Глава I

Когда Доминик Фелз впервые увидел Китти Норрис, она скользила в танце по широким перилам террасы яхт-клуба, босая, в облаке радужного нейлона, а в руках у нее были серебристые сандалии. В тот вечер, который приходился на середину сезона, в клубе сразу же после Комербурнской регаты устроили танцы, и такие акробатические фокусы не вызывали особого удивления, хотя обычно проделывали их мужчины. Это был также день свадьбы Лесли Армиджера; впрочем, Доминик этого не знал, а даже если бы и знал, то не придал бы этому обстоятельству большого значения.

Он возвращался домой с урока музыки — тоскливой еженедельной повинности, избежать которой было невозможно. И, поскольку выдался прекрасный теплый вечерок, он пропустил свой автобус, решив прогуляться пешком до Комерфорда по дороге вдоль реки, пройдя милю с небольшим хвостиком. На окраине городка дорога шла почти под террасой клуба, из-за деревянной балюстрады навстречу Доминику лилась мелодия, почти полностью заглушенная гвалтом. По перилам, примерно в десяти футах у него над головой, плыла Китти в своем экстравагантном платье. В ее распростертых руках болтались эти странные нелепые приспособления из паутинообразных ремешков и трехдюймовых каблучков-шпилек, которые она называла туфлями. Хор состоял исключительно из мужских голосов, умолявших ее не дурить и спуститься на пол. Лавируя между столиками на террасе, к ней проворно устремились двое юношей, чтобы подхватить. Один из них в горячке не заметил официанта с подносом, заставленным выпивкой. Послышался звон бьющегося стекла, сопровождаемый возгласами изумления, суматохой и порывистыми движениями. Все вокруг было тотчас залито напитками. Не обращая внимания на переполох, Китти продолжала свой танец на перилах. Лампы на столиках подсвечивали снизу ее по-детски сосредоточенное лицо с чуть приоткрытым ртом, из уголка которого высовывался кончик языка. Доминику никогда прежде не доводилось видеть человека, обуреваемого таким весельем.

В первую минуту он с легким презрением подумал: «Если уже без четверти десять они дошли до такого кейфа, то что с ними будет к часу ночи!» Но в нем просто заговорило юношеское чувство превосходства, тут же сменившееся любопытством. Последние полтора года он так часто втайне от родителей экспериментировал с табаком, что чувство новизны от увлечения этим занятием пропало, так и не раскрыв ему привлекательных сторон. Но теперь, когда Доминик начинал со смутной надеждой подумывать об алкоголе, он с прежней неисправимой убежденностью полагал, что, наверное, алкоголь — это здорово, если взрослые находят в нем столько радости и так ревниво оберегают свое исключительное право на его употребление. Эта экстравагантная выходка у него над головой была одной из составных частей обряда пития. Доминик оценил это диковинное зрелище в одну кривую усмешку, но, оставшись в темноте под террасой, решил все-таки понаблюдать за вакханалией, участвовать в которой ему не дозволялось. И, увидев Китти, перестал замечать все остальное.

Она была в центре всеобщего шумного внимания, но сама при этом молчала, и это создавало завораживающее впечатление какой-то неземной, лишенной человеческой оболочки красоты. Она была не выше среднего роста, но при этом такой тоненькой, что казалась высокой, особенно когда балансировала, покачиваясь над ним на фоне темно-синего неба. А еще она казалась какой-то бледной, чуть ли не прозрачной, хотя на самом деле была здоровой, загорелой и крепкой, как бультерьер. Почти все вокруг нее плыло в полупрозрачных облаках иллюзии, как плыло над перилами ее тело, однако в центре этого призрачного фантома существовала реальная, материальная Китти.

Он стоял в тени террасы, затаив дыхание, с ужасом ожидая, что она вот-вот упадет. Один из молодых людей, мелькнув черно-белой сорокой над перилами, попытался схватить ее, но она рискованным финтом вывернулась у него из рук, ее пышные юбки взметнулись и закружились. Доминик мельком увидел длинные стройные ноги и гладкое светло-золотистое бедро. Он поспешно отвел глаза, но тут же с еще большей поспешностью вновь устремил их вверх. Ведь сейчас его никто не видит. Она не узнает. Никто на него не смотрит. Им невдомек, что он стоит тут, под балконом.

— Китти, ты упадешь! Не дури! — испуганно умолял какой-то молодой человек, схватив ее за руку в тот миг, когда она шарахнулась от него. Она резко взвизгнула, и одна из туфелек упала прямо в руки перепуганного Доминика. Ага, в этом радужном облаке все же скрывалось нечто вещественное, хотя бы эта серебристая штуковина, изготовленная для здоровой ножки шестого размера. Доминик опасливо держал туфельку перед собой так, словно она была заколдована непонятными ему чарами, и, вконец ошарашенный, не сразу заметил воцарившееся у него над головой молчание. Когда же он, наконец, посмотрел вверх, то увидел несколько голов, торчащих над балюстрадой; его внимательно рассматривали. Он не стал терять время на изучение этих физиономий, ибо интересовала его только она.

— Я очень извиняюсь, — проговорила Китти. — Надеюсь, вы из-за меня не пострадали? Знай я, что там кто-то есть, я бы не вела себя так плохо.

Говорила она отчетливо, искренне и непосредственно и к тому же любезно, эта вежливость смутила его еще больше, чем ее экстравагантные эскапады. Она не была ни пьяна, ни хотя бы навеселе. Стоило ей только заметить его, и она сразу же заговорила с ним так, как воспитанный ребенок разговаривает с незнакомым человеком. И куда только подевались ее веселость? Она с виноватым видом смотрела на него большими фиолетовыми глазами, темными под сенью длинных, гладких светло-каштановых волос, и, когда поняла, с кем предстоит иметь дело, выражение ее лица не изменилось. Доминик привык видеть на лицах более взрослых собеседников эдакую нарочитую милостивую снисходительность, но Китти продолжала смотреть на него настороженно-любопытным, вежливо-обходительным взглядом ровни и сверстника.

Он словно язык проглотил и не знал, что бы такое сказать, чтобы не опростоволоситься, и как выпутаться из неловкого положения. Возненавидев себя и покраснев до корней волос, он стоял, потный от стыда, и жалел, что не пошел домой сразу же, жалел, что вечер недостаточно темен, и хотел, чтобы эти дураки там, наверху, перестали глупо ухмыляться, а еще лучше — проваливали бы прочь.

— Ты можешь бросить ее мне, — просто предложила Китти. — Я сумею поймать, не волнуйся.

Так и вышло. Он тщательно рассчитал расстояние и подбросил туфельку. Она вытянула руки и легко подхватила ее, будто пушинку терновника, потом подняла над головой, чтобы показать ему. Этот жест напоминал то ли приветствие, то ли прощальный взмах. Затем Китти наклонилась, чтобы надеть туфельку на ногу. Вот, собственно, и все. Один из молодых людей обнял ее, и Китти позволила ему увести себя в танцевальный зал. Она оглянулась лишь однажды; взор ее выражал нежелание уходить и сожаление, как если бы она понимала, что непоправимо смутила покой души ближнего своего, застав его врасплох. Овальное лицо с чистыми благородными чертами, оттененными блестящими волосами, казалось теплым, как янтарь; темные продолговатые глаза смотрели с грустной озабоченностью. Прежде Доминик ни разу не видел такого печального взгляда. Мгновение спустя она исчезла из виду.

Но это не помешало ей сопровождать Доминика домой и еще несколько месяцев смущать его покой и влиять на отношения Доминика с ближними. В школе его успеваемость резко упала, на футбольном поле координация движений вконец расстроилась. Поговорить о Китти ему было не с кем. Лучшие друзья своими беззлобными шуточками превратили бы его жизнь в кошмар; родители тоже исключались: мать все-таки была женщиной, и он инстинктивно чувствовал, что не стоит говорить с ней о другой женщине, поскольку она — естественная соперница матери в борьбе за сердце сына. Отец же был мужчиной, достаточно привлекательным и достаточно молодым, чтобы в какой-то степени составить соперничество самому Доминику. Но даже если бы мальчик захотел излить им душу, он не знал бы, что сказать: ведь Доминик и сам толком не понимал, что с ним происходит.

В четырнадцать лет любовь способна ошеломить. Главным образом — потому, что она еще никак не осознается. Но в этом отношении Доминик оказался на высоте: аппетит ему не изменил, скорее, даже возрос, спал он хорошо; происходящее с ним переживал чаще радостно, несмотря на все треволнения, и в общем и целом со своим затруднением справился. Когда более года спустя он снова увидел эту девушку, Доминик уже снова был первым учеником в классе, рьяно увлекался спортивными машинами и приставал к отцу, чтобы тот позволил ему прибрести мотоцикл, как только он станет достаточно взрослым. Доминик уже почти забыл, как выглядит Китти. Он так и не выяснил, кто она такая, да, впрочем, и не пытался, ибо любое наведение справок в некотором смысле означало бы измену самому себе. Она оставалась для него просто Китти, воспоминанием о нелепой меланхолической красавице, уже исчезающим во мраке забвения.

Вторая их встреча состоялась осенью, в последнюю неделю сентября, когда в Комербурнскую школу прибыла передвижная установка по переливанию крови. Доминик тогда задержался из-за футбольной тренировки, а после душа вспомнил, что ему нужно просмотреть кое-какие материалы для сочинения по истории, и потому проторчал еще час в библиотеке. Когда он брел по парадному двору к боковым воротам, уже стемнело, и он увидел, как к гимнастическому залу подкатил медицинский фургон, из задних дверей которого выбралась медсестра и трусцой поспешила к зданию, неся в руках бумаги и оборудование. Эти заезды случались раз в квартал, и прежде он никогда не обращал на них ни малейшего внимания. Так было бы и на сей раз, кабы не бордовая спортивная машина «карманн-гиа», свернувшая в тесный закуток позади фургона. Увидев ее, Доминик остановился. От изящества и компактности машины у него перехватило дух. Но тут открылась дверца, и он, с трудом оторвав глаза от этих целомудренно-породистых линий, решил все-таки посмотреть, что за счастливец владеет ею. Однако мгновение спустя он забыл даже об этой красавице-машине. Из салона показались длинные изящные ноги, и по бетонной дорожке к двери спортивного зала медленно прошествовала девушка. Судя по ее облику, она вдруг засомневалась, туда ли она попала. Этой девушкой была Китти.

И в сумерках, и средь бела дня, и даже в полночной тьме Доминик все равно узнал бы ее. Даже спустя пятнадцать месяцев все хоть как-то связанное с ней сохраняло исключительную важность для него, делая остальной мир чем-то малозначительным и пустячным. Фургон у здания, освещенные окна, за которыми суетились медицинские сестры, аппаратура для переливания крови — все это вдруг стало для Доминика жизненно важной реальностью, потому что Китти оказалась донором. Ему следовало бы идти домой и делать уроки, но он не мог заставить себя и шагу ступить, а когда, наконец, все-таки привел свои ноги в движение, то обнаружил, что несут они его не к воротам, а к гимнастическому залу.

Во всяком случае, он наверняка уже опоздал на свой автобус, а следующего предстояло дожидаться двадцать пять минут. Если он сейчас уйдет, другой такой возможности ему, может быть, не представится уже никогда. На этот раз она не в компании, не в десяти футах над его головой на террасе; любой может войти туда и посидеть рядом с ней всего лишь за пинту крови. В конце концов, дело того стоит, и, если даже у них есть список постоянных доноров, они не отвергнут еще одного. Мне следовало бы больше думать о таких начинаниях, — с добродетельной укоризной сказал он себе, — особенно учитывая пост, который занимает мой отец. Я и впрямь могу сделать так, что он будет гордиться мною. Ну, давай, теперь или никогда, — подзуживал какой-то более откровенный демон с задворок сознания, — она пока одна, приехала на машине; но если ты замешкаешься с решением, подойдет твой общественный транспорт, и проворонишь ты эту возможность оказаться с ней рядышком. И отцедишь ты пинту крови своей впустую, — злобно прибавил черт, разоблачая его притворное намерение принести себя в жертву из чувства общественной сознательности. Но юноше было не до тонкостей спора, идущего в его душе: он уже толкнул дверь и вошел в вестибюль.

Она сидела на одном из стульев, расставленных вдоль стены, и казалась слегка смущенной и немного несчастной, словно недоумевала, зачем ее сюда занесло. Она была в темно-зеленом костюме из джерси, с короткой плотно облегающей модной юбкой. Великолепные ноги, вскружившие ему когда-то голову, лоснились и поблескивали золотом загара, столь совершенного, что Доминик затруднился бы сказать, в чулках она или нет. Когда он вошел, она резко вскинула голову, очевидно, довольная тем, что ей больше не придется сидеть в одиночестве. На фоне гладкой щеки качнулся локон волос цвета меда, глаза улыбнулись Доминику, смущая и обнадеживая.

— Здрасьте! — поздоровалась она едва ли не робко, почти заискивающе.

Она его не узнала, это он понял сразу. Китти просто приветствовала собрата по несчастью. Он с неуверенной улыбкой ответил «Здрасьте», поставил свои книги стопкой на подоконник и сел в нескольких шагах от нее, боясь слишком поспешно претендовать на ее внимание. Что с того, если его общество показалось Китти предпочтительнее одиночества.

— Рановато мы, — проговорила Китти. — У них еще не все готово. Терпеть не могу, когда заставляют ждать, а ты? Ты тут в первый раз?

— Да, — скованно буркнул Доминик, потому что ему вдруг почудилось, что она намекает на его молодость.

— Я тоже, — она повеселела, и он понял, что судил о ней неверно. — Почувствовала, что надо бы как-то к чему-то себя приложить. От меня мало проку, но, по крайней мере, у меня есть кровь. Надеюсь, что есть! Ты здесь тоже по велению совести?

Она ухмыльнулась ему. Да, иначе как ухмылкой это не назовешь: слишком уж по-заговорщицки скривились ее губы. Он почувствовал, что скованность его тает, как лед под лучами солнца, а с нею — и все его существо.

— Да как-то пришло в голову, — признался он, застенчиво улыбаясь в ответ, хотя редко бывал застенчивым, чаще даже наоборот — чересчур дерзким. — Просто так уж случилось, что задержался в школе и увидел этот фургон. Ну, и подумал, что, может, мне следует… Видишь ли, мой отец — полицейский…

— Правда? — На Китти это произвело впечатление. Ее большие глаза округлились, и он увидел, что цветом они, оказывается, напоминают не фиалки, а пурпурно-коричневые маргаритки.

— Ну, точнее, детектив, — щепетильно пояснил Доминик и покраснел, поскольку это звучало впечатляюще, а на самом деле, как правило, все сводилось к обыденности. Название этой профессии несет в своем звучании некие искусственные обертоны, и нелегко представить себе, сколь однообразна будничная жизнь сотрудника отдела уголовных расследований полиции графства.

— Ого! — воскликнула Китти, и глаза ее сделались огромными, наполнившись смесью уважения и восторга. — С тобой надо дружить. Кто знает, когда мне может понадобиться помощь? А то в выходные скорость ограничена пятьюдесятью милями в час, да еще в радиусе мили от центра города стоянка запрещена. На меня могут «наехать» в любую минуту. — Она перехватила его пристальный зачарованный взгляд и рассмеялась. — Я ужасно много говорю, да? А знаешь почему? Нервничаю из-за этого дела, ради которого мы сюда пришли. Знаю, все это пустяки, но не по душе мне как-то мысль, что из тебя, как из бочки, будут цедить через крантик.

— Меня это тоже пугает, — соврал Доминик. На самом деле он ни разу не подумал о предстоящей процедуре; просто захотелось быть великодушным, но ему даже в голову не пришло, насколько усложнил он ей поиск такого ответа, который был бы столь тактичен и так же поднимал его самооценку. Руководствуясь природным чутьем, она все же справилась с этой задачей: наградила его сначала довольным, а затем и недоверчивым взглядом и, наконец, чудесной улыбкой.

— Я тебе не верю, — сказала она, — но, как бы то ни было, ужасно мило с твоей стороны сказать такое. Если я вскрикну, когда мне проколют ухо, чтобы взять анализ крови, ты обещаешь вскрикнуть тоже? Чтобы не я одна чувствовала себя трусихой?

— Возможно, я даже вскрикну первым, — галантно пообещал он, сгорая от радостного смущения.

Резко открылась дверь, и в вестибюль выглянула пухленькая молоденькая медсестра, нарушая их уединение.

— Вот так-так! — проговорила она веселым бодреньким тоном, который был такой же неотъемлемой частью ее ремесла, как и профессиональный риск. — Мы пришли раньше времени! Да еще вдвоем. Очень хотим помочь медицине, так?

— Ну да, разве нет? — робким эхом откликнулась Китти, отводя взгляд от глаз Доминика, прежде чем оба начали по-дурацки хихикать.

— Что ж, проходите, если хотите отделаться побыстрее.

Они вместе отправились к жертвеннику. Их уже ждали раскладушки и две нимфы от здравоохранения; пожилая медсестра перекладывала на столике документы. Взглянув на них поверх очков без оправы, она быстро проговорила:

— Добрый вечер. Ваши имена?

Она широко улыбнулась Китти и не стала дожидаться ответа.

— Ах да, конечно! — Сестра пометила галочкой одно из имен в своем списке. — Вы поступаете очень благородно, моя дорогая, мы очень ценим ваш порыв. Приятно видеть, что молодежь подает пример.

Как она перед ней распинается, подумал Доминик. Видимо, Китти и впрямь не из простых смертных; а впрочем, девушка за рулем «карманн-гиа» просто не может не быть чем-то особенным. Жаль, что эта старая перечница не дала ей назвать свое имя! Он попытался прочесть список вверх ногами, но не тут-то было: серо-голубые глаза, умные и сведущие, уставились на него.

— Имя, пожалуйста?

Он назвался. Она просмотрела список, но очень бегло, поскольку проверяла то, что уже и так знала.

— Твоего имени здесь нет. — Она смерила его взглядом с ног до головы, и ее суровое лицо опытного медработника растянулось в широкой снисходительной улыбке.

— Нет. Я только пришел, чтобы… — забормотал он, но сестра погрозила ему пальцем и дружелюбно-ласковым, но решительным тоном проговорила:

— Тебе же еще нет восемнадцати, дружок! Разве ты не знаешь правил?

— Мне шестнадцать, — с достоинством ответил он, возненавидев медсестру за чрезмерную проницательность, а еще больше — за то, что она раструбила о своем открытии, будто городской глашатай. В ее устах «восемнадцать» прозвучало так ничтожно, что теперь его «шестнадцать» выглядело чуть ли не признанием в сопливом младенчестве; к тому же его положение усугублялось тем еще не принятым к сведению обстоятельством, что в своем шестнадцатилетнем возрасте он пребывал ровно одну неделю.

Ужасной женщине ничего не стоило, чуть приглядевшись к нему, выявить и эту маленькую тонкость. — Я думал, что кровь сдают от шестнадцати до шестидесяти лет, — неловко попытался он исправить положение.

— С восемнадцати до шестидесяти пяти, мой дорогой! Но да благословит тебя бог за желание сделать доброе дело. У детей мы кровь не берем, им нужны силы для роста. Ступай-ка домой и возвращайся через пару годков, вот тогда мы будем рады тебя видеть. Но разрешение родителей все равно понадобится, запомни.

Сестра помоложе весело хихикала. Небось даже Китти посмеивается над ним за лоснящимся занавесом своих волос; не злорадно, конечно, подсказывало благоразумие, но от этого его унижение не делалось менее огорчительным. И ведь он действительно считал, что минимальный возраст — шестнадцать лет. Он мог бы поклясться, что так оно и есть.

— Вы уверены? Ведь раньше-то было шестнадцать, разве не так?

Она отрицательно покачала головой и широко улыбнулась.

— Уж извини, дружок! Всегда было восемнадцать, с тех самых пор, как я работаю в медицине. Это ничего, что ты слишком молод, такие недуги излечиваются временем.

Ему оставалось только повернуться и уйти. Лежавшая на раскладушке Китти вытянула шею и, выглянув из-за плеча медсестры, увидала, как он бредет к двери, притихший и подавленный. Этой старой дуре не следовало бы так орать на него. Бедняжка так обижен, что даже не хочет попрощаться.

— Эй, не уходи! — жалобно сказала Китти его удаляющейся спине. — Подожди меня, и я тебя подброшу. — Она постаралась, чтобы просьба ее прозвучала как нытье боящегося остаться в одиночестве ребенка (насколько это было возможно в рамках приличий), а «взятку» предложила, чтобы отвлечь его от мыслей об уязвленной гордости; и когда он оглянулся, живой блеск в его глазах стал ей за это щедрой наградой. Китти отнесла приятное преображение на счет своей машины, и это было весьма проницательно с ее стороны, хотя и не совсем верно. — Хотя бы останься и поболтай со мной, — предложила она. — Я рассчитывала, что ты отвлечешь мои мысли от этой кошмарной склянки.

Никто не верил, что она в этом нуждается, что ее необходимо развлекать и отвлекать, но ведь таким девушкам, как Китти, позволяется капризничать сколько душе угодно.

— Ну, если ты и правда хочешь, чтобы я… — ответил он, силясь обрести толику прежней уверенности.

— Ладно, хорошо, — согласилась старшая медсестра с милостивой улыбкой. — Конечно же, он подождет. Никто не собирается выгонять мальчугана, который пришел сюда добровольно.

Он бросил на нее испепеляющий взгляд, но из-за избытка самодовольства она его, разумеется, не поняла. Небось она и ребенка-то не может шлепнуть по головке, не сломав ему шею, язвительно подумал он. С ее-то обходительностью. Но теперь, когда Китти попросила Доминика посидеть с ней рядом, он уже почти не обращал внимания на эту женщину.

— Это тебе, — сказала молоденькая медсестра, с громким стуком поставив стул возле раскладушки, на которой расположилась Китти. — Садись и разговаривай со своей подругой, а потом я принесу вам обоим по чашечке чая.

Доминик опустился на стул. Китти смотрела на него, старательно отводя взгляд от баночки, которая постепенно наполнялась ее кровью; но не потому, заметил он, что это зрелище и впрямь ее отталкивало. Она тряслась от сдерживаемого смеха, а когда он своим худым стройным телом заслонил ее от полных служебной тревоги глаз медсестер, она проговорила торопливым заговорщицким шепотком: «Эти люди просто уморительны!»

От этих ее слов все вдруг стало с ног на голову и приобрело причудливый облик. Доминик вел себя глупо, а она, похоже, и не заметила; а сестры держались соответственно своей натуре — правда, слегка карикатурно, — рассмешили ее.

— Я действительно думал, что в шестнадцать уже можно, — сказал он, продолжая больную тему, хотя слова Китти заставили его скривить губы в насмешливой ухмылке.

— Конечно, я знаю, что ты так думал, — поддержала его Китти. — Мне и в голову никогда не приходило, что тут существует какой-то предел, хотя в общем-то это разумно. Посмотри, много уже там? Я сама не могу.

Ему тоже не хотелось смотреть. Мысль о том, что ее кровь медленно вытекает из круглого золотистого шланга, причиняла ему почти физическую боль.

— Еще чуть-чуть, — ответил он и отвел глаза от банки. — Ага, вот и наш замечательный чай.

Замечательным его, конечно, назвать было нельзя: он оказался слишком крепким и приторно-сладким, а красновато-коричневый цвет свидетельствовал о наличии в нем консервированного молока. Когда их снова оставили наедине, Китти уселась на раскладушке, согнув только что забинтованную руку, сделала пробный глоточек и посмотрела на чашку с недоверием и отвращением.

— Знаю, знаю, — извиняющимся тоном заговорил Доминик, — я тоже не люблю с сахаром, но после процедуры он тебе нужен. Восстанавливает утраченную энергию, или что-то в этом роде.

— Я не чувствую никакой утраты энергии, — с некоторым удивлением призналась Китти и задумчиво посмотрела на свою повязку. — Откуда мне знать, что у них там, в этой бутылке, — теперь она заговорила не очень понятно. — Тебе не могло бы показаться, что это пиво? — Она поймала его растерянный взгляд и поспешила объяснить, напуская еще больше туману: — Видишь ли, пиво — это, в конце концов, именно то, чем я живу.

Он беспомощно вытаращил глаза в еще большем недоумении и в надежде, что, возможно, просто неверно ее понял. В конце концов, он ведь ничего о ней не знает, за исключением того, что она — самое очаровательное и самое волнующее существо на свете, которое когда-либо встречалось ему. Да еще эта ее пляска в тот памятный вечер на танцах в яхт-клубе.

— О, я не в том смысле, что это мой основной продукт питания, — неспешно проговорила она. — Я лишь хотела сказать, что пиво обеспечивает меня. Позволяет платить по счетам, понятно? Мне надо было представиться: я Китти Норрис, если это тебе о чем-то говорит. — И поспешила добавить успокаивающим тоном: — Да ни о чем это, собственно, и не должно говорить. Просто я — «Пиво Норриса», вот и все. — В этих словах явственно прозвучала нотка покорности судьбе, словно Китти хотела оправдаться, признаваясь в каком-то странном, но не слишком ужасном врожденном уродстве, с которым она давно уже свыклась, но которое могло бы смутить незнакомца.

— Ах, да, разумеется, — проговорил Доминик, чувствуя одновременно и облегчение, и стыд. Ну что она теперь подумает о нем? Ведь он понял ее чуть ли не буквально! А уж следовало бы знать! Имя Кэтрин Норрис, наследницы пивного барона, то и дело мелькало в заголовках местных газет, и он наверняка хоть раз видел ее фотографию. Впрочем, даже если бы он и узнал ее, невелика честь: имя «Норрис» значилось примерно на каждой третьей вывеске пивного бара в округе. Эти бары не входили в монополию компании «Эль Армиджера». И разве не она собиралась когда-то выйти замуж за сына старика Армиджера? Доминик покопался в памяти, но, увы, обручения и бракосочетания сливок местного общества не входили в разряд событий, которые он, согласно заведенной привычке, заносил в картотеку. И он, естественно, не помнил, почему распался этот союз. Ему хватало и того, что он испытывал благодарность судьбе за это обстоятельство, и вовсе не нуждался ни в каком объяснении. — Мне надо было бы раньше сообразить. А меня зовут Доминик Фелз.

— Твое здоровье, Доминик! — Она выпила терпкий переслащенный чай. — А знаешь, когда-то после потери крови давали бутылку крепкого портвейна. Это мне говорил старина Шелли. Меня разбавляют, Доминик, вот что я тебе скажу.

— Портвейн Норриса? — переспросил Доминик, робко отваживаясь на шутку, которая имела большой успех: Китти запрокинула голову и расхохоталась.

— Вернее не скажешь! Меня разбавляют! Нет, вы слышали? — сказала она возмущенно, опуская ноги на пол и накрывая рукавом уже сползающую повязку.

«Ну вот, почти все», — думал он, идя за ней к выходу. На парадный двор прибыл автобус, из него высаживались доноры-добровольцы. Как бывает в конце сентября, стемнело рано, воздух сделался холодным и ядреным. Сейчас она заберется в свою машину, тепло, но небрежно помашет ему рукой и укатит, а он в одиночестве пойдет на автобусную остановку и отправится домой. И кто знает, увидит ли он ее когда-нибудь еще?

— Куда тебя подвезти? — бодро осведомилась она, передвинувшись по сиденью, чтобы открыть пассажирскую дверцу.

Мгновение мучительной робости. Доминик не знал, принять ли предложение, боясь стать ей обузой, но при этом всей душой жаждал сесть в машину, даже если причинит Китти лишние хлопоты.

— Большое спасибо, — он нервно сглотнул слюну. — Я на автобусную остановку, тут совсем рядом.

— Правда? — проговорила Китти с каменным лицом. — Там ты и проводишь вечера?

— Мне надо только сесть на автобус.

— Брось, давай залезай и скажи мне, где ты живешь, иначе я подумаю, что тебе не нравится моя машина. Ездил в такой когда-нибудь?

И вот он сидит рядом с ней, рукава их соприкасаются. Обивка из искусственной кожи представлялась Доминику чем-то вроде плывущего золотистого облака, облака его славы. Такая девчонка, а машина — с ума сойти! Китти запустила мотор и дала задний ход, чтобы развернуться у кустов, потому что стоявший рядом автобус немного мешал лихо выехать со стоянки. Смутное пятно темных кустов колыхалось на фоне сгущавшегося мрака. Китти включила задние фонари, чтобы посмотреть, достаточно ли места для маневра, затем, развернувшись в один прием, лихо проскочила мимо заднего бампера автобуса и прошмыгнула в ворота, словно первоклассный гонщик. Да, она вполне заслуживала тех гордости и восторга, которые Доминик испытывал к ней. Они проскочили всю Хауэрд-роуд и остановились у светофора.

— Ты мне так и не сказал, куда тебя подвезти, — прервала молчание Китти.

Оставалось лишь сдаться и сообщить ей адрес. Что он и сделал все в том же блаженном восторге.

— Комерфорд. Слишком близко, толком не разгонишься. Поедем кружным путем. — Она включила сигнал правого поворота и изящно посторонилась, давая идущей сзади машине обогнать себя. Подъезжая, ее водитель высунулся из окошка и что-то прокричал, указывая на задние колеса машины Китти. Доминик, не поняв, подумал, что ей угрожает опасность, но Китти поняла все правильно, а потому улыбнулась и помахала рукой в знак признательности.

— Черт! — выпалила она, выключая задние фонари. — Вечно я их оставляю. В следующий раз надо будет включить автоматическую отмену. Ты ведь не капнешь на меня своему отцу, а? А уж я непременно постараюсь запомнить. Дело даже не в том, что у меня плохая память; просто каждый раз спотыкаюсь о разные там правила. Этот чертов задний свет, например, или бензин. Стыдно сказать, сколько раз за один год у меня кончалось горючее посреди дороги.

— У тебя что, нет счетчика? — спросил он, тщетно пытаясь отыскать его на приборной доске.

— Нет. У меня резервный бензобак. Я считала, что так будет лучше: ведь когда приходится переключаться на него, знаешь, что у тебя остается ровно один галлон.

— И что же? Так действительно лучше? — удивился Доминик.

— И да, и нет. Это отлично срабатывает, когда я отправляюсь в дальние поездки. Тогда я не знаю, далеко ли друг от друга бензоколонки, а потому не забываю, что после переключения должна остановиться у первой же попавшейся. Но когда я езжу по городу, делаю покупки или еще зачем, то переключаюсь на резервный и думаю: о, у меня есть еще галлон, беспокоиться нечего, времени навалом, а бензоколонки тут повсюду. Но потом я начисто забываю об этом и где-нибудь посреди Хай-стрит или на полпути по той улочке, что ведет к площадкам для гольфа, у меня кончается горючее. Но не впрок мне эта наука, — грустно призналась Китти. — Ведь, с другой стороны, когда у меня в старой машине был бензиномер, я постоянно забывала взглянуть на него. Так что все дело во мне. Дура я, вот и все.

— Ты классно водишь. — Это было первое, что пришло Доминику в голову в качестве утешения. Самоуничижительная нотка в ее голосе, комическая и печальная одновременно, уже проникла в какой-то дотоле неведомый уголок сердца, словно ключик в замочную скважину потайной дверцы.

— Нет, серьезно? Ты в самом деле так думаешь?

— Да, конечно. Ты водишь прекрасно, и должна это знать.

— Ух ты! Все-таки приятно слышать, когда тебе говорят такое. Машина тебе тоже нравится?

Ну, по крайней мере, на этот вопрос он мог ответить откровенно. А поскольку машина принадлежала Китти, то и красноречиво. Всю дорогу до Комерфорда они со знанием дела толковали о спортивных моделях, и, когда, наконец, подъехали к двери деревенского домика Доминика, возвращение к серой обыденности маленького мирка стало для него ударом. Краткие мгновения полной безмятежной свободы пролетели как сон. Надо бы возблагодарить судьбу за маленькое чудо, которое во второй раз она уже не пошлет. Медленно выбравшись из машины, чувствуя холодок от возвращения в привычные время и пространство, он обошел машину, приблизился к Китти и стал мучительно искать слова, за которые не было бы стыдно, которые не омрачили бы ощущение счастья своим будничным звучанием.

— Большое спасибо, что подвезла.

— Не за что! — Китти улыбнулась ему. — И тебе спасибо, ты мне тоже помог. С кем еще так приятно пролить кровь?

— Ты уверена, что чувствуешь себя нормально? — только и смог выговорить Доминик.

Из рукава Китти высовывался краешек повязки. Она потянула за него, как бы проверяя, что будет, и вытянула наружу скрученный бинт, при этом на сиденье вывалился комочек ваты. Оба от души рассмеялись.

— Чувствую себя прекрасно, — отвечала Китти. — А что, может, раньше у меня было повышенное давление, а теперь оно нормализовалось.

На миг воцарилось молчание. Мягкий свет из окна, задернутого сетчатой занавеской, нежно освещал пухлые, четко очерченные губы Китти, а лоб и глаза ее оставались в тени. Какими мягкими казались эти губы, но каким волевым был ее рот. Эти глубокие ямочки в уголках, они придавали ему одновременно и вызывающий, и уязвимый, и печальный вид. Когда губы Китти медленно сложились в прощальную улыбку, зернышко радости в сердце Доминика вдруг вспыхнуло сладким пламенем приятной муки.

— Что ж, спасибо — и до свидания!

— Встретимся на следующем кровопускании, — весело бросила Китти, поднимая руку к голове и пошевелив пальцами. Этот жест означал нечто среднее между «здравствуй» и «прощай». Доминик смотрел ей вслед, затаив дыхание, и не шевелился, пока кровь не застучала в ушах, а резь в груди не сделалась острой и невыносимой, как зубная боль.

Но Китти увидела его снова гораздо раньше предсказанного ею срока и при совсем иных обстоятельствах. И на сей раз кровь, о которой она говорила, не принадлежала ни ей, ни ему. Зато этой крови было ох как много.

 

Глава II

В конце сентября открылась последняя супер-пивнушка Альфреда Армиджера под вывеской «Веселая буфетчица». Она стояла на шоссе «В», в полумиле от Комерфорда и где-то в миле с четвертью от Комербурна, и, на первый взгляд, занимала совсем невыгодное положение. Но старик Армиджер знал, как приумножать доходы, и мало кто сомневался, что он заставит это заведение приносить ему хорошие барыши. Те, кто хорошо знал пивного барона, задавались вопросом, уж нет ли у него каких-нибудь секретных сведений о давнишнем предмете спора — объездной дороге и не ляжет ли доходный асфальт сей дороги, когда она станет наконец явью, прямо у стен нового заведения. Семь месяцев минуло с тех пор, когда он купил это местечко и бросил на его освоение всю свою армию строителей, проектировщиков и отделочников. И вот в торжественный вечер открытия пивной от желающих взглянуть на результаты не было отбоя.

Забрел туда и свободный в тот вечер сержант-детектив Джордж Фелз из ОУР графства. Забрел из чистого любопытства. Он часто восхищался этим дряхлым домом с каменными средниками в оконных рамах и жалел, что он постепенно превращается в живописную и бесполезную развалину. Когда-то здесь обитали две старушки, и, как многие состарившиеся вместе сестры, они умерли одна за другой с разницей в несколько дней. Почти год дом оставался бесхозным, пока некий наследник из числа дальних родственников не решил продать его, чтобы избавиться от расходов на содержание поместья. Учитывая размеры и плачевное состояние дома, он поступил единственно верно. Правда, оставался вопрос, найдется ли покупатель.

В конце концов он все-таки нашелся. Это оказался делец по имени Альфред Армиджер, слывший в близлежащих графствах самым большим умельцем заключать выгодные сделки.

Все еще недоумевая, Джордж толкнул новенькую помпезную дверь в стиле поздней английской готики и вошел в зал, искусно обшитый панелями, с балками из мореного дуба, резными сиденьями и стеклянными шаровыми светильниками цвета меди. Джордж прикинул, что Армиджер ухлопал на ремонт не меньше десяти тысяч, и не понимал, каким образом он надеется окупить эти расходы, если только не перекинет все это сооружение на главную магистраль. Но это было бы не под силу даже такому богатырю. Если и в будущем он сможет обеспечить такой же наплыв посетителей, как сегодня (что весьма сомнительно), все равно издержки превысят доход.

Сегодня тут царило оживление. В заполненном гостями баре слева, освещенном фонарями, возле камина с таганами, Джордж увидел почти всю комербурнскую богему, точнее, ее молодых представителей. Неопрятные бороды и мохеровые свитера придавали им сходство с козьим стадом, даже воздух в помещении отдавал терпким духом козьей шерсти. В двух небольших гостиных справа царила грация XVIII века. Там стояли прелестные обтянутые парчой кресла и уютные кушетки, полностью скрытые задами самых трезвых граждан графства. Похоже, и в столовой дела шли превосходно, судя по количеству официантов в белых пиджаках, сновавших между баром и залом. Большинство их, видимо, прибыло из других мест. Джордж узнал только одного — старика Бенни из «Белой лошади» в Комербурне: его, несомненно, пересадили в новую почву, потому что он знал эти места. Выгодно иметь в заведении человека, знакомого не только с почтенными посетителями, но и с надоедливыми типами.

В пивном баре собралась разношерстная компания — ни важных шишек, ни богемы. Большую комнату почти целиком перестроили, чудовищно топорно придав ей тюдоровский облик. В глаза бросались чересчур низкие потолочные балки, увешанные разнокалиберными медными светильниками, многие из которых шокировали своей бесстыжей новизной. Армиджер всегда знал, чего хотел, и если не мог вовремя достать готовую вещь, то заказывал ее, даже если это был какой-нибудь причудливый анахронизм. Но, по крайней мере, посетители здесь собрались самые настоящие: фермеры, торговцы, заезжие путешественники, местные дачники и рабочие, вместе с которыми сидело несколько старейшин графства, предпочитавших такого рода компанию.

Джордж терпеливо протиснулся к стойке и заказал пинту легкого пива. Блондинка с пучком перьев на голове, похожих на плюмаж принца Уэльского, и с длинными розовыми ногтями поставила перед ним кружку и, снисходительно улыбнувшись, сообщила, что сегодня за все платит заведение (с наилучшими пожеланиями от мистера Армиджера). Ага, вот откуда столько народу, подумал Джордж, хотя празднество началось не так уж давно и, несомненно, до закрытия пивной еще сотни людей проведают о вечеринке. Бесплатная выпивка означала, что Джордж ограничится одной кружкой. В самом деле, знай он об этом заранее, пожалуй, отложил бы удовлетворение своего любопытства до другого вчера, но, увы, он пришел именно сегодня, и зрелище, несомненно, было интересным. Где-то в этой толпе затерялось более половины членов городского совета; из совета графства тоже понаехало. Стоило только Армиджеру поманить их пальчиком, слетелись как мухи на мед; но многие ли из них пришли сюда потому, что любят его? Таких можно было счесть на пальцах одной руки.

Он нес свою кружку в запримеченный загодя укромный уголок, когда на его плечо шлепнулась тяжелая рука и голос, звучный и уверенный, как медная труба, прогудел ему в ухо:

— Так-так, мой мальчик, это знак уважения или предостережение?

Легок на помине, подумал про себя Джордж, поворачиваясь и улыбаясь человеку, угостившему его пивом, а вслух сказал:

— Я не на работе. Меня привела жажда, не беспокойтесь. А за пиво спасибо, не ожидал. Будем здоровы!

В руке у Армиджера был стаканчик с виски. Он поднял бокал за здоровье Джорджа и осушил залпом. Был он невысок, чуть ниже среднего роста, но здоров как бык: на мощных плечах — большая без шеи голова, постоянно склоненная, будто для атаки. Вот так, набычившись, набрасывался он на дела, на жизнь, на свои увлечения, на своих противников, на любого, кто путался под ногами, и на все, что имело временное или непреходящее значение для его кармана или самолюбия. Сквозь его тщательно зачесанные волосы просвечивала загорелая кожа, а короткие усики, щетинившиеся над верхней губой, подрагивали, словно заряженные энергией антенны. Синеватый подбородок и кирпично-красные щеки придавали облику Армиджера кричащую яркость, как бы консервативно он ни одевался. Видимо, он уже успел потребить приличное количество собственной продукции или, может, просто был в очень приподнятом настроении, гордился и восторгался своей новой игрушкой и надеялся, что у нее самые радужные виды на будущее. Впрочем, он, наверное, никогда не косел от спиртного: слишком уж долго он манипулировал при помощи выпивки другими, чтобы самому быть уязвимым для алкоголя на столь позднем этапе своей предпринимательской деятельности. Он прямо лучился возбуждением и самодовольством, его живые проницательные глаза весело стреляли по сторонам.

— Ну, как тебе моя забегаловка? Хорошо я ее отделал?

— Потрясно, — почтительно отозвался Джордж. — Ты в самом деле полагаешь, что она окупит перевод лицензии за город? Мне кажется, тебе дорого обойдется ее содержание.

— Ты меня знаешь, приятель, я никогда не бросаюсь деньгами, если не уверен, что они вернутся назад и приведут с собой своих родственников. На этот счет не беспокойся, я заставлю ее приносить доход.

С улыбочкой знающего человека он снова хлопнул Джорджа по спине и нырнул в толпу, по-бычьи опустив голову и расталкивая всех плечищами, кого-то одаряя словом, кого-то рукопожатием и излучая волны энергии, которые, пробежав по залу, выплескивались наружу и, отражаясь от стен, взмывали вверх. Добившийся успеха, и немалого, собственными стараниями, Альфред Армиджер смел с пути многих простых смертных. Вот так же, набычившись, он мчался навстречу удаче. Некоторые из его жертв присутствовали сегодня здесь, и, если бы их взгляды могли убивать, Альфреду не суждено было бы завершить свое путешествие по тюдоровским залам пивнушки.

— Он в прекрасном настроении, — услышал Джордж прямо над ухом. — Он всегда такой, когда шагает по чужим головам. — Барни Уилсон из управления архитектуры уселся рядом с Джорджем, взгромоздив на стол свои костлявые локти. Это был долговязый молчаливый молодой человек угрюмого нрава, с разочарованной миной. — Вы не очень-то обращайте на меня внимание, — продолжал он и криво усмехнулся, перехватив любопытный взгляд Джорджа. — Я человек предубежденный. Когда-то сам надеялся заполучить эту хибару, снести ее ветхую часть, а остальное переделать в жилье для моей семьи. Зуб у меня на него из-за этого. Ну на что ему еще один отель? У него и так уже столько, что он и счет потерял.

— Частному лицу трудновато было бы восстанавливать такую домину, учитывая то, в каком состоянии она пребывала, — сказал Джордж, внимательно приглядываясь к Барни.

— Трудновато, это точно, но я мог бы сделать необходимый минимум работ, перевез бы сюда Нелл и ребятишек, а там потихоньку занялся бы остальным. И при нынешних ценах на недвижимость я не мог бы приобрести ничего другого, только дом таких размеров и в таком состоянии. Всем подавай что-нибудь современное вроде бунгало или полубунгало, цены на них фантастические, а эти дома при всей своей величине идут чуть ли не за бесценок. Их без прислуги содержать нельзя, вот как все считают, а ремонт стоит уйму денег. Но ведь ремонтом-то занимался бы я сам, да и Нелл выросла на ферме в Уэльсе и прекрасно соображает, как распорядиться большой жилплощадью с минимальной затратой усилий. Эх, хотите верьте, хотите нет, но мы уже было решили, что домик этот наш. Я даже начал строить планы его переделки, вот ведь как был уверен. А зря! Заметив на аукционе представителя Армиджера, я понял, что нам крышка. Если бы не он, мы могли бы приобрести этот дом на наши сбережения, больше ведь никому он не был нужен. — Он мрачно уставился на свое пиво и вздохнул. — Но нет, ему нужно было выхватить кусок прямо у нас из-под носа, и вот теперь полюбуйтесь на это чудовище. Всего можно ожидать от человека, превратившего «Радостную женщину» в «Веселую буфетчицу».

— Значит, раньше дом так назывался? — искренне удивился Джордж. — Впервые слышу.

— Зато я, поверьте мне, хорошо знаком с историей этого дома. Ходил в архивы, читал, когда думал, что мы будем в нем жить. Перед тем как стать частным жилищем, он много столетий был пивнушкой, корчмой под вывеской «Радостная женщина». Красиво, не правда ли? Восходит примерно к 1600 году. А прежде он тоже был частным жилищем, а еще раньше — фермой Чарнокского монастыря. А теперь он «Веселая буфетчица», только и всего.

— Бизнес есть бизнес, я полагаю, — рассудительно заметил Джордж.

— Какой там, к черту, бизнес! С этой пивнушкой он готов скорее терпеть убытки, чем уступить родному сыну хотя бы какую-то часть своего приобретения. Вот и весь сказ.

— А что, его сын хотел купить какую-то часть?

— Он вошел со мной в долю. Мы собрали все, что могли, и скинулись, чтобы купить это местечко на аукционе. Амбар мы хотели превратить в студию для него и Джин, а я с Нелл и ребятишками собирался поселиться в доме. Амбар-то вы видели? Там прямо через двор. За ним сейчас устроили стоянку для машин. Он каменный, построен на века. Для студии подошел бы идеально. Но его любящий папаша каким-то образом пронюхал об этом и решил, что не грех потратить несколько тысчонок, чтобы досадить сыночку.

Ссора в семействе Армиджеров не была новостью для Джорджа или любого другого жителя Комербурна. Считалось вполне естественным, что кипящий энергией и честолюбием, гордый тем, что всего добился сам, Армиджер захочет, чтобы его единственный сын пошел по стопам отца, а потом женился на наследнице другого пивного барона, почти удвоив таким образом размеры его империи. Но, пожалуй, вполне естественным было и то, что молодой человек решительно восстал против планов отца, воспротивился его воле и отказался становиться знатным пивоваром. Шли разговоры, что Лесли метил в художники, и, вероятнее всего, раскол с отцом был просто неизбежен, даже если бы он и не решил свою судьбу окончательно, обручившись со скромной конторской служащей с пивоваренного завода, не оправдав, таким образом, расчетов и надежд отца. Пересудов об этом было предостаточно, а теперь они и вовсе приобрели фантастический оттенок. Достоверно известно было только одно: Лесли вышвырнули из дома без гроша в кармане, а девушку то ли уволили, то ли она сама взяла расчет, и они поспешили зарегистрировать свой брак в муниципалитете. И, как только они поженились, публика перестала интересоваться ими. Ценность этих людей как источника сплетен упала, и о них забыли. Впрочем, Армиджер все еще преследовал их с таким остервенением, что лишил даже угла, где они могли бы свить гнездышко.

— Наверное, все-таки он не стал бы выбрасывать на такое дело все свои деньги, — предположил Джордж. — Он ведь любит денежки, этот Армиджер, ой как любит.

Уилсон решительно покачал головой.

— Это мы дошли до предела, он же был еще свеж как огурчик. Может, он и впрямь обожает деньги, но ведь у него их куры не клюют. И потом, он хочет, чтобы все было так, как он сказал. Это для него даже еще важнее, чем прежде.

— И все же у Лесли не было трудностей, если бы он пожелал вернуть доверие отца и обратил свои надежды…

— Нет у него никаких надежд. И нет отца. Это окончательно и бесповоротно. И, поверьте мне, это известие мгновенно облетело всю округу. А округа знает своего Армиджера. Будьте уверены, теперь уж никто не одолжит денег его сыночку. У него есть только то, что досталось от матери — около тысячи, и то, что он может заработать сам. Вы способны представить себе, чтобы кто-нибудь в этих местах по доброй воле вступил в союз с человеком, которому Армиджер объявил тотальную войну?

Джордж не мог представить себе таких людей. И дело было не только в деньгах и могуществе Армиджера, но и в беспощадной, наводящей страх силе его личности. Бывают люди, справиться с которыми под силу только героям, а герои на дороге не валяются.

— Чем же сейчас занимается малыш Лесли? — поинтересовался Джордж. Если подумать, при таких обстоятельствах малыш Лесли и сам становится героем, коль скоро ему приходится стартовать с гораздо менее выигрышной позиции.

— Работает упаковщиком, носильщиком и вообще на побегушках у Молдена, за восемь фунтов в неделю, — с горечью сообщил Уилсон. — Его, бедолагу, никогда не учили зарабатывать на жизнь, а живописью не оплатишь счета от молочника. Вот и ребенок уже на подходе, поэтому Джин скоро придется уволиться.

Армиджер снова с шумом ввалился в пивной зал, ведя новых гостей к бесплатным напиткам, величественно предлагая воспользоваться своим гостеприимством. Его голова была похожа на пушечное ядро, летящее сквозь толпу; гости опасливо шли за ним. Кажется, это были почетные гости. Хозяин рассаживал их в дальнем углу большого зала.

— Родители обычно в конце концов уступают, какими бы непробиваемыми они ни были, — не слишком уверенно молвил Джордж.

— Родители — да, но монолиты — нет. У Лесли всегда был только один родитель, то есть родительница, но она умерла около трех лет назад. Иначе, наверное, заступилась бы за него, когда они столкнулись лбами. Впрочем, особого влияния бедняжка, конечно, не имела.

Уилсон вытянул шею, чтобы посмотреть поверх голов на компанию в дальнем углу. Сидящие там люди привлекли внимание и других посетителей бара. Бесстрастный женский голос произнес; «Вульгарное чудовище!» А мужской, менее бесстрастный, пробормотал: «Значит, на стоянке я все-таки видел ее красный автобус. Китти Норрис. Я еще подумал, что второго такого тут быть не может».

С Армиджером сидели трое. Мужчина являл собой полную противоположность хозяину и именно поэтому представлял для него ценность. Джордж хорошо видел контрасты и разбирался в их подоплеке. Дома, в которых шумный задиристый Армиджер был нежеланным гостем, широко распахивали свои двери перед элегантным и вкрадчивым, статным и седовласым Реймондом Шелли; там, где в ходе переговоров требовался тонкий подход, Армиджер, пренебрегавший такими вещами, пользовался любезностью и тактом Шелли. Номинально Шелли считался штатным юрисконсультом, на деле же был вторым лицом в компании, вторым «Я» Армиджера, которое прятали или извлекали на свет в зависимости от обстоятельств. Средних лет, спокойный и выдержанный, не очень энергичный и не слишком расторопный в личных делах, он давал Армиджеру то, чего тому как раз недоставало, а за это Армиджер обеспечивал Шелли столь необходимыми ему деньгами. А еще он был доверенным лицом Китти Норрис и много лет близко дружил с ее отцом. Китти сидела рядом с ним в черном платье с широкой юбкой, в котором выглядела еще моложе своих двадцати двух лет, с радужным шарфиком на плечах и с кружкой пива в руке. Стало быть, подумал Джордж, любуясь ее четким профилем, белевшим на фоне розоватого света, это и есть та самая девушка, которая на днях подвезла нашего Дома. Он тогда больше ни о чем не мог говорить, кроме этой ее машины! Как все просто, когда ты так молод!

Третьим лицом в их компании была красивая, смиренного вида спокойная женщина лет сорока пяти, в черном костюме. Она вставляла сигарету в черный мундштук. В движениях длинных кистей ее рук и стана, скрытого платьем строгого покроя, чувствовались грациозность и сила. Она не вмешивалась в разговор мужчин. Умные глаза человека, не питавшего никаких иллюзий, бесстрастно оглядывали их лица. Лишь посмотрев на Китти, женщина улыбнулась мимолетной многозначительной улыбкой, как бы вступая в мысленный контакт с ней и отодвигая мужчин на второй план. Женщины с такими деловыми качествами, как у Рут Гамилтон, посвященные во все тайны своих нанимателей, частенько с легким презрением относятся к тем храмам, которые держатся на их плечах, и тем богам, которым они верно служат.

— Его секретарша, — отчетливо прошептал мужской голос где-то у них за спиной. — Лет двадцать у него на службе. Говорят, она не только печатает его письма.

Эта сплетня тоже была не нова. Уже по меньшей мере десять из упомянутых двадцати лет Джордж слышал ее перепевы по всей округе. Удивляло лишь то обстоятельство, что сплетня все еще была в ходу. Верили в нее или нет, но она воспринималась как нечто естественное и уже никому не щекотала нервы. И теперь уже невозможно было выяснить, соответствует ли она действительности. Возникновение такого рода преданий в общем-то неизбежно, тем паче что мисс Гамилтон, по сути, вела хозяйство Армиджера и заправляла в конторе с тех самых пор, как его жена заболела тяжелым вялотекущим недугом. А случилось это много-много лет назад.

Уилсон допил свое пиво и отодвинул кружку.

— Джин — девчонка что надо. Но порой меня удивляет, почему он предпочел ее, когда рядом была мисс Норрис. Нет, я не хочу сказать, что он дал маху, поймите меня правильно. Но все же — взгляните-ка на нее!

Джордж в принципе думал так же, хотя и не знал Джин Армиджер. Молодые люди, размышлял он, часто отвергают даже самых ослепительных красавиц, которых папаши слишком настойчиво навязывают им в жены. А если уж сватовством занялся Армиджер, то наверняка взялся за дело так же рьяно, как за любое другое, — с бычьим ревом и выставленными вперед рогами. И все же, и все же — «взгляните-ка на нее!»

Около десяти часов, покидая пивнушку, Джордж бросил на Китти прощальный взгляд. Она не шевелилась и почти не разговаривала, только поигрывала своей ополовиненной кружкой пива, и, хотя Армиджер ушел куда-то по делам, а мисс Гамилтон взяла сумочку и перчатки и, похоже, собиралась откланяться, Китти сидела тихо, так тихо, что блестки на ее шарфике были совершенно неподвижны. Закрыв дверь, Джордж больше не видел ее сосредоточенного овального лица. Он поправил воротник пальто, пересек вестибюль и вышел на улицу, в холодную сентябрьскую ночь.

Бенни Блоксидж, тощий и жилистый старичок-гномик, семенил через вестибюль с пустым подносом, и его лысая розовая макушка отражалась в медных светильниках под потолком. Он остановился, чтобы перекинуться с Джорджем словечком, и кивнул в сторону боковой двери, выходящей во двор.

— Он сегодня в отличном настроении, мистер Фелз. Пошел в разнос. — Местоимение «он» могло относится только к Армиджеру.

— Я вижу, он куда-то запропастился, — заметил Джордж. — Что еще у него на уме? Уж вроде бы достаточно ему триумфа на один вечер.

— Он только что ушел с бутылкой шампанского под мышкой; наверное, хотел похвалиться перед каким-нибудь приятелем своей новой танцплощадкой. Это в бывшем амбаре, там, через двор. Хотел открыть ее уже на этой неделе, вот так, но строители только-только управились с отделочными работами. Он возлагает на нее большие надежды. Еще бы, столько денег вбухал.

Так вот, значит, какая судьба уготована студии юного Лесли. Джордж посторонился, пропуская двоих посетителей, вышедших из бара вслед за ним, и проводил глазами мисс Гамилтон и Рейтмонда Шелли, которые миновали дверь в коридор, а потом и парадную, двустворчатую, с узором из шляпок гвоздей. Эта дверь была распахнута настежь, за ней чернела ночная мгла. Через несколько секунд он услышал, как на стоянке урчит запускаемый мотор и как машина медленно выезжает на дорогу. Потом он мельком увидел «остин» Шелли. Тот развернулся и покатил в сторону Комербурна.

— Да еще велел нам не беспокоить его, — продолжал Бенни, шмыгнув носом. — Сказал, вернется, когда захочет. Потребовал подать машину к десяти, а ведь уже одиннадцатый час. И еще он мне заявил: «Передай ему, пусть ждет, пока я не буду готов, хоть до полуночи». Клейтон сидит там в «бентли» и ругается как извозчик, но что толку злиться? Если работа нравится, принимай хозяина таким, какой он есть, больше ничего не остается.

— А тебе нравится твоя работа, Бенни?

— Мне-то? — переспросил Бенни, ухмыльнувшись и пожав плечами. — Я уже к ней привык и не гребу против течения. Бывают хозяева и похуже. А этот еще ничего, если ладишь с ним и не лезешь попусту на рожон. Эти молодые слишком уж раздражительны, всем недовольны.

— Что ж, будем надеяться, что скоро он выпьет свое шампанское, и пусть тогда Клейтон отвезет его домой.

— Бутылка-то была большая, «магнум», на полгаллона. Он у нас не мелочится.

— Что верно, то верно! — согласился Джордж. «Веселая буфетчица» являла собой прекрасное подтверждение привычки Армиджера мыслить с размахом. — Спокойной ночи, Бенни.

— Спокойной ночи, мистер Фелз.

Джордж пошел в Комерфорд пешком и, добравшись до дома, в двух словах поведал жене и сыну о своем вечернем развлечении.

— Там была твоя подружка, Дом, — сообщил он, лукаво взглянув на Доминика, все еще корпевшего над книгой в своем уголке. Впрочем, засиделся он скорее потому, что поздно приступил к домашнему заданию, а вовсе не из-за чрезмерного усердия и не из чувства долга.

Доминик оттолкнул лампу на струбцине и поспешно погасил ее, чтобы родители не заметили, как он залился краской. После чего, отдавая дань мимикрии, с жаром спросил:

— Нет, правда? Ты видел ее машину? Красивая, правда?

— Я не смотрел на машину.

— Да? Ну ты даешь! — раздраженно бросил Доминик и на сей раз пошел спать сам, не дожидаясь, пока его начнут загонять в постель. Он рассказал родителям о своем возвращении домой на «карманн-гиа», ибо по опыту знал, что, если они не видели этого своими глазами, кто-нибудь из соседей уж наверняка наблюдал это зрелище и не преминет поведать о нем, развешивая на просушку белье или подстригая лужайку перед долгой зимой. Лучше уж самому выдать им должным образом отредактированную версию происшедшего, и машина — прекрасное средство отвлечения родительского внимания. Но если отец и впредь будет подкидывать такие шпильки, придется скрываться по темным углам и отмалчиваться в обществе родных.

Банти Фелз пробудилась от легкой дремоты в самом начале первого. В голову ей пришел один занятный вопрос, и она принялась будить Джорджа, поглаживая его с той безжалостной нежностью, которую жены часто предпочитают грубости.

— Джордж, — позвала она, когда он сонно и протестующе промычал что-то в ее рыжие волосы. — Ты помнишь ту певичку в Вестон-супер-Мэр прошлым летом? Ту, что затащила Дома к себе на сцену, как они это умеют делать?

— Ммм! — ответил Джордж, сбитый с толку этим вроде бы притянутым за уши вопросом. — Ради бога, ну что она тебе далась сейчас?

— Ведь он положил на нее глаз, верно?

— Да уж как ее было не заметить, — согласился Джордж. — Она так и висла у него на шее. И как ей только удалось затащить его туда? Какой-то хитростью, что ли. Не помню. Знаю только, что я за него краснел.

— Ты-то краснел, — многозначительно заметила Банти. — А вот он — нет. Несколько дней этим хвастался, дурачок. Говорил, она — девчонка что надо.

— Начитался всех этих книжонок в бумажных обложках.

— Нет, по-моему, тут дело в пластинках с поп-музыкой. Но вот что любопытно: похоже, эта девчонка Норрис действительно что надо, но Дом ни разу так не сказал. Почему, как ты думаешь?

— Дело вкуса, — промямлил Джордж. — Может, он вовсе не считает ее конфеткой.

— Но почему? Ведь все другие считают. Ты, например, — проговорила Банни и, продолжая размышлять над этой неувязкой, снова начала погружаться в сон, когда вдруг зазвонил телефон.

— Проклятье! — буркнул Джордж, садясь на постели и протягивая руку к трубке. Сна как не бывало. — Что там еще случилось?

Он с трудом узнал сбивчивый блеющий голос в трубке, голос Бенни Блоксиджа.

— Мистер Фелз, — жалобно скулил этот голос. — Ох, мистер Фелз, уж и не знаю, правильно ли я делаю, но решил лучше к вам обратиться, к тому же, вы ближе всех живете, а поскольку вы были у нас сегодня вечером, я подумал, что вам-то и нужно позвонить. У нас тут, понимаете, беда приключилась. С хозяином, мистером Армиджером. Он тогда все не возвращался. Пора бар закрывать, а его все нет и нет — и в одиннадцать нет, и в половине двенадцатого, и свет еще там горит. Вот мистер Колверли и забеспокоился: мол, хоть он и требовал, чтобы его не тревожили, а надо пойти посмотреть, все ли с ним в порядке…

— Давай-ка покороче, — попросил Джордж, ерзая по полу ногами в поисках тапок. — Что там случилось? Я уже еду, но все-таки что у вас стряслось? Давай в трех словах, а не в трехстах.

— Он мертв, — сообщил Бенни, уложившись в два слова. — Там, в амбаре, совсем один, без всяких признаков жизни, и всюду кровища.

 

Глава III

Момент истины грянул для Армиджера посреди зала, не уступавшего размерами арене для боя быков, с новеньким полом цвета мелкого песка. Армиджер лежал в ярком свете своих только что приобретенных ламп. Лежал он ничком, раскинув руки и ноги, прижавшись правой щекой к вощеному паркету. Наклонившись и присмотревшись повнимательнее, можно было увидеть, что черты багрового лица совершенно не пострадали и даже сохранили цвет. Но затылок был проломлен, и из рваной раны еще сочилась кровь, которая образовала темную лужицу на полу. С кровью смешивалось разлившееся шампанское, и по краям эта лужа сделалась розовой. А кроме того, всю ее поверхность покрывали розовые разводы, похожие на перья или листья папоротника.

Диаметр лужи составлял фута два-три, но в общем и целом крови было меньше, чем говорил старый Бенни.

Во всяком случае, к нему можно было подойти, по крайней мере сзади. С этой стороны и был нанесен сокрушительный удар, размозживший голову жертвы, — так решил Джордж, когда присел на корточки возле тела. Казалось, убийца Альфреда Армиджера боялся смотреть в лицо жертвы, когда наносил удар. Горлышко бутылки валялось в луже крови рядом с проломленной головой, на мощных плечах убитого поблескивали мелкие осколки стекла. Ярдах в двух лежало то, что осталось от бутылки — ее цилиндрическая часть; тонкая алая пунктирная линия отмечала путь, по которому она откатилась прочь от тела.

Что ж, по крайней мере, можно обойтись без хрестоматийных сомнений, мрачно подумал Джордж, и не гадать, что это — несчастный случай, самоубийство или убийство. Армиджер погиб так, как, скорее всего, и должен был погибнуть, и едва ли кому-то придет в голову оспаривать это.

Прежде чем выйти из дома, Джордж позвонил в комербурнский участок. После осмотра места преступления он позвонил туда еще раз, а затем выгнал всех из танцевального павильона и стал ждать труповозку. В его распоряжении было от силы четверть часа. Он был потрясен и пока не верил, что огромная демоническая энергия Армиджера могла вот так в одночасье взять и иссякнуть. Больше никаких чувств Джордж не испытывал. Темное пятно на светлом фоне новенького паркета напоминало раздавленную муху на оконной раме.

Он осторожно отошел, стараясь не наступить на кровавую лужу, и огляделся вокруг. Место преступления создавало ощущение нереальности, словно это была загодя поставленная сцена, помпезная и вульгарная, как в заурядном боевике. Этот амбар когда-то явно служил главной залой старого дома. Его планировка отличалась изысканностью, а крыша с консольными балками наверняка была даже красивой, пока за нее не принялся Армиджер. Он-то все и погубил. Консольные балки и опоры, стропильные фермы и криволинейные связи, прогоны — все было позолочено, а квадраты подстропильных брусьев сияли яркими белилами; при этом с центральной балки свисали четыре паукообразные люстры в стиле модерн. Сконцентрированный отраженный свет немилосердно резал глаза. Верхнюю часть стен на всем их протяжении Армиджер застроил галереей с возвышением для оркестра в одном конце и баром из стекла и хрома — в другом. Наверх вела двойная лестница, извивавшаяся нелепой спиралью в стиле барокко. Стены под галереей были украшены полукруглыми альковами с сиденьями, и в каждом алькове имелась арочная ниша с белой гипсовой танцовщицей — имперский стиль. В изгибах балюстрады на всем протяжении галереи уютно примостились столики. Стены, покрытые белой краской и позолотой, сверкали зеркалами. Да, думал Джордж, потрясенный этим зрелищем, знатной публике такое придется по вкусу. Бедный Лесли Армиджер, ему уже больше никогда не увидеть ту прекрасную, пустую, просторную мастерскую, о которой он мечтал. Впрочем, он не смог бы отопить ее как следует, и зимой тут был бы просто арктический холод.

Так выглядело место преступления. Безликий и безукоризненный порядок был нарушен лишь дважды, и это бросалось в глаза. Одна из стоявших в альковах гипсовых фигурок — та, что находилась справа от двери, лежала разбитая в футе от стены. Этому факту не было никакого очевидного объяснения: лежала она в добрых пятидесяти футах от того места, где свалился Армиджер, и, кроме разбитых черепков, не было никаких признаков борьбы. Даже следа ноги, и то не было. Вторая мелочь вызывала ощущение легкого злорадства: кто-то, почти наверняка сам Армиджер, принес из бара два фужера для шампанского и поставил их на столик, ближайший к позолоченному возвышению над лестницей. Очевидно, он ничего не подозревал, пребывал в веселом расположении духа и намеревался продолжать праздник. Но почать бутылку ему так и не довелось.

Внимательно разглядывая пол, Джордж прошел несколько ярдов от раскинутых ног покойника, обутых в туфли ручной работы, до основания лестницы. На лоснящемся полу не было никаких отпечатков. Он осмотрел разбитую бутыль; почти никаких сомнений, что это и есть орудие убийства Армиджера: заляпана его кровью до золотой фольги на горлышке, и даже невооруженным глазом на краю ее основания отчетливо видны волосы и клочки кожи.

Джордж в последний раз оглядел ослепительно-белый павильон и вышел во двор, где его ждали трое взволнованных людей.

— Кто из вас обнаружил его?

— Мы с Клейтоном вошли вместе, — отвечал Колверли.

Все мужчины, нанятые Армиджером на должности управляющих, были странно похожи друг на друга, и теперь Джордж вдруг понял почему: они походили на Армиджера, он отбирал людей по собственному образу и подобию. Ничего логичнее и не придумаешь. Этот Колверли был моложавым крепким малым атлетического сложения и смахивал на бывшего регбиста, чуть раздавшегося в теле, усатый, самоуверенный, прочный, как фиброволокно. Теперь-то он, понятно, чувствовал себя не лучшим образом: призванная лучиться дружелюбием физиономия посерела и сделалась напряженной, а живые глаза, одинаково зорко подмечавшие и выгоду, и опасность, приобрели тревожное выражение. Он воспринимал происшедшее как нечто личное, и это ему не нравилось. Похоже, неспроста он пошел в павильон не один. Люди, жившие рядом с Армиджером, быстро учились осторожности.

— В котором часу?

Они знали время с точностью до минуты, потому что ждали Армиджера больше часа, чтобы отправить его домой и закрыть лавочку.

— Пять минут первого, — отвечал Колверли, облизывая губы. — Насколько мне известно, он собирался гулять до полуночи. Мы ждали его, когда пивная закрылась, но он велел не беспокоить, и мы ничего не могли сделать, просто ждали. Но в половине двенадцатого мы забеспокоились: все ли в порядке? Мы обещали не входить до полуночи. Так и сделали. Когда пробило двенадцать, мы вошли сюда.

— Свет так и горел? Ничего не трогали? Дверь была открыта или закрыта?

— Закрыта. — Клейтон достал сигарету из кармана своей казенной куртки и, чиркнув спичкой, закурил. Это был худой жилистый человек непонятного возраста; ему можно было дать лет тридцать пять, хотя и в шестьдесят он выглядел бы ненамного старше. Узкий лоб, гладкие песочного цвета волосы, зачесанные назад, умные проницательные глаза, которые не мигая смотрели на Джорджа и не боялись яркого света. Руки казались каменными. — Я открыл дверь и вошел первым. Да, свет горел. Мы ничего не трогали. Только подошли поближе, чтобы убедиться, что он помер. Потом я сбегал в пивную и велел Бенни вызвать полицию, а мистер Колверли ждал у двери.

— А видел ли кто-нибудь мистера Армиджера с тех пор, как он вошел сюда? — Джордж взглянул на старика Бенни, дрожавшего в сторонке.

— Этого я не знаю, мистер Фелз. Из пивной сюда никто не ходил. Он ни разу не появлялся после того, как снял со льда шампанское и унес бутыль. Я видел, как он выходил из боковой двери. Кстати, мистер Фелз, вы тогда вышли в вестибюль.

— Я знаю, — сказал Джордж. — Вы имеете представление о том, кому он хотел показать танцплощадку? Вы видели этого парня?

— Нет, хозяин вышел один.

— Он прямо так и потребовал, чтобы его не беспокоили?

— Видите ли… — неуверенно протянул Бенни. — Мистер Армиджер имел привычку выражаться очень определенно, если вы понимаете, что я хочу сказать. И в этот раз был верен себе.

— Можешь припомнить его слова? Попытайся. Меня очень интересует эта его встреча.

— Ну, я ему говорю: «Тут мистер Клейтон ждет с машиной». А он мне: «Пусть ждет, черт возьми, пока я не освобожусь, хоть до полуночи. Я как раз собрался показать одному моему молодому приятелю свой танцевальный павильон. Ему очень интересно посмотреть, что можно сделать с таким помещением, если у тебя есть деньги и силы, и я не хочу, чтобы кто-то совал туда свой нос». Так он сказал. И еще: «Я вернусь, когда освобожусь, и не раньше». А потом ушел.

— Он говорил это без какой-либо досады или злости?

Впрочем, Армиджер всегда общался со своими работниками в таком тоне.

— Нет, нет, мистер Фелз, он же был наверху блаженства. Вы сами его видели, сэр.

— Странно, что он не упомянул имени.

— С такими деньжищами, — глухим холодным голосом проговорил Клейтон, — он мог позволить себе странности и причуды.

— Он заливался от смеха, — сказал Бенни. — Когда он сказал, что хочет показать кому-то танцевальный зал, то аж за живот схватился.

— Кто-то должен был видеть того человека, — сказал Джордж. — Нам придется поговорить со всеми остальными работниками пивной, но, я полагаю, те, кто не живут при заведении, уже давно ушли домой. После передачи тела врачу, это будет делом номер один. Кто-нибудь, кроме Бена, живет здесь?

— Двое, — сказал Колверли, — и две девочки. Они наверху. Я подумал, что они могут понадобиться, хотя, по-моему, ничего не знают. Моя жена тоже ждет наверху.

— Ладно, мы постараемся поскорее отпустить ее спать. — Джордж услышал долгожданный шум машин, сворачивающих с дороги. — Это они. Поди-ка, Бенни, включи для них фонарь на углу. А потом все присоединяйтесь к тем, кто в доме.

Они удалились с вялым облегчением. Он почувствовал, как их напряжение тает, и они чуть ли не вприпрыжку бегут прочь. Затем во двор медленно въехал фургон скорой помощи, а за ним, будто подталкивая его сзади, машина старшего офицера, следователя Дакетта. Итак, делом Альфреда Армиджера занялся отдел уголовных расследований полиции графства. О том, какой большой шишкой был покойный, говорил тот факт, что сам начальник ОУР в час ночи вылез из постели и прибыл на место происшествия собственной персоной. В еще больший ужас его могло повергнуть разве что убийство главного констебля. Он склонился над покойником, неуклюжий в своем пальто, и хмуро смотрел на изуродованную голову, которой уже никогда не придется обдумывать слияний с другими компаниями или замышлять какие-то козни.

— Это не дело, а черт знает что, Джордж. Знаешь, когда ты позвонил и все рассказал, я решил, что один из нас спятил.

— Я чувствовал себя так же, — ответил Джордж. — Но, похоже, никакой ошибки нет, верно?

Личность жертвы неопровержимо свидетельствовала в пользу этого факта. Старший офицер Дакетт осмотрел место, тело и орудие преступления, но хранил молчание, пока врач, стоявший на коленях над своим объектом, осторожно ощупывал обезображенный череп. Затем коротко буркнул в свой воротник:

— Сколько ударов?

— Несколько. Пока точно не знаю, но не меньше шести или семи. Последние, возможно, нанесены уже после смерти. Кто-то потрудился на совесть.

Доктор выглядел моложаво. Бывший армейский врач, с твердым, как гранит, характером, он любил свое дело и обращался с Альфредом Армиджером поразительно нежно. При жизни бедняги никто не выказывал такой заботы и внимания к нему.

— А я-то всегда думал, что он помрет от инсульта, если ему вообще случится умереть. Давно ли наступила смерть?

— Ну, самое позднее в полдвенадцатого, а может, и раньше. Потом скажу точнее, но вы не ошибетесь, если станете думать, что его убили между четвертью одиннадцатого и половиной двенадцатого. Почти все удары нанесены, когда он лежал на этом месте. Причем лежал неподвижно.

— Первым его оглушили, а потом этот парень дубасил его как сумасшедший, чтобы он уже наверняка не очухался.

— Далеко не сумасшедший. Слишком уж сосредоточенно и метко. Всякий раз точно попадал в цель. Но эти удары можно назвать яростными. Их наносили еще долго после того, как в них отпала нужда.

— Да, похоже, так. Он колотил, пока не разбилась бутылка. Чудо, что она не разбилась раньше, но стекло способно выкидывать странные фокусы. Вот и все, что у нас есть, Джордж, но сведения точные, — веско подытожил Дакетт. — Скончался от травмы головы, это еще можно сообщить газетчикам. Но остальное пока держи при себе. Я сам сделаю заявление, отсылай журналистов ко мне. И предупреди тех ребят, которые обнаружили тело. Нам ни к чему шумиха в печати, пока я еще не сообразил, как быть дальше.

— Ладно, предупрежу, — пообещал Джордж. — Только не думаю, что им захочется болтать: слишком уж тесно связаны они с этим делом, чтобы чувствовать себя в своей тарелке. Что ты можешь сказать о той разбитой статуэтке?

Дакетт хмуро воззрился на фигурку, потом взял соседнюю, изображавшую пару танцоров, слившихся в страстном танго. Он хмыкнул, удивленный легкостью статуэтки, и, перевернув ее вверх ногами, брезгливо заглянул в полость, скрывавшуюся под тоненькой оболочкой.

— Подделка, как и все остальные. — Он поставил статуэтку на место и постучал по стене под ней. И хотя статуэтка была совсем легкой, она прочно стояла на своем широком основании, даже не покачнулась. — Нет, устояла бы, даже если бы ты врезался в стену рядом с ней. Чтобы свалить ее, нужен прямой удар. Тут одни черепки. В нее ничем не бросали. Краска не поцарапана. И, во всяком случае, если бы она упала, то лежала бы подальше от стены, а не вплотную. Может, это очень важно, а может, и нет. Отметь-ка это, Лоудер. Никакой надежды снять с нее отпечатки пальцев, слишком уж шероховата поверхность, но, думаю, Джонсон все-таки может попробовать. — Фотограф, круживший возле тела Армиджера, что-то пробормотал в знак согласия и продолжал снимать.

— И бокалы для шампанского, — напомнил Джордж.

— Я их видел. Вы, наверное, догадываетесь, чьи на них будут отпечатки. Только этих двоих, да еще, возможно, служанки, которая протирала их и поставила сюда после распаковки. Впрочем, увидим. Разумеется, дверь, Джонсон. Все поверхности, лестничные перила. И это безобразие. — Он носком указал на бутыль. — Да, собственное вино в конце концов его и сгубило.

— Кто бы там ни держал ее за горлышко, — предложил Джордж, — он должен был изрядно испачкаться. Она вся в крови, до самой пробки. Обувь и брюки тоже, наверное, забрызганы, хотя, быть может, и не очень заметно. Я полагаю, он стоял с этой стороны и старался не наступать на кровь. Ни одного следа между этими крайними брызгами и дверью.

— Ладно, — сказал Дакетт, оживляясь, — выкладывай все, что у тебя есть.

Джордж выложил, не умолчав и о своем случайном разговоре с Бенни прошлым вечером перед уходом.

— А те двое? Что они говорят о своих перемещениях, начиная с десяти часов?

— Клейтон сидел в машине перед домом, когда я уходил. Это было в самом начале одиннадцатого. Он говорит, что, поскольку Армиджер все не шел, примерно в десять двадцать он загнал машину во двор и до закрытия просидел в пивной, выпил кружку легкого. С половины одиннадцатого до одиннадцати он околачивался возле машины. Хозяина все не было. Колверли пригласил его зайти в гостиную, и потом Клейтон все врет находился там с Колверли и его женой. Все трое клянутся. Бенни вместе с другими официантами прибрался в барах, помня, что должен предупредить Клейтона о возвращении Армиджера, поэтому он смотрел в оба. В половине двенадцатого Колверли и Клейтон репный разобраться, в чем дело. Все они привыкли исполнять указания Армиджера, а потому не хотели устраивать переполоха. Но они знали также, что окажутся виноватыми, если что-то пойдет не так, а они не предупредят. Телепаты да и только. Как ни крути, а все равно они оказались бы виноваты. Вопрос сводится к выбору меньшего из зол — либо встрять без спросу в дела хозяина, либо сидеть сиднем, когда ему, возможно, нужна помощь. Не скажу, что они волновались за него, скорее беспокоились за самих себя. Ладно, решили они меж собой, полночь наступит, тогда и рискнем. И рискнули. И обнаружили его вот в таком виде. Они не могут обеспечить друг другу алиби на время с половины одиннадцатого до одиннадцати, но, полагаю, здешний персонал сможет объяснить, где находился Колверли большую часть этого времени. Клейтон же мог слоняться во дворе никем не замеченный. Я еще не успел поговорить с остальными, но они меня дожидаются.

— Да, сколько еще ртов нужно заставить молчать, — сказал Дакетт. — Те трое уже наверняка все разболтали.

— Знаешь ли, я в этом сомневаюсь. Не забывай, что это заведение открылось только вчера вечером и, кроме Бенни Блоксиджа, весь персонал, похоже, собрали сюда из разных мест. Они еще не знают друг друга. И, когда все эти сведения станут вдруг достоянием кучки чужих друг другу людей, они могут заставить их молчать и, наоборот, развязать им языки. В конце концов, кто-то же его убил, и это может быть парень, сидящий рядом с тобой.

— Как бы то ни было, ступай теперь к ним. Когда мы здесь закончим и увезем тело, я оставлю все под твою ответственность, Джордж. Позвони мне утром, и я пришлю тебе смену.

— Я буду заниматься этим весь день, — твердо заявил Джордж. — Если, конечно, ты не против. — Он хотел спокойно выспаться ночью, а не ворочаться в холодной постели днем. — Мне связаться с поверенными Армиджера или ты сделаешь это сам?

— Cui bono? — небрежно бросил Дакетт. — Я позвоню им. Выжми, что можешь, из тех, кто тут остался, а я пришлю Грокотта, чтобы он помог тебе с дневной сменой, когда они явятся на работу, и с теми людьми, что работали в пивной прошлым вечером.

Джордж оставил их возиться с фотоаппаратами и вспышками и пошел в дом, чтобы опросить перепуганных служанок и официантов, а заодно и хорошенькую крашеную блондинку, оказавшуюся миссис Кол вер ли. Как и предполагал, он выудил из них очень мало и, столкнувшись с настороженным молчанием, заключил, что они оправдывают его прогноз, предпочитая не делиться своими страхами. Он кропотливо собрал воедино все сведения о передвижениях Армиджера в течение двух последних часов его жизни. Незадолго до десяти, по словам миссис Колверли, молодой человек по фамилии Тернер, снимавший жилье в Комерфорде, зашел в пивной бар и передал мистеру Армиджеру некое сообщение. Тот извинился перед друзьями и последовал за Тернером к выходу. Через пару минут он вернулся, сразу же направился к своим гостям и, переговорив с ними, снова вышел. Похоже, в этот час и прибыл его неизвестный юный приятель, поскольку первым делом Армиджер бросился в кладовую при столовой, взял большую бутыль шампанского и направился к боковой двери, наткнувшись при этом на Бенни и отдав ему распоряжения относительно Клейтона и машины. С тех пор больше никто не видел его живым.

Когда Джордж покончил с опросом, начало светать, «скорая» уже давно увезла мертвеца, но Джонсон все еще возился в павильоне, неустанно разыскивая отпечатки пальцев. Джордж забежал домой, принял ванну, позавтракал и после короткого разговора с недовольной Банти снова ушел, не дожидаясь, пока сверху бегом примчится любопытный Доминик.

Он зашел в дом, где снимал угол Тернер, и застал его усердно штудирующим газетные комиксы, полуодетым и небритым. Тернер был лондонцем, и никакое лето не могло справиться с его неистребимой городской бледностью. Он был худощав, обладал острым взглядом и, видимо, уже тяготился Комерфордом. Долго он тут не выдержит, подумал Джордж, снова убежит в город. Именно он вполне может вынести беспристрастное суждение о людях, связанных с делом, поскольку никого из них не знает. Визит полицейского его не встревожил, только озадачил и заинтриговал.

Да, сказал Тернер, незадолго до десяти, может, где-то без пяти или около того, проходил по вестибюлю, и в дверь вошел молодой человек, который вежливо остановил его и спросил мистера Армиджера. Своего имени не называл, просто спросил, не может ли мистер Армиджер уделить ему несколько минут. Говорил, это важно, обещал надолго не задерживать. Тернер передал его просьбу и выкинул ее из головы, а мистер Армиджер вышел к своему посетителю, который ждал его в вестибюле. Вот так в последний раз он и видел их обоих. Знает ли он этого молодого человека? Нет, здесь он не знает никого, он только что приехал. Мог бы он дать описание? Человек как человек, лет двадцати пяти — двадцати шести, в черном пальто и сером костюме, без шляпы. Выше среднего роста, но не долговязый, чисто выбрит, шатен; никаких особых примет. Но он бы его узнал, если бы увидеть снова? Или на фотографии? Что ж, возможно, но фотография — штука ненадежная. Попробовать можно. А в чем дело? Зачем он им нужен? Что случилось?

Джордж рассказал ему, выбирая слова покороче и пожестче, глядя на сигарету, свисающую с бесцветной губы. Пепел не падал, но, по крайней мере, Тернер впервые толком открыл глаза и с любопытством уставился на Джорджа. Во взгляде не было ни страха, ни настороженности, скорее легкое удовольствие. Нет, против хозяина он ничего не имеет, но, понимаете, ведь он и видел-то Армиджера всего раз или два. К тому же не каждый день рядом с тобой совершается убийство.

— Продолжайте же! — сказал он, сияя. — Надо же, будь я проклят! — Может, так оно и будет, подумал Джордж, но не за причастность к убийству Армиджера. — Вы полагаете, это сделал парень, которого я видел?

— Это только одна из версий, — сухо ответил Джордж. — Я только пытаюсь выяснить все подробности происшедшего вчера вечером, вот и все. Во сколько вы ушли с работы?

— Примерно без двадцати одиннадцать. — То обстоятельство, что ему приходится отчитываться за свои действия, нисколько не поколебало его уверенности в себе. — Когда я вернулся сюда, не было еще одиннадцати, моя старушенция может подтвердить. Кроме того, со мной возвращался еще один парень, Строук его зовут, живет на этой улице, у миссис Льюис. — Он оттолкнул газету — теперь даже комиксы не могли снова привлечь его внимание. — Нет, ну надо же! — он протяжно присвистнул. — А еще говорят, что настоящая жизнь в Лондоне!

Джордж спускался по темной лестнице, размышляя над иронией этого последнего замечания и совершенно уверенный, что сегодня Тернер явится на работу раньше времени, если явится вообще.

Новость еще не просочилась наружу, или, по крайней мере, не стала еще общественным достоянием, поскольку, когда Джордж вернулся к ярким новеньким дверям «Веселой буфетчицы», он не увидел околачивающихся вокруг журналистов. Он позвонил Дакетту, в общих чертах рассказал, что делал до сих пор, и передал те незначительные сведения, которые выудил у опрошенных, а потом принялся с помощью Бенни Блоксиджа составлять список людей, присутствовавших на открытии пивной накануне вечером. Сегодня она не откроется, это исключено. Император умер, и как только часы покажут половину одиннадцатого и в запертую дверь с приколотым на нее лаконичным объявлением уткнется посетитель, тайна перестанет быть тайной.

Когда они закончили составлять список, Грокотт и Прайс были уже на месте и ждали остальных. Джордж спихнул на них телефонные звонки и снова связался с Дакеттом. Стряпчие уже должны были подключиться к делу, а вопрос «Cui bono?» все еще оставался одним из главных. Действительно ли Армиджер лишил своего сына наследства или только грозился и оставил его на время повариться в собственном соку? Оставил, не надеясь добиться от него полной покорности, поскольку брак нельзя так просто сбросить со счетов, даже чтобы доставить удовольствие Армиджеру. А может, он сделал это просто со злости, чтобы наказать сына, дав хлебнуть нищеты, прежде чем снова взять его под крылышко послушным и шелковым.

Да плюс еще жена, бывшая мелкая служащая, которая была бы постоянным напоминанием о поражении да еще не ладила бы с тестем. Нет, пожалуй, вообразить такое было нелегко. Когда Джордж набирал номер Дакетта, он держал руку большим пальцем вниз: сто к одному, что Лесли не фигурирует в завещании, разве только упомянут в самой унизительной форме. И жена Армиджера скончалась уже несколько лет назад, а других детей у него не было. Так что кому-то неожиданно привалит наследство. Живой или мертвый, он не дал бы своей империи развалиться на части. Ясно, что он не поленился бы переписать завещание или отсрочить его исполнение. Он никогда не раздумывал, а всегда атаковал, и на этот раз не будет никакого исключения.

— Я говорил со стариной Хартли, — сообщил Дакетт. — Условия завещания, на первый взгляд, ничего нам не дают, но они интересны, очень интересны. Похоже, он отменил свое прежнее завещание и надиктовал новое в тот самый день, когда прогнал сына. О парне там ни слова. Как будто он просто перестал существовать для своего отца.

— Я сам с собой заключил пари, — сказал Джордж, — что он не позволит разделить имущество на части. Я прав?

— Прав. Он был прирожденным накопителем, не желал, чтобы дело развалилось даже после его смерти. Есть длинный список завещанной персоналу мелочевки, для нас там ничего интересного: за деньги, которые он счел «должным вознаграждением за службу», никто не убил бы и мыши, не то что человека. Заметь, он платил им хорошее жалованье. Поэтому я не думаю, что им владела жадность. Нет, просто он был одержим строительством империи. Но остальная его собственность после выплаты этих подачек достается… Догадываешься кому?

— Нет. В голове пусто. А он, случаем, не подумывал о возможности появления внуков и о том, чтобы оставить свое имущество доверенному лицу?

— Не угадал. Нет, теперь вся его династия — побоку. Он делает новый головокружительный ход. Кэтрин Норрис, Джордж. Ну, что теперь скажешь?

 

Глава IV

Ну что тут скажешь? Что это просто со злости? Желание облагодетельствовать Китти Норрис просто потому, что Лесли бросил ее и женился на ком-то еще? Способ побольнее ударить Лесли, швырнув все его будущее под ноги той девчонке, на которой он не захотел жениться? Разумеется, Армиджер не хотел утешить Китти, он даже в ярости не мог быть настолько неуклюж. Или, может, тут кроется что-то еще, недоступное постороннему глазу? Ясно, что он поступил так, чтобы объединить «Эль Армиджера» и «Пиво Норриса» и после своей смерти передать имущество во владение Китти. Но нельзя ли понимать это прежде всего как ход в игре, которая велась бы и при жизни Армиджера, проницательного командующего своим войском? Китти пригласили бы на сцену после его смерти, но только при том условии, что он правит бал, пока жив. Сделав ее своей наследницей, он как бы внес задаток доброй воли, чтобы заключить сделку, которая до сих пор срывалась, и эта сделка могла означать только одно: приобретение компании Норриса и немедленное приумножение своего достояния. В конце концов, поскольку Лесли вышел из игры, Армиджер ничем не жертвовал, объявляя о своем намерении оставить все Китти, поскольку других близких родственников у него не было, и он не мог унести богатство с собой в могилу. Он должен был как-то распорядиться имуществом. А это — самый лучший способ.

Предположим, думал Джордж, существовало предложение об объединении компаний, и управляющий «Пивом Норриса» не спешил принимать его. Это понятно, ибо в случае слияния было ясно, кто окажется истинным хозяином. Разве такая возможная диспозиция не способствовала бы значительному укреплению власти Армиджера? Кроме того, он ничего не терял. Если бы ему не удалось заполучить желаемое, завещание можно было бы отменить так же легко, как и предыдущее. По крайней мере, попытаться стоило. Армиджер, как правило, добивался своего. Отсюда — и его жесткая реакция на единственную неудачу.

Джордж сел за руль и неторопливо обдумал свой следующий шаг. Если разобраться, положение странное. Старина Норрис делает ближайшего помощника Армиджера доверенным лицом своей дочери. Но эти трое — довольно близкие друзья, и никто не ставит под сомнение честность Шелли. Все выглядит вполне благопристойно. Он не знает, отменено ли поручительство теперь, когда девушка стала совершеннолетней. Он еще многого не знает, и, похоже, пока у него очень мало оснований наводить справки. Есть только один человек, имеющий полное право быть в курсе дел Китти Норрис, и этот человек — сама Китти Норрис. Прошлым вечером она была в «Веселой буфетчице» с Армиджером, он разговаривал с ней, перед тем как удалиться, чтобы похвастать своей новой яркой игрушкой. Рано или поздно Джорджу все равно придется встретиться с ней. Лучше уж пораньше, решил Джордж и запустил мотор.

У Китти была квартира в Комербурне, неподалеку от главного торгового центра, но на тихой улочке за церковью и потому в стороне от шума уличного движения, из-за которого городок на весь день превращался в бедлам. Однако даже там не было места для стоянки, и Джорджу пришлось, миновав дом Китти, искать, куда бы приткнуться со своим «моррисом». Ему повезло: ее красная «карманн-гиа» стояла у бордюра. Значит, Китти была дома. Незадолго до полудня она открыла ему дверь. На ней были свитер, юбка и плоские, будто на детскую ногу, сандалии. Она смотрела на него с легким недоумением и терпеливо ждала, когда он заговорит о причине своего прихода.

— Мое имя Фелз, — представился Джордж. — Я полицейский, мисс Норрис. — Озадаченная мина так же быстро исчезла с ее лица, Китти так проворно отступила от двери, что он сразу понял: она знает. — Вы уже слышали о мистере Армиджере?

— Мистер Шелли звонил мне, — отвечала она. — Заходите, мистер Фелз.

Джордж заметил, что она смотрит на него с мрачным любопытством, и решил, что дело тут не только в его служебном положении, но и в нем лично. Он был мужчиной и почувствовал себя польщенным, обезоруженным ее вниманием. Некоторые люди не умеют смотреть в лицо собеседнику, даже если им нечего скрывать, но Китти, подумал Джордж, смотрела бы прямо в глаза, даже если бы хотела скрыть какую-то позорную тайну, так уж она была создана.

— Я веду расследование обстоятельств смерти мистера Армиджера, и вы, наверное, сумеете мне помочь, если согласитесь. Обещаю не задерживать вас слишком долго.

— Да я и не занята, — сказала она, вводя его в большую, выдержанную в пастельных тонах комнату с высоким потолком и неожиданно светлую. Она жила на пятом этаже, а здания напротив были ниже, и она видела только крыши. — Прошу вас, присаживайтесь, мистер Фелз. Можно предложить вам выпить? — Она повернулась и взглянула на него с легкой насмешливой улыбкой. — Это звучит, как книжка Реймонда Чандлера, не так ли? Но я просто хотела выпить шерри, вот и все. И, в конце концов, вы ведь не частный сыщик, правда?

— Скорее, государственный, — отвечал Джордж. Дело пошло не так, как он предполагал, но ничего: пусть себе идет как идет. Если оставить все как есть, глядишь и узнаешь что-нибудь занятное.

— Надеюсь, сухое вам нравится. Это все, что у меня есть.

Джордж заметил, что Китти протянула ему стакан слегка дрожащей рукой, и дрожала она неспроста.

— Да, благодарю. Извините, мисс Норрис, вы, наверное, потрясены смертью мистера Армиджера.

— Это правда, — тихо сказала она и, усевшись напротив Джорджа, посмотрела, как он и ожидал, прямо ему в глаза. — Мне звонили и мистер Шелли, и мисс Гамилтон. Я просто не хотела этому верить. Вы понимаете, о чем я. Он был такой живой. Нравился он вам или нет, одобряли вы его или осуждали, но он был в этом мире, и вы не могли представить себе этот мир без него. И в нем многое восхищало. Он был смелый. Начал с нуля, а как высоко взобрался! И не испугался, даже когда столько всего приобрел. Часто люди начинают бояться, если им есть что терять, особенно если много всего, но он никогда ничего не боялся. А порой мог быть и щедрым. И очень большим забавником. С ребенком, например, он не стеснялся играть, как ребенок, хотя в нем и не осталось ничего по-настоящему детского. В детях, мне кажется, он видел прекрасных товарищей по играм, ему нравилась наша подвижность, и мы никогда не причиняли ему серьезных неприятностей, как это делают взрослые. С ним было очень легко ладить, а иногда и очень трудно. — Она опустила глаза, глядя в стакан, и Джордж, как когда-то Доминик, увидел на ее лице глубокую печаль и, как Доминик, был глубоко тронут этой печалью, ошеломлен и словно угодил в сети, из которых невозможно выпутаться. Сети ее внутреннего одиночества и духовной отрешенности.

Она двигалась словно по заданному маршруту, воля ее не имела к этому отношения. Казалось, ее обуревает некая внешняя сила. Это было не влияние Армиджера, иначе она бы так о нем не говорила. Возможно, это даже не было влияние какого-то человека, может быть, ее, как щепку, затянуло в поток событий и теперь ей оставалось лишь вверить себя воле волн.

— Все мы несовершенны, — Джордж старался говорить так же просто, как она, и надеялся, что не кажется ей столь же высокопарным, каким казался себе. — Думаю, ему бы понравилось то, что вы сейчас сказали о нем.

— У меня были причины сердиться на него, — проговорила она, тщательно подбирая слова. — Вот почему мне хочется быть справедливой. Если я могу что-нибудь вам сообщить, спрашивайте.

— Вчера вы были в его обществе, по крайней мере какую-то часть вечера. В десять часов, по словам одного из официантов, кто-то попросил мистера Армиджера уделить ему несколько минут, и мистер Армиджер вышел, чтобы поговорить с ним. Затем он вернулся и что-то сказал вам и остальным, сидевшим за столом, а потом снова удалился. Это правда?

— Я не смотрела на часы, — отвечала она, — но, кажется, все так и было. Да, он подошел к нам и попросил его извинить, ему, мол, нужно с кем-то повидаться, но потом он сразу же вернется, где-нибудь через четверть часа, и надеется, что мы его дождемся.

— И это все, что он сказал? Не упомянул никакого имени? Ничего такого?

— Нет, ничего. И ушел. А потом Рут сказала, что ей нужно домой, что сестра будет звонить из Лондона без четверти одиннадцать, и Рут обещала ей быть в это время дома. Это мисс Гамилтон, вы знаете, секретарша мистера Армиджера. А поскольку ее привез мистер Шелли, ему тоже пришлось уйти, и я осталась одна. Сначала я решила ждать, но потом передумала. Я устала и хотела пораньше лечь спать. Думаю, я ушла четверть одиннадцатого, но, возможно, кто-то знает лучше. У меня довольно броская машина, — пояснила Китти без всякого намека на иронию в голосе или в выражении лица. — Может, кто-нибудь и видел, как я уезжала.

Да, видел. Это был Клейтон, чертыхавшийся в «бентли» своего хозяина напротив «Веселой буфетчицы» за пять минут до того, как перегнал машину во двор, приготовившись к долгому ожиданию. Он видел, как она выехала со стоянки и свернула направо, на Комербурн. И, хотя он был пылким любителем автомобилей, оставалось сомнение, действительно ли он видел «карманн-гиа».

— Понимаю, — сказал Джордж. — Значит, вы попали домой вскоре после половины одиннадцатого.

— О, даже раньше. Я доезжаю за десять минут, даже если приходится загонять машину в гараж. О боже! — воскликнула Китти, опомнившись, как обычно, слишком поздно. — Мне не следовало бы говорить вам этого, правда?

— Я знаком с устным счетом, — успокоил ее Джордж, улыбаясь. Но при взгляде на эту девушку слезы наворачивались на глаза, и причина этого была совершенно непонятна. Она вовсе не убивалась из-за смерти Армиджера и высказала свою точку зрения с предельной ясностью; она была шокирована, но это не отразилось даже на ее улыбке, даже на милом печальном паясничанье, свойственном ее манере держаться.

— Можно мне задать вам несколько вопросов о ваших личных делах, мисс Норрис? Они могут показаться вам совсем несущественными, но, я думаю, согласившись ответить на них, вы сумеете мне помочь.

— Спрашивайте, — сказала Китти. — Только если они касаются работы, я, скорее всего, не знаю ответов.

— Как я понимаю, умирая, ваш отец оставил вам свое имущество, вверив его попечителю, поскольку вы тогда были еще совсем ребенком. Скажите, истек ли срок этого попечительства, когда вы стали совершеннолетней?

— Ну, ответ на этот вопрос я знаю, — сказала она с легким удивлением. — Да, истек. Теперь я могу сделать со своими деньгами любую глупость, какая только взбредет в голову. Остальные могут мне только советовать. Фактически все идет по-прежнему, но, с точки зрения закона, я полноправна.

— Значит, если бы кто-то предложил объединить компании Армиджера и Норриса, только вы могли бы решить этот вопрос?

— Да, — отвечала она так спокойно, что он догадался: она уже услышала следующий вопрос, пока не заданный. — Он действительно этого хотел, вы совершенно правы. Даже изучал этот вопрос какое-то время. В нашей компании люди были не очень проницательными, а он был как козел в той глупой песенке и, осмелюсь предположить, в конце концов сломал бы преграду. Но пока ничего не произошло, и больше этот вопрос не поднимается.

— А вы что хотели делать?

— Я ничего не хотела делать. Я и знать-то об этом не желала, я хотела быть где-нибудь в другом месте и вообще не думать обо всем этом. Я рада была бы отдать ему компанию и отделаться от нее, но ведь там работают люди, много людей, и для них она значит больше, чем для меня. Не следует владеть тем, что для других людей имеет большее значение, чем для тебя. Если бы я знала, как за это взяться, или могла заставить Рея Шелли понять, что мне хочется, я бы отдала компанию работникам.

У Джорджа возникло ощущение, будто его втянуло в поток и несет прочь от намеченного курса, но в конце концов непременно вынесет неисповедимым путем к морю истины. Он явно не управлял своим кораблем. Возможно, и Китти тоже. Но она плыла в согласии с этим бурным течением, находя в его ошеломляющей простоте и прямоте что-то родственное ее душе. Она отвечала за каждое слово, сказанное ею сейчас, в этом не было никаких сомнений. И она ожидала, что он с той же искренностью поверит в это. И, черт бы ее побрал, именно так он и поступил. Стремясь вновь обрести почву под ногами, Джордж спросил:

— Эта идея объединения двух фирм была не новой, так ведь? Извините меня, если я затрагиваю щекотливый вопрос, но складывается впечатление, что мистер Армиджер и прежде подумывал об этом и намеревался добиться слияния несколько иначе — соединив семьи.

— Да, он хотел, чтобы Лесли женился на мне, — сказала Китти так просто, что Джорджу стало стыдно собственного многословия. Она подняла свои широко поставленные глаза, и он увидел, что они медно-фиолетовые, как бархатные крылья бабочки. Заглянешь в их глубину и увидишь ее в хрустальной башне собственной сущности, так далеко от тебя, что добраться до нее нет никакой надежды. — Но это была его идея, а не наша. Такие вещи за других не решают. Ему следовало бы это знать. Между мною и Лесли не было никакого уговора.

Они немного помолчали. Китти смотрела на Джорджа твердым взглядом, щеки ее чуть побледнели. Он хотел задать ей еще один вопрос, но выждал и, лишь поднявшись, чтобы уйти, обернулся, как будто только что вспомнил нечто важное. Он непринужденно спросил:

— Да, вы случайно не знаете условий завещания Армиджера?

— Нет, — быстро ответила она, вскидывая голову.

Ее фиолетовые глаза, полные любопытства, уставились на его лицо. Он заметил, как в ней вспыхнула надежда, словно кто-то зажег фонарик в ночи. Еще одно слово — и в хрустальной башне ее одиночества вспыхнуло бы нечто похожее на радость. Так что же ей от него нужно? Удовлетворив свои относительно скромные потребности (машина, гардероб и эта почти монашеская квартирка), Китти, похоже, почти утратила интерес к деньгам. Джордж решил покончить с делом сейчас же. Он должен сказать ей правду и выяснить, эти ли слова она надеялась услышать.

— Он завещал все вам.

Свет мгновенно погас, но это было только начало. Китти разинула рот, поднялась и начала медленно бледнеть. Колени ее подломились, и девушка, ухватившись за подлокотник, села, будто оглушенная, и сцепила руки на коленях.

— О, нет! — Казалось, разочарование, гнев и возмущение сплелись в этом отчаянном восклицании в один неразделимый клубок. — О Боже, нет! Я надеялась, что он никогда не сделает этого, а если и сделает, то потом передумает. Я о Лесли! Он всегда божился, что этого не будет, но, даже если бы он это сделал, ни за что не смог бы признать, понимаете? А теперь… О, будь он неладен! — беспомощно проговорила она. — Ну почему? Не было никакой разумной причины, этот вопрос никогда не поднимался. Он знал, что мне это не нужно, знал, что я не захочу. Так почему же?

— Он должен был оставить все кому-нибудь, — рассудительно молвил Джордж. — И мог свободно распорядиться собственным состоянием, как и всякий другой человек. Не вините себя, не вы лишили Лесли всего.

— Да, — уныло подтвердила она, и слово повисло в воздухе, как если бы она хотела добавить что-то еще, но не могла придумать ничего подходящего. Она покорно поднялась, чтобы проводить его до двери, и все это время в глазах ее стоял недоуменный, растерянный вопрос. Когда дверь закрылась, Джордж сделал три шага к лестнице, а потом крадучись вернулся назад. Китти еще не отошла от порога, она привалилась к стене прихожей и о чем-то размышляла, пытаясь взять себя в руки. Он слышал, как она беспомощно повторяла вслух: «О Боже! О Боже! О Боже!», словно упрекала кого-то, как малый ребенок, словно просила какое-то безрассудное божество понять ее.

Что же он ей сделал такого? Даже если она не нуждалась в его деньгах и хотела, чтобы они достались Лесли, все равно странно, что она восприняла эту новость так, будто видела в ней какой-то изощренно коварный выпад против себя. Джордж знал, что она, сама того не желая, сообщила ему нечто любопытное, но как теперь со всем этим быть?

Он спустился по устланной ковровой дорожкой лестнице. Джордж был недоволен собой, едва ли не пристыжен, и даже не пытался решать составленную им картинку-загадку, поскольку фрагментов пока было мало и они не совмещались друг с другом. Подойдя к своему «моррису», он увидел небрежно привалившегося к машине Доминика.

Парень слегка запыхался, потому что бежал к машине, пока Джордж спускался по последнему пролету лестницы; но, поглощенный другими мыслями, Джордж не заметил этого. В радостной вопросительной улыбке не было ничего необычного, «Привет, пап!» прозвучало как всегда, так что Джордж не стал приглядываться.

— Привет! — отвечал он. — Что ты тут делаешь?

Нынче Доминик уже в третий раз пропустил школьный обед, удовольствовавшись легкой закуской в городе, чтобы выкроить время и медленно побродить туда-сюда по Церковному переулку в надежде хоть мельком увидеть Китти. Поскольку она назвала ему свою фамилию, Доминик нашел ее адрес в телефонной книге. Он не совсем еще оправился от потрясения, испытанного в тот миг, когда, проходя мимо открытой двери дома, вдруг увидел и узнал фигуру отца, медленно спускавшегося по лестнице. И, если бы при виде отцовской машины ему не пришла в голову одна мысль, он, наверное, и сейчас еще бежал бы со всех ног.

— Я выполнял поручение Чака, — сказал он, стараясь дышать ровно. «Чак» была одной из кличек заведующего школьным пансионом. Наименее обидная из всех. А вообще кличек этих у него было несколько.

— Сюда? — спросил Джордж, по привычке подозревая неладное даже там, где подозревать было нечего.

— К ректору, — невозмутимо ответил Доминик, кивнув на стену, окружавшую церковный двор. С благословения божьего, ректор был попечителем их школы и капелланом кадетского корпуса. — Я увидел машину и решил подождать. Скоро полпервого, и я подумал, может, мне повезет, и ты накормишь меня обедом.

После коротких раздумий Джордж решил так и сделать. Человечество должно питаться, даже когда умирают пивные бароны.

— Садись, — покорно сказал он и повез своего отпрыска в ресторан рядом со школой, чтобы он успел на занятия во вторую смену. — А как насчет Чака? Это не срочно? Он может подождать ответа?

— Никакого ответа и нет, — сказал Доминик. — Все нормально.

Странное дело: он не чувствовал себя лгуном. Выдать правду, даже позволить кому-то догадаться о ней было совершенно немыслимо, хотя ничего преступного или постыдного в этой правде не было. Он еще не умел скрывать своих переживаний потому, что «так надо». С пятилетнего возраста, когда Доминик пошел в школу, он иногда врал, чтобы, подобно большинству детей, владеть каким-нибудь секретом, но никогда не задумывался о том, что он делает. Лишь в очень редких случаях он признавался, потому что его родители, особенно мать, располагали к искренности и никогда не доводили его до вспышек ярости. Но тут было нечто другое, нечто столь жизненно важное, что он скорее умер бы, чем открылся. Но сейчас ему придется рискнуть: как иначе узнать, что делал его отец в этом блочном доме, где проживает Китти, да еще наутро после убийства старика Армиджера, после того, как Китти провела вечер в «Веселой буфетчице» в обществе убитого? «Твоя подружка была там…» А теперь этот визит. Разумеется, полиции придется опросить всех, кто был в пивной, но почему их заинтересовала Китти? И так скоро?

— Ты расследуешь это убийство, да? — спросил он, стараясь придать своему голосу естественные нотки возбужденного любопытства. — Мама сегодня утром сказала мне, что старина Армиджер умер. Ну и дела! Я ничего не говорил ребятам, но на перемене, когда давали молоко, эта новость дошла и до нас. Теперь уж весь город знает. Допросили с полдюжины людей, а одного или двух даже арестовали.

— За ними не заржавеет, — спокойно ответил Джордж. — При таком множестве умельцев арестовывать людей вообще удивительно, как это меня до сих пор держат на работе. Кто же главный подозреваемый?

Пожертвовать килькой, чтобы выловить скумбрию? Игра стоила свеч. Доминик бросил наживку, надеясь на поклевку:

— Этот парень, Клейтон. Спорю, ты не знал, что он под наблюдением, верно?

— Ах он дьявол разэтакий! — проговорил Джордж, задаваясь вопросом, известно ли это Грокотту, и недоумевая, от какого-такого школьного теоретика исходила эта новость.

— Значит, ты не знал! В нашем классе учится сын садовника старины Армиджера. Три дня назад была бурная ссора из-за рабочих часов. Клейтон завелся и сказал, что не потерпит, чтобы его гоняли туда-сюда в любое время дня и ночи, но Армиджер осадил его: говорит, ты уже один раз отсидел за воровство и еще раз — за укрывательство угнанной машины, так что скажи спасибо за такое чертовское везение. Мог бы и вовсе не иметь работы.

— Выбирай выражения! — машинально сказал Джордж, останавливаясь у края тротуара.

— Извини, я цитирую. А потом он уволил Клейтона. Тебе известно, что у него была судимость?

— Да, мы это знали. Судимость десятилетней давности. Чтобы повесить его, этого недостаточно.

— Это же не караемое смертью умышленное убийство, — сказал Доминик.

— Надеюсь, ты не собираешься превращаться в адвоката, — ответил Джордж. — Я использовал образное выражение, только и всего.

Он запер машину и повел сына в обеденный зал ресторана «Крылатый конь». Они нашли столик в углу и принялись изучать меню. Эх, время неподходящее, раздраженно подумал Доминик. Нужно просто набраться смелости и спросить.

— Ты уже что-нибудь нащупал? — Горящие от любопытства серьезные глаза. Отец должен клюнуть. А вот самому Доминику было несладко: приходилось притворяться в таком важном для него деле. Отец и впрямь прекрасный человек. И Доминик живо интересуется всеми расследуемыми им делами. Но сейчас он корысти ради строит подходящую мину, прячет подлинное обожание за наигранным. Доминик испытал почти физическую боль, когда Джордж ласково улыбнулся ему и нежно потрепал по голове.

— Пока ведем обычную проверку, Дом. Мы только начали, работы еще непочатый край.

— А к кому ты ездил в Церковный переулок? Ведь там не живет ни один подозреваемый, не так ли?

Немного подумав, Джордж спокойно ответил:

— Я заезжал к мисс Норрис. Как я и говорил, обычная проверка. Мне нужно опросить множество людей, бывших на месте преступления вчера вечером, вот и все.

— И пока никаких зацепок? Не думаю, что она могла сообщить тебе нечто важное.

— В сущности, ничего такого, чего бы я уже не знал. Давай ешь и хватит меня выспрашивать.

Несмотря на все хитрые уловки, больше ничего выведать не удалось. Доминик попробовал еще разок, но понял, что это бесполезно. А может, и выведывать-то нечего, может, полиция и впрямь больше ничего не знает? Но Доминик не испытывал радости. Чему радоваться, если совсем рядом с Китти маячит тень убийства и застилает солнце?

 

Глава V

— Да, я уже слышала, — сказала Джин Армиджер. — Это было в дневных газетах, вы же знаете. Я ждала вашего прихода.

Джин была стройной брюнеткой. Ее короткие черные волосы плотно облегали красивую точеную головку. Недлинное, широкое в скулах, страстное лицо говорило о живости характера. Ей было не больше двадцати трех — двадцати четырех лет. Она стояла посреди своей некрасивой, нелепо обставленной полугостиной-полуспальни на третьем этаже невзрачного дома миссис Харкнесс, расположенного в переулке на окраине города, стояла лицом к Джорджу и свету, падавшему на нее из окна, и ничего не стеснялась. Небольшой животик, прикрытый свободным синим платьем, несколько сковывал ее движения, но руки и голова по-прежнему были проворны как ртуть. По какой-то причине, возможно, потому, что Китти неизменно затмевала всех и вся, Джордж не ожидал, что увидит нечто столь привлекательное, столь яркое и живое. Джин, как говорил Уилсон, была девчонкой что надо. Теперь нетрудно было понять, почему Лесли Армиджер заметил ее, даже знаясь с Китти. Ведь он рос вместе с последней и привык относиться к ней как к сестре.

— Вы, конечно, понимаете, что мы должны провести обычное расследование. Прошлым вечером вы были дома, миссис Армиджер?

Услышав вопрос, она скривила губы и обвела беглым взглядом комнату, которую Джордж удостоил такого названия. На лестничной площадке была тесная импровизированная кухонька, а в саду — сарайчик, где Лесли дозволялось держать мольберт, холсты и краски. Но назвать это домом?

— Да, — сказала она, воздерживаясь от комментариев своего и без того красноречивого жеста. — Весь вечер.

— И ваш муж?

— Да, и Лесли тоже, правда, он ненадолго выходил примерно в половине десятого, чтобы отправить письма и подышать свежим воздухом. Он вчера весь день занимался упаковкой заказов на складах, поэтому ему был необходим свежий воздух. Но это только на полчаса.

— Значит, к десяти он вернулся домой?

— Думаю, даже немного раньше. К десяти-то наверняка.

— И больше не выходил?

— Нет. Разумеется, вы можете это проверить, спросив у него самого, — пренебрежительно добавила она. В эту самую минуту, если все шло по плану, Грокотт должен был задавать Лесли Армиджеру те же самые вопросы в директорском кабинете предприятия Молдена, чтобы персонал, без сомнения, уже почуявший «жареное», не делал скоропалительных выводов и не думал, что Лесли вот-вот арестуют. Но Джин этого, конечно, не знала. Джордж даже толком не понимал, почему он решил допрашивать этих молодых людей одновременно: ведь пока эта парочка дала ему ничуть не больше поводов для недоверия, чем любой другой возможный подозреваемый. Но он умел прислушиваться к своим предчувствиям.

— Безусловно, мы так и поступим, — сказал он, покривив душой. — Скажите-ка мне, миссис Армиджер, были ли у вас какие-нибудь встречи с вашим тестем с тех пор, как вы поженились?

— Нет, ни разу, — твердо отвечала она с резкостью, недвусмысленно говорившей о том, что таково было ее желание.

— А у вашего супруга?

— Они не встречались. Лесли один раз написал отцу, но лишь однажды, где-то пару месяцев назад.

— Пытался помириться?

— Просил помочь. — Произнося эти слова, она яростно стиснула зубы, будто перекусила нитку, и умолкла.

— С вашего согласия?

— Нет!!!

Она не очень-то заботилась о том, чтобы скрывать свои чувства, но явно не ожидала, что это отрицание прозвучит так гневно. На несколько секунд она отвернулась, закусив губу, но, видимо, решила, что слово — не воробей, и теперь нет смысла что-то смягчать и идти на попятный.

— И с каким результатом?

— С нулевым. В своем исполненном презрения ответе он нам отказал. — Она была этому только рада, ответ тестя успокоил ее бунтующую гордость, которую Лесли помимо своей воли ранил, обратившись к отцу за помощью.

— И больше никаких попыток наладить отношения не было?

— Ни одной, насколько мне известно. Уверена, что не было.

Поколебавшись, Джордж изложил ей условия завещания Армиджера. Такой шаг показался ему оправданным.

— Для вас это неожиданность, миссис Армиджер?

— Нет, — спокойно отвечала она. — С какой стати? Ведь должен же он был оставить кому-то свои деньги, а у него не было ни одного родственника, с которым он не рассорился.

— И вы не знали о его намерении сделать мисс Норрис своей наследницей?

— Мы знали только одно: что он навсегда списал Лесли со счетов. Поэтому нас это больше не касалось. Тесть ясно дал это понять.

Она вертела на пальце узкое обручальное кольцо, и Джордж заметил, что оно великовато ей. Щека, на которой глянцевито поблескивал темный локон, казалась неестественно впалой. Наверное, беременность, присмотр за этим угнетающе-тесным жилищем (не дом, а какое-то недоразумение) и работа на полставки причиняли ей слишком много беспокойства, изматывали ее, а тут еще, возможно, и какая-то червоточинка внутри. Что-то ужасное, необратимое произошло с ней, когда Лесли сдался и написал своему отцу, что-то такое, чего ему, возможно, никогда уже не поправить. Благодаря упрямству этого старого черта, его папаши, у Лесли появилась возможность оправдать ее ожидания, если он еще не совсем сломался. Но после промашки с письмом приходилось доказывать это, а прежде Джин, похоже, верила в него безоглядно. И все же Джордж мог понять Лесли: должно быть, он безумно любит свою жену, иначе он не сжег бы корабли ради нее; он видел, как она нервничает, думал о сыне, начинающем здесь свою жизнь, и этого было достаточно, чтобы заставить его смириться. Можно даже сказать, что он повел себя более ответственно, чем она. Но совершенно ясно, что этот его единственный жест, продиктованный доброй волей, подвел его брак так близко к опасной черте, что он едва не расстроился.

— Я вас больше не потревожу, миссис Армиджер. Спасибо вам за помощь.

Он поднялся, Джин проводила его до двери, сочтя ниже своего достоинства расспрашивать полицейского или что-то добавлять. Или она что-то скрывает? Впрочем, скоро он это выяснит.

На узкой темной лестнице пахло клеенкой, плесенью и политурой. Наверное, миссис Харкнесс с ее благородной строгостью не понравятся частые визиты лягавых, даже в штатском. Джордж уже заметил, что к дому не подходили телефонные провода и что телефонная будка располагалась аж в пятидесяти ярдах, на углу улицы. Он поехал в противоположную сторону, но свернул налево, в следующий же переулок, объехал квартал и остановился под деревьями так, чтобы видеть ярко-красный, похожий на птичью клетку домишко. С четверть часа он вел наблюдение. Потом еще пять минут, и еще пять, но Джин Армиджер все не появлялась.

Это его порадовало: Джин нравилась Джорджу и ему хотелось, чтобы она вела честную игру; и хотя в прошлом ему случалось терпеть разочарования, они так и не поубавили ему благодушия в оценке побуждений и действий людей, которые с первого взгляда производили на него благоприятное впечатление. Но и горькие уроки не прошли даром, и Джордж знал, что не сможет до конца поверить Джин, пока не позвонит Грокотту, уже вернувшемуся в управление.

Звонок, похоже, подтвердил его мнение о Джин. Она была честна с ним и дала правдивые показания. Лесли, деликатно вызванный на допрос из пыльного склада за большим магазином на улице Герцога, поведал историю, до мелочей совпадающую с рассказом его жены. Отправив письма, он пошел прогуляться по парку. Отсутствовал менее получаса, потому что, когда снова вошел в дом, церковные часы еще не пробили десять. Все очень просто и в высшей степени вероятно, супруги явно не успели сговориться, и, тем не менее, Джорджу из чистого упрямства захотелось еще раз взглянуть на свои боевые порядки: да, основания для сомнений пока сохранялись. Джин знала (и неосмотрительно призналась в этом), что заявление Дакетта появилось в дневных газетах. Прошлой ночью в «Веселой буфетчице» нашли труп Армиджера с пробитой головой. Было ясно, что это убийство, хотя Дакетт всячески избегал называть вещи своими именами. Этого было достаточно, чтобы насторожить и лишенного наследства сына, и беззаветно преданную ему жену. Преступники или невинные, они знали, что вскоре придется отчитываться за тот вечер; преступники или невинные, они могли остаться без алиби, если не считать поручительства друг за друга, и поэтому поспешно согласовали свои показания, подготовившись к любым вопросам. После выхода утренних газет Джин вполне могла позвонить Лесли по телефону. Приунывший Джордж порылся в памяти, отыскивая какую-нибудь мелочь, которая исключала бы их виновность, а значит, и все его сомнения, но ничего не вспомнил. Итак, сговор между супругами возможен, особенно если учесть, что Джин — очень умная женщина.

— Как он выглядел?

— Неплохо. Немного ошарашен, естественно, но он и не прикидывался, будто ладил с отцом и ужасно переживает. Впрочем, он все равно не подал бы виду, уж это точно. Очень сдержанный парень. Ну, и немного осторожничает, конечно.

— Что, боится?

— Я бы не сказал. Но он вполне отдает себе отчет в том, что привлекает нездоровое внимание любопытной публики и паше. Он далеко не дурак и знает, что его дела стали всеобщим достоянием. Знает, что самая сильная его карта — тот самый кукиш, который он получит после смерти папаши.

— Он как-то старался привлечь твое внимание к этому обстоятельству?

— Ты его недооцениваешь, — сказал Грокотт, издав смешок. — Он понимает, что мы и сами это знаем. Мне показалось, что каждый раз, когда беседа принимала щекотливый оборот, он искал в этом опору и обретал равновесие.

— А как он ладит с водителями и рабочими на складе? — полюбопытствовал Джордж. В таких маленьких рабочих коллективах не всегда хорошо относятся к более образованным и воспитанным молодым людям, случайно затесавшимся в них, особенно если человек держится отчужденно.

— На удивление хорошо. Они, похоже, любят его, зовут Лесом, позволяют ему встревать в их разговоры или отмалчиваться, если он того пожелает. Главное, по-моему, в том, что он ведет себя совершенно естественно, без всякого притворства. Он не строит из себя рубаху-парня, не перенимает их выговора, речь у него правильная. Будь иначе, они устроили бы ему заговор молчания, но он совсем не дурак. Или слишком гордый. Как бы там ни было, он оказался в выигрыше.

Привлекательный портрет, думал Джордж, возвращаясь к машине, но все равно нельзя расслабляться и списывать Лесли со счетов. Деньги — не единственный мотив для убийства. Здесь по одну сторону — наследница, уже настолько богатая, что деньги как повод для преступления никак не могут быть мотивом; а по другую — эта молодая чета, действительно очень нуждающаяся, но ничего не выигрывающая от смерти Армиджера. Для них он представлял какую-то потенциальную ценность, пока оставался в живых, поскольку со временем мог бы смягчиться и в конце концов вернуть им свое расположение. Особенно в преддверии рождения внука или внучки. Но, с другой стороны, люди, хорошо знавшие покойного, считают такую перемену к лучшему крайне маловероятной. А в ярость может впасть каждый, даже не из корысти, а просто чтобы отомстить за жгучую боль.

А ведь сын был не единственным, кто недолюбливал Армиджера. Клейтон, этот спокойный здоровяк в униформе, оказывается, состоял на учете в полиции, и Армиджер — очевидно, во время ссоры — припомнил ему отсидку в тюрьме и сказал, что ему еще здорово повезло с работой. Случайный укол? Или Армиджер намекал, что, если захочет, может обеспечить Клейтону безработицу во всех мидлендских графствах? Людей убивали и по куда менее существенным причинам. Есть еще Барни Уилсон. У него из-под носа увели жилье, о котором он так мечтал, и лишь потому, что Армиджер хотел подгадить сыну. Такая рана может жечь еще сильнее. Есть и деловые партнеры Армиджера, которые терпели из-за него убытки, и люди, которые работали на него.

Сидя в машине и созерцая поля, Джордж ни на шаг не продвинется в своем деле. Он стряхнул минутное сонное оцепенение и поехал в правление фирмы «Эль Армиджера», которое располагалось в современном здании из бетона и хрома, воздвигнутом на уступе над излучиной реки. Главный пивоваренный завод находился внизу, за железнодорожным депо, в дыму и копоти старого Комербурна, но служащие правления наслаждались широкими зелеными лужайками и цветущими деревьями перед окнами, а также теннисными кортами и прекрасной новенькой стоянкой для своих большей частью прекрасных новеньких автомобилей. «Райли» мисс Гамилтон оказался тут единственным стариканом, но его необычная длина и благородное достоинство только делали честь всей остальной колесной братии.

Водила она свой «райли» очень даже неплохо. Джордж часто видел секретаршу за рулем и восхищался ее неизменным спокойствием и ловкостью. Чаще всего летом, в выходные, ее видели в машине с двумя-тремя неоперившимися юнцами, членами расположенного в центре города молодежного клуба, управлять которым она помогала полицейскому инспектору по работе с несовершеннолетними. Возможно, любовь к этому содержащемуся в прекрасном состоянии старому «райли» даже спасла одного-двух потенциальных правонарушителей.

Войдя в вестибюль, Джордж тотчас увидел Реймонда Шелли. Он тут же остановился, видимо, собираясь развернуться.

— Вы ко мне? Я как раз уходил. Но, если я вам нужен, то конечно… — Он держал под мышкой свой портфель, а в руке — шляпу серебристо-серого цвета. Его продолговатое лицо с резкими чертами выглядело усталым и обеспокоенным, щека нервно подергивалась, но манеры Шелли оставались все такими же безупречными, а лицо сохраняло обычное выражение аристократической доброжелательности. — Нынче утром у нас уже побывал один из ваших людей, поэтому я предположил, что на сегодня вы с нами покончили. Я направлялся к мисс Норрис, но ничего, могу позвонить ей и отложить нашу встречу на часок-другой.

— Не надо, — сказал Джордж. — Я поговорю с мисс Гамилтон, если она свободна. А вы идите по своим делам.

— Вот как? Ну, если я могу вам еще чем-то помочь, то, естественно, я с удовольствием. По крайней мере, я провожу вас до комнаты Рут. — Он протянул длинную худую руку к полированным перилам лестницы и пошел вверх. — За себя мы, разумеется, уже отчитались. — С насмешливой улыбкой проговорил он.

— Я случайно видел, как вы уходили из пивной вместе с мисс Гамилтон вчера вечером, — сказал Джордж, улыбнувшись в ответ. — Я был в вестибюле.

— Прекрасно, это ставит нас в очень выгодное положение. Хотелось бы, чтобы и все другие сложности разрешались так же просто. Дельце-то скверное, мистер Фелз.

— Убийство обычно таким и бывает, мистер Шелли.

При слове «убийство» Шелли на миг замер.

— А это точно убийство? В официальном заявлении не сказано ничего определенного, и ваш человек нынче утром был очень осторожен в выражениях. Что ж… — Он поднялся по лестнице и свернул направо, в широкий обшитый панелями коридор на втором этаже. — Не буду делать вид, что я удивлен. Все говорило за то, что так оно и есть. Просто сейчас я никак не могу понять, что же случилось. Голова работает, но пока не в состоянии ничего уразуметь. Не сразу привыкнешь к тому, что его уже нет здесь.

— Понимаю, — посочувствовал Джордж. — Вы проработали с ним очень много лет. Знали его, наверное, лучше любого другого, вы и мисс Гамилтон. Вам его будет недоставать.

— Да уж. — За этим кратким подтверждением не последовало никаких заверений в нежных чувствах к покойному. Постучавшись в дверь приемной, он заглянул туда. — Рут, к тебе посетитель, — объявил он и ушел, оставив их наедине.

Она поднялась из-за стола, высокая спокойная женщина в черном рабочем костюме, неожиданно превратившемся в траурный. Ее темные гладкие волосы были разделены пробором и уложены в пучок. Двадцать лет на службе у Армиджера. Она знала о нем и его семье почти все. А много знать — значит многое прощать. Ее невозмутимость, как всегда, восхищала, но на лице лежала печать пережитого потрясения. Джордж заметил, как она сдвинула черные брови, невольно выказывая недовольство, но Рут встретила его приветливо и села не за стол, а перед столом, как бы намекая, что разговор будет неофициальным.

— Я пришел к вам как к человеку, который лучше других поможет мне разобраться в этих семейных неурядицах, — без обиняков заявил Джордж. — Круг знакомств и дела мистера Армиджера, как вы понимаете, могут иметь очень большое значение. Как человек, который способен беспристрастно оценивать обе стороны, расскажите мне о ссоре мистера Армиджера с его сыном.

Она поставила открытую сигаретницу и массивную стеклянную пепельницу на край стола точно посередине между собой и Джорджем и ненадолго задумалась, прежде чем ответить. Джордж успел рассмотреть комнату, которая, казалось, переняла суровые черты своей хозяйки. Маленькие черные настенные часы со строгим циферблатом и красивым корпусом, конечно же, покупала сама Рут, как и элегантные канцелярские принадлежности на столе. На стене висели две фотографии в больших рамках, и одна стояла на столе — в рамке поменьше; на всех — группы ребят из клуба инспектора по делам несовершеннолетних. Пару снимков Рут, вероятно, сделала сама в каком-нибудь летнем лагере; на третьей фотографии запечатлены с полдюжины мальчишек, сгрудившихся вокруг Рут на вечеринке в клубе.

Казалось, она прекрасно ладит с молодежью, оставаясь при этом твердой и не допуская панибратства, но сохраняя женственность, отчего шестнадцатилетние подростки, давая ей прикурить или кружа ее в танце, словно делались выше ростом. Такая женщина, и пустоцвет, подумал Джордж. Вот уже двадцать лет вся ее личная жизнь — в этой конторе. Ей бы следовало завести пару сыновей и лелеять их, а не растрачивать себя на заботу о шалопаях из многодетных семей.

— Они оба не без греха, — проговорила она наконец, и после столь долгих раздумий это прозвучало немного банально. Она почувствовала это и улыбнулась. — Но, в сущности, мистер Армиджер сам во всем виноват. Вам, наверное, известно, что он был очень тяжелым человеком и дома, и на работе. Нет, не просто своенравным. Он плевать хотел на точку зрения другого человека, всерьез считал, что все должны крутиться вокруг него и делать то, что он хочет. В детстве Лесли ужасно баловали. Он мог делать все что хотел, если только это не шло вразрез с волей отца, и, нока он был ребенком, никаких серьезных столкновений между ними, естественно, не было. Добивался ли он успехов в живописи, блистал ли еще в каком деле, удавалось ли ему совершить что-нибудь особенное — это только льстило его отцу. И его никогда ни за что не наказывали, если только проступок не гневил отца. Когда миссис Армиджер серьезно заболела и перестала выходить из своей комнаты, они попросили меня переехать к ним жить.

Мистер Армиджер стал проводить больше времени дома и вести свои дела там, пока не обустроил эту контору. За те несколько лет, что я провела там, мне удалось кое-как поправить дело. Но тогда было уже поздно приучать мальчика к дисциплине, его уже испортили. Ну, а как только Лесли начал взрослеть и у него появилась потребность в личной жизни, сами понимаете, сразу пошли столкновения. Лет пять до разрыва они то и дело грызлись, и во всех первых схватках, естественно, побеждал мистер Армиджер. В его распоряжении было самое действенное оружие. Но, когда споры стали более принципиальными, улаживать их было уже не так легко. Лесли — способный художник, он всерьез хотел заняться живописью, по отец воспротивился, он потребовал, чтобы Лесли работал в этой конторе. Все должны были поступать так, как захочет он. Предполагалось, что Лесли женится на Китти Норрис и займется производством пива, еще больше расширив дело. А тут еще Лесли познакомился с Джин, и начался другой скандал, куда крупнее первого.

— Он познакомился с ней здесь, в конторе?

— Да, сначала они виделись здесь, а потом стали встречаться, даже не таясь, и мистер Армиджер рассвирепел. Произошла ужасная сцена, отец приказал Лесли больше с ней не встречаться и командным тоном изложил сыну свои планы на его будущее — вот, мол, ходи по струнке или пошел вон. Я не думаю, что тогда он говорил это серьезно, просто хотел заставить Лесли повиноваться, но дело было нешуточное, и все пошло к черту. Лесли следовало бы уступить и пообещать быть пай-мальчиком, но вместо этого он тут же увольняется, идет с Джин на танцы и недолго думая обручается с ней.

— Если этот брак только бунт против отца, вряд ли игра стоила свеч, — предположил Джордж.

— Нет, это было не так, — Рут покачала головой. — Отец добивался только одного: чтобы сын понял, как велики ставки и насколько важно выиграть. Лесли понял и принял вызов, хотя последствия были просто жуткие. На следующий день он пришел сюда, в кабинет отца, и выпалил начистоту: обручился. Может, по-другому и нельзя было. Но даже тогда мистер Армиджер думал, что сможет приказать ему разорвать помолвку. А когда понял, что это не в его власти, то пережил такое потрясение, что я подумала, как бы у него не случился инфаркт. Лесли уперся как осел. Отец никак не мог уразуметь, что это случилось с ним, а когда понял, выгнал Лесли и Джин, на этот раз всерьез. Ладно, говорит, если она тебе так нужна, если ты ею так дорожишь, то бери ее и сию же минуту уводи отсюда, только уж без возврата. Лесли ответил, что его это устраивает, тотчас сбежал вниз, помог Джин надеть пальто и вывел ее на улицу. Джин поселилась в квартире, которую он снял, а сам Лесли остановился в гостинице. В ожидании свадьбы они подыскивали себе жилье. Лесли только раз зашел к себе домой за вещами, но с отцом не виделся, насколько мне известно. Нашел для себя и Джин меблированную квартирку — на большее он и не мог рассчитывать, — а вот с работой дело обстояло хуже: он не имел никакой специальности и образования. Единственное, чем он серьезно занимался в Оксфорде, была живопись. Пришлось Лесли устраиваться разнорабочим. Боюсь, нелегко ему пришлось — сдавать всю задолженность по дисциплине в один прием. Если он преодолеет все и останется цел, можете быть уверены, что Лесли справится с любой житейской трудностью.

— Может, он все-таки смягчился бы?

— Мистер Армиджер? Нет, никогда. Непослушание он считал святотатством. Я еще могу представить себе, что он состарился, выжил из ума и стал сентиментальным. Но пока он был в здравом уме и твердой памяти, никакого примирения.

— Пытался ли кто-нибудь образумить его?

Она улыбнулась, понимая, что на самом деле он хотел спросить: пытались ли вы?

— Да, Рей Шелли бился несколько недель. Китти тоже старалась как могла. Она очень расстроилась, чувствовала себя чуть ли не виноватой. Ну, а я знаю, какой он непробиваемый. Я ему и слова не сказала. Во-первых, это было бесполезно, а во-вторых, если бы у него и возникло желание дать задний ход, то любой шаг мог только испортить дело.

— Вы, случайно, не видели письмо, которое Лесли прислал отцу два месяца назад? — спросил Джордж и почувствовал на лице пристальный взгляд ее темных глаз.

— Вам о нем говорил Лесли?

— Нет, его жена. С Лесли я еще не беседовал.

— Да, видела, — спокойно ответила она. — И скажу, на тот случай, если вы не знаете, что в нем было: назвать это письмо жалобным никак нельзя. Оно было написано весьма ершисто, если не сказать больше, но все равно свидетельствовало о капитуляции. Очевидно, Лесли и Джин твердо решили завести ребенка, и бедный мальчик почувствовал, какая на него ложится ответственность. Подозреваю, что это его и подкосило. Он сообщил отцу о скором рождении ребенка, просил помочь ему хотя бы обзавестись жильем, поскольку отец отнял у них дом, на который они рассчитывали. Я не уверена, знаете ли вы об этом.

— Знаю, продолжайте.

— Мистер Армиджер ответил ему очень сурово, будто на деловое письмо, и повторил, что их отношениям конец и что теперь ответственность Лесли перед семьей — целиком и полностью его забота. Ответ был составлен в тщательно подобранных выражениях, чтобы исключить всякую надежду на примирение в будущем. Отец якобы не знал, что Лесли нужен амбар, но раз уж он интересуется этим домом, то пусть примет прощальный дар, напоминающий о сделке, и больше никаких подарков пусть не ждут. Как будущий художник, Лесли наверняка оценит подношение. Это была старая вывеска, которая осталась еще с тех времен, когда дом был гостиницей.

— «Радостная женщина», — догадался Джордж.

— Так она называлась? Я не знала. Тогда все понятно. Я видела вывеску, когда мистер Армиджер принес ее вниз, чтобы упаковать. Это был поясной портрет смеющейся женщины — довольно грубая работа. На грязной гнилой доске. Мазня-мазней. Строители нашли его на чердаке. На одной из машин компании портрет отвезли к дому, который снял Лесли, и скинули его там на другой день после написания письма.

Джин ничего не говорила о «подарке», только о резком письме, сообщавшем об окончательном разрыве отношений. Но, пожалуй, в этом умолчании не было ничего странного, поскольку «подарок» задумывался как оскорбление, способ подчеркнуть то, что говорилось в письме: это все, что ты можешь ожидать от меня, живого или мертвого, и это все, что тебе достанется от «Радостной женщины». Владей на здоровье.

— Лесли больше не писал, не звонил?

— Больше нет, насколько мне известно. Будь иначе, я бы знала.

И весь день, размышлял Джордж, я отказываюсь принимать в расчет неплохую версию только из-за моей уверенности, что, во-первых, если бы Лесли все-таки попросил Армиджера о встрече, тот отказал бы ему, и, во-вторых, если бы он все-таки согласился с ним встретиться, то наверняка не с распростертыми объятиями, шампанским и осмотром своего ужасающего танцевального зала. Впрочем, возможно, что в конце концов именно так он и мог его принять, чтобы посыпать соль на раны, издевательски подразнить дешевыми чудесами, сотворенными большими деньгами. Вечером, с ощущением успеха. Вероятно, такая встреча гораздо больше в его духе. Не откровенная злость, а изощренная пытка исподволь. «Ему будет интересно увидеть, что можно сделать с таким местечком, если у тебя есть много денег и предприимчивость…» «Он был ужасно доволен собой!»

— Мисс Гамилтон, есть ли у вас какая-нибудь не очень давнишняя фотография Лесли?

Она устремила на него долгий оценивающий взгляд, будто решая, зачем ему фотография и испортит ли она дело, показав ее полицейскому. Затем Рут, ни слова не говоря, встала, обошла стол и извлекла из ящика небольшой фотопортрет. Она протянула его Джорджу с тусклой улыбкой, чуть тронувшей уголок ее рта. Когда-то портрет был в рамке: края фотографии остались в сохранности, а средняя часть чуть потускнела. Недавно ее разорвали на два неровных клочка, потом тщательно восстановили с помощью клейкой ленты. Края разрыва были аккуратно совмещены, но на живом, умном, капризном лице остался-таки безобразный шрам.

Джордж перевел взгляд с фотографии на женщину за столом.

— Вот, выудила ее из мусорной корзины, починила и сберегла. Не знаю, правда, зачем. Лесли никогда не был мне особенно дорог, но он рос на моих глазах, поэтому мне было горько видеть, как уничтожается последнее воспоминание о нем. Возможно, она поможет вам разобраться, что же произошло между ними. Фотографии этой два года, но другой в конторе нет. Я уверена, что дома у Армиджера искать их теперь бесполезно.

Джордж это понимал. Видимо, фотографировать парня любили. Он представил себе грудничков-херувимчиков, глазастых годовалых малышей, серьезных школьников, целеустремленных спортсменов, стеснительных пай-мальчиков, горящих в огне. Представил себе печку Армиджера, часами, словно Молох, пожирающую изображения его сына.

— Благодарю вас, мисс Гамилтон. Вы получите ее назад, я вам ручаюсь, — сказал он.

Пока он шел к машине, лицо с фотографии стояло у него перед глазами. Внешне Лесли Армиджер не был похож на своего отца: выше, уже в кости, гораздо легче. Каштановые волосы, посветлее, чем у отца, красиво вились над высоким лбом, во взгляде заметны честность и живой ум с легкой примесью диковатой настороженности, свойственной юным и очень порывистым натурам. Линии рта тоже выдавали уязвимость и острую чувственность. Судя по внешности, Лесли едва ли мог тягаться с отцом в состязании умов и воли. Но, несмотря на церемониальное уничтожение его изображения, Лесли все еще жил; а бык взрыл копытами землю и, бросившись в последний бой, навсегда отбодался.

Было четыре часа, и Доминик поднимался по Хилл-стрит к автобусной остановке. Шагая мимо полицейского управления, он обычно заглядывал туда, в надежде, что отец на месте и его дежурство заканчивается. Иногда ему везло. Сегодня Джордж подобрал его на углу и привез к себе на работу. Он подшил к делу свой последний отчет и повез сына домой.

— Еще один звоночек, — сказал Джордж, — и поедем пить чай. Подождешь? Я быстро.

— И тогда — все? — Доминик украдкой посмотрел ему в лицо, надеясь прочесть мысли отца. Ему хотелось спросить напрямик, известно ли уже что-нибудь, доказана ли непричастность Китти к этому делу. Но как он мог это сделать? Во всем, что касалось работы Джорджа, семья уже много лет придерживалась кодекса, хотя и неписаного, но тем не менее свято почитаемого. Сегодня Доминика уже предупредили, что нарушать его не следует. Никаких расспросов. Если отец сам решит что-то рассказать, слушай на здоровье, но вопросы запрещены, а всякое нераскрытое дело скрывал занавес молчания, как в исповедальне. Поэтому Доминик мужественно ждал, скрывая боль.

— Еще не знаю, Дом. Смотря что ждет меня здесь. — Он въезжал на пустую стоянку «Веселой буфетчицы». — Если застану того, кто мне нужен, то минут пять, не больше.

Действительно, дело не заняло и пяти минут, потому что Тернер сидел в отделенном ширмой баре, и к выпяченной губе его прилипла сигарета. Он жадно просматривал результаты скачек. Ему хватило одного взгляда на фото Лесли Армиджера.

— Это он. Тот самый парень, что заходил и спрашивал мистера Армиджера. Стоял у порога и ждал его. Но, когда он вошел, я видел его при ярком освещении. Одежда тут, конечно, другая, но это он. Ошибки быть не может.

— Вы могли бы поклясться, что это он?

— Когда угодно. Вошел он примерно без пяти десять, к нему вышел мистер Армиджер, а больше я их уже не видел.

— Спасибо, — сказал Джордж, — это все, что мне было нужно.

Он сунул снимок в карман и пошел назад к машине, мрачно размышляя; «К десяти уже дома — вот как, мой милый! Значит, ты решил задачу, над которой я все ломаю голову: как оказаться одновременно в двух местах. Интересно, захочешь ли ты рассказать мне, как это делается?»

 

Глава VI

Лесли Армиджер не умел врать. Переводя взгляд с фотографии на Джорджа, он не мог скрыть испуга, смешанного с облегчением. Джин подошла к нему, и он на миг обнял ее странным предостерегающим движением, как если бы хотел ласково прижать ее к себе, но не мог, то ли стесняясь Джорджа, то ли смущенный отчужденностью Джин, а может, из-за особенностей своего нынешнего положения.

— Самое лучшее, что вы можете сделать сейчас, — строго сказал Джордж, — это выложить мне все. Сами видите, что получается, когда вы темните. Вы тоже, миссис Армиджер. Было бы куда лучше, скажи вы мне правду сразу, не дожидаясь, пока она выплывет наружу.

— Нет, минуту, минуту! — Нервные ноздри Лесли подергивались от напряжения. — Джин тут ни при чем. У нее нет чувства времени. Заявив, что к десяти я уже вернулся домой, она всего лишь высказала догадку. Просто ей так казалось.

— И случайно угадала время и несколько подробностей, словно взятых из вашей истории. Вы заранее договорились рассказывать одну и ту же небылицу, мистер Армиджер, и вы это знаете не хуже меня.

— Нет, это неправда. Просто Джин ошиблась…

— Значит, вы не хотели ее смущать, а потому решили подтвердить это заявление? Ладно уж, врите да не завирайтесь. Забыли, что вы делали свои заявления одновременно? Дорогой мой, вы напрашиваетесь, чтобы я запустил в вас этим блокнотом.

— О Господи! — беспомощно проговорил Лесли, падая в кресло. — Я в этом совсем не мастак!

— Совершенно верно. Рад, что вы это осознаете. А теперь давайте-ка посидим за столом, как разумные люди, и вы расскажете мне правду.

Стоявшая поодаль Джин немного поколебалась и тихо сказала: «Я приготовлю кофе», после чего выскользнула на кухоньку; но Джордж заметил, что дверь она оставила открытой, и подумал: как бы ни сердилась она на мужа, но тотчас окажется рядом с ним, если почувствует, что сеть вокруг него затягивается.

— Итак, давайте-ка на этот раз честно, без утайки. Во сколько вы пришли домой?

— Наверное, где-то без десяти одиннадцать, — хмуро отвечал Лесли. — Я действительно заходил в эту его чертову пивную и спрашивал отца, но даю слово, что Джин ничего об этом не знала. Она все волновалась из-за времени, потому что мы не могли отчитаться за пятнадцать минут. Но я так и не сказал ей, где был.

Джордж поверил ему. Судя по тем взглядам, которыми они обменивались, по трепетным, неуверенным движениям, это была правда. Они понимали, что отдалились друг от друга, боялись разверзшейся между ними пропасти. Горячая девушка, чутко притихшая за полузакрытой дверью, терзалась сомнениями и не знала, верный ли сделала выбор. Достанет ли Лесли мужества выдержать предлагаемые жизнью испытания? Этот крик о помощи, обращенный к отцу, был ли он случайной промашкой или свидетельствовал о природной слабости? Джордж подумал: раньше они ожесточенно ссорились, наносили друг другу раны, но теперь их главный враг — он, и супруги объединились против него как верные союзники. Одним своим присутствием здесь он, надо полагать, оказывал им услугу.

— Тогда, пожалуй, стоит сообщить об этом сейчас, — твердо сказал Джордж. — Пусть лучше она узнает это от вас, чем от кого-то еще.

— Возможно. — Казалось, Лесли еще не совсем убежден. Его терзала неуверенность, и он не знал, как поступить. Униженный этим уроком, он, тем не менее, подавил свой гонор и продолжал: — Ладно, я вышел опустить письма, а потом отправился гулять и очутился в пивной. Попросил, чтобы позвали отца. Я не хотел заходить внутрь, подождал у двери. Я не заметил никого из знакомых, официанта я тоже не знал, поэтому, когда нынче утром эта новость появилась в газетах, я сдуру решил, что мне лучше молчать о моем визите. Но вы не должны винить Джин за то, что она пыталась помочь мне выпутаться.

— Жену вашу мы трогать не будем. Зачем вы туда пошли и зачем просили об этой встрече? Вам опять что-то понадобилось?

— Нет, — мрачно ответил Лесли, — я больше не хотел просить его о чем-либо. С этим было покончено. Я пошел туда, чтобы потребовать обратно кое-что взятое им у меня. — Или, по крайней мере, высказать, что я о нем думаю. — Лесли уже завелся, речь потекла ровно. Джордж откинулся на спинку и молча слушал рассказ о первом письме к отцу и ответе на него, о жестоком, издевательском подарке — вывеске старой гостиницы, напоминавшей о поражении Лесли и победе отца. Он и виду не подал, что слышит эту историю уже во второй раз. — А потом, две недели назад, случилось нечто странное. Он вдруг изменил свое решение. Как-то вечером прихожу я домой, и тут заявляется старина Рей Шелли. Он сиял, потому что принес добрую весть. Я знал, что, когда мы с отцом поскандалили, Шелли стоял за меня горой. Он всегда был доброй душой, и радовался, как Полишинель. Он сообщил, что отец раскаялся в содеянном и пришел к выводу, что унизительный подарок был недостойной шуткой, и он хотел бы исправить дело, хотя наш разрыв он по-прежнему считал окончательным. Но отец не мог прийти и признаться в ошибке самолично, а потому поручил это Шелли. Шелли пришел, чтобы забрать вывеску и передать мне пятьсот фунтов в качестве возмещения морального ущерба. При этом он не забыл повторить слова отца, что это последняя субсидия, на которую мы можем рассчитывать, что он не может оставить меня помирать с голоду и позволить мне залезть в долги, но впредь я должен заботиться о себе сам.

Джин принесла кофе и молча разлила по чашкам. Погруженный в свои мысли Лесли не шелохнулся, Джин подошла к нему сзади и легонько тронула за руку, чтобы вернуть к действительности. Он вздрогнул и бросил на жену взгляд, исполненный надежды и тоски. От этого красноречивого обмена взглядами воздух в захламленной темной комнате, казалось, зазвенел как натянутая тетива лука.

— Продолжайте, — строго потребовал Джордж. — Что вы ответили на его предложение?

— Я отказался, — в душе Лесли пробудились бурные чувства, и теперь он черпал в них мужество. Припоминая свои обиды, он снова начинал пылать гневом и забыл об осторожности. В голосе зазвучали нагловатые нотки, столь присущие покойному Альфреду Армиджеру. — С меня хватит, я был сыт по горло и не хотел больше связываться с ним. Жаль только, что гнев мой излился на бедного старину Шелли, ведь он-то ратовал за меня. Но уж так получилось. Поэтому он ушел очень расстроенный. Даже норовил дать мне взаймы из собственного кармана. Но я не мог одалживаться у него. Я знаю Шелли, он живет только на зарплату, пусть и большую, и нередко допускает перерасход. Мы пытались утешить его, как могли, потому что, черт возьми, он-то был ни в чем не виноват. Он выразил надежду, что мы не станем рвать с ним, спрашивал, нельзя ли ему иногда навещать нас, дабы удостовериться, что у нас все в порядке. Разумеется, мы сказали «пожалуйста, в любое время, если наше жилище вам не противно, мы будем рады вас видеть». И снабдили его всеми необходимыми сведениями. Что старая перечница внизу не желает открывать дверь нашим гостям, хотя никогда не упустит случая как следует их рассмотреть в надежде углядеть что-нибудь такое, о чем можно посплетничать с другой такой же гарпией через садовый забор. Она закрывает парадную дверь на задвижку, когда сидит дома, и все наши гости могут сразу же подниматься к нам. Мы даже сказали ему, где лежит ключ от нашей комнаты, на тот случай, если он придет слишком рано и захочет подождать. Я знаю, — сказал Лесли, перехватив растерянный взгляд Джорджа, — вы думаете, имеют ли эти мелочи какое-то значение. Имеют, да еще какое! Позавчера во второй половине дня, пока нас не было, кто-то проник в эту комнату и стащил отцовское письмо.

— Письмо? То, которое пришло вместе с вывеской? Но зачем кому-то понадобилось его красть?

— Если вы сможете найти другое объяснение, честь вам и хвала. На мой взгляд, существует только одно: мой отец действительно хотел забрать эту вывеску назад. Потому-то он и послал с поручением Шелли. Она была нужна ему, и, чтобы заполучить ее, он готов был даже пожертвовать пятью сотнями фунтов. И, когда эта попытка не удалась, он решил уничтожить единственное доказательство того, что когда-либо дарил ее мне. Без письма я не имел бы законных оснований владеть этой вывеской. А кому, по-вашему, поверили бы на слово, ему или мне?

— Это не совсем так, — рассудительно начал Джордж. — Мисс Гамилтон, напечатавшая это письмо, знает его содержание и уже рассказала мне о «подарке». Кто-то паковал вывеску и отвозил ее вам. Эти люди тоже могли бы подтвердить ваши слова.

Лесли горько и удивленно рассмеялся.

— Вы и впрямь не знаете, в каких отношениях он был со своим персоналом. Теперь, когда он мертв, Гамми вполне может быть откровенной с вами, но, будь отец жив, она бы делала и говорила только то, что он велит. Она всегда так поступала, за это ее и держали. Она бы «не помнила» ничего, вредного для отца, неужели вы этого не понимаете? И парни из конторы тоже. И тот малый, что вел фургон. О нет, уж это не осложнило бы ему жизнь. Единственным доказательством было письмо. Отцу приспичило вернуть себе вывеску, он готов был заплатить за нее пятьсот фунтов, а когда ничего не вышло, он начал строить другие козни, чтобы забрать эту штуку, даже если бы я не захотел с ней расстаться.

— Вы предполагаете, что мистер Шелли помогал ему в этой проделке?

— Нет, нет! Разве что по неведению. Ей-богу, не знаю! Я не знаю, понимал ли он, что отец его использует. А отец делал это всякий раз, когда ему был нужен благообразный фасад, чтобы обмануть противника. Видели бы вы их в деле. Способен ли человек вообще не понимать, что им пользуются как прикрытием, причем уже много лет? Может, Шелли закрывал на это глаза, а может, действительно не замечал. Естественно, он не пришел к отцу и не сказал: «Порядок, старина, иди туда спокойно, дверь на задвижке, ключ они хранят на шкафу, что стоит на лестничной площадке». Ничего подобного. Но, сознательно или бессознательно, он выложил отцу все. Никаким другим способом тот не смог бы ничего узнать. Но вот он пришел или прислал кого-то с поручением, а в итоге письмо исчезло.

— Вы не спрашивали миссис Харкнесс? Может, она видела, кто приходил? Наверное, она сидела дома, иначе парадная дверь была бы на замке.

— Она была дома и, готов спорить, знает, кто заходил, но что толку ее спрашивать? Она просто скажет, что не обращает внимания на моих гостей, да еще разозлится и станет в позу. Ведь она всегда оставляет свою кухонную дверь приоткрытой, чтобы подсматривать и подслушивать, и мне это известно. Поэтому я не могу обращаться к ней с расспросами.

— Да, понимаю, нам это легче. Хотя, возможно, толку будет не больше. Тогда возникает еще один вопрос. Вы не упомянули о самой вывеске. Если он хотел изъять доказательство того, что сделал подарок, то почему бы одновременно не изъять и сам подарок?

— Он не мог, ее здесь не было. Меня эта вещь немного заинтересовала. Ее столько раз покрывали новой краской, что под всеми этими слоями может оказаться все что угодно. Да линии и пропорции самой картины. В них есть нечто такое… Это далеко не девятнадцатый век. Нет, я не думаю, что она стоит больших денег, но мне хотелось бы знать побольше о ее истории и выяснить, есть ли что-нибудь занятное под верхними слоями. Поэтому я поговорил с Барни Уилсоном, и он предложил показать вывеску торговцу, владельцу галереи на Эбби-плейс, что на окраине города. Вот я и попросил отвезти ему эту вывеску, чтобы тот взглянул на нее и высказал свое мнение. Она все еще у него.

— Когда вы послали ее ему? Очевидно, до пропажи письма. Было ли это до прихода мистера Шелли?

Лесли принялся считать дни. Щеки его снова порозовели, взгляд немного оживился.

— Да, до прихода, ей-богу! Шелли приходил сюда в четверг вечером. Барни увез вывеску на фургоне в понедельник утром, тремя днями раньше.

— По-вашему, это о чем-то говорит?

— А вы думаете, нет? У меня эта штука хранилась шесть недель, и папаша ни разу ею не интересовался. Потом ее отвозят этому торговцу, и три дня спустя папаша начинает борьбу за ее возвращение. По-вашему, тут нет никакой связи?

— Думаете, торговец намекнул ему, что она может иметь какую-то ценность?

— Не знаю, может, и так. Думаю, он прослышал, что я хочу посоветоваться со знатоком, и этого оказалось достаточно. Если бы он заподозрил, что отдал мне ценную вещь, и шутка обернулась против него самого, это просто убило бы его. — Лесли смутился, осознав, в каком щекотливом положении он оказался, и болезненно поморщился.

— Ну ладно, оставим это, — сказал Джордж. — Письмо исчезло. Что потом?

— Вчера вечером, как я уже говорил, мне вдруг захотелось разобраться с ним тайком от Джин. Я знал, где он будет вечером, и был настроен воинственно, хотя и не очень, — с насмешливой улыбкой сказал он, перехватив оценивающий взгляд Джорджа. — Я его и пальцем не тронул. Пришел я туда незадолго до десяти и попросил того официанта вызвать отца ко мне, если тот сможет выкроить минуту. Я не назвался, боясь, что он не выйдет, если будет знать, кто пожаловал. Хотя, возможно, и вышел бы. Вон ведь как повернулось дело. В общем, он вышел, увидел меня и принялся хлопать по спине и смеяться, словно я был гвоздем его вечерней программы. Сейчас, говорит, предупрежу друзей и приду опять. Потом выпроводил меня через боковую дверь и велел идти в амбар, посмотреть, во что он превратился. Сказал, что дверь не заперта. Иди, мол, сынок, а я туда загляну чуть позже. Ну, я и пошел. Не знаю, зачем он меня туда отправил, но мне и самому надо было поговорить с ним наедине, так что амбар вполне годился. Я полагаю, вы уже видели это помещение и знаете, во что он его превратил. Через несколько минут прибегает. Его аж распирает от радости. Под мышкой — бутыль шампанского. «Ну, что теперь скажешь о своем прекрасном доме, мой мальчик? — спрашивает он. — Разве не потрясающее зрелище?» Но я пришел не затем, чтобы любезничать с ним, мне все это было до лампочки. Я напустился на него, сообщил, что я думаю о его грязных проделках, и обвинил в краже письма. Он же только смеялся мне в лицо и все отрицал. «Ты спятил, — говорит. — Чего это ради я стану красть свое собственное письмо?» Наверное, я и не думал, что будет толк, просто хотелось разрядиться, вот и разрядился. Я сказал ему, что он за птица, какой он дьявольски лживый и изворотливый черт, и поклялся, что буду бороться с ним до последнего — и за вывеску, и за свою карьеру.

— А спустя каких-то полчаса он уже был мертв, — заметил Джордж.

— Знаю, но я к нему не притрагивался.

Джин молча взяла Лесли за руку. Между ними словно пробежала искра, и воздух в комнате, казалось, наэлектризовался.

— Я к нему не притрагивался, — повторил Лесли, уже без прежнего напряжения. — Он забегал по галерее, начал вытаскивать из бара бокалы, и я спросил, уж не хочет ли он отметить окончательный разрыв. Внешне все выглядело именно так. Но отец сказал: «Это не для тебя, мой мальчик, я жду гостя поважнее». Поэтому я ушел, оставив отца в добром здравии. Не было даже половины одиннадцатого. Отъехали всего две-три машины, и никаких признаков скорого закрытия заведения не наблюдалось. Я еще злился и поэтому шел домой быстрым шагом. Вернулся примерно без десяти одиннадцать.

— Когда уходили из пивной, видели кого-нибудь поблизости? Или по пути домой? Надо, чтобы кто-то мог подтвердить ваше заявление.

— Как-то не обратил внимания, — сказал Лесли, бледнея. — Я и не подумал, что мне понадобится алиби, иначе позаботился бы об этом. Я хотел успокоиться, побыть наедине с собой.

— Я могу сказать, когда он пришел, — твердо заявила Джин, и рука ее, прежде только касавшаяся руки Лесли, теперь крепко сжала ее. — На нашей улице есть церковь с часами. За две минуты до прихода Лесли они пробили три четверти часа.

— Ага. Что ж, возможно, кто-нибудь заметил, как он возвращался домой. Поищем. — Даже если Лесли не врал, он вполне мог оставить отца в луже крови на роскошной танцплощадке. Ведь, по словам врача, смерть могла наступить и в четверть одиннадцатого. — Миссис Харкнесс, я полагаю, не пришлось вас впускать? У вас были свои ключи?

— Да. И вряд ли она услышала бы, как я вхожу. Она рано ложится и спит в глубине дома. — Лесли бросился в другую крайность и принялся упоминать о разных неблагоприятных для себя обстоятельствах, хотя его не спрашивали.

— Не надо вдаваться в такие подробности, — посоветовал Джордж и с тусклой улыбкой поднялся на ноги. — Пусть и остальные отчитаются за себя. Если вы не сделали ничего плохого, вам нет нужды темнить и волноваться. И, если позволите дать вам совет, ничего не утаивайте. И перестаньте волноваться. — Он застегнул пальто, подавляя зевок. Кофе немного помог, но вздремнуть все равно не помешает. — А пока… вы останетесь в городе, не так ли?

— Останусь, — севшим от страха голосом пообещал Лесли.

 

Глава VII

— Я склонен верить ему, — заявил Джордж, хмуро глядя на стопку нацарапанных от руки заметок, подсунутую под чашку с кофе. — Когда отец сказал ему, чтобы он шел в амбар, старик, по его словам, выразился так: «Иди, дверь не заперта, я сам загляну чуть попозже». Потом это замечание о шампанском, которое сбило меня с толку: «Это не для тебя, мой мальчик, у меня гость поважнее». Звучит очень правдоподобно и увязывается с фактами. Если бы шампанское предназначалось для нового издевательства над Лесли, Армиджер откупорил бы бутылку загодя. Но она была запечатана. Следовательно, гораздо вероятнее другое: он кого-то ждал, готовился что-то отметить, но не с Лесли. Лесли стал просто приятным сюрпризом, ниспосланным ему чертом, чтобы весело провести время до прибытия другого человека. В тот вечер Армиджера ждало какое-то дело. И если я прав, значит, он просил не беспокоить себя вовсе не из-за Лесли. Велика ли важность, если кто-то услышит, как он распекает своего сына? Наоборот, делать это при зрителях еще приятнее.

— Ты, кажется, говорил, что, по словам мисс Норрис, он обещал вернуться примерно через четверть часа, верно? — спросила Банти. — Значит, времени у него было в обрез?

— Похоже, что так. Хотя она — единственная, кто это сказал. По словам мисс Гамилтон и Шелли, он просто сообщил, что вернется, и просил дождаться его. Возможно, она не совсем точно запомнила, а может, он просто туманно выразился.

— Предположим, Лесли действительно вернулся без десяти одиннадцать. Успел бы он в таком случае убить? Он без машины, автобуса тогда не было; вероятно, он действительно шел пешком, и, даже если спешил, ему понадобилось бы не меньше двадцати минут. Стало быть, он должен был уйти оттуда самое позднее в половине одиннадцатого.

Когда Банти разрешалось принимать участие в такого рода совещаниях, она говорила ровным, спокойным голосом, чтобы, не дай бог, не порвать какую-нибудь ниточку рассуждений Джорджа. Иногда она подавала ему идеи, а случалось, и проливала новый свет на уже известные обстоятельства.

— Да, — согласился Джордж, — время у него было, хотя и совсем немного. Врач утверждает, что смерть могла наступить между десятью и половиной двенадцатого.

— Двинуть человека бутылкой и сбежать — дело нехитрое, — сказала Банти.

— Это не так-то просто. Он умер не от одного удара. Их было нанесено по крайней мере девять, и все — по затылку, ближе к левой стороне головы. В черепе несколько трещин, размозжены кости. Кроме того, на правом виске и щеке большая ссадина. По-видимому, оцарапался, упав на пол после первого удара, который только оглушил его. Но по меньшей мере четыре последующих могли оказаться смертельными. Да, наверное, разбить человеку голову не очень сложно, но все же на это нужно какое-то время. Если это дело рук Лесли, то, надо признаться, сработал он быстро.

— И очень грязно, — добавила Банти.

— Да, мы это учитываем. А протокол Джонсона мало нам дает, разве что то обстоятельство, что убийце предстояло избавиться от вымазанных кровью перчаток. На бутылке и бокалах — никаких следов, кроме отпечатков пальцев самого Армиджера. Со статуэтки снять отпечатки невозможно, а отпечатки, оставленные в других местах в зале, принадлежат либо Армиджеру, либо декораторам и электрикам, которые здесь работали. Пока удалось установить происхождение лишь одного или двух. Отпечатки пальцев Клейтона только на дверной ручке. На двери еще есть какие-то, которые теперь надо сравнить с отпечатками Лесли. — Он собрал листки и потянулся к гренкам. — Ну что ж, если шеф согласится, я расследую эту странную историю с вывеской. Может, и откопаю что-нибудь занятное.

Доминик с портфелем под мышкой стоял на пороге, причем уже довольно долго; он не хотел прерывать размышлений отца и ждал, пока тот сам обратит на него внимание. Утро было солнечное, все выглядело мирно и обыденно. Родители не сказали о Китти ни одного дурного слова. Нет, конечно, ему не было наплевать на других, но он не мог не радоваться тому, что о Китти речи уже не шло.

— Пап, ты едешь на работу, или мне взять велосипед? — спросил он, улучив подходящий момент.

— Да, еду. Я тебя подброшу. Через пять минут буду готов.

Доминик надеялся, что в машине отец будет разговорчивее, но нет, он предавался размышлениям и не произнес ни слова до тех пор, пока не пришло время прощаться на углу у полицейского участка. Доминика по-прежнему мучило любопытство, но, поскольку следствие, похоже, не интересовалось Китти, ему не составляло большого труда сдерживать себя.

— А можно мне вернуться с тобой на машине? Сегодня я и сам немножко задержусь — тренировка по регби. Без четверти пять тебя устроит?

— Надеюсь, что освобожусь, — ответил Джордж. — В любом случае заходи, я буду здесь.

Он смотрел вслед Доминику, который закинул портфель на плечо и широким шагом зашагал прочь. Да, он вытянулся за последнее время, ростом уже почти как взрослый, но все еще очень худой. Осваивает свои новые дюймы, учится управлять телом, движения которого еще недостаточно скоординированы. Ничего, еще годик, и он будет двигаться с безупречным изяществом. Странно, дети растут какими-то внезапными скачками, и, хотя ты все время с любовью следишь за ними, они все равно ухитряются через каждые три месяца превращаться в каких-то пугающе незнакомых людей. Веснушчатый, с каштановыми волосами, некрасивый. Только глаза прекрасные. Но, подобно матери, на которую он так похож, Доминик не нуждается в красоте, думал Джордж. Он считал, что его жена и сын выглядят очень впечатляюще.

Он зашел с докладом к суперинтенданту Дакетту, предварительно освежив в памяти подробности вчерашней беседы с Джин и Лесли Армиджерами. Дакетт заинтересовался ими не меньше, чем сам Джордж, и поддержал его предложение разобраться в занятной истории с вывеской гостиницы. Занудные кропотливые поиски одежды со следами крови, утомительные допросы всех и каждого, кто присутствовал на открытии «Веселой буфетчицы», растянутся на весь день, а то и на много дней, но если этот окольный путь скорее приведет к цели, что ж, тем лучше для всех.

Перед уходом Джордж позвонил Уилсону.

— Да, верно, — любезно сообщил тот. — Я предложил Лесли взять эту вещь и отвезти Кранмеру. О да, этот человек знает свое дело. Я уже носил ему пару вещиц. Нет, ничего не знаю об этой доске. Видел ее, конечно, но в ней нет ничего необычного — может, только качество и прочность дерева, на котором написана картина. Хотелось бы взглянуть на червя, способного прогрызть ее насквозь. Нет, не могу сказать, что знаю Кранмера, но бывал у него и купил пару безделок. Он уже несколько лет занимается этим делом. Обыкновенный антиквар, сухонький старикашка, но твердый как кремень.

Очень точное описание мистера Кранмера, подумал Джордж, входя в небольшую галерею на Эбби-плейс и разглядывая человека, скромно державшегося поодаль и ни о чем не спрашивавшего до тех пор, пока сам посетитель не даст понять, что он пришел по делу, а не просто поглазеть. Лавка располагалась в старом городе, построенном в начале эпохи Тюдоров. Ее приземистый парадный фасад выглядел очень впечатляюще. Чисто английская цветовая гамма, черно-белая, строгая в отличие от европейских. Она имеет свойство создавать узорчатую гармонию, заметно превосходящую готическую. В интерьере тоже преобладала белизна. Сам хозяин был среднего роста, седовласый и немного сутулый. Лицо у него было землисто-серое, под цвет костюму, а поджарая фигура напоминала о чем-то вечном, наподобие могучего дерева с мощными корнями. Глаза за толстыми стеклами очков казались невероятно большими и неимоверно синими, а их взгляд словно пронизывал электрическим разрядом и пригвождал к месту.

Голос у этого серого человека был старческий, бесцветный и настороженный. Старик осторожничал и ничего не сказал, пока Джордж не представился ему как офицер полиции. Причем ему даже не понадобилось вилять и отмалчиваться. А потом он как-то плавно и незаметно сделался словоохотливым. Да, интересующая гостя картина находится в подсобке. Насколько он понимает, это бывшая вывеска гостиницы под названием «Радостная женщина». Да, возможно, она имеет некоторую ценность, но вряд ли очень большую.

— Несколько раз ее грубо замалевывали, понятно? А когда она служила вывеской, то портилась от солнца и дождя, и поэтому ее часто подкрашивали и лакировали, как и большинство творений такого рода и назначения. Но я подозреваю, лишь подозреваю, что подо всей этой краской портрет Котсуорта, местного художника восемнадцатого века. Едва ли вы слышали о нем. По-своему интересный мастер, но не знаменитость. Местный коллекционер, возможно, и даст за портрет несколько сотен. — Кранмер шмыгнул в подсобку и вернулся с вправленным в раму полотном размером фут на фут, изображавшим лик какого-то давно умершего знатного человека. — Это работа Котсуорта, — торжествующе сообщил он.

Джорджу портрет показался угнетающе чопорным, нескладным и безобразным, но он воздержался от замечаний.

— Как я понимаю, картина у вас уже около двух недель. Вы делаете на ней реставрационные пробы. А мистер Армиджер-младший уполномочивал вас делать эти пробы или просто интересовался вашим мнением?

— Интересовался мнением. Но мне хотелось, с его разрешения, попытаться выявить хотя бы фрагмент старой живописи и посмотреть, подтверждается ли моя догадка. Если она подтвердится, тогда, мистер Фелз, я, возможно, и сам предложу мистеру Армиджеру целых двести пятьдесят фунтов.

— Весьма недурно, мистер Кранмер. А вы сообщали Армиджеру-старшему или кому-нибудь из его служащих, что картина находится у вас и что она может оказаться довольно ценной?

Когда Кранмер назвал сумму, Джордж уловил в его голосе фальшивую нотку: наверняка картина стоит не меньше тысячи. Почувствовав ложь, Джордж вдруг заметил, что его окружают подделки. Что даже блеск увеличенных линзами синих глаз Кранмера — и тот фальшивый.

— Разумеется, нет, — холодно отвечал старик. — Я получил ее как собственность мистера Армиджера-младшего от мистера Уилсона, и у меня даже мысли не было говорить о ней с кем-то еще. Не считая, конечно, полиции, если ей требуется моя помощь. — Ответ прозвучал как отповедь, и Джордж решил: а, ладно, черт с ним. Но факт оставался фактом: Кранмер назвал цену, хотя его об этом не просили. Возможно, он хотел, чтобы его предложение дошло до слуха владельца картины через полицию, которая уж никак не была заинтересована в сделке.

Все правильно, подумал Джордж, на минуту остановившись перед лавчонкой, чтобы оценить три посредственные работы современных художников, выставленные в низких витринах в стиле Генриха VII. Теперь, когда Армиджер мертв, Кранмеру следует проявлять корректность и осторожность. Ему совсем не хочется оказаться замешанным в этом деле. И все-таки Джордж подозревал, что мистер Кранмер предупреждал Армиджера: внимание, — вы отдаете нечто очень ценное. Возможно, он не знал, что Армиджер был готов отдать пятьсот фунтов за возврат картины. Иначе он не назвал бы сумму в 250 фунтов. Слишком уж велика разница. Это наверняка заметят. Разумеется, он не предлагал сделку, но намекал, что готов купить картину. Несомненно, он отхватил бы хорошие комиссионные, если бы помог Армиджеру одержать победу над Лесли, и к тому же заручился бы покровительством такого могущественного человека. А теперь, когда, фигурально говоря, сделка осталась без головы, он вознамерился нажиться сам. Все зависит от того, известно ли Кранмеру происхождение картины. Поскольку ее прислал молодой Армиджер, знавший, что это вывеска гостиницы «Радостная женщина», можно предположить, что он и без помощи Уилсона догадался: Армиджер выбросил ее из дома как нечто не имеющее никакой ценности. Впрочем, Уилсон вполне мог сказать ему об этом. Он очень болтлив.

Короче, решил он, включая сцепление, Лесли следует забрать картину и отвергнуть предложения всех покупателей, а потом отправить ее на экспертизу какому-нибудь знатоку, не заинтересованному в деле. Так я ему и скажу, если он способен слушать и еще не угодил за решетку благодаря какому-нибудь дикому стечению обстоятельств.

Он провел остаток утра в своем кабинете, разбирая накопившиеся бумаги, а после полудня отправился с Дакеттом к начальнику полиции, жаждущему немедленных результатов — отчасти потому, что дело касалось знаменитого семейства, но главным образом — потому, что хотел уехать на выходные за город и поохотиться. Этот визит ничего не дал, поскольку главный констебль все еще относился к своим сотрудникам как к классифицируемым объектам на ступеньках военной иерархии, а Дакетт, расследуя серьезное дело, обычно становился все более замкнутым, а порой просто сердито молчал.

— Даром угробили время! — проворчал Дакетт на обратном пути в Комербурн. Он старался не превышать скорость, и это тоже было признаком нежелания вести беседу. — Ни за что не разрешай своему сыну идти служить в полицию, Джордж.

— Да он и сам не хочет, — отвечал Джордж. — Частенько в разговорах даже становится на сторону преступника.

— Антиобщественное поколение, — брезгливо сказал Дакетт.

— Нет, это просто естественное сострадание к преследуемому, которого загоняют в угол. Возможно, он чувствует, что общество само плодит преступников, а значит, ничем не лучше своих отверженных. — Интересно, подумал Джордж, может быть, я приписываю Доминику свои собственные сомнения? Если так, лучше не копаться в этом вопросе. Иногда после успешного раскрытия дела Джордж впадал в глубокую хандру, хотя в разгар погони за преступником не испытывал никаких сомнений. — Бог с ним, — примирительно сказал он. — Любопытно, не появилось ли что-нибудь новенькое, пока мы тут теоретизируем?

Что-то новенькое и впрямь появилось. Свернув за угол Хилл-стрит, они увидели на бетонной площадке перед участком оживленно болтающих зевак. Здание стояло на повороте. У фасада был разбит небольшой садик с двумя скамейками, а двор плавно переходил в стоянку на четыре машины. Там стояла двуколка, на которой громоздился жестяной сундук, лежала груда металлолома и старого тряпья. На этой груде сидело трое маленьких ребятишек, молча глазевших на что-то. Мальчишка побольше, в обрезанных отцовских штанах и драном сером свитере, держал под уздцы лохматого толстого бурого пони. Полицейский в мундире равнодушно и неспешно прохаживался перед дверью, вежливо оттесняя прибывающую толпу. Казалось, он пытался загипнотизировать людей и внушить им такое же вселенское спокойствие, в каком пребывал сам.

— Боже! — возмутился Дакетт, въезжая на стоянку. Полицейский криво улыбнулся, так, чтобы это видели только они, но не публика. — Что это Грокотт таскает сюда всяких дикарей? Уж не спятил ли он?

— Нет, сэр, они сами притащились. Утверждают, что у них есть важные сведения.

— Стало быть, нализался, да еще привел с собой полгорода, — недовольно заключил Дакетт и оглядел чопорных, исполненных достоинства детей, которые спокойно смотрели на него, словно точно знали, кто тут дикарь. Они не были чистокровными цыганами с загадочными мягкими чертами, влажными глазами и хрупким сложением выходцев из Индии; вылепленные из другого теста, они казались крепкими и жилистыми, а грязноватая кожа с оливковым оттенком делала их немного похожими на дикарей.

— Кто это такие? — резко спросил Дакетт. — Леи?

— Нет, сэр, Криви.

— Какая разница? Никто не знает, кто на ком женат и чьи у кого дети. Криви, Леи, все едино.

Он вошел в участок и поднялся на третий этаж, в свой кабинет. Джордж шел за ним. Грокотт явился, не дожидаясь вызова.

— Ладно, — сказал Дакетт, — давай разберемся. Это пони Джо Криви, не так ли?

Джо Криви (или Лей) почти никогда не ссорился с законом. Изредка напивался в стельку, когда дела шли хорошо. Он собирал старое тряпье и металлолом. Лишь однажды он напал с каминным совком на жену, которая была сама виновата, но никаких серьезных прегрешений за ним не числилось. Он зарабатывал детям на пропитание, занимался своим делом, не очень докучая другим, и, несомненно, был счастливым и вполне устроенным человеком.

— Да, сэр. Джо внизу с Локиером. Он явился чуть больше часа назад и сказал, что располагает важными уликами по делу Армиджера.

Джо хорошо знали в дешевых районах на окраинах Комербурна, которые он регулярно объезжал, чтобы собрать утиль, и многие жители уже привыкли отдавать ему свои обноски. Сегодня утром он наведался в тот обшарпанный, но респектабельный уволок города, где проживала миссис Харкнесс, и, забрав ее мешок с тряпьем, на всякий случай заглянул в мусорный ящик, в надежде найти что-нибудь стоящее. В ящиках частенько попадается старая обувь, еще вполне, по меркам Джо, приличная и годная. Обуви он не обнаружил, зато нашел перчатки, старенькие, но дорогие, кожаные, с плетеной тесьмой и инициалами «Л. А.». Джо машинально взял их и только потом как следует рассмотрел. Тогда-то он и увидел, что правая перчатка испачкана чем-то темным, а кожа затвердела и покрылась коркой. На левой тоже были бурые пятна. Джо знал, кто живет у миссис Харкнесс (она была одной из его постоянных клиенток) и что означают инициалы «Л. А.». Он знал, или был убежден, что знает, какая именно жидкость пропитала кожу перчаток, испортив их, и почему их засунули в мусорный ящик. И, конечно, знал, что необходимо сообщить в полицию. Но по пути в участок было аж четыре бара, и спустя два часа все жители Комербурна, кроме глухонемых и заткнувших уши, уже знали, что Лесли Армиджер убил своего отца и у Джо Криви есть тому доказательства.

— Растрепал по всему городу и, понятное дело, привел с собой целую процессию. Он не так уж пьян, но изрядно навеселе. Тебе он нужен?

— Нет, — отвечал Дакетт. — Пусть малость протрезвеет. Мне нужны перчатки и, наверное, сын Армиджера тоже. Если Джо не врет и не ошибается, самое время поговорить с Лесли. Но сперва давайте-ка взглянем на перчатки.

Они лежали на столе ладонями вверх, и бурые пятна на них были совсем не похожи на запекшуюся кровь.

— Итак, что это, по-твоему, Джордж?

— Возможно, креозот, — тут же откликнулся Джордж, нюхая заскорузлые пальцы перчаток. — Но не только.

— Не только. Есть и следы битумной краски. Пусть Джонсон отправит их в лабораторию, а там посмотрим.

— Ты ведь не собираешься держать Джо всю ночь? — спросил Грокотт.

— Что? Всю ночь? И отправить всю эту ораву детей в ночлежку, когда в этом нет никакой необходимости? Да уполномоченный по работе с несовершеннолетними растерзал бы меня на части! Вот что, Джордж, поезжай и привези сюда этого парня.

Джордж постарался как можно лучше справиться с неприятным заданием. Он тихонько вошел в кабинет управляющего и попросил, именно попросил, а не потребовал, позвать Лесли. Тем не менее, поднявшись наверх и увидев Джорджа, Лесли побледнел и застыл на месте. Лишь узнав, зачем пришел полицейский, он немного успокоился, и лицо его опять порозовело, а взгляд сделался твердым и вызывающим. Он легкой поступью зашагал рядом с Джорджем, словно тот был его старым приятелем. Пройти можно было либо через магазин, либо через двор, и Джордж надеялся, что поступил правильно, выбрав второй путь. Во дворе собрались люди, которые знали и понимали Лесли.

Разумеется, они сразу догадались, в чем дело, и теперь им хватит пищи для пересудов на весь остаток смены. Водитель фургона перехватил взгляд Лесли и с улыбкой показал ему поднятый большой палец, а один из упаковщиков нарочито преградил им путь и протянул Лесли мятую пачку сигарет. Все это скорее раздосадовало, чем ободрило Лесли, но, тем не менее, он улыбнулся и взял сигарету. После первой затяжки складки вокруг его рта разгладились. Он сел в машину, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы обрести душевное равновесие, и ценой немалых усилий подготовился к предстоящему разговору.

— Мистер Фелз, — сдавленно начал он, когда Джордж остановился у светофора, — не могли бы вы оказать мне услугу? Я буду весьма признателен, если вы зайдете к моей жене и все расскажете.

— Не далее чем через час вы сами увидите ее, — невозмутимо ответил Джордж.

— Увижу?

— Это зависит только от вас.

— Надеюсь, вы правы, — выпалил Лесли. — Полагаю, вы не можете рассказать мне, в чем дело?

— Правильно. Скоро узнаете, но не будем забегать вперед. Позвольте задать вам один вопрос, который прежде не приходил мне в голову. Это вы убили отца?

— Нет, — спокойно, почти весело ответил Лесли.

— Тогда отправитесь домой к жене. В самом худшем случае немного задержитесь. Она вас простит. Как и нас — за то, что нагнали на вас страху.

Как ни странно, тон Джорджа успокоил Лесли, и он даже не отреагировал на обидный намек. Он бодро вошел в полицейский участок, но вдруг заметил, что Джорджа нет рядом, и принялся озираться по сторонам. Инспектор беседовал с мальчиком, облаченным в школьную форму.

— Мой сын, — объяснил он, догоняя своего подопечного. — Он надеется, что я смогу отвезти его домой. У меня кончается рабочий день.

— О, тогда послушайте, — Лесли оживился, и глаза его заблестели. — Мне очень не хочется задерживать вас. Я могу прийти в другое время.

— Молодцом! — Джордж одобрительно похлопал его по плечу. — Так держать, и все будет в порядке. При непременном условии, конечно, что вы говорите нам правду. Пошли, нам на третий этаж. Увы, налогоплательщики не обеспечили нас лифтом.

Доминик наблюдал, как они поднимаются по лестнице и исчезают за углом. Возможно ли, что все уже кончилось? Лесли Армиджер не похож на убийцу. Хотя кто знает, как должен выглядеть убийца? И все же Лесли не похож на душегуба.

Некой потаенной, мятежной частицей своего естества Доминик поневоле отождествлял себя с теми, кто, по стечению обстоятельств, оказался в беде, кого (заслуженно или незаслуженно) поймали в сети, загнали в угол сплоченные фаланги законопослушных граждан. Чувствовал в себе демона и трепетал, понимая, что силы лукавого беспредельны. Он не мог не отдать хотя бы толику своего сострадания преследуемым. Ведь и он мог очутиться на их месте. И, что еще ужаснее, дичью мог стать другой человек, бесконечно дорогой Доминику, безоглядно любимый им. Это могла быть Китти! Впрочем, Доминик отнюдь не радовался тому, что сейчас в роли дичи был молодой бедолага в дорогом, но поношенном костюме, с вымученной улыбкой и настороженным взглядом.

Он устыдился охватившего его чувства облегчения и поспешил укрыться от любопытного, хотя и дружелюбного взгляда дежурного сержанта. Выйдя на улицу, Доминик очутился в безликом сентябрьском мире, на который вот-вот опустятся сумерки, и уселся на одну из скамеек в палисаднике, чтобы дождаться отца.

Тут-то он и увидел красную «карманн-гиа», которая грациозно свернула с дороги и остановилась возле телеги старьевщика; распахнулась дверца, и показались длинные стройные ноги Китти. Сердце Доминика словно перевернулось в груди и сделалось таким огромным, что, казалось, вот-вот вырвется наружу.

С несвойственной ей медлительностью Китти закрыла дверцу машины и опасливо побрела по бетонной площадке ко входу в участок. По мере приближения поступь ее делалась все медленнее, и в нескольких ярдах от ступенек крыльца Китти остановилась, ломая руки. Было видно, что она терзается сомнениями. Она посмотрела по сторонам, собираясь с силами, и тут вдруг увидела Доминика, неподвижно сидевшего на краешке деревянной скамьи и судорожно прижимавшего к себе портфель.

Ее глаза радостно вспыхнули, но Доминик боялся верить своему счастью. Ведь она считает его просто случайным знакомым. Да и вспомнит ли ту давнюю встречу? Но в глазах Китти появился волшебный огонек, по лицу скользнула тусклая улыбка, тотчас сменившаяся выражением страха и тревоги. Китти подошла к Доминику, и он вскочил. Сердце колотилось так громко, что он едва расслышал ее первые слова.

— Доминик! Как я рада тебя видеть!

Он вынырнул из облака блаженства. Мгновение спустя Китти уже сидела рядом с ним и держала его сцепленные руки в своих. Ее огромные глаза казались манящим лиловым омутом.

— Лесли там, в участке? — уже во второй раз спросила она. — В магазине сказали, что его увезла полиция. Это правда? Он там, у них?

— Да, — отвечал Доминик, запинаясь, — он приехал с моим отцом. — Мальчик вернулся с небес на землю, и это было болезненно, но боль проходила, потому что Китти помнила его имя, потому что бросилась к нему с такой неподдельной радостью. Похоже, он этого не ожидал. Но негоже раздумывать о всякой ерунде, когда на лице Китти такая страшная тревога.

— О Боже! — воскликнула она. — Он арестован?

— Не знаю. Не думаю… Пока нет…

— Значит, твой отец тоже там? Лучше уж он, чем кто-то другой. Доминик, я должна с ним поговорить.

Глубоко вздохнув, она отпустила его руки и исполненным безысходности движением отвела со лба прядь гладких светлых волос.

— Я должна ему сказать, — тихо и устало продолжала она. — Потому что иначе они навесят это на бедного Лесли. А на него и так уже свалилось немало бед. Я не позволю им тронуть его. — Она подняла голову и посмотрела Доминику в глаза бесхитростным взглядом ребенка, признающегося в своих грехах и готового принять наказание, лишь бы сразу избавиться от невыносимого бремени своей вины. — Видишь ли, это я убила его отца.

 

Глава VIII

Доминик на мгновение утратил дар речи, а когда снова обрел его, голос его неожиданно изменил тональность и показался ему настолько ужасающе мерзким, что мальчик подумал: ну все, теперь мне конец. Но Китти, похоже, ничего не заметила.

— Ты не должна так говорить. Даже если… если ты чувствуешь себя в чем-то виноватой, все это ерунда, и ты не должна так говорить.

— Но я это сделала, Доминик. Так получилось, я не хотела. Он подошел ко мне и сказал: «Сейчас вышвырну Лесли отсюда раз и навсегда, вот будет потеха. И я должен кое-что тебе сказать. Не здесь, приходи в амбар, там нас никто не потревожит. Дай мне только минут пятнадцать, чтобы отделаться от его высочества, и тогда приходи». Я туда не собиралась. Уже выехала на шоссе и покатила домой, но потом передумала, вернулась по объездной дороге, поставила машину под деревьями и вошла во двор через задние ворота. Я думала, что, если еще раз попрошу его как следует, может, он и уступит, может, помирится с Лесли и начнет обращаться с ними по-человечески. В конце концов, Лесли его сын. Я не могла поверить, что разрыв окончательный, не по-людски это как-то. В амбаре был только Альфред. Он принялся делиться со мной своими великими планами на будущее. Был возбужден и доволен собой. На одном из столиков стояли большая бутыль шампанского и бокалы. О, Доминик, если бы ты знал, как все это было нелепо и непристойно…

У Доминика свело губы. Он не имел права говорить ей все то, что хотел сказать. Сердцу стало тесно в груди.

— Китти, я хотел бы как-то тебе помочь, — севшим голосом пробормотал мальчик.

— Ты мне и так помогаешь. Ты так добр ко мне. Ты продолжаешь относиться ко мне как к другу и не отвернулся от меня. Но еще отвернешься, вот увидишь!

— Ни за что! — возмущенно выдохнул он. — Никогда!

— Да, пожалуй, ты не из таких. Но позволь мне продолжить. Так легче, и к тому же, о Господи! мне нужно порепетировать. Представляешь, как тошно мне будет признаваться в таком деле.

Он схватил ее за руки. Теплые сильные пальцы Китти, чуть подрагивая, благодарно прильнули к его ладоням.

— Его осенила гениальная идея, — с сердитым смешком проговорила Китти. — Если Лесли не женится на мне и не вступит в дело, то он сам это сделает! Он хотел на мне жениться! Отсюда и это шампанское, и это возбуждение. Он меня даже не спрашивал, он просто сообщал о своем решении. Даже не притворялся, что испытывает ко мне какие-то чувства. Когда он меня обнял и хотел поцеловать, я даже не почувствовала отвращения, словно он просто заключал сделку, и все. Я пыталась заговорить с ним о Лесли, но он даже не слушал. Я так рассвирепела от ужаса и омерзения, что совсем потеряла голову и думала только об одном: как бы вырваться оттуда. Я оттолкнула его, будто беса. Мы стояли у стола на верхней площадке, куда он принес шампанское и бокалы. Не знаю, как это случилось: он подался назад, нога соскользнула с верхней ступеньки, и он покатился вниз, пытаясь ухватиться за что-нибудь руками, а потом рухнул на пол. Я бросилась к двери, боялась, что он встанет и схватит меня. Я не испытывала страха перед ним, просто все было так омерзительно, что я не выдержала бы нового разговора с ним. Но он лежал, уткнувшись носом в пол, и не двигался. Мне не пришло в голову остановиться и посмотреть, что с ним. Я побежала к своей машине, бросив его на полу. Вот видишь, я убила его и теперь должна признаться. Я не нарочно. Только сев за руль, я подумала, что он мог серьезно пострадать. Но, как ни крути, а вина моя, и я не допущу, чтобы они подозревали Лесли.

Она умолкла и внимательно посмотрела на него, уже жалея, что в минуту слабости открыла эту жестокую и унизительную тайну ребенку, достаточно взрослому, чтобы страдать, но еще не доросшему до умения правильно оценивать события. Но Доминик смотрел на нее не как мальчик, а как мужчина, пусть совсем юный, но в этот миг, несомненно, превосходивший ее мудростью. Он крепко держал ее руки, а глаза Доминика не давали ей отвести взгляд.

— О Господи! — в изнеможении молвила она. — Я негодяйка, потому что втягиваю тебя в это дело.

— Нет, Китти, ты правильно поступила, ей-богу, правильно. Я тебе докажу. Больше ничего не было? Ты уверена, что это всё? Ты его толкнула, он упал с лестницы и потерял сознание?

— Разве этого недостаточно? Ведь его нашли уже мертвым.

— Да, мертвым. Но ты его не убивала. — Он знал, что сейчас сделает, и это было ужасно. Это почти перевешивало ощущение радости от сознания ее невиновности, от того, что он может протянуть Китти ее собственный образ и показать, насколько он непорочен. Никогда прежде, даже в далеком шумном детстве, Доминик не болтал о том, что слышал от отца, но теперь он решился, и пути назад уже не было.

— Китти, послушай. В газетах писали, что Армиджер умер от травмы головы. Больше ничего. И вовсе он не упал с лестницы. Я знаю об этом от отца. Не говори никому, что я тебе сообщил. Когда Армиджер лежал без чувств, кто-то взял бутылку шампанского и умышленно размозжил ему голову, нанеся девять ударов. Эти удары прекратились, лишь когда разбилась бутылка. И это была не ты, верно?

Китти уставилась на него. В глазах ее ужас боролся с недоверием.

— Нет… нет, не я, я не могла, не могла… — прошептала она.

— Я знаю, что не могла. Конечно, ты не могла. Но кто-то это сделал. А ты, Китти, не убивала его. Ты ничего такого не делала, только оттолкнула его и случайно оглушила. Потом кто-то вошел и забил его до смерти. Вот видишь, тебе вовсе не обязательно что-то им рассказывать. Ты ведь не будешь, верно? Эта история с перчатками — ерунда, Лесли они не тронут, вот увидишь. Повремени хотя бы, пока все выяснится.

Она не слышала и половины его речи. Будто впотьмах, Китти ощупью тянулась за тонкой ниточкой, предложенной им и ведущей назад, к свободе. Заметив, что ее лицо окрасилось теплым румянцем, а глаза загорелись надеждой, Доминик преисполнился неведомым ему дотоле горделивым смирением.

— Ты серьезно? Ты не утешаешь меня волшебными сказками? Нет, ты бы не мог! О, Доминик, неужели я и впрямь не убийца? Ты не представляешь, как мне было скверно вчера утром, когда я узнала, что он умер.

— Конечно, ты не убийца. Я рассказал тебе правду. Но никому ни слова, ладно?

— Ну нет, — заспорила она, — я должна рассказать. Доминик, что бы я без тебя делала? Понимаешь, раз я не убийца, мне теперь все нипочем, но ради Лесли я обязана им рассказать. Я могу доказать им, что Армиджер был жив после ухода сына. Я могу доказать, что Лесли его не убивал. — Китти опечалилась, увидев на лице Доминика негодование, но она уже твердо знала, что должна делать. — Я и так запуталась и не пойду на попятный. Довольно с меня. Это сокрытие фактов. А так я буду знать, что Лесли не пострадает и его оставят в покое.

— Но тебе нельзя этого делать, — возразил Доминик, хватая ее за руку и усаживая на скамейку. — Ты можешь доказать, что Лесли его не убивал только в то время, когда ты сама была там. Но он вполне мог вернуться. Ведь кто-то туда приходил. И неужели не ясно, что, если ты расскажешь им все это, они подумают, что ты недоговариваешь, что задержалась там и прикончила его.

— Не понимаю, почему ты так говоришь, — глаза Китти округлились. — Ты же мне веришь. Почему они не поверят?

— Да потому, что им не положено никому верить. Да и доказательств у тебя никаких.

— Никаких, — согласилась она, чуть побледнев. — Но теперь я не могу отступить, я этого не выдержу. Ты не должен больше обо мне беспокоиться. Ты уже сделал для меня все, что мог.

Не скажи она этих слов, не коснись легонько кончиками пальцев его разгоряченного лица, он, возможно, нашел бы в себе силы продолжить спор и даже разубедил бы Китти. Но это прикосновение лишило его дара речи. Онемев, окаменев и затаив дыхание, он смотрел, как она уходит. А когда Китти оглянулась и скороговоркой произнесла: «Не бойся, я тебя не выдам», Доминик едва не расплакался от злости и отчаяния, потому что никак не мог набраться решимости крикнуть ей: да не о себе я пекусь, плевать мне на себя, я за тебя переживаю, а ты совершаешь чудовищную ошибку, и это невыносимо, потому что я люблю тебя.

Она ушла. Темный дверной проем поглотил ее, и теперь уже ничего нельзя было сделать. Доминик снова сел, сжавшись в комочек на краешке скамейки и мучительно борясь с собой, пока в голове снова не прояснилось и дело не предстало перед ним в самом ужасающем свете, словно сознание, подобно самоуверенному фокуснику, одним движением выхватило из колоды туза. Он лишил Китти возможности оправдаться, сославшись на неведение. Именно он, и никто другой. Если она придет туда и расскажет им то же, что рассказала ему, они сразу же увидят зияющую брешь, непременно увидят, как увидел он сам. Они спросят ее об орудии убийства и о ранах, а она сделает вид, будто не понимает, о чем речь. Ее недоумение будет выглядеть безупречно правдиво. А еще хуже то, что она так и не скажет им о его предательстве, не объяснит, откуда у нее эти сведения, чтобы не навлекать беду на него, Доминика. Стоит ей чуть обмолвиться, и они тут же заподозрят, что она знает, как произошло убийство. А уж тогда-то ничто не помешает им считать убийцей ее саму. Ведь о подробностях преступления известно лишь горстке людей, да еще убийце. Что же я наделал, ужаснулся Доминик. Ведь я вынес ей приговор.

Только что испытанное непривычное и пьянящее ощущение возмужания таяло. Доминику хотелось пойти в участок следом за Китти, признаться в своей ошибке, но ему не хватало смелости, и сознание этого обстоятельства вызывало дурноту. Разумеется, боялся он не за себя. Под угрозой оказалась карьера его отца. Работники следственных органов не должны обсуждать свои служебные дела с домочадцами.

Но у Фелзов исключительно дружная семья, и преданность всех ее членов друг другу не подлежит сомнению. В ней нет места условностям, потому что Фелзы безгранично верят друг другу. И это правильно, но лишь до тех пор, пока солидарность нерушима. А он ее нарушил. И теперь его отец скомпрометирован. Придется признаваться. Только так можно хоть немного исправить причиненное Китти зло. Но признаваться надо отцу, в разговоре с глазу на глаз, и никак иначе. Может быть, Китти еще удастся оправдаться, и тогда признаний не потребуется. Что, если, скажем, отец захочет уйти в отставку или…

Как же ему хотелось, чтобы Джордж поскорее вышел и отвез его домой. Тогда можно было бы попытаться выпутаться из этого ужасного положения. Но когда по кафелю вестибюля застучали каблуки и Доминик резко повернулся, чтобы посмотреть, кто вышел, оказалось, что это Лесли Армиджер. Он почти бежал и явно испытывал облегчение, будто заново родился. Старые перчатки, выброшенные им после покраски садового сарайчика, оказывается, впитали множество всевозможных жидкостей, включая креозот, битумную смолу, масляные краски и лаки, но крови на них не было. Едва увидев их, Лесли с облегчением рассмеялся. А он-то, дурак, навоображал себе черт-те что, вконец извелся. И все — из-за каких-то древних безобидных перчаток, выброшенных на помойку. По сути дела, его положение после этой бури в стакане воды не изменилось, но теперь ему верили гораздо охотнее. В итоге Лесли и сам почувствовал себя куда лучше. И это чувство освобождения, пожалуй, с лихвой возместило ему все пережитые страхи.

Сержанта-детектива Фелза вызвали с допроса, потому что к нему пришел посетитель, но Лесли не знал, кто он и связан ли визит с расследованием убийства его отца. Не знал и знать не хотел. Он держал путь домой, к Джин, был на свободе и, более того, почти полностью реабилитирован. Лесли поклялся себе, что больше никогда не позволит страху так легко овладеть им.

Спустя десять минут Джордж, наконец, вышел поговорить с сыном, да и то лишь затем, чтобы сообщить, что ему все-таки придется задержаться, возможно, на несколько часов, и что Дому лучше отправиться домой на автобусе. Стало быть, здесь ему не очистить душу признанием, это очевидно. Не успел он разомкнуть одеревеневшие губы и вымолвить хоть слово, как отец скрылся за дверью.

Чувствуя себя потерянным, Доминик поднялся и пошел домой. Больше ничего и не оставалось. На вопросы Банти он отвечал односложно, с унылым видом сел пить чай, безучастно проглотил его и уединился в своем уголке с учебниками, которых даже не замечал, потому что терзался тревогой и был как в тумане. Мать заподозрила, что у него начинается простуда, но Доминик с таким раздражением отверг ее попытку поставить ему градусник, что диагноз пришлось пересмотреть. У него что-то с головой, решила мать. И ему нужна не я, ему нужен отец. Интересно, что у них за дела?

Джордж вернулся только без двадцати десять, усталый и телом, и душой; в таком настроении к нему лучше было не лезть с расспросами. Банти покормила его и оставила в покое, прекрасно понимая, что в голове мужа бродят тревожные мысли и вскоре он поделится ими с нею. Наконец Джордж устало откинулся на спинку кресла и без малейшей радости в голосе проговорил:

— Что ж, всему конец, остались ликованья. Мы только что арестовали подозреваемого по делу Армиджера. Обвинение предъявлено Китти Норрис.

Восклицание Банти потонуло в громком скрипе стула Доминика. Он вскочил и, дрожа, пискляво выкрикнул:

— Нет! — а потом с тупым отчаянием обратился к отцу: — Пап, ради бога, мне надо поговорить с тобой об этом деле. Это очень важно. — Он умоляюще посмотрел на мать, губы его дрожали. — Мамочка, очень тебя прошу, ты не против, если…

— Ладно, ладно, дорогой, — сказала Банти, неторопливо нагружая поднос, словно ничего необычного не произошло. — Пойду мыть посуду.

Благодаря матери все, как обычно, вдруг предстало в спокойном, обыденном обличье, и Доминику захотелось попросить ее остаться, но он должен был поговорить с Джорджем наедине. Она убрала со стола, легонько задела Доминика по уху сложенной скатертью, когда убирала ее в шкаф, и унесла поднос на кухню, плотно закрыв за собой дверь. Отец и сын остались одни и беспомощно смотрели друг на друга. Никто больше не сомневался, что в семье наметился серьезный разлад.

Джордж не меньше Доминика хотел бы избежать его: он устал и пребывал в скверном расположении духа. А тут еще этот несчастный ребенок нарывался на ссору, которую, возможно, не удастся предотвратить даже обоюдными усилиями.

Что проку гадать, как лучше подойти к делу? Главное — сделать его.

— Ты знаешь, я был возле участка, когда Китти Норрис пришла просить о встрече с тобой, — в голосе Доминика слышались нотки отчаяния. — Я разговаривал с ней. Она рассказала мне всю эту историю о том, как столкнула Армиджера с лестницы, потому что он… он оскорбил ее. Но она говорила, что убила его, а ведь это не так! Она его не убивала! Ты должен мне поверить. Она ушла и оставила его там без сознания, только и всего. Она сказала…

— Не знаю, с какой стати мы вообще должны обсуждать эту тему, — проговорил Джордж, стараясь выказать терпение, но не имея ни малейшего желания копаться в деле, с которым все было ясно, — но если ты ждешь, чтобы я доставил тебе удовольствие, пожалуйста. Если она оставила его там оглушенным, то как же она узнала, что голову ему проломили бутылью шампанского? Если она его не убивала, если ушла с места преступления, а кто-то вошел и прикончил его, то как она узнала, каким образом это было сделано? В газетах сообщалось только о том, что он скончался от черепных травм. Вот и скажи мне, откуда она это узнала, если невиновна?

Значит, они выудили у нее эти сведения своими ловкими приемами, спрашивали и переспрашивали, вставляли хитрые замечания, пока она не выдала себя. Доминик возненавидел их всех, даже отца, но больше всего — самого себя, за то, что допустил такой ужасающе глупый просчет. Ему следовало бы знать, что она настоит на своем и выложит им все. Ведь Лесли нужно спасать любой ценой, этого Лесли, который, слава Богу, не пожелал на ней жениться, дурак несчастный, Лесли, которого она все еще так безумно, так мучительно и безнадежно любила. Медленно и осторожно Доминик сел за стол, оперся потными ладонями о его полированную поверхность и громко, но хрипло заявил:

— Она знала, потому что я ей сказал.

Он был рад, что сидит. Так оно безопаснее, и черт с ним, с достоинством. Кабы он стоял, у него могли бы подогнуться колени. Джордж подался вперед и тяжело встал. Упершись руками в стол, он тучей навис над сыном, и Доминик сник. Ему захотелось закрыть глаза, но он решил держаться до конца, потому что сам напросился на скандал и жаловаться ему было не на кого.

— Что? Что ты сделал? — переспросил Джордж.

— Сказал ей. Я считал, что ей не надо было признаваться вам в присутствии на месте преступления. Ведь Китти собиралась сказать вам, что убила Армиджера, но не знала, что его забили насмерть. Китти думала, что он разбил себе голову, когда свалился с лестницы. Но я-то знал, что это не она, поэтому обязан был развеять ее заблуждение. Я должен был ей сказать. Не мог не сказать. — Преисполненный отчаянной решимости, он с вызовом выпалил: — Я поступил правильно!

После страшного молчания, похожего на падение в пропасть, Джордж сказал:

— Спустить бы с тебя шкуру.

Доминик всем своим измученным сердцем жаждал именно такого наказания, но чутье подсказывало ему, что порки не будет. Уже два года как отец перестал хвататься за ремень. Теперь Доминику придется заплатить гораздо более высокую цену, а душевная боль будет острой и долгой, как никогда прежде.

— Я знаю, — уныло проговорил он, — но я должен был так поступить. Ничего другого не оставалось. А теперь вот вижу, что только напортил ей вместо того, чтобы помочь.

— Напортил или нет, но из-за тебя мы теперь не сможем оценить степень ее искренности. Полагаю, о других последствиях ты догадываешься сам, — сурово сказал Джордж.

Да, Доминик знал. Он подточил фундамент дома, расшатал опоры, на которых держится крыша. Он не допускал и мысли, что мог натворить такое. На миг его сердце разорвалось на две половинки. Одна принадлежала потрясенному и строгому отцу, другая — несправедливо обвиненной и брошенной в тюрьму Китти. Доминик даже пожалел, что не может лечь и умереть.

— Придется доложить об этом шефу, — сказал Джордж. — Себя я виню больше, чем тебя. Остается лишь признаться начальству, что я уже давно стал болтуном. Я не имел никакого права делиться с тобой сведениями, это было противозаконно. Я обязан был знать. Глупо было надеяться, что ты будешь всю жизнь держать язык за зубами.

И все же Джордж надеялся. Даже был уверен. И никогда не ставил под сомнение свою осмотрительность.

Ну, а Доминик только теперь осознал, сколь велика была цена безвозвратно утраченного доверия отца.

— Мне было трудно сделать это, — признался он и поежился. — Ведь раньше такого никогда не бывало.

— Одного раза достаточно. Утром я должен буду пойти к суперинтенданту Дакетту и взять всю вину на себя. Это будет честно и справедливо.

— Извини, — уныло сказал Доминик. — Ты обязательно должен это сделать?

— Обязательно. Это будет справедливо по отношению к тебе и Китти. Он имеет полное право потребовать моей отставки. — На самом деле Джордж был уверен, что отделается символическим выговором: дело почти закрыто, и никаких важных сведений Доминик не выдал. — Но впредь, — продолжал он, — мне, конечно, придется быть осторожнее и не говорить о работе в твоем присутствии. Больше этого не будет. А ты немедленно дашь мне слово не лезть в это дело. Ты уже и так наломал немало дров.

— Да не могу я! Не сделаю я этого! Говорю тебе: Китти не знала, пока я не сказал ей. Ты должен мне верить. Неужели ты не видишь, что против нее нет никаких улик, кроме этой? Пап, вы должны отпустить ее, разве не понятно? Вы не имеете права задерживать ее теперь, когда я все тебе рассказал. Она невиновна, и, если ты этого не докажешь, тогда, ей-богу, я сам это сделаю!

Терпение Джорджа лопнуло. Он уже открыл рот, чтобы сказать нечто такое, о чем, разумеется, тотчас пожалел бы и что стоило бы Банти нескольких дней кропотливых искусных переговоров, призванных примирить отца с сыном, но тут гневный детский голос вдруг сорвался, и это спасло Джорджа от необдуманного высказывания. Он пристально вгляделся в бледное сердитое лицо, в полные боли глаза. Доминик не испугался испытующего взгляда отца. Дело было слишком важное, на карте стояли честь и достоинство, а все остальное казалось сущим пустяком.

И тут Джордж понял. Это было сродни удару обухом по голове. Родное дитя, на которое он смотрел как на малыша и которое вело себя как капризный молокосос, вдруг дарит ему проникновенный взгляд, исполненный мужской печали. Разумеется, зрелость и детство еще долго будут бороться в его душе, и только потом этот взгляд обретет мощь и силу. Но сегодня Джордж увидел первых предвестников грядущих перемен и в ужасе подумал: о Господи! А я еще подтрунивал над ним из-за этой девушки. Как же глупо могут вести себя родители с собственными детьми!

Джордж с великой осторожностью подошел к столу и, сев напротив сына, тихо и рассудительно сказал:

— Ладно, малыш, твоя взяла. Я был несправедлив. Ты подвел меня впервые, и, с учетом всех обстоятельств, твое прегрешение не так уж серьезно. Разумеется, тебе было нелегко. Не думай, что я не понимаю твоих побуждений. Я не виню тебя за то, что ты не стал хранить наши тайны. Наверное, на твоем месте я поступил бы так же. А поскольку я уже много лет нарушаю правила, можно сделать это еще раз и рассказать тебе, как обстоит дело. Это тебя не обрадует, — печально добавил он. — Но, возможно, ты хотя бы начнешь связно мыслить. Когда Китти Норрис изложила нам свою версию, мы попытались откопать как можно больше подробностей. Опросили всех жильцов ее дома. Семейная пара с первого этажа видела и слышала, как Китти вернулась домой. Это было не в половине одиннадцатого, как она говорила вначале, и не в одиннадцать десять, как она говорит сейчас, а вскоре после полуночи. Китти отказалась говорить, где была эти полтора часа.

— Они могли ошибиться… — выдавил Доминик.

— Я не говорил, что она это отрицала. Я сказал, что она не пожелала дать какое-либо объяснение. — Голос Джорджа звучал все мягче и мягче. — И это еще не все, Дом. Мы принесли одежду, в которой Китти была в тот вечер. Я знаю, на ней было черное шелковое платье с длинной юбкой. Еще на ней была индийская шаль, такая штука из газа, расшитая золотом и переливающаяся. Вот что странно: уголок шарфа оторван, и мы до сих пор не нашли этот лоскут ткани. На подоле юбки с левой стороны — несколько пятен, они почти невидимы, но тесты подтверждают, что это кровь той же группы, что и у Армиджера. В пивной я не заметил, в каких туфлях она была, но мы нашли их по бурому пятнышку на носке левой туфельки. Тоже кровь, Дом. Той же группы. Мы проверили. Это кровь Армиджера, а не Китти.

Доминик смежил веки, но все равно видел мысленным взором серебристые сандалии, блестевшие в руках Китти в яхт-клубе. Возможно, в пивной она была в другой обуви, но именно эти сандалии стояли сейчас перед глазами мальчика.

— Извини, старина, — сказал Джордж. — Это еще не конец света, да и не конец дела тоже. Хотя виды на будущее отнюдь не радужные. Справедливости ради я был обязан сказать тебе об этом. Не принимай слишком близко к сердцу.

Он положил руку на плечо сына и ласково потер его жесткую щеку костяшками пальцев.

Доминик резко поднялся и, как слепой, направился к двери. Чуть не сбив с ног Банти, он бегом бросился к лестнице. Банти проводила его взглядом, затем посмотрела на Джорджа и замерла в нерешительности, не зная, бежать ли ей за сыном. Джордж на всякий случай сказал ей «Нет!» и покачал головой.

— Оставь его в покое, — посоветовал он. — Все будет хорошо, только не трогай его.

 

Глава IX

Наутро, когда пришла пора спускаться к завтраку, он уже все обдумал и выработал твердую позицию, от которой не собирался отступать ни на шаг. О его решимости свидетельствовали стиснутые зубы и бледность черт, которые, похоже, за одну ночь обрели зрелость. Судя по припухшим векам и синим теням под глазами, в сумеречные утренние часы он предавался не грезам, а мучительным размышлениям. К завтраку он вышел спокойный и собранный, тщательно приветствовал родителей, давая понять, что от вчерашней тучи не осталось и следа, а за столом был как никогда внимателен к матери. Она с серьезным видом подыгрывала ему. Двое мужчин в доме — это становилось забавным. К Джорджу у Банти не было серьезных претензий, но ему не повредит, решила она, если в доме появится соперник, да и ей будет повеселее. Жаль только, что Доминик идет к зрелости через такие тернии. Лучше бы это было как-нибудь иначе! Банти и Джордж проснулись чуть свет и стали обсуждать дела сына, всеми силами стараясь заглушить тревожные нотки в голосах. А теперь они с беспокойством наблюдали за ним, едва ли не с болью ощущая, как он мучительно подбирает слова.

— Насчет вчерашнего вечера, пап, — заговорил, наконец, Доминик, сдерживая дрожь в голосе и стараясь, чтобы речь его звучала непринужденно. — Я обдумал все, что ты мне сказал, и… и спасибо за откровенность. Но в одном я совершенно уверен. Для меня это — доказательство, хотя для тебя, возможно, и нет. Когда Китти говорила со мной, она не знала, как был убит мистер Армиджер. Поэтому она не могла быть убийцей. Я не жду, что ты поверишь в это, ведь ты не видел и не слышал ее тогда. А я видел и слышал, а потому верю. А все другие улики не доказывают ее вины. Их можно объяснить как-то еще.

— Мы еще будем над этим работать, — сказал Джордж. — Постараемся снять все неясности. Я ведь сказал тебе: дело еще не закрыто.

— Не закрыто. Но ведь вы будете заделывать прорехи с одной-единственной мыслью в голове. Логическое завершение этого вашего снятия неясностей — суд и приговор, разве не так?

Джордж, тронутый искренней печалью сына и восхищенный его умением по наитию найти нужные слова, резко спросил:

— Черт возьми, неужели ты думаешь, что мне это нравится больше, чем тебе?

Окруженные синими тенями глаза метнули на него испуганный взгляд и тут же снова уставились на стол.

— Наверное, нет, — осторожно ответил Доминик. Судя по интонации, ему хотелось бы подольше поразмышлять над тем, что означает вопрос отца, но гораздо более неотложные дела требовали его внимания. — Только я отталкиваюсь от того, что мне известно, и поэтому дело видится мне в ином свете. Возможно, идя каким-то другим путем, я сумел бы выяснить то, что не под силу выяснить вам. Как ни крути, а попробовать стоит, ты и сам это видишь.

— Полагаю, тебе и впрямь этого хочется, — признал Джордж.

— И ты не возражаешь?

— Нет, при условии, что ты не будешь нам мешать. Но если ты наткнешься на что-то существенное, не забывай, что твой долг — известить об этом полицию.

— Полагаю, это не означает, что и ты должен все мне рассказывать!

На этот раз голос Доминика прозвучал заносчиво, и Джордж решил, что надо бы как-то повлиять на сына, иначе он вырастет настоящим эгоистом. Пока дело явно к тому и шло.

— Нет, — твердо сказал он. — И после вчерашнего ты не должен этому удивляться.

— Ладно, — согласился Доминик, разом помолодев на несколько лет и почувствовав жгучий стыд. — Извини меня.

Он с решительным видом встал из-за стола и вышел, ни словом не обмолвившись о своих намерениях.

Была суббота. Что ж, по крайней мере, не придется корпеть над книгами, не видя их, и грезить на уроках. А значит, не придется и злиться из-за всего этого. Банти проводила Доминика в сад, и он принялся подкачивать шины своего велосипеда. Не задавая никаких вопросов, она сказала «Счастливо, котенок!» и поцеловала его. Она полагала, что еще может сделать это, поскольку делала так всегда, отправляя сына на какое-нибудь страшное испытание вроде экзамена одиннадцать плюс или первого дня школьных занятий. Доминик уважал давно заведенный ритуал и, исполняя свой долг, поднял голову, чтобы подставить матери губы с той же заученной непринужденностью, с какой делал это в пятилетием возрасте. Но вместо того, чтобы быстро вытереть губы тыльной стороной ладони и снова усердно склониться над насосом, он выпрямился и посмотрел на мать полными тревоги глазами, принадлежавшими то ли мужчине, то ли мальчику.

— Спасибо, мама, — с грубоватой нежностью ответил он, ибо этого требовал обряд.

Она сунула ему в карман десять шиллингов:

— Аванс на расходы.

На миг Доминику показалось, что мать относится к нему недостаточно серьезно.

— Я не шучу, — проговорил он, хмуро взглянув на нее.

— Я тоже не шучу, — заверила его Банти. — Девушку эту я не знаю, но ты ее знаешь и, уж коли ты говоришь, что она этого не делала, я тебе верю, и меня убеждать не надо. Если я могу чем-нибудь помочь, обращайся ко мне, ладно?

— Ладно! Спасибо, мама!

Он благодарил ее не только за десять шиллингов. Поначалу Доминик подозревал, что этим подарком мать просто хочет приободрить его. И даже не за предложенную помощь и поддержку, а за понимание его чувств к Китти. Она знала, что это чувство взрослого человека, что оно неподдельно, сильно, серьезно и достойно уважения. Он испытал мгновение восторженного обожания матери, поразительных новых открытий в познании этой женщины, которые сопровождают мужчину на трудном пути к зрелости. И Банти, знавшая, когда нужно исчезнуть, поспешно удалилась в дом, чувствуя себя почти такой же юной, как и ее сын.

Однако эти вспышки теплых чувств никак не могли помочь Китти, и Доминик почувствовал еще более тяжелый груз ответственности. Оседлав свой велосипед, он поехал по проселочной дороге, которая вскоре привела его к «Веселой буфетчице». На перекрестке он съехал на поросшую травой обочину, уставился на злосчастный дом и углубился в размышления. Здесь уже почти не было зевак; в центре внимания теперь оказалось место, где, вероятнее всего, находилась Китти. О ее аресте сообщили утренние газеты и радио, и новость мигом обросла слухами, которые, подобно виноградной лозе, оплетают заборы сельских домиков и пускают глубокие корни в городах. Китти Норрис! Вы можете в это поверить?

У обочины дороги торчала новая вульгарная вывеска из ажурных чугунных прутьев. Двери пивной откроются только после похорон, разрешение на которые было дано на вчерашних слушаниях у судьи. О, как разозлился бы Армиджер, узнав, что лишился субботних и воскресных барышей, да еще из-за такого пустяка, как собственная кончина. Говорят, похороны будут в понедельник, и устройство их поручено Реймонду Шелли, а не Лесли Армиджеру. Люди, привыкшие мыслить традиционно, уже начинали лицемерно осуждать Лесли за отсутствие сыновних чувств и заявляли, что он не придет на похороны. А почему это, удивился Доминик, они считают, что он обязан там быть? Ведь он лишился отцовского расположения, и ему запретили испытывать сыновние чувства. Если он и жалеет покойного отца, это говорит лишь о его великодушии. А каковы его чувства к Китти, которая добровольно сунула голову в петлю, чтобы спасти его? Наверное, теперь он уже знает об этом. Ведь это известно всем и каждому. Проезжая мимо пригородных ферм, Доминик чувствовал, как дрожит и звенит воздух, полный сплетен. Он увидел двух женщин, стоявших по разные стороны забора и наверняка судачивших о падении Китти, щедро сдабривая выдумками голые факты.

Доминик поехал по маршруту, избранному Китти тем вечером. Вот место, где она остановилась перед тем, как свернуть вправо и взять курс на Комербурн; это было примерно в четверть одиннадцатого. Где-то по пути она передумала и пожалела, что не осталась; где-то перед следующим поворотом направо в узкую улочку, которая тянется до опушки леса и вывела ее на дорогу позади ферм. По ней она подъехала к «Веселой буфетчице» сзади. С одной стороны дороги тянулись поля, с другой — болотистые заливные луга. Вероятно, здесь Китти ехала медленно и осторожно: она водила машину лихо, но не безрассудно, а ночью на извилистой и стиснутой высокими кустарниками дороге от фар мало проку.

Решив вернуться, Китти, естественно, направилась в объезд, а не по шоссе. Скорее всего, она приняла это решение, когда увидела впереди развилку. Да, вероятно, так и было. У развилки человек невольно останавливается и размышляет, куда свернуть. Итак, именно здесь Китти сказала себе: «Я должна еще раз попытаться убедить его».

Проехав треть мили, Китти подкатила к очередному правому повороту возле знака «Вудз-Энд». Это даже не деревня, а, скорее, хутор: несколько ферм, длинная подъездная дорога, крошечная лавчонка и телефонная будка. Отсюда — снова направо, на старую дорогу, а там чуть больше четверти мили до высокой ограды «Веселой буфетчицы». Китти поставила машину «под деревьями». Когда Доминик добрался до этого места, ему стало ясно почему. Дорога здесь была шире. Слева тянулась поросшая примятой травой обочина. Очевидно, тут, у опушки леса, часто останавливались машины, и в этом месте можно было съехать с дороги. Ведь тогда, наверное, было уже половина одиннадцатого, пивнушка закрывалась, и хотя большинство посетителей воспользовалось бы шоссе, вполне возможно, что кто-то из сельских поехал бы домой этим путем.

Доминик слез с велосипеда и медленно прошел последние пятьдесят ярдов от стоянки до задних ворот. Собственно, ворот не было, просто широкий проем в высокой ограде и два железных столба, преграждавших путь автомобилям. Амбар (он же — танцевальный павильон) был совсем рядом: Китти оставалось только пересечь дальний конец двора, чтобы добраться до двери и войти внутрь, где ее уже ждал Армиджер, опьяненный своей новой идеей и ничуть не сомневающийся, что Китти скажет ему «да».

Сколько на это ушло времени? Что случилось в павильоне? Неизвестно, но продолжалось это недолго. Вот она пытается убедить его внять ее ходатайству за Лесли, он же и слушать не хочет, одержимый своими великими планами и убежденный, что Китти на его стороне; они похожи на двух чудаков, пытающихся сообщить друг другу нечто важное, но совсем не то, что так жаждет услышать каждый из них. Они совершенно не понимают друг друга, словно говорят на разных языках. Если Китти была на этом месте в половине одиннадцатого, то вполне могла сбежать от Армиджера еще до одиннадцати, даже при том, что какое-то время ушло на парковку и, возможно, на колебания, принятие окончательного решения войти в павильон. Армиджер сразу берет быка за рога, так что на изложение своего дела ему вряд ли понадобилось бы четверть часа. Китти говорит, что приехала домой десять минут двенадцатого. Это вписывается в общий хронометраж, и, хотя соседи опровергают ее заявление, именно это время должна была назвать девушка, если хотела, чтобы в ее версию поверили. Да, решил Доминик, где-то без десяти или без пяти одиннадцать она выбежала из павильона, оставив Армиджера лежащим у подножия лестницы.

А что потом? Китти, по ее словам, хотела только одного — поскорее убраться оттуда. Как убраться? Доехать до следующего поворота, а там снова обогнуть «Веселую буфетчицу» и выехать на шоссе? Или развернуться под деревьями и возвратиться той же дорогой? После недолгих раздумий Доминик решил, что она развернулась: этот путь был короче. Места для разворота здесь вполне хватало. Скорее всего, она поехала назад к Вудз-Энду и минут через пятнадцать должна была прикатить домой. Но не прикатила. Почему?

В конце концов Доминик утвердился в мысли, что Китти солгала. Но зачем? Куда девался целый час? Мальчик был уверен, что она не возвращалась и не убивала Альфреда Армиджера. Тогда почему бы не сказать полиции, что произошло за этот час? Может быть, в деле замешан еще один невинный человек, которому Китти не хочет навредить своими показаниями?

Она хотела поскорее убраться отсюда. Если Китти этого не сделала, значит, не смогла.

Доминик двинулся обратно к Вудз-Энду, разбрасывая ногами опавшую листву. Он предпочел идти пешком, потому что люди слишком медленно обдумывали имевшиеся скудные сведения, и он хотел, чтобы ноги работали в том же темпе. Здесь Китти развернулась и поехала назад, и все же возвратилась домой лишь за полночь. Возможно, злость, стыд и разочарование вынуждали ее гнать машину. Допустим, на этом отрезке пути она почувствовала страх и захотела узнать, сильно ли пострадал Армиджер. Но этот страх не остановил ее, не заставил повернуть назад, а наоборот, гнал ее дальше все быстрее и быстрее. Так почему же она не приехала домой в самом начале двенадцатого, как следовало бы?

И тут он понял почему.

Это должно быть правдой: слишком уж все просто. Доминик мысленно услышал, как ревущий на малых оборотах мотор чихнул и заглох. Увидел мысленным взором, как Китти включает резервный бензобак, а потом в ярости откидывается на спинку сиденья, потому что и он пуст. Наверное, полдня Китти подбадривала себя мыслью, что у нее есть еще целый галлон. Говорила себе: «Заеду к Лоу, когда в следующий раз покачу за город, заправлюсь в Ли-Грин…» Это вполне в ее духе.

«Не впрок мне эта наука. У меня кончается горючее посреди Хай-стрит или на полпути к площадкам для гольфа». Теперь ему отчетливо слышался ее голос, вспоминалось каждое слово, сказанное ею. Тот, кто знал Китти хуже, чем он, и не пользовался ее доверием, никогда не мог бы найти это простое объяснение. Да, у нее всего-навсего кончилось горючее! С ней такое случается постоянно. Она сама ему говорила.

Тогда возникает вопрос, где это случилось? Подумав, он решил, что это должно было произойти недалеко от «Веселой буфетчицы» и на приличном расстоянии от Комербурна. Если бы Китти застряла рядом с городом, то могла бы просто «проголосовать» на шоссе и попросить водителя либо дать ей немного бензина, либо заехать на станцию обслуживания и оставить сообщение. Нет, она осталась без бензина где-то здесь, поблизости от бывшей гостиницы. И не захотела останавливать проезжающие машины, не захотела получить канистру горючего со станции техобслуживания. Не хотела никоим образом привлекать внимание к факту своего присутствия здесь.

Доминик так живо представил себе ее душевное состояние, что у него самого участился пульс и застучало в висках. Наверное, с каждой минутой Китти боялась все больше и больше. А вдруг Армиджер серьезно пострадал? Получается, что она бросила его на произвол судьбы. А если он умрет? Возможно, ей приходила в голову мысль вернуться, но не хватило смелости. Пусть и нечаянно, но она совершила ужасный поступок. В ее тогдашнем состоянии вполне естественно было желание скрыть, что она вообще приближалась к этому месту после того, как уехала из пивной по шоссе в четверть одиннадцатого.

Положим, это случилось где-то здесь, рассуждал Доминик, медленно шагая по левой обочине старой дороги. В этом случае Китти было бы нелегко убрать машину с проезжей части, поскольку дорога довольно узка и извилиста. Если присмотреться, может быть, и удастся найти это место: пытаясь убраться с дороги, Китти просто не могла не наехать на живую изгородь. Возможно, в таком случае на ее машине ободрана краска?

Он почти дошел до Вудз-Энда, когда обнаружил место, где какую-то машину явно отгоняли на кочковатую травянистую обочину. Под живой изгородью виднелись следы колес, кусты были поломаны, трава примята. Но вот кто оставил эти следы? Неизвестно. И узнать об этом можно только от Китти.

Предположим, чисто теоретически, что именно здесь у нее кончился бензин. Каковы будут ее дальнейшие действия?

Она попытается связаться с кем-нибудь по телефону, значит, пойдет в Вудз-Энд и позвонит оттуда человеку, которому полностью доверяет. Этот человек и привез ей бензин. Но Китти молчала о нем, чтобы не подвергать опасности быть уличенным в соучастии и сокрытии убийства. Уж такой она человек.

Мало-помалу Доминик добрался до телефонной будки, с минуту постоял, разглядывая ее, а потом, сам не зная зачем, открыл дверцу и заглянул в этот пыльный шкаф, украшенный образчиками современной настенной живописи. Доминик отпустил дверь, и она начала закрываться, когда вдруг мальчик краем глаза уловил золотистую вспышку. К дверной петле прицепился темный клочок ткани, расшитый золотом. Он был почти прозрачный и напоминал раздавленную бабочку.

Доминик протянул было руку, чтобы извлечь лоскут, но передумал и только разгладил его пальцами, после чего разглядел крохотные золотые цветочки, вышитые на почти неосязаемом шелке. Уголок индийской шали с красно-синим отливом, которая была на Китти в ночь убийства. Вот и недостающая деталь, без которой полиция не могла сложить головоломку. И он, Доминик, чудом обнаружил ее.

Мальчик решил оставить все как есть. Закрывшись в будке, он дрожащей рукой набрал номер отца.

— Это Доминик Фелз. Попросите папу, пожалуйста. Я знаю, но это очень важно, речь идет о расследуемом деле.

Зарывшийся в бумаги Джордж не хотел отрываться от работы, но не хотел и рисковать, потому что болезненно переживал свою недавнюю оплошность. Поэтому он все-таки взял трубку. И с трудом поверил в то, что услышал.

— Я в телефонной будке в Вудз-Энде. Я нашел тот лоскут, который, как ты говорил, оторвался от шали Китти.

— Что?

Доминик терпеливо повторил свое сообщение и продолжал:

— Он зацепился за дверь. Должно быть, Китти спешила, и край шали оторвался. Я понимаю, я его так и оставил. Буду охранять до твоего приезда.

— Как же тебе это удалось? — с чисто человеческой досадой спросил Джордж.

— По наитию. Приезжай, расскажу. — В голос Доминика вкралась нотка самодовольства, хотя на самом деле он не чувствовал ликования: слишком велика ставка и слишком мало пока сделано. Дожидаясь отца, он размышлял, следует ли рассказать ему все и если нет, то насколько он обязан быть откровенным. Этот обрывок шелка был единственным вещественным доказательством, поэтому, возможно, лучше выложить отцу все как есть. Нелады Китти с бензином, к примеру, тоже могли заинтересовать следствие, как и смятая живая изгородь.

Он изложил Джорджу ход своих мыслей и был польщен вниманием, с каким отец слушал его. Он даже поставил на конверте, в который Джордж убрал лоскуток, собственные инициалы, хотя и понимал, что делает непростительную уступку своему тщеславию.

— В общем, это звучит разумно, — согласился Джордж, осматривая живую изгородь. — Надо проверить машину, нет ли там каких следов.

— Наверное, мне не разрешат повидаться с Китти? — тщательно подбирая слова, спросил Доминик.

— Боюсь, что нет, Дом. К ней можно попасть, только если на то будет очень веская причина, а такая может быть лишь у адвоката и близких родственников. Нет, сейчас это невозможно.

— Понимаю. Я и не думал, что получится. Но ты-то можешь к ней зайти, правда? При желании ты мог бы сам задать ей все эти вопросы и узнать, на каком месте у нее кончился бензин и кому она звонила из будки. Не думаю, что она скажет. Но ей и невдомек, что тебе известно о звонке. Может, и выдаст ненароком какую-то тайну. Она и врать-то толком не умеет, — сказал Доминик, проглатывая ком в горле. — Может забыться и сболтнуть. — Он провел носком ботинка по глубокому следу колеса в мягкой траве и хмуро уставился на свои ноги. — Ты не передашь ей кое-что от меня? Ничего противозаконного. Просто привет. А еще скажи, что я всеми силами стараюсь ей помочь.

— С радостью передам, — торжественно пообещал Джордж.

Он не стал говорить сыну, что на водительском сиденье машины Китти они обнаружили два крошечных пятнышка крови, очевидно, с подола ее платья, и что мелкие царапины на переднем крыле уже несколько часов занимают их мысли. Утаивать эти сведения от Доминика, вносившего такой большой вклад в следствие, было несправедливо, но уговор есть уговор, и по его условиям мальчик не мог рассчитывать ни на какие откровения.

В тот же день Джордж наведался к Китти. От нее как раз выходил усталый и опечаленный Реймонд Шелли, бережно прижимавший к груди свой раздувшийся портфель, будто в нем хранилась драгоценная жизнь Китти. Джордж столкнулся с Шелли в коридоре. Теперь, когда они стали противниками, им было нелегко говорить друг с другом.

— Вы, конечно, понимаете, — начал Шелли, — что защита отвергнет предъявленное обвинение. Любой грамотный врач докажет, что ни одна женщина не могла причинить таких телесных повреждений.

Джордж не ответил. Он уже пытался обсудить этот вопрос с Дакеттом, и тот, смерив его насмешливым взглядом, заявил следующее: «Ты шутишь? А если он неподвижно лежит на полу? Крепкий десятилетний ребенок — и тот сумел бы отделать его».

— Уму непостижимо! — выпалил Шелли, беспомощно покачав головой. — Китти! Я знал ее с пеленок, она бы и мухи не обидела. Это неправда, Фелз. Такого просто не может быть. Никогда не прощу себе, что оставил ее в тот вечер. Знай я, что у него на уме, мог бы предотвратить все это.

Неужели мог бы? — с сомнением подумал Джордж и проводил расстроенного Шелли сочувственным взглядом. Достаточно ли большое влияние он имел на Армиджера? Как там назвал его Лесли? Прикрытием. Им пользовались как фасадом и прикрытием. Хозяин поверял ему свои тайны ровно настолько, насколько это было целесообразно. Нет, Шелли не смог бы сманить атакующего быка в сторону, а попытавшись, стал бы еще одной жертвой.

Китти уже пережила первую боль, уже оплакала свое бессилие, одиночество и стыд. Слава Богу, Доминик не знал и никогда не узнает о ее минутной слабости. Что бы там ни рисовало мальчику воображение, эта картина не имела ничего общего с действительностью, которую лицезрел Джордж. Китти первым делом извинилась за вчерашнее, сделав это просто и непосредственно, без тени смущения. Мол, что было, то прошло и больше не повторится.

— Простите, я не на шутку напугала вас. Не думала, что буду так потрясена. Никогда не знаешь, чего ждать от себя в пиковом положении. А ведь я всегда считала себя уравновешенной.

— Мой сын передает вам привет, — сказал Джордж, — и еще велел сказать, что делает для вас все, что может.

Она подняла голову и улыбнулась ему. Но Джордж знал, что эта улыбка адресована Доминику. Китти побледнела и осунулась, но в общем и целом передряги не изменили ее облика, если не считать глаз, которые, казалось, сделались еще больше, и жалобно опущенных уголков губ. На Китти были все те же неброские свитер и юбка, в которых она принимала Джорджа у себя дома. Рядом с ней лежала раскрытая книга, придававшая девушке сходство с прилежной студенткой, которой вскоре предстоит важный экзамен.

— Вы уж поблагодарите его за меня. Он, пожалуй, единственный, кто верит, что я не убийца. Уста младенцев… — она взмахнула рукой, словно пытаясь поймать некстати вырвавшееся слово. — Нет-нет, не говорите ему, что я так сказала. Это и обидно, и не соответствует действительности. Просто поблагодарите его от моего имени и передайте привет. С любовью.

— Мы обнаружили то место, где вы наехали на живую изгородь, когда у вас кончилось горючее, — заявил Джордж таким же непринужденным тоном. — Почему вы не рассказали нам об этом? Вы должны были знать, что мы непременно его найдем.

— Это заслуга Дома, — Китти снова улыбнулась своим мыслям, и эта улыбка тоже предназначалась Доминику. — Молодец! Надо же, запомнил! Но, знаете, даже он мог ошибиться. Однако больше ни слова об этом. Тема эта мне неприятна, и вам не заставить меня говорить. Если честно, то вы уже ничего не можете для меня сделать, разве что прекратить свои посещения. Вы — еще ничего, а вот бедный старина Рей приходит с такой несчастной миной, что у меня сердце разрывается. А больше никто ко мне не стремится.

— У вас же тьма друзей, и вы это знаете, — сказал Джордж, едва успевая следить за неожиданными перепадами ее настроения.

— Было когда-то. Самая популярная дебютантка года, вот кем была Китти. Знаете, сколько достойных молодых людей хотело жениться на мне, когда стало ясно, что Лесли отпал? Семеро просили моей руки, а еще пятеро намеревались. А знаете, сколько человек хотели увидеться со мной сегодня? Чтобы доказать, как они меня любят? Один. И это был Лесли, тот самый, который никогда не притворялся, будто любит меня. — Она засмеялась, и смех этот звучал искренне, приятно, даже весело. Только теперь Джордж понял: все-таки Китти извлекла из своей беды кое-какую выгоду.

— Они его пропустили?

— О да, ведь он — сын моей жертвы. Да и росли мы вместе, как брат и сестра. Он был очень добр ко мне, — добавила Китти, глядя на свои сложенные чашечкой ладони и улыбаясь печально-задумчивой нежной улыбкой, ради которой любой мужчина совершил бы чудеса. — И ужасно расстроен. — Китти не заботило, кто будет свидетелем ее печали или восторга. Времени на стыд и притворство уже не оставалось. — Думаю, он даже чувствует ответственность за меня, потому что убитым оказался именно его отец. Как будто Лесли мог чем-то помочь. Он так смущен, будто сам втянул меня в эту историю. Но я влипла в нее без посторонней помощи. Надеюсь, вы не примете это за признание?

— Влипнув в историю, вы помогли кому-то выпутаться.

Она повернула голову и взглянула на него. Наконец-то Китти стала внимательно слушать, что ей говорят:

— Скажем, тому человеку, которому вы позвонили, чтобы попросить бензина. Нам это известно, ведь вы оставили клочок своей шали в двери той телефонной будки в Вудз-Энде. Думали, мы не узнаем об этом звонке? Уж лучше бы вы все рассказали сами. Ведь мы и без вас все выясним. Это дело времени.

— Я вовсе не спешу, — Китти улыбнулась, поддразнивая его, хотя и ее упрямство тоже имело печальный оттенок.

— Кто это был, Китти? Сообщите нам имя. Будет куда хуже, если мы сообщим его вам.

— Я даже не знаю, о чем вы говорите. Послушайте, вот что пришло мне в голову. Если меня осудят, я не смогу получить наследство, ведь так? Что же тогда будет с деньгами? Как-то не удосужилась спросить старину Рея, слишком уж усердно гладила его по руке и приговаривала: «Ну, ничего! Ну, ничего!» Вам что-нибудь известно?

— Не знаю, но предполагаю, что деньги перейдут к ближайшему родственнику, если только в завещании не содержится запрета.

— Прекрасно! — Воскликнула она и удовлетворенно вздохнула: — Тогда Лесли и Джин больше не придется нуждаться, они будут богаты. Думаю, я тоже должна составить завещание.

Джордж открыл рот, чтобы ответить, но не смог произнести ни слова. Китти подняла голову: своим молчанием он на миг пробил воздвигнутую ею стену, и Китти принялась придумывать, чем бы оправдать свое высказывание. Ее находка оказалась неудачной.

— Да ладно, — торопливо и вкрадчиво проговорила она. — Я вовсе не то имела в виду. Даже если мои дела пойдут совсем плохо, за такое убийство не приговаривают к смертной казни.

 

Глава X

— Вот она, — сказал Лесли, отступая от стола. — «Радостная женщина» собственной персоной. Я принял ваш совет и вчера забрал ее у Кранмера. Что вы о ней думаете?

Если бы Джордж дал правдивый ответ, то, вероятно, сказал бы: «Так себе!» Прислоненная к стене, чтобы на нее падал свет из окна (или то, что заменяло свет этим хмурым воскресным утром), доска выглядела очень невзрачно: сохранились одни пастельные тона; более сочные краски выцвели, превратившись в грязно-бурые пятна. Маловата для гостиничной вывески, примерно двадцать на восемнадцать дюймов, но даже при таких размерах фигура могла быть побольше. На плоском фоне, который когда-то, возможно, был темно-зеленым или синим, пока его не закрасили несколькими слоями вязких коричневых лаков, был изображен поясной портрет женщины со скрещенными на узкой девичьей груди руками, прикрытыми плохо написанным муслиновым платочком. Плечи ее были отведены назад, длинная шея стараниями живописца оказалась бесформенной и клонилась вперед наподобие стебля цветка, дабы придать равновесие запрокинутой голове. Лицо в три четверти, высокое чело ярко освещено, на губах — улыбка. Несомненно, восторженная. Это было видно при всей одномерности изображения. Женщина явно улыбалась своим мыслям и не намеревалась делиться радостью со зрителями. Да, слово «радостная» тут было вполне уместно.

— Я не разбираюсь в живописи, — признался Джордж, стараясь, чтобы его высказывание не прозвучало пренебрежительно. — Честно говоря, картина весьма уродлива, верно? Странная мешанина. Эта оборка вокруг шеи, эта копна волос, похожая на крылья, и эти локоны по бокам навевают мысли о ранневикторианском реализме. Но поза и не викторианская, и не реалистичная. Скорее иератическая, напоминающая древнеегипетские картины. Я не горожу чепуху?

— Напротив. А что, по-вашему, уродливо — сочетание красок или детали?

— Детали, я полагаю. Сочетание красок уравновешенно. Я имею в виду фигуру. Цветовые плоскости грубоваты, но, я думаю, лишь потому, что картину все время подновляли любители по мере старения и выцветания красок.

— Знаете, — предостерегающе сказал Лесли, — вам лучше сбавить обороты, а не то вы превратитесь в художественного критика. — Разглядывая это невзрачное творение, он совсем забыл, что его отношения с Джорджем до сих пор замешаны на взаимных подозрениях и потенциальной вражде. — Да, именно так и было. Лет, наверное, двести. Всякий раз, когда картина нуждалась в подновлении, какой-нибудь доморощенный живописец брал в руки кисти, краски основных цветов и малевал, где надо; это напоминало мозаику. А время от времени какой-нибудь горе-художник начинал фантазировать и подрисовывал локоны, похожие на штопоры, которым, как вы очень справедливо заметили, здесь не место. Уверен, что глубже третьего слоя эти живописцы не проникли. Но форма, расположение фигуры, осанка — все это от оригинала. И это прекрасно! И я хочу извлечь картину из этого гроба, хочу увидеть, какой она была, прежде чем стала вывеской торговца. Убежден, это «прежде» было. Не всегда же эта картина украшала гостиницу.

Джин шла на кухню. Остановившись, она внимательно посмотрела на смеющуюся женщину и задумчиво сжала зубами ручку вилки, которую держала в руке.

— Знаете, она напоминает мне что-то, вот только никак не пойму, что именно. Ты думаешь, она всегда смеялась?

— Думаю, что всегда. Видно по наклону головы. Повезет — увидим, и уже скоро. Повезу ее сегодня к одному парню, он руководит университетской галереей, — с довольным видом пояснил Лесли. — Я звонил ему вчера. Это Брэндон Лукас. Оказывается, я знал его сына, он тоже учился в Оксфорде. Так что Лукас сразу согласился. Похоже, даже выказал большое желание взглянуть на картину.

— А у Кранмера забрали ее без труда? — поинтересовался Джордж.

— Без малейшего. Он не очень хотел расставаться с картиной, но, похоже, после ваших дотошных расспросов его интерес к ней иссяк.

— Он предлагал вам продать ее?

— Предлагал.

— За сколько?

Джордж не сразу почувствовал, что в комнате стало холодно, с опозданием уловил напряженность, внезапно возникшую между супругами. Ему не следовало задавать такой вопрос: ведь деньги — больная тема для этих людей, проживших вместе совсем недолго. Их вечно не хватало. Их несправедливо отняли. Их приходилось выпрашивать, и это было унизительно.

— За шестьсот фунтов, — резко отчеканила Джин и направилась к двери.

Лесли погасил сигарету, пальцы его дрожали.

— Когда отец предлагал пять сотен, ты и притрагиваться к ним не хотела, — возмущенно воскликнул он. — Ты сказала, что я правильно сделал, отклонив его предложение. Чем же ты теперь недовольна?

— А теперь предложили на сотню больше, — холодно пояснила Джин. — И предложение исходило не от твоего отца. Это честные деньги от торговца картинами, они бы не жгли мне руки, и я могла бы тратить их, не испытывая душевных мук.

Вот, значит, как. Как только цена стала соблазнительно высокой, Джин захотела, чтобы Лесли согласился. Все логично и понятно. Она тигрица, ждущая потомства, она хотела обустроить логово для своего тигренка, но не любой ценой, а лишь без ущерба для гордости. Будь ее вера в Лесли непоколебима, как прежде, Джин дудела бы с ним в одну дудку и шла вместе с мужем по намеченному пути. Но его единственная непоправимая ошибка положила конец их медовому месяцу. Теперь Лесли приходится доказывать, что он чего-то стоит, веры ему больше нет, Джин будет безжалостно взвешивать и осмысливать каждый его поступок, но не из жадности, а потому, что ради ребенка она готова на все. Оглядев убогую, тесную комнатку, Джордж понял, что не может винить ее. Синица в руках лучше, чем журавль в небе.

— Ну, допустим, я принял бы предложение, а потом выяснилось бы, что картина стоит в десять раз больше. Да ты бы меня со свету сжила, — горячился Лесли. Услышав свой раздраженный голос, он покраснел и, дабы закончить этот неприличный спор, переставил картину на другое место. Радость обладания ею была омрачена. Ему стало неловко. Джин, вероятно, тоже. Она остановилась на пороге и, не поворачивая головы, сказала:

— Ладно, чего уж теперь. Дело сделано. Может, еще повезет.

— Поверьте мне, миссис Армиджер, — уверенно проговорил Джордж, — если Кранмер предложил за нее шестьсот, он точно знал, что заработает на ней гораздо больше. Он серьезный делец. Не отдавайте ее, пока не выслушаете мнение беспристрастного знатока.

Он подошел к Лесли, чтобы взглянуть на картину еще раз. Его внимание привлекло странное украшение на груди женщины. Что-то похожее на крупную овальную брошь с рельефным орнаментом. Она оттеняла бледность длинных рук, покрытых сеточкой трещин.

— У вас есть какие-то догадки, не так ли? — с любопытством спросил Джордж.

— В общем-то есть, хотя я в ней не уверен. Слишком уж она смелая. Я предпочел бы не говорить о ней, не заручившись мнением более знающего специалиста. — Лесли завернул доску в старую тряпку и водворил ее в угол. — Извините, она занимала все мои мысли, мне было трудно думать о чем-то другом, но я уверен, что вы пришли сюда не затем, чтобы говорить о картине. Что-нибудь насчет Китти? — При мысли о ней Лесли посерьезнел, его собственные радости и беды отступили в тень.

— Да, — подтвердил Джордж. — Вчера утром вы нанесли ей визит, так?

— Да, как только смог выбраться из магазина. Я даже и не знал, что ее арестовали, пока не пошел на работу. Но в чем же дело? Ведь все было в полном порядке, разве не так?

— О, разумеется. Просто мне стало любопытно, может быть, с вами она откровенничала охотнее, чем с нами. Она отказывается сообщить, что делала тем вечером, с одиннадцати до двенадцати, и мы подозревали, что ее молчание объясняется нежеланием втягивать в это какого-то другого человека. По-моему, Китти поправит свои дела, если расскажет о событиях того вечера все без утайки.

— Это вопрос ее виновности или невиновности?

— Именно так.

— Что ж, — сказал Лесли после короткого раздумья, — вам я верю. Но если вас интересует, говорила ли она мне вчера утром что-нибудь такое, чего не рассказала вам днем, то отвечаю, что нет, не говорила. Ни слова о моем отце или том вечере. Мы это не обсуждали. Она только сказала, что не убивала его, а я заявил, что ни секунды не сомневался в этом. Полагаю, это веская причина, чтобы начать сотрудничать с вами.

— Да, если вы действительно в это верите. Как долго вы были у нее? Полчаса или около того? Если вы не разговаривали, что же вы тогда делали?

— Большую часть времени, — проговорил Лесли, и краска гнева вдруг залила его миловидное лицо, — Китти плакала, а я пытался ее утешить. — Гневался он недолго, вспышка негодования быстро угасла. — Ничего душераздирающего, просто ей нужно было выплакаться. Она ничего мне не говорила об этом загадочном часе. Полагаю, вам известно, что вы не единственный, кто спрашивал меня об этом? Вчера ко мне приходил ваш сын.

— Я этого не знал, но не удивляюсь. — Доминик не сказал отцу о походе к Лесли и о своих поисках в этом направлении. Похоже, он ничего и не раскопал. — У нас с ним деловое соглашение, — пояснил Джордж с тусклой улыбкой. — А задавал он вам вот какой вопрос. Если бы Китти оказалась в отчаянном положении и нуждалась в срочной помощи человека, который без колебаний помчался бы к ней на ночь глядя и спас от неприятностей, к кому бы она обратилась?

— Нет, это не его слова, но в общем и целом беседа сводилась именно к этому. В былые времена я мог сказать, что она обратилась бы ко мне. Мы близко дружили, росли вместе, она была мне как младшая сестренка, но мой отец все разрушил своим ужасным замыслом. А чего еще было ожидать? Китти странная, милая, забавная, искренняя, но при этом очень одинокая. Я души в ней не чаял. Думаю, она во мне тоже, пока отец все не испортил. Вчера я действительно спросил ее, почему она не звонит мне, когда ей плохо, а Китти сморозила какую-то чушь. Мол, у меня теперь нет телефона. Как будто это причина вычеркнуть меня из своей жизни. Вы что-то сказали?

— Нет, — Джордж покачал головой, — продолжайте. К кому она обратилась бы, если не к вам?

— Вообще-то парни вьются вокруг нее, как пчелы, куда бы она ни пошла, но я не могу себе представить, чтобы она обратилась к кому-то из них. Думаю, это был бы человек постарше. Тетка, например, та, что ее растила, да вот только она умерла около года назад. Ее управляющий, милый старикан, она знает его всю жизнь, или Рей Шелли, неофициально он ее дядя, они всегда прекрасно ладили друг с другом, особенно после того, как он попытался заступиться за меня, когда разразился этот скандал. Пожалуй, это все. Ну, что, невелика от меня помощь?

— Возможно, не так уж и мала.

— Не поймите меня превратно. Я хочу помочь Китти, а не вам. Не обижайтесь, я знаю: вы исполняете свой долг. Но я не полицейский, я всего лишь друг Китти.

— Ладно, — сказал Джордж, примиряясь с тем, что его исключили из числа людей, — это понятно. Между прочим, надеюсь, мой сын ясно дал понять, к какой категории он относится? — По мелькнувшей в глазах Лесли улыбке он понял, что Доминик заслужил теплый прием в этом доме.

На пороге Джордж обернулся и добавил:

— Да, вот еще что. Наверное, вам приятно будет узнать, что мы все-таки нашли человека, подтвердившего ваши показания. Оказывается, в конце улицы живет один углекоп, работающий в ночную смену в Уоррене. Он вылезал из шахтерского автобуса на углу, когда вы свернули на эту улицу. Теперь мы довольно точно знаем время. Без четверти одиннадцать плюс-минус две минуты. Вот так.

— Понимаю, — медленно проговорил Лесли. — Что ж, спасибо за добрую весть. Пару дней назад она обрадовала бы меня гораздо больше. Как вы говорите, теперь это уже не имеет большого значения.

— Мы только вчера вечером вспомнили про шахтерский автобус. Будь иначе, я бы вам раньше сказал. Ну, удачи вам с вашей «Радостной женщиной». Как вы ее повезете? На автобусе как-то неловко. Я мог бы предложить вам фургон, если есть нужда.

— Очень вам благодарен, мы берем фургончик Барни Уилсона, когда он не пользуется им. Он дал мне запасной ключ, чтобы я мог брать машину, когда нужно. Он держит его в гараже департамента, что на автостраде, поскольку дома гаража нет.

— Вы надежный парень, — похвалил его Джордж, выходя на лестницу. — Многие не побоялись бы доверить вам и своих жен.

Он медленно ехал домой и думал: что ж, эта встреча кое-что дала, хотя остались кое-какие досадные мелочи. Например, «Радостная женщина», это захудалое творение низменного происхождения и затрапезного вида, за которое проницательный торговец готов был выложить целых шестьсот фунтов. Есть ли связь между картиной и смертью Армиджера? Она не укладывалась в версию, которую Джордж начал обдумывать после вчерашнего визита к Китти, но, если картина окажется ценной, может статься, что связь есть. Во всяком случае, такую возможность следует рассмотреть, и повнимательнее.

Впрочем, если убийство совершено из-за денег, то уж, конечно, речь идет не о нескольких тысячах, которых, возможно, и стоит это в высшей степени значительное произведение искусства. Речь может идти только обо всех деньгах Армиджера, тех самых, которые, как наивно полагал Лесли, рано или поздно должны были достаться ему. Четверть миллиона или около того. Неужели он действительно смирился с мыслью, что придется обходиться без них? Даже если он не мог поправить свои дела и был внутренне готов жить в столь непривычной ему бедности, разве нельзя допустить, что он согласился бы пойти сколь угодно далеко, поняв, что судьба предоставляет ему сказочную возможность вернуть себе богатство?

Нет, об этом можно забыть. В тот вечер Лесли ушел из «Веселой буфетчицы» безо всяких дурных намерений. Он хотел прогуляться до дома пешком. Что ж, так он и поступил. Это подтверждается вполне убедительными показаниями углекопа. Он не стал бы околачиваться у пивной и, случайно увидев паническое бегство Китти, возвращаться в павильон, чтобы завершить начатое ею дело. Это исключено. К тому времени Лесли уже был в Комербурне — в миле с четвертью от места преступления. Если убийца он, значит, возвращение в павильон было намеренным, но намерение это зародилось внезапно. Может быть, он услышал крик Китти и поспешил на помощь?

Джордж пришел к этой мысли, лишь когда ему, наконец, стало ясно, что он уже не сомневается в невиновности Китти. Он не понимал, чья это заслуга — то ли самой Китти, то ли Доминика. Во всяком случае, Джордж не удивился. Он всего лишь признавал истину, установленную двадцать четыре часа назад. Признавал с большим опозданием.

Не Китти. Кто-то другой. Кто-то, кому она позвонила из Вудз-Энда? Допустим, возбужденная Китти сказала кому-то, что Армиджер лежит без сознания в амбаре. Допустим, этот кто-то имеет или неожиданно находит вескую причину добить Армиджера. Вину можно свалить на Китти. Редкая удача. Такой шанс выпадает раз в жизни.

На эту мысль Джорджа навела сама Китти. Разумеется, совершенно бессознательно. «Если меня осудят, я не смогу получить наследство, ведь так? Что же тогда будет с деньгами?» И еще: «Прекрасно! Тогда Лесли и Джин больше не придется нуждаться, они будут богаты».

Стечение совершенно случайных обстоятельств создало убийце идеальные условия. Ему не пришлось даже терзаться муками совести из-за гибели Китти. Ведь она «совершила» неумышленное убийство, за которое не приговаривают к смертной казни. Но даже если убийство неумышленное, виновник не может получить наследство после смерти жертвы. Если бы Китти осудили, она, даже лишившись денег Армиджера, вышла бы из тюрьмы обеспеченной и еще довольно молодой женщиной. Четверть миллиона. Да за такие деньги убийца сумел бы даже убедить себя в том, что не причинил ей особого зла. Этот куш наверняка заглушил бы любой голос совести.

В этих рассуждениях было два слабых места. Во-первых, Лесли не имел машины, на которой он мог бы примчаться в тот вечер к амбару. Во-вторых, у него не было телефона. Позвонить Лесли можно было только днем на работу. Два непреодолимых препятствия. Впрочем, одно из них уже преодолено, поскольку Лесли мог пользоваться фургоном Барни Уилсона в любое время. Запасной ключ был у него, а фургон стоял совсем рядом, во дворе автопарка. А что, если и второе препятствие окажется столь же пустячным?

Дело усложнялось. Но Джорджа не оставляла мысль, что истина проходит сквозь всю эту путаницу прямой линией, словно выведенной по линейке. А истина заключалась в том, что человек, получивший возможность сорвать куш в четверть миллиона, вполне может отказаться от жалких шести сотен.

Вот только телефона у Лесли нет.

 

Глава XI

Воскресным вечером Доминик пришел к отцу. У него был такой решительный вид, что Джордж сразу понял: мальчик настроен на серьезный разговор. Банти ушла в церковь. Оно и к лучшему. Джордж не возражал бы против ее присутствия на совещании, но Доминик явно хотел поговорить наедине, считая, что матерей следует ограждать от таких ужасных вещей, как убийства. Преисполненный сознанием свалившейся на него ответственности, он, похоже, осуждал отца, все эти годы делившегося с ней своими тайнами.

— Пап, я все думал об этих перчатках, — начал он, усевшись напротив Джорджа и взгромоздив локти на стол.

— Да, и что же? — По правде говоря, не такого вступления ожидал Джордж, ну да ничего. От разговора о перчатках все равно не уйти.

— Ты знаешь, что я имею в виду. Те перчатки, что принадлежали Лесли, с ними все в порядке, но ведь у кого-то были другие, испачканные. И от них предстояло избавиться. Бутылка была вся в крови. Ведь убийца был в перчатках, я прав?

— Прав. Ну и что?

— Понимаешь, ты не говорил, была ли Китти тогда в перчатках.

— В помещении — нет, — тут же ответил Джордж. — Но в машине у нее вполне могли быть перчатки. Наряжаясь для вечеринки, она, вероятно, надела и перчатки. В них сподручнее вести машину.

— Да, но ты так и не нашел никаких окровавленных перчаток среди ее вещей. — Это был не вопрос, а утверждение. Доминик пристально следил за реакцией отца и был вполне удовлетворен ею. — Знаешь, я все время думаю, что же произошло в тот вечер. Если я правильно понимаю, Китти выбежала из амбара и помчалась домой, но вскоре у нее кончился бензин. Она в ужасе. Убеждена, что совершила преступление, что Армиджер сильно пострадал, а возможно, и умер. Надо бежать. Звонить на станцию техпомощи или куда-то еще она боится. Бежит к телефонной будке и звонит другу, которому может доверять, объясняет, где находится, просит привезти немного бензина — канистру или просто шланг, чтобы можно было откачать, словом, что угодно, лишь бы поскорее попасть домой. Никому ни слова, просит она, и приезжай поскорее. Я сделала нечто ужасное. И выкладывает все как на духу, ведь она в таком состоянии, когда просто необходимо выговориться. А теперь предположим, что человек, которому она звонит, имеет все основания желать Армиджеру смерти. До тех пор он, может, и не вынашивал никаких замыслов, но теперь видит, что его час настал. Армиджер в амбаре, без сознания, легкая добыча, если только не придет в себя до моего прибытия, к тому же есть человек, считающий себя виновным. Я не говорю, что он решил убить Армиджера, но вполне мог пожелать ознакомиться с обстановкой. Он же ничего не терял. Если Армиджер очухался и ушел, так тому и быть. Если держится за голову и стенает от боли, можно изобразить сочувствие, посадить пострадавшего в машину и успокоить Китти. Но если он все еще лежит без памяти, это шанс, один на миллион. И этот человек едет, но не к Китти, а прямо к амбару. Армиджер без сознания, и убийца не упускает свой шанс.

— Давай дальше, — спокойно сказал Джордж, вглядываясь в напряженное лицо сына. Как бы горячо они ни отрицали этого, но отец и сын были очень похожи. Банти видела это сходство, а ярче всего оно проявлялось в те мгновения, когда кто-то из них заставлял ее сердиться. Если они увлекались одним и тем же делом, то и действовали одинаково, и Доминик, будто тень, повторял все шаги отца. Но теперь Джордж уже и не знал толком, кто из них тень. — Продолжай, и посмотрим, как ты управишься с мелочами.

— Я могу их увязать, — ответил Доминик. — Все до единой. Этот неизвестный готов действовать, но уверенности у него еще нет. Никакого оружия, никаких особых приготовлений. Он не искушает судьбу. Перчатки он надел просто потому, что в них удобнее вести машину холодной ночью. Итак, он решил использовать долгожданный шанс. Когда он входит и видит Армиджера лежащим там на полу, то хватается за первое попавшееся орудие, за гипсовую статуэтку в алькове справа от двери. Я знаю с твоих слов, что они очень легкие и полые внутри. Поэтому убийца отбрасывает статуэтку прочь. Та разбивается о стену, убийца бегом поднимается по лестнице, хватает бутылку и бьет ею свою жертву до тех пор, пока бутылка не разлетается на куски. Потом он опомнился, увидел, что Армиджер мертв, и принялся заметать следы. Надо избавиться от перчаток, да побыстрее. Выбросить их через несколько сотен ярдов, потому что ему предстоит ехать к Китти и увозить ее. Иначе она наверняка заподозрит его, как только станет известно об убийстве. Убийца в выигрышном положении. Никто ничего не узнает. Ему даже нет нужды наводить вас на Китти, сами разберетесь. Но ему необходимо забрать ее, иначе это сделает кто-нибудь другой, и тогда Китти проговорится, что звонила, но за ней не приехали. А это может показаться подозрительным, правильно?

— Да, наверное, — согласился Джордж.

— Возможно, он ничего не имел против Китти и не принуждал ее брать вину на себя. Даже хотел бы, чтобы это сошло ей с рук, при условии, что ему самому не угрожает опасность. Итак, он должен был создать впечатление, будто примчался из города прямо к Китти. В амбаре он пробыл недолго. Теперь надо избавиться от перчаток, залить в машину Китти канистру бензина, но прежде — убрать следы крови. Главное же — перчатки. Так что он должен был выбросить их до встречи с Китти.

— А ты у нас сообразительный, — заметил Джордж. — Что ж, продолжай. Как он избавился от перчаток?

— Времени у него в обрез, возможностей почти никаких, верно? Отойти подальше от дороги некогда. Да еще надо прятаться от Китти. Он осторожно выскальзывает из амбара, закрывая дверь левой рукой, потому что перчатка на ней не так сильно испачкана кровью, как правая. Не думаю, чтобы он решил спрятать перчатки где-нибудь в амбаре, даже если там и есть укромное местечко. Затем он снимает перчатки, выворачивает их наизнанку и, возможно, правую засовывает в левую, чтобы наружная поверхность была как можно чище. Я осматривал место. Позади амбара есть водосток, прикрытый решеткой. Соблазнительно, но уж слишком очевидно: если перчатки не унесет водой, они так и останутся под решеткой, а там полиция будет искать в первую очередь…

— Действительно, там они первым делом и посмотрели. Разумеется, предварительно обыскав сам амбар. Давай дальше.

— Остаются только дорога, живая изгородь и канавы, да еще лесок напротив. Вроде бы очевидно, но, по-моему, нужно очень много людей и времени, чтобы дотошно обыскать такой лес. Даже полоску вдоль дороги, и ту не осмотришь толком. Там такой слой старого валежника, что можно копаться сто лет и ничего не найти. Я, во всяком случае, спрятал бы перчатки в лесу, а потом поспешил на выручку Китти, разыграл тревогу, наполнил бак бензином и сказал: езжай домой и не волнуйся по пустякам, с этим старым дураком наверняка ничего серьезного не случилось. А Китти так рада видеть его, что задевает подолом юбки его брюки, запачканные кровью. Может, она его обнимала? А на туфельку ей упала капля крови с его рукава. Впотьмах они этого не заметили. Вот и все. Я ничего не упустил?

Джорджу пришлось признать, что сын учел каждую мелочь.

— Ты вполне уверен, что он совершил убийство до того, как отправил Китти домой, а не после?

— Разумеется. Ведь Армиджер мог очухаться. Если этот парень сперва поехал к Китти, едва ли у него хватило бы духу вернуться в амбар потом. Да и желание, наверное, уже пропало бы.

Джордж задумчиво молчал, и Доминику это молчание было в тягость. Мальчик вложил в свою вдохновенную речь весь пыл, все надежды, но, когда его рассказ подошел к концу, Доминик задрожал и принялся украдкой изучать лицо отца в поисках тех или иных признаков одобрения, затянувшееся молчание тревожило его.

— Ну, скажи же что-нибудь! — выпалил Доминик дрогнувшим от напряжения голосом. — Черт возьми, сидишь как воды в рот набрал. Тебе плевать, если Китти упекут в тюрьму на всю жизнь. Для тебя не имеет значения, виновна она или нет.

Джордж внезапно очнулся от дум, взял сына за шиворот и встряхнул, мягко, игриво, но одновременно и строго. Пылкая речь сына оборвалась. Да и то сказать, Доминик был ошеломлен собственной напористостью куда больше, чем Джордж.

— Хватит базара. Придержи коней, мой мальчик.

— Хорошо, извини. Но ведь ты сидишь сиднем. Разве я ничего не заслужил.

— Головомойку ты заслужил, — ответил Джордж. — Так что кончай поддевать меня. Если бы сегодня пополудни ты съездил к лесу, то увидел бы там полчище полицейских, ищущих эти перчатки. Поиски идут не только там. Может, мы и не очень уверены, что найдем их там, но не меньше твоего хотим отыскать эти злосчастные перчатки. Мы даже еще не знаем, имеют ли отношение к делу те маленькие пятнышки крови на подоле платья Китти. Хочешь верь, хочешь нет, но ты не единственный, кто умеет сводить концы с концами. Мы даже пытаемся выяснить, кому она звонила той ночью. Вот над этим ты и поработай, а как найдешь ответ, дай мне знать.

Взгляд Доминика сделался спокойнее, в глазах засветилась радость. Вот, значит, как, — подумал он. — Вы ищете перчатки, чтобы закрыть дело. Но ты, отец, уже внутренне согласен со мной и не веришь, что Китти убийца. Я знал, что в конце концов ты примешь мои доводы.

Доминик воспрянул духом. Теперь он не одинок в своих убеждениях. Теперь у него есть союзник.

— А я уже и так над этим работаю, — заявил Доминик. — Более того, мне кажется, что я приближаюсь к разгадке.

Но он не стал делиться своими догадками с отцом. Святой Георгий заметил еще одно знамя на горизонте, и теперь предстоит гонка. Кто же поспеет к дракону первым?

 

Глава XII

Утром в понедельник, примерно за час до того, как Армиджера вопреки всем предсказаниям проводил в последний путь его угрюмый сын, Китти Норрис минуты на две появилась в суде и была отправлена обратно в камеру еще на неделю.

Во время кратких слушаний она сидела спокойно, ни разу не улыбнувшись и не глядя ни на кого, даже на Реймонда Шелли. Она покорно вставала, когда ее просили, и садилась, словно ребенок, напуганный незнакомой обстановкой и чужими, властными и капризными людьми.

Глаза ее от выплаканных слез и бессонницы сделались похожими на глубокие ямы и, казалось, занимали поллица. Она переводила взгляд с одного недоброжелателя на другого в надежде отыскать хоть узкую брешь в их сплоченных рядах. Китти не чувствовала страха, она отдалась на волю волн и терпела их удары, ибо ничего другого не оставалось. Это было грустное зрелище. Слава богу, хоть Доминик этого не видит, думал Джордж, которому пришлось выполнять неприятное поручение и доставить Китти в суд.

Весть об этом облетела весь город, и у здания собралась толпа зевак. Среди них был и одинокий репортер с фотоаппаратом, который ослепил Китти своей вспышкой, прежде чем Джордж успел защитить ее. Он должен был предвидеть, что Китти Норрис с ее машинами, нарядами и поклонниками всегда давала газетчикам повод интересоваться ею, и теперь ее имя наверняка попадет в заголовки. Ее прекрасные печальные черты оживились впервые со дня ареста, она отпрянула, не сумев отличить бестактное любопытство от оголтелой злобы, и Джордж едва успел поддержать ее. Он почти внес Китти в машину, но и там ее преследовали назойливые взгляды и ропот толпы. Разинув рот, она смотрела в зарешеченное окошко. Наконец машина тронулась и повезла ее прочь от здания суда.

— Зачем они так? — дрожа, спросила Китти. — Что я им сделала?

— Они не желают вам зла, дорогая, — ласково пояснила надзирательница, — просто им интересно. Привыкнете.

Ничего себе утешение, подумал Джордж, почувствовав, как рукав Китти касается его рукава. Он тоже страдал. Но, кажется, странные слова тюремщицы все-таки успокоили девушку. А от Джорджа она, собственно, и не ждала никакой поддержки.

— Вам нужно собраться с духом, Китти, — сказал он, помогая ей выйти из машины.

— Зачем? — просто спросила Китти, глядя сквозь него в какую-то холодную пустоту.

— Ради себя и друзей, которые верят в вас.

В горле у него запершило. Казалось, голосовые связки возмущены таким непрофессиональным заявлением. Но Китти вдруг улыбнулась. Она напрягла глаза и на миг даже увидела Джорджа. И мягко сказала:

— О да, я не должна подводить Доминика. Передайте ему, что я приму бой, когда прозвучит гонг. Разве я могу проиграть, когда он у моего угла ринга?

Что ж, угрюмо размышлял Джордж, возвращаясь в центр Комербурна, меня поставили на место, и поделом. Человек-невидимка — вот кто я такой. Должность, а не человек, да еще враждебная должность. Это больно. Джордж понимал, что рассуждает глупо, но от этого становилось еще хуже. Ревность всегда унизительна, а уж ревность к собственному сыну — унижение просто невыносимое.

Благодаря расшалившимся нервам и угнездившемуся на задворках сознания чувству легкой вины Джордж стал особенно ласковым и внимательным к Банти. Это было опасно, потому что жена прекрасно знала его и была очень умной женщиной. Но годы близости свели на нет все его хитрые потуги, сделав их по-детски наивными. Так что не стоило и стараться. Банти любила мужа и не собиралась уступать кому-либо даже толику своих прав на него.

После долгой нервотрепки, которая ни к чему не привела, Джордж частенько пробуждался от неглубокого и беспокойного сна с мучительным сознанием своей никчемности и тянулся к Банти не как к утешительному призу, а как к лекарству от мук. И она, раскрыв объятия, принимала его, даже в полусне понимая, что воплощает в себе всю женственность мира, которую, если надо, без остатка отдаст своему мужу. Чаще всего Джордж именно среди ночи охотно поверял ей свои тайны. И вот в первые часы ночи со вторника на среду он поведал ей о своем еще не очень обоснованном убеждении в том, что Армиджера убил человек, которого застрявшая без бензина Китти позвала на помощь.

— Неужели Китти не заподозрила этого? — спросила Банти. — Она не стала бы молчать, если бы пришла к такому же заключению. У нее нет причин защищать убийцу, даже если он привез ей бензин.

— Нет, конечно. Но она наверняка позвонила человеку, близко ей знакомому, которому полностью доверяла. Убийство — это не книжная головоломка, тут каждый подозревает каждого, у кого были возможность и мотив. В таком деле приходится руководствоваться тем, что ты знаешь о людях, и судить по принципу: этот способен, а этот нет. С домочадцев и друзей подозрения снимаются. И человек, который пришел на помощь Китти, не вызвал у нее подозрений. Представь себе, что ты в беде, я прихожу на помощь, а потом на этом месте находят труп. Ты допустила бы мысль, что я убийца?

— Ни за что на свете, — сказала Банти. — Но я могла бы подозревать почти каждого, кроме тебя.

— Например, Доминика? Или старого дядю Стива?

Банти вспомнила своего дядю по отцу, этого старого барашка, и засмеялась.

— Ой, не смеши меня, дорогой! Этот милый старый дурачок?

— Или Криса Дакетта, например?

— Нет. Но я понимаю, что ты имеешь в виду. В беде ты доверился бы только людям, которых не мог бы заподозрить ни в чем дурном. Но если бы в последствии кто-нибудь все-таки заронил тебе в душу подозрение, разве ты не стал бы задаваться вопросами? Может, именно таким образом ты и заподозрил Китти?

— Уж и сам не знаю, — с чувством ответил Джордж. Хоть он и уткнулся носом в волосы Банти, а все же голос выдал его. Он не мог скрыть тревоги и негодования. Впрочем, обмануть Банти было невозможно, и Джордж даже не стал пытаться. — Она просто отказывается говорить об этом телефонном звонке, и все. Ей известно, что мы знаем о нем, но… нет, она не отрицает, просто притворяется, будто не понимает, о чем речь, а иногда даже не притворяется, а просто молчит и словно витает где-то, как будто нас не существует. Ни я, ни Дакетт так и не добились от нее толку. Ничего не смогли вытянуть. Разумеется, я сказал ей, что человек, которому она звонила, может оказаться убийцей. Я ее стращал, угрожал ей, настаивал, но лишь помог Китти укрепиться в своей решимости не выдать его.

— Потому что она не верит в его причастность, — сказала Банти.

— Да, не верит. И говорить с ней бесполезно. Она думает, что подставит невинного и что мы вцепимся в него мертвой хваткой, как вцепились в нее, — с горечью ответил Джордж и прильнул губами к шее жены, ища успокоения.

— А Крис Дакетт все еще думает, что это ее рук дело?

Джордж пробубнил что-то утвердительное. Он слишком устал и не мог оторваться от Банти, а посему приник к ее губам.

— Итак, начальник любой ценой хочет добиться ее осуждения, ты любой ценой стремишься изобличить кого-то другого, человека, которого Китти считает невиновным и который будет так же беспомощен, как она сама, если по ее милости попадет к вам в лапы. Неудивительно, что девочка отказывается от борьбы за себя и не желает говорить.

Джордж увидел ловушку и возмутился. Он вовсе и не желает добиться своего любой ценой, никто не обвиняет людей просто так. Необходимо кропотливо изучить все передвижения этого неизвестного лица, а уж потом…

— Если Китти не откроется тебе, почему бы не подослать к ней человека, которому она уж наверняка все расскажет? Я знаю ее гораздо хуже, чем ты… — она погладила Джорджа по щеке, и он испугался, что жена хочет усмирить его потаенную боль, хотя и надеялся, что это не так, — но все-таки мне кажется, что, если ты убедишь Лесли Армиджера расспросить ее, она может не выдержать и признаться. Возможно, я ошибаюсь, — ласково добавила Банти, прекрасно зная, что не ошибается, — но они росли вместе и, я слышала, любят друг друга.

— Этого-то как раз я и не могу сделать.

— Почему не можешь?

— Потому что он и есть тот человек! Потому что, несмотря на одно обеляющее его обстоятельство, я почти уверен, что это был Лесли. — Он почувствовал, как пальцы Банти, ласкавшие его голову, дрогнули. Она не верила ему. — Знаю, у него нет телефона, и Лесли не преминул сообщить мне об этом. Но подумай, какой громадный куш он мог получить.

— Все же мне не ясно, каким образом Лесли мог это сделать, — сказала Банти.

— Мне тоже не ясно. Отсутствие телефона — непреодолимое препятствие.

— Да нет, я не о том. Мне не ясно, почему ты подозреваешь Лесли. Ведь, даже если бы Китти могла позвонить ему, она почти наверняка не сделала бы этого.

И Банти объяснила почему. Когда она умолкла, Джордж уже спал, посапывая ей в щеку. Банти поцеловала его, вздохнула, сказала: «Бедный мой старичок» и тоже погрузилась в сон.

Проснувшись перед рассветом, Джордж сразу вспомнил все, что говорила ему жена, и рывком сел на постели. Потом медленно, стараясь не потревожить Банти, улегся опять и принялся пядь за пядью изучать уже пройденный путь.

Вечером Джордж пришел домой поздно и на взводе: целый день бурной деятельности ничего не дал. Поэтому он ни капли не обрадовался, когда из гостиной ему навстречу выскочил Доминик. Джордж как раз рассматривал свое отражение в зеркале. Усталое, раздраженное, осунувшееся лицо сорокаоднолетнего мужчины с прямыми каштановыми волосами, седеющими на висках и уже не прикрывающими лоб, как прежде. И вдруг в зеркале появилась его шестнадцатилетняя копия, свежая, как парное молоко, с ресницами, похожими на листья папоротника, и густой, как куст терновника, шевелюрой. Личико было совсем юное, гладкое, и все треволнения и беды мира не могли лишить его весенней свежести. Разница была не в пользу Джорджа. Доминик нетерпеливо смотрел на отца и, затаив дыхание, ждал новостей.

— Извини, малыш, — сказал Джордж, — мы их еще не нашли.

Доминик не шелохнулся. Встревоженные глаза следили за каждым движением отца, когда тот вешал пальто и шагал к лестнице. Мальчик мысленно дал полицейским время до сегодняшнего вечера. Если перчатки еще не найдены, бессмысленно надеяться, что они когда-нибудь отыщутся, и нечего ждать у моря погоды. Надо действовать! Когда сплавляемые по реке бревна создают затор, кто-то должен взорвать заряд, чтобы снова пустить плоты по течению. Доминику было нелегко представить себя в роли динамитной шашки, но настала пора браться за дело. Причем на сей раз — без помощи отца, потому что избранная Домиником наступательная тактика не понравилась бы полиции. Стоит обмолвиться о ней Джорджу, и все пойдет к черту. Надо действовать в одиночку, а если придется просить помощи, то не у отца. Доминик не все еще знал и, по условиям соглашения, не мог обратиться с расспросами к Джорджу. Значит, придется наводить справки у Лесли Армиджера.

— Мамуля, я ухожу, — сказал Доминик.

Был уже девятый час, и мать удивилась, но не стала спрашивать, куда и зачем, а только сказала: «Ладно, милый, не слишком задерживайся». Доминику захотелось стиснуть ее в объятиях, но мать держала горячий утюг, и поэтому он благоразумно воздержался. Она даже не сказала: «Но ведь ты еще не сделал уроки!» Любая другая мать уже давно замучила бы своего сына, если бы он уделял так же мало внимания домашним заданиям.

Доминик оседлал велосипед и покатил в Комербурн. Вскоре он открыл низкую чугунную калитку и вошел в садик миссис Харкнесс. Внизу был звонок, но Армиджеры не всегда его слышали, поэтому приходилось подниматься наверх и стучаться в дверь их квартиры.

Окутанный облаком сигаретного дыма, Лесли сидел за столом над грудой книг. Он не мог позволить себе отлынивать от работы, напротив, он с головой ушел в свои занятия. Из Оксфорда он вернулся без степени, поскольку, подтверждая опасения отца, беспечно тратил его деньги, играя в карты, страстно увлекаясь живописью, прожигая жизнь и блистая в обществе. Занимался он из-под палки, только чтобы не опозориться и потрафить старику лектору, имевшему свои собственные взгляды на предназначение университета. И теперь ему приходилось наверстывать упущенное. Женитьба положила-таки конец его не в меру затянувшейся юности.

— О, извините, — смутившись, сказал Доминик. — Если вы заняты, я, пожалуй…

— Да нет, заходи, все в порядке. — Лесли закрыл книгу и, отодвинув ее в сторону, расправил затекшие плечи. — Перерыв — это всегда хорошо. О Китти ничего нового?

Доминик покачал головой.

— Вы ведь больше не ходили к ней?

— Нет. Нельзя просить об этом слишком часто, все равно не разрешат. Еще чем-нибудь могу помочь?

— Ну, в общем-то, да. Может, вам это покажется нелепым, но я хотел спросить вас об этой вашей картине. О том, как ее пытались вернуть. Думаю, это поможет. Видите ли, у меня есть версия, но я пока не могу понять, разумна ли она. Мне не хватает подробностей.

— По-твоему, «Радостная женщина» может иметь отношение к делу? — спросил Лесли, с любопытством разглядывая его сквозь тонкую пелену дыма. В Доминике не было ничего странного. Это-то и казалось странным. Долговязый, приятной наружности, в меру общительный, уверенный в себе, не по годам серьезный, хотя, возможно, так и надо. Брось его в толпу сверстников в любой школе, и он приземлится на свои крепкие ножки и тотчас расчистит себе местечко. Можно было догадаться, что он преуспевает, что в играх опережает соперников, а в учебе — и подавно, да еще может позволить себе несколько аристократических увлечений, таких, как, скажем, скалолазание и театральная студия, и, возможно, какой-нибудь бзик вроде неумеренной страсти к мотоциклам или слабости к блондинкам. И вот при всей этой дивной заурядности он смело берется за дело об убийстве, такое необычное, что об итогах разбирательства можно лишь гадать, и догадки эти будут совершенно фантастическими. Лесли присмотрелся, и ему показалось, что у Доминика не все в порядке со зрением: взгляду не хватало сосредоточенности. Вероятно, подумал Лесли, сейчас все мы малость не в фокусе, просто Доминик очень молод, и у него это проявляется ярче.

Они уселись, и Лесли рассказал Доминику о «Радостной женщине». Мальчик слушал, время от времени задавая вопросы. Во взгляде его читалась надежда. В разгар повествования вошла Джин и принесла Доминику чашку шоколада и печенье. У Джин было трое младших братьев, и она считала, что мальчиков надо кормить как можно чаще.

— Итак, этот торговец, этот Кранмер, намекнул вашему отцу, что картина ценная, — глаза Доминика заблестели. Он что-то прикидывал в уме. Пока выходило, что он прав. — Но явился к вам мистер Шелли?

— По поручению отца, разумеется.

— А почему это разумеется? Вы знаете это только с его слов. Послушайте, а вдруг дело было так. Кранмер предполагает, что ваш отец выбросил картину как не имеющую ценности, но знает, что на самом деле она может стоить очень дорого. Боясь поссориться с вашим отцом, антиквар звонит ему в контору, чтобы предупредить. Мистера Армиджера нет на месте. Антиквара связывают с мистером Шелли, и он сообщает, что Армиджеру не надо отдавать картину, потому что она стоит целое состояние. Но вместо того, чтобы передать это хозяину, мистер Шелли поступает иначе. Он убежден, что вы уже вряд ли наладите отношения с отцом и у вас не будет возможности поговорить с ним о картине. Шелли знает, как воспользоваться этой неожиданной удачей. Вы будете тянуть с ответом, — говорит он Кранмеру, — это позволит нам поделить выручку, не дав Армиджеру ни пенни. В итоге Шелли приходит к вам и заявляет, что-де отец сожалеет о злой шутке и предлагает вам пятьсот фунтов за картину. Вы говорили, что у Шелли были наличные. Вам это не показалось странным?

— А что тут особенного? Отец всегда имел под рукой наличные деньги. Хотя твоя версия имеет право на существование. Думаю, что это и впрямь почти верный способ заполучить вывеску. Но если старик Шелли старался только ради себя, он не отважился бы ни на какие дальнейшие шаги после того, как я ему отказал. Слишком большой риск.

— А если соблазн слишком велик? Вы ему отказываете, поэтому Шелли возвращается и крадет письмо вашего отца — единственное доказательство того, что вы — владелец картины. Шелли рассчитывает, что вы не будете вступать ни в какие отношения со своим отцом: ни принимать даров, ни видеться с ним, ни разговаривать и, конечно, выдвигать против него обвинений. Он уверен, что вы просто махнете рукой и забудете о картине, поэтому ее ценность так и останется для вас тайной — Кранмер позаботится об этом. Скажет «мазня», и все дела. Поэтому вы, должно быть, думали: эка мелочь, он сам выставил себя дураком, так пусть подавится этой картиной. Старый дурак засуетился, когда до него дошли слухи, что мы советовались с торговцем, и теперь он выставил себя ослом точно так же, как прежде — плутом. Так что пусть повесит эту доску на стену, чтобы она напоминала ему, как он перехитрил даже самого себя.

Увлекшись, Доминик забылся и заговорил на разухабистом языке, который с учетом обстоятельств можно было бы счесть даже оскорбительным.

Что бы он ни думал об Армиджере, нельзя так отзываться о покойнике. Даже если у Лесли не было особых причин любить отца, он, Доминик, не имел права забывать о нормах поведения. Он побледнел, потом покраснел до корней волос и поспешно затараторил:

— О, послушайте, извините меня, я не должен был распускать язык, это ужасная наглость. Мне очень жаль. Мне не следовало забывать, что он ваш отец, и все такое.

— А, ладно, — горько усмехнувшись, сказал Лесли. — Очень может быть, что я и сам выразился бы так же. Не стесняйся, обзывай моего папашу как хочешь, из-за этого он не стал бы злиться. Надо отдать ему должное: обстряпывая свои каверзные делишки, он никогда не корчил из себя благодетеля.

— Вы правда не обиделись на меня? Я был просто хамом. Но вы понимаете, что Шелли и впрямь мог рассуждать таким образом. Тут он попадал в яблочко, ведь вы же не стали бы претендовать на картину, узнав от Кранмера, что ваш отец отстаивает права на владение ею, вы просто послали бы все к чертям и предоставили вашему отцу копаться в грязи. А Шелли с Кранмером могли втихую сбыть товар и поделить выручку между собой. И вдруг, когда он возвращается из пивной и сидит дома, ему неожиданно звонит Китти.

Вы говорили, что Шелли — один из тех людей, к которым Китти могла обратиться, если бы попала в беду. Допустим, она все ему рассказывает, а потом просит приехать и помочь ей выбраться. Не сознавая важности своего заявления, она рассказывает ему, что вы беседовали с отцом в амбаре. Ведь мистер Армиджер сообщил ей о своей встрече с вами. А теперь представьте, каково Шелли. Случилось то, что он считал невозможным. Вместо того чтобы махнуть рукой, вы мчитесь к отцу и выговариваете ему за грязную шутку. Разумеется, он не понимает, о чем идет речь, и в итоге все выплывает наружу. Шелли конец! Он проработал с вашим отцом… сколько лет? Только подумайте, что с ним было бы, если бы его вышвырнули. Пришлось бы начинать все сызнова, в условиях, когда ваш отец — его личный враг, когда Шелли опозорен и ему грозит судебное преследование. А тут звонит Китти и, задыхаясь, сообщает, что столкнула вашего отца с лестницы и он лежит в амбаре без сознания. Если Шелли хочет избежать скандала и получить свою долю от продажи картины, он должен действовать. Сейчас или никогда. Он велит Китти успокоиться и сидеть на месте, обещает тотчас приехать, садится в машину и мчится к амбару. И добивает вашего отца.

Супруги в страхе и растерянности вытаращили глаза. Когда Лесли заговорил, голос его звучал нарочито спокойно:

— Полагаю, такое возможно. Вражда с отцом для Шелли хуже конца света. При таких обстоятельствах он мог бы пойти на крайность. Отец смотрел сквозь пальцы на мелкие мошенничества, считая их неизбежным злом, но когда речь шла о больших деньгах… Да еще такой удар по его тщеславию… Каково это — вдруг узнать, что ты не самый ловкий пройдоха в округе!

— А когда вы обвинили его в краже письма, он заявил, что впервые об этом слышит, так?

— Так, — без особой уверенности подтвердил Лесли. — Но ведь он вполне мог врать, и я решил, что так оно и есть. Но теперь я думаю, что события могли развиваться так, как ты говоришь.

Все это время Джин напряженно молчала. Она сидела, подперев кулаками подбородок, и переводила взгляд с мужа на гостя. Вдруг она сказала:

— Нет, не могли. И не развивались. Уж не обессудьте, мальчики, но вы допустили одну ошибку, из-за которой все ваши рассуждения летят к черту. Нет, я не говорю, что Шелли не мог убить. Но, если убийца он, значит, все происходило иначе.

Доминик и Лесли уставились на нее.

— Иначе? — в один голос переспросили они.

И Джин изложила им свою точку зрения. Ласково, рассудительно и назидательно, как воспитательница детского сада, беседующая с самыми способными из своих подопечных.

 

Глава XIII

Наступил октябрь, холодный и ветреный, с ливнями днем и заморозками на почве ночью. Трава перед правлением компании «Эль Армиджера» пожухла и погрузилась в зимнюю спячку, листья вдруг посыпались с деревьев подобно дождю, и голые кроны изящным кружевом выделялись на фоне желтой поредевшей листвы и грозового неба, по которому неслись тучи. В здании впервые включили отопление на полную мощность.

В пять часов в четверг Рут Гамилтон спускалась по лестнице, прислушиваясь к вою ветра за высоким окном. Плечи ее поникли. Ночь обещала быть грозовой. Погожие деньки миновали, и последние следы лета разом исчезли.

Старик Чарлкот, пенсионер, работавший вахтером в вестибюле, вышел из своей клетушки и надел пальто. Мисс Гамилтон обычно уходила последней, и он частенько проклинал ее обостренное чувство долга — не вслух, конечно, ведь она имела большую власть. Натягивая темно-синие рукавицы домашней вязки, он поглядывал одним глазом на настенные часы, а другим — на лестницу, так что пареньку, изо всех сил старавшемуся привлечь его внимание, пришлось потрудиться. Что нужно здесь этому школьнику, да еще в такое время?

— Что там у вас, Чарлкот? — поинтересовалась мисс Гамилтон, важно спускаясь с лестницы и ступая на полированный пол. — Что-нибудь стряслось?

Ну почему она не могла задержаться хотя бы на минуту? Доминик уже убрался восвояси, а теперь она начнет добросовестно и дотошно допытываться, что нужно этому прохиндею, и придется торчать тут час, а то и больше.

— Все нормально, мисс, я справлюсь. Этот парнишка спрашивал мистера Шелли, но тот ушел минут десять назад. Не думаю, что у него срочное дело.

Паренек прижал к груди свой школьный портфель и пылко заспорил:

— Еще какое срочное! Мне необходимо сегодня же поговорить с ним. Но, если он уже ушел, то… — Он огорченно передернул плечами. Его вытаращенные, полные тревоги глаза блестели. Он заискивающе посмотрел на мисс Гамилтон, прося поддержки. Ей показалось, что губы мальчика дрожат. — Какая жалость. Уж и не знаю, что мне теперь делать.

— Сожалею, но мистер Шелли ушел сегодня пораньше. У него очень много работы. — Она не стала вдаваться в детали: что это дитя может знать о заботах Рея Шелли? — Боюсь, сегодня с ним встретиться не удастся. У него деловое свидание, которое займет весь вечер. — Шелли должен был встретиться с адвокатом Китти. — Нельзя ли перенести на завтра?

— Я не могу пропускать школу, — смущенно, но с достоинством объяснил паренек. — Мне следовало бы прийти сегодня пораньше, но у меня была тренировка по регби. Я так спешил, надеялся, что, может, застану. — Он явно не успел как следует принять душ. Под левым ухом так и остался ком земли, грязная полоса тянулась через весь левый висок, и зоркие глаза мисс Гамилтон сразу заметили ее. Она хорошо знала мальчишек и мигом поняла, что с этим парнем творится неладное, хотя внешне он выглядел вполне нормально.

— Мы раньше встречались? Я уверена, что знаю тебя.

По лицу Доминика пробежала улыбка, которая тотчас сменилась встревоженной миной.

— Этим летом мы пару раз играли с вашим клубом. Может, вы видели меня на чаепитии. Я немного играю в шары — так, не очень хорошо. Меня зовут Доминик Фелз.

— Фелз? Однофамилец сержанта?

— Он мой отец, — сказал паренек и еще крепче сжал свой портфель, при этом по его лицу пробежала дрожь. — Мне надо поговорить с мистером Шелли об этом расследовании…

— Но ведь твой отец наверняка не одобрил бы…

— Он не знает, — сказал Доминик, сглотнув слюну. — Я действую сам и хочу поделиться с мистером Шелли кое-какими мыслями.

Уж это точно. Доминик дрожал от сдерживаемого возбуждения и при малейшем поощрении был готов дать волю языку. Мисс Гамилтон привыкла внимательно выслушивать, признания мальчишек, иные из которых были совсем не похожи на этого благовоспитанного подростка. Она бросила взгляд на стенные часы. Чарлкот тоже многозначительно поглядывал на них. Он умел ценить свободное время и не собирался проникаться сочувствием к этому занудному парню. Он не желал слушать ни единого слова его речи.

— Может, я сумею помочь? — ласково спросила мисс Гамилтон и, заметив, как Чарлкот красноречиво закатил глаза в безмолвной богохульной мольбе, подавила злобную улыбку. — Зайдем ко мне?

Ключи противно звякнули.

— Все в порядке, Чарлкот, — примирительно проговорила секретарша. — Можете оставить одну наружную дверь открытой. Я запру, вам не обязательно дожидаться нас.

Старик застегнулся на все пуговицы и с достоинством проговорил:

— Запирать двери — моя обязанность, мисс. Но если вам угодно менять заведенные порядки… — Мисс Гамилтон так и подмывало сказать: «Убирайся-ка ты, старый болван, пока я не вывела тебя на чистую воду», — но она смолчала. Когда Чарлкот злился, он понижал температуру батарей или забывал разнести чай. Не надо было принимать его на работу.

— Считайте это приказом, — быстро проговорила секретарша, — и немедленно бегите домой, к миссис Чарлкот. Я позабочусь, чтобы все тут было в порядке. — И, крепче взяв Доминика под руку, она повела его к лестнице. — Давай-ка поднимемся ко мне в кабинет, там поуютнее.

— Вы правда не возражаете? — спросил Доминик, радостно идя за ней. Секретарша чувствовала, что он слегка дрожит. Видимо, не так-то просто будет развеять его тревогу, но, по крайней мере, можно вникнуть в дело и помочь пареньку советом. Мисс Гамилтон привела его в свой кабинет, усадила в кресло, пододвинула стул так, чтобы следить за Домиником, не давая ему возможности избежать ее пытливого взгляда, и села. Впрочем, он и не собирался что-либо утаивать. Его открытый взгляд был серьезен и печален, а когда мисс Гамилтон взяла сигареты, давая ему время прийти в себя, Доминик вскочил, схватил со столика спички и предложил ей огня. Очень по-мужски, если не считать того, что пальцы его так сильно дрожали, что ей пришлось придерживать его руку своей. Мальчик чуть не плакал.

— Садись, детка, — велела она, — и расскажи мне, в чем дело. Что все это значит? Зачем тебе мистер Шелли?

— Видите ли, он стряпчий мисс Норрис, и я решил, что лучше всего обратиться к нему. Кое-что случилось, — сказал Доминик, комкая слова. — Кое-что ужасное. Мне просто необходимо рассказать кому-то, я не знаю, что делать. Полиция искала перчатки. Поиски идут с тех самых пор, как открыли дело, и теперь…

— Перчатки? — тупо переспросила мисс Гамилтон. — Какие перчатки?

— Перчатки убийцы. Говорят, тот, кто убил мистера Армиджера, был в перчатках и, наверное, сильно запачкал их кровью. Они думают, что он их спрятал или выбросил сразу же после убийства. Их ищут повсюду, чтобы завершить следствие. Я их тоже искал, потому что, — он поднял полные отчаяния глаза и посмотрел ей в лицо, — я был совершенно уверен, что это не перчатки мисс Норрис. Я убежден, что она невиновна, и хотел доказать это. И я их нашел, — сдавленным шепотом закончил он.

— Тогда все в порядке, — четко, с выверенными интонациями проговорила мисс Гамилтон. — Ты же этого и добивался, верно? Полагаю, ты передал их отцу, и теперь дело пойдет. Так о чем же ты беспокоишься?

Он поставил портфель на пол. Лишившись этого якоря, руки его вцепились в колени. Лицо Доминика оживилось.

— Нет, я не передал их полиции. Я никому не сказал ни слова. Я не хочу, это невыносимо. Я не знаю, как мне быть. Я-то думал, это будут мужские перчатки, но они оказались женскими. Это перчатки Китти.

Он спрятал лицо в ладонях, голос его сорвался, и Доминик заревел, тщетно стараясь прервать недостойные мужчины всхлипывания. Мисс Гамилтон положила свою сигарету в пепельницу и, взяв Доминика за плечи, встряхнула его, сначала ласково, затем — чуть строже.

— Ну, успокойся, это же глупо. Давай, рассказывай. Где же ты их нашел? Как так получилось, что полиция не смогла, а ты отыскал?

— Я не могу, — выдавил Доминик сквозь слезы. — Не имею права. Просто так вышло. Если я расскажу, вам тоже придется лгать.

— Послушай, я же пытаюсь помочь тебе. Если ты станешь темнить, как же я смогу судить, насколько серьезна вся эта история с перчатками? Может, ты заблуждаешься. Может, это другие перчатки, и ты зря переживаешь.

— Те самые, я знаю. И теперь полиция скажет… что она… — Он старался подавить сотрясавшую его икоту и не мог произнести ничего вразумительного. Расспрашивать было совершенно бесполезно, Доминик был на грани истерики. Мисс Гамилтон удалилась в ванную и вскоре вернулась со стаканом воды, который протянула Доминику движением настолько властным, что отказаться было невозможно. Красный, заплаканный, он выпил воду, и его почти перестало трясти.

— На них кровь, — выдавил он. — Что же мне делать?

Мисс Гамилтон отступила на шаг и в задумчивости уставилась на мальчугана, который тер глаза костяшками пальцев.

— Именно это ты хотел спросить у мистера Шелли?

Он жалобно кивнул.

— Он ее стряпчий, и… и я подумал, может, мне лучше отдать их ему. Я надеялся, что он возьмет на себя ответственность, потому что я… я…

— Ты мог бы их уничтожить, — осторожно проговорила мисс Гамилтон, — если уж на то пошло. Сожги их и забудь.

— Нет, не могу! Как же так? Разве вы не видите, в каком я положении? Ведь мой отец… Это просто ужасно! Он же мне до-ве-ря-ет! — Доминик снова едва не расплакался, но совладал с собой. — Это же Китти!

Безнадежно влюбленные шестнадцатилетние мальчики — зрелище жалкое, а Доминик в его положении и впрямь нуждался в сочувствии. Он не сможет долго влачить это бремя. Рано или поздно все выплывет наружу, и это станет ударом для его отца. Кто-то должен избавить мальчишку от этого гнета.

— Послушай меня, Доминик, — твердо сказала женщина. — Ты совершенно уверен, что Китти не убивала мистера Армиджера?

И где только Китти подцепила такого невероятного поклонника, и как это они так быстро перешли на приятельское обращение по имени? Впрочем, у Китти всегда были очень странные привязанности.

— Тогда, — продолжала она, — имей мужество отстаивать свои убеждения. Не говори ни слова мистеру Шелли. Он юрист, было бы нечестно свалить ответственность именно на него. Ты можешь отдать эти перчатки мне. Я не юрист и могу иметь собственное частное мнение.

Доминик вытаращил на нее глаза и захлопал длинными ресницами.

— Законно это или противозаконно, — убежденно сказала она, — но мне не по душе мысль, что Китти упрячут на всю жизнь в тюрьму по моей милости, даже если она и впрямь, защищаясь, убила бесстыжего и бесцеремонного старика. Я, как и ты, далеко не уверена, что она убийца. Я возьму на себя ответственность. Давай считать, что это я нашла перчатки.

— О, правда? — радостно воскликнул Доминик. — У меня прямо гора с плеч.

— Тебе даже не обязательно знать, что я с ними сделаю. Отдай их мне и забудь о своей находке.

— О, я был бы вам так благодарен! Они не здесь, потому что я пришел сюда прямо из школы и не мог таскать их с собой весь день — это рискованно. А вдруг кто-то из любопытных одноклассников стащил бы их у меня? Но сегодня я приеду в Комербурн еще раз, на музыку. Тогда и привезу, ладно?

— Да, конечно. Правда, часть вечера я должна провести в клубе. Где живет твоя учительница музыки?

Доминик дал ей адрес. Он вновь обретал уверенность и спокойствие. Учительница проживала на Хедингтон-Гроув, в небольшом тупичке рядом с Брук-стрит, на самой окраине города.

— Я ухожу от нее в девять, чтобы успеть на комерфордский автобус в девять двадцать.

— Сегодня об автобусе можешь не беспокоиться, — добродушно молвила мисс Гамилтон. — Я закончу свои дела в клубе, подберу тебя на углу Брук-стрит и отвезу домой. Буду там в девять. Договорились?

— Чудесно, если, конечно, это вас не очень затруднит. Вы так добры. — Он еще раз протер глаза, поспешно и стыдливо, и нервно провел пальцами по волосам. — Вы уж простите, что я был таким ослом. Я и правда не знал, что мне делать.

— Теперь полегчало?

— Еще как. Огромное вам спасибо!

— Ладно, а сейчас беги вон туда и умойся. Потом отправляйся домой и постарайся не волноваться. Но больше никому ни слова, — предупредила она, — а то мы с тобой попадем в переплет.

— Я никому не скажу! — пылко пообещал он.

Она проводила его до тихого вестибюля, потом — на темную улицу и, погасив свет, заперла дверь. Паренек снова обрел почву под ногами и решил щегольнуть мужской галантностью, чтобы как-то загладить свой недавний срыв. Он услужливо распахивал перед дамой двери и сопровождал ее до самой стоянки, где ждал большой старый «райли».

— Тебя куда-нибудь подбросить? Я могла бы отвезти тебя на автобусную остановку, если ты собираешься домой.

— Большое спасибо, вы очень добры, но у меня велик. Я оставил его у ворот.

Тем не менее, Доминик проводил ее до машины, галантно придержал дверцу и осторожно закрыл ее, когда женщина уселась за руль. Он стоял рядом до тех пор, пока она не выудила из «бардачка» черные лайковые перчатки. Надев их, мисс Гамилтон запустила двигатель. Доминик отступил, освобождая место для разворота, и с застенчивой улыбкой помахал рукой вслед отъезжавшей машине.

Когда она скрылась из виду, он вдруг ощутил, какой холодный сегодня ветер, и бросился к велосипеду. Налегая на педали, Доминик покатил к центру города.

 

Глава XIV

В четверг вечером профессор Брэндон Лукас по пути в школу изящных искусств, куда он шел скорее по обязанности, нежели по желанию, сделал один из своих непредсказуемых крюков и заглянул к Лесли и Джин Армиджерам. Этот визит можно было считать запланированным, поскольку профессор принес с собой записи, касающиеся «Радостной женщины», но он не хотел признаваться в этом даже самому себе. Как бы там ни было, посещение Лесли позволит ему оправдаться перед школьным начальством за опоздание. К тому же в колледже плохо кормят, а в Комербурне есть очень приличный маленький ресторанчик.

Слишком близорукий, чтобы прочесть надпись на звонке Лесли, и слишком своенравный, чтобы думать о таких мелочах, он потревожил тишину вечерней улицы дробным стуком дверного молотка, и миссис Харкнесс была вынуждена открыть ему дверь. Профессор произвел на хозяйку столь неизгладимое впечатление, что ее мнение о Лесли разом стало на порядок выше, чем было прежде.

Лукас поднялся наверх и застал Лесли моющим посуду в раковине на лестничной площадке. Он уловил запах кофе, весело бурлящего в серебряной посудине, и восторженно воскликнул, выказывая изысканность манер: «О, я как раз вовремя! В „Крылатом коне“ дивная стряпня, но кофе — хуже некуда!» Сообщив таким образом, что потчевать его не нужно, профессор устроился в кресле и заверил хозяев, что и развлекать его тоже нет необходимости.

— Собственно говоря, я еду в Художественное училище, и долго мне засиживаться нельзя. Я заглянул, только чтобы сообщить о ходе дела. Вы, мой мальчик, нашли мне очень интересную работу.

Лесли вошел в комнату, расправляя рукава рубашки, и достал рюмки и заветную бутылочку коньяка, привезенную Барни Уилсоном из Франции, где он проводил свой летний отпуск. Джин, как фокусница, извлекла откуда-то стеклянное блюдо, о существовании которого Лесли и не знал, и наполнила его дорогим шоколадным печеньем. Лесли подумал было, что такой богатый светский лев, как Лукас, достоин лучшего угощения, но, увидев, как охотно и часто тянется к печенью его рука, успокоился. К тому же Джин надела блузку цвета меда, которая оттеняла ее иссиня-черные волосы, а коже придавала свежесть утренней росы.

— Итак, картина чего-то стоит? — спросил Лесли. — Меня так и подмывало заняться ее изучением, но я боялся к ней прикоснуться.

— У вас возникли какие-нибудь идеи?

— Весьма неопределенные. Но тут есть о чем подумать. О дате написания, например, и о стиле, в котором она выполнена.

— Вы показывали ее кому-нибудь еще?

— Местному торговцу. Он выдвинул теорию, что первоначально это был портрет, написанный местным художником восемнадцатого века по имени Котсуорт.

— Чушь собачья! — прокаркал Лукас с лающим смешком, и его эспаньолка дернулась к потолку, словно дротик.

— Не столько чушь, сколько хитрость. Я говорю так, потому что потом он предложил мне шестьсот.

— Вот как, надо же! И вы отказались. Молодец! Стало быть, вы, наверное, все-таки сообразили, что здесь работал не жалкий маляр Котсуорт. Конечно, сообразили. Заметьте, рыночная ценность, возможно, не очень велика. Я не уверен, стоит ли это открытие больших денег именно сейчас. Но сальдо может оказаться весьма внушительным, если учесть все связанные с делом обстоятельства.

Лесли с испугом обнаружил, что его руки дрожат от волнения. Он не стал смотреть на Джин: она, чего доброго, подумает еще, что муж наслаждается торжеством над ней, ведь профессор поддержал его точку зрения.

— Когда, по-вашему, была написана эта картина? — оживился Лукас. Он не поддразнивал молодых людей, но предлагал им что-то вроде игры «угадай-ка».

Ладно, решил Лесли, если уж на то пошло, подыграю и с умным видом скажу, что от меня требуется.

— До тысяча четырехсотого года.

В его устах это прозвучало очень самоуверенно. Но слово — не воробей. Лесли дерзко выпятил подбородок, изображая из себя храбреца, не желающего уклоняться от прямого ответа.

— Мне показалось, что поза натурщицы — в духе тех времен. Или руки, без суставов, длинные изогнутые пальцы без фаланг. А платье! Если убрать более поздние слои, думаю, мы увидим нечто вроде плиссированной драпировки, которой в пятнадцатом веке уже не было.

— А стиль? Вы говорили, у вас есть идеи.

Лесли вздохнул и рискнул взглянуть на Джин.

Ее округлившиеся глаза изумленно смотрели на него. Лесли не понял, то ли жена гордится им, то ли дивится его нахальству и предвкушает неминуемый провал.

— Думаю, это картина из здешних мест, — осторожно проговорил он. — Мне кажется, она тут уже не одно столетие. Рядом с местом, где ее впервые повесили. Она никогда не была вывеской пивной. Единственное, что выходит за рамки традиции, это смех…

— Вот-вот, — согласился Лукас, пытливо глядя на молодого человека, — смех. Пусть это вас не озадачивает. Смех присущ любой традиции. Это печать индивидуальности, признак таланта. Такого не предугадаешь и не скопируешь. Полет вдохновения просто поражает. Но продолжайте. За рамки каких традиций выходит этот смех? Вы еще не добрались до сути.

Поражаясь собственной изобретательности, Лесли сказал:

— Это овальное включение, похожее на брошь, вот что заставило меня призадуматься. В своей первоначальной форме оно было чем-то вроде рентгеновского снимка метафизического мира. Не правда ли?

— Это вы мне скажите.

— Значит, так и было. Это образ ребенка, которого она носила. Это Мадонна Благовещения или Явления Архангела Гавриила… еще перед родами, во всяком случае…

— Мадонна «Магнификата». Похоже, вы справились с делом и без помощи специалиста, мой мальчик.

— Раньше я даже думать об этом не осмеливался, — с нервным смешком признался Лесли. — Вы же намекнули, что я могу делать самые смелые предположения, иначе я бы не отважился даже теперь. Вы в самом деле хотите сказать, что такое произведение искусства с четырнадцатого века валялось где-то на пыльных чердаках и висело на ветру над входом в харчевню?

— Скорее, со второй половины шестнадцатого. Вы, конечно, знаете, что дом, с которого снята эта доска, когда-то был фермой монастыря в Чарноке? И что его последний настоятель ушел на покой после Диссолюции?

— Один мой друг раскопал что-то такое в архивах, но прежде я, увы, ничего об этом не знал.

— Не знали? Забавно. Я тоже не знал, но, кажется, это правда. В этой доске меня поразило сходство с одним из фрагментов росписи чарнокской приходской церкви. Я не знаю, знакомы ли вы с пастором. Ученый старичок, хорошо разбирается в средневековом искусстве. Его конек — стекло, но он знает и местных иллюстраторов древних рукописей, и художников-декораторов, и очень много лет занимался поисками произведений искусства, исчезнувших из Чарнока во время Диссолюции. Нынешняя приходская церковь — жалкие остатки старой монастырской, и те реликвии, которые ему удалось найти, пастор вернул на прежнее место. Голова ангела со свитком — единственная деталь украшения алтаря. Возможно, из часовни Богоматери. Больше у него ничего нет.

— И по-вашему, мы нашли Богоматерь? — спросил Лесли, который был слишком возбужден, чтобы сохранять серьезность.

— Очень может быть. Я заходил к пастору. У него есть записи, свидетельствующие о том, что часть убранства выбросили после ухода последнего настоятеля. По мнению пастора, ангел со свитком — это ангел «Магнификата». У пастора есть свидетельства того времени, а также более поздние упоминания о картине, которые позволяют нам составить о ней довольно подробное представление. И, должен сказать, есть все основания надеяться, что ваша доска — это Пресвятая Дева из того же алтарного убранства. Имя живописца не известно, найдены другие его работы, включая иллюстрации в древних рукописях. В одной из них есть картинка, очень напоминающая вашу Мадонну.

— Там тоже улыбка? — тихо спросила Джин.

— Да. Доказательства настолько сильные, что я не предвижу больших трудностей в установлении подлинности вашего фрагмента. Пастор видел его. Если я объявил его подлинным после известных колебаний, то пастор не сомневается вовсе. Он воссоздал образ Мадонны из разных фрагментов, и получилась картина, имеющая бесспорное сходство с вашей. Потом он сделал еще один эскиз с панели в ее сегодняшнем виде и со своих более ранних источников, чтобы показать, что должно получиться после реставрации.

Он бросил свой раскрытый портфель на стол и, достав из него стопку бумаг, с довольным видом разложил их перед Лесли.

— Я принес вам его записи и рисунки, чтобы вы могли изучать их на досуге, если пожелаете. А вот его последний эскиз. Это она. Такая, какой была, и какой еще будет.

Эскиз был совсем маленький, меньше четвертушки листа бумаги. Лесли придвинулся поближе, чтобы рассмотреть его. «Радостная женщина» лишилась своей кружевной косынки, штопорообразных локонов и оборочек на манжетах. Она стояла во всей своей изысканной древнеанглийской простоте. На плечи ее была наброшена синяя мантия поверх сорочки шафранового цвета, а волосы были зачесаны назад и убраны под белое покрывало. Она откинулась назад, чтобы уравновесить носимое ею бремя, и обхватила себя слабыми, как лилии, руками. На ее скрещенных ладонях стояло символическое изображение еще не рожденного сына. Она смотрела на небо и смеялась от радости. Казалось, в мире не существует никого, кроме нее. Совершенная в своем одиночестве, она сама воплощала в себе все мироздание.

Лесли облизал губы и задал вопрос, который просто не мог быть уместным сейчас. Но ему необходимо было получить ответ.

— Как вы думаете, сколько дадут за эту картину? Разумеется, если мы не ошибаемся?

— Как повезет. Но это работа уважаемого мастера, и вполне вероятно, она уникальна. Надо еще учитывать вкусы местных антикваров. Думаю, не меньше семи-восьми тысяч фунтов.

Завороженные, притихшие, Джин и Лесли стояли, слегка соприкоснувшись рукавами, и видели мысленным взором все те блага, которые сулила им судьба.

— А пастор? Его можно рассматривать как потенциального покупателя? Эта картина очень нужна ему, если он так уверен…

— Да уж точно, он бы отдал за нее все что угодно. Увидев ее, он лишился сна и потерял аппетит. Но он уже обратился за дотацией в двадцать тысяч на содержание своей бедной разваливающейся церквушки и не может выделить деньги на покупку Мадонны.

— Даже когда надо водворить ее на место, — добавил Лесли. Он отодвинулся от Джин, чтобы заглянуть ей в лицо, но она отвернулась и разглядывала рисунок. Лесли подумалось, что она, наверное, не догадывается о том, что руки ее сложены точно так же, как у Девы Марии на картине.

— Даже когда надо водворить ее на место. Но найдутся и другие покупатели. Если вы дождетесь того дня, когда о картине заговорят, то сможете получить вдвое больше предполагаемого. — Профессор Лукас закрыл свой портфель и отодвинулся от стола. Парень, видимо, нуждается в деньгах, подумал он, и нечего пенять на него за сладостное предвкушение.

— Я не смогу заплатить за реставрацию, — проговорил Лесли, и голос его слегка дрожал от избытка чувств, потому что он уже принял решение. — Готова ли ваша лаборатория взять это на себя, если я верну эту вещь Чарнокской церкви?

Лукас встрепенулся, вытаращил глаза и медленно поднялся на ноги.

— Милый мой, вы понимаете, что говорите?

Да, он понимал и должен был заявить об этом твердо, чтобы отрезать себе пути к отступлению. Горло свело от страха. Лесли боялся смотреть на Джин, зная, что она никогда не поймет и не простит его. Но Лесли должен был так поступить, чтобы и дальше жить в ладу со своей совестью.

— Она ведь не моя, — пояснил он. — Она просто случайно попала ко мне после массы малоприятных перипетий, и мне это не по душе. Она должна вернуться на свое законное место. И не потому, что это место — церковь, — почти сердито добавил он, опасаясь, что его поймут превратно. — Я думал бы так же, будь это светская живопись. Она создана для определенного места и определенной цели, и я хотел бы, чтобы она туда вернулась. Правда, получилось бы неловко, если бы я вернул ее пастору, а он не нашел бы денег на реставрацию.

— Если вы не шутите, этот вопрос не должен вас беспокоить. Я, разумеется, охотно взялся бы за это дело в нашей мастерской. Ей-богу, мне очень не хотелось бы отдавать картину кому-то другому. Но все же, мой мальчик, посвятите выходные дни раздумьям, — бодро посоветовал профессор, хлопнув Лесли по плечу. — Я оставлю все это у вас.

— Я уже принял решение, но, конечно, с радостью прочту ваши материалы. Не думайте, что я рисуюсь, — осторожно сказал Лесли, — хотя, вероятно, и в этом не было бы ничего плохого. Но предположим, что я принял чрезвычайно выгодное предложение, и картина уплыла в Америку или ушла в чью-нибудь частную коллекцию здесь. Тогда от нее не будет никакой пользы, и я чувствовал бы себя подлецом. Нет, я хочу, чтобы она вернулась восвояси, а если мне не могут заплатить за нее, что ж, так тому и быть. Впрочем, мне кажется, что они и не обязаны платить. Там, куда она отправится, ее увидят все, кто захочет. И такой, какой они и должны ее видеть. Вот тогда я, наверное, и впрямь почувствую, что она моя. А сейчас я этого не ощущаю.

— Я вовсе не пытаюсь вас отговорить, мой мальчик, и вам нет нужды стараться меня переспорить. Просто я не хочу, чтобы вы пороли горячку, а потом жалели об этом. Вы как следует все обдумайте, а потом поступайте так, как сочтете нужным. Позвоните мне через несколько дней, хорошо? И встретимся снова, возможно, в галерее, если у вас найдется время. А теперь мне нужно идти. — Он сунул свой отощавший портфель под мышку. — Доброй ночи, миссис Армиджер! Спасибо вам за кофе, он был превосходным.

Джин стряхнула оцепенение и попрощалась с гостем. Когда Лесли, проводив его вниз, вернулся в комнату, она стояла у стола, на бледном ее лице застыло выражение недоумения. Она внимательно разглядывала рисунок пастора.

Лесли тихонько прикрыл за собой дверь, ожидая, что Джин заговорит или хотя бы взглянет на него. Когда она не сделала ни того, ни другого, он растерялся. Лесли не знал, что сказать, он боялся показаться ей жалким или, наоборот, воинственным. Джин, казалось, не чувствовала терзавшего Лесли напряжения. Она была погружена в глубокое раздумье.

— Я не мог поступить иначе, — беспомощно проговорил он, сознавая, что оправдывается.

Она вздрогнула и, подняв голову, посмотрела на него темными, большими, ничего не выражавшими глазами потрясенной женщины.

— Она же была моей, — резко, исступленно выпалил он. — Я мог делать с ней все, что хочу.

— Я знаю, — мягко сказала она, и где-то в глубине ее пустых глаз затеплилась тусклая улыбка.

— Наверное, я тебя разочаровал. Мне очень жаль. Но она не принесла бы мне радости, если бы я…

Вяло взмахнув рукой, Джин бросилась к нему.

— Замолчи, дурак! — воскликнула она. — Я готова тебе голову оторвать!

Джин схватила его за плечи, словно намеревалась привести свою угрозу в исполнение, но потом обвила мужа руками, уткнулась носом ему в грудь и приглушенно зашептала прямо в сердце:

— Я люблю тебя. Я люблю тебя.

Он ничего не понимал, он был в полной растерянности. Ему никогда не осмыслить этого неожиданного поступка, как не осмыслить всех своих прошлых ошибок. Быть может, он отнесет реакцию Джин на счет знаменитой женской логики? Быть может, именно так женщины воспринимают мужскую твердость? Может быть, теперь возьмет ее в ежовые рукавицы? Ну да теперь это уже не имеет значения, потому что он поверил в жену. «Я люблю тебя», — еще раз повторила она. Он машинально и осторожно обнял Джин, словно она могла разбиться и поранить ему пальцы, но почувствовал прикосновение ее округлого теплого живота и затрепетал, недоумевая и обретая надежду.

— Ты уж извини, Джин, — забормотал он, барахтаясь в сбивающих с толку потоках нежности, испуга и радости. — Как-нибудь обойдемся и без этих денег. Я знаю, ты считаешь меня безответственным, но я ничего не мог поделать, я не чувствовал, что она моя. О, Джин, не плачь!

Она подняла голову. Нет, она не плакала, она смеялась, смеялась от чистой радости. Она смотрела на мужа и была очень похожа на женщину, изображенную на рисунке пастора.

— Ох, да помолчи же ты, дурачок, — снова попросила она. — Ты просто невозможен!

И поцеловала его, потому что это было приятно, а еще потому, что поцелуй помешал бы ему говорить глупости. Не имело смысла пытаться выразить словами пережитое ею откровение, внезапное понимание того, как они на самом деле богаты, все трое, включая их будущего ребенка. Подумаешь, какие-то там мелкие трудности. Да при таком богатстве это — сущий пустяк. Разве могла она испытывать что-то, кроме жалости, к старому Альфреду Армиджеру, который имел так много и не мог поделиться с другими? Ей ли бояться лишений и разочарований? Ведь ее муж, бедняк, лишенный всяческого достояния, может позволить себе делать такие великолепные подарки.

— Значит, ты не против? — спросил он в изумлении, боясь перевести дух. Впрочем, Лесли не ждал ответа. Не все ли равно, понимает ли он, каким образом произошло это внезапное и полное слияние их душ? Бесполезно спрашивать Джин, как ему удалось вернуть ее. Случилось чудо, вот и все. Неловкость и натянутость исчезли. Они умолкли и обнялись, полные благодарности друг к другу.

Услышав тихий стук в дверь, они очнулись. Легкое чопорное тук-тук означало, что пришла миссис Харкнесс и, как обычно, с претензиями. Лесли неохотно оторвался от жены, снова быстро привлек ее к себе и пошел открывать дверь.

Вопреки обыкновению миссис Харкнесс не была ни скованна, ни настроена враждебно. Она все еще пребывала под целительным впечатлением от профессора Лукаса.

— Недавно приходил юноша, мистер Армиджер, и принес вам вот это письмо. Он просил передать его сразу же, но ваш посетитель был еще здесь, и я не захотела вас беспокоить.

— Юноша? Какой юноша? — переспросил Лесли, сразу же вспомнив о Доминике. Хотя и не понимал, с чего бы вдруг тому приносить записку на ночь глядя и почему он сам не поднялся наверх, чтобы передать письмо лично.

— Это сын миссис Мур с нашей улицы. Я решила, что не будет большой беды, если я вручу вам письмо через четверть часа.

— Я тоже так думаю. Спасибо, миссис Харкнесс.

Он закрыл дверь, хмурясь и в беспричинной тревоге глядя на конверт.

Сын миссис Мур был ровесником и школьным товарищем Доминика, возможно, одноклассником. При нужде Доминик вполне мог использовать его в качестве посыльного. Да, но что это за нужда?

— Что это? — спросила Джин, пытливо заглядывая ему в лицо.

— Не знаю. А ну-ка, посмотрим. — Он вскрыл конверт и начал читать. Ощущение тепла и умиротворенности растаяло, едва Лесли пробежал глазами первые строки.

«Уважаемый мистер Армиджер,

Я попросил Мика Мура принести Вам письмо ровно в половине девятого, потому что в девять часов мне понадобится Ваша помощь. Дело важное, но я не решился сообщить о нем раньше, чем за полчаса до указанного времени. Узнав все загодя, мой отец помешал бы мне. Но если сообщить ему в должное время, он как раз успеет на место и будет свидетелем. Надеюсь, он даст мне возможность довести дело до конца. Я боюсь звонить домой сам, поскольку к телефону может подойти мама, а я не хочу ее пугать. Нельзя, чтобы она что-то знала. Поэтому я решил, что лучше всего будет послать Вам записку.

Я хочу, чтобы Вы сделали следующее. Свяжитесь с моим отцом и скажите ему, пусть полиция будет на углу Хедингтон-Гроув и Брук-стрит в 9 часов. Там будет ждать машина, чтобы забрать меня и отвезти домой в Комерфорд. Полицейские должны непременно последовать за ней, это очень важно.

Я немного поторопил события, но полицейские должны увидеть все своими глазами, иначе мои старания пойдут насмарку, и Китти не будет никакой пользы.

Если со мной что-то случится, постарайтесь помочь Китти. Мне все равно, лишь бы с ней все было в порядке.

Спасибо.

Доминик Фелз».

— Что за черт! — недоуменно проговорил Лесли. — Шутит он, что ли?

— Нет, уж какие тут шутки, когда дело касается Китти. Он на полном серьезе, Лесли, — проговорила Джин, схватив его за руку. — Он напуган! Что он такое сделал?

— Бог его знает! Что-нибудь сумасбродное. Сунул свой любопытный нос… О боже! — в ужасе выдохнул Лесли, когда взгляд его упал на наручные часы. Он выскочил за дверь и с грохотом помчался вниз по лестнице. До девяти оставалось одиннадцать минут. Выбора не было: приходилось принимать писанину Доминика всерьез.

Он слышал стук каблучков жены, бегущей следом. В дверях он повернулся и крикнул ей, чтобы она оставалась дома. Он обо всем позаботится и скоро вернется. Но Джин бросилась за ним к телефонной будке, на бегу застегивая пальто.

Казалось, на поиски номера Джорджа Фелза ушло сто лет и еще столько же — на ожидание ответа. Разумеется, трубку сняла Банти. Лесли не мог говорить с ней, памятуя о нежелании Доминика пугать мать. Нет, ничего срочного. Если мистера Фелза нет дома, можно подождать. Ничего страшного, он перезвонит. Лесли повесил трубку и набрал другой номер.

— Полицейский участок Комербурна? Внимание, это очень срочно. Пожалуйста, немедленно сделайте то, о чем я вас попрошу, а уж потом я вам все объясню. Звоню вам по делу Армиджера. Я Лесли Армиджер, и мне не до шуток. Если мистер Фелз у себя, позовите его. Ну, нет, и ладно. Тогда выслушайте меня…

— Я пригоню фургон Барни, — прошептала Джип ему на ухо и, выскочив из будки, побежала по улице, дробно стуча каблучками.

— Угол Брук-стрит и Хедингтон-Гроув, девять часов, — настойчиво повторял Лесли. — Мы поедем им навстречу отсюда, а вы уже постарайтесь быть у них в тылу.

Когда он повесил трубку, было без двух минут девять.

 

Глава XV

В который раз за вечер Доминик фальшивил. Злясь на себя, он ловко переиграл, исправив свою ошибку, и виновато признался:

— Извините! Ну и напортачил. Может, хватит на сегодня?

— Пожалуй, — согласилась его учительница, мисс Клегхорн, — но твои родители платят мне за часы, мой мальчик, и ты свой час отыграешь как миленький, даже если заставишь меня лезть на стену. Я уж подумываю, не взять ли мне старую добрую линейку из слоновой кости, чтобы шлепать тебя по пальцам всякий раз, когда ты терзаешь мои бедные нервы.

Доминик извлек из фортепиано звук, похожий на издевательский смех, и скорчил учительнице рожицу. Учительница была толстушкой лет шестидесяти с небольшим, живой, как терьер, и прекрасно ладила со своим учеником. Если бы не это, Доминик и вовсе не видел бы смысла ходить к ней по четвергам. Банти вечно твердила, что умение играть хотя бы на одном музыкальном инструменте входит в бесценную сокровищницу достоинств молодого человека, и постоянно тыкала его упрямым носом в клавиши. И Доминик совершал этот еженедельный подвиг, хотя в глубине души не исключал, что мать, возможно, права, и это умение, чего доброго, еще пригодится ему.

— Линейка из слоновой кости! — фыркнул Доминик. — А я не верю, что она у вас есть. И еще меньше верю в то, что вы били ею кого-нибудь по рукам.

— Эй, поосторожнее! А то ведь никогда не поздно начать, и линейке не обязательно быть из слоновой кости. Ладно, за дело. Все равно не отвертишься. Давай-ка еще разок, и, ради бога, сосредоточься на том, что делаешь.

Он старался как мог, но беда была в том, что разум Доминика витал в совсем других сферах. Стиснув зубы, он снова старательно отыграл этюд, но мысли его опережали ход времени. Мальчик прикидывал, какие могут сложиться обстоятельства и есть ли в его распоряжении средства, чтобы справиться с положением. Особенно беспокоило его то, что действовать предстояло на основе одних лишь догадок и на любом этапе ничего не стоило дать маху. Но теперь уже поздно идти на попятный, а значит, нет смысла и трусить.

— И как же ты думаешь научиться хорошо играть, если не упражняешься? — продолжила учительница. — И не умасливай меня этими замысловатыми переборами. Убери руки с клавиатуры и слушай, когда я говорю с тобой.

Он покорно убрал руки и сидел, сложив их на коленях, пока она его пробирала.

До девяти оставалось еще несколько минут, но Доминику не хотелось приходить ни минутой раньше. Если Лесли выполнил его просьбу, полиция уже должна вести наблюдение за углом улицы. Появиться там сейчас означало раньше времени засветиться, и тогда разъяренный отец тут же потребует от него объяснений и погубит все, чего он добился с таким трудом. Даже самые благоразумные отцы ведут себя очень странно, когда дело касается ущемления их авторитета, а детям грозит опасность. А в том, что опасность, которую он накликал на свою голову, совершенно реальна, Доминик нисколько не сомневался. Тут-то и была собака зарыта. Если ему ничто не угрожает, значит, он безнадежно сбился с пути, и тогда, при всей его хитрости и изобретательности, он ничего не докажет, и Китти останется за решеткой. Нет, нельзя убегать от опасности, надо следить за ее приближением, сидеть подобно загипнотизированному удавом кролику и ждать, пока в него не вцепятся зубы. А если начать дергаться, то, скорее всего, ничего так и не удастся доказать. Дай бог, чтобы взрослые подоспели вовремя. Теперь он, Доминик, всего лишь наживка, приманка для хищника.

— Ты какой-то задумчивый сегодня, — сказала мисс Клегхорн, ухватив его за каштановые волосы и встряхнув. — Даже не слышишь, что я предлагаю тебе какао и печенье. Сама не понимаю, чего я хлопочу, когда ты заслуживаешь только одного — чтобы тебя без ужина отправили спать. Что с тобой? В школе дела плохи или еще что-нибудь?

Школа! У них только одно на уме. Если тебе шестнадцать, значит, тебя непременно должна беспокоить школа, и ничего больше.

— Нет, со мной все в порядке, ей-богу. Просто день такой, не могу ни на чем сосредоточиться. К следующему разу все наверстаю.

— Уж постарайся! Вот держи. Выпей все, а то на улице холодно, и ты еще, чего доброго, околеешь, пока будешь ждать этот старый автобус. Я всегда говорила, что эта автобусная станция — самое продуваемое место в городе.

Доминик тянул какао до девяти часов. Лучше уж опоздать на пару минут, потому что она вполне может задержаться в клубе.

— Скажу маме, что, по вашему мнению, я делаю большие успехи, — нахально заявил он, надевая пальто. — Хорошо?

— Можешь сказать ей, что, по моему мнению, тебя следует отшлепать, и она могла бы оказать нам такую услугу. Ну, будь осторожен на улице. На дороге ледяная пленка. Только октябрь, а уже морозы, вот чудеса!

— Доброй ночи! — крикнул Доминик от калитки.

— Доброй ночи, Доминик! — учительница медленно, почти неохотно закрыла за ним дверь. Что это нынче с мальчишкой? — подумала она с раздражением. Наверняка у него что-то на уме. Надо бы поговорить с его матерью. Она включила телевизор, села и вскоре забыла о Доминике Фелзе.

Он дошел до конца улицы, стараясь не замедлять шаг, но не очень преуспевая в этом. О Господи, помоги мне держаться непринужденно! Я не должен ошибиться, иначе не стоило и затевать это дело. Смелее! Раз уж взялся, покажи, на что ты способен. И не забывай о Китти! Он вспомнил о ней, и внезапно ему стало тепло, нервное напряжение ослабло, и на душе полегчало. Да что такое опасность, в конце-то концов? Ты ведь освобождаешь от опасности Китти. То, что сейчас случится, ей не повредит, наоборот, может принести свободу. Доминик приободрился. Все будет хорошо. Когда придет час, он не струсит, не увильнет.

Разумеется, он допускал, что она может передумать и не приехать на встречу. Но она приехала. Приближаясь к углу тихой холодной улицы, он увидел окутанный сумерками длинный лоснящийся «райли», вальяжно расположившийся у бордюра, острого и сверкающего, будто стилет. Секретарша с улыбкой распахнула дверцу. Прежде он никогда не замечал, как тиха и пустынна эта часть города поздним вечером. Вокруг не было ни души, лишь одинокая машина проехала мимо по середине широкой мостовой. Когда она скрылась из виду, наступило безмолвие. В студеной тишине шаги Доминика звучали неестественно громко. Под ногами холодно поблескивал иней, над головой равнодушно мерцали звезды.

— Привет, Доминик, — бросила мисс Гамилтон, убирая с переднего сиденья груду вещей — шарф, сумочку, стопку клубных объявлений и большой фонарик, тут же закатившийся в какой-то угол.

— Привет, мисс Гамилтон! Я вам так благодарен. Я и правда вам не в тягость? Ведь я могу и на автобусе.

— Не глупи, — спокойно сказала она. — Садись в машину. Ехать каких-то четверть часа. Сейчас слишком холодно, чтобы дожидаться автобуса. — Она потянулась через Доминика и нажала кнопку на дверной ручке. — Изрядно поизносилась. Надо бы заменить ручку. Приходится запирать, а то она может открыться, особенно на повороте. А поскольку у меня иногда бывают довольно резвые пассажиры, это чревато неприятностями.

— Сегодня у вас никого, — заметил Доминик, посмотрев на заднее сиденье.

— Только что высадила двоих. Клуб все еще заседает, но я не могу торчать там весь вечер. — Она откинулась на спинку сиденья и посмотрела на мальчика со снисходительной улыбкой.

— Ну как, принес? — вкрадчиво спросила она. — Или, может, передумал и отдал отцу? Не волнуйся, я не буду тебя за это винить, я все пойму.

— Я их принес.

— Тогда давай. Я их спрячу, и ты сможешь забыть обо всем этом деле. Никто не напомнит тебе о нем, я-то уж точно. Ты никому не говорил?

— Нет, никому.

— Очень хорошо. И не говори. Отныне и впредь тебе не надо волноваться. Если Китти невиновна, она выкрутится. А мы с тобой уверены, что так оно и есть, правильно?

— Да, конечно, — он извлек из сумки мягкий неряшливый сверток, из которого торчал уголок полиэтиленового пакета. В свете уличных фонарей сквозь грязный пластик можно было разглядеть мягкую черную лайку. Доминик вручил сверток мисс Гамилтон, доверчиво глядя ей в лицо своими большими глазами, и вздохнул с огромным облегчением, словно с его плеч свалилась гора.

Она лишь на миг опустила глаза на сверток, потом наклонилась, чтобы открыть «бардачок», и засунула перчатки в самый дальний угол.

— Не бойся, — сказала она, перехватив его тревожный взгляд, — я о них не забуду. Они в надежных руках. Сделай, как я сказала, выкини это из головы. Больше тебе ни видеть их, ни думать о них не нужно. И вообще, больше о них ни слова — ни сейчас, ни впредь. Дело закрыто, и все. Понял?

Доминик кивнул и, помолчав, чуть слышно проговорил:

— Спасибо.

Мисс Гамилтон запустила мотор. Мимо них в сторону города почти неслышно промчался мотоцикл, и вскоре его негромкий самодовольный треск стих вдали. Одинокий пожилой мужчина, возвращавшийся от почтового ящика, свернул в переулок. В холодном темном безлюдном мире жили только тревожные ожидания и призрачное эхо, не имевшее подлинных голосов. Доминик знал, что не должен оглядываться, хотя его так и подмывало повернуть голову и окинуть взглядом улицу. Он напрягал слух в надежде уловить звук запускаемого мотора, замерзшего и ленивого, но ничего не слышал. А оглядываться нельзя: ведь, с точки зрения мисс Гамилтон, он ничего не подозревающий дурачок, простофиля, не сообщивший об их встрече ни одной живой душе. На чем же сосредоточиться? Ну конечно, на машине! Тем более что она заслуживала толику пылкого внимания. Да и взрослые думают, что шестнадцатилетние непременно должны интересоваться «тачками».

— Какого года выпуска ваша машина? — полюбопытствовал он, наблюдая за умелой водительницей, и даже испытал чувство блаженства, когда старый «райли» мягко и плавно тронулся с места. — Это правда очень старая марка? Антиквариат?

— Не совсем. Не хватает нескольких лет. — Отвечая на его вопросы, секретарша улыбалась сдержанной, снисходительной улыбкой взрослой женщины, внимательной к детям, даже готовой снизойти до того, чтобы разделить их интересы, но где-то в глубине души завидующей детской способности к безоглядному увлечению, уже давно не доступному ей самой. Именно такой улыбки и можно было ожидать от нее в сложившихся обстоятельствах. Увы, улыбка эта ни о чем не говорила. А ведь ему и нужно-то было всего лишь два-три ясных намека. И он понял бы, верно ли сделал свой выбор. Но ее глаза не заблестели, морщины не сделались резче. Впрочем, сейчас уже не до этого.

— Вы лихо водите, — заметил он, и это прозвучало искренне.

— Спасибо на добром слове, стараюсь, — ответила она.

Дорога сделалась уже, деревья остались позади. Садовые ограды сменились живыми изгородями вокруг полей. Доминику хотелось податься вправо и заглянуть в зеркало заднего обзора, но делать этого было нельзя.

— Мы поедем вдоль реки, — объявила мисс Гамилтон. — Так короче. Ты, небось, еще и не начинал учиться вождению, а?

— Это довольно сложно. Мне ведь еще нельзя выезжать на дорогу, а на аллее у дома не разгонишься, там всего несколько ярдов. У нас в школе хотели устроить курсы, земли-то много, но пока ничего не вышло.

— Это отличная идея, — уверенно сказала она. — В школе вам бы не составило труда научиться управлять машиной. Сейчас это важный элемент общего образования.

— Но мне кажется, что они слишком боятся за свои цветочные клумбы и прочее имущество. Знаете, как школа гордится своими розами?

Надо же, с удивлением думал он, оказывается, можно говорить о таких отвлеченных вещах, даже когда в горле пересохло от недавнего напряжения, а сердце так и стучит. Доминик покосился на мисс Гамилтон и увидел в свете последних уличных фонарей ее резкие суровые черты, легкую улыбку, лоснящиеся черные волосы. Потом они свернули на темную дорогу под деревьями, и в свете фар замелькали призрачные стволы, тонкие, будто струны арф. Где-то справа, за стеной деревьев, слышался шепот реки, стынущей в холодном мерцании звезд. Летом тут стояли бы несколько машин, приютивших возлюбленных, целиком ушедших в свои переживания. Среди деревьев прогуливались бы парочки, на травке у реки валялись бы отдыхающие. Но это летом, а не теперь. Сейчас им теплее в задних рядах кинотеатров, в прокуренных кабинках кафе. А сюда никого не заманишь, и без влюбленных дорога эта пустынна и тиха.

Это произойдет здесь, решил он, где-то на этом отрезке пути, когда до опушки леса останется примерно пол мили. Он судорожно ухватился за жесткие ребра сиденья, чувствуя, как вспотели ладони. Доминик вовсе не был уверен, что сможет пойти до конца. И дело не в страхе. Как вести себя под пулями? Как избежать удара, если нет укрытия? Он пошевелил пальцами и, почувствовав боль, испугался. Неужели он так крепко вцепился в сиденье? Силы есть, и он вполне может постоять за себя, но надо подгадать так, чтобы были свидетели. Они должны увидеть, что против него замышлялось недоброе, одного его слова будет недостаточно. А если они не едут сзади, если они не успели, то случившееся с ним, возможно, все-таки послужит доказательством невиновности Китти, а ее уж никак не обвинишь в тех смертях, которые могут постичь людей сегодня вечером.

Мисс Гамилтон протянула левую руку и, открыв «бардачок», выудила пачку сигарет. Она замедлила ход и правила едва ползущей машиной одной рукой. Заученным движением она вытряхнула из пачки сигарету и полезла в карман в поисках зажигалки, но не нашла ее.

— Ох, да она же у меня в сумочке, — спохватилась мисс Гамилтон, останавливая машину. — Может, ты достанешь ее мне, Доминик?

Он оглянулся на захламленное заднее сиденье. Сумочка завалилась в угол вместе с фонариком. Старая машина была просторной, между передним и задним сиденьями оставалось много места. Доминику пришлось влезть на сиденье с ногами и податься далеко вперед. Он проделал это с ужасным предчувствием неизбежного, потому что мысленно уже много раз переживал это страшное мгновение. Все его естество бунтовало, тело сопротивлялось, словно зверек в ловушке, но Доминик пересилил себя и повернулся затылком к секретарше. О боже, хоть бы поскорее! Мне не выдержать, сейчас обернусь… Нет, нельзя! О Китти! Может быть, ты даже никогда не узнаешь…

От удара потемнело в глазах, Доминика швырнуло на спинку сиденья, от боли и ужаса перехватило дыхание. А потом он провалился в какой-то пустой колодец, где не было ничего, даже тревоги и мук беспомощной любви.

 

Глава XVI

— Хотелось бы знать, что мы ищем, — сказала Джин, прильнув к ветровому стеклу «бедфорда» Барни Уилсона и напрягая глаза. — Мы даже не знаем, какая это машина и чья она. Это может быть и такси. Мы не знаем ровным счетом ничего.

— Только не такси, — убежденно заявил Лесли. — Парень что-то подстроил, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки. Похоже, он вызвал кого-то на поединок.

— Мы даже не знаем, по этой ли дороге они поедут. Тут есть еще и шоссе.

— В любом случае полиция прочешет обе. Больше тут ничего не придумаешь. Я не могу раздвоиться и потому еду только по одной, менее оживленной. Эй, там впереди фары. А ну-ка, смотри в оба.

От приближающихся фар, свет которых то и дело застили деревья, их отделяли два-три поворота извилистого шоссе, но расстояние быстро сокращалось. Плавный вираж, и снопы света описали дугу. Еще поворот, и вот лучи уже бьют в глаза на коротком прямом участке. Лесли намного сбавил скорость и занял середину дороги, стремясь ослепить встречного водителя и заставить его ехать помедленнее. Тот заблаговременно выключил дальний свет и теперь принялся гневно мигать фарами, но ничего не добился и опять мстительно врубил свет на полную катушку, чтобы проучить наглеца за безобразное поведение. Лесли прищурился, стараясь сфокусировать глаза на ветровом стекле встречной машины, и различил какое-то лицо, то ли мужское, то ли женское. Наверное, на освещенной дороге определить это было бы легче.

Негодующе завыл гудок. Лесли воскликнул: «О Господи!» и подал свой фургон немного вбок, давая дорогу длинному лимузину. Хороший водитель, мелькнула мысль, с характером, едет уверенно и целеустремленно.

— Нет там никакого мальчишки, — успела проговорить Джин и тут же ахнула, ухватившись за приборную доску, поскольку Лесли резко затормозил. — Лесли! Что ты делаешь?

Впрочем, это было ясно и так, и Лесли не стал тратить сил на объяснения. Он съехал на обочину под деревьями и крутанул баранку, разворачивая фургон.

— Эй, ты что-то заметил? Его же там не было.

— Неизвестно, — бросил Лесли и дал задний ход. Он держался с совершенно не свойственной ему прежде самоуверенностью. — Разве ты не узнала эту машину? Пробуксовав по траве, они вылетели на шоссе и помчались следом за исчезающими в темноте задними фонарями. — Это же машина Гамми! Совпадение? Вряд ли. Слава Богу, что я так хорошо знаю эту машину — я ее распознаю и в темноте, по звуку клаксона. А вот Гамми этот фургон не знает. Она видела меня в разных тачках, но только не в этой.

Джин прильнула к нему, мелко дрожа.

— Лесли, ну допустим даже, что это ее машина. А что, если его там нет? А вдруг что-то уже случилось? — Она не стала говорить, что совершенно немыслимо заподозрить мисс Гамилтон в преступлении и насилии, ибо теперь уже не было ничего немыслимого, все правила, условности и табу полетели к чертям. — Разве она не могла выбросить его на дорогу?

Да, об этом он как-то и не подумал. Лесли содрогнулся, но не сводил глаз с удалявшихся огней и по-прежнему давил на педаль.

— За нами должна ехать полицейская машина.

— Да, но на дороге так темно. Это черное покрытие…

— Она сворачивает! — возбужденно воскликнул Лесли и вдавил педаль в пол. Если Гамми невиновна и просто едет по своим делам, зачем ей сворачивать вправо? Там ничего нет, кроме глухой аллеи для влюбленных, упирающейся в берег реки. Это даже и не аллея, а всего лишь гужевая тропа в лесу. Когда-то там были ворота с пятью перекладинами. Ворота уж больше года не закрывались, они заросли травой и висели на одной петле. Еще со времен давних летних пикников Лесли довольно хорошо знал это местечко. Там у реки — широкая полоса травы, по которой машины доезжают до самой воды. Но что там делать одинокой женщине холодным октябрьским вечером?

Лесли въехал на эту дорогу и остановился.

— Здесь ты вылезешь и дождешься полицейской машины.

— Ну уж нет, — испуганно ответила она, цепляясь за руку мужа. — Я иду с тобой.

— Вылезай! Кто-то должен встретить полицию. Их же еще не видно. Господи, Джин, не тяни время.

Она резко убрала руку и выбралась из машины. Въезжая под сень деревьев, Лесли видел, как она смотрит ему вслед огромными округлившимися глазами. Лицо Джин сделалось бледным. Ей не хотелось отпускать Лесли одного. Убийства и погони были так далеки от их обыденной жизни. Да и кто мог поручиться, что обойдется без револьверов? Но выйдет ли из них хорошая команда, если они уже сейчас начинают тянуть в разные стороны? Джин проводила глазами фургон, враскачку ехавший по глубоким колеям, и, дрожа от холода, послушно принялась наблюдать за шоссе. Итак, Лесли принял решение, и сразу же стало ясно, кто в семье главный.

Ехать по промерзшей колее было трудно, фургон швыряло из стороны в сторону. Лесли больше не видел задних фонарей «райли», не слышал шума его мотора. Он крепко держал руль и со всей возможной быстротой продвигался вперед, к голому берегу реки, озаренному призрачным светом звезд. Деревья поредели, Лесли снизил скорость, выключил фары в надежде остаться незамеченным и медленно подкатил к опушке леса.

«Райли» стоял на низкой террасе, покрытой травой и инеем, носом к берегу, готовый отправиться в обратный путь. Обе дверцы были распахнуты, будто распростертые надкрылья жука, собирающегося взлететь. Мисс Гамилтон волоком тащила что-то к воде — что-то тяжелое и неподатливое. Женщина и ее ноша напоминали какое-то покалеченное животное на фоне белесой водной глади, неподвижной и тускло блестящей, но вместе с тем живой и трепещущей, будто серебристая лента.

Пока Лесли съезжал вниз по неровной земле под деревьями, голова работала четко, и он знал, что надо делать. Перекрыть путь к отступлению, поставив фургон поперек дороги. Но от этого плана пришлось отказаться, потому что времени было в обрез. Мисс Гамилтон была уже у самой воды, а Лесли знал, что течение тут очень быстрое, да и вода, должно быть, очень холодная. Поэтому он, не мудрствуя лукаво, заорал во всю глотку, включил дальний свет и, вдавив педаль в пол, направил машину прямо на мисс Гамилтон. Черт с ней, пусть убегает, лишь бы сейчас же отпустила парня.

Машина съехала с дороги и забилась, будто выброшенный на берег дельфин, несясь по кочкам и выбоинам поросшего травой берега. Раскачиваясь, подпрыгивая и ныряя, фургон с ревом катил по траве. Лесли увидел, как секретарша, напуганная шумом и светом, съежилась и на мгновение выпустила свою ношу. Потом вскинула голову и дикими глазами уставилась на фургон. Лицо ее в свете фар казалось твердым и гладким, словно из мрамора, рот был разинут, полные страха и гнева глаза вылезли из орбит. Во взгляде еще чувствовалась былая властность, и Лесли вряд ли решился бы с уверенностью заявить, что секретарша повредилась умом. Она наклонилась и, ухватив юношу под мышки, с неистовой решимостью оторвала его от земли. Спотыкаясь, женщина торопливо поволокла его к реке. Тяжелое, безжизненное тело выскользнуло из ее рук, но она снова вцепилась в него, словно клешнями. Ей не терпелось покончить с делом.

Секретарша сдалась, лишь когда фургон резко свернул и, визжа тормозами, остановился в нескольких футах от нее. Вскрикнув, она оттолкнула тело юноши и, будто гончая, ринулась к своей машине. Волосы ее растрепались и оттеняли бледность лица. Лесли выпрыгнул из фургона и попытался схватить женщину за руку, но потерпел неудачу и решил заняться гораздо более важным делом. Он бросился к бесчувственному Доминику.

Ей почти удалось привести свой замысел в исполнение. Еще несколько секунд, и парень был бы в реке. Голова его и одна рука свесились с травянистого склона, и безжизненные пальцы застыли над самой поверхностью воды. Лесли опустился на колени и, оттащив Доминика от реки, перевернул его навзничь. Лицо мальчика, обрамленное растрепанными каштановыми волосами, посерело и осунулось, глаза были закрыты. Чуть разомкнув губы, он мелко и часто дышал. И то слава Богу. Лесли быстро ощупал его, подхватил на руки и начал осторожно подниматься, но в этот миг взревел мотор «райли».

Он совсем забыл, что она до сих пор владела смертельным оружием. Женщина все еще хотела разделаться с ними. Она могла развернуться и сбить их машиной. Теперь-то ей все равно, скольких людей отправить на тот свет. Лучи фар скользнули по фургону, ослепили Лесли, и «райли» ринулся на него. Шатаясь под тяжестью Доминика, он неуклюже бросился наутек. Добежать до деревьев он, конечно, не успевал и потому кинулся к фургону, надеясь укрыться за ним. Вряд ли секретарша будет таранить фургон. Не станет же она разбивать «райли», лишая себя единственного средства передвижения.

Споткнувшись о кочку, Лесли растянулся у заднего колеса «бедфорда». «Райли» пронесся всего в нескольких дюймах от его дрыгающихся ног, Лесли даже услышал хруст мерзлой травы. Машина промчалась мимо. Лесли всхлипнул от облегчения и расслабился. Йотом сполз с Доминика и распластался на земле. Его тошнило от страха.

Шум мотора стихал, «райли» враскачку удалялся к шоссе, где стояла Джин. Преодолев слабость, Лесли вскочил на ноги, пробежал несколько шагов и остановился. Бессмысленно: через две минуты «райли» будет на шоссе. Он сложил ладони рупором и заорал так, что с деревьев посыпался иней:

— Джин! Берегись! Убегай!

Он был совсем не уверен в том, что она не сделает какую-нибудь глупость. Лесли достаточно хорошо знал Джин. Она скорее умрет, чем уступит.

Петляя на извилистом шоссе, сияя фарами, из Комербурна мчались две полицейские машины.

Джин стояла посреди шоссе и неистово махала руками, когда вдруг услышала надрывный рев «райли», пробиравшегося по проселочной дороге. Приглушенный расстоянием надрывный вопль Лесли заставил ее вздрогнуть. Она бросилась на обочину и напряженно вгляделась в черный туннель, образованный кронами деревьев. Нет, это не фургон. Что там у них случилось? Где Лесли? Что он делает? Ни в коем случае нельзя упускать эту Гамилтон. Джин подбежала к расшатанным воротам и, подставив плечо под верхнюю перекладину, подняла их и прижала к прочному столбу. На воротах еще сохранился толстый деревянный засов, и Джин с грохотом задвинула его, а сама забилась под живую изгородь и наблюдала, как «райли» во весь опор мчится к препятствию.

Перекладины разлетелись, один из столбов покосился от удара. Трава и щепки со свистом брызнули во все стороны. «Райли» не хватило скорости, чтобы сразу же сбить барьер, машина буксовала, тщетно стараясь снести разломанные ворота. Дребезжало треснувшее лобовое стекло, одна фара оторвалась и отлетела прочь, мотор заглох. Джин сжалась в комочек и даже заткнула уши от страха.

В конце концов она опасливо выбралась из кустов и заметила приближающийся фургон, он враскачку поднимался по склону, приближаясь к затихшему «райли». Джин разглядела растрепанные волосы Лесли, его встревоженное лицо и безвольно покачивающуюся голову Доминика на старом коврике Барни Уилсона. Обе полицейские машины стали у обочины, из них проворно выскочили пятеро в штатском и тут же овладели положением. Двое приблизились к разбитой машине, двое других принялись разбирать сломанные ворота, а пятый — это был Джордж Фелз — направился к «бедфорду». Он влез в кабину, сел рядом с сыном и, положив его болтающуюся голову на руку, осторожно ощупал ее.

Доминик очнулся, сразу же ощутил страх и боль и почувствовал, что его, как ребенка, держат на руках, и чьи-то пальцы нежно поглаживают ему голову, изгоняя из нее дикую боль, пульсировавшую, подобно ударам отбойного молотка. Доминик с благодарностью приник к этой руке и поспешил зажмуриться, чтобы подавить слезы.

— Мамочка, голова болит! — ворчливо промычал он и услышал в ответ нежный голос отца:

— Да, старичок, я знаю. Лежи тихо, мы что-нибудь придумаем, скоро пройдет.

От удивления он резко открыл глаза, чтобы убедиться, что это не сон, но тут же снова закрыл их, потому что даже ничтожное усилие причиняло сильную боль. Доминик все-таки успел увидеть нависшее над ним лицо, и у него не осталось никаких сомнений: это был отец. Что ж, если он воспринимает окружающее, значит, дела не так уж плохи.

Доминик парил где-то за порогом сознания, но все равно вспомнил о единственно важном для него сейчас деле.

— Это не Китти, — невнятно промямлил он, но отец все понял. — Теперь ты знаешь, да?

— Да, Дом, теперь мы знаем. Все в порядке, все отлично, ты просто отдыхай. — Он уже погружался в оцепенение, из-под прикрытых век на руку Джорджа медленно скатывались слезинки. Вдруг какой-то кошмарный шум вырвал его из забытья, и Доминик встрепенулся. Кто-то громко и злобно хохотал, грубо, истошно, с подвыванием.

Он вытаращил глаза, натянутые нервы его затрепетали. Он посмотрел в окно, увидел Лесли и Джин на фоне широченных плеч Дакетта, а чуть дальше — какое-то дикое существо в разорванном черном костюме. На щеке зиял порез, длинные черные волосы упали на лицо. Окровавленная Менада бессильно потрясала скованными руками, а ее искаженные яростью уста выплевывали яд, уже давно отравивший душу этой женщины.

— Да, это я, я убила его. Мне плевать, пусть все знают. Думаете, вы меня напугали своими обвинениями? Я убила его неумышленно, так что и не надейтесь повесить меня за это. Я знаю законы. Он отнял у меня двадцать лет жизни! — хрипло кричала она. — Уж сколько раз я могла бы выйти замуж, но нет, я все надеялась на него! Двадцать лет служила ему подстилкой, терпела, ждала, когда эта старая кошелка, его жена, околеет…

Доминик задрожал в объятиях отца и начал всхлипывать. Он ничего не мог поделать, подавить слезы не удавалось. Мисс Гамилтон разом утратила все достоинство, всю свою холодную корректность. Это было невыносимо. Доминик спрятал лицо в складках отцовского пальто и заныл, как ребенок, но это не помогло заглушить крики секретарши.

— … а потом все ждала, уже после ее смерти. И никакой награды. Ничего не добилась в жизни, только ждала и ждала своего часа. И что же я от жизни получила? А потом вдруг звонит мне она, эта дура, кричит, умоляет, чтобы я ей помогла — это я-то! — и ноет, что, мол, он задумал жениться на ней! А что же тогда получала я, я, которая отдала ему столько лет своей жизни? Ничего, никаких прав — только все ту же рутину: днем — печатай ему на машинке, ночью, если он того пожелает, принимай его в своей постели. А вожжи-то в руках у нее, у нее! Да, я убила его, — выкрикнула она и поперхнулась. — Но ему и этого мало. О, если бы он был в сознании, если бы чувствовал каждый удар, каждый удар! Будь моя воля, я бы убила его десять раз за то, что он сделал со мной!

 

Глава XVII

Доминик не помнил, как его везли в фургоне. Джордж заботливо держал сына на руках, а Лесли ехал с такой осторожностью, как впоследствии рассказывала Джин, будто вел карету скорой помощи, полную рожениц. Врач заявил, что у мальчика легкое сотрясение мозга. Ничего страшного, память восстановится. Его уложили в постель и напоили каким-то зельем, от которого прошла боль, а с нею исчезло и все окружающее. «С ним все в порядке, — заверил врач. — Завтра подержим его на легком успокоительном, и к вечеру он у нас будет огурчик».

Ночью он один раз проснулся, отбиваясь от кого-то, возбужденно что-то крича. Банти принесла ему попить, и он жадно проглотил воду, спросил, что случилось, и снова уснул у нее на руках. Перед рассветом он начал бурно всхлипывать во сне, но, смочив горячий лоб сына водой, лаская и увещевая его, Банти постепенно добилась того, что приступ прошел. Наутро Доминик проснулся голодный, с ясной головой и пожелал поговорить с отцом.

— Только вечером, — твердо сказала Банти. — А сейчас он занят, хлопочет об освобождении мисс Норрис. Ты ведь об этом беспокоился, да? Пусть это тебя не волнует, не нервничай, все в порядке.

— Ох, мама! — с легкой обидой упрекнул ее Доминик. — Ты так спокойна. — Ты на меня не очень сердишься, а?

— Ну, ты же знаешь, — дружелюбно сказала Банти, вынимая градусник, подтвердивший, что температура у него нормальная, — так, немножко.

— Только немножко? Мам, послушай, я перерасходовал свои средства. Эти перчатки стоили двадцать три одиннадцать. Вот уж не знал, что они такие дорогие. Как насчет обращения с требованием о возмещении убытков?

— Что ж, ладно, сыщик не должен тратиться при исполнении своих обязанностей, — успокоила его мать, заметив, что бодрость и веселье Доминика слишком нарочиты. — Странно, что ты не пошел в лавку к Хейвордам. Они бы записали покупку на мой счет.

— Ах ты, черт! — смущенно воскликнул Доминик. — Вот не сообразил!

К вечеру ему разрешили разговаривать без ограничений. Позже с него, возможно, снимут показания, а пока надо дождаться отца и рассказать все ему.

— Как там, все в порядке? — спросил Доминик, даже не подождав, пока Джордж подвинет стул к кровати. — Китти освободили? — Он не мог справиться с дрожью в голосе, когда произносил ее имя.

— Да, освободили, все в порядке. — Джордж больше ничего не добавил. Остальное расскажет она сама. Доминик прекрасно понимал, что сделал для нее. Да и Джордж не собирался умалять славу сына. — Тебе больше не надо беспокоиться, дружок. Ты своего добился. Как твоя голова?

— Побаливает. И трудно поворачивать шею. Но в общем-то все ничего. Чем это она меня ударила?

— Ты не поверишь: резиновым кастетом, начиненным свинцовой дробью. Любимое оружие юных стиляг-хулиганов.

— Не может быть! — Доминик разинул рот от удивления. — Где она могла достать такую штуку?

— Неужели не догадываешься? У мальчишки из своего же клуба. Отобрала у него несколько недель назад, да еще отчитала за незаконное ношение оружия. — Жаль, что Альфреду Армиджеру уже не оценить этой иронии. Ну, и что же навело тебя на ее след?

— В общем-то, это заслуга Джин. Я подумал, что все причастные к этому делу лица знали мистера Армиджера много лет, и меня удивило, почему это вдруг одному из них в тот вечер стало невмоготу его выносить. И я решил, что настоящим мотивом должно быть нечто важное, полностью меняющее жизнь этого человека. Поэтому, когда мы узнали о том, что Китти звонила кому-то, вероятно, будущему убийце, я понял, что мотив следует искать в этом телефонном разговоре. Тогда я выстроил потрясающее дело против мистера Шелли и решил проверить версию на Лесли и Джин. Но Джин сказала: нет, так быть не могло. Она сказала, что Китти обратилась бы не к мужчине, а к женщине. Она сказала, — Доминик придал своему голосу твердости, чтобы со всей присущей мужчине авторитетностью воспользоваться лексиконом взрослых, — что Китти недавно испытала нечто вроде острого чувства негодования, когда этот старый негодяй стал предлагать ей свою любовь, даже не любовь, а просто хладнокровную сделку. И, понимаешь, дело усугублялось тем, что… — Он повернулся и уставился в стену. Ему трудно было сказать такое даже теперь. Все усугублялось тем, что Китти еще любила Лесли, и наглое предложение его отца выйти за него замуж наверняка потрясло ее. — В общем, Джин сказала, что в подобных обстоятельствах она сама обратилась бы за помощью к женщине. — Он был рад тому, что голос его не подвел — ведь он еще не совсем оправился и, если не следил за собой, легко срывался на крик.

— Понимаю, — молвил Джордж, вспомнив, как ночью Банти теми же фразами переориентировала его и пустила по следу той же добычи. — Стало быть, ты подумал о женщине, которая была постарше, хорошо ей знакомой и бывшей тем вечером рядом.

— Да. И я подумал, что же Китти могла такого сказать, отчего ей вдруг захотелось убить мистера Армиджера. И начал копать. — Да, именно здесь можно было что-то найти. Мальчишки мало что упускают из виду; даже достойный презрения слушок — и тот аккуратно регистрируется их пытливым умом. — Готов спорить, — продолжал Доминик, — что Китти даже не знала, что там болтают о нем и мисс Гамилтон, такой уж она человек. Она далека от подобных вещей. Если б ей рассказали что-нибудь эдакое, она пропустила бы это мимо ушей. Она просто не слышит того, что ее не интересует.

Джордж не был склонен следовать за сыном в заповедные глубины сознания Китти. Там не было постоянного места ни для одного из них.

— Итак, поскольку мы не могли отыскать перчаток, ты решил по-крупному сблефовать и притвориться, что нашел их. Как же ты взялся за это дело?

Доминик выложил все, радуясь возможности скинуть с себя этот груз. Теперь, в этой знакомой, спокойной домашней обстановке было нелегко воссоздать ощущение страха, но порой его охватывала дрожь.

— Я отправился туда, когда узнал, что старина Шелли уже ушел, и сделал вид, будто хочу поговорить с ним о деле, по которому ведется следствие. Как только она клюнула на это и предложила рассказать все ей, у меня появилась уверенность в своей правоте. И, когда я сообщил ей, что нашел перчатки и что они женские, и поделился желанием скрыть от следствия вещественное доказательство, я уверился еще больше, потому что она сразу же предложила отдать ей перчатки и обещала позаботиться о них. Иными словами, уничтожить. Ни с того ни с сего люди обычно так не рискуют, особенно ради какого-то парня, которого едва знают. Верно? Если, конечно, у них нет на это весьма основательной причины. Она попыталась узнать у меня, где я их нашел и как они выглядят, чтобы убедиться, есть ли у нее основания бояться. Но я разыграл истерическую сценку, и она не могла добиться от меня ничего вразумительного. Ты понимаешь, она не могла позволить себе ни малейшего риска. Поэтому и сказала, чтобы я отдал их ей. И, если бы я тогда это сделал, уж и не знаю, что бы она предприняла: я давно чувствовал, что она считает меня не меньшей угрозой, чем эти перчатки, и хочет отделаться и от них, и от меня. Я разыгрывал из себя довольно эмоциональную личность и уверен, что она думала так: этот дурачок обязательно проболтается, придет день, и он все растреплет своему отцу. Мне кажется, она хотела бы что-то сотворить со мной прямо там, в кабинете. Все ушли, и она могла бы отвезти меня куда-нибудь подальше и выбросить. Но я сказал, что перчаток у меня с собой нет, и обещал принести их ей вечером, когда приду на урок музыки. Ты бы только видел, как она на это клюнула! Ведь никто не знал, что мы собирались встретиться, и, если бы я исчез, никто бы ее не заподозрил. Она сказала, что после клуба будет ждать меня в конце улицы. И настойчиво внушала мне, что я не должен никому говорить ни слова. Вот тогда-то я уверился окончательно. Это она в тот вечер избавилась от окровавленных перчаток где-то возле амбара, это она убила мистера Армиджера. Зачем еще ей подстраивать мне такую западню?

— А почему, — мягко спросил Джордж, — ты не пришел ко мне и все не рассказал? Зачем тебе понадобилось разбираться с таким опасным делом в одиночку? Разве ты не мог довериться мне? — Он спохватился, заметив, что допустил ошибку, позволив себе нотку упрека. — Хорошо, я знаю, знаю! — поспешно поправился он. — Доказательств не было, и ты чувствовал, что должен найти их. Но разве обязательно было для этого использовать себя в качестве живца?

— Видишь ли, зайдя так далеко, я уже не мог остановиться. А если бы я рассказал тебе, ты бы не дал мне продолжать. Тебе пришлось бы вмешаться. Я мог провернуть это дело, но ты не мог позволить мне так поступить. Ты не винишь меня?

— Нет. Виню я только себя. Я должен бы вести себя так, чтобы ты больше доверял мне, — ему не следовало так говорить. Доминику сделалось только хуже от этого самобичевания. — Ладно, ничего, — мягко сказал Джордж. — Ты чувствовал, что должен сделать это, и сделал. На том пока и остановимся. Откуда ты знал, какие перчатки нужно ей предъявить? Это, наверное, было нелегко. Окажись они не похожими, она бы с первого взгляда поняла, что ты лжешь.

— Но в таком случае она поняла бы, что я ее подозреваю и пытаюсь расставить для нее сети, верно? И тогда она тоже попыталась бы от меня избавиться. Так что это не имело значения. Но я подстраховался: вижу, что она без перчаток, поэтому провожаю ее до машины, и вижу их у нее в «бардачке» — простенькие, из лайковой кожи, черные и совершенно новенькие, швы почти не засалены. Поэтому я решил, что, скорее всего, она купила пару, очень похожую на ту, которую выбросила, и тогда поехал в город и купил такие же. Я помял их и чуточку состарил, но даже и после этого завернул так, чтобы ей только чуть-чуть было видно. Ну, а все остальное ты знаешь, — Доминик облегченно вздохнул и откинулся на подушки. — Я не мог предположить, что Лесли Армиджер так поздно получит мою записку, а то назначил бы встречу на восемь часов вместо половины девятого.

— Так было бы лучше, — нежно сказал Джордж. — А то они разыскали меня только в начале десятого. Я был на бензоколонке возле ее дома. Когда мы добрались до угла Брук-стрит, ни тебя, ни «райли» там уже не было. Если бы не Лесли…

— А вдруг она откажется от своего признания? Вы сможете добиться обвинения, не имея ее настоящих перчаток?

— О, тут не будет никаких сложностей. В ее машине полно следов крови, она во всех швах водительского сиденья. Гамилтон промыла кожу, но допустила обычную ошибку — пользовалась горячей водой. Да и в нитях кровь всегда остается. Мы обнаружили «молнию» от черной юбки, которая была на ней в тот вечер, и две декоративные металлические пуговицы с передней планки. Они были в печной золе у нее дома. Она, должно быть, думала, что пиджак ее запачкан кровью, и послала его на церковную распродажу подержанных вещей, но мы его нашли. Правый рукав слегка забрызган кровью. Так что обвинение будет. Должно быть, она опускалась возле него на колени, так мне кажется. Как бы там ни было, она сочла необходимым сжечь эту юбку. Неудивительно, что подол платья Китти оказался запачканным кровью в том же месте, где он соприкасался с юбкой Гамми.

Разглядывая одеяло, Доминик вдруг спросил:

— Ты видел ее сегодня?

— Кого, Рут Гамилтон?

— Нет, — отвечал Доминик, внутренне напрягаясь. — Китти. Когда они… Когда ее освободили.

— Да, видел.

— Говорил с ней? Как она выглядела? Она что-нибудь сказала?

— Вид у нее был все еще немного ошарашенный, — ответил Джордж, вспоминая вытаращенные фиолетовые глаза, в которых еще не было веры. — День, другой, и она оправится. Вскрывшаяся правда стала для нее еще одним потрясением, но ничего: когда я ее видел, она уже начала приходить в себя. Говорила, что собирается сделать укладку волос и купить новое платье.

Доминик молчал. Его пальцы теребили край одеяла. На отца он не смотрел.

— Еще она говорила, что хотела бы повидать тебя сегодня вечером, если, конечно, ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы принимать посетителей.

Глаза Доминика загорелись. Он оторвал голову от подушки и сел.

— Нет, правда? Кроме шуток? — Он почувствовал восторг, но одернул себя и решил оставаться спокойным. — Ты, небось, сказал ей, что меня нельзя беспокоить, — предположил он.

— Я сказал ей, что у тебя только шишка на голове. Не думаю, что от одного вида Китти она сразу станет меньше, — Джордж усмехнулся. — Часов в восемь она будет здесь. У тебя четверть часа, чтобы мало-мальски привести себя в порядок.

Доминик позвал Банти и уже начал вставать, но Джордж решительно уложил его снова и принес ему новенький шелковый темно-зеленый халат — подарок к прошлому дню рождения, который был слишком хорош для повседневной носки. Его приберегали для особых случаев.

— Оставайся на месте. Сейчас ты кажешься очень привлекательным. Вот, возьми, поработай над деталями. — Он бросил на постель зеркало и расческу и оставил сына предаваться блаженству.

Он уже закрыл за собой дверь, когда Доминик вдруг окликнул его: «Эй!» Когда Джордж оглянулся, он сказал:

— Кто-то ведь рассказал ей обо мне. О том, что я сделал. Иначе как бы она узнала… зачем бы ей захотелось…

— Неужели рассказали? — удивился Джордж. — Интересно, кто мог это сделать?

Он встретил Банти на лестнице; она спешила на писк своего не оперившегося птенчика. Джордж вдруг почувствовал облегчение и благодарность к ней. Он не стал доискиваться причин, а просто приподнял жену и поцеловал.

Банти отнеслась с большим уважением, чем Джордж, к пылкой и непривычной для нее заботе сына о своей внешности. Она восприняла это без улыбки, так же серьезно, как и сам Доминик. Она принесла ему шелковый шарфик Джорджа и завязала его красивым бантом. Доминик был чересчур возбужден, чтобы обижаться на чрезмерную опеку, тем более что она шла ему впрок. Он даже позволил ей протереть губкой свое лицо и расчесать волосы щеткой.

— Понимаешь, ты не должен слишком ее волновать, — ласково предупредила его Банти, орудуя расческой. — Не забывай, что она много пережила, и ее легко расстроить. Постарайся быть с ней спокойным и вежливым, и все будет хорошо. — Она была вознаграждена, почувствовала, как напряжение отпускает сына; дрожь его улеглась, и Доминик глубоко вздохнул, чтобы вновь обрести душевное равновесие.

Китти пришла ровно в назначенный час. Она стала бледнее, похудела и выглядела хуже, чем во время их последней встречи. На губах ее играла печальная, чуть изумленная улыбка, вернувшаяся к Китти после долгой разлуки. Сердце его наполнилось гордостью. Ее новое одеяние представляло собой костюм из грубого шелка цвета то ли меда, то ли янтаря. Судя по тугому пучку светлых волос, кто-то потратил немало времени и сил. Она села у его постели, вытянув великолепные длинные ноги, и посмотрела сперва на носки своих нелепых хрупких туфелек, затем на Доминика.

Неловкость нависла над ними, как радужный мыльный пузырь. Потом Китти вдруг наморщила нос и улыбнулась ему, и тогда он понял, что все в порядке, что старался не зря. Тень еще не исчезла, не растворилась, улыбка пока казалась не совсем настоящей, но вскоре все будет в порядке. Она улыбнется. Возможно, не ему, но все-таки благодаря ему.

— Что же мне сказать тебе? — начала Китти. — Вот доказательство тому, что доброе дело — само по себе награда. Если бы мне тогда не приспичило сдать кровь, то, может, я никогда и не встретила бы тебя. И где бы я тогда очутилась? Уж точно за решеткой!

— Они бы и без меня разобрались, — скромно сказал Доминик. — Оказывается, папа шел верным путем, только я этого не знал. Такой уж я большой умник. Думал, никто, кроме меня, не сделает дело как следует. — Что бы подумали Джордж и Банти, если бы слышали его сейчас? От льстивых слов Китти ему захотелось упасть на колени и признаться ей во всех своих недостатках, просить прощения за то, что он такой нескладный, и кричать от радости, потому что казался ей гораздо более симпатичным парнем, чем себе самому.

— Я знаю, какой ты, — заявила Китти. — Ты уверен, что чувствуешь себя хорошо? Никаких болей, ничего такого?

— Я совершенно здоров, только мне все равно не позволят вставать до завтра. А ты себя как чувствуешь?

— О, превосходно. В тюрьме я сбросила десять фунтов. — На этот раз ее улыбка была более теплой и ровной. — Как говорится, нет худа без добра. А что, разве я плохо выгляжу?

— Ты выглядишь изумительно, — выпалил Доминик.

— Отлично! Все благодаря тебе! — Она подалась вперед, теребя краешек стеганого одеяла. — Хотела рассказать тебе о своих планах, Доминик. Тебе первому. Насчет всех этих денег. Они мне не нужны. Я бы просто отказалась от них, но, прежде чем сделать это, я должна быть уверена, что они достанутся Лесли. В противном случае мне придется принять их и найти способ передать Лесли и Джин. Я твердо решила, что они их получат, вот только как лучше это устроить? Завтра хочу встретиться с Реем Шелли и поговорить с ним на эту тему.

— Лесли не захочет их брать, — не очень уверенно предположил Доминик, потому что плохо знал Лесли и считал нахальством со своей стороны давать Китти советы.

— Да, я знаю, не захочет. Но, думаю, все-таки возьмет, чтобы не расстраивать меня. — Она едва не сказала «расстраивать меня еще больше». Этот мальчик был так серьезен и обходителен, так чертовски мил, что Китти не хотела заставлять его страдать. — И Джин, я думаю, позволит ему это сделать, по той же причине. А я уезжаю. Если я им понадоблюсь на суде, наверное, придется остаться, пока все не кончится, но после этого я сразу же отчаливаю. Не могу я тут больше жить, Доминик, по крайней мере сейчас.

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Да, — молвил он, стараясь унять стук сердца, которое, казалось, стало слишком большим и не умещалось в груди. — Я могу это понять. По-моему, ты правильно сделаешь, если уедешь.

— Это не из-за того, что я побывала в тюрьме, боюсь смотреть людям в глаза, и все такое, — объяснила она. — Вовсе не из-за этого. Просто мне нужно вырваться отсюда.

— Я знаю, — сказал Доминик.

— Знаешь? Ты действительно знаешь, каково это — любить человека, который даже не замечает тебя?

Он не ответил, потому что к горлу подступил комок, и Доминик начал задыхаться. Но тут, похоже, до Китти дошел смысл сказанных ею слов, и она поняла, что он ответил бы ей, если бы мог это сделать. С тихим, жалобным, нежно-покаянным стоном она соскользнула со стула и опустилась на колени возле его постели, взяла его руки в свои и прижалась к ним щекой. Волосы ее волной растеклись по его коленям.

Доминик утратил дар речи. Он мягко высвободил руку и погладил Китти по голове, потом — по щеке, провел дрожащим пальцем по гладкой брови, нежным мягким губам.

— Найдешь кого нибудь еще, — сказал он тоном умудренного опытом мужчины. — Просто подожди, пока все уляжется. Вот уедешь отсюда, и все переменится. — Он слушал свой собственный голос и поражался: слова, которые должны были казаться ему горькими, звучали медоточиво, вместо ощущения утраты он испытал чувство торжества. — Не стоит сразу селиться где-нибудь. Поезди по белу свету, тогда у тебя будет больше возможностей. Ты встретишь его, вот увидишь.

Она не двигалась, позволяя ему утешать себя и прислушиваясь к голосу, в котором уже начинали проскальзывать низкие зычные мужские нотки. Весь день она гадала, что бы ему принести, но решила, что подарка, способного достойно увенчать его триумф, попросту не существует, а потому в конце концов пришла с пустыми руками. И, сама того не ведая, вручила Доминику искупительный дар своего неприкаянного, одинокого «я», нуждавшегося в ободрении, чтобы пуститься в плавание по новому курсу.

— Знаешь что, — тихонько проговорила она, щекоча губами его ладонь. — Ты совершенно прав. Так я и сделаю.

— Поезжай в Индию, поезжай в Южную Америку, во все эти страны с чудесными названиями. Везде есть люди. Хорошие люди. Тебе только нужно впустить их в свое сердце.

— Нашлись бы даже такие же славные, как ты, — сказала она и улыбнулась ему, поуютнее притулившись щекой к его ладони. Китти не знала, надо ли ей стараться продлить его удовольствие и просить помочь составить план путешествий в дальние страны. В конце концов она решила, что это ни к чему. Она могла сделать для него только одно: подвести черту и навсегда уйти из его жизни, оставив прекрасное воспоминание, которое никогда не будет омрачено. Конечно, он будет переживать, но недолго, и переживания эти принесут ему радость. Не то что мои собственные! — с грустью подумала Китти. Уж как я страдала, день за днем, месяц за месяцем, без конца! Сама виновата, сама виновата! С ним этого не случится, я не допущу.

— Именно так я и сделаю, — сказала она. — И, когда я найду его, ты будешь первым, кто узнает об этом.

Она приподнялась и неуверенной рукой ласково провела по его выстриженному затылку. Доминик едва почувствовал, как ее пальцы касаются повязки. Лицо Китти расплылось перед глазами. Доминик набрал в грудь воздуха и вдруг обнял ее, крепко прижав к сердцу. Он неумело поцеловал ее в шею и губы. Неумело, но вовсе не неуклюже, с порывистой невинной страстью.

Губы его были гладкими, свежими и прохладными, они творили чудеса, даря ей надежду и радость, смех и нежность. Китти не выскальзывала из объятий, ласково поддерживая Доминика, но вот он опомнился и мягко, но решительно отстранил ее. Девушка изящным плавным движением поднялась с колен и отступила на шаг.

— Прощай, Доминик! Спасибо тебе за все! Я тебя никогда не забуду.

Она уже вышла из комнаты, и дверь тихонько закрывалась за нею, когда он негромким, сдавленным от волнения голосом произнес: «Прощай, Китти! Счастливо тебе». Он не обещал помнить ее вечно, но она знала: скорее греки забудут Марафон, чем он забудет ее.

Когда полчаса спустя к нему заглянула Банти, Доминик крепко спал, свернувшись калачиком на подушках. На губах его играла легкая довольная улыбка, как у сытого младенца.

Китти сдержала слово. Спустя девять месяцев, в разгар лета, Доминик увидел возле своего прибора красивую открытку с видом гавани Рио-де-Жанейро. Текст гласил:

«Я нашла его, и ты первый, кто узнал об этом. Его зовут Ричард Бэйнем, он инженер. В сентябре свадьба. Очень счастлива. Да благословит тебя Бог! С приветом Китти».

Доминик озадаченно прочел послание, начертанное совершенно незнакомой рукой. Было утро, он еще толком не проснулся и поэтому не сразу понял, о чем идет речь. Девять месяцев — срок немалый. В конце концов он растерянно пробормотал: «Китти?» И тотчас, уже совсем другим тоном добавил: «Ах, Китти!» Вот и все. Но он не выбросил открытку, а тщательно запрятал в свой бумажник, и больше никто никогда не видел ее. А потом встал из-за стола и отправился по своим делам. Глаза его горели от воспоминаний, и казалось, что Доминик разом сделался на несколько дюймов выше — настоящий мужчина с блестящим будущим и совсем неплохим прошлым.