительнее. Он честолюбив и не хочет быть третьим в государстве.

— Странно! В таком случае он должен был отсоветовать Марии избрать себе супруга.

— Он боится, что она предпочтет вам соперника, вы еще самый подходящий для него претендент на руку королевы, так как не имеете никакого влияния в стране, и он надеется этим браком склонить Елизавету признать Марию Стюарт своей наследницей.

— А-а! Надежды становятся все более блестящими! Но вы говорили о сопернике, кто это?

— Генри Дарнлей. Он прибыл вчера, вероятно, с целью опередить вас. Он — сын графа Леннокса, из дома Стюартов; его отец сражался за Генриха Восьмого и вследствие этого получил в супруги племянницу короля, леди Маргариту Дуглас, дочь Маргариты Тюдор, вдовы Иакова Четвертого. Следовательно, Дарнлей — двоюродный брат королевы и имеет права на ее престол. Назло Гамильтонам — его смертельным врагам — Мария вернула ему его конфискованные поместья, и теперь он является соперником, с которым надо считаться. Говорят, Джэмс Мелвил, его поверенный, через личного секретаря королевы, Давида Риччио, уже вел переговоры о сватовстве как с Марией, так и с королевой Елизаветой.

— Вот что! — вскрикнул Дэдлей, краснея. — Значит, королева Елизавета знала, что я найду здесь соперника?

— Она знала это, только она придает очень мало значения Дарнлею; она называет его хмелевой тычинкой и высказала мнение, что умная женщина никогда не возьмет в мужья человека хотя и красивого, но слабого и безбородого, скорей похожего на девушку, чем на мужчину.

— А Мария Стюарт? Она такого же невысокого мнения о нем? — спросил Дэдлей.

— Она никогда не видела его, — ответил Рандольф. — Мария Стюарт примет его только для того, чтобы иметь возможность сказать, что до окончательного решения делала выбор между вами обоими. Таким образом, она хочет вынудить королеву Елизавету на новые уступки.

Когда Рандольф удалился, Дэдлей воскликнул:

— Ах, что я слышу!… Прелестная Мария, игравшая во Франции роль очаровательной невинности, пускается в интриги. Я еще, пожалуй, влюблюсь в нее. Необходимо все хорошенько выведать от этого Рандольфа. Если он заодно с Елизаветой и оба думают поймать меня в ловушку, то они очень ошибаются. А когда Мария Стюарт отдаст мне свою руку, тогда они убедятся, что я сумею быть королем.

Дэдлей изменился. Неопределенность положения заставляла его смотреть на окружающее недоверчиво. Теперь это настроение совершенно исчезло. Достаточно было сказать Дэдлею, что он должен завоевать сердце женщины и победить соперника, чтобы у него явилось желание борьбы; препятствие в деле любви скорее всего могло только возбудить его страсть, а так как от этой победы зависело и удовлетворение его тщеславия, то Дэдлей сразу почувствовал себя почти влюбленным в королеву.

За блестящим ужином, поданным в большой столовой, Мария Сэйтон отсутствовала, но Дэдлей даже не заметил этого. Все его мысли были заняты прекрасной королевой, и, едва успев вернуться в свою комнату, он сейчас же написал ей страстное послание. Он просил у Марии аудиенции и уверял ее, что с того самого дня, как он увидел ее в первый раз в Инч-Магоме, ее образ не покидал его. Его сердце готово было разорваться от ревности, когда она выходила замуж за французского дофина, но он утешался тем, что женщина, которую он боготворил, счастлива… Теперь же он надеялся, что она увидит в нем человека, который более всех других претендентов на ее руку понимает, насколько выше его стоит Мария Шотландская, и сильнее всех чувствует потребность посвятить ей всю свою жизнь, быть ее преданнейшим слугой, жить исключительно ее интересами.

Дэдлей отослал письмо и со своим же посланным получил ответ. Королева написала, что будет очень рада видеть человека, уже доказавшего ей на деле преданность и пользующегося доверием ее сестры Елизаветы. Но теперь она чувствует себя не совсем хорошо, а потому нуждается в тишине и покое. Ввиду этого она отправляется завтра же на несколько дней в Сент-Эндрю, где в полном одиночестве обдумает вопрос о своем будущем. По возвращении она сейчас же примет его, лорда Дэдлея, а пока просит его пользоваться ее королевским дворцом.

Дэдлей долго раздумывал над ответом королевы и в конце концов пришел к заключению, что этот внезапный отъезд Марии Стюарт для него более благоприятен, чем если бы она приняла его сейчас же.

IV

Сэррей вышел из столовой вместе с Дэдлеем и прошел в свои комнаты, находившиеся в нижнем этаже правого флигеля. Он попросил Сэйтона не провожать его и отослал слуг, которым было приказано посветить ему, да это было и лишним, так как на лестнице и по всей галерее горели многочисленные лампы.

Георг Сэйтон и его друзья остались в столовой и продолжали бражничать.

Стоя у окна лестницы, которая вела к его комнатам, Сэррей мог прекрасно следить за тем, что делалось за столом. Оживленные жесты пировавших доказывали, что веселье началось лишь по уходу неприятных гостей. У Роберта появилось тяжелое чувство, которое еще более усилилось, когда он увидел, что в столовую вошли и дамы, приглашенные, по-видимому, только после ухода Дэдлея и его друга. Одна из дам заняла место хозяйки за столом.

Ее сходство с Георгом и то почтение, которое ей оказывали гости, не оставляли сомнения, что дама принадлежит к семье Сэйтонов. Она была копией своей сестры Марии, такой же юной и свежей, какой была та в Инч-Магоме. У молодой девушки было кроткое, нежное выражение лица, но без своенравной, вызывающей улыбки, которая несколько портила Марию Сэйтон. Вся ее гибкая фигура поражала своей целомудренной прелестью.

Бесконечная тоска охватила сердце Сэррея — вот та, истинная, которую он всегда любил и не мог забыть, это была даже не Мария Сэйтон в юности, а идеализированная Мария, приукрашенная пылкой фантазией влюбленного пажа. Легкий шорох у окна заставил Роберта отскочить и спрятаться в комнату. Ему было досадно, что Георг Сэйтон скрыл от него это сокровище, как бы считая его недостойным знакомства со своей сестрой. Тысячу раз Роберт говорил себе, что заслуживает полного презрения за то, что пользуется гостеприимством человека, который ненавидит его, и в то же время чувствовал, что никогда не решится уехать из этого дома и готов перенести какие угодно унижения, только бы прекрасная сестра Марии удостоила его хотя бы мимолетной улыбкой.

Он сидел неподвижно и смотрел в одну точку, невеселые думы носились в его голове; сердце скорбно сжималось. Зачем ему суждено было полюбить именно шотландку, сестру Марии и гордого шотландского дворянина, ненавидевшего его всей душой? О, как хотелось Роберту услышать только одно слово с ее уст, увидеть лишь один ее взгляд.

В комнатах становилось все темнее, но Сэррей не зажигал огня. Он чувствовал себя разбитым; его голова горела. Роберт давно похоронил свою первую любовь, от нее осталась лишь одна печальная тень, наполнявшая его душу легкой грустью. Теперь вдруг старая любовь воскресла, воплотилась в нежный образ — и его сердце усиленно и горячо забилось.

Внезапно послышались нежные звуки лютни. Роберт бросился к окну и тихонько открыл его. Мелодия, напеваемая женским голосом, еле долетала до него, и ему казалось, что он слышал ласковый разговор благородной девственной души с ночными эльфами. Сэррей вслушивался в эти звуки, и ему чудилась в них жалоба невысказанного чувства, тоска высших желаний, он как бы видел душу певицы! Нет, Мария Сэйтон никогда не могла бы петь так, никогда не могла бы вложить столько задушевной искренности в свой голос! Если бы Мария обладала такой глубиной чувства, как ее сестра, она не могла бы так играть любовью Роберта, не могла бы так зло издеваться над ним!

Сэррей сознавал, что было бы безумием с его стороны поддаваться этой страсти, невольно закравшейся в его душу. Молодая девушка могла остаться для него лишь недосягаемой мечтой.

«Нет, нет, надо поскорее уехать отсюда! — подумал Роберт. — Мне нечего надеяться на благосклонность этой очаровательной девушки, в особенности если она узнает, что я добивался любви Марии и был отвергнут ею. Еще если бы Мария была замужем, тогда можно было бы мечтать о лучшем исходе!»

В первый раз Сэррей подумал о том, что в отношениях Марии к нему могло быть не только одно кокетство, может быть, в глубине ее души теплилось более нежное чувство. Иначе чем объяснить, что она до сих пор не замужем? Почему она не замужем? Почему она отвергла предложения всех поклонников при французском дворе? Как был бы счастлив Роберт раньше, если бы эта мысль пришла ему в голову! Теперь же она только испугала его.

Сэррей чувствовал, что задыхается в комнате, его тянуло на воздух. Приказав оседлать лошадь, он выехал из дома.

Близился рассвет. Легкий туман расстилался по долинам и лугам. Влажный холодноватый ветерок овевал лицо. Вдали блестело море, и на темных зеленых волнах качался корабль. Точно призраки, выползали из-за тумана далекие воспоминания. Вот там, у столба стояла Кэт, и Вальтер Брай спустился с обрыва, чтобы ее освободить. На сером фоне зарождавшегося дня виднелись развалины старого аббатства. В той стороне стояла избушка старушки Гиль, которая своим предсказанием смутила Роберта, когда он пришел к ней с разбитым сердцем, простившись с Марией. Сэйтон, уехавшей на испанском галионе во Францию. Сэррей вспомнил об Инч-Магоме, о своей первой любви, о своем верном друге, о вооруженном шествии по улицам Лондона. Какие богатые, пестрые картины в прошлом, и как серо, бесцветно настоящее! В прошлом — стремления и надежды молодости, гордые мечты, горячая вера в Бога, людей и любовь. Теперь же Роберт был богат и занимал почетное место в обществе, все, что было прекрасного в прошлом, он променял, сам того не желая, на это внешнее благополучие и на внутреннюю пустоту.

Роберт быстро мчался через поля и луга все дальше и дальше, как бы стараясь сбросить с себя настоящее и вернуть потерянную молодость. Перед ним сверкало далекое, безграничное море с вечно сменяющимися волнами. Так же как волны, надвигались на его душу воспоминания. Волны не знали, о чем они хлопочут, куда стремятся, не знал и Роберт, куда он мчится, где бесконечная цель, манящая его.

Проскакав несколько часов на своей лошади, Сэррей только тогда опомнился, когда солнце взошло высоко и он почувствовал голод. Повернув лошадь обратно, он убедился, что отъехал далеко от Эдинбурга. Горячие лучи солнца начали припекать. Лошадь устала не менее своего всадника. Роберт остановился на опушке леса и, предоставив лошади свободу пастись, лег в тень под дерево. Прежние мечты охватили его. В тихом шепоте листьев леса ему слышались звуки нежной лютни и грустная мелодия чарующего голоса.

Вдруг вдали раздался звук копыт, звонкий смех и веселый разговор. Преобладали женские, давно ему знакомые голоса. Роберт вскочил, хотел скрыться, но было уже поздно, его заметили. Впереди всех ехала шотландская королева в синем бархатном платье, окруженная придворными дамами и кавалерами.

— Здесь есть кто-то посторонний! — воскликнула Мария Стюарт. — Ах, это вы? — прибавила она, узнав Роберта и слегка краснея. — Наш паж из Инч-Магома? Каким образом вы попали сюда, милорд? С вами случилось несчастье, или вы просто заблудились?

Дамы и мужчины с любопытством смотрели на незнакомца, только одна из фрейлин оставалась в стороне, как бы не желая, чтобы Сэррей видел, как вспыхнуло ее лицо.

— Я хотел покататься верхом, ваше величество, — смущенно ответил Роберт, — но прекрасная погода и красивые окрестности увлекли меня, и я отъехал дальше, чем предполагал.

— Вы знали, что мы должны проехать в этом направлении и хотели сделать нам сюрприз? — спросила королева.

— Я никогда не решился бы на это, ваше величество, — возразил Сэррей. — Притом откуда бы я мог знать, что вы поедете так далеко от Эдинбурга?

Королева тонко улыбнулась.

— Я знаю вас, милорд, еще из Инч-Магома и прекрасно помню, что вы умели перехитрить всякого, — проговорила она. — Сознайтесь же, что вы нарочно встретились на моем пути, чтобы замолвить словечко в пользу своего друга.

— Ваше величество, мое почтение к вам никогда не позволило бы мне вмешиваться в дела моего друга, — ответил Роберт. — Уверяю вас честью, что я совершенно случайно встретился с вами. Скажу даже больше: если бы я подозревал, что могу встретить вас, ваше величество, я постарался бы вовремя скрыться.

— Вы не хотели бы встретиться со мной, милорд? — удивилась королева. — Почему?

— Чтобы не показаться вам навязчивым, ваше величество. Вам было известно о прибытии английских послов, и только от вашего желания зависело, когда и где нас принять.

— Ваши слова звучат несколько холодно для старого знакомого, — проговорила Мария Стюарт. — Вы знаете, что короли забывчивы, и хотите обвинить меня в этом пороке. В наказание за это извольте отправляться с нами в Сент-Эндрю, где я заставлю вас разделить с нами нашу уединенную жизнь.

— Ваше величество, меня будут ждать в Эдинбурге, — пробормотал Роберт.

— Вас, кажется, очень обидело мое подозрение, — засмеялась королева. — Или вы считаете наказание настолько строгим, что смущенно краснеете? Ну, что ж, меня называют тиранкой, и надо доказать, что я такая на самом деле. Милорды, возьмите в плен этого господина; прекрасные дамы, окружите его и обезоружьте своей красотой!… В таком виде мы доставим его в Сент-Эндрю. Пошлите кого-нибудь в Эдинбург сообщить, что граф Сэррей с нами, я не хочу, чтобы лорд Лейстер побледнел от тревоги за него и потерял часть своей красоты. Моя сестра Елизавета никогда не простила бы мне подобного преступления. Садитесь на свою лошадь, граф Сэррей, не заставляйте нас ждать.

Роберту не оставалось ничего другого, как подчиниться этому приказанию.

— Милорд, — проговорила королева, когда Роберт, сев в седло, по ее желанию подъехал к ней — я угадываю теперь, что привлекло вас сюда. Я хорошо помню, — шепотом прибавила она, — что мой паж в Инч-Магоне проявлял заметную склонность к романтическим мечтам. Ваше смущение убеждает меня, зачем вы хотели скрыть, что привело вас в эту местность. Не оглядывайтесь, мои дамы будут иметь достаточно времени, чтобы оценить вашу любезность. Прежде всего займитесь мной, — прибавила она, и ее голос вдруг стал необычайно мягок и ласков. — Я верила вам, будучи еще ребенком, и доказала вам свое доверие. Я уважаю вас. Вы были строгим тюремщиком, но поступали благородно по отношению к каждому. Я знаю, что вы сохранили свою привязанность, даже находясь при французском дворе. Вы не похожи на своего друга Дэдлея, который теряет голову при всяком пламенном взоре, обращенном на него. Я знаю, что вы нелегко меняете свои взгляды и обещания, и потому напоминаю вам, что вы когда-то поклялись быть верным другом Марии Стюарт.

— Я сдержу эту клятву до самой смерти, ваше величество, — горячо воскликнул Роберт, — и буду счастлив доказать вам свою верность.

— Тогда докажите мне ее сейчас, — сказала королева, — хотя для этого вам придется чем-то поступиться. Дайте мне совет! Я убеждена, что вы скорее промолчите, чем будете говорить против своего убеждения. Как вам известно, Шотландия разбилась на партии, дворяне заставляют меня выбрать себе мужа, пуритане требуют того же. Одни предлагают мне в мужья одного, другие — другого. Мое же сердце не лежит ни к кому. Тяжелый долг королевы принуждает меня принести величайшую жертву для блага моей страны — заморозить свое сердце и отдать руку тому, кто более подойдет к роли мужа шотландской королевы. Мне хотелось бы узнать от вас кое-что о характере вашего друга, которого я знаю лучше, чем вы думаете. Скажите мне правду, любит сэр Дэдлей королеву Елизавету так, как она любит его? Я не спрашиваю вас ни о чем другом, так как вам, может быть, пришлось бы совершить предательство, чтобы ответить мне искренне. Что касается чувств вашего друга, то я думаю, что вы можете говорить откровенно, не нарушая долга чести.

— Вы назвали меня, ваше величество, своим другом, — ответил Сэррей, — и я хочу оправдать это и отвечу вам не как королеве, а просто как Марии Стюарт. Я не знаю, любит ли королева Елизавета Дэдлея; я никогда не был при ее дворе и никаких сведений не имею; относительно чувств Дэдлея к королеве Елизавете я тоже ничего не могу сказать. Я убежден лишь в том, что Дэдлей может любить только тогда, когда эта любовь удовлетворяет его честолюбие. Если для его тщеславия нет пищи, то его ничем другим нельзя удержать. Я думаю, что ни в чем не изменю долгу дружбы, если признаюсь вам, что Дэдлей боготворил бы королеву Елизавету, если бы у него была надежда получить ее руку вместе с сердцем. Такую же пламенную любовь он может почувствовать и к вам, если вы возведете его на шотландский трон. А став вашим мужем, он никогда не изменит королеве шотландской ради другой женщины.

— Этого совершенно достаточно; благодарю вас, Сэррей. Теперь я более спокойна, — прибавила Мария Стюарт, — вы избавили меня от неприятного чувства подозревать графа Лейстера в двойной измене. Я очень рада, что это не так. Я могу принять его благосклонно, если даже и отклоню предложение. Еще раз благодарю вас. Мне хотелось бы оказать и вам подобную услугу, успокоить вас в чем-нибудь, что тревожит вас.

Королева испытующе посмотрела в лицо Роберта, и он вспыхнул от этого взгляда, так как догадался, на что намекает Мария Стюарт.

— Вы назвали меня, ваше величество, мечтателем, — произнес он, — и вы правы. Поддаваясь своей склонности к мечтам, я выехал из Эдинбурга, чтобы взглянуть на места, где я был в юности. Но в своих воспоминаниях я нашел лишь погибшие мечты и потерянные надежды. Я не нуждаюсь в утешениях и нахожу успокоение в сознании, что поступал правильно и что теперь тоже не мог бы поступать иначе. Я желаю лишь дожить до того дня, когда в состоянии буду оправдать доверие благороднейшей королевы и своей кровью доказать ей мою преданность.

Мария печально покачала хорошенькой головкой и разочарованно посмотрела на Роберта, как бы ожидая, что он выскажет еще одно заветное желание.

«Погибшие мечты, потерянные надежды», — сказала она, видя, что Сэррей молчит, — какие это грустные слова! Они доказывают, что ваше сердце разбито. В Инч-Магоме вы были веселее. Я завидовала вашему настроению, вы так смело и светло смотрели в лицо будущему. Доверьте мне печаль своего сердца! Скажите, что заставило вас разочароваться? Я слышала, что вы остановились в доме лорда Сэйтона?

— Да, ваше величество, случай привел к этому! — ответил Роберт.

— Случай? Странно! — заметила королева. — Скажите, вы познакомились с Георгом Сэйтоном в Париже?

— Кажется! — небрежно произнес Сэррей.

— Кажется! — смеясь, повторила королева. — Разве у вас такая плохая память? Мне рассказывали, что он недостойным образом вызвал вас на поединок. Вы ранили его, а потом ухаживали за ним.

— Мне очень приятно слышать, ваше величество, что лорд Сэйтон, болтая о дуэли, отдает себе должное, — проговорил Роберт. — Я не ждал от него такой откровенности.

— Я знаю это не от него и не от его сестры! — возразила королева. — Однако вы еще не поздоровались с Марией Сэйтон, а я злоупотребляю терпением лорда Дарнлея, который, кажется, уже начинает выходить из себя от досады.

Мария Стюарт приветливо улыбнулась и движением руки отпустила Сэррея. Роберт придержал лошадь и уступил свое место Генри Дарнлею, графу Ленноксу.

 

Глава седьмая

СЕНТ-ЭНДРЮ

I

Во время разговора между Сэрреем и королевой у Марии Сэйтон было достаточно времени для того, чтобы оправиться от растерянности, вызванной неожиданным появлением Роберта.

Какие чувства пылали в ее груди, когда она увидела в полном расцвете красоты того человека, которого она так горячо любила, когда он был еще юношей!

По-видимому, Роберт Сэррей не был счастлив. Мария Сэйтон видела это по его серьезному лицу и грустным глазам. Она догадывалась, что именно заставило Роберта покинуть Эдинбург и в одиночестве скакать по полям и лесам.

«Неужели в его сердце еще сохранился мой образ? Неужели память о прошлом заставила его вернуться в эти места?» — думала Мария Сэйтон, и сладкая надежда зашевелилась в ее сердце.

Она видела, что королева о чем-то шепталась с Сэрреем, заметила его смущение. Мария Стюарт знала тайну сердца своей фрейлины, не говорила ли она теперь о ней? Неужели увядшему цветку ее любви суждено раскрыться вновь? Если бы в часы одиночества она сама задалась вопросом, продолжает ли она любить Сэррея, то с полной искренностью ответила бы «нет». Но довольно было увидеть его, услышать его голос — и давнее чувство воскресло вновь.

Сердце Марии Сэйтон сильно билось, глаза сияли, а лицо горело ярким румянцем, когда Роберт медленно подъезжал к ней. Его взгляд скользил по всей кавалькаде. Он мельком глянул на Марию Сэйтон и обратил внимание на графа Мюррея, который, не отрываясь, смотрел на человека, удостоившегося длинной беседы с королевой. Лорд Мюррей старался по выражению лица Роберта угадать результат разговора.

— Добро пожаловать, милорд Сэррей! — обратился лорд Джэмс к Роберту, когда тот подъехал к нему поближе. — Поздравляю вас с прекрасной мыслью захватить королеву врасплох и не дать ей таким образом возможности отвергнуть вашу просьбу. Надеюсь, что вы довольны результатом своего разговора и пошлете графу Лейстеру приятную весть, что его ожидают в Сент-Эндрю?

Сэррей почувствовал насмешку в словах Мюррея.

— Я по многим причинам не могу принять ваше поздравление, милорд, — ответил он. — Во-первых, я не искал встречи с королевой, во-вторых, никогда не вмешиваюсь в политические дела, и, в-третьих, граф Лейстер слишком горд для того, чтобы прибегать к помощи третьего лица, тем более, что его надежды связаны с желанием английской королевы.

— Вы говорите, что не вмешиваетесь в политику, — иронически заметил лорд Мюррей, — а между тем сопровождаете английских послов?

— Милорд, вы, кажется, сомневаетесь в том, что сказано совершенно ясно! — резко ответил Роберт.

— Прошу извинения! — проговорил Мюррей, точно снисходя к капризу своенравного мальчика.

— Я принимаю ваше извинение, — гордо сказал Сэррей, — и очень рад, что мне не приходится сомневаться в вежливости первого лорда Шотландии.

Затем Роберт обернулся к Марии Сэйтон.

Он словно не заметил, что Мюррей в порыве злости пробормотал какое-то проклятие в его адрес.

— Леди Сэйтон, — обратился Сэррей к вспыхнувшей девушке, — королева разрешила мне выразить вам свое почтение. Она знает, что старые воспоминания, связывающие меня с королевой Шотландии, так дороги для меня, что я имею право приблизиться к ее двору без всякого политического предлога. Может быть, с моей стороны не будет слишком большой смелостью надеяться, что и вы признаете во мне преданного слугу королевы.

— Я очень рада, милорд, что вы даете мне возможность в первую же минуту нашей встречи загладить свою ошибку, — в глубоком смущении ответила Мария Сэйтон. — Во всех случаях, когда я выражала сомнение в вашей привязанности к королеве, мне приходилось краснеть за это. Вы своей преданностью неоднократно доказали, как я была неправа по отношению к вам. Я недавно лишь узнала, что мой брат своим поведением довел вас до дуэли, и прошу извинения, что осмеливалась упрекать вас с его же слов. Поэтому мне доставило особенное удовольствие, что вы согласились воспользоваться его гостеприимством.

В прежнее время несколько приветливых слов Марии Сэйтон наполнили бы душу Роберта блаженством, теперь же извинение гордой девушки и в особенности напоминание о гостеприимстве произвели на него неприятное впечатление.

— Вы ошибаетесь, леди Сэйтон, — холодно возразил Сэррей, — это не я, а граф Лейстер, случайно встретившись с лордом Сэйтоном, принял его приглашение для себя лично и своих спутников. Я никогда не ожидал и не рассчитывал быть дружески принятым кем-нибудь из членов вашей семьи, тем более, когда я узнал, до какой степени мне не доверяют в ней. Ваш брат, приняв нас, исполнил долг вежливости, и это делает ему честь, но он поставил очень определенные границы своему гостеприимству, настолько определенные, что ваша сестра совершенно игнорировала его гостей.

— Ах, теперь я понимаю, в чем дело! — сказала Мария, слегка краснея, — так вот почему у вас был такой холодно-сдержанный вид, делавший вас вовсе не похожим на прежнего пажа из Инч-Магома! Вас обидело, что Георг так встретил вас. Но вы не правы, если обвиняете в этом меня. Георг совершенно не знает иностранцев и особенно не любит англичан, вот и вся разгадка его поведения. Ну, а теперь постараемся понять друг друга, милорд, ведь мы не желаем серьезно ссориться и уже довольно много времени потратили на взаимные обвинения. Я первая протягиваю вам руку примирения. Королева нуждается в преданных друзьях более, чем когда бы то ни было, а я охотнее всего доверяю тем, кто уже успел доказать Марии Стюарт свою преданность. Вместо постоянных пикировок сделаемся честными союзниками для защиты королевы от козней недругов, будь они в лице лорда Мюррея или королевы английской.

Мария Сэйтон проговорила последние слова шепотом, но так горячо, что напомнила Роберту те дни, когда она была его идеалом.

— Чем же я могу теперь быть полезным королеве? Раньше ей грозила серьезная опасность, и тогда я мог каким-нибудь смелым поступком доказать ей свою преданность. Теперь единственная неприятность, ожидающая королеву, — это заключение брака без любви. Такого рода жертвы неизбежны для высочайших особ, и против этого мы бессильны.

— Шотландская королева не принесет в жертву политическим целям личную свободу. Она никогда не заключит брак лишь в интересах политики. Она колеблется в выборе только для того, чтобы выиграть время. Мария Стюарт также отвергнет претендента английской королевы, как это сделала с другими. Само собой разумеется, что королева Елизавета никогда не простит ей этого. Лорд Мюррей тоже станет заклятым врагом Марии Стюарт, если она выйдет замуж за какого-нибудь шотландского лорда.

— Этого не может быть! Ведь лорд Мюррей — брат Марии Стюарт! — заметил Роберт.

— Это не помешает ему сделаться еще более опасным врагом для шотландской королевы, чем граф Арран был для Марии Лотарингской, — возразила Мария Сэйтон.

— Народ сумеет защитить свою королеву от мятежников!

— Народ? — переспросила Мария Сэйтон с горькой улыбкой. — Народ ненавидит королеву за то, что она не разделяет его веры и не подчиняется обычаям страны. Поверьте мне, бедная королева беззаботно танцует на вулкане, забывая, что он каждую минуту может проснуться. Если у нее имеются друзья, то только те, которых она приобрела раньше.

— Или которых покорила теперь своей красотой, — смеясь, прибавил Роберт, глядя на оживленное лицо Дарнлея, говорившего с королевой.

Кавалькада подъехала к воротам замка Сент-Эндрю, и разговор графа Сэррея с леди Сэйтон прервался.

II

Маленький старый дворец был окружен стрелками конвоя ее величества. Здесь было так мало места, что с трудом верилось, что можно разместить весь двор. Однако Мария Стюарт хотела именно здесь прожить несколько недель в тишине и покое.

Роберту отвели комнату во дворце, и он очень скоро почувствовал, что каприз королевы видеть его в Сент Эндрю был для него в достаточной мере тягостным. Очевидно, она хотела сблизить его с Марией Сэйтон, пригласив его разделить их уединение. Однако ни Сэррей, ни фрейлина королевы не искали дальнейших встреч. Любовь Роберта погасла, и Мария Сэйтон ясно почувствовала это. Шотландские лорды вежливо относились к гостю королевы, но не выказывали ни малейшего поползновения сойтись с ним поближе. Таким образом, Роберт жил во дворце как пленник.

Однажды Сэррей стоял у окна и наблюдал, как распаковывали вещи, привезенные для королевы из Эдинбурга. Вдруг он услышал чей-то радостный возглас, поспешил выйти во двор и заметил молодую девушку, очень похожую на Филли, но она тотчас же скрылась в комнатах дворца.

— Вы кого-нибудь ищете? — спросил Сэррея чей-то мелодичный голос с иностранным акцентом.

— Да, одну молодую девушку, которая только что была здесь! — ответил Роберт. — Я даже думаю, не приснилось ли мне это, так…

— Нет, не приснилось, милорд Сэррей, — прервал его иностранец. — Я подозреваю, что эта молодая девушка напомнила вам вашего пажа.

Роберт с удивлением взглянул на итальянца, Давида Риччио, который был трубадуром и секретарем королевы.

— Откуда вы знаете это? — смущенно спросил он.

— Я знаю достаточно, милорд, для того, чтобы удовлетворить ваше любопытство. Филли сделалась самым доверенным лицом леди Сэйтон с того самого времени, как королева приняла под свое покровительство любимицу Кастеляра.

— Да благословит ее Бог!… Филли — самое честное, благородное существо! — сказал Роберт. — Много тяжелого пришлось пережить ей в своей жизни, и, к сожалению, ни мне, ни моим друзьям не удалось улучшить ее судьбу. Я знаю одного человека, которого страшно беспокоит участь Филли, когда я сообщу, ему что королева взяла ее под свое покровительство, Мария Стюарт приобретет нового верного друга.

— Вы, вероятно, говорите о Вальтере Брае? — заметил Риччио. — Как видите, я достаточно посвящен в ваши дела. Значит, вы знали, что Филли — девушка?

— Да, синьор, я догадался об этом, — ответил Сэррей, — но уверяю вас честью, что для меня не было существа чище и священнее, чем эта девушка.

— Я верю вам, милорд!… Королева поражалась вашим благородством и осуждала леди Сэйтон, когда та выражала сомнение по этому поводу.

— Леди Сэйтон слишком часто выражает сомнения!

Показался лакей и пригласил Роберта к королеве.

— Синьор, — обратился Сэррей к итальянцу, прежде чем последовал за лакеем, — у меня к вам просьба. Вы — доверенное лицо королевы, намекните ей, пожалуйста, при случае, что у меня есть в Англии дела, требующие моего возвращения.

— Мы еще поговорим об этом, — быстро произнес Риччио, — услуга за услугу.

— Тогда я вечером приду к вам! — пообещал Роберт и поднялся по лестнице в апартаменты королевы.

Мария Стюарт была одна.

— Мне кажется, вы скучаете здесь, милорд, — обратилась она к Сэррею, — чтобы развлечь вас, я приготовила вам сюрприз. Мой придворный колдун превратил вашего пажа, которого вы оставили в Париже, в прелестную, но немую девушку. Желаете вы видеть Филли?

— С радостью, ваше величество. Мои друзья и я обязаны ей жизнью! — сказал Роберт.

— Ах, какое это было грустное время, милорд! Самый ужасный день в моей жизни был тот, когда я вырвала Филли из рук ее страшного врага. Но, прежде чем вы увидитесь со своим бывшим пажем, я хотела бы знать, что вы думаете о будущем Филли.

— В этом деле решающий голос может иметь лишь тот, кому Филли была отдана ребенком! — ответил Роберт. — Во всяком случае, ваше величество, Вальтер Брай будет счастлив, когда узнает, что Филли находится под вашим покровительством.

— А вы любите Филли? — спросила королева. — Глаза ее сияют, как звезды, когда она слышит ваше имя.

— Филли дорога мне, как дочь, ваше величество, как дитя моего лучшего друга! — воскликнул Роберт.

— Вы, верно, никогда не любили, милорд?

— Нет, ваше величество, я любил, когда был молод.

В эту минуту в комнату вошла Мария Сэйтон с Филли. Услышав последние слова Сэррея, она зарделась ярким румянцем, но Роберт не заметил этого, так как его внимание было обращено только на Филли. Он широко открыл свои объятия, и девушка, рыдая, бросилась ему на шею.

В тот же день вечером Сэррей вошел в комнату Риччио.

— Вот вам и не понадобилось мое ходатайство; королева предупреждает ваше желание и просит вас передать это приглашение графу Лейстеру, — сказал итальянец.

— Его приглашают сюда? — удивился Сэррей.

— Да, — спокойно ответил итальянец.

— Королева отдает ему свою руку?

— Боже сохрани! Мария Шотландская никогда не подчинится Елизавете Английской.

— Этого и не случилось бы, если бы она сделалась женой Лейстера, — возразил Сэррей. — Но если королева отвергает его предложение, зачем же она приглашает его сюда?

— Милорд, королева питает к вам безграничное доверие, а все то, что я слышал о вас, так глубоко трогает меня, что я решаюсь просить вашей дружбы, несмотря на то, что я — простой человек, а вы — высокорожденный лорд.

— Синьор, я ценю в человеке не его происхождение, а благородство характера!

— Я знаю это и потому позволю себе высказать вам свои самые затаенные мысли. Вы — друг графа Лейстера и значит, можете оказать нашей несчастной королеве — самой прекраснейшей женщине во всем мире — большую услугу. Королева любит своего двоюродного брата, милорд; сообщаю это вам, как величайшую тайну, — предупредил Риччио.

— Графа Дарнлея? — спросил Сэррей.

— Да, и он из всех претендентов самый подходящий для королевы. Он один в состоянии защитить ее от грозящей ей опасности.

— Это кажется мне странным, — выразил сомнение Роберт. — Он не похож на воинственного героя.

— Этого и не требуется! Важно то, что королева выйдет замуж за человека, не возбуждающего ничьей ненависти. Королева — католичка. Если она отдаст свою руку Дарнлею, все католики — все эти графы Этоли, Сэйтоны и сотни других — будут на ее стороне. Римский папа и все католические государства протянут ей руку помощи и будут оберегать ее трон. Мюррей и Лэтинггон хотели бы, чтобы она вышла за англичанина. Мюррей прекрасно знает, что возведение шотландского лорда в титул мужа королевы грозит ему полным падением, и поэтому он поддерживает графа Лейстера. Между тем, если граф Лейстер окажется в роли представителя шотландского народа, он не вызовет никакого доверия ни у кого, и королева погибнет вместе с ним, лишившись поддержки католиков.

— Я понимаю вас, — заметил Роберт, — но совершенно не догадываюсь, чего вы хотите от меня!

— Королева боится Мюррея, — продолжал итальянец, — она знает, что ее брат убьет Дарнлея, раньше чем она выйдет за него замуж, если только Мюррей пронюхает правду. Для того, чтобы обмануть его, она прибегает к вашей помощи и приглашает сюда графа Лейстера под видом жениха. Не судите ее строго за этот обман! Подумайте, какими сетями опутывают эту несчастную, но дивную женщину! У нее отнимают счастье жизни; для удовлетворения личных честолюбивых замыслов приносят в жертву ее свободу! Разберите поступок своего друга — лорда Дэдлея, Что им руководит — любовь или честолюбие? Истинное чувство к королеве или желание угодить Елизавете? Отказ Марии Стюарт заденет только его тщеславие, а вовсе не сердце. Если королева обманет Лейстера, то этот обман будет больше относиться к Елизавете, так как граф является лишь игрушкой в ее руках. Разве можно назвать преступлением желание обмануть коварство Елизаветы для того, чтобы спасти Марию Стюарт? О, вы не знаете, сколько перестрадала эта чудная женщина, как страшно унижали и мучили ее! Я знаю, что значит честь, и тем не менее ни минуты не остановился бы перед преступлением, если бы знал, что могу этим облегчить жизнь Марии Стюарт. Вы смотрите на меня с удивлением? Вы, вероятно, думаете, что я настолько безумен, что позволил себе влюбиться в королеву? Ну, что же, может быть, это и так! Но тогда это безумие — мое счастье, моя гордость, мое блаженство! Да, я молюсь на Марию Стюарт, люблю ее, как несчастный смертный любит недосягаемое солнце. Я люблю ее со всей страстью, какую только может вместить в себя человеческое сердце, и в то же время интригую против графа Лейстера; я хочу, чтобы она была женой человека, которого любит. Понимаете ли вы такое чувство? Нет, вы этого не понимаете, вы холодны как лед, вас не трогают ни слезы леди Сэйтон, ни нежные улыбки Филли…

— С чего вы это взяли? — прервал итальянца Роберт, и яркая краска залила его щеки. — Впрочем, я понимаю: вам хочется, чтобы я проникся чувством любви и помог вам, пожертвовав дружбой, обмануть Дэдлея.

— Да, я хотел бы, чтобы вы поняли, что значит настоящая любовь, настоящая страсть.

— Я понимаю! — тихо прошептал Сэррей. — Вот вам моя рука, синьор. Я передам Лейстеру письмо королевы и скажу ему, что от его поведения зависит покорение ее сердца. Иначе я не могу поступить, не нарушив долга дружбы.

— Этого достаточно! Не следует только совершенно отнимать у него надежду! — воскликнул Риччио. — Вы говорите, что тоже любите? А между тем даже королева заметила, что холод вашего сердца заморозил стены замка. Кто же она такая? Доверьте мне свою тайну! Я полюбил вас с этой минуты, как родного брата. Впрочем, что же я спрашиваю! Если вы не любите Марию Сэйтон, не замечаете Филли, то ваше сердце может принадлежать лишь одной женщине — той, которую обожают все. Вы любите Марию Шотландскую?

— Я преклоняюсь перед Марией Стюарт, боготворю и люблю ее, как своего милостивого друга, — ответил Сэррей. — Я не отталкиваю Марию Сэйтон, потому что любил ее всеми силами первой любви, но она сама убила мое чувство, я люблю Филли как дорогое несчастное дитя; но мое сердце томится страстной любовью к одной девушке, которую я видел лишь мельком, с которой я никогда не говорил и, вероятно, больше не встречусь. Ее образ разбудил в моем сердце юношеские мечты, я люблю этот образ всеми фибрами души, но не могу даже мечтать о взаимности. Не спрашивайте меня, Риччио, могу ли я понять любовь!…

— Да, я больше не стану ни о чем спрашивать. Вы тоже носите святыню в своем сердце. Желаю вам, милорд, быть более счастливым, чем я. Впрочем, я и не желаю другого счастья, так как мое страдание — вместе с тем и моя отрада. Мы, певцы, всегда стремимся к недосягаемому.

Никогда еще Сэррей не пожимал настолько сердечно руки мужчины, как сделал это при прощании с Давидом Риччио, и, когда он скакал по болотам, в его сердце продолжали звучать слова: «В моей душе вечно стонет жалоба».

 

Глава восьмая

СТАРАЯ НЕНАВИСТЬ

I

Дэдлей Лейстер был немало поражен, когда узнал от гонца королевы, что его друг Сэррей приглашен в Сент-Эндрю, тогда как его посланника, королевы Елизаветы и претендента на руку Марии Стюарт, оставили в Эдинбурге, словно он являлся лишним, имеющим второстепенное значение человеком. Оскорбленное самолюбие невольно переносило дурные чувства на того, кому было оказано предпочтение, и в душе поднималось подозрение, уж не стремится ли Сэррей сам к той цели, которую Елизавета наметила ему, Дэдлею?

Ему припомнилось предсказание, сделанное когда-то старухой Гут в подземелье, и, под влиянием вдруг родившегося подозрения, первой мыслью Дэдлея было то, что Сэррей только потому и отговаривал его, что являлся его соперником, а значит, подло изменил обязанностям дружбы. И так поступал человек, которого он всегда считал образцом рыцарства, благородству мыслей которого он постоянно дивился! Тайком, предательски крадучись, он старался за спиной друга украсть его добычу, а теперь, быть может, сидел в Сент-Эндрю и рассказывал Марии, как граф Лейстер похвалялся милостями Елизаветы!…

Первым, кому Дэдлей излил свое недовольство, оказался Сэйтон. Он сообщил ему, что его гость вытребован в Сент-Эндрю к королеве, причем даже не счел нужным известить об этом их, на которых он, вероятно, уже смотрит, как на своих подданных.

— Посмотрим, — горько рассмеялся Сэйтон, — придется ли шотландская корона на английский череп, но до тех пор, пока на свете существуют Сэйтоны, голове, рискнувшей на подобную примерку, недолго удастся покрасоваться на плечах.

— У вас, конечно, имеется двойная причина ненавидеть Сэррея, — с горькой усмешкой сказал Лейстер. — Он хвастался расположением вашей сестры, а теперь собирается прыгнуть выше герба Сэйтонов.

При этих словах лицо Георга исказилось бешенством.

— Клянусь святым Андреевским крестом, — мрачно пробормотал он, — если вы лжете, я вырву у вас язык и прибью его к воротам, хотя мы и пили с вами из одного кубка. Если же вы говорите правду, то пусть я издохну, как собака, если не запорю Сэррея плеткой до смерти.

Лейстер закусил губу, он понял, что зашел слишком далеко, и, пристыженный, но вместе с тем и рассерженный этими словами, схватился за шпагу.

— Милорд Сэйтон, — сказал он, — если бы я не видел, что ваши слова вызваны просто слепой яростью, то доказал бы вам, что англичанин отвечает оружием на угрозы. Но вы совершенно неправильно поняли меня. Роберт Сэррей никогда не произнес чего-либо оскорбительного для чести вашей сестры, ведь расположением благородной дамы всегда позволительно хвастаться, особенно когда являешься не кем-либо, а Сэрреем. И оскорбление имело бы место только с того момента, когда Сэррей изменил бы предмету своего обожания.

Сэйтон был вдвойне недоволен этим ответом.

— Милорд, — сказал он, — не годится играть с порохом, у меня в жилах течет слишком горячая кровь, чтобы я мог вступить в переговоры о том, задевает или не задевает что-либо чести Сэйтонов. Будьте добры уважать мое гостеприимство и не говорить о таких вещах, рассуждать о которых я могу, только имея в руке меч или секиру. Для моей сестры, может быть, совершенно безразлично, состоит или нет в числе ее поклонников какой-нибудь лорд Сэррей, но я считаю оскорблением, если мне говорят, будто кто- нибудь из англичан может похвастаться, что леди Сэйтон забыла видеть в нем врага своей родины.

С этими словами Сэйтон поклонился и вышел. Дэдлей с насмешливой улыбкой посмотрел ему вслед, но сквозь это презрение явно проглядывали стыд и ненависть бессильной злобы. Он готов был побить себя самого за то, что вызвал эту сцену и окончил ее, не вызвав Сэйтона на поединок, но чувствовал, что для этого у него не хватило бы мужества.

В таком настроении, которое с каждым днем становилось все невыносимее, его застал Сэррей. Неожиданно увидев друга, Дэдлей еще более смутился и забеспокоился, он смущенно пошел к нему навстречу.

— А! — улыбался Сэррей. — Ты уже чувствуешь, что я пришел с добрыми вестями! Ты, конечно, рассчитывал на то, что я как твой друг подготовлю почву для исполнения твоих честолюбивых замыслов!

Дэдлей все более и более приходил в замешательство. Он даже и не догадывался, что испытующий взгляд друга с беспокойством старался прочитать на его лице, заденет ли тот маленький обман, который он приготовил для него, только его честолюбие, или также и сердце?

— Помнишь, Дэдлей, — продолжал Сэррей, — как еще в моем доме я спрашивал тебя, одобряет ли твое сердце те планы, которые замыслило твое честолюбие? Настал час решения. Загляни еще раз в свое сердце. Женщина, подобная Марии Стюарт, хочет быть завоеванной, а ее любовь должна быть заслуженной. Если в твоей душе горят одни только честолюбивые замыслы, то ты спокойнее можешь отнестись к решению, но если в дело замешано твое сердце, то когда-нибудь потом ты, может быть, станешь с большей горечью оплакивать победу, чем теперь — отказ!

— К чему такое торжественное предисловие? — спросил Лейстер. — Ты знаешь, что у меня любовь и честолюбие горят общим пламенем. Может быть, ты собираешься сделать мне какое-нибудь особенное признание? Быть может, прекрасные очи Марии растопили ледяную кору вокруг твоего сердца и ты собираешься принести великую жертву дружбе, отказавшись от своей страсти, если я признаюсь тебе в своей любви к ней?

— Что ты говоришь! Ты воображаешь, что я стал твоим соперником? Нет, будь уверен, что если бы даже Мария Шотландская была той женщиной, которую я мог бы любить, то корона на ее голове заставила бы для меня потускнеть блеск ее очей. Я спрашиваю тебя совсем по другим причинам. Мария относится к тебе подозрительно потому, что тебя рекомендует Елизавета. От того, кого Мария выберет себе в супруги, она требует прежде всего любви, о тебе же ей известно, что ты — фаворит Елизаветы, что в Париже ты одерживал немало побед; она знает даже то, что я до сих пор скрывал от тебя, хотя теперь мне и придется открыть тебе это… Помнишь нашего пажа?

— Конечно! Разве ты опять нашел Филли?

— Да, я нашел ее. Филли — девушка.

— Девушка?!

— Да. Она сейчас находится на службе у королевы. Филли из-за тебя стала несчастной: она навлекла на себя ненависть Екатерины и подверглась пытке. Это она спасла тебя, когда ты лежал в объятиях Фаншон.

— Это я знаю, и если я могу сделать что-нибудь, чтобы отплатить ей за услугу, то сделаю это с радостью.

— Дэдлей! Эта бедная девушка уже тогда любила тебя! Быть может, ты презрительно улыбаешься про себя, как это уродливое ведьмино отродье осмелилось поднять на тебя влюбленные глаза. Но это ведьмино отродье рисковало жизнью. Филли чиста и добродетельна, это — благородная, верная душа. Но вот чего ты не знаешь: ее внешность была искусственно искажена, и теперь на ее нежное чело ниспадают шелковистые белокурые волосы, а глаз чарует волшебная стройность ее стана, и она по-прежнему любит тебя. Говорю это тебе в предупреждение. Прибавлю еще, что все в замке думают, что из нас троих для Филли всего милее был я, так как ее преданные уста ни разу не обмолвились ни единым словечком о тебе. Так смотри же, признаваясь королеве в любви, берегись показать ей, что понимаешь истинное значение взглядов Филли! У женщин острое зрение, и если Мария поймет, что среди ее служанок у нее есть соперница, то тебе придется с большим позором покинуть Сент-Эндрю.

— Значит, королева приглашает меня туда?

— Я принес тебе письмо от нее. Но сначала скажу тебе, что Филли священна для меня как дочь лучшего друга.

— Ты просто невыносим со своими опасениями, ты словно завидуешь мне, что я завоевал симпатии этого маленького чертенка.

— Я опасаюсь лишь того, что ты не послушаешься моих предупреждений и повредишь этим только самому себе. Не пытайся опять, как и прежде, пользоваться услугами Филли и с ее помощью узнавать намерения Марии.

— Ах, Боже, как ты надоел мне с этой Филли! — нетерпеливо пробормотал Лейстер. — Где письмо королевы?

Сэррей передал приятелю письмо, и тот с нетерпением вскрыл его; но едва успел пробежать глазами послание, как его лицо осветилось торжеством.

— Она хочет видеть меня, хочет лично переговорить со мной, а потом уже решить. Теперь жребий брошен, и моя участь решена! — возликовал Дэдлей. — Да стоит мне протянуть женщине хотя бы кончики своих пальцев, и она погибнет. Но я не хочу обмануть доверие Марии; она будет королевой моего сердца, а во главе ее войск я укажу Англии шотландскую границу. Сэррей, я буду королем и назову своим лучший цветок всего мира.

— Не торжествуй так преждевременно! — остановил его Сэррей с печальной улыбкой, потому что знал, как горько придется Лейстеру разочароваться в своих надеждах. — Одновременно с тобой руки Марии добивается также лорд Дарнлей. Она только сообщила, что хочет повидаться с тобой.

— Приз, который получаешь после трудной борьбы, особенно ценен! Роберт, неужели ты не веришь, что мне удастся взять верх над каким-то шотландским пьяницей? Клянусь Богом, я был бы способен приписать все это твоей зависти, если бы не видел примеров твоей непоколебимой добродетели. Нечто подобное уже приходило мне в голову, когда ты так неожиданно исчез и я узнал, что ты отправился в Сент-Эндрю. Я говорил относительно этого с Сэйтоном. Прости! Это было неосторожно, но лучше, если ты узнаешь об этом от меня, а не от него! Мне стало не по себе, когда ты ускакал, не простившись, но теперь я уже раскаиваюсь в своей неосторожности. Лорд ответил мне, словно мужик, и мы чуть не обнажили мечи друг против друга…

— Из-за того, что он не хочет, чтобы рука Марии Стюарт досталась англичанину?

— Ну да! Кроме того, он знает, что ты был поклонником его сестры.

Взор Сэррея так и впился в Дэдлея.

— Неужели Сэйтон сказал тебе, что я любил его сестру? Неужели он решился хоть чем-нибудь опорочить имя Роберта Сэррея, и ты в ответ на это промолчал?

— Роберт, — в полном замешательстве ответил Лейстер, — лишь я один виноват, если он взбеленился. Мне очень захотелось намекнуть этому неотесанному парню, что тебе есть что порассказать о его сестре, а он вел себя так, как будто Сэйтон слишком высока для Сэррея.

— Дэдлей! Всю жизнь я считал самой большой подлостью, если мужчина хвастается победами, которые должны быть для него священными. Ты знал, как я боролся со своим чувством, как наконец я справился с ним… И ты открыл мою тайну для издевательства этому высокомерному болвану! Я порываю с тобой! Отныне наши дороги лежат врозь, потому что я уже никогда более не буду доверять тебе, ведь тебе не дорога моя честь.

— Роберт…

— Не будем напрасно оскорблять друг друга. Тайна, которой я тебе не доверял, которую ты мог только отгадать, оказалась для тебя удобным поводом вызвать на ссору человека, надменность которого тебе отлично известна. И ты предал этим не только друга, но и Марию Сэйтон, да и меня самого выставил перед ней в некрасивом виде. Я не упрекаю тебя, так как могу обвинять лишь себя, ведь я уже давно должен был заметить, что натуры, настолько различные, как мы, должны сторониться интимного сближения друг с другом. Скажу тебе откровенно, это мне пришло в голову еще тогда, когда ты легкомысленно говорил о том, кому бы — Елизавете или Марии — подарить свое сердце.

— Это не очень-то приятно! — засмеялся Лейстер, раздраженный тем, что Сэррей не оценил его откровенного признания, и оскорбленный тем, что тот порывал с ним дружбу.

— Милорд Лейстер, — холодно сказал Сэррей, — тот, кто так легко может расставаться с другом, подобно тому, как он легко меняет любовниц, никогда не возвысится до понимания истинной дружбы… Ну, да что говорить!… Шотландская или английская корона скоро заставит милорда Лейстера забыть о тех страницах прошлого, которые связывали его с Робертом Сэрреем.

С этими словами он вышел из комнаты.

Лейстер чувствовал себя так, словно от него отлетал его добрый гений, но оскорбленное самолюбие не позволяло броситься вслед за другом и просить его о прощении.

— Ступай! — пробормотал он. — Ты презираешь меня только потому, что еще не веришь в меня. Но когда мою голову украсит шотландская корона, когда смеющийся взор Марии скажет тебе, что она счастлива, когда в злобном бессилии разразится гнев Елизаветы, тогда я протяну тебе руку и крикну, что не забыл того времени, когда мы с тобой были друзьями. Тогда я покажу своим вассалам человека, которого уважаю больше всех на свете!

II

Роберт Сэррей приказал слуге приготовить все к отъезду, а затем спустился вниз в большой зал и, найдя лакея, сказал ему, что желает переговорить с лордом Сэйтоном. Лакей ответил, что лорд куда-то уехал верхом, но может вернуться каждую минуту, так что Сэррей решил обождать его в большом зале и не возвращаться к себе в комнату. Он был готов вызвать Сэйтона на открытое объяснение, и как ни деликатна была тема, которую он собирался затронуть, он считал гораздо достойнее самому объяснить Сэйтону все, что было между ним и Марией, не дожидаясь, пока тот начнет упрекать его.

Большой зал сэйтоновского замка был построен в готическом стиле. Мощные колонны вздымались кверху, а изящные арки и арабески придавали сводам красивый, величественный вид. Между колоннами висели нарисованные в натуральную величину портреты предков лорда, и эта галерея вела к какому-то ходу, который, вероятно, соединялся с жилыми помещениями замка. Портреты предков были декорированы доспехами, щитами и оружием, а над темным, закоптелым портретом Арчибальда Сэйтона висело грубое оружие древних шотландцев — лук из дубового дерева, праща и сплетенный из волчьей травы щит.

Сэррей с напряженным вниманием всматривался в эти портреты и нашел портрет Марии Сэйтон, какой он знал ее в Инч-Магоме. Рядом с этим портретом висел другой, и кровь быстрее забилась в его жилах, когда нежным, мечтательным и задумчивым взглядом он уставился на изящную фигуру, опиравшуюся на лютню, словно она собиралась запеть своим дивным голосом ту самую нежную песню, которая наполнила его сердце тоской в ту ночь. «Джэн Сэйтон» — гласила подпись, сделанная под портретом большими золотыми буквами. Сэррей тихим шепотом повторил это имя. Он забыл, где находится, зачем пришел в этот зал, он стоял, погруженный в созерцание, и его душа тихо шепталась с этими прекрасными глазами. Этот образ, черты которого глубоко врезались в его сердце, он должен был унести в одиночество своей жизни, и в его груди снова должно было проснуться старое страдание любви, с которым он так долго боролся.

Вдруг тихое шуршание шелкового платья заставило Роберта очнуться, он испуганно поднял голову и увидал ту, о которой мечтал, словно портрет по волшебству ожил.

И Джэн Сэйтон была поражена, встретив в галерее чужого человека, ее нежные щеки окрасились ярким румянцем, и казалось, что на ее лице, обрамленном белокурыми локонами, занялась утренняя заря.

— Леди Сэйтон, — дрожа произнес Сэррей, боясь что эта греза вдруг растает, и смущенно подошел к ней. — Леди Сэйтон, простите! Я ждал здесь вашего брата!

Джэн улыбнулась, смущение незнакомца придало ей храбрости, значит, он не подстерегал ее, очевидно, это был гость, которому надо было сказать: «Добро пожаловать».

— Милорд, — ответила девушка, — я видела, как брат только что проскакал вдоль улицы. Значит, он сейчас будет здесь и примет вас.

Она кивнула Роберту и хотела удалиться, но мысль, что, быть может, он уже никогда более не увидит ее, придала Роберту храбрости использовать удобный случай.

— Миледи! — воскликнул он. — Ваш брат не удостоит меня приветствием, так как считает обязанным ненавидеть за то, что меня зовут Робертом Сэрреем и что я — англичанин!

Джэн изумленно и с любопытством посмотрела на него, и ему показалось, что при его имени она испуганно вздрогнула.

— Вы — граф Сэррей? — переспросила она.

— Да, леди, я — гость вашего брата, хотя, к сожалению, не друг его. Миледи, возможно даже, что через несколько минут он будет смотреть на меня, как на смертельного врага, но, что бы вы ни услышали, что бы вам ни сказали, верьте моему слову — слову человека, высшим блаженством которого было бы, чтобы вы правильно судили о нем, будьте уверены, что я неизменно хранил самое полное уважение к вашему семейству и никогда не поступал недостойно.

— Милорд, — забормотала девушка, смущенная и пораженная этим бурным, страстным взрывом чувств, — я боюсь даже отгадывать, на что вы намекаете. Я верю, что вас оклеветали, что мой брат ошибается, но прошу вас: лучше уйдите с его дороги, не вызывайте его на объяснения, которые при его вспыльчивости могут повести к самым печальным последствиям!

— Миледи, не просите меня! Достаточно мельком высказанного вами желания, чтобы я счел священным долгом исполнить его. Но разрешите мне исполнить его так, как этого требует от меня моя честь. Вы боитесь, что мне еще раз придется скрестить с вашим братом оружие, но разве он не ваш брат и разве мог бы я когда-нибудь забыть, что ваши глаза станут оплакивать его, что ваше сердце возненавидит меня, если я подниму против него оружие? Нет, миледи, как когда-то я пролил свою кровь только ради того, чтобы услышать слово благодарности из уст вашей сестры, так и теперь я хотел бы заслужить ласковую улыбку, привет ваших прекрасных глаз, и соглашусь лучше сломать свой меч, чем поднять его против того, кого вы любите.

Раздался громкий звон шпор и несколько вооруженных людей с громким топотом ввалилось в комнату.

— Бегите, — испуганно прошептала Джэн, — брат возвратился с Дугласом, они вместе кутили, он не должен застать вас здесь.

Она еще говорила это, когда раздался голос Сэйтона:

— Где он? Клянусь святым Голирудским крестом, неужели он осмелился… А?! — перебил он сам себя, входя в галерею. — Леди Джэн Сэйтон принимает против моего желания графа Сэррея?

Лицо Сэйтона было очень красно, жилы на висках надулись, мрачный взгляд предсказывал мало хорошего. Но Роберт со спокойной решимостью пошел к нему навстречу и произнес:

— Милорд, в этом виноват только я, я вошел в галерею, даже не подозревая встретить здесь леди Сэйтон. Но, раз это случилось, поверьте, не льщу себя надеждой, что вы сочтете меня достойным быть принятым леди Сэйтон.

— Милорд, — возразил Сэйтон, приказав сестре удалиться, чему она, дрожа, повиновалась, — я слышал, будто вы приказали уложить свои вещи. Если вы собираетесь поблагодарить меня за гостеприимство, которым вы мне обязаны, то избавьте себя от лишнего труда. Как только вы оставите мой дом, я последую за вами в надежде настичь вас где-нибудь за воротами, мне надо поговорить с вами.

— Милорд, для этого и я искал вас здесь.

— Разговор, который я желаю иметь с вами, не может состояться в зале, где священны законы гостеприимства. Здесь я не имею ни малейшего желания слушать вас. Милорд, не испытывайте моего терпения! Я выполнил свой долг, как ни трудно мне было это. На вашем месте я не стал бы искать меня дома, я предпочел бы ждать меня с двумя секундантами на лугу, вооруженным и верхом. Я с большим бы удовольствием приветствовал вас секирой, чем кубком, но я покорился вашему желанию и теперь немало радуюсь, что комедии пришел конец. Законы гостеприимства защищают вас от моего меча, пока вы не будете находиться на расстоянии часа езды от Эдинбурга. До того времени мы — друзья, но потом — враги. Правильно ли это? — спросил он, обращаясь к гостям, вошедшим в галерею.

— Таков обычай! А на дороге вы можете встретиться с Сэрреем, если у него хватит храбрости подождать вас! — ответил граф Дуглас при одобрении всех остальных.

— Милорд Сэйтон, — произнес Сэррей, — я не выйду из вашего дома, пока не дам вам оправдывающих меня объяснений, и раз вы сослались на свидетелей, чтобы они одобрили ваш образ действий, то я требую, чтобы они поддержали и меня в моей правоте.

— Выслушайте его, — улыбаясь, сказал Дуглас, — ведь это вас ни к чему не обязывает.

— Милорд, — ответил Сэйтон после короткого колебания, — никто не смеет сказать, будто Сэйтон нарушил законы гостеприимства. Говорите, сколько хотите, я и мои друзья, мы выслушаем вас.

— Больше мне ничего не нужно, — заявил Роберт. — Граф Лейстер сообщил мне, что он необдуманно высказался о моем отношении к вашей сестре, леди Марии.

— Клянусь святым крестом, милорд, — заскрипел зубами Сэйтон, — вы осмеливаетесь…

— Я осмеливаюсь думать, что дворянин не имеет права считать другого дворянина подлецом, не выслушав его, а я был бы таковым, если бы когда-нибудь позволил себе говорить о вашей сестре иначе, как с глубоким уважением. Я говорю это не для того, чтобы стараться побороть ваше недоброжелательство ко мне, а лишь для того, чтобы сложить с себя всякую ответственность за слова графа Лейстера. Я никогда не стану драться с тем, кто защищает честь леди Сэйтон, и сам сделал бы то же самое, если бы кто-нибудь решился задеть ее. В силу этого я заявил графу Лейстеру, что порываю свою дружбу с ним, так как не могу быть другом человека, говорящего про леди Сэйтон без достаточного уважения. Вы видите, что только я один являюсь оскорбленным, меня выставили хвастуном, и в этом отношении я могу считаться только с графом Лейстером и менее всего с вами. Я не стану драться на поединке с братом той, которую когда-то объявил дамой своего сердца. Если же, — с этими словами он обратился к гостям Сэйтона, — здесь имеется кто-либо, кто имеет охоту обменяться со мною ударами меча, то я готов ждать его где бы то ни было.

— Я готов! — воскликнул граф Дуглас. Это же повторил Линдсей.

Сэйтон с раздражением поклонился им. Он должен был отказаться от желанного поединка, так как получил требуемое удовлетворение.

— Милорд, — сказал он, тогда как Сэррей кланялся графу Дугласу, — я с удовлетворением принимаю ваши объяснения, хотя мне и было бы приятнее разрешить недоразумение рыцарским поединком. Но только оскорбление давало мне право назначать гостю свидание за воротами, теперь мы поквитались с вами, и я надеюсь не попадать больше в такое положение, которое удержит меня от напоминания вам о нашей ссоре у собора Нотр-Дам.

— Я тоже надеюсь на это, хотя и понимаю это в другом смысле, чем вы, — с этими словами Сэррей поклонился и, приняв от хозяина прощальный кубок, как того требовал обычай, вышел из замка, чтобы сесть на своего коня.

Графы Дуглас и Линдсей последовали за ним со своими оруженосцами, у них не было желания выжидать, пока Сэррей отъедет на расстояние часа пути от замка.

III

Всадники вскочили в седла и собирались проехать под воротами замка веселой кавалькадой, словно дело шло о прогулке, а не о дуэли, как вдруг встретились с двумя другими всадниками, приближавшимися к сэйтоновскому дворцу. Те, судя по внешнему виду, совершили длинный переезд, так как их платье было совершенно запылено, а лошади — в пене. По первому взгляду Сэррей узнал друга, приехавшего в сопровождении оруженосца, чтобы отыскать его.

— А, Вальтер Брай! — крикнул Роберт, не замечая, как при этом имени насторожился граф Дуглас, с любопытством посмотревший на новоприбывшего.

Сэррей поспешно пожал руку другу и шепнул ему, что нашел Филли.

Лицо Брая просветлело при этом, хотя его взор мрачно и подозрительно скользил по всадникам, носившим столь ненавистные ему цвета Дугласов. Когда Сэррей окончил свой рассказ замечанием, что Брай не мог бы приехать в более подходящий момент, чтобы удалить Филли от близости Лейстера, Вальтер с удовлетворением улыбнулся и произнес:

— Я не разделяю ваших опасений относительно Филли, так как женщина, не способная оградить свою честь, заслуживает позора. Но я рад слышать, что вы не доверяете графу Лейстеру. Это — фаворит Елизаветы, который прислан сюда погубить шотландскую королеву; еще есть время предупредить ее!

— Она предупреждена! — ответил Сэррей.

В этот момент к ним подъехал граф Дуглас, прозванный «Черный Дуглас». Он испытующе впился взором в Вальтера Брая и спросил:

— Сэр, вы родом из Дэнсдорфа?

— Да, граф Дуглас. Меня зовут Вальтер Брай из Дэнсдорфа, и я еще ребенком мерился оружием с дугласовскими всадниками.

— И, вероятно, испытали на себе тяжесть их кулаков. Один из моих друзей, лорд Бэклей, граф Гертфорд, просил меня повесить вас на первом же дереве, если вы покажетесь в Шотландии.

— Милорд, если лорд Бэклей — ваш друг, то вы угодили рукой в помойную яму. Но обоим вам место на виселице, если храбрый граф Дуглас научил своих всадников нападать целой дюжиной на одного человека.

— Сэр, вы, очевидно, солгали, когда сказали, что мерялись оружием с дугласовскими всадниками, иначе вы знали бы, что дугласец сам лучше выступит против десятерых, чем набросится с несколькими товарищами на одного. Это вы хитростью заманили всадников моего отца к обрыву в Эдинбурге?

— Да, я, и милорд Сэррей подтвердит вам, что дюжина ваших всадников преследовала единственного человека, который хотел защитить женщину от подлости вашего друга.

— Но позвольте! Ведь это была распутница, выпоротая перед тем у позорного столба.

— Это была мать вашего ребенка, милорд Дуглас, а ваш друг виноват в том, что ее признали распутницей.

— Мать моего ребенка? Вы с ума сошли, или ваша шея хочет познакомиться с моей секирой?

— Милорд, у меня кулак чешется дать вам такой ответ, какого вы заслуживаете! — произнес Брай. — Лорд Бэклей, ваш друг, преследовал ухаживаниями мою невесту, бедную девушку, подстерег ее на сеновале, и когда она стала отбиваться от него, он кликнул ваших всадников и обругал ее при них распутницей. Ее потащили к озеру, окунули в воду и привязали к папистскому столбу. Я вернулся из лагеря графа Аррана, услыхал о происшедшем и хотел прежде выслушать эту девушку, а потом уже отомстить. Ваши всадники бросились за мной вдогонку, и я заманил их к обрыву, потому что не хотел им дать убить себя. Лорд удрал, боясь моей мести. Кэт, так звали девушку, нашла приют у одной ведьмы, и ей удалось, несмотря на преследования Бэклея, который выжег подземелье, добраться до вашего замка. Тогда вы окончательно опозорили ее там. Случаю было угодно, чтобы я воспитал и полюбил вашего ребенка. Но я говорю это совсем не для того, чтобы причинять вам лишние хлопоты, мне кажется, что уже ради вашей дочери я обязан убить единственного человека, который имеет право назвать ее незаконнорожденной.

— Не знаю, чему и верить! — пробормотал Дуглас. — Бэклей — негодяй, а вы были покровителем, а не погубителем его возлюбленной? Вы воспитали моего ребенка и вместо благодарности ищете ссоры со мной?

— Я ручаюсь за слова Брая, — вступил теперь в разговор и Сэррей, — и могу подтвердить все сказанное им, только мне было неизвестно, что дочь Кэт — ваша дочь. Однако, раз Брай говорит это, значит так оно и есть. Милорд, хотя вы и настроены против меня очень враждебно, но я считаю вас за очень честного человека, чтобы не верить, будто вы просто обмануты негодяем Бэклеем; этот субъект обманул уже многих, а за последнее предательство своих благодетелей ему пришлось жестоко поплатиться.

— А мне он говорил, что его предала женщина! — произнес Дуглас. — Я не могу требовать от него, чтобы он дал мне доказательства, так как это — калека, у которого пыткой сломали члены. Но я откладываю свой поединок с вами, милорд Сэррей, пока не расследую все это. Если этот человек, — он указал на Брая, — говорит правду, то я обязан ему благодарностью, пусть он узнает, что Дуглас никогда не стыдится исправить совершенную несправедливость! Ребенок, в жилах которого течет моя кровь, не должен краснеть ни перед кем.

— Милорд Дуглас, — сказал Брай, — если вы хотите признать вашу дочь, тогда я беру обратно свои слова и никогда больше не скажу про Дугласа, что он позорит свой герб.

Тем временем кавалькада достигла рощицы у ворот Эдинбурга, и лорд Линдсей нетерпеливо подскакал к ехавшим впереди и спросил, уж не до Лондона ли собираются они скакать, чтобы он мог сломать милорду Сэррею шею на английской земле?

Вместо ответа Сэррей соскочил с лошади и обнажил меч. Линдсей последовал его примеру, тогда как по знаку, данному Дугласом, оруженосцы подхватили лошадей под уздцы.

Поединок продолжался недолго. Линдсей повел ожесточенную атаку, но ему пришлось убедиться, что Сэррей значительно сильнее его. У Линдсея уже сочилась кровью легкая рана, когда он сделал резкий выпад, который оставлял его самого без прикрытия, но вместе с тем неминуемо должен был свалить с ног Сэррея. Но, судя по всему, Сэррей знал этот прием, поэтому Линдсей отскочил назад, чтобы избегнуть удара противника, причем зацепился шпорами за корни дерева и упал на землю. В тот самый момент Сэррей сделал выпад и, не ожидая отступления врага, не удержался на ногах. Случаю было угодно, чтобы, падая, Сэррей наткнулся рукой на острие меча Линдсея. Роберт выронил меч, из разрезанной жилы кровь забила фонтаном.

Раненный, но не побежденный, Сэррей упал в обморок от потери крови, и Вальтеру с большим трудом удалось наложить ему повязки и остановить кровотечение. Дуглас кликнул своих людей, приказал взвалить раненого на лошадь, и так как вблизи находился один из его замков, то все, за исключением Линдсея, вернувшегося с оруженосцами в Эдинбург, поскакали туда.

 

Глава девятая

МАРИЯ И ЛЕЙСТЕР

I

Граф Лейстер стал готовиться к отъезду, как только Сэррей оставил его. Он упивался блаженством при мысли о том, что теперь зависит только от него одного добиться цели своих честолюбивых надежд, и с того момента, когда увидел, что Мария Стюарт может отдать ему руку, не призывая в советники никого другого, кроме своего сердца, он уже чувствовал себя победителем. Ему казалось теперь, что его сердце всегда стремилось к ней, что она — та женщина, на которую намекало пророчество предсказательницы.

Когда он спустился по лестнице, то случайно заглянул в окошко. Зал был полон гостей, в галерее напротив Сэррея стоял Сэйтон, а Джэн с краской стыда на лице поспешно убежала.

«Ага! — улыбнулся Дэдлей. — Так вот какова добродетель нашего героя! Младшая вытеснила у него из сердца старшую, а я еще думал, что это просто гордость борется в нем со старой любовью! И ведь он все-таки сумел добраться до нее, несмотря на все запоры, которыми думал оградить ее Сэйтон! Великолепно! Вот и истинная причина его гнева, когда он узнал, что я восстановил против него лорда».

Для Лейстера было большим торжеством иметь возможность обвинить Сэррея; теперь ему уже нечего было стыдиться своего предательства. Так, по крайней мере, он думал, и когда, полчаса спустя, вскоре после отъезда Сэррея из замка, он вошел в зал, чтобы проститься с Сэйтоном, то, смеясь, сказал ему:

— Милорд, я ошибся: граф Сэррей совсем ее домогается чести надеть на себя шотландскую корону.

— Знаю! — с ледяной холодностью возразил ему Сэйтон.

— Он не был так глуп. Кроме того, он вообще предупредил меня, что его друзья болтают больше, чем могут отвечать за это. Я вижу, что вы приготовились уезжать, желаю вам счастливого пути.

Иронический тон его слов и тихие смешки присутствующих доказывали Лейстеру, что малейшее его слово в ответ будет принято за вызов. Но он далек был от мысли ставить на карту свою жизнь в тот момент, когда ему улыбалось будущее. Если он добьется руки Марии, то успеет заставить Сэйтона поплатиться за надменность. Поэтому он сделал вид, будто не заметил насмешки в тоне Сэйтона, и простился с ним в самой любезной форме.

В тот же вечер он добрался со своими слугами до Сент — Эндрю.

Его принял граф Мюррей и повел в отведенные для него покои.

— Милорд, — сказал он, — я счастлив, что королева решила повидаться с вами. Теперь от вас будет зависеть добыть себе корону и красивую женщину. Надеюсь, ваше сватовство увенчается успехом, и это будет порукой мира с Англией и ее великой монархиней.

— Милорд, — ответил Лейстер, уже видевший в Мюррее человека, которого ему необходимо будет столкнуть первым после вступления с его помощью на трон, — я прибыл сюда как жених и никаких желаний, кроме желания стать счастливейшим из смертных, у меня нет. Я — не государственный деятель и никогда не занимался политикой. Поэтому, если бы предстояло стать не только супругом, но и первым советником королевы, то я отклонил бы от себя такую ответственную обязанность. Но королева Елизавета сказала мне, что в вас я найду покровителя, друга и советника, словом, — человека, который один только способен избавить эту несчастную страну от смут и раздоров.

— Я — первый слуга королевы, — ответил Мюррей, — и охотно окажу вам помощь, если, — он подчеркнул последующие слова, — вы дадите мне гарантии, что и далее будете пользоваться моими услугами.

— Я готов, не читая, подписаться под вашим предложением! — засмеялся Дэдлей. — Влюбленный ненавидит дела.

Мюррей с удовлетворением улыбнулся, теперь ему казалось бесспорным, что он будет вертеть, как угодно, этим человеком.

II

В то же самое время Мария Стюарт и Генри Дарнлей сидели за веселым ужином, причем королева вышучивала пошлого фата, любезности которого ей придется выслушивать, чтобы обмануть Мюррея. Благодаря изысканному воспитанию Дарнлея и его веселому нраву, ему удалось согнать морщины озабоченности со лба королевы, и она думала только о том, как бы обмануть Мюррея и не выдать себя до тех пор, пока Дарнлей не приобретет достаточного количества приверженцев, чтобы открыто просить ее руки. Хотя она и чувствовала себя во многом обязанной Джэмсу Стюарту, но ее уже тяготила необходимость зависеть от него во всех отношениях и смотреть на все его глазами. Что касалось управления Шотландией, то она с удовольствием вполне предоставила бы власть его твердой руке, которая была способна подавить междоусобицы лордов. Но Мюррей требовал и ограничения придворной роскоши, совал нос во всякое развлечение, задуманное королевой, и укорял тем, что шотландцы видят в этом распущенность нравов и французское легкомыслие. При каждом удобном случае он пугал Марию призраком революции, не умея, однако, избавить ее от оскорблений, наносимых религиозными фанатиками приверженцам ее религии и ей самой. Мария не видела иного исхода, как выйти замуж, так как тогда ее муж станет тем человеком, который защитит ее от личных оскорблений. Но она не была бы женщиной, если бы думала только о том, чтобы выйти замуж исключительно за того, кого ей рекомендовал ее брат-моралист вместе с ее соперницей, королевой Елизаветой. И главным делом считала усиление партии, желавшей свергнуть Мюррея, чтобы он уже не имел возможности помешать ее браку с Дарнлеем.

А кузен был как раз таким человеком, который, по мнению Марии, был способен обеспечить ей радостную будущность. Он был очень симпатичен, имел благородную внешность и обладал всеми чарами юности. Следуя советам своей честолюбивой родни, он выказал незаурядную ловкость и вкрался в доверие к Мюррею, который не видел в нем опасного человека. По утрам Дарнлей слушал проповеди реформатора Нокса, по вечерам — танцевал с королевой и умело приобретал доверие как духовных лиц, так и двора.

И вот, в то время как Мюррей заботился о том, чтобы Елизавета, в случае если она умрет бездетной, объявила Марию Стюарт наследницей престола, королева шотландская все искуснее уклонялась от определенного ответа. Она вернула из ссылки изгнанного графа Босвела, чтобы в случае необходимости опереться на него. Через Дарнлея она завязала отношения с Гентли, состояние которых было конфисковано Мюрреем. Сам Дарнлей вербовал в свои ряды всех тех лордов, которые втайне оставались верными католической религии и считали подлой мысль о возможности брака королевы Марии с англичанином.

III

Мария слушала стихи, которые ей читал Дарнлей, и милостиво принимала его ухаживания, тогда как Лейстер предавался честолюбивым мечтам, надеясь уже на следующий день после приезда получить торжественную аудиенцию.

Настало утро, а вместе с ним и приглашение пожаловать к королеве в двенадцать часов. Дэдлей оделся со всем блеском и вкусом разорительных обычаев, бывших в моде при французском дворе; этим он хотел вызвать в памяти королевы веселые времена ее юности. Лейстер был одним из красивейших мужчин своего времени, и, увидав теперь свое изображение в зеркале, сам себя нашел неотразимым. Он отправился в покои королевы в сопровождении двух пажей.

Мария Стюарт тоже принарядилась. Белые розы благоухали в ее волосах, грудь волновалась в облаках газа, а бархатное платье красиво обрисовывало грациозные формы ее тела, но прелестное ее лицо ярче всякого туалета сияло красотой юности. Надо было показать этому человеку, который стоял на коленях перед соперницей, а теперь был прислан ею в качестве жениха, чего именно он добивался. А так как Мария заранее твердо решила отказать ему, то женское самолюбие требовало полного триумфа, чтобы он не мог равнодушно примириться с мыслью об отказе.

Дарнлей неоднократно поддразнивал Марию, что Лейстер неотразим и что, побеждая сердца дам, он сам остается холодным и спокойным, так как ни одна не сумела задеть его сердце. Сэррей тоже сказал, что Дэдлей не умеет любить иначе, как питая честолюбивые планы. И женское достоинство Марии требовало от нее добиться, чтобы жениху не пришлось лицемерить, признаваясь ей в любви.

Вошел Лейстер. Он думал застать королеву во всей царственной пышности. Но вместо государыни встретил только сиявшую красотой даму, у которой изящество заменяло пышность, грация — внешние формы этикета; казалось, что он явился свататься к самой обыкновенной женщине, которая даст тот или иной ответ, только подчиняясь велениям своего сердца. Лейстер приготовил вступительную речь, но к этой интимной обстановке она не подходила. Вместо блестящей свиты он видел вокруг Марии ее статс-дам, веселые лица которых говорили о том, что они расположены гораздо больше к забавной шутке, чем к соблюдению строгих приличий. И он стоял пораженный, ослепленный, очарованный красотой открывшейся ему картины.

— Добро пожаловать, милорд Лейстер! — сказала Мария с ласковой улыбкой, которой словно хотела ободрить его. — Мы очень хорошо помним вас, хотя с последнего нашего свидания и до сего дня прошло много горестных, печальных минут. В то время мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь вы явитесь ко мне в качестве посла моей строгой сестрицы Елизаветы, с мечом в одной руке и обручальным кольцом — в другой. Но я не расположена говорить о политике и, чтобы не слишком обижать посла, принимаю вас как старого друга.

Дэдлей преклонил колено и сказал:

— Ваше величество, ничто не может так ласкать мой слух, как ваше имя. С трепетом принял я поручение королевы Елизаветы, оно казалось мне каким-то издевательством, и все-таки я не мог отклонить его, так как оно вело меня сюда. Я рисковал показаться пошлым дураком, но решился на все, лишь бы снова увидать ту, которая очаровывала своей красой всю Францию!

— И которая с того времени сильно постарела и испытала много горя! — подхватила королева. — Признайтесь, граф Лейстер, что вы сильно колеблетесь говорить печальной вдове такие вещи, которые вы, избалованный успехом, привыкли расточать только самым свежим цветам юности. Правда, на моей голове венец, но это — терновый венец. И я не могу сердиться, если в тайниках своей души вы уже желаете, чтобы я отослала вас назад и сказала своей сестре Елизавете, что для самого красивого мужчины Англии Мария Стюарт слишком стара и представляет собою слишком незначительную цель его честолюбивых стремлений.

— Ваше величество! — ответил Лейстер, очарованный улыбкой, которая ясно показала, насколько мало сама Мария верит своим словам. — Если бы я встретил вас пастушкой на шотландских лугах и вы приказали бы мне оставить вас, то и тогда бы я покорился! Правда, мое сердце было бы разбито, и я вернулся на родину с чарующим образом в душе, образом, который навеки стал бы источником страданий моего сердца. Было время, когда вы недосягаемо высоко стояли надо мною, тогда я мечтал лишь о вашем благоволении. Но мне показали дорогу, ведущую к солнцу, и я уже не в силах думать ни о чем ином, кроме того, чтобы приблизиться к нему и сгореть в пламени его лучей!

Мария Стюарт с торжеством улыбнулась, но в этой улыбке была не насмешка, а скорее участие, словно она раскаивалась, что вздумала играть с этим сердцем, если поклонение, о котором говорил Лейстер, было на самом деле искренним.

— Милорд Лейстер, — сказала она, дав своим статс-дамам знак, чтобы они отступили назад, — будьте откровенны! Ведь вас привлекает сюда одно только честолюбие, и я, право, не стала бы порицать вас за это! Корона заключает в себе так много заманчивого!… Поэтому говорите со мной без лести, и тогда мы можем договориться с вами до чего-нибудь. Я знаю, что вы заставили поколебаться мою сестру Елизавету в ее решимости не делить английский трон с мужем. Ей принадлежит ваше сердце, она красивее, могущественнее и счастливее, чем я.

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, и голос его звучал искренне и правдиво, — мое сердце принадлежит только вам одной, и никогда еще я не обоготворял женщину так, как вас. Клянусь своей честью, если когда-нибудь я буду иметь счастье назвать своей эту прекрасную руку, то не буду знать иной политики, кроме той, которая сделает вас великой, могущественной и счастливой! Я — не игрушка в руках вашей соперницы.

— Значит, мои сведения неверны? Значит, неправда, что вы надеялись и пытались подойти поближе к сердцу Елизаветы?

Лейстер думал, что Мария высказывает подозрение, не собирается ли он и в качестве ее супруга оставаться вассалом Елизаветы.

— Ваше величество, — ответил он, — кто же может признать королеву Елизавету красивой, если видел вас? У королевы Елизаветы нет сердца, это — ледяная царица, вы же — цветущий май!

— Я думаю о том, сколько женских сердец уже завоевали вы и как Елизавета сумела разглядеть вас…

— Еще ни одна женщина не захватывала одним взглядом всего моего сердца, чтобы я, как теперь, был способен забыть все на свете…

— Значит, я срываю первый цвет вашей любви, граф Лейстер? Ну, а если я дам ему завянуть?

— Тогда ему не расцвести вновь…

— Вы опасны, граф! Я оградилась твердым решением уступить свою свободу только тому, кто завоюет мою любовь. Но вы ведете себя не как посол, а как пламенный поклонник. Горе мне, если вы обманете меня. Народ притесняет меня, заставляет во что бы то ни стало выбрать супруга, а я могу принести супругу в приданое только заботы, тяжелые обязанности и сердце, которое противится браку. Проверьте себя еще раз. Если на ваше решение влияет хоть отчасти честолюбие, то лучше бегите прочь, так как лорд Мюррей не потерпит, чтобы мой супруг вырвал у него из рук бразды правления. Тогда вы избавите и меня от неприятной задачи отказать фавориту Елизаветы.

— Ваше величество, лорд Мюррей только что получил мои уверения, что я во всем буду следовать его советам.

Лейстер не мог бы более ясно, чем этой фразой, доказать Марии, что в его словах — самое наглое лицемерие. И ей пришлось сделать усилие, чтобы подавить в себе недовольство и не указать ему с насмешкой и презрением на дверь.

— Я подумаю о вашем предложении, граф, — промолвила она. — До свидания.

Дэдлей глубоко поклонился ей, и как ни неожиданно оборвался вдруг их разговор, но он вышел из комнаты с радостным убеждением, что решение Марии может быть только благоприятным для него. Ведь она выслушала его признания в любви и дала волю ревности!

Но если бы только он мог слышать слова королевы, сказанные ею после его ухода, и видеть тот взор, которым она проводила его!

— Лицемерный мальчишка! — с горькой усмешкой презрения подумала королева ему вслед. — Теперь я насквозь вижу Елизавету, и это ты помог мне понять ее! Как мало уважает она меня, если думает красивой куклой завоевать мое сердце! Елизавета посылает мне какого-то фата, у которого не хватает ума догадаться, к чему стремится мое сердце, у которого нет даже хитрости, чтобы обмануть надеждой мое бедное сердце! Она посылает человека, у которого на языке одни только пустые слова, чтобы завлечь девчонку обещаниями! А мне еще жаль его. Лицемер! Раб Елизаветы и холоп Мюррея должен стать моим господином? Елизавета жертвует своим любовником, чтобы утолить вожделения шотландской королевы, и с этим согласен Мюррей. Это — высшее издевательство, это оскорбление переполнило чашу моего терпения! Но это и к лучшему — по крайней мере теперь я хоть знаю своих врагов.

Статс-дамы, давно уже не видевшие свою повелительницу в таком волнении, подошли к ней и стали сокрушенно спрашивать, не сказал ли ей Лейстер чего-нибудь неприятного?

Лицо Марии судорожно исказилось принужденной улыбкой, и она ответила с той грозной веселостью, которая заканчивается бичующим гневом и иронией:

— Мы на очень плохом счету! Всем известно, что мы охотно танцуем и поем, что при французском дворе мы научились ценить сладкий язык придворной лести и что нам угоднее легкие нравы, чем формы строгого этикета. Отчаявшись как-нибудь иначе образумить меня, сестра Елизавета вошла в соглашение с моим строгим опекуном и братом Джэмсом, и плодом их мудрого совещания явилась мысль пойти навстречу моим вожделениям. Елизавета заходит в своем участии так далеко, что посылает ко мне самого красивого мужчину Лондона, своего фаворита. Милорд Лейстер готов снизойти до того, чтобы любить меня, тогда как лорд Мюррей будет приводить в исполнение приказы Елизаветы, касающиеся блага нашей родной страны. Таким образом, меня избавляют от всех забот, и на мою долю остаются только те радости, которые способен доставить своей милочке прекрасный граф Лейстер!… Но, к сожалению, у меня другой вкус, чем у сестры. Я не хочу, чтобы моим супругом стал отставной фаворит Елизаветы. Позовите лорда Дарнлея! Прикажите зажечь свечи и позвать музыкантов! Пусть меня проклинают за то, что мое сердце жаждет радостей жизни, но я по крайней мере хоть отведаю этих радостей. Отныне ворчливый Мюррей уже не будет больше пугать меня и никакие угрозы пуритан не омрачат нашу веселость, а если они осмелятся восстать — пусть застанут меня танцующей с розами радости в волосах и румянцем удовольствия на лице.

IV

Через несколько часов все залы были залиты потоками света и раздавалась бальная музыка. Лейстер был тоже приглашен принять участие в королевском празднике.

— Теперь вы должны во что бы то ни стало завоевать сердца всех и каждого ловкой фразой, — шепнул ему Мюррей, — Вы искусны во французской обходительности, а грацию вашего танца прославляют решительно все. Королева, кажется, в хорошем расположении духа, а у женщины это обыкновенно означает то, что она уже наполовину побеждена.

Лейстер не заставил два раза напоминать себе об этом.

Он увидел, как королева говорила с лордом Дарнлеем и, казалось, шутливо поддразнивала его:

— Сегодня я не буду танцевать, я хочу только смотреть на танцующих и вручить победителю приз. А, — улыбнулась она, сделав вид, что только сейчас заметила Лейстера, — вот и милорд Дэдлей. Граф Леннокс, у вас опасный соперник! Милорд Лейстер, представляем вам милорда Дарнлея, графа Леннокса, нашего преданного кузена; вы увидите, что в Шотландии тоже имеются грациозные танцоры. Милорд, изберите себе даму среди присутствующих и встаньте в пару против нашего кузена, пусть это будет турниром грации, как это было в Версале.

— Я не решусь выйти на турнир с милордом Лейстером, — возразил Дарнлей, — хорошо, если мне удастся не очень отстать от него.

— Милорд Дарнлей, — ответил Дэдлей, — победителем может быть только тот, кого озаряет милость нашей государыни.

— Тем хуже для меня!… Известное дело, что кузены становятся лишними, когда являются женихи!

Взор Дэдлея засиял радостью, он истолковал слова Дарнлея так, что в присутствии Лейстера каждый другой жених должен отказаться от всякой надежды.

Дарнлей куда-то исчез, когда Лейстер повел Марию Сэйтон в бальный зал, и так как музыка еще не зазвучала, то у него было несколько минут, чтобы поболтать со своей дамой. Ему было очень важно приобрести как можно больше друзей среди приближенных королевы, и он не мог найти ничего умнее, чем начать разговор с Марией Сэйтон о своей дружбе с Сэрреем.

— Прекрасная леди, — сказал он, — надеюсь, что я не совсем незнаком вам, мы встречались с вами в Париже и еще раньше — в Инч-Магоме.

— Я хорошо помню об этом.

— Милорд Сэррей, провожавший меня в Эдинбург, много рассказывал мне о вашей преданности королеве в те печальные дни. Я очень завидовал, что ему удалось в то время дать королеве доказательства своей верности, ведь тогда я был просто орудием в его руках, его помощником.

— Королева не забыла никого из тех, кто ей был предан, — заметила Мария Сэйтон, — а я, в свою очередь, была очень рада, узнав, что вы воспользовались гостеприимством моего брата.

— Лорд Сэйтон был так любезен, что пригласил к себе моих друзей и меня, — сказал Лейстер, — я только очень жалею, что он лишил нас удовольствия познакомиться с вашей сестрой. Впрочем, мой друг Сэррей оказался в этом отношении счастливее меня.

— Неужели моя сестра приняла его, а вас нет?

— Нет, она не приняла никого из нас, — ответил Лейстер, — очевидно, ваш брат не хотел ни с кем разделить славу гостеприимного хозяина. Мы видели вашу сестру лишь из окна. Мое сердце несвободно, поэтому оно глухо ко всем очарованиям, как бы они ни были велики, а Сэррей, конечно, не мог остаться равнодушным, он начал искать случая, чтобы представиться вашей сестре и выразить ей свое почтение, и, по-видимому, нашел этот случай. В момент отъезда я видел их вместе, и для меня стало ясно, почему мой друг предпочел остаться в Эдинбурге.

Расчеты Лейстера оказались верными. Он думал, что лучше всего добьется Марии Сэйтон, если возбудит ее любопытство и ревность, причем делал вид, будто не имеет ни малейшего представления о том, что Сэррей интересовался ею.

— Держу пари, — продолжал он, — что мой друг не без задней мысли решил сопровождать меня в Шотландию. Если я буду иметь счастье получить руку королевы, то у меня не будет более горячего желания, как привязать и Сэррея узами любви к вашей родине. Надеюсь, что я не показался вам слишком нескромным, — вдруг прервал он себя, как будто только что заметив смущение своей дамы, — ведь я высказываю только предположение, выражаю лишь свое желание…

— И оно, надеюсь, не сбудется, — возразила Мария Сэйтон, с трудом сдерживая свои чувства. — Если даже предположить, что Джэн ответит взаимностью вашему другу, то мой брат ни за что не согласится, чтобы она вышла замуж за англичанина. Кроме того, лорду Сэррею прекрасно известно, что Георг питает к нему антипатию и очень стоек в своих мнениях о людях. Думаю, что увлечение лорда Сэррея не из серьезных, и вы хорошо сделали бы, если бы посоветовали ему направить свои ухаживания в какую- нибудь другую сторону.

— Вы пугаете меня, миледи! — воскликнул Дэдлей. — Теперь я могу вам сознаться, что меня поразило волнение Сэррея при упоминании вашей фамилии, кроме того, он как-то необыкновенно рассеян в этот приезд. Я не решился бы коснуться этого вопроса, если бы не был убежден, что мой друг серьезно влюблен в вашу сестру. Впрочем, он настолько скрытен, что ни за что не доверил бы тайны своего сердца даже лучшему другу.

— Ваш друг слишком чувствителен, слишком быстро поддается обаянию женской красоты! — усмехнулась Мария.

— До сих пор я не замечал этого за ним! — возразил Лейстер. — Он даже смеялся надо мной, когда я уверял его, что мое обожание королевы началось с того самого момента, когда я увидел ее в первый раз. Он старался убедить меня, что мужчина может лишь тогда любить женщину, когда надеется на ее взаимность, всякая же другая любовь, по его мнению, — лишь фантазия, самообман.

Мария Сэйтон смотрела на Дэдлея с удивлением. Его слова походили на правду. Неужели Сэррей, завидуя счастью Лейстера, обманул королеву?

— Мы еще поговорим об этом! — быстро прошептала она Дэдлею, услышав первые звуки музыки, приглашавшей присутствующих становиться в пары для менуэта.

Дарнлей стоял рядом с дамой, одетой в какой-то причудливый наряд, с маской на лице. Пестрая ткань обвивала гибкую фигуру незнакомки, не скрывая ее грациозных форм. Густая сетка покрывала ее волосы, так что нельзя было разобрать их цвет. На этой сетке, а также на груди и руках замаскированной фигуры блестели дорогие бриллианты.

Дэдлей осмотрелся по сторонам и, не увидев нигде королевы, решил, что под маской скрывается Мария Стюарт, пожелавшая танцевать с ним визави.

Темные глаза женщины горели, как звезды, через разрезы маски. Каждое ее движение было полно неги, грации и страсти. Она то кокетливо манила к себе Дэдлея, то весело, насмешливо убегала от него, то, словно подчиняясь магической силе любви, бросалась в его объятия.

Зрители, окружавшие танцующих, не могли скрыть своё восхищение. Похвалы по адресу маски раздавались все чаще и громче. Лейстер слышал, как некоторые говорили:

— Так могут танцевать только влюбленные, это — воплощенная страсть!

Дэдлей не сомневался, что с ним танцует королева, и его лицо сияло от счастья, а сердце усиленно билось. В конце танца, вместо того, чтобы даму, танцевавшую с ним визави, поблагодарить глубоким поклоном, он бросился на колена и прижал ее руку к своей груди. Он не заметил в своем увлечении, что круг расступился и вперед вышла Мария Стюарт со злой усмешкой на устах.

— Ты — моя королева! — громко прошептал Лейстер, все еще не видя Марии Стюарт и крепко прижимая к своей груди руку своей дамы в маске.

Все гибкое тело замаскированной фигуры задрожало; она слегка вскрикнула и, закрыв лицо руками, как бы боясь, что румянец смущения пробьется сквозь черную ткань, быстро выбежала из комнаты.

Дэдлей удивленно оглянулся. Он заметил насмешливую улыбку Дарнлея. И даже сдержанный, мрачный Мюррей не выдержал и улыбнулся. В довершение всего позади Дэдлея раздался веселый смех королевы:

— Браво, милорд Лейстер! Вы придумываете новые фигуры!… Вы так увлеклись танцами, что в нашем присутствии признали вторую королеву, которую вы так благоговейно приветствовали, точно само небо послало ее вам!

— Ваше величество, — пробормотал Дэдлей, не веря своим глазам, — я никак не ожидал, я думал…

— Милорд Лейстер не мог предположить, что кто-нибудь другой скрывается под маской, а не королева Шотландии, — пришел на помощь Дэдлею Мюррей. — Только одна королева могла позволить себе этот маскарад.

— Именно я и придумала его, — смеясь, сказала Мария Стюарт. — Но я не понимаю, почему Филли не сняла вовремя маски, как я ей приказала. Куда же она скрылась? Сходите же за своей дамой лорд Дарнлей. Я хотела устроить вам сюрприз, милорд Лейстер, и нашла, что самым подходящим и приятным визави будет для вас ваш прежний паж, превратившийся в прекрасную девушку.

— Так это была Филли? — удивился Дэдлей, все еще не поборовший своего смущения.

Вдруг он вспомнил слова Сэррея, предостерегавшие его от любви Филли, и кровь горячей волной прилила к его сердцу.

— Филли упала в обморок! — тихо проговорил вернувшийся обратно Дарнлей.

— Хотя эти слова были сказаны почти шепотом, но Лейстер услышал их.

— Пожалуйста, Мария, позаботься об этом несчастном ребенке, — обратилась королева к Марии Сэйтон, — прикажи позвать моего лейб-медика. Я заставила бедную малютку сыграть эту комедию, поэтому не сердитесь на нее, милорд Лейстер. Во всем виновата я одна. Мне хотелось пошутить, и я никак не предполагала, что ваш вид так подействует на Филли.

Затем Мария Стюарт взяла под руку лорда Дарнлея и удалилась с ним.

— Вас дурачат, милорд Лейстер, — прошептал недовольным тоном Мюррей, — но не выказывайте неудовольствия — иначе все погибнет. Королева любит подобные сюрпризы и находит остроумными тех людей, которые весело смеются над этими пошлостями.

— Я и не обижаюсь на шутку ее величества, милорд, — ответил Дэдлей, — тем более, что она дала мне возможность встретиться с особой, которая после королевы наиболее интересна для меня.

— Может быть, вас умышленно свели с ней, чтобы заставить вас увлечься?

— Тогда я по крайней мере буду знать, как мне держаться, — заметил Дэдлей, — и не стану играть смешную роль.

— Никто и не посмеет над вами смеяться, — решительно сказал Мюррей, — по крайней мере до тех пор, пока мои слова будут иметь здесь некоторое значение.

Дэдлей промолчал. Он чувствовал, что его подвергли испытанию и он потерпел полнейшее фиаско. Несомненно молодая девушка любила его, и теперь он был опьянен ее свежим чувством! Он видел даже сквозь ткань маски обворожительную улыбку Филли, он ощущал теплоту ее стройного тела, он весь был охвачен пламенем страсти. Вместо того, чтобы возненавидеть Филли за то, что она оттолкнула от него королеву, Дэдлей жаждал всеми силами души нового свидания с молодой девушкой. Что это было? Колдовство, дьявольское наваждение?

V

За ужином Дэдлей был рассеян и мочалив, зато королева казалась веселее, чем когда бы то ни было. Она как будто задалась целью обворожить Лейстера своим остроумием, избрав мишенью для своих острот лорда Дарнлея. Таким образом она как бы давала удовлетворение Дэдлею, а он был восхищен королевой, но тем не менее не переставал думать о Филли.

Мария Сэйтон сидела по правую руку Лейстера; воспользовавшись моментом, когда королева беседовала с Мюрреем, она постаралась возобновить со своим соседом прежний разговор.

— Я думаю, — начала она, — что маленький чертенок, танцевавший сегодня с вами визави, был бы так же опасен и для вашего друга, лорда Сэррея.

— Нет, миледи, Сэррей не поставил бы себя в такое смешное положение, в каком очутился я, — возразил Лейстер. — У него имеется передо мной то преимущество, что он никогда не увлекается. Он всегда поступает разумно, потому что не поддается исключительно влечению сердца.

Когда ужин окончился и гости разошлись, королева, не стесняясь, подняла на смех обманутого претендента на ее руку.

— Шутка Дарнлея была великолепна, — воскликнула она, — Генри выиграл пари. Он уверял меня, что серьезный Сэррей мог действительно принять своего пажа за уродливого мальчика, но что касается Лейстера, то он, конечно, сразу увидел, с кем имеет дело. Господи, что за темперамент у этого человека!… Только что он клялся, что умирает от любви ко мне, и тут же бросается на колени перед нашей горничной, как будто перед ним королева Елизавета, его давнишняя страсть! Этот несчастный прямо с ума сходит в своей любви к женщинам! Он обожает весь женский пол и готов расточать свои клятвы перед каждой юбкой.

— Не судите его строго, ваше величество! — серьезно вступилась за Дэдлея Мария Сэйтон. — Он мог легко принять Филли за вас, так как вы с ней одинакового роста. Судя по всему тому, что я слышала, я нахожу, что его оклеветали. Лорд Лейстер умеет глубоко чувствовать.

— Вы заступаетесь за него? — удивленно спросила королева. — Неужели его защитницей является Мария Сэйтон, та самая Мария, которая опровергала все хорошее, что говорил Роберт Сэррей о своем друге?

— Не говорите мне о Сэррее, ваше величество! — попросила Мария Сэйтон. — Ни в ком не пришлось мне так разочароваться, как в этом господине.

— Я уже слышала это от вас неоднократно, — заметила королева, — но потом вы каждый раз брали свои слова обратно.

— Потому что я раньше не замечала в нем полнейшего отсутствия какого бы то ни было чувства! Не требуйте от меня, ваше величество, дальнейших объяснений и последуйте совету вашего самого преданнейшего друга: не играйте сердцем лорда Лейстера!… Лучше ушлите его отсюда… Вспомните о несчастном Кастеляре!

При упоминании этого имени Мария Стюарт смертельно побледнела. Она молча протянула руку своей фрейлине и направилась в спальню.

 

Глава десятая

НЕМАЯ

I

Дэдлей вышел из апартаментов королевы и прошел через длинный коридор в отведенные для него комнаты; он не заметил, что одна из боковых дверей, примыкавших к коридору, тихонько открылась и чья-то фигура, робко озираясь вокруг, последовала за ним, чуть слышно ступая на кончиках пальцев. Придя в свои покои, Дэдлей отпустил ожидавшего его лакея и, сев в кресло, начал вспоминать события прожитого дня.

Покорить сердце Марии Стюарт оказалось не так легко, как он прежде предполагал, но тем заманчивее была для него эта победа. Ужасная шутка, которую позволила себе Мария Стюарт, произвела на него очень неприятное впечатление, но за ужином это впечатление рассеялось под влиянием любезности и остроумия королевы. Лейстер был принужден сознаться, что никогда не встречал более обворожительной женщины, чем шотландская королева. Но, несмотря на все ее чары, образ Филли не покидал Дэдлея, ему все время казалось, что прекрасная маска спрашивает: «Разве я не лучше королевы? Разве мои объятия недостаточно горячи? Ведь мне от тебя ничего не нужно, кроме любви!» «Да, она любит меня, — подумал Лейстер, — болезненная ревность заставила ее согласиться на ужасную шутку! Но насмешка надо мной Марии Стюарт так подействовала на бедного ребенка, что она лишилась чувств».

— Филли! — со вздохом произнес он, и в его глазах загорелась страсть.

Вдруг дверь тихонько отворилась, стройная девушка проскользнула в комнату и упала к ногам Дэдлея.

Не видя еще ее лица, граф Лейстер догадался, что перед ним Филли. Он быстро поднял ее и заметил, что слезы блестели на ее прекрасных глазах, а гибкое, стройное тело трепетало от волнения.

— Филли, это ты? — воскликнул Дэдлей. — Зачем же ты обманула меня? Но как ты прекрасна! Отчего ты дрожишь? Ты плачешь, Филли? Я не сержусь на тебя! Я знаю, что тебя принудили к этой грубой шутке. Скажи хоть одно ласковое слово, Филли!… Скажи, что ты сожалеешь о своем обмане, и я стану перед тобой на колени, как во время танцев в зале. Поверь, что я не по ошибке преклонился перед тобой, принимая тебя за королеву, я поклонялся твоей красоте!

Филли заплакала еще сильнее прежнего. Ее горячие слезы падали на руки Дэдлея, а волнение ее молодой груди и пламенный румянец без слов говорили о ее чувстве к Лейстеру.

У него кружилась голова от счастья и восторга, и он шепотом спросил девушку:

— Отчего ты ничего не говоришь, Филли? Клянусь тебе, что нисколько не сержусь на тебя!… Если бы ты даже вонзила кинжал в мое сердце, я не мог бы сердиться на тебя, а поцеловал бы твою руку. Скажи мне одно слово, Филли, одно-единственное слово! Скажи мне, что ты не ненавидишь меня, и я буду торжествовать над ошибкой королевы, которая, желая осмеять меня, доставила мне величайшее счастье.

Филли указала пальцем на свой рот, и Лейстер вдруг вспомнил о тех страданиях, которые претерпела несчастная девушка по его милости.

— О, Боже, — воскликнул он, содрогаясь от ужаса. — Как я мог позабыть об этом? Но тем дороже ты для меня, — прибавил он, привлекая к себе молодую девушку. — Твои глаза говорят, твоя улыбка обворожительна. Филли, хочешь быть моей? Я предпочту твое сердце всем королевам в мире. Что может быть выше любви прекрасной, чистой женщины? До сих пор я не знал настоящей любви, так как принимал холодный отблеск за настоящее солнце. Ты для меня будешь храмом, я буду молиться на тебя, ты вернешь мне веру в добродетель! Когда мою душу будет соблазнять тщеславие, ты спасешь меня от соблазна, как уже спасла раз мою жизнь. Как добрый гений, ты появилась сегодня передо мной и не допустила, чтобы я принес в жертву ненасытному честолюбию собственное сердце. Несмотря на весь свой блеск, Мария Стюарт — ничто в сравнении с тобой! Своим обманом — заменив себя тобой — она отдала тебе целиком мою любовь, и никогда я не выпущу тебя из своих рук.

Филли отрицательно покачала головой, горькая улыбка скользнула по ее губам, и по этой улыбке и грустному выражению глаз можно было судить, как глубоко страдает молодая девушка от того, что не может ничего ответить Лейстеру.

— Ты не хочешь любить меня? — продолжал он. — Ты, может быть, боишься, что я изменю тебе, изменю той, которая по моей милости даже лишена возможности упрекнуть меня в чем-нибудь? Или ты думаешь, что моими устами говорят благодарность, участие, сострадание, но не любовь? Филли, я сам перестал бы верить в себя, если бы мог назвать то чувство, которое питаю к тебе, каким-нибудь другим именем, а не настоящей глубокой любовью! Я знаю, ты могла бы возразить мне, что я пылал страстью к Фаншон, что мое сердце усиленно билось в присутствии Елизаветы, что я опускался перед тобой на колени с нежной мольбой, думая, что танцую с Марией Стюарт. Все это, может быть, и правда, но уверяю тебя, что ни к кому из них я не ощущал такого блаженного благоговейного чувства, какое испытываю, обнимая тебя, мою бедную Филли. Все эти герцогини и королевы возбуждали желание нравиться, — на первом плане у меня всегда было честолюбие. Но теперь этого нет и в помине. Для меня не будет большего счастья, как сознание, что я любим тобой! Как я буду гордиться твоей любовью! Никогда еще я не видел так ясно, что гнался за каким-то призраком, не находя настоящего пути к счастью; теперь же я нашел его. Я в своем тщеславии тешил себя несбыточными мечтами, строил воздушные замки и пропускал настоящую жизнь. Теперь мое неспокойное сердце найдет наконец приют, и его даст мне любовь женщины, не желающей ничего, кроме моего счастья, рисковавшей своей жизнью для моего спасения. Перед целым светом я признаю тебя королевой своей души и никогда не расстанусь с тобой.

Филли освободилась из объятий Дэдлея и со страхом смотрела на него.

— Ты, может быть, боишься, что на меня обрушится гнев Елизаветы, когда она узнает, что я увез тебя вместо того, чтобы домогаться руки Марии Стюарт? — спросил он. — Или, может быть, ты думаешь, что королева шотландская обидится, что ею пренебрегли? Что касается Елизаветы, то я очень радуюсь, представляя себе, как она огорчится, когда Мария Стюарт пошлет ей ироническое послание с уведомлением, что мой выбор пал на тебя. Это будет для нее достойной наградой за ее интригу. С королевой шотландской мне очень легко разойтись, нисколько не обидев ее, я даже могу уехать отсюда под тем предлогом, что оскорблен видимым предпочтением, которое Мария Стюарт оказывает лорду Дарнлею, не стесняясь моим присутствием.

Филли утвердительно кивнула головой.

— Ты тоже заметила, что королева отдает предпочтение Дарнлею? — спросил Лейстер. — Ты думаешь, что это — не кокетство красивой женщины, а заранее обдуманный план?

Филли снова утвердительно кивнула головой. По ее лицу было видно, что она могла бы сказать еще очень многое и с нетерпением ждет дальнейших вопросов.

— Королева любит Дарнлея?

Филли кивнула головой и сделала Дэдлею знак говорить тише.

— А меня пригласили для того, чтобы посмеяться и позабавиться на мой счет?

На этот раз Филли сделала отрицательный жест головой.

Лейстер сначала удивленно взглянул на нее, а затем вдруг сообразил, в чем дело.

— Ах, понимаю, — воскликнул он, — ты хочешь сказать, что королева обратилась ко мне для того, чтобы обмануть кого-то. Не лорда ли Мюррея?

Филли, улыбаясь, утвердительно кивнула головою.

— Теперь для меня все ясно! — продолжал Дэдлей. — Королева очень хитра и желает обратить посланника Елизаветы в марионетку. Благодарю тебя, Филли, за то, что ты избавила меня от глупейшей роли.

Филли приложила руку к губам и умоляюще смотрела на Лейстера. Он сейчас же угадал ее мысли и спросил:

— Ты хочешь, чтобы я молчал и продолжал делать вид, что ничего не замечаю, чтобы таким образом не выдать Мюррею тайного замысла его сестры?

Филли ласково обняла его, как бы желая вознаградить за ту жертву, которую у него просила.

— Разве я могу отказать тебе в чем-нибудь? — нежно прошептал Дэдлей. — Я все сделаю так, как ты прикажешь, я согласен даже показаться смешным, если ты обещаешь мне уехать отсюда вместе со мной. Если ты согласишься быть моей, то мне не страшны ничьи насмешки.

Филли снова задрожала и попыталась освободиться из объятий Дэдлея.

— Ты отказываешь мне, Филли, ты боишься меня? — с упреком проговорил он. — Неужели я — такой скверный человек, что ты, пожертвовавшая для меня всем, не можешь верить моей чести и искренней любви к тебе?

Филли со слезами взглянула на Дэдлея и, схватив его за руку, крепко прижала к своим губам.

— Ты веришь мне? — радостно воскликнул он. — Чего же ты боишься? Тебя пугает королева? Если она не пустит тебя по доброй воле, то я все равно увезу тебя. Кто же страшит тебя еще? Вальтер Брай или Роберт Сэррей? Но какое они имеют право распоряжаться твоим сердцем? Или, может быть, тебя смущают толки и пересуд, которые подымутся в обществе, когда узнают, что я отдал тебе предпочтение перед королевой? Можно избежать этих толков, я не желаю оскорблять королеву и буду в этом отношении очень осторожен. Мой преданный слуга проводит тебя в Англию. Я найду в пределах моего графства почтенную семью, которой поручу хранить тебя, мое сокровище, до тех пор, пока я освобожусь от придворной службы. Там, на свободе, мы будем наслаждаться тихой семейной жизнью среди прекрасной природы. Еще до моего возвращения в Лондон мы повенчаемся, и никто не осмелится косо взглянуть на графиню Лейстер. Ты согласна на это, Филли? Хочешь сделать меня счастливым? Если ты прогонишь меня от себя, я опять пущусь в тщеславный свет, буду пить чтобы заглушить сердечную тоску, и с нетерпением ждать того момента, когда удар шпаги более удачно попадет в меня, чем тогда, когда ты спасла меня от преследований Медичи.

Филли начала колебаться, а последнее напоминание отняло у нее силу сопротивления. Она позволила Дэдлею обнять ее и осушить ее слезы поцелуями.

Было уже около полуночи, когда Филли ушла от любимого человека и осторожно пробралась по коридору в свою комнату. Она вышла от него такой же чистой и непорочной, какой вошла к нему, но пламя страсти зажглось в ее крови и сердце забилось сладкой надеждой.

Лейстер тоже чувствовал себя счастливым, но как будто сам еще не верил тому, что произошло. Мысль, что Мария Стюарт хотела посмеяться над ним, глубоко оскорбила его. Елизавета послала его в Эдинбург, а шотландская королева предпочла ему лорда Дарнлея и заставила играть глупейшую роль. Теперь ему предстояло вернуться к Елизавете, сообщить ей о своем поражении и тешить себя вновь несбыточными честолюбивыми мечтами.

Лейстер получил почти отвращение к своему прежнему плану достичь высокого положения, пользуясь расположением женщин. Ему заманчиво рисовалась теперь простая, скромная жизнь в своем графстве вместе с очаровательной Филли.

II

На другое утро Лейстер призвал к себе своего доверенного слугу Томаса Кингтона.

Последний принадлежал к числу тех слуг, которые стремятся поступить в богатый дом, где изучают обычаи и привычки своих господ, и затем, нажив состояние, сами становятся барами. Кингтон прекрасно знал все слабые стороны своего господина, был посвящен в некоторые семейные тайны и потому пользовался большим доверием Дэдлея.

— Кинггон, — обратился к своему слуге Лейстер, когда тот вошел в его комнату, — я ищу человека, который был бы ловок, храбр, молчалив и настолько предан мне, что в случае нужды рискнул бы своей жизнью для меня.

— Милорд, если вы пожелаете осчастливить меня своим доверием… — начал Кингтон.

— Да, я подумал о тебе, — прервал его Дэдлей, — потому и позвал тебя. Я знаю, что ты достаточно ловок и умен для того дела, которое я хочу поручить тебе, но сомневаюсь, хватит ли у тебя храбрости…

— Испытайте меня, ваше сиятельство, — предложил Кинггон.

— Мне нужен человек, который не растерялся бы перед опасностью, старался бы умно обойти ее и ни в коем случае не скомпрометировал бы меня.

— Я понимаю, ваше сиятельство, вам нужен такой человек, который решился бы сделать за вас то, что в данную минуту вы сами не можете выполнить, причем никто не должен знать, что дело исполняется по вашему приказанию.

— Мне нравится твой образ мыслей, — улыбаясь, заметил Дэдлей, — скажи мне, что прочел бы настоящий слуга в моих глазах в этот момент? Какое у меня желание?

— Вы желали бы, милорд, чтобы я нашел двух или трех ловких наездников, которые не побоялись бы самого черта и смяли бы копытами своих лошадей всякого шотландского лорда, встретившегося на их пути. Я должен вместе с этими наездниками препроводить за границу молодую женщину и позволить себя повесить, если ее украдут по дороге.

— Ты, верно, находишься в сношении с дьяволом! — смущенно воскликнул Лейстер. — С чего ты взял, что я хочу увезти какую-то женщину?

— Весь двор говорит о том, что вчера над вами пошутили, слуги Мюррея хохочут, и я знаю человека, у которого чешутся руки от желания разбить головы этим зубоскалам. Камер-юнгфера королевы очень красива, она любит вас, ваше сиятельство, и вы, желая отомстить за глупую шутку, хотели бы увезти в Англию молодую девушку.

— Это ты все сам угадал? — недоверчиво спросил Дэдлей.

— Я слышал, милорд, как вчера вечером открылась дверь вашей комнаты, а через час я видел, как по коридору быстро промелькнула женская фигура и скрылась в апартаментах ее величества.

— Ты просто шпионил! — резко заметил Лейстер.

— Конечно, милорд, — спокойно согласился Кинггон. — Граф Мюррей и лорд Дарнлей следят за вами, и я должен был позаботиться о том, чтобы никто не узнал о посещении молодой девушки, иначе сегодня же донесли бы обо всем королеве.

— Вот как? Эти лорды следят за мной? — удивился Лейстер. — А ты уверен, что никто не заметил Филли?

— Я схватил бы всякого, кто осмелился бы показаться в коридоре, ваше сиятельство! — ответил Кинггон.

— Ты поступил бы правильно! — похвалил его Дэдлей.

— А ты слышал, о чем мы говорили?

— Нет, я не стараюсь проникнуть в те тайны, в которые меня не желают посвящать!

— И ты об этом не пожалеешь! — произнес Дэдлей. — Ты знаешь, королева предполагает не принять моего предложения, так как любит графа Дарнлея.

— Нет, милорд, она просто боится графа Мюррея и, чтобы освободиться от него, остановила свой выбор на лорде Дарнлее! — возразил Кингтон.

— Возможно! Во всяком случае меня она не хочет избрать своим мужем, а я не имею ни малейшего желания играть глупую роль. Я найду случай сказать королеве, что понимаю ее тактику, и постараюсь уехать раньше, чем ей вздумается отослать меня. Но прежде всего мне необходимо увезти отсюда Филли. Я люблю эту девушку и ничего не пожалею для тебя, если ты сумеешь выполнить тот план, который я задумал. Никто не должен знать, что я принимаю участие в побеге Филли, иначе меня с насмешкой и позором выпроводят из Шотландии. Филли знает, что ее увезут, ты должен сопровождать ее и благополучно доставить в Лейстер. Там ты найдешь для нее приличное жилье и будешь обращаться с ней, как с невестой твоего господина. Она ни в чем не должна терпеть недостатка, и каждое ее желание должно быть исполнено немедленно. Но самое главнее — это то, чтобы никто не нашел ее. Ни королевы, ни ее лордов нечего опасаться в этом отношении — их не особенно будет беспокоить отсутствие девушки; но есть двое господ, которые употребят все усилия для того, чтобы разыскать Филли. Я скажу им, что послал тебя по делу в Лейстер, и попрошу обратиться к тебе за справками, если у них явится подозрение, что Филли скрывается в Лейстере. Ты, конечно, так поведешь дело, что ни в коем случае не найдут Филли. Я дам тебе с собой письмо, в котором приказываю всем своим служащим беспрекословно повиноваться тебе.

— Все устроится по вашему желанию, — воскликнул Кингтон, — ручаюсь вам за успех своей головой. Однако я должен знать имена тех господ, от которых вы предостерегаете.

— Одного из них ты знаешь, это — лорд Сэррей, а другой — сэр Брай из Дэнсфорда, по происхождению шотландец…

— Я его тоже знаю, это — тот самый господин, который должен был вместе с вами представиться королеве английской и не мог сделать это, потому что графиня Гертфорд подлила ему яд в вино.

— Какой черт сообщает тебе все? — с удивлением вскрикнул Дэдлей.

— Я состою, ваше сиятельство, в дружбе с камердинером лорда Бэрлея! — спокойно ответил Кинггон.

— Я вижу, что ты для меня настоящее сокровище! Сто гиней будут в твоем распоряжении, если я найду Филли в Лейстере.

— Я заслужу эту награду, милорд. Не соблаговолите ли вы написать мне сейчас же обещанное полномочие, и я тогда возьмусь за дело, не медля ни минуты. Хорошо было бы, если бы вы отпустили меня поскорее. Не следует, чтобы мой отъезд отсюда совпал с моментом исчезновения девушки.

Дэдлей написал нужные бумаги; Кингтон простился с ним и через час выехал из Сент-Эндрю, а еще через два часа вернулся, но уже в другие ворота и в совершенно неузнаваемом виде. Он сбрил бороду и так загримировался, что никто не узнал бы в нем камердинера графа Лейстера. Он вошел в один из кабачков самого низшего разбора, где сидели разного рода темные личности, среди которых Кингтон рассчитывал найти для себя подходящих помощников, и выдал себя за арендатора, желающего приобрести лошадей. Со всех сторон послышались советы, куда следует обратиться. Кингтон так щедро угостил своих советчиков пивом и вином, что через несколько часов многие из них свалились под стол. Только один из всей компании, несмотря на то, что выпил много, не поддавался действию алкоголя.

— Почему вы не выпьете еще пива? — предложил Кингтон, с интересом рассматривая этого человека.

— Потому что не хочу напиться допьяна и желаю знать, что заставляет вас быть щедрым! — ответил незнакомец.

— Я уже сказал вам, что я — арендатор; мне нужны лошади, и я угощаю в благодарность за совет, где найти хороших лошадей! — промолвил Кингтон.

— Рассказывайте это кому-нибудь другому! — возразил незнакомец. — Вы — не арендатор нашего округа, так как наши арендаторы знают, что за лошадьми ни к чему приезжать в Сент-Эндрю.

— В таком случае вы, может быть, считаете меня заговорщиком, желающим похитить королеву?

— Из-за королевы ссорятся лорды, — смеясь, ответил шотландец, — но скоро все заржавленные кинжалы будут пущены в ход из-за ее милости. Что касается вас, то вы, вероятно, преследуете какую-нибудь девушку. Если это — не Бэтси Шмид, то я готов помочь вам, за приличную монету я даже не прочь продать свою голову.

— Тогда вам не придется сражаться с лордами! — шутливо сказал Кингтон. — Вы на чьей стороне? На стороне лорда Мюррея или католиков?

— Я всегда на стороне тех, кто мне лучше платит! — заявил шотландец.

— Это нечестно!

— Оскорбление было настолько неожиданным, что в первый момент шотландец не поверил своим ушам.

— Что вы, ссоры ищете, что ли? — воскликнул он, хватаясь за меч.

Кингтон, пожав плечами, презрительно сказал:

— Оставьте в покое этот вертел, или я почешу вам затылок своим клинком.

Шотландец встал, обнажил меч и смерил Кингтона вызывающим взглядом.

— Вы первый, — сказал он, — кому Ричард Пельдрам не обрезал на память уши за первое же оскорбление. Но я сделаю это сейчас.

Кингтон так же быстро обнажил свой меч, едва он успел выступить против Пельдрама, как тот бурно перешел в нападение, и его бешенство росло по мере того, как он все более и более убеждался, что противник в значительной степени искуснее его. Он слепо наносил удары, и Кингтон смеясь парировал их. Наконец, словно ему надоела эта забава, он ловким финтом вышиб у Пельдрама оружие из рук.

— Довольно! — улыбнулся Кингтон. — Я только хотел убедиться, можете ли вы и в пьяном виде как следует держать меч в руках. Я привык испытывать храбрость тех людей, которых приглашаю на службу. Хотите поступить ко мне?

Пельдрам был сильно сконфужен своим поражением, но неожиданное предложение так поразило его, что он забыл о ссоре.

— Сэр, — ответил он, — у вас довольно-таки странная манера нанимать людей, и если ваш кошелек так же щедр, как и меч, то об этом стоит поговорить. Но я, Ричард Пельдрам из Обистипэля, не пойду на службу к первому встречному. Прежде чем я последую за вами, вам придется доказать мне, что вы принадлежите действительно к знати.

— Дурень, если вы последуете за мной, то будете носить цвета первого лорда Англии. Но какое вам дело до этого, раз вам будет щедро заплачено за труды?

— Ну, мне очень много дела до этого! Раз я буду носить чьи-либо цвета, то хочу иметь возможность гордиться своим господином, иначе я предпочитаю драться за свой счет. Вы не лорд, так скажите же мне, кто ваш господин?

— Почему вы думаете, что я — не лорд? — спросил Кингтон.

— Это видно по всем ухваткам. Как бы вы ни швыряли деньги на ветер, а я головой ручаюсь, что вы никогда не носили пэрской короны.

Кингтон почувствовал себя уязвленным в своем самолюбии и решил понизить сумму жалованья, которую наметил дать Пельдраму.

— Вы правы, — сказал он, — я не лорд, но из ваших переговоров ничего не выйдет, если вы захотите узнать имя моего господина ранее того, как мы перемахнем за границу. Так вот, хотите поступить ко мне на службу или нет?

— Кто начинает с малого, доходит до большего. Если в качестве вашего слуги я окажусь слугой лорда, то я буду доволен.

В оплате Пельдрам оказался менее требовательным, чем ожидал Кингтон. Столковавшись с ним и приказав нанять надежного оруженосца и ждать за два часа до полуночи у Эдинбургских ворот перед Сент-Эндрю, он вышел из шинка, чтобы дать знать графу, что для побега все приготовлено и он будет ждать даму в десятом часу вечера у выхода из дворца.

III

Филли покинула графа в состоянии такого блаженного опьянения, которое, рассеиваясь, оставляет в сердце тоску и переполняет его пламенным желанием. Для бедной немой любовь была растеньицем, которое тихо и нежно взращивалось тоской. Когда из пустынных болот, где она гонялась за дичью, Филли вывели на шум жизни, когда ее послали в дом той самой женщины, которая когда-то валялась в подземелье, а теперь умывалась в тазах из червонного золота, когда родная мать брезгливо отшатнулась от уродца и при виде своего ребенка почувствовала только стыд и боязнь, как бы ребенок не обокрал и не скомпрометировал ее, — тогда в сердце Филли словно лопнула струна, жалобный звук которой истерзал ей душу. Старуха Гут приготовила ее к такому приему. Филли увидела, что ее презирают, подозревают, отталкивают. Бесконечное страдание переполнило ей душу, и когда бабушка Гут передала ее незнакомым мужчинам, Филли показалось, будто ее выталкивают в холодный, бездушный мир. Она должна принадлежать чужим, все узы, которые прежде связывали ее, теперь были порваны. Дрожа от страха, она подошла к этим мужчинам пугливо, недоверчиво и ждала самой злой судьбы, жестоких слов и холодного издевательства, а вместо всего этого встретила то, что никогда еще не доставалось ей в удел, а именно внимательность и любовь!

Серьезный Вальтер Брай обходился с ней как отец, во всей его суровости, во всем его замкнутом, наружно холодном существе было что-то, что переполняло сердце Филли благоговением. И когда она разглядела всю его доброту и увидела, с какой искренней сердечностью он относится к ней, то поняла, что может верить в него, как в Бога. В Сэррее она полюбила благородство духа, глубину искреннего чувства, он стал для нее другом, братом, и в нем она видела идеал гордой мужественности и силы характера. К Браю и Сэррею она приближалась с неизменным почтительным страхом, но Дэдлей… тот был ей ближе всех.

В нем она видела юность, честолюбие, улыбку жизни. Брай и Сэррей следили за Дэдлеем, как за сыном, которого надо оберегать и приключения которого способны вызвать у серьезных людей только улыбку. И Филли чувствовала себя с этой неразлучной троицей так, как если бы выросла около них, она делила с ними их опасности, была их вестником, оружием, недремлющим оком. Как боялась она за Дэдлея, с какой радостью поставила она на карту свою жизнь, только чтобы спасти его! Благодарность переполняла душу Филли, а преданность делала счастливой, она сознавала, какую пользу приносит друзьям, и это было ее гордостью.

Она и не заметила, как в ее сердце прокралась любовь, Дэдлей почти не обращал на нее внимания, он был единственным, не догадывавшимся о том, что она девушка.

Филли пожертвовала собою для Дэдлея, и на одре страданий для нее было громадным утешением сознавать, что она страдает и терпит ради возлюбленного.

Теперь она снова увидела его. Каким пламенем загорелась ее кровь, какой бурей заволновалась грудь, когда ее взгляд покорил его!… Но как она боялась, что, когда она снимет маску, он презрительно отвернется от служанки. Она не находила себе места, пока не бросилась к его ногам и не открыла ему обмана. А он?.. Он не оттолкнул ее, он узнал ее, обнял, поцеловал и позвал с собой: «Беги со мной, стань моей женой!»

И эти слова опьянением страсти вознесли Филли на седьмое небо, и когда, сидя в своей комнате, она погрузилась в сладкие воспоминания, то одна мысль: «Он любит меня!» — отгоняла прочь всякие сомнения. Какое дело было ей до того, лорд ли он или пастух? Для нее он был человеком, которого она любила, за которого была готова тысячу раз пожертвовать жизнью. За себя Филли нисколько не боялась. Что значила для нее ее жизнь, которую могла бы она потерять, если бы он отвернулся от нее? Вся ее жизнь была в его улыбке, теперь она была его собственностью. Кем бы ни собирался он сделать ее — женой или служанкой, она должна была повиноваться с радостью или слезами, блаженством или смертью в сердце!

Графский слуга подал ей записку:

«Будь в десятом часу у выхода парка и последуй за тем, кто назовет тебе мое имя!»

«Я должна бежать отсюда? — взволновалась Филли. — Но ведь королева была моей благодетельницей. Мария Сэйтон, Риччио — все обращались со мной с самой сердечной ласковостью, и всем им я несомненно покажусь неблагодарной и презренной, если я тайно покину замок».

Но этого хотел он, Дэдлей, а ведь только ему принадлежала ее душа. И эта душа с полным, слепым доверием отнеслась к приказанию Дэдлея.

Когда настал назначенный час, Филли выскользнула в парк и вышла за ворота. Кинггон уже ждал ее там, и едва только подал он ей знак, как она последовала за ним; через несколько минут они увидели за воротами Пельдрама с приготовленными лошадьми.

Кингтон помог Филли сесть в седло, и кавалькада тронулась в путь. Он напрасно пытался заглянуть в лицо своей спутнице — Филли подняла воротник и наглухо закрылась им.

Когда всадники проскакали бешеным карьером около двух часов и могли считать себя в безопасности от всякого преследования, Кингтон, сдерживая бег лошади, начал говорить комплименты Филли по поводу ее выносливости. Он во что бы то ни стало хотел завязать с нею разговор и, представившись новой возлюбленной своего господина преданнейшим слугой, приобрести влияние, которое очень легко дается в подобных случаях, но был немало разочарован, когда не получил ни малейшего ответа, и Филли только сделала знак, словно желая, чтобы лошади опять поскакали прежним быстрым карьером.

— Вам нечего бояться, леди, — сказал Кингтон. — Сэр Пельдрам, мой шталмейстер, ведет нас по такой дороге, мысль о которой не придет в голову нашим преследователям. А когда мы оставим позади замок Дугласа, тогда будем уже в совершеннейшей безопасности. Видите на горизонте башню? Эго — сторожевая башня Черного Дугласа. Авось мы доберемся до нее еще до восхода Солнца. Тогда мы спрячемся в недрах леса, который доведет нас до границы. Поэтому разрешите теперь дать отдохнуть лошадям; может случиться, что им понадобятся все их силы, чтобы быстро миновать сторожевую башню. У дугласовских дозорных острое зрение, а его всадники любят затевать ссору.

— Нам нечего бояться! — вмешался в разговор Пельдрам. — Мне будет очень жалко, если не подвернется случая обменяться в честь прекрасной леди парой ударов меча.

— Сэр Пельдрам, — возразил Кингтон, — мы постараемся избежать всякого столкновения, потому что дело заключается вовсе не в том, чтобы показывать свою отвагу, а в том, чтобы благополучно доставить эту леди в Лейстер. Леди, скажите ему сами, — обратился он к Филли, — что его задиристость нигде не могла бы повести к худшим последствиям, чем в этой скачке!

Филли сделала жест согласия.

— Чертовски гордая барыня! — буркнул в бороду Пельдрам, но Филли, которая поняла, что ее молчаливость может быть объяснена в дурную сторону, показала на свой рот и печально покачала головой.

— Граф, вероятно, приказал вам не отвечать на наши вопросы? — шепнул Кингтон.

— Но когда Филли еще раз покачала головой, он вдруг вспомнил, что и в тот вечер, когда подслушивал разговор графа с возлюбленной, он не слышал ее голоса.

— Как? — воскликнул он. — Неужели вы немы?

Филли утвердительно кивнула, причем немного отвернула воротник и еще раз показала на свои губы.

— Ужасно! — вздрогнул Кингтон.

Он подумал, что граф Лейстер не мог сделать немую своей женой, а если в порыве страсти и обещал ей это, то несчастие Филли все равно отвратит его от исполнения своего обещания. Значит, Филли неизменно будет обманута и будет рада, если кто-нибудь другой протянет потом ей руку помощи. Тот же, кто сделает это, окажет большую услугу графу и обяжет его благодарностью на всю жизнь, потому что обман несчастной калеки мог бы навлечь в случае его оглашения большие неприятности.

Кингтон уже видел широко распахивающиеся перед ним ворота блестящей будущности; надо только старательно беречь это сокровище, которое может вложить в его руки тайну и честь его господина, этим можно было бы заложить очень прочный фундамент для жизни.

IV

Всадники приближались к замку Дугласа. Этот замок был расположен на скалистом утесе, отвесно и мрачно выдвигавшемся из темного леса, на стенах стояли пушки, перед воротами развевался флаг Дугласа.

Как только всадники подъехали на сотню шагов к замку, привратник затрубил в рог.

— Теперь дайте шпоры лошадям, — воскликнул Кингтон. — Мы должны быть в лесу раньше того, чем эти любопытные парни насторожатся и спустятся с замковой горы, если им придет в голову спросить нас, куда мы едем. Но что это? — крикнул он в тот самый момент, когда лошади понеслись полным карьером, — из замка выехали два всадника, словно поджидали нас? Это — не Дуглас и не его оруженосец; перевязь-то — зеленого цвета…

— Это — гость Дугласа, — ответил Пельдрам. — Он едет медленно, нам нечего бояться, бешеная езда может только вызвать его подозрения.

— Дайте шпоры! Никто не должен встретиться с нами. Вот видите! Он поскакал быстрее…

Кингтон стегнул нагайкой лошадь девушки, однако в тот же момент Филли так сильно натянула поводья, что та даже вскинулась на дыбы. В одном из всадников Филли узнала Брая и, забыв все и вся, спустила капюшон, чтобы покровитель мог ее узнать.

Но Кингтон бешено схватил ее лошадь за поводья и воскликнул:

— Леди, вы с ума сошли, что ли? Никто не должен видеть вас, хоть бы это был ваш родной брат. Вы этим выдадите графа Лейстера, испортите его план и погубите все! Знайте: каждый, кто встретит нас во время этого бегства, является нашим врагом. Неужели вы хотите, чтобы пролилась кровь?

Он снова надвинул на голову Филли капюшон, обнажил меч и перерезал поводья ее лошади, так ее ударив, что та в бешенстве рванулась вперед и в несколько прыжков достигла лошади Пельдрама.

— Стой! — загремел Вальтер Брай всадникам, мчавшимся мимо него в бешеной скачке.

Кингтон успел ударить булавой по голове его лошади, так что та рухнула на всем скаку, увлекая за собой всадника, не ожидавшего подобного ответа.

— Филли! — простонал Брай, стараясь выбраться из-под придавившего его коня. — Филли, — пробормотал он, видя, что всадников и след простыл, — неужели ты стала такой же распутницей, как и Кэт Блоуэр?

Оруженосец помог ему выбраться из-под лошади и под руку повел обратно в замок, так как Брай был не способен сесть верхом на другую лошадь.

В комнате для гостей, в сторожевой башне, лежал Сэррей. Друг только что простился с ним, так как ему не давало покоя нетерпение поскорее разыскать Филли. У окна сидел человек преждевременно состарившийся. Его руки и ноги повисли, словно омертвевшие, лицо было бледно и покрыто глубокими морщинами, волосы — совершенно седые, а взор тускл. Рядом с ним стоял человек в полном расцвете жизни и здоровья. Оба они смотрели в окно, видели всадников, заметили, как рухнул вниз Вальтер Брай. Лицо здорового омрачилось, дикая страсть вспыхнула во взоре, он распахнул окно и крикнул на двор: «На коней, все на коней!» — а затем бросился из комнаты.

Сидевший в кресле больной тоже выпрямился, но на его лице заиграло злорадство и хитрая злобность.

— Брай сброшен с седла, — крикнул он Сэррею, — молитесь за вашего друга!

Насмешка и радость звучали в этих словах тем ужаснее, что этот мрачный человек олицетворял собою одно сплошное отчаяние и все-таки радовался несчастию другого. Это был лорд Бэклей.

Сэррей не успел выехать из замка, так как Брай уже приближался к сторожевой башне.

— Дуглас погнался за ними, — мрачно пробормотал Вальтер, и его кулак судорожно сжался. — Ты был прав, Сэррей, в своих предчувствиях, когда торопил меня скорее ехать в Сент-Эндрю. Теперь уже поздно спасти Филли, но, клянусь Богом, я отомщу за нее!

— Ты говоришь о Филли! Бога ради, что случилось?

— Она проскакала мимо меня. Она меня узнала, хотела поздороваться со мной, но стыд заставил ее проехать поскорее мимо, а ее подлый обольститель ударил мою лошадь железной палицей. Подлец скрыл свое лицо, но я найду этого негодяя и посчитаюсь с ним.

— Брай, ты фантазируешь! Дэдлей не решится на это!

Ага, значит, ты тоже угадываешь, кто этот обольститель! Ты вслух называешь имя, которое я проклинаю про себя!

— Я делаю это, зная твою подозрительность. Но Дэдлей не решится употребить насилие!

— Он не решится вступить в открытый бой, поэтому-то предательски и убил моего коня. Это он, никто другой не отгадал бы во мне врага; но клянусь всем тем горем, которое доставила мне Кэт Блоуэр, клянусь этой искалеченной собакой Бэклеем, который жрет из милости хлеб своего палача, что я кровавой местью отомщу за дочь Кэт, что мой кинжал пронзит подлое сердце обольстителя и что никакой Дуглас, никакая королева не встанут между мной и намеченной жертвой.

Лорд Бэклей насмешливо повел плечами. Мысль о том, что дочь Кэт и Дугласа стала такой же распутницей, как и ее мать, примирила его с разбитыми надеждами и с тем презрительным великодушием, с которым Брай подарил ему жизнь, и оживило его жаждущее мести сердце.

Брай увидел эту насмешливую улыбку и мрачно буркнул:

— Змея таит в себе яд, а все-таки жаль было бы растоптать ее. Мы — дураки, Сэррей, если верим в добродетель! Найди себе жену, а я убью ее ради твоего же блага, чтобы она не успела обмануть тебя и подарить ребенка от своего любовника!…

Глаза Вальтера дико сверкали, словно в припадке сумасшествия. А из леса слышались звуки рожка Черного Дугласа, призывавшего своих людей к погоне за беглецами.

 

Глава одиннадцатая

ОТКАЗ

I

Бегство Филли было скоро обнаружено в замке Сент-Эндрю, но вызвало гораздо меньше разговоров и привлекло меньше внимания, чем этого опасался Дэдлей. Никто не заподозрил его в таком поступке, который был бы слишком большим оскорблением для королевы, и мысль, что Филли увезена Сэрреем с ее согласия, показалась особенно вероятной, когда узнали, что Роберт внезапно выехал из Эдинбурга. Вскоре общее внимание было отвлечено другими, более важными делами. Дарнлей заболел страшной горячкой, и Мария Стюарт не отходила от больного, ухаживая за ним. Этот экстравагантный шаг, наносивший неизгладимый удар всем пуританским взглядам шотландцев, не оставлял сомнения, что Мария изберет в супруги именно Дарнлея, отказав послу Елизаветы. Лейстер был уже приготовлен к этому, как вдруг его пригласили пожаловать к королеве.

Он застал ее в будуаре и был прият так сердечно, что в тайниках души даже пожалел, почему до сих пор не предпринимал никаких мер, чтобы завоевать ее сердце, пока оно не было отдано другому.

— Граф Лейстер, — сказала Мария Стюарт, — я глубоко раскаиваюсь, что оскорбила вас. Я видела в вас посла Елизаветы, которая обольщается надеждой, что ей достаточно послать ко мне блестящего кавалера, чтобы мое сердце было покорено. И мысль, что вы разделяете ее точку зрения, заставила меня сыграть веселую шутку над вашим честолюбием. Простите мне эту шутку. А для того, чтобы доказать вам, насколько я не хочу долее обманывать вас, я признаюсь вам в том, что до сих пор должна была скрывать от всех и каждого и что уж никак не должно было дойти до ушей посла Елизаветы: я решила избрать себе в супруги лорда Дарнлея. Теперь вы знаете мою тайну, выдав ее моим врагам, вы можете погубить и меня, и Дарнлея, так как у меня еще нет власти защитить его против Мюррея. Тем не менее я предпочитаю лучше действовать неразумно, чем обманывать того, кто недавно признался мне в своей любви. Я не желаю мужа, которого мне навязывает Елизавета, и именно потому, что я верю вам и очень уважаю вас, милорд, я и говорю вам это прямо.

Никогда еще Мария Стюарт не была так прекрасна, как в этот момент, никогда еще очарование ее прелести не было так увлекательно, как теперь, когда она говорила от чистого сердца, в глубоком волнении задевая самые чистые чувства Лейстера.

Он бросился перед ней на колени, схватил ее руку и, покрыв ее бесчисленными поцелуями, сказал:

— Ваше величество, вы наносите смертельную рану моему сердцу, но в то же время проливаете на него целительный бальзам. Вы дарите меня своим доверием, и я всецело отдаюсь вам. Пусть поднимают на смех посла Елизаветы, достаточно и того, если вы поймете меня. Несмотря на то, что мои самые радужные надежды потерпели крушение, я буду думать только о вашем счастье; я постараюсь обмануть Мюррея и примирить всех в Лондоне с мыслью о том, что шотландский трон достанется Генриху Дарнлею. Никогда еще в жизни я не любил ни одной женщины так, как вас, и чувствую это я особенно остро именно теперь, так как готов отказаться от вас ради вашего благополучия. Если же вы будете счастливы, то вспомните меня и скажите: «Дэдлею я обязана тем, что он проложил дорогу к моему счастью!»

— Так и будет, лорд Лейстер, — взволнованно сказала Мария Стюарт, — я буду знать, что около Елизаветы находится один из моих вернейших друзей.

Рука королевы ласково скользнула по волосам коленопреклоненного Дэдлея, а затем она вдруг схватила коробочку, вынула оттуда маленький портрет-миниатюру и, подав ее Дэдлею, с очаровательной улыбкой шепнула ему:

— Вот мой портрет, его постоянно носил мой муж Франциск. Возьмите его с собой вместо меня!

Лейстер прижал портрет к губам, простился с королевой взглядом отвергнутого поклонника и поспешил уйти из комнаты.

«Филли утешит меня, — думал он, — теперь это решено. Так, очевидно, пожелало Провидение. Что такое любовь женщины и честолюбие! Никогда, никогда Елизавета не могла бы предложить мне то, что сказала Мария и что сделала Филли. В ее объятиях я буду счастлив, счастливее тебя, Мария Стюарт, так как меня не придавливает своею тяжестью никакая корона, никто не будет оспаривать у меня красавицу Филли!»

Но судьба захотела немедленно ответить Дэдлею на эти слова.

Перед воротами замка послышались звуки фанфар, и перед резиденцией королевы показался Черный Дуглас в сопровождении Брая, Сэррея и вооруженных солдат.

Лейстер сразу догадался, что привело их сюда, и непреодолимый ужас пронизал его от головы до пят: эти люди могли узнать о бегстве Филли только в том случае, если беглецы пойманы; но ведь тогда он будет заклеймен позором, подвергнется презрению Марии Стюарт и гневу Елизаветы как изменник!

Только наглая ложь и могла спасти его. Что значили в сущности показания слуги (если Кингтон предал его) против слов его, лорда? Филли нема. Если она любит его, то кто мог бы заставить ее знаком указать, что виновник ее бегства он; если же она любит его далеко не так горячо, чтобы потерпеть из-за него стыд, — ну, тогда ему совершенно не стоит страдать из-за нее, тогда она погибнет ради его спасения.

II

В тихом Сент-Эндрю вызвало немало толков и пересудов то необыкновенное обстоятельство, что на улицах показался отряд вооруженных всадников. Сама королева была страшно поражена, когда ей доложили, что лорды Дуглас и Сэррей настоятельно просят принять их.

Королева колебалась, открыть ли отряду ворота, или отказать в приеме. В этот момент в комнату вошел Мюррей и, как ни был он ненавистен ей, все-таки в его присутствии она почувствовала себя спокойной.

— Что нужно этим лордам? — спросила она. — Я не желаю давать здесь аудиенцию!

— Если вы, — поклонился ей Мюррей, — разрешите мне, то я прикажу поднять мосты и распоряжусь, чтобы стрелки не подпускали на расстояние выстрела ни одного вооруженного. Я не думаю, разумеется, чтобы лорды замыслили что-нибудь злое, но пусть это послужит уроком другим не приближаться к королевской резиденции с вооруженной силой, если они имеют какую-либо просьбу к королеве!

— Вы думаете, что они явились не с дурными целями? Так к чему же тогда эта вызывающая строгость? Вы не любите Дугласа? Но я все-таки хочу выслушать лордов, если они отправят назад вооруженных людей.

— А если они откажутся? Я не верю Дугласу!

— Я же верю ему, раз около него находится Роберт Сэррей! — возразила королева.

— Я узнал, что лорды Сэррей и Лейстер поссорились. Законы гостеприимства ограждают посланника Елизаветы от всяких нападок.

— А вы боитесь? — улыбнулась Мария, успокаиваясь все более по мере того, как Мюррей нахмуривался. — Надеюсь, что буду избавлена отвечать на их нападки, так как лорд Лейстер, наверное, сам сумеет защитить себя от них, не прибегая к моей защите. Прикажите впустить лордов! — обратилась она к дворецкому.

— А что, если лорд Лейстер, возмущенный непристойной шуткой, сыгранной с ним, отомстил такой же шуткой, причем с особой, при помощи которой вы насмеялись над ним? Что если лорд Сэррей явился требовать справедливости и удовлетворения? Неужели вы отдадите под суд посланника Елизаветы, чтобы весь мир узнал, как вы с ним обошлись?

Лицо Марии побагровело.

— Если правда то, на что вы намекаете, — промолвила она, — тогда и могущество Елизаветы не спасет и не защитит ее посла. В своем рвении укрепить союз Шотландии с Англией вы забываете о своих обязанностях первого лорда нашего королевства, в которые входит мстить за наносимые мне оскорбления!

Маршал открыл двери и доложил о появлении лордов Дугласа и Сэррея и сэра Брая. Дуглас преклонил колено перед королевой, и взгляд его темных глаз уставился на красивую женщину с любопытным и наглым удивлением.

— Что привело вас сюда, милорды? — спросила Мария, умышленно отворачиваясь к Сэррею. — Очевидно, случилось что-то из ряда вон выходящее, если вы не учитываете нашего желания пребывать здесь вдали от всяких дел и забот!

— Ваше величество, — ответил Сэррей, — нас привела сюда необходимость обратиться к вашему правосудию!

— А я, ваше величество, — произнес Дуглас, — явился сюда с жалобой, и, как вы немедленно увидите, обстоятельства требуют, чтобы сначала изложили сущность обвинения у вашего трона, а уж потом сами стали искать виновного. Одна из девушек, служившая при вашем дворе, похищена…

— Это я знаю, милорд, — прервала его Мария. — Вам известны какие-либо подробности?

— Она похищена. Сэр Брай узнал ее, но предательский удар похитителя, поразивший лошадь сэра Брая и сваливший ее, лишил его возможности догнать негодяя. Я проследил путь беглецов и выяснил, что они удрали через английскую границу.

— Это еще не изобличает похитителя. Говорите яснее, милорд! Кого вы обвиняете?

— Ваше величество, я обвиняю лорда Дэдлея Лейстера! — заявил Дуглас.

— Остановитесь, милорд, — перебила его королева, — граф здесь, и ваше обвинение должно быть высказано ему в лицо.

— Он здесь? — удивленно воскликнул Дуглас, бросив взгляд на Брая.

— За это я ручаюсь, — ответил Мюррей, а королева приказала позвать Лейстера. — Кроме того, напоминаю вам, что здесь, во дворце, английский посол не должен подвергаться злобным обвинениям, так как он находится под защитой законов гостеприимства Шотландии!

Дуглас остановился в нерешительности.

Тогда вперед выступил Брай:

— А я настаиваю на обвинении, пока граф Лейстер не докажет своей невиновности.

— А отчего вы молчите? — обратилась королева к Сэррею. — Или вы думаете, что лорд Лейстер способен забыть то уважение, которым он обязан по отношению ко мне?

— Ваше величество, обстоятельства складываются так, что лорд Лейстер должен оправдаться ради своей собственной чести, и я очень надеюсь, что он будет в состоянии сделать это!

В это время вошел Дэдлей.

— Милорд Лейстер, — обратилась к нему Мария, и в ее взгляде было что-то, пронизавшее Роберта насквозь, — вас обвиняют здесь в похищении недавно исчезнувшей девушки нашего двора!

— Ваше величество, — ответил Лейстер, — старая история, что друзья, превращаясь во врагов, особенно озлобленно преследуют нас. Не знаю, о какой именно девушке идет речь в данном случае, но глубоко чувствую все оскорбление, наносимое мне подобным подозрением. Это — просто недостойный поступок, цель которого — лишить меня вашего благоволения.

— Милорд, — раздраженно ответила королева, — меня очень удивляет, что вы хотите представить, будто не слышали о том, что девушка, скрывшаяся из нашего замка, — именно та самая, которой вы на недавнем балу были восхищены настолько, что даже перенесли на нее предназначенное нашей особе поклонение!

— Ваше величество, вы говорите о Филли? Но это невозможно! Я ни минуты не сомневался, что лорд Сэррей отвез Филли к тому, кому она была передана еще ребенком, то есть к сэру Вальтеру Браю, которого вы, ваше величество, видите здесь перед собой.

Лейстер сказал все это без малейшего смущения, и королева вполне уверилась в его невиновности. Но именно то, что успокаивало королеву, увеличивало подозрения Сэррея и Брая. Почему Дэдлей с таким равнодушием говорит о Филли? Ведь у него все основания предполагать, что ее похитил кто-то другой, если они оба явились с обвинением против него.

— Я спрашиваю лорда Лейстера, — вступил в разговор Брай, не обращая внимания на присутствие королевы и Мюррея, — не уезжал ли он сам из Сент-Эндрю или не посылал ли в Англию кого-нибудь из своих преданных слуг в течение последней недели?

— Ваше величество, — обратился Лейстер к королеве, снова недоверчиво взглянувшей на него, — если вы питаете хоть малейшее сомнение в моей невиновности, то я готов, не обращая внимания на свое звание английского посланника, признать своим судьей каждого встречного, так как мне лучше потерять мою жизнь, чем ваше уважение. Но мне кажется, что не будет соответствовать как вашему, так и моему достоинству, если я, претендент на руку вашего величества, стану отвечать человеку, который является каким-то конюшим или вообще наемником лорда Сэррея.

— И который более заслуживает имя дворянина, чем вы, милорд! — воскликнул Брай, хватаясь за меч. — Если я назову пастуха своим другом, то буду отвечать ему, как надлежит порядочному человеку!

— Молчите, сэр! — остановила его королева, причем ее голос выдавал скорее благоволение, чем гнев. — Лорд Лейстер прав — в присутствии шотландской королевы он никому не обязан ответом, кроме ее самой. Милорд, — обратилась она затем к Лейстеру, — речь идет о том, чтобы вы оправдались в оскорбительном для вашей чести подозрении. Не посылали ли вы в Англию кого-нибудь из ваших слуг и не думаете ли вы, что ваш посланный мог увезти Филли?

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, — я посылал многих слуг, но после исчезновения Филли — ни одного. Мне очень горько, что вы разделяете подозрение моих завистников и врагов. Человека, надеявшегося близко стать к вашему сердцу, позорят из-за какой-то сбежавшей девчонки, которая несколько лет следовала за мной в качестве пажа, самоотверженно жертвовала собой ради меня и моих тогдашних друзей. Так неужели возможно, чтобы я похитил ее — да еще при помощи насилия? Клянусь Богом, это обвинение так оскорбительно, а повод так ничтожен, что мне просто хочется отказаться от всякого ответа, особенно ввиду того, что никто из этих господ не имеет на девушку прав, как и я сам. Правда, она — дочь невесты сэра Брая, но едва ли его дочь, а графиня Гертфорд, как теперь зовут мать Филли, никого так не ненавидит больше, как сэра Брая. Поэтому я нахожу, что он присваивает себе права, которых у него фактически нет!

— Ничего он себе не присваивает, — перебил Лейстера Дуглас, — это я требую отчета, а сэр Брай только помогает мне отыскать виновного. Я же подозреваю вас, милорд Лейстер, и это подозрение становится сильнее еще оттого, что вы отвечаете уклончиво, и я готов подтвердить свое требование с мечом или копьем в руках!

— Это — вызов, — улыбнулся Дэдлей, — но его цель, кажется, заключается только в том, чтобы удалить меня от непосредственной близости к вам, ваше величество. Поэтому я не отвечу на этот вызов до тех пор, пока не узнаю, какие права имеет лорд Дуглас на исчезнувшую!

— Права отца! Филли — моя дочь, и я признаю ее, если найду ее невинной и чистой, но жестоко проучу обольстителя, если она обесчещена.

— Милорд! — воскликнул Лейстер. — В таком случае я не только не подниму брошенной вами перчатки, а протяну вам руку. Я отказывался давать вам какой бы то ни было ответ, так как до сих пор видел только злобное недоверие и враждебный умысел, но вы все получили бы от меня удовлетворительный ответ, если бы спрашивали приличным образом. Раз у вас имеется право на Филли, большее, чем мог бы иметь кто-либо другой, я пойду вам навстречу, лорд Дуглас. В день исчезновения Филли мной был послан мой камердинер Кингтон с распоряжениями, касавшимися графства Лейстерского. Но после Кингтона я уже никого не посылал. Я готов присоединиться сейчас же к вашим розыскам, но меня приковывают к месту более высокие интересы. Если же у вас все-таки имеется хоть малейшее подозрение, то я уполномочиваю вас осмотреть и обследовать все мои имения и замки.

— Мне было бы приятнее, — возразил Дуглас, — если бы вы поклялись своей честью в том, что не имеете ни малейшего понятия о месте пребывания Филли и не только не знаете ее похитителя, но даже не догадываетесь, кто это.

Слова Лейстера рассеяли было следы недоверия у королевы, но теперь она с напряженным вниманием смотрела на него, давая кивком головы понять, что одобряет предложение Дугласа.

Дэдлей был не в состоянии скрыть свое замешательство, и Дуглас, заметив это, прибавил с торжествующей улыбкой:

— Мне кажется, что для вас, граф, несравненно достойнее рассеять всякое подозрение своей клятвой, чем вынуждать нас рыскать по вашим имениям, так как, если даже наши поиски и останутся безрезультатными, то это докажет не вашу невиновность, а только ловкость ваших слуг.

— Милорд Дуглас, — возразил Лейстер, — вы говорите здесь о виновности или невиновности, как будто вы или кто-нибудь другой здесь являетесь моим судьей. В этой стране я не признаю над собой никого, кроме ее величества королевы. Но так как это дело задевает мою честь и может навлечь на меня подозрение в том, что я злоупотребил гостеприимством всемилостивейшей королевы, то я готов поручиться своей честью, что с моего ведома или желания чести Филли ничего не угрожает и не будет угрожать, что с моего ведома ни один из моих слуг не употребил против нее насилия и что я кровно отомщу, если нечто подобное случится. Уверяю, наконец, что честь и благо Филли очень близки моему сердцу, но если она добровольно сбежала с кем-либо из моих слуг или если я услышу, что она добровольно избрала себе супруга, то каждое преследование ее избранника или ее самой я буду считать личным оскорблением и, смотря по тому, где будет находиться Филли, буду призывать на ее защиту покровительство английской или шотландской королевы. Вместе с этим я объявляю, что считаю разговор оконченным. Я предоставляю вам право произвести расследование, но прошу ее величество королеву шотландскую приказать своим вассалам и гостям уважать во мне английского посла и претендента на руку ее величества.

— А я, — сказал Мюррей, — в качестве первого лорда королевства объявляю, что каждого, кто осмелится напасть на графа Лейстера, будь то в самом замке или где-либо на шотландской территории, я прикажу арестовать и отдам под суд. Верительные грамоты королевы Елизаветы и честь Шотландии налагают на меня обязанность сделать это.

Марии Стюарт было очень на руку найти в данном положении опору против обвинителей, так как Лейстер ясно намекнул, что в этом обвинении он видит клевету и способен принять все это за оскорбление со стороны шотландской королевы. Однако ее самолюбие было задето словами Мюррея, который совершенно игнорировал ее присутствие, и она, покраснев от негодования, воскликнула:

— Лорд Джэмс! Ваше рвение опережает наше решение: первый лорд моего королевства должен дожидаться моих приказаний! Милорды, — обратилась она затем к Дугласу и Сэррею, — объяснения графа Лейстера кажутся мне вполне удовлетворительными, и я прошу вас избавить меня от неприятного положения, в которое я была бы неминуемо поставлена, если бы мне пришлось объявлять определенное решение или брать под свою защиту английского посла.

Дуглас преклонил колено и ответил очаровательнейшей королеве:

— Я повинуюсь, ваше величество, принимаю поручительство графа Лейстера и жду от него, что он не оставит без наказания преступление, если таковое совершено кем-нибудь из его слуг.

— Я же, — сказал Сэррей, — воспользуюсь разрешением графа Лейстера поискать Филли в его имениях и, если, как я надеюсь, подозрение окажется необоснованным, буду просить графа о прощении.

— Благодарю вас, милорды, — ответила королева. — Но сэр Брай все еще молчит?

Ваше величество! — ответил Брай, выражение лица которого стало совсем мрачным. — Я явился сюда для того, чтобы выслушать ответ графа Лейстера на обвинения лорда Дугласа, и этот ответ не только не уменьшил моих подозрений, но, наоборот, увеличил их. Поэтому я не отвергаю и не принимаю никаких поручительств в том, виноват ли граф, или нет, и никакие угрозы лорда Мюррея и никакое ваше заступничество не удержат меня от того, чтобы наказать виновного!

— Так вас арестуют, сэр Брай! — воскликнул Мюррей, топнув ногой.

Попробуйте! — произнес Вальтер, презрительно пожимая плечами. — Тогда скажут, что лорд Мюррей продался не только английской королеве, но и лорду Лейстеру!

— Ах, ты, мужик! — возмутился Мюррей и схватился за меч.

Но Дуглас тоже схватился за оружие и воскликнул:

— Сэр Брай находится под моей защитой! Вы — еще не повелитель Шотландии, да и не будете им никогда, пока я буду жить на свете.

— Милорд Джэмс, — остановила спорящих Мария, обрадовавшаяся, что у Мюррея появился еще один враг. — Вы во второй раз забываетесь, надеюсь, вы не думаете, что являетесь хозяином в замке, который принял под свой кров вашу королеву?

— Ну а если бы он и дошел до этого, — сказал королеве Дуглас, — то моя конница живо избавила бы вас от такого хозяина!

Лейстер решил подыграть Дугласу. Известие, что тот признает Филли своей дочерью, уже пробудило в нем счастливую идею довериться ему во всем и тем снискать его расположение; он мог бы стать тогда независимым и от Елизаветы.

— Милорды! — воскликнул он. — Я не могу примириться с тем, чтобы моя особа послужила предметом ссоры между вернейшими вассалами ее величества королевы. Я сам готов был бы защитить сэра Брая, если бы его вздумали арестовать, потому что он был моим другом, и в моих интересах всецело доказать ему, что он не прав, имея против меня подозрения. Простите, — обратился он затем к Мюррею, — нужно знать сэра Брая, чтобы понимать, что даже в его дерзости неизменно проглядывает порядочность!

На этом было кончено, и Мария отпустила их всех.

— Или это — подлая змея, или мы были по отношению к нему жестоко несправедливы! — пробормотал Брай.

— Поедем вместе в Лейстер! — просто ответил Сэррей.

III

Королева осталась в глубокой задумчивости, когда лорды вышли из комнаты. Она заметила, с каким выражением мрачного упорства и зловещей угрозы удалился Мюррей, и инстинктивно чувствовала, что наступает момент кризиса, из которого она должна выйти победительницей, если не хочет погибнуть навсегда. Она поняла, что Мюррей стал ее смертельным врагом. Мария могла надеяться на поддержку лишь графа Босвела, смертельного врага Мюррея. Через Риччио она втихомолку завязала сношения с графом Этолем, Ленноксами, Рутвенами, Линдсеями и другими могущественными лордами, тайно продолжавшими исповедовать католическую религию. Теперь же еще стяжала расположение Дугласа.

Через несколько дней после случая с похищением Филли королева, еще раз выслушав уверения своих союзников в помощи, вызвала к себе графа Мюррея. Он появился перед ней вооруженным с ног до головы. Его лицо было очень серьезно, он отлично сознавал всю важность момента, так же как и королева, его сестра. Интриги Марии были известны Мюррею. Ее брак с Дарнлеем означал бы для Джэмса его падение. Но этот брак навлек бы и на Марию вражду Елизаветы. Мюррей был шотландской опорой королевы, он заставил мятежных лордов уважать ее волю — так неужели же он так старался для какого-то Дарнлея? Неужели он должен был отказаться от своих планов довести дом Стюартов до английского трона?

Мария видела в Мюррее только докучного опекуна, человека, обязавшего ее благодарностью за услуги, цель которых казалась ей подозрительной. Кому, собственно, служил он — ей или самому себе? Он заставил смириться враждебных и мятежных лордов; но не сделал ли он этого только потому, что они были его врагами, что хотел лично играть роль хозяина в Шотландии? Нельзя было отрицать, что он значительно поднял в стране престиж короны, но что было ей до этого, раз она по-прежнему должна была оставаться пленницей? Правил он, она же только подчинялась ему во всем. Но Мюррей пошел дальше — он хотел распоряжаться не только судьбами государства, но и ее рукой. Эта претензия ясно показывала ей, что Мюррей видит в ней пустую куклу, с которой можно играть по своему желанию.

Оба подступили друг к другу с твердой решимостью довести дело до полного поражения противника. Королева опиралась на свое право монархини, Мюррей — на сознание своей избранности, и готов был в любой момент раздавить королеву. Однако не думал о том, что женщина, подобная Марии Стюарт, скорее даст себя убить, чем уступит врагу, которого она стала ненавидеть за то, что он вмешался в вопрос ее сердца.

— Джэмс Стюарт, — начала Мария, — я отлично умею ценить то, чем вы были до сих пор для меня, и положение, которое я создала вам в королевстве, доказывает, что я всегда видела в вас опору своего трона.

— Я очень рад, если это убеждение вы почерпнули из сознания, что ваш трон все еще нуждается в такой опоре, ведь все, что мне удалось сделать, пойдет прахом и навлечет на вас опасности вместо спокойствия, если вы лишите меня этого доверия. В нашей стране, раздираемой партийными ссорами, вы должны образовать собственную партию, во главе которой вы будете в силах объявить войну всем остальным, между тем как колебание между отдельными существующими партиями сделает вас игрушкой всех их. Вы поручили мне создать для вас такую партию и видели успешность моих стараний. Теперь уже никто не решается помешать служениям католических обеден, надменные лорды укрощены, корона приобретает прежний престиж, и он может возрасти до небывалой высоты, если удастся осуществить союз с Англией, над созданием которого я работаю.

— Вот об этом-то союзе я и хотела поговорить с вами. Елизавета — вовсе не искренний друг нам, а кроме того проявляет такой интерес к проектируемому вами союзу, что невольно возникает подозрение в ее истинных намерениях. Получили ли вы гарантии в том, что я унаследую английский трон, если Елизавета умрет бездетной?

— Королева Елизавета пока еще не решила окончательно, выйдет она замуж или нет, и мы не смеем настаивать на скорейшем решении этого вопроса. Но вы без всякого сомнения унаследуете ее трон, если она не оставит прямых наследников.

— Елизавета слишком настойчиво желает моего брака, так что у меня невольно возникают сомнения. Что, если я выйду замуж за указанного ею человека, а она передумает, и я лишусь единственной награды, ради которой еще была бы согласна пожертвовать сердцем ради политики.

— Ни одна королева не должна следовать движениям сердца, если у нее возникают хоть малейшие сомнения, что это может противоречить политической мудрости. Королева не смеет поддаться женской слабости, страна требует от нее, чтобы путем брака она извлекала политические преимущества, и справедливо назовет преступлением, если, выбирая себе супруга, королева забудет, что на ее голове — корона!

— Это в том случае, если я изберу в мужья английского вассала, — раздраженно возразила ему Мария.

— Лорд Лейстер перестанет быть английским вассалом в тот самый момент, как только сделается вашим супругом, и принесет вам с собой союз с Англией. Наоборот, лорд Дарнлей — только красивый мужчина, и если ваш выбор падет на него, то это вызовет пересуды о том, что шотландская королева влюбилась в авантюриста.

— В авантюриста, который гораздо могущественнее, чем были вы, перед тем как я сделала вас первым лордом королевства!

— Если бы вы дали этот титул графу Ленноксу, то это осталось бы простым звуком. Вы можете давать чины и звания, но не то уважение, которое добыл к этому званию мой меч. Но я вижу, куда вы клоните. Едва-едва только успели вы почувствовать себя твердо на троне, как уже решили, что можете сбросить маску. Берегитесь! Ваш трон еще не так прочен! Только мой кулак и сдерживает мятежных лордов, а мне повинуются, лишь веря в то, что я забочусь о том, чтобы вы не забыли своих обязанностей перед короной. Вас терпят, но не любят! Во мне одном страна видит поруку тому, что католическая религия не будет навязана стране, что распущенные французские нравы не будут объявлены достойными подражания. Меня боятся, так как в минуту необходимости я в состоянии призвать на помощь могущественную Англию. Но все это рухнет, если вы оскорбите Елизавету, не послушаетесь моих предупреждений и злоупотребите едва окрепшей властью, чтобы изменить прежним обещаниям, и открыто станете покровительствовать католицизму. Вам не поможет даже то, если вы вздумаете устранить меня и, соединившись с католическими лордами, дать первое место в королевстве тому, кто не имеет никаких заслуг, кроме смазливого личика да талантов уличного певца!

— Милорд Мюррей, — резко перебила его королева, — приказываю вам говорить с уважением о том, кто почтен моим вниманием и отличием! Я рада сегодняшней беседе, так как поняла истинное значение ваших заслуг. Так вы, значит, приобрели власть и уважение не мне, а себе, и я — ничто, если пойду против вас? Все, чего вы добились, — лишь терпимость по отношению ко мне, да и то лишь к собственной пользе. Значит, я — королева милостью лорда Мюррея? Клянусь Богом, за такое жалкое существование не стоит продавать свою свободу человеку, которого я не люблю. Нет, лорд Джэмс, тогда я уж лучше попробую, не окажет ли другая партия мне более существенную поддержку, чем ваша! Словом, я люблю лорда Дарнлея, отдам ему свою руку, как свободная королева, и посмотрю, кто решится помешать королеве сделать то, на что имеет право каждая нищенка, а именно: следовать сердечной склонности в выборе супруга!

— Ваше величество, — возразил Мюррей, гордо выпрямляясь, — я предупредил вас, а вы действуйте, как хотите! Я не могу примириться с таким поступком, который сводит на нет все то, над чем я так неустанно и долго работал. Необдуманное желание женщины, не видящей пропасти под своими ногами, вызывает во мне только сожаление о невозможности силой помешать этому. Но ни просьбы, ни угрозы не заставят меня помогать вашей собственной гибели. Все иностранные государи, которым вы по политическим основаниям отказали в своей руке, почтут себя оскорбленными вашим выбором, английская королева тоже будет глубоко обижена. Дарнлей известен как враг реформатского учения, и ваш народ получит новое доказательство справедливости своих подозрений, что вы не собираетесь соблюдать данные вами обязательства. Я не стану повиноваться вам и сделаю все, что могу, чтобы заставить вас отказаться от вашего намерения, которое способно только погубить вас!

— Значит, вы хотите перейти на сторону моих врагов! Но я не потерплю бунтовщиков, кто бы это ни был!

— Испытайте свою власть, и, когда вы победите, я признаюсь, что ошибся!

— Марии хотелось плакать от бешенства и бессилия… Она понимала, что Мюррей не посмел бы быть таким наглым и вызывающим, если бы не сознавал, что без него ей не обойтись. Она умоляла его, заклинала кровью их общего отца, но он оставался твердым и непоколебимым!

IV

Мария чувствовала себя разбитой, когда Мюррей ушел от нее, не согласившись ни на малейшие уступки. Кризис наступил.

Она не ожидала такого открытого ледяного упорства, правда, она рассчитывала на сопротивление Мюррея и боялась получить двусмысленные обещания, но это ледяное «нет» брата, человека, бывшего до сих пор ее единственной солидной опорой, показывало ей всю опасность того, что она замыслила, и без всяких прикрас показало истинное ее положение в Шотландии. Победить или умереть — таков должен быть отныне ее пароль!

«Теперь я четко вижу, — думала она, — что он сам собирается завладеть короной. И он не рискнул бы моей немилостью, если бы не рассчитывал добиться этого!»

Если бы она могла предположить, что дело примет такой оборот, то никогда не решилась бы раздразнить так Мюррея. Но теперь она уже не могла отступать. Она должна была сломить человека, который до сих пор один только поддерживал ее, должна бороться за свое существование.

Мария всецело поддалась влиянию Риччио, который ратовал за Дарнлея и пробовал снискать расположение лорда Рандольфа, посла Елизаветы. В то же время она была настолько неосторожна, что открыто выставила напоказ свое освобождение из-под опеки Мюррея.

Тем временем Мюррей не оставался бездеятельным. Он появился в Эдинбурге во главе отряда в шесть тысяч всадников, чтобы захватить возвращенного Марией из ссылки графа Босвела, которого обвинял в покушении на его жизнь. Затем вступил в союз с графом Эрджилом и герцогом Шаттелеро, обещал протестантскому духовенству защиту и, наконец, попросил у Елизаветы помощи против Марии.

Королева между тем спросила Тайный совет Шотландии: согласен ли будет ее брак с Дарнлеем с интересами страны, и совет ответил утвердительно; в то же время она направила к английской королеве надежного посла, который должен был сказать Елизавете, что Дарнлей является тоже англичанином и ее родственником. Графов Эрджила и Мюррея она приказала вызвать на суд, но те не явились.

— Марию, — доказывал Рандольф, — народ настолько презирает, она так далека от него, что, без сомнения, надо бояться самых несчастных последствий, если не подоспеет помощь. Никогда мне не приходилось видеть столько горделивости, столько надменности и тщеславия, столь высокомерных взглядов и столь пустого кошелька! Если бы Мария не была так объята любовной дурью, то она сама поняла бы то, что не скрыто ни для кого. Дарнлей — болван, он не сдерживает своих страстей, и уже теперь видно, чем он станет далее. Я нахожу, что Мария крайне переменилась благодаря своей любви к Дарнлею, она поставила свою честь под сомнение, свое положение — в опасность, а страну привела на край гибели. Высокомерие Дарнлея оскорбляет и отталкивает всех и каждого.

Королева Елизавета была вне себя, когда узнала, что Мария отвергла графа Лейстера. Французскому посланнику, графу Полю де Фуа, она сказала:

— Никогда я не могла бы подумать, что у шотландской королевы такое низменное сердце, чтобы выбрать в мужья сына своего вассала!

Посол Елизаветы передал Марии то же самое мнение, на что она ответила:

— Недовольство моей доброй сестрицы поистине странно, так как выбор, который она так порицает, сделан сообразно с ее желаниями, переданными мне через лорда Рандольфа. Я отказала всем иностранным претендентам и приняла предложение англичанина, происходящего из королевского рода обоих королевств, первого принца крови Англии. Поэтому я страшно удивлена запоздалым неодобрением выбора, одинаково соответствующего интересам обоих королевств.

В ответ на это Елизавета приказала посадить в Тауэр мать Дарнлея, графиню Леннокс, а самому Дарнлею велела вернуться в Англию.

— Я признаю своей королевой только ту, — ответил Дарнлей, — которую уважаю и люблю. Ваша повелительница просто завидует моему счастью. Я здесь нужен и потому не вернусь обратно.

В тот же день Лейстер получил прощальную аудиенцию. Мария Стюарт предполагала сейчас же вслед за этим посетить замок Ливингстон. Она была в амазонке, когда Лейстер вошел к ней, и нетерпение совершить вместе с возлюбленным прогулку и поскорее окончить тягостную аудиенцию ясно было видно на ее лице.

— Милорд Лейстер, — промолвила она, — надеюсь, мы расстаемся друзьями. Постарайтесь примирить со мной мою сестру Елизавету, которая так бурно возмущается, что я полюбила одного из моих и ее вассалов.

— Ваше величество, — произнес Дэдлей, — я сегодня же могу доставить вам доказательство моей дружбы. Вы хотите ехать в замок Ливингстон и рассчитываете попасть туда к трем часам. Значит, в два часа вы будете у Кинросского ущелья?

— Совершенно верно! Но к чему вы клоните?

— Я лишь хотел убедиться, что не ошибся. Мне удалось разузнать, что лорд Мюррей, герцог Эрджил и де Шаттелеро уговорились между собою ждать вас в два часа в Кинросском ущелье.

— Они не осмелятся на это! Милорд, вы обвиняете моего брата в государственной измене?

— Точно так, ваше величество. Между заговорщиками условлено увезти вас в Лохлевин, а лорда Дарнлея убить. Ваш брат будет тогда править за вас государством. Вы видите, что я действую в ущерб собственным интересам и защищаю моего счастливого соперника от гибели.

— Милорд, неужели вы говорите правду?.. Но нет!… Каким путем узнали вы о заговоре?

— Мне самому предложили участвовать в нем.

— И вы сказали: «Нет»? Милорд, я никогда не забуду этого. Жаль, что удалось оценить вас только в тот момент, когда мы расстаемся навеки! Назовите мне человека, поручившегося в справедливости этого известия.

— Ваше величество, вы удостоверитесь в том сами, если отправите гонца в Кинрос. Я не смею выдавать ничего более, и вы не потребуете этого от меня, если учтете в какое положение поставил бы я себя, если бы мне пришлось выступить свидетелем на судебном следствии. Тот, кто передал мне эти сведения, — человек надежный.

— Тогда храните свою тайну и примите благодарность за предостережение. Помните, что я сердечно уважаю вас. Предчувствую, что Дарнлею придется дорого поплатиться за мою благосклонность, здесь умерщвляют людей, которые мне дороги, и ненавидят тех, кого я люблю. Прощайте, милорд, и припомните эти слова, когда со временем в Англию донесется весть, что печальная судьба постигла меня!… Для меня не цветут цветы в этой суровой стране.

 

Глава двенадцатая

НЕВЕСТА ЛОРДА

I

В графстве Лейстер расположено местечко Кэнмор, где в старину любили останавливаться графы Лейстер, но уже около пятидесяти лет не посещавшееся хозяевами. Старинный замок, некогда укрепленный, стоял среди парка исполинских дубов, но так как этот парк долгое время был лишен всякого ухода, то он заглох. Аллеи, пролегавшие в нем, частью заросли, густой подлесок делал парк непроходимым, а высокая каменная ограда защищала его от любопытных прохожих. От ворот тянулась единственная дорога, которая вела сквозь чащу к замку, ее обрамляла высокая живая изгородь из остролистника. Однако и эта длинная аллея заросла травой, и, кто вступал на нее, тому невольно казалось, что он приближается к заколдованному замку, который в своем мрачном уединении служил обиталищем призраков, так как ничто не выдавало здесь присутствия живого человека. Между тем большой фруктовый сад и огород, к которым вела дорога и где на тщательно обработанной земле возделывались плоды и овощи, равно как и приветливый дымок, поднимавшийся порою над заброшенным замком, указывали на то, что там жили люди.

Графский замок производил мрачное, зловещее впечатление. Его стены были источены временем, дубовые ставни заперты, ржавые железные засовы заложены на дверях, а колючие сорные травы густо разрослись перед крыльцом. Посреди фруктового сада, за замком, стоял массивный дом, где жил управляющий именьем, и довольно было одного взгляда на запущенный сад, на обветшалый замок, чтобы предположить, что в лице этого управляющего посетитель встретит нелюдимого, угрюмого старика, который, одряхлев вместе с развалинами, готов разрушиться с ними заодно.

Однако подобное предположение оказалось бы ошибочным. Человек, охране которого доверили замок Кэнмор, был мужчина в расцвете сил, за сорок лет, высокий, коренастый, он имел красавицу-дочь, нежно любимую им, и мог бы устроить для себя более веселый приют, так как от него зависело превратить кэнморский парк в настоящий рай. Однако мрачная тень лежала на широком лбу этого человека, и его лицо прояснялось лишь при виде любимой дочери, а в остальное время его взор горел мрачным огнем, устремясь в пространство с сосредоточенной и горькой печалью.

Управляющий вел таинственный образ жизни, загадочный для всех обитателей Кэнмора. Его никогда не видели за пределами парка, он никогда не общался с соседями, не посещал шинков, не видали его также и за работой. Этот нелюдим никого не пускал в замок, а если какой-нибудь любопытный отваживался постучаться в ворота парка, то его спроваживали резкими словами. О красоте его дочери рассказывали чудеса, эта девушка, казалось, была обречена отцом на вечное заточение, а так как окрестные жители отыскивали причину его нелюдимости и не находили ее, то в околотке носились всевозможные слухи. Одни говорили, будто бы на Тони Ламберт наведена «порча» с детских лет, и от этого она тупоумна; другие утверждали, что отец боится показывать ее, так как у нее лошадиная нога. По мнению третьих, сам Ламберт совершил убийство и дочь принуждена стеречь его, потому что, когда на него находит злой час, лишь она одна в состоянии отогнать беса-искусителя от этого безумца. Одним словом, стоустая молва изощрялась в придумывании всяких ужасов.

Был вечер, Тони сидела за прялкой и тихо пела песню; Ламберт, стоя у окна, задумчиво смотрел в ночную темноту, так мрачно, точно завидовал буре, яростно налетавшей на обветшалые стены; ему как будто хотелось, чтобы старинный замок внезапно рухнул в потемках под завывание ветра. Вдруг раздался громкий, нетерпеливый звонок у ворот парка.

Джон Ламберт вздрогнул, словно очнувшись от угрюмого забытья.

— Не отворите ли вы, отец? — спросила Тони. — Должно быть, это проезжие; они, наверно, заблудились дорогой и, промокнув под дождем, ищут приюта. Укажите им по крайней мере дорогу к гостинице, если не хотите принять их.

— Принять? — горько рассмеялся Ламберт и подозрительным взором пытливо уставился на дочь. — Тебе, видно, хочется этого, ведь для тебя сущее мученье вечно сидеть одной с твоим отцом!

— Я хотела бы, чтобы вы поменьше предавались печальным думам, которые точат вам сердце! — ответила Тони, вздыхая. — Попробуйте-ка развлечься немного и сойтись опять с людьми, своими ближними.

— Чтобы они обобрали меня и обманули, похитив у меня последнее достояние? — с горечью возразил Ламберт. — Чтобы они отняли тебя, как ту, другую, и чтобы я сгнил тут один, как заброшенное дерево в болоте? Ступай к воротам сама, отвори, заведи шутки да прибаутки с пришлыми людьми; пусть они полюбуются тобою и соблазнят тебя! Посмейся над моими сединами, как сделала та, другая.

— Отец, — воскликнула Тони, — замолчи! Ты ужасен! Никогда не покину я тебя, никогда не причиню тебе горя… Прости, что я необдуманно разбудила страшное воспоминание! Нет, я не хочу видеть людей, потому что они сделали тебе зло и разбили твое сердце.

Колокольчик дернули вновь так сильно, что Ламберт с проклятием вырвался из объятий дочери и крикнул:

— Постой, я натравлю на них собак, если это опять какие-нибудь любопытные, которые стараются проникнуть сюда под предлогом ненастья. Нечистая сила помогает им найти ворота, хотя я обсадил их живою изгородью. Но я покажу им!…

Ламберт сорвал ружье со стены и вышел вон из дома.

— Эй, Ламберт, старый волк! — раздалось за воротами. — Отворишь ли ты наконец, или нам выломать ворота, чтобы поискать тебя в твоей берлоге?

— Имейте терпение! — отозвался управляющий, когда услыхал, что его кличут по имени, и убедился, что кто- нибудь из деревенских жителей привел к нему гостей. — Дайте мне только отодвинуть засов, чтобы раскроить вам череп.

Ворота заскрипели на ржавых петлях. Ламберт лишь приотворил их и уже готовился снять с плеча ружье, чтобы преградить им вход незнакомцам, как вдруг различил перевязь с цветами Лейстеров.

— Кто вы? — спросил он человека, стоявшего у ворот.

Отворяйте! В замок пожаловали гости. Разве вы не узнаете Томаса Кингтона?

— Я достаточно знаю его, чтобы спросить, почему он еще не вздернут на виселицу. Что вам тут понадобилось? Замок Кэнмор — не убежище для людей вашего пошиба.

— Молчите и посторонитесь. Неужели мне придется проложить себе дорогу мечом, когда я приехал с поручением от вашего господина? Должно быть, вам надоело быть управляющим Кэнмора? Поторопитесь! Приготовьте постели для ночлега, лучшую комнату в замке для приезжей леди, а для нас — в вашем доме.

— Лучшую комнату? — горько рассмеялся Джон. — Поищите-ка ее сами, авось найдете такую, где не свили гнезд летучие мыши. Скажите мне, однако, — прошептал он, видя, как Пельдрам вводил в парк лошадь Филли и свою собственную, — не рехнулся ли лорд? Почему ему вздумалось послать в Кэнмор леди? Разве он не знает, что вот уже двадцать лет, как в замок не заглядывала ни единая человеческая душа?

— Вот именно потому-то он и посылает сюда леди. Она должна скрыться от всех, а тут самое подходящее место для этого. Это я порекомендовал вас.

— Черт бы побрал вас за это! — проворчал Ламберт, снова запирая ворота парка и посматривая недоверчиво на леди, которая дрожала от холода, закутанная в плащ для верховой езды.

Тони была немало удивлена, когда ее отец вернулся с незнакомыми ей людьми, и поспешила предложить свои услуги полузамерзшей Филли, тогда как ее отец повел непрошеных гостей в соседнюю комнату и с ворчаньем принялся угощать их пивом.

— Вы сами видите, — произнес Кингтон, предварительно посвятив Ламберта в суть дела, — что невозможно найти лучшее убежище для похищенной девушки. Вы будете еще благодарны мне за свое счастье, потому что лорд до безумия влюблен в немую леди и в награду за вашу услугу охотно исполнит самое ваше сумасбродное желание.

— Покойный лорд дал мне торжественную клятву никогда больше не переступать порога Кэнмор-Кастла, — мрачно возразил Ламберт.

— Но ведь его нет больше на свете, а с ним вымер и весь графский род; наследство Лейстеров перешло во владение к лорду Дэдлею Варвику. Уж не потребуете ли вы от него, чтобы он исполнял нелепое обещание, данное прежним владельцем какому-то человеку, которого сэр Дэдлей и в глаза не видел? Неужели вам недостаточно того, что он не спрашивал целые годы, куда девались доходы с именья, что он предоставил в ваше пользование замок, точно вы здесь — хозяин?

— Кинггон, — возразил на это Ламберт, когда Пельдрам вышел из комнаты, чтобы расседлать и поставить на конюшню лошадей, — вы отлично знаете, что обещание, данное мне покойным лордом, вовсе не было нелепостью, что этим граф Лейстер уплатил мне священный долг. Вам известно, что здесь произошло; вы были единственным свидетелем того, что я не стал удерживать Бэтси, когда она вздумала похоронить в здешнем пруду себя и свой позор. И только Бог знает, помогали ли вы негодяю, соблазнившему ее, или нет.

— Вы — дурак, Ламберт, в то время я был еще мальчишкой и не пользовался доверием молодого лорда. Это я удержал вас, когда вы хотели вонзить ему в сердце кинжал, так как мне было известно, что младший брат лорда отомстил бы вам. Забудьте старое! У вас есть дочь, и, как я успел заметить, она — ангел красоты. С богатством, накопленным вами, она достойна какого-нибудь лорда.

— Да будет проклят тот час, когда вы увидали ее! Кингтон, вы знаете меня. Берегитесь приближаться к Тони, я не хочу, чтобы и она была похищена у меня!…

— Стерегите ее, как вам угодно! Я еще не собираюсь жениться, но даже и от такой невесты оттолкнул бы меня мрачный тестюшка. Никто не должен найти здесь привезенную мною леди, вот все, чего я требую. Слышите? Никто.

— Понимаю! Леди похищена у ее близких, и я, которому знакомо горе отца, потерявшего родное детище, должен спрятать беглянку?

— Вы сумеете скрыть ее, потому что, если эту леди разыщут, то лорд выгонит вас вон из Кэнмор-Кастла, и вы лишитесь возможности держать свою дочь взаперти. Тогда он потребует у вас отчета в доходах с Кэнмора, а пока вы будете сидеть в тюрьме за их утайку, вашей дочери придется просить милостыню у чужих людей.

— Вашу леди не найдет никто, можете положиться на меня! — угрюмо произнес Ламберт. — Пускай другие страдают, как страдал я, мне-то что за дело! Это касается лорда, а не меня.

Разговор был прерван возвращением Пельдрама. Однако Кингтон мог быть спокоен теперь насчет того, что Ламберт постарается укрыть Филли, так как заметил, какое страшное действие произвели на управляющего его угрозы. Но Кингтон упустил из виду, что у нелюдимов, порвавших с внешним миром и предавшихся тупому раздумью, всякая угроза вызывает непримиримую ненависть к тем, которые покажут им, что они держат в своих руках их судьбу, и что эта ненависть сосредоточивает все свое пожирающее пламя в одном стремлении уничтожить того, кто им угрожает.

II

Когда на следующее утро Кингтон с Пельдрамом покинули дом, пообещав прислать для леди нескольких надежных служанок, Ламберт вошел в комнату дочери, чтобы познакомиться с девушкой, вверенной его охране, и присмотреться хорошенько к той, ради которой было нарушено и подвергалось опасности его уединение.

В сердце Джона кипела ненависть. Прихоть лорда превращала его в орудие чужих пороков, вводила жертву сладострастия под одну кровлю с его невинной дочерью, превращала Тони в служанку падшего создания. Его дочери приходилось прислуживать той, которая порвала семейные узы и, обремененная родительским проклятием, подкупленная золотом и сладкими речами, отдала свою честь на поругание соблазнителю. Более тяжелый удар не мог постичь его отцовское сердце; ему приходилось теперь ежеминутно опасаться, что нечистые желания проснутся и у Тони, и его неопытная дочь тоже погибнет.

Когда Ламберт вошел, картина, представшая ему, как будто подтверждала все его опасения. Молодые девушки, по-видимому, успели подружиться. Они сидели рядом, обнявшись, как будто погруженные в задушевную беседу. Но едва Филли заметила вошедшего, как вскочила с места, бросилась к нему, схватила его руку и поднесла к губам с такой нежностью, точно умоляла его стать для нее отцом и покровителем.

Джону хотелось оттолкнуть ее прочь, но он не посмел. Он намеревался приветствовать леди с холодной учтивостью, сделаться невыносимым для нее своей строгой бдительностью, а ее пребывание в Кэнморе отвратительным; теперь же он почувствовал, что, пожалуй, существует более верное средство избавиться от этой гостьи.

— Леди, — сказал он, вырвав у нее свою руку. — вы забываете, что видите перед собою слугу лорда, который обязан исполнять все ваши приказания и не имеет права допустить только одно: чтобы вы завязали сношения с внешним миром, откуда вырвал вас лорд. По словам сэра Кингтона, лорд Лейстер приказал не отступать ни перед какими расходами, чтобы жизнью в полном довольстве заменить вам то, что, вероятно, утрачено вами. Я сам устрою для вас комнаты в замке, скоро прибудут необходимые вам прислуги, с вами будут обходиться так, как если бы вы были невестой лорда.

Филли покачала головой.

— Отец, — воскликнула Тони, — леди немая, но мы отлично объяснились с нею. У нее нет ни родителей, ни родственников, граф был ее благодетелем, а теперь хочет возвысить ее до звания своей супруги. Однако она отказывается от всякой роскоши, ей не нужна никакая служанка, кроме меня, и наша гостья предпочитает поселиться у нас, вместо мрачного замка.

Строгий взгляд Ламберта заставил Тони замолчать.

— Леди, — обратился он к Филли, — если действительно ваши желания таковы, то я весьма сожалею, что не могу исполнить их. Я должен сообразовываться с приказаниями графа.

Немая посмотрела на него с боязливой мольбой, она давала понять жестами, что граф одобрит все ее поступки.

Управляющий подал дочери знак выйти из комнаты.

— Леди, — начал он после ее ухода, и его взор пытливо остановился на красивой девушке. — Вы действуете неблагоразумно, не извлекая выгоды из графской благосклонности. Может быть, вы рассчитываете доказать ему своею нетребовательностью, что любите его не за титул. Нашему лорду может показаться обидным, если вы отвергаете приношения, сделанные вам в доказательство его любви.

Филли отрицательно покачала головой и приложила руку к сердцу.

— Неужели вы действительно еще так неопытны, так невинны, чисты, что ваша любовь полна простодушного доверия? — воскликнул Ламберт, озадаченный выражением ее лица. — В самом ли деле граф обещал на вас жениться и вы думаете, что он может сдержать свое слово?

Филли гордо выпрямилась, точно угадывала подозрения Ламберта и обижалась за его недоверие к графу.

— Может, он хочет сделать вас служанкой? — смущенно спросил Ламберт.

Филли с грустью кивнула.

— Или все же супругой?

Филли кивнула как-то неопределенно, и выражение ее лица убедило его в том, что он видит перед собой решительную, но безобидную натуру, а детски-прелестные черты несчастного создания, лишенного дара слова, и ее кроткий, молящий взор захватили его сердце и глубоко растрогали.

— Леди, — продолжал он, причем его глаза смотрели теперь на девушку с горькой печалью и почти нежным участием, — мне, как наемному слуге лорда, надлежало бы молчать и не расшатывать вашего невинного доверия к нему. Но я не могу быть слугою его пороков; я — отец и испытал на собственном детище, как доверие становится проклятием для невинного сердца. Выслушайте меня! У меня была дочь, по имени Бэтси, в то время единственная. Я служил управляющим этого поместья, тогдашний владелец, граф Лейстер, не посещал Кэнморского замка из-за проклятия, тяготевшего над этим графским жилищем. Эту историю я знал по рассказам моего отца. — И Ламберт рассказал Филли эту свою страшную историю.

Отец графа Лейстера, по имени Рудольф, имел красивую молодую жену. Он любил ее и гордился, видя, что она являлась предметом восхищения, внимания и зависти. Графиня же была кокеткой, ей нравилось кружить головы и запрягать мужчин в свою победную колесницу. Однако брат графа Рудольфа, Вильям, не поддавался ей, на каждом турнире он бился с ее рыцарями и вышибал их из седла. Это подстрекало графиню победить гордеца, и она пустила в ход все искусство обольщения, чтобы очаровать его. Вскоре оказалось, что сэр Вильям недаром избегал ее взоров, что он выказывал ей лишь притворное презрение из боязни обнаружить, какая страшная зависть к брату глодала его сердце. Говорят, будто он признался невестке, что его страсть обуздывается только страхом перед кровосмешением, но она поклялась, что на следующем турнире Вильям наденет ее цвета. Что обещала за это графиня деверю, осталось навсегда неразгаданной тайной.

Турнир состоялся. Граф Вильям, обыкновенно сражавшийся против рыцарей графини, выбивал теперь из седла каждого, кто не носил ее цвета. Все были удивлены, когда он объявил ее царицей красоты, хотя тут же присутствовала дама, за которою он ухаживал раньше. Графиня одержала победу над соперницей и появилась на банкете в короне, которую прежде носила та; граф Вильям, как победитель на турнире, сидел за столом справа от нее. Когда провозгласили тост, она внезапно сняла корону со своей головы и насмешливо сказала, что хотела лишь показать, как легка победа над храбрым мужчиной, что она охотно уступает сэра Вильяма обратно прежней даме его сердца, вследствие чего он может снова возложить на себя те цвета, которые прославлял до настоящего дня.

При этой насмешке сэр Вильям побледнел от ярости, и когда увидал, что его брат, принявший все происшедшее за шутку, улыбнулся, то кинулся на него и всадил ему в сердце кинжал с восклицанием:

— Я не дам тебе торжествовать!

Едва совершилось ужасное дело, как преступник раскаялся в нем, оцепенев от ужаса.

— Вот кто убийца! — вдруг указал он на графиню. — Она обманула меня! — и сотрясся в диком хохоте, так как безумие поколебало его рассудок.

С того дня графы Лейстеры не вступали больше в замок; графиня содержалась там в заточении до самой смерти, и толкуют, будто ее призрак бродит в полночь по заброшенному замку.

— Лет восемнадцать назад, — продолжал свой рассказ Ламберт, — сын графа Отто, третьего брата и наследника графства, прибыл сюда. Он заблудился на охоте и решил остановится у меня, чтобы не входить в замок. Он увидал мою Бэтси, привлек к себе ее сердце, уговорил ее встречаться с ним тайком от меня и, дав девушке священный обет жениться на ней после смерти своего отца, отнял у нее девичью честь в том проклятом замке. Бэтси верила ему, пока не узнала, что лорд сделал несчастными и других девушек, пока не убедилась, что он изменил ей. Тогда она с отчаяния нашла смерть в здешнем пруду. Однако граф Отто не избег проклятия, тяготевшего над его домом и заслуженного им самим низостью: он также пал от руки родного брата, когда отнял у него любовь одной женщины. Весь графский род вымер, будь он проклят! Новый граф, который теперь носит имя Лейстеров, домогался руки шотландской королевы и в то же время прислал вас сюда, в Кэнмор-Кастл, где было посеяно проклятие и где оно взошло, а мне, отцу несчастной Бэтси, вверяет свою жертву. Доверяете ли вы любви лорда? Думаете ли вы в самом деле стать леди Лейстер, или хотите, чтобы новое преступление в Кэнмор-Кастле породило проклятие для нового поколения?

Филли с трепетом слушала этот рассказ, зловещий страх проник ей в душу, но чистосердечное доверие одержало верх над сомнением; она схватила руку Ламберта, пожала ее, точно желая уверить его в искреннем сочувствии, и знаками стала показывать, что Лейстер ее не погубит.

— Господь да благословит вашу веру, но да укрепит также и вашу силу, леди! — печально пробормотал Ламберт, поняв, что Филли ему хотела сказать. — Я не знаю еще графа, но предостерег вас на всякий случай!

В замке были приготовлены комнаты для Филли. Кингтон прислал двух горничных, однако немая гостья не нуждалась в них. Тони предупреждала все ее желания. Молодые девушки подружились, и Ламберт как будто ожил, видя, как горячо привязалась Тони к новой подруге, которая с каждым днем становилась все милее и ему самому.

III

Протекло несколько недель без всякого известия от графа Лейстера, тревоги Кингтона, что Филли будут разыскивать, также казались совершенно неосновательными, потому что никто еще не покушался нарушить замкнутость Кэнмор-Кастла непрошеным посещением.

Но вот в один холодный зимний день зазвенел колокольчик у ворот парка, и когда Ламберт отворил, то увидал перед собою Пельдрама. Он сообщил, что на днях, вероятно, явятся двое мужчин, которые, с разрешения графа, приступят к поискам Филли, однако сэр Кингтон надеется, что ее не отыщут, и просит Ламберта вспомнить о последствиях, угрожающих ему в противном случае. От самого графа, по словам Пельдрама, не было никаких известий.

— Не беспокойтесь, — заверил Ламберт, — в потайных ходах старого замка не найдут никого, кто вздумает там спрятаться. Однако довольно странно, что граф дает разрешение производить обыск и желает, чтобы никого не нашли.

Пельдрам, пожав плечами, сказал с хитрой усмешкой:

— Не знаю, но причину, кажется, не трудно отгадать. Леди, пожалуй, должна исчезнуть навсегда после того, как надоест графу, а в таком случае придется очень кстати, что замок предварительно обыщут и не найдут в нем никого.

Ламберт вздрогнул и невольно сжал кулаки.

— Ну, тогда, может быть, найдется и неожиданный мститель! — проворчал он про себя, запирая за Пельдрамом ворота.

Несколько часов спустя раздался новый звонок, у ворот остановился одинокий всадник. Он был закутан в черный плащ, и только по золотым шпорам можно было признать в нем рыцаря.

— Отворите! — нетерпеливо крикнул он, хотя управляющий уже отодвигал железные засовы. — Это вы Джон Ламберт?

— Я, господин, а что вам угодно?

— Я — граф Лейстер. Ведите меня к леди, которая спряталась здесь.

— Вы ошибаетесь, господин, здесь нет никакой спрятанной леди. Кроме того, чем вы можете доказать, что вы действительно граф Лейстер?

— Знаком ли вам герб Лейстеров? — спросил Дэдлей, показывая Ламберту свой перстень. — Это — моя печать. Еще раз, где леди?

— Милорд, она в замке.

— Ведите меня к ней, я тороплюсь.

Управляющий повиновался строгому приказанию. Он не смел сомневаться, что видит перед собою лорда, — кольцо было настоящим; кроме того, все сомнения рассеялись у него, когда Филли при входе графа кинулась в его объятия.

— Ступайте! — сказал Лейстер Ламберту, заметив его у дверей. — Зачем это вы обнажили кинжал?

— Чтобы поразить вас, если бы вы оказались мнимым владельцем Кенмор-Кастла!

— Вы — надежный страж и будете награждены мною за вашу верность.

— Вознаградите за это вашу невесту, милорд, она завоевывает сердца успешнее вашего золота.

Угрюмый Ламберт придал слову «невеста» особое ударение, и Лейстеру показалось, будто угроза промелькнула в его суровом взгляде. Он подал ему знак удалиться, после чего сказал Филли, все еще прижимавшейся к его груди и не выпускавшей его из объятий:

— Я вижу, что ты, несмотря на свою немоту, сумела расположить к себе этого нелюдима. Да и как могло быть иначе? — любовался он ею. — Ты так прекрасна, как все королевы на свете, взятые вместе.

Дэдлей сбросил плащ и сел на диван, он хотел привлечь к себе Филли, но она тихонько отстранила его и села на ковер у его ног.

— Зачем не хочешь ты прильнуть к моему сердцу? Филли, теперь я твой. Теперь я могу вполне упиваться твоею любовью. Еще одна кратковременная отлучка — мне надо побывать при лондонском дворе для того, чтобы сложить с себя придворное звание и откланяться Елизавете, — и тогда я буду твоим нераздельно, тогда ничто не разлучит нас больше. Я велю распахнуть настежь ворота этого замка и покажу всем возлюбленную моего сердца. Но ты сегодня холодна и неласкова? Почему уклоняешься ты от моих объятий? Ах, ты пылаешь и заставляешь меня томиться? Неужели я должен изнемогать от жажды?

Дэдлей хотел насильно привлечь к себе разгоревшуюся девушку, но она отбежала прочь. Робкая, трепещущая, с пылающим лицом, готовая бежать, как лань, вспугнутая охотником, стояла она перед ним, и тревога ее сердца как будто взывала: «Пощади меня!» Граф с досады топнул ногой.

— Что это значит, Филли? Уж не сделалась ли ты кокеткой? Разве ты не хочешь принадлежать мне и нарочно прикидываешься недотрогой теперь, когда меня привело сюда страстное желание обнять тебя перед отъездом в Лондон? Филли, неужели тебе вздумалось рассердить меня? Должен ли я подумать, что ты разлюбила меня и потеряла ко мне доверие?

Дэдлей простер объятия и опять хотел силой привлечь к себе девушку, но она упала на колени и смотрела на него с такой мольбой, что граф, с удивлением уставившись на нее, не смел к ней прикоснуться. Вся пылая, Филли как будто молила с трепетом о пощаде; томление, любовь, тоска, преданность, но вместе с тем смертельный страх и испуг отражались в ее взоре.

— Ты боишься меня? — спросил Дэдлей. — Разве не по твоей воле похитил я тебя? Неужели ты раскаиваешься, что подарила мне свое сердце?

Она вскочила и, кинувшись к столу с письменными принадлежностями, стала выводить старательно буквы пером на бумаге.

— Ты научилась писать? — удивился Дэдлей.

Зардевшись от стыда, Филли протянула ему листок бумаги и убежала.

«Я готова пожертвовать ради тебя своей жизнью; позволь мне быть твоей служанкой, но пощади мою честь!» — было написано на листке.

— Проклятие! — проворчал Дэдлей, комкая бумагу, и в его чертах отразилось разочарование. — Ее, очевидно, научили расчету. Ах, она держится за полученное обещание и напоминает мне о нем! Это уже расчетливая любовь, а не беззаветная преданность невинного сердца — единственное, что могло пленить меня в этой девушке, что заставляло забывать ее происхождение и убожество и обольщало меня мечтами об идиллическом счастье. Невинному простодушию я принес бы любую жертву, пренебрег бы ради него и своим честолюбием, и будущностью, и знатностью. Хорошо, что ты еще вовремя сбросила маску, Филли, и это образумит меня!

Раздосадованный, граф мерил шагами комнату, и у него уже мелькала мысль велеть оседлать лошадь и двинуться в дальнейший путь, как вошла Филли, чтобы накрыть на стол и принести угощенье. Она двигалась робко и боязливо, и Дэдлей заметил, что она смотрит на него издали и украдкой. Сочтя это новым ухищрением кокетства, он отвернулся от нее в сторону.

Филли принесла кушанья, но так как граф не думал больше заговаривать с ней, то она тихонько приблизилась к нему, схватила его руку, прижала ее к своим губам и пригласила его знаком к накрытому столу.

— У меня нет охоты к еде! — угрюмо сказал он. — Я сегодня же ночью поеду дальше.

У Филли вырвалось тихое рыдание.

— Ты плачешь? — спросил Дэдлей. — Кто же из нас огорчил другого: ты или я? В Сент-Эндрю ты явилась ко мне, и твой взгляд говорил только о любви. Тогда ты доверяла мне; тогда твоя душа не ведала подозрений, а теперь ты принимаешь меня с недоверием, и я раскаиваюсь, что увез тебя. Ты хочешь быть моей служанкой? Неужели, по-твоему, это пристойно и твоя честь не пострадает от этого? Тебе не мешало бы подумать об этом, прежде чем ты последовала за моим слугой. Что должен я теперь сделать? Брай и Сэррей ищут тебя и поклялись отомстить мне. Если бы ты любила меня, я посмеялся бы над ними и возразил бы им, что твоя любовь — мое право. Теперь же ты сомневаешься, держишь себя недотрогой, избегаешь моих объятий, хотя тебе хорошо известно, что я пылаю страстью, что ради тебя я рисковал головой.

Филли бросилась на ковер и обняла его колени. Дэдлей видел, как разгорелись ее щеки и взволновалась грудь; это прикосновение заставило его вздрогнуть, как от внезапного удара, а ее тихий плач и безутешная скорбь дали ему почувствовать собственную жестокость. Чего только не вынесла и не выстрадала она из-за него, а он еще сомневается в ее любви! Как простодушно доверилась она ему, и чем отблагодарил он ее? В пылу страсти он подал ей надежду, а теперь сердился, что Филли поймала его на слове. Конечно, казалось почти безумием, что он, имевший виды на королеву, хотел жениться на несчастной немой и возвысить ее до звания графини Лейстер; но теперь, когда прихоть прошла, когда он помышлял уже вновь о приеме в Лондоне, он готов был безжалостно разбить мимоходом бедное сердечко, доверившееся ему, и сделать Филли еще несчастнее, чем она была когда-либо раньше!

Граф ужаснулся от этого и почувствовал теперь, как легкомысленно он поступил. Действительно, дорогой он рисовал себе дорогой счастье насладиться в объятиях Филли, а после того поехать в Лондон и, смотря по собственной прихоти, жить там или наслаждаться в Кэнмор-Кастле. Правда, у него мимолетно мелькнула мысль жениться на Филли, если Дуглас признает ее своею дочерью, но эта мысль была внушена ему страхом перед мщением Брая и появлялась лишь тогда, когда Дэдлей говорил себе, что Елизавета поставит ему в вину его неудавшийся план женитьбы на королеве Марии и что ему лучше всего удалиться в свои поместья. Но теперь, когда Филли напомнила ему о своей чести и покушалась на самое высшее — его свободу, несмотря на то, что она была низкого происхождения и немая калека, ему показалось слишком большой та жертва, принести которую он раньше считал за счастье.

— Филли, — сказал он, — я поступил безрассудно. Увлечение ослепило меня, но еще не поздно исправить случившееся. Я нашел человека, который согласен заменить тебе отца, я отправлю тебя к нему. Или — еще лучше — пускай найдут тебя здесь Брай и Сэррей. Я охотнее сознаюсь во лжи и не побоюсь их мщения, лишь бы ты не думала, что я способен злоупотребить твоим доверием.

Филли смотрела на него, бледная и дрожащая, точно эти слова были для нее смертным приговором. На одну минуту ее глаза устремились в пространство, и вдруг, с быстротою молнии, она выхватила из-под платка на груди маленький пузырек и поднесла его к губам.

— Филли, остановись! — воскликнул Дэдлей, дрожа от страха. — Разве ты последовала за мною для того, чтобы убить себя? Или ты только угрожаешь и хочешь сказать мне, что согласна скорее умереть, чем покинуть меня? Напиши мне, чего ты хочешь, и я исполню твое требование.

Молодая девушка печально покачала головой и, подойдя к столу, написала:

«Я согласна скорее умереть, чем причинить тебе заботы. Я отравлюсь раньше, чем допущу, чтобы Вальтер Брай нашел меня. Я люблю тебя так горячо, что расстаюсь с жизнью ради твоей пользы. Я позволила привезти себя сюда, так как верила, что ты можешь любить меня, как клялись мне в том твои уста. Но я ошиблась. Я убегу, и никогда ни единый человек не узнает от меня, что ты сделал меня несчастной».

Написав это, Филли стремглав выбежала из комнаты.

IV

Дэдлей обежал весь замок, но не нашел Филли. Служанка сказала, что Филли кинулась бежать по коридору, тогда он помчался в парк, звал ее по имени, но никто не подал ему голоса. Напрасно кликнул он Ламберта и велел обыскать парк, напрасно он сам рыскал вокруг — Филли нигде нельзя было найти.

— Филли, — звал он, — моя невеста! Филли, я никогда не покину тебя, клянусь тебе в том! Филли, вернись назад, я люблю тебя, как никогда не любил другой женщины!

Холодный пот выступил на его лбу. Где она найдет себе пристанище? Да и вообще могла ли она искать приюта, не выдавая виновника своего несчастья? Что если ее найдет Брай, блуждая по окрестностям? Дэдлей вспомнил ее прежнюю ловкость и оставил надежду догнать эту девушку, раз она не хотела откликнуться на его зов.

О, каким жалким представлялся себе граф! Как гнусно обманул он доверие девушки, как жестоко играл ее сердцем! Теперь он почувствовал, чем была для него Филли, поверил чистоте ее любви, и ему приходилось трепетать, что его грубость, пожалуй, довела девушку до самоубийства!

Ламберт насмешливо улыбался. Лейстер читал по его глазам, что этот человек торжествует и презирает его.

Вдруг граф вспомнил и спросил Ламберта:

— Где потайные ходы, которые вы указали леди на случай, если бы сюда явились посторонние? Она, пожалуй, спряталась там.

— Они заперты, ваше сиятельство, и леди еще не знакома с ними. В случае нужды и в последнюю минуту я успел бы показать их.

— Ты лжешь, это ты виновен в ее побеге! Ты советовал ей требовать от меня супружеского союза?

— Милорд, мне сказали, что леди — ваша невеста. Как осмелился бы я выразить сомнение в этом?

— Клянусь Богом, ты дорого поплатился бы за такую дерзость! Леди заручилась моим словом, и только бес попутал меня подвергнуть ее испытанию. Я с ней пошутил, а яд подозрения, влитый в ее сердце тобой или Кингтоном, принудил ее к бегству, прежде чем я успел сказать, что пошутил. Теперь достань мне леди откуда хочешь, и все будет забыто.

— Милорд, я не думаю, чтобы она бежала, чтобы причинить вам неприятности. Дай Бог, чтобы я ошибался, но меня томит ужасное предчувствие. На Кэнмор-Кастле нет благословения Божьего.

Лейстер смертельно побледнел, испуганно уставившись на Ламберта.

— Милорд, здесь один из графов Лейстеров некогда убил родного брата из-за женщины, и призрак этой несчастной является в старом замке, вследствие чего никто из графского рода не осмеливался больше переступить порог наследственного жилища. Только один из них приехал сюда и обесчестил мою дочь, его убил опять-таки родной брат, а моя дочь… унесла свой позор на дно вон того пруда…

— Факелов скорее! Где находится пруд?.. Ах, и ты еще говорил ей о позоре?

Граф кинулся бежать со всех ног, точно сумасшедший. Ламберт принес фонарь и обошел с ним берег пруда. Лейстеру ежеминутно мерещилось платье Филли, всплывшее из темной глубины, однако они не нашли ни малейшего следа беглянки.

Граф вернулся обратно в замок, велел показать себе постель Филли, бросился перед ней на колени, молился и плакал. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Ужасаясь собственного поступка, уничтоженный и мучимый невыразимым страхом, лежал он словно в лихорадке, малейший шорох заставлял его вздрагивать, ему казалось, что перед ним должен появиться призрак самоубийцы.

Каким прелестным казался теперь образ Филли Дэдлею! Как детски доверчиво смотрели на него ее глаза, как счастливо могла устроиться их жизнь вдвоем и как презрительно оттолкнул он от себя несчастную девушку, ставшую из-за него калекой!

— Я — ее убийца! — мрачно бормотал он про себя. — Я порвал узы дружбы, а теперь уложил в могилу ту, которая меня любила!

Вдруг ему померещилось, что кто-то промелькнул по комнате. Дэдлей поднял голову, пламя свеч мерцало, точно от сквозного ветра, а на столе белел листок бумаги.

Граф кинулся туда и схватил дрожащей рукою бумагу. Она была исписана угловатым почерком Филли. Он вскрикнул от радости, и слезы ручьем хлынули у него из глаз.

«Не беспокойся за меня! — гласили эти строки. — Я убежала лишь для того, чтобы избавить тебя от горя. Я хотела жить для твоего счастья, но не для того, чтобы сделаться для тебя обузой и причиной забот. Когда ты покинешь Кэнмор-Кастл, я попрошу у Ламберта пристанища для себя. Я останусь здесь на житье и буду молиться о твоем благополучии. Поезжай ко двору, будь счастлив и не беспокойся!… Я благодарю Бога за то, что он развеял мою мечту, прежде чем мое сердце успело поверить ей!»

— Филли, — воскликнул Дэдлей, — ты слышишь меня, хотя я и не вижу тебя! Даю тебе священную клятву, что не двинусь отсюда, пока ты не простишь меня, не придешь в мои объятия и не поклянешься быть моей женой. Если же ты не согласна поверить моей любви, если ты презираешь меня, то я буду искать смерти. Тогда Вальтер Брай найдет меня безоружным, и я скажу ему, что увез и обманул тебя. Я стану насмехаться над ним до тех пор, пока он не пронзит мне кинжалом сердце, потому что я не хочу жить без тебя!…

Дэдлей взывал напрасно, его мольба оставалась без ответа. Он безуспешно упрашивал и грозил. Замок был погружен в глубокое безмолвие; загадочный листок бумаги был занесен в комнату как бы случайно, словно порывом ветра или призраком.

В конце концов Лейстер отказался от дальнейших усилий.

Теперь он все-таки мог вздохнуть свободнее: Филли была жива, она не замышляла самоубийства. Это служило утешением Дэдлею, но вместо недавнего страха его томила тоска по Филли. Ну что если она сдержит слово и не покажется ему больше? Он чувствовал, что у Филли хватит твердости характера на это; все картины прошлого всплыли в его воспоминании: если эта девушка сумела молчать на пытке, то неужели его мольбы способны поколебать ее решение? Несомненно, она сумела заглянуть в глубь его сердца, и разочарование убило ее любовь. Но насколько горячее пылала теперь в нем страсть. Чем не пожертвовал бы он, чтобы загладить происшедшее сегодня между ними!

Забрезжило утро. Изнуренный бессонницей, граф забылся сном, как вдруг торопливые шаги заставили его очнуться.

— Звонят у ворот парка! — воскликнул вошедший Ламберт. — Прикажете отворить, милорд?

— Отворяй!

— А если найдут мертвое тело, милорд?

— Филли жива. Ты солгал мне: ей были знакомы потайные ходы. Торопись и, кто бы ни были прибывшие сюда, веди их ко мне, если они потребуют этого.

Лейстер нарочно говорил громко. Он надеялся, что Филли услышит его слова, и, чтобы предоставить ей возможность написать ему что-нибудь, удалился на несколько минут из комнаты.

Он не обманулся в своем ожидании, когда возвратился назад, нашел листок, на котором было написано:

«Отрицай мое присутствие здесь! Я лишу себя жизни, если буду причиной того, что Брай поднимет на тебя меч».

Теперь Лейстер не колебался более, как ему поступить и благополучно выпутаться из беды, если посторонние лица, звонившие у ворот парка, окажутся его бывшими друзьями.

Подойдя к окну, он увидал Вальтера Брая и лорда Сэррея, ехавших со своими оруженосцами через парк; но вдруг его щеки зарделись — он увидал мирового судью графства Лейстер, сопровождавшего их.

Но овладев собой, Дэдлей спустился вниз и достиг двора раньше, чем всадники спрыгнули с коней.

— Милорд Сэррей, — сказал он, — я приветствовал бы вас как желанного гостя Кэнмор-Кастла, если бы вы явились не в сопровождении мирового судьи. Что значит, что вы разъезжаете по моему графству с чиновником, носящим шарф королевы?

— Милорд, — возразил Сэррей, — если бы я знал о вашем пребывании в Кэнмор-Кастле, то не пригласил бы чиновника, но мне сказали, что управляющий поместьем не открывает ворот никому из посторонних.

— Милорд, вы имели мое полномочие и могли обратиться к сэру Кингтону, но, по-видимому, вы предпочли ехать в качестве обвинителя через мои владения вместо того, чтобы вежливо воспользоваться моим разрешением. В таком случае Кэнмор-Кастл для вас закрыт, а данное мною полномочие я отнимаю у вас. Если вы пожалуете в качестве гостя, то я от души буду приветствовать вас, но при данных обстоятельствах я напомню мировому судье моего графства о его долге.

— Он именно исполняет свой долг! — запальчиво возразил Брай, когда Сэррей собрался уже повернуть назад свою лошадь. — Во имя королевы и законов Англии я требую обыскать этот замок!

Дэдлей, презрительно усмехнувшись, сказал:

— У английских лордов иные законы, чем у шотландских крестьян. Сэр, — обратился он к мировому судье, — по чьему приказу явились вы сюда?

— Я сопровождал благородного лорда Сэррея и сэра Брая по их требованию, так как лорд Сэррей предъявил мне полномочие вашего сиятельства, которое разрешало этим господам произвести здесь розыски.

— Значит, у вас нет указа королевы Англии, в силу которого вы могли бы обвинить меня как лорда здешнего графства? Нет? Ну тогда позаботьтесь привезти сюда указ королевы, и Кэнмор-Кастл распахнет перед вами свои двери; теперь же я требую, сэр, чтобы вы напомнили лорду Сэррею и сэру Браю, что будет нарушением закона, если они со своими слугами вздумают пойти здесь наперекор моей воле. В противном случае я позову жителей Кэнмора, чтобы те посадили нарушителей в башню в случае их отказа последовать вашему предложению. Сэр Ламберт, набатный колокол у вас в исправности?

— Мой слуга ожидает вашего знака, чтобы ударить в него.

— Звоните! — крикнул Брай, который после отказа лорда показать свой замок был почти уверен, что Филли скрывается тут. — Звоните на здоровье! Мой меч найдет дорогу к сердцу изменника!

Он спрыгнул с коня и хотел обнажить оружие, но в этот момент мировой судья коснулся его своим жезлом в знак того, что он подлежит суду, если не выкажет повиновения. Но еще грознее этого прикосновения для взбешенного шотландца было вмешательство Ламберта, тот направил на него пистолет с взведенным курком и крикнул:

— Один шаг, сэр, и вы будете убиты!

Тут как раз на башне замка зазвонил колокол, звон которого призывал к оружию всадников Кэнмора, а двое слуг с ружьями показались в дверях дома управляющего, третий привел шестерых громадных догов, которых стоило только спустить, чтобы они кинулись на чужих.

— Вальтер Брай, — сказал Сэррей, увидав эти приготовления, — я приказываю вам следовать за мной. Мы явились сюда, чтобы воспользоваться разрешением лорда Лейстера, а не для того, чтобы нарушать спокойствие в стране. Милорд Лейстер, ваше поведение доказывает мне ваше предательство. Перед троном королевы принесу я жалобу на вас. На коня, сэр Брай! Милорд Лейстер ссылается на закон, и закон должен судить его.

— С этими словами он швырнул свою перчатку под ноги Дэдлею в знак того, что объявляет ему борьбу не на жизнь, а на смерть.

— Милорд Сэррей, — возразил Дэдлей, не поднимая перчатки, что означало, что он не принимает объявления войны, — вы заблуждаетесь. Только вот этому бешеному человеку, — тут он указал на Брая, — хотел я показать, что противопоставлю силу силе. Слезайте с коня, прикажите сэру Браю и оруженосцам откупорить за мой счет лучшую бочку эля в Кэнморском шинке, а сами пожалуйте в замок. Я хочу доказать вам, что вы неверно судите обо мне, и если неприязненная подозрительность все еще лишает меня вашего доверия, то пусть мировой судья сопутствует нам. Я обещаю даже последовать за вами в Лондон и там ответить на предъявленное мне обвинение, если мое объяснение не удовлетворит вас.

На такое предложение можно было ответить лишь согласием. Даже Брай заколебался, что вдруг Лейстер может оказаться невиновным!

— Милорд, — воскликнул Брай, когда Сэррей спрыгнул с коня и подобрал с земли свою перчатку, — хорошо, я покину Кэнмор-Кастл с оруженосцами, и даю вам слово, что буду считать себя вашим должником, если милорд Сэррей, после объяснения с вами, скажет мне, что мое подозрение против вас было неосновательным.

Он повернул назад свою лошадь, кивнул оруженосцам и покинул Кэнмор-Кастл в ту минуту, когда всадники лорда уже приближались к парку с боевыми секирами. Ламберт приказал им угостить за счет лорда чужих оруженосцев, а Дэдлей повел Сэррея с судьей в замок.

— Милорд, — начал он, введя их в парадный зал, — я удалил сэра Брая, потому что не желаю держать ответ перед человеком, который в своей горячности забывает все границы приличия. Но вам я готов объяснить все с полной искренностью. Допустим, что вы не нашли бы той, которую ищите, в Кэнмор-Кастле, тогда ваше подозрение не рассеялось бы вполне, вы могли бы подумать, что я нашел для нее более надежное убежище. Допустим теперь, что я мог бы назвать вам место, где приютилась Филли, дали ли бы вы мне слово прекратить всякие поиски и уговорить сэра Брая последовать вашему примеру, в особенности, если я дам вам доказательство, что Филли не подверглась никакому насилию и довольна своей участью?

— Значит, вам известно, где она находится?.. — спросил Сэррей. — Вы сказали неправду королеве Шотландии и мне!

— Я ручался своей честью лишь за то, что она не подверглась никакому насилию.

— На основании такого двусмысленного обещания я не могу успокоиться, а еще того менее поручиться за сэра Брая. Если Филли добровольно доверилась вам или одному из ваших слуг, то почему вы не позвали ее в свидетельницы? Почему не отрицали истину перед шотландской королевой? И к чему все эти тайны?

— Очень просто! — произнес Лейстер. — Допустим, что мне было известно о похищении Филли, что я сам устроил его или только допустил. Ведь это послужило бы шотландской королеве предлогом отвергнуть меня и мое искательство, свалить всю вину на мои плечи; Елизавета же получила бы право привлечь меня к ответственности, чего мне следует опасаться и теперь, если кто-нибудь заронит в ее душу подозрение на этот счет.

— И это, конечно, — главная причина вашей уступчивости? — презрительно усмехнулся Сэррей.

— В причинах, руководящих моими поступками, я обязан давать отчет только самому себе. Если вы предпочитаете подать на меня жалобу вместо того, чтобы воспользоваться моим доверием, то в добрый час! Тогда мы посмотрим, защитит меня Елизавета Тюдор или нет. Представляйте свои доказательства, потому что я потребую у королевы справедливого возмездия тому, кто клевещет на меня голословно.

Сэррей ясно понял, что Лейстер в случае надобности не остановится перед убийством, лишь бы сделать невозможным доказательство его вины, прежде чем жалоба достигнет Елизаветы.

— Милорд, — ответил он, — я принимаю ваши условия и готов поручиться за Вальтера Брая, если вы убедите меня, что Филли не подверглась никакой несправедливости и никакому насилию. Обязываюсь к тому своею честью, опасаясь, чтобы вы не заставили поплатиться Филли за каждый шаг, сделанный нами для ее защиты или мести за нее.

— Я не спрашиваю, что дает вам право на подобное подозрение, но желал бы знать, почему вы думаете, что Филли менее дорога мне, чем вам? Вы сами предостерегали меня от свидания с Филли и говорили мне, что она любит меня, я свиделся с нею и, когда я увидал ее, то мне сразу расхотелось, чтобы королева Шотландии приняла мое брачное предложение.

— Значит, вы сами похитили Филли?

— Да, я сам, и вы дали мне слово, что умолчите о том даже перед сэром Браем, если я потребую этого.

— Да, если вы докажете мне свою невиновность.

— Это будет, когда вы убедитесь, что я не прибегал к насилию. Знаком ли вам почерк Филли? Вот, читайте!

Дэдлей вынул из кармана листок, на котором Филли написала, что желает быть его служанкой.

— И вы не стыдитесь показывать мне это? — вспыхнул Сэррей. — Вы хвастаетесь тем, что обольстили ее?

— Милорд Сэррей, я не подражаю вам, не бегаю от одной сестры к другой с одной и той же клятвою в любви. Пусть мировой судья засвидетельствует вам, бесчестно ли с моей стороны, ввиду собственной безопасности, при неблагоприятных теперешних обстоятельствах, не объявлять пока публично, что я намерен сделать увезенную мною девушку графиней Лейстер?

При первых словах графа лоб Сэррея омрачился, но удивление, вызванное последним признанием, заставило его молча уставиться на Лейстера.

— Графиней?.. — запинаясь, пробормотал он. — Вы хотите…

…ввести хозяйкой в свой дом ту женщину, которую я люблю. Вам и Вальтеру Браю Филли внушила только участие, но в моих глазах она стоит выше всякой другой женщины; ради меня она страдала, за меня рисковала своей жизнью, и потому я обязан ей большей благодарностью, чем вы оба. Я имею на нее большее право, чем вы, и только ваше подозрение, ваши преследования виною тому, что я пока не мог рискнуть вступить с ней в брачный союз, что я принужден скрывать Филли и в Англии, чтобы гнев Елизаветы не уничтожил нас обоих.

— Милорд Лейстер, ваше признание снимает всякое подозрение, не доверять вам долее, значило бы сомневаться в вашей чести. Дай Бог, чтобы вам не пришлось раскаяться в необдуманном шаге!

— Это могло бы случиться лишь в том случае, если бы я не мог положиться на ваше слово хранить молчание. Вы знаете сами, какие причины заставляют меня скрывать это от королевы Елизаветы, пока я не сложу с себя придворного звания и не удалюсь от двора.

— Я понимаю и признаю основательность ваших опасений, — произнес Сэррей. — Вы можете положиться на мое слово.

Тут он поклонился и покинул замок. Мировой судья последовал за ним после того, как Лейстер взял и с него клятву хранить глубокое молчание о всем слышанном.

Заглянув в комнаты Филли, Дэдлей нашел ее на коленях перед Распятием. Ее лицо было залито слезами, и, когда она подняла на Дэдлея свой влажный взор, ему показалось, что перед ним разверзлось небо.

— Жена моя! — восторженно воскликнул он и привлек ее к своей груди. — О, Филли, как напугала ты меня! Клянусь Богом, если я когда-нибудь стану колебаться между честолюбием и любовью, то тебе стоит лишь взглянуть на меня вот такими глазами, как теперь, чтобы я упал к твоим ногам и снова стал молить о твоей любви! Но никогда, никогда не ошибешься ты во мне, я чувствую это, ты — опора моей жизни, ты одна можешь заменить мне то, что я потерял.

Граф прижал Филли к себе, он верил в свою клятву, так как в этот момент радостного умиления им руководила лучшая часть его существа.

V

Вальтер Брай последовал за Сэрреем, когда тот дал ему слово, что объяснение Лейстера вполне удовлетворило его и что, по его разумению, дальнейшие розыски могут только навредить Филли.

— Через несколько месяцев, — заключил Сэррей, — мы удостоверимся, сдержал ли граф свое слово и сделал ли Филли такой счастливой, как обещал.

Вальтер не ответил ничего: он дал обещание повиноваться. Но когда они оба достигли Сэррей-Хауза, он стал просить лорда об отпуске на несколько месяцев.

— Разве ты не хочешь примкнуть вместе со мной к Дугласу? Ведь Мария Шотландская рассчитывает на помощь своих друзей! — спросил озадаченный Сэррей.

— Мне нужно предварительно исполнить еще одну клятву! — ответил Брай. — Я поклялся отомстить за Филли той, которая велела пытать ее и сделала несчастной. Мой путь лежит во Францию; гугенот Монгомери нуждается в клинке, который слишком долго оставался праздным. Но я вернусь обратно, если в Шотландии запылает факел войны. Единственная девушка, о которой я беспокоился, предалась другому. Дай Бог, чтобы она никогда не раскаялась в том.

Сэррей не стал останавливать Брая, он знал его упорство, когда дело шло о принятом решении. Но когда он прощался крепким рукопожатием с этим верным человеком, то ему казалось, будто что-то ушло из его собственной жизни. Теперь и он остался совершенно одиноким.