Говорил я тебе, что это — дурацкий план!

Нахмурив брови и подбоченившись, Эмерсон стоял, глядя в упор на лежавшее жвачное. Любящую подругу (если у верблюдов существуют такие, в чём я лично сомневаюсь), возможно, мог бы утешить тот факт, что лишь незначительное колебание песков отметило место его гибели. Как и его собратья в караване, из которых этот верблюд был последним, он просто остановился, опустился на колени, и отошёл, мирно и спокойно. (Могу добавить, что такое поведение нехарактерно для верблюдов — как живых, так и умирающих.) И уж тем более подобное поведение нехарактерно для Эмерсона. Для читателей, которые сталкивались с моим уважаемым мужем — во плоти или на страницах предыдущих книг — не будет ничего удивительного в том, что он отреагировал на смерть верблюда так, как будто животное покончило с собой с единственной целью досадить ему. Глаза на загорелом и чеканном лице вспыхнули, подобно сапфирам; он сорвал с головы шляпу, швырнул её на песок и пнул так, что она отлетела невесть куда. Лишь после этого яростный взгляд обратился в мою сторону.

— Проклятье, Амелия! Говорил я тебе, что это — дурацкий план!

— Да, Эмерсон, говорил, — ответила я. — Используя те же самые выражения, если я не ошибаюсь. Более того, если ты припомнишь наше первое обсуждение этого путешествия, то, быть может, вспомнишь и то, что я была абсолютно согласна с тобой.

— Тогда что… — Эмерсон огляделся вокруг. Безграничные и безжизненные, как выразился поэт, пустынные и ровные пески беспредельно простирались вдаль. — Тогда что, чёрт побери, мы здесь делаем? — взревел Эмерсон.

Весьма разумный вопрос, который, кстати, мог бы возникнуть и у читателя этого повествования. Профессор Рэдклифф Эмерсон, Ч.К.О.,член Британской академии, доктор юридических наук (Эдинбург), доктор гражданского права (Оксфорд), член Американского философского общества, и так далее, выдающийся египтолог как этой, так и любой другой эпохи, достаточно часто оказывался в необычном (если не сказать — угрожающем) положении. Смогу ли я когда-нибудь забыть тот волшебный момент, когда вошла в гробницу, высеченную в пустынных скалах близ Нила, и нашла Эмерсона в бреду, охваченного лихорадкой, отчаянно нуждавшегося в помощи и неспособного к сопротивлению? Узы, возникшие между нами благодаря моему квалифицированному уходу, затем многократно усилились благодаря тем опасностям, что нам пришлось совместно претерпеть; а спустя некоторое время, читатель, я вышла за него замуж. С того знаменательного дня мы проводили раскопки в каждом значительном районе Египта и подробно сообщали о наших открытиях. Скромность не позволяет мне присвоить слишком большую долю заработанной нами научной репутации, но Эмерсону первому следовало бы провозгласить, что мы были партнёрами как в археологии, так и в браке.

От песчаных гор на кладбищах Мемфиса до скалистых утёсов фиванских некрополей мы брели рука об руку (образно говоря) по местности столь же негостеприимной, что и пустыня, окружавшая нас нынче. Однако никогда прежде мы не удалялись более чем на несколько миль от Нила и его живительной влаги. Теперь же он протекал далеко позади нас, и не было видно ни пирамиды, ни сломанной стены, не говоря уже о деревьях или хоть каком-то признаке жилья. И что нам было делать? Без верблюдов мы оказались в море песка, и наше положение было неизмеримо более отчаянным, нежели у потерпевших кораблекрушение моряков.

Я села на землю спиной к верблюду. Солнце было в зените; единственную тень отбрасывало тело бедного животного. Эмерсон расхаживал взад и вперёд, вздымая облака песка и бранясь. Его опыт в этом последнем занятии принёс ему прозвище «Отца Проклятий» от наших восхищённых рабочих-египтян, но на сей раз он превзошёл самого себя. Я сочувствовала его чувствам, однако долг заставил меня протестовать.

— Ты забываешься, Эмерсон, — заметила я, указывая на наших сопровождающих.

Они стояли бок о бок, глядя на меня с глубокой озабоченностью, и, должна сказать, представляли из себя смехотворную пару. Многие из уроженцев Нила славятся ростом, и Кемит, единственный слуга, оставшийся с нами, был выше шести футов. Он носил тюрбан и свободную накидку, сотканную из сине-белого хлопка. Чистые черты его бронзового лица поражали сходством со стоявшим рядом человеком, хотя рост этого второго не достигал и четырёх футов. Кроме того, упомянутый второй был моим сыном, Уолтером Пибоди Эмерсоном, известным, как Рамзес, и здесь ему вообще не следовало бы находиться.

Эмерсон проглотил ругательство на полуслове, чуть не задохнувшись от усилий. А поскольку его кипящим чувствам был необходим выход, он переключился на меня.

— Кто выбрал этих чёрт… этих проклятых верблюдов?

— Тебе великолепно известно, кто, — ответила я. — Я всегда выбираю животных для наших экспедиций, и я же лечу их. У местных жителей дела с лечением верблюдов и ослов хуже некуда…

— Хватит с меня твоих лекций по ветеринарии и уходу за животными! — возопил Эмерсон. — Я знал — я знал! — что твои иллюзии по поводу медицинских знаний, которыми ты якобы обладаешь, в один прекрасный день приведут нас к катастрофе. Ты кормила этих ч… этих треклятых тварей. Чем ты их пичкала?

— Эмерсон! Ты обвиняешь меня в отравлении верблюдов? — Я изо всех сил пыталась сдержать негодование, вызванное его возмутительными обвинениями. — Считаю, что тебе следует взять себя в руки.

— Ну, знаешь ли, у меня есть некоторое оправдание, — сказал Эмерсон уже потише. Он подошёл поближе ко мне. — Положение достаточно отчаянное, чтобы встревожить любого, даже такого уравновешенного, как я. М-м… Прости, дорогая моя Пибоди. Не плачь.

Эмерсон называет меня Амелией только тогда, когда злится. Пибоди — моя девичья фамилия, и именно так Эмерсон, тщетно пытаясь проявить сарказм, обращался ко мне в первые дни нашего знакомства. Освящённая тёплыми воспоминаниями, нынче она стала личным ласкательным именем, так сказать, свидетельством любви и уважения.

Я опустила платок, поднесённый к глазам, и улыбнулась мужу.

— Песчинка попала в глаз, Эмерсон, вот и всё. Ты никогда не увидишь, как я разражаюсь беспомощными слезами, когда требуется стойкость. И тебе это великолепно известно.

Эмерсон фыркнул.

— Всё равно, мама, — вступил в разговор Рамзес, — папа поднял вопрос, достойный рассмотрения. В высшей степени сомнительно считать случайностью то, что все верблюды умерли внезапно и без каких-либо проявлений болезни в течение сорока восьми часов.

— Уверяю тебя, Рамзес, что эта мысль уже пришла мне в голову. Отправляйся и принеси папе шлем, будь так любезен. Нет, Эмерсон, я знаю твою неприязнь к головным уборам, но настаиваю, чтобы ты его надел. Нам и так скверно. Не хватает ещё, чтобы ты получил солнечный удар.

Эмерсон не ответил. Его глаза были устремлены на маленькую фигурку сына, рысью бросившегося за пробковым шлемом, а на лице его была написана такая безысходность, что у меня помутилось в глазах. Моего мужа ослабил не страх за себя и не беспокойство обо мне. Мы вместе сталкивались со смертью не один, а множество раз; он знал, что может рассчитывать на меня, чтобы встретить этого мрачного врага с достоинством и улыбкой. Но размышления об участи Рамзеса заставили увлажниться острые голубые глаза. И потому я мысленно поклялась не напоминать Эмерсону, что по его вине собственный сын и наследник обречён на медленную, продолжительную, мучительную гибель от обезвоживания.

— Ну, нам приходилось и хуже, — отозвалась я. — По крайней мере, нас трое; и я считаю, Кемит, что ты не боишься опасности. Есть у тебя какие-нибудь предложения, мой друг?

Отвечая на мой жест, Кемит подошёл и устроился рядом со мной. Рамзес немедленно сделал то же самое. Он испытывал неподдельное восхищение перед этим молчаливым, красивым мужчиной; при взгляде на них казалось, что видишь аиста с птенцом, и улыбка тронула мои губы.

Эмерсон не улыбался. Обмахиваясь шляпой, он заметил с сарказмом:

— Если у Кемита есть предложение, которое может вытащить нас из этой ямы, я сниму шляпу перед ним. Мы…

— Ты не можешь снять шляпу, Эмерсон, пока не наденешь её, — перебила я.

Эмерсон с такой силой нахлобучил злополучный предмет на копну непокорных чёрных волос, что даже ресницы вздрогнули.

— Как я уже говорил, мы находимся более чем в шести днях верблюжьей рыси от Нила; пешком идти значительно дольше. Если мы верно следовали так называемой карте, то впереди находятся источник или оазис. До них можно добраться по меньшей мере в течение двух дней на верблюдах, из которых у нас нет ни одного. У нас есть вода, которой при строгой экономии может хватить на два дня.

Это было точное и угнетающее резюме. Эмерсон не сказал, благо мы все это знали, что нынешнее отчаянное состояние было связано с бегством наших слуг. В полном составе они скрылись накануне ночью, забрав с собой все бурдюки с водой, за исключением частично наполненных фляг, которые находились в нашей палатке и походном ящике, и тех, что я всегда ношу прикреплёнными к поясу. Они могли бы поступить и хуже: например, убить нас. Впрочем, я не намерена объяснять их мягкость сердечной добротой. О силе и свирепости Эмерсона ходят легенды; многие из простых туземцев верят, что он обладает сверхъестественными способностями. (Да и у меня есть определённая репутация — Ситт Хаким, раздатчица таинственных лекарств.) Так что вместо того, чтобы бросить нам вызов, они просто смылись глухой ночью. Кемит утверждал, что был выведен из строя, когда попытался помешать им, и в доказательство этого демонстрировал огромную шишку на голове. Не могу объяснить, почему он не присоединился к мятежникам: возможно, преданность — хотя он был обязан нам не больше, нежели другие, ранее трудившиеся на нас, — а возможно, ему просто не предложили присоединиться к ним.

Многое, что относилось к Кемиту, нуждалось в объяснении. В тот миг он напоминал нахохлившуюся птицу в гнезде, колени его находились приблизительно на уровне ушей, но он вовсе не производил комического впечатления. Действительно, в его точёных чертах ощущалось достоинство, которое напомнило мне о некоторых скульптурах IV династии, а особенно о великолепном портрете фараона Хефрена, строителя Второй пирамиды. Я как-то обратила внимание Эмерсона на это сходство; он ответил, что не видит ничего удивительного, так как древние египтяне были смешанной расой и некоторые из нубийских племён могут оказаться их далёкими потомками. (Следует добавить, что эта теория Эмерсона — которую он рассматривает не как теорию, но как факт — не была принята подавляющим большинством его коллег.)

Но я вижу, что уклонилась от темы моего повествования, как бывает, если передо мной внезапно возникают научные вопросы. Позвольте же мне вернуться на страницы моего дневника и объяснить по порядку, как это мы умудрились оказаться в такой чрезвычайной ситуации. Я делаю это не в показной надежде продлить ваше беспокойство о том, остались ли мы в живых, дорогой читатель, ибо, если у вас есть интеллект (которым, я надеюсь, мои читатели обладают), вы поймёте, что я не смогла бы писать эти заметки, если бы находилась в том же мире, что и верблюды.

* * *

Придётся перелистнуть много страниц назад. Вернёмся в тихий загородный дом в графстве Кент, в ту пору, когда листья, превращаясь из зелёных в золотисто-бронзовые, предвещали приближение осени. После напряжённого лета, занятого преподаванием, чтением лекций и подготовкой публикаций о раскопках предыдущего сезона, мы намеревались начать подготовку к ежегодной зимней работе в Египте. Эмерсон сидел за своим столом; я быстро шагала туда-сюда, держа руки за спиной. Бюст Сократа, затейливо испещрённый чёрным — именно в этот бюст Эмерсон, когда иссякало вдохновение или что-то выводило его из себя, имел привычку швырять своё перо — смотрел на нас благосклонно.

Предметом обсуждения, как я наивно полагала, являлось будущее интеллектуальное развитие нашего сына.

— Я полностью разделяю твою сдержанность в отношении государственных школ, Эмерсон, — заверяла я его. — Но мальчика хотя бы когда-нибудь следует чему-нибудь учить. А так он растёт, как маленький дикарь.

— Ты несправедлива к себе, моя дорогая, — пробормотал Эмерсон, взглянув на газеты в руке.

— Он исправился, — призналась я. — Он уже не говорит так, как раньше, и сумел избежать опасности для жизни или здоровья в течение нескольких недель. Но он не умеет себя вести так, как полагается, с детьми его возраста.

Эмерсон нахмурился.

— Постой, Пибоди, это не так. Прошлой зимой, с детьми Ахмеда…

— Я говорю об английских детях, Эмерсон. Естественно.

— В английских детях нет ничего естественного. Господи, Амелия, в наших государственных школах царит кастовая система хуже, чем в Индии, и те, кто находится в нижней части лестницы, подвергаются более злобным оскорблениям, чем любой неприкасаемый. Что же касается поведения с представителями противоположного пола — надеюсь, ты не собираешься исключить общение Рамзеса с девочками? Так вот, я уверяю тебя, что именно на достижение этой цели направлена деятельность твоих драгоценных государственных школ. — Разгорячившись, Эмерсон вскочил, разбрасывая бумаги во все стороны, и начал ходить взад и вперёд, пересекая мой путь под прямым углом. — Проклятье, я иногда удивляюсь, как высшие классы в этой стране умудряются заняться воспроизведением! К тому времени, как парень оставляет университет, он так боится девушек своего же класса, что для него почти невозможно говорить с ними на понятном им языке! Он не получит вразумительного ответа из-за женского образования, если только возможно допустить существование подобного термина… Ой! Прошу прощения, моя дорогая. Тебе больно?

— Вовсе нет. — Я уцепилась за руку, протянутую, чтобы помочь мне подняться. — Но если ты намерен шагать во время лекции, постарайся, по крайней мере, ходить вместе со мной, вместо того, чтобы пересекать мой путь. Столкновение было неизбежно.

Солнечная улыбка озарила его хмурое лицо, и он нежно обнял меня.

— Только такого рода столкновение, я надеюсь. Ну вот, Пибоди, ты вполне согласна со мной в том, что система образования неполноценна. Ты же не хочешь сломить дух мальчика?

— Всего лишь чуть-чуть его согнуть, — пробормотала я. Но перед Эмерсоном так трудно устоять, когда он улыбается и… Не столь важно, что именно он делал; но когда речь идёт о сапфирово-синих глазах Эмерсона, его чёрных и густых волосах, его фигуре, элегантной и мускулистой, как у греческого спортсмена — даже без упоминания о ямочке (она же расселина) на подбородке, или энтузиазма, который он привносит в осуществление супружеских прав… Нет нужды излишне конкретизировать, но я уверена, что любая здравомыслящая женщина поймёт, почему предмет образования Рамзеса перестал меня интересовать.

Затем Эмерсон вернулся на своё место и поднял газету; я же вернулась к нашей теме, но в значительно смягчённом настроении.

— Мой дорогой Эмерсон, сила твоих убеждений — то есть, твои аргументы — являются чрезвычайно убедительными. Рамзес может ходить в школу в Каире. Существует новая Академия для молодых джентльменов, о которой ко мне поступали хорошие отзывы; а так как мы будем вести раскопки в Саккаре…

Газета, за которой повернулся Эмерсон, с шумом развернулась. Я замолчала, охваченная ужасным предчувствием — хотя, как показали события, всё было не так уж и ужасно.

— Эмерсон, — мягко произнесла я. — Ты подал заявку на фирман, так ведь? И ты, конечно, не повторишь ошибку, совершённую несколько лет назад, когда пренебрёг временем, и вместо получения разрешения на работу в Дахшуре мы оказались в самом скучном, бесполезном месте из всех, что имеются в Нижнем Египте? Эмерсон! Положи эту газету и ответь мне! Ты получил разрешение от Департамента древностей на раскопки в Саккаре в этом сезоне?

Эмерсон опустил газету, и вздрогнул, обнаружив моё лицо всего в нескольких дюймах от своего.

— Китченер, — сказал он, — захватил Бербер.

Невозможно представить, что грядущие поколения окажутся не в состоянии понять жизненную важность изучения истории, или — что британцам будут неведомы одни из самых замечательных страниц создания империи. Но в мире бывает всякое; и в случае подобной катастрофы (о более мягком названии нет и речи), я отвлеку внимание моих читателей, чтобы напомнить им о фактах, которые должны быть известны им так же, как и мне.

В 1884 году, когда я впервые оказалась в Египте, большинство англичан упорно считали Махди всего лишь заурядным религиозным фанатиком-оборванцем, невзирая на то, что его последователи заполонили бóльшую часть Судана. Эта страна, простирающаяся от скалистого Асуанского водопада в джунгли к югу до слияния Голубого и Белого Нила, была завоёвана Египтом в 1821 году. Паши, которые были к тому же не египтянами, а потомками албанского авантюриста, управляли регионом ещё более преступно и бездарно, чем даже в самом Египте. Великодушное вмешательство великих держав (особенно Великобритании) спасло Египет от катастрофы, но положение в Судане продолжало ухудшаться, пока Мохаммед Ахмед Ибн-эль-Саид Абдулла не провозгласил себя Махди, реинкарнацией Пророка, и не сплотил силы, восставшие против египетской тирании хаоса. Его последователи были убеждены в том, что он — потомок шейхов; его враги глумились над ним, считая лишь бедным невежественным строителем лодок. Каково бы ни было его происхождение, он обладал необычайным магнетизмом личности и замечательным даром красноречия. Вооружённое только палками и копьями, его войско, представлявшее собой просто сброд, катилось вперёд, сметая всё на своём пути, и угрожало столице Судана Хартуму.

Противостоял Махди героический генерал Гордон. В начале 1884 года он был направлен в Хартум, чтобы договориться о выводе войск, расквартированных там и в соседнем форте Омдурман. Общественное мнение в основном было против этого решения, ибо отказ от Хартума означал отказ от всего Судана. И тогда, и позже Гордона обвиняли в том, что он и не собирался выполнять эти приказы; какими бы причинами для задержки вывода войск он ни руководствовался, но вывод не состоялся. К осени 1884 года, когда я приехала в Египет, Хартум был осаждён дикими ордами Махди, и вся окружающая страна, до самых границ с Египтом, находилась в руках мятежников.

Доблестный Гордон удерживал Хартум, и английское общественное мнение, во главе с самой королевой, требовало его спасения. Экспедиция была, наконец, послана, но достигла осаждённого города лишь в феврале следующего года — спустя три дня после того, как Хартум пал и отважного Гордона зарубили во дворе своего дома. «Слишком поздно!» — таков был мучительный крик Британии! По иронии судьбы, Махди пережил своего великого врага менее, чем на шесть месяцев, но освободившееся место занял один из его лейтенантов, Халифа Абдулла эль-Тааши, правивший ещё более деспотически, чем его хозяин. Уже более десяти лет подвластная ему земля стонала от его жестокости, в то время как британский лев облизывал свои раны и отказывался отомстить за павшего героя.

Причины — политические, экономические и военные — которые привели к решению отвоевать Судан, слишком сложны, чтобы обсуждать их здесь. Достаточно сказать, что кампания началась в 1896 году, и к осени следующего года наши войска шли в наступление у четвёртого порога Нила под предводительством храброго Китченера, получившего имя «Сирдара» (главнокомандующего) египетской армии.

Но какое отношение, спросите вы, имеют эти потрясшие весь мир события к зимним планам пары невинных египтологов? Увы, ответ мне был известен слишком хорошо, и я опустилась на стул рядом с письменным столом.

— Эмерсон, — сказала я. — Эмерсон, прошу тебя! Только не говори мне, что ты вознамерился этой зимой проводить раскопки в Судане!

— Моя дорогая Пибоди! — Эмерсон отбросил газету в сторону и вперил в меня свой пронзительный взгляд. — Никто не знает лучше тебя, что я многие годы хотел вести раскопки в Напате или Мероэ. Я бы взялся за это ещё в прошлом году, если бы ты не подняла такой шум — или если бы согласилась на время моей работы остаться с Рамзесом в Египте.

— И ждать известий о том, что твоя голова торчит на пике — так, как они поступили с Гордоном, — пробормотала я.

— Ерунда. Мне ничего не угрожало. Кое-кто из моих лучших друзей принадлежал к махдистам. Но это неважно, — продолжал он быстро, дабы предотвратить протест, который готов был сорваться с моих губ: не по поводу истинности этого заявления, ибо Эмерсон находил друзей в самых невероятных местах, но в отношении самого плана. — Сейчас совершенно иная ситуация, Пибоди. Область вокруг Напаты уже в египетских руках. И с той скоростью, с какой движется Китченер, он возьмёт Хартум к тому времени, когда мы прибудем в Египет, а Мероэ — место, которое я выбрал — находится к северу от Хартума. Там будет вполне безопасно.

— Но, Эмерсон…

— Пирамиды, Пибоди. — Глубокий голос Эмерсона упал до соблазнительного баритонального рычания. — Царские пирамиды, не тронутые ни одним археологом. Фараоны из двадцать пятой династии были нубийцами — гордыми, мужественными воинами, пришедшими с юга покорять выродившихся правителей упаднического Египта. Этих героев хоронили на родине, в Гуше — бывшей Нубии, ныне Судане.

— Я знаю, Эмерсон, но…

— После того, как Египет отдал независимость персам, грекам, римлянам, мусульманам, Гуш остался процветающим могущественным царством, — продолжал Эмерсон поэтически (и малость неточно). — Египетская культура выжила в этих далёких землях — в том самом месте, как я полагаю, из которого она и возникла первоначально. Подумай об этом, Пибоди! Исследовать не только развитие этой могучей цивилизации, но, возможно, даже её корни…

Чувства захлестнули его. Голос затих, глаза потускнели.

Лишь две вещи могли довести Эмерсона до подобного состояния. Одна из них — оказаться там, где до сих пор не было ни одного учёного, стать первооткрывателем новых миров, новых цивилизаций. Стоит ли говорить, что я полностью разделяла это благородное честолюбие? Нет. Моё сердце забилось чаще, и я чувствовала, как разум тонет под страстью его слов. И лишь единственный последний слабый луч здравого смысла заставил меня прошептать:

— Но…

— Но не нужно со мной спорить, Пибоди. — Он взял мои руки в свои — сильные бронзовые руки, которые могли обращаться с киркой и лопатой более энергично, чем кто-либо из рабочих, и в то же время были способны к самым чувствительным, самым трепетным прикосновениям. Его глаза сверлили меня; мне показалось, будто сверкающие лучи синих сапфиров из глазниц пронзили мой помутившийся мозг. — Ты со мной, и ты это знаешь. И ты будешь вместе со мной, милая моя Пибоди — этой зимой, в Мероэ!

Поднявшись, он снова уверенно обнял меня. Больше я ничего не сказала, да и на самом деле ничего не могла сказать, так как его губы прижались к моим. Но подумала: «Что ж, хорошо, Эмерсон. Я буду с тобой — но Рамзес останется в Каирской Академии для молодых джентльменов».

* * *

Я редко ошибаюсь. И случаются эти редкие ошибки, как правило, либо потому, что я недооценила упрямство Эмерсона, либо — коварные козни Рамзеса, либо — сочетание того и другого. Однако, защищая свои способности к предвидению, должна сказать, что причудливый поворот в судьбе нашего путешествия стал результатом не столько наших маленьких семейных разногласий, сколько такого поразительного развития событий, которого не ожидал никто, а тем более я.

Случилось всё это одним сырым осенним вечером вскоре после описанного мной разговора. У меня был ряд оговорок по поводу зимних планов Эмерсона, и, как только эйфория от силы его убеждения утихла, я без стеснения высказала их. Хотя северный Судан считался официально «усмирённым», и египетская оккупация простиралась на юг до Донголы, только идиот мог бы предположить, что сообщение в этой местности являлось абсолютно безопасным. Несчастные жители области страдали от войны, угнетения и голода; многие из них были бездомными, большинство голодало; и любой, кто решился бы появиться среди них без вооружённого сопровождения, практически обращался с просьбой убить его. Эмерсон проигнорировал мои слова. Мы ничем не рискуем среди этих людей. Мы будет работать в оккупированном районе, рядом с войсками. Кроме того, некоторые из его лучших друзей…

Безропотно смирившись с его планами (и следует признать, что определённое влияние оказала моя сжигающая страсть к пирамидам), я поспешила завершить приготовления к отъезду. После стольких лет этот процесс превратился в рутину, но дополнительные меры предосторожности и избыточные запасы просто необходимы, раз уж нам придётся рисковать в такой отдалённой местности. От Эмерсона, естественно, не было никакой помощи. Всё своё время он тратил, детально изучая то немногое, что было известно о древних жителях Судана, а также на долгие беседы со своим братом Уолтером. Уолтер — блестящий лингвист, специалист по древним наречиям Египта. Перспектива оказаться обладателем безвестных текстов, а тем более на нерасшифрованном мероитическом языке, подняла его энтузиазм на недосягаемую высоту. Вместо того, чтобы отговорить Эмерсона от этого опасного проекта, он чуть ли не благословлял брата.

Уолтер женат на моей лучшей подруге Эвелине, внучке и наследнице герцога Чалфонта. Союз этот чрезвычайно счастлив и благословлён четырьмя — нет, нет, уже пятью — детьми. (Мой муж как-то раз грубо заметил, что Эвелина теряет чувство меры. При этом он пренебрёг тем фактом — как, впрочем, и любой мужчина — что его брат несёт по меньшей мере равную ответственность). В тот вечер Эмерсоны-младшие находились вместе с нами. Я вовсю наслаждалась возможностью провести время со своей милой подругой и деверем, которого искренне уважала, а также их пятью (если только не шестью) восхитительными потомками. Существовал и ещё один повод для этого визита. Я отнюдь не оставила надежду убедить Эмерсона, что Рамзеса следует оставить в Англии, когда мы отправимся в рискованное путешествие. Я знала, что могу рассчитывать на Эвелину — на то, что она мягко добавит свои аргументы к моим. По причинам, которые я так и не понимала, она была просто без ума от Рамзеса.

Невозможно дать должное представление о Рамзесе, лишь описывая его характеристики. Нужно наблюдать за ним в действии, чтобы понять, как даже самые замечательные черты умудряются извращаться или доходить до такой крайности, что перестают быть добродетелями и превращаются в свою противоположность.

Рамзесу было десять лет. Он мог говорить по-арабски, как на родном языке, с лёгкостью прочитать три различных отрывка на древнеегипетском — с той же лёгкостью, с какой мог прочесть текст на латыни, иврите, греческом (который так же прост, как английский), распевать невероятное множество непристойных арабских песен и ездить почти на всём, что обладает четырьмя ногами. Этим и исчерпывались все его полезные навыки.

Он обожал свою очаровательную, ласковую тётю, и я надеялась, что она поможет мне убедить его остаться в их доме на зиму. Ещё один побудительный мотив — двоюродные братья и сёстры; Рамзес обожал их ничуть не меньше, хотя я не уверена, что это чувство было взаимным.

Отправляясь в Лондон, на сей раз я не так уж сильно волновалась, что должна оставить Рамзеса, потому что шёл сильный дождь, и я предположила, что Эвелина заставит детей остаться дома. И всё-таки я строго запретила Рамзесу проводить любые химические опыты, продолжать раскопки в винном погребе, заниматься метанием ножей в доме, показывать маленькой Амелии мумифицированных мышей, или же разучивать с кузенами любые арабские песни. Существовало ещё множество других запретов, о которых я уже и не вспомню, но я была абсолютно уверена, что предусмотрела всё. Поэтому я могла заниматься своими делами со спокойной душой, чего не могла сказать о теле; угольный дым, нависавший над Лондоном, в сочетании с дождём превращался в чёрную сажу, оседавшую на одежду и кожу, да и улицы были по щиколотку в грязи. Когда я вышла из поезда, то с радостью увидела, что меня ждёт экипаж. Я распорядилась, чтобы большинство моих покупок доставили домой, и тем не менее, была нагружена пакетами, а мои юбки промокли до колен.

Огни Амарна-Хауса тепло и гостеприимно сияли сквозь сгущавшиеся сумерки. С радостным нетерпением я предвкушала встречу с теми, кого любила больше всего на свете, а также не со столь любимыми, но, тем не менее, приятными удобствами: горячей ванной, сменой одежды, и чашкой напитка, что веселит, но не опьяняет. Мокрые ноги заледенели, юбки цеплялись за всё подряд — и я подумала, что стоило бы позволить себе даже и опьяняющий напиток (но, конечно, опьянение вызывается лишь потреблением чрезмерного количества, чего за мной не водится). В конце концов, нет ничего лучше для предупреждения простуды, чем хорошая порция виски с содовой.

Меня встречал Гарджери, наш непревзойдённый дворецкий. Как только он помог мне освободиться от промокшей верхней одежды, то тут же заботливо спросил:

— Могу ли я предположить, мадам, что вы захотите что-нибудь выпить во избежание простуды? Я сразу же пошлю лакея наверх, если вам угодно.

— Великолепная мысль, Гарджери, — ответила я. — Искренне благодарна вам за это предложение.

Я дошла почти до дверей своей комнаты, прежде чем поняла, что в доме царила необычная тишина. Ни голосов, оживлённо обсуждающих изыскания моего мужа, ни детского смеха, ни…

— Роза! — воскликнула я, распахнув дверь. — Роза, где… А, вот и вы.

— Ваша ванна готова, мадам, — сказала Роза из открытой двери ванной, где она стояла, расплываясь в облаках пара, как некий добрый гений. Лицо её казалось малость раскрасневшимся. Конечно, причиной приятного румянца на щеках мог быть и жар в ванной, но я подозревала, что здесь кроется нечто иное.

— Спасибо, Роза. Но я хотела спросить…

— Подать малиновое платье, мадам? — Она поспешила ко мне и принялась дёргать за кнопки на моей одежде.

— Да. Но где… Моя дорогая Роза, вы меня трясёте, как терьер — крысу. Чуть меньше энтузиазма, если можно…

— Да, мадам. Но вода в ванне остынет. — Освободив меня от платья, она начала атаковать мои юбки.

— Ладно, Роза. Чем занят Рамзес?

Мне потребовалось некоторое время, чтобы узнать правду о ней. Роза бездетна. Несомненно, этот факт объясняет её своеобразную привязанность к Рамзесу, которого она знает с младенческих лет. Действительно, он осыпает её подарками — букетами из моих призовых роз, колючими гроздьями полевых цветов, небольшими пушистыми животными, отвратительными перчатками, шарфами, сумочками, выбранными им самим и оплаченными из карманных денег. Но даже если бы подарки были идеальными (а в большинстве своём это совсем не так), они вряд ли смогли бы компенсировать то время, которое Розе требуется на уборку после Рамзеса. Я давно отказалась от попыток понять эту абсурдную черту характера в целом вполне разумной женщины.

Как только Роза разоблачила меня и засунула в ванну, то решила, что успокаивающее действие горячей воды смягчит меня достаточно, чтобы услышать правду. Вообще-то всё было не так плохо, как я опасалась. Кажется, я забыла запретить Рамзесу принимать ванну…

Роза заверила меня, что потолок кабинета профессора Эмерсона не очень сильно повреждён, и она думала, что ковёр лучше всего как следует постирать. Рамзес вполне определённо намеревался выключить воду, и не сомневаюсь, что он бы не забыл об этом, вот только Бастет поймала мышь, и, если бы он промедлил с помощью, Бастет бы отправила грызуна на тот свет. В результате его стремительности мышь теперь спокойно отдыхает в шкафу Рамзеса с перевязанными ранами. А Роза ненавидит мышей.

— Не обращайте внимания, — устало сказала я. — Я не хочу больше ничего слышать. Я не хочу знать, что вынудило Рамзеса к экстренной необходимости купания. Я не хочу знать, что сказал профессор Эмерсон, когда его потолок начал извергать воду. Просто передайте мне этот стакан, Роза, и молча удалитесь.

Виски с содовой уже стояло наготове. Применение этого напитка внутрь и горячей воды наружно в конце концов вернуло мне душевное спокойствие, и когда я направилась в гостиную, волоча за собой малиновые воланы и, как мне кажется, ничуть не изменившись в лице, улыбки моей любимой семьи заверили меня в том, что всё в порядке.

Эвелина была в нежно-голубом платье, что подчёркивало синеву её глаз и оттеняло золотистые волосы. Платье уже безнадёжно измялось, ибо дети тянутся к моей милой подруге, как пчёлы — к цветку. Она держала малыша на коленях, а крошка Амелия сидела рядом с ней, прислонившись к материнской руке. Близнецы устроились у её ног, скомкав юбки. Рэдди, мой старший племянник, перегнулся через подлокотник дивана, где сидела его мать, а Рамзес прислонился напротив, как можно ближе к уху своей тёти. И, как обычно, говорил.

Он замолчал, когда я вошла и задумчиво посмотрела на него. Он был невероятно чистым. Если бы я не знала о причине этого, то похвалила бы Рамзеса, так как подобное состояние для него являлось чем-то совершенно неестественным. Я решила не омрачать единодушие нашего общества любой ссылкой на ранее случившиеся неприятности, но что-то в выражении моего лица, должно быть, раскрыло перед Эмерсоном мои мысли. Он быстро подошел ко мне, сердечно поцеловал и сунул стакан мне в руку.

— Ты чудесно выглядишь, моя милая Пибоди. Новое платье, а? Тебе идёт.

Я позволила ему отвести меня к креслу:

— Спасибо, дорогой Эмерсон. Это платье у меня уже около года, и ты видел его по крайней мере дюжину раз, но, тем не менее, я ценю твой комплимент. — Эмерсон тоже был исключительно чист. Его тёмные волосы лежали мягкими волнами, как всегда бывало сразу после мытья. Я решила, что какое-то количество воды (а, возможно, и штукатурка) оказалось у него на голове. Но раз уж он был готов предать этот инцидент забвению, я никак не могла поступить иначе, поэтому обратилась к моему деверю, который стоял, прислонившись к каминной полке и глядя на нас с нежной улыбкой.

— Сегодня я встретила вашего друга и соперника Фрэнка Гриффитса, Уолтер. Он передал привет и попросил меня сказать вам, что значительно продвинулся в расшифровке папируса из Оксиринха.

Уолтер выглядит как учёный, которым он и является. Морщины на его тонких щеках углубились, и он поправил очки.

— Амелия, дорогая, не пытайтесь разжечь соперничество между мной и Фрэнком. Он — великолепный лингвист и хороший друг. Я не намерен завидовать ему по поводу этого папируса; Рэдклифф пообещал мне целый воз мероитических свитков. Жду не дождусь.

Уолтер — один из немногих людей, кому разрешено обращаться к Эмерсону по имени, которое тот ненавидит. Он заметно вздрогнул, но сказал только:

— Так ты задержалась в Британском музее, Пибоди?

— Да. — Я отхлебнула виски. — Без сомнения, Эмерсон, для тебя будет совершенной неожиданностью узнать, что Бадж также намерен отправиться в Судан этой осенью. Если совсем точно, то он уже уехал.

— Э-э, хм-м, — сказал Эмерсон. — Нет! Действительно!

Эмерсон считает большинство египтологов некомпетентными ротозеями — по его строгих стандартам, так оно и есть — но Уоллис Бадж, Хранитель египетских и ассирийских древностей в Британском музее, был его личным врагом.

— Действительно! — повторил Уолтер. Его глаза блеснули. — Ну что ж, Амелия, это привнесёт дополнительный интерес в ваши зимние труды. Держать этих двоих подальше от глоток друг друга…

— Фу, — фыркнул Эмерсон. — Уолтер, я возмущён подтекстом. Как ты мог даже предположить, что я настолько забуду о своей профессии и самоуважении… Я не намерен появляться рядом с этим проходимцем в опасной близости для его глотки. И лучше бы ему держаться подальше от меня, не то я вцеплюсь в него.

Выступая в привычной для неё роли миротворца, Эвелина попыталась сменить тему.

— Вы слышали что-нибудь новое о помолвке профессора Питри, Амелия? Правда ли, что он в ближайшее время намерен жениться?

— Думаю, да, Эвелина. Все говорят об этом.

— То есть — все сплетничают, — ухмыльнулся Эмерсон. — Увидеть Питри, всегда преданного своей профессии и не имевшего времени для нежных чувств, и вдруг рухнувшего к ногам девчонки… Говорят, ей чуть ли не на двадцать лет меньше, чем ему.

— И кто распускает подобные ядовитые сплетни? — вопросила я. — Судя по всему, она — чудесная молодая женщина, и он от неё без ума. Нам бы подумать о подходящем свадебном подарке, Эмерсон. Может быть, красивое серебряное epergne?

— Какого чёрта Питри делать с этим epergne? — спросил Эмерсон. — Человек живёт, как дикарь. Будет замачивать в блюде черепки.

Мы продолжали болтать на эту тему, когда дверь открылась. Я обернулась, ожидая увидеть Розу, пришедшую забрать детей, поскольку приближался час ужина. Но в дверях стояла не Роза, а Гарджери, и лицо дворецкого было хмурым, что предвещало нежелательное сообщение.

— Пришёл джентльмен, желающий увидеть вас, профессор. Я сообщил ему, что вы никого не принимаете в это время, но он…

— Должно быть, у него какая-то срочная причина, раз он решил нас потревожить, — перебила я, видя, как сходятся брови моего мужа. — Вы говорите — джентльмен, Гарджери?

Дворецкий склонил голову. Подойдя к Эмерсону, он протянул поднос, на котором покоилась простая белая визитная карточка.

— Хм, — фыркнул Эмерсон, беря её в руки. — Достопочтенный Реджинальд Фортрайт. Никогда не слышал о нём. Скажите ему, чтобы он уходил, Гарджери.

— Нет, подождите, — сказала я. — Я думаю, что тебе следует встретиться с ним, Эмерсон.

— Амелия, твоё ненасытное любопытство доведёт меня до смерти! — воскликнул Эмерсон. — Я не хочу видеть этого типа. Я хочу выпить виски с содовой, я хочу наслаждаться обществом моей семьи, я хочу обедать. Я отказываюсь…

Дверь, которую Гарджери закрыл за собой, распахнулась. Дворецкий отшатнулся перед стремительным порывом вбежавшего. Без шляпы, промокший, бледный, тот в несколько скачков пересёк комнату, и остановился, шатаясь, перед Уолтером, который смотрел на него с изумлением.

— Профессор! — воскликнул он. — Я знаю, что вторгаюсь… Я прошу вас простить меня… и выслушать меня…

И, прежде чем Уолтер или любой другой из нас смог оправиться от потрясения или хотя бы пошевелиться, незнакомец рухнул вперёд и ничком распростёрся на коврике.

 

Мой сын жив!

Первым нарушил молчание Эмерсон.

— Немедленно встаньте, вы, неуклюжий молодой негодяй, — раздражённо заявил он. — Из всех проклятых наглецов…

— Умоляю, Эмерсон! — воскликнула я, торопясь к лежавшему. — Разве ты не видишь, что он в обмороке? Я с содроганием думаю, какой невообразимый ужас мог довести его до подобного состояния.

— Ничего подобного, — ответил Эмерсон. — Ты упиваешься невообразимым ужасом. Научись контролировать своё буйное воображение. Потерял сознание, как же! Он, вероятно, просто пьян.

— Немедленно принесите бренди, — распорядилась я. С трудом — ибо потерявший сознание был гораздо тяжелее, чем можно было ожидать, судя по его хрупкому строению, — я повернула его на спину и положила его голову к себе на колени.

Эмерсон поднялся, скрестив руки на груди, насмешка кривила его резко очерченные губы. Рамзес подошёл с бокалом коньяка, который я требовала. Я взяла бокал; как и ожидалось, он был мокрым не только внутри, но и снаружи.

— Боюсь, что немного пролилось, — пояснил Рамзес. — Мама, если я могу предложить…

— Нет, не можешь, — ответила я.

— Но я читал, что нецелесообразно давать бренди или любую другую жидкость человеку в бессознательном состоянии. Существует некоторая опасность…

— Да, да, Рамзес, мне это отлично известно. Успокойся. — Похоже было, что состояние мистера Фортрайта не настолько серьёзно. Вполне приличный цвет кожи, никаких признаков травмы. Я прикинула, что ему около тридцати. Черты его лица — скорее приятные, нежели красивые, широко расставленные глаза под дугами бровей, губы полные и мягко изогнутые. Однако самым необычным был цвет волос, украшавших верхнюю губу и голову: яркий, нечасто встречающийся в свете, сверкающе-медный, с проблесками золота на аккуратно завитых висках.

Я продолжала свои усилия; вскоре глаза молодого человека открылись, и он с удивлением уставился мне в лицо. Его первыми словами были:

— Где я?

— У меня на каминном коврике, — навис над ним Эмерсон. — Что за чёрт… э-э… совершенно идиотский вопрос? Будьте любезны дать объяснения, нахальный щенок, прежде чем я вас вышвырну.

Слабый румянец покрыл щёки Фортрайта.

— Вы… вы профессор Эмерсон?

— Один из них. — Эмерсон указал на Уолтера, который поправлял очки и неодобрительно кашлял. Вне всякого сомнения, он больше напоминал классический портрет учёного, чем мой муж, чьи острые синие глаза и здоровый цвет лица, не говоря уже о впечатляющей мускулатуре, позволяют считать его человеком действия, а не мысли.

— О, понятно. Прошу прощения — и за беспорядок, и за моё непростительное вторжение. Но, надеюсь, когда вы услышите мой рассказ, вы сможете простить меня и помочь мне. Профессор Эмерсон, которого я ищу — египтолог, мужество и физическая доблесть которого так же известны, как и его интеллектуальная мощь.

— Э-э, хм-м, — сказал Эмерсон. — Да. Вы нашли его. А теперь, если вы отодвинетесь подальше от рук моей жены, на которую столь внимательно глядите, что ещё более усугубляете своё первоначальное преступление…

Молодой человек вскочил, как будто его укололи, заикаясь и бормоча извинения. Эмерсон помог ему сесть — вернее, толкнул его в кресло — и несколько более вежливо помог мне подняться. Обернувшись, я увидела, что Эвелина собирает детей и уводит их из комнаты. Я благодарно кивнула ей и была вознаграждена одной из её чудных улыбок.

Наш неожиданный посетитель начал с вопроса.

— Правда ли, профессор, что вы в этом году планируете отправиться в Судан?

— Где вы это слышали? — потребовал ответить Эмерсон.

Мистер Фортрайт улыбнулся.

— Ваша деятельность, профессор, всегда вызывает интерес не только в археологической среде, но и во всём обществе. Определённым образом это имеет отношение и ко мне. Моё имя вам неизвестно, но я уверен, что вы знакомы с моим дедом, известным покровителем археологических наук — виконтом Блэктауэром.

— Всемогущий Боже! — взревел Эмерсон.

Мистер Фортрайт запнулся.

— Прошу… Прошу прощения, профессор?

Лицо Эмерсона, багровое от ярости, могло бы испугать любого мужчину, но его грозно нахмуренные брови были направлены не на мистера Фортрайта. А на меня.

— Я так и знал, — с горечью произнёс Эмерсон. — Неужели я никогда не смогу освободиться от них? Ты явно привлекаешь их, Амелия. Не знаю, каким образом, но это уже становится пагубной привычкой. Очередной проклятый аристократ!

Уолтер не смог сдержать смешок, и я признаюсь, что это действительно было забавно: Эмерсон предстал перед миром в образе разъярённого санкюлота, требующего отправить на гильотину ненавистных аристократов.

Мистер Фортрайт с тревогой взглянул на Эмерсона.

— Постараюсь покороче, — начал он.

— Хорошо, — ответил Эмерсон.

— Э-э… но боюсь, что вначале мне необходимо дать подробные объяснения, чтобы вы поняли, в чём состоят мои трудности.

— К чёрту, — ответил Эмерсон.

— У… у моего деда было два сына.

— Будь он проклят, — ответил Эмерсон.

— Э-э… мой отец был младшим. Его старшего брата, который конечно, был наследником, звали Уиллоуби Форт.

— Уилли Форт, исследователь? — совсем другим тоном повторил Эмерсон. — Так вы его племянник? Но ваше имя…

— Мой отец женился на мисс Райт, единственной дочери богатого купца. По просьбе тестя он добавил фамилию Райт к своей собственной. Так как большинство людей, услышав это сочетание, предполагали, что оно состоит из одного слова, я посчитал, что гораздо проще принять эту версию.

— Как любезно с вашей стороны, — промолвил Эмерсон. — Вы не похожи на своего дядю, мистер Фортрайт. Он стоил двух таких, как вы.

— Я слышала его имя, — сказала я. — Это он неопровержимо доказал, что озеро Виктория является источником Белого Нила?

— Нет, он упорно цеплялся за убеждение, что река Луалаба — это часть Нила, пока Стэнли не исправил его ошибку, совершив плавание вниз по Луалабе в Конго, а оттуда в Атлантику. — Племянник Уиллоуби Форта язвительно улыбнулся. — Боюсь, что это печально отражает картину его жизни. Он вечно опаздывал то на несколько месяцев, то на несколько сотен миль. Его величайшей мечтой было войти в историю как первооткрыватель… чего-нибудь. Всего, что угодно! Мечтой, которая так и не осуществилась.

— Честолюбие, стоившее ему жизни, — задумчиво сказал Эмерсон. — И жизни его жене. Они исчезли в Судане десять лет назад.

— Четырнадцать лет назад, если точно. — Фортрайт застыл. — Кажется, за дверью кто-то есть?

— Я ничего не слышу, — бросил острый взгляд Эмерсон. — Сегодня вечером мне предстоит ожидать ещё одного непрошеного гостя?

— Боюсь, что так. Но, умоляю, позвольте мне продолжить. Вы должны услышать мою историю до того, как…

— Я попрошу вас, мистер Фортрайт, позволить мне самому решать, что должно или не должно происходить в моём доме, — отрезал Эмерсон. — Я не отношусь к людям, которые любят сюрпризы. И предпочитаю быть готовым к приёму посетителей, особенно когда они принадлежат к аристократии. Вы ожидаете появления своего деда?

— Да. Пожалуйста, профессор, позвольте мне объяснить. Дядя Уиллоуби всегда был любимым сыном. Не только потому, что разделял археологические и географические интересы моего деда, но он обладал физической силой и смелостью, которых не хватало его младшему брату. Мой бедный дорогой отец никогда не был сильным…

По выражению Эмерсона я поняла, что он собирался сказать что-то грубое, поэтому взяла на себя смелость вмешаться.

— Ближе к делу, мистер Фортрайт.

— Что? О да, я прошу прощения. Дед никогда не смирился с тем, что его любимый сын мёртв. Но это так, профессор! Иначе хоть что-то давно уже стало бы известно…

— Но о его смерти тоже не сообщалось, — ответил Эмерсон.

Фортрайт сделал нетерпеливый жест.

— А как? Ни в джунглях, ни в пустыне нет телеграфа. Юридически моего дядю и его несчастную жену могли бы объявить умершими много лет назад. Дед отказался пойти на этот шаг. Мой отец умер в прошлом году…

— Ага, — сказал Эмерсон. — Вот теперь мне кажется, мы подошли к самой сути. Пока ваш дядя не объявлен мёртвым, вы не являетесь наследником своего деда.

Молодой человек не опустил глаз под циничным взглядом Эмерсона.

— Я был бы лицемером, если бы отрицал, что заинтересован в этом, профессор. Но хотите — верьте, хотите — нет, однако это не самое главное. Рано или поздно, с неизбежным течением времени я унаследую титул и имущество; к несчастью, не существует никакого другого наследника. Но мой дед…

Он замолчал, резко повернув голову. На этот раз никакой ошибки не было; препирательство в зале шло достаточно громко, чтобы его услышали даже сквозь закрытую дверь. Увещевания Гарджери заглушил трубный и пронзительный звук, напоминавший крик слона. Дверь с оглушительным треском распахнулась, и на пороге появилась одна из самых внушительных фигур, которые мне когда-либо приходилось видеть.

Возникший у меня в голове мысленный образ жалкого, сломленного горем старика-отца перед лицом реальности разлетелся вдребезги. Лорд Блэктауэр — ясно, что это был именно он — оказался массивным грубым созданием с мускулатурой борца и гривой жёстких рыжеватых волос. Тут и там отмечались проблески седины, напоминавшие отсвет заходящего солнца. Он мог показаться слишком молодым и энергичным для того, чтобы быть дедушкой тридцатилетнего мужчины, пока не бросали взгляд на его лицо. Подобно выжженной земле, оно было глубоко изрезано морщинами — следами неистовых страстей и опасных привычек.

Внезапность появления и некая животная абсолютность доминирования присутствия этого человека вызвали недолгое молчание. Его взгляд перемещался по комнате, скользя по людям с холодным безразличием, пока не остановился на мне. Сорвав шляпу с головы, он поклонился с неожиданной грацией для такого огромного мужчины.

— Мадам! Я прошу вас принять мои извинения за подобное вторжение. Позвольте представиться. Фрэнклин, виконт Блэктауэр. Имею ли я честь беседовать с миссис Рэдклифф Эмерсон?

— Э-э… да, — ответила я.

— Миссис Эмерсон! — Улыбка не изменила его взгляд, оставшийся холодным и непроницаемым, как персидская бирюза. — Я уже давно с нетерпением ожидал радости встречи с вами.

Тяжеловесно печатая шаг, он протянул руку. Я подала ему свою, готовясь к тому, что кости будут раздроблены. Вместо этого он поднял мои пальцы к губам и запечатлел на руке громкий, продолжительный, влажный поцелуй.

— М-м, да, — пробормотал он. — Фотографии совершенно не воздают вам должное, миссис Эмерсон. — Я продолжала ожидать возражений Эмерсона против продолжающихся длительных церемоний, бормотания и поцелуев. Комментариев, однако, не последовало, поэтому я отняла руку и пригласила лорда Блэктауэра сесть на стул. Проигнорировав мои слова, он рухнул на диван рядом со мной, с глухим стуком, от которого у меня всё затряслось. Со стороны Эмерсона по-прежнему не было никакой реакции, равно как и со стороны мистера Фортрайта, который спрятался в кресле, где пребывал, когда его дед ворвался к нам.

— Могу ли я предложить вам чашку чая или стакан бренди, лорд Блэктауэр? — спросила я.

— Вы — воплощение доброты, сударыня, но я и так позволил себе чрезмерно злоупотребить добротой вашего характера. Позвольте мне только объяснить, почему я рискнул так бесцеремонно ворваться сюда, после чего я удалюсь — равно как и мой внук, чьё присутствие является причиной, если не оправданием, моего хамства. — Он даже не взглянул на мистера Фортрайта, но продолжил после незначительной паузы: — Я намеревался обратиться к вам и вашему уважаемому мужу надлежащим образом. Однако сегодня я случайно узнал, что мой внук взял на себя смелость опередить меня, и был вынужден действовать быстро. Миссис Эмерсон… — Он наклонился ко мне и положил руку на моё колено. — Миссис Эмерсон! Мой сын жив! Найдите его! Верните мне его!

Рука была тяжёлой, как камень, и холодной, как лёд. Я уставилась на вены, извивающиеся под кожей, как жирные синие черви, и пучки серовато-рыжих волос на пальцах. И по-прежнему никаких возражений от Эмерсона! Совершенно необъяснимо!

Лишь материнское сочувствие родителю, обезумевшему от потери любимого ребёнка, не давало мне сбросить его руку.

— Лорд Блэктауэр… — начала я.

— Я знаю, что вы собираетесь сказать. — Его пальцы сжались. — Вы мне не верите. Реджинальд, вероятно, говорил вам, что я — слабоумный старик, цепляющийся за невозможную надежду. Но у меня есть доказательство, миссис Эмерсон — сообщение от моего сына, содержащее сведения, которые мог знать только он. Я получил это письмо несколько дней назад. Найдите его — и всё, о чём вы попросите меня, будет вашим. Я не буду оскорблять вас, предлагая деньги…

— Это было бы пустой тратой времени, — холодно заметила я.

Он продолжал, как будто бы я и слова не сказала:

— … однако я посчитал бы за честь финансировать ваши будущие экспедиции в любом размере, каком вы бы могли пожелать. Или высокая археологическая должность для вашего мужа. Или рыцарское звание. Леди Эмерсон, а?

Произношение было грубым, а манера разговора — не говоря уже о руке — невыносимо фамильярной. Впрочем, жену это не оскорбило. Но Эмерсон предположил, что оскорбляют его, и это вернуло ему дар речи.

— Вы понапрасну тратите время, лорд Блэктауэр. Я не покупаю почести и никому не позволю приобретать их для меня.

Старик громогласно расхохотался.

— Я просто думал, чем бы расшевелить вас, профессор. Каждый человек имеет свою цену, вам это известно. Но вы — да, буду к вам справедлив; вас не тронет ничто из того, что я только что предлагал. Однако у меня есть кое-что получше. Вот, взгляните-ка.

И, засунув руку в карман, он вынул конверт. Я одёрнула юбки. Казалось, я до сих пор чувствовала его руку, обжигавшую меня холодом.

Эмерсон взял конверт. Тот не был запечатан. Затем Эмерсон вытянул — так же бережно, как если бы прикасался к хрупким древностям — из конверта нечто длинное, узкое и плоское. Кремового цвета. Слишком толстое, чтобы быть обыкновенной бумагой, но покрытое строчками. Слов мне разобрать не удалось.

Несколько минут Эмерсон изучал это в полной тишине. Затем поджал губы.

— Откровенно наглая и неубедительная подделка.

— Подделка? Но ведь это же папирус, не так ли?

— Это папирус, — признал Эмерсон. — Пожелтевший и достаточно ломкий, чтобы быть древнеегипетского происхождения. Но то, что написано, не относится ни к древности, ни к Египту. Что это ещё за чушь?

Старик оскалил зубы, напоминавшие своим цветом папирус.

— Прочтите это, профессор. Прочтите сообщение вслух.

— Ладно, — пожал плечами Эмерсон. — «Старому льву от молодого льва — приветствие. Твои сын и дочь живы, но не долго, если вскоре не придёт помощь. Кровь взывает к крови, старый лев, но если этот зов недостаточно силён, ищи сокровища прошлого в этом месте, где я жду тебя». Из всех ребяческих…

— Детских, да — началось, ещё когда он был мальчиком и зачитывался историями, полными романтики и приключений. Это стало своего рода личным кодом. Больше он никому так не писал, и ни один из живущих на земле не знал об этом. И не знал, что сын называл меня «старым львом». — Именно так он и выглядел в тот миг: усталый старый лев с обвисшими щеками и глазами, затонувшими в морщинистых глубинах.

— И всё равно это подделка, — упрямо сказал Эмерсон. — Более искусная, нежели я предположил вначале, но, тем не менее, несомненная подделка.

— Извини, Эмерсон, но ты упустил самое важное, — вставила я. Эмерсон с негодованием обернулся ко мне, но я продолжала: — Предположим, что автор этого письма — действительно мистер Уиллоби Форт, и все эти годы он где-то находился в плену, или не мог вернуться по какой-то иной причине. Предположим также, что некая отважная пара… вернее, некие отважные искатели приключений готовы броситься ему на помощь. Но где им вести розыск? Человеку, нуждающемуся в помощи, следовало, по меньшей мере, дать указания.

— Я, — сказал мой муж, — как раз собирался обратить на этот факт внимание, Амелия.

Старик усмехнулся.

— Профессор, в конверте находится кое-что ещё. Будьте добры, достаньте его.

Второй предмет был более прозаичен, чем первый — один лист обычной писчей бумаги, сложенный в несколько раз — но на Эмерсона он произвёл поистине удивительное впечатление. Застыв, он смотрел на него с таким ужасом, как будто этот лист угрожал ему смертью (а надо сказать, что Эмерсону уже не раз приходилось сталкиваться с корреспонденцией подобного рода). Я вскочила и выхватила бумагу из его рук. Серая от старости и пыли, истрёпанная множеством рук и покрытая записями на английском языке. Почерком, знакомым мне, как мой собственный.

— Похоже на страницу одной из твоей записных книжек, Эмерсон! — воскликнула я. — Как она попала в ваши руки, лорд Блэктауэр?

— Конверт и его содержимое валялись на пороге моего дома на Беркли-сквер. Дворецкий признал, что намеревался выбросить его в мусорную корзину. К счастью, он этого не сделал.

— Письмо не пришло по почте, — пробормотал Эмерсон, проверив конверт. — Следовательно, его доставили вручную. Кто? Почему посланник не объявил о себе и не потребовал награду?

— Я не знаю, и меня это не касается, — раздражённо ответил старик. — Почерк на конверте принадлежит моему сыну. Так же, как и надпись на папирусе. Какие ещё доказательства вам требуются?

— Любой, кто знал своего сына и получал от него письма, смог бы имитировать его почерк, — мягко, но непреклонно сказала я. — Мне кажется, страница из блокнота моего мужа — неизмеримо более существенный факт. Но я не понимаю, какое отношение он имеет к исчезновению мистера Форта.

— Посмотрите на обороте, — произнёс лорд Блэктауэр.

Я так и сделала. Выцветшие линии на первый взгляд казались неразборчивыми каракулями, будто бы нарисованными малышом. Лорд Блэктауэр издал ужасный скрежет. Я предположила, что это был смех.

— А, вы начинаете вспоминать, профессор Эмерсон? Кто набросал карту — вы или мой сын?

— Карту? — повторила я, более внимательно изучая каракули.

— Я помню этот случай, — медленно промолвил Эмерсон. — И при таких обстоятельствах — учитывая страдания отца, потерявшего сына — я сделаю исключение из моего обычного принципа: отказываться отвечать на дерзкие вопросы посторонних. — Я издала слабый звук протеста, ибо тон Эмерсона — особенно, когда он упомянул страдания отца — был ещё более оскорбительным, чем сами слова. Блэктауэр только усмехнулся.

— Это не карта, — продолжал Эмерсон. — Это фантазия, выдумка. Она не имеет никакого отношения к судьбе вашего сына. Кто-то либо хочет сыграть с вами злую шутку, лорд Блэктауэр, либо строит мошеннические планы.

— Я так и сказал дедушке, профессор, — воскликнул мистер Фортрайт.

— Не будь дураком, — прорычал Блэктауэр. — Самозванец не смог бы обмануть меня…

— Не стоит быть таким уверенным, — прервал Эмерсон. — В 1895 году я встретился со Слатин-пашой, сбежавшим от Халифы после одиннадцати лет страданий, голода и пыток. Я не узнал его. Родная мать не узнала бы его. Но я говорил о другом виде мошенничества. Сколько вы готовы предложить мне для оснащения и проведения спасательной экспедиции?

— Но ведь вы отказались от взятки, профессор?

— Я отказался, но временно, — сказал Эмерсон. — А, ладно, чёрт с ним! В моём совете нет смысла — вы его не примете. Как может подтвердить вся моя семья, лорд Блэктауэр, я самый терпеливый из всех людей на свете. Но моё терпение истощилось. Желаю вам хорошо провести вечер.

Старик поднялся на ноги.

— Я тоже терпеливый человек, профессор. Я ждал моего сына в течение четырнадцати лет. Он жив. Я знаю это. И однажды вам придётся признать, что я был прав, а вы, сэр — неправы. Всего хорошего, господа. Всего хорошего, миссис Эмерсон. Не утруждайте себя вызовом лакея. Я уйду сам. Пошли, Реджинальд.

Он подошёл к двери и спокойно закрыл её за собой.

— До свидания, мистер Фортрайт, — сказал Эмерсон.

— Ещё одно слово, профессор. Последнее.

— Только быстро, — сверкнул глазами Эмерсон.

— Случившееся может быть именно такой грязной игрой, как вы описали. Но существует и другая возможность. У моего деда есть враги…

— Да неужели! Просто удивительно! — воскликнул Эмерсон.

— Если нет другого способа — если он не сможет найти квалифицированного специалиста для подобной экспедиции — он отправится сам. Вы смотрите скептически, но, уверяю вас, я достаточно хорошо его знаю. Он убеждён в подлинности этого письма. Поверьте мне…

— Вы сказали — одно слово. Я позволил вам произнести уже шестьдесят или семьдесят.

— Прежде, чем позволить деду так рисковать своей жизнью, я отправлюсь сам, — быстро сказал Фортрайт. — В самом деле, если только предположить, что существует малейший шанс…

— Чёрт бы вас побрал! — крикнул Эмерсон. — Мне что, собственноручно вышвырнуть вас?

— Нет. — Молодой человек попятился к двери, преследуемый Эмерсоном. — Но если вы передумаете, профессор, то я настаиваю на том, чтобы сопровождать вас.

* * *

— Очень цветистая речь, ничего не скажешь, — заявил Эмерсон, наливая виски в стакан с такой силой, что содержимое выплеснулось на стол. — Как он смел предположить, что я изменю своё мнение? Я никогда его не изменяю.

— Подозреваю, что он лучше разбирается в людях, чем ты предполагаешь, — заметил Уолтер. — Я тоже обнаружил кое-что в твоём поведении… Ты не был полностью откровенен с нами, Рэдклифф.

Эмерсон поморщился — не могу сказать, от нелюбимого имени или от невысказанного обвинения. И ничего не ответил.

Я подошла к окну и отдёрнула занавеску. Дождь прекратился. Туман затянул лужайку, темноту пробивал свет каретных ламп. Но свет померк, когда бесформенная масса втиснула себя между ними и моим взором. Лорд Блэктауэр усаживался в карету. Облачённый в пальто с пелериной, обёрнутый клочьями тумана, он потерял человеческие очертания. У меня создалось неприятное впечатление, что я узрела не человека и даже не зверя, но некую стихию тьмы.

Услышав звук открывающейся двери, я обернулась и увидела Эвелину.

— Кухарка угрожает оставить место, если ужин не будет подан немедленно, — улыбнулась она. — И Роза ищет Рамзеса. Его нет вместе с другими; может… Ах, вот ты где, мой мальчик!

Он действительно был здесь: возник из-за дивана, как джинн из бутылки — или нахальный соглядатай из своего укрытия. Раздражение заменило мне жуткие предчувствия, и, поскольку мой сын послушно поспешил к тёте, я резко сказала:

— Рамзес, что у тебя там?

Рамзес остановился. Он напоминал перевёрнутый образ маленького святого. Копна кудрей, венчавших голову, была иссиня-чёрной, а обрамлённое ими лицо, хотя и достаточно красивое в своём роде — смуглым, как у любого египтянина.

— У меня, мама? О… — С удивлённо-невинным видом он взглянул на бумагу в руке. — Кажется, это лист из папиного блокнота. Я поднял его с пола.

Я в этом и не сомневалась. Рамзес всегда предпочитал говорить правду, если только это было возможно. Я положила бумагу на стол, так что он, должно быть, сбросил её на пол, а затем снова поднял.

После того, лист был мне возвращён, а длительный процесс пожелания спокойной ночи — завершён, мы отправились в столовую.

Я уже давно оставила попытки отвратить Эмерсона от обсуждения частных вопросов семьи перед слугами. На самом деле я полностью разделяла его точку зрения — что это чертовски глупый, бессмысленный обычай, поскольку слуги, так или иначе, всегда в курсе того, что происходит, и их совет часто бывает полезен, так как они обладают бóльшим здравым смыслом, чем их так называемые хозяева. Естественно, я ожидала, что он примется обсуждать экстраординарные события, которые только что завершились. Гарджери, наш дворецкий, очевидно, разделял это ожидание; хотя он прислуживал за столом со своей обычной добросовестностью, его лицо сияло, а глаза светились. Он охотно принимал участие в наших приключениях, и странное поведение вечерних посетителей, безусловно, оправдывало подозрение, что надвигается нечто.

Вообразите же моё удивление, когда, удовлетворив первые муки голода путём обливания себя супом, Эмерсон вытер губы салфеткой и заметил:

— Ненастная погода для этого времени года.

— Вряд ли необычная, — невинно откликнулся Уолтер.

— Я надеюсь, что дождь уймётся. Иначе вы промокнете по дороге домой.

— Именно, — ответил Уолтер.

Я откашлялась. Эмерсон торопливо вмешался:

— А что у тебя на сегодняшний вечер, Пибоди? А, жареное седло барашка! И мятное желе! Я так люблю мятное желе. Великолепный выбор!

— Ягнёнка раздобыла миссис Бейтс, — пояснила я, наблюдая, как Гарджери, явно надувшись, начал расставлять тарелки. — Знаешь, я предоставила меню на её усмотрение, Эмерсон. У меня нет времени на такие вещи. Особенно сейчас, когда к заказу дополнительно предлагают всякие разности…

— Верно, верно, — согласился Эмерсон.

— Мятное желе, сэр? — произнёс Гарджери голосом, который способен был превратить это желе в глыбу льда. Не дожидаясь ответа, он положил Эмерсону на тарелку примерно половину чайной ложки.

Как и его брат, Уолтер был склонен игнорировать условности — не потому, что он считал необходимым разделять радикальные социальные теории Эмерсона. Он попросту забывал обо всём, когда им овладевал профессиональный энтузиазм.

— Послушай, Рэдклифф! — воскликнул он. — Этот кусок папируса — просто чудо. Если бы древнеегипетский писец умел писать по-английски, то результат выглядел бы точно так, как в этом документе. Хотелось бы иметь возможность изучить его более тщательно.

— Можешь заняться им после обеда, — ответила я. — По странному стечению обстоятельств и в спешке при отбытии лорд Блэктауэр забыл взять его с собой. Или это совпадение, Эмерсон?

— Ты, как и я, прекрасно знаешь, что он умышленно поступил так, — прорычал Эмерсон. — Pas devant les domestiques, Пибоди — сама вечно мне это твердишь!

— Ерунда, — любезно ответила я. — Рамзес, вероятно, уже обо всём сообщил Розе. Я хорошо знаю тебя, мой дорогой Эмерсон; твоё лицо для меня — открытая книга. Эти бессмысленные каракули на обратной стороне листа из блокнота для тебя вполне имели смысл. Уж я-то знаю. И его светлость — тоже. Ну что, доверишься нам, или придётся использовать закулисные средства, чтобы узнать правду?

Эмерсон бросил сердитый взгляд — на меня, на Уолтера, на Эвелину и на Гарджери, который стоял на страже мятного желе, задрав нос и выражая уязвлённое достоинство каждой чертой лица. Внезапно лицо самого Эмерсона просветлело, и он разразился сердечным смехом.

— Ты неисправима, моя дорогая Пибоди. Я не буду спрашивать, какие именно закулисные методы ты имела в виду… Действительно, нет никакой причины, почему я не могу сказать вам, как мало об этом знаю. А теперь, Гарджери, не положите ли вы мне побольше мятного желе?

Деликатес был немедленно подан. Эмерсон продолжал:

— Я говорил правду, когда заявил Блэктауэру, что бумажка не может иметь никакого отношения к судьбе Форта. Но у меня возникло жуткое чувство, будто я снова увидал его спустя столько лет. Как будто бы голос мертвеца глухо донёсся из могилы…

— Ну, а теперь у кого разыгралось воображение? — игриво спросила я. — Продолжай, Эмерсон, будь так любезен.

— Во-первых, — начал Эмерсон, — мы должны рассказать Эвелине о том, что произошло после того, как она ушла вместе с детьми.

Так он и поступил, довольно-таки затянув рассказ — на мой взгляд, без излишней необходимости. Но Гарджери нашёл его чрезвычайно интересным.

— Карта, сэр? — спросил он, накладывая Эмерсону очередную порцию мятного желе.

— Уберите подальше эту чёртову дрянь, — заявил Эмерсон, с отвращением изучая зелёную лужу. — Да, карта. В некотором роде.

— Дорога к алмазным рудникам царя Соломона, наверно, — улыбнулся Уолтер. — Или изумрудным копям Клеопатры. Или золотым шахтам Гуша.

— Столь же маловероятная фантазия, Уолтер. И я снова вспоминаю странную встречу — последний раз, когда я видел Уилли Форта. — Он сделал паузу, чтобы дать Гарджери возможность убрать тарелки и подать следующее блюдо, а затем продолжил:

— Это случилось осенью 1883 года — за год до того, как я повстречался с тобой, милая моя Пибоди, а Уолтера тогда со мной не было. Не имея, таким образом, возможности отвлечься, я как-то раз вечером оказался на забытой окраине Каира и решил зайти в кафе. А там уже сидел Форт; он увидел меня, вскочил и окликнул. Здоровый, как бык. Голова покрыта чёрной проволокой, именуемой волосами. Выглядел так, как будто не видел ножниц и расчёски несколько недель. Ну, мы пропустили один-два стаканчика, а затем он потребовал, чтобы я поднял бокал за его невесту, потому что он только что женился. Я стал его поддразнивать этой неожиданностью: он был убеждённым старым холостяком за сорок с чем-то и всегда настаивал на том, что ни одна женщина никогда не сможет его связать. А Уилли в ответ только смущённо улыбался и бессвязно бормотал о её красоте, невинности, обаянии. Ни дать ни взять — школьник, совершенно потерявший голову от любви.

Затем мы разговорились о планах на зимний период. Вначале он отмалчивался, но я-то видел: его томит что-то ещё, помимо семейного счастья. В общем, после очередной пары бокалов он признался, что собирается не в Асуан, как первоначально сказал мне, а подальше на юг.

«Как я понимаю, ты уже закончил раскопки в Напате», — бросил он небрежно.

Я был не в силах скрыть удивление и неодобрение. Новости из Судана были чрезвычайно тревожными, а Форт сказал мне, что собирается взять с собой жену. Мои возражения он небрежно отбросил.

«Труднее всего придётся в Кордофане, за сотни миль от того места, куда я собираюсь. Но туда уже отправляется генерал Хикс. Он разберётся с этими ребятами, прежде чем мы достигнем Вади-Хальфы». — Повернувшись к дворецкому, Эмерсон объяснил: — Вади-Хальфа находится у Второго Порога, Гарджери, в нескольких сотнях миль к югу от Асуана.

— Да, сэр, спасибо, сэр. А другое место — Набада?

— Ну… — ответил Эмерсон. — По этому поводу спорят. У кушитов — они же нубийцы — было две столицы. Мероэ, вторая и более молодая, находилась около Шестого Порога, к северу от Хартума. Её руины были обнаружены и идентифицированы. У нас есть достаточно чёткое представление о том, где была расположена Напата, более ранняя столица, из-за гробниц в пирамидах, найденных в этом районе, но точное местоположение её всё-таки неизвестно.

Ну, что случилось с Хиксом, всем известно. (Махди уничтожил его армию, Гарджери, вопреки всем ожиданиям, кроме разве что моего). Но сведения об этом дошли до Каира только спустя долгое время после отъезда Форта. Всё, что я мог сказать ему тогда — что я посетил район, который, уверен, и был Напатой, и что, мягко говоря, это не то, что следует выбирать для медового месяца.

«Неужели ты действительно собираешься взять свою невесту в такое примитивное, охваченное лихорадкой, опасное место?» — настойчиво требовал ответа я.

Но Форт уже испытывал воздействие четырёх или пяти дружеских бокалов. Он одарил меня пьяной ухмылкой.

«Дальше, Эмерсон. Гораздо дальше».

«Мероэ? Это ещё дальше и опаснее, чем Джебель-Баркал. Ты свихнулся, Форт!»

«И опять ошибся, Эмерсон. — Форт наклонился вперёд, опершись локтями о грязный стол, и уставился на меня горящими глазами. Я чувствовал себя Свадебным Гостем, и ничуть не был бы удивлён, увидев висящего у него на шее альбатроса. — Что случилось с королевской семьёй и знатью Мероэ после падения города? Куда они исчезли? Ведь ты слыхал арабские легенды о сыновьях Куша, которые шли в сторону заходящего солнца, на запад, через пустыню — к тайному городу…»

«Истории, легенды, вымыслы! — воскликнул я. — Они не более достоверны, чем сказка о короле Артуре, которого три королевы унесли на остров Авалон, или о том, как Карл Великий спит под горой вместе со своими рыцарями».

«Или легенды Гомера о Трое», — ответил Форт.

Я проклял и его, и Генриха Шлимана, чьи открытия поощряют таких безумцев, как мой друг. Форт слушал, ухмыляясь, как обезьяна и шарил в карманах пальто — я думал, ищет трубку. Вместо этого он достал маленькую коробочку и протянул её мне, широким жестом приглашая поднять крышку. Когда я её поднял… Пибоди, ты помнишь коллекцию Ферлини в Берлинском музее?

Будучи застигнута этим вопросом врасплох, я покачала было головой, но тут же воскликнула:

— Ювелирные изделия, привезённые Ферлини из Мероэ полвека назад?

— Именно. — Эмерсон вытащил карандаш из кармана и принялся рисовать на скатерти. Гарджери, отлично знакомый и с этой привычкой, и с моей реакцией на неё, ловко подсунул лист бумаги под карандаш. Эмерсон закончил эскиз и вручил рисунок Гарджери, который, внимательно изучив его, передал следующему, сидящему за столом, как блюдо с овощами. — Я увидел золотой браслет, — продолжал Эмерсон. — Он состоял из урея, бутонов лотоса и алмазов различной формы, и был инкрустирован красной и синей эмалью.

Взглянув на лист, Уолтер нахмурился.

— Я видел литографию ювелирного изделия, похожего на это, Рэдклифф.

— В «Denkmaler» Лепсиуса, — отозвался Эмерсон. — Или в официальном путеводителе по Берлинскому музею, 1894 года издания. Браслет того же типа, с аналогичными украшениями, был найден Ферлини в Мероэ. Я сразу же обнаружил сходство, и первое, о чём подумал — браслет Форта также родом из Мероэ. Туземцы постоянно грабили пирамиды со времён Ферлини, надеясь найти другие клады. Но проклятая вещица была практически в первозданном состоянии — несколько царапин здесь и там, парочка вмятин, а эмаль была так свежа, что, казалось, браслет создан совсем недавно. Всё говорило о том, что передо мной современная подделка — но как у фальсификатора оказалось золото такой чистоты, что его можно было согнуть пальцами?

Я спросил у Форта, где он раздобыл этот браслет. И получил в ответ нелепейшую историю — у некоего местного оборванца, который предложил Форту отвести его туда, где полно подобных сокровищ. Сам клад, мол, находится в западных пустынях, в тайном оазисе, где высятся огромные здания, подобные храмам Луксора, и живёт удивительная раса магов, носящих золотые украшения и совершающих кровавые жертвоприношения зловещим богам… — Эмерсон покачал головой. — Можете себе представить, как я издевался над этой абсурдной историей, особенно когда узнал, что несчастный туземец страдал лихорадкой, от которой и скончался через несколько дней. Мои аргументы не оказали никакого влияния на Форта: тот уже был изрядно пьян. И когда я, наконец, бросил все попытки отговорить его от этого сумасшедшего плана, то понял, что не могу оставить Форта одного. Поздно ночью, да ещё в этом районе, его неизбежно изобьют и ограбят. Поэтому я предложил проводить его до гостиницы. Он согласился, сказав, что очень хотел познакомить меня со своей женой.

Миссис Форт ждала его, но явно никак не предполагала, что вместе с ним появится незнакомец. Она была завёрнута во что-то пушистое и белое, отороченное колышущимися кружевами и оборками — вероятно, свадебный наряд. Изысканное создание не более восемнадцати лет от роду; огромные голубые глаза, подёрнутые поволокой, кудри цвета золотой осени, кожа, белее слоновой кости. И холодная. Ледяная дева. В ней было не больше человеческого тепла, чем в статуе. Они представляли удивительный контраст: Форт с его румяным, сияющим лицом и гривой чёрных волос, и бледно-серебристая жена — воплощение Красавицы и Чудовища. Я представил, как эта изысканно-белая кожа обгорит и огрубеет под тучами песка, как эти сверкающие волосы потускнеют на солнце — и небом клянусь, Пибоди, я чувствовал только жалость, подобную той, которую испытываешь, видя обезображенное произведение искусства, нечеловеческую жалость. Но не к этой женщине. То, что я чувствовал, целиком относилось к Уилли Форту. Держать подобную замороженную статую в своих руках, в своих… м-м… Ты-то понимаешь меня, Пибоди.

Я почувствовала, что краснею.

— Да, Эмерсон, понимаю. И твою беспомощность, и то, что ты чувствовал по отношению к ней. Она не имела ни малейшего представления о том, что ей предстояло испытать.

— Я пытался объяснить ей. Форт рухнул на кровать и храпел, обеими руками стискивая ящичек с браслетом. Я говорил с ней как брат, Пибоди. Я сказал ей, что отправляться туда — безумие, а то, что Форт намеревается позволить это — ещё большее сумасшествие. Но, казалось, я беседовал со статуей из золота и слоновой кости. Наконец она дала понять, что моё присутствие ей неприятно. И я ушёл. И со стыдом признаюсь, что изо всех сил хлопнул дверью. В тот день я видел их в последний раз.

— Но карта, Эмерсон, — напомнила я. — Когда ты…

— О… — Эмерсон закашлялся. — Это… Ну, чёрт побери, Пибоди, я и сам немного выпил, и потом, я знаком с творчеством средневековых арабских писателей…

— «Книга Сокровенных Жемчужин»?

Эмерсон застенчиво улыбнулся.

— Проклятье, Пибоди, ты всегда на шаг или два опережаешь меня. Из-за своего необузданного воображения. Но зерно истины часто обнаруживается даже в самых фантастических легендах. Я вполне готов поверить, что в западной пустыне существуют неизвестные оазисы, далеко к югу от известных оазисов Египта. Уилкинсон упоминает о трёх таких в своей книге, опубликованной в 1835 году; он слышал о них от арабов. Жители Дахла — одного из известных оазисов на юге Египта — рассказывают о чужеземцах, высоких чёрных мужчинах, пришедших с юга. Эль Бекри, творивший в одиннадцатом веке, описал великаншу, пойманную в Дахла; она не говорила ни на одном известном языке, и когда её отпустили, желая проследить до дома, она ускользнула от своих похитителей и скрылась.

— Захватывающе, — вздохнула Эвелина. — А что такое «Книга Сокровенных Жемчужин»?

— А, вот теперь мы вступаем в область чистого вымысла, — ласково улыбнулся ей Эмерсон. — Это удивительное произведение, созданное в пятнадцатом веке, переполнено историями о спрятанных сокровищах. Один из таких кладов спрятан в белом городе Зерзура, где король и королева спят на своих тронах. Ключ от города — в клюве резной птицы на огромных воротах; но вы должны позаботиться о том, чтобы не разбудить короля с королевой, если хотите завладеть сокровищем.

— Это просто сказка, — критически отозвался Уолтер.

— Конечно. Но Зерзура упоминается и в других источниках; название, вероятно, происходит от арабского «zarzar», то есть «воробей», так что Зерзура, очевидно — «место маленьких птиц». Есть и другие истории, другие свидетельства… — Лицо Эмерсона приобрело задумчивый, мечтательный оттенок, который было дозволено лицезреть лишь нескольким избранным. Он любит, чтобы его считали строго рациональным, насмехающимся над праздными мечтаниями. Но на самом деле мой любимый так же чувствителен и сентиментален, как женщина (во всяком случае, их принято считать именно такими, хотя мой опыт подтверждает, что женщины гораздо более практичны, чем мужчины).

— Ты думаешь о Харкуфе? — спросил Уолтер. — Да, его тайна никогда не была разгадана; по крайней мере, не до такой степени, чтобы я успокоился. Где он странствовал, где раздобыл те сокровища, что привёз в Египет? Золото, слоновая кость, танцующий карлик, что так порадовал ребёнка-царя… А путешествие царицы Хатшепсут в Пунт…

— Пунт здесь ни при чём, — сказал Эмерсон. — Речь идёт о каком-то месте на побережье Красного моря, к востоку от Нила. Что касается Харкуфа, он жил более четырёх тысяч лет назад. Может быть, он прошёл Дарб-эль-Арбаин… Но какой смысл в этих пустопорожних рассуждениях? Мы болтали, осушали стакан за стаканом и рисовали бессмысленные линии на листке бумаги. Если Форт был настолько глуп, чтобы следовать этой так называемой карте, он заслужил неприятную смерть, которая, несомненно, постигла его. И хватит об этом. Пибоди, почему ты сидишь здесь? Почему ты не поднялась с кресла, показывая, что дамы намереваются удалиться?

Целью этого вопроса было спровоцировать меня; Эмерсон хорошо знал, что обычай, на который он сослался, никогда не существовал в нашем доме.

— Мы все намереваемся удалиться, — ответила я.

Уолтер поспешил открыть мне дверь.

— Вообще-то довольно странное совпадение, — невинно промолвил он. — Восстание дервишей только начиналось, когда мистер Форт исчез. Теперь оно почти закончилось, и тут же приходит письмо…

— Уолтер, не будь таким наивным. Если предполагается мошенничество, то это не случайное совпадение. Вести о побеге Слатин-паши после многих лет, проведённых в неволе, вполне могли вдохновить некоторые криминальные умы…

Он задохнулся на полуслове. Кровь бросилась ему в лицо.

Я знал, о чём он подумал. Я всегда знаю, о чём думает Эмерсон: духовная связь, объединяющая нас, чрезвычайно сильна. Мрачная тень Гения Преступлений, нашего старого заклятого врага-мстителя, всегда будет преследовать нас — особенно меня, поскольку я (к моему искреннему удивлению, ибо я весьма добропорядочна) внушила страсть этому извращённому, но блестящему уму.

— Нет, Эмерсон! — воскликнула я. — Этого не может быть. Разве ты не помнишь, что он обещал больше никогда…

— Обещание, данное змеёй, ничего не стоит, Пибоди. Всего лишь часть плана…

— Вспомни своё обещание, Эмерсон. Ты никогда больше…

— Да чтоб ему провалиться, — пробормотал Эмерсон.

Хотя и не понимая (по крайней мере, я надеялась, что не понимает), о чём мы говорим, Эвелина тактично сменила тему.

— Объясни, дорогой брат, что ты хочешь найти в Мероэ, и почему не можешь работать в Египте, как раньше? Я очень тревожусь, когда думаю о том, какому риску вы с Амелией подвергаете себя.

Эмерсон ответил, продолжая дёргать воротник, как будто тот душил его:

— Со всех точек зрения, древний Гуш — неизвестная цивилизация, Эвелина. Единственный квалифицированный учёный, исследовавший эту местность — Лепсиус, но всё, что ему оказалось по силам — описать представшее его глазам в 1844 году. Наша задача гораздо важнее: составить точный перечень памятников и надписей до того, как время и кладоискатели полностью их уничтожат.

— Особенно надписей, — нетерпеливо вмешался Уолтер. — Шрифт происходит от египетских иероглифов, но язык не был разгадан. Когда я думаю о скорости, с которой этим записям суждено бесследно исчезнуть, я испытываю желание отправиться с тобой. Вы с Амелией не сможете…

При этих словах Эвелина тревожно вскрикнула и схватилась за руку Уолтера, как будто тот собирался немедленно отправиться в Африку. Эмерсон успокоил её со своей обычной тактичностью.

— Уолтер вырос мягким и дряблым, Эвелина. Он и дня не протянет в Нубии. Суровый курс физических занятий — вот что тебе требуется, Уолтер. Если ты как следует поработаешь зимой, я разрешу тебе сопровождать нас в следующем сезоне.

В такой дружелюбной и оживлённой беседе прошёл целый час. Мужчины попросили разрешения закурить трубки, и это разрешение было немедленно получено: Эвелина была слишком мягка, чтобы отказать в просьбе любимому, а я даже и не мечтала отучить Эмерсона от привычки творить в собственной гостиной всё, что ему заблагорассудится. (Хотя в определённых случаях приходилось просить об отсрочке тех или иных действий до достижения определённой степени уединения.)

Наконец я подошла к окну вдохнуть глоток свежего воздуха. Облака рассеялись, лунный свет залил лужайку нежным серебром. Я стояла, восхищаясь красотой ночи (вообще, я очень люблю природу), но мирные грёзы прервал резкий треск. За ним быстро последовали второй и третий.

Я обернулась. Мои глаза встретились с глазами Эмерсона.

— Браконьеры, — сказал Уолтер лениво. — Хорошо, что малыш Рамзес спит. А то уже выбежал бы наружу…

Но Эмерсон, двигаясь с быстротой пантеры, уже выбежал наружу. Я последовала за ним, задержавшись лишь на миг для краткого объяснения:

— Не браконьеры, Уолтер. Стреляли из пистолета. Оставайся с Эвелиной.

Подтянув малиновые оборки, я бросилась вслед за мужем. Он не успел далеко уйти. Я нашла его на лужайке перед домом, где он стоял, глядя в темноту.

— Ничего плохого не вижу, — буркнул он. — Откуда доносились эти звуки?

Мы не сошлись во мнениях. После довольно оживлённой дискуссии, в ходе которой Эмерсон твёрдо отверг моё предложение — разделиться, чтобы побыстрее обыскать более широкую площадь — мы отправились в том направлении, которое я предложила: к розарию и небольшому пустырю за ним. Поиски мы вели тщательно, но ничего не нашли. Я уже собиралась присоединиться к требованию Эмерсона подождать до утра, а затем продолжить поиски, но тут до наших ушей донёсся грохот колёс какого-то экипажа.

— Туда! — воскликнула я.

— Да это фермерский фургон отправляется на рынок, — отозвался Эмерсон.

— В такой час? — Я устремилась через лужайку к поясу деревьев, ограничивавшему нашу собственность с севера. Трава была настолько мокрой, что я не могла достичь обычной скорости передвижения в хлипкой вечерней обуви, а Эмерсон стремительно шёл вперёд, игнорируя мои требования подождать. Когда я догнала его, он уже прошёл через ворота в кирпичной стене — боковой вход в поместье — и неподвижно стоял, глядя на что-то на земле.

Обернувшись, он протянул руку и удержал меня.

— Остановись, Пибоди. Это одно из моих любимых платьев. Я не хотел бы видеть его испорченным.

— Что… — начала я. Но продолжать не было никакой необходимости. Мы стояли на границе с деревьями. Узкая дорожка, используемая для телеги и фермерских фургонов, бежала вдоль стены. На изъезженной земле переливалась огромная лужа жидкости — чёрной, как чернила, в лунном свете, гладившем её поверхность дрожащими серебряными пальцами. Но жидкость не была чёрной. При дневном свете она сверкала бы совершенно иным цветом — таким же, как и мои яркие малиновые юбки.

 

Он обещал всем женщинам множество сыновей

С бросающимся в глаза отсутствием интеллекта, отличающим эту профессию, наши местные полицейские отказывались верить, что было совершено убийство. Они согласились со мной, что ни одно живое существо не могло бы пережить потерю такого количества жизненно необходимой жидкости. И объявили: по этой причине есть все основания предполагать, что преступление было совершено в отношении одного из низших животных и, следовательно, не является преступлением — во всяком случае, не убийством. Когда я указывала, что браконьеры редко используют ручное оружие, они только вежливо улыбались, покачивали головами — не по поводу этого очевидного факта, но при мысли, что простая женщина могла различить звуки различных выстрелов — и спрашивали, ещё вежливее, почему мой гипотетический убийца забрал с собой тело своей жертвы.

Возразить было нечего. Не было обнаружено никакого тела и ни единого пятна крови. Очевидно, что преступник погрузил тело в фургон, грохот колёс которого и слышали мы с Эмерсоном, но приходилось признать, что без corpus delicti моя версия выглядела чрезвычайно слабой.

Эмерсон не поддерживал меня с пылом, на который я имела полное право рассчитывать. Особенно его вывело из себя моё предположение, что несчастье было так или иначе связано с семьёй Фортов. Я уверена, что читатель, как и любой здравомыслящий человек, непременно согласится с этим выводом: два таинственных события в один и тот же вечер не могут быть не связаны. Но, тем не менее, я ошибалась. Когда по моему настоянию навели справки, то оказалось, что оба — и лорд Блэктауэр, и его внук — находятся в полном здравии и совершенно не понимают причины моего беспокойства.

Виконт также с немалым удовольствием сообщил мне, что никто не появлялся в их доме с требованием денег для получения сведений или же для оснащения спасательной экспедиции. Очевидно, он полагал, что это доказывает ошибочность мнения Эмерсона, но я в результате запуталась ещё сильнее. Конечно, если произошедшее было задуманным мошенничеством, следовало ожидать получения дополнительных сообщений. Но то же самое могло случиться, и если письмо было подлинным. Как и откуда оно дошло до Лондона, почему посланец лично не объявился? И какое отношение к этим событиям имеет — если имеет — ужасная лужа в переулке?

Что касается документальных доказательств — обрывка папируса и страницы из записной книжки Эмерсона — то при ближайшем рассмотрении они внесли ещё бóльшую путаницу. Папирус был древним, под современными письменами виднелись следы более раннего текста. Такое часто случалось в Древнем Египте: из-за дороговизны папируса с него часто стирали текст, чтобы использовать повторно. Раздобыть обрывки древних папирусов (к сожалению) любому туристу в Египте не составляло ни малейшего труда. Точно так же страницы из записной книжки Эмерсона могли оказаться в чьём угодно распоряжении. Эмерсон признался, что не может припомнить, куда делся блокнот: то ли Форт засунул его в карман, то ли он сам оставил его на столе в кафе…

Так что дело, по-видимому, зашло в тупик. Даже меня не посещала ни единая мысль. Пришлось скрепя сердце отказаться от расследования. Тем более, что появились другие неприятности, полностью истощившие терпение Эмерсона.

Моему мужу весьма по душе считать себя хозяином своей судьбы и владыкой всех своих исследований. Это заблуждение свойственно всему мужскому полу и объясняет взрывы ярости, с которой мужчины реагируют на малейшее вмешательство в их планы, независимо от того, насколько эти планы непрактичны. Будучи управляемы мужчинами, большинство женщин привыкли к иррациональному поведению со стороны тех, кто контролирует их судьбы. Поэтому я нисколько не была удивлена, когда планы Эмерсона подверглись первому испытанию. Египетский экспедиционный корпус отправился не к Хартуму, а на зимние квартиры в Мерави (не следует путать с Мероэ, который расположен на несколько сотен миль южнее).

Вместо того, чтобы смириться с неизбежным (как поступила бы женщина), Эмерсон потратил впустую кучу времени в поисках обходных путей. Кроме того, он отказывался соглашаться с очевидными доводами против работы в месте, где не хватало еды, а обученные рабочие были чрезвычайно редки.

— Если бы только мы нашли достаточно пищи, то смогли бы нанять нужное количество людей, — ворчал он, яростно пыхтя своей трубкой. — Эти рассказы о врожденной лени суданцев — всего лишь предубеждение европейцев. Но как нам быть, я не знаю. Весь транспорт к югу от Вади-Хальфы контролируется военными; довольно трудно будет угнать железнодорожный вагон, загрузить его всем нужным… — Он замолчал, но глаза его ярко горели.

— Во-первых, нас тут же обнаружат, — сухо ответила я. — Кроме того, придётся реквизировать паровоз, чтобы тянуть вагон, дрова, чтобы топить котёл, и машиниста, помимо других предметов первой необходимости. Нет, это совершенно нереально. Нам придётся отказаться от задуманного, Эмерсон, по крайней мере, до следующего года. Будущей осенью наши бравые ребята возьмут Хартум и смоют пятно бесчестия, запятнавшее британский флаг, когда мы не успели помочь доблестному Гордону.

— Доблестная размазня, — хмыкнул Эмерсон. — Он был отправлен эвакуировать Хартум, а не сидеть на корточках, как жаба в луже, ожидая, пока дерзкий Махди появится и прикончит его. Ну что ж, возможно, это и к лучшему. Даже если страну умиротворили, она сильно пострадала. Не очень подходящее место для нашего мальчика, хотя он и достаточно вынослив.

— Рамзеса там не будет, — ответила я. — Он останется в каирской школе. Где мы займёмся раскопками, Эмерсон?

— Существует только одно место, Пибоди. Напата.

— Напата?

— Джебель-Баркал, неподалёку от Мерави. Я убеждён, что именно там находилась первая столица Гуша, которая процветала за шестьсот лет до того, как кушиты отправились вверх по реке к Мероэ. Бадж уже там, чтоб его черти взяли, — добавил Эмерсон, так стиснув зубами черенок своей трубки, что раздался треск. — Что он сотворит с пирамидами, я и думать боюсь.

Единственной виной бедняги Баджа было лишь то, что он имел дерзость уже находиться в Судане. Я безрезультатно пыталась объяснить, что и сам Эмерсон при возможности поступил бы точно так же — то есть попросту принял бы приглашение британских властей.

— Приглашение, вот как! — Эмерсон ревел, используя выражения, заставлявшие меня зажимать уши. — Он пригласил сам себя! Там запугал, здесь надавил — и готово, путь открыт! Богом клянусь, Пибоди, к тому времени, как мерзавец завершит работу, в Нубии не останется камня на камне, и этот тип утащит для своего чёртова музея любую древность, какую только можно будет перевезти…

И так далее, и тому подобное, и снова, и снова…

Хотя, как правило, я и пыталась защитить мистера Баджа от довольно-таки необоснованных жалоб Эмерсона, но сама пребывала не в лучшем настроении. Военные гордились тем, что сообщение, отправленное по их каналам, совершало трудное путешествие из Каира в Керму всего за десять с половиной дней. Я слишком хорошо знала, какое действие это окажет на моего вспыльчивого супруга. Эмерсон будет намереваться побить рекорд Баджа.

* * *

Первый этап, переезд из Каира в Асуан, мы уже совершали множество раз, и я не ожидала особых трудностей. Так и оказалось; но Асуан, в обычное время — небольшой сонный посёлок, ныне был преобразован в огромный склад для военных поставок. Хотя капитан Педли и осыпал нас любезностями, но одновременно достаточно бестактно заявил Эмерсону, что тот не должен позволять жене путешествовать по такой заброшенной и опасной местности.

— «Позволять»? — повторил Эмерсон. — Вы сказали — «позволять»?..

Слегка раздосадованная, я предпочла сменить тему. А позже заметила Эмерсону, что следует учитывать ограниченность военного мышления. После достижения определённого возраста — где-то около двадцати — этим людям практически невозможно вставить в голову какую бы то ни было новую мысль.

Поскольку переправляться на лодке через бурные, скалистые стремнины Первого Порога опасно, мы отправились на пароходе в Асуан, а там пересели на поезд до Шеллала, что на южной оконечности Порога. Там нам крупно повезло — мы раздобыли билеты на колёсное судно. Капитан оказался старым знакомым Эмерсона. Очень многие из жителей Нубии были старыми знакомыми Эмерсона. В любой жалкой маленькой деревушке, стоило пароходу остановиться, чтобы набрать дров для котла, только и слышалось:

— Алейкум ас-салам, Эмерсон-эфенди!

— Мархаба, о Отец Проклятий!

Не спорю, лестно, но несколько неудобно, особенно когда поздравления исходили (как это случилось однажды) из накрашенных губ женщины, небрежно завёрнутой в одеяние, не оставлявшее сомнений в профессии его обладательницы.

Наши каюты на пароходе хотя и не вполне соответствовали стандартам чистоты, на которых я обычно настаиваю, но были достаточно просторны. Несмотря на неудобства (и сложности, о которых упоминалось ранее), я искренне наслаждалась поездкой. Территория к югу от Асуана была мне незнакома. Суровое величие пейзажа и руины, длинной чередой тянувшиеся по берегам, не давали скучать ни минуты. Естественно, я без устали делала записи, но так как я планирую опубликовать их в другом месте, то избавлю читателя от деталей. Однако кое-что необходимо отметить: никто не мог миновать величественный храм Абу-Симбел без слов уважения и восхищения.

Благодаря моему тщательному планированию и любезному содействию капитана, друга Эмерсона, мы поравнялись с этим удивительным сооружением на рассвете. Был как раз один из тех двух дней в году, когда лучи солнца, восходящего над восточными горами, проникают прямо через вход в самые дальние уголки святилища, уподобляясь небесному пламени на жертвеннике. Зрелище внушало благоговение, и даже после того, как солнце взлетело выше и стрелы золотого света поблёкли, мы продолжали неподвижно стоять на палубе. Четыре гигантских статуи Рамзеса II охраняли вход, приветствуя с нечеловеческим достоинством ежедневное появление бога, которому был посвящён храм, и так — каждое утро в течение почти трёх тысяч лет.

Рамзес стоял рядом с нами у перил, и на его обычно бесстрастном лице отражались признаки подавленных эмоций, когда он смотрел на самое выдающееся творение монарха, чьим тёзкой он являлся. (В действительности его назвали в честь дяди Уолтера, но отец ещё во младенчестве прозвал его Рамзесом, утверждая, что властные манеры ребёнка и сосредоточенность его на собственной личности соответствуют натуре наиболее эгоистичного из всех фараонов. Прозвище это приклеилось намертво по причинам, которые должны быть очевидны для всех читателей моих хроник.)

Но чем, спросите вы, занимался Рамзес на борту парохода? Ведь ему следовало находиться в школе.

Он не был в школе, потому что Академия для молодых джентльменов в Каире не смогла принять его. Директор школы использовал выражение «не в состоянии». Он утверждал, что у них не было лишней комнаты для дополнительного ученика. Возможно, и так. У меня не имелось способа доказать обратное. Я не в силах представить иной причины, по которой мой сын не мог быть принят в школу для юных джентльменов.

Не собираюсь иронизировать, хотя любой, кто читал мои комментарии по поводу собственного сына, вправе заподозрить меня в этом. Поведение Рамзеса значительно улучшилось за последние годы. (А может быть, я просто к нему привыкла. Говорят, что привыкнуть можно к чему угодно…)

В конце лета ему исполнилось десять. За последние несколько месяцев он совершенно неожиданно вытянулся вверх, как часто бывает у мальчиков, и я начала подумывать, что однажды он сравняется ростом с отцом, но вряд ли достигнет его великолепного телосложения. Черты его лица всё ещё казались слишком крупными, но только в последнее время я обнаружила впадинку — или ямочку на подбородке — совсем как та, что придавала красивому лицу Эмерсона такое очарование. Рамзес терпеть не мог упоминание о ней — точно так же, как и его отец (предпочитавший называть её расселиной, если уж об этом заходила речь). Следует признать, что чёрные как смоль кудри мальчика и оливковое лицо придавали ему явное сходство скорее с молодым арабом (из лучших представителей этой породы), нежели англосаксом; но тот факт, что он был джентльменом — самое меньшее, по рождению — никто не мог отрицать. Явное улучшение его манер произошло во многом благодаря моим неустанным усилиям, хотя естественные эффекты развития также сыграли свою роль. Большинство маленьких мальчиков — варвары. Удивительно, как только им удаётся вырасти…

Но Рамзес умудрился дожить до десяти лет, и его склонность к самоуничтожению, похоже, уменьшилась. Поэтому я созерцала его пребывание среди нас со смирением, если не энтузиазмом. Тем более, что у меня и выбора-то не было. Эмерсон отказался присоединиться ко мне в попытках оказать давление на директора Академии для молодых джентльменов; он всегда хотел взять Рамзеса с собой в Судан.

Я положила руку на плечо мальчика.

— Ну, Рамзес, надеюсь, ты оценишь доброту своих родителей, предоставивших тебе подобную ​​возможность. Впечатляет, не правда ли?

Выступающий нос Рамзеса критически подёргивался.

— Хвастливый и напыщенный. По сравнению с храмом в Дейр-эль-Бахри…

— Да ты попросту маленький сноб! — воскликнула я. — Надеюсь, что древности Напаты окажутся соизмеримы с твоими строгими требованиями.

— Хотя он совершенно прав, — отозвался Эмерсон. — В этом храме нет архитектурной тонкости или таинственности — только размер. А вот храмы Джебель-Баркал…

— Храмы, Эмерсон? Ты обещал мне пирамиды.

Взгляд Эмерсона оставался прикованным к фасаду храма, в настоящее время полностью освещённому взошедшим солнцем и представляющему картину неизмеримого величия.

— Э-э… будь уверена, Пибоди. Но мы ограничены в выборе мест не только из-за чёртовых военных властей, но и… и… из-за того, чьё имя я поклялся не произносить.

Именно я попросила его воздерживаться от упоминания мистера Баджа, если он не может сделать это без ругани. (А он не мог.) К сожалению, я не могла запретить это всем остальным. Он опередил нас, и все встречные обязательно говорили о нём, надеясь, по-моему, доставить нам удовольствие рассказами о нашем общем знакомом.

Рамзес отвлёк Эмерсона, перестав опираться о перила и тем самым вызвав суровую лекцию об опасности падения за борт. Я наградила сына одобрительной улыбкой: никакой опасности не было, и, кроме того, он был способен вскарабкаться наверх, как обезьяна. Подобные развлечения и оживлённые дискуссии по археологическим вопросам помогли достаточно приятно скоротать время, пока, наконец, мы не высадились в Вади-Хальфе.

Хальфа, как её теперь называют, когда-то представляла собой небольшое скопление землянок; но в 1885 году, после вывода наших войск из Хартума, её превратили в бастион на южной границе Египта. Перед нами раскинулся шумный склад запасов и оружия для частей, находящихся на юге. Следуя совету молодого офицера, к которому я обратилась, я запаслась консервами, палатками, сетками и всем прочим необходимым. Эмерсон и Рамзес в основном устранились от снабжения экспедиции. Но жаловаться по этому поводу я не стала: Эмерсон не очень-то ладит с военными, а капитан Бакман являл из себя тот тип молодого англичанина, который особенно раздражал мужа — лошадиные зубы, подбородка нет и в помине, привычка запрокидывать голову и разражаться пронзительным ржанием. Он очень помог мне, хотя его и переполняло восхищение мистером Баджем, с которым он повстречался в сентябре:

— Настоящий парень — не какой-то там заурядный археолог, если вы понимаете, мэм, что я хочу сказать.

Я поняла. Попрощалась с надлежащими благодарностями и отправилась на поиски моего заблудшего семейства. Как я и ожидала, у Эмерсона в Хальфе оказалось множество «старых знакомых». В доме одного из них, шейха Махмуда аль-Араба, мы и договорились встретиться. Дом, роскошный по нубийским меркам, был построен из необожжённого кирпича, высокие стены окружали центральный двор. Я приготовилась к оживлённому спору с привратником, ибо эти люди часто пытались отвести меня в гарем, а не в комнаты хозяина дома, но на этот раз, видимо, старик был предупреждён; он приветствовал меня и неоднократно повторял: «Салам, мархаба!», провожая меня в дом. Здесь я и обнаружила шейха, белобородого, добродушного человека, и моего мужа, сидящих бок о бок на мастабе вдоль стены. Они курили наргиле (кальяны) и наблюдали за танцем молодой женщины, которая извивалась по комнате в такт оркестру, состоящему из двух барабанщиков и волынщика. Её лицо было закрыто вуалью, но вот обо всём остальном сказать этого было никак нельзя.

Эмерсон вскочил на ноги:

— Пибоди! Я не ожидал тебя так скоро…

— Да уж вижу, — ответила я, достойно приветствуя шейха и усаживаясь на место, указанное им. Оркестр продолжал причитать, девушка — извиваться, а высокие скулы Эмерсона — приобретать цвет спелой сливы. Даже лучшие из мужчин несовершенны в своём отношении к женщинам. Эмерсон обращался со мной как с равной (да я и не согласилась бы ни на что иное) в том, что касалось разума, но и он не мог избавиться от предрассудков о тонких чувствах, присущих женскому полу. Арабы — при всей плачевности положения их собственных женщин — проявили гораздо больше здравого смысла по отношению ко мне. Решив, что я являюсь своеобразной разновидностью женщины-человека (или женщины-мужчины), они развлекали меня, как и любого другого мужчину.

Когда закончился спектакль, я вежливо поаплодировала, к немалому удивлению молодой женщины. Выразив свою признательность шейху, я спросила:

— Где Рамзес? Нам пора отправляться, Эмерсон. Я оставила распоряжения в отношении припасов, которые следует доставить к причалу, но без твоего личного наблюдения…

— Да, конечно, — сказал Эмерсон. — А тебе бы стоило привести Рамзеса, он в настоящее время развлекает дам. Или наоборот.

— О, дорогой, — поспешно поднялась я. — Да, лучше мне пойти за ним. — И добавила по-арабски: — Я хотела бы засвидетельствовать своё уважение дамам вашего дома.

И, добавила про себя, поговорить с молодой женщиной, которая — как они это называют — «танцевала» для нас. Я чувствовала себя предательницей своего пола, если пропускала любую возможность читать лекции бедным угнетённым существам из гарема об их правах и привилегиях — хотя и мы, англичанки, невероятно далеки от обретения положенных нам прав.

Служитель провёл меня через двор, где в тени нескольких чахлых пальм слабо сочился фонтан, в часть дома, отведённую для женщин. Было темно и жарко, как в бане. Даже окна во внутренний двор закрыли дырявыми ставнями, чтобы ни один дерзкий мужской глаз не узрел запретных красавиц внутри. У шейха было три из разрешённых мусульманским законом четырёх жен и множество служанок — наложниц, грубо говоря. Все они собрались в одной комнате, и я слышала хихиканье и восклицающие высокие голоса задолго до того, как увидела их самих. Я ожидала самого худшего — арабский язык Рамзеса чрезвычайно свободен и нелитературен — но потом поняла, что его голоса не было среди тех, которые я услыхала. По крайней мере, мой сын не развлекал женщин, рассказывая пошлые шутки или распевая непристойные песни.

Когда я вошла в комнату, дамы замолчали, и по толпе пробежала волна тревоги. Но, увидав меня, они успокоились, и одна — старшая жена, судя по наряду и повелительным манерам — вышла вперёд и обратилась ко мне с приветствием. Я привыкла к подобному поведению обитательниц гарема; бедняжки, у них почти не было развлечений, и западная женщина представляла из себя действительно что-то новое. Однако, взглянув на меня, они повернулись назад, перенеся своё внимание на что-то — или, как я и предполагала, на кого-то — скрытое от меня их телами.

Тепло, мрак, зловоние сильных духов (и аромат немытых тел, стремившийся одолеть эти духи) были мне знакомы, но я ощущала и какой-то другой, преобладающий запах — нечто сладкое, тонкое и проникающее повсюду. И этот странный аромат заставил меня забыть любезность: возможно, из-за неопределённости относительно того, что происходит с моим сыном. Я растолкала женщин в стороны.

Пол был покрыт коврами и циновками, создававшими причудливое сочетание синего, красно-оранжевого, зелёного и тёмно-коричневого цветов. На нём сидел мой сын, скрестив ноги, со странно и неподвижно сложенными руками. Он не повернул головы. Перед ним стояла, пожалуй, самая удивительная фигура, которую я когда-либо видела — а мне приходилось видеть множество удивительных лиц. На первый взгляд она выглядела, будто сложенная или измятая масса тёмной ткани, с какими-то кусками костей или дерева, выступавшими под странными углами. Мой рассудительный мозг понял, что это — человеческая фигура на корточках; но материнское сердце испытало страх, граничащий с ужасом, когда глазам не удалось найти человеческий лик на вершине массы. Затем верхняя часть предмета пришла в движение; появилось лицо, закрытое плотной вуалью, и глубокий приглушённый голос произнёс:

— Молчи. Молчи. Чары наложены. Не буди спящего.

Старшая жена шагнула ко мне, робко положила руку мне на плечо и прошептала:

— Он поистине могучий волшебник, Ситт Хаким — как и вы. Старик, святой человек — он оказывает мальчику честь. Ведь вы не скажете нашему господину? В этом нет ничего плохого, но…

Старый шейх, очевидно, был снисходительным хозяином, иначе женщины не посмели бы ввести к себе мужчину, будь он сколь угодно старым или святым, но ему непременно придётся заметить подобное вопиющее нарушение приличий, если кто-нибудь — например, я — обратит на это его внимание. Я ободряюще прошептала:

— Тайиб матакхафш (Всё в порядке, не волнуйся), — хотя сама отнюдь не считала, что всё в таком уж порядке.

Мне доводилось видать подобные представления на различных каирских суках. Гадание по зеркалу или по стеклу является одной из наиболее распространённых форм прорицания. Конечно же, это полная ерунда: то, что зритель видит в хрустальном шаре, пролитой лужице воды или (как в данном случае) жидкости в ладонях — всего лишь зрительные галлюцинации, но одураченная публика твёрдо убеждена, что прорицатель способен предсказать будущее и обнаружить скрытые сокровища. Часто на предсказателя судьбы трудится ребёнок, ибо считается (простодушно?), что невинность молодости является более восприимчивой к духовному воздействию.

Я знала, что прерывать церемонию — не только грубо, но и опасно. Рамзес был погружён в какой-то нечестивый транс, из которого его мог вывести только голос мага, склонившегося над сложенными ладонями мальчика и бормотавшего так тихо, что я не могла разобрать ни слова.

Я не собиралась обвинять ни бедных скучающих женщин, наблюдавших за церемонией, ни провидца, который, несомненно, искренне верил в свои фокусы-покусы. Тем не менее, я не собиралась сидеть сложа руки и ждать удобного случая. И очень тихо прошептала:

— Все знают, что я, Ситт Хаким — могущественная волшебница. Я призываю этого святого человека вернуть душу мальчика в его тело, дабы ифриты (демоны), которым я приказала защищать моего сына, не совершили ошибку, пытаясь разгадать цель святого человека, и не съели его сердце.

Женщины ахнули от восторженного ужаса. От «святого человека» реакции не последовало (во всяком случае, немедленной), но через некоторое время он выпрямился и широко взмахнул руками. Слова, сказанные Рамзесу, были мне незнакомы: либо какой-то неизвестный диалект, либо бессмысленный волшебный бред. Но результат оказался драматичным. По всему телу Рамзеса пробежала дрожь. Его руки обмякли, капли тёмной жидкости упали в чашу, которую колдун держал наготове. Чаша исчезла в каком-то потайном кармане мятой одежды, и Рамзес повернул голову.

— Добрый день, мама. Надеюсь, я не заставил тебя ждать?

Мне удалось удержаться от комментариев во время длительного и утомительного процесса прощания, вначале — с женщинами, а затем — с шейхом, который настоял на том, чтобы проводить нас до самого входа в дом: наивысшая честь, которую он мог оказать нам. И только когда мы оказались на грязной улице, и дверь закрылась за нами, я позволила словам вырваться. Я была чрезвычайно взволнована, и Эмерсону пришлось несколько раз останавливать и переспрашивать меня, прежде чем он всё понял.

— Из всех проклятых глупостей!.. — воскликнул он. — Ты вообще думал, Рамзес, прежде чем позволить подобное?

— Отказаться было бы непростительной грубостью, — ответил Рамзес. — Женщины так надеялись на это представление!

Эмерсон разразился взрывом хохота.

— Ты понемногу становишься галантным, мальчик мой. Но запомни: потворствовать женщинам далеко не всегда разумно или безопасно.

— Что-то ты слишком легкомысленно относишься ко всему этому, Эмерсон! — воскликнула я.

— Скорее всего, Рамзеса подвигло участвовать в подобном эксперименте любопытство, а не галантность, — ответил Эмерсон, всё ещё посмеиваясь. — Это — его главная черта характера, и ты никогда не сможешь её изменить. Так что будем рады, что приключение, в отличие от многих предыдущих, оказалось безвредным.

— Надеюсь, ты прав, — пробормотала я.

— Самое страшное — грязные руки, — продолжал Эмерсон, осматривая ладони Рамзеса. Они были окрашены чем-то тёмным и ещё оставались влажными. Я выхватила платок и принялась вытирать их; результат получился гораздо лучше ожидаемого, но вновь возник тот же странный аромат, что я ощущала раньше. Я вышвырнула платок прочь. (Беззубый уличный попрошайка набросился на него.)

Пока мы шли, Эмерсон, изнемогавший от любопытства, забросал Рамзеса вопросами. Наш сын заявил, что опыт был чрезвычайно интересен. Он утверждал, что постоянно был в полном сознании, и слышал всё, что говорилось. Тем не менее, ответы на вопросы провидца возникали помимо его собственной воли, как будто он слышал речь другого человека.

— Разговор почти всё время шёл о детях, — пояснил он серьёзно. — Мальчиках. Он обещал всем женщинам множество сыновей. И те выглядели довольными.

— Ха, — только и сказала я.

* * *

Следующий этап нашего путешествия проходил по железной дороге, с невероятной скоростью проложенной из Хальфы в Керму, что позволило избежать стремнин Второго и Третьего Порогов. Эта часть поездки стала испытанием даже для моей стойкости. Мы устроились в лучшем из того, что оказалось доступно: разбитом, ветхом вагоне с ласковым именем «Жёлтая Мэри», который был выпущен ещё для Исмаила-Паши. С тех пор утекло много воды. Большей части стёкол не было, а на крутых поворотах и отвесных кручах он так раскачивался и громыхал, что чуть ли не слетал с рельсов. Двигатели были старыми и скверно отремонтированными. Из-за песчаных бурь и перегрева приходилось часто останавливаться для ремонта. К тому времени, как мы достигли цели, лицо Рамзеса приобрело бледно-зелёный оттенок, а мои мышцы так одеревенели, что с трудом удавалось передвигаться.

А Эмерсону всё было нипочём. Мужчинам гораздо легче, чем женщинам; они могут раздеться до степени, недопустимой для скромной женщины, даже для придерживающейся столь нетрадиционных взглядов, как я. Я всегда была сторонником рациональной одежды для женщин. Я стала одной из первых, подражавших скандальному примеру миссис Блумер, и на раскопках привыкла носить широкие брюки по колено задолго до того, как общество, наконец, приняло смелые велосипедные наряды английских дам. Мода и в спорте и в повседневной жизни менялась, но я хранила верность брюкам, обладавшим ярко-пятнистой окраской, так что следов песка и пыли совершенно не было видно — в отличие от тёмно-синего и чёрного цветов. Прибавьте к этому аккуратную блузку из хлопка (конечно же, с длинными рукавами и воротником), пару крепких ботинок, куртку им под стать, и широкополую соломенную шляпу — и вот вам костюм настолько же скромный, насколько и практичный.

Во время этого жуткого путешествия на поезде я решилась расстегнуть две верхние пуговицы моей рубашки и закатать манжеты. А Эмерсон отказался от сюртука и галстука, как только мы покинули Каир. Теперь его рубашка была расстёгнута до пояса, а рукава — закатаны выше локтей. И никакой шляпы. Как только он помог мне выйти из вагона, то глубоко вдохнул жаркий, душный, переполненный песком воздух и воскликнул:

— Последняя остановка! Мы скоро будем на месте, моя дорогая Пибоди! Разве это не великолепно?

Всё, на что я оказалась способна — испепелить его взглядом.

Но вскоре ко мне вернулась моя обычная жизнерадостность, и несколько часов спустя я уже была в состоянии разделить его энтузиазм. Отряд суданцев-солдат, среди которых оказалось несколько знакомых Эмерсона, сгрузил багаж и помог нам установить палатки. Мы с благодарностью отказались от предложения изнурённого капитана, начальника лагеря, разделить с ним его тесные апартаменты; заверив нас, что на следующий день мы сможем отплыть на пароходе, он с явным облегчением попрощался с нами и пожелал счастливого пути. Когда солнце стремительно затонуло на западе, мы с Эмерсоном прогуливались рука об руку вдоль берега реки, наслаждаясь вечерним бризом и блеском заката. Силуэты пальм казались чёрными и стройными в золотом и малиновом сиянии.

Мы были не одни. Нас окружала толпа любопытных жителей. Всякий раз, когда мы останавливались, останавливались и они, усаживаясь на землю и глазея на нас что есть сил. Эмерсон всегда привлекает поклонников, и я уже более-менее привыкла, хоть мне это и не по вкусу.

— Надеюсь, что с Рамзесом всё в порядке, — повернулась я к стремительно исчезающей в сумерках палатке. — Он что-то совсем на себя не похож. Слова из него не вытянешь.

— Сама говорила, что у него нет лихорадки, — напомнил мне Эмерсон. — Хватит суетиться, Амелия. Поездка на поезде была утомительной, и даже для такого крепыша, как Рамзес, не могла пройти бесследно.

Солнце спустилось за горизонт, и наступила ночь, внезапно, как всегда в этих краях. Звёзды вспыхнули на кобальтовом небосводе, и рука Эмерсона обвилась вокруг моей талии.

Много времени прошло с тех пор, как мы имели возможность насладиться нашим супружеством, пусть даже в малой мере, но всё-таки я возразила:

— Они смотрят на нас, Эмерсон. Чувствую себя зверем в клетке. Я отказываюсь выступать для публики.

— Ерунда, — ответил Эмерсон, ведя меня к большому валуну. — Садись, милая Пибоди, и забудь о публике. Слишком темно, чтобы они смогли наблюдать за нашими действиями, а если вдруг увидят, то найдут их поучительными. И вдохновляющими. Например, вот это…

Что, безусловно, вдохновило меня. Я и забыла о таращащихся зрителях до тех пор, пока мощный поток серебристого света не озарил черты возлюбленного чуть ли не рядом со мной. Взошла луна.

— Да пропади она пропадом, — выругалась я, снимая руку Эмерсона с особо чувствительной области моего тела.

— Перерыв, чтобы освежиться, — усмехнулся Эмерсон. Порывшись в кармане, он достал трубку. — Не возражаешь, если я закурю, Пибоди?

Мне не очень-то это нравится, но мягкий свет луны и зловоние табачного дыма навеяли нежные воспоминания о днях нашего ухаживания, когда мы столкнулись со зловещей мумией в заброшенных гробницах Амарны.

— Нет, я не против. Помнишь, в Амарне…

— Время, которое я провёл… э-э… в огне, потому что не выбил пепел из трубки, прежде чем положил её в карман? И ты позволила мне так поступить, хотя прекрасно знала… — Эмерсон расхохотался. — А помнишь, как я впервые поцеловал тебя — лёжа на полу этой проклятой гробницы, под пулями стрелявшего в нас маньяка? Одно лишь ожидание неминуемой смерти придало мне мужество совершить подобное. Я-то думал — ты терпеть меня не можешь.

— Я помню. И этот миг, и многие другие, — ответила я с глубоким волнением. — Поверь, мой любимый Эмерсон: я полностью осознаю тот факт, что являюсь самой счастливой из женщин. С первого до последнего дня всё было чудесно.

— И самое лучшее ещё ​​впереди, дорогая моя Пибоди.

Его сильная смуглая рука накрыла мою. Мы сидели в тишине, лунный свет перед нами гнал серебристую рябь по тёмной поверхности реки. Свет был так ясен и ярок, что можно было видеть далеко вокруг.

— Скальные образования совершенно заурядны, — заметила я. — Настолько, что можно усомниться в том, являются ли они на самом деле руинами древних сооружений.

— Вполне возможно, Пибоди. Здесь было так мало раскопок, столько ещё предстоит сделать… Мои коллеги — чтоб им провалиться — больше интересуются мумиями, сокровищами и впечатляющими памятниками, нежели медленным, утомительным приобретением знаний. Тем не менее, этот регион имеет жизненно важное значение — не только сам по себе, но и для понимания египетской культуры. Недалеко от этого самого места находятся остатки того, что ранее было крепостью, или факторией, или и тем и другим. За массивными стенами хранились экзотические сокровища — дань, доставленная фараонам Египетской империи: золото, страусовые перья, горный хрусталь, слоновая кость, леопардовые шкуры… — Он взмахнул черенком трубки в сторону полосы лунного света, напоминавшей белую тропу, пролегавшую вдоль реки и через песок. — Караваны шли туда, Пибоди, в западную пустыню, через оазисы, к земле, именуемой в древних записях «Ям». Один из таких караванных путей, возможно, шёл на запад от Элефантины — Асуана, как его называют сегодня. Множество вади бежало к западу от этой самой области; сегодня они — высохшие каньоны, а тогда были наполнены водой. Три тысячи лет назад…

Он замолчал; глядя на его суровый, строгий профиль, я испытывала трепет сочувствия, ибо он, казалось, смотрел не вдаль, но через само время. Неудивительно, что он чувствовал родство с дерзкими мужчинами, бороздившими эту пустыню в течение многих столетий. Он обладал тем же уникальным сочетанием смелости и фантазии, которая ведёт самых благородных сыновей (и дочерей) человечества рискнуть всем ради обретения знаний!

При всей моей скромности смею утверждать, что и я обладаю этими качествами. Узы любви, объединяющие меня и моего дорогого Эмерсона, не оставляли никаких сомнений, в каком направлении стремились его мысли. В эти просторы, такие обманчиво-прохладные и серебристо-белые в лунном свете, отправились Уиллоуби Форт и его юная красавица-невеста — отправились, чтобы никогда не вернуться.

Однако, в дополнение к мужеству, воображению и всему прочему, я также обладаю солидной толикой здравого смысла. Какое-то время — признаюсь! — я была увлечена романтикой поиска пропавшего исследователя. Но теперь я видела своими глазами убийственное отчаяние, витающее над западной пустыней, чувствовала жгучую жару дня и смертельный холод тьмы. И совершенно невероятным казалось предположение, что кому-то удалось выжить в этом сухом безлюдье в течение четырнадцати долгих лет. Уиллоуби Форт с женой были мертвы, и у меня не имелось ни намерения последовать за ними, ни позволить Эмерсону сделать то же самое.

Дрожь пробрала меня до костей. Ночной воздух похолодел. Наши зрители исчезли бесшумно, будто тени.

— Уже поздно, — промолвила я тихо. — А если нам…

— С удовольствием, — вскочил на ноги Эмерсон.

И в этот момент тишину воздуха прорвал странный, прерывающийся крик. Я вскочила. Эмерсон рассмеялся и взял меня за руку.

— Это всего лишь шакал, Пибоди. Поторопись. Я чувствую внезапную, настоятельную необходимость в том, что можешь предоставить мне только ты.

— О, Эмерсон, — начала я… и больше не смогла произнести ни слова. Он тянул меня за собой так стремительно, что у меня перехватило дыхание.

Наши палатки были разбиты в небольшой роще тамариска. Сумки и ящики были сложены вокруг них: воровство почти неизвестно среди этих так называемых примитивных людей, а репутации Эмерсона хватало, чтобы отпугнуть самых закоренелых грабителей. И потому я была поражена, когда увидала, как что-то белое, крадучись, скользит вдоль деревьев.

Ночное зрение Эмерсона уступает моему, а мысли, возможно, были заняты тем предметом, о котором он только что упоминал. Поэтому, пока я не закричала: — Стой! Кто идёт? — или что-то в этом роде, он и не заметил призрака — бледную, молча скользившую тень. Как один человек (образно говоря) мы прыгнули на него и свалили на землю.

И услышали жалобно протестующий голос — слишком знакомый. Громко выругавшись, Эмерсон с трудом поднялся сам и поднял упавшее создание. Им оказался Рамзес, похожий на привидение в простом белом халате, заменявшем ему ночную рубашку.

— Ты не ранен, мой мальчик? — запинаясь, спросил Эмерсон. — Я не сделал тебе больно?

Рамзес моргнул.

— Не нарочно, папа, я уверен. К счастью, земля мягкая. Могу ли я осведомиться, почему вы с мамой сбили меня с ног?

— Вполне резонный вопрос, — согласился Эмерсон. — Почему, Пибоди?

От падения у меня перехватило дыхание, так что ответить я ничего не могла. Увидев это, Эмерсон заботливо помог мне подняться, но одновременно воспользовался моим вынужденным молчанием:

— Надеюсь, ты понимаешь, Пибоди, что я не намерен тебя критиковать. Просто спрашиваю. Я отреагировал инстинктивно, и надеюсь, что так будет всегда, моя дорогая, как только тебе понадобится моя помощь. Ты увидела или услышала что-то ускользнувшее от моего внимания, и это заставило тебя так стремительно действовать?

В иное время я возмутилась бы этой трусливой попыткой свалить вину на меня — типичной для всех мужчин от Адама до наших дней. Но, честно говоря, я была в таком же недоумении, как и он.

— Нет, Эмерсон, ничего. Я тоже отреагировала инстинктивно и не могу объяснить, почему. У меня было странное чувство — предчувствие опасности…

— Не обращай внимания, — поспешно ответил Эмерсон. — Я знаком с твоими предчувствиями, Пибоди, и при всём моём уважении предпочёл бы не обсуждать их.

— Но вполне естественно, что, обнаружив нечто бродившее близ наших припасов, я должна была предположить наихудшее. Рамзесу уже полагалось спать. Рамзес, что ты делал… О…

Объяснение казалось очевидным, но Рамзес ответил совершенно другое:

— Ты позвала меня, мама. Ты просила меня подойти, и, конечно, я повиновался.

— Я не звала тебя, Рамзес.

— Но я слышал твой голос…

— Тебе приснилось, — сказал Эмерсон. — Как трогательно, а, Пибоди? Всё время думать о маме и даже во сне подчиняться малейшим её приказам. Пойдём, мой мальчик, я уложу тебя.

Бросив на меня многозначительный взгляд, он втолкнул Рамзеса в палатку и последовал за ним. Я знала, что он будет сидеть возле мальчика, пока тот не уснёт: Эмерсон смущается, если нас подслушивают, особенно Рамзес, когда мы активно демонстрируем глубокую привязанность, которую чувствуем друг к другу. Но вместо того, чтобы отправиться в палатку для подготовки этой демонстрации, я задержалась в тени деревьев, озирая окрестности. Лунный свет просачивался через листья и рисовал причудливые серебристые иероглифы на земле. Ночь не молчала; со стороны военного лагеря доносился шум — там грузили баржи, которые должны были отправляться утром. А с той стороны реки, пронизанный одиночеством, как крик потерянной и блуждающей души, доносился заунывный вой шакала.

* * *

Четыре дня спустя, после плавания, неудобного, но протекавшего без каких-либо происшествий, мы увидели рыжую гору, нависавшую над верхушками пальм. Это и была Джебель-Баркал, Святая Гора Нубийского царства. Мы достигли цели.

 

Камень царских домов

Раньше я не упоминала о том, что Напата — это не город, а целый регион. И там можно насчитать несколько городов и деревень. Мерави, он же Мерове, наиболее известен; его название вводит всех в заблуждение из-за сходства с Мероэ, второй из древних столиц Гуша, что расположена гораздо южнее. Напротив Мерави, на противоположном берегу Нила, располагалась штаб-квартира пограничных войск египетской армии, рядом с небольшой деревней Санам Абу Дом. Лагерь растягивался вдоль реки на протяжении мили с лишним, палатки стояли в аккуратном строю, выдавая тем самым присутствие британской организации.

Но на Эмерсона эта демонстрация эффективности не произвела ни малейшего впечатления.

— Чтоб им провалиться, — ворчал и хмурился он. — Поставили свой проклятый лагерь точно на месте разрушенного храма. В 1882 году здесь ещё можно было видеть основания колонн и резные блоки.

— Но ты не собирался вести раскопки здесь, — напомнила я ему. — Пирамиды, Эмерсон. Где пирамиды?

Пароход потихоньку подходил к пристани.

— Везде, — несколько неопределённо ответил Эмерсон. — Основные кладбища — в Нури, в нескольких милях вверх по течению, и Курру, на противоположном берегу. Есть три группы пирамид возле самой Джебель-Баркал, и там же — развалины великого храма Амона.

Песчаник горы Баркал выглядел впечатляюще. Позже мы вычислили, что его высота — немногим более трёхсот футов, но он так резко поднимается над плоской равниной, что выглядит гораздо выше. Послеполуденный свет солнца окрашивал скалу в нежно-малиновый цвет и отбрасывал фантастические тени, подобные выветрившимся останкам монументальных статуй.

С трудом мне удалось убедить Эмерсона, что правила учтивости — если не сказать, целесообразности — требуют от нас представиться военным властям.

— Это ещё зачем? — заявил он. — Мустафа всё устроил.

Мустафа одарил меня широкой улыбкой. Он был самым первым из тех, кто приветствовал нас, когда мы высадились на берег, а его спутники незамедлительно приступили к разгрузке нашего багажа. Эмерсон представил его как шейха Мустафа Абд Рабу, но ему явно не хватало достоинства, которое соответствовало бы подобному титулу. Он был не выше меня ростом и худой, как скелет; полы грязного, оборванного халата непрестанно колыхались, пока Мустафа отвешивал почтительные поклоны Эмерсону, мне, Рамзесу, и снова Эмерсону. Его морщинистое лицо представляло собою смесь рас, что характерно для этих мест. Сами нубийцы принадлежат к меланезийской расе, обладая волнистыми чёрными волосами и резкими чертами лица, но с незапамятных времен они вступали в брак с арабами и с неграми Центральной Африки. Я не видела волос Мустафы, спрятанных под нелепым тюрбаном когда-то белого цвета.

Я улыбнулась Мустафе в ответ. Нельзя было остаться равнодушной: он проявлял к нам искреннее уважение и явно был рад видеть нас. Однако я посчитала нужным сделать несколько замечаний.

— Куда они потащили багаж? — спросила я, указывая на людей, которые уже спешили прочь, тяжело нагруженные, и проявляли энергию, которую совершенно не ожидаешь увидеть в тёплых краях.

— Мустафа нашёл для нас дом, — ответил Эмерсон. Мустафа просиял и кивнул. Он был исключительно дружелюбен, так что совершенно не хотелось охлаждать его пыл. Но мной владели серьёзные подозрения в отношении того, что именно Мустафа считает подходящим домом. Ни один мужчина какой бы то ни было расы или национальности не имеет ни малейшего представления о чистоте.

Немузыкально что-то мурлыча (что свидетельствовало о невероятно хорошем настроении), Эмерсон вёл меня к деревне. Издали она выглядела довольно симпатично, окружённая пальмами, и даже могла похвастаться несколькими домами, построенными из необожжённого кирпича. Другие хижины, называемые тукхул, были сплетены из пальмовых ветвей и листьев вокруг деревянного каркаса. Мустафа, рысью трусивший рядом, непрестанно снабжал нас сведениями, напоминая гида среди туристов: самый большой и впечатляющий дом занимал генерал Рандл; пара тукхулов около него была штаб-квартирой разведки; та хижина принадлежала итальянским военным атташе, а эта — британскому джентльмену из музея…

Эмерсон что-то прорычал, ускорив шаг.

— А мистер Бадж всё ещё здесь? — спросила я.

— Это то, что нам следует узнать, — прогремел Эмерсон. — Я твёрдо намерен держаться так далеко от Баджа, как только смогу. И не разобью лагерь, пока не выясню, где он работает. Ты же знаешь, Пибоди: я готов пойти на всё, что угодно, чтобы избежать ссор и столкновений…

Я хмыкнула.

Приятной неожиданностью оказался маленький рынок, где заправляли греческие купцы. Торговые инстинкты этих людей никогда не перестанут удивлять меня. Их храбрость не уступает деловой сметке, они готовы броситься чуть ли не в гущу сражения. Я очень обрадовалась, что смогу запастись консервами, содовой, свежеиспечённым хлебом, мылом, а также всеми видами кастрюль и столовых приборов.

Эмерсон и там обнаружил нескольких старых знакомых, и пока он доброжелательно подшучивал над одним из них, у меня оказалось время, чтобы оглядеться вокруг. Я надеюсь, что меня нельзя считать невежественной туристкой. И уже привыкла к великому множеству рас и наций, которые можно найти в Каире. Но мне никогда не встречалось такое разнообразие, как в этом отдалённом уголке мира. Цвет лица — от «белого» (у английских солдат, причём скорее болезненно-жёлтого, нежели белого, и часто ярко-красного от жары) через все оттенки коричневого, смуглого и оливкового до яркого сине-чёрного. Статный бедуин с ястребиным лицом беседовал с женщиной-суданкой, завёрнутой в одежды из светлого хлопка. Выходцы из племени бишарин, чьи волосы лоснились от масла и заплетались в крошечные тугие косички, смешивались с женщинами из суровых мусульманских сект, скрытыми за пыльными чёрными драпировками, из-за которых были видны одни лишь глаза. Особенно заинтересовала меня пара высоких красавцев, звеневших украшениями и увенчанных шапками волос, имевших размер, цвет и консистенцию чёрных швабр. Они принадлежали к баггара из далёкой провинции Кордофан — самым ранним и наиболее фанатичным последователям Махди. Эта сумасбродная и характерная причёска обеспечила им ласковое прозвище «Фуззи-Вуззи» от британских войск, против которых баггара сражались с такой отчаянной и зачастую приносившей успех свирепостью. (Я никогда не была в состоянии понять, как мужчины могут чувствовать привязанность к тем, кто намерен прикончить их самих наиболее неприятными способами, но это неоспоримый факт: и могут, и чувствуют. О том же свидетельствуют и бессмертные стихи мистера Киплинга:

Воспринять это можно только как ещё один пример диковинных эмоциональных заблуждений мужского пола.)

А несметное количество языков! Я знаю греческий и арабский, немного — нубийский, но вокруг меня в основном болтали на диалектах, которые я не могла определить, а тем более — понять.

Эмерсон, наконец, завершил бесконечную беседу с другом и повернулся ко мне:

— Юсуф говорит, что может найти для нас несколько рабочих. Нам лучше пойти и… Рамзес! Куда, к дьяволу, он делся? Пибоди, ты же должна была не спускать с него глаз!

Я могла бы ответить на это, что за Рамзесом невозможно уследить с помощью одних лишь только глаз; данная задача требует предельного внимания и наличия железной руки на воротнике. Но прежде чем я успела открыть рот, Юсуф сказал по-арабски:

— Молодой эфенди пошёл туда.

Неразборчиво бормоча, Эмерсон бросился в указанном Юсуфом направлении, я последовала за ним. Паршивец отыскался очень быстро: он сидел на корточках перед какой-то палаткой и вёл оживлённый разговор с человеком, завёрнутым в объёмистую хламиду вроде мантии, со складкой, натянутой на голову для защиты от солнца.

Эмерсон заорал:

— Рамзес!

После чего Рамзес вскочил и повернулся к нам лицом. В руке он держал короткий деревянный вертел, на который были насажены куски мяса, чьё происхождение я не могла (и не желала) определить. Он взмахнул вертелом в мою сторону, проглотил то, чем только что набил полный рот, и начал:

— Мама и папа, я только что обнаружил чрезвычайно интересное…

— Вижу, — ответил Эмерсон. — Эссаламу алейкум, друг. — Мужчина медленно поднялся с достоинством, граничившим с высокомерием. Вместо того, чтобы коснуться лба, груди и губ в традиционном арабском приветствии, он слегка наклонил голову и поднял руки, совершив ими странное движение.

— Приветствую вас, Эмерсон-эфенди. И даму вашего дома, здоровья и жизни.

— Вы говорите по-английски? — воскликнула я.

— Несколько слов, леди. — Он сбросил с себя мантию, которая оказалась всего лишь длинной полосой ткани, и сложил её на плечах, будто шаль. Под ней он носил только свободные, до колен, штаны, выставлявшие на всеобщее обозрение худые, мускулистые и жилистые конечности. На ногах были красные кожаные сандалии с длинными, изогнутыми вверх носами. Такие сандалии являлись знаком отличия среди нубийцев, большинство из которых ходили босиком. Но этот человек не был обычным нубийцем, хотя его кожа была тёмно-красно-коричневой. Точёные, правильные черты лица имели определённое сходство с баггара, но чёрные волосы были очень коротко обрезаны.

— Он говорит на очень интересном диалекте, который не знаком мне, — продолжал Рамзес. — Я не мог удержаться от вопроса, откуда…

— Мы будем обсуждать твою неспособность противостоять интересным диалектам попозже, Рамзес, — заявила я. — И выбрось немедленно прочь…

Но я опоздала. Вертел уже опустел.

Высокий мужчина повторил свой жест.

— Я ухожу. Прощайте.

Склонив голову, он обратился с краткой речью к Рамзесу на языке, который был мне незнаком. Рамзес, однако, дерзко кивнул, как будто бы всё понял.

— Что он сказал? — схватила я Рамзеса за плечи. — Только не говори, что ты успел изучить его язык за пять минут.

— Ты противоречишь сама себе, Амелия, — наморщил лоб Эмерсон, наблюдая, как новый знакомый Рамзеса быстро, но с достоинством удаляется. — Если он не изучил язык в достаточной степени, чтобы понять эти слова, он и тебе не сможет ничего объяснить. Так что же он всё-таки сказал, Рамзес?

Рамзес пожал плечами, выглядя при этом столь же загадочно, сколь и любой араб, позволяющий себе подобный раздражающий жест.

— Прошу прощения, папа, прошу прощения, мама, что я ушёл от вас. Больше этого не повторится.

— Пошли, пошли, — заторопился Эмерсон, прежде чем я выразила недоверие, вполне естественно спровоцированное таким обещанием. — Мы задержались слишком долго и потеряли нашего проводника. Однако следует двигаться дальше. Юсуф говорил, что с другой стороны рынка… Знаешь, Пибоди, вряд ли можно винить Рамзеса за то, что его заинтересовало. Мне никогда не приходилось слышать такой диалект, и всё же два слова в последней фразе были странно знакомы.

— Но ведь он не баггара, так?

— Конечно, нет. Их диалект я немного знаю. Некоторые из живущих близ Верхнего Белого Нила высокого роста и хорошо сложены: например, динка и шиллук. Он может быть из этой местности. Ладно, хватит об этом. Рамзес, не отходи от мамы!

Пристанище, которое разыскал нам Юсуф, было именно таким, каким я и ожидала, то есть совершенно непригодным для жилья. Зато в пальмовых листьях крыши обитали крысы, а в самой хижине — разнообразные и агрессивные насекомые. Я попросила прислать людей, чтобы разбить нам палатки, тактично объяснив, что оставляем за собой хижину, как склад. А после этого наконец-то удалось получить согласие Эмерсона представиться властям. Мы взяли Рамзеса с собой, хотя он и не хотел отправляться с нами, утверждая, что предпочитает оставаться с местными жителями и улучшать собственное знание нубийских диалектов.

Тем не менее, Рамзес оживился, когда Эмерсон объявил о своём намерении нанести визит Слатин-паше, содействовавшему работе здешней разведки. Да и сама я с нетерпением ожидала встречи с этим удивительным человеком, чьи приключения уже стали легендой.

Рудольф Карл фон Слатин был австрийцем по происхождению, но, как и многие европейские и английские военные, провёл бóльшую часть своей жизни на Востоке. Когда Махди захватил Судан, Слатин занимал пост губернатора Дарфура, провинции к западу от Хартума. Хотя он отважно сражался с превосходящими силами противника, но, наконец, был вынужден сдаться, и в течение одиннадцати лет находился в плену в таких невыносимых условиях, что одни лишь мужество и воля помогли ему остаться в живых. Самое страшное произошло после захвата Хартума. Он сидел на земле, закованный в цепи. Группа махдистких воинов подошла к нему, неся какой-то предмет, завёрнутый в ткань. Злорадствуя, их начальник развернул платок, и глазам Слатина предстала голова его друга и начальника, генерала Гордона. Но Слатину в конце концов удалось убежать, и те, кто видел его вскоре после этого, говорили, что он был похож на иссохшего восьмидесятилетнего старика.

И представьте себе моё удивление, когда перед нами оказался толстый, крепкий, краснощёкий джентльмен, вежливо поднявшийся со стула и склонившийся над моей рукой. Они с Эмерсоном поприветствовали друг друга с фамильярностью старых знакомых, и Слатин спросил, чем он может помочь нам.

— Нас предупреждали о вашем приезде, но честно говоря, я не мог поверить…

— Ну почему же? — спросил Эмерсон. — Вам ведь известно: если я заявляю, что намерен что-то сделать, то так и будет. А что касается миссис Эмерсон, она ещё упрямее… э-э… решительней, чем я.

— О миссис Эмерсон мне приходилось слышать очень много, — улыбнулся Слатин. — Как и об этом молодом человеке. Эссаламу алейкум, мастер Рамзес.

Рамзес мгновенно ответил:

— У-алейкум эс-салам варахмет, Аллах варабакату. Кейф балак? (И с вами да пребудут мир и милость и благословение Божие. Как ваше здоровье?) — И продолжал на таком же беглом арабском: — Но мои собственные глаза свидетельствуют, сэр, что оно превосходно. Я удивился, увидев, как вы растолстели после лишений, пережитых вами в руках последователей Махди.

— Рамзес! — воскликнула я.

Слатин взревел от смеха.

— Не ругайте его, миссис Эмерсон. Я горжусь своими размерами: каждый мой фунт представляет собой торжество выживания.

— Я бы очень хотел услышать о ваших приключениях, — сказал Рамзес.

— Когда-нибудь, может быть. В данный момент я занят до предела — собираю отчёты людей, вернувшихся с вражеской территории. Разведка, — добавил он, обращаясь к Рамзесу, чей неподвижный взгляд, вероятно, был воспринят как мальчишеское восхищение, — является нервной системой любой армии. Прежде, чем мы начнём следующий этап кампании, необходимо выяснить всё, что только возможно, о мощи и расположении войск Халифы.

— Если это просто оправдание отправки на зимние квартиры вместо продолжения движения к Хартуму… — начал Эмерсон.

— Наше оправдание в том, что мы хотим сохранить жизни, профессор. Я не хочу терять ни одного храбреца из-за глупости или отсутствия подготовки.

— Хм, — отозвался Эмерсон, ибо трудно было отрицать здравый смысл этих слов. — Тогда к делу. Вы — занятой человек, и я — тоже.

Мы спросили, и Слатин ответил нам, что мистер Бадж уже исследовал пирамиды в районах Нури, Курру, Танкаси и Зума, и в настоящее время трудится близ Джебель-Баркал.

— Там то ли и ныне существует, то ли был ранее, храм значительных размеров, — сказал Слатин. — Мистер Бадж считает, что его соорудил фараон Пианхи.

— Мистер Бадж сам не знает, что говорит, — прервал Эмерсон. Он повернулся ко мне. — Господь Всемогущий, Пибоди, ты можешь в это поверить? Четыре кладбища — за несколько месяцев! А теперь он разоряет храм, пытаясь заграбастать всё мало-мальски ценное для своего чёр… драгоценного музея. Проклятье, мы должны немедленно отправиться туда! Я вышвырну его прежде, чем он сможет нанести ещё больший ущерб, или моё имя не…

— Эмерсон, вспомни своё обещание, — встревожилась я. — Ты сказал, что намерен держаться как можно дальше от мистера Баджа.

— Но дьявол его побери, Пибоди…

— Пирамиды, Эмерсон. Ты обещал мне пирамиды.

— Значит, так и будет, — проворчал Эмерсон. — Ладно, Пибоди. Куда направляемся?

Слатин следил за нашей дискуссией с открытым ртом:

— Решение принимаете вы, миссис Эмерсон?

Лицо Эмерсона потемнело. Он чрезвычайно чувствителен к тому, что его могут посчитать подкаблучником. Прежде, чем он разразился комментариями, я спокойно сказала:

— Мы с мужем подробно обсуждали этот вопрос. Это — всего лишь учтивость с его стороны. Мы договаривались о Нури, Эмерсон, правильно?

* * *

На самом деле решение вовсе не было таким уж трудным; единственное, что могло бы удержать меня от Нури — то, что там находился Бадж. Нури обладал рядом преимуществ. Прежде всего, он находился в десяти милях от военной базы. Это было неудобно с точки зрения снабжения, но расстояние уменьшало шансы нежелательных встреч с мистером Баджем и с армией. Далее, книги Лепсиуса и других авторов сформировали у меня подозрения, что гробницы Нури были самыми старыми и, следовательно, наиболее интересными; их возвели, скорее всего, в период Нубийского завоевания Египта с 730 г. до н. э. Да и сами они были достаточно крепкими, целиком из тёсаного камня вместо простого каменного слоя над массой рыхлого щебня.

— Мне это безразлично, — угрюмо буркнул Эмерсон.

Поэтому мы решили, что отправляемся на следующее утро, так что оставшуюся часть дня я занималась покупками и обеспечивала транспорт. Слатин сообщил нам, что поездка по пустыне на верблюдах займёт около двух часов, но посоветовал добираться по воде, а не по земле, даже если для этого понадобится больше времени. Верблюдов было очень трудно найти из-за учинённой повстанцами разрухи, а также из-за того, что армия, едва обнаружив, немедленно реквизировала их.

Тогда я воззвала к нему, как к джентльмену и учёному, и он пообещал сделать всё возможное, чтобы помочь нам. Мужчины очень восприимчивы к лести, особенно когда она сопровождается жеманной улыбкой и трепетанием ресниц. К счастью, Эмерсон ещё был погружён в мысли о прегрешениях мистера Баджа, и поэтому не вмешивался.

На самом деле в путь мы смогли отправиться лишь на следующий день, много позже полудня. Мытьё верблюдов заняло гораздо больше времени, чем я ожидала. Я не спрашивала, где Юсуф отыскал их, но они выглядели так жалко, что, очевидно, никогда не находились под опёкой военного, отвечавшего за армейских верблюдов. У меня состоялся весьма интересный разговор с этим господином; он организовал своего рода больницу для ухода за больными верблюдами вне лагеря, и я была рада, что его взгляды на уход за животными совпадали с моими. Я столкнулась с той же проблемой, что и с ослами в Египте. Бедняги страдали от чрезмерных нагрузок и полного небрежения, так что я немедленно приступала к мытью и ослов, и их грязных чепраков, как только те оказывались в моих руках. Капитан Гриффит любезно снабдил меня наиболее сильными примочками и лекарствами из тех, которые использовал сам. Однако, верблюды — как и другие животные, включая человека — не всегда осведомлены о том, что хорошо для них, и те, которых раздобыл Юсуф, не очень-то дружелюбно отнеслись к процедуре мытья. Что касается ослов, то тут я набила руку, но мыть верблюдов неизмеримо сложнее — как из-за бóльших размеров, так и из-за чрезвычайно вспыльчивого нрава. После нескольких тщетных попыток, в результате которых вымокло всё, кроме верблюдов, я, наконец, выработала относительно эффективную процедуру. Я забиралась на груду песчаных и каменных блоков с ведром воды, щелочным мылом и щёткой с длинной ручкой, а шестеро мужчин пытались удержать верблюда с помощью канатов, прикреплённых к его конечностям и шее. Трудно сказать, кто издавал больше шума — верблюд или державшие его мужчины, поскольку, несмотря на всю мою осторожность, им также досталась порция мыльной воды. Впрочем, это было только к лучшему — им тоже явно не мешало помыться. (Следует добавить, что всё прошло бы гораздо спокойнее, если бы Эмерсон снизошёл до того, чтобы помочь мне, а не корчился в безудержном веселье.)

Пирамиды Нури стояли на плато в полутора милях от берега. Подъезжая к ним, мы видели, как в лучах закатного солнца они отбрасывают гротескные тени на бесплодную землю.

Моё сердце упало вместе с солнцем. Я изучала работы Лепсиуса и была готова к мрачной реальности, но надежда в моём воображении одерживала победу над фактами. Некоторые из пирамид ещё стояли относительно нетронутыми, но представляли собой лишь жалкие подобия великих каменных гробниц Гизы и Дахшура. Большинство из них были просто грудами камня, даже без признаков пирамидального строения. Все окрестности усеивали упавшие глыбы и кучи мусора. Понадобилось бы несколько недель, а то и месяцев, изнурительного труда, прежде чем начать собственно раскопки, даже если бы нам удалось нанять необходимое количество работников.

Я надеялась найти какую-нибудь гробницу, из которой можно было бы устроить жилище, но глаза, воспалённые от солнца и песка, тщетно искали хоть что-нибудь подобное. Температура держалась около ста градусов по Фаренгейту, тряская походка верблюда превратила мои мышцы в желе, а тучи песка отскабливали кожу от лица и просачивались в каждую щель одежды. Я обернулась и взглянула с горьким упрёком (горло слишком пересохло, так что и слова нельзя было сказать) на мужа, который проигнорировал разумные советы военных властей и настоял на путешествии на верблюдах, вместо того, чтобы подождать, пока мы сможем сесть на пароход.

Проникнувшись сочувствием к моим страданиям, Эмерсон заставил своего верблюда опуститься на колени. Спрыгнув с мальчишеской ловкостью, как будто скинул со спины половину своих лет, и улыбаясь во весь рот, он поспешил ко мне и обратился к животному, на котором я сидела:

— Адар я-ян! Пошевеливайся! Слышишь меня? Я сказал: адар я-ян! — Проклятый верблюд, который ворчал и протестовал против любой моей команды, мгновенно повиновался Эмерсону. Те из моих читателей, кто знаком с повадками верблюдов, знают, что вначале те подгибают передние ноги. А поскольку конечности эти чрезвычайно длинны, то и тело наклоняется очень сильно. Одеревеневшая, измученная, застигнутая врасплох быстротой Эмерсона и верблюда, я скатилась по склону и рухнула на землю.

Эмерсон поднял меня на ноги и отряхнул одежду.

— Всё в порядке, Пибоди? — спросил он весело. — Поставим палатки у тех двух самых южных пирамид, согласна? Вот и хорошо. Пошли, Пибоди, некогда бездельничать — скоро стемнеет. Мохаммед, Ахмет, Рамзес!

Вдохновлённые его энтузиазмом и дружеской руганью — и, без сомнения, стремлением к еде, отдыху и утолению жажды — мужчины приступили к разгрузке верблюдов. Я устроилась рядом со своим, который уже опустил свою заднюю часть и расположился на песке. А затем повернул голову и взглянул на меня. Я прочистила горло и прохрипела:

— Даже и не думай об этом. — Верблюд в свойственной его собратьям манере раздражающе кашлянул и отвернулся.

Глоток воды из походного ящичка, притороченного к поясу, полностью воскресил меня, и я поспешила на помощь Эмерсону. После того, как я заметила, что он выбрал неправильное место для лагеря, и нашла лучшее, всё пошло гладко. К тому времени, когда солнце скрылось за западными холмами, я смогла уединиться в палатке и сбросить свои пропитанные потом и песком одежды. Облегчение было неописуемым. Выйдя, я увидела, как Эмерсон с Рамзесом сидят, скрестив ноги, на некоем подобии ковра. Небольшой огонёк весело потрескивал; в некотором отдалении пылал большой костёр, и я услышала весёлые голоса мужчин и ощутила запах готовящейся пищи. Эмерсон быстро вскочил и усадил меня на раскладной стульчик, сунув стакан в руку.

Прохладный ночной ветерок шевелил влажные пряди моих волос. Небесный свод пылал звёздами, создававшими мистическое свечение вокруг пирамиды. Чувствуя себя королевой на троне, окружённой коленопреклонёнными придворными, я потягивала виски и поддавалась притяжению безлюдных просторов. Эмерсон глубоко вздохнул и заметил:

— Ах, моя дорогая Пибоди, жизнь нигде не может быть так полна очарования, как здесь.

Пришлось признать, что он прав.

* * *

На следующее утро мы приступили к составлению общего плана пирамид. Определённое количество раскопок призвано было установить, насколько возможно, первоначальные размеры, но основное внимание по настоянию Эмерсона мы собирались уделять записям. Поскольку настоящая страсть моего дорогого Эмерсона — раскопки, это являлось признаком его искреннего стремления к изучению, отодвигающего охоту за сокровищами на второй план. После сравнения планов Лепсиуса, нарисованных в 1845 году, с тем, что предстало моим глазам, я испытала потрясение, увидев, насколько ухудшилось состояние памятников за последние полвека. Обнаружив следы недавних и поспешных раскопок у основания наиболее хорошо сохранившихся пирамид, Эмерсон тут же обвинил во всём Баджа, но я возразила, что даже Бадж не смог бы причинить столько вреда в течение нескольких часов. Основная ответственность лежала на времени и инстинктивном стремлении местных жителей к поискам сокровищ.

В этих деревеньках, разбросанных вдоль берега реки, мы наняли рабочих и, будучи ветеранами в организации раскопок, вскоре навели чёткий порядок. Мужчин разделили на три группы, которые возглавили Эмерсон, я и Рамзес. Должна признать, что Рамзес очень сильно помог нам, хотя мне быстро надоело слушать, как Эмерсон поздравляет себя с тем, что решил взять мальчика вместе с нами. Рамзес, безусловно, оказался в своей стихии, и было довольно забавно слышать его пронзительный голос, выкрикивавший приказы на слишком разговорном арабском и всё более совершенствующемся нубийском. Лингвистические способности нашего сына произвели впечатление на мужчин, которые вначале намеревались относиться к нему с той же весёлой терпимостью, что и к собственному потомству.

К концу рабочей недели у нас появилось достаточно чёткое представление о плане местности в общих чертах. Основное место занимала самая большая пирамида; она полностью развалилась, и только с помощью дополнительной работы можно было определить исходные размеры. Перед ней в виде неровного полукруга стояли четыре небольшие пирамиды, а к юго-востоку — ряд ещё из десяти. На плане Лепсиуса отмечалось множество мелких, бесформенных каменных масс, сгруппированных к западу и северу от большой пирамиды и беспорядочно разбросанных среди других. Мы нашли ещё десять таких курганов, не отображённых на его карте. И на этом пришлось прервать работу к обязательному дню отдыха. Наши люди были мусульманами, большинство — из секты ханафитов; их святым днём, конечно, была пятница. Эмерсон решительно собирался продолжать работу без них, указывая на то, что для самой геодезической съёмки требуется не более трёх человек (и был совершенно прав). Тем не менее, я убедила его, что мы также заслужили если не день отдыха, то, по крайней мере, возможность провести некоторое время в лагере и на соседнем рынке. Нам нужны запасы, побольше верблюдов, и, по возможности, побольше рабочих.

Мы предложили мужчинам уйти в четверг вечером, но они с благодарностью отказались, шаркая ногами и бросая косые взгляды. Поскольку боялись джиннов и призраков, которые, как всем известно, появляются в темноте. Так что в свои деревни они ушли на следующее утро, а мы отправились в лагерь. В относительной утренней прохладе поездка была достаточно приятной, и по мере того, как мы приближались к Санам Абу Дому, вид на большую гору через реку становился всё более впечатляющим. Особенно меня поразили несколько скал странной формы, напоминавшие большие статуи Рамзеса II в Абу-Симбеле. Эмерсон, смотревший на горы с жадностью, явно отражавшейся на его мужественном лице, пробормотал:

— Это величайший храм Нубии, Пибоди. Раскопки в нём, несомненно, предоставят бесценный исторический материал. Раз уж мы сегодня свободны…

— Мы не свободны. У меня много дел, — твёрдо сказала я. — Кроме того, мистер Бадж работает близ Джебель-Баркал, а ты поклялся мне держаться подальше от него.

— Ха! — ответил Эмерсон, как я и ожидала.

Удовольствие, вызванное моей хитростью, позволившей удержать Эмерсона от встречи с мистером Баджем, оказалось изрядно подпорчено неким событием. Рабочие мистера Баджа тоже наслаждались днём отдыха, поэтому мистер Бадж решил посетить своих друзей в лагере.

К счастью, Эмерсона не было рядом, когда я сделала это открытие. Они с Рамзесом ушли в деревню якобы для того, чтобы попытаться нанять больше людей. Однако я знала привычки своих мужчин, и у меня были серьёзные подозрения по поводу того, чем они будут заниматься на самом деле. Так что укреплять связи с военными выпало на мою долю. Поэтому я устремилась непосредственно в приют для страждущих верблюдов (как юмористически окрестила его), поскольку осёдланный мной зверь подхватил глазную инфекцию, относительно которой я очень хотела посоветоваться с капитаном Гриффитом. После восхитительной и полезной беседы он сообщил мне, что генерал Рандл, услышав о моём прибытии, пригласил меня присоединиться к нему и другим офицерам за обедом.

— И профессора тоже, конечно, — добавил он.

— О, я не имею ни малейшего представления, где Эмерсон может пребывать в настоящее время, — ответила я. — Несомненно, обедает с дервишами, греком-торговцем или шейхом бедуинов. Так что я с удовольствием принимаю приглашение генерала.

Я засунула тюбик мази, который дал мне капитан, в один из мешочков на моём поясе. Капитан Гриффит с любопытством изучал этот аксессуар.

— Простите, миссис Эмерсон, но вы, кажется, несколько… э-э… обременены излишней тяжестью. Может быть, вы оставите своё… снаряжение здесь? Оно будет в полной безопасности, уверяю вас.

— Мой дорогой капитан, мне даже в голову не приходит отправиться куда бы то ни было без этого пояса — так же, как и без шляпы, — ответила я, взяв его под предложенную руку. — Признаюсь, что он создаёт некоторый шум. Эмерсон постоянно жалуется на то, что при ходьбе я издаю грохот и лязг; однако каждый предмет в нём не только полезен, но, при случае, необходим для выживания. Компас, небольшая фляжка, блокнот и карандаш, нож, водонепроницаемый ящичек, в котором хранятся спички и свечи…

— Да, я вижу, — глаза молодого человека сияли интересом. — Почему водонепроницаемый, позвольте спросить?

Вначале я рассказала ему о том, как мы с Эмерсоном оказались брошены в затопленную погребальную камеру пирамиды. А затем, когда он, казалось, был искренне захвачен, перешла на изложение собственных теорий подходящего стиля одежды для раскопок.

— В ближайшие дни, — заявила я, — женщины смело узурпируют брюки, капитан. Но, конечно, не обязательно ваши!

Мы от души посмеялись, и капитан заверил меня, что смысл моих слов был вполне ясен.

— Я говорю не о себе, — продолжала я. — Такие широкие, разделённые юбки, как у меня, больше льстят женской фигуре, и одновременно обеспечивают полную свободу движения. Кроме того, я считаю, что поток воздуха через раструбы делает их более удобными в условиях жаркого климата, чем ваши приталенные штаны.

Он полностью согласился со мной. В такой интересной беседе краткая прогулка оказалась ещё короче. Генерал занимал «особняк» — две комнаты и огороженный двор, а также отдельный сарай, служивший в качестве кухни — построенный из необожжённого кирпича вместо обычных переплетенных ветвей. Эмерсон не упускает случая пройтись по поводу низкого уровня офицеров, которым везде приходится пользоваться трудом личных слуг, но после попыток нашего повара, который в повседневной жизни был погонщиком верблюдов, соорудить хоть что-нибудь удобоваримое, я с нетерпением ожидала появления нормальной еды, подготовленной обученным персоналом. И эта радость была лишь слегка омрачена тем, что среди мужчин, вставших, чтобы поприветствовать меня, я увидела мистера Баджа.

— Полагаю, вы знакомы с мистером Баджем, — сказал генерал Рандл после того, как представил мне всех прочих.

— Да, да, мы старые друзья, — отозвался мистер Бадж, сияя всем своим круглым красным лицом и перекладывая бокал в левую руку, чтобы обменяться со мной влажным рукопожатием. — Но где же вы оставили профессора, миссис Эмерсон? А, конечно — вы же заняты грандиозными открытиями в Нури!

Ухмылка, сопровождавшая последнее предложение, объясняла хорошее настроение Баджа: присвоив себе лучшую местность и убедившись, что в нашей ничего не представляло очевидной ценности, он мог позволить себе позлорадствовать. Естественно, я ответила исключительно вежливо.

Мы заняли места за столом. Я, разумеется, сидела рядом с генералом Рандлом. Он был любезен, но бóльшую часть его болтовни я пропускала мимо ушей, потому что видела, как Бадж стрелял в меня взглядом, и что-то в этом взгляде вызывало определённые сомнения. Казалось, он знает то, чего не знаю я — и если это и забавляло Баджа, то, будьте уверены, не меня. Когда же последнее блюдо было убрано, и беседа временно затихла, Бадж обратился ко мне напрямую:

— Я надеюсь, миссис Эмерсон, что вы с юным Рамзесом не планируете сопровождать профессора, когда он отправится на поиски затерянного оазиса?

— Прошу прощения? — ахнула я.

— Следовало бы попытаться отговорить его от такого бесплодного и опасного поиска, — сказал Бадж, поджав губы с видом самой лицемерной озабоченности, какую мне когда-либо приходилось видеть на человеческом лице. — Профессор — чудесный человек (на свой лад, конечно), но поддаваться подобным фантазиям…

— Совершенно верно, мэм, — загрохотал генерал. — Подобного места не существует, знаете ли. Здешние сказки и пустые слухи — вот уж не думал, что профессор так легковерен.

— Уверяю вас, генерал, — ответила я, — что эпитет «легковерен» не имеет никакого отношения к профессору Эмерсону. Могу ли я спросить, мистер Бадж, где вы услышали эту бессмысленную и беспочвенную сплетню?

— Поверьте, мэм, это не беспочвенная сплетня. Мне сообщил об этом майор сэр Ричард Бассингтон, прибывший вчера на колёсном корабле из Кермы, а он узнал эту новость непосредственно из источника — у мистера Реджинальда Фортрайта, внука лорда Блэктауэра. Майор Бассингтон повстречался с ним в Вади-Хальфе несколько дней назад. Он искал транспорт на юг, но безуспешно.

— Надеюсь, и не найдёт, — воскликнул генерал Рандл. — Мне не нужна тут толпа слоняющихся гражданских… э-э… исключая присутствующих, конечно. Кто этот тип, и что это ему взбрело в голову?

Бадж начал объяснять, затянув сверх всякой меры. Имя Уиллоуби Форта произвело впечатление: некоторые из старых офицеров слыхали о нём, да и генерал Рандл, казалось, что-то знал об этой истории.

— Печальный случай, очень печальный, — пробормотал он, покачивая головой. — Но безнадёжный. Совершенно безнадёжный. Его, скорее всего, захватили чёртовы — простите, мэм — проклятые дервиши. Не могу даже представить, почему этот старый негодяй Блэктауэр разрешил внуку отправиться на подобную развлекательную прогулку.

— Фортрайт был настроен чрезвычайно серьёзно, — ровно ответил Бадж. — У него было послание от профессора Эмерсона, который приглашал его присоединиться к экспедиции. Боже мой, миссис Эмерсон, вы выглядите, будто громом поражённая. Надеюсь, я не проявил нескромности?

Собравшись, я твёрдо заявила:

— Я просто удивляюсь глупости людей, изобретающих такие истории, и ещё большей глупости тех, кто им верит. Генерал, я исключительно довольна вашим гостеприимством. Не смею более отвлекать вас и ваших офицеров от предстоящих трудов.

Отвесив насмешливый поклон, Бадж важно удалился в сопровождении молодых офицеров, а я отправилась прочь.

Читатель может себе представить горечь, переполнявшую мою душу, когда я спешила на ту сторону сука, где мы с Эмерсоном договорились встретиться. Мой муж, моя половина, человек, который поклялся мне в вечной преданности, и которому я дала тот же обет — Эмерсон обманул меня! Если он действительно попросил молодого мистера Фортрайта присоединиться к нему, то, очевидно, планировал продолжить те самые поиски, которые высмеивал, как глупость. И раз он не посоветовался со мной, то собирался отправиться без меня. Это было предательством самого отвратительного и самого низкого пошиба; никогда бы я не поверила, что Эмерсон может быть способен на подобное.

Смесь самых разнообразных и зловонных ароматов атаковала мои ноздри, едва лишь я оказалась на рынке. Говорят, что обоняние приспосабливается легче всего; и я действительно обнаружила, что спустя день или около того после прибытия в Египет, я больше не замечала отличительные запахи страны, которые многие европейцы находят неприятным. Не смею утверждать, что вдыхала их с таким же удовольствием, с каким бы восприняла аромат розы или сирени, но они навевали восхитительные воспоминания и тем самым оказывались терпимыми. Сегодня, однако, зловоние заставило меня чувствовать себя совершенно больной, а запахи гниющих растений, сухого верблюжьего навоза и пота от немытых человеческих тел только усугубили это ощущение. Я пожалела, что так наелась.

Я пересекла сук от начала до конца, не заметив никаких признаков наличия мужа и сына. Считая шаги, я устроилась на скамейке перед одним из наиболее процветающих учреждений и приготовилась к церемонии покупки. Греческим торговцам не свойственны длиннейшие обмены любезностями, предшествующие любому приобретению на суках Каира, но поторговаться всё же пришлось. Рис, финики, консервированные овощи и кувшины с водой — грубые, пористые, что позволяет охлаждать воду с помощью испарения — уже были куплены, когда лавочник прервал спор и начал безудержно кланяться. Обернувшись, я увидела приближавшегося ко мне мужа.

Он шёл с непокрытой головой, как обычно, и его всклокоченные тёмные кудри отливали бронзой. Улыбающееся лицо, мощный загорелый кадык в открытом вороте рубашки, мускулистые руки, также обнажённые, как и всегда, смягчили моё сердце. Быть может, подумала я, он не обманывал меня? Я услышала эту новость из третьих рук, и сведения могли быть искажены, особенно Баджем, который всегда был готов думать об Эмерсоне наихудшим образом.

Рамзеса я не видела, но не сомневалась, что он был рядом. Ему легко было скрыться в толпе. А Эмерсон не выглядел бы таким весёлым, если бы потерял мальчика. Однако трудно было бы не заметить человека, следовавшего за моим мужем на почтительном расстоянии. Складки плаща скрывали его черты, но высота и гибкость движений не позволяли ошибиться в выводах о том, кто он такой.

— Моя дорогая Пибоди! — сказал Эмерсон.

— Добрый день, Эмерсон, — ответила я. — А где же… О, вот ты где, Рамзес. Не пытайся спрятаться за отца; ты ещё грязнее, чем я ожидала, но сейчас с этим ничего не поделаешь. Что это за коричневое пятно у тебя на манишке?

Рамзес предпочёл проигнорировать прямой вопрос в пользу обвинения.

— Я не прятался, мама. Я разговаривал с мистером Кемитом. Он научил меня нескольким полезным фразам своего языка, в том числе…

— Объяснишь попозже, Рамзес. — Коричневое пятно, очевидно, являлось остатком какого-то пищевого продукта или напитка, достаточно липким, судя по количеству мух, которое облепило его. Я перенесла своё внимание на наставника Рамзеса, который ответил на приветствие одним из своих странных жестов. — Так ваше имя Кемит, правильно?

— Он согласился работать на нас, — радостно сообщил Эмерсон. — И возьмёт ещё двоих из своего племени. Разве это не великолепно?

— Очень. А где живёт ваш народ, мистер… э-э… Кемит?

— Это трагическая история, — ответил Рамзес, усаживаясь на корточки с гибкостью и лёгкостью, которые не смог бы продемонстрировать ни один английский парень. — Его деревня была одной из тех многих, которые разрушили дервиши. Они вырубили финиковые пальмы, убили мужчин и мальчиков и обесчестили…

— Рамзес!

— Я вижу, что ты, как всегда, провела время с пользой, Пибоди, — быстро вставил Эмерсон. — Можем ли мы возвращаться в Нури?

— Нет. Я хочу купить несколько безделушек — бусы, зеркала и прочее — как подарки для мужчин, чтобы те взяли с собой жён. Ты ведь знаешь, что я всегда стараюсь подружиться с женщинами, надеясь разъяснить им права и привилегии, на которые их пол имеет моральное право.

— Да, Пибоди, знаю, — произнёс Эмерсон. — И до тех пор, пока я полностью уверен в справедливости этого дела, то действительно чувствую, — как я и раньше говорил тебе, моя дорогая — что твои шансы на осуществление любых устойчивых изменений… Это к слову. Мы закончили? Можем возвращаться?

Следуя за носильщиками, нагруженными товарами, мы двинулись к очередной лавке. Рамзес оказал мне честь, выбрав сопровождающей.

— Тебе понравится народ Кемита, мама, — заметил он. — Их женщины пользуются большим уважением — за исключением дервишей, которые, как я уже говорил, обесчестили…

— Пожалуйста, воздержись от бесед на эту тему, Рамзес. Ты сам не знаешь, о чём говоришь.

Хотя у меня осталось неприятное ощущение, что знает.

Как и все мужчины, Эмерсон терпеть не может то, что покупки необходимо обсуждать. Если предоставить ему свободу, он ткнёт пальцем в первый попавшийся ему на глаза предмет и закажет дюжину. Его ворчание и нервозность, однако, как рукой сняло, когда я с удовольствием известила, что капитан Гриффит одолжил нам пять больших верблюдов.

— Как, чёрт возьми, тебе это удалось? — спросил он с восхищением. — Эти проклятые военные…

— … являются британскими офицерами и джентльменами, мой милый. Я убедила их, что, поскольку животные ещё ​​не пригодны для трудных поездок, которые осуществляет Верблюжий Корпус, то они могут точно так же хорошо восстановить здоровье и в нашем лагере. Капитан Гриффит был достаточно любезен, чтобы выразить полную уверенность в моих ветеринарных навыках.

Эмерсон хмыкнул. Но очень мягко.

Мы забрали верблюдов и лекарства для них, и нагрузили нашими покупками, вес которых был незначителен по сравнению с тем, что верблюды привыкли носить на себе. Я тщательно проследила, чтобы погрузка производилась должным образом, помещая колодки так, чтобы не задеть язвы на спине и на боках, и с той же целью сдвигая сёдла. Я удивилась, увидев, как быстро Кемит понял причины этих манипуляций и как умело он их выполнял.

— Он, кажется, довольно умён, — сказала я Эмерсону, когда мы ехали бок о бок из деревни. — Может быть, удастся его обучить некоторым из способов раскопок, как ты это делал с жителями Азийеха. Как я скучаю по нашим друзьям, дорогому старому Абдулле и его сыну, внуках и племянниках!

— Да и я думал о том же, Пибоди. Кемит явно интеллектуально выше среднего уровня. Если и его соплеменники способны… Ха! Легки на помине!

Двое мужчин появились из-за пальм внезапно и бесшумно, будто бы материализовались из воздуха. Они были в таких же коротких штанах и длинных мантиях. Кемит направился к ним и после краткой беседы вернулся к Эмерсону.

— Они пойдут. Они не говорят по-английски. Но они будут работать. Они верны.

Мы рассадили друзей Кемита по верблюдам (надо сказать, что они при этом выказали проворство, свидетельствующее об их знакомстве с этим видом транспорта) и возобновили путешествие. Походка верблюда не способствует спокойному разговору. Я решила подождать до того момента, когда останусь с Эмерсоном наедине, прежде чем перейду к неприемлемому поведению мужа и Реджинальда Фортрайта.

Впрочем, когда наконец-то удалось достичь желаемой степени уединения, верх взяли другие соображения, а после того, как они были осуществлены (к удовлетворению обеих сторон), пришлось признать, что Реджинальд Фортрайт — последнее, что нас в тот миг могло бы интересовать.

* * *

Кемит со спутниками оказались способны на всё, что он утверждал, да и на многое другое. Они не только неустанно работали, тщательно и с абсолютной точностью выполняли любую стоявшую перед ними задачу, но и — особенно Кемит — исключительно быстро обучились методам раскопок, которые мы использовали. Естественно, мы отплатили им всё возрастающими доверием и уважением (хотя, я надеюсь, читателю не следует объяснять, что мы обращались с нашими работниками с той же учтивостью, как если бы на их месте были английские слуги). Они не пользовались любовью жителей, вследствие местной замкнутости считавших даже близлежащие племена чужаками, но беды из-за этого не случилось. Люди Кемита держались в стороне от других; они построили себе несколько тукхулов поодаль от мужского лагеря и удалялись туда немедленно по окончании рабочего дня.

Мы обычно начинали работу очень рано, после одной лишь чашки чая, а затем прерывались на завтрак в середине утра. И вот на следующий день после нашего возвращения из лагеря для завтрака мне представилась возможность поговорить о мистере Фортрайте, когда Эмерсон упомянул о мистере Бадже в своей характерной грубоватой манере:

— Я случайно краем глаза заметил очень знакомую напыщенную груду жира, которая вчера болталась вокруг лагеря в компании нескольких офицеров. Ты случайно не столкнулась с ним, Пибоди?

— Так и было, — ответила я. — Нам с ним оказали честь позавтракать с генералом Рандлом. Тебя тоже приглашали, Эмерсон.

— Они не могли пригласить меня, потому что не смогли найти, — самодовольно заявил Эмерсон. — Я предполагал нечто в этом роде и потому поспешил скрыться с глаз долой. Сама видишь, Пибоди, насколько удачной оказалась моя идея. Достаточно и того, что я — гражданское лицо среди военных болванов, а если к ним добавить Баджа — это уже явно чересчур. Как обычно, хвастался и пыжился?

— В какой-то степени. Но чашу твоего терпения переполнило бы не хвастовство.

— Что же тогда? — Лицо Эмерсона потемнело. — У него хватило наглости ухаживать за тобой, Пибоди? Богом клянусь, если он посмел тебя коснуться…

— Ох, Эмерсон, перестань. Тебе пора избавиться от убеждения (хотя и очень лестного), что каждый мужчина, которого мне случается встретить, безумно влюбляется в меня. Мистеру Баджу подобное и в голову ни разу не приходило.

— Ему явно не хватает вкуса, чтобы оценить тебя, — согласился Эмерсон. — Так что же он натворил, Пибоди?

— Он был достаточно любезен, чтобы сообщить мне и офицерам следующее: сюда направляется мистер Реджинальд Фортрайт, поскольку ты пригласил его присоединиться к участию в поисках затерянного оазиса…

К счастью, Эмерсон успел выпить чай. В противном случае он бы определённо задохнулся. Я избавлю читателя от описания тех отрывистых и бессвязных выкриков, что срывались с его губ. Со свойственной ему быстротой он мгновенно решил: цель подобного заявления Баджа — выставить его объектом насмешек, и это стало главной темой жалоб. Перемежаясь с проклятиями, которые принесли Эмерсону известность на всём протяжении Нила, комментарии приобрели такую силу, что явно стали слышны далеко вокруг. Мужчины, застыв в неподвижности, уставились на него, а Кемит, ожидавший распоряжений, широко раскрыл глаза — первая эмоция, которую мне привелось увидеть на доселе бесстрастном лице.

Я предложила Эмерсону умерить голос. Он замолчал, и я продолжила:

— Когда в последний раз слышали о мистере Фортрайте, он находился в Вади-Хальфе. Я не ожидала, что молодой человек зайдёт так далеко. Он, должно быть, твёрдо настроен продолжать путешествие, согласен?

— Я не намерен заниматься пустопорожними рассуждениями относительно мотивов лиц, с которыми я едва знаком, — отрезал Эмерсон.

— Значит, ты не приглашал…

— Дьявол тебя побери, Амелия… — Эмерсон вовремя остановился. (О руководителях экспедиции создаётся плохое впечатление, если они ссорятся на глазах у людей. То же самое относится к родителям такого чада, как Рамзес.) И продолжал, понизив голос: — Я отнюдь не уговаривал мистера Фортрайта ехать в Нубию. Напротив.

— Ах, так ты беседовал с ним до того, как мы уехали из Англии!

Щёки Эмерсона приобрели симпатичный оттенок красного дерева, а ямочка на подбородке зловеще задрожала.

— А ты, Пибоди — разве ты не отправила сочувственное письмо скорбящему старику-отцу?

Это был хитрый удар. Я думала, что моё лицо не изменилось, но Эмерсон знал меня слишком хорошо, чтобы обмануться. Его сжатые губы расслабились, а в яркой синеве глаз засияли весёлые искорки.

— Карты на стол, Пибоди. Если этот молодой идиот собирается навязаться нам, мы должны выработать абсолютно чёткую линию поведения. Я написал Фортрайту. Я заверил его, что мы будем наводить справки, и что, если — я подчеркнул это слово дважды, Пибоди — если мы не обнаружим ни единого факта, подтверждающего возможность того, что Форт остался в живых, мы тут же сообщим и ему, и его деду. Я не вижу здесь никакой ошибки, равно как и возможности истолковать эти слова как обещание или приглашение.

— Я по существу написала то же самое, — призналась я. — Лорду Блэктауэру.

Рамзес до этого момента сохранял непривычное молчание, его широко раскрытые тёмные глаза лишь следили за нашим разговором. Но тут он откашлялся:

— Может быть, мистер Фортрайт получил дополнительные сведения. Передать нам их обычными способами было бы крайне затруднительно; телеграф находится в исключительном пользовании военных, а наше местонахождение точно не известно.

Эмерсон задумчиво хмыкнул.

— Поживём — увидим, — резюмировала я. — От мистера Фортрайта нам не избавиться, так что лучше до его приезда работать так, чтобы успеть как можно больше.

Эмерсон хмуро посмотрел на меня.

— Его появление ничуть не повлияет на мою деятельность, Пибоди. Сколько раз я должен повторять, что не намерен гоняться за призраками?

— Но если это не погоня за призраками, папа? — спросил Рамзес. — Нельзя же бросить друга, если есть хоть какая-то надежда на спасение.

Эмерсон встал и, почёсывая расселину на подбородке, посмотрел на сына сверху вниз.

— Рад видеть, Рамзес, что твои принципы — те же, что и у этих английских… джентльменов. Я бы перевернул небо и землю, чтобы спасти Форта, или его жену, если бы действительно верил, что хоть кто-нибудь из них ещё жив. Но я не верю в это, и потребуются неопровержимые доказательства, чтобы убедить меня в обратном. И хватит об этом. Послушай, Кемит. Я хочу начать раскопки у второй пирамиды вот по этой линии. — Развернув свой ​​план, он указал на какое-то сооружение, рядом с которым стоял знак вопроса. — Лепсиус указывает, что на юго-восточной стороне находится часовня. Сейчас там и следов не найти, но чёртовы мусорщики не могли унести все проклятые камни до одного; что-нибудь да должно было остаться. Дьявол раздери, мы должны найти хоть какие-то надписи, чтобы узнать, кто создавал эти строения.

— Зачем ты читаешь бедняге лекцию, Эмерсон? — мягко спросила я. — Он не понимает ни одного твоего слова.

Губы Эмерсон изогнулись в загадочной улыбке.

— Вот как? Ты понял, Кемит?

— Вы хотите знать, кто построил каменные дома. Это были великие короли и королевы. Но они ушли. Они не здесь.

Скрестив руки на широкой груди, он изрекал слова, как жрец, произносящий заупокойную молитву.

— Куда они ушли, Кемит? — спросил Эмерсон.

— К богу. — Рука Кемита плавно и причудливо переместилась от указания на горизонт до свода неба, теперь бледного от жары.

— Я молюсь, чтобы это было так, — сказал Эмерсон вежливо. — Ну, мой друг, давай покончим с этим; наша работа воскресит их имена, а в этом, как ты знаешь, и была их надежда на бессмертие.

Они ушли, и я подумала, уже не в первый раз, о том, какую впечатляющую пару они представляют — и Эмерсон из них отнюдь не младший.

— Рамзес, — рассеянно промолвила я, ибо часть моего внимания была сосредоточена на изящных и атлетических движениях моего супруга, пребывавшего в отличной форме, — как только ты закончишь номер шесть, переходишь со всей командой к крупнейшей пирамиде и присоединяешься ко мне.

— Но папа сказал…

— Не важно, что сказал папа. Он поддался вожделе… он отложил геодезические работы с целью заняться раскопками и поэтому не может жаловаться, если я поступаю так же. Большая пирамида, конечно, принадлежала одному из великих фараонов: Пианхи, Тахарке или Шабаке. Надстройка полностью рухнула, но внизу должна быть гробница.

Рамзес погладил подбородок, на мгновение сверхъестественным образом превратившись в отца, хотя сходство состояло в жесте и выражении лица, а не в физическом подобии.

— Да, мама.

За несколько дней мои люди перетаскали несколько тонн камня, не найдя никаких следов входа в гробницу, и Эмерсон отправил свою команду из пирамид юго-восточного ряда к небольшому полуразрушенному строению за ними. В среду вскоре после восхода солнца я вздрогнула от восторженного крика, отразившегося от гор песка. Я бросилась к месту происшествия и обнаружила Эмерсона по колени в выкопанной яме.

— Эврика! — крикнул он в знак приветствия. — Наконец-то! Я думаю, что мы нашли часовню, Пибоди!

— Поздравляю, милый, — ответила я.

— Гони сюда всех остальных, Пибоди. Я хочу углубить и расширить траншею.

— Но, Эмерсон, я ещё не…

Эмерсон вытер песок с потного лица рукавом и подарил мне дружескую усмешку.

— Моя дорогая, я знаю, как ты жаждешь найти почти полностью обрушенный туннель, по которому можно ползти, рискуя жизнью и здоровьем; но крайне важно, чтобы мы расчистили эту область как можно скорее. Как только до местных жителей дойдёт слух о нашем открытии, сплетни и преувеличения превратят находку в сокровищницу с золотом и драгоценными камнями, после чего каждый превратится в кладоискателя.

— Ты прав, Эмерсон, — вздохнула я. — Конечно, я сделаю так, как ты говоришь.

Потребовалось несколько часов, чтобы увеличить траншею с целью полностью расчистить найденные камни и тщательно записать их точное местоположение. Мы измеряли и зарисовывали, а солнце палило, и песок забивал рты и ноздри, так что я дорого дала бы за фотокамеру. Я предложила принести её, но Эмерсон наложил вето на идею, объяснив, что проклятое устройство громоздко и ненадёжно, если не находится в руках обученного фотографа, которого у нас не было. И потом, для эффективной работы требуется другое оборудование, которое не так-то легко приобрести: чистая вода, химикаты и тому подобное.

К сожалению, один из мужчин поднял с земли несколько клочков золотой фольги. Я говорю «к сожалению», потому что нет ничего другого, что в большей степени пробуждает кладоискательские инстинкты и, увы, сопутствующее им желание применить насилие для обладания сокровищем, чем золотой металл. Сияющий, как солнце, достаточно мягкий, чтобы подвергаться обработке, не страшащийся ржавчины, с незапамятных времён он вызывал у мужчин жажду, превышавшую любовь к женщинам, не говоря уже о дружбе с ближними своими. Само название «Нубия» происходит от древнеегипетского слова, означавшего «золото». Именно за золотом, прежде чем зашла речь об иных сокровищах, фараоны отправляли торговцев и армии в землю Гуш. Я бы не удивилась, узнав, что Каин совершил первое убийство из-за золота. (Но всё это происходило очень давно, а Священное Писание, хотя, несомненно, и осенено Божественным вдохновением, крайне небрежно относится к деталям. Бог — не историк.)

В своё время в Нубии, несомненно, было много золота, но, как Эмерсон отметил, изучая лежавшие на огромной коричневой ладони жалкие кусочки, вряд ли что-то осталось. Тем не менее, я почувствовала, что на меня возложена задача просеивать почву, удалённую из траншеи. И задача эта оказалась утомительной и захватывающей.

Солнце уже ушло далеко на запад, тени удлинялись, я с нетерпением ожидала щётку для мытья и смену одежды (а также, возможно, небольшой стаканчик виски с содовой), когда один из наших наименее трудолюбивых работников, проводивший больше времени, опираясь на лопату, нежели используя её, вскрикнул от неожиданности.

— Опять порезал ногу лопатой? Опять был небрежен? — спросила я саркастически.

— Нет, Ситт Хаким, нет. Там верблюд, на нём — человек, и верблюд бежит, а мужчина вот-вот свалится с верблюда. Он сидит на верблюде, Ситт Хаким, как не сидит ни один человек, который хочет удержаться…

Но я уже не слушала, потому что видела своими глазами: оценка ситуации была предельно точной. Всадник не столько сидел на верблюде, сколько опасно вихлялся из стороны в сторону. Бросившись навстречу, я решительно крикнула верблюду:

— Адар я-ян, чёрт тебя побери!

Верблюд остановился. Я стукнула его зонтиком, но прежде, чем он встал на колени (если предположить, что намеревался), всадник соскользнул с седла и упал без сознания у моих ног.

Всадником был, конечно, мистер Реджинальд Фортрайт. Как я и предполагала. И читатель, очевидно, тоже.

 

Ибо это был человек!

— Всемогущий Боже! — процедил Эмерсон. — Интересно: у него уже стало привычкой представляться подобным образом, или мы ему как-то неудачно действуем на нервы? Пибоди, я категорически запрещаю тебе прикасаться к нему. Вполне возможно, что твоё чрезмерно демонстративное внимание в прошлый раз вдохновило это…

— Не мели чушь, дорогой. — Со странным ощущением deja vu я опустилась на колени рядом с молодым человеком. На этот раз он лежал на спине в достаточно изящной позе; но какое отличие от хорошо одетого и ухоженного юноши, рухнувшего на коврик перед камином несколькими неделями ранее! Костюм был сшит отличным портным, однако измят и грязен. Солнечный жар выжег щёки и заставил слезть кожу с носа. Шляпа (модный, но неуместный твидовый картуз) упала с головы; из-под потемневших от пота завитков на лбу тонкая струйка крови прокладывала себе путь по щеке.

Эмерсон первым оказался на месте происшествия, но за ним последовали и все прочие. Любопытные зрители, окружившие нас, наблюдали, как я вытащила носовой платок из ящичка на поясе и вытерла покрасневшее лицо молодого человека. Ответ последовал немедленно. Как только сознание вернулось, краска смущения обильно покрыла щёки мистера Фортрайта, и он, заикаясь, принялся извиняться.

Эмерсон резко оборвал его.

— Если вы достаточно глупы, чтобы носить шерстяную одежду в подобном климате и устраивать гонки на жарком солнце, то, очевидно, полагаете, что способны преодолеть жару.

— Я потерял сознание не из-за жары! — воскликнул Фортрайт. — Он камнем или чем-то ещё ударил меня по голове. А его сообщник хлестнул моего верблюда, и тот бросился вперёд… Боже милостивый! — Он резко сел, схватившись для поддержки за моё плечо, и ткнул перед собой обвиняющим перстом. — Вот же тот, кто напал на меня — этот человек! — И указал на Кемита.

— Ерунда, — ответил Эмерсон. — Кемит работал вместе со мной весь день. Вы часто страдаете от галлюцинаций, мистер Фортрайт?

— Тогда это был кто-то, очень похожий на него, — упрямо продолжал Фортрайт. — Высокий, смуглый…

— Как и большинство жителей мужского пола в этой местности. — Эмерсон наклонился над ним и с безжалостной резкостью приподнял кудри на лбу. Фортрайт вздрогнул и закусил губу. — Хм, — продолжал Эмерсон. — Отёка нет, лишь небольшой порез на коже. Ни один камень не мог причинить эту травму, мистер Фортрайт; она нанесена предметом с острыми краями, вроде ножа.

— Какая разница, чем, Эмерсон? — прервала я. — На мистера Фортрайта явно напали, хотя и не Кемит, который, как ты говоришь, находился рядом с тобой. Я предлагаю удалиться в тень и чем-нибудь освежиться, а уже потом обсудить создавшееся положение. Мистеру Фортрайту придётся очень постараться, чтобы всё объяснить нам.

— Безусловно, — нахмурился Эмерсон. — Но я не собираюсь из-за него останавливать работу. Займись им, Пибоди, и посмотрим, сумеешь ли ты от него чего-нибудь добиться. — Приказав мужчинам следовать за ним, он ушёл, продолжая оглашать воздух жалобами: — Что, чёрт его побери, делать с ним? Он не сможет самостоятельно вернуться в лагерь, он заблудится, и опять упадёт с проклятого верблюда, и потеряет сознание, и умрёт от удара, или жажды, или и от того, и от другого, и всё это ляжет на мою…

Слова заглохли в непонятном, но всё ещё ясно слышимом ворчании.

— Он прав, знаете ли, — заметила я, помогая Фортрайту встать. — С вашей стороны было чрезвычайно глупо отправляться на поиски в одиночку.

— Я был не один, — вежливо ответил Фортрайт. — Меня сопровождали слуги. Они не виноваты в том, что я так опередил их. Они пытались следовать за мной, и я ожидаю их скорого появления здесь.

— Тогда им должно быть уже сейчас, — вставил Рамзес.

— «Они», а не «им», — исправила я. — Рамзес, какого чёр… почему ты до сих пор здесь? Ведь папа приказал тебе вернуться к работе.

— Прошу прощения, мама, но в папиных словах не содержался прямой приказ по отношению ко мне. Предположительно общий тон его комментариев позволял сделать вывод, что он намеревался возобновить работу, но ввиду его отказа отдать конкретное…

— Ладно, хватит, — прервала я.

— Да, мама. Я разведу огонь, чтобы вскипятить воду для чая.

— Предусмотрительный парень, — сказал Фортрайт, улыбаясь мальчику. — Любой увидит, как он предан своей дорогой маме.

— Ну… да, — откликнулась я, изучая облик сына с неоднозначными чувствами. Уподобляясь отцу, Рамзес пользовался любым предлогом для того, чтобы избавиться от одежды. И так как всеми правдами и неправдами (не будем уточнять, намеренно или случайно) моему сыну удалось привести в негодность те миленькие норфолкские костюмы, которые я захватила с собой, пришлось разрешить ему до некоторой степени облачаться в местные наряды. В описываемый момент на нём были костюмные брюки и пара сапог, но выше пояса он вполне мог бы сойти за подростка-египтянина. На чёрные кудри был нахлобучен картуз, сотканный из ярко-красных, жёлтых и зелёных нитей, а грубую хлопковую рубашку я сотворила собственноручно, отрезав несколько футов от халата.

— Ладно, — продолжила я, — раз уж ты здесь, Рамзес, то займись чем-то полезным. Отправляйся к слугам мистера Фортрайта и размести их… где-нибудь. В любом месте, подходящем для временного пребывания… и, разумеется, на некотором расстоянии от…

— От твоей с папой палатки, — завершил Рамзес.

— Довольно. Боюсь, что вечером вам придётся трудновато, мистер Фортрайт. У нас нет никаких дополнительных палаток или раскладушек. Мы не ожидали гостей.

— Но, миссис Эмерсон, конечно же, я захватил с собой всё, что необходимо, — рассмеялся молодой человек. — Ведь вы не знали, когда я приеду, так что едва ли следовало ожидать, что заранее обеспечите мне место.

Его взгляд был таким же чистосердечным, как у Рамзеса. (И даже более того.)

— Не знала, когда вы приедете, — повторила я. — Совершенно верно. Нам есть о чём поговорить, мистер Фортрайт. Будьте любезны, следуйте за мной.

* * *

Ночные тени сгустились ещё до того, как Эмерсон объявил о завершении раскопок и освободил людей. Последние полчаса работы ознаменовались проклятиями и возгласами боли, ибо к тому времени стало действительно слишком темно, чтобы видеть, чем занимаешься. Эмерсон вышел за рамки обычного времени, стремясь доказать… Ну, каждый может сам себя спросить, что именно. Но это — путь мужского пола, а женщина обречена лишь грустно рассуждать о многообразии лучшей части человеческой расы.

Мы с мистером Фортрайтом сидели перед палаткой, наслаждаясь треском и сиянием маленького костерка, когда Эмерсон прошагал мимо нас, буркнул что-то в виде приветствия и исчез в палатке. Я предусмотрительно зажгла фонарь, чтобы мужу было удобнее; но он немедленно загасил его и продолжал свои манипуляции в полной темноте и относительной тишине. Только плеск воды и случайные ругательства выдавали чьё-то присутствие. Однако, когда он, наконец, появился, с чёрными кудрями, падавшими на лоб, и в чистой рубашке, обтягивавшей его мощные плечи, то явно пребывал в лучшем настроении, потому что мимоходом втихомолку погладил меня и достаточно явно кивнул мистеру Фортрайту. Наши вечерние омовения доставляли множество неприятностей, ибо каждую каплю воды приходилось извлекать из Нила, за милю отсюда, и фильтровать перед использованием, но я осознавала, что они были необходимостью, а не роскошью, и очищали дух так же, как и тело. Нет смысла упоминать о том, что идея принадлежала мне. Будучи предоставленным самому себе, Эмерсон не менял бы рубашки с начала недели до самого конца. Если бы только вообще носил рубашку.

— Мы ждали тебя, дорогой, — ласково сказала я. — Настало время вечерней трапезы. Нам следует поднять тост за мистера Фортрайта, успешно пережившего множество опасностей.

Эмерсон наполнил бокалы и передал их собравшимся, не обращая внимания на протянутую руку Рамзеса. Рамзес никогда не сдавался, надеясь, что Эмерсон по рассеянности включит его в вечерний ритуал — не столько из любви к виски, сколько как подтверждение зрелости и равного статуса с родителями.

— И какие же опасности пережил мистер Фортрайт? — саркастически спросил Эмерсон.

— Самые обычные при путешествиях в этой местности, — скромно ответил молодой человек. — Миссис Эмерсон убедила меня, что нападение во второй половине дня было одной из них. Возможно, совершённое недовольными последователями покойного и неоплакиваемого Махди.

— Здесь можно найти немало недовольных, — сказал Эмерсон. — И я среди них. Без сомнения, вы объяснили своё присутствие к удовлетворению миссис Эмерсон; она — мягкий человек с удивительной слабостью к романтическим молодым идиотам. Но вы найдёте, что меня труднее покорить, мистер Фортрайт.

— Не могу винить вас за раздражение, профессор, — сказал Фортрайт. — Как только я прибыл в Санам Абу Дом, то обнаружил, что версия мистера Баджа о моей миссии распространилась по всему лагерю. Донельзя скверно! Я не мог представить себе, что человек с такой репутацией способен на подобную злость. Но, возможно, его попросту ввели в заблуждение.

— Его не вводили в заблуждение, — проворчал Эмерсон.

— Ну, можете быть уверены, я сразу же расставил всё по своим местам. Даю вам слово, профессор: то ли сам Бадж, то ли его осведомитель совершенно неверно истолковали мои обмолвки и мотивы. Я не намерен убеждать вас рисковать жизнью ради безнадёжного дела. Но просто хотел быть на месте в случае… Вы говорили — помните? — что, если появятся любые дополнительные известия… — Объяснения, начатые так бойко, прервались молчанием. Затем мистер Фортрайт продолжал с обезоруживающей простотой: — Если существует какой-то риск, то я готов к нему. Вы ничего не слышали? Ничего не узнали?

— Нет, — ответил Эмерсон.

— Ясно, — вздохнул молодой человек. — Мой дед крайне ослабел. Единственное, что удерживает его среди живых — эта надежда.

— Мистер Фортрайт… — начала я.

— Прошу, миссис Эмерсон, окажите мне честь и называйте Реджинальдом — или Реджи, если вам это больше по вкусу. Именно так меня называют друзья, и я надеюсь, что могу вас причислить к ним.

— Безусловно, можете, — тепло откликнулась я. — Эмерсон, Реджи претерпел колоссальные неудобства, если не сказать опасности, с целью либо решить эту загадку, либо убедиться, что это безнадёжно. И всё — ради своего бедного старого деда. Доказательство смерти его сына должно быть чрезвычайно болезненным для лорда Блэктауэра, но всё-таки менее болезненно, нежели изматывающая неуверенность, причиняющая ему страдания. Если надежда не может осуществиться, то мучения растут…

— Да, да, — прервал Эмерсон. — Так как же вы намерены решать эту загадку, мистер Фортрайт?

Тьма полностью сгустилась. Высокий небесный свод покрылся яркой сетью звёзд, а на западе серебристое свечение озаряло рваный гребень холмов. Пейзаж освещался бледным светом медленно восходящей луны. От костра, на котором готовили еду, доносились резкие звуки песни.

— Как прекрасно, — мягко сказал Реджи. — Чтобы пережить один лишь подобный миг, стоило подвергнуться всем испытаниям путешествия. Путешествия расширяют кругозор, как говорится; и мой, безусловно, расширился. Теперь я понимаю, что влекло дядю в эти дикие, но волшебные места.

— Хм, — фыркнул Эмерсон. — Конечно — если сидишь в вечерней прохладе с бокалом виски в руке, пока слуга готовит ужин. Вы бы отнюдь не считали здешние края волшебными, если бы заблудились в пустыне без крошки еды, и солнце поджаривало бы вас, будто курицу на вертеле, а язык пересох бы, как грубая кожа. Вы не ответили на мой вопрос, мистер Фортрайт.

— О… — начал молодой человек. — Прошу прощения, профессор. Мне говорили, что из районов, которые удерживаются дервишами, ежедневно прибывают беженцы. Офицеры разведки, занимающиеся ими, обещали мне, что будут спрашивать о пленных, находящихся в труднодоступных местах.

— Выглядит достаточно безобидно, — пробормотал Эмерсон.

— А в ожидании новостей я возьмусь за изучение и практику археологии, — весело продолжал Реджи. — Вам пригодится ещё одна пара рук, профессор? У меня есть некоторые знания о геодезии, но, если вам угодно, я возьмусь за лопату, как смиреннейший из местных уроженцев.

Это блистательное предложение было одобрено Эмерсоном с меньшим энтузиазмом, чем оно заслуживало, но после высказывания ожидаемых (мною) оговорок о недостатке опыта и отсутствии долгосрочных обязательств, он настолько снизошёл до нашего гостя, что начертил план местности. Последовавшее за этим объяснение не уступало своей длиной лекции, которую прервало лишь появлением повара, призывавшего нас к ужину. Как только мы насытились, Реджи выразил намерение отправиться на покой, ссылаясь на усталость, и мы вскоре последовали этому примеру; наш рабочий день начинался с восходом солнца.

Готовясь ко сну, я с неподдельным интересом ожидала комментариев Эмерсона. Однако он ничего не сказал; так что после того, как он погасил свет и подвинулся ко мне, я решилась начать сама.

— Помощь Реджи будет нам полезна, ты согласен?

— Нет, — отрезал Эмерсон.

— Нам следовало бы понять, что мистер Бадж бы просто обязан был представить его присутствие в Нубии с наихудшей стороны. Лично я думаю, что причины появления мистера Фортрайта разумны и заслуживают восхищения.

— Пф, — ответил Эмерсон.

— Как ты думаешь, кто бросил в него камень?

— Его ударили не камнем.

— Согласна. Ты совершенно прав, дорогой. Нож, копьё, стрела…

— О, стрела, ну ещё бы, — Эмерсон наконец-то впал в сарказм. — Лучники из Гуша были одной из наиболее боеспособных частей египетской армии. Несомненно, призрак одного из них принял Фортрайта за древнего нубийца. Луки не использовались здесь на протяжении более тысячи лет.

— Значит, нож или копьё…

— Вздор, Пибоди. Он, вероятно, упал в обморок — это у него в обычае — упал с верблюда, и приземлился на голову. Естественно, он был слишком смущён, чтобы признать это.

— Но тогда у него был бы синяк, Эмерсон…

Эмерсон потребовал прекратить обсуждение и подкрепил это настоятельное требование серией манипуляций, которые делали дальнейшие возражения с моей стороны неуместными, если не невозможными.

* * *

Несмотря на несколько беспокойную ночь, на следующее утро Эмерсон уже засветло был на ногах. Меня разбудили его молниеносное исчезновение из нашей палатки и зычный голос, призывающий людей к работе. Прекрасно зная, что главной целью было прервать сон Реджи и измотать этого несчастного юношу до пределов его выносливости, я медленно смаковала утренний чай, наслаждаясь изысканным румянцем восточной части неба и исчезновением звёзд, скрывающих свой скромный свет перед величественным властелином дня.

Утренний воздух был достаточно прохладен, чтобы облачиться в шерстяную рубашку, но незадолго до полудня, когда Эмерсон объявил небольшой перерыв, мы успели сбросить столько одежды, сколько допускала скромность. Реджи держался лучше, чем я ожидала. Надо отметить, что результатами своей работы похвастаться он не мог.

— Потребуется некоторое время, чтобы ознакомиться с местностью и с нашими методами, — заметила я.

Реджи рассмеялся.

— Вы слишком добры, миссис Эмерсон. В действительности я был слишком поглощён тем, чем заняты вы с профессором, забывая сосредоточиться на собственных задачах. Скажите мне… — И он забросал меня вопросами. Что мы надеемся найти? Почему мы копаем так медленно и кропотливо вручную вместо того, чтобы попросту пробить путь в пирамидах?

Если он действительно хотел это узнать, то получил больше, чем ожидал. Эмерсон просто закатил глаза и пожал плечами в знак того, что невежество Реджи поистине ужасно и неисправимо, но Рамзес всегда был готов прочитать лекцию.

— Цель истинных раскопок, мистер Фортрайт, не сокровище, а знания. Любой клочок материала, каким бы незначительным он ни был, может дать существенную подсказку для понимания прошлого. Наша главная цель здесь заключается в создании оригинального плана и, если возможно, относительной хронологии…

Und so weiter, как говорят немцы. Спустя некоторое время Реджи вскинул руки, хохоча от души.

— Этого достаточно для одного дня, мастер Рамзес. Не думаю, что теперь в конце концов я стану археологом. Но я готов возобновить работу, как только вы прикажете, профессор.

— Мы не работаем в самое жаркое время дня, — сообщила я. — Советую вам отдохнуть, пока можно. Если вы отправитесь в свою палатку, я провожу вас и, возможно, смогу кое-что предложить, чтобы сделать ваше положение более удобным.

На самом деле я хотела увидать его слуг, выяснить, в каких они отношениях с другими мужчинами, а также осмотреть его верблюдов. Я считала само собой разумеющимся, что они будут нуждаться во внимании. Стоянка Реджи находилась в некотором отдалении от нашей, к северу от руин крупнейшей пирамиды. По сравнению с нашим собственным скромным жильём, Реджи просто купался в роскоши. Палатка была достаточно большой, чтобы вместить несколько человек, со всеми возможными удобствами: от ковров на песчаном полу до складной ванны.

— Боже мой! — воскликнула я. — Что, нет бокалов для шампанского?

— И шампанского тоже, — рассмеялся Реджи. — Однако коньяк выдержал путешествие вполне удовлетворительно. Я надеюсь, что вы с профессором составите мне компанию за бокалом после сегодняшнего ужина.

Верблюды явно нуждались в моём внимании — что не удивительно, учитывая, каким нагрузкам они подвергались. Слуги Реджи смотрели с плохо скрываемой насмешкой, как я обрабатывала мазью для гнойных ран бока бедных зверей — но усмешки полностью исчезли, когда я пустила в ход яркий и образный арабский язык. Их было четверо — три нубийца и египтянин, уроженец Фиваид, который отзывался (как и половина своих соотечественников) на имя Ахмед. Когда я спросила его, что он делает так далеко от дома, последовал ответ:

— Эфенди предложил много денег, ситт. Что делать бедному человеку?

Реджи решил, что не нуждается в отдыхе, и проводил меня к моей палатке. Он по-прежнему лучился весельем и стремился произвести наилучшее впечатление, будто большой, неуклюжий пёс, поэтому я позволила ему помочь мне со счетами. Был день выплаты жалованья. Для каждого человека мы завели отдельный лист, так как сумма, которую люди зарабатывали, зависела от количества отработанных часов и увеличивалась дополнительно за каждое важное открытие.

— Заплатив рыночную стоимость за артефакты, мы избегаем краж, — объяснила я, добавив с иронией: — К сожалению, до сих пор нам приходилось платить совсем немного больше.

— Местность действительно кажется тщательно обысканной, — согласился Реджи, бросая пренебрежительный взгляд на обрушившиеся груды камня, которые когда-то были пирамидой. — Как долго вы останетесь здесь, если ничего ценного не появится?

— Вы всё ещё не поняли, Реджи. Мы ищем знания, а не сокровища. Скорее всего, чтобы закончить, нам понадобится весь сезон.

— Ясно. Ну что ж, точки расставлены, миссис Эмерсон. Думаю, мужчины сегодня отправятся домой. А вы с профессором останетесь здесь или вернётесь в лагерь?

После продолжительной дискуссии и изрядной доли сквернословия и бесплодных споров Эмерсон, наконец, согласился разрешить людям уехать пораньше, чтобы они успели домой до наступления темноты, но с условием вернуться на следующий вечер. Я объяснила это Реджи, добавив, что намеревалась на следующий день посетить рынок в Санам Абу Доме, чтобы купить свежие овощи и хлеб.

— Но если вы собираетесь туда же, Реджи, то смогли бы купить их для меня и тем самым спасти от поездки.

Тень пробежала по улыбающемуся лицу юноши.

— Я должен идти, миссис Эмерсон. Оказавшись перед обширным и угрожающим ликом пустыни, я начинаю понимать, как бесплодны мои поиски, но…

— Да, конечно. Вечером я дам вам список. Не советую уезжать до утра; путешествия после наступления темноты чреваты опасностями.

— Вам не нужно убеждать меня, — ответил Реджи. Его рука прикоснулась к аккуратной повязке, которую я наложила на лоб, затем он через плечо оглянулся на Кемита, отдыхавшего в тени рядом. — Я понимаю, что он не мог быть человеком, напавшим на меня, но клянусь вам, миссис Эмерсон, что нападавший был схож с ним, как близнец. Что вам известно о нём?

— Его деревня, разрушенная дервишами, к югу отсюда. Точнее выяснить не удалось; как вы знаете, западные понятия о расстоянии и географии неведомы этим людям.

— Вы доверяете ему, да? — Голос Реджи упал до шёпота.

— Вам нет нужды понижать ​​голос, он знает только несколько слов по-английски. Что касается доверия — почему бы и нет? И он, и его друзья работали добросовестно и старательно.

— Почему он уставился на нас? — продолжал настаивать Реджи.

— Он не уставился — просто глядит. Ну же, Реджи, признайте, что ваши подозрения в отношении Кемита несправедливы и необоснованны. Ведь вы не могли как следует рассмотреть нападавшего — сами же говорили, что ничего не подозревали, пока что-то не поразило вас.

После ещё нескольких часов работы Эмерсон объявил о её завершении и подозвал людей к столу, где я сидела, готовясь выдавать жалованье.

— Проклятье, — заметил он, садясь рядом со мной, — придётся придумать что-нибудь другое, Пибоди. Они настолько озабочены тем, чтобы поскорее уйти, что за весь день не сделали ничего чёрт… мало-мальски полезного.

— Единственная альтернатива — возвращение к нашему первоначальному плану: пусть уходят рано утром в пятницу, — отозвалась я.

— Тогда им придётся вернуться в пятницу вечером, — возразил Эмерсон. — Иначе они не появятся здесь до полудня субботы и будут жаловаться, что слишком устали после долгой ходьбы, чтобы быть в состоянии хорошо работать.

По крайней мере, люди не задерживались, чтобы поспорить о величине жалованья; они были слишком озабочены тем, как оказаться в безопасности у себя дома, прежде чем зловещие демоны тьмы выйдут из укрытия. Когда толпа рассеялась, я закрыла счётную книгу и объявила:

— Джентльмены, сегодняшний ужин будет состоять из консервов; кулинария не является деятельностью, в которой я преуспела или старалась чего-нибудь достичь.

— Мой слуга Ахмед — превосходный повар, — ответил Реджи. — Одна из причин, по которым я выбрал его. Надеюсь, вы окажете мне честь быть моими гостями на сегодняшнем ужине.

Я приняла приглашение с надлежащими выражениями признательности. После того, как Реджи удалился в свою палатку, Эмерсон кисло заметил:

— Не удивлюсь, если к ужину он явится в полном вечернем костюме. Предупреждаю, Амелия: если это произойдёт, я буду ужинать с Кемитом.

— Мистер Фортрайт захватил с собой большое количество багажа, — сказал Рамзес, усевшись со скрещёнными ногами около меня. — Кроме револьвера, он взял две винтовки и солидное количество боеприпасов, а также…

— Должно быть, намерен поохотиться, — ответила я, думая, что лучше не спрашивать Рамзеса, как он разузнал это.

— Если так, то я собираюсь решительно протестовать, — величественно произнёс Рамзес.

— Только не окажись на линии огня, как ты вечно умудряешься, — отрезала я. — Ты тратишь слишком много времени на то, чтоб совать свой нос в чужие дела, Рамзес. Поднимись и дай мне руку. Осталось ещё несколько часов дневного света, и я хочу взглянуть поближе на те небольшие груды мусора, что к югу от номера четыре. Подозреваю, что они могут оказаться остатками гробниц царских жён — ибо даже в Гуше, где женщины пользовались значительной властью, их считали возможным обделять, когда дело касалось пирамид.

Эмерсон решил присоединиться к нам, и мы провели целый час самым приятным образом — ковырялись в завалах и спорили о том, где могут располагаться погребальные камеры. Рамзес, естественно, не соглашался ни со мной, ни с отцом.

— Мы не можем предполагать, — вещал он, — что, поскольку погребальные камеры в египетских пирамидах находились в основном под надстройкой, что подобное имело место и здесь. Вспомните, как Ферлини описывал камеру, в которой он нашёл драгоценности, находящиеся в настоящее время в Берлинском музее…

— Невозможно! — провозгласила я. — Лепсиус согласен со мной, что Ферлини, очевидно, ошибся. Ведь он не был археологом…

— Но был там, — сказал Рамзес. — А герра Лепсиуса не было. И при всём моём уважении, мама…

— Ну да, — быстро вмешался Эмерсон. — Но, мой мальчик, даже если Ферлини действительно нашёл погребальную камеру в верхнем этаже одной пирамиды, это могло быть исключение из общего правила.

Его попытка компромисса потерпела крах, как, впрочем, и всегда.

— Ерунда! — воскликнула я.

— Это не аргумент, папа, прошу прощения, — поддержал Рамзес.

Дебаты продолжали бушевать всё время, пока мы возвращались к палаткам. Осмелюсь утверждать, что редко встречается семья, у членов которой имеется столько общих интересов, сколько у нас, а свобода и откровенность, с которыми мы общаемся друг с другом, только добавляет нам взаимной радости.

Я везла с собой на всякий случай одно хорошее платье — никогда не знаешь, когда суждено повстречаться с высокопоставленными особами. Это было простое вечернее платье цвета нильской воды в крупный рубчик, с квадратным вырезом лифа, юбкой с воланами, розовыми шёлковыми розами вокруг воланов и короткими рукавами-буф. Предоставляя Эмерсону привилегию (которой он часто пользуется) застегнуть платье, мне удалось убедить его надеть пиджак и сменить ботинки на подходящие туфли, но от галстука он отказался наотрез, утверждая, что избрал археологию именно потому, что галстук не являлся частью официального костюма для этой профессии. Однако следует признаться: когда Эмерсон прижимает меня к себе, возникает настолько поразительное ощущение, что отсутствие данного предмета одежды не умаляет эффекта ни в малейшей степени.

Затем я отправилась на поиски Рамзеса, поскольку могла с уверенностью предположить, что он будет мыть только те свои части тела, которые на виду. Когда я в бледно-зелёных воланах тащилась по песку, морщась от гальки, давившей на тонкую подошву вечерних туфель, то чуть было не пожалела, что Эмерсон разместил палатку мальчика так далеко от наших. Причины для этого, разумеется, были весьма убедительны, и в целом преимущества намного перевешивали недостатки. (Даже в свете того, что вскоре произошло, я остаюсь при своём мнении.)

Рамзес не мыл даже те части, которые были видны. Он устроился на раскладном стульчике перед большой коробкой, служившей и столом, и конторкой. Всё вокруг было завалено бумажными листами, а сам он деловито строчил в потрёпанном блокноте, который всюду таскал с собой.

Он приветствовал меня со своей обычной изысканной вежливостью, более подходящей серьёзному старому джентльмену, нежели маленькому мальчику, и попросил дать ему ещё минуту, чтобы закончить свои записи.

— Хорошо, — сказала я. — Но поторопись. Опаздывать, когда приглашён к ужину, невежливо. Что тут у тебя настолько важное?

— Словарь диалекта, на котором говорят Кемит и его друзья. Правописание, по необходимости, фонетическое; я использую систему, заимствованную из…

— Ладно, Рамзес. Но не копайся. — Взглянув через плечо, я увидела, что он составил словарь по частям речи, оставив несколько страниц для каждой. Ни одно из слов не было мне знакомо, но мои знания нубийских диалектов были крайне ограничены. С облегчением я заметила, что обучение языку Кемита не включало слова, против которых я могла возражать, в том числе — некоторые существительные, применяемые к определённым фрагментам человеческой анатомии.

Когда Рамзес закончил, то предложил мне устроиться на своём стульчике, который я и вытащила на улицу, закрыв за собой полог палатки. Несколькими годами ранее Рамзес вытребовал привилегию конфиденциальности при совершении омовения или смене одежды. Я выполнила это требование с колоссальным удовольствием, ибо мытьё маленьких грязных извивающихся мальчишек никогда не относилось к моим любимым развлечениям. (Няня Рамзеса точно так же не намеревалась возражать.)

Я просила Эмерсона присоединиться к нам, когда он будет готов, а пока умиротворённо ожидала. В тот вечер закат был особенно ярок, пламенея золотым и малиновым, что изысканно контрастировало с насыщенной лазурью зенита. На этом гобелене живого света тёмными силуэтами выделялись зазубренные контуры пирамид. Как и любой разумный человек, я размышляла о тщете человеческих стремлений и краткости людских страстей. Когда-то эта заброшенная пустыня была святым местом, украшенным разнообразными красивыми и добротными предметами (во всяком случае, по понятиям древних). Храмы, построенные из резного и раскрашенного камня, представлявшие величественные памятники; белые одежды жрецов, торопившихся исполнить свои обязанности — принимать подношения еды и сокровищ для возложения на алтарях усопших царей. Тени углублялись, ночь кралась по небу, и тут я услышала мягкий шелест бьющихся крыльев. Не птица ли это с человеческой головой, ба, душа какого-то давно исчезнувшего фараона, возвратилась вкусить еды и питья в своём храме? Нет, это всего лишь летучая мышь. Бедная ба голодала бы много веков подряд, если бы зависела от приношений своих жрецов…

Эти поэтические мысли были грубо прерваны неуклюжим появлением Эмерсона. Он может двигаться быстро и тихо, как кошка, если захочет; на этот раз он не пожелал, ибо не был расположен к светским условностям. Как и почти всегда.

— Это ты, Пибоди? — позвал он. — Так темно, что едва видишь, куда идти.

— Почему ты не принёс фонарь? — спросила я.

— Нет смысла. Скоро взойдёт луна, — ответил Эмерсон с той поразительной нелогичностью, в которой мужчины постоянно обвиняют женщин. — Где Рамзес? Если уж нам пришлось, давайте покончим с этим.

— Я готов, папа, — сказал Рамзес, поднимая полог палатки. — Я старался изо всех сил, чтобы выглядеть настолько аккуратно, насколько это возможно, учитывая обстоятельства, которые не способствуют лёгкому достижению этого состояния. Я уверен, мама, что мой внешний вид является удовлетворительным.

Так как всё, что я видела — тёмный силуэт на не менее тёмном фоне палатки, то едва ли могла вынести верное суждение по этому поводу. Я предложила зажечь фонарь. Не столько потому, что хотела проверить сына — дальнейшее промедление превратило бы Эмерсона в дикаря — а потому, что уже наступила ночь, и по неровной земле ходить трудно, особенно даме в обуви на тонкой подошве. В конце концов мы двинулись в путь. Я попросила Эмерсона дать мне руку. Он любит, когда я опираюсь на его руку, и пока Рамзес шёл впереди, освещая путь, Эмерсон позволил себе несколько ласковых жестов. И это успокоило его до такой степени, что он ограничился всего лишь одним грубым замечанием, когда увидел изысканный стол, устроенный Реджи для нашего приёма.

Стол был украшен свечами и покрыт скатертью из весёленького ситца. Скорее всего, купленной на суке — я видела там такие же. Посуда явилась из того же источника, но я была уверена, что вино — нет; даже предприимчивые греческие купцы не закупали дорогой немецкий рейнвейн. Ковёр, на котором разместился стол, был красивым, старинным восточным, фон цвета тёмно-красного вина усыпáли вытканные цветы и птицы. Мне оставалось только восхищаться вкусом, который помог выбрать лучшие образцы местного мастерства, а также любезностью и заботой, направленными на то, чтобы гости не испытывали неудобства. Люди высмеивают англичан, соблюдающих формальные стандарты среди дикарей, но я принадлежу к школе, ученики которой верят: подобные усилия оказывают благотворное влияние не только на участников, но на наблюдателей.

Кулинария Ахмеда полностью соответствовала уверениям его хозяина, и вино было превосходным. Эмерсон зашёл так далеко, что согласился взять стакан, но, несмотря на настояния, отказался от бренди, предложенного Реджи по завершении трапезы, Из вежливости я присоединилась к молодому человеку и с удовлетворением отметила, что он был воздержан, как и я, ограничивая себя одним бокалом коньяка.

— Ещё пригодится, — улыбнулся Реджи, наблюдая, как Ахмед уносит бутылку. — Но, возможно, я должен поделиться с моими людьми — доставить им особенное удовольствие накануне праздника…

Эмерсон покачал головой, а я решительно вмешалась:

— Ни в коем случае, Реджи. Выпивка — одно из проклятий, которые белый человек принёс в эту страну. Военные власти совершенно справедливо строго контролируют количество ввозимого спиртного. И познакомить этих бедных людей с пьянством — оказать им медвежью услугу.

— Это не подлежит никакому сомнению, мама, — сказал Рамзес до того, как Реджи успел ответить. — Но разве нельзя несколько смягчить свою точку зрения? Алкогольные напитки были известны здесь ещё до европейской колонизации; древние египтяне охотно употребляли как пиво, так и вино. Даже маленькие дети…

— Пиво и вино не так вредно, как спирт, — сказала я, хмуро глядя на сына. — И всё перечисленное вредно для маленьких детей.

Эмерсон начал ёрзать, так что я поблагодарила Реджи за гостеприимство, и мы отправились обратно к нашим палаткам. Луна поднялась. Она светила вполсилы, но достаточно ярко, чтобы обойтись без фонаря. Мягкие серебристые лучи богини ночи навевали очарование магии и романтики. (Впрочем, вино тоже сыграло свою роль.) Эмерсон убыстрял шаги, и я не отказывалась спешить вместе с ним. Мы оставили Рамзеса в палатке с нежным, хотя и несколько сокращённым, пожеланием доброй ночи, и поскорее отправились к себе.

Нет ничего лучше усердных физических упражнений, чтобы вызвать здоровый сон. Я крепко спала той ночью. И разбудил меня не обычный, слышимый шум, но то, что мне показалось голосом, проникшим в мои сны с пронзительным и настойчивым зовом о помощи. Он взывал к тому неодолимому инстинкту, который живёт глубоко в материнской груди, снова и снова. Я попыталась ответить; мой голос не мог вырваться из горла. Я попыталась встать; мои конечности были прикованы к земле.

Затем груз сместился, и Эмерсон, сонно ругаясь, поднялся на четвереньки. И выбежал прежде, чем я успела его остановить, но меня утешило то, что он успел накинуть широкий халат; резкое падение температуры в ночное время, по-видимому, побудило его отойти от обычая. Моя собственная ночная рубашка была достаточно просторной, чтобы не нарушать приличий, хотя и не очень подходила для прогулок за границей. Я задержалась только для того, чтобы обуться и схватить зонтик, и тут же бросилась вслед за мужем.

Источник возмущения находился, как и следовало ожидать, возле палатки Рамзеса, где я увидела весьма странную картину. Одно тело лежало ничком на земле. Другое возвышалось над ним, уперев руки в бёдра. Третье, меньших размеров, бледное и неподвижное, как статуя из известняка, застыло на расстоянии нескольких футов.

— Пибоди! — взревел Эмерсон.

Я заткнула уши.

— Я стою рядом, Эмерсон, незачем кричать. Что случилось?

— Это уже из ряда вон, Пибоди! Посмотри! Он снова взялся за своё! Я уже начал привыкать к его манере падать в обморок по любому, даже малейшему поводу; но разбудить людей в середине ночи…

— Это не обморок, Эмерсон. Он ранен. Истекает кровью.

Я осознала истину, когда мои пальцы коснулись липкой влаги. Как и Эмерсон, Реджи был облачён в туземный халат, только тёмно-синий.

— Свет, Эмерсон! — крикнула я. — Мне нужен свет. Рамзес, принеси фонарь. Рамзес! Ты меня слышишь?

— Сейчас зажгу, — отозвался Эмерсон. — Бедный парень не может прийти в себя после такого резкого пробуждения.

Я подошла к Рамзесу. Даже когда я склонилась над ним, он, казалось, не осознавал моего присутствия. Я стала трясти его за плечи, заставляя говорить со мной. (Надо сказать, что я поступала совсем не так, как обычно: требовала от Рамзеса ответа вместо того, чтобы прекратить поток его слов.)

Наконец он моргнул и медленно произнёс:

— Кажется, я спал, мама. Но я встал и пошёл, когда ты позвала меня.

Холод, пронизавший меня до костей, вовсе не был вызван прохладным ночным воздухом.

— Я не звала тебя, Рамзес. Даже сейчас. Ты сам звал меня.

— Как странно. — Рамзес задумчиво погладил подбородок. — Хм… Мы должны обсудить эту ситуацию, мама, и сравнить наши впечатления по поводу того, что произошло. На земле лежит мистер Фортрайт?

— Да, и, похоже, он больше нуждается в моём внимании, чем ты, — ответила я, испытав невероятное облегчение от того, что Рамзес снова стал сам собой. — Неси фонарь сюда, Эмерсон.

Эмерсон испуганно охнул, когда свет лампы озарил лежавшего человека.

— Прошу прощения, Пибоди, я думал, что ты, как обычно… Хмм… Он, кажется, истекает кровью. Он мёртв?

— Нет ни одного шанса умереть, если в рану не попадёт инфекция. — Я перевернула Реджи на спину и стащила халат, обнажив руку и плечо, более мускулистые, чем можно было ожидать. — Всё не так плохо, как я боялась. Кровотечение, кажется, остановилось. И — святые небеса! Вот оружие, которым он был ранен. Лежало под ним.

Я подняла его на рукоятке и вручила Эмерсону.

— Всё страньше и страньше, — пробормотал он. — Это не местный нож, Пибоди, это добрая шеффилдская сталь с клеймом английского фабриканта. Не мог ли Фортрайт сам упасть на него?

— Сейчас это абсолютно неважно, Эмерсон. Его надо отнести в палатку, чтобы я могла им заняться. Где, к чёр… шляются его слуги? Как они могли проспать такой шум?

— Скорее всего, пьяные, — начал Эмерсон. Затем из темноты раздался тихий голос:

— Я здесь, леди. Я отнесу его.

И так случилось, что первое, с чем встретился взглядом Реджи, была высокая фигура Кемита, освещённая лампой. Резкий крик вырвался из уст раненого.

— Убийца! Изверг! Вы вернулись прикончить меня?

— Мистер Фортрайт, вы просто зануда, — нетерпеливо прервал Эмерсон. — Спасибо, Кемит, я справлюсь сам. — Он поднял юношу своими могучими руками.

Голова Реджи упала на плечо Эмерсона. Он снова потерял сознание. Мне пришлось согласиться с мужем: Реджи действительно был занудой, особенно по отношению к Кемиту, но чем он занимался в полночь так далеко от собственного лагеря?

Стоявший на четвереньках, засунувший нос чуть ли не в землю и тем самым напоминавший охотничью собаку, выслеживающую кролика, Рамзес осматривал то обильно залитое кровью место, где лежал Реджи.

— Немедленно встань, Рамзес, — сказала я с отвращением. — Твоё болезненное любопытство невыносимо. Либо отправляйся спать, либо иди со мной.

Как я и ожидала, Рамзес решил пойти со мной. Когда мы вошли в палатку Реджи, Ахмед уже был там, демонстративно и неубедительно протирая глаза.

— Вы звали, эфенди? — спросил он.

— Естественно, — отрезал Эмерсон, от чьих криков обычно содрогается небо. — Дьявол тебя побери, Ахмед, ты что, ослеп и оглох? Разве ты не видишь, что твой хозяин ранен?

Ахмед приступил к представлению.

— Валлахи-эль-азем! Это же молодой эфенди! Что случилось, о Отец Проклятий?

В ответ Эмерсон продолжил доказывать свои претензии на этот титул с такой убедительностью, что Ахмед мгновенно зажёг лампы и приготовил кушетку для хозяина. Реджи привёз с собой отличный комплект медицинского снаряжения. Я быстро очистила рану и перевязала её. Всё обошлось небольшим надрезом без всяких швов.

Капелька бренди вскоре привела Реджи в сознание, и первыми словами юноши были извинения за то, что он причинил мне столько неудобств.

— Какого чёрта вам понадобилось в полночь рядом с палаткой моего сына? — немедленно взял дело в свои руки Эмерсон.

— Я просто гулял, — ответил Реджи тихо. — Не мог заснуть — сам не знаю, почему. И подумал, что от прогулки мне станет лучше. Но когда я приблизился к палатке мальчика, то увидел… увидел…

— Ни слова больше, — заявила я. — Вам нужно отдохнуть.

— Нет, я должен сказать. — Его рука нащупала мою. — Вы должны верить мне. Я увидел, что полог палатки откинут, и в проёме появилась бледная, призрачная фигура. Я страшно испугался, но тут же понял, что, вероятно, это мастер Рамзес. Естественно, я предположил, что он был… он чувствовал необходимость…

— Продолжайте, — сказала я.

— Я уже собирался уходить, когда увидел другую фигуру, тёмную, как тень, и высокую, как молодое дерево, скользившую к мальчику. Рамзес медленно шёл к ней. Они встретились — и тёмная фигура протянула руки, чтобы схватить мальчика. Это помогло мне стряхнуть оцепенение. Понимая, что Рамзесу угрожает опасность, я бросился к нему на помощь. Само собой разумеется, у меня не было никакого оружия. Я сцепился с человеком — ибо это был человек, но с мышцами, как бухты канатов, и сопротивлявшийся со свирепостью дикого зверя. — Этот рассказ явно полностью исчерпал его силы. Реджи завершил слабым дрожащим голосом: — Больше я ничего не помню. Охраняйте мальчика. Он…

Я приложила палец к губам.

— Не нужно, Реджи. Вы ослабели от шока и потери крови. Не бойтесь, мы проследим за Рамзесом. Пусть благодарность преданных родителей утишит ваши раны, и вы сможете спокойно уснуть, зная, что вы…

Эмерсон громко фыркнул.

— Если ты хочешь, чтобы он отдохнул, Амелия, почему бы тебе не замолчать?

Выглядело вполне разумно. Я приказала Ахмеду следить за своим хозяином и позвать меня, если его состояние вдруг переменится. Когда мы вышли, я сказала Эмерсону, что Рамзесу лучше провести остаток ночи с нами.

— Он вполне может остаться и сам, — отозвался Эмерсон. — Ночь уже на исходе… Рамзес, что ты можешь сказать в своё оправдание?

— Очень интересные события, папа, — ответил Рамзес.

— Я так и думал. Ну?

Рамзес сделал глубокий вдох.

— Начнём с того, что я не помню, как покинул свою палатку. Я не видел никакой таинственной тёмной фигуры, я не видел никакой схватки…

— Ха! — воскликнул Эмерсон. — Значит, Фортрайт солгал!

— Не обязательно, папа. Он, может быть, просто преувеличил свирепость борьбы; я замечал, что люди так поступают, пытаясь доказать свою доблесть. А разбудил меня, как я считаю, голос, зовущий меня по имени и настоятельно призывавший к себе. Я думал, что это мамин голос, и отозвался, но совершенно ничего не помню, кроме того, что мама трясла меня за плечи.

Мы дошли до палатки. Я вытащила дополнительные одеяла и устроила из них своего рода гнездо для Рамзеса рядом с нашими спальными ковриками. Но, когда я попыталась устроить сына в этом гнезде, он воспротивился:

— Ещё одно, мама. Когда ты увидела меня, исследующим землю…

— То ты играл в сыщика. Очень глупая привычка, Рамзес; в конце концов, ты только маленький мальчик. Предоставь это родителям.

— Мне пришло в голову, что, если нападавший оставил улики, то может вернуться и уничтожить их до наступления утра, — сказал Рамзес.

— Преступники отнюдь не так небрежны, чтобы оставлять улики, лежащие прямо на виду, Рамзес. Ты читал слишком много романов.

— Несомненно, мама, что так и происходит в подавляющем большинстве случаев. Но этот преступник действительно оставил следы. Я считаю, что это было сорвано с его головы во время драки.

Из складок своей объёмистой белой ночной рубашки он извлёк предмет, который и предложил для осмотра. Это была шапка очень хорошо знакомого мне образца, хотя не в пример чище, чем большинство из тех, которые я видела на головах египтян. Она не пользовалась популярностью в Нубии, где большинство мужчин предпочитают тюрбан.

— Хм, — сказал Эмерсон, исследуя её. — Похожа на те, что я видел в Луксоре. Может, на Фортрайта напал его собственный слуга? Довольно бесстыжий парень.

— Реджи узнал бы его, вне всякого сомнения, — покачала я головой. — Ни один из наших мужчин не носит такого​, но умный злоумышленник мог бы воспользоваться ей для маскировки, или же…

Здесь я остановилась и с подозрением уставилась на сына, который выдержал мой взгляд с таким выражением чистосердечности и невинности, что это было практически равнозначно признанию. Искусство маскировки являлось одним из любимых занятий Рамзеса. Практика, безусловно, была несколько ограничена, так как рост Рамзеса позволял ему имитировать лишь малолетнюю часть населения, но мной владело неприятное ощущение, что по мере взросления моего сына расширится и его деятельность.

— Рамзес, — начала я. Но прежде, чем мне удалось продолжить, Рамзес достал ещё один странный предмет.

— Я обнаружил её недалеко от места преступления, мама. На мой взгляд, это ещё серьёзнее, чем шапка.

Эмерсон приглушённо вскрикнул и выхватил его из рук мальчика. На первый взгляд я ничем не могла объяснить усиленного внимания, с которым муж углубился в изучение находки. Тонкий стержень, как будто из тростника, нескольких дюймов длиной; зазубренный конец позволял предположить, что его отломали от более длинного прута. Другой конец заканчивался куском дерева, к которому был прикреплён тупой, закругленный камень, обточенный, как миниатюрный шар. Место, где дерево соединялось с тростником, было проткнуто узорной полосой, скреплявшей обе части.

— Что это такое, Господи? — воскликнула я.

Эмерсон покачал головой, но не в знак отрицания, а будучи не в силах поверить своим глазам.

— Это стрела или её часть.

— Здесь нет наконечника, — возразила я.

— Вот наконечник, или остриё, как его ещё называют лучники. — Ноготь Эмерсона щёлкнул по круглому камню. — Он прикреплён к куску дерева, а тот, в свою очередь — к древку. Как гриб на ножке. Он затуплён, потому что такая стрела используется, чтобы оглушить, а не убивать.

— Ясно. — Я наклонилась, чтобы рассмотреть поближе, отметив изысканность украшения. — Это что-то напоминает мне, но я не могу вспомнить, где видела подобное.

— Не помнишь? Тогда я освежу твою память. — Глаза Эмерсона не отрывались от сломанной стрелы. — Охотничьи сцены в фиванских гробницах — вот где ты видела такую ​​стрелу. Она абсолютно идентична оружию, с которым древнеегипетская знать охотилась на птиц в болотах. Идентична, Пибоди. Если не считать того, что ей всего несколько лет…

 

Призрак лучника из Куша

Я улеглась, а Эмерсон ещё долго молча сидел в свете лампы, снова и снова вертя в руках сломанную стрелу со всепоглощающей зачарованностью знатока, исследующего редчайшие драгоценности. Он сбросил свой халат; тени подчёркивали широкие полосы мышц груди и рук, выступающие скулы и интеллектуальный лоб, а также углубляли ямочку (или расселину, как он сам предпочитает называть это место) на мужественном подбородке. Это зрелище воистину вызывало сильнейшие ощущения, и, хотя мне и приходилось в силу обстоятельств подавлять их, но они оставили неизгладимый след в моём сердце.

Конечно же, я знала, о чём он думал, пусть даже и отказался обсуждать этот вопрос. С одной стороны, он боялся, что я напомню ему о неосторожной шутке насчёт ранения Реджи «призраком одного из лучников Куша»; здесь, перед нашими глазами, лежал фрагмент стрелы, которую, вероятно, выпустил один из тех самых лучников. Быть может, луком и не пользовались в этой местности в течение тысячелетий — я была готова поверить Эмерсону на слово; но одно из древних названий Куша переводилось, как «Земля лука», а войско лучников Куша было составной частью армии позднего древнеегипетского царства.

Наконец, мне удалось заснуть, а проснулась я в одиночестве. Вокруг царила неестественная тишина. Никто не выкрикивал приказы, никакого немелодичного пения, которым мужчины облегчали свой труд… И тут я вспомнила, что сегодня — день отдыха, и все покинули лагерь. Тем не менее, было странно, что Эмерсон умудрился не разбудить меня, и ещё более странно — что Рамзесу удалось выйти из палатки без малейшего шума. Ужасные предчувствия охватили меня, и я поспешила подняться.

На первый взгляд эти предчувствия не оправдались. Эмерсон сидел на стуле перед палаткой и спокойно пил чай. Он весело пожелал доброго утра и выразил надежду, что мне удалось выспаться.

— Лучше, чем тебе, — ответила я, вспомнив, как я взглянула на него в последний раз перед тем, как заснуть, и отмечая, что вокруг его глаз залегли тени бессонницы. — Где Рамзес? Как дела у Реджи? Почему ты не разбудил меня раньше? Что…

— Ситуация находится под контролем, Пибоди. Я сделаю тебе чашку чая, пока ты наденешь что-нибудь более подходящее.

— Послушай, Эмерсон…

— Мистер Фортрайт присоединится к нам в ближайшее время. Его ранение менее серьёзно, чем ты полагала. Любопытно, не правда ли, что его травмы всегда являются менее сильными, чем их считаешь ты? Я не виню тебя за то, что прошедшей ночью ты выставила себя перед ним в столь соблазнительном свете, но скудость одежды… Я согласен сделать скидку на твоё вполне понятное волнение, но повторение подобной ошибки может быть неверно истолковано.

— Ты хочешь сказать — тобой.

— Мной, дорогая моя Пибоди.

Колеблясь между раздражением и смехом, я удалилась в палатку и последовала полученному совету. Вернувшись, я увидела, что все уже собрались: Рамзес, скрестив ноги, устроился на ковре, а Реджи сидел на стуле рядом с моим мужем. Наш гость вскочил на ноги с живостью, подтверждавшей оценку Эмерсоном его состояния, и настаивал на том, чтобы вначале села я, а уж потом он.

— Как приятно, что вы так хорошо выглядите! — воскликнула я, взяв чашку, протянутую мне Эмерсоном. — Ведь вы потеряли много крови…

— Судя по всему, не он, — отрезал Эмерсон. (Недостаток сна всегда усиливает его вспыльчивость.)

— Совершенно верно, — согласился Реджи. — Я же говорил, что сцепился с каким-то человеком…

— Исключительно мужественный поступок, — сказал Эмерсон. — Вы были без оружия, правильно? Человек, отправляющийся на мирную прогулку при лунном свете, обычно безоружен.

— Нет, не совсем. Я… э-э…

— Это ваш нож, Фортрайт? — Эмерсон выхватил его из кармана и взмахнул им перед носом Реджи.

— Нет! То есть…

— Ради Бога, Эмерсон, прекрати перебивать его! — воскликнула я. — Как он может объяснить, что произошло, когда ты не даёшь ему закончить ни одного предложения?

Эмерсон пронзил меня негодующим взглядом.

— Смысл моих вопросов должен быть очевидным для тебя, Амелия. И для мистера Фортрайта. Если он…

— Вполне очевиден, Эмерсон. И я абсолютно не приемлю такого тона. Ты не спрашиваешь, а допрашиваешь, как…

— Чёрт тебя побери, Амелия…

Реджи, разразившись искренним смехом, положил конец спору.

— Пожалуйста, не ссорьтесь из-за меня, друзья мои. Я понимаю ход мыслей профессора и не виню его за сомнения. По его словам, человек, имеющий мирные намерения, не вооружается. Я мог бы возразить, что разумный человек в этой стране обязательно должен быть вооружён, но если бы я боялся встречи с диким животным или одичавшим туземцем, то захватил бы с собой револьвер или винтовку.

— Верно, — прорычал Эмерсон.

— Я совершенно не думал о подобных мерах предосторожности, — продолжал Реджи. — Всё случилось так, как я и говорил вам. Увидев неясную фигуру, пытавшуюся схватить мальчика, я бросился на него. Он вытащил нож; мы боролись за обладание им, и после лёгкого ранения мне удалось отобрать этот нож. Честно говоря, я точно не помню, что произошло после — какое-то смутное воспоминание об ударе и приглушённом крике, а затем я потерял сознание.

Воцарилось короткое молчание. Затем раздался шёпот:

— «Но кто бы мог подумать, что в старике так много крови?»

Эмерсон кивнул.

— Хорошо сказано, Рамзес. Мама, несомненно, будет рада услышать от тебя цитирование более литературного источника, нежели твои любимые романы ужасов. Да, было много крови.

— И ваш слуга исчез, — продолжил Реджи.

— Что? — воскликнула я. — Кемит ушёл?

— И он, и оба его спутника, — промолвил Эмерсон.

Вновь опустилось молчание, долгое и неизмеримо более наполненное различными чувствами. Наконец Эмерсон расправил плечи и обратился к нам голосом, который никогда не переставал волновать меня — голосом вождя, ведущего за собой мужчин.

— Рассмотрим сложившееся положение с точки зрения холодного разума и без предубеждений. Действительно, происходит нечто дьявольски странное. — Я попыталась что-то сказать, но Эмерсон пронзил меня горящим синим взглядом. — Я выслушаю твои комментарии, дорогая моя Пибоди, когда закончу. До тех пор я прошу вас — всех вас — позволить мне говорить, не перебивая меня.

— Разумеется, мой дорогой Эмерсон, — пробормотала я.

— Хм, — сказал Эмерсон. — Так вот. Когда лорд Блэктауэр заявился к нам со своей нелепой историей, я отреагировал, как и любой здравомыслящий человек — с недоверием. В ту же ночь случилось непонятное происшествие. Вы знаете об этом, мистер Фортрайт. Без комментариев, пожалуйста, вполне достаточно кивнуть. Спасибо. В то время я не видел никакой связи между этим эпизодом и предложением лорда Блэктауэра, ибо для этого не было никаких видимых причин. И больше не случилось никаких неприятностей, пока мы не достигли Нубии. Пибоди, ты помнишь, как Рамзес неожиданно начал ходить во сне? — И поспешно продолжил, прежде чем я успела ответить:

— Одно событие такого рода не имеет ни малейшего смысла. Второе, аналогичное — прошлой ночью — не может не вызвать сомнений. Рамзес снова утверждает, что услышал зовущий его голос. Он помнит, что ответил на зов — и больше ничего. Любая попытка состряпать теорию, пытающуюся дать этим невероятным фактам сколько-нибудь связное объяснение, фантастична. — Жгучие голубые глаза повернулись ко мне, и их гипнотический эффект был таков, что я и не пыталась возражать.

— Тем не менее, — продолжал Эмерсон, — один из предметов, найденных на месте преступления вчера вечером, является, мягко говоря, уникальным. Этот фрагмент, — он вытащил его из кармана с видом фокусника, достающего кролика из шляпы, и помахал рукой перед нами, — эта сломанная стрела меняет всё дело. Я готов поставить на кон свою репутацию — что не так уж мало — утверждая, что ничего даже отдалённо похожего не существует сегодня ни в одном из известных нам племён Нубии, Египта, или окружающих пустынь!

Он сделал паузу для пущего эффекта. Что, естественно, оказалось ошибкой; не успел он подвести итог, как Рамзес сказал:

— При всём уважении, папа, я считаю, что мы все — за исключением, возможно, мистера Фортрайта — следуя за твоими рассуждениями, пришли к ожидаемому ​​выводу. Если эта стрела не сделана никем из известных нам людей, то она должна была выйти из рук тех, кто до сих пор неизвестен нам. Ты уже во второй раз сталкиваешься с подобным уникальным артефактом; а первым был тот браслет, который четырнадцать лет назад тебе показал мистер Форт.

— Боже мой! — вырвалось из груди Реджи. — К чему вы клоните? Не может быть, чтобы вы имели в виду…

— Проклятье! — крикнул Эмерсон. — Замолчите, вы все! Вы прервали обоснованное рассуждение…

— Да ладно, мой дорогой, совершенно нет необходимости так долго объяснять, — успокаивающе сказала я. — Всё очевидно, не так ли? Этот кусок стрелы отломан во время драки прошлой ночью, а принёс его с собой напавший на Реджи, когда тот поймал его с поличным при попытке выманить Рамзеса из постели — уже во второй раз с тех пор, как мы оказались в Нубии. Почему ему нужен Рамзес — и представить не могу… то есть, я не знаю. Но наиболее логично заключить, что целью было похищение, а не физическое насилие, ибо у него оба раза было достаточно времени, чтобы напасть на мальчика. Относительно же того, почему он хочет похитить Рамзеса…

— Прошу прощения, Амелия, — мягко сказал Эмерсон. Его лицо было пунцовым, а голос дрожал от сдерживаемых чувств. — Кажется, ты что-то говорила об отсутствии необходимости долгих объяснений?..

— Спасибо, что напомнил мне, Эмерсон. Я собиралась совершить ту же ошибку. — Я взмахнула чашкой, мой голос задрожал от возбуждения. — Нам следует уничтожить паутину спекуляций острым мечом здравого смысла! Затерянная цивилизация, которую намеревался отыскать Уиллоуби Форт, оказалась реальностью! Он — и, будем надеяться, его жена — стали узниками этого загадочного народа! Один или несколько представителей того же народа преследовали нас от полей Кента до бесплодных пустынь Нубии! Их оккультные силы, неизвестные современной науке, поработили Рамзеса, и даже сейчас…

Но тут аудитория прервала меня оглушительным хором комментариев. Впрочем, все голоса заглушал раскатистый, заразительный смех моего супруга. Только после того, как эти радостные возгласы утихли, стали слышны и иные звуки — естественно, голос Рамзеса.

— Мама, прошу прощения, но я должен возразить против слова «поработили», которое является не только преувеличенным и необоснованным, но и унизительным, если подразумевается, что…

— Не обращай внимания, Рамзес, — отозвался Эмерсон, вытирая слёзы, брызнувшие от смеха, тыльной частью своей мужественной руки. (В карманах у него никогда не бывает чистого носового платка.) — Уверен, что мама не хотела оскорбить тебя. Её воображение…

— Я не вижу, причём тут воображение, — громко заявила я. — Если кто-то из вас может придумать лучшее объяснение этих странных событий…

Рамзес и Эмерсон одновременно начали говорить, а затем так же одновременно замолчали. Реджи заметил, как бы про себя:

— Беседа с семьёй Эмерсонов, по меньшей мере, вселяет бодрость. Можно ли мне вставить слово? — И продолжал, не давая никому из нас возможности ответить: — Как я понимаю, профессор, вы не согласны с выводами миссис Эмерсон.

— Что? — Эмерсон удивлённо уставился на него. — Ничего подобного.

— Но, сэр…

— Моё веселье связано не с выводами миссис Эмерсон, а с её манерой изложения, — сказал Эмерсон. — Можно придумать и другие объяснения, но её версия, очевидно, наиболее вероятна.

Реджи изумлённо покачал головой:

— Я не понимаю.

— Заурядному интеллекту трудно уследить за быстротой мысли миссис Эмерсон, — любезно сказал Эмерсон. — И она — о, да, моя дорогая, ты — она преувеличивает. Нет смысла ставить вопрос об оккультных силах; странное поведение Рамзеса легко объясняется последствиями гипнотического внушения фокусника, с которым мы столкнулись в Хальфе. Если считать — а у нас теперь есть основания для этого — что сообщение от Уиллоуби Форта было подлинным, то в Англию его доставил кто-то из удерживавших Форта в плену. В противном случае посланник назвал бы себя и объяснил, как письмо попало к нему в руки. Возможно, кровь, обнаруженная у наших ворот, принадлежит тому же посланнику — но если он был ранен, то кто в него стрелял и почему? Может, в деле замешаны две различные группы людей, враждебно настроенные друг к другу? Фокусник из Хальфы и появление в лагере прошлой ночью человека, имевшего при себе стрелу древнего и неизвестного образца — вот доказательства, что члены одной из упомянутых групп следовали за нами из Англии с целями… э-э… с целями, которые в настоящее время невозможно объяснить.

— Чепуха! — воскликнула я. — Цели очевидны. Воспрепятствовать нам приступить к спасению Уиллоуби Форта и его бедной жены.

— Проклятье, Амелия, опять ты за своё! — воскликнул Эмерсон. — Самый лёгкий способ достичь этого — оставить нас в покое. Кто бы они ни были, но не могут же предполагать, что мы будем спокойно сидеть в стороне, когда они заманивают нашего сына к себе в лапы?

— Логично, Эмерсон, — призналась я. — Выходит, они хотят, чтобы мы приступили к спасению четы Форт?

— Будь я проклят, если знаю, — откровенно ответил Эмерсон.

За этим благородным признанием своих ошибок последовало краткое молчание; размышляя, мы потягивали остывший чай. Наконец Реджи робко спросил:

— Что вы собираетесь делать, профессор?

Эмерсон с резким грохотом поставил чашку на блюдце.

— Необходимо что-то предпринять.

— Вот именно, — так же решительно подтвердила я.

— Но что? — требовал ответа Реджи.

— Хм… — Эмерсон потёр расселину на подбородке. — Ну, я, конечно, не собираюсь отправляться в пустыню с какой-то безрассудной экспедицией.

— Мы могли бы попытаться снова загипнотизировать Рамзеса, — предложила я. — Он может знать больше, чем сам полагает.

Рамзес распрямил ноги и встал.

— При всём уважении, мама, я не хотел бы быть загипнотизированным снова. Я изучал литературу по этому вопросу, и знаю, что опасно, когда гипнозом занимается тот, кто не владеет его техникой.

— Если ты имеешь в виду меня, Рамзес… — начала я.

— А разве ты имела в виду не себя? — спросил Эмерсон, его глаза мерцали. Он дружески положил руку на плечо Рамзеса. — Садись, сынок. Я не позволю маме загипнотизировать тебя.

— Спасибо, папа. — Рамзес опустился на землю, настороженно поглядывая на меня. — Я усиленно размышлял над произошедшим, и могу сказать с большой долей уверенности, что голос, который, как мне казалось, я слышал, и считал его принадлежащим маме, был не бóльшим, чем моя собственная интерпретация безмолвного, но немедленного требования. Я слышал только одно слово: «Иди».

— Иди… куда? — тихо спросил Эмерсон.

Рамзес пожал узкими плечами в невыразимой арабской манере, но на его обычно невозмутимом лице явственно читалось смущение. — Туда. — Его рука протянулась на запад к бесплодной пустыне, обжигаемой лучами солнца.

Я ощутила, как по всему телу пробежала дрожь.

— Рамзес! — воскликнула я. — Я настаиваю, чтобы ты…

— Нет, нет, — отрезал Эмерсон. — Никакого гипноза, Амелия. Я согласен с Рамзесом, что от этого будет больше вреда, чем пользы. Однако же следует что-то предпринять. Мы не можем ни гоняться за Рамзесом по всей пустыне, ни неусыпно охранять его. — Взгляд Эмерсона был устремлён к далёкому горизонту, где песок исчезал в небесах, и страстные желания в его груди были открыты для меня, как если бы он кричал о них вслух. Соблазны неизвестности и новых открытий призывали к себе чувствительный и блестящий дух так же сильно, как неведомая сила — его сына. Если бы он был один и не опасался подвергнуть опасности меня или Рамзеса, то немедленно отправился бы в величайшее приключение всей своей жизни. Я уважительно молчала в присутствии столь благородной сдержанности (и, кроме того, думала, как лучше выразить своё мнение по этому вопросу).

— Необходимо снарядить экспедицию​​, — наконец сказал Эмерсон. — И тщательно подготовить её. Но заниматься этим буду не я. Перспектива может быть весьма неприятной. Нужно посоветоваться со Слатин-пашой и военным командованием в лагере.

— Они не поверят тебе, Эмерсон! — воскликнула я. — Наши доказательства слишком сложны для их ограниченных умов. О, дорогой мой, они поднимут тебя на смех. Представляешь, как будет веселиться Бадж?

Рот Эмерсона исказился от ярости.

— Это должно быть сделано, Пибоди. Другого выхода нет. Если бы речь шла только о поиске гипотетической утраченной культуры, мы могли бы подождать хоть целый год — надлежащим образом спланировать экспедицию, обеспечить все необходимые припасы и достаточное количество рабочей силы — но Форт и его жена могут находиться в смертельной опасности. И тогда задержка окажется фатальной.

— Но… но… — у Реджи перехватило дыхание. — Профессор, я ушам своим не верю! В Англии вы смеялись надо мной, отказались исполнить просьбу моего деда… Что заставило вас изменить своё мнение?

— Вот это. — Эмерсон поднял вверх сломанную стрелу. — Вам это может показаться лишь хрупкой тростинкой, ради которой рискуют человеческими жизнями. Но объяснения бесполезны. Вы не поймёте.

Его глаза встретились с моими. Это был один из тех захватывающих моментов полного и всеобъемлющего понимания, которые так часто происходят между моим дорогим Эмерсоном и мной.

«Но ты, — безмолвно говорил его взгляд, — ты меня понимаешь, Пибоди». Конечно же, так и было.

— Понятно, — сказал Реджи, хотя было очевидно, что на самом деле всё обстоит совершенно иначе. — Ну, тогда… Вы правы, профессор. Экспедиция должна быть организована​​, и, конечно, не вами — не тогда, когда на вас лежит ответственность за эти драгоценные жизни. И не военными властями, которые всегда убеждены, что сейчас не время действовать, если только вообще необходимо действовать. — Он встал, прямой и высокий, волосы его сверкали на солнце. — Но я надеюсь, вы поможете мне советами — как раздобыть необходимое количество верблюдов, слуг, запасов?

— Сядьте, вы, молодой идиот, — проворчал Эмерсон. — Что за мелодрама! Вы не способны возглавить такую ​​экспедицию, и в любом случае это не решается за одно мгновение.

Я присоединилась к Эмерсону.

— Мой муж прав, Реджи. Нам требуется многое обсудить, прежде чем предпринимать что бы то ни было. Как Эмерсон сказал, эта сломанная стрела имеет первостепенное значение. Действительно ли она сломалась во время борьбы между вами и вашим противником прошлой ночью? Разве вы не могли перепутать другого мужчину того же роста и телосложения с Кемитом? Я не могу поверить, что это он, и всё же его исчезновение вызывает некоторые сомнения…

Пронзительный крик Реджи остановил меня. Он вскочил на ноги с выпученными глазами, нащупывая револьвер на поясе.

Не вставая со стула, Эмерсон протянул длинную руку и сжал пальцами запястье Реджи. Тот разразился ругательствами. Я обернулась. Позади меня стоял наш пропавший слуга.

Кемит скрестил руки на груди.

— Почему белый человек кричит, как женщина?

Я не могла обвинять Реджи в том, что его поразило внезапное появление Кемита, и мой ответ был достаточно резким.

— День, когда ты услышишь, что я произношу подобные звуки, Кемит, будет для тебя оправданием такого оскорбительного сравнения. Мистер Фортрайт был удивлён, равно как и мы. Мы думали, что ты покинул нас.

— Как вы можете видеть, это не так, леди.

— Где твои друзья?

— Сегодня день отдыха, — сказал Кемит. Углы тонких губ сжались, как и всегда, когда он сказал всё, что он хотел сказать, так что я не спрашивала, где и как его друзья провели своё свободное время. Кроме того, как отметил бы Эмерсон, это не моё дело.

— Хорошо, — сказала я. — Я прошу прощения за свои несправедливые подозрения, Кемит. Можешь идти и наслаждаться своим днём отдыха.

Кемит поклонился и ушёл. Рамзес поднялся на ноги и собрался последовать за ним, но я остановила его.

— Отныне, молодой человек, — сурово сказала я, — ты не должен исчезать из нашего поля зрения — моего или папиного. У нас нет оснований думать, что Кемит причастен к случившимся бедам, но, пока мы не знаем, кто наши враги, ты не должен уходить в одиночку ни с кем.

— Совершенно верно, Пибоди, — сказал Эмерсон. — И к вам это тоже относится, мистер Фортрайт. Чёрт возьми, вы слишком быстро нападаете на людей. Если я отпущу вас, вы сможете сесть и держать себя в руках?

— Конечно, профессор, — ответил Реджи. Свободной ладонью он провёл по потному лбу. — Я приношу извинения. Он появился, как джинн из бутылки… Вы считаете меня безрассудным, но клянусь вам, что этот человек знает больше, чем говорит. Я не могу себе представить, почему вы до такой степени доверяете ему.

— Я никому не доверяю, — скрипнул зубами Эмерсон. — Хватит тратить время и вернёмся к делу. Я надеюсь, вы не всерьёз объявляли о намерении идти на поиски вашего дяди?

Он отпустил руку Реджи. Молодой человек, морщась, потёр запястье.

— Вполне серьёзно, профессор. Единственное, чего я стыжусь — того, что так долго колебался с решением. Я намерен немедленно выехать в военный лагерь, чтобы посоветоваться со Слатин-пашой и приступить к сбору необходимого провианта.

Эмерсон достал трубку и кисет.

— Было бы разумно вначале определить, куда вы собираетесь направиться. У вас нет даже той предполагаемой карты, которая была у вашего деда; он оставил её мне, и я не возвращал её.

Улыбка появилась на лице юноши.

— Мой дед сделал копию, профессор — и я, в свою очередь, тоже. Она со мной. И я подозреваю, что оригинал у вас с собой. Я прав?

Эмерсон сосредоточенно набивал трубку. И не вымолвил ни слова, пока не зажёг её.

— Туше, мистер Фортрайт. Давайте посмотрим на вашу карту.

Реджи вытащил сложенный лист бумаги из своего блокнота и развернул его на упаковочной коробке, служившей столом. Бумага была тонкой, но прочной и гладкой, так что вновь нарисованные линии выделялись гораздо чётче, чем в оригинале. (Я прилагаю копию карты с тем, чтобы облегчить читателю понимание последующего описания, но считаю необходимым предупредить, что некоторые детали намеренно изменены или опущены. Причины этого станут очевидны по мере продолжения моего повествования.)

Широкие петли вдоль правого края листа обозначали излучину Нила. Две точки вдоль реки были помечены только инициалами: «Дж. Б.» и «М.». Пунктирная линия, шедшая параллельно прямому северному участку реки, обозначалась «Дарб-эль-А.», а другая, бежавшая на юго-запад от самой южной части речной петли — «Вади-эль М.». У левого края страницы стрелки грубой формы сопровождались надписью «Дарфур».

Эти места были известны мне из современных карт. «Дж. Б.» — это Джебель-Баркал, великая гора на той стороне реки, если исходить из нашего нынешнего расположения. «М.» может быть обозначен только древний Мероэ. «Вади-эль М.» — Вади-эль-Мелик или эль-Милк, один из каньонов, ранее бывших руслами давно исчезнувших рек, отходит от Нила и исчезает в юго-западной пустыне. «Дарб-эль-А.» — часть легендарной «Дороги Сорока Дней» (Дарб-эль-Арбаин), караванного пути из Египта, проложенного отважными торговцами древнеегипетского царства. А Дарфур, конечно — конечный пункт караванного пути, западная провинция Нубии.

Остальные линии и знаки на карте были нам неизвестны. Некоторые из них Эмерсон исследовал более десяти лет назад, и теперь он начал излагать рассуждения в отношении некоторых из них.

— Вот это, очевидно, сухопутный путь между Напата и Мероэ, — говорил он, указывая на линию, соединяющую точки «М.» и «Дж. Б.». — Мои собственные раскопки в последнем месте, хотя и довольно поверхностные, доказывают, что Мероэ уже был значительным городом уже в то время, когда Напата являлась королевской резиденцией. Путешествие между ними по воде занимало значительное время и требовало прохождения Пятого порога. В те времена страна была менее засушливой.

— Очевидно, Эмерсон, вполне очевидно! — воскликнула я. — Не нужно оправдывать свои рассуждения. Но что это за линия, ведущая к юго-западу от Мероэ к Вади-эль-Мелик?

— Чистая гипотеза, — сказал Эмерсон мрачно. — Я убеждён, что караваны направлялись как из Мероэ, так и из Напаты на плодородные оазисы Дарфура. Следы древности были найдены вдоль некоторых пустынных маршрутов, да и в самом Дарфуре. Первая часть этой линии, — указал он черенком трубки, — основана на некоторых таких находках. Я предположил, что маршруты из Мероэ и Напаты встречались в определённом пункте, возможно, вблизи или вдоль Вади-эль-Мелик, а затем сливались в общий путь, ведущий на запад. Если последние выжившие из королевского дома Куша бежали в Мероэ, когда их город пал, они бы, вполне естественно, следовали по этому пути, так как только там могли разыскать колодцы и иные источники воды. Тем не менее…

Умолкнув, он хмуро взглянул на карту. Кто-то, очевидно, не согласился с его рассуждениями: почти строго на юг от Джебель-Баркал была проведена линия, добавленная к первоначальному эскизу — такими же чёрными чернилами и таким же толстым пером, какими было записано послание на клочке папируса, предъявленного нам лордом Блэктауэром. Она была разделена на сегменты, пронумерованные римскими цифрами — от одного (ближайшая река) до тринадцати, в точке, где линия заканчивалась каким-то любопытным крошечным рисунком. В промежутках по этому маршруту были нацарапаны цифры — не римские, а обычные арабские — и странные маленькие знаки, напоминавшие древнеегипетские иероглифы.

Я, не теряя времени, сделала очевидные выводы:

— Эти цифры по маршруту должны указывать время в пути, согласен, Эмерсон? Всего тринадцать дней от Напаты к..?

— Святой Горе, — подхватил Рамзес. — Но Джебель-Баркал означает в переводе то же самое. Вот к чему мы пришли. От Святой Горы — к Святой Горе.

— Ты перебил меня, Рамзес, — сказала я. — И более того…

— Прошу прощения, мама. Я не мог сдержать волнения.

— Но почему иероглифы? — вопросила я. — Не только Святая Гора, но здесь — древнеегипетское обозначение воды. А вот опять, знак для… обелисков, что ли? Или башен, возможно?

— Или столбы, — вставил Рамзес. — Нарисовано не очень аккуратно. Я считаю, мистер Форт обладал некоторыми знаниями иероглифов; он сознательно мог использовать знаки, известные лишь немногим, на случай, если карта попадёт в чужие руки.

Эмерсон размышлял над бумагой. Его трубка погасла; Реджи вытащил свою из кармана, набил её и предложил Эмерсону спичку.

— Спасибо, — рассеянно сказал Эмерсон. — Копия выглядит гораздо чётче, чем оригинал. Вы уверены в этих арабских цифрах, Фортрайт? Ибо они, скорее всего — показания компаса, и любая ошибка в записи может быть в буквальном смысле смертельной.

Реджи заверил, что переписал номера абсолютно точно. Должна по секрету признаться читателю: я не поняла, что цифры могут быть показаниями компаса. Волнение, заставившее моё сердце биться сильнее, не имело ничего общего с дрожью, охватившей меня, когда я узнала, что эти цифры — нечто большее, чем простая фантазия. Кто-то прошёл этот путь; кто-то вписал эти цифры. А там, где прошёл один, могут пройти и другие.

* * *

Потребовалось три дня, чтобы снарядить экспедицию Реджи. Нам удалось добиться удивительных результатов, что заняло бы гораздо больше времени, если бы не энергичная помощь Эмерсона — и тот факт, что к концу этого срока мы наняли каждого желающего мужчину и каждого здорового верблюда. Группа была малочисленной, опасно небольшой для подобного путешествия, но верблюдов просто больше не было. Эмерсон упоминал об этом удручающем факте не один раз, но предупреждения не оказывали ни малейшего действия на Реджи.

Самоотверженность и мужество юноши сильно взволновали меня — и порядком удивили, если говорить откровенно. Очевидно, ему требовалось некоторое время, чтобы решиться, но, как только это случилось, ничто уже не могло заставить его отступить. Хотя Эмерсон никогда не говорил об этом Реджи, но у него тоже сложилось благоприятное впечатление о молодом человеке. Он откровенно признался мне в своих чувствах в ночь перед отбытием Реджи, когда мы беседовали, лёжа в палатке. (Разговоры — единственное, чем мы нынче могли заниматься, поскольку спальню теперь с нами делил Рамзес. Эмерсон отреагировал на эту ситуацию спокойнее, нежели я ожидала; единственный признак возмущения, который он выказывал — непрестанно курил свою ​​несчастную трубку).

— Я никогда не думал, что он дойдёт до такого, — вполне определённо выразился Эмерсон. — Проклятый молодой идиот! Порой мне хочется немного покалечить его, чтобы не дать возможности воплотить в жизнь подобное безумие.

— Неужели всё действительно так опасно, Эмерсон?

— Не задавай дурацких вопросов, Пибоди. Отлично знаешь, как я выхожу из себя, когда ты притворяешься обычной пустоголовой женщиной. Конечно, это опасно.

Приступ кашля помешал мне ответить. Эмерсон курил, и воздух в палатке был весьма спёртый. Через некоторое время Эмерсон продолжал:

— Прости меня, Пибоди. За эти дни мой характер малость испортился.

— Знаю, милый. Я тоже чувствую угрызения совести. Ибо, если бы мы в пылу энтузиазма не забылись и поддерживали первоначальный скептицизм по поводу поисков мистером Фортом погибшей цивилизации, Реджи, возможно, не принял бы такое решение. Можно даже сказать — он пошёл на этот шаг, чтобы помешать нам рисковать своими жизнями. Что может быть благороднее!

— О, прекрати, Пибоди! — крикнул Эмерсон. — Как ты смеешь говорить, что я чувствую угрызения совести? Я не чувствую ничего. Я сделал всё, что мог, чтобы отговорить его.

Я приложила руку к его губам.

— Разбудишь Рамзеса.

— Рамзес не спит, — пробормотал Эмерсон. — Это невозможно. Ты спишь, Рамзес?

— Нет, папа. События завтрашнего дня должны вызвать у любого вдумчивого человека самые серьёзные размышления — удивление, сомнение и исследование. Однако против возможной катастрофы предприняты все возможные меры предосторожности, не так ли?

Эмерсон не ответил — он потихоньку покусывал мои пальцы. Полученные таким образом ощущения были весьма примечательны и указывали, насколько эффективно талантливый и творческий человек может преодолеть ограничения, возникающие в связи с наличием маленького и бодрствующего ребёнка.

— Да, конечно, Рамзес, — ответила я несколько рассеянно. — Мистер Фортрайт поклялся вернуться сразу же, если он не найдёт первую же из отметок на карте, а его верблюды — лучшие…!

— Что-то не так, мама? — встревожился Рамзес.

Я не буду описывать, чем был занят Эмерсон; это не имеет никакого отношения к повествованию.

— Нет, Рамзес, — сказала я. — Как раз наоборот. То есть… хватит беспокоиться. Отправляйся спать.

Но, конечно, он этого не сделал. И после того, как Эмерсон зашёл так далеко, как только мог, не привлекая внимания Рамзеса, ему пришлось остановиться. Ещё долго после того, как ровное дыхание мужа возвестило его капитуляцию перед Морфеем, я лежала с открытыми глазами, смотрела на возвышавшийся надо мной тёмный холщовый потолок палатки и задавала себе тот же вопрос, который задал мне Рамзес. Все ли возможные меры предосторожности приняты? Только время покажет.

* * *

Караван должен был выступить на рассвете, но на Востоке никогда и ничего не происходит вовремя. Уже ближе к полудню Реджи наконец-то оседлал верблюда. Тот неуклюже поднялся на ноги, соблюдая обычай своих собратьев; Реджи покачнулся и схватился за луку седла обеими руками. Эмерсон, стоя рядом со мной, вздохнул.

— Не пройдёт и мили, как он грохнется наземь.

— Тише, — пробормотала я. — Не обескураживай его.

По крайней мере, верблюд был в хорошем состоянии — один из дорогих белых беговых мехари, любимцев бедуинов, и я даже не пыталась спрашивать, как Эмерсон убедил его владельца расстаться с ним. Остальные звери были лучшими из тех, за кем я ухаживала. Военные власти наотрез отказались что-либо предоставить нам. Но, увидев, насколько мои лекарства эффективны, некоторые из местных шейхов привели своих верблюдов ко мне для лечения. С помощью непомерных платежей Реджи удалось их нанять для себя. Четверых верблюдов нагрузили пищей и водой. Последняя, естественно, была жизненно необходима; она содержалась в козьих мехах, каждый из которых вмещал чуть более двух галлонов. Реджи сопровождали четверо слуг. Трое из них были местными; четвёртый — Дауд, один из нубийцев, прибывших вместе с Реджи. Он был на редкость невзрачным созданием с огромной грязной чёрной бородой и бельмом на одном глазу, но эта внешность искупалась преданностью своему хозяину. Остальные слуги наотрез отказались идти.

Реджи осторожно отнял одну руку от седла и приподнял шляпу. Солнечный свет придал его чертам строгость рельефа и пробудил золотые блики на гладкой, напомаженной поверхности каштановых волос.

— Прощайте, миссис Эмерсон, профессор, мой юный друг Рамзес! Если нам не суждено увидеться снова…

— Гоните подобные мысли, Реджи! — расстроенно воскликнула я. — Укрепите сердце и верьте в Присутствие Того, кто защищает доблестных. Я буду молиться за вас!

— Слишком хорошо, чтобы быть правдой, — проворчал Эмерсон. — Не забудьте свои обещания, Фортрайт. Если чёртова карта является точной, вы должны найти первый ориентир — башни-близнецы — в конце третьего дня путешествия. Можете выждать ещё один день, если желаете — еды и питья вам должно хватить дней на десять — но затем непременно поворачивайте назад. Невозможность найти первый ориентир означает, что карте нельзя доверять. Если вы не найдете его — понятно, но если найдёте — немедленно отправляете к нам гонца.

— Да, профессор, — ответил Реджи. — Мы это уже несколько раз проходили. Я дал слово, и даже если бы я склонен нарушить его, что мне и в голову не приходило, я надеюсь, что достаточно разумен для того, чтобы осознавать сопутствующий риск…

— Он слишком долго находился вместе с нами, — сказал Эмерсон мне. — Начинает говорить, как Рамзес. Очень хорошо, Фортрайт; если вы полны решимости пуститься в путь, почему бы, дьявол вас побери, наконец, не сдвинуться с места?

Эта речь несколько испортила трогательность нашего прощания. Затем свою лепту внёс слуга Реджи, издавший поистине сверхъестественный вопль, как платный плакальщик на похоронах, стоило хозяину тронуться. Эмерсону пришлось хорошенько встряхнуть египтянина, чтобы вой прекратился. Солнце стояло высоко над головой, и подвижные фигуры не отбрасывали видимых теней. Изображения медленно уменьшались, пока не исчезли в жаркой дымке и песчаных завихрениях.

* * *

Я никогда ещё не видела, чтобы Эмерсон так гонял людей, как в последующие дни. Мы нуждались в рабочей силе, поскольку послали двоих из самых наших надёжных мужчин вместе с Реджи, а друзья Кемита так и не вернулись после «дня отдыха». Когда я спросила его о них, Кемит только покачал головой.

— Они были пришельцами в чужой земле. Они вернулись к своим жёнам и детям. Возможно, они придут снова…

— Да уж, — отреагировал Эмерсон с необычайной для него краткостью. Местные работники довольно часто уставали от работы или становились жертвой Heimweh, но мы полагали, что мужчины из племени Кемита обладают более твёрдым характером.

Рамзес изводил нас требованиями позволить ему вернуться в свою палатку, утверждая, что: а — храп Эмерсона не даёт ему спать, б — что вряд ли его ещё раз «позовут». Первое утверждение не соответствовало действительности (Эмерсон редко храпел); а второе было совершенно безосновательно. В качестве компромисса Эмерсон переставил палатку Рамзеса рядом с нашей и занял её сам.

— Я сделал всё, что в моих силах, Пибоди, — заметил он мрачно. — Пребывание в такой непосредственной близости от тебя в сочетании с невозможностью действовать в соответствии с моими чувствами оказывают пагубное влияние на моё здоровье. (Это парафраз слов Эмерсона; истинная его речь была неизмеримо более откровенной и, следовательно, не подходящей для читательских глаз.)

К счастью для здоровья Эмерсона, как умственного, так и физического, мы сделали открытие, которое временно помогло мужу отвлечься. В любое время года и в любом месте идентификация доселе безымянного памятника — событие первостепенной важности. После нескольких дней постоянных одуряющих геодезических работ и бесплодных раскопок это было столь же захватывающе, как обнаружить комнату, полную сокровищ. Сам объект не производил особого впечатления — простая обветренная каменная плита — но Эмерсон сразу определил её, как перемычку малого пилона входных ворот. Камень был глубоко похоронен в песке, который пришлось отчищать, но Эмерсон отказался перемещать его — более того, заявил о намерении снова засыпать плиту, как только закончит её изучать и зарисует положение, в котором её нашли.

Опустившись на колени в узкой траншее, он тщательно смахнул последний слой песка с поверхности. Мужчины собрались вокруг, задыхаясь от предвкушения, как и мы. Если знаки на камне окажутся иероглифами, находка будет означать значительную премию за удачливый поиск.

Не выдерживая неизвестности, я улеглась на край траншеи и взглянула вниз. Это движение вызвало осыпание песка на камень и склонившуюся, непокрытую голову моего мужа. Он бросил на меня хмурый взгляд.

— Если ты решила похоронить меня заживо, Пибоди, можешь не стесняться.

— Прошу прощения, дорогой, — сказала я. — Я буду осторожна. Ну? Они… Это…?

— И они, и это — все связаны с царским титулом! Отчётливо видны изогнутые края картушей.

Он пытался говорить спокойно, но голос дрожал от волнения, а длинные, чувствительные пальцы касались камня с нежностью и лаской.

— Поздравляю, мой дорогой Эмерсон! — воскликнула я. — Можешь прочесть имена? (Убеждена, что мне не нужно объяснять моим образованным читателям: у царей Египта и Куша было несколько имён и титулов; на официальных памятниках всегда указывали по меньшей мере два из них.)

— Нужно протереть камень и подождать, пока солнце не будет находиться под лучшим углом, прежде чем я смогу что-то разобрать, — ответил Эмерсон. — Местный песчаник настолько чертовски мягок, что порядком выветрился. Но я думаю… — Наклонившись, он аккуратно подул на один из участков камня. — Я вижу знак, а ниже — два высоких узких иероглифа; первый, кажется, обозначает лист тростника. Затем — два длинных узких знака, рядом — два камыша. Да, кажется, я знаю. Знаки совпадают с теми, которые Лепсиус приводит как имя фараона Настасена.

Чувства переполнили меня. Я вскочила на ноги и громко завопила: «Ура!».

Эмерсон ответил залпом сквернословия (очевидно, моё внезапное движение вызвало некоторое осыпание песка в траншею), а люди начали веселиться и танцевать. Я повернулась к Кемиту, который, как обычно, стоял в стороне, наблюдая за происходившим с иронической улыбкой.

— Пожалуйста, Кемит, принеси тонкую бумагу и волшебные палочки для рисования, — приказала я. — И одну из ламп.

Кемит обратил свои широкие тёмные глаза на меня.

— Настасен, — повторил он.

Он произнёс имя немножко по-другому, но я поняла.

— Да, разве это не чудесно? Первая пирамида, владельца которой мы можем идентифицировать — и тоже первыми.

Кемит пробормотал что-то на своём языке. Мне показалось, что я узнала одно из слов, которые входили в список Рамзеса. Оно означало «предзнаменование» или «знамение».

— Надеюсь на это, — улыбнулась я. — Надеюсь, что это — предвестие многих подобных открытий. Поторопись, Кемит — песок неустойчив, и мне не по вкусу, если профессор задержится там дольше, чем необходимо.

Что ж, нам удалось очистить камень и расшифровать надписи; они были, как и полагал Эмерсон, связаны с титулом царя Настасена Ка анкхре, одного из последних правителей Мероитической династии. Стела, относящаяся к этому монарху, была передана Лепсиусом в Берлинский музей. В надписях на ней Настасен утверждал, что он получил царский венец из рук бога Амона, и описаны различные военные действия против захватчика с севера, которым, возможно, был персидский царь Камбиз.

Это было действительно захватывающее открытие, заставившее нас напряжённо трудиться в течение нескольких дней; но к концу того времени даже надежда на дальнейшие находки не могла отвлечь меня от беспокойства по поводу бедного Реджи. Открытие Эмерсона выпало на шестой день после отъезда молодого человека. В тот вечер мы ожидали его прибытия, если бы карта оказалась ignis fatuus, и он, как и обещал, повернул назад.

Настала ночь, а о Реджи ничего не было слышно. В тот вечер мы не упоминали о нём, и даже Рамзес проявил тактичную сдержанность, чего я совершенно не ожидала. В конце концов, говорила я себе, сегодня — самый ранний момент для возможного возвращения. А задержать как Реджи, так и его посланника могло, что угодно.

Но прошло ещё ​​два дня без единой вести, и я стала опасаться самого худшего. Эмерсон чудесно изображал беззаботность, но, когда он думал, что я не смотрю на него, любимое лицо то и дело превращалось в никогда не виданную мной ранее бронзовую маску с застывшими морщинами.

Вечером восьмого дня я покинула лагерь и отправилась в пустыню, как будто магнитом притягивавшую меня. Небо на западе яростно пылало медью и аметистом; за горизонт цеплялся последний сверкающий луч солнца, вынуждаемый оставить царство живых для тёмной обители ночи. Блеск заката был вызван частицами песчаных вихрей. Я думала о страшных бурях, способных за час похоронить людей и верблюдов. Хуже всего было то, что мы ничего не знали о судьбе Реджи и его спутников. Спасательная экспедиция была бы безумием — если они уклонились от маршрута хотя бы на милю, их вполне можно было бы искать по всему свету.

Краски заката исчезли — не только потому, что солнце садилось, но и потому, что слёзы затуманивали глаза. Я стряхнула их; плач облегчает сердечную боль.

Я ощутила чьё-то присутствие — не звук или движение, но какое-то более таинственное ощущение. Обернувшись, я увидела Кемита.

— Вы плачете, леди, — сказал он. — Из-за юноши с огненными волосами?

— Из-за него и других храбрецов, возможно, погибших вместе с ним, — ответила я.

— Тогда осушите слёзы, леди. Они в безопасности.

— В безопасности! — воскликнула я. — Пришло сообщение?

— Нет. Но я говорю правду.

— Ты говоришь добрые слова, Кемит, и я ценю твою попытку развеселить меня. Но как же ты можешь знать их судьбу?

— Боги сказали мне.

Он стоял прямо, как копьё, его рослая фигура чернела на фоне огненного неба. И голос его, и сама речь несли убеждённость в своих словах и веру в них. И было бы верхом грубости и невоспитанности заявить, что я ничего не слышала от моего Бога, и что этот источник я считаю более надёжным, чем боги Кемита.

— Спасибо, друг мой, — сказала я. — И передай мою благодарность своим богам за их добрые уверения. Я думаю, что нам лучше вернуться, уже становится… Кемит? Что это такое?

Ибо он застыл, как породистый пёс, учуявший невидимую добычу. Я вскочила на ноги и встала рядом с ним; но как я ни старалась напрячь зрение, ничего не видела в направлении, куда он глядел так пристально.

— Кто-то идёт, — сказал Кемит.

И, прежде чем я собралась с мыслями и последовала за ним, он уже был в пятидесяти футах от меня. Он мчался не хуже оленя. Когда я догнала его, он стоял на коленях рядом с кем-то, простёртым на земле. В сгущавшихся сумерках пустыни я тоже опустилась на колени рядом с телом, но сразу увидела, что на сей раз на земле лежит не Реджи. Тёмная одежда и тюрбан выдавали араба.

Глаза Кемита были лучше, чем мои.

— Это слуга огненноголового, — сказал он.

— Дауд, нубиец? Помоги мне повернуть его. Он…?

— Он дышит, — отрезал Кемит.

Я отцепила флягу от пояса и отвинтила крышку. В волнении я пролила больше воды на лицо, чем в приоткрытые губы, но результат, несомненно, был к лучшему; почти сразу человек пошевелился, застонал и облизнул губы.

— Ещё, — с трудом выдохнул он. — Воды, ради Аллаха…

Я позволила ему только глоток.

— Не слишком много, иначе тебе будет хуже. Успокойся, ты в безопасности. Где твой хозяин?

Единственным ответом был дрожащий шёпот, из которого я разобрала только одно слово — «вода». Вне себя от тревоги, я стала трясти бедолагу за плечи.

— Хватит с тебя. Где твой хозяин? Где остальные?

— Они… — Тёмная ночь закрыла лицо, но голос стал сильнее. Я влила ему в рот ещё немного воды, и он продолжил:

— Они нашли нас. Дикие люди пустыни. Мы боролись… Их было слишком много.

Дыхание Кемита прервалось каким-то испуганным шипением.

— Дикие люди? — переспросил он.

— Слишком много, — повторила я. — И ты бежал, оставив своего хозяина погибать?

— Он послал меня, — возразил человек. — За помощью. Их было слишком много. Нескольких убили… но не хозяина. Он в плену у диких людей пустыни!

 

Затерянные в песчаном море

— Работорговцы, — сказал Слатин-паша.

Жужжание хора мух придавало мрачный аккомпанемент его словам.

— Мы сделали всё возможное, чтобы остановить эту гнусную торговлю, но наши усилия только изгнали вампиров, которые по-прежнему занимаются торговлей человеческой плотью вдали от своих обычных путей. Должно быть, одна из таких групп напала на мистера Фортрайта.

— Какое имеет значение, кто они? — решительно спросила я. — Вопрос в том, что по этому поводу намерены предпринимать власти?

Мы находились в тукхуле Слатин-паши в военном лагере. Снаружи, ожидая разрешения войти, терпеливо сидело на циновках множество людей, но нас Слатин принял вне всякой очереди.

Выдающийся воин кашлянул и отвернулся.

— Мы доведём сведения о случившемся до всех, кто патрулирует эту местность.

— Я говорил тебе, что это пустая трата времени, Пибоди. — Эмерсон встал.

— Подождите, профессор, — взмолился Слатин-паша. — Вы неверно судите обо мне. Я хотел бы сделать всё, что в моих силах, чтобы помочь этому несчастному юноше. Но вы — единственный, кто может понять все существующие трудности. Мы готовимся к крупной кампании, и нам необходим каждый человек. Мистер Фортрайт был предупреждён, что его поиски опасны и бесполезны, но он настоял на отправке экспедиции. Я не в состоянии, даже если бы попытался, убедить сирдара подвергнуть ещё кого-нибудь угрозам для жизни.

Нежный удар по голени моего супруга предупредил презрительный ответ, который уже был готов сорваться с губ. Слатин-паша не заслуживал нашего презрения. Ни один человек не знал мук рабства среди дикарей лучше, чем он сам. Его страдания, как и его беспомощность, были одинаково очевидны.

Покинув тукхул, мы направились на рынок. Мухи в тот день просто взбесились; их стаи были подобны пятнам чёрной гнили на каждом кусочке фруктов, а вокруг продуктовых лавок носились стонущие облака.

— Оставляю тебя для необходимых закупок, — сказала я Эмерсону, — а сама раздобуду ещё мази для верблюдов и прочих лекарств у капитана Гриффита.

Не успела я сделать и шага, как Эмерсон поймал меня за плечо и развернул лицом к себе. Его глаза свирепо заблестели, а щёки стали ярко-багрового цвета.

— Постой-ка, Пибоди. Какого дьявола? У нас полно чёртовых лекарств — в прошлый раз, когда мы были здесь, то запаслись ими до предела.

— Их хватит только на неделю, — ответила я. — Нам необходимо достаточное количество, Эмерсон; наша жизнь может зависеть от хорошего здоровья верблюдов.

Рука, державшая меня, сжалась так, что я ощутила, будто пальцы входят в кость. Пронзивший меня пристальный взгляд пылал чистейшей голубой водой. Толпы, шедшие по суку, всё время толкали нас, но нам казалось, что мы стоим посреди безлюдной пустыни, не видя и не слыша никого.

— Я не позволю тебе ехать, Пибоди, — сказал Эмерсон.

— Твоему тону не хватает убедительности, мой дорогой Эмерсон. Ты знаешь, что не в силах помешать мне.

Эмерсон застонал с такой сердечной болью, что проходившая мимо женщина в пыльных чёрных одеждах забыла скромность, присущую её полу и бросила испуганный взгляд на страдавшего иностранца.

— Я знаю, что не в силах, Пибоди. Пожалуйста, любимая моя, прошу тебя, умоляю… Подумай о Рамзесе.

— Я уверен, — холодно ответил сын, — что подобное соображение не повлияет на твоё решение, мама. Я не вижу, что у нас есть иной выход, нежели тот, к которому, очевидно, пришёл папа; и для меня, так же как для мамы, невозможно расстаться с папой. Я уверен, что нет необходимости беспокоить вас чрезмерным выражением эмоций с целью убедить вас обоих, что мои чувства столь же глубоки и искренни, как…

Я рискнула остановить его, так как знала, что он будет продолжать, пока у него хватит дыхания.

— Педантичный маленький негодник, — сказала я, пытаясь скрыть свои собственные чувства, — как вы смеешь упоминать о привязанности, чтобы добиться своего? Не может быть и речи, Рамзес, о том, чтобы ты отправился с нами.

— С нами? — повторил Эмерсон. — С нами? Послушай, Пибоди…

— Всё уже решено, Эмерсон. Куда идёшь ты, туда твёрдо намерена последовать и я, и нет смысла далее обсуждать этот вопрос. Что касается молодого мастера Рамзеса…

— Какую альтернативу ты можешь предложить, мама? — спросил упомянутый джентльмен.

Я уставилась на него, потеряв дар речи. Он смотрел на меня немигающим взором. Никогда раньше Рамзес не был так похож на своего отца: хоть и не сверкающие синие, а тёмно-карие глаза, но взиравшие с тем же угрюмым выражением, которое я часто видела у Эмерсона, словами загонявшего меня в безвыходное положение.

Выбор представлялся, мягко выражаясь, ограниченным. Рамзеса нельзя было оставить одного ни на раскопках, ни в военном лагере. Даже если бы мы смогли убедить власти отправить мальчика обратно в Каир военным транспортом — что само по себе являлось невероятным — я не верила, что за моим сыном в состоянии уследить даже целый армейский корпус, а не то, что один офицер. Если бы я получила торжественное обещание не убегать… Но, стоило этой мысли появиться в голове, я тут же поняла её бесполезность. В настолько серьёзном положении, как нынешнее, Рамзес не будет ни увиливать, ни кривить душой — он просто откажется дать мне слово. И что потом? Я была абсолютно уверена, что армия не согласится заковать его в кандалы.

— Проклятье, — выругалась я.

— Чёрт бы всё побрал, — присоединился Эмерсон. Рамзес мудро решил промолчать.

* * *

Прежде, чем мы смогли приступить к делу, пришлось дать несколько уклончивых ответов. Нужно было раздобыть немного армейских верблюдов из тех, за которыми я ухаживала, ибо другие были недоступны вне зависимости от цены. Это означало, что нашу экспедицию следовало держать в тайне от военных властей. Быть может, они и не пытались бы остановить нас, но, безусловно, возражали бы против самовольного использования нами их собственности.

Да и людей не хватало. Самых надёжных рабочих послали с Реджи, и то, что они не вернулись, явилось естественной сдерживающей причиной для других добровольцев.

И всё же мы упорно трудились, побуждаемые долгом, пока не сделали открытие, которое могло положить конец всем нашим усилиям. Когда Эмерсон попытался найти карту Уиллоуби Форта, её нигде не оказалось.

— Говорю тебе, Пибоди, я уложил её в этот портфель! — ревел Эмерсон, разбрасывая содержимое портфеля по всей палатке. — Нечего говорить мне, что я ошибаюсь — в подобных вещах я ошибок не допускаю!

Годы, проведённые в спотыкании о подводные камни супружества, научили меня, что было бы опрометчиво отрицать это нелепое заявление. Я молча наклонилась, чтобы поднять документы, и Эмерсон продолжил:

— Карту нужно найти, Пибоди. Хоть это и хрупкая тростника, опираясь на которую, мы рискуем собственными жизнями, но лучше, чем ничего.

— Дауд согласился вести нас, — неуверенно сказала я.

— От него не больше пользы в качестве проводника, чем от Рамзеса. Даже ещё меньше, — быстро добавил Эмерсон, так как Рамзес начал протестовать. — Если бы он был бедуином, знакомым с пустыней, ещё куда ни шло, но он говорил, что прожил всю свою жизнь в Хальфе. Нет, нам необходима карта. Мы не смеем отправляться без неё!

Я хотела ответить, но что-то меня остановило, будто невидимый палец прикоснулся к моим губам. Могу достоверно утверждать, что редко страдаю от нерешительности. Но именно это со мной сейчас и произошло. Прежде чем я пришла в себя, Рамзес слегка закашлялся, что обычно предшествует заявлению, в результате которого он не вполне уверен.

— К счастью, папа, у меня есть копия карты. Я взял на себя смелость начертить её до того, как мы уехали из Англии.

Эмерсон выронил бумаги, которые я передала ему, и повернулся к сыну. Его лицо сияло от восторга.

— Отлично, Рамзес! Беги и немедленно принеси её. Это всё, что нам нужно. Мы выступаем на рассвете.

Со вздохом я наклонилась, чтобы собрать документы снова. Жребий брошен, наша судьба определена — но не мной. У меня тоже была копия карты.

В ночь перед тем, как оставить нас, Реджи передал мне небольшой пакет документов, попросив меня твёрдым, но срывающимся голосом воздерживаться от упоминания о нём или попыток открыть его, пока все не уедут. Я знала, что должно быть в этом пакете, и мой собственный голос слегка дрожал, когда я заверяла юношу, что он может доверить мне выполнение своих пожеланий, если, к несчастью, в том возникнет необходимость. Вскрыв пакет, я нашла то, что и ожидала — завещание Реджи, написанное собственноручно. И два письма: одно — на имя деда, другое — Слатин-паше. Копия карты была прикреплена к последнему документу. Я предположила, что в самом письме Реджи выражал надежду, что военные власти займутся его поисками, если он собьётся с пути.

Письма не были запечатаны — исключительно деликатно и вежливо со стороны Реджи. Естественно, мне и в голову не приходило прочесть столь личные сообщения, но, исходя из сложившихся обстоятельств, не было веских причин, по которым я боялась признаться, что обладаю копией карты. Почему я боялась? Читателю известен ответ не хуже, чем мне. Без карты мы не посмели бы никуда отправиться. Признаться в том, что владею предметом, который может обречь нас всех на смерть — мне не хватало силы духа, чтобы взять на себя подобную ответственность.

Зарождающийся бледный восход солнца озарил восточную часть неба, когда мы уже завершали приготовления к отъезду. Я смазала язвы верблюдов целебным средством и заставила зверей принять дозу наливки моего собственного изобретения — укрепляющие травы и капелька бренди. (Эмерсон выразил сомнения по поводу бренди, но верблюдам это явно пришлось по вкусу.) Тщательно сбалансированный и обитый ватой багаж покачивался на их спинах. Я встала на переднюю ногу коленопреклонённого верблюда и уселась в седло. Рамзес уже устроился на вершине кучи багажа, будто обезьянка. Эмерсон последовал нашему примеру. Мы были готовы.

Я повернулась и взглянула на нашу маленькую экспедицию. Крошечную: только дюжина верблюдов и пять всадников, не считая нас. Одним из них был Кемит. Он стал первым добровольцем. И, если честно — единственным; остальные согласились только после выплаты умопомрачающего подкупа. Все молчали; ни весёлой болтовни, ни песен, ни смеха, которыми они обычно встречали новый день. Холодный серый свет бросал мертвенную бледность на мрачные лица, а также на тех друзей и членов семьи, которые пришли попрощаться.

Эмерсон вскинул руку. Его глубокий голос прокатился по пустыне:

— Отбываем с благословения Бога! Ма эс-саламех!

Формальный ответ прозвучал нестройным хором.

— Нишуф вишхак фи хейр! Пусть тебе удастся снова встретиться с нами! — Но я чувствовала отсутствие убеждённости в голосах, среди которых слышался женский плач.

Эмерсон заглушил его звучным исполнением арабской песни и погнал своего верблюда рысью. Стиснув зубы (рысящий верблюд — наиболее болезненная вещь на этой земле), я последовала его примеру. В облаке песка, сопровождаемые песней, наш караван загромыхал прочь.

Как только мы оказались вне поля зрения всех остальных, Эмерсон позволил своему верблюду перейти на прогулочный шаг. Я подъехала к нему.

— Мы движемся в правильном направлении, Эмерсон?

— Нет. — Эмерсон посмотрел на компас и повернул верблюда немного вправо. — Исключительно для эффекта, Пибоди. Волнующее отбытие, не так ли?

— Конечно, дорогой, и это принесло желаемый результат.

Один из мужчин напевал: «Она сказала: — Приходи ко мне, юноша, и нас окутает сладкий дурман». Остальные что-то жужжали, подпевая.

Утренняя прохлада сменилась теплом, а затем невыносимой жарой. Когда наступило самое жаркое время дня, мы остановились отдохнуть в тени одиноко возвышавшейся голой скалы. Пустыня изменчива, как и люди. Великое песчаное море Сахары с безжизненными золотыми дюнами осталось далеко на севере. Здесь под нашими ногами был песчаник, а не известняк, и плоскую поверхность прерывали скалы и овраги, отмечавшие ход древних водных путей. Ближе к вечеру мы снова пустились в путь. Только тогда, когда из-за приближающейся тьмы дальнейшее путешествие стало невозможно, мы остановились, чтобы разбить лагерь. Нам не встретилось никаких признаков тех, кто, возможно, предшествовал нам — даже костей погибших людей и верблюдов, которые превратились в ужасные указатели вдоль таких хорошо освоенных маршрутов, как Дарб-эль-Арбаин.

— Мы в стороне от всех известных караванных путей, — сказал Эмерсон, когда я упомянула о своих наблюдениях, сидя у костра. — Ближайшая часть Дарб-эль-Арбаин в сотнях миль к западу отсюда; не существует известного пути между ним и этой частью Нубии. Тем не менее, я надеялся найти какой-то знак, оставленный Фортрайтом — остывший пепел костра, брошенные банки или хотя бы следы верблюдов.

Звёзды сверкали, как драгоценные камни в небесах, холодном и безвоздушном пространстве, прохладный ветер трепал мои волосы. Мы сидели в задумчивой тишине, пока луна не взошла, отбрасывая странные тени на посеребрённых песках.

Следующий день был повторением первого, не считая того, что местность стала ещё более засушливой и устрашающей. В этой абсолютной пустоте любой предмет превратился бы в маяк; следы, которые Эмерсон определил как принадлежащие антилопе, были так ясны, как будто их напечатали на песке. Но никаких признаков человека. В тот вечер один из верблюдов оказался больным, так что я дала ему дополнительную дозу наливки. Несмотря на это, он умер ночью. Я не удивилась — он был самым слабым из всех. Оставив беднягу лежать там, где он упал, мы поспешили дальше.

К полудню третьего дня невероятные изменения температуры — от невыносимой жары днём до замораживающего холода ночью — и неудача в поисках хоть каких-то следов каравана Реджи начали сказываться даже на самых выносливых. Постоянно сыпавшийся песок высушивал нашу кожу; непривычка к верховой езде причиняла боль. Мужчины ехали в угрюмом молчании. Уродливая дымка, скрывавшая солнце, не уменьшала жары, но внушала страшные ожидания песчаной бури. Казалось, я впала в какое-то оцепенение ступор, пока верблюд плёлся вперёд, и трудно было сказать, что болело больше: голова или определённые части моей злополучной анатомии.

От полузабытья меня пробудил крик. Ошеломлённая и одурманенная, я слабо повторила:

— Что? Что случилось?

Эмерсон так ликовал, что даже не замечал моей слабости.

— Смотри, Пибоди! Вот они! Ей-Богу, этот ненормальный был прав!

То, что он увидел, вначале показалось очередным миражом, дрожащим, как будто за ним наблюдали сквозь воду. Но эти предметы становились всё больше и больше по мере того, как мы принуждали верблюдов пошевеливаться. И вскоре мы достигли нашей цели: пары высоких скалистых колонн, близнецов-обелисков, отмеченных на карте мистера Форта. Они входили в большую группу обрушившихся камней, возвышаясь над меньшими собратьями, как грубо обтёсанные колонны или воротные столбы уничтоженных дверей.

* * *

— Здесь было какое-то строение, — заявил Эмерсон спустя короткое время. Открытие оживило его; он выглядел свежим и весёлым, как будто провёл день, шатаясь по английским лугам. — Я не могу найти никаких следов рельефов или надписей, но они, возможно, были стёрты песком. Мы разобьём лагерь здесь, Пибоди, хотя ещё рано. Я хочу немного заняться раскопками.

Развернув бурную деятельность, он получил скудную помощь от мужчин. Со стоном и протестами они потребовали дополнительный рацион воды, прежде чем вообще согласились приступить к работе, и трудились медленно и неохотно. Только Кемит, больше, чем обычно, похожий на бронзовую статую, занялся делом с присущим ему рвением. Через час Эмерсон был вознаграждён несколькими осколками камня и керамики, а также бесформенным уродливым комком, который вызвал крик восторга:

— Железо, Пибоди — железное лезвие ножа! Мероитическая эпоха, вне всякого сомнения. Они были здесь — они шли этим путём. Господи, это невероятно!

Я с сомнением осмотрела ржавый комок.

— Почему ты уверен, что его не потерял современный исследователь или блуждающий бедуин?

— В этой местности иногда идут дожди, в летний период; но требуются столетия, нет, тысячелетия, чтобы придать холодному железу такой вид. Кушиты обрабатывали железо; я видел такие же чёрные терриконы вокруг Мероэ, как в Бирмингеме и Шеффилде. — Обращаясь к людям, которые сидели на корточках на песке и выглядели, как груды грязного белья, он бодро крикнул: — Отдыхайте, друзья мои; завтра нам рано выходить.

Казалось, он не замечал угрюмые взгляды, с которыми ему повиновались. Эмерсону никогда не пришло бы в голову, что он не в состоянии командовать любой группой, работающей для него. При обычных обстоятельствах я бы тоже в этом не усомнилась. Но нынешние обстоятельства были далеки от нормальных, и открытие, которое привело Эмерсона в восторг, на остальных оказало прямо противоположное действие. Запасов воды нам могло хватить только на десять дней. Если верить карте, то через семь или восемь дней пути появится источник этой жизненно необходимой жидкости; но если карта ненадёжна, здравый смысл прикажет возвращаться, пока у нас ещё есть достаточный запас для обратной поездки. Мужчины надеялись, что мы не найдём первый ориентир и капитулируем. Что ж, я могла посочувствовать их точке зрения, но в груди зашевелилось беспокойство, когда я увидела, как уродливый человек смотрит на моего ничего не подозревающего мужа. Готовность Дауда вернуться в пустыню, где он едва не расстался с жизнью, удивила и порадовала меня; он был чрезвычайно выносливым и восстановил силы после перенесённого испытания быстрее, чем я ожидала. Однако угрюмость вернулась к нему, когда Эмерсон отклонил его совет в отношении того, по какому маршруту мы должны следовать, и после повторной критики со стороны Дауда Эмерсон потерял самообладание.

— Я руководствуюсь знаками на бумаге и иглой магических часов (т. е. компаса). Если ты был проводником у своего хозяина, то не удивительно, что мы не нашли никаких его следов!

И добавил несколько хорошо подобранных ругательств, что положило конец жалобам Дауда. По крайней мере, на Эмерсона. Но мной владело неприятное ощущение, что он расшатывает то доверие, которое к нам испытывали остальные.

И всё же у нас было ещё два дня, прежде чем мы достигнем точки, откуда нет возврата. Никаких явных признаков бунта, когда мы выступили на следующее утро, не замечалось, хотя ночью ещё один верблюд ушёл туда, куда рано или поздно уходят все верблюды. Груз распределили среди мужчин, а я снова взялась за лекарства.

Рассвет пятого дня был туманным и тихим. Восходящее солнце напоминало раздутый, кроваво-красный воздушный шар. Песчаная буря прошла к югу от нашего пути, но её отголоски наполняли воздух тонкой пылью, обдиравшей кожу и перехватывающей дыхание. Один из верблюдов рухнул вскоре того, как мы закончили полуденный отдых. Не прошло и часа, как упал и второй. Если бы можно было найти хоть частицу тени, люди, я думаю, настояли бы на остановке, но они пошли дальше в надежде найти место получше. К вечеру ветер повернул на север и песчаный воздух очистился, принеся нам некоторое облегчение. Когда солнце опустилось пониже, я увидала некий застывший контур в блеске заката. Даже не дерево, а его скелет, без листьев, ободранный ветром и песком до костяной белизны. Но перед нами, безусловно, был второй ориентир Форта.

Мы разбили лагерь в том, что, возможно, могло стать тенью, если хотя бы обладало листьями. Разумеется, о купании не было и речи, но мы потратили крохотную чашку воды, чтобы смыть корку из песка с потных лиц и конечностей. Смена одежды также принесла большое облегчение. Холод пустынной ночи сомкнулся вокруг нас с Эмерсоном, сидевших у небольшого костра, на котором готовился скудный ужин. Муж курил трубку. Рамзес сидел в некотором отдалении, разговаривая с Кемитом. За ними припали к земле верховые верблюды — гротескные фигуры в холодном лунном свете.

Наши спутники каждую ночь размещались от нас всё дальше и дальше — поступок, чьё значение я не могла игнорировать, но считала, что об этом лучше не упоминать. Когда я поделилась с Эмерсоном, он лишь пожал широкими плечами.

— Выбора не было, Пибоди. Если бы у меня хватило времени, чтобы отправить послов к моим друзьям среди бедуинов… Я не знаю, на что они жалуются, до сих пор всё шло очень хорошо.

— За исключением павших верблюдов.

— Слабые выбывают, — назидательно произнёс Эмерсон. — Они были самыми слабыми. Остальные достаточно здоровы.

— Я видела, как тем вечером Дауд разглагольствовал перед людьми. Они собрались вокруг него, как заговорщики, и он замолчал, когда увидел меня.

— Наверно, рассказывал им какую-то непристойность, — ответил Эмерсон. — Великий Боже, Пибоди, эти женские приступы малодушия совершенно не в твоём характере. Ты хорошо себя чувствуешь?

И потянулся к моей руке.

В чём — образно говоря — и состояло средство заставить Эмерсона изменить свою цель. Я отнюдь не чувствовала себя хорошо. Всё, что мне следовало сделать — признаться в лихорадке, поразившей меня накануне, и мы повернули бы назад к цивилизации и врачам так быстро, как только мог Эмерсон. Но это было немыслимо. Никто не понимал лучше, чем я, страсть, которые вынуждала его стремиться к неизвестному. Мало того, что карта Форта оказались точной, но находка древних реликвий обосновала теорию, что по этой доселе неизвестной дороге, о возможном существовании которой даже не подозревали, шли купцы, гонцы и спасавшаяся бегством королевская семья древнего Куша. Не меньше Эмерсона я горела желанием узнать, что лежит в конце этого пути. По крайней мере, хотела бы, если бы голова не болела так сильно.

— Конечно, хорошо, — огрызнулась я.

— Твоя рука горячая, — сказал Эмерсон. — Аптечка у тебя, конечно, с собой. Ты измерила температуру?

— Мне не нужен термометр для сообщения, что у меня жар, и я, как и любой врач, знаю, что делать, если он действительно есть. Не суетись, Эмерсон.

— Пибоди…

— Да, Эмерсон?

Эмерсон обхватил моё лицо обеими руками и посмотрел мне в глаза.

— Возьми немного хинина и ложись спать, дорогая моя. Я дам лекарства чёр… проклятым верблюдам и устрою их на ночь. Если утром я не буду полностью уверен, что ты в полном здравии, то привяжу к верблюду и отправлю обратно.

Слёзы хлынули у меня из глаз при этом проявлении любви, одном из благороднейших, когда-либо совершённых мужчиной ради женщины. Но моему рыцарю Эмерсону не пришлось принимать столь мучительное решение. К счастью, наши спутники ночью оставили лагерь, забрав с собой верблюдов, которые несли бóльшую часть остававшихся у нас пищи и воды.

* * *

Действие этого ошеломляющего открытия заставило меня забыть о недомогании, и когда наша значительно поредевшая компания собрались, чтобы обсудить положение, я чувствовала себя почти такой же бодрой, как обычно. Кемит, которого Рамзес обнаружил лежавшим без сознания среди утоптанного песка и верблюжьего навоза, обозначавших местоположение бывшего лагеря слуг, отказался позволить мне лечить его рану. Это был всего лишь удар по голове, сказал он, и единственное, о чём он жалел — что удар не позволил ему поднять тревогу.

— Это не имело бы значения, — уверяла я. — Мы не смогли бы заставили их идти с нами; мы не пользуемся цепями и кнутами, как работорговцы.

— Нет, но мы могли бы… э-э… убедить их оставить нам еду и воду, — возразил Эмерсон. — Я не виню тебя, Кемит. Ты — настоящий человек и всё делал правильно. Только одна моя проклятая глупость виновата в нынешнем тяжёлом положении. Я должен был держать одного из нагруженных верблюдов в нашем лагере, вместо того, чтобы доверять слугам.

— Нет ничего настолько бесполезного, как сожаление о том, что не можешь исправить, — заметила я. — Если и была допущена ошибка, то вина лежит на всех нас.

— Верно, — сказал Эмерсон, подбодрившись. — Что же у нас осталось, Пибоди?

— Наши личные вещи, смена одежды, блокноты, карты, какие-то инструменты. Два бурдюка — но оба полны менее чем наполовину. Несколько банок, консервный нож, две палатки, одеяла…

— Хм, — сказал Эмерсон, когда я закончила. — Могло быть и хуже, а так получается ещё не самый плохой вариант. Ну, дорогие мои — и друг мой Кемит — что нам делать? Есть только два решения, потому что мы, естественно, не можем оставаться здесь. Либо мы идём вперёд, либо мы возвращаемся, пытаясь догнать этих мерзавцев и заставить их поделиться припасами…

Общий хор неодобрения был ответом на это последнюю предложение.

— У них несколько часов форы, и они удирают так быстро, как только могут, — заявила я.

— У уродливого человека огненная палка, — сказал Кемит.

— Дауд? — Эмерсон испуганно взглянул на него. — Ты уверен?

— Он ударил меня ей, — отрезал Кемит.

— Мне кажется, что у нас нет выбора, — произнёс Рамзес. — Согласно карте, которая до сих пор нас не обманывала, меньше, чем в трёх днях пути отсюда находится источник воды. Возвращение к реке займёт вдвое больше времени. Мы должны идти дальше.

— Совершенно верно, — заключил Эмерсон, вскакивая на ноги. — И чем раньше, тем лучше.

Ночевали мы среди камней и песка, и не было даже мёртвого кустарника, который позволил бы предположить наличие хоть незначительного количества доступной воды. Чтобы облегчить ношу верблюдам, мы выбросили все вещи, без которых могли обойтись, в том числе палатки, но, стоило жаркому дню склониться к вечеру, все звери показали зловещие признаки слабости. Усилием воли, которой я обладаю в значительной степени, удержало меня от размышлений о том, что и я нахожусь не в лучшем состоянии. Огонь было развести нечем, так что мы перекусили холодным консервированным горошком и глотком воды, после чего завернулись в одеяла и попытались найти облегчение во сне.

Я не буду останавливаться ни на наших ночных страданиях, ни на чувствах, когда утром мы обнаружили, что двое из трёх верблюдов пали. Моя же болезнь имела свойство почти не проявляться утром, а затем постепенно ухудшаться в течение дня, так что я могла скрывать её от Эмерсона. Его ум, нужно признать, занимали другие мысли. Так мы и шли, пока не произошло событие, которое я описала раньше: последний верблюд мягко опустился на колени и — короче, умер.

Полагаю, большинство людей лишилось бы дара речи от ужаса при такой катастрофе, но подобное никогда не оказывало ни малейшего влияния на чету Эмерсон-Пибоди. Бедствия только укрепляют нас, а несчастья стимулируют и вдохновляют. Я почувствовала себя значительно посвежевшей после нашего спора, и, когда мы вновь пустились в путь после краткого отдыха в тени верблюда, я смела надеяться, что мою болезнь преодолели хинин и решимость. (В основном последняя.)

Мы отказались и от седельных сумок, и от большинства вещей, так как могли нести только самые основное и необходимое: одежду, что была на нас, оставшиеся бурдюки, с их печально истощённым и мерзким по вкусу содержимым, и одеяла, по одному для каждого. Последние были необходимы, ибо по ночам падал сильный мороз, а в разгар жары из них можно было соорудить некое подобие тени. Рамзес настоял на сохранении своего маленького рюкзака, а я, конечно, не могла бросить зонтик. Кемит тщательно захоронил всё остальное, хотя я пыталась отговорить его от траты усилий на такие обыденные вещи, как смена белья и несколько книг — я никогда не путешествую без копии Священного Писания и чего-нибудь для чтения. После того, как он зарыл яму, мы тронулись. Признаюсь в невероятной гордости за Рамзеса. Без единого слова жалобы или тревоги он резво спешил по пылающим пескам. Кемит замедлил свои шаги, чтобы находиться рядом с ним.

Мой первоначальный оптимизм оказался ложным. Ветерка, поднявшегося к вечеру, не хватало, чтобы охладить мой горящий лоб. Местность становилась всё более неровной и изломанной, что сильно препятствовало передвижению. Впереди маячил ряд невысоких холмов, столь же засушливых и неприветливых, как и сама пустыня, пересекавших маршрут, указываемый нам компасом.

Они обещали некоторую иллюзию убежища, и я продолжала твердить себе, что, добравшись до них, смогу отдохнуть. Но меня предало внезапное головокружение; постоянно бдящее око моего преданного супруга увидело, что я падаю, и его дюжие руки не позволили мне коснуться земли. Нежный звук приглушённых проклятий стал музыкой для моих ушей, когда он поднимал меня, и я испытала такое облегчение, прижавшись к этой широкой груди, что позволила себе погрузиться в обморок.

Благословенная струйка воды, коснувшаяся пересохших губ, пробудила меня. Тёплая, как кровь, пахнущая козами — но ни один глоток ледяной родниковой воды никогда не мог быть более освежающим. Я жадно сосала, пока ко мне не вернулся рассудок; затем вскочила с криком, оттолкнув бурдюк:

— Господи, Эмерсон, о чём ты думал? Ты дал мне гораздо больше моей доли!

— Мама чувствует себя лучше, — отреагировал Рамзес.

Встревоженные, они собрались вокруг меня. Я лежала в тени высокой скалы, завёрнутая в одеяло.

— Есть мёртвые деревья на склоне, — сказал Кемит, поднимаясь. — Я разожгу костёр.

Что можно было только приветствовать: ночь принесла с собой сильный холод. Посоветовавшись, мы решили пустить по кругу коньяк, захваченный мною с лечебными целями. Он уменьшил головную боль, но вызвал необычайную сонливость, так что я засыпала, и просыпалась, и засыпала снова. Во время одного из периодов бодрствования я подслушала, о чём говорят остальные.

Меня разбудил голос Кемита. Он говорил громче, чем обычно.

— Есть вода, я знаю. Я… Я слышал, жители пустыни говорят так.

— Хм, — сказал Эмерсон. — Мы мало продвинулись сегодня. При такой скорости это займёт ещё два дня.

— Полдня для бегущего человека.

Скептическое фырканье Эмерсона было исключительно выразительным.

— Никто из нас не сможет так быстро бежать, Кемит. И миссис Эмерсон… — Бедняге пришлось сделать паузу, чтобы прочистить горло.

— У неё сердце льва, — серьёзно ответил Кемит. — Но я боюсь, демоны победят её.

Я услышала, как Эмерсон энергично высморкался. И смутно задалась вопросом, что он использовал вместо платка.

Маленькая жёсткая рука коснулась моего лба.

— Мама не спит, — сказал Рамзес, — склонившись надо мной. — Дать ей ещё выпить, папа?

— Ни в коем случае, — решительно отрезала я и задремала снова.

Мне казалось, что я лежала в таком состоянии — полубодрствовании, полусне — всю оставшуюся часть ночи, но на самом деле провалилась в глубокий сон, ибо, проснувшись, обнаружила себя в объятиях Эмерсона. Он так храпел, что у меня звенело в ушах. Я чувствовала лёгкое головокружение и слабость, но совсем не такие, как вчера. Когда стало светлее, я испытала невероятное умиротворение, созерцая дорогое лицо так близко ко мне. Не могу сказать, что оно выглядело наилучшим образом. Колючие поросли чёрной бороды размыли контуры его челюсти, а твёрдые губы покрылись волдырями и трещинами. Я собиралась прижаться к ним собственными губами, но тут пронзительный голос нарушил тишину:

— Мама? Папа? Я надеюсь, вы простите меня за то, что разбудил вас, но считаю, что должен сообщить вам об отсутствии Кемита. Он взял с собой бурдюк с водой.

Полдня до воды для бегущего человека. Так сказал Кемит, и, видимо, решил так и поступить. Бросив нас, он обретал возможность спастись самому. Я не сомневаюсь, что его длинные ноги могли покрыть расстояние так быстро, как он и утверждал, особенно когда есть вода, чтобы пополнить влагу, теряемую с пóтом.

— Я печально разочарована в Кемите, — заявила я, когда все расселись вокруг моей фляги. Каждый из нас сделал глоток; я считала, что этого хватит, а ещё один — непозволительная роскошь. Закрепив флягу на поясе, я продолжала: — Я редко ошибаюсь, судя о людях; по-видимому, это была одна из моих немногих ошибок.

Не было смысла обсуждать наши дальнейшие действия. Мы шли вперёд, отказываясь признать поражение, пока не иссякнут силы. Так поступают Эмерсоны.

Но мы представляли собой жалкое зрелище. Бородатый и измождённый, Эмерсон вёл нас за собой. За исключением сверкающих глаз, Рамзес был похож на миниатюрную мумию: тонкий, как пучок веточек, и коричневый, будто высохший на солнце труп. Я только радовалась, что не видела себя. Мы упорно брели, пока прохлада утра сменилась палящими ударами солнечной кувалды. Перед моим взором возникали удивительные миражи в мерцающей дымке раскалённого воздуха — пальмы и минареты, сверкающие белые стенами городá, возвышающиеся утёсы чёрного камня, увенчанные фантастическими руинами… Затем их покрыл серый туман, как будто наступил вечер. Мои колени подогнулись. Это было необычное ощущение, потому что я была в полном сознании, однако ноги совершенно мне не повиновались.

Эмерсон наклонился надо мной.

— Нам лучше закончить воду, Пибоди. Она будет только испаряться.

— Ты пьёшь первым, — прохрипела я. — Потом — Рамзес.

Губы Эмерсона треснули, растянувшись в улыбке.

— Очень хорошо.

Он поднял фляжку. Я сосредоточила затуманенный взгляд на его горле и видела, как он проглотил. Затем передал флягу Рамзесу, который поступил так же, а затем отдал мне. Я выпила оставшиеся два длинных, неповторимо вкусных глотка, и тут меня осенило:

— Вы не… Рамзес, я говорила…

— От разговоров только сушит горло, мама, — ответил мне сын. — Папа, я считаю, мы можем использовать одно из одеял в качестве подстилки. Я буду нести один конец, а ты…

Хриплое карканье, вырвавшееся из глотки Эмерсона, выглядело карикатурой на обычный сердечный смех.

— Рамзес, для меня великая честь быть твоим отцом, но не думаю, что эта идея выполнима на практике. — Наклонившись, он поднял меня на руки и пошёл дальше.

Я была слишком слаба, чтобы протестовать. Если бы в моём теле оставалась хоть капля жидкости, я бы заплакала — с гордостью.

Только такой человек, как Эмерсон, с телосложением героя древних времён и моральной силой лучших сынов Англии, возможно, смог бы идти так долго, как он. Я то впадала в забытьё, то снова приходила в себя, и тогда чувствовала руки, крепко державшие меня, и медленные равномерные шаги, несущие нас вперёд. Но даже это могучее тело имело свои пределы выносливости.

И когда он остановился, у него ещё хватило сил, чтобы бережно положить меня на землю, прежде чем самому в изнеможении рухнуть рядом, и последнее, что он сделал — протянул руку так, чтоб она касалась моей. Я была слишком слаба, чтобы повернуть голову, но мне удалось сдвинуть другую руку на ничтожный дюйм и почувствовать, как её схватила другая, крошечная ручонка. И, окончательно погружаясь в милосердное забвение приближающейся смерти, я поблагодарила Всевышнего за то, что в конце земного пути мы были все вместе, и что Он избавил меня от пытки — видеть, как те, кого я любила, уходят передо мной.