Не прошло и получаса с тех пор, как Кадфаэль вернулся в свой сарайчик. Еще только начинало смеркаться перед вечерней, когда к нему наведался Хью, который после совещания с аббатом не преминул, по своему обыкновению, повидаться с Кадфаэлем. Вместе с Хью в дверь ворвались клубы сырого студеного воздуха — это повеял вечерний бриз, обещая новый снегопад после ослабления мороза, хотя вместо того, чтобы принести снегопад, он вполне мог развеять тучи и к утру очистить от них все небо.

— Я был у аббата, — сказал Хью, усаживаясь на знакомую лавку у стены и с наслаждением протягивая ступни поближе к жаровне. — Говорят, завтра вы хороните священника. Синрик выкопал для него такую глубокую могилу, словно боится, что покойник выскочит из нее, если сверху не завалить его слоем земли в шесть футов толщиной. Но ведь и впрямь смерть его до сих пор осталась неотомщенной, и мы ни на шаг не приблизились к тому, чтобы обнаружить убийцу. Ты с самого начала говорил, что прихожане будут изображать из себя глухих, слепых и немых. Можно подумать, что в сочельник весь приход обезлюдел! Все как один твердят, мол, никуда не выходили из дома, кроме церкви, и никто не встретил на улице ни души. Понадобился чужак, чтобы мы услышали хоть что-то про тайные прогулки под покровом ночи, и я не очень-то доверяю этим россказням. А как обстоят дела у тебя?

С тех пор как вышел от Диоты, Кадфаэль только об этом и думал и не счел возможным скрывать от Хью то, что ему удалось узнать. Он не давал ей обета молчания, а что касалось помощи, то он, разумеется, считал себя обязанным перед Хью не менее, чем перед этой женщиной, которая попала в беду из-за материнской привязанности к своему питомцу.

— Мои дела, пожалуй, лучше, чем я заслуживаю, — хмуро сказал Кадфаэль, отодвигая от себя плошку с пилюлями, которые надо было еще просушить, и подсел на лавку к своему другу. — Если бы ты не пришел, Хью, то мне пришлось бы самому идти к тебе. Вчера ночью я наконец-то понял, какие две вещи Эйлиота я видел при нем во время последней встречи, но тогда у меня это выскочило из головы, так что, когда его принесли мертвым, я и не подумал их искать или спросить себя, куда же они делись. Первую вещь я даже не сам нашел, а получил от мальчишек, которые в рождественскую ночь бегали на пруд посмотреть, не покрылся ли он льдом. Погоди немного! Сейчас я принесу, тогда все и услышишь.

Кадфаэль принес обе свои находки и пододвинул лампаду, чтобы было лучше видно те мелочи, которые, впрочем, с равным успехом могли обернуться весомыми уликами или же ничего не значащими пустяками.

— Эту шапочку дети выловили в камышах у пологого берега. Видишь, как здесь надорван один из швов и отпоролась тесьма, которой она обшита по краю? А вот посох, его я нашел нынче утром на другом берегу пруда, почти точно напротив того места, где лежал Эйлиот.

Затем Кадфаэль без затей, правдиво пересказал всю историю, избегая лишь упоминаний о Ниниане, хотя и сознавал, что скоро, возможно, ему придется открыть и эту тайну.

— А теперь погляди! — сказал он в заключение. — Видишь, как истерся серебряный ободок. Истончившиеся края поломались, так что он весь покрылся зазубринами. Видишь здесь острый зубец? — спросил Кадфаэль, касаясь пальцем зазубрины. — Отсюда я выковырял вот это!

На дне плоской мисочки, которой он пользовался, когда отбирал семена для посева, Кадфаэль показал Хью Берингару пять волосков, надежно припечатанных к донышку каплей растопленного сала. Теперь сало застыло, и их не мог сдуть случайный порыв ветра. Волосы были отчетливо видны в желтоватом свете масляной лампады. Взяв один волос, Кадфаэль вытянул его во всю длину.

— К зазубренному краю металлической поверхности волосы могли прицепиться где угодно, — неуверенным тоном вымолвил Хью.

— Могли бы. Но здесь их сразу пять, вырванных одновременно, когда посох соскользнул при ударе. Так что здесь дело иное! Не так ли?

Хью также дотронулся пальцем до блестящих волос и задумчиво сказал:

— Волосы женские и принадлежат немолодой женщине.

— Не знаю, известно ли это тебе или еще нет, — откликнулся Кадфаэль, — но здесь замешаны две женщины. Одна из них еще молодая и, с божьей помощью, поседеет нескоро.

— Сдается мне, — обратился к нему Хью с понимающей улыбкой, — будет лучше, если ты мне расскажешь. Ты был тут с самого начала, я присоединился с опозданием, к тому же вернулся с другим поручением, которое привело к путанице в этом деле. Я не заинтересован вставать на пути некоего Бэчилера и мешать его затее. Пусть он себе отправляется в Глостер в стан императрицы, коли на его совести нет проступков, в которых я обязан разбираться. Зато я заинтересован в том, чтобы в день похорон Эйлиота на деле об убийстве был поставлен крест. Я хочу, чтобы в городе и в Форгейте народ со спокойной душой мог вернуться к своим занятиям и чтобы со всеми недоразумениями было покончено к приезду нового священника, с которым, будем надеяться, им не так трудно будет поладить. А теперь насчет этих волос. Я полагаю, что они вырваны из готовы почтенной Диоты Хэммет. Я не имел возможности хорошенько разглядеть ее на свету, чтобы воочию удостовериться в этом, однако даже в помещении была ясно видна ссадина у нее на голове. Женщина сказала, мол, ударилась виском об обледенелый порог, — по крайней мере, так мне сказали люди, и то же самое я услышал от нее. Или, по-твоему, эта ссадина имеет совершенно иное происхождение?

— Диота получила ее в ту ночь возле мельницы, — сказал Кадфаэль. — В отчаянии она бросилась вслед за священником, чтобы упросить его не трогать юношу и посмотреть на его обман сквозь пальцы, вместо того чтобы предстать перед ним неким ангелом мщения, напускать на него ваших сержантов и засаживать его в тюрьму. Она была кормилицей Ниниана и готова ради него почти на все. Она цеплялась за подол рясы Эйлиота и умоляла его ничего не делать. Не в силах вырваться от нее, он размахнулся посохом и ударил ее по голове, он готов был ударить ее еще раз, если бы она не отпустила его. Кое-как поднявшись на ноги, полуоглушенная, она убежала, спасая свою жизнь, и спряталась в доме.

Кадфаэль пересказал все так, как рассказывала ему Диота. Хью слушал его внимательно и серьезно, только в глазах его светилась затаенная улыбка.

— Ты веришь ее рассказу, — вымолвил Хью, когда Кадфаэль закончил.

Судя по его тону, он не спрашивал друга, а констатировал факт, который, очевидно, имел для него большое значение.

— Верю целиком и полностью.

— И больше она ничего не может сообщить такого, что указывало бы на причастность другого лица, — продолжал Хью. — Но вот сообщила бы она нам, если бы что-то знала о нем? — вопросительно проговорил Хью. — Очень может быть, что она настроена так же, как остальные прихожане, и не хочет ни с кем делиться своими мыслями.

— Может быть, и так, не стану этого отрицать. И все-таки скорее всего она ничего больше не знает. Она убежала от него оглушенная и насмерть перепуганная. Думаю, что больше мы от нее ничего не узнаем.

— А как насчет твоего Бенета? — коварно спросил Хью и расхохотался, когда Кадфаэль, вздрогнув, кинул на него подозрительный взгляд. — Да ладно уж, будет тебе! Я согласен считать, что это не ты предупредил юношу и посоветовал ему смыться, когда Жиффар выдал его властям и за ним нагрянула стража. Ты отлично знал, что его уже и след простыл, когда так любезно водил нас по саду в поисках своего работника. Я даже верю тому, что ты действительно видел его за каких-то полчаса до нашего прихода. Ты всегда говоришь чистую правду, да вот только дело, как правило, нечисто. Когда это бывало, чтобы молодой парень, попавший в беду, очутившись под твоим крылом, не поведал тебе в конце концов свою историю! Не мытьем, так катаньем ты умеешь войти в доверие. Конечно же, он открыл тебе душу! Не сомневаюсь, что тебе также известно, где он сейчас находится. Но об этом не спрашиваю! — поспешно прибавил Хью.

— Нет, — ответил Кадфаэль, чрезвычайно довольный своим ответом. — Этого я не знаю, так что можешь спрашивать, все равно ничего не могу сказать.

— Должно быть, тебе стоило особенных стараний ничего не узнать и не услышать, — заметил Хью, ухмыляясь. — Вот и хорошо! Я ведь сам просил убрать его подальше с глаз долой, если он тебе повстречается. Я даже сам готов притвориться незрячим, когда наконец прояснится первое дело.

— На этот счет ты с ним держишься одного мнения, — откровенно сказал Кадфаэль. — Пока дело не прояснится и он не убедится, что вдова Хэммет находится в безопасности и ничто не грозит ее доброму имени, он не тронется с места. Как ни стремится он скорее попасть в Глостер, чтобы верой и правдой послужить императрице, он останется здесь. Он ведет себя так, как и следует, поступая по чести и совести, если учесть, какой опасности Диота себя подвергала ради его спасения. Но как только все окончательно выяснится, он покинет твое графство. И покинет не один! — добавил Кадфаэль с безмятежным видом, словно и не заметив иронической улыбки своего друга. — Ну как, знаю ли я еще что-либо, чего не знаешь ты?

Наморщив лоб, Хью некоторое время обдумывал его загадочный вопрос.

— Определенно, это не Жиффар! Он не успел бы так быстро вырваться из ловушки. В деле замешаны, как ты говоришь, две женщины, одна из них молоденькая… Не хочешь ли ты сказать, что твой юный искатель приключений нашел в наших краях невесту? Так скоро? Я смотрю, анжуйские вертопрахи не теряют времени даром, в этом надо им отдать должное! Дай сообразить! Значит, так… — Хью задумался, рассеянно барабаня пальцами по краю глиняного блюдечка. — Молодой человек попал в монастырь, где женщины отнюдь не встречаются на каждом шагу, и, как я думаю, поработать у тебя ему пришлось крепко, так что вряд ли у него оставалось свободное время для того, чтобы приударять за хорошенькими горожаночками. И с местными лордами он, насколько мне известно, тоже не заводил знакомств. Остается семейство Жиффара. В его доме послание этого юноши вряд ли осталось тайной для домочадцев, а среди них есть очень миленькая девица, кровными узами связанная с партией императрицы, и вдобавок она смела, решительна и способна сделать собственный выбор, независимо от своего отчима. Да из одного только любопытства она не удержалась бы от того, чтобы взглянуть на романтического паладина, который явился из-за моря, не побоявшись поставить под угрозу свою свободу и самую жизнь! Так это Санан Бернье? Неужели он и впрямь хочет увезти ее с собой?

— Да, это Санан. Но думаю, так решила она сама. У них уже припасены кони, спрятанные в надежном месте, и у нее есть кое-какое состояние в виде драгоценностей, которые легко захватить с собой. Не сомневаюсь, что она раздобыла меч и кинжал. Она не допустит, чтобы Ниниан явился перед императрицей или Робертом Глостерским точно нищий, без оружия, без коня.

— Значит, все серьезно? — спросил Хью, соображая, как ему следует поступать ввиду новых обстоятельств.

— Да, совершенно серьезно. Они оба полны решимости. Сомневаюсь, чтобы Жиффара это сильно огорчило, хотя он до сих пор честно выполнял в отношении девушки свой отцовский долг. Так он сэкономит на приданом. Он и без того уже понес заметный урон, а он мечтает хорошо обеспечить своего сына.

— А она? Она-то что выиграет? — спросил Хью.

— Она добьется того, чего хочет, и выйдет замуж, за своего избранника. Ее избранник Ниниан. Думаю, она не прогадает.

Хью помолчал, мысленно переваривая услышанное и взвешивая все за и против, чтобы решить, правильно ли он поступит, отпустив юношу. Возможно, он вспоминал, как сам еще совсем недавно добивался руки своей Элин. Спустя немного времени морщины на его лбу разгладились, в глазах блеснуло лукавство, и губы невольно дрогнули от сдерживаемой улыбки. В ответ на вопросительный взгляд Кадфаэля он выразительно вздернул одну бровь:

— А ведь я запросто могу положить конец все этой затее. Это так же просто, как перейти через монастырский двор. Если я пожелаю, парнишка сам ко мне прибежит. Ты подсказал мне, как можно выманить его из укрытия. Достаточно только арестовать вдову Хэммет или просто распустить слух, что я собираюсь это сделать, как он тут же примчится к ней на выручку. Если бы я вздумал обвинить ее в убийстве, он, пожалуй, возьмет всю вину на себя и припишет себе преступление, которого не совершал, только бы освободить Диоту и снять с нее подозрение.

— Ты мог бы это сделать, — согласился Кадфаэль, — но не сделаешь. Ты точно так же, как и я, уверен, что ни он, ни она ничего не сделали Эйлиоту, и наверняка не станешь притворяться, будто так думаешь.

— Однако я мог бы разыграть ту же партию с другой жертвой, чтобы увидеть, насколько благороден и честен человек, утопивший Эйлиота, или он все-таки уступает в этом твоему пареньку. Дело в том, что нынче у меня есть на руках одна новость. Ты ее еще не знаешь. Она касается одного из прихожан отца Эйлиота, которому не повредит хорошенькая встряска. Как знать! Хотя найдется, наверное, немало лихих молодчиков, которым ничего не стоит убить человека, не всякий, однако, согласится спокойно смотреть, как вместо него повесят невиновного человека. Попытка, как говорится, не пытка, а если она окажется неудачной, тот, кто служил приманкой, особенно не пострадает.

— Я бы не поступил так даже с собакой, — сказал Кадфаэль.

— Я тоже. Собаки — честные, достойные животные, дерутся по правилам и не мстят исподтишка. Если собака хочет убить, она делает это открыто, среди бела дня, невзирая на то, много ли рядом свидетелей. Зато с некоторыми людьми я готов поступить так не задумываясь. А этот хоть и не из самых плохих, но припугнуть его не мешает. Возможно, это даже обернется на пользу его несчастной забитой жене.

— Я что-то потерял нить твоих рассуждений, — сказал Кадфаэль.

— Сейчас я помогу тебе ее найти! Сегодня утром Алан Хербард привел ко мне человека, на которого он наткнулся нечаянно. Он — родственник Эрвальда из деревни и пришел в Форгейт погостить на праздниках у провоста. Этот человек — опытный овчар, а у Эрвальда как раз собиралось в такое неурочное время окотиться несколько ярок, он держит их в овчарне за Гайей. За одну он опасался, как бы она не выкинула прежде положенного срока. Поэтому в день рождества, после прославления, его родственник овчар отправился туда, чтобы взглянуть, как там дела, и ярочка под его присмотром благополучно окотилась. На обратном пути, когда он на рассвете возвращался из Гайи, то, подходя по тракту к Форгейту, кого бы ты думал он увидел? Он увидел, как с тропинки, идущей от мельницы, крадучись вышел на тракт Джордан Эчард и, весь помятый, точно спросонья, не ожидая, что так рано его кто-то заметит, направился к своему дому. Случайно он оказался одним из немногих среди местных жителей, кого этот человек знал в лицо и по имени, потому что давеча ходил к нему за хлебом. Деревенскому гостю было известно, какая слава тянется за Джорданом, и он решил, что оказался свидетелем забавного случая, когда тот украдкой возвращался домой, только что вылезши из чужой постели.

— Он шел по тропинке?

— Да, по тропинке. Как видно, в ту ночь там побывали многие.

— Первым там побывал Ниниан, — медленно проговорил Кадфаэль. — Я не сказал, но он отправился туда пораньше, не зная, чего ему ждать от Жиффара. Когда показался рассвирепевший Эйлиот, он быстренько убрался оттуда и до самого утра ничего не знал о случившемся, пока не явилась Диота объявить о пропаже священника. Как я уже говорил, Диота там тоже побывала. Я тогда сразу сказал, что должен быть еще кто-то третий. Но чтобы это был Джордан? И чтобы он под утро возвращался домой? Трудно поверить, что он затаил такую злобу и так надолго! Я бы скорее сказал, что он словно закормленное и избалованное дитя, если бы не знал его как отличного пекаря.

— Согласен. Однако он там был. Это несомненно. Кто же станет бродить по улицам рано утром после всенощной рождественской службы? Кроме разве что овчара, которому надо было присмотреть за овцой. Словом, не повезло Джордану! И тут ведь не только это, Кадфаэль! Я сам заходил к его жене, пока он был занят в пекарне. Я рассказал ей о его похождениях и объяснил, что все это не подлежит сомнению, так как подтверждено свидетельством. Мне показалось, что она совсем слаба — в чем только душа держится! Знаешь, сколько детей бедняжка уже нарожала? Одиннадцать! И лишь двое выжили. Как уж он умудрился зачать столько — при том, что так редко спит у себя дома, — одному ангелу небесному известно, который ведет им счет! Между прочим, она совсем не дурнушка, разве что загнанная и замученная. И ведь все еще любит его!

— И на этот раз она сказала-таки всю правду? — с искренним удивлением спросил Кадфаэль.

— А как же иначе! Она ведь по-настоящему за него испугалась. Да, она сказала мне правду. Его действительно не было дома всю ночь, к этому она уже давно привыкла. Но он никого не убивал! Она твердо стояла на том, что ее муж и мухи не обидит. Но зато так обходится со своей несчастной женой, что хуже не бывает! Его похождения в ту ночь ограничиваются, по ее словам, тем, что он ночевал у той нахальной девчонки, которая прислуживает старухе, живущей возле пруда по соседству с мельницей.

— Вот это уже похоже на Джордана! — облегченно согласился Кадфаэль. — Пожалуй, это правда. Ведь мы разговаривали с той девицей на следующее утро, когда ходили искать Эйлиота, — продолжал он с увлечением. — Смазливая такая, лет восемнадцати, с целой гривой черных волос и наглыми, любопытными глазами. Она сказала, мол, никого там не было и ни души она не видела ночью. Да и кому, дескать, приходить? Нет, она даже не врала. Ей просто в голову не пришло отнести своего любовника к числу каких-то там проходимцев, которые ночью неведомо зачем таскаются на мельницу. Он-то приходил туда по ясному делу, хотя и не безгрешному, но вполне естественному и безобидному. Она ответила соответственно своему пониманию.

— И ни разу не упомянула про Джордана! Впрочем, с какой стати? Чем он там занимался, она знала, а вы не про него спрашивали! Нет, не подумай, я не обвиняю ее, но готов поспорить, что о времени она не имеет никакого понятия, не знает, когда он пришел и ушел, разве что различает день и ночь. Он мог спокойно убить человека, перед тем как дал о себе знать под дверью глухой старухи шепотом, предназначенным для настороженного слуха других, молодых ушей.

— Не думаю, что он это сделал, — усомнился Кадфаэль.

— И я тоже. Но сам посуди, как складно у меня все сходится против него! Пастух видел, как он оттуда возвращался. Мы знаем, что отец Эйлиот ходил по этой тропинке. После того как от него убежала вдова Хэммет, он остался там поджидать свою жертву. А что если под дверью чужого дома он вдруг увидел своего прихожанина, бывшего у него на подозрении и пользовавшегося дурной славой! И вот этот прихожанин шепотом просит его впустить, дверь отворяется, и на пороге его встречает молодая женщина! Как тут повел бы себя отец Эйлиот? У него был особенный нюх на грешников. Вероятно, это отвлекло бы его от первоначальной цели и он бросился бы за новым злодеем, чтобы схватить его на месте преступления! Старуха глуха как пень. Девица, окажись она свидетельницей их стычки и зная, чем она кончилась, держала бы язык за зубами и уж придумала бы, что потом сказать. И в таком случае, Кадфаэль, получается, что отец Эйлиот, погнавшись за вторым зайцем, слишком поздно обнаружил, что напал на опасного зверя, и кончил тем, что угодил на дно пруда.

— Удар, который получил Эйлиот, пришелся ему по затылку! — так и вскинулся Кадфаэль. — А когда люди бранятся, они стоят лицом к лицу.

— Верно! Но в схватке человек может пошатнуться и нечаянно повернуться к противнику спиной. Однако ты видел, как располагалась рана, и я видел. Но что в этом понимает простой народ?

— Неужели ты это сделаешь? — не веря своим ушам, спросил Кадфаэль.

— Сделаю, мой друг, причем гласно и при большом стечении народа. Завтра утром на похоронах Эйлиота. Там соберутся все, включая тех, кто его ненавидел, чтобы своими глазами убедиться, как его засыплют землей, так что он уже никому не сможет навредить. Можно ли найти более подходящий момент? Если мой план увенчается успехом, то мы узнаем ответ, и после кое-какого переполоха город наконец обретет желанный покой. А если нет, то Джордану, кроме некоторого испуга, ничего плохого не сделается. И возможно, — глубокомысленным тоном, но с лукавой улыбкой на устах продолжал Хью, — он несколько ночей проведет на жестком ложе, вместо того чтобы нежиться на перине, и к тому же в одиночестве. Возможно, он даже вынесет урок и поймет, что безопасней спать в своей постели.

— А если никто не поднимет голоса в его защиту? — спросил Кадфаэль с легкой ехидцей. — Что тогда? Вдруг окажется, что все так и было на самом деле, как ты только что рассказал, то есть Джордан виновен. Что тогда? Если он не потеряет голову, а девушка своим свидетельством подтвердит его невиновность, то получится, что ты напрасно закидывал удочку.

— Ну вот еще! Ты отлично знаешь этого человека, — преспокойно отмахнулся от этих вопросов Хью. — Он парень веселый и здоровущий, но на это у него не хватит твердости. Если он виновен, то как ни отрицай он свою вину, но, проведя две-три ночи на каменном полу, выложит все без утайки. Я, мол, только защищался, и случилось все не нарочно, потому что не смог, дескать, вытащить священника из пруда, а потом испугался и молчал, потому как все знали про то, что между нами пробежала черная кошка. Две-три ночи в тюрьме ему не повредят. А если он окажется крепче, чем я думаю, и не выдаст себя, — закончил Хью, вставая, — то, значит, он заслуживает того, чтобы отделаться одним страхом. И с этим будет согласен весь приход.

— Коварный ты человек! — сказал Кадфаэль тоном, в котором причудливо смешались упрек и восхищение. — Не знаю, почему я тебя терплю!

Обернувшись с порога, Хью бросил на монаха пронзительный взгляд.

— Думаю, потому, что рыбак рыбака видит издалека! — вымолвил он на прощание и, зашагав по песчаной дорожке, вскоре исчез в темноте.

Вечерние псалмы были пропеты с мрачной покаянной торжественностью, и чтение евангелия, которое проходило в трапезной после ужина, также совершалось в похоронном настроении. Тень отца Эйлиота омрачила кончину старого года, и казалось, что новый, 1142 год родится не в эту полночь, а лишь тогда, когда совершат заупокойную службу и, опустив тело Эйлиота в могилу, засыплют ее землей. По церковному календарю завтра должен был наступить восьмой день после рождества Христова, когда отмечается праздник обрезания господня, но для обитателей Форгейта он обещал стать чем-то вроде обряда изгнания диавола, свершив который они надеялись наконец-то избавиться от своего чудовища. Так печально кончил этот человек, к тому же священник.

— Погребение отца Эйлиота состоится завтра после мессы, — объявил приор Роберт, прежде чем отпустить братию до начала повечерия на долгожданный получасовой отдых в теплой комнате. — Я проведу его сам. Но надгробную речь о нем скажет отец аббат, изъявивший такое желание. — Выразительные модуляции голоса, с которыми приор произнес свое сообщение, придавали некоторую двусмысленность его торжественному объявлению, так что было не совсем понятно, выражает ли он свое удовольствие, считая предполагаемое участие аббата особенной честью, оказанной покойному, или, напротив, огорчен тем, что лишен возможности блеснуть на похоронах собственным несравненным красноречием. — Ночная служба и прославление будут проведены по заупокойному чину.

Это означало, что служба продлится долго и благоразумным братьям следовало сразу после повечерия ложиться спать. Кадфаэль уже прикрыл огонь в жаровне дерном, чтобы угли медленно тлели до утра, согревая в сарайчике воздух и не давая замерзнуть настойкам и отварам, если под утро вдруг ударит сильный мороз, от которого могли бы полопаться бутыли с лекарствами. Однако в воздухе не чувствовалось сильного похолодания, и, судя по легкому ветерку и тонкой пелене облаков на небе, можно было не опасаться ночного мороза. Кадфаэль с удовольствием отправился вместе с другими братьями в теплую комнату, дабы провести полчаса в приятной праздности.

В такие минуты даже самые молчаливые братья давали себе волю поговорить друг с другом, и даже приор не возражал против этого. Темой обсуждения, разумеется, стало короткое поприще отца Эйлиота, его жестокая кончина и предстоящий обряд погребения.

— Значит, отец аббат сам хочет сказать о нем надгробное слово? — сказал брат Ансельм, наклонившись к уху Кадфаэля, — Интересно будет послушать. — Брат Ансельм ведал музыкальной частью богослужения, поэтому он придавал меньшее значение ораторскому искусству, однако все же ценил его и признавал его силу и влияние на слушателей. — Я думаю, он с удовольствием уступит это слово Роберту. Nil nisi bonum… Или, может быть, он смотрит на это как на акт покаяния, поскольку сам привез сюда этого человека? Как ты считаешь ?

— Может быть, отчасти и так, — согласился брат Кадфаэль. — Но главное для него, наверное, чтобы об Эйлиоте была сказана правда. Роберт увлекся бы суесловием, а Радульфусу нужна ясность и правда.

— Задача не из легких, — сказал Ансельм. — Повезло мне, что от меня никто не ждет никаких речей! До сих пор еще ничего не слышно о том, кто будет преемником отца Эйлиота. Прихожане, наверное, молятся, чтобы им стал кто-нибудь, кого они знают, а как у него там с латынью, для них совсем не важно. Они даже согласились бы получить в священники не самого приятного человека, только бы он был здешний и понимал их. Как говорится, на худой конец можно поладить и с чертом.

— Давай уж надеяться на что-нибудь получше, — вымолвил со вздохом Кадфаэль. — Пусть это будет обыкновенный человек, далеко не ангел, но сознающий свое несовершенство. Это будет в самый раз для Форгейта. Жаль, что время уходит, а такой человек до сих пор не найден.

В большом каменном очаге ровным пламенем горели поленья, постепенно обугливаясь; их жгли с таким расчетом, чтобы огня хватило как раз на положенное время отдыха, и огонь угасал, когда начинали звонить к повечерию. Посиневшие после дневных трудов под открытым небом лица порозовели, потрескавшиеся на морозе руки понемногу отходили благодаря мази, приготовленной братом Кадфаэлем. Друзья сидели, разбившись на группы, каждая своим кружком. В комнате стояло чинное, негромкое гудение голосов, напоминающее жужжание пчелиного улья. Крепких молодых монахов, проработавших весь день на открытом воздухе, так разморило в тепле, что у них теперь слипались глаза и они едва не засыпали. Нынешнее повечерие предусмотрительно отслужат покороче, зато ночная служба будет торжественной и долгой.

— Вот и год прошел, — сказал брат Эдмунд, попечитель лазарета, — а завтра начало новому.

— Аминь, — откликнулся кто-то по привычке, а может быть, и сознательно.

Кадфаэля это слово заставило задуматься. «Аминь» принято произносить, когда что-то кончено, решено и с миром принято в душе, а им еще было далеко до того, чтобы сказать «Аминь».

В миле пути от Кадфаэля, который укладывался спать в своей узкой выгородке дормитория, на доверху набитом сеновале лежал Ниниан, закутанный в плащ, который ему принесла Санан. Она ушла от негo два часа назад, чтобы до возвращения отчима, отправившегося на вечернюю службу в церковь святого Чеда, вовремя вернуть в стойло своего пони, но Ниниан еще чувствовал тепло ее жарких объятий. Он уговаривал ее не ездить ночью одной, но пока что она не слушалась, а делала все по-своему, такая уж она уродилась бесстрашная. Сарай с сеновалом принадлежал Жиффарам, они владели пастбищем на опушке рощи, но старый конюх, смотревший за скотиной, работал еще на родителей Санан и служил ей с рабской преданностью. На двух лошадей, которых она купила и поставила в эту конюшню, он прямо нарадоваться не мог, а когда Санан под большим секретом сообщила ему о своей предстоящей свадьбе, он был осчастливлен ее доверием на всю оставшуюся жизнь.

Санан пришла к Ниниану, они вместе лежали на сене, завернувшись в один плащ и крепко сжимая друг друга в объятиях, — оба искали не столько наслаждения телесного, сколько защиты и утешения. Уютно умостившись, как мышки в норке, они, однако, вовсе не впали в спячку и живо чувствовали обоюдную радость. Проговорив с Нинианом целый час, Санан его покинула, а он, оставшись один, согревался в тепле воспоминаний, которые не дадут ему остыть до самого утра. В один прекрасный день, в одну прекрасную ночь она останется с ним — ей не придется вставать и уходить, а ему — нехотя отпускать ее из своих объятий. Это будет дивная ночь — темная, звездная и пламенная! Но сейчас он лежал один, и немного тосковал, и волновался, как она там без него и что будет завтра, и тревожился о своих долгах, которые, как ему казалось, он не вернул в полной мере.

Он вспоминал, как она лежала рядом с ним с разметавшимися волосами и, дыша ему в шею теплым своим дыханием, рассказывала обо всем, что случилось в последние дни уходящего года: как брат Кадфаэль отыскал эбеновый посох, как он побывал у Диоты и вытянул из нее ее историю, и про то, что назавтра после мессы назначены похороны отца Эйлиота. Узнав про Диоту, он даже подскочил от волнения, но Санан привлекла его за шею к себе и сказала, чтобы он не беспокоился: она, мол, сама уже обещала Диоте пойти с ней на похороны, будет заботиться о ней вместо него и так же отважно сумеет встретить любую опасность, как сделал бы это он сам на ее месте. На прощание Санан наказала ему, чтобы он не смел покидать свое убежище до ее прихода. Но если она была властной леди, то он был непокорным рыцарем.

И все-таки она добилась от него обещания, что он дождется ее здесь, если только не случится что-либо непредвиденное, что потребует от него немедленных действий. Этим ему пришлось и удовольствоваться. Они скрепили свой договор поцелуем и, забыв на время все тревоги, принялись шептаться о будущем. Сколько миль до границы Уэльса? Миль десять? Наверное, немного больше. А непокорный Повис не воюет ни с рыцарями императрицы, ни со слугами короля Стефана, и люди там скорее примут сторону беглеца, чем служителей английских законов. Кроме того, у Санан в этих краях была какая-то дальняя родня по линии бабушки-валлийки, в честь которой ей было дано это странное для Англии имя Санан. А если они повстречают в лесу разбойников, то Ниниан покажет, что у него есть сила в руках; меч и длинный кинжал для него лежат здесь, запрятанные в сене, есть и доспехи, которые носил при осаде Шрусбери Джон Бернье, погибший в этой битве. Они сумеют благополучно проделать это путешествие, доберутся до Глостера, а там честь по чести справят свадьбу.

Все бы хорошо, но только сейчас еще нельзя было уезжать, пока не миновала опасность, нависшая над Диотой. Следовало переждать, пока все уладится и Диота будет надежно устроена под покровительством аббата. Оставшемуся в одиночестве Ниниану казалось сейчас, что этим трудностям никогда не будет конца. Завтра похоронят тело Эйлиота, но черная тень его ужасной смерти никуда не денется. И даже если этот день не принесет новых осложнений для Диоты, это не значит, что остальные дни для нее будут безоблачны.

Было уже за полночь, а Ниниан еще не смыкал глаз, пытаясь распутать неподдающийся узел своих забот. На границе между старым и новым годом он наконец забылся беспокойным сном: ему снилось, что он продирается сквозь какую-то чащобу, путаясь в колючих зарослях, и тщетно старается настичь удаляющуюся от него Санан, которая вдруг исчезла, не оставив после себя ничего, кроме нежного благоухания ароматных трав.

Отдаваясь в могучих сводах, похожих на перевернутое днище корабля, гулким эхом разносились по еле освещенному пространству церкви слова заупокойной службы. Такого раскатистого звука, какой раздавался ночью, почему-то никогда не получалось во время дневных богослужений. Сильный, красивый голос ризничего Бенедикта зычно гремел под сводами: между библейскими псалмами следовал настойчиво повторяемый возглас и ответ на него.

«Requiem aeternam dona eis Domine…»

«Et lux perpetua luceat eis…»

И затем брат Бенедикт густым и величавым басом: «Опротивела душе моей жизнь моя… буду говорить в горести душе моей. Скажу богу: не обвиняй меня; объяви мне, за что ты со мной борешься ?..»

«Немного утешительного найдешь в книге Иова, — подумал про себя Кадфаэль, внимательно слушая слова, которые читал Бенедикт, — зато премного превосходной поэзии. Может быть, в ней-то и содержится утешение? Не превращает ли она беды, унижения и смерть — все, на что жалуется Иов — в отважный вызов? «

«О, если бы ты в преисподней сокрыл меня и укрывал меня, пока пройдет гнев твой… «

«Дыхание мое ослабело, дни мои угасают; гробы передо мною… во тьме постелил я постель мою; гробу скажу: ты отец мой, червю: ты мать моя и сестра моя, где же после этого надежда моя? «

«Оставь, отступи от меня, чтобы я немного ободрился, прежде нежели отойду — и уже не возвращусь — в страну тьмы и сени смертной, в страну мрака… где нет устройства, где темно, как самая тьма».

Но в конце вновь прозвучала мольба, которая сама уже была утешением — единый шаг от безнадежности к уверенности:

«Вечный мир дай им. господи… «

«И да светит им негасимый свет…»

Когда полусонный Кадфаэль на заплетающихся ногах шел наверх по ночной лестнице, в ушах у него все еще стояла настойчивая мольба, и, засыпая, он продолжал ее слышать сквозь сон, но теперь уже как торжествующий возглас человека, протянувшего руку, чтобы взять обещанный дар. Вечный мир и вечный свет… даже Эйлиоту!

«И не только Эйлиоту, но и всем нам, — подумал Кадфаэль, проваливаясь в сон. — Путь через чистилище будет долгим, но несомненно, что самые извилистые пути в конце концов туда приведут».