Вернувшись в покои аббата, Кадфаэль ясно ощутил, что, хотя битва еще не грянула, трубы уже подали сигнал к атаке. Аббат Радульфус сохранял спокойствие арбитра, высокое чело графа Роберта Лестерского оставалось ясным и безмятежным, но кто знает, какие хитроумные замыслы таятся в его голове? Однако приор Роберт и субприор Герлуин сидели в напряженных позах, лица их вытянулись и заострились, противники старались не смотреть друг другу в глаза, но острыми взглядами как бы удерживали друг друга на дистанции.

— Оставляя в стороне вопрос об убийстве, — говорил Герлуин, — ибо у нас нет пока прямых доказательств его вины, я полагаю, мы можем верить рассказу брата Тутило. Это святое воровство. Он поступил, как велела ему святая Уинифред.

— Не так-то просто оставить в стороне вопрос об убийстве, — заметил аббат Радульфус, голос его заметно посуровел. — С этим следует разобраться в первую очередь. Что скажете об этом юноше, Хью? Ведь он заявил, что не очень-то боялся появления Альдхельма. Значит, у него не было причины убивать его.

— Это как сказать, — возразил Хью. — Причина у него была, и он этого не отрицает. А кроме того, у нас нет других подозреваемых. Не исключено, что он убил, а потом решил скрыть свое преступление. Я говорю, не исключено… Но не более того. Он сразу пришел ко мне в крепость и рассказал, что обнаружил убитого. Он был потрясен и взволнован, но это ни о чем не говорит. Должен признать, что сегодня Тутило вел себя как совершенно невинный человек — ему было жаль убитого и он терпеливо делал все, что положено. Ежели это напускное и так он пытается скрыть свою вину, то, стало быть, он не по годам умен, дерзок и порочен. И все же я склонен считать, — сухо добавил Хью, — что так оно и есть на самом деле и что ему вполне достанет наглости притворяться.

— Но тогда зачем было приходить ко мне и признаваться в том, чего уже не может подтвердить убитый свидетель? — хмуро спросил аббат.

— Потому что он осознал, что подозрение все равно упадет на него, и теперь это уже подозрение в убийстве. В таких обстоятельствах лучше принять наказание от власти духовной, сколь бы тяжким оно ни оказалось. Лучше признаться в воровстве и обмане, чем отвечать за убийство перед светской властью, — твердо сказал Хью. — Ведь это пахнет виселицей. Признав одно преступление, можно избежать подозрений в другом, более тяжком… Думаю, у парня хватило ума сделать правильный выбор. Впрочем, отец Герлуин должен лучше нас знать юношу.

Как бы там ни складывалось, Кадфаэль был убежден, что Герлуин вовсе не знает своего Тутило, а возможно, и представить себе не может, что творится в голове у того или иного его послушника, ибо субприору не было до них никакого дела. Похоже, Хью намеренно загнал Герлуина в угол. Тот явно предпочел бы отвести от себя и от Рамсейской обители всякое обвинение в том, что они приютили убийцу, однако покуда оставалась возможность извлечь выгоду из этого воровства, святого там или нет, Герлуин хотел, чтобы преступление квалифицировалось именно как воровство.

— Вообще-то говоря, брат Тутило не находился под моей опекой в Рамсее, — промолвил Герлуин, тщательно подбирая слова, — но он всегда был свято предан нашей обители. Он поведал нам, что получил прямые указания непосредственно от святой Уинифред, и у меня есть все основания верить ему. Известно, что подобные божественные откровения имели место и раньше. Было бы слишком самонадеянным пренебрегать ими.

— Мы говорим об убийстве, — строго напомнил аббат Радульфус. — Мне неприятно говорить о том, что люди могут убивать друг друга, но, положа руку на сердце, я ни о ком не могу сказать, что он абсолютно не способен на убийство. Этот юноша, по его собственному признанию, был на той тропе, и хотя потом он мог сожалеть о содеянном, у него имелись причины убрать свидетеля, который мог указать на него. И все-таки в его пользу говорит то обстоятельство, что он сразу же сообщил об убийстве в крепость, а потом пришел в аббатство и все рассказал нам. Не кажется ли вам, будь он виновен, он мог бы просто вернуться в обитель и умолчать о случившемся, оставив другим наткнуться на убитого и поднять тревогу?

— Нам остается лишь подивиться его поступку, — промолвил приор Роберт. — Шериф сказал, что Тутило был весьма взволнован. Не так-то просто сохранить спокойствие после убийства.

— Или после того, как нашел убитого, — справедливо заметил Хью.

— Как бы то ни было, — уверенно сказал граф Роберт, — этот парень сидит у вас под замком, и остается лишь подождать. Если ему и впрямь есть еще в чем признаваться, он признается. Сомневаюсь, что он станет долго отпираться. Если через две недели он не выложит все начистоту, значит, ему больше нечего добавить к сказанному.

Внимательно слушая, Кадфаэль подумал, что это вполне разумная мысль. Что может быть для Тутило более угнетающим, нежели оказаться заключенным в тесном каменном карцере с крохотным окошком, столиком для чтения и распятием на стене, где можно сделать лишь полдюжины шагов, дабы размять ноги. Впрочем, полчаса назад Тутило вошел в этот карцер с радостью и явным облегчением, без страха слушая, как за его спиной запирают на ключ дверь. Он нуждался в сне, как в даре небесном. Ложе, пусть жесткое и узкое, оказалось для юноши в самый раз и сулило блаженный отдых. Но просидев тут несколько недель в одиночестве, едва ли он откажется променять свои тайны, если они, разумеется, еще остались, на глоток свежего воздуха на большом монастырском дворе и на звуки церковной службы.

— У меня нет времени дожидаться, — сказал Герлуин. — Я обязан доставить в Рамсей хотя бы те пожертвования, что удалось собрать в Вустере и Эвесхэме. И если светские власти не имеют претензий к Тутило, я должен вернуться в Рамсей вместе с ним. Если он совершил проступок против законов церкви и против устава нашего ордена, его накажут в Рамсее, судить его будет наш аббат. Позвольте сказать, святой отец, я оспариваю ваше мнение относительно того, что Тутило совершил нечто дурное, приложив руку к перемещению мощей святой Уинифред. Повторяю, это было святое воровство, обусловленное долгом и поклонением. Святая Уинифред сама повелела ему сделать это. В противном случае ничего бы у Тутило не вышло.

— Едва ли мне по силам скрестить с вами мечи, — спокойно и ласково промолвил Роберт Боссу, оперевшись спиной на обшитую деревянными панелями стену покоев аббата. — Но я должен заметить, что в конечном итоге у Тутило ничего и не вышло. Все, что лежало на повозке, разбойники вывалили в моем лесу, на моей земле, где святая Уинифред и обрела покой.

— Это обусловлено вмешательством злой воли людей, — возразил Герлуин, гневно сверкая очами.

— Но вы не можете не признать, что воля столь могущественной святой куда сильнее, нежели злая воля простых смертных. Раз уж она не посчитала необходимым противостоять им, стало быть, их действия не противоречили ее намерениям. Она позволила увезти себя из Шрусбери, и она же позволила разбойникам захватить вашу повозку. Она осталась лежать в моем лесу, и со всем почетом ее принесли ко мне в дом. Следуя вашим доводам, святой отец, все случившееся, если встать на вашу точку зрения, совершилось в полном согласии с волей святой Уинифред.

— Я вынужден напомнить вам обоим, — вежливо заметил аббат Радульфус, — что если все случившееся согласуется с ее намерениями, то, как бы то ни было, теперь святая Уинифред находится на своем собственном алтаре в нашей церкви. То есть это и есть конечная цель ее намерений, и святая Уинифред находится там, где желает быть.

Граф Роберт обворожительно улыбнулся.

— Не совсем так, святой отец, — сказал он. — Ибо сюда она прибыла несколько иначе. Она находится в Шрусбери, потому что именно я, выдвигая свои претензии и принимая во внимание претензии других сторон, почел справедливым вернуть ее в Шрусбери, откуда началось это ее необычайное странствие, дабы именно здесь предоставить ей возможность самой выбрать место, где она желает остаться. Во всяком случае, святая Уинифред ничем не выказала своего неудовольствия против того, чтобы остаться в моей часовне, где ее приняли со всем почетом. Сюда я привез ковчежец добровольно. Однако я не отказываюсь от своих претензий. Святая Уинифред пришла ко мне. Я с радостью принял ее. И если будет на то ее воля, я увезу ее с собой обратно и положу на алтарь не менее богатый, чем ваш.

— Милорд! — вмешался приор Роберт, с трудом сдерживая возмущение. — Ваши доводы не выдерживают критики. Раз уж святым дано обращать себе на пользу деяния далее злых людей, то, несомненно, с не меньшим успехом им дано обращать во благо деяния людей доброй воли. Мы бесконечно обязаны вам за то, что вы возвратили нам нашу святую, но от этого ваши претензии на нее не становятся более весомыми. Вот уже более семи лет святая Уинифред счастлива, находясь у нас, в наш дом она и вернулась. Отныне она не должна покидать нас.

— Однако она дала знать брату Тутило, что прониклась сочувствием к разоренной Рамсейской обители, — вмешался Герлуин, настаивая на своем, — и что она желает уйти отсюда. И она ушла, дабы помочь нам.

— Насколько я понимаю, все три стороны настроены весьма решительно, — заметил граф Роберт твердо и спокойно. — Не стоит ли нам довериться какому-нибудь беспристрастному судье и согласиться с его решением?

В покоях аббата повисло напряженное молчание.

— У нас есть такой судья, — промолвил наконец аббат Радульфус властно и твердо. — Пусть святая Уинифред сама явит нам свою волю. В последние годы жизни она была весьма ученой женщиной. Она толковала писание своим монахиням, а теперь будет толковать его своим почитателям. Когда епископа посвящают в сан, то предсказание о его будущей деятельности получают, кладя ему на плечо евангелие, раскрывают его и читают какой-либо стих. Вот и мы проведем свой выбор по книге, положенной на ковчежец святой Уинифред и будем считать, что такова и есть ее собственная воля. Зачем отдавать право выбора кому-то другому, право, которое принадлежит святой Уинифред?

После продолжительного молчания, покуда все собравшиеся оценивали столь неожиданное предложение аббата, граф Роберт произнес с явным удовлетворением:

— Согласен! — Кадфаэлю показалось, что граф просто смеется. — Это будет воистину справедливый суд. Святой отец, дайте нам два дня, чтобы привести свои мысли в порядок, еще раз оценить справедливость наших претензий и помолиться о том, что долженствует каждому из нас. А послезавтра пусть состоится выбор по книге. Каждый из нас обратится с иском к святой Уинифред и смиренно примет ее приговор.

— Просвети меня, — попросил Хью Кадфаэля, когда час спустя они сидели в его сарайчике. — Я не бывал на собраниях епископов и архиепископов. Каким образом веление небес толкуют при выборах по книге, о которых говорил аббат Радульфус? Разумеется, я знаю обычный способ предсказания будущего, когда наугад открывают евангелие и тыкают пальцем в страницу. Но какой в этом смысл при посвящении епископа в сан? Ведь если предсказание окажется плохим, то ничего уже не сделать, епископа уже поздно менять.

Кадфаэль снял с огня стоявший на решетке жаровни кипящий горшок и поставил его на земляной пол охлаждаться, затем бросил на угли пучок сухой травы, чтобы пригасить пламя, и лишь потом неторопливо и осторожно разогнулся и сел подле своего друга.

— Сам я, как ты понимаешь, тоже не присутствовал на подобных собраниях, — сказал он. — Епископы собираются в своем узком кругу. Но что удивительно, итоги выборов каким-то таинственным образом становятся известны. Наверное, кто-то умышленно выбалтывает их. А может, и выдумывает. Но выборы эти происходят именно так, как сказал аббат, причем в весьма торжественной обстановке. Во всяком случае, так мне рассказывали. Евангелие кладется на плечо избираемого епископа, его открывают наугад, после чего кладут перст на страницу…

— Кто это делает? — потребовал ответа Хью, спрашивая о самом существенном и сомнительном моменте во всей процедуре.

— Ну, я как-то не спрашивал. Наверное, архиепископ или тот епископ, который проводит обряд посвящения в сан. Разумеется, это может оказаться и друг, и враг, но я уверен, что все делается честно. Впрочем, кто знает? Так или иначе, выбранный стих из евангелия говорит о будущей деятельности нового епископа. Иногда весьма точно. Достославному Вустерскому епископу Волстану выпал вот такой стих: «…вот, подлинно израильтянин, в котором нет лукавства». Иным повезло меньше. Знаешь, Хью, что вышло Роджеру Солсберийскому, который впал в немилость у короля Стефана? «…Связавши ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю».

— Трудно поверить! — воскликнул Хью, поднимая скептически сдвинутые брови. — Неужели никто не припомнил ему этого после его падения? Интересно, что послали небеса Генриху Винчестерскому, когда его посвящали в сан. Пожалуй, даже я мог бы подобрать подходящий стих.

— Думаю, ему выпало что-нибудь из Матфея, там, где он говорит, что ложные пророки умножатся среди нас. Что-нибудь вроде: «Если начнут кричать — Вот Христос! — не верь им». Но толковать тут тоже можно по-разному.

— На этот раз там, где евангелие не говорит предельно ясно и не допускает разночтений, придется, пожалуй, изрядно потрудиться, — заметил Хью. — Как думаешь, почему аббат Радульфус пошел на это? Разумеется, удачный ответ можно подстроить. Но едва ли аббат пойдет на такое. Неужели он так уверен в справедливости небесной?

Кадфаэль уже задавал себе этот вопрос и пришел к выводу, что аббат и впрямь свято верит в выборы по книге и рассчитывает на то, что евангелие подтвердит право Шрусбери на владение ковчежцем святой Уинифред. Кадфаэль не переставал дивиться тому, что странным образом ожидает чуда от ковчежца, в котором мощи святой Уинифред пролежали всего-навсего трое суток, после чего вновь упокоились в родной валлийской земле. И, более того, дивился от бесконечной милости, которая распространялась на этот ковчег через многие-многие мили, несмотря на то что вместо святой Уинифред в ковчежце лежал обыкновенный грешник. Некая невидимая аура чуда витала над ее алтарем. Святой здесь не было, не было никогда, но некий дух ее принесен сюда и являл ее присутствие удивительными милостями.

— Думаю, аббат уверен в праведности суда святой Уинифред, — повторил Кадфаэль. — Он понимает, что по-настоящему она никогда не покидала и не покинет нас.

После ужина Кадфаэль возвратился в свой сарайчик, дабы сделать все приготовления на ночь. Он пригасил жаровню до утра и проверил затычки в своих кувшинах, бутылях и флягах. В этот поздний час монах никого не ждал к себе и весьма удивился, когда дверь у него за спиной тихо, почти бесшумно, отворилась и в сарайчик вошла Даални. В слабом желтом свете масляной лампадки девушка выглядела необычно: черные волосы, заплетенные в косу с красной лентой, несколько локонов свободно спадали у висков, ярко-синее, цвета ее глаз, платье, витой золотой поясок. Девушка быстро затворила дверь и с улыбкой встретила взгляд монаха, которым тот окинул ее с ног до головы.

— Мой парадный наряд. Я только что пела для графа Роберта. Теперь он беседует с моим хозяином, поэтому я удалилась. Думаю, не ошибусь, если скажу, что Реми уедет отсюда в Лестер вместе с Робертом Боссу. Если только верно разыграет свою партию, а музыкант он хороший. Да и графа на мякине не проведешь.

— Не нуждается ли твой хозяин в моих лекарствах? — Кадфаэль хотел понять, зачем явилась девушка.

— Нет. И я тоже нет. — Даални, как и в прошлый раз, была чем-то озабочена, но не спешила переходить к делу, с которым пришла. — Бенецет говорит, что Тутило обвиняют в убийстве. Говорит, Тутило убил человека, которого обманом вовлек в кражу вашей святой. Но Тутило не мог этого сделать, — уверенно заявила она. — Он не насильник, а просто мечтатель. Он не способен к действию.

— Однако от мечтаний он все-таки перешел к делу, украв нашу святую, — резонно заметил Кадфаэль.

— Прежде чем сделать, он долго мечтал об этом. Украсть-то он мог, но это же совсем другое дело. Тутило жаждал облагодетельствовать свою обитель, жаждал исполнить свою мечту, чтобы его оценили и похвалили. Едва ли он украл бы что-либо для себя лично. Но для Рамсея, конечно, мог и украсть. Он даже принялся мечтать о том, как вызволит меня из моего рабства, — тихо промолвила девушка и улыбнулась, вспоминая невинность и неопытность юного Тутило. — И вот теперь вы держите его под замком, и впереди его не ждет ничего хорошего. Даже если ваша святая останется здесь и даже если Тутило избежит суда шерифа, то Герлуин увезет его в Рамсей, где ему придется заплатить и за то, что он пытался украсть, и за то, что кража не удалась. Они будут морить его голодом. А если дело обернется иначе и его признают убийцей, то и вовсе повесят. — Наконец-то она перешла к тому, что, собственно, хотела узнать. — Где вы держите его? Я знаю, он в темнице.

— Тутило находится в карцере, рядом с проходом в лазарет, — ответил Кадфаэль, — Карцеров всего два, ибо обычно у нас не так уж много провинившихся. Как бы то ни было, через запертую дверь до него не доберутся и его враги, если они вообще у него имеются. Полчаса назад я навещал Тутило, он крепко спит и, судя по всему, проспит до заутрени, а то и дольше.

— Потому что, как я уже сказала, совесть у него чиста, — радостно заметила Даални.

— Мне кажется, Тутило не сказал нам всей правды, — мягко промолвил Кадфаэль. — Это я насчет чистой совести. Но я не стал тревожить его сон, бедняге нужно отдохнуть.

Даални пожала плечами и улыбнулась.

— Конечно, он умеет лгать. Ложь — неотъемлемая часть его фантазий. Нужно быть очень уверенным в нем и в самом себе, чтобы отличить, когда он лжет, а когда говорит правду. Нужна взаимная уверенность! — сказала девушка, поймав вопрошающий взгляд Кадфаэля. — Мне и самой пришлось научиться лгать, иначе было бы не выжить. Точно так же и Тутило. Но пойти на убийство? Нет, невозможно!

Девушка все не уходила. Она переходила от одной полки к другой, трогая рукой бутыли и пучки сушеных трав, что свисали с балок, и искоса поглядывала на монаха. У нее явно имелось еще что-то, о чем она не торопилась спрашивать. Правда, что это были за вопросы, догадаться не составляло труда.

— Его хотя бы кормят? Нельзя же морить человека голодом. Кто присматривает за ним? Ты?

— Нет, — терпеливо ответил Кадфаэль. — Еду носит ему привратник. Но я могу навещать его. Могу и навещу. Знаешь, милая, если ты желаешь ему добра, оставь его в покое там, где он есть.

— Небогатый у меня выбор! — заметила Даални с горечью.

Но Кадфаэль подумал, что горечи явно маловато. Он почувствовал в голосе девушки скорее показную печаль, нежели истинное смирение. Должно быть, она уже принялась строить свои планы и обдумывать пути их осуществления. Завтра ей оставалось лишь проследить за привратником и узнать время, когда тот ходит к Тутило, а заодно и выяснить, где в привратницкой висят рядышком два ключа от карцера. До Уэльса рукой подать, а при дворе любого валлийского принца с таким голосом, как у Тутило, и с его способностями к музыке всегда можно найти надежное убежище. Но стоит ли ему уносить с собой груз обвинения в убийстве и пребывать в постоянном страхе, что его выследят и схватят? Нет, пусть уж лучше он посидит здесь и посрамит диавола. Ибо Кадфаэль был убежден, что Тутило не мог совершить акт насилия в отношении другого человека и не должен жить с этим проклятием всю оставшуюся жизнь.

Даални все медлила, словно хотела спросить еще кое о чем. Глаза девушки были как бы полуприкрыты смуглыми веками, но ясно блестели в полумраке. Наконец она повернулась и спокойно пошла к выходу.

— Спокойной ночи, брат, — сказала она от порога, не повернув головы и затворив за собой дверь.

В этот вечер Кадфаэль не особенно задумывался о визите Даални, полагая, что едва ли она перейдет от своих дерзких фантазий к делу. Однако на следующий день он переменил свое мнение о ней, ибо заметил, как около полудня Даални приглядывает за привратником, идущим из трапезной мимо лазарета в сторону карцера. Едва привратник исчез из виду, Даални пересекла большой двор, направляясь к привратницкой. Вроде бы не глядя по сторонам, она прошла в ворота, постояла несколько минут, поглядывая на Форгейтский тракт, потом вновь вернулась к привратницкой. Доска, где на гвоздях висели доверенные привратнику ключи, находилась как раз подле открытой двери, так что девушке не составило труда заметить, который из гвоздей пуст, а заодно и ключ от второго карцера, висевший на соседнем гвозде. Ключ с виду почти такой же, как и от первой кельи.

И все-таки эти очевидные приготовления могли быть обусловлены лишь фантазиями девушки. Вполне возможно, она и не собиралась осуществлять их. Тем не менее еще до наступления вечера Кадфаэль перемолвился словечком с привратником. Едва ли девушка станет действовать до наступления сумерек, а то и полной темноты. Ей не нужно наблюдать за привратником во время ужина, ибо она уже знала ключ, который был ей так необходим. Перед тем как отправиться на повечерие, привратнику следовало просто перевесить искомый ключ на другой гвоздь, а вместо него повесить ключ от другой кельи.

Кадфаэль не следил за девушкой. В этом не было необходимости, а кроме того, он был совершенно уверен, что ничего дурного не случится. Ее положение столь уязвимо, что едва ли она осмелится действовать. День прошел спокойно, со всеми своими обычными службами, чтениями и молитвами, по часам расписанными в монастырском уставе. Кадфаэль занимался своими делами тем более прилежно, что голова его была занята совсем другим, и он чувствовал в этом свою вину, хотя мысли его были поглощены важным делом, касающимся справедливости, вины и невиновности. Каких бы наказаний ни заслуживал Тутило за свои имевшие место преступления, следовало как-нибудь оградить его от позора, которого он никак не заслуживал. Находясь в монастырской тюрьме, юноша был надежно защищен от посягательств светской власти, ибо церковь крепко держалась за свои привилегии и защищала даже своих преступников. Окажись Тутило вне монастыря со всею тяжестью возложенных на него обвинений, он превратился бы в беглеца, которого повсюду преследует закон, да и всякая попытка к бегству будет поставлена ему в вину.

Перед самым повечерием Кадфаэль проверил все в своем сарайчике и, выйдя из травного сада, увидел у ворот всадника. Сулиен Блаунт приехал на пегом мерине, ведя в поводу оседланную коренастую лошадку, но без седока. Его сопровождали два грума. Весьма неожиданный визит на ночь глядя. Кадфаэль пошел к воротам, покуда Сулиен спешивался и поспешно что-то говорил привратнику. Видимо, нечто весьма срочное привело его сюда из Лонгнера в столь поздний час.

— Что случилось, Сулиен? Зачем ты здесь об эту пору?

Юноша живо повернулся к Кадфаэлю.

— Кадфаэль, я приехал с просьбой к аббату. А быть может, еще потребуется добрая воля субприора из Рамсея. Моя мать просит, чтобы приехал юноша-музыкант, Тутило. Тот самый, что уже играл и пел для нее, помогая ей заснуть. Она благоволит к нему, а он к ней. На этот раз она заснет очень надолго, Кадфаэль. До утра она не доживет. И кое-что хотела бы сделать, ей это нужно… Не знаю, что именно, я не спрашивал, да и ты не стал бы, если бы видел ее…

— Парень сидит сейчас под замком, — мрачно сказал Кадфаэль. — После того как два дня назад он побывал у вас, на него упало подозрение в тяжком преступлении. Неужели твоя мать так плоха? Едва ли аббат отпустит юношу к вам без твердых гарантий, что он вернется обратно.

— Я знаю, — сказал Сулиен. — У нас побывал Хью Берингар. А под конвоем?.. Сам видишь, сколько нас, мы справимся, если надо, даже свяжем его. Ты хотя бы попроси аббата! Скажи ему, что это ее последняя просьба. Смерть долго не брала ее, но теперь, клянусь, это конец. Аббат знает мою мать, он поймет ее и согласится!

— Подожди, — сказал Кадфаэль. — Я пойду и спрошу аббата.

— Постой, Кадфаэль… Ты сказал, два дня назад? Но два дня назад мы не посылали за ним.

Вот, значит, как! Впрочем, удивляться тут особенно нечего. Такой поворот дела не раз приходил Кадфаэлю на ум. А то слишком уж все просто. Стало быть, Тутило прознал о том, что ему грозит, и загодя убрался подальше от обители, надеясь избежать неприятностей. Но теперь это уже не имело значения.

— Не беспокойся, тут все ясно, — сказал он. — Подожди меня здесь!

Аббат Радульфус находился один в своей обшитой деревянными панелями приемной. Нахмурив чело, он выслушал сообщение Кадфаэля о позднем визите Сулиена Блаунта из Лонгнера.

— Пробил ее час, — печально вымолвил он. — Как я могу отказать? Ты говоришь, у них хорошая охрана? Тогда пусть едет.

— А как же Герлуин? Не спросить ли мне позволения и у него?

— Нет. В пределах этих стен Тутило находится в моем распоряжении. Я отпускаю его. Кадфаэль, сходи и сам отведи его к ним. Времени у нее мало, и не стоит тратить его попусту.

Кадфаэль поспешно вернулся к воротам.

— Он поедет, — сказал он. — Аббат отпустил его. Подожди, сейчас приведу.

Сняв ключ с гвоздя в привратницкой, Кадфаэль не удивился тому, что соседний гвоздь уже пуст. Все теперь происходит с какой-то таинственной предопределенностью. В конце концов Даални решилась действовать. Должно быть, она стащила ключ во время вечерни. Девушка взяла ключ с того гвоздя, с которого днем его брал привратник, но ей нужно было дождаться темноты, а потом уже действовать дальше. Теперь наступило самое подходящее время, ибо братья должны собраться в церкви на повечерие. Кадфаэль оставил посланцев из Лонгнера дожидаться у ворот, а сам поспешно свернул за угол здания для учебных классов, за которым подле калитки в монастырской стене, ведущей на мельницу и к мельничному пруду, находился карцер и где в узком проходе уже сгустились ночные тени.

Даални была уже здесь. Кадфаэль сразу же обнаружил это, хотя о присутствии девушки свидетельствовала лишь слабая дополнительная тень, вжавшаяся в стену подле входа в карцер. Монах услышал, как скрежещет ключ в замке, к которому не подходит, как взволнованно и раздраженно дышит девушка в тщетных усилиях открыть дверь. Кадфаэль услышал, как Даални в гневе топнула ногой и скрипнула зубами, слишком занятая своим делом, чтобы заметить его приближение. Он обхватил ее за плечо и ласково отстранил.

— Бесполезно, дитя мое! — сказал он. — Дай-ка я попробую.

Даални тихо вскрикнула от отчаяния и дернулась, пытаясь вырваться. В карцере сохранялась тишина, хотя лампадка узника все еще горела. Сверху, из зарешеченного окошка, слабо сочился ее свет.

— Да погоди ты! — сказал Кадфаэль. — Ты хочешь что-то сказать ему, и я тоже. Так и поступим. — Он наклонился и подобрал выпавший из замка ключ от второй кельи. — Идем, я впущу тебя.

Ключ, который принес Кадфаэль, легко повернулся в тяжелом замке, и монах отворил дверь. Прямо у входа в напряженной позе стоял Тутило, лицо его слегка раскраснелось, золотистые глаза были широко распахнуты. Он ничего не знал о намерениях Даални и теперь не понимал, чего ожидать, — зачем вообще отворилась дверь его тюрьмы в этот поздний час, когда все дозволенные посещения были уже совершены?

— Говори, что хотела ему сказать, — предложил девушке Кадфаэль. — Только коротко, не теряй времени, ибо его нет ни у меня, ни у него.

На мгновение Даални замешкалась на пороге, но затем решительно вошла в карцер, словно боялась, что дверь может захлопнуться у нее перед носом, хотя Кадфаэль стоял совершенно неподвижно. Изумленный Тутило переводил взгляд с монаха на девушку, ничего не понимая.

— Тутило, — быстро проговорила Даални своим грудным голосом, — уходи отсюда. Вот тут, через калитку в стене, за ней ты будешь свободен. Никто тебя не увидит. Все монахи на повечерии. Уходи, пока еще есть время. Беги в Уэльс. Не жди, покуда здесь из тебя сделают козла отпущения. Беги… Торопись!

Тутило оживился, в глазах его заблестели золотые искорки.

— Свободен? Что ты наделала? Даални, они обвинят тебя… — Тутило повернулся к Кадфаэлю, дрожа от неизвестности: друг или враг стоит перед ним? — Я не понимаю!

— Она пришла, чтобы сказать тебе это, — промолвил Кадфаэль. — Но у меня тоже есть для тебя сообщение. К нам приехал Сулиен Блаунт, он привел для тебя лошадь и просит поехать к его матери прямо сейчас, ибо леди Доната умирает и перед смертью хочет еще раз увидеть тебя и услышать.

Тутило застыл как вкопанный. Золотые искорки в его глазах пригасли и превратились в чистое, ровное сияние. Губы юноши почти беззвучно прошептали:

— Доната?

— Беги! — крикнула Даални. — Я сделала это для тебя. Как смеешь ты теперь отказываться! Беги, пока не поздно. Он один, а нас двое. Он не сможет тебя задержать!

— Я и не буду его держать, — сказал Кадфаэль. — Оставляю выбор за ним.

— Умирает? — спросил Тутило упавшим голосом, чистым, спокойным и печальным. — Это правда, она умирает?

— И просит тебя приехать, — повторил Кадфаэль. — Просит, как ты сказал, что просила два дня назад. Но на этот раз она действительно просит, просит в последний раз.

— Ты слышал меня? — резко, но спокойно спросила Даални. — Дверь открыта. Он говорит, что не станет держать тебя. Выбирай! Я сделала все, что могла.

Тутило, похоже, не слышал ее слов.

— А Герлуин отпускает меня? — спросил он Кадфаэля с сомнением в голосе.

— Не Герлуин, а аббат Радульфус дозволяет тебе поехать. Под твое честное слово вернуться, и под конвоем.

Неожиданно Тутило взял Даални за плечи, правда довольно нежно, и отстранил ее от выхода. Затем он резко поднял руку, неуклюжим движением провел ладонью по щеке девушки, как бы жестом беспомощного извинения.

— Она ждет меня, — ласково промолвил он. — Я должен ехать к ней.