Лишь маленький бронзовый колокол, зазвонивший к мессе, развеял чары, овладевшие Колумбанусом. Однако трудно было сказать, что юноша проснулся. Он просто открыл глаза, дрожь пробежала по его застывшему телу, затекшие руки вновь обрели подвижность, и он прижал их к груди в молитвенном жесте. Но выражение лица его не изменилось: похоже, он не сознавал, что вокруг его постели собрались встревоженные люди. Словно их там вовсе не было. Единственное, что воспринимал брат Колумбанус, — это звон колокола, призывавшего на молитву. Он потянулся и сел, а затем поднялся с постели и встал на ноги. Лицо его светилось, но оставалось отрешенным, будто он пребывал где-то далеко.

— Он хочет занять свое обычное место среди нас, — проговорил тронутый и восхищенный приор. — Пойдем, и не будем больше тревожить его. Сотворив молитву, он вернется к нам и поведает все, что пережил.

Монахи направились к церкви, и, как и предположил приор, Колумбанус пристроился к ним сзади, на свое привычное место, ибо теперь, когда брат Джон был лишен церковного утешения, он остался самым младшим среди братьев-паломников. Колумбанус скромно проследовал за ними и отстоял службу, по-прежнему пребывая как бы во сне.

Церковь была переполнена до отказа, а еще больше народу столпилось снаружи у дверей. Всю округу облетела весть о том, что в часовне святой Уинифред случилось нечто странное и чудесное, а на мессе вполне можно ждать продолжения.

До самого конца службы состояние брата Колумбануса оставалось неизменным. Но когда приор сделал первый шаг к двери, Колумбанус содрогнулся, вскрикнул и изумленно уставился на окружавшие его знакомые лица. Он улыбнулся, и лицо его ожило. Юноша протянул руку, словно желая задержать приора, и громко сказал:

— Отче мой, что это? Какая благодать снизошла на меня! Как мог я оказаться здесь? Ведь я помню, что находился в другом месте. Из мрака ночи перенесен я в ясный день. Конечно же, это снова тот мир, который я покидал. И хотя он прекрасен, я, недостойный, сподобился увидеть мир иной — более прекрасный. О, если бы я мог тебе обо всем поведать!

Все глаза обратились к нему, каждый стремился не пропустить ни одного слова. Никто не ушел из церкви, и даже те, что оставались снаружи, сгрудились теснее.

— Сын мой, — произнес приор Роберт, в голосе которого звучала доброта и невольное восхищение, — здесь ты среди своих братьев, возносящих молитвы Господу, и тебе нечего бояться и не о чем сожалеть. Ибо ниспосланное тебе видение, безусловно, должно поддержать тебя и дать силы жить в этом несовершенном мире, в надежде на обретение царствия небесного в будущем. Ты остался на ночь вместе с братом Кадфаэлем молиться в часовне святой Уинифред — помнишь ли ты об этом? Но посреди ночи нечто снизошло на тебя, и дух твой на время покинул нас, покинул твое тело, но оно осталось невредимым и покоилось мирно, как у спящего ребенка. Мы принесли тебя сюда, но дух твой отсутствовал среди нас, теперь же он возвратился. Тебе была оказана великая милость.

— О великая святая, она гораздо могущественнее, чем это можно себе представить! — буквально пропел Колумбанус, лицо которого озарилось внутренним светом. — Мне выпало стать глашатаем великого добра и орудием примирения. О отче… отец Хью… братья! Позвольте мне говорить здесь перед вами, ибо то, что мне надлежит сообщить, касается всех нас.

Никто и не стал бы ему запрещать, подумал Кадфаэль, разве приор или священник могут воспротивиться оглашению послания с небес! И Роберт на удивление спокойно отнесся к тому, что авторитет его пошатнулся. То ли он заранее знал, что глас небес возвестит нечто благоприятствующее его планам и способствующее его славе, то ли был искренне взволнован и готов выслушать молодого монаха с открытым сердцем.

— Говори свободно, брат, — промолвил он, — позволь нам разделить твою радость.

— Отче, в полуночный час, стоя на коленях перед алтарем, услышал я сладостный голос, выкликавший мое имя, и поднялся, повинуясь его призыву. Что случилось тогда с моим телом, то мне неведомо — ты сказал, что, когда вы пришли, я лежал, будто во сне. Но мне казалось, что я ступил к алтарю и узрел, как вокруг него нежданно воссиял золотистый свет. Он разгорался все ярче, и вот из облака света явилась дева невиданной красоты. Чудесный дождь из белоснежных лепестков осыпал ее, волосы и одеяние источали божественный аромат. И она милостиво заговорила со мной, поведав, что имя ее Уинифред и явилась она, дабы благословить наше паломничество и даровать свое прощение тем заблудшим, кто из преданности и почтения к ней противился до сих пор нашим намерениям. А затем, о диво, она возложила свою руку на грудь Ризиарта — так, как его дочь просила сделать нас, в знак прощения. Дева милостию Господней даровала ему отпущение грехов, явив такое милосердие и величие, что язык мой не в силах описать это.

— О сын мой! — воскликнул охваченный восторгом приор Роберт, заглушая ропот, растекавшийся по церкви, как круги по воде. — Ты поведал нам о великом чуде, на которое мы и не смели надеяться. Ныне и падший спасен!

— Воистину так! Но, отче, это еще не все! Возложив длань свою на покойного, дева повелела мне объявить ее исполненную милосердия волю всем в Гвитерине — и местным, и пришлым. И воля ее такова: «Когда кости мои извлекут из земли, останется отверзтая могила. Да будет то, что я покидаю, даром моим иному. Пусть будет погребен в ней Ризиарт и упокоится навеки в память о явленном мною знамении» .

— Ну что мне оставалось делать, — промолвила Сионед, — кроме как поблагодарить его за добрую весть о том, что мой отец обрел божественное утешение. И все же это меня возмущает. Может, мне стоило прямо сказать, что у меня и в мыслях не было, что мой отец мог быть лишен благодати, — ведь он был хорошим человеком и никогда не творил зла ближнему. Конечно, любезно со стороны святой Уинифред предложить ему место которое она оставляет, и простить его — да только за что его прощать? И отпущение ему дала — но чего? Могла бы и наградить его, и раз уж занялась этим надо было сказать, что он оправдан, а не прощен.

— И ведь как продумано это небесное послание, — отметил Кадфаэль, — рассчитано на то, чтобы и мы получили то, за чем явились, и Гвитерин успокоился, и была бы повсюду тишь да гладь.

— Еще и на то, — добавила Сионед, — чтобы задобрить меня. Чтобы я отказалась от преследования убийцы и погребла его злодеяние вместе с жертвой. Но этого не будет — я не успокоюсь, пока не узнаю.

— А кроме того, — продолжил Кадфаэль, — и на то, чтобы свет его славы пал и на приора. Хотел бы я знать, в чьей голове зародился этот замысел!

Они разговаривали в кузнице у Бенеда, куда Кадфаэль пришел, чтобы позаимствовать лопату и мотыгу для предстоявших братьям благочестивых трудов. Даже кое-кто из гвитеринцев вызвался участвовать в извлечении святых мощей. Хоть и жаль им было лишиться своей святой, да видно, она сама захотела оставить их, и теперь уже никто не имел желания ей перечить. Пророчества-то сбываются, и лучше уж заслужить ее милость и благословение, чем рисковать нарваться на ее стрелы.

— Сдается мне, что в последнее время на долю Колумбануса выпадает больше славы, чем на долю приора Роберта, — проницательно заметила Сионед, — а тот воспринимает это со смирением и вовсе не пытается поставить его на место. Это заставляет меня думать, что приор, может быть, и ни при чем.

Услышав это, Кадфаэль, помедлив, почесал нос и внимательно посмотрел на девушку:

— Пожалуй, ты права. И уж точно, что вся эта история потянется за нами до Шрусбери, а когда мы с триумфом вернемся в обитель, разнесется по всем окрестным бенедиктинским монастырям. Да, имя Колумбануса будет известно всему ордену — ведь он сподобился Божественной благодати.

— Говорят, что в монастыре честолюбивый человек многого может добиться, — продолжила Сионед, — вероятно, сейчас он закладывает основу для своего восхождения. И первой ступенью будет то, что он сам станет приором, когда Роберт сделается аббатом. А то и сразу станет аббатом, в обход приора. Ведь это его будут прославлять повсюду как человека, которому являются святые, дабы объявить свою волю.

— Возможно, и так, — согласился Кадфаэль. — Правда, похоже, приор Роберт этого еще не понял, но когда вся эта шумиха поутихнет, сообразит. Ведь он решил написать житие святой и завершить его рассказом о нашем паломничестве. И не исключено, что Колумбанус будет упомянут там лишь как некий безымянный брат, случайно избранный святой, для того чтобы передать ее послание приору. Что стоит хронисту занести в рукопись одним именем меньше? Но парень этот, скажу я тебе, происходит из честолюбивого нормандского рода — даже младших отпрысков таких фамилий не станут обряжать в рясу затем, чтобы они всю жизнь копались на грядках.

— Но мы не продвинулись дальше в нашем деле, — с горечью промолвила Сионед.

— Так-то оно так, но мы ведь еще не закончили.

— А по-моему, дело идет к тому, чтобы покончить со всей этой историей и забыть ее ко всеобщему удовлетворению, как будто все уже разрешилось. Однако же это не так! По этой земле ходит человек, который нанес удар в спину моему отцу, а всех нас призывают закрыть на это глаза и радоваться достигнутому примирению. Но я хочу, чтобы этот человек был найден, Энгелард — оправдан, а мой отец — отомщен. И пока я не добьюсь этого, я не буду знать покоя и не дам успокоиться никому. А сейчас скажи, что я должна делать?

— То, что я тебе уже говорил, — ответил Кадфаэль. — Пусть все твои домочадцы и друзья соберутся у часовни, когда будут раскапывать могилу. И сделай так, чтобы Передар непременно был там.

— Я уже послала за ним Аннест, — сказала Сионед. — Ну а потом? Что мне сказать Передару, как поступить с ним?

— Ты носишь на шее серебряный крест. Согласна ты расстаться с ним, если это на один шаг приблизит нас к тому, что ты хочешь знать? — спросил Кадфаэль.

— И с ним, и со всем ценным, что имею. Ты же это знаешь!

— В таком случае, вот что ты должна сделать…

С мотыгами и лопатами в руках, распевая псалмы и молитвы, они поднялись к заросшему кладбищу у часовни, выпололи цветы и выкорчевали ежевику с маленького холмика над могилой святой и с благоговением принялись за работу. Копали по очереди, чтобы каждому выпало участвовать в благочестивом деле. Большинство гвитеринцев, забросив свои дела на полях и подворьях, собрались посмотреть на окончательное завершение спора. Сионед и ее слуги, в траурных одеждах, стояли в толпе гвитеринцев и ждали, когда придет время выносить из часовни тело Ризиарта. По прошествии лет этой похоронной церемонии предстояло стать всего лишь эпизодом из жития святой Уинифред.

Был там и Кэдваллон, и дядюшка Меурис, и Бенед, и все их соседи. И там же, бок о бок со своим отцом, стоял замкнутый и погруженный в мрачное раздумье молодой Передар. Он пришел сюда по просьбе Сионед, но выглядел так, будто хотел оказаться в сотне лиг от этого места. Темные густые брови его были насуплены, как если бы его мучила головная боль. Порой он озирался по сторонам, но взгляд его избегал Сионед. Он стиснул зубы с такой силой, что побледнели губы. Юноша следил за тем, как углублялся темный провал могилы, и вздыхал, тяжко и горестно, словно испытывая невыносимые страдания. Он был совсем не похож на того юнца с самонадеянной улыбкой, которому казалось, что все на свете ему доступно. Уж не дьявола ли узрел Передар?

Земля была мягкой, хоть и сырой, и копать было не трудно. Постепенно работавшие углубились в яму по плечи, а во второй половине дня, когда подошла очередь Кадфаэля, самого низкорослого из братьев, он почти исчез из виду. Пока никто не осмеливался усомниться в том, что они роют там, где надо, но, вероятно, многие недоумевали. Однако у Кадфаэля — Бог весть почему — сомнений не было. Дева была здесь. После своей мученической смерти и чудесного воскрешения она прожила много лет и была аббатисой, но он думал о ней как о набожной юной девушке, романтически подарившей свою целомудренную любовь Всевышнему и бежавшей от домогательств принца Крэдока, как от самого сатаны. И в душе монах сочувствовал как ей, так и охваченному страстью влюбленному, погубившему и тело свое и душу. Молился ли кто-нибудь за него? Ведь он нуждался в молитвах куда больше, чем Уинифред. И, в конце концов, если чьи молитвы и могли пойти ему во спасение, так это молитвы самой Уинифред. А она была валлийкой и могла, вероятно, понять человека и беспристрастно оценить его. Могла бы и замолвить словечко, чтобы воссоздать его истаявшую плоть. Пусть бы он восстал другим человеком, прошедшим через очистительную кару, но человеком. Даже святой, наверное, приятно воспоминание о том, что некогда ее любили.

В рыхлой, влажной почве лопата на что-то наткнулась — то ли на камень, то ли на ком глины. Кадфаэль немедленно прекратил копать, ему показалось, что там находится что-то иссохшее и хрупкое. Он отложил лопату и стал руками разгребать холодную, пахучую и мягкую землю. Под его пальцами появилось нечто тонкое, бледно-серого цвета с крохотными черными точками. Он достал кисть руки — маленькую, почти как у ребенка — и отряхнул налипшую на нее землю. Внизу кучками лежали еще кости, такого же серого цвета. Кадфаэль опасался повредить их — он поднял лопату и выбросил ее из ямы.

— Она здесь, мы нашли ее. Тут надо поосторожней, доверьте это мне.

Все взоры обратились к могиле. Приор Роберт аж затрепетал, едва сдерживая желание спрыгнуть в могилу и откапывать кости, рискуя перепачкать свои белоснежные руки. Сияющий брат Колумбанус возвышался на краю могилы, и его ликующий взор был обращен отнюдь не в глубину, где покоились хрупкие кости святой, а к небесам, откуда обращалась к нему ее душа. И вне всякого сомнения, от него исходило сияние причастности к ее величию, подавлявшее и приора, и остальных братьев в глазах тех, кто наблюдал за этим зрелищем. Брат Колумбанус желал, чтобы его запомнили в этот час, и он своего добился.

Кадфаэль преклонил колени. Может быть, это тоже было своего рода знамение — то, что в этот миг только он стоял на коленях. Он понял, что находится в ногах скелета. Святая пролежала в могиле несколько столетий, но земля хорошо сберегла ее — скелет был цел, или почти цел. Кадфаэль не хотел тревожить ее вообще, и теперь решил, что потревожит настолько мало, насколько удастся. Он осторожно сгребал землю ладонями, пробуя тут и там кончиками пальцев, чтобы расчистить скелет во всю длину, не повредив его. Должно быть, при жизни она была чуть выше среднего роста, стройная и гибкая, как ива. Кадфаэль осторожно разгреб землю вокруг скелета. Обнажился череп, и монах бережно расчистил глазницы, дивясь ее тонким скулам и высокому лбу. Она и после смерти осталась прекрасной. Склонившись, Кадфаэль с грустью смотрел на ее останки.

— Спустите-ка мне сюда льняную простыню, — скомандовал он наконец, — и какие-нибудь веревки, чтобы ее можно было осторожно поднять. Я не хочу вынимать кости по отдельности, надо достать ее из могилы целой, такой же, какой ее сюда положили.

Ему протянули простыню, и Кадфаэль, расстелив ее рядом с хрупким скелетом, заботливо и бережно очистил кости от земли, и не спеша, дюйм за дюймом, сдвинул их на льняной саван. Найденную ранее кисть руки он аккуратно положил на место. Затем он подсунул под простыню длинные льняные бинты, и с их помощью останки осторожно вытащили на свет Божий и положили на траву рядом с могилой.

— Надо смыть с нее землю, — сказал приор, с благоговейным трепетом глядя на трофей, стоивший ему стольких трудов, — а потом запеленать снова.

— Кости высохли, они хрупкие и непрочные, — нетерпеливо возразил Кадфаэль. — Мы забрали ее из валлийской земли, но если не побережемся, она может рассыпаться в прах и вновь смешаться с этой землей. И если мы будем долго держать ее на открытом воздухе и на солнце, кости, того и гляди, раскрошатся в пыль. Куда разумнее, отец приор, спеленать ее как следует, уложить в раку, закрыть как можно плотнее и опечатать, чтобы воздух не проникал. И чем скорее это будет сделано — тем лучше.

Хотя приор терпеть не мог, когда ему указывали, что делать, он все же прислушался к голосу здравого смысла. Вдохновенно распевая псалмы, монахи поспешно вынесли из часовни великолепный ковчег, заново перепеленали тонкие кости и положили их в раку. Мастера, делавшие раку, понимали, как важно, чтобы воздух не попадал внутрь, и поэтому позаботились, чтобы крышка подходила плотно, без малейших зазоров, а все пазы изнутри проложили свинцом.

Прежде чем отнести святые мощи в часовню, чтобы отслужить над ними благодарственную мессу, монахи закрыли крышку, проверили запоры, а по окончании молебна приор для надежности опечатал раку личной печатью. Теперь покоившейся в ковчеге святой предстоял долгий путь в чужую землю, которая возжелала обрести ее покровительство. Все валлийцы, которые смогли попасть в часовню или протолкнуться к дверям, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на церемонию, хранили гробовое молчание. В их глазах ничего нельзя было прочесть, однако то внимание, с которым они следили за каждым движением чужаков, позволяло догадываться, что происходящее гвитеринцев вовсе не радует, хотя никто не осмеливался заявить об этом вслух.

— Сейчас, когда мы выполнили этот священный долг, — объявил отец Хью, чувствовавший одновременно и облегчение, и печаль, — настало время исполнить иной, возложенный на нас самою святой Уинифред. Мы должны с честью погрести Ризиарта, получившего отпущение всех грехов, в могиле, которую святая оставила ему в наследство. И пусть всяк внемлющий поразится тому, сколь велика милость, оказанная этому достойному мужу.

В этих словах священник постарался, насколько хватило решимости, воздать должное Ризиарту и тем заслужил молчаливое одобрение своих прихожан.

Отпевание было недолгим, и как только оно закончилось, шестеро самых старых и Доверенных слуг из дома Ризиарта подняли носилки, сплетенные из ветвей с уже Увядающими листьями, и поднесли их к краю могилы. Те самые полоски ткани, помощи которых поднимали святую Уинифред, приготовили для того, чтобы опустить Ризиарта на ее место.

Сионед, стоявшая рядом со своим дядюшкой, обвела взглядом круг друзей и соседей и сняла с цепочки висевший на шее серебряный крест. Она намеренно встала так, чтобы Кэдваллон с Передаром оказались поблизости, по правую руку от нее, и казалось вполне естественным, что она повернулась к ним. Передар все время избегал ее взгляда и поглядывал в ее сторону только тогда, когда был уверен, что она этого не заметит. Однако девушка обернулась неожиданно и застала его врасплох.

— Передар, — обратилась Сионед к юноше, — я хочу сделать последний подарок моему отцу, и прошу, чтобы передал его ты — ведь ты был для него как сын. Возьми этот крест и возложи ему на грудь — туда, где ее пробила стрела убийцы. Пусть он упокоится вместе с этим крестом. Сегодня я прощаюсь с отцом навсегда — попрощайся же с ним и ты.

Ужас сковал Передара, он как будто онемел и беспомощно переводил взгляд со спокойного, требовательного лица девушки на маленький крестик, который она протянула ему на ладони. Протянула на глазах у людей, знавших его и хорошо ему знакомых. Девушка говорила отчетливо — так, чтобы слова ее услышал каждый. Все взоры обратились к Передару, и ни от кого не укрылось, как кровь медленно отхлынула от его лица, а в глазах застыл панический страх, хотя никто не понимал, в чем дело.

Передар как будто попал в западню: он не мог отказать Сионед в ее просьбе — и не мог выполнить ее, не прикоснувшись к покойнику в том самом месте, куда был нанесен смертельный удар.

Юноша неохотно протянул руку и принял крест. Допустить, чтобы девушка ждала напрасно, было свыше его сил. Но смотрел он не на крест — его отчаянный взгляд был устремлен на Сионед. Поначалу девушка спокойно выжидала, но, видя его замешательство, заподозрила худшее. Теперь она считала, что знает все, и страшнее этого ничего не могла себе представить. Однако ловушка, которую она расставила для Передара, захлопнулась, и освободить его было не в ее власти. Люди уже начали удивляться, почему он медлит, и недоуменно перешептывались у него за спиной.

Усилием воли Передар попытался собрать все свое мужество, но его хватило лишь на миг. Он сделал несколько нерешительных шагов по направлению к носилкам и могиле, но запнулся, будто заартачившийся конь, и замер. Теперь толпа обступала его со всех сторон, и он не мог двинуться ни назад, ни вперед. Кадфаэль увидел, как на лбу Передара выступили крупные капли пота.

— Ну давай, сынок, — подбодрил юношу отец Хью, которому до сих пор и в голову не пришло, что здесь творится что-то неладное, — грешно заставлять покойника ждать. Сионед правду сказала, да я и сам знаю, что ты был ему как родной сын и скорбишь вместе с ней — как и все мы.

Передар вздрогнул, когда священник назвал имя Сионед. Он пробормотал: «отец…» и снова попытался двинуться вперед, но не смог сойти с места. Ноги не слушались его, он не мог заставить себя ни на шаг приблизиться к завернутому в саван телу, лежавшему у края разверстой могилы. Наконец, не выдержав тяжести устремленных на него глаз, юноша упал на колени. Одной рукой он закрыл лицо, в другой судорожно сжимал крест.

— Нет! — прохрипел Передар, не отнимая ладони от лица. — Он не может обвинить меня! Я не убивал его! Когда я сделал это, Ризиарт был уже мертв!

Вздох изумления, словно ветер, пронесся над поляной и раскопанной могилой, а затем в воздухе повисла гнетущая тишина. Молчание длилось минуту, показавшуюся нестерпимо долгой, и нарушил его отец Хью, ибо он, а не приор Роберт, был духовным наставником этого юноши, обвинявшего сейчас себя в каком-то непонятном, но страшном грехе, связанном с пролитием крови.

— Передар, сын мой, — напрямик обратился к нему священник, — ты сам обвиняешь себя в каком-то злодеянии, никто из нас и в мыслях такого не имел. Мы все ждали, что ты исполнишь просьбу Сионед, ибо это честь для тебя. Поэтому выполни ее, а если не можешь, то скажи — почему, и скажи прямо.

Стоя на коленях, Передар молча выслушал священника. Он собрался с духом и унял дрожь. Юноша медленно открыл лицо. Оно было бледным, и все же на нем читалось облегчение, ибо Передар решил больше не таить правду. И смелости на это у него хватило. Поднявшись, юноша обернулся лицом к толпе.

— Отче, я стыжусь того, что исповедуюсь не по доброй воле, а по принуждению, а еще больше стыжусь того, в чем должен признаться. Но это не убийство. Я не убивал Ризиарта — когда я нашел его, он был уже мертв.

— Когда это было? — спросил Кадфаэль. В сущности, у него не было никакого права задавать вопросы, но похоже, его вмешательство никого не удивило.

— Я вышел из дому после того, как кончился дождь. Ты ведь помнишь, в тот день шел дождь…

Еще бы не помнить — были на то у Кадфаэля весомые причины. Ведь Ризиарта убили до того, как пошел дождь!

— Должно быть, это было вскоре после полудня. Я поднимался наверх, к пастбищу, что на нашей стороне Бринна, и наткнулся на него. Он лежал ничком, на том самом месте, где вы потом его и нашли. Клянусь, он уже не дышал! Я был опечален, однако для Ризиарта я уже ничего сделать не мог, а вот для себя… и тут у меня возникло искушение… — Передар судорожно сглотнул, набрал воздуху и, словно бросившись головой в омут, продолжал: — Я подумал, что есть верное средство избавиться от соперника. От счастливого соперника. Ризиарт отказал Энгеларду в руке дочери, но сама Сионед и не думала от него отказываться. Я прекрасно понимал, что, пока Энгелард стоит между нами, для меня нет никакой надежды. А ведь люди запросто могли бы поверить в то, что Энгелард убил Ризиарта, если… Если бы обнаружилась какая-нибудь улика…

— Но сам ты в это не верил, — промолвил Кадфаэль так тихо, что почти никто не расслышал его слова и не обратил на них внимания.

— Нет! — воскликнул Передар чуть ли не с презрением. — Он в жизни такого бы не сделал, уж я-то его знаю!

— И все же ты хотел, чтобы его обвинили в убийстве. Тебе было все равно — хоть бы его и казнили, — лишь бы только он убрался с твоей дороги, — так же тихо сказал Кадфаэль.

— Нет же! — Передар покраснел, понимая, что нынче всякий вправе заподозрить его в любой подлости. — Я вовсе не этого хотел! Я надеялся, что он убежит, скроется в своем Чешире и оставит нас в покое — Сионед и меня. Я не желал его гибели. Я только думал, что, если он исчезнет, Сионед — рано или поздно — исполнит желание отца и выйдет за меня. Я мог подождать. Я готов был ждать, я готов был ждать сколько угодно…

Он не стал говорить в свое оправдание, что помог Энгеларду вырваться из кольца преследователей. Но по меньшей мере двое из слушавших его сейчас помнили, что он поступил так же, как и брат Джон, задержавший погоню, — и пусть побуждения Передара были не так чисты, этот поступок говорил в его пользу.

— Но ты дошел до того, что стащил стрелу у этого несчастного юноши, чтобы навлечь на него подозрение, — сурово промолвил Кадфаэль.

— Да не крал я ее! Я ею только воспользовался, хотя и то — мерзко. С неделю назад мы с Энгелардом охотились в лесу Ризиарта, с его разрешения. А когда после охоты мы собирали стрелы, я по ошибке подобрал одну стрелу Энгеларда. С Энгелардом я с той поры не виделся, и поэтому его стрела осталась у меня.

Передар выпрямился, расправил плечи и поднял голову, в правой руке он по-прежнему сжимал крест. Лицо юноши было бледным, но спокойным. Самое страшное осталось позади. После всего, что он перенес за эти дни, исповедь и покаяние были для него целительным бальзамом.

— Позвольте мне рассказать все без утайки. Все, что я тогда сделал и что сделало меня чудовищем в собственных глазах. Я ничего не скрою, как бы ни было это ужасно. Ризиарт был сражен ударом кинжала в спину, но кинжал исчез — убийца не оставил его в ране. И вот я перевернул Ризиарта на спину и расширил рану, вонзив свой кинжал с противоположной стороны. И это мне удалось, ведь убийца пронзил тело насквозь, хотя выходная рана на груди была почти незаметна. Ризиарт ничего не чувствовал, я же будто терзал собственную плоть — не знаю уж, как у меня руки не отсохли, но все же я сделал это. В рану, которую нанес кинжал убийцы и расширил мой кинжал, я воткнул стрелу Энгеларда, чтобы потом, когда найдут тело, опознали метку. Но с того проклятого дня я не знал ни минуты покоя.

Произнося эти слова, Передар не просил о снисхождении — он был рад тому, что не надо больше молчать и таиться.

— Что бы со мной ни стало, мне легче оттого, что вина моя вышла наружу. И признайте — я все-таки не расставил свою ловушку так, чтобы можно было подумать, будто Энгелард убил Ризиарта ударом в спину. Я знал его с тех пор, как он здесь поселился. Мы ведь почти ровесники и жили с ним по соседству — и он мне нравился. Мы охотились вместе, соперничали, и я ревновал, даже возненавидел его, потому что он добился любви, а я нет. И на что только любовь не толкает человека, — сам себе удивляясь, промолвил Передар, — и друзей не пожалеешь, и обо всем на свете позабудешь!

Толпа в замешательстве хранила молчание — мысль о совершенном кощунстве повергла гвитеринцев в трепет, и в то же время они испытывали жалость к юноше, который пал так низко. И как же они были слепы — их словно громом поразило: выходит, Ризиарта сразила не стрела, а кинжал гнусного убийцы, затаившегося в засаде и нанесшего удар в спину. И уж конечно, святая здесь ни при чем — столь подлое деяние могло быть лишь делом рук человека.

Наконец заговорил отец Хью. Случившееся касалось только его паствы, и пришлые духовные лица были не вправе вмешиваться в это дело. Священник приосанился и держался уверенно — по-соседски мягко, но властно. Свершилось ужасное святотатство, и грешник заслуживал сурового наказания, но и великого сострадания.

— Сын мой, Передар, — промолвил он, — ты совершил непростительный, богомерзкий грех, ибо не только кощунственно попрал доверие Ризиарта, но и облыжно обвинил ни в чем не повинного Энгеларда. Содеянное тобой зло не может остаться безнаказанным.

— Упаси Господи, — отозвался Передар, — чтобы я попытался уклониться от положенного мне наказания. Я жажду его! Я не смогу жить в ладу с самим собой, пока не очищусь и не искуплю свою вину.

— Дитя мое, если ты и вправду желаешь этого, то должен предаться на мою волю и принять наказание, как духовное, так и светское. О том, что подлежит ведению мирского суда, я буду говорить с бейлифом принца. Что же касается покаяния перед лицом Господа нашего, то определить его — мое дело. Тебе придется подождать, пока я — как твой духовник — не решу, какой епитимьи ты заслуживаешь.

— Повинуюсь, отче, — сказал Передар, — я не ищу незаслуженного прощения и готов понести епитимью.

— Коли так, ты не должен отчаиваться в Господнем милосердии. А сейчас ступай и не покидай своего дома, пока я не пошлю за тобой.

— Я сделаю все, как ты скажешь, отче, но, прежде чем уйду, хочу попросить об одной милости.

Юноша медленно повернулся и встретился взглядом с Сионед. Она по-прежнему стояла там, где настигло ее ужасное известие, и, схватившись руками за голову, с болью в глазах, как зачарованная, смотрела на юношу, который рос вместе с ней и был товарищем ее детских игр. Однако она уже не была непреклонно суровой, ибо, хотя Передар и назвал себя чудовищем, сейчас, после сделанного им признания, он больше не казался ей таковым.

— Могу ли я сейчас сделать то, о чем ты меня просила? Я больше не боюсь. Ризиарт всегда был справедлив и не обвинит меня в том, чего я не делал.

Он просил у нее прощения и в то же время прощался с последней надеждой завоевать ее — теперь с этим было покончено навсегда. Но, как ни странно, обращаясь к ней, он почти не чувствовал ревности. И на лице девушки не было горечи и злобы — оно было задумчивым и спокойным.

— Да, — отвечала Сионед, — я по-прежнему хочу этого.

Если все, что он рассказал, было правдой — а девушка была уверена, что так оно и есть, — то сейчас он не мог сделать ничего лучшего, чем воззвать к Ризиарту. Теперь, когда он признался в том, что содеял, ему надлежало пройти испытание, в которое все верили, и окончательно очиститься от подозрения в том, чего он не совершал.

Передар уверенно вышел вперед, пал на колени рядом с телом Ризиарта и возложил сначала руку, а потом крест на грудь, которую он пронзил, — и ни капли крови не выступило при его прикосновении. И если в чем-то и не приходилось сомневаться, так это в том, что Передар верил в это испытание безгранично. Помедлив юноша склонился и поцеловал руку Ризиарта, очертания которой проступали сквозь саван. Передар понимал, что запоздалые знаки привязанности сейчас неуместны, но ощущал потребность поблагодарить усопшего, ибо тот не отверг его.

Сделав это, он поднялся и решительно зашагал по тропинке, спускавшейся вниз с холма, по направлению к отцовскому дому. Толпа молча расступилась, давая ему дорогу, а Кэдваллон, стоявший словно в забытьи, ошарашенный обрушившимся на него горем и позором, вздрогнул и побрел вслед за сыном.