Мэри съежилась на земле словно комок легкой зеленой ткани и спутанных темных волос. Джон рывком поставил ее на ноги:

— Давай убираться отсюда!

— Разве мы не подождем, пока приедет полиция? — проквакала я сдавленным голосом, сдерживая тошноту.

Джон не потрудился ответить. Волоча за собой спотыкающуюся жену, он уже удалялся, как всегда, возглавляя побег. Шмидт дернул меня:

— Он прав, стрельба может возобновиться. Пошли, здесь мы уже ничем не поможем.

Кажется, с этим были согласны все. Крича и толкаясь, люди хлынули к выходу. Истинное количество их ошеломило даже стражей, которые, впрочем, выглядели не менее потрясенными, чем посетители. Они беспорядочно размахивали винтовками, а один палил в воздух — надеюсь, что в воздух. Если они хотели остановить паническое бегство, то нисколько в этом не преуспели; услышав выстрелы, люди обезумели еще больше. Толпа вырвалась на автостоянку, нас вынесло вместе с ней.

Джон материализовался из пустоты, схватил Шмидта за воротник и закричал:

— Сюда!

Эд стоял возле машины. Увидев нас, он открыл заднюю дверцу и энергично замахал большим, тяжелым, смертоносным предметом, который держал в правой руке:

— В машину! Поехали!

Джон, все еще держа Шмидта за воротник, приподнял его над землей и буквально вбросил в машину, затем пинками погнал туда же меня, наступая на пятки. Запихнув вышеозначенные пятки вместе с ногами, которым они принадлежали, в салон автомобиля, он прыгнул туда сам. Дверца с треском захлопнулась, и машина рванула с места.

В конце концов мы кое-как разобрались с нашими руками и ногами. Эд сидел впереди, рядом с шофером. Пистолета больше видно не было. Мэри скорчилась в уголке; глаза ее были широко открыты, но взгляд оставался неподвижным, словно остекленевшим. Ее прелестное платье измялось и покрылось пылью. Пристроившись на откидном сиденье напротив нас, Джон пальцами расчесал взъерошенную шевелюру. На нем не было ни царапинки, так же, впрочем, как и на Шмидте, благоразумно сумевшем упасть на меня. Я же испачкала кровью всю дорогую бархатную обивку автомобиля Лэрри.

Я ожидала, что последует визит, если не реприманд, со стороны полиции. Но мне следовало бы догадаться, что по отношению к такой персоне, как Лэрри, подобная вульгарность здесь недопустима. Шмидт сидел в моей комнате и умолял позволить ему намотать ярды бинта на мои израненные ноги и руки, когда слуга постучал в дверь и, войдя, сообщил, что хозяин ждет нас на террасе, где приготовлены напитки.

Все остальные уже собрались там. Мэри переоделась. Теперь она была в белом — и с греческими сережками. Лэрри засуетился, увидев мои ссадины, но я пресекла поток его сочувствий:

— Это всего лишь царапины и ушибы. Со мной все в порядке, чего не скажешь о бедном Жане Луи. Это ведь был он, правда? Я не... не совсем уверена.

— Так мне сообщили. На нем, разумеется, была представительская карточка.

Оставаясь в любых обстоятельствах безупречным хозяином, Лэрри, прежде чем сесть в кресло, подал мне стакан, а затем прикрыл ладонью глаза:

— Содрогаюсь при мысли, что придется сообщить об этом его родителям. Они так гордились им.

По щеке Шмидта скатилась слеза.

— Furchtbar, ужасно, страшно. И именно в тот момент, когда сбылась его заветная мечта. Что вы теперь будете делать с Институтом, Лэрри?

Одетый с иголочки, вальяжно развалившийся в кресле Джон произнес, растягивая слова:

— Говорят, у каждого облака есть свой серебряный ореол. Кажется, нынешний ореол — для Фейсала. Или вы собираетесь назначить директором кого-нибудь другого?

Даже Лэрри с трудом удалось сохранить любезное выражение лица при этих жестоких словах. Он лишь коротко ответил:

— Фейсал, разумеется, займет эту должность. Сейчас он будет здесь. Нам нужно обсудить множество дел, поэтому я оставлю вас, когда он придет, заранее прошу меня извинить.

— А террористов поймали? — спросила я.

— Еще нет. Там была большая неразбериха. Полиция произвела облаву и арестовала...

— Наиболее вероятных подозреваемых, — тихо сказала я. Из того, что я знала о следственных органах госбезопасности, можно было заключить, что ничего хорошего «наиболее вероятных подозреваемых» не ждет.

Джон поставил стакан на стол и встал:

— Пожалуй, пойду поплаваю. Кто-нибудь со мной?

Мэри отрицательно покачала головой. Шмидт с сомнением произнес:

— Мне кажется, это не совсем уместно.

Заложив руки в карманы и насвистывая, Джон неторопливой походкой направился в дом. Слух у него безукоризненный. Я узнала мелодию «Смерти на шоссе». Сегодня он превзошел самого себя по части бестактности. В отличие от того, о чем поется в этой песне, в нашем происшествии виски не было, зато было много крови. И я не слышала, чтобы кто-то молился.

Лэрри попытался освободить Шмидта от угрызений совести:

— В конце концов вы едва знали беднягу...

Но Шмидт не пошевелился. Я не хотела бы, чтобы у кого-то создалось впечатление, будто он недостаточно чувствителен, но, подозреваю, что им руководили не только соображения приличий. Видимо, желание поесть, выпить и получить побольше информации было еще сильнее. Отдавая должное закускам, он засыпал Лэрри вопросами. Ранен ли кто-нибудь? Установлено ли, с какой целью совершена террористическая акция? Где была заложена бомба и как приведена в действие?.. Бленкайрон не знал ответов. Наконец слуга сообщил, что Фейсал ждет Лэрри в кабинете, и тот, извинившись, вышел. Шмидт решил, что теперь не грех и искупаться. Поскольку я не могла решить, что лучше: вести задушевную беседу с беременной женой или любоваться великолепными мускулами мужа беременной жены, то удалилась к себе в комнату.

Я тоже не знала ответов на вопросы, которые Шмидт задавал Лэрри, зато мои, надо признать, неотчетливые воспоминания о случившемся подсказывали еще несколько, не пришедших в голову Шмидту. Я видела огромную воронку в земле и клубы пыли, но ни одна колонна не упала и ни на одном сфинксе не осталось ни царапины. Я видела множество лежавших на земле тел, но лишь одно из них было безусловно мертвым. Убийство иностранца, к тому же иностранного археолога, наделает много шума. «Наиболее вероятные подозреваемые» всегда имеются на всякий пожарный случай, но в данном случае им, боюсь, была предназначена роль козлов отпущения. Истинные же преступники, чья вина может быть доказана в судебном порядке, найдены не будут. (Прошу обратить внимание на терминологию. Мы, известные сыщики-любители, обожаем выражаться, как профессионалы.)

Не могу сказать, что в тот момент я ощущала себя таким уж профессионалом. То, что я чувствовала, можно было назвать страхом, от которого во рту становится сухо. Обрывки и осколки некой гипотезы расползались в голове, словно изворотливые жучки со множеством ножек, и каждый раз, когда я пыталась прихлопнуть хоть одного, бросались в укрытие за твердыню моей глупости. Весь план, казалось, настолько противоречил здравому смыслу, что я бы умерла от смеха, окажись его автором кто-то другой, кроме Джона.

Тем не менее одно обстоятельство представлялось мне ясным и очевидным, и за ужином я старалась придумать предлог, чтобы поговорить о нем, но так, чтобы не усугубить дела. Лэрри не ужинал с нами. Он передал свои извинения и сообщил, что будет занят весь вечер. Сам Бог посылал мне возможность что-то предпринять.

— Мне очень неловко злоупотреблять гостеприимством Лэрри, — заметила я, ковыряя ложкой в восхитительном фруктовом салате. — Он слишком благовоспитан, чтобы сказать это, но, уверена, мы осложняем ему эти дни. Дело не только в том, что он готовится к отъезду, но и в том, что в связи со смертью Жана Луи у него возникло множество новых административных проблем. Как вы отнесетесь к тому, чтобы переехать в отель, Шмидт?

Обычно Шмидт согласен на все, лишь бы быть вместе со мной, но тут вдруг проявил непокорность:

— Но, оставшись, мы сможем помочь и утешить нашего бедного друга...

— Сомневаюсь, что вы можете оказать ему ту помощь, какая требуется, — сухо сказал Джон. — Думаю, Вики пришла в голову очень правильная мысль. Мы, разумеется, будем скучать по вас, когда вы нас покинете. Оба.

Если это был не намек, значит, я ничего не смыслю в намеках. По тому, как Джон поднял бровь, я также догадалась, что это была цитата из какой-то обожаемой Шмидтом кантри-баллады. Среди них есть множество, посвященных тоске по ушедшим, причем в большинстве случаев слово «покидать» означает в них не просто временный уход со сцены.

Ужин тянулся мучительно долго, главным образом из-за того, что Шмидт сполна отдавал должное каждому блюду. Похоже, у остальных особого аппетита не было. Когда мы перешли на террасу, чтобы выпить кофе, слуга отвел меня в сторону: «Один джентльмен хочет видеть вас, мисс», — тихо сказал он.

Он ждал в холле. Сначала я его не узнала. Видимо, он оделся для похорон: черный пиджак, темный галстук. Лицо его производило такое же похоронное впечатление, как и костюм.

— Фейсал? — удивилась я.

Попытка улыбнуться ему явно не удалась.

— Я был у мистера Бленкайрона и подумал... надеялся уговорить вас пойти со мной в кафе.

У меня было много причин счесть эту идею неудачной.

— Не думаю, Фейсал, не сегодня.

Он переложил свой кейс в другую руку, правой крепко схватил меня за локоть и понизил голос почти до шепота:

— Вики, прошу вас. Совсем ненадолго. Это не то, что вы думаете. Неужели вы полагаете, что у меня сейчас есть настроение что-то праздновать? Мне просто нужно с вами поговорить.

С моей стороны было множество причин счесть эту идею не такой уж неудачной. Он видел, что я начинаю сдаваться, и тем же хриплым шепотом продолжил:

— Мы пойдем в отель турагентства или в «Уинтер пэлэс» — туда, где вы будете чувствовать себя уютно. Ну пожалуйста.

— Ну-у-у...

Он чуть ли не силой потащил меня к дверям. Я сделала слабую попытку воспротивиться под предлогом того, что мне нужно привести себя в порядок и взять сумочку, но он пресек ее: я и так прекрасно выгляжу, а сумочка не понадобится, потому что он сам привезет меня домой.

Что касается последнего, то так оно и случилось, хоть и несколько не соответствовало моим ожиданиям.

Я почувствовала облегчение, увидев такси, а не лимузин-мастодонт Лэрри, и даже еще большее облегчение, услышав в распоряжении (в целом мне непонятном), которое отдавал водителю Фейсал, слова «Уинтер пэлэс». Мы не пошли в отель, а уселись на веранде, заполненной народом. Я заказала кофе и сразу перешла к делу:

— Давайте не будем терять времени. Что стряслось?

— Можете задавать вопросы.

— Я только что задала. Это имеет отношение к смерти доктора Мазарэна? Неплохой трамплин для вас.

На его лицо легла необычная коричневато-серая тень:

— Надеюсь, вы не думаете, что я к этому причастен?

— Если бы думала, не сидела бы здесь. Но вы — член одной из... э-э-э... революционных организаций, не так ли?

Лицо Фейсала посерело еще больше.

— Если хотите, чтобы меня прямо отсюда уволокли в тюремную камеру, откуда я никогда больше не выйду, говорите, пожалуйста, чуточку погромче.

— Простите.

Фейсал выпил свой кофе и заказал еще.

— Забудьте о политике, она не имеет никакого отношения к тому, что происходит. Думаю, вы и сами это понимаете.

Он замолчал, выжидательно глядя на меня.

Не много же он сообщил, но и этого было достаточно, чтобы укрепить мои подозрения. Однако, как бы я ни умирала от желания (читать: «очень хотела») узнать побольше, я не собиралась обсуждать свои предположения с тем, кого подозревала.

— Продолжайте, пожалуйста, — сказала я. Фейсал достал платок и вытер лоб.

— Я, конечно, использовал неподходящий случай в качестве предлога для этой встречи, но не мог уйти просто так и оставить вас в очень рискованной ситуации. Я собираюсь на время скрыться, и вы должны сделать то же самое. Могу отвезти вас в одно место, где вы будете в безопасности.

Я застонала:

— Зачем, ну зачем я все это делаю?! Казалось бы, должна была уже кое-чему научиться! Нет, Фейсал, спасибо. — Я осмотрелась вокруг. — Если позволите, пройдусь между столиками с протянутой рукой и соберу несколько долларов, чтобы нанять такси...

— И вернуться в логово льва?

— А вы предпочитаете отправить меня прямо на раскаленную сковороду? То, что вы предлагаете, означает из огня да в полымя.

— Я же сказал вам...

— Вы мне ничего не сказали! Я услышала лишь о каких-то смутных опасностях. Доверьтесь моей способности здраво мыслить, Фейсал, назовите хоть две — черт, согласна и на одну причину, по которой я должна принять ваше предложение.

Теперь застонал Фейсал. Видимо, со стороны мы напоминали двух больных собак.

— Мне велели показать вам вот это, — он открыл кейс и достал листок бумаги.

На нем ничего не было написано. Это был пустой лист черной бумаги величиной приблизительно в восемь квадратных дюймов.

Я почувствовала, как кровь медленно уходит из моих головных сосудов — сначала застыл мозг, потом голосовые связки. В течение нескольких минут из моего горла вырвалось лишь нечленораздельное бульканье. Наконец я снова обрела дар речи:

— Кто вам это дал? Лэрри? Макс?

— Кто такой Макс? — Либо он действительно был озадачен, либо мог давать уроки сценического мастерства самому Лоренсу Оливье.

— Он вырезает силуэты, — пробормотала я, не отрывая глаз от черного листа. — Это его хобби. Другие увлечения — мошенничество, воровство и убийство. Произведения искусства и антиквариат — его специальность. Я думала, он в тюрьме. Как, черт побери, он...

Я отодвинула стул и встала:

— Мне нужно увезти отсюда Шмидта. Если Макс — один из них... О Господи, конечно! Это должен быть Макс! Он тщательно избегал встреч со мной, но мне следовало догадаться, что в тот раз, когда мы увиделись впервые, он мог носить парик...

Некоторое время я шарила рукой под столом в поисках сумочки, потом вспомнила, что у меня ее с собой нет. Когда, ничего не видя перед собой, я направилась на улицу, Фейсал крепко схватил меня за руку:

— Подождите минуточку. У вас нет денег на такси.

— Я попрошу водителя подождать. Ровно столько, сколько понадобится, чтобы взять Шмидта и мою сумочку.

— Я еду с вами. Подождите секундочку.

Он швырнул на стол несколько банкнот и подхватил свой кейс, не выпуская при этом моей руки. Когда я все же оторвалась от него, он сказал:

— Думаю, теперь вы убедились, что опасность реальна? Поедемте в то место, о котором я вам говорил.

— Без Шмидта — никуда!

Перед отелем выстроились в ряд несколько обшарпанных машин. Я открыла дверцу первой, полагая, что это такси, и влезла внутрь. Фейсал — за мной.

— Я вернусь за Шмидтом после того, как отвезу вас...

— Нет, нет! Шофер!

Фейсал сгреб меня и прижал так, что чуть не сломал ребра, одновременно объясняя водителю дорогу. Я не поняла ни слова, но была уверена, что он назвал не тот адрес, какой назвала бы я. Я попыталась освободиться:

— Отпустите меня, черт бы вас побрал!

— Разумеется, — сказал Фейсал, разнимая руки. Я упала на спинку сиденья, и он врезал мне по челюсти.

Должно быть, он сделал мне какой-то укол, потому что проснулась я только утром. Очень ранним утром: нежно-розовые лучи восходящего солнца прелестно окрашивали пол... пол чего? Я не стала осматривать помещение, где очутилась, а сразу же бросилась к двери. Меня не удивило, что она оказалась заперта. Единственное окно в комнате было забрано декоративной железной решеткой, скорее всего старой — на черном металле виднелись полоски ржавчины, но функцию свою она выполняла исправно, как я могла убедиться, подергав ее. Интересно, решетку вставили, чтобы люди не могли проникать сюда или отсюда? Впрочем, каково бы ни было ее предназначение, она вполне пригодна, чтобы удержать меня здесь.

Уровень адреналина в крови снизился, и меня охватила дрожь и слабость. Шатаясь, я вернулась к кровати и присела на край.

Оглядев комнату, я вынуждена была признать, что мне случалось бывать запертой и в худших местах. Мебель выглядела так, словно ее только что привезли из местного магазина для покупателей с низким достатком, но была чистой и абсолютно новой. Кроме кровати, из удобств имелись стол, лампа и два стула с прямыми спинками. На столе стояли кувшин (пластмассовый), полный воды, стакан (пластмассовый), таз (вы уже догадались), лежали кусок мыла, полотенце и роман в мягкой обложке, впрочем, обложка отсутствовала. Я взяла книгу в руки. Это был роман Валери Вандин. Я швырнула его через всю комнату.

Дверь была только одна. Кое-какой опыт у меня имелся, ведь я выросла на ферме, поэтому нашла то, что искала, — оно было целомудренно спрятано под кроватью.

Обойдя комнату раз сорок или пятьдесят, я подняла брошенную книгу и начала читать.

Чувственная Мадлен де Монморанси уже второй раз отбивалась от злодея, когда я услышала за дверью какой-то звук. Книга и мои ступни соприкоснулись с полом одновременно. В комнате не было ничего, что могло бы послужить оружием, поэтому полагаться приходилось на ловкость, хитрость и голые руки, что ставило меня, следует признать, в невыгодное положение.

Но когда я увидела фигуру, возникшую в дверном проеме, кулаки мои сами собой опустились. Сколь угодно причудливая игра моего воображения не могла бы породить подобного видения.

Росту в ней было фута три, а лет — около ста, и ни единого зуба во рту. Черные одежды закрывали все, кроме лица и кистей рук, — обычный наряд правоверной мусульманки. У себя дома, где нет никого, кроме женщин, паранджу надевать не обязательно. Показав мне свои десны, что, может быть, и не означало улыбки, она бочком протиснулась в комнату и поставила на стол поднос.

Там, откуда я прибыла, бить старых дам кулаком не принято. Мой изумленный взгляд, вероятно, ободрил ее. Выпрямившись, отчего рост ее увеличился дюймов на шесть, она указала на дверь, а потом сделала вращательное движение своей костлявой кистью — один раз, второй, третий. Я поняла: три двери, три замка отделяют меня от воли.

Я уж было подумала, не пренебречь ли условностью насчет того, что старых дам бить нельзя, и не пнуть ли ее — не сильно, разумеется, так, чуть-чуть, как вдруг она проворно отпрыгнула назад, словно египетский сверчок. (Они черные, очень большие и не летают, а перемещаются с места на место прыжками, как кузнечики.) Прежде чем я успела сдвинуться с места, старушка была уже за дверью, которая с грохотом захлопнулась, и я услышала, как поворачивается ключ в замке.

Я даже не выругалась: была слишком ошарашена, чтобы сердиться. Что же это за чертова тюрьма? Где, черт возьми, я нахожусь? Кто, будь он неладен, все это устроил?

К тому времени, когда я выпила кофе и сжевала кусочек плоского пресного хлеба, я отлично знала ответ на последний свой вопрос, больно уж очевидно вся ситуация, включая и бабушку-Моисея, носила характер некой фантасмагории. Интересно, откуда он ее выкопал? Вот почему, пятьюдесятью страницами позже, услышав, что ключ в замке снова поворачивается, я не стала даже утруждать себя, становясь в атакующую позу. Там, где замешан Джон, с голыми руками делать нечего. Против него требуется водяная пушка.

Мужчина, который вошел, имел такой же самодовольный вид и так же снисходительно ухмылялся, но это был не Джон. Это был Фейсал.

— А у вас нет чего-нибудь из Барбары Майклз или Шарлотты Маклеод? — спросила я, помахав книгой. — Не выношу Валери.

Фейсал удобно устроился на стуле.

— Неверная реплика. Вам полагалось бы сказать нечто вроде: «Как вы посмели!» или «Что вам от меня нужно?» — а я должен был бы посмотреть на вас с вожделением.

— Не будем жонглировать словами, — сказала я. — Кто эта старая дама?

— Моя бабушка.

— Вы, низкий негодяй! Постыдились бы втягивать в свои сомнительные дела невинную старушку! Невинную?

— О, абсолютно. Она думает, что у меня к вам личный интерес.

— Так, постойте. — Я не поверила ему, но на всякий случай решила встать с постели и, пододвинув стул, уселась напротив. — Значит, милая старомодная мусульманская бабушка поощряет похищение и насилие?

— Конечно, нет! — Фейсал был шокирован. — Просто она знает, что я неотразим для женщин, и думает, что вы пока ломаетесь. Однако не волнуйтесь, — продолжал он, пока я подыскивала слова, чтобы выразить свое негодование, — как бы мне ни хотелось победить вашу девичью стыдливость, вам не грозят никакие посягательства с моей стороны.

— Это почему же? Фейсал вздохнул:

— Думаю, сказываются годы, проведенные в Оксфорде. Когда долго носишь личину, она прирастает намертво. Кроме того, мне сообщили, сколько квадратных дюймов кожи с меня спустят, если я хоть взгляну на вас не так. Думаю, он имел в виду «Венецианского купца».

— Да, он любит цитировать Шекспира, — согласилась я. — Как благородно с его стороны позаботиться о моей девичьей стыдливости! Или он бережет меня на будущее?

Фейсал сложил руки на груди:

— Вики, пожалуйста, отнеситесь к этому серьезно. Здесь вы в полной безопасности. Возможно, это единственное место в Луксоре, где вы действительно в безопасности. Я снабжу вас дополнительными материалами для чтения, если хотите, только посидите несколько дней тихо.

Чтобы показать, что хладнокровна не менее, чем он, я тоже сложила руки на груди и вытянула ноги:

— А что случится через несколько дней?

— Я не спрашиваю, насколько вы осведомлены... — начал Фейсал.

— Вероятно, больше, чем думаю. Интересно, что за ключи к разгадке тайны я видела, но не распознала? Ведь именно поэтому вы предприняли этот поспешный шаг?

Фейсал сдвинул красивые черные брови, но заговорил скорее озадаченно, чем сердито:

— Удивительно. Вы действительно не знаете, что это за ключик?

— Не понимаю.

— Похоже, действительно не понимаете. Тогда почему бы вам не расслабиться и не предоставить дело нам?

— Вы имеете в виду себя и Джона? Надежная опора, нечего сказать.

Мне так и не удалось узнать, почему у многих египтян такие прелестные, длинные и густые ресницы. У Фейсала они были пушистые, как зубная щетка. Он прикрыл ими глаза и сказал:

— Он втравил меня в это дело. Он же обещал и вытащить.

— Ах вы, бедный, милый, доверчивый человек! — сказала я с искренним сочувствием.

Хладнокровие начинало покидать Фейсала. Он грозно посмотрел на меня:

— С вами и впрямь слишком много хлопот. Я пытаюсь спасти вам жизнь, рискуя собственной, а вы... Если о моей роли в этом деле станет известно, я умру медленной и ужасной смертью.

— Где Шмидт? — спросила я, игнорируя эту мелодраматическую реплику. Правду он сказал или нет, в тот момент мне было наплевать.

— Он в безопасности.

И тут я поняла: сейчас или никогда. Пользуясь присутствием в доме большого, сильного мужчины, бабуля, быть может, ослабила бдительность и оставила незапертой хотя бы одну из трех дверей. Под влиянием той же иллюзии мужского превосходства и Фейсал мог пренебречь запорами на остальных дверях. Я вздохнула, улыбнулась, пожала плечами, откинулась назад, резко выбросила ноги в сторону стула, на котором сидел Фейсал, подцепила пальцами перекладину под сиденьем и дернула изо всех сил.

Стул вместе с Фейсалом весьма впечатляюще грохнулся. Как я надеялась и рассчитывала, затылок Фейсала вошел в выразительное соприкосновение с голыми досками пола. Его крик я услышала уже за дверью. Слова были арабские, но интонация вполне понятная и не владеющему этим языком.

Я возбужденно бегала по кругу, не зная, куда выскочить. В обоих концах коридора было по двери. Шанс — пятьдесят на пятьдесят, и я ринулась в левую.

Ошиблась. Дверь вела не на улицу, а на кухню. Я поняла это, как только открыла ее: плита, стол, мойка и бабушка.

Хотела бы я иметь такую реакцию, когда мне будет сто лет. Беззубо ворча, она отпрыгнула назад и схватила какой-то предмет со стола, где их лежало и стояло несколько: горшок, связка лука, длинный нож. Я не стала терять время, чтобы разглядеть, какой именно оказался у нее в руке, а толкнула старушку — настолько мягко, насколько позволяли обстоятельства, — и устремилась к другой двери. Вслед мне неслись визги и проклятия. Последние выкрикивал Фейсал, чьи шаги раздавались уже в коридоре.

Дверь номер три тоже не была заперта! Однако мое торжество сильно померкло, когда я очутилась не на улице, а в замкнутом, огороженном стенами дворе. Двор был немощенным, повсюду торчали сорняки, а может, лук, и несколько кур безучастно выклевывали что-то из земли. Они в панике бросились врассыпную, когда я рванулась к воротам. Их он тоже не запер — весьма самонадеянно.

Я тем более не потрудилась закрыть их за собой, не стала также раздумывать, в какую сторону бежать. Любая была предпочтительнее той, что оставалась позади. Я повернула направо и помчалась, как сумасшедшая. Мой бег сопровождался возобновившимся протестующим кудахтаньем кур и потоком нехороших слов, выкрикиваемых Фейсалом.

У меня дома это называют проулком: узкая, утоптанная дорожка между высокими стенами, ограждающими такие же внутренние дворики, как тот, из которого я только что вырвалась. Вокруг не было ни души, даже куриной, но впереди я увидела людей, автомашины и другие обнадеживающие признаки жизни.

Не знаю, как далеко позади я оставила Фейсала, когда выскочила из проулка на улицу. Он больше не преследовал меня, как я и рассчитывала: не тащить же ему назад вопящую и сопротивляющуюся беглянку на глазах у людей!

Я понятия не имела, где нахожусь. Это, конечно, был Луксор, но совершенно не известный мне район. Он скорее напоминал те провинциальные городки, через которые мы проезжали, следуя на экскурсии, — одноэтажные магазинчики, вынесенные прямо на улицу прилавки, неровные тротуары и разбросанный повсюду мусор. Я шла вперед, игнорируя любопытные взгляды прохожих. Это явно не был район, популярный среди туристов. Кроме меня, иностранцев здесь не наблюдалось.

Лишь когда я прошла еще пару кварталов, дыхание мое наконец успокоилось. Никаких признаков реки. Солнце тоже не помогало сориентироваться — оно стояло слишком высоко. Придется у кого-нибудь спросить дорогу. Луксор — довольно большой город, сама я могла часами бродить без толку по кругу, а время поджимало. Наконец я увидела нечто, напоминавшее заправку, вернее, две бензоколонки и какую-то хибару, покрытую ржавым железом. Несколько мужчин в майках и джинсах праздно стояли, прислонившись к колонкам.

Я робко приблизилась и с надеждой спросила:

— Набережная Нила?

Вместо ответа я увидела указующий перст и услышала поток арабских слов, в котором выудила более или менее полезную информацию. Поблагодарив, я направилась к улице, на которую указывал перст. Мне пришлось еще дважды обращаться за помощью, прежде чем впереди замаячило открытое пространство и поблескивающая вода.

Итак, я нашла реку, а невдалеке просматривалось и нагромождение пилонов и колонн Карнака. Но отсюда еще очень далеко до места моего назначения, а я устала, хотела пить и не имела в кармане ни пиастра.

Я обратилась к первым попавшимся мне туристам — супружеской паре средних лет, обвешанной фотоаппаратами, биноклями и прочими аксессуарами, безошибочно указывающими на принадлежность к этому вездесущему племени. На нем были прогулочные шорты и рубашка со сфинксами и пальмами, она читала Бедекера.

Нет лучшего способа заставить человека раскошелиться, чем воззвать к его предубеждениям. Туристы, путешествующие по странам третьего мира, всегда опасаются нападений, хотя, судя по тому, что я слышала, это гораздо чаще случается в Нью-Йорке и Вашингтоне, чем в Каире, а тем более в Луксоре. Мой внешний вид правдоподобно иллюстрировал драматическую историю, которую я им поведала.

Она советовали мне обратиться в полицию, но я, прижимая к глазам носовой платок, любезно предложенный мне дамой, ответила:

— Нет, нет! Я этого не вынесу! Мне нужно как можно скорее добраться до отеля, мой муж сходит с ума, мы должны были встретиться с ним еще час назад. Ах, ведь он предупредил меня, чтобы я не бродила одна... Какой-то мужчина...

Я села в такси, имея в кармане десять фунтов и визитную карточку своего нового знакомого, полная решимости вернуть деньги. Я бы так и поступила, если бы не потеряла карточку.

Я попросила таксиста высадить меня, не доезжая до дома. Расплатившись, снова осталась без гроша; подозреваю, он взял с меня лишку, но не хотелось с ним спорить. Река блестела на солнце, а небо было ясным и голубым. Я шла медленно, пытаясь сообразить, каким должен быть мой следующий шаг.

Перевезли ли они, или точнее, умыкнули ли и Шмидта в «безопасное место»? Если моего босса в доме не окажется, я понятия не имела, где его искать, однако разумно предположить, что его они сочли безвредным и не стали изолировать. Не сомневаюсь, они состряпали и некое объяснение тому, что я не вернулась домой накануне вечером. Однако мой побег спутал им карты. Фейсал имел достаточно времени, чтобы доложить о моем побеге, и они, конечно, ждут моего появления. Джон знает, что я не брошу Шмидта в беде.

Все это проносилось у меня в голове одновременно, мысли путались. Я устала, проголодалась, хотела пить и страшно беспокоилась за Шмидта. И даже если бы в тот момент знала то, что мне предстояло вскоре узнать, не уверена, что поступила бы как-то иначе. Главным для меня все равно оставалось спасение Шмидта.

Проблема проникновения в дом — через ворота или через стену — представлялась не столь трудной. Лучше попробовать вариант с воротами — у меня не было ни времени, ни соответствующих приспособлений, чтобы перелезать через стену, по верху которой пропущена колючая проволока и натыкано битое стекло. Я и мысли не допускала, что удастся пройти внутрь неузнанной. Мой план, если это можно назвать планом, был чрезвычайно прост: войти. После этого... У меня не было ни малейшего представления о том, что я буду делать после. А, будь что будет, подумала я. Фортуна благоволит смелым, и смиренный унаследует землю, а кроме того, что гораздо важнее, в моей сумочке лежал хорошенький, маленький пистолетик. Может быть, даже придется пустить в ход эту проклятую игрушку, если, конечно, она все еще в шкафу, где я оставила сумочку, и если удастся заполучить ее прежде, чем меня схватят.

У входа меня ждала первая удача — да и пора уж ей было появиться. Возле ворот стояли два больших автофургона и крытый грузовик. Дверцы фургонов оказались запертыми, а вот задняя стенка кузова грузовика — откинутой. В кузове было полно людей, судя по одежде, местных, наверное, упаковщиков. Одни сидели, другие стояли, прислонившись к бортам.

Они встретили меня очень приветливо и, главное, не задавали никаких вопросов, то есть, возможно, они их и задавали, но, разумеется, не получили ответов. Я широко улыбнулась, чтобы расположить их к себе, и протянула вверх руки. Навстречу тоже протянулась дюжина смуглых-смуглых рук, которые помогли мне взобраться в кузов, а два любезных молодых человека освободили место, когда я дала понять, что хочу сесть. Ах, как это верно, что для дружбы нет языковых барьеров! К тому времени, когда грузовик подъехал к дому, мы уже были лучшими, близкими друзьями. Очень близкими. Мне пришлось даже отстранить от себя несколько пар дружеских рук, прежде чем удалось выбраться наружу, но мои новые приятели приняли расставание с улыбками и горячими выражениями симпатии.

Стараясь сохранить как можно более непринужденный вид, я прошмыгнула мимо упаковщиков и вошла в дом, а здесь сразу же сосредоточилась и побежала по коридору, потом по первому лестничному пролету. Если я и могла на что-то рассчитывать, то только на быстроту собственной реакции. Слуги, вероятно, не были в курсе дела, но если меня увидит кто-нибудь другой, мне конец.

Я добежала до двери комнаты Шмидта незамеченной, то есть я надеялась, что меня не заметили, — и, повернув ручку, обнаружила, что дверь заперта. Соображала я не лучшим образом. Единственная пришедшая в голову мысль: Шмидта заперли изнутри, и он — их пленник. Несколько драгоценных секунд ушло на то, чтобы заметить ключ, торчавший в замке, и еще несколько столь же жизненно важных мгновений — чтобы дрожащими пальцами повернуть его.

Комната была пуста. В ней не было не только Шмидта, но и его вещей. Я проверила гардероб, но могла этого и не делать: стоило Шмидту провести в комнате всего пять минут, все поверхности в ней оказывались заваленными его пожитками.

Дверные петли были хорошо смазаны, и если бы я не стояла лицом к двери, то не услышала бы, что она снова открывается. Я схватила первый попавшийся предмет — им оказалась бронзовая ваза, искусно украшенная эмалью и серебром.

Джон проскользнул внутрь через узкую щель и тихо закрыл за собой дверь. Выглядел он не так безупречно, как обычно, — рубашка в пыли, а волосы спутаны.

— Поставь это на место, — мягко сказал он. Я угрожающе подняла вазу над головой:

— Что вы сделали со Шмидтом? Если ему причинили вред...

— Он уехал. — Джон не сводил настороженного взгляда с моего импровизированного орудия. — По собственной воле и своим ходом.

— Что его здесь нет, я уже выяснила.

— В самом деле?

— Да. И ты думал, что такой трюк...

Ему стоило немалых усилий держать себя в руках. Я прекрасно знала эти не предвещающие ничего хорошего признаки — согнутые в локтях руки и играющие желваки. Когда он заговорил, голос его дрожал от ярости, но это был все тот же едва слышный шепот:

— Ради всего святого, Вики, ты когда-нибудь чему-нибудь научишься? Не знаю, как ты сюда проникла...

— Неужели не знаешь? Ты же ждал меня.

— В ванной комнате на той стороне холла, если быть точным. Мне сообщили о твоем побеге, и хоть поначалу у меня была слабая надежда, что ты не решишься на это, дурное предчувствие, что нечто в этом роде ты все же предпримешь, взяло верх. А теперь убирайся отсюда к чертовой матери, если сможешь.

Я смотрела на него с той же яростью, с какой он смотрел на меня. Зубы у меня были стиснуты так крепко, что даже челюсти заболели. Я не собиралась выходить через дверь, если Джон будет стоять возле нее, и вообще поворачиваться к ней спиной даже на мгновение. Через несколько секунд, видимо, поняв это, он опустил руки и пожал плечами:

— Ну, если ты так хочешь, — сказал он псам повернулся ко мне спиной.

Он не мог слышать меня — на мне были мягкие туфли, а под ногами — толстый ковер. Он не мог видеть меня — в комнате не имелось ни одной отражающей поверхности. Он просто знал. Его взметнувшаяся рука скрестилась в воздухе с моей так резко, что от неожиданности я выронила вазу. Она со стуком упала на пол, а я отскочила назад, пытаясь увернуться от этих проворных, неотвратимых рук. И ведь знала, что все усилия напрасны, но продолжала извиваться и сопротивляться даже после того, как он сковал мои руки и тяжелой ладонью зажал мне рот. Остатки самообладания покинули его: лицо пылало, а руки причиняли мне сильную боль, ногти впились в мою щеку. Я почувствовала, как от боли и ярости слезы хлынули у меня из глаз.

Он убрал руку с моего рта и немного ослабил хватку, но не настолько, чтобы я попыталась освободиться.

— Тупое, неблагодарное существо! Я пытаюсь вытащить тебя из этой истории. Если будешь визжать, сверну тебе шею!

Поскольку его пальцы лежали теперь у меня на горле, я не сомневалась, что он сможет — и захочет — привести угрозу в исполнение. Я глубоко вдохнула и заставила себя расслабиться, безвольно прильнув к нему. Краска гнева схлынула с его лица, и кончики губ чуть-чуть приподнялись.

— И думать не смей, — тихо предупредил он.

А я и не думала. Его ладонь скользнула с моего горла на щеку, потом длинные пальцы утонули в моих волосах, он запрокинул мне голову.

Отвратительно вспомнить, как я, должно быть, выглядела: полураскрытый рот, полузакрытые глаза... Однако, к счастью, они не были закрыты совсем, и я могла видеть дверь. Внезапная перемена выражения моего лица — от неохотного согласия к смущению и ужасу — послужила для него сигналом тревоги. Он отпустил меня и резко обернулся.

На ней были темные брюки и широкий льняной жакет, делавший ее похожей на маленькую девочку, надевшую вещи своего брата. Волосы связаны на затылке янтарно-золотистым шарфом под цвет широко раскрытых, немигающих глаз.

— А, это вы, Вики, — сказала она, — очень рада, что вы вернулись.

«Если я когда-нибудь видел глаза убийцы...» Бог знает сколько раз я читала эту избитую фразу в Бог знает скольких триллерах и вспомнила ее лишь как фигуру речи. Но сейчас это не было фигурой речи — я видела эти глаза перед собой.

Он метнулся так быстро, что я едва успела обеими руками схватить его поднятую руку:

— Ради Бога, Джон!

Он стряхнул меня резким движением, как человек, прогоняющий змею или ядовитое насекомое. Я отшатнулась назад, поскользнулась и упала с глухим стуком. Я не слышала выстрела, но услышала, как закричал Джон, и увидела, как тело его, скорчившись от боли, осело на пол.

Так вот, значит, как выглядит глушитель, подумала я, не в силах отвести взгляда от пистолета в изящной ручке Мэри. Почему-то мне казалось, что глушитель должен быть больше.

Она раскрыла рот, и из него извергся поток непристойностей, шокировавших меня не меньше, чем ее поступок. Если обращаться к литературным реминисценциям, это было все равно, как если бы кроткая героиня старинного романа обрушилась с ругательствами на почтенных дядюшку и тетушку. Алый ротик Мэри уже не казался миленьким, он искривился, как у греческой фурии, а глаза стали темными, как кофейная карамель.

— А, пропади ты пропадом! Какого черта он вмешался! — Она глянула на меня потемневшими желто-карими глазами, и это был такой взгляд, что я невольно съежилась и отступила, чем доставила ей явное удовольствие. — Ладно, не важно, по крайней мере какое-то время не будет путаться под ногами. Вы, конечно, не оставите его, не правда ли? Посмотрите, может, ему стоит помочь. Совсем не хочется, чтобы он загнулся. У меня есть план относительно вас, Вики, но его осуществление доставит мне гораздо меньше удовольствия, если он не увидит, что я с вами сделаю.

Дверь за ней закрылась. Ключ повернулся в замке. Джон сел.

— Промахнулась, — с удовлетворением сказал он.

— Промахнулась?! — сдавленно произнесла я, глядя на расплывшееся на его рукаве красное пятно.

— У нее были более серьезные намерения.

Дальнейших объяснений не потребовалось. Она наверняка знала, что единственный способ остановить его — это всадить пулю в одного из нас, вероятно, ей даже было не столь важно, в кого именно. Если бы он не отбросил меня...

А если бы я ему не помешала, он сам мог бы остановить ее прежде, чем она прицелилась и выстрелила.

Из всех вопросов, теснившихся в моем воспаленном мозгу, я выудила самый незначительный:

— Так она беременна?

— Если да, то не от меня. — Джон не поднял головы, он пытался закатать рукав, но это ему плохо удавалось.

— Ты хочешь сказать, что ты не... вы не...

— Как ты имела возможность убедиться, мои принципы не слишком строги, но есть границы, которых и я не преступаю. Если даже отбросить все остальное... — он взглянул на меня из-под густых ресниц, — если даже отбросить все остальное, я скорее положил бы к себе в постель «черную вдову». Если не веришь, а ты наверняка не веришь, могу представить доказательства. Макс и Уитбред ночевали по очереди у нас в каюте. Маленькая предосторожность... Ты не поможешь мне с этим рукавом? Она скоро вернется, и когда это случится, нам обоим лучше бы оказаться подальше отсюда.

В этом был резон. Я заставила себя подняться и пошла посмотреть, что есть в аптечке. Она была отлично оснащена, можно подумать, что они готовились к небольшой войне.

Я наложила марлю на кровавую борозду, оставленную пулей, и прилепила ее пластырем.

— Как ты собираешься выбраться отсюда? — спросила я. — Дверь ведь заперта.

— С помощью вот этих удобных маленьких приспособлений, которые ты предусмотрительно принесла с собой. — Джон попытался вынуть шпильку из моих волос.

— Так вот почему ты... Ой, это заколка с застежкой, она зацепилась.

— Это — одна из причин. — Он с невыразимой нежностью провел пальцами по моей щеке. Я даже представить себе не могла, что он на такое способен. — Расстегни сама. Я не очень умею с ними обращаться, поскольку обычно не закалываю свои космы. Спасибо.

Он опустился перед дверью на колени и стал ковырять заколкой в замке.

— Может быть, стоит подумать о том, куда идти, когда мы выберемся отсюда, — неуверенно предложила я.

— Ключевые слова, любовь моя, — «когда выберемся», я бы даже сказал — «если выберемся». — Похоже, что-то у него не получалось, может быть, он плохо себя чувствовал, потому что, несмотря на приятную прохладу в комнате, весь покрылся испариной. — Мэри будет недовольна, обнаружив, что мы ушли, и так этого не оставит.

— Она в тебя влюблена?

— Проклятие! — сквозь зубы произнес Джон. — Держи свои скверные предположения при себе, хорошо? Если бы я в это поверил, мне оставалось бы только перерезать себе горло и покончить с этим. Нет... — В замке что-то щелкнуло, и он крепче сжал заколку. — Ее мотивы гораздо проще. Она считает меня виновным — надо признать, не без оснований — в смерти своих братьев.

— Ее брать...

— Братья. Двое. — После краткой паузы он обреченно добавил: — Дело сделано, так что могу быть откровенным. Или, может быть, сама догадаешься? Два брата, непреодолимая, наследственная мания убийства, эти лихорадочно блестящие, пустые глаза...

И правда. Я знала только одного человека с глазами такого же золотисто-карего цвета. Впервые встретив его в Стокгольме, я подумала: вот великолепный образец нордической мужественности; сложен, как викинг, и высок, действительно высок. Трудно встретить мужчину, который был бы на шесть дюймов выше меня. Я даже готова была закрыть глаза на тот факт, что у Лифа практически отсутствовало чувство юмора. Но когда узнала, что он — босс Макса и член шайки, мой девичий энтузиазм быстро угас.

Да, Джон убил Лифа, но в этом случае мое неприятие убийства отступало перед лицом того факта, что сам Лиф пытался убить меня, и, не вмешайся Джон, ему бы это удалось.

— Но ведь Георга ты не убивал, — сказала я, наблюдая, как Джон пытается заколкой нащупать затвор замка. — Или убил?

— Нет. Его убил, притом весьма гнусно, сокамерник в прошлом году. Но поскольку я отчасти приложил руку к тому, чтобы отправить его за решетку, у Мэри есть некоторые основания... А, наконец!

Он вернул мне заколку.

— Ну, и куда мы теперь? — спросила я. — Понимаю, надо сначала выбраться. Но как?

— Есть идеи? — Джон, чуть приоткрыв дверь, осторожно выглянул в коридор.

— В мою комнату. Я хочу взять сумочку.

— Если мы отсюда не выберемся, сумочка тебе не понадобится, — последовал безрадостный ответ.

— В моей комнате есть балкон. Если пойдем через дом, нас наверняка кто-нибудь заметит.

— Резонно. Тогда пошли.

Моя дверь тоже была заперта. Отворив ее, Джон оставил ключ в замке.

Я предложила закрыть изнутри на «собачку»:

— Если они увидят, что дверь по-прежнему заперта, они, может быть, не станут сюда заглядывать.

— Как только они обнаружат, что мы сбежали, то заглянут повсюду. — Он направился к балкону, а затем, обернувшись ко мне, сказал: — Нужно было предупредить, что отсюда тридцать футов до земли.

— Я думала, ты знаешь. — Мы оба говорили шепотом. Кто-то, не остановившись, прошел мимо двери, но у меня было предчувствие, что этот кто-то скоро вернется. — Свяжи вместе несколько простыней.

— Банально, но стоит попробовать. Какого черта ты там делаешь?

— Ищу сумочку. Может быть, я положила ее в гардероб?

Я надеялась, что сумочка там, и стала судорожно рыться в шкафу. В этот момент началось — раздался нечленораздельный, непонятно кому принадлежащий крик ярости, едва приглушаемый тяжелой дверью. Ответ тоже был хорошо слышен:

— Вы, двое, перекройте дверь! Они не могли выйти из дома!

Я узнала этот голос, хотя прошло уже несколько лет с тех пор, как слышала его в последний раз, и застыла, сжимая ручки сумки. Джон сгреб меня в охапку, чтобы, как я подумала, подтолкнуть к балкону. Но вместе этого он приподнял меня, забросил в гардероб и закрыл дверцу.

И запер ее. Не понимаю, как он это сделал: я не видела ни ключа, ни замочной скважины, но когда попыталась нажать на проклятую дверь изнутри, она не поддалась. Потом я перестала нажимать на нее. Я даже дышать перестала, потому что услышала, что распахнулась дверь комнаты.

Наверное, сначала они заглянули под кровать. Гардероб должен быть следующим местом, которое они проверят, ведь больше в комнате спрятаться негде, а наши преследователи производили впечатление основательных, дотошных ребят. И пока они будут искать и найдут меня, Джон успеет...

Он успел бы. Он был проворен, как кошка, и мог бы спрыгнуть с балкона, рискуя лишь парой ребер. Я бы на его месте рискнула. Он не стал. Я стояла в темноте, дрожа, кусая костяшки пальцев и обзывая себя последними словами, но одновременно прислушиваясь. Схватка продолжалась недолго. Силы были неравны — три к одному.

И одним из троих был Ханс, длинный, тупой напарник Макса. Я разглядела его после того, как поняла, что тьма внутри гардероба не такая уж кромешная: через просветы в решетке проникал свет. А некоторые были достаточно велики, чтобы видеть, что происходит в комнате.

К счастью, у меня перехватило дыхание, а то бы я крикнула, увидев Макса, стоявшего на расстоянии двух футов от моего приникшего к решетке широко раскрытого голубого глаза. Его лысина блестела, словно отполированная. Очки в массивной роговой оправе изменили его внешность — прежде он, наверное, носил контактные линзы, — но присмотрись я к нему поближе и повнимательнее, то, конечно, узнала бы его раньше. «Мистер Шредер», секретарь Лэрри, не зря сторонился меня.

Своей ручищей с ляжку толщиной Ханс обхватил левую руку Джона. Человек, державший Джона за другую руку, тоже был мне известен. Руди всегда выглядел так, словно хотел кого-нибудь убить, и в его облике по-прежнему ничего не изменилось. На сей раз, заключила я, он хочет убить Джона. Одну руку Руди прижимал к животу и судорожно ловил ртом воздух, но все же нашел в себе силы заломить руку Джона назад и кверху. Джон, конечно, взревел от боли. Стоицизм не числится среди качеств, которые он в себе культивирует.

— Полегче, — мягко сказал Макс, — это же правая рука, Руди. Она нам еще понадобится.

По подбородку у Макса сочилась кровь. (Я не удержалась и отметила, что Ханс совершенно невредим. Джон предпочитает поднимать руку на тех, кто ниже ростом.) Макс достал носовой платок, вытер подбородок, с отвращением изучил оставшееся на платке кровавое пятно и бросил платок на пол.

— Где она? — спросил он.

Джон открыл глаза как можно шире:

— Кто?

Руди к этому времени отдышался и дернул вверх заломленную руку Джона. Тот снова громко вскрикнул.

— Прекрати, — сказал Макс, хотя твердости в его голосе не слышалось. — Думаю, улизнула через балкон, пока вы вели здесь доблестную борьбу, чтобы предотвратить преследование, — предположил он. — Или была другая причина? Трудно поверить, что вы стали бы рисковать собой, даже ради нее.

— Я сам был потрясен, — признался Джон. — Несомненно, у меня есть другой мотив. Интересно, какой? Вы такой знаток человеческой натуры, Макс, может, догадаетесь...

— Уведите его отсюда, — коротко приказал Макс.

— А как же быть с женщиной? — спросил Руди, обшаривая комнату взглядом.

— Единственная женщина в доме — моя жена-девочка, — не дав Максу ответить, быстро сказал Джон. — На твоем месте, старина Руди, я не стал бы ее беспокоить, она, наверное, точит ножи, или расчленяет ребенка, или...

Я знала, что Макс взорвется, если Джон будет продолжать в том же духе. Джону тоже следовало это помнить. Максов свинг слева был нацелен ему в губы, что и понятно. Удар оказался достаточно тяжелым: голова у Джона откинулась назад, а сам он обмяк в руках двух поддерживающих его мужчин.

— Свяжите его, — велел Макс.

— Но герр Макс... — начал было Руди.

— И заткните рот кляпом. Если он снова станет умничать, боюсь, не смогу сдержаться.

Я не хотела этого видеть, но стояла словно завороженная, продолжая кусать костяшки пальцев и внимательно глядя на то, что последовало, сухими, неморгающими глазами. Они связали ему руки и ноги и заткнули рот брошенным платком Макса. Когда они закончили, на платке было уже не одно кровавое пятно.

Макс тоже наблюдал за происходящим. Стоя ко мне спиной, он холодно произнес:

— Унесите его. Я останусь и обыщу комнату, на всякий случай.