Теперь в голове Кадфаэля факты, казалось не связанные между собой, начали сплетаться воедино, постепенно приобретая ужасающий смысл, и монах не мог думать ни о чем другом. Во время вечерни он изо всех сил старался сосредоточиться на службе, однако в его сознание неумолимо вторгались несчастья, следовавшие одно за другим и так или иначе имеющие отношение к розе, предназначенной в уплату. Сначала Джудит, которая за три года одинокой жизни так и не смогла успокоиться, была несчастна и подумывала, а иногда и поговаривала об уходе в монастырь; все это время женщину донимали поклонники, молодые и старые, желавшие заполучить ее и ее состояние, безуспешно умолявшие и уговаривавшие, приходившие в отчаяние от мысли, что она исполнит свое желание и посвятит себя богу. Потом покушение на розовый куст, попытка вернуть таким образом подаренный аббатству дом, закончившаяся убийством брата Эльюрика, пусть непреднамеренным и совершенным в отчаянии. Но как бы горько человек ни раскаивался, он совершил одно убийство и в дальнейшем мог уже ни перед чем не остановиться. А тут, словно для того, чтобы все еще больше запутать и усложнить, происходит похищение Джудит — еще одна отчаянная попытка помешать ей лишить свой дар каких бы то ни было условий, попытка уговорами или угрозами заставить ее выйти замуж. И хотя имя похитителя не названо, кто этот гнусный преступник, уже известно. Казалось, и смерть Бертреда логично вытекает из действий этого человека, однако это было не так. Джудит поручилась за него, и мать Вивиана Хинде, вероятно, тоже могла бы сделать это, поскольку, как только сделка между пленницей и ее тюремщиком состоялась, Джудит, очевидно, отвели к ним в дом, где и ей было удобнее и где уже побывали люди шерифа, а из заброшенной конторы на складе поспешно и ловко убрали все следы ее пребывания. Пока все хорошо! Однако у дома на берегу кто-то бродил, сначала Бертред, а потом, вероятно, и другой человек, если только Вивиан не дошел до состояния, когда любой шорох паука в паутине или мыши под крышей мог напугать его до смерти. Планы Джудит и Вивиана могли подслушать, и следом за лошадью с двумя седоками пошел еще кто-то, не только бронзовых дел мастер Найалл. Так замыкался весь этот круг несчастий, и это тем более походило на правду, что тот, кто положил ему начало, пытался и довести дело до конца.
«Ведь если подумать, — рассуждал Кадфаэль, хотя его мыслям в эти минуты надлежало обращаться к вечным истинам. — Вивиан Хинде оказывался превосходным козлом отпущения для того, кто в лесу напал на Джудит. Вивиан похитил ее, он тщетно пытался заставить ее выйти за него замуж, а потом отвез ночью в лес, ссадил с лошади и уехал, но, не поверив ее обещанию не выдавать его, предпочел вернуться — и покончить с ней. Сейчас Джудит могла защитить Вивиана, она была совершенно уверена, что он не стал возвращаться, а поспешил убраться и оказаться дома или уехать в Фортон, где паслись их овцы. А что, если бы покушение удалось, и Джудит лежала бы мертвая в лесу, и некому было бы заявить о невиновности Вивиана? Все предусмотрено, чтобы объяснить задуманное убийство, — продолжал рассуждать Кадфаэль. — А что, если и для того, первого, убийства он нашел козла отпущения? Не заранее, потому что он не собирался убивать, а потом? Того, кто неожиданно оказался под рукой, был беспомощен, беззащитен, как бы связан и приготовлен к казни? Преступника могло осенить, и он мог попытаться извлечь из этого пользу для себя».
Но это было только предположение, какой бы горькой насмешкой надо всем, что произошло, оно ни выглядело. Правильность этих сложных логических умозаключений должны были показать два левых сапога, которых Кадфаэль еще не видел.
«Чем старее, тем лучше, — сказал он, когда умница сестра Магдалина, потеряв дар речи от удивления, попросила разъяснить ей задачу. — Мне нужны сильно поношенные». Мало у кого, кроме богачей, есть несколько пар сапог, однако одному из тех, кто интересует Кадфаэля, уже ничего не нужно, а у другого, несомненно, найдется и другая пара. «Новые не бери, — решительно сказал Кадфаэль, — хотя у него наверняка есть и новые. А пропажу самых старых он вряд ли заметит».
Вечерня закончилась, и Кадфаэль перед ужином отправился в свой сарайчик посмотреть, не ждет ли его там посланец сестры Магдалины. Сыну плотника были хорошо знакомы привычки Кадфаэля, они были старыми приятелями, и юноша, безусловно, станет искать его именно там. Но в сарайчике было прохладно, тихо и пусто, только стоявший на лавке кувшин с бродившим вином испускал время от времени довольное бульканье. Медленному сонному ритму этих звуков отвечало легкое шуршание сушеных трав, пучки которых свисали с потолочных балок. Стояли самые длинные дни в году, и снаружи было почти так же светло, как днем, только через час свет смягчится и его сменят косые лучи закатного солнца, а потом и зеленоватые сумерки.
Пока ничего.
Кадфаэль закрыл дверь своего маленького королевства и пошел в трапезную ужинать. Он выслушал елейный упрек от брата Жерома за то, что опоздал на минуту, но принял выговор без возражений и оправданий. Сам того не замечая, Кадфаэль придумывал возможные объяснения тому, что парень еще не пришел. Обитатели дома на улице Мэрдол, наверное, долго не могли угомониться и улечься спать, и сестре Магдалине не удалось так легко и быстро осуществить кражу, как он надеялся. Не беда! Всякое дело, попав в руки этой женщины, будет доведено до конца.
Чтением из святого писания Кадфаэль пренебрег, но на повечерие пошел. Юноши все еще не было. Монах опять отправился в свой сарайчик. Род его занятий всегда служил Кадфаэлю прекрасным предлогом пренебрегать строгим монастырским распорядком, даже поздно вечером он мог позволить себе отсутствовать там, где полагалось быть всем. И только когда совсем стемнело и братия разошлась по своим клетушкам в дормитории, прибежал Эдви Белкот и стал извиняться.
— Отец послал меня с поручением во Франквилл, а мне не разрешили сказать ему, что я должен бежать к тебе, брат Кадфаэль, так что я решил лучше попридержать язык и сходить. Но на это ушло больше времени, чем я рассчитывал, а потом я соврал, что оставил свой инструмент, чтобы был предлог так поздно вернуться в дом Вестье. Сестра Магдалина уже поджидала меня. До чего проворная женщина! У нее уже было приготовлено все, что ты просил. — Эдви вытащил из-под куртки завернутый в мешковину сверток, протянул Кадфаэлю и удобно уселся на стоявшую у стены лавку, не дожидаясь приглашения и не сомневаясь, что ему здесь рады. — А зачем тебе эти два сапога?
Эдви недавно исполнилось восемнадцать, а Кадфаэль хорошо знал его с четырнадцати лет. Тогда это был живой, не по возрасту высокий, худой парнишка, безрассудно смелый, с копной каштановых волос и светло-карими глазами, которые замечали все вокруг. Вот и сейчас Эдви внимательно наблюдал, как Кадфаэль разворачивает сверток и вываливает сапоги на земляной пол.
— Чтобы хорошенько разобраться с двумя ногами, — ответил монах юноше и некоторое время глядел на сапоги, не прикасаясь к ним. — Который из них Бертреда?
— Этот. Я утащил его для сестры Магдалины из узла с вещами Бертреда, а вот чтобы добыть другой, ей пришлось ждать удобного момента, а то бы я был здесь до того, как меня послали во Франквилл.
— Не имеет значения, — рассеянно произнес Кадфаэль, взял один сапог в руки и повернул его подошвой кверху.
Очень поношенный сапог, сделан из цельного куска кожи, у носка она совсем стерлась, даже заплата стоит, подошва на пятке укреплена треугольным куском толстой кожи. Сапог самого обычного фасона, без застежки, его просто натягивали на ногу. Кожаный ремешок, пришитый к подъему, тоже почти совсем стерся. Однако подошва от пятки до носка сношена равномерно: все долгие годы, что человек носил этот сапог, он ходил ровно, не нажимая особо на ту или другую сторону.
— Мне бы следовало это знать, — вздохнул Кадфаэль. — Ведь я же не меньше полудюжины раз видел, как ходит этот человек. Прямой как стрела! Вряд ли он хоть раз в жизни косо сбил пятку.
Другой сапог был повыше и доходил до лодыжки, он тоже был сделан из цельного куска, на пятке был так же пришит кусок толстой кожи, а вокруг лодыжки шел ремешок, застегивающийся на бронзовую пряжку. Наружный край подошвы у пятки был сильно стоптан, там даже образовалось полукруглое углубление, и то же самое легко было заметить у внутреннего края носка. В свете лампадки, горевшей в сарайчике, тени стали очень резкими. На подошве хорошо было видно начало трещины — она начиналась на том же месте, что и на сапоге, снятом с мертвого Бертреда. Этого было достаточно.
— О чем это говорит? — поинтересовался Эдви, наклонив над сапогом свою взлохмаченную голову и с любопытством рассматривая его.
— Это говорит о том, что я дурак, — мрачно ответил Кадфаэль, — хотя у меня и мелькало подозрение. Это говорит о том, что если видишь на человеке сапоги, то это вовсе не значит, что он носил их на прошлой неделе. А теперь тихо! Дай мне подумать!
Кадфаэля раздирали сомнения: нужно ли действовать немедленно, но, припомнив весь сегодняшний день, он решил, что можно подождать до утра. Скорее всего, преступника успокоили слова Джудит, что нападение на нее в лесу — случай, который может произойти с любым путником. Разбойник, дескать, хотел убить женщину, чтобы забрать потом ее одежду, если уж ничего более ценного он не найдет. Нет, нечего бить тревогу и опять поднимать Хью, можно все отложить до утра, убийца наверняка чувствует себя в безопасности.
— Сынок, — промолвил Кадфаэль, вздохнув, — я становлюсь стар. Я соскучился по своей постели. И ты беги домой, а то твоя мать будет ворчать, что я сбиваю тебя с пути истинного.
Эдви, любопытство которого вовсе не было удовлетворено, ушел, а Кадфаэль долго еще сидел, глядя перед собой и осмысливая реальность того, против чего восставал его разум, и пытался представить себе дальнейший ход событий. Потому что убийца, поверивший теперь в собственную ловкость и безнаказанность, не отступит. Зайдя так далеко, обратно он не повернет. Да, время его истекло. У него осталась только одна ночь, хоть он этого и не знает. Вряд ли он попытается сегодня предпринять что-нибудь против Джудит, в ее собственном доме, когда рядом с ней сестра Магдалина. Он предпочтет выждать — ведь он не подозревает, что завтра наступит конец.
Кадфаэль выпрямился, и от его движения огонек лампадки замигал. Нет, не против Джудит! Но если преступник так уверен в себе, то он постарается воспользоваться последней оставшейся ночью, чтобы еще раз попытаться вернуть дом в Форгейте; ведь завтра должна быть уплачена рента — принесена роза, и тогда еще на целый год будет подтверждено право аббатства на это владение. Если Джудит была неуязвима, то о розовом кусте сказать это было никак нельзя.
Кадфаэль убеждал себя, что становится слишком суеверным и что никто, даже преступник, у которого голова закружилась от успеха, не посмеет так скоро повторить нападение, но к тому времени, когда монах додумал эту мысль до конца, он обнаружил, что уже пересек свой садик и быстрыми шагами идет через большой монастырский двор, направляясь к сторожке. Здесь все было знакомо, темнота не мешала идти, да и небо было чистым, высыпали звезды, время от времени освещая полуночный мрак мелкими, как булавочные уколы, вспышками. В той части Форгейта, что прилегала к аббатству, было тихо и пусто, только иногда крадучись пробегала кошка. Но впереди, там, где стена аббатства поворачивала к ярмарочной площади, на небе низко над крышами нависало какое-то зарево, и в его отблесках то вырисовывались четкие очертания окружающих домов, то снова все погружалось во тьму. Кадфаэль побежал. На бегу он услышал далекий приглушенный гул встревоженных голосов, звучавших так, словно люди не верили своим глазам. Внезапно из зарева вырвалась мощная вспышка пламени, фонтаном взлетевшего в небо, сопровождаемая треском дерева и горящих ветвей. В невнятном гуле толпы стали различимы крики мужчин и вопли женщин, залаяли собаки — и тревожное эхо покатилось по дороге.
Открывались двери, мужчины выскакивали на улицу, на ходу натягивая штаны и рубахи, и неслись, ничего не понимая, туда, где полыхал огонь. Кто-то что-то спрашивал на бегу, но ему никто не отвечал, потому что никто ничего не знал. Кадфаэль вместе с другими добежал до ворот двора Найалла. Они были широко распахнуты. Через калитку в садовой стене виднелись оранжево-красные сполохи, а над стеной бушевал столб пламени, в небо взлетали раскаленные вихри высотой в два человеческих роста, рассыпая в темноте хлопья серого пепла.
«Слава богу, — подумал Кадфаэль, подняв глаза и убедившись, что пламя устремлено вертикально вверх, — слава богу, нет ветра, огонь не перекинется на дом или усадьбу мельника за стеной. И судя по шуму и ярости пожара, он скоро выдохнется».
Входя в калитку, Кадфаэль заранее знал, что увидит. Розовый куст у задней стены сада превратился в огненный шар. Он гудел, как большая печь, и треск горящих колючих ветвей напоминал могильный стук костей. Пламя добралось и до старой виноградной лозы, но за ней преградой огню стояла стена. Фруктовые деревья росли поодаль и уцелели, разве что пострадают ближайшие к розовому кусту ветки, но от самого куста не останется ничего, кроме почерневших сучьев, торчащих в разные стороны, как мертвые руки, да белого пепла. На фоне слепяще-яркого пламени видны были фигурки людей, которые топтались вокруг, не решаясь подойти ближе. С безопасного расстояния на куст плескали воду, но она тут же, как бы взрываясь, превращалась в пар, с неистовым шипением растворявшийся в воздухе. Постепенно люди бросили попытки бороться с огнем, отступили и стояли, глядя, как старый узловатый ствол, так много лет расцветавший белыми розами, корчится в агонии, трещит и стонет.
Найалл стоял, прислонившись к стене дома. Его перепачканное лицо выражало растерянность, брови были сдвинуты. Когда Кадфаэль подошел к мастеру, он на мгновение повернул темноволосую голову, взглянул на монаха и снова вернулся к прерванному занятию — созерцанию гибели розового куста.
— Как ему удалось разжечь такой костер? — спросил Кадфаэль. — С огнивом тут пришлось бы провозиться никак не менее четверти часа. Да и ты был в доме.
— Он пришел тем же путем, что и в первый раз, — ответил Найалл, не сводя печального взгляда с поднимавшегося высоко вверх столба дыма и кружащегося в воздухе пепла. — Через выгон за стеной, там, где земля повыше. Наверное, он даже не спускался в сад. Через стену плеснул масло на куст и лозу — просто залил их маслом. А потом сверху бросил факел. Зажженный… А сам — прочь, в темноту. И мы ничего не можем сделать!
Сделать было и впрямь ничего нельзя, разве что отойти подальше от жара и наблюдать, как мало-помалу стихает ярость огня. Почерневшие ветки, отделившись от стены, оседали, падая в середину костра, хлопья серого пепла летали вокруг, словно мотыльки. Можно было только благодарить бога, что каменная стена не позволяет огню перекинуться на дома.
— Она любила этот куст, — горько вздохнул Найалл.
— Да, любила. Но сама-то она жива и вновь почувствовала вкус к жизни, — отозвался Кадфаэль. — И знает, кого, кроме господа бога, ей следует благодарить за такой подарок.
Найалл ничего не ответил, он мрачно смотрел, как, умирая, опадало пламя, становясь похожим на малиново-красную клумбу. Мотыльки пепла порхали теперь по всему саду, их больше не уносило вверх мощной тягой костра. Соседи, довольные тем, что худшее уже позади, стали расходиться, возвращаясь к своим постелям.
Найалл тяжело вздохнул, как бы стряхивая с себя оцепенение.
— А я собирался сегодня привести сюда свою маленькую дочку. Мы только вчера вечером говорили о том, что ей пора жить со мной, она уже подросла. Но теперь я боюсь! Если какой-то безумец не дает покоя этому дому, может, ей лучше оставаться у моей сестры.
— Нет-нет! — воскликнул Кадфаэль, воодушевляясь от этой мысли. — Приводи ее домой! Не надо бояться! Этот безумец больше не будет преследовать тебя. Обещаю!
Утро дня перенесения мощей святой Уинифред выдалось ясным и солнечным, поднявшийся на рассвете легкий ветерок разнес запах гари над крышами домов Форгейта, а первый же человек, отправившийся на работу в город, доставил туда известие о пожаре, как только перешел мост. Лавки Вестье оно достигло, едва были открыты ставни и вошли первые покупатели. С перепуганным лицом, как у человека, который принес дурные новости и не знает, как их помягче изложить, Майлс влетел в комнату Джудит:
— Джудит, похоже, с несчастьями, которые вьются вокруг розового куста, еще не покончено. Случилась еще одна странная вещь, я только что услышал об этом. Сильно волноваться не надо, никто на этот раз не умер, никто не ранен, все не так страшно. Но я знаю, что ты будешь огорчена.
Длинное, словно задабривающее ее вступление не успокоило Джудит, несмотря на его тон. Она поднялась со скамьи у окна, на которой сидела рядом с сестрой Магдалиной:
— Что еще? Что случилось?
— Ночью был пожар, кто-то поджег розовый куст. Говорят, он сгорел, до последнего листочка, до корня. Не осталось ни бутона, ни веточки, а уж тем более цветка, чтобы уплатить тебе ренту.
— А дом? — в ужасе прошептала Джудит. — Огонь не перекинулся на дом? Он цел? Найалл не пострадал? Только куст?
— Нет, нет, больше ничего, не беспокойся ни о доме, ни о мастере, они в полном порядке. Говорят, никто не пострадал. Успокойся, все уже позади! — Майлс нежно обнял Джудит за плечи, по-братски улыбаясь ей прямо в лицо. — Все кончилось, могло быть и хуже. Только этот проклятый куст погиб, и я думаю, может, это и к лучшему — он был причиной стольких бед. Нелепая сделка, и хорошо, что ты избавилась от нее.
— Я не думала, что так получится, — с болью проговорила Джудит и мягко освободилась от объятия кузена. — Это был мой дом, я имела право подарить его. Я была в нем счастлива и хотела отдать его богу, хотела, чтобы над этим домом было божье благословение.
— Дом опять твой, дорогая, — сказал Майлс, — потому что в этом году нет розы, чтобы уплатить тебе за него. Ты можешь вернуть его себе за невыполнение условий договора. Ты можешь отдать его как свой вклад в монастырь, если решишься уйти к бенедиктинкам. — Улыбаясь, он искоса посмотрел своими ясными голубыми глазами на сестру Магдалину. — Или снова поселиться в нем, если захочешь. Или разрешить нам с Исабель жить там, когда мы поженимся. Что бы ты ни решила, сделки уже не существует. На твоем месте я бы теперь не торопился заключать новый договор.
— Я не забираю обратно подарков, — промолвила Джудит, — тем более у бога.
Майлс оставил дверь открытой, и в комнату доносились из зала приглушенные голоса работающих женщин. Внезапно в этот тихий гул ворвались другие голоса, послышавшиеся у входной двери в дом, — сначала мужской, вежливый и спокойный, а затем голос Агаты, в котором звучали любезные светские нотки. Сегодня в доме Вестье можно было ожидать многих посетителей, поскольку это был день похорон Бертреда. Через несколько часов его тело отнесут на кладбище.
— Довольно, — произнесла Джудит, отворачиваясь к окну. — Зачем сейчас говорить об этом? Если этот куст сожгли…
В ее словах послышался какой-то грозный, библейский отзвук, словно напоминание о неопалимой купине. Но тот куст, разумеется, не был пожран огнем.
— Джудит, дорогая. — На пороге появилась Агата. — К тебе опять пришел милорд шериф и с ним брат Кадфаэль.
Хью и Кадфаэль спокойно вошли. Ничего зловещего не было в их появлении, разве что вслед за ними в комнату вошли два сержанта из гарнизона и встали по обе стороны дверей. Джудит обернулась, чтобы поздороваться с пришедшими, думая, что они принесли ей известие о пожаре.
— Милорд, опять я и мои дела причиняют вам беспокойство. Кузен уже рассказал мне о ночном происшествии. Я от всего сердца надеюсь, что это последний всплеск в ужасном водовороте. Простите, что вам пришлось оторваться от дел, думаю, что теперь с этим будет покончено.
— Таково и мое намерение, — ответил Хью, отвесив полагающийся поклон сестре Магдалине, которая сидела у окна со своим обычным видом сдержанного достоинства, как женщина, прекрасно умеющая хранить молчание, когда того требуют обстоятельства. — Сегодня утром у меня дело, скорее, к мастеру Кольеру. — Он повернулся к Майлсу и с самым дружеским, самым располагающим выражением лица быстро и вкрадчиво спросил — тоном, не позволяющим заподозрить ничего дурного:
— Сапоги, которые были на Бертреде, когда мы достали его из реки, — когда вы дали их ему?
Майлс соображал быстро, но все же замешкался. На минуту у него перехватило дыхание, и, прежде чем он смог заговорить, ответила его мать, не сдержавшая свою обычную готовность поболтать и гордая тем, что ей известна любая подробность, касавшаяся ее сына:
— В тот день, когда нашли бедного мертвого юношу из аббатства. Помнишь, Майлс, ты побежал туда, чтобы привести Джудит домой, как только мы об этом узнали. Она пошла забрать свой пояс…
Майлс уже взял себя в руки, но остановить Агату, пустившуюся в объяснения, удавалось очень редко.
— Ошибаешься, матушка, — сказал он и даже слегка улыбнулся, как снисходительный сын, привыкший терпеливо относиться к забывчивости матери. — Это было несколько недель назад. Я увидел, что его сапоги износились до дыр. Я и до этого отдавал ему те, что сам уже не носил, — добавил он, поворачиваясь к Хью и прямо глядя во внимательные черные глаза шерифа. — Сапоги — дорогая штука.
— Нет, милый, — настаивала Агата, не слушая возражений. — Я хорошо помню. Такой день — разве можно забыть? Ты в тот же вечер заметил, что Бертред ходит почти босиком и что негоже человеку из такого дома, как наш, бегать по поручениям полуразутым.
Она говорила и говорила, не обращая ни на кого внимания, но постепенно до нее стало доходить, что ее сын стоит с побледневшим лицом, которое стало такого же цвета, как белки его обжигающе-холодных глаз, не отрываясь смотревших на мать, но не с любовью и теплом, а с ледяной, смертельной свирепостью. Приветливый голосок Агаты задрожал, она пробормотала что-то неразборчивое и замолчала. Если она ничем не помогла сыну, то, по крайней мере, убедила всех в своей собственной слепой добродетели.
— Вообще-то, кто его знает… — залепетала она трясущимися губами, пытаясь найти подходящие слова, чтобы угодить сыну и стереть с его лица это страшное выражение. — Пожалуй, я не уверена, я могу ошибаться…
Однако было уже поздно. Ненависть, сверкавшая в аквамариново-синих глазах Майлса, ослепила его мать, и слезы потекли у нее по щекам. Джудит стряхнула с себя оцепенение, в которое впала от неожиданности и потрясения, подошла к тетке и обняла одной рукой ее дрожавшие плечи.
— Милорд, разве это так важно? Что все это значит? Я ничего не понимаю. Пожалуйста, объясните…
Все и впрямь произошло столь внезапно, что Джудит не могла уследить за сказанными словами и не поняла их смысл. Лишь когда она заговорила, пришло озарение — резкое, страшное, как удар кинжала. Молодая женщина побледнела и замерла, переводя взгляд с Майлса, застывшего в молчании и осознавшего бессмысленность оправданий, на Кадфаэля, державшегося в стороне, затем на сестру Магдалину и на Хью Берингара. Губы Джудит зашевелились, беззвучно выговаривая: «Нет! Нет! Нет…» — но вслух произнести она ничего не могла.
И все же они находились в ее доме, и хозяйкой здесь была она. Посмотрев Хью прямо в лицо, без улыбки, но спокойно, она сказала:
— Я думаю, милорд, нет необходимости волновать мою тетю, мы прекрасно можем обсудить и уладить все это без нее. Тетя, тебе лучше пойти и помочь на кухне Элисон. Там полно дел, а сегодня для нее такой тяжелый день, не надо оставлять ее одну. Потом, позже, я расскажу тебе все, что нужно, — пообещала Джудит.
Если в ее словах и прозвучала нотка предчувствия чего-то ужасного, Агата не услышала ее. По-прежнему обнимая тетку, Джудит повела ее к двери, и та вышла из комнаты, наполовину успокоенная, наполовину ошеломленная, а Джудит вернулась и закрыла за собой дверь.
— Теперь можно говорить свободно. Увы, я поняла, о чем речь. Я понимаю, что о событиях, которые произошли более недели назад, два человека могут вспоминать по-разному. И я знаю, брат Кадфаэль сказал мне, что сапоги, которые были на Бертреде, когда он утонул, оставляли такой же след, как след сапога убийцы брата Эльюрика, под виноградной лозой у стены. Так что, видишь ли, Майлс, это и впрямь крайне важно выяснить, на ком были сапоги в ту ночь, на тебе или на Бертреде.
Майлса выдало лицо. На белом как мел лбу выступили крупные капли холодного пота.
— Я же сказал, что отдал их Бертреду давным-давно…
— Не так давно, — прервал его Кадфаэль. — Он не успел стоптать их по своей ноге. На подошве приметы вашей походки, а не его. Вы, конечно, помните восковой слепок, который я сделал. Вы видели его, когда приходили за госпожой Перл к бронзовых дел мастеру. Вы тогда еще спросили, что это такое и зачем нужен слепок. И в тот же вечер, по словам вашей матери, вы отдали свои сапоги Бертреду. Ведь Бертред не имел никакого отношения к истории с розой, и трудно было ожидать, что его станут расспрашивать или станут осматривать его вещи.
— Нет! — заорал Майлс, изо всех сил тряся головой. Крупные капли пота полетели у него со лба. — Не тогда! Нет! Гораздо раньше! Не в тот вечер!
— Ваша мать опередила вас и не дала солгать, — очень спокойно произнес Хью. — Не солжет и мать Бертреда. Вам лучше во всем признаться. Это зачтется, когда вы предстанете перед судом. Потому что вас будут судить, Майлс! За убийство брата Эльюрика…
Майлс сломался. Он съежился и обхватил голову руками, как бы желая одновременно и укрыть ее, и удержать от дрожи.
— Нет! — донесся сквозь пальцы его хриплый протестующий шепот. — Не убивал… нет… Он набросился на меня как сумасшедший, я не хотел убивать его, я только хотел уйти…
Вот и все. Вот и получен ответ на вопрос, просто и недорогой ценой. После таких слов отрицать свою вину Майлс уже не мог. А все остальное он выложит потом, добровольно, в надежде на снисхождение. Он сам загнал себя в ловушку и не смог этого выдержать. И все из тщеславия и корысти!
— …А может быть, и за убийство Бертреда, — безжалостно продолжал Хью тем же бесстрастным голосом.
На сей раз крика не последовало. Майлс задохнулся, пораженный, и задрожал, как в ознобе, — такого он не предвидел.
— …И, в-третьих, за попытку убить свою кузину в лесу у Брода Годрика. Ставка в игре была велика, Майлс Кольер, и ваше поведение объяснимо, если учесть все, что случилось, всех этих поклонников госпожи Перл, которые претендовали на ее руку и ее состояние, причем целиком, а не только на половину. Однако убийство пришло в голову только одному человеку — вам, ее ближайшему родственнику.
Джудит медленно отвернулась от Майлса и опустилась на скамью рядом с сестрой Магдалиной. Она обхватила себя руками, словно ей было холодно, но не произнесла ни звука, не выказала ни потрясения, ни страха, ни гнева. На ее лице застыло выражение человека, которого ограбили, кожа на высоких скулах побелела и натянулась, а взгляд серых глаз, казалось, был обращен внутрь ее самой. Так она и сидела, молча, отрешенно, а Майлс в это время беспомощно разводил руками, которые отнял от лица, ставшего тупым, вялым и дряблым, и монотонно, с усилием повторял:
— Не убивал! Не убивал! Он набросился на меня как сумасшедший — я не хотел его убивать! А Бертред утонул! Утонул! Я тут ни при чем. Я не убивал…
Но ни слова о Джудит. И он все время отворачивался от нее, как будто в ужасе, пока Хью, которого передернуло от отвращения, не поднялся и не сказал сержантам, стоявшим у дверей:
— Уведите его!