Глава первая
I
Горный луг был покрыт ковром свежей зелени с разбросанными по ней звездочками маленьких робких цветов. Он шел ко мне, ступая так легко, что трава, казалось, даже не приминалась под его ступнями. В солнечном свете его волосы излучали серебристо-золотое сияние. Он улыбался, и в глазах его застыло то самое выражение, которое я видела лишь однажды. Трепеща, я ждала, когда он приблизится. Он остановился в нескольких футах, продолжая улыбаться, и протянул ко мне руки.
Они были влажные и красные. Я перевела взгляд с этих окровавленных рук на лицо и увидела, что кровь пульсирующими струйками стекает из уголков его рта и из-под волос на висках. Яркие пятна, словно цветы, алели у него на груди. Кровь была повсюду, будто его оросил красный дождь. Я простерла к нему руки, но не дотянулась, не могла двинуться с места; пыталась кричать, но крик застрял в горле. Потом он упал лицом вниз к моим ногам, волосы на затылке были уже не светло-золотистыми, а слипшимися, алыми, и кровь растекалась, окрашивая зеленую траву, в крови тонули робкие цветы, а я все не могла до него дотянуться...
— О Боже, о Боже, о Боже...
Кто-то скулил. Определенно не я. Я громко плакала и ругалась. Или, быть может, молилась?
Нет, ругалась: «Черт! Черт!» Я пошарила в темноте руками. На кровати лежало что-то огромное и шерстистое. Я обняла его и прижала к груди.
Цезарь перестал скулить и принялся как безумный облизывать мое лицо. Цезарь — доберман, язык у него шершавый, как напильник, и ужасно длинный — не менее полутора футов. У него дурно пахло из пасти.
— Ну ладно, все в порядке, — судорожно всхлипнула я, отстраняя его, и потянулась к ночнику.
Свет помог, так же как и вид знакомого беспорядка в спальне, но я все еще дрожала. Боже! Этот сон был худшим из всех.
Цезарь озабоченно уставился на меня. Ему не разрешалось прыгать на кровать. Но я, должно быть, так кричала во сне, что галантный пес пришел мне на помощь.
Кларе разрешалось валяться на постели. Цезарь так и не смирился с этой несправедливостью, но ничего не мог поделать, потому что страшно боится Клары, весящей всего около семи фунтов против его семидесяти. Думаю, он считает ее божеством. Он пускает слюни от восторга, когда она снисходит до того, чтобы свернуться клубком рядом с ним, и подобострастно простирается ниц, когда она замахивается на него лапой. Клара оставила свою обычную позицию у меня на животе, переместилась в ноги и сидела там, глядя на меня с тем снисходительным презрением, которое так мастерски удается демонстрировать только сиамским кошкам. На ее тюленьего цвета морде глаза казались особенно голубыми.
Мурашки забегали у меня по спине, когда я вспомнила, как кровь заливала те, другие голубые глаза.
В третий раз за эту неделю я видела Джона во сне. Первый сон не был дурным — обычный тревожно-несбыточный сон, в котором я гналась за знакомым силуэтом по бесконечным улицам, чтобы, догнав, обнаружить, что у этого человека совсем другое лицо. Второй... Впрочем, подробности этого сна значения не имеют. Суть же его — в превращении тела, которое я сжимала в объятиях, в чешуйчатое, лишенное конечностей, покрытое отвратительной слизью существо. Оно выскользнуло из моих рук и исчезло в темноте, оставив мерзкое ощущение. Но тот сон меня не разбудил.
Я знала, почему мне снятся эти сны. Мое подсознание работало не зря, в его игре было поровну проницательности и враждебности. Я сказала себе, что беспокоиться не о чем, хоть от Джона уже больше месяца ни слуху ни духу, и верила в это — более или менее — до прошлой недели. Обнимая своего теплого, шерстистого, душистого пса, как ребенок, чтобы успокоиться, стискивает игрушечного мишку, я вспомнила о разговоре, который заставил меня (или мое подсознание) признать, что беспокоиться есть о чем.
II
— Но я ничего не смыслю в египтологии! — возопила я.
Обычно я не воплю, произнося нечто подобное, поскольку едва ли столь безобидное признание должно вызывать такие сильные эмоции. Но мне приходилось произносить эту фразу уже в четвертый раз, и, похоже, я так и не смогла внедрить ее в их сознание.
Двое мужчин за столом обменялись взглядами. Одним из них был мой старый приятель Карл Федер из мюнхенского департамента полиции. Другой, по моему разумению, был его сверстником — лет пятидесяти пяти. Так же как Карл, он уже начал лысеть и раздаваться в талии. Мне представили его как герра Буркхардта, без званий и указания места службы. Если он был коллегой Карла, то должен был иметь какое-то отношение к полиции, однако я знала лишь одного человека с такими же холодными, как у него, глазами, а Руди уж точно не был полицейским офицером.
Я догадывалась, о чем они думают. Высказал это Буркхардт:
— Не могу понять, доктор Блисс. Вы — сотрудница нашего Национального музея, видный специалист в области истории искусств. Герр директор доктор Шмидт утверждает, что вы — его самая ценная сотрудница.
— О да, — мрачно согласилась я, — не сомневаюсь, что он это говорил.
Язык у Шмидта настолько же длинен, насколько необъятен его животик — круглый и пухлый. А сам он был хитер, как один из семи гномов, и ростом не намного выше. Не будь он столь умен, его бы давно изолировали от общества как человека весьма опасного. Не то чтобы он был плутом, напротив, Шмидт считает себя блестящим сыщиком-любителем, бичом всего преступного мира, а меня — своей подручной. Как Ватсон у Шерлока, как Арчи у Ниро Вулфа, так и Вики Блисс у герра доктора Антона 3. Шмидта. Во всяком случае, Шмидт в этом уверен. У меня несколько иной взгляд на расстановку сил в нашем дуэте.
— Люди создают те или иные произведения искусства более тридцати тысяч лет, — медленно и терпеливо произнесла я. — Даже если ограничиться только основными видами изобразительного искусства и принимать во внимание лишь западные страны, придется начинать с каменного века, далее перейти к египтянам, минойской культуре, этрускам, грекам, раннему христианству, Византии, средневековью, Ренессансу... О черт! Я хочу сказать, что никто не может быть экспертом во всех областях. Моя специальность — средневековое европейское искусство. Я не знаю...
— А как же золото Трои? — поинтересовался Федер. — Его едва ли можно отнести к средневековому европейскому искусству, не так ли?
Я очень боялась, что кто-нибудь вытащит-таки на свет Божий эту историю.
Вспоминая о ней, Шмидт называл ее «нашим последним делом». Впрочем, он не очень любил вспоминать ее, поскольку она не принадлежала к числу «наших» оглушительных побед. Это золото — бесценный клад древних украшений, исчезнувший из покоренного Берлина в конце второй мировой войны, — искали давно, почти пятьдесят лет. По мнению специалистов, русские вывезли его в Москву. Мы со Шмидтом и еще кое с кем потратили прошлой зимой несколько недель, чтобы проверить другую версию, согласно которой оно было тайно вывезено и спрятано где-то в Баварии еще до того, как русские вошли в город. По некоторым причинам я предполагала, что нашла тайник. Оказалось, это не так. Шмидт до сих пор жалуется, что я ввела его в заблуждение, чего я не делала, по крайней мере сознательно. Просто, скажем так, ошиблась. Иногда и я могу ошибиться.
Однако не на этот раз, черт подери. Федер самодовольно ухмылялся, глядя на меня так, словно сказал нечто очень умное. Он был прав. Троянское золото нельзя отнести к средневековому европейскому искусству.
Я попыталась еще раз:
— Этот вопрос выходит за рамки моей компетенции. И дело не в недостатке оной. Это была просто случайность.
— Но ведь вы поняли по фотографиям, что украшения подлинные. Без определенной компетентности...
— Это понял бы всякий. — Мой голос начинал звенеть. — Золото Трои широко известно. О нем знают все. Почти все... Скажем так, meine Herren, я могу изображать из себя эксперта по египетскому искусству не более пяти минут, после чего меня неминуемо разоблачат. Если не ошибаюсь, вы хотите, чтобы я согласилась сыграть роль лектора, сопровождающего круиз по Нилу. В обмен на бесплатное путешествие я должна буду по крайней мере раз в день рассуждать о каких-то там проклятых храмах и пирамидах и то и дело отвечать на вопросы участников круиза, которые не отправились бы в него, если бы не были заинтересованы и, следовательно, сведущи в предмете. Да что там пять минут! Я не продержусь и шестидесяти секунд. Ради Бога, почему именно я? Есть сотни людей, которые знают о Египте больше меня.
— Но, дорогая фройляйн доктор, — воскликнул Буркхардт, — взгляните на дело с другой стороны. Вам никогда больше не представится возможности так чудесно отдохнуть. Это шикарный круиз: новый теплоход, построенный специально для туристов-миллионеров, люксы вместо ординарных кают, изысканная еда, все самого лучшего качества. Пассажиры будут посещать места, куда обычным туристам вход заказан, все лекторы — выдающиеся ученые...
Он помахал перед моим носом ярким красочным буклетом.
— Вот-вот, в этом-то все и дело, герр Буркхардт. Карл, не откажите в любезности объяснить вашему другу, что я не пустоголовая легкомысленная блондиночка, даже если произвожу такое впечатление.
В последнее время я прилагала немало усилий, чтобы подобного впечатления не производить: старалась скрыть свой слишком щедро одаренный природой торс под свободными жакетами, а длинные ноги — под просторными юбками, полоскавшимися вокруг голеней. Я отпустила длинные волосы, чтобы укладывать их в пучок, как провинциальная классная дама. Но, похоже, ничто не помогало. Если вы высокая блондинка с голубыми глазами и у вас женственные формы, некоторые полагают, что в голове у вас — ни одной извилины.
Карл постарался спрятать улыбку:
— Я предупреждал вас, Буркхардт, что подобные аргументы не для данного случая. Дама очень проницательна. Полагаю, она уже догадалась, почему мы делаем ей подобное предложение.
Я мрачно кивнула. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. Случай с троянским золотом — лишь последний в череде приключений с участием настоящих преступников, которые я имела удовольствие пережить, если слово «удовольствие» здесь уместно. Мне не нравится, когда в меня стреляют, пытаются изнасиловать, похищают и гоняются за мной по городам и весям. И я не желаю больше влипать в подобные истории.
— Во время этого круиза что-то должно произойти, — сказала я. — Что именно? Убийство, ограбление или просто крупная кража, которая может быть чревата нападением или даже убийством?
— Если позволите объяснить... — начал Буркхардт.
— Именно это я все время и прошу вас сделать. Буркхардт откинулся на стуле и скрестил руки.
— Из источника, который в прошлом зарекомендовал себя как весьма надежный, мы получили информацию. Как раздобыл ее наш агент, мы не знаем, но прежде он никогда не подводил. Он сообщил три факта: первый — существует план ограбления Каирского музея; второй — лица, причастные к нему, будут на теплоходе, отплывающем первого ноября в круиз по Нилу; третий — одно или даже несколько подозреваемых нами лиц знакомы вам лично. Очевидно, что мы не можем задержать круиз или арестовать всех, кто собирается отправиться в него. Нам нужно иметь на борту своего агента. Вы, безусловно, устраиваете нас больше всех не только потому, что вы...
— Постойте, — прервала его я. Голос мой звучал на удивление спокойно. Хотя я и ожидала чего-то в этом роде, одна вещь, сказанная Буркхардтом, подействовала так, словно меня ударили под коленки. — Давайте вернемся к вашим интересным так называемым фактам, если не возражаете. Во-первых, почему именно вы, ребята, этим занимаетесь? Почему бы вам просто не передать информацию египетскому правительству и не предоставить ему самому распорядиться ею?
— Разумеется, мы уведомили власти этой страны. Но они сами просили нас о сотрудничестве. Вы в курсе современной политической ситуации в Египте?
Я пожала плечами:
— В общих чертах. Только постарайтесь покороче, если можно.
— Приложу все усилия. — Буркхардт сложил кончики пальцев пирамидкой, чтобы походить на профессора. Но у него ничего не получилось. — Народ Египта обрел независимость только в 1922 году. Более столетия он, как выражаются некоторые, подвергался эксплуатации со стороны западных держав, и многие из наиболее ценных предметов старины были... м-м-м... перемещены в музеи и частные коллекции Европы и Америки. Антизападные настроения, таким образом, имеют там давнюю традицию, а сегодня подогреваются определенными кругами, желающими заменить нынешнее правительство другим, в большей степени разделяющим их религиозные убеждения. Они нападают на туристов и членов правительства. Если исторические сокровища Египта будут похищены иностранцами...
— Понимаю ваши соображения, — неохотно призналась я. — Ладно, тогда другой вопрос. Ваша информация представляется мне слишком неопределенной. Почему вы не спросите у своего прыткого агента, где он ее раздобыл, и не попытаетесь покопать вокруг?
Новый обмен многозначительными взглядами.
— О, прошу вас, — взмолилась я, — только не говорите, что это одно из таких дел! Он что, убит? Да? Найден в аллее с перерезанным горлом? Страшно изувечен и... Нет, я не верю!
— Тем не менее поверьте, — рассудительно призвал меня Карл. — Мы не хотели вам говорить...
— Догадываюсь, почему. Это может несколько остудить мой девичий пыл выступить в роли приманки, не так ли?
— Вы будете в безопасности, — настаивал Карл.
— И если бы я поверила в это, вы бы получили желанную возможность дешево продать меня?
— Bitte? — озадаченно переспросил Карл.
— Не важно.
— Но это правда. В круизе будут и другие наши агенты. Они станут охранять вас днем и ночью. В тот момент, когда вы опознаете интересующее нас лицо — или лица, их арестуют.
— Не арестуют.
— Bitte? — снова переспросил Карл, изображая непонимание. Он прекрасно понял, что я имела в виду, но я членораздельно пояснила:
— Вы не можете арестовать людей на том основании, что Виктория Блисс считает, будто они похожи на кого-то, кто когда-то, быть может, совершил преступление. Вам придется ждать, пока они совершат что-либо противозаконное. А пока вы будете ждать, я буду сидеть там, как сурок на скоростной автостраде в час пик. Если... они... известны мне, то и я известна им.
— Вы будете в безопасности, — повторил Буркхардт.
— Вы чертовски правы. — Я встала. — Потому что меня не будет в этом круизе. Auf Wiedersehen, господа.
— Подумайте все же, — вкрадчиво посоветовал Карл. — Вам не нужно давать ответ немедленно.
Я думала. Мои знакомства среди членов подпольного мира искусств были более обширными, чем бы мне хотелось, но одного человека я знала особенно хорошо. Именно его имя пришло мне в голову прежде всего — если это было настоящее имя, в чем я сомневалась. Он имел минимум четыре псевдонима, включая любимый — «сэр Джон Смит». Я не знала — никогда не знала — его фамилии, и, хоть он и говорил, что его зовут Джон, у меня не было никаких оснований ему верить. Он почти никогда не говорил правды. Он был вором, мошенником и лжецом. Он не раз впутывал меня в затруднительные, чтобы не сказать опасные, ситуации. Но если бы, рискуя получить тяжелые увечья, чего он вообще-то предпочитал избегать, Джон не пришел мне на помощь в трудный момент, я едва ли стояла бы теперь в этом кабинете, пытаясь разгадать, знают ли Карл и Буркхардт или только подозревают, что лицо, за которым они охотятся, может оказаться моим случайным и неуловимым любовником?
III
После ночного кошмара я долго не могла снова уснуть и на следующий день была не в лучшей форме, чтобы участвовать в мюнхенском дорожном движении в утренний час пик, — засыпающая на ходу и взвинченная из-за раздражения, страха и нерешительности. Разумеется, шел дождь. В Мюнхене всегда начинается дождь, стоит кому-нибудь пригласить меня в путешествие в веселые, теплые и солнечные края.
Я жила в Мюнхене уже несколько лет, с тех самых пор как по протекции получила работу у смешного маленького толстяка, которого поначалу приняла за главного подозреваемого в моем, как он сам бы выразился, «первом деле».
Оказалось, однако, что он не убийца, а знаменитый ученый, директор Национального музея. На него произвели впечатление мои академические звания, а также тот факт, что я дьявольски ловко сумела загнать его в угол, угрожая рассказать всему свету о его сомнительных проделках во время того злополучного приключения. Мы подружились, и теперь я уже считала Мюнхен своей второй родиной. Это красивый город, расположенный в одном из красивейших мест на земле, — когда светит солнце. Когда идет дождь и опавшая листва делает улицы опасно скользкими, он такой же мрачный, как любой другой мегаполис.
Лишь только мне удалось втиснуться на забитую до отказа стоянку позади музея, как сторож Карл выскочил из своей каморки, чтобы поинтересоваться здоровьем — не моей ничтожной персоны, а Цезаря, к которому он пылал тайной страстью. Я заверила его, что с Цезарем все в порядке, и поспешила через помещения хранилища, расположенные в полуподвальном этаже, моля Бога, чтобы Шмидт еще не пришел. Мне нужно было зайти в канцелярию музея и забрать свою почту. Если бы я этого не сделала, Герда, пугающе деятельная и излишне любопытная секретарша Шмидта, сама принесла бы ее мне и при этом долго торчала бы у меня, болтая, расспрашивая и игнорируя мои намеки, что неплохо бы ей удалиться. Так что в конце концов я, вероятно, запустила бы в нее чем-нибудь большим и тяжелым, поскольку Герда действует мне на нервы даже тогда, когда они не натянуты до предела, как сейчас.
Я вбежала в канцелярию бодрой рысью и взглянула на часы.
— Боже мой, уже позднее, чем я думала. Доброе утро, Герда, мне нужно спешить, я страшно опаздываю.
— Куда? — поинтересовалась Герда. — У вас сегодня утром никаких встреч. Если, конечно, вы не назначили кому-нибудь, не сообщив мне, что противоречит...
Я схватила со стола пачку писем. Она выхватила их у меня обратно.
— Они еще не разобраны, Вики. Что с вами сегодня? О, да вы ужасно выглядите! Вы что, не спали? Наверное, работали допоздна?
Она надеялась, что я не работала допоздна. Она надеялась, что я занималась чем-нибудь более интересным. У Герды было весьма заурядное круглое, пышущее здоровьем розовое лицо, мышиного цвета волосы и широко расставленные невинные светло-голубые глаза. Я воплощаю все то, чего лишена Герда, и бедная глупая женщина, обожая меня, старается мне подражать. А еще она пребывает в заблуждении — отчасти под влиянием Шмидта, который тоже его разделяет, — что мужчины со свистом проносятся через мою жизнь, словно рейсовые городские автобусы, только с еще меньшими интервалами движения. Как же мало она обо мне знает! Джона вообще вряд ли можно назвать моим любовником — за девять последних месяцев всего три визита. По моему разумению, это едва ли следует квалифицировать как бурный роман, но за последние два года только он и был кандидатом на роль моего поклонника.
— Да, я работала допоздна, — солгала я. Она мне не поверила.
— Ах, вот оно что! А я подумала, быть может, герр Федер...
— Кто?! — Я в изумлении уставилась на Герду.
Она наконец разобрала почту, черт бы ее побрал, и помахала перед моим носом двумя узкими листочками бумаги:
— Он звонил сегодня уже дважды и просил вас перезвонить ему как можно скорее.
— Спасибо. — На этот раз, когда я сгребла свою почту, она не пыталась отобрать ее, лишь когда я устремилась к двери, крикнула мне вслед:
— Может, пообедаем вместе?
— Может.
Если бы только мне удалось прошмыгнуть к себе до того, как Шмидт появится из своего кабинета... Сегодня я была не в лучшей форме, чтобы встречаться с ним. Он еще более шумный, чем Герда.
Вскоре, однако, я поняла, что день предстоит не из легких. Шмидт и не заходил в свой кабинет. Он только что прибыл. Распахнув дверь приемной, я наткнулась прямо на него — портфель в одной руке, пончик — в другой. Шмидт все время ест. Пончики с повидлом — его последнее увлечение, он перенял его у меня.
На нем было пальто полувоенного покроя с массой ремешков, клапанов и карманов в стиле Джеймса Бонда и других знаменитых шпионов и мягкая шляпа, как у Индианы Джонса, глубоко надвинутая на кустистые брови. Зловещий костюм, указывавший на то, что Шмидт готов к новому безрассудству, не сулил ничего хорошего, но не это вынудило меня застыть на месте. Шмидт пел.
Так он это называет. Шмидт не может не сфальшивить даже в пределах одного такта, но обожает музыку и только что расширил свой репертуар за счет музыки в стиле кантри. Американской музыки в стиле кантри. Если бы жители Нэшвилла, штат Теннесси, услышали, что он делает с мелодией, они немедленно побежали бы за веревкой.
Это моя вина, признаю. Я слушала и любила кантри всю жизнь, не современные роковые обработки, а настоящие старинные песни железных дорог, песни рабочих, занятых тяжелым трудом, блюзы и баллады. Во время Великой депрессии мой дед бродил по стране, как многие другие неприкаянные безработные молодые люди; он хвастался, что был знаком с Бокскаром Уилли и Джоном Ломаксом, и даже в старости умел заставить гитару плакать. Однажды я совершила ошибку, предложив Шмидту послушать пленку с песнями Джимми Роджера. Больше ничего и не требовалось.
Мало того, что Шмидту медведь на ухо наступил, он еще и слова безбожно перевирает. «Мой милый Дикси, песню я тебе пою под серебристою луной, и плачет банджо на моем колене...» Представьте себе этот текст, произносимый с сильнейшим баварским акцентом.
Увидев меня, Шмидт прервал исполнение:
— А, Вики! Вот и вы!
— Я опоздала, — автоматически выпалила я, — уже очень поздно. Мне пришлось...
— Вики, бедняжка. — Он приподнялся на цыпочках, чтобы получше рассмотреть мое лицо. — У вас глаза ввалились, и круги под ними... Вы производите впечатление женщины, которая...
— Заткнитесь, Шмидт, — ответила я, стараясь обогнуть его. Он закинул в рот остаток пончика и схватил меня за руку. Клубничное повидло склеило наши пальцы. Струйка воды, стекавшая с полы его пальто, намочила мне туфли.
— Пойдемте выпьем кофе, и вы все расскажете папе Шмидту. Карл Федер снова докучал вам? — Он цокнул языком. — Ему должно быть стыдно, старому греховоднику. — Шмидт ухмыльнулся и подмигнул: — Или это кто-то другой не давал вам уснуть?
Оглянувшись, я увидела Герду, которая встала из-за стола и, рискованно перегнувшись через него, старалась услышать, о чем мы говорим. Шмидт тоже это заметил. Покачав головой, он укоризненно произнес:
— В этом заведении не умеют уважать конфиденциальность. Пойдемте ко мне в кабинет, Вики, там мы будем одни и вы расскажете папе Шмидту...
— Нет, — отрезала я.
— Что — нет? Это был сэр Джон?..
— Все — нет, — пояснила я. — Нет, никто не тревожил моего сна, нет, я не пойду в ваш кабинет, нет, Карл Федер не... — Я запнулась, ухватив оборвавшуюся было нить благоразумия. Пусть лучше Шмидт думает, что у Карла были личные, а не профессиональные причины звонить мне. А может, так оно и было? Окружающий мир превращался в сплошной хаос.
— Увидимся попозже, Шмидт, — пробормотала я, высвобождая руку, — мне нужно... мне нужно... в туалет.
Никакого другого места, куда бы он за мной не последовал, я придумать не могла. Заперев за собой дверь кабинки, я рухнула на сиденье.
Рука у меня была красная и липкая. При определенном освещении клубничное повидло весьма напоминало свежую кровь.
Джон, несомненно, давал основания для тревожных снов. У него было больше смертельных врагов, чем у любого другого человека, с которым я когда-либо была знакома. Иногда и я превращалась для него в такого врага.
Впервые я встретилась с ним, когда охотилась за неким фальсификатором исторических ценностей. Никто не уполномочивал меня заниматься подобными вещами, я ввязалась в это дело из чистого любопытства и желания бесплатно провести отпуск в Риме и, можно сказать, получила по заслугам, влипнув в историю. Джон вызволил меня. Вообще-то он сам охотно участвовал в этом мошенничестве до тех пор, пока другие не задумали меня убрать. Впрочем, по его собственному признанию, галантность была здесь ни при чем, просто он не одобрял убийств по практическим соображениям. Как он выразился, «наказание становится намного суровей».
Я вовсе не собиралась в него влюбляться. В сущности, он не мой тип: всего на дюйм выше меня, отнюдь не богатырского телосложения, черты лица (за исключением одной-двух) приятные, но заурядные. Не знаю, почему я в конце концов очутилась в том маленьком отеле в Трасте-вире. Из благодарности? Женского сочувствия к раненому герою? Любопытства? Или из-за кое-каких исключительных обстоятельств? Опыт оказался памятным, и, возможно, то была худшая в моей жизни ошибка.
Следующее краткое свидание в Париже вышло и неловким, и дорогостоящим. Утром я проснулась оттого, что полиция колотила в дверь. Джон исчез. Естественно, не оплатив счета.
Почему же спустя несколько месяцев я снова откликнулась на его загадочную весточку из Стокгольма? Я сказала себе, что хочу вернуть ему парижский должок, ответить на вызов и сыграть с ним по его же правилам. (Так я себя уговаривала.) Поначалу план представлялся относительно безобидным — я была нужна Джону, чтобы получить доступ к некоему ничего не подозревавшему старику, у которого в саду за домом случайно оказался зарыт клад. Но когда еще одна группа мошенников нацелилась на те же сокровища, все обернулось кошмаром. То была моя первая встреча с безжалостными профессионалами подпольного мира искусств, и я искренне надеялась, что она станет последней. Джон тоже профессионал, но по сравнению с Максом, Хансом, Руди и их боссом Лифом он казался маленьким лордом Фаунтлероем. Джон раздражал их еще больше, чем меня, а с моей точки зрения, он, безусловно, был меньшим из двух зол. Таким образом, нам снова пришлось действовать заодно, чтобы спастись. Мое отрицательное мнение о нем не изменилось, хотя...
Это было одно из самых ярких приключений в моей жизни, которую и без того не назовешь такой уж бесцветной. Я пыталась пересечь в протекающей лодке очень глубокое и очень холодное озеро во время страшной грозы, работая веслами изо всех сил, в то время как убийца — любитель водного спорта, уцепившись за нос лодки, полосовал меня ножом. Я уже смирилась было с тем, что придется умереть молодой, когда над бортом появилась голова Джона. Он был безоружен и тяжелее весом, но ему удалось отвлекать внимание Лифа до тех пор, пока я не причалила к берегу. Тело Лифа нашли позднее. Джон так и не объявился — ни живой, ни мертвый. Все, кроме меня, решили, что он тоже утонул. А спустя восемь месяцев, не получив от него ни словечка, и я начала сомневаться.
Дело, связанное с троянским золотом, дало предлог связаться с Джоном по анонимным каналам — единственным, известным мне. Честно говоря, меня удивило, что он откликнулся, так как однажды сказал, что я приношу ему одни несчастья.
Счастья у него и без меня не прибавилось. Пару раз он вытаскивал меня из беды и в последнем случае сам изрядно пострадал, а это противоречило его принципам, которые он как-то мне изложил: «Иных людей возможно убедить в том, что они избрали неверный путь, лишь как можно чаще и сильнее нанося им болезненные удары. Но я против того, чтобы удары наносились мне».
Афера с троянским золотом окончилась еще одним происшествием, несомненно, вызвавшим у Джона такое же негодование, какое вызывала мысль о возможности нанесения ему удара. Я безжалостно воспользовалась положением человека, который был избит, измочален и истекал кровью, чтобы вырвать у него признание в любви. Слово «люблю» он употреблял и прежде, но оно всегда относилось к Шекспиру, Джону Донну или иному литературному гению. Фразы, которые я вытянула из него в тот день, были удручающе банальны и прямолинейны. Никакими литературными достоинствами они не обладали.
С той мимолетной встречи прошло девять месяцев. Видела я Джона за это время всего трижды, но почти каждую неделю получала от него какую-нибудь весточку — то открытку, то забавный подарок, то несколько слов на автоответчике — ровно столько, сколько требуется, чтобы сообщить, что у него все в порядке.
Последняя открытка пришла в конце августа — шесть недель назад. И с тех пор больше ничего.
Я встала и пошла к умывальнику смыть с руки повидло. Нужно выйти из музея и позвонить Карлу Федеру из киоска или из кафе: не хотелось, чтобы Герда подслушала наш разговор.
«Лицо», о котором шла речь в донесении агента Буркхардта, наверняка Джон. Он был единственным жуликом, которого я знала настолько хорошо, — а я была одной из немногих людей в мире, которые знали его настолько хорошо, — одной из немногих, кто видел его au nature и мог узнать, какие бы уловки он ни предпринял. Он все равно не сможет скрыть от меня форму рук, длинные ресницы или...
За шесть недель — ни единого слова! Как он мог так обойтись со мной, негодяй! Насчет любви я не обманывалась, склонна была воспринимать его декларацию на этот счет скептически и признанием на признание так и не ответила; но если он решил порвать отношения, обязан был сделать это по меньшей мере вежливо.
Мне, конечно, пришло в голову, что Джон сам передал информацию о Каирском музее Буркхардту. Он поступал таким образом и прежде. Если это так, я действительно буду в безопасности. Джон — не убийца. («Что, никогда?» — «Ну, почти никогда»). В глубине души я уже знала, что все равно отправлюсь в этот проклятый круиз. Как сказал Буркхардт, такой шанс упустить нельзя.
IV
Я никогда не была сильна в покере. Играть с Карлом Федером в его игры перестала пару лет назад. Теперь мы снова договорились встретиться в кафе. Когда я пришла, он уже ждал, и, прежде чем открыть рот, я заметила его самодовольную ухмылку. Он прекрасно знал, что я клюну.
— Предположим, я соглашусь, — сказала я. — Это не означает моего согласия, но предположим. Почему мне нельзя ехать в качестве туристки? Не желаю ставить себя в дурацкое положение, притворяясь, что обладаю знаниями, которых у меня нет.
— Потому что вам неоткуда взять денег на такое путешествие, — ответил Карл. Его голос был таким же мягким, как взбитые сливки на его кофе. (Баварцы приправляют взбитыми сливками все, кроме разве что кислой капусты. Это одна из причин, почему я люблю Баварию.) — Да, конечно, мы могли бы придумать тетушку, которая умерла, оставив вам состояние, или еще что-нибудь в этом роде, но кто в это поверит? Зачем бы вы стали тратить свалившееся на голову наследство на подобное путешествие? Ваши профессиональные интересы, как вы сами справедливо заметили, лежат в иной области. Нет, позвольте мне закончить. — Он поднял палец и потряс им с видом дедушки, читающего наставление. — Легенда будет такова: вы согласились заменить заболевшего в последний момент коллегу. В этом, понятно, есть некоторое лукавство, но кто бы устоял перед такой возможностью? Вы будете читать лекции по... дайте подумать... гм... ну конечно! По средневековому исламскому искусству Египта. Это будет отлично, nicht?
— Nicht! — ответила я. — Я ничего не знаю о... А, черт, какая разница! На самом деле, Карл, существует только одна загвоздка — Шмидт.
—А что Шмидт? Всем известно, что он относится к вам с нежностью и по такому случаю даст вам отпуск.
— Нет! То есть да, отпуск он даст, но в этом-то и беда. Он тоже захочет поехать!
— Вот как? Но он не будет знать истинной цели вашего путешествия.
— О Боже. — Я схватилась руками за голову, отчего волосы тут же упали мне на лицо. Всю неделю я экспериментировала с прической, но так и не научилась аккуратно ее укладывать. Сколько бы шпилек я ни втыкала, конструкция норовила развалиться при первом же прикосновении.
Пока Карл собирал по всему столу мои шпильки, я пыталась объяснить:
— Среди всех моих знакомых у Шмидта самое бурное воображение. Будь я и впрямь невинной туристкой, он бы все равно не сомневался, что у меня есть тайная цель — нечто романтическое, как он выражается. Он повсюду будет совать свой нос, перевернет все вверх тормашками, непременно попадет в беду, и мне придется его выручать. Если поедет Шмидт, не поеду я. Это мое последнее слово.
Карл задумался. Он не был знаком с особенностями характера Шмидта так же хорошо, как я, но кое-что и он слышал.
— Понимаю. Что ж, дорогая Вики, не беспокойтесь. Мы найдем способ его обезвредить.
Мне не понравилось, как он это произнес.
— Надеюсь, вы не причините ему вреда, Карл? Никаких наездов со скрывшимся с места происшествия водителем, никаких сломанных ног...
— Неужели вы думаете, что мы на такое способны?
— Вы, может быть, и нет, но если у меня создалось верное впечатление о герре Буркхардте, то он и его помощники сделают это не задумываясь. Я не шучу, Карл. Если хоть один волос упадет из усов Шмидта, я всем расскажу, что вы задумали.
— Не сомневаюсь, — сдержанно сказал Карл.
— И правильно делаете, черт возьми. Ну ладно. Если вы можете нейтрализовать Шмидта, я согласна. Что дальше?
— Все приготовления мы возьмем на себя. Надеюсь, паспорт у вас в порядке? Хорошо. Визу, билеты и все необходимые документы вы получите через несколько дней. Моя секретарша запишет вас на прием к врачу, но прививки за вас она, к сожалению, сделать не сможет — от гепатита, брюшного тифа, сыпного тифа...
— Фу, — фыркнула я. — Ненавижу уколы. Все это действительно необходимо? Мне казалось, это развлекательный круиз.
— Мы не можем рисковать делом — вдруг вы заболеете? — серьезно ответил Карл. Он достал из нагрудного кармана толстый конверт из плотной бумаги и вручил его мне. — Должен попросить вас расписаться в ведомости. Аптечку, фотоаппарат, бинокль и тому подобное мы обеспечим, но молодой даме, полагаю, самой захочется купить кое-что из одежды и личных вещей.
Конверт был очень толстым, улыбка Карла — очень вкрадчивой. Я расписалась:
— Мы уже поняли, что вы собой представляете, мадам, — сказала я, словно бы от его имени. — Осталось решить, сколько вы стоите.
— Bitte? — переспросил Карл.
— Не важно.
— Мы обо всем позаботимся, — повторил он. — Вам ничего не нужно делать... Простите, что вы все-таки сказали?
Он прекрасно понял, что я сказала, но ему не хотелось думать, что дама может выражаться подобным образом. Я отодвинула стул и встала.
— Что-нибудь еще?
Карл снова полез в карман. То, что он из него извлек, представляло собой красочную глянцевую брошюру. Она была сложена пополам в длину, чтобы ее можно было вложить в карман. Карл развернул и вручил ее мне.
На обложке под названием, выполненным изящным шрифтом, красовалась фотография Сфинкса на фоне пирамид Гизы. Это был великолепный снимок: пирамиды цвета тусклого золота, а над ними — ярко-синее чистое небо. Улыбку Сфинкса как только ни описывали — таинственная, загадочная, задумчивая... Но в тот момент мне отчетливо показалось, что она напоминает самодовольную ухмылку Карла Федера.
V
Две недели спустя я сидела на уступе скалы, созерцая оригинал. Я пыталась не смотреть в глаза Сфинксу: он по-прежнему ухмылялся.
Реальность оказалась не столь привлекательной, как вид на снимке. Должно быть, фотограф был мастером или волшебником, сумевшим удалить из своей композиции лишние предметы. А их набралось предостаточно, и все более или менее неприглядные. Верблюды (их при всем желании красивыми животными не назовешь), туристы (то же самое), гиды и уличные торговцы в грязных развевающихся галабеях, лавки дешевых сувениров, строительные леса, колючая проволока, времянки, остатки ветхих ограждений и прочих конструкций. Однако лишь педанту подобные пустяки могли бы помешать видеть главное. Пирамиды были чудесны. И Сфинкс был бы великолепен, несмотря на повреждения и шрамы, если бы не ухмылялся. Доставляло ли мне удовольствие то, что я видела? Нет, не доставляло.
Руки мои опухли и воспалились от слишком большого количества уколов, но не это беспокоило меня. Солнечные лучи беспощадно били в голову и обжигали плечи, но мне было безразлично. Меня слегка подташнивало, но не оттого, что я съела что-то не то.
Небольшая группа людей собралась неподалеку вокруг человека, который, видимо, читал им лекцию. От прочих групп, покрывавших все пространство словно тучи саранчи, этих отличали сумки, перекинутые через плечо. Многие турагентства снабжают своих клиентов одинаковыми сумками, чтобы по их яркой расцветке находить потерявшихся, разбредающихся членов группы. Но таких бросающихся в глаза, как эти, не было ни у кого: на них чередовались широкие золотые, бирюзово-синие и оранжевые полосы — цвета, так часто встречающиеся в египетских драгоценностях. Такая же сумка с золотистой тесьмой и моим именем на бирке покоилась на песке у моих ног.
Я перевела взгляд на бумагу, лежавшую у меня на коленях. Это был список пассажиров. Моего имени в нем не значилось. Я должна была появиться и быть представлена после отплытия теплохода. Так полагалось по легенде о скоропалительной замене внезапно заболевшего приятеля. Этого требовала и элементарная предосторожность: о моем присутствии никто не должен знать заранее. Элементарная предосторожность, кисло подумала я. Что ж, она не помешает.
Часть пассажиров поднялась на борт накануне. Я же вместо этого отправилась в отель, а оставшуюся часть дня провела... догадайтесь где.
Для некоторых моих коллег несколько часов, проведенных в Каирском музее, — что кусочек шоколада для шоколадоголика. Этот музей до краев наполнен, набит, можно сказать, лопается от диковин. Со многими из них я была знакома по фотографиям и фильмам, но ничто не сравнится с оригиналом. К тому же менее значительные предметы древней материальной культуры, те, что не так часто фотографируют, оказались ничуть не менее прекрасными. Минут десять я изучала инкрустацию на маленькой шкатулке.
Истинная причина моего посещения, однако, омрачала удовольствие. Чем больше я видела, тем больше удивлялась, как это люди вроде Джона до сих пор еще не обчистили музей.
Я не в упрек, конечно. Вся эта страна — музей, и никто лучше меня не знает, сколько стоит в денежном выражении и сколько сил требует хранение древностей, не говоря уж о ведении раскопок. Египет — бедная страна с постоянно растущим уровнем рождаемости; здесь не хватает школ, больниц, рабочих мест и даже продуктов питания: половину из них она импортирует. Египтяне оказались в очень нелепой ситуации: орды туристов, от которых зависит экономика страны, медленно, но неумолимо разрушают сокровища, на которые приезжают посмотреть. В одной статье я прочла, что посетители гробницы Тутанхамона ежедневно выделяют двадцать пять пинт влаги, в результате чего влажность в маленьком помещении поднимается до уровня, чреватого разрушением красочного слоя и грунтовки. Даже камни, из которых сложены пирамиды и сделан Сфинкс, разрушаются под воздействием загрязненной атмосферы, а также из-за неумелых попыток реставрации.
Музей находился в бедственном и все ухудшающемся положении: он был грязен, переполнен, нехватка персонала не позволяла обеспечить безопасность хранения экспонатов. Некоторые витрины, похоже, можно было открыть моей шпилькой. В залах отсутствовали кондиционеры и приборы, контролирующие уровень влажности; через открытые окна проникали пыль и выхлопные газы с забитых машинами каирских улиц. Когда я выходила из музея, голова у меня шла кругом от избытка художественных впечатлений и от ужаса одновременно. Мне пришлось пробираться сквозь группу без умолку болтающих женщин, которые, ползая на четвереньках, скребли полы, и я поймала себя на том, что пристально всматривалась в их лица в поисках знакомых черт — аккуратно изогнутой ушной раковины, красивой линии высоких скул. Такой вид маскировки вполне соответствовал бы неординарному чувству юмора Джона.
Кем он прикинется на этот раз? Его обычный modus operandi предполагал скорее подмену и маскарад, нежели откровенную кражу; похищенный предмет должен быть крупным, настолько крупным по габаритам или художественной ценности, что его исчезновение не могло бы остаться незамеченным. Бог знает, что это будет на сей раз, возможностей здесь масса, начиная с золотого саркофага Тутанхамона.
Мне удалось убедить себя, что непосредственной опасности пока нет. Тургруппа покидала Каир через день; через три недели она вернется и пробудет здесь подольше. Видимо, именно тогда он собирается осуществить свое черное дело, используя остальных пассажиров как камуфляж.
На следующее утро я отправила свой багаж на теплоход, а сама поехала в Гизу на такси; с остальными членами группы мне предстояло соединиться, когда они сядут в автобус, который повезет их к пристани.
Я уже заметила Джона в списке пассажиров. Во всяком случае, я полагала, что это может быть он: кто же еще способен придумать такое смешное имя — Перигрин Фоггингтон-Смит. К тому же он имел наглость и прежде пользоваться вариациями этого своего любимого nom de guerre. Весьма похоже на него при его заносчивости и порой опасном чувстве юмора.
Джон, если это он, не был пассажиром. В списке значились также имена членов команды и персонала; Фоггингтон-Смит именовался приглашенным лектором, выдающимся египтологом из Бостона, автором нескольких книг вроде «Каста и род в Древнем Египте». Что бы, черт возьми, это могло значить? Интересно, как Джону удалось убедить «Галактик турз инкорпорейтед», что он именно то лицо, за которое себя выдавал? Насколько я могла судить, он действительно занимался египтологией, хотя и утверждал, что получил классическое образование; пару раз он обнаружил весьма незаурядное знакомство с предметом. Но я была уверена — ну почти уверена, — что никаким Фоггингтон-Смитом он на самом деле не являлся. Не в том дело, что египтолог не может оказаться преступником: ученые ничуть не благороднее простых людей. Но даже Джону не под силу найти время, чтобы совмещать чтение лекций, писание нудных научных трудов и карьеру виртуозного похитителя музейных ценностей. Или под силу?
Кто-то тяжелой поступью приближался ко мне; я подняла голову. На плече у женщины висела одна из тех самых пестрых сумок. Она тоже, должно быть, заприметила мою. Женщина явно была из тех, кто ничего не оставляет без внимания, — дама неопределенного возраста, среднего роста, коренастая, с немигающими серыми глазами под тяжелыми, нависающими бровями. Наверняка англичанка; ее светлая кожа уже покраснела, хотя и блестела от солнцезащитного крема. На даме была желтовато-коричневая блузка с длинными рукавами и бесформенная юбка цвета хаки, доходящая до щиколоток. Женщина показалась мне знакомой, и я знала почему; особ такого типа можно увидеть во многих английских фильмах: домохозяйка ли, директриса, упрямая ли старая дева, она оказывается либо детективом, либо главной подозреваемой.
Женщина, хмурясь, подтопила ко мне, и я вдруг почувствовала себя совсем юной, потому что выражение ее лица пробудило во мне тяжелые воспоминания о двоюродной бабушке Эрминтруде, которой решительно все во мне не нравилось и которая не считала нужным скрывать свое мнение.
— Вы — одна из наших, не так ли, дорогая? — поинтересовалась дама, указывая на сумку. — Вы, должно быть, новенькая, поэтому я подумала, что мне следует убедиться, знаете ли вы, где стоит наш автобус и что мы скоро отправляемся. Вам лучше пойти со мной, чтобы не опоздать, в таком месте, как это, не стоит оставаться одной, аборигенам захочется воспользоваться положением беззащитной привлекательной молодой дамы, моя фамилия Тригарт, зовите меня Джен, здрасьте, — без пауз произнесла она.
— Привет, — бодро ответила я.
— А где ваша шляпа? — Джен свирепо глянула на меня. — Ужасно неразумно с вашей стороны ходить без шляпы. У вас прелестный цвет кожи, но солнце здесь убийственное, вы рискуете схлопотать тепловой или солнечный удар.
— Я ее забыла, — кротко оправдалась я. — У меня есть шляпа. Я просто забыла ее надеть.
— Больше не забывайте! Как вы сказали вас зовут?
— Вики. Вики Блисс. — У меня не было оснований темнить, все равно через несколько часов она узнает мое имя.
— Вас нет в списке пассажиров. — В ее тоне послышались прокурорские нотки.
— Да, я попала в этот круиз лишь в самый последний момент. Мой приятель вынужден был отказаться из-за болезни и...
— Понимаю. — Она ослабила бдительность. На ее лице появилась не то чтобы улыбка, но некоторое ее предвестие. — Рада буду видеть на борту еще одну молодую особу. Большинство пассажиров — практически старые маразматики. Моему сыну и его жене будет приятно иметь собеседницу-сверстницу. Не скажу, что они... — Тут она подняла голову и посмотрела через мое плечо, выражение ее лица так переменилось, что я невольно оглянулась. Оказывается, она умеет улыбаться! — Да вот и они! Наверное, ищут меня. Дорогие, позвольте представить вам...
Дальше я ничего не слышала. Обернувшись, я внезапно оглохла, как после стремительной перемены высоты.
На вид ей можно было дать не больше восемнадцати — двадцати. Кожа ее имела тот изысканный светлый оттенок, какой бывает только у англичанок, лицо в форме сердечка обрамляла словно облако копна вьющихся темных волос. Вот что я увидела, равно как и то, что макушкой она едва доставала ему до подбородка, что, несмотря на загар, он смертельно побледнел и что взгляд его стал непроницаемым, а глаза превратились в подобие плоских голубых кружков, нарисованных на бумаге.
Девушка щебетала и улыбалась. Слух вернулся ко мне на середине ее фразы: «... называйте меня Мэри. А это... — Она запрокинула голову и сияющими глазами посмотрела на него. — Это Джон».
Он не терял самообладания, выдавала его лишь бледность, с этим у него всегда были проблемы. Голос звучал ровно и холодно:
— Здравствуйте. Нам следует поторопиться, все уже ушли. Мама...
Она отклонила предложенную им руку:
— Нет, дорогой, я вполне в состоянии пройти еще несколько ярдов без помощи. Ты выглядишь немного... Ты хорошо себя чувствуешь? — Он нахмурился, и она поспешно добавила: — Ах, дорогой, я снова суечусь, да? Обещаю, больше не буду. Пойдемте, Вики, мы с вами будем поддерживать друг друга.
Она не нуждалась в помощи и держалась на ногах гораздо лучше меня. Я же ковыляла рядом, вознося хвалу небесам за неровную дорогу, жару и необходимость поспешать, которыми можно было объяснить мое прерывистое дыхание. Позади я слышала воркующие голоса и мягкий серебристый смех.
Автобус оказался одним из современных огромных монстров с кондиционированным воздухом. Как только мы уселись, по салону прошел стюард с подносом.
— Минеральная вода, — любезно предлагал он, — апельсиновый сок, «Мимоза»...
В моем оцепеневшем мозгу шевельнулось воспоминание: «Мимоза» — это что-то алкогольное. Шампанское? Какая разница! Я схватила бокал и залпом выпила.
Джен села рядом со мной. Впереди, через несколько рядов, я могла наблюдать знакомые очертания изящного черепа со светлой шевелюрой. Головка Мэри не виднелась над спинкой кресла, девушка была слишком миниатюрна.
Не помню, говорила ли я уже, что мой рост — почти шесть футов?
Быть может, алкоголь прочистил мне мозги, хотя вряд ли: в проклятом напитке не было почти ничего, кроме апельсинового сока. Я повернулась к Джен. Гиневра? Он как-то сказал мне, что так зовут его мать, тогда я восприняла это как шутку, теперь решила проверить.
— Гиневра, — обратилась я к Джен. Голос у меня, похоже, не пропал.
Она не спросила, откуда я знаю ее полное имя, видимо, подумала, что сама мне его сообщила. Она не могла упомнить, что говорила, а чего — нет, потому что не умолкала ни на миг. Гордо вздернув подбородок, она заявила:
— Мы из старого корнуоллского рода. «Три», «Пол» и «Пен» — знаете известный стишок? Фамилии, начинающиеся на эти три слога, выдают корнуоллское происхождение. По преданию, сам король Артур был нашим дальним предком. Моего отца звали Гэвин, а его отца — Артур. С материнской стороны...
— С материнской стороны, — повторила я, чтобы показать, что слушаю ее внимательно, и сделала знак стюарду. Жадно глотая еще одну «Мимозу», я пропустила несколько следующих фраз.
—... на самом деле лишь отдаленное отношение к египтологии. Собираясь выйти замуж, я решила передать родовое имя кузену. Бедный Агривейн! Я редко видела его, он вечно уезжал то на одну, то на другую войну.
— Агривейн?
— Да, я его называла именно так. Вообще-то при крещении ему дали имя Альберт, и друзья, если не ошибаюсь, звали его Эл. Такое заурядное имя! Это он настоял, чтобы мы назвали сына Джоном. Я хотела назвать его Персивалем или Галахадом.
Я поперхнулась «Мимозой». Джен добродушно похлопала меня по спине. Потом лицо ее омрачилось:
— Ах, милая, надеюсь, я не рассердила своего мальчика. Мужчины так не любят, когда кто-то замечает их слабости, они, знаете ли, так чувствительны в этом отношении. Я пообещала себе, что не буду суетиться вокруг него, особенно теперь, когда у него есть жена, которая станет о нем заботиться, но он так болел прошлой зимой... Упал, катаясь на лыжах, а потом началось воспаление легких. Теперь, кажется, все позади, но я беспокоюсь.
— Упал, катаясь на лыжах, — повторила я, как попугай. Джон был не лучшим в мире лыжником и упал плашмя и без того уже разбитым лицом вниз, пытаясь добраться до места, где некий мерзкий субъект собирался вот-вот проделать со мной нечто отвратительное, перед тем как совсем прикончить. Однако больше всего Джону досталось, когда он добрался до места и сошелся с негодяем врукопашную, а также во время начавшегося вслед за этим схода лавины. Я не знала о его болезни, но сообщение о ней меня не удивило. Если бы он вместо того, чтобы тайно бежать, остался на несколько дней в постели, может, ничего и не было бы. А я не стала бы ему докучать.
К счастью, Джен не заметила, что я отвлеклась, она получала удовольствие от самой возможности говорить. Я тихонечко потягивала свое шампанское с апельсиновым соком, в то время как она радостно продолжала рассказывать, как боялась, что ее дорогой мальчик никогда не остепенится — «он ведь так привлекателен для женщин», о скоропалительном ухаживании — «он познакомил меня с ней всего несколько недель назад» и о том, как они настаивали, чтобы она провела вместе с ними их медовый месяц.
— Медовый месяц, — повторил попугай.
— Да, они поженились на прошлой неделе. Церемония прошла так мило, дома, в кругу лишь близких друзей... Разумеется, когда они первый раз предложили мне поехать с ними, я отказалась, но Мэри была так настойчива, а Джон сказал, что будет глубоко обижен, если я не соглашусь. Конечно, я собираюсь держаться от них как можно дальше.
Не помню, что еще она говорила.
Остальные члены группы были уже размещены по каютам накануне, поэтому мне не пришлось немилосердно долго ждать, пока стюард проводит меня в мою. Я лишь смутно сумела осознать, сколь она элегантна — удлиненное фигурное окно с маленьким балкончиком, огражденным перилами, ванная. Мои чемоданы были аккуратно сложены на специальной подставке у изножья кровати. Я отделалась от стюарда и рухнула в ближайшее кресло.
Иногда, особенно посреди ночи, когда, встав с постели, но окончательно не проснувшись, вы ковыляете через темную комнату и вдруг с размаха ударяетесь обо что-то кончиками пальцев ноги или плечом, болевой сигнал лишь через несколько секунд доходит до ваших заторможенных мозгов. Мне удалось задержать его на гораздо более длительное время.