Леди Дионисия не стонала и не плакала, не из тех женщин она была. Она долго сидела на ложе Кутреда в жилой комнате, — бледная, с окаменевшим лицом, глядя прямо перед собой на голую каменную стену. Едва ли она слышала тщательно подбираемые слова аббата, который пытался утешить ее, и едва ли обратила внимание на неуклюжие попытки Фулке Эстли, предлагавшего ей свои услуги, в которых она вовсе не нуждалась. Она лихорадочно размышляла о том, что это убийство оставило все ее вопросы без ответа, и вне всякой логики почему-то пришла к выводу, что оно лишь подтверждает наличие духовного сана у Кутреда и что, стало быть, совершенный им обряд бракосочетания является законным и не подлежащим сомнению. Как бы то ни было, она ни на кого не обращала ни малейшего внимания. В своих раздумьях она ушла очень далеко. Все ее прежние замыслы померкли, потеряли значение. Лицом к лицу она столкнулась с картиной внезапной смерти, без исповеди и отпущения грехов, и она не хотела иметь к ней никакого отношения. Кадфаэль прочел это желание у нее в глазах, когда вышел из часовни, где сделал все возможное, дабы уложить покойника в более или менее приличной позе. Смерть отшельника побудила леди Дионисию задуматься о ее собственной смерти, которую она не хотела встретить с душой, отягощенной прегрешениями. Быть может, ее ожидали еще многие годы жизни, однако ей было ясно показано, что смерть не имеет обыкновения ждать и ни у кого не испрашивает позволения.

— Где шериф? — спросила она наконец, подняв глаза на своего злейшего врага, причем голос ее был лишен какого-либо выражения и, пожалуй, казался даже мягче того голоса, каким она обычно разговаривала с челядью и со своими крестьянами.

— Шериф уехал за своими людьми, чтобы те унесли отсюда покойника, — ответил ей аббат. — Если хотите, его отнесут в Итон, ибо именно вы покровительствовали отшельнику. А если это будет для вас слишком мучительно, то в аббатство. Там его похоронят, как положено.

— Вы окажете мне любезность, если возьмете его к себе, — тихо сказала леди Дионисия. — Теперь я не знаю, что и думать. Фулке передал мне слова моего внука. Отшельник теперь не может отвечать за себя, да и я тоже. Но я ни минуты не сомневалась в том, что он был священником.

— Я верю вам, мадам, — сказал аббат.

Глаза старой леди постепенно прояснились, с лица сошла восковая бледность. Женщина приходила в себя, возвращаясь в мир реальности после расплывчатых видений Судного дня. Вскоре она вновь встанет лицом к лицу с тем, на что всегда смотрела открытыми глазами, и с прежним упорством и настойчивостью продолжит битву, которую вела изо дня в день.

— Святой отец, если я нынче вечером приеду в аббатство, не исповедаете ли вы меня? — спросила она, решительно повернувшись к аббату Радульфусу. — Я буду спать спокойнее, когда покаюсь в своих грехах.

— Разумеется, — согласился аббат.

Леди Дионисия была теперь готова ехать домой. Вокруг нее суетился Фулке, вознамерившийся ее проводить. Надо полагать, он не хотел обсуждать случившееся на людях и желал побеседовать с нею с глазу на глаз. У него не было ее острого ума и тем более ее впечатлительности и воображения. Если смерть Кутреда и бросала кое-какую тень на его репутацию, то никоим образом не отменяла законности брака его дочери и ничем особенным ему лично не угрожала. Размышляя примерно так, брат Кадфаэль наблюдал за тем, как Фулке взял старую леди под руку и повел ее к изгороди, где была привязана ее лошадь, стараясь поскорее увести ее отсюда и избавиться от неприятного ему общества аббата.

Уже отъезжая, леди Дионисия натянула повод и оглянулась. К ней уже вернулись прежние ее высокомерие и надменность, — она вновь была самою собой.

— Я только что вспомнила, — сказала она. — Шериф интересовался ларцом, что стоит на алтаре. Ларец принадлежал Кутреду, он принес его с собой.

Когда аббат и шериф, прибывший с носильщиками, отправились в свой печальный обратный путь, Кадфаэль бросил последний взгляд на пустую часовню, — взгляд уже более внимательный, ибо теперь он был один и вполне успокоился. На полу, где лежал покойник, кровавых пятен не было, если не считать нескольких капель крови, упавших с кинжала Кутреда. Отшельник наверняка ранил своего противника, хотя и не очень сильно. Кадфаэль зажег свечу и еще раз подошел к алтарю. В часовне он не обнаружил ничего особенного, да и в жилой комнате, где пол был земляной, тоже трудно было рассчитывать на то, что удастся обнаружить какие-либо следы. Однако на каменном пороге Кадфаэль увидел еще три капли крови. Кровь подсохла, но была хорошо видна. Кроме того, на недавно поставленном во время ремонта левом косяке оказалась смазанная кровавая полоса, как раз на уровне плеча Кадфаэля, где, видимо, прошелся залитый кровью рукав.

Стало быть, человек был того же роста, что и брат Кадфаэль, и Кутред ранил его в левое плечо, что часто случается, когда метят в сердце.

Кадфаэль собирался поехать к лесничему, однако неожиданно передумал, ибо нечто говорило ему, что нельзя пропустить ничего из того, что произойдет, когда тело Кутреда принесут в аббатство, — к огорчению многих, а для кое-кого, возможно, и к облегчению, но кое-кому это, возможно, угрожает и опасностью. Вместо того, чтобы ехать короткой дорогой через лес, Кадфаэль поспешно направился в сторону Шрусбери вдогонку за шерифом и носильщиками.

Едва они вступили в Форгейт, за ними увязалась толпа любопытствующих ребятишек, за которыми следовала целая свора собак, растянувшаяся по всей дороге. Даже добропорядочные горожане выходили посмотреть, однако держались на почтительном расстоянии сзади, побаиваясь аббата с шерифом, но желая узнать поподробнее, что случилось, и распуская слухи с такой скоростью, с какой плодятся мухи в жаркий летний день. Даже когда кортеж завернул в монастырские ворота, добрые люди из кузницы, с торговой площади и из харчевни собрались подле ворот снаружи и, нетерпеливо заглядывая во двор, продолжали свои бесконечные пересуды.

А на большом монастырском дворе как раз в ту минуту, когда туда внесли убитого отшельника, собралась другая похоронная процессия, готовившаяся отправиться в дальний путь. На низкой телеге, которую на первый день пути по хорошей дороге наняли в городе вместе с возчиком, был водружен запечатанный гроб с телом покойного Дрого Босье. Тут же стоял Варин, держа под уздцы двух оседланных коней, а молодой грум занимался укладкой седельных сумок, дабы они не перевешивали одна другую, когда их загрузят. При виде всей этой суеты Кадфаэль с облегчением вздохнул и возблагодарил бога, ибо понял, что по крайней мере одна из опасностей почти уже миновала, причем даже раньше, чем на то можно было рассчитывать. Эймер наконец решил вернуться домой, где его ждали неотложные наследственные дела.

Люди, сопровождающие одного покойника, не могли не остановиться, дабы взглянуть на людей, сопровождающих другого. Даже Эймер, вышедший из странноприимного дома вместе с братом Дэнисом, который провожал похоронную процессию, остановился на высоком крыльце, с удивлением взирая на прибывших. Он был не в силах оторвать глаз от принесенной ноши, покрытой с ног до головы покрывалом. Наконец он решительно сошел с крыльца и направился к воротам, где спешивался Хью Берингар.

— Что случилось, милорд? Еще один покойник? Неужели вы нашли моего беглеца, только мертвого?

Эймер не знал, печалиться ему или радоваться, если это и впрямь труп его беглого виллана. Разумеется, для него была важна выгода, которую сулили ему умелые руки Гиацинта, но и жестокая месть принесла бы ему известное удовлетворение, даже сейчас, когда он отчаялся поймать Гиацинта и решил вернуться домой.

Аббат Радульфус уже тоже спешился и с неприступным видом наблюдал за происходящим, ибо на невеселые мысли наводила эта зеркальная картина, собравшихся проводить одного покойника и принесших другого. Монастырские грумы, помогавшие спешиваться аббату с шерифом, тоже глядели во все глаза и не собирались уходить.

— Нет, это не ваш беглец, — ответил Хью. — Если тот парень, которого мы искали, вообще Бранд. Так оно или нет, его и след простыл. Я вижу, вы домой собрались?

— Хватит тратить время и силы, хотя и жаль оставлять этого негодяя на свободе. Да, я уезжаю. Я нужен дома, там меня ждут дела. Но кого же тогда принесли?

— Отшельника, что недавно поселился в Эйтонском лесу. К нему заезжал ваш отец, полагая, что слуга отшельника мог оказаться тем парнем, кого вы ищете. Но тот уже сбежал и проверить ничего не удалось.

— Да, аббат мне рассказывал. Значит отшельник! Я не стал заезжать к нему еще раз. Что толку, раз парня там уже нет.

Эймер с любопытством поглядывал на прикрытое покрывалом мертвое тело. Носильщики опустили носилки наземь и ожидали дальнейших распоряжений. Эймер откинул покрывало с головы мертвого Кутреда. Перед тем как нести покойника в монастырь, монахи расчесали его длинные спутанные волосы и клочковатую бороду. При полном дневном свете Эймеру открылось вытянутое лицо отшельника, его глубоко посаженные глаза с потемневшей теперь кожей на глазницах, прямой римский нос, пухлые губы. Полуоткрытые глаза были мутны. Эймер склонился ниже, словно приглядывался, не веря своим глазам.

— А ведь я его знаю! — воскликнул он. — Впрочем, это громко казано. Имени своего он не называл, но я его видел и говорил с ним. Значит, отшельник? Никогда бы не поверил! Волосы у него были тогда подстрижены по-нормандски, борода тоже коротко стриженая, не то что нынешняя мочалка. И одет он был в дорогое дорожное платье, сапоги и прочее, но никак не в это рванье и сандалии. У него также был меч и кинжал, которыми он наверняка отлично владел.

Произнося эти слова, Эймер не осознавал, что сказал нечто важное, однако, подняв глаза на шерифа, понял, что это именно так.

— Вы уверены? — мгновенно спросил его Хью.

— Конечно, милорд. Хотя мы и виделись всего один день. Но я играл с ним в кости и видел, как мой отец играл с ним в шахматы. Я совершенно уверен!

— Где это было и когда?

— Это было в Тейме, когда мы искали Бранда на Лондонской дороге. Мы остановились на ночь в тамошнем аббатстве. Этот человек приехал туда раньше нас. Мы отлично провели вечер, а утром поехали дальше. Точно я уже не помню, но было это примерно в конце сентября.

— Значит, если вы его узнали даже в таком необычном виде, то его мог узнать и ваш отец, не так ли?

— Конечно, милорд. Глаз у отца был острый, еще лучше моего. А отец сидел с ним за шахматной доской, лицом к лицу. Конечно, он узнал бы его.

Кадфаэль подумал, что так оно, наверное, и было. Дрого Босье узнал этого человека, когда в погоне за своим вилланом приехал в лесной скит к Кутреду, который еще совсем недавно не был отшельником. Дрого узнал его, и Кутред не дал ему вернуться в аббатство, где он мог бы рассказать о том, что увидел. Даже если Дрого не знал за Кутредом никаких особых грехов, он мог обронить случайное слово, не ведая, чем это грозит, и привести в скит кого-нибудь из тех, кто ищет вовсе не беглого виллана и даже кое-кого поважнее, нежели святой-самозванец. На обратном пути Дрого не уехал дальше опушки Эйтонского леса. Впрочем, он был уже достаточно далеко от скита, чтобы снять малейшие подозрения с отшельника, который, как известно, не имел обыкновения покидать свой скит.

Хотя прямых доказательств не было, сама очевидность ситуации не оставила у Кадфаэля никаких сомнений. Некоторое время запечатанный гроб с телом Дрого Босье и только что принесенное тело Кутреда стояли бок о бок. Затем приор Роберт приказал носильщикам отнести покойника в часовню. Эймер Босье закрыл лицо Кутреда и вновь занялся своими приготовлениями к отъезду. Стоило ли отвлекать и задерживать его? Голова его была занята совсем другим. Однако Кадфаэль решился задать неожиданно возникший у него вопрос.

— Что за конь был у того человека, которого вы встретили в Тейме? — спросил он.

Эймер поднял на монаха удивленные глаза, оторвавшись от своих седельных сумок, на которых он затягивал ремни. Он открыл было рот для ответа, но замялся, словно что-то мучительно припоминал.

— Он приехал раньше, чем мы. Когда мы прибыли, в конюшне было два коня. Уехал он тем же утром, причем опять раньше нас. Да, интересно. Когда мы забирали своих коней, в конюшне стояли те же два жеребца, что и вечером. Странное дело! Как это возможно, что такой благородный человек, с виду рыцарь — и вдруг без коня!

— Возможно, он оставил своего коня в какой-нибудь другой конюшне, — мгновенно решил эту простую задачку шериф.

Однако задачка эта была совсем не такая простая, — это был ключ к разгадке! Здесь, на монастырском дворе у всех на виду лежали убийца и убитый, — правосудие свершилось.

Но кто же убил убийцу?

Наконец похоронная процессия покинула большой монастырский двор, — Эймер верхом на отцовском светлой масти жеребце, Варин, ведущий на длинном поводе коня, на котором приехал в аббатство Эймер, а также молодой грум, сопровождавший телегу с гробом Дрого. Кадфаэль подумал, что, наверное, на второй день пути Эймер покинет своих еле-еле плетущихся грумов, а сам поскорее отправится домой и вышлет своих людей на подмогу. В отпевальной часовне Кадфаэль видел лицо мертвого Кутреда, — быть может, его волосы и борода были далеко не в том порядке, в каком были они у рыцаря из Тейма, однако строгая и умиротворенная маска смерти на лице отшельника вполне соответствовала сану почившего святого. Кадфаэль подумал, что едва ли справедливо то, что мертвый убийца выглядит не менее благородно, нежели какой-нибудь паладин из стана императрицы.

Хью Берингар уединился с аббатом, так еще и не успев поделиться с Кадфаэлем своими соображениями по поводу свидетельства Эймера Босье, однако замечание шерифа ясно свидетельствовало о том, что его мысли были направлены в ту же сторону и что он пришел к тем же выводам. Наверное, он сперва изложит их аббату Радульфусу. Кадфаэль подумал, что теперь ему следует заняться Гиацинтом, дабы тот мог выйти из своего убежища и снять с себя все подозрения. Разумеется, не стоит рассказывать о том мелком воровстве, к которому ему приходилось прибегать, добывая хлеб насущный, когда он странствовал в одиночку, а также о кое-каком обмане, который оказался необходимым, дабы остаться в живых. Да и Хью не станет вменять ему это в вину. А еще нужно разобраться с духовным саном Кутреда. Впрочем, остались ли тут какие-либо вопросы? Разумеется, не так уж трудно рыцарю превратиться в отшельника, но для того, чтобы стать священником, требуется куда больше времени.

Кадфаэль ожидал шерифа в своем сарайчике в травном саду, куда Хью, наверное, не преминет заглянуть после разговора с аббатом. В сарайчике было тихо, уютно и хорошо пахло пряными травами. В последние дни Кадфаэль почти не бывал здесь. А ведь ему хорошенько надо было подумать о пополнении своих запасов, покуда не начались холода, а с ними всяческие простуды и ломота в суставах. Конечно, брат Винфрид отлично управляется на грядках с перекопкой, прополкой и посадками, однако здесь, в сарайчике, ему надо было многому еще научиться. Кадфаэль подумал, что сделает еще только одну поездку, проведает Эйлмунда и сообщит Гиацинту, мол, тот может и должен объявиться и говорить в свою защиту, а потом с огромным удовольствием окунется в работу в своем сарайчике.

Хью прошел по дорожке через травный сад и сел на лавку подле своего друга, многозначительно улыбаясь.

— Чего я не понимаю, так это — зачем? — вымолвил он после недолгого молчания. — Кем бы Кутред ни был и что бы ни совершил ранее, здесь он никому не причинил вреда. Что угрожало ему? Что заставило его заткнуть глотку Дрого Босье? Подозрительно, конечно, что он изменил свою внешность и одеяние, а также образ жизни, но преступления тут нет. Что же побудило его пойти на убийство? Какая крайняя необходимость?

— Так я и думал, — с облегчением вымолвил Кадфаэль и глубоко вздохнул. — Твои мысли шли тем же путем. Я полагаю, он пошел на убийство вовсе не для того, чтобы скрыть свои метаморфозы от посторонних глаз. Так мне казалось поначалу. Но тут все не просто.

— Ну конечно! Как всегда ты знаешь нечто такое, что мне неизвестно, — заметил Хью, усмехнувшись. — А что скажешь о его коне в Тейме? Что это дает?

— Тут важен не конь, а тот факт, что его не было. Что это за рыцарь, который пустился в дорогу без коня? А вот для пилигрима это в самый раз. Что же касается кое-каких сведений, которыми мне давным-давно следовало бы поделиться с тобой, если бы мне позволили, то да, признаю, кое-что есть. Я знаю, где Гиацинт. Против своей воли я обещал молчать, покуда Эймер Босье не прекратит своих поисков и не уберется восвояси. А поскольку он уже уехал, Гиацинт может выйти из убежища и говорить в свою защиту. И ты уж мне поверь, Хью, ему есть что сказать.

— Вот оно как! — вымолвил Хью, глядя на своего друга без особого удивления. — Что ж, вполне разумно. Кто осудит его за то, что он скрылся? Ведь он меня не знает, а у меня не было тогда других подозреваемых в убийстве Дрого Босье. Теперь же ему и не в чем оправдываться, все и так ясно. Я вовсе не собираюсь его арестовывать и снимаю с него обвинение. А на барона из Нортгемптоншира я работать не намерен, у меня своих забот по горло. Приведи Гиацинта ко мне, он может пролить свет на кое-какие события, подробности которых нам неизвестны.

Кадфаэль уже думал об этом, припоминая, сколь мало Гиацинт рассказал о своем недавнем хозяине. В сторожке Эйлмунда, в кругу друзей он без утайки поведал о своих странствиях и бедствиях, однако всячески воздерживался говорить дурное о Кутреде. Но теперь, когда Кутред мертв и практически изобличен как убийца, Гиацинт, возможно, будет более откровенным, хотя наверняка он почти ничего не знает о его прошлом и тем более о недавнем убийстве.

— И где же он? — спросил Хью. — Небось, где-нибудь рядом. Ведь это он убедил Ричарда, что тому нечего бояться обряда бракосочетания. Кому, как не Гиацинту было знать, что Кутред самозванец?

— Он совсем рядом, в сторожке Эйлмунда, причем с обоюдного согласия лесничего и его дочери. Я как раз собираюсь проведать Эйлмунда. Может, мне следует привезти с собой Гиацинта?

— Нет, лучше я поеду с тобой, ибо не стоит ему появляться на людях, покуда я официальным порядком не отменил его розыск и не объявил, что все обвинения с него сняты и что он может прийти в город и наняться на работу, как всякий свободный человек.

Войдя на конюшенный двор, куда он направился, дабы оседлать свою лошадь, Кадфаэль увидел великолепного гнедого жеребца с белой звездочкой на лбу. Конь стоял под любящими руками своего хозяина, словно отливающая медью статуя, довольный тем, что немного размял ноги. Рейф из Ковентри повернул голову и улыбнулся Кадфаэлю краешком рта. Кадфаэль был хорошо знаком с этой его странной улыбкой.

— Опять в дорогу, брат? — спросил Рейф. — Похоже, и без того день у тебя выдался нелегкий.

— Не только у меня, — заметил Кадфаэль, прилаживая седло. — Однако хочется надеяться, что худшее уже позади. А что у вас? Как ваши дела?

— Спасибо, хорошо. Даже отлично! Завтра после заутрени я уезжаю, — сказал Рейф, повернувшись к Кадфаэлю лицом, но как всегда сдержанно. — Я уже известил брата Дэниса о своем отъезде.

Несколько минут Кадфаэль молча продолжал заниматься своей лошадью, ибо молчание в разговоре с Рейфом из Ковентри было вполне уместным.

— Если завтра вам предстоит длинная дорога, я думаю, вам может еще до отъезда понадобиться моя помощь, — вымолвил Кадфаэль. — Он пролил кровь, — внезапно сказал монах. Однако видя, что Рейф медлит с ответом, добавил: — Помимо прочего, в мои обязанности входит лечить недуги и раны. Для этого мне не нужно ничего объяснять.

— Я поранился не сегодня, — заметил Рейф, улыбнувшись, но уже не так, как прежде.

— Как угодно. В случае чего, я у себя. Если понадоблюсь, приходите. Не стоит пренебрегать раной, с этим шутки плохи.

Кадфаэль подтянул подпругу и взял лошадь за повод. Та пошла немного боком, радуясь движению.

— Благодарю, я учту, — сказал Рейф. — Но это не задержит меня тут, — вымолвил он вполне дружелюбно, однако в голосе его чувствовалось грозное предупреждение.

— Разве я вас задерживаю? — возразил Кадфаэль, вскочил в седло и направил свою лошадь на большой двор.

— Я никогда еще не говорил всей правды, — признался Гиацинт, сидя у очага в сторожке Эйлмунда. Медный отсвет пламени играл на его лбу и щеках. — Даже Аннет. О себе-то я рассказал все, даже самое плохое, но не о Кутреде. Я знал, что он был мошенником и бродягой, таким же как я. Но ничего худшего о нем я не знал, поэтому и помалкивал. Один скрывающийся мошенник не выдаст другого. Но вы говорите, что он убийца. Более того, сам убит!

— И ему уже ничем не повредить, — глубокомысленно заметил Хью. — По крайней мере, на этом свете. Мне нужно знать все. Где вы с ним сошлись?

— В Нортгемтонском монастыре. Я уже рассказывал Эйлмунду и Аннет, но дело обстояло не совсем так. Кутред тогда не носил одежду пилигрима, у него был темный камзол и плащ с капюшоном. Он носил меч, однако старался не держать его на виду. Разговорились мы, я думаю, совершенно случайно, а может, мне это лишь показалось. Я удивился тогда, как это он догадался, что я скрываюсь от кого-то. Да и сам он не делал секрета, что тоже скрывается. Вот он и предложил действовать вместе, мол, так безопаснее. Тем более, что обоим нам надо было на северо-запад. А насчет пилигрима, это Кутред придумал. Сами видели, и лицо, и осанка у него подходящие. Одежду для него я украл в монастыре, за перламутровой раковинкой тоже дело не стало, а вот медаль святого Джеймса у Кутреда была своя. Кто знает, может, он имел на нее все права? К тому времени, когда мы добрались до Билдваса, Кутред уже вошел в роль, да и волосы с бородой у него отросли. Так что перед леди Дионисией он предстал во всей красе. И она не знала за ним ничего худшего, чем то, что он согласился сослужить ей службу. Он сказал ей, что он священник, и она поверила. Я-то знал, что Кутред никакой не священник, он и сам говорил это, когда мы были вдвоем, и смеялся над старой леди. А уж зубы заговаривать он был мастер. Леди Дионисия поселила его в скиту рядом с монастырским лесом, чтобы Кутред пакостил там назло аббату. Все эти пакости я взял на себя, Кутред и не знал ничего, но я говорил старой леди, что это все он. Он не выдавал меня, а я его.

— Он предал тебя, едва узнал, что тебя ищут, — сказал Хью. — Нечего его выгораживать.

— Что ж, я жив, а он нет… — возразил Гиацинт. — Зачем я буду наговаривать на него. О Ричарде, вы, наверное, знаете. Я разговаривал с ним всего один раз и, видимо, пришелся ему по душе, так что он, не зная за мной ничего дурного, не захотел, чтобы меня сцапали и вернули старым хозяевам. И мне пришлось подумать о себе. Я далеко не сразу узнал, что мальчика схватили на обратном пути, и мне пришлось прятаться и ждать, покуда выдастся случай поискать его. Кабы не доброта Эйлмунда, которому я столько напакостил, ваши люди, шериф, давным-давно взяли бы меня. Только вы же знаете, я Босье и пальцем не тронул. А после возвращения из Лейтона я из сторожки ни ногой, это вам Эйлмунд с Аннет подтвердят. И о том, что случилось с Кутредом, я знаю не больше вашего.

— Меньше, меньше нашего ты знаешь, — согласился Хью, с улыбкой поглядев на Кадфаэля. — Считай, парень, что ты в сорочке родился. Завтра ты можешь уже не бояться моих людей. Ступай спокойно в город и ищи себе работу. Но под каким именем ты намерен жить дальше? Выбирай, чтобы мы знали, с кем имеем дело.

— Как скажет Аннет, — вымолвил Гиацинт. — Отныне именно ей до конца жизни придется звать меня по имени.

— Это мы еще посмотрим, — проворчал Эйлмунд из своего угла по другую сторону очага. — Надо бы тебе поумерить свою дерзость, иначе не будет на то моей доброй воли.

Однако сказано это было вполне добродушно, как если бы Эйлмунд с Гиацинтом уже пришли к взаимопониманию, а ворчание лесничего было не более, чем отголоском прежних споров.

— Я предпочитаю имя Гиацинт, — сказала Аннет. До сих пор она сидела поодаль, как и положено послушной дочери, подносила чашки и кувшины и никоим образом не вмешивалась в мужские дела. Кадфаэль подумал, что делает это она не из скромности и робости, но потому что уже получила желаемое и была уверена в том, что ни шериф, ни отец, никто, какою бы властью он ни обладал, не отнимет этого от нее. — Ты останешься Гиацинтом, — твердо сказала она. — А Бранд пусть уходит.

Аннет сделала разумный выбор, ибо какой было смысл возвращаться или даже оглядываться на прошлое. В Нортгемптоншире Бранд был безземельным вилланом, а Гиацинт будет свободным ремесленником в Шрусбери.

— Ровно через год и один день с того дня, как я найду себе работу, я приду к тебе, Эйлмунд, и испрошу твоего согласия, — сказал Гиацинт. — И ни днем раньше!

— И если я увижу, что ты заслуживаешь, ты получишь его, — согласился лесничий.

В сгущающихся сумерках Хью с Кадфаэлем ехали домой, как бывало уже не раз с тех пор, как они впервые сошлись в состязании, разум против разума, и в конце концов к обоюдному удовольствию крепко подружились. Стояла тихая, теплая ночь, утром, должно быть, опять будет туман. Вокруг, словно море, раскинулись мутно синеющие поля. В лесу же пахло влажной осенней землей, созревшими грибами-дождевиками и гниющей палой листвой.

— Что-то я совсем загулял, — вымолвил Кадфаэль. На душе у него в эту пору года было покойно и грустно. — Грех это, я знаю. Я избрал жизнь монаха, но теперь не вполне уверен, что смог бы выносить ее без твоей помощи, без таких вот по сути дела краденых выездов за монастырские стены. Да-да, краденых. Конечно, меня и так часто посылают куда-нибудь по долгу службы, но я еще и краду, урывая больше, чем мне причитается. И что еще хуже, Хью, я нисколько не раскаиваюсь! Как думаешь, найдется ли местечко в блаженных пределах для человека, который взялся за плуг, однако то и дело покидает борозду, дабы вернуться к своим овечкам?

— Думаю, овечки в этом не сомневаются, — сказал Хью, улыбнувшись. — Ведь этот человек слышит их молитвы. Даже черных и серых овечек, вроде тех, за которых в свое время ты боролся с богом и со мной.

— Совсем черных овечек очень мало, — возразил Кадфаэль. — Больше все в пятнышках, так сказать, в яблоках, вроде твоего длинноногого жеребца. Да и кто из нас без пятнышка? Быть может, именно это и заставляет нас быть терпимыми к другим тварям господним. И все-таки я согрешил, и согрешил вдвойне, ибо в своем грехе получаю удовольствие. Придется наложить на себя епитимью и всю зиму не выходить за стены обители. Разве что когда за мной пошлют. А потом сразу назад!

— Ну конечно, до первого бродяги на твоем пути! И когда же ты намерен начать?

— Как только нынешнее дело придет к своему благополучному концу.

— Ты говоришь прямо как оракул! — засмеялся Хью. — И когда же это произойдет?

— Завтра, — сказал Кадфаэль. — Бог даст, завтра.