Кадфаэль все еще стоял в раздумье, держа на ладони зловещую находку, но тут его окликнул кто-то из холла, и внезапный порыв ветра в тот же миг подхватил и унес оба волоска. Пускай себе летят! Они уже поведали ему свою красноречивую повесть и вряд ли могли добавить к ней что-либо еще. Обернувшись, он увидел в дверях холла удаляющуюся Сюзанну, а навстречу ему торопливо шла маленькая служаночка с узелком в руке.

— Миссис Сюзанна сказала, что госпожа Джулиана велела отдать эти вещи, чтобы они не валялись у нас в доме. — Девушка приоткрыла узелок, в котором Кадфаэль разглядел раскрашенные деревянные предметы, кое-где облезлые от долгого употребления. — Это пожитки Лиливина. Она сказала, что вы их заберете и отдадите ему. — Черные, распахнутые в всю ширь глаза так и впились в Кадфаэля. — Правда ли то, что говорят? — пытливо спросила она, понизив голос. — В церкви его никто не тронет?

— Да, он у нас, и там для него вполне безопасно, — ответил Кадфаэль. — Сейчас ему никто ничего плохого не сделает.

— Не очень его побили? — с тревогой в голосе спросила девушка.

— Ничего страшного с ним не случилось, все заживет, пока он отдыхает. Сейчас можно за него не беспокоиться. Правом убежища он будет пользоваться сорок дней. Мне кажется, — сказал Кадфаэль, внимательно вглядываясь в тонкое личико с широко расставленными глазами и нежно очерченными выступающими скулами, — что тебе нравится этот молодой человек.

— Он так хорошо пел и играл на скрипке, — вздохнула девочка. — И ласково разговаривал, и рад был посидеть со мной на кухне. Этот час был самым лучшим в моей жизни! А теперь я за него боюсь. Что с ним будет, когда пройдет сорок дней?

— Что будет? Ну уж коли на то пошло — сорок дней ведь немалый срок, так что многое может за это время измениться, в крайнем случае он попадет все-таки в руки закона, а не в руки своих обвинителей. Закон хоть и суров, но справедлив. И к тому времени люди, которые его обвиняют, позабудут нынешнюю горячку, а если и не позабудут, то не смогут его пальцем тронуть. Если ты хочешь ему помочь, раскрой пошире глаза и уши и, если узнаешь что-нибудь новое, расскажи об этом всем.

Очевидно, самая мысль о такой возможности испугала девушку. Кто станет прислушиваться к ее словам? Кому это нужно?

— Мне ты можешь рассказывать все без опаски, — ободрил девушку Кадфаэль. — Ты знаешь что-нибудь о том, что происходило здесь ночью?

Пугливо оглянувшись через плечо, она затрясла головой:

— Миссис Сюзанна отослала меня спать, мой угол на кухне, я даже и не слыхала… Я совсем падала от усталости.

Кухня стояла в стороне от дома; тогда было принято ставить кухню отдельно, потому что при тесной городской застройке всегда существовала опасность пожара, дома с деревянными каркасами воспламенялись быстро. Наработавшись за день, девушка действительно могла проспать всю кутерьму.

— Я знаю только одно, — продолжила она, отважно глядя в глаза Кадфаэлю, и он увидел на ее юном, нежном лице такую решимость, которая невольно внушала уважение, — я знаю, что Лиливин не причинял зла ни моему хозяину, ни вообще кому бы то ни было. И то, что на него наговаривают, это все неправда.

— И он ничего не крал? — тихо спросил Кадфаэль.

Девушка нисколько не смутилась, два маяка, ни разу не сморгнув, выдержали его взгляд.

— Может быть, что-то съестное, когда он был голоден: яйцо из-под курицы, куропатку в лесу, даже каравай хлеба… Это могло быть. Он всю жизнь голодал. — Как ей было не знать этого, то же самое она на себе испытала! — Но еще что-нибудь? Украсть деньги или золото? Какой ему от этого был бы прок? Нет, он не из таких! Это — никогда!

Кадфаэль первым заметил высунувшуюся из холла голову, и тихонько предупредил Раннильт:

— Ну, беги! Скажешь, что это я тебя задержал расспросами, но ты ничего не знала и ничего не могла сказать.

Раннильт мгновенно все сообразила. Прежде чем раздался нетерпеливо окликавший ее голос Сюзанны, она уже спешила к ней со всех ног.

Не дожидаясь, когда она скроется в доме вслед за своей госпожой, Кадфаэль повернулся и зашагал через проход между мастерскими на улицу.

Болдуин Печ с кружкой пива в руке сидел на крыльце своей мастерской. Поскольку улочка была узкой, а оба дома, обращенные фасадом на северо-запад, были погружены в глубокую тень, у него, очевидно, имелась особенная причина отдыхать именно в этом месте. Все жители города, которые вчера были в гостях на свадьбе в доме Уолтера Аурифабера, сегодня поднялись, едва только пришли в себя после вчерашнего гулянья, и с утра все были уже на ногах, а их раннему пробуждению и бодрости в немалой степени способствовал запас удивительных новостей, которыми нужно было как можно скорей поделиться с соседями, и надежда узнать все мельчайшие подробности.

Мастер Печ был коренастый крепыш лет пятидесяти с наметившимся круглым брюшком; среди сограждан он слыл знаменитым рыболовом, однако не умел хорошо плавать, что было редкостью для жителей города Шрусбери, с трех сторон омываемого водами Северна. У него действительно был длинный нос, который чутко поворачивал по ветру, едва где-нибудь повеет скандалом, однако хозяин с осторожностью пользовался возможностями этого тонкого инструмента, смакуя чужие неприятности как бы из любви к искусству, а не ради собственной выгоды. У него было простецкое круглое, вечно улыбающееся лицо с бледно-голубыми глазками, в которых то и дело вспыхивал огонек веселого любопытства. Кадфаэль слишком хорошо знал Болдуина Печа и остерегался сказать при нем лишнее. Но сейчас он первым поздоровался, как бы напрашиваясь на беседу, хотя был уверен, что Печ только и выжидает удобного повода, чтобы подцепить собеседника.

— Ну что, брат Кадфаэль, — начал Печ с простодушным выражением, — вы верно, приходили лечить моих соседей. Как им не повезло! Надеюсь, что они не слишком убиты горем? Мой мальчонка говорит, что они уже немного пришли в себя и у обоих дела идут на поправку.

Кадфаэль дал приличествующий случаю ответ, чтобы побудить Печа рассказать все, что тот знает, и выудить из него побольше подробностей. Он помалкивал, а сам держал ухо востро. Ему пришлось сызнова выслушать уже знакомый рассказ, на сей раз уснащенный живописными подробностями, на какие Печ был большой мастер. Один раз за время их беседы из мастерской выглянул подмастерье Печа, видный парень, живший в двух кварталах отсюда с овдовевшей матерью. Работник бросил понимающий взгляд на своего хозяина и вновь скрылся в мастерской, убедившись, что сегодня ему предстоит самому справляться с работой, что, впрочем, его вполне устраивало. Джон Бонет давно уже научился всему, что мог ему показать его наставник, который хорошо знал свое дело, но был не в меру ленив; так что теперь подмастерье вполне управлялся без чьей-либо помощи. У Печа не было сыновей, оставлять мастерскую в наследство было некому, а своему помощнику он доверял, во всем на него полагался, и тот готов был терпеливо ждать своего часа.

— А брак-то удачный, — сказал Печ, многозначительно ткнув брата Кадфаэля в плечо. — В особенности, если окажется, что сокровище Уолтера и впрямь окончательно пропало. Дочка Эдреда Беля получит такое наследство, которого хватит, чтобы по крайней мере возместить половину потери. Не зря Уолтер потрудился, чтобы заполучить ее в невестки, да и старуха не сидела сложа руки. Уж эти двое никогда не промахнутся! — Печ многозначительно потер друг о друга большой и указательный пальцы, толкнул в бок Кадфаэля и подмигнул одним глазом. — А девица уж никак не красавица и никаким искусствам не обучена — ни тебе спеть, ни станцевать как следует, чтобы развлечь общество. Однако и не уродина, так что в общем вроде и ничего, а иначе бы парня нипочем не уломали, тем более у него уже есть с кем сравнивать!

— Он — видный юноша, — спокойно сказал Кадфаэль. — И, говорят, неплохой умелец в своем ремесле. Он и наследство получит хорошее.

— Да вот только сейчас-то не больно ему богато живется! — прошептал Болдуин, придвигаясь поближе и снова весело тыча Кадфаэля в плечо острым пальцем. — Ждать-то — оно хуже всего! Молодежь живет сегодняшним днем, а не завтрашним, а что до женитьбы, так тут, знаете ли, еще как посмотреть! Старушка пускай и обожает его, и нарадоваться не может на красавчика внука, а раскошеливаться не больно спешит, так что ему не много от нее перепадает на лакомства. А ведь то, что ему по вкусу, пожалуй, дороговато стоит!

У Кадфаэля промелькнула запоздалая мысль, что человеку в монашеском платье несколько неприлично жадно слушать городские сплетни, но он все же продолжал слушать, не опускаясь до расспросов. Впрочем, заядлый сплетник и не нуждался в расспросах. Однажды разоткровенничавшись, он вошел в азарт и явно не собирался замолкать.

— Хотите верьте, хотите нет, — продолжал он, дыша в самое ухо Кадфаэлю, — но он ведь уже, случалось, запускал руку в ее кошелек, хотя старушку, казалось бы, нелегко провести. Нынешняя его зазноба дорогонько ему обходится, а уж когда муженек проведает про эти фокусы, тут уж и вовсе такое начнется! Можно заранее сказать, что, дай ему только прибрать к рукам невестино приданое, он все спустит на украшения другой красотке. Нельзя сказать, чтобы он что-то имел против женитьбы. Когда их сватали, девушка ему нравилась, а уж ее денежки и тем более. Да только есть другая, которая нравится ему больше всех. Что касается имени, тут лучше молчок: имя назовешь — врага наживешь. Но вы бы только видели ее вчера у них на свадьбе! Наглая, что твоя королевская полюбовница! А старикан-то ее рядом с ней пыхтит, отдувается, пыжась от гордости, что ведет первую красавицу, а она в это время с женихом переглядывается, и оба чуть не покатываются со смеху, глядя на старого дурака. И ни у кого, кроме меня, не хватило зоркости, чтобы углядеть, как они перемигнулись.

— Вот и хорошо! — рассеянно отозвался Кадфаэль, думая в это время о другом.

Слушая Печа, он понял, отчего Даниэль так невзлюбил этого жильца. Кадфаэль даже не думал подвергать сомнению те сведения, которые он почерпнул от Печа, потому что шпион по призванию никогда не успокоится, пока не разнюхает всю подноготную. Хотя он ни словом не обмолвился о своих открытиях Даниэлю, тот, очевидно, был не так прост, и красноречивое подрагивание любопытного носа, многозначительные взгляды холодных глаз подсказали ему, что его любовные похождения отнюдь не были тайной для соседа. А кто же тогда обманутый старый муж, присутствовавший на свадьбе в качестве почетного гостя? Видимо, он богатый и уважаемый купец и у него молодая, хорошенькая, самоуверенная жена… Может быть, он женат на ней вторым браком? Городок был не так уж велик, чтобы Кадфаэлю пришлось долго перебирать варианты. Конечно же, это был Эйлвин Корд. Овдовев два или три года тому назад, он вновь женился, к неудовольствию своего взрослого сына, на красотке втрое моложе себя, а звать юную щеголиху Сесили…

— На вашем месте я бы держал язык за зубами, — дружелюбно посоветовал Кадфаэль, — Гильдия купцов, торгующих сукном, большая сила в нашем городе, и не всякий муж скажет спасибо за то, что ему открыли глаза.

— Это я-то, и проболтаться? Да никогда в жизни! — Его глаза сверкнули добродушным весельем, ноздри длинного носа затрепетали. — У меня есть уютный уголок, который я снимаю в доме покладистого хозяина. С какой стати я сам разрушу то, что меня устраивает! Я люблю позабавиться, но только сам с собою, не подымая шума. И что в этом плохого, раз я никого не обижаю!

— Совершенно ничего! — согласился с ним Кадфаэль и, попрощавшись, направился в сторону вьющегося серпантином спуска.

Кадфаэлю было над чем поразмыслить, потому что он еще сам не знал, что ему думать об услышанном. Так что же нового удалось выведать? Что Даниэль Аурифабер завел шашни с Сесили Корд, чей муж, купец, торгующий шерстью, скупает товар в соседнем Уэллсе, чтобы затем перепродать его в Англии, и потому нередко отлучается из дому на несколько дней. Эта дама, при всей своей влюбленности, слишком привыкла к подаркам, которые стоят недешево, а молодому человеку мешают развернуться два скупердяя — отец и бабка, и он, если верить слухам, уже начал таскать у них то, что плохо лежит. Задача для него не из легких! Отец, кажется, как раз собирался спрятать добрую половину невестиного приданого от греха подальше, чтобы уж никто к нему не подобрался. А события нынешней ночи повернулись так, что кто-то, от кого он прятал добро, забрал его и перепрятал по-своему. Такое случается в семьях.

Что еще? Что Даниэль был далеко не лучшего мнения о досужем арендаторе, который тратил свое свободное время на то, чтобы совать свой нос в чужие дела.

Он даже утверждал, что счел бы Печа главным подозреваемым, если бы тот не находился у него на глазах в то время, когда произошел грабеж.

Ну что же! Время покажет. Впереди еще целых сорок дней.

Месса уже закончилась, когда Кадфаэль, перейдя через мост, вошел в ворота и вступил на монастырский двор. Брат Жером, неотлучная тень приора Роберта, поджидал его возвращения, чтобы первым перехватить на пороге.

— Его милость господин аббат просил тебя явиться к нему до обеда. — Тонкие ноздри острого носа брата Жерома неприязненно подрагивали от скрытого неодобрения. Его поведение, выражение лица были Кадфаэлю еще противнее, чем откровенное удовольствие Болдуина Печа, наслаждавшегося собственной подлостью. — Надеюсь, брат Кадфаэль, что ты не будешь вмешиваться, предоставив все течению времени и закону, и не будешь впутывать в это грязное дело наш монастырь, которому надлежит только исполнять долг, дабы соблюдено было право церковного убежища. Тебе не следует брать на себя обременительные обязанности, вмененные правосудию.

Хотя приор Роберт не давал Жерому устных указаний, тот прочел невысказанное распоряжение по нахмуренным бровям своего повелителя. Лиливин, это обтрепанное, жалкое подобие человека, раздражал приора Роберта, словно запутавшийся в его одежде колючий репей, который нестерпимым зудом терзал его аристократическую кожу. Приор чувствовал, что ему не будет покоя, пока нежеланный постоялец будет оставаться в обители, и для того чтобы восстановить привычную гармонию существования, нужно было поскорее избавиться от этого инородного тела. Если уж говорить честно, то не только его покой, но покой всего монастыря был нарушен, и всю братию лихорадило с тех пор, как мирские ветры занесли в обитель эту заразу. Соседство страха и страдания воистину разрушительно.

— Аббат хочет видеть меня лишь для того, чтобы узнать про самочувствие моих подопечных, — сказал Кадфаэль, проявляя редкостную терпимость в отношении столь несимпатичных ему людей, как приор Роберт и его секретарь. Ибо их мучения, их мелочные заботы, столь непонятные ему, заслуживали сочувствия. Воистину стены сотряслись, и укрывшиеся в них души вострепетали. — Я достаточно обременен заботами о больных, чтобы искать себе новых. Кто-нибудь дал парнишке поесть, врачевал его раны? Вот все, что меня волнует.

— Брат Освин о нем заботится, — ответил Жером.

— Вот и хорошо! Тогда я пойду засвидетельствовать мое почтение отцу аббату, а потом хочу пообедать. Я и так уж остался без завтрака, а в городе народ такой рассеянный, что никто не подумал предложить мне подкрепиться.

Направляясь через двор к покоям аббата, Кадфаэль перебирал в уме собранные по крупицам сведения, прикидывая, какими из них он поделится с аббатом. Мирские толки о любовных делишках, конечно, не для аббатских ушей, то же самое можно сказать о засохшей капельке крови, к которой прилипло два льняных волоска, по крайней мере до тех пор, пока бродячий артист, который должен один бороться против всего света, отстаивать свою жизнь, не воспользовался своим правом самому рассказать все о том, что случилось.

Радульфус без удивления воспринял известие, что вся свадьба единодушно утверждает, будто виновник ограбления — Лиливин. Но в то же время ему показалось неубедительным утверждение Даниэля и других гостей, будто бы они способны были в течение всего вечера держать в поле зрения всех присутствующих.

— Там был полный зал людей, притом множество пьяных, празднование длилось несколько часов — возможно ли тут ручаться, что ты запомнил, кто и когда пришел или ушел? С другой стороны, когда столько людей одинаково излагают одну и ту же историю, к этому нельзя не прислушаться. Ну что ж! Нам остается делать свое дело, а остальное предоставить служителям закона. Сержант сообщил мне, что его начальник шериф сейчас в отъезде, — он отправился в восточную часть графства, чтобы рассудить соседский спор между тамошними рыцарями, — однако заместитель шерифа вернется в город сегодня вечером.

Для Кадфаэля это было приятной новостью. Хью Берингар не допустит, чтобы правосудие, цель которого поиски истины, пошло по пути наименьшего сопротивления, для удобства попросту отбрасывая разные мелкие детали, которые не укладываются в общую картину. Между тем Кадфаэль как раз собирался при встрече с Лиливином уточнить одну такую деталь, благо ему нужно было с ним повидаться, чтобы передать его вещи. После обеда Кадфаэль отправился на поиски жонглера и вскоре нашел его в одном из помещений монастыря; позаимствовав у кого-то иголку с ниткой, юноша, как умел, пытался залатать прорехи в своей одежде. Не трогая повязки на лбу, он чисто умыл лицо. Оно было бледное и худое, но кожа была гладкой, а черты приятные и даже тонкие. Помыть голову он не смог, и волосы оставались у него по-прежнему грязными, однако он их тщательно расчесал.

Начать, пожалуй, надо с пряника, а кнут оставить на потом. Кадфаэль подсел к Лиливину и бросил ему на колени узелок:

— Вот тебе часть твоего имущества в качестве задатка! Ну, что же ты? Развяжи!

Но Лиливин уже признал старую лиловую тряпицу. Сначала он молча разглядывал ее, словно не веря своим глазам, затем развязал узел и запустил руки в скромные свои сокровища; от счастья его лицо покрылось легким румянцем, казалось, что нечаянная радость впервые за все это время возвратила ему утраченную веру в то, что и ему в жизни может встретиться что-то хорошее и доброе.

— Но откуда вы это взяли? Я думал, что никогда уже не увижу этих вещиц! Значит, вы вспомнили и попросили их отдать… ради меня… Как вы добры!

— Мне даже не пришлось просить. Старая хозяйка, которая ударила тебя, хотя и свирепа, не приведи Господи, однако же честная женщина. Она никогда не возьмет себе чужого, хотя и трясется над каждым пенни. Она сама прислала тебе твои вещи. Нельзя сказать, чтобы госпожа выказала при этом особенную любезность, но не об этом сейчас речь. Так что прими это как добрый знак. А как ты себя сегодня чувствуешь? Тебя покормили?

— Очень хорошо! Мне сказано, чтобы я приходил за едой на кухню, и мне дают завтрак, обед и ужин. — Казалось, Лиливин сам себе не верит, говоря о том, что получает еду три раза в день. — И мне положили соломенный тюфяк вот тут у дверей. Ночью я боюсь выходить из церкви. — Лиливин сказал это очень просто и затем смиренно добавил: — Им не нравится, что я здесь. Я у них точно кость в горле.

— Они привыкли к покою, — миролюбиво согласился Кадфаэль. — А ты приносишь беспокойство. Так что потерпи, они ведь тоже терпят. А начиная с сегодняшнего дня ты можешь спать спокойно. Заместитель шерифа возвращается в город сегодня вечером. Поверь мне, на него ты можешь положиться. При нем никто не нарушит закона.

Лиливина это не успокоило; после всего, что ему довелось испытать в жизни, он отвык на кого-то полагаться, и все же возвращенные вещицы, которые он бережно запрятал к себе под тюфяк, стали для него залогом надежды. Юноша промолчал и терпеливо склонил голову над шитьем.

— А поэтому, — быстро сказал Кадфаэль, — постарайся-ка вспомнить, что ты мне в тот раз недосказал, и расскажи сейчас. Ведь ты не удалился так безропотно, как можно понять из твоих слов, не так ли? Так что же ты делал, подпирая дверной косяк в мастерской Уолтера Аурифабера? Ведь это было намного позже того часа, когда ты покинул дом и якобы растворился в ночи? Зачем ты вернулся, как вновь оказался на пороге мастерской, откуда прекрасно был виден сундук, и притом — с откинутой крышкой? А заодно и склонившийся над ним мастер Аурифабер!

Иголка дрогнула в руке Лиливина, и он уколол себе палец, Лиливин выронил иголку, нитку, свою одежду и, засунув в рот уколотый палец, поднял на брата Кадфаэля испуганный взгляд широко открытых глаз. Сначала он громким, срывающимся голосом начал все отрицать:

— Я там совсем не был… Я ничего не знаю про…

Но тут он сник и спрятал глаза. Заморгав длиннющими, как у породистой коровки, ресницами, которые густой бахромой окаймляли опущенные веки, он молча потупился, уставясь на свои раскрытые ладони.

— Дитя мое, — сказал со вздохом Кадфаэль, — ты стоял в дверях и подглядывал. Там остались твои следы. Видно было, что какой-то паренек твоего роста с окровавленной головой довольно долго простоял там, прислонившись лбом к дверному косяку. На нем осталось пятнышко засохшей крови и два приклеившихся волоска. Нет, кроме меня, никто больше этого не заметил, их унес ветер, но ведь я-то видел и знаю, что это было. Так что теперь скажи-ка ты мне правду! Что произошло между вами?

Кадфаэль даже не спрашивал, почему Лиливин умолчал об этом инциденте, — все и так было ясно, без объяснений. Неужели бы он сам выдал себя, рассказав, что находился в том месте, где был нанесен удар мастеру Уолтеру? И виновный, и ни в чем не повинный одинаково постарались бы на его месте избежать такого признания.

Лиливина била дрожь, он трясся, как осиновый лист под порывами того ветра, который унес два злосчастных волоска. В монастырских стенах воздух был еще довольно студеный, а на юноше не было ничего, кроме чулок и покрытой заплатами рубахи. Наполовину зашитая курточка лежала у него на коленях. Лиливин мучительно сглотнул и перевел дыхание.

— Ваша правда, — сказал он. — Я не сразу ушел… Со мной поступили так несправедливо! — выпалил он, весь дрожа. — Я спрятался в темноте. Не все же они были такие жестокие, как она! И я решил, что, может быть, уговорю их, если все объясню… Я увидел, как хозяин со свечкой пошел в мастерскую, и отправился следом. Он не разозлился на меня, когда упал кувшин, и даже уговаривал старую хозяйку. Поэтому я решился с ним заговорить. Я зашел в мастерскую и объяснил ему про обещанное жалованье, и тогда он дал мне еще пенни. Я получил один пенни и ушел. Клянусь вам, что все было так!

Рассказывая свою первую версию, он тоже клялся, что все так и было. Но тут был страх, страх, вколоченный в него годами преследований и побоев!

— И после этого ты ушел? И больше его не видел? Или, если быть точнее, то не видал ли ты другого человека, который тоже поджидал его в темноте, как и ты, зашел к нему после тебя?

— Нет. Там никого не было. Я ушел. Я рад был, что все кончено, и сразу просто ушел. Если он выживет, то сам скажет вам, что дал мне второй пенни.

— Он жив, так что скажет, — сказал Кадфаэль. — Удар оказался не смертельным. Но пока что он еще ничего не сказал.

— Но скажет, скажет! Непременно скажет, как я его упрашивал и как он тогда меня пожалел. А я испугался! Я так испугался! Ведь если бы я сказал, что был там, для меня все было бы кончено.

— Хорошо, но посуди сам, — попробовал убедить его Кадфаэль. — Что получится, когда Уолтер придет в себя, изложит эту историю и тут вдруг окажется, что ты ни словом об этом не упомянул? И кроме того, когда он наконец соберется с мыслями и вспомнит, как было дело, он, скорее всего, назовет имя напавшего на него человека, и с тебя будут сняты все подозрения.

Разговаривая с Лиливином, Кадфаэль не спускал с него глаз, ибо невиновному его слова должны были принести огромное облегчение, для виновного же ничего не могло быть ужаснее того, что он сейчас сказал. И вот озабоченное лицо Лиливина постепенно просветлело, и в глазах у него засветилась робкая надежда. Вот это действительно было первым серьезным знаком того, что ему все-таки в чем-то можно верить.

— Мне это как-то не приходило в голову. Сказали, что он убит. Убитый человек не может свидетельствовать ни за, ни против. Если бы я знал, что он жив, я бы рассказал все как есть. Что же мне теперь делать? Я произведу плохое впечатление, когда сознаюсь, что раньше говорил неправду.

— Лучше всего для тебя будет, — сказал, немного подумав, Кадфаэль, — если ты предоставишь мне сообщить эту новость аббату не в качестве моего собственного открытия — ведь вещественное доказательство развеялось по ветру, — а как твое собственное признание. А если, как обещают, сегодня вечером появится Хью Берингар, на что я очень надеюсь, то ты сможешь сам рассказать ему всю историю целиком, без всяких умолчаний. Чем бы это ни кончилось, ты все равно сможешь провести здесь положенный срок, но уже с чистой совестью, и правда будет на твоей стороне.

Хью Берингар из Мэзбери, заместитель шерифа, прибыл в аббатство к вечерне, перед этим у него было долгое совещание с шерифом по поводу украденных ценностей. Все поиски, в ходе которых обшарили каждый ярд между домом золотых дел мастера и зарослями кустарника, откуда потом выскочил Лиливин во время ночной облавы, ничего не дали. Весь город в один голос твердил, что в ограблении виновен жонглер, который успел благополучно спрятать краденое, прежде чем за ним началась погоня.

— И все же, как мне кажется, вы не согласны, — сказал Хью Берингар, приподняв одну бровь, когда Кадфаэль провожал его обратно к воротам. — Притом не только по той причине, что ваш нежданный гость оказался таким молодым, изголодавшимся и беззащитным. Почему же вы так уверены, что не ошибаетесь? Ибо, насколько я понимаю, вы убеждены в его невиновности.

— Вы сами слышали его историю, — сказал Кадфаэль. — Но вы не видели, какое у него было лицо, когда я сказал ему, что к Уолтеру Аурифаберу может вернуться память. Лиливин поверил, что тот все вспомнит и сможет назвать имя нападавшего или опишет его лицо. Он так и просиял от надежды, словно ему обещали царство небесное. Навряд ли так повел бы себя виновник преступления.

Хью выслушал его со всей серьезностью и кивнул в знак согласия:

— Но ведь этот парень — лицедей, он хорошо умеет владеть своим лицом при любых обстоятельствах. Это не значит, что я хочу сказать про него что-то плохое, это умение — его единственное оружие. И сейчас он, наверное, изо всех сил старается придать себе совершенно невинное выражение.

— И вы полагаете, что меня очень легко провести, — сухо подытожил Кадфаэль.

— Нет, что вы! Однако нельзя забывать и о такой возможности.

Замечание Хью Берингара было совершенно справедливо, и мрачноватая улыбка, которую он через плечо послал Кадфаэлю, отнюдь не снимала остроту этого замечания.

— Хотя я готов признать, — продолжил Хью, — что вам не впервой идти против течения и что в конечном счете вы нередко оказывались правы.

— На этот раз я не одинок, — задумчиво сказал Кадфаэль. Перед его взором стояло нежное бледное личико Раннильт — девушки, похожей на эльфа. — Есть еще один человек, который верит в него еще больше, чем я.

За разговорами друзья уже подошли к арке ворот, за которыми протянулась дорога на Форгейт. День угасал, постепенно переходя в зеленоватые сумерки.

— Так вы говорите, что нашли то место, где парнишка собирался заночевать? — спросил Кадфаэль. — Может быть, пойдем и взглянем на него вместе?

Они вышли из ворот. Эти двое, шедшие так дружно бок о бок, казались довольно странной парой: плотный и приземистый широкоплечий монах с походкой моряка и заместитель шерифа; последний, будучи вдвое моложе и на полголовы выше своего спутника, тем не менее был невысок, он двигался легко и непринужденно, но на лице его застыло демонически мрачное выражение.

Кадфаэль был свидетелем того, как этот молодой человек честно завоевал свое нынешнее положение и молодую жену, а несколько месяцев назад присутствовал на крестинах их первенца. Редко можно встретить людей, которые бы так хорошо понимали друг друга, как эти двое, но в делах правосудия им случалось иной раз расходиться во мнениях.

Пройдя немного, они повернули к мосту, который вел в город, но не дойдя до него, опять свернули направо, в придорожные заросли кустов и деревьев.

Дальше их путь пошел под уклон навстречу сверкающему в лучах заходящего солнца Северну, там раскинулись угодья аббатства с роскошными садами, протянувшимися вдоль Гайи. С того места, где в ту трагическую ночь устраивался на ночлег Лиливин перед тем, как окончательно проститься со столь недружелюбно встретившим его городом, сквозь деревья просвечивал ясный зеленый блеск; там в густой молодой траве отыскалась круглая вмятина, похожая на гнездышко маленького зверька, вроде сони.

— Он выскочил, как вспугнутый заяц, — одним прыжком, — выразил свое наблюдение Хью. — Видите, вот здесь поломаны молодые побеги. Нет сомнения, что мы нашли то самое место.

Хью с любопытством оглянулся, следя за Кадфаэлем, который принялся шарить в кустах, росших вокруг густой стеной.

— Что вы ищете? — спросил он Кадфаэля.

— У него была скрипка в холщовом заплечном мешке, — ответил тот. — В темноте лямка зацепилась за ветку, и он потерял сумку, но не решился задержаться, чтобы поискать ее в кустах. Юноша горько переживает потерю. Я уверен, что он сказал мне правду. Интересно, куда она подевалась?

Ответ на свой вопрос Кадфаэль получил в тот же вечер по пути домой, но уже после того, как расстался с Хью. Кадфаэль шел не спеша, так как до повечерия еще оставалось много времени. Он даже немного постоял, глядя, как чинно совершают вечернюю прогулку почтенные жители Форгейта и как, несмотря на поздний час, играют на улице местные мальчишки, не желая возвращаться домой и ложиться спать. Десяток полуголых сорванцов, заливаясь звонким смехом и подняв галдеж, точно стая скворцов, бегом промчались мимо него, возвращаясь с реки; как видно, они еще не настолько продрогли в воде, чтобы спешить к теплу домашнего очага. На бегу они перебрасывались неуклюжим тряпичным мячом, подкидывая его ногами и палками, у одного мальчика была в руках какая-то короткая и широкая бита. Кадфаэль услышал гулкий удар, как бы по пустой коробке, и гудение единственной сохранившейся струны. Это был жалобный звук, похожий на безнадежный призыв погибающего, уже не ждущего помощи.

Шалун, опустив свое орудие, лениво волочил его по земле. Кадфаэль кинулся наперерез и, поравнявшись с мальчишкой, пошел с ним рядом, скорее как корабль, идущий в боевом строю, чем как пират, готовый взять на абордаж неприятеля. Мальчишка поднял взгляд и расплылся в улыбке, узнав Кадфаэля. Его дом был неподалеку, и он устал играть.

— Скажи-ка мне, что же ты такое нашел? — дружелюбно поинтересовался Кадфаэль. — И где только ты откопал такую занятную штуковину?

Мальчик небрежно махнул рукой назад, в сторону деревьев, заслонявших Гайю.

— Там она валялась, брошенная в холщовом мешке; мешок я оставил где-то на берегу. Не знаю, что это за вещь. Я никогда таких не видал. По-моему, она ни на что не годится.

— А не нашел ли ты там еще тоненькую палочку с натянутыми вдоль нее волосками? — спросил Кадфаэль, разглядывая обломки скрипки.

Мальчик зевнул, остановился и разжал руку. Игрушка выскользнула у него из пальцев и осталась лежать в пыли.

— Дэви стал топить меня, и я хлопнул его той палкой по башке, она переломилась, и я ее выбросил.

А как же иначе он мог поступить с бесполезной вещью! Точно так же он выбросил сейчас и сломанную скрипку, оставив ее лежать на земле, и пошел своей дорогой, потирая слипающиеся глаза грязным кулачком.

Брат Кадфаэль подобрал с земли жалкие обломки и только вздохнул, увидя спутанные обрывки струн. Скрипка хоть и нашлась, но от нее мало было проку. Он понес скрипку в монастырь, слишком хорошо понимая, какое горе причинит ее вид незадачливому хозяину. Допустим, Лиливин выйдет живым из этой переделки, однако он выйдет из нее нищим, без единого гроша, лишившись даже своего главного средства к существованию. Все это брат Кадфаэль понял, прежде чем вручил Лиливину сломанный инструмент, а теперь мог воочию наблюдать его ужас — горе и отчаяние отразились на побледневшем лице, которое стало тоскливым, как осенние сумерки. Приняв из рук Кадфаэля инструмент, юноша стал ласкать его, качая, словно младенца, и, склонившись над разбитым инструментом, залился слезами. Так горюют не о погубленной вещи — так оплакивают смерть возлюбленной.

Кадфаэль, не желая быть навязчивым, оставил его одного и, удалившись в одну из кабинок скриптория, стал выжидать, когда первая волна горя и боли уляжется в душе юноши. Наконец Лиливин в изнеможении затих. Он сидел нахохлившись, сжимая в объятиях свое погибшее сокровище, как бы защищая его своим телом от безжалостного мира.

Кадфаэль негромко заговорил:

— Есть люди, которые знают, как восстанавливать музыкальные инструменты. Я не владею этим искусством, зато это умеет брат Ансельм, регент нашего хора. Давай попросим его взглянуть на твою скрипочку! Может быть, в его руках она опять запоет?

— Вот это — и запоет? — страстно вскинулся Лиливин, протягивая к нему останки скрипки. — Посмотрите же! Эти щепки годятся только на то, чтобы бросить в печку! Тут уж никто ничего не починит!

— Откуда тебе знать? Да и мне тоже! Что мы теряем, если спросим знающего человека? А если окажется, что эту скрипку нельзя починить, брат Ансельм сделает тебе новую.

Ответом было выражение горестного недоверия на лице Лиливина. Да и как ему было надеяться, что кто-то захочет утруждать себя ради того, чтобы помочь ему — такому убогому созданию, с которого нечего взять за труды? Обитатели монастыря считают себя обязанными давать ему кров и пищу, но и только! Да и это делают потому, что так велит им долг. А в миру самая большая милость, какую оказывали ему люди, состояла разве лишь в том, что кто-нибудь кинет корку хлеба.

— Да разве же я смогу заплатить за новую скрипку? Не смейтесь надо мной!

— Ты забываешь — мы не занимаемся куплей и продажей, и деньги нам не нужны. А вот брату Ансельму достаточно поглядеть на сломанный инструмент, как он загорается желанием его исправить. А когда он увидит хорошего музыканта, который пропадает без инструмента, он тут же захочет подарить ему новый голос. А ты хороший музыкант?

— Да! — сразу ответил Лиливин с горделивым воодушевлением. Уж в этом он знал себе цену.

— Тогда докажи ему это, и он оценит тебя по достоинству.

— Вы и правда так думаете? — спросил Лиливин, не зная, верить ему или не верить. — Вы правда его попросите? Если бы он взял меня в ученики, я, может быть, и сам научился бы его искусству! — воскликнул он, но тут же запнулся и сник; мимолетная радость сменилась на его лице слишком красноречивой печалью. Стоило ему почувствовать какую-то надежду, как новый прилив отчаяния гасил этот проблеск. Кадфаэль торопливо перебирал в уме разные способы отвлечь юношу от мрачных мыслей.

— Никогда не думай, что у тебя не осталось друзей! Это была бы черная неблагодарность, если вспомнить, что у тебя есть сорок дней передышки, что дело твое расследует такой справедливый человек, как Хью Берингар, а кроме того, есть по крайней мере одно существо, которое непоколебимо держит твою сторону и не желает слышать против тебя ни одного слова. — Лиливин немного приободрился, и, хотя смотрел по-прежнему недоверчиво, это все же отвлекло его ненадолго от мыслей о петле и виселице. — Наверно, ты вспомнишь ее — это девушка по имени Раннильт.

Лицо Лиливина одновременно и побледнело, и просветлело. Кадфаэль впервые увидел на нем улыбку, но даже сейчас она была такой робкой и нерешительной, как будто бы он боялся прикоснуться к чему-то милому и желанному из страха, что оно испарится, как растаявшая снежинка.

— Вы видели ее? Говорили с ней? И она не верит тому, что обо мне говорят?

— Не верит ни единому слову! Она утверждает, что знает — ты ни на кого не нападал и ничего не крал в том доме. И даже если все языки в Шрусбери будут тебя обвинять, она будет стоять на своем и защищать тебя.

Лиливин все еще сидел, обнимая свою сломанную скрипку, и баюкал ее нежно и бережно, словно возлюбленную. Лицо его светилось тихой улыбкой.

— Это первая девушка, когда-либо ласково взглянувшая на меня. Вы, наверно, не слышали, как она поет, — таким нежным тоненьким голоском, как будто играет свирель. Мы вместе ужинали на кухне. Это был самый прекрасный час в моей жизни. Я-то и не думал… Так это действительно правда? Раннильт верит мне?