На следующее утро, когда брат Кадфаэль возвращался с заутрени, на монастырском дворе его поджидал Филип. Юноша беспокойно переступал с ноги на ногу.

Он словно стоял на горячих угольях, а по его лицу, мрачному и озабоченному, монах сразу понял: парнишке не терпится сообщить важную новость. Завидя Кадфаэля, Филип бросился к нему и ухватил за рукав.

— Брат, пойдем со мной к Хью Берингару. Он тебя знает и, коли ты поручишься, непременно меня выслушает. Сам я не решился беспокоить его спозаранку — рассудил, что лучше дождаться тебя. Мне кажется, я нашел то место, где был убит мастер Томас.

Такого известия брат Кадфаэль никак не ожидал. Он недоуменно заморгал и, не веря своим ушам, переспросил:

— Что ты нашел?

— Это правда, клянусь тебе! Я наткнулся на то место вчера вечером, но не осмелился никому докучать, потому что было слишком поздно. Днем я там еще не был, но и в темноте разглядел пятна крови. И трава примята — видно, что кого-то тащили к реке.

— Пошли! — заявил Кадфаэль, справившись с потрясением. — Пойдем вместе. — Он торопливо засеменил к странноприимному дому. Филип без труда поспевал за ним, ступая широким, размашистым шагом. — Если ты не ошибся… Он наверняка захочет осмотреть это место. Ты уверен, что сможешь его найти?

— Обязательно найду, вот увидишь.

Хью вышел к ним, позевывая, однако он уже успел встать и побриться.

— Говорите потише, — прошептал он, приложив палец к губам и тихонько прикрыв за собой дверь в спальню, — женщины еще спят. Ну, выкладывай, что стряслось. Раз тебя привел брат Кадфаэль, значит, дело твое заслуживает внимания.

Филип рассказал только самое главное, полагая, что его собственные дела могут подождать. Сейчас имела значение только его находка — полянка за садами у Гайи.

— Вчера вечером я пытался повторить путь, который проделал накануне ярмарки, но в темноте сбился с дороги и вышел совсем к другому месту. А там, в зарослях, мне попалась поляна, я могу ее показать. От нее к берегу тянется след, трава примята в одном направлении, как будто что-то тяжелое протащили к реке. И еще — там, кажется, остались пятна крови.

Некоторое время Хью ошарашенно молчал, а потом спросил:

— Кровь купца из Бристоля?

— Похоже на то. Но, чтобы удостовериться, лучше осмотреть это место днем.

Хью поспешно налил себе эля и отломил кусок овсяной лепешки. На ходу проглотив завтрак, Берингар торопливо причесался, затянул шнурки на вороте рубахи и потянулся за туникой.

— Ты где ночевал? — спросил он Филипа, продолжая одеваться. — В городе? У себя дома? И пришел ко мне, а не к шерифу. Ну да ладно, в том беды нет. Отсюда до Гайи ближе, так что мы сбережем время.

Меча помощник шерифа брать не стал. Уже обувшись, он обратился к монаху:

— Кадфаэль, тебе придется пропустить завтрак, так что прихвати-ка с собой лепешек да выпей эля сейчас, пока есть возможность. А ты-то, приятель, завтракал?

— Пойдем без стражников? — спросил Кадфаэль.

— Зачем они нам? Надо будет все внимательно осмотреть, вот мы с тобой этим и займемся. Чем меньше народу будет топтаться на поляне, тем лучше. Ну, пошли, пока Элин не проснулась. Слух у нее тонкий, а я хочу, чтобы она как следует выспалась. Филип, ты ведь знаешь дорогу. Веди нас, да поскорее и кратчайшим путем.

Элин и Эмма, привыкшие к неожиданным отлучкам Хью, сидели за завтраком, когда им доложили о приходе Иво. Тот, как всегда, строго придерживался приличий, а потому просил о дозволении быть принятым Хью Берингаром.

— Раз уж мой муж отлучился по служебным делам, — промолвила Элин, которую позабавила щепетильность Корбьера, — и совершенно очевидно, что на самом деле молодому человеку нужен не он, а ты, Эмма, может, мы, так и быть, позволим ему войти? Сдается мне, он нипочем не уйдет, не засвидетельствовав тебе свое почтение. И еще, я думаю, он ломает голову над тем, как бы устроить, чтобы эта встреча оказалась не последней. Вчера-то он был не в лучшем виде, это и не удивительно после таких событий. Он ведь ушибся и лицо ободрал…

Эмма ничего не сказала, но залилась румянцем, что Элин истолковала как знак согласия.

В это утро девушка проснулась с ощущением того, что вступает в новую жизнь, в которой, как никогда прежде, она сама сможет распоряжаться своей судьбой. Баржа с телом мастера Томаса уже скользила по водам Северна, направляясь в Бристоль. Отъезд Роджера Дода был большим облегчением для Эммы: навязчивая преданность работника досаждала ей, но в то же время она не хотела оскорбить его незаслуженным недоверием. Все вещи Эммы были аккуратно уложены в две седельные сумы, купленные на ярмарке.

Случись оказия, она могла бы отправиться хоть сегодня. Ну, а если спутников не найдется, она, как было договорено с Элин, поедет с Берингарами в их манор Мэзбери. Там уж Хью постарается подобрать ей подходящую компанию, а не выйдет, так и сам отвезет ее в Бристоль.

Возле конюшен и на монастырском дворе царила суета: гости аббатства собирались в дорогу. Странноприимный дом наполовину опустел. Вне всякого сомнения, Турстан Фаулер вместе с юным конюхом укладывает вещи своего лорда. Гнедой жеребец Корбьера был пойман и приведен в аббатство мальчишкой с предместья, получившим за расторопность щедрое вознаграждение. Скоро жеребца оседлают, так же как и мохнатых лошадок обоих слуг. А вот лошадь Эвальда придется вести на поводу.

У Эммы холодок пробежал по коже при мысли о преступлении Эвальда и его страшном конце. Какая нежданная, ужасная смерть! Но она постигла убийцу, который, будучи уличенным, так дерзко обошелся с собственным лордом. Конечно, Иво погорячился, но его можно понять. Негодяй прикрывался покровительством своего господина да еще и нанес ему смертельное оскорбление. Эмма была тронута тем, как страстно доказывал Иво всем, а в первую очередь самому себе, что поступил правильно. Видно, на самом деле он не был в этом уверен, и сомнения не давали ему покоя. Кончилось тем, что вчера Эмма сама принялась успокаивать и утешать молодого человека. Сейчас ей подумалось, что нет ничего страшнее, нежели иметь власть над жизнью и смертью ближнего своего, какие бы злодеяния тот ни совершил.

Если в прошлый вечер Иво, пожалуй, в какой-то мере недоставало обычной невозмутимости и самоуверенности, то сегодня он полностью овладел собой. Выглядел молодой человек безукоризненно: простой, но элегантный наряд безупречно сидел на ладной фигуре. Каково же было этакому щеголю повалиться в пыль на глазах чуть ли не дюжины свидетелей. Теперь Корбьер вновь обрел уверенность в себе, и даже залеченные царапины, похоже, его не смущали. Однако Эмма заметила, что он до сих пор прихрамывает.

— Очень жаль, что я разминулся с вашим мужем, — промолвил Иво, войдя в комнату. — Мне сказали, что он уже ушел, а между тем я хотел обсудить с ним одно предложение. Вы позволите изложить его вам?

— Я сгораю от любопытства, — с улыбкой отозвалась Элин.

— Как известно, Эмма находится в затруднительном положении, но я, кажется, нашел из него выход. Я думал об этом не переставая с того самого дня, как вы, — он обернулся к Эмме, — сказали, что не станете возвращаться в Бристоль на барже, а будете искать спутников, чтобы вернуться домой сушей. Конечно, я не смею настаивать, ибо не имею никакого права, но если бы Берингар согласился доверить вас моему попечению… Вы ведь хотите добраться домой как можно скорее?

— Мне это необходимо, — ответила Эмма, глядя на него с интересом, — впереди у меня так много хлопот.

— Дело в том, — пылко заговорил Иво, снова обращаясь к Элин, — что моя сестра, которая живет в маноре Стэнтон Коббольд, решила постричься в монахини и уже договорилась с обителью, которая ее примет. И по счастью, этот Бенедиктинский монастырь находится в Минчин-Бэрроу, всего в нескольких милях от Бристоля. Я обещал отвезти ее туда по возвращении с ярмарки. По правде говоря, я должен был сделать это раньше, однако всячески оттягивал ее отъезд. Надеялся — вдруг Изабель передумает. Но она твердо решила, и тут уж ничего не поделаешь. Так вот, если вы доверите Эмму мне — а вы можете не сомневаться в том, что я почту за честь послужить ей, — то почему бы ей не отправиться в путь вместе с Изабель. Я смогу предоставить им надежную охрану, да и сам, разумеется, буду их сопровождать. Именно это я и хотел предложить вашему мужу и надеялся на его одобрение и согласие. Очень жаль, что я его не застал…

Эмма вспыхнула и смущенно улыбнулась. И румянец, и улыбка говорили сами за себя.

— Я весьма благодарна за столь великодушное предложение, — промолвила она, справившись со смущением. — Думаю, это действительно было бы лучшим решением. Однако мне нужно попасть в Бристоль как можно скорее, а вы говорите, что хотите дать вашей сестре время как следует подумать…

Иво печально улыбнулся.

— Увы, я уже оставил надежду убедить ее остаться в миру. Не беспокойтесь: Изабель вас не задержит. С тех пор как обитель согласилась принять ее, она не перестает торопить меня с отъездом. И если это ее окончательное решение, то, в конце концов, кто я такой, чтобы ей препятствовать? У нее все давно готово, и я думаю, она будет только рада, если, вернувшись домой, я скажу ей, что можно выехать уже завтра. Коли вы согласитесь проехать со мной вдвоем всего несколько миль до Стэнтон Коббольда и провести ночь под нашей крышей, поутру мы двинемся в дорогу. Если вы предпочтете ехать верхом, у меня найдется оседланная лошадь, а нет — могу предложить вам место в паланкине, рядом с сестрой.

— О, я с удовольствием проехалась бы верхом, — отвечала Эмма, просияв.

— Все это можно устроить, — промолвил Иво и с улыбкой, едва ли не смущенной, обернулся к Элин, — но я хотел заручиться вашим согласием и одобрением вашего мужа. Иначе я не посмел бы предложить подобное мистрисс Вернольд.

— Пожалуй, в сложившихся обстоятельствах лучшего выхода и быть не может, — сказала Элин.

«Вне всякого сомнения, — подумала Эмма, радуясь за себя и за Элин, — ведь если я отправлюсь с Иво, Элин не придется расставаться со своим мужем».

— Однако решать Эмме, — заявила Элин. — Она знает, что все мы готовы ей услужить. Что же до моего согласия, то считайте — вы его получили, и я уверена, что мой муж тоже одобрил бы ваше намерение.

— Все-таки жаль, что я не могу поставить его в известность, — заметил Иво. — Мне было бы спокойнее, если бы он благословил наш отъезд. Но раз уж мы решили ехать, то лучше не мешкать. Разумеется, Изабель уже давно приготовилась, но нам надо выехать сейчас, чтобы доехать до Стэнтон Коббольда засветло.

Эмма задумалась: ей не терпелось пуститься в путь, но в то же время девушка испытывала некоторую неловкость — разве можно уехать, не попрощавшись с Хью? Правда, с другой стороны, она таким образом избавляла его от обузы и безо всякого риска могла добраться домой.

— Элин, ты была бесконечно добра ко мне, и мне жаль с тобой расставаться, но, наверное, мне лучше будет воспользоваться этой возможностью, потому что, боюсь, другой такой не представится. Да и Хью в последнее время был настолько занят моими делами, что ты его почти не видела… Пожалуй, мне и впрямь стоит поехать с Иво, если ты, конечно, не против. Только вот не хотелось бы уезжать, не поблагодарив его как следует…

— О, насчет этого не беспокойся. Уж Хью-то поймет, что с твоей стороны было бы неразумно упустить такой случай. Я сама поблагодарю его от твоего имени, ведь когда он вернется — неизвестно. Как мне кажется, Иво прав, тебе лучше не мешкать, да и Изабель тоже. Хотя, должна сказать, она приняла серьезное решение.

— Так оно и есть, — согласился Иво, — но что поделать: у моей сестрицы твердый характер. Надеюсь, — обратился он к Эмме, — вы не откажетесь проехать сегодня несколько миль позади меня на моем коне. Завтра у вас, конечно, будет седло, лошадь и все, что потребуется.

— Кажется, я начинаю вам завидовать, — промолвила Элин, с лукавой улыбкой глядя на молодых людей.

Иво послал своего юного конюха за седельными сумами Эммы. Их навьючили на запасную лошадь Корбьера, так же как и дорожный плащ девушки, который, конечно же, не был ей нужен в такую погоду. Эмма чувствовала, что вступает в новый, неизведанный мир — светлый, манящий, но пугающий своей необъятностью. Правда, впереди, в Бристоле, Эмму ждали печальные хлопоты: возможно, лишь там ей предстояло в полной мере осознать значение постигшей ее утраты, но сейчас, зная, что она навсегда расстается с прошлым, девушка не могла не радоваться непривычному ощущению свободы, ибо теперь, оставшись без опеки и покровительства, она была сама себе хозяйкой.

Элин расцеловала девушку на прощанье и пожелала ей и Иво счастливого пути. До последнего момента Эмма поглядывала в сторону сторожки, надеясь, что появится Хью, но он так и не вернулся, и ей пришлось просить Элин поблагодарить мужа от ее имени. Поскольку гнедой, по словам Иво, пребывал в игривом настроении и был склонен откалывать номера, молодой человек первым вскочил в седло, а затем протянул девушке крепкую руку, в то время как Турстан Фаулер легко подсадил ее на подушку.

— Конь застоялся, — пояснил Иво, — и хотя на нем двойная ноша, может расшалиться. Для надежности я просил бы вас, Эмма, обхватить меня за пояс и покрепче взяться за ремень. Вот так, хорошо. — Иво обернулся к Элин, отвесил учтивый, грациозный поклон и, заверив ее на прощанье в том, что Эмма будет благополучно доставлена в Бристоль, тронул коня.

Молодой человек выехал за ворота в одной рубахе, как и въезжал в обитель накануне ярмарки. Но теперь его сопровождало лишь двое слуг. Третья лошадка, которой легкие вьюки отнюдь не были в тягость, весело рысила на поводу.

Сквозь тонкое полотно рубахи Эмма чувствовала тепло стройного, мускулистого тела. Проезжая по предместью, Иво опустил левую руку поверх ее сцепленных ладоней, прижав их поплотнее. Девушка понимала: он всего лишь удостоверился в том, что она крепко держится. Однако в его заботе ей почудилась ласка.

Прежде, когда Элин намекала на то, что Корбьер всерьез увлечен ею, Эмма лишь посмеивалась и покачивала головой. Девушке казалось, что лордов и ремесленников может свести вместе лишь стремление к выгоде. Однако сейчас Эмма уже не была столь уверена в своей правоте.

След от лежавшего тела, несомненно тела рослого и тучного человека, позволял с достаточной степенью уверенности предположить, что здесь пал не кто иной, как Томас из Бристоля. Трава вокруг была вытоптана, словно кто-то кружил возле мертвеца. Так оно, скорее всего, и было, ибо убийца раздел и обыскал покойного, но тщетно, что и заставило его продолжить свои поиски. Так рассудил Кадфаэль на основе последующих событий. А с поляны тело отволокли к высокому берегу реки. Там, где его протащили, трава была примята в одном направлении.

Пятен крови осталось не так уж много, но в том, что это кровь, сомневаться не приходилось. Помимо покрытых запекшейся кровью кусков березовой коры, Кадфаэль обнаружил еще пару темных пятен и длинный липкий мазок — видно, тело, чтобы удобнее было стащить к воде, перевернули на спину.

— Здесь глубоко, — заметил Хью, стоя на зеленом откосе, — да еще и берег подмыт. Наверное, его сразу затянуло течением. Думаю, одежду швырнули следом за телом. Может, мы еще и выловим то, что пока не найдено. А убийца, скорее всего, был один, иначе труп отнесли бы к берегу, а не тянули волоком.

— Как ты думаешь, — обратился Кадфаэль к Хью, — может, мастер Томас забрел на эту поляну, рассчитывая малость срезать дорогу и выйти прямо к своей барже? Глянь-ка, отсюда виден краешек пристани, где она пришвартована. Но кажется, он был один и не чуял беды. Ты как считаешь?

Хью вновь внимательно оглядел поляну и убедился в том, что следов схватки на ней нет. Тело рухнуло наземь, а затем его утащили.

— Да, купец не сопротивлялся. Кто-то подкрался к нему сзади и нанес смертельный удар. Конечно же, мастер Томас возвращался на баржу и хотел выйти к пристани, но немного сбился с пути и оказался чуть ниже по течению. А недруг, не спускавший с купца глаз, выследил его и настиг в зарослях.

— А ведь в тот же самый вечер, — неожиданно обронил Филип, — кто-то следил и за мной.

Встрепенувшись, Хью и Кадфаэль с интересом обернулись к парнишке.

— Думаешь, за тобой и купцом наблюдал один и тот же человек? — полюбопытствовал монах.

— О своих делах я вам пока не рассказывал, — начал Филип, — да я о них и думать забыл, когда наткнулся на это место и сообразил, что здесь случилось. Но вчера я вознамерился проследить весь свой путь шаг за шагом — в тот вечер, накануне ярмарки, потому как надеялся, что это поможет мне доказать свою непричастность к убийству. Мне подумалось, что тот, кто его замыслил, с самого начала взял меня на заметку. С пристани я ушел побитым, окровавленным и, ясное дело, затаившим злобу против мастера Томаса, а значит, на меня можно повесить любое обвинение, лишь бы никто не видел меня в тот момент, когда было совершено убийство.

Филип подробно рассказал им все, что открылось ему в Уотовой таверне. Кадфаэль и Берингар внимательно выслушали юношу и мрачно переглянулись.

— Ты уверен, что это был именно Фаулер? — спросил Хью.

— Уолтер Рейнольд уверен, а уж он-то промашки не даст. Сокольничий зашел в таверну, и, когда я показал его старине Уоту, тот сразу признал парня и рассказал мне, что он делал вечером накануне ярмарки. Так вот — этот малый заглянул в таверну, посмотрел, в какой я кондиции, и ушел, а потом, примерно через полчаса, вернулся, заказал себе эля да купил большую флягу крепкой можжевеловки.

— Да так и не открыв, унес ее с собой, потому что, стоило тебе припустить в рощу, чтобы облегчить желудок, он последовал за тобой, — подхватил Кадфаэль. — Да ладно, не красней, паренек, многие из нас в своей жизни еще и не так дурили, а потом, глядишь, поумнели. Но, — монах бросил на Хью многозначительный взгляд, — в следующий раз этого Фаулера увидели лишь двумя часами позже. Мы же сами его и нашли в предместье, и он был мертвецки пьян.

— Уот божился, мол, когда тот малый уходил из таверны, он был трезвым, что твой епископ, — промолвил Филип, — а уж у него глаз наметанный. К тому же Уот уверял, что, выдув такую здоровенную флягу можжевеловки всего за пару часов, любой отправился бы на тот свет или точно уж не пришел бы в себя несколько дней. А Фаулер на следующий день явился в замок и дал показания.

— Боже правый! — воскликнул Хью. — Но я же сам стянул с него плащ. От парня так несло, что я чуть с ног не свалился. Что же, по-вашему, мне это померещилось?

— Да нет, — отозвался Кадфаэль, — очевидно, можжевеловкой несло не из глотки этого малого, ею провоняла одежда. Сдается мне, он использовал ее не как внутреннее, а как наружное средство.

— Это, должно быть, обошлось ему недешево, — рассудил Хью, — такая фляга стоит немалых денег. Но с другой стороны, если таким образом он избавился от подозрений в убийстве, цена не слишком высока. Надо же, я первым заявил, что он валяется там уже несколько часов. А потом его отнесли в аббатство, всю ночь он спокойно пролежал в келье, и уж его-то никто не мог обвинить ни в чем, кроме беспробудного пьянства. Но пьяницы что малые дети, какой с них спрос! И если той же ночью произошло убийство, то последним в нем могли заподозрить человека, напившегося вдрызг до того, как купец ушел из своей палатки.

У Кадфаэля появились еще кое-какие смутные догадки, однако пока он не мог сказать ничего определенного, а потому предложил:

— Слушай, Хью, давай попробуем найти снова то место, где валялся этот тип, авось и фляга отыщется. Коли он и впрямь перепил, то наверняка уронил флягу где-нибудь поблизости, но мне на глаза она не попадалась. Может статься, что ее, наполовину опустошенную, подобрал какой-нибудь бродяга, да и Бог с ним. Однако, если Фаулер флягу припрятал, это совсем другое дело. Обычный забулдыга так бы не поступил, и ежели он сделал это, то потому, что хотел избежать лишних вопросов. Не думаю, что, когда он шел через ярмарочную площадь, от него разило спиртным. Скорее всего, он полил себя можжевеловкой неподалеку от того места, где мы его нашли, а стало быть, и флягу стоит поискать поблизости.

— Но если в тот вечер Фаулер вовсе не предавался пьянству, то как ты объяснишь его поведение? — спросил Кадфаэля Хью. — Ну, заглянул он в таверну, приметил Филипа, выслушал его угрозы и ушел, — но куда?

— Наверное, прошелся к палатке мастера Томаса — убедиться, что купец на месте, занят делами и, скорее всего, задержится еще на некоторое время. Ну а оттуда — назад, в таверну, не упустить Филипа, который так и просился на роль козла отпущения. За пареньком он последовал в рощу и отстал от него, лишь когда понял — тот наверняка проваляется у реки до утра. Затем — снова к палатке бристольского купца и, крадучись, следом за ним, до этого самого места.

— Это все догадки, — заметил Хью.

— Так-то оно так, — отозвался монах, — но уж больно все сходится.

— Получается, он со своей флягой вернулся в предместье и вскоре его находят мертвецки пьяным. Как ты полагаешь, сколько времени могло потребоваться на то, чтобы убить купца, обыскать его и скинуть тело в воду?

— Учитывая, что он должен был незаметно прокрасться за купцом к реке, а потом еще и тайком вернуться в предместье, на это могло уйти не меньше часа из тех двух, которые он якобы потратил на пьянство. Нет, — заявил Кадфаэль, и голос его посуровел, — похоже, в тот вечер он ничего не пил.

— А не он ли заодно забрался и на баржу? Впрочем, нет, это маловероятно: в то время он давал показания у шерифа. Ну, а убийца купца из Шотвика нам известен.

— Один убийца, — промолвил Кадфаэль, — но разве можно отделить одно преступление от другого? Думаю, нет — они взаимосвязаны.

— Ты прав, — ответил Хью после напряженного раздумья. — Так к чему мы пришли? В палатке перчаточника побывали двое. Один из них был уличен, а о другом можно было только догадываться. А вчера один застрелил другого, да еще так умело и хладнокровно… Ладно, — оборвал Берингар свои рассуждения и окинул поляну последним взглядом, — чем строить догадки, лучше поступить как ты предлагал — пойти к дороге и поискать то место, где валялся этот мошенник.

Филип, уже научившийся держать, когда надо, язык за зубами и не встревать в разговор старших, молча последовал за Берингаром и Кадфаэлем через сады и огороды Гайи. Никому из них, впрочем, и в голову не пришло возражать против его присутствия — паренек заслужил право быть в курсе всего. Пристань почти опустела, все большие лодки уплыли, и причалу скоро предстояло быть разобранным на доски и сложенным в хранилище аббатства до следующего лета. А лотки, палатки и козлы, располагавшиеся вдоль предместья, были уже разобраны — их грузили на монастырские подводы и отвозили в обитель. — Тогда, помнится, мы прошли не меньше полпути от сторожки привратника до ярмарочной площади и к тому же сошли с дороги, — заметил Хью. — Свету, правда, было маловато, потому как торговали по большей части окрестные жители, а они приходили только на день. Но это должно быть где-то неподалеку. В тот вечер накануне ярмарки повсюду были установлены палатки, натянуты тенты. Сейчас же все разобрали и приготовили к отправке. Вроде бы и похоже, но не так-то просто найти нужное место.

Поблизости остановилась подвода, двое аббатских служек принялись складывать на нее доски. Кадфаэль наблюдал за тем, как они расчищают площадку.

— Я гляжу, вы тут всякой всячины насобирали, — промолвил монах, обратив внимание на сваленную в углу телеги кучу потерянных вещей: здоровенный башмак, короткую тунику — перепачканную, но еще почти новую и вовсе не драную, тряпичную куклу с оторванной рукой, зеленый капюшон и рог для питья.

— Э, мы еще много чего подберем, пока не расчистим предместье, — ухмыльнулся возница. — Правда, кое-кто наверняка будет разыскивать пропажу. Вот кукла — небось дитя шум поднимет: куда запропастилась игрушка. И туника добротная, хозяин не иначе как перебрал, вот ее и забыл. Башмак почитай что новенький, а уж большущий-то. Владелец, поди, недалеко ушел в одном башмаке. Скоро он заявится к нам расспрашивать, не отыскался ли второй. А вообще-то, ночь прошла на редкость спокойно, никто не буянил. Ты только взгляни, брат, что я нашел! — И возчик указал на передок телеги, куда до сих пор Кадфаэль и не смотрел. Там, подвешенная на тонком кожаном ремешке, болталась на оглобле стеклянная плоская фляга вместимостью в добрую кварту. — Можешь себе представить, кто-то забросил эту штуковину на крышу палатки, в которой одна деревенская старуха торговала сырами. Знаю я эту бабку, она к нам каждый год приезжает, в этот раз мы ей палатку помогали ставить. Ну а сегодня утром я принялся разбирать эту палатку, а мне чуть голову не расшибло. Надо же! Вышвырнуть такую бутыль, будто она ничего не стоит. Ручаюсь, ежели ее снести к Уоту, можно разжиться дармовой выпивкой. — Возница повернулся и закинул на телегу еще одну охапку досок.

— А ты точно знаешь, что эта фляга из Уотовой таверны? — задумчиво спросил Кадфаэль.

— Еще бы, тут на ремешке его метка. Уотовы фляги мы наперечет знаем, но чтобы они валялись где попало — такого я не припомню.

— А где стояла палатка той старухи? — поинтересовался Хью.

— Да, пожалуй, ярдах в десяти от места, где вы сейчас стоите.

Берингар с монахом оглянулись, оба прикинули, что и Фаулера обнаружили где-то рядом.

— И вот какая странность, скажу я вам: старуха божилась, будто с утра, когда она взялась раскладывать товар, вокруг так разило можжевеловкой, что у нее все платье провоняло. Денек поворчала, ну да потом утихла. Она наполовину валлийка, в общем, чудная старуха. Не иначе как ей померещилось.

«Ничего подобного, — подумал Кадфаэль, — похоже, у торговки острый нюх, да и в напитках она, видать, разбирается. Неподалеку от ее палатки кто-то вылил на себя и разбрызгал по траве чуть ли не кварту можжевеловой настойки. Не всю, часть, он, скорее всего, и на самом деле выпил, чтобы пахло изо рта. Поэтому, когда его нашли посторонние, они не усомнились в том, что он пьян. А его должны были найти посторонние, но только ли посторонние?» Кадфаэлю начинало казаться, что во мраке забрезжил свет.

— Приятель, — обратился он к вознице, — у нас как раз есть дело к Уоту. Давай мы отнесем ему эту флягу. Само собой, мы скажем, кто ее нашел, и тебе достанется дармовая выпивка.

— Забирай ее, брат, — благодушно отозвался возчик, отстегивая ремень и снимая флягу с оглобли. — Только не забудь передать Уоту, что она от Ричарда Найла. Он меня знает.

— Наверное, когда ты нашел ее, внутри было пусто, — рискнул спросить Кадфаэль, взвешивая флягу в руке.

— Ни капли не осталось, брат! Да и сам посуди: какой ярмарочный гуляка выкинет бутыль, не опорожнив ее до дна.

Все доски были погружены, подвода уехала, оставив за собой голую, вытоптанную землю. Ну что ж, потребуется не так уж много времени, чтобы после теплых летних дождей пробилась свежая травка.

— Фляга моя, спору нет, — заявил Уот, вертя бутыль здоровенной ручищей. — Только одной такой у меня и недостает. Кто ж покупает крепкое питье целыми квартами, пусть даже и на ярмарке? Это какие надо иметь деньжищи! Да и тех, кто предпочитает можжевеловку доброму элю или вину, не так уж много. Я помню, как этот парень попросил целую флягу, и подивился. Но, в конце концов, деньги он заплатил, а что мне еще нужно. Видно же — человек он подневольный. Может, ему лорд велел купить, можжевеловки, а уж для чего — не мое дело. Но покупал точно тот самый малый, которого мне показал Филип, и эту самую флягу.

Отдаленный уголок Уотовой таверны оказался самым подходящим местом для того, чтобы посидеть, обдумать все, что удалось узнать, и решить, как действовать дальше.

— Уот только что подсказал верную мысль, — промолвил Кадфаэль, — мы могли бы и сами сообразить: парень сделал то, что велел его лорд, и спиртное купил на хозяйские деньги. Сами посудите: можно ли поверить, что по чистой случайности двое слуг одного господина оказались преступниками? Нет. Оба служили одному лорду и выполняли его приказы.

— Одному лорду… Иво Корбьеру? — изумленно прошептал Филип, в ужасе осознавая значение того, что ему открылось. — Но ведь… Я слышал, что его собственный конюх чуть не затоптал его конем. Что же, он сам распорядился об этом? Не понимаю.

— Погоди, приятель, давай-ка начнем с самого начала. Предположим, что некто послал Фаулера с приказом завладеть чем-то очень важным, находившимся в распоряжении мастера Томаса, затем подсказал ему, кого можно использовать в качестве козла отпущения, а самому Турстану дал денег на можжевеловку, дабы тот прикинулся пьяным и не попал под подозрение. А что происходит дальше? Мы отправляемся искать купца, и к нам присоединяется Иво Корбьер. Припомни-ка, Хью, именно он и нашел Фаулера — не ты и не я. Мы с тобой могли запросто пройти мимо, а как раз этого Иво и не мог допустить. Он хотел, чтобы Фаулера нашли пьяным, и при свидетелях, а потом заперли в аббатской келье. И он своего добился — случись в ту ночь хоть десяток убийств, Турстан все одно остался бы вне подозрений.

— И все впустую, — заметил Хью. — Рано или поздно Фаулер должен был рассказать своему хозяину, что ничего у купца не нашел. Мне кажется, Иво узнал об этом только поутру, когда пришел за своим слугой в монастырскую келью. И тут же начал действовать: Фаулера привел в замок давать показания против Филипа, а пока все мы присутствовали на разбирательстве, другого слугу послал осмотреть баржу — правда, и это ему ничего не дало. Ну как, вроде все сходится?

— Похоже на правду, — угрюмо согласился Хью. — И самое худшее, наверное, еще впереди. А кто, по-твоему, залез на баржу?

— Не думаю, чтобы в этой истории был замешан молоденький конюх, — ответил Кадфаэль, — с этим делом вполне могли управиться двое. Скорее всего, на барже побывал Эвальд. Вся грязная работа выполнялась руками слуг, но головой-то был их господин.

— В ту же ночь они вломились в палатку мастера Томаса, — подхватил Хью, — обыскали ее и опять безрезультатно. В следующую ночь они напали на Эана из Шотвика. — О том, что они не погнушались вскрыть гроб, Хью предпочел умолчать. — И снова остались ни с чем. Пока все как будто ясно. Но вернемся ко вчерашнему происшествию. Бог свидетель, не вижу во всем этом никакого смысла. Я же сам был там и видел, как Иво переменился в лице. Он был потрясен, разгневан и чувствовал себя оскорбленным — могу в этом поклясться! Вспомни: он не послал за конюхом Фаулера, а пошел сам из опасения, что слуга может предостеречь своего приятеля. А потом встал между Эвальдом и воротами и попытался остановить его, рискуя получить увечье, а то и что похуже…

— Так-то оно так, — вздохнув, согласился Кадфаэль, — но смысл в этом все же есть, и боюсь, что дела обстоят хуже, чем мы с тобой могли себе представить. Эвальд находился в конюшне, выхода оттуда, кроме как через двор, нет, а стало быть, и скрыться он не мог — ну, разве что проломив монастырскую стену. Корбьер вышел во двор по просьбе шерифа да от него же узнал всю правду. Он понял, что слуга разоблачен, и, если его припрут к стенке, глядишь, выведет на чистую воду своего лорда. Давай-ка рассмотрим по порядку, как все происходило с этого момента. Фаулер как раз вернулся со стрельбища, и у него был с собой арбалет. Когда Корбьер пошел на конюшню за Эвальдом, Турстан пошел было за ним, но лорд бросил ему на ходу несколько слов, и тот отстал. Что, спрашивается, сказал Иво своему слуге? Мы этого не слышали, как не слышали и того, что говорил Корбьер Эвальду на конюшенном дворе. Помнишь, некоторое время нам пришлось ждать их возвращения. Думаю, этого времени Корбьеру хватило: он успел сообщить конюху, что дела плохи. Очевидно, он велел слуге не терять головы и дал следующие указания: «Выводи коня, я сам встану между тобой и воротами, но ты улучи момент, прыгай в седло и гони. Ну а потом затаишься на время (не иначе как в собственном маноре Корбьера, — пояснил монах), и никто до тебя не доберется. Но главное: постарайся, чтобы все поверили в мою непричастность ни к каким злодействам. Сделай вид, будто напал на меня, ты поможешь мне, а я — тебе». И каждый разыграл свою роль, причем Иво сделал это превосходно. Он встал между конюхом и воротами, воспользовался игривым настроением коня, чтобы оттеснить с дороги нас, а потом для видимости ухватился за узду, получил пинка и полетел на дорогу. Путь для Эвальда был открыт. Хью и Филип слушали монаха как зачарованные.

— Однако замысел Иво заключался вовсе не в том, чтобы выручить конюха, — продолжал Кадфаэль, — это было бы слишком рискованно, ведь рано или поздно Эвальда могли поймать и заставить выложить все. Он должен был замолчать навеки, и потому Корбьер приказал сокольничему остановить его. Хозяин велел, слуга повиновался, и оба сделали это без колебаний, ибо тот и другой не хотели, чтобы Эвальд заговорил.

Воцарилось напряженное молчание. Слушатели ужаснулись тому, что поведал им монах. Даже Хью, всякого повидавший на своем веку, подивился такой подлости и коварству, а что уж говорить о Филипе. Потрясенный до глубины души, парнишка медленно поднялся на ноги, не сводя с собеседников широко раскрытых глаз.

— Неужто ты и вправду считаешь, что все было именно так? — воскликнул ошеломленный юноша. — Но ведь он, этот человек, навещал ее и выказывал знаки внимания. Выходит, он что-то искал — у самого мастера Томаса, на его барже и в его палатке. Получается, что теперь ему остается искать только у Эммы! А мы здесь рассиживаемся!

— Но ведь Эмма, — резонно возразил Хью, — сейчас в аббатстве вместе с моей женой, и ей ничто не угрожает.

— Ничто не угрожает? — негодующе вскричал Филип. — Вы, наверное, забыли, что мы имеем дело не с человеком, а с дьяволом!

Не тратя больше слов, юноша выбежал из таверны и со всех ног припустил вдоль предместья по направлению к обители. Хью и Кадфаэль молча смотрели друг на друга. Первым молчание нарушил монах.

— Порой Господь вразумляет нас устами невинных! — промолвил он. — Боюсь, что парнишка беспокоится не напрасно. Пожалуй, нам лучше поспешить за ним.

Когда Филип добежал до странноприимного дома, сердце выскакивало у него из груди. С трудом переводя дыхание, он попросил дозволения увидеть леди Берингар. Элин с улыбкой вышла ему навстречу.

— В чем дело, Филип?

Задавая вопрос, Элин, по правде сказать, слукавила — она считала, что знает, отчего паренек второпях примчался в аббатство, и сочувствовала ему: надо же, не успел проститься с Эммой, а ведь всего несколько ласковых слов, пусть ничего не значащих, может быть, запомнились бы ему на всю жизнь.

— О, Филип, мне так жаль, что ты разминулся с мистрисс Вернольд, но, увы, они спешили, и задерживаться было нельзя. Они уехали, но Эмма просила меня попрощаться с тобой и передать… — Слова замерли у Элин на устах. — Филип, что случилось? На тебе лица нет!

— Уехали? — в отчаянии вскричал юноша. — С кем она уехала?

— С мессиром Корбьером. Он предложил проводить Эмму до Бристоля, поскольку едет туда со своей сестрой, решившей принять постриг в местной обители. Все так удачно совпало… Филип, что-то не так? Да что с тобой, в конце концов?

У юноши вырвался стон, исполненный боли и гнева, и, забывшись, он схватил Элин за руку.

— Куда? Куда он ее повез?

— В свой манор Стэнтон Коббольд. Там они заночуют, а наутро двинутся дальше. Его сестра…

Но не успела Элин договорить, как Филип сорвался с места и стремглав помчался к конюшенному двору. Ему позарез нужен был конь, некогда было спрашивать разрешения у кого бы то ни было. К счастью, разумеется к счастью для Филипа, один из гостей аббатства собрался в дорогу и во дворе его дожидался на привязи взнузданный и оседланный конь. Паренек вскочил в седло и вихрем вылетел за ворота. Когда Элин выбежала во двор, она застала там лишь разъяренного конюха, который метался по двору, изрыгая проклятия.

Чтобы кратчайшим путем попасть в Стэнтон Коббольд, нужно было от монастырских ворот свернуть налево, а потом еще раз налево, по узкой тропинке возле моста. Потому Кадфаэль и Хью Берингар, спешившие в аббатство по дороге вдоль предместья, не столкнулись со мчавшимся во весь опор Филипом. Они добрались до обители, так и не узнав, что дело приняло дурной оборот.

Во дворе царила предотъездная суета: гости собирались в путь. Никаких признаков тревоги заметно не было. Хью направился прямиком в странноприимный дом, Кадфаэль последовал было за ним, но неожиданно на плечо монаха легла крепкая рука, и он услышал знакомый приветливый валлийский говор.

— Тебя-то я и искал, брат! Зашел попрощаться перед отъездом и поблагодарить за помощь. Ярмарка выдалась на славу! Сегодня я отплываю домой, и уж поверь мне, с немалым барышом.

Глазки валлийца весело поблескивали из-под кустистых черных бровей.

— Но вот для тех двоих, тоже приехавших ради барыша, ярмарка закончилась не столь удачно, — грустно заметил Кадфаэль.

— С этим не поспоришь, — хмыкнул Родри, — только вот я не уверен, что они приезжали сюда за барышом, а не за чем другим. Хотя в конечном счете все сводится к деньгам или к власти. Да и ради чего еще людям стараться?

— Мало ли ради чего. Ты вот, помнится, говаривал, что человеку легче всего остаться незамеченным на многолюдном торгу. Я бы не удивился, узнав, что на нашей ярмарке побывал и лазутчик самого Овейна Гуинеддского. Правда, — добавил монах с невинным видом, — пользы ради он, наверное, должен понимать по-английски.

— Вот-вот, — поддакнул валлиец, — от меня в таком деле никакого проку. Но должен сказать, что по существу ты прав. Овейну, ежели он заботится о безопасности своих владений и не прочь при случае расширить их на милю-другую, надобно знать, где и что затевается. Мне самому любопытно, кто из купцов, с которыми я торговал бок о бок, явится, вернувшись домой, к Овейну с докладом.

— И что он ему расскажет, — добавил Кадфаэль.

Родри пригладил свою великолепную бороду, его темные глазки довольно блеснули.

— Сдается мне, он непременно сообщит своему государю, что послание, которое граф Ранульф должен был получить с юга, а может быть, даже и из-за моря — кто знает, — до него не дошло и теперь уже не дойдет. Стало быть, граф, скорее всего, не ввяжется ни в какие усобицы и останется в своих владениях, а коли так — Овейну не стоит тревожить Честерские рубежи. Лучше ему оставить Ранульфа в покое и обратить внимание на Мэлиндид или Элфаэль.

— Знаешь, — заметил Кадфаэль, — мне пришло в голову, что Овейнову лазутчику вовсе не обязательно говорить по-английски. Пожалуй, даже лучше, если всем будет известно, что он нуждается в переводчике. В присутствии того, кто не понимает ни слова, люди держатся свободнее и чаще склонны распускать языки.

— Хорошая мысль, — одобрительно отозвался Родри, — может, и стоило бы кому-нибудь подсказать эту идею Овейну.

Однако, судя по тому, что было известно об этом принце, Овейн Гуинеддский вовсе не нуждался ни в советчиках, ни в советах, ибо Господь щедро наделил его умом.

«Интересно, — подумал Кадфаэль, — сколько языков знает этот простачок купец? Французский — почти наверняка. Фламандский? Не исключено, ведь ему, без сомнения, случалось бывать во Фландрии». Монах не удивился бы, узнав, что Родри силен еще и в латыни.

— Ты приедешь к нам на ярмарку в будущем году?

— Кто знает, брат. Может, и выберусь. А ежели я приеду, ты согласишься снова мне помочь?

— С удовольствием, я ведь и сам уроженец Гуинедда. Ну, счастливого тебе пути. Поклонись от меня нашим холмам.

— Храни тебя Господь! — широко улыбнувшись, промолвил ап Хув, основательно хлопнул монаха по плечу и зашагал к реке.

Едва Хью переступил порог странноприимного дома, как на шею ему, всхлипывая, бросилась Элин. При виде мужа она почувствовала некоторое облегчение, но все же пребывала в растерянности и тревоге.

— О, Хью, кажется, или я сделала что-то ужасное, или Филип Корвизер сошел с ума. Он зашел к нам, спросил Эмму, но как только узнал, что она уехала, его как ветром сдуло. Представляешь: вскочил на лошадь одного ворчестерского купца и ускакал сломя голову. Хозяин коня рвет и мечет, а я понять не могу, в чем дело, но боюсь…

— Эмма уехала? — переспросил Хью, ошарашенный нежданным известием. — Она же собиралась ехать с нами! Что случилось? Почему она передумала?

— Ну, ты же сам знаешь, он все время оказывал ей знаки внимания… А сегодня утром пришел, спросил поначалу тебя, но так как тебя не было, обратился ко мне. Он рассказал, что его сестра хочет постричься в монахини в Минчин-Бэрроу, а это всего милях в пяти от Бристоля. Ему так или иначе надо было проводить сестру в обитель, вот он и предложил Эмме отправиться вместе с ним, раз уж им все равно по пути. Он сказал, что они переночуют в его маноре, а завтра поутру пустятся в дорогу. Эмма согласилась, я тоже не возражала — да и с чего бы? Но Филип словно обезумел: как только услышал его имя, тут же…

— Чье имя? Корбьера? — воскликнул Хью, с тревогой вглядываясь в лицо жены.

— Разумеется, Иво, а чье же еще? Но что в этом плохого? Он повез Эмму в Стэнтон Коббольд, к сестре. Я даже порадовалась за нее, видя, как все удачно складывается. Может, ты и взглянул бы на это по-иному, но тебя-то не было. К тому же Эмме, похоже, предложение Иво пришлось по душе, а она, в конце концов, сама себе хозяйка.

Действительно, девушка была вольна поступать, как ей заблагорассудится, тем паче что внимание Корбьера ей льстило, и она могла поехать с ним просто ради того, чтобы лишний раз почувствовать себя самостоятельной. И даже Хью, окажись он в ту пору дома, вряд ли сумел бы помешать ее отъезду, а, скорее всего, не стал бы и пытаться. Ведь утром он еще не подозревал Иво ни в чем дурном.

Хью крепко обнял жену и прижался щекой к ее волосам.

— Любовь моя, сердце мое, ни в чем себя не кори. Я на твоем месте поступил бы точно так же. Но сейчас мне придется поехать за ними. Не спрашивай почему, я все расскажу потом. Мы привезем ее назад, ничего худого с ней не случится…

— Значит, ей и вправду грозит опасность? — дрожащим голосом прошептала Элин. — Это моя вина!

— Ни в чем ты не виновата! Она приняла решение, и ты не могла ее задержать, да и причин у тебя не было. Ни о чем не тревожься. Где Констанс? Любовь моя, как мне ни жаль оставлять тебя, но…

Элин поняла, что Хью опасается причинить ей хотя бы малейшее огорчение и тем самым повредить их будущему ребенку. Это заставило ее взять себя в руки. В конце концов, она не девочка, и ей не пристало требовать от мужа, чтобы тот выплясывал вокруг нее, пренебрегая долгом. Элин решительно высвободилась из объятий.

— Конечно, ты должен ехать. Со мной все в порядке — и будет в порядке, можешь не беспокоиться. Поторопись! Они опередили тебя на добрых три часа, и, если ты замешкаешься, Филип может попасть в беду. Пошли кого-нибудь в замок — пусть поскорее поднимут стражу, а я тем временем постараюсь утихомирить купца, у которого паренек позаимствовал лошадь.

Чувствуя, что мужу трудно расстаться с ней, Элин крепко поцеловала его и подтолкнула к двери. Именно в этот момент на пороге появился брат Кадфаэль.

— Эмма уехала с Корбьером, — с ходу выпалил Хью. — Они направились в его шропширский манор. Парнишка погнался за ними, я, понятное дело, поскачу следом. Ну а ты оставайся здесь и позаботься об Элин…

Но Элин увидела, что в глазах монаха вспыхнул воинственный огонь, и поспешно промолвила:

— Мне не нужна нянька. Поезжайте оба!

— Я имею на это право, — сказал Кадфаэль, пытаясь скрыть охватившее его возбуждение, — аббат Радульфус возложил на меня попечение об этой девушке, так как она гостила в аббатстве, и мне кажется, я не превышу своих полномочий, если попробую помочь ей и за стенами обители. Скажи-ка, Хью, найдется у тебя конь, кроме твоего долговязого любимца, серого в яблоках. Вели-ка седлать — уже год, как я не ездил с тобой верхом.

Манор Стэнтон Коббольд располагался в добрых семнадцати милях от Шрусбери, на самом юге графства, и вплотную примыкал к владениям епископа Херефордского, которому в тех краях принадлежало не меньше десятка маноров. Дорога тянулась вдоль залитой солнцем опушки Долгого Леса и упиралась на западе в гряду холмов, обрамленных купами деревьев. В одну из лесистых прогалин между холмами, куда вела утрамбованная колесами подвод тропа, и свернул Корбьер.

Солнце стояло в зените, но здесь, под тенистыми кронами деревьев, было довольно прохладно. Гнедой конь неутомимо рысил, будто не замечая, что несет двоих седоков. Один раз в лесу Иво сделал привал и предложил Эмме подкрепиться вином и овсяными лепешками. Держал он себя почтительно, был внимателен и деликатен. День стоял чудесный, незнакомый лесистый край очаровывал своей красотой. Волнующее приключение целиком захватило Эмму. К Стэнтон Коббольду она приближалась полная радужных надежд. Девушке льстило внимание Иво, и она с нетерпением ожидала встречи с его сестрой.

Небольшой ручеек струился между холмами. Деревья тесно обступили тропу, которая теперь едва виднелась.

— Мы почти дома, — промолвил, обернувшись, Иво.

И действительно, через несколько минут перед ними открылась небольшая поляна, обнесенная деревянным частоколом, за которым высился вросший в склон холма хозяйский дом. По бокам от дома и позади, на холме, густо росли деревья. Выбежавший мальчик открыл ворота, и всадники въехали во двор. Изнутри к частоколу прилепились хлева и амбары. Дом стоял на длинном сводчатом основании, которое служило подвалом. В него вели две двери — такие широкие, что в каждую запросто мог проехать воз. Над подвалом находился жилой этаж с просторным пиршественным залом, кухнями и кладовыми, почти весь каменный, и лишь справа имелась бревенчатая пристройка. Деревянная часть дома была выше каменной, казалось даже, что там, над соларом, находится дополнительный этаж. Ко входу в большой зал вела широкая каменная лестница.

— Скромное жилище, — с улыбкой промолвил Иво, повернувшись к девушке, — но места в нем хватит, и вам здесь будут рады.

Челядь у Корбьера была вышколенная. Прежде чем он остановил коня, к нему по двору уже бежали конюхи, а в дверях появилась служанка и заспешила вниз по лестнице.

Иво, рывком высвободившись из стремян, ловко перекинул ногу через шею коня и соскочил на землю. Жестом отослав Турстана, он сам протянул руки, чтобы помочь девушке спуститься с коня. В его сильных руках Эмма казалась легкой, как перышко. Некоторое время Иво держал ее на весу, а потом со смехом поставил на землю.

— Пойдемте, я отведу вас наверх, в солар.

Он отмахнулся от спешившей навстречу служанки, та отступила в сторону, почтительно проводила их наверх и ушла. Поднявшись по лестнице, они вошли в просторный зал. Сейчас, жарким летом, огромный камин не был зажжен, но высокие потолки закоптились от дыма.

— Не слишком уютный дом, — поморщившись, промолвил Иво, — но что поделаешь. Здесь, вблизи валлийской границы, приходится больше заботиться о безопасности, чем об удобстве. Поднимемся выше, в солар. Деревянный флигель был пристроен позднее, но и там все же темно и прохладно. Даже летом по вечерам приходится разводить огонь. Они поднялись по невысокой лестнице в конце зала и оказались в широком коридоре с парой дверей.

— Здесь часовня, — пояснил Иво, показывал налево. — А там, наверху, две темные комнаты. Темные они из-за того, что окна выходят прямо на склон холма, к тому же поросшего деревьями. А вот сюда, — он распахнул дверь в солар, — если вы согласитесь немного подождать, я прикажу доставить ваши вещи. Сейчас я спущусь, прослежу, чтобы коней поставили в стойла, и скоро присоединюсь к вам.

В комнате стоял массивный стол, резная скамья и стулья с подушками на сиденьях. Стены были задрапированы шпалерами, а пол устлан коврами. Мебель была удобной, убранство, пожалуй, даже изысканным, однако помещение казалось сумрачным и холодным, возможно, из-за того, что оконца были узенькими, а вдобавок свет, даже ясным днем, едва пробивался сквозь густые кроны разросшихся на склоне холма деревьев. Камина в комнате не было, она обогревалась дымовой трубой, поднимавшейся из зала, но посередине пола, вымощенного каменными плитами, — видимо, для защиты от искр и золы — стояла жаровня. Даже в этот теплый день она была зажжена. Уголья равномерно тлели, почти не давая дыма. Солнце не могло прогреть не только каменные, толщиной в руку, стены зала, но и столь же толстые деревянные, хотя, на первый взгляд, дерево давало больше тепла. Эмма прошла в глубь солара, с любопытством озираясь по сторонам. За ее спиной Иво едва слышно притворил дверь.

Девушка ожидала, что сестра Корбьера встретит ее сразу по прибытии, и сейчас чувствовала некоторое разочарование, хотя и понимала, что обижаться глупо. Ведь Иво не извещал сестру о своем приезде — откуда же та могла знать. Может быть, она вышла прогуляться или чем-то занята: мало ли дел в таком большом хозяйстве. Зато когда вернется, наверняка обрадуется, узнав о приезде брата, о том, что проволочек с исполнением ее воли не будет и что в обитель она отправится в компании своей сверстницы. Но все же Эмма была несколько раздосадована, тем паче что Иво почему-то не только не извинился за отсутствие сестры, но и вообще не помянул о ней ни словом. Чтобы занять себя, девушка принялась с интересом осматривать комнату. Городской дом, в котором она выросла, был удобным и хорошо обставленным, хотя не менее темным. Правда, окна его выходили не на лесистый холм, а на тесно застроенную высокими зданиями улицу. Эмма сознавала, что довольно богата, но все ее достояние сосредоточивалось в одном доме, пусть даже просторном и прекрасно убранном, а ведь это порубежное владение не составляло и десятой части того, что принадлежало Корбьеру. Он сам говорил, что это далеко не самый уютный дом, у него много гораздо лучших, и вокруг каждого на несчетные мили тянутся богатейшие земли. А уж сколько на них работает свободных арендаторов и зависимых вилланов, девушка и гадать не бралась. Это был совсем другой мир, на который Эмма взирала как бы со стороны. Он прельщал ее, но не ослеплял.

Неожиданно девушка почувствовала, что этот мир чужд для нее, но не могла понять, порадовало или огорчило ее это открытие. При этом Эмма не переставала любоваться окружавшими ее превосходными вещами. Как не подивиться искусству кузнеца — жаровня была сработана отменно: три латунные ножки выкованы в виде стволов молодых деревьев, а сам очаг окружала решетка в форме виноградных листьев. Правда, Эмме показалось, что жаровня чересчур высока, а потому не очень устойчива. Подушки на стульях украшала искусная вышивка, изображавшая охотничьи сцены, но при этом материя была вытерта и слегка засалена. Под столешницей к столу была прилажена полка, на которой лежали книги: псалтырь, пергаментный свиток с нотами и какой-то выцветший трактат с непонятными рисунками. Стол, стулья и скамью покрывала тонкая резьба: листья и цветы были как живые. На стенах висели дорогие, но уже ветхие шпалеры, местами протертые и закопченные до такой степени, что узор был почти неразличим. Лишь кое-где в складках сохранились былые яркие цвета. Эмма отвернула одну из складок и увидела изображение бегущей собаки с разинутой пастью, но ткань под ее пальцами тотчас рассыпалась в тонкую пыль. Эмма выпустила шпалеру и в огорчении отступила на шаг. Пыль на кончиках пальцев показалась ей пеплом.

Между тем Иво все не шел. Возможно, на самом деле прошло не так уж много времени, но девушке казалось, что она ждет уже целую вечность. В конце концов ей наскучило оставаться в соларе, и она решила, что не погрешит против приличий, если в отсутствии хозяев зайдет в часовню. Она вспомнила о купленных Иво фламандских шпалерах для своего нового чеширского манора и подумала, что он, наверное, развернул их и залюбовался чудесными красками. В таких обстоятельствах можно простить ему некоторое небрежение.

Девушка взялась за дверную ручку и потянула, но дверь не поддалась. Она попробовала еще раз, посильнее, но также безрезультатно. Не оставалось сомнений — дверь была заперта.

В первый момент Эмма почувствовала лишь легкое недоумение — ей подумалось, что из-за нелепой случайности снаружи упала щеколда, оттого дверь и не открывается. В следующий миг ее охватило естественное для всякого оказавшегося взаперти желание освободиться. Затем — тревога, испуг. И вдруг ее осенило. Дверь оказалась запертой вовсе не по ошибке. Иво собственноручно повернул ключ в замке.

У Эммы, однако, хватило рассудительности, чтобы не впасть в ярость и не приняться колотить в дверь. Все равно в этом не было бы никакого толку. Она неподвижно стояла у двери, держась за ручку, и лишь мысли в ее голове проносились с бешеной скоростью. Она искала выход и не могла его найти. В комнате нет другой двери, окошки чересчур узкие даже для нее, и, кроме того, они находятся слишком высоко над землей.

Эмма простодушно доверилась молодому человеку, а он неожиданно превратился в ее тюремщика. Но почему? Что ему от нее нужно? Девушка знала, что она красива, но почему-то была убеждена, что ради ее прелести Корбьер не пошел бы на похищение. Это было сделано не ради ее самой, но, значит, ради того, чем она владела. А у нее была лишь одна вещь, ради которой можно было решиться на крайность. За этим предметом неотступно следовала смерть. Слуга Иво из-за этого стал убийцей, и сам был убит по приказанию господина. Тогда ей, да и всем остальным, представлялось, что конюх решил поживиться и убил перчаточника по роковой случайности. Доказательством послужили найденные у Эвальда краденые вещи. Усомниться в этом значило бы заглянуть в бездну столь черную, что в существование ее трудно было поверить. Лишь сейчас Эмма заглянула в нее, и ей открылась истина: Иво заманил ее в ловушку.

Но если она не могла вылезти в окно, то могла выбросить письмо, которое носила при себе. Правда, существовала опасность того, что его найдет и подберет посторонний. Свиток слишком легок, и далеко его не закинуть. Девушка все же пересекла комнату и выглянула из окна. Увы, там, на травянистом склоне, привалившись спиной к стволу березы, сидел Турстан Фаулер со своим арбалетом и лениво посматривал вверх, на окна комнаты, ставшей ее темницей. Заметив в окошке ее лицо, он ухмыльнулся. Помощи ждать было неоткуда.

Вся дрожа, девушка отскочила от окна и торопливо вытащила спрятанное на груди письмо. Это был пергаментный свиток длиной в ладонь и толщиной в два пальца, висевший на тонкой, как паутинка, шелковой нити. Спрятать его было не так уж трудно. Девушка туго обмотала свиток ниткой и осторожно засунула в прическу — узел иссиня-черных волос, покрытый шелковой сеткой. Убедившись, что письмо невозможно заметить, Эмма аккуратно уложила каждый локон на место и поправила сетку. Некоторое время девушка стояла неподвижно, обхватив голову руками, чтобы закрепить форму прически, и глубоко дышала, стараясь унять бешено колотившееся сердце. Затем она поместила жаровню между собой и выходом, подняла глаза на дверь и… только что успокоившееся сердце девушки едва не выскочило из груди. У порога, с легкой усмешкой на губах, стоял Иво Корбьер. Эмма и на сей раз не услышала, как повернулся ключ, — видать, замки в этом доме были хорошо смазаны. Не спуская глаз с девушки, Иво шагнул в комнату, закрыл за собой дверь и, как поняла Эмма по движению руки, изнутри запер ее на ключ.

Даже в собственном доме, в окружении своих слуг он не хотел рисковать, хотя имел дело всего лишь со слабой девушкой. То, что он, по-видимому, считал ее серьезным противником, можно было принять за своего рода комплимент, без которого, впрочем, Эмма предпочла бы обойтись.

Поскольку Иво не знал о ее попытке открыть дверь, девушка решила держаться так, будто ее ничто не встревожило. Она встретила его с улыбкой и уже приоткрыла рот, собираясь слегка пожурить молодого человека за долгое отсутствие, но Корбьер опередил ее:

— Где оно? Отдай его мне, и я не причиню тебе вреда. Мой тебе совет — отдай по-хорошему.

Иво не спешил и продолжал улыбаться, но теперь Эмма видела, что улыбка у него холодная и фальшивая. Она воззрилась на него широко раскрытыми глазами, как будто решительно не могла уразуметь, о чем идет речь.

— Что отдать? Я вас не понимаю!

— Дорогая, не пытайся морочить мне голову. Ты прекрасно знаешь, что я хочу получить — письмо. То самое, которое предназначалось для графа Ранульфа Честерского и которое твой незабвенный дядюшка должен был передать на ярмарке Эану из Шотвика — лазутчику моего дражайшего родственничка.

Иво говорил спокойно и даже добродушно, он понимал, что времени в его распоряжении достаточно, а попытки девушки изобразить непонимание лишь забавляли его. Он решил поиграть с ней, как кошка с мышкой, не сомневаясь, что в конечном счете все равно добьется своего.

— И не вздумай говорить мне, красавица, будто ты и слышать не слышала ни о каком письме. Не думаю, что ты такая же мастерица лгать, как я.

— Но я не лгу, — отвечала Эмма, беспомощно качая головой, — я действительно ничего не понимаю. Какое письмо? Если оно и вправду было у дядюшки, то при чем здесь я? При мне он о письме даже словом не обмолвился. Да неужто вы и впрямь думаете, что он — купец — доверил бы сколь-нибудь важное дело неопытной девушке? Напрасно вы так считаете.

Корбьер сделал пару небрежных шагов в глубь комнаты, и Эмма заметила, что от его хромоты не осталось и следа. Пламя жаровни давало ровный свет, алые отблески которого, словно закатные лучи, играли на золотистых волосах Иво.

— Я поначалу и сам так думал, — признался молодой человек и рассмеялся при воспоминании о своем заблуждении. — Потому мне и потребовалось столько времени, чтобы добраться до тебя, моя красавица. Сам-то я нипочем не доверился бы женщине, вот уж нет. Но, очевидно, у мастера Томаса были на сей счет другие соображения. Правда, его понять можно — ты необыкновенная девушка. Я восхищаюсь тобой, и заслуженно, но уж поверь: я не допущу, чтобы это восхищение помешало мне достичь своей цели. Письмо слишком ценно, я не могу позволить себе колебания, даже и возникни у меня такая слабость.

— Но у меня письма нет! Как я могу отдать то, чего не имею? — воскликнула Эмма, изображая нетерпение и досаду, хотя прекрасно понимала, что это представление ей не поможет. Иво не верил ей, ибо знал правду.

Молодой человек покачал головой.

— Среди твоих вещей его точно нет. Мы все перевернули, даже швы на седельных сумах распороли. А стало быть, оно здесь, при тебе. Другой возможности просто не осталось — негде ему больше быть, раз его не оказалось ни у твоего дядюшки, ни на барже, ни в палатке. Я еще тогда понял, что оно или у тебя, или у Эана из Шотвика. В конце концов, могло статься, что мы проглядели и послание попало к перчаточнику. Я полагал, что, если оно у тебя, ты сама смирнехонько доставишь его прямо мне в руки. Но тут я тебя переоценил, решил, что для пущей безопасности ты, возможно, отправишь его в Бристоль в дядюшкином гробу. Зря, конечно. Хоть ты и умница, но на такое не способна. Итак, в гробу письма не оказалось, и Эан, как выяснилось, тоже его не получил. Вот и выходит, что оно может находиться только у тебя. Работники купца не в счет — этим простофилям он не доверился бы, даже не будь у него строжайшего приказа хранить тайну. А такой приказ был, я это знаю. Вряд ли мастер Томас даже тебе рассказал, что содержится в письме.

Догадка Иво была верна. Эмма понятия не имела о содержании письма. Дядюшка просто отдал его ей на сохранение, полагая, что никому не придет в голову заподозрить в молоденькой девушке тайного курьера. Он только внушал ей, что документ очень важен и, попади он в чужие руки, многие могут поплатиться жизнью. А если письмо не удастся вручить тому, кому оно предназначено, его надобно вернуть отправителю или, в крайнем случае, уничтожить.

— Я пытаюсь убедить вас, — с нажимом промолвила Эмма, — что вы заблуждаетесь, полагая, будто я хоть что-то знаю об этом письме. Похоже, оно и существует-то только в вашем воображении. Милорд, вы привезли меня сюда для того, чтобы вместе с вашей сестрой отправить в Бристоль. Скажите прямо — вы намерены выполнить свое обещание?

Иво откинул голову и громко расхохотался. Отблески огня играли на его тонких скулах.

— Ты ведь ни за что не поехала бы со мной, если б я не приплел к этой истории женщину. Впрочем, сестра у меня и вправду есть. Будешь вести себя хорошо, может, когда-нибудь с ней и познакомишься. Она, знаешь ли, замужем за одним из рыцарей Ранульфа и держит меня в курсе всего происходящего при Честерском дворе. Только вот черта-с-два стала бы она монахиней, даже если бы и не вышла замуж. Но что касается обещания благополучно доставить тебя в Бристоль — его я могу и выполнить, если, конечно, ты отдашь мне то, о чем я прошу. А я все равно заполучу это, так или иначе, — добавил он неожиданно резко, скривив тонкие губы в хищной улыбке.

В этот момент Эмма почти готова была подчиниться ему, отдать то, что хранила так долго, пройдя через столько испытаний. Страх был силен, но гнев, вызванный столь бесцеремонным давлением, еще сильнее. Иво сделал шаг в ее сторону, глаза его сощурились, словно у кота, подкрадывающегося к птичке. Эмма тоже сдвинулась, стараясь, чтобы ее и Корбьера разделяла жаровня. Иво это только позабавило: терпения ему было не занимать.

— Никак в толк не возьму, — промолвила девушка, наморщив лоб, точно испытывала неподдельное любопытство, — почему вы придаете этому письму такое значение. Будь оно у меня, мне все равно пришлось бы отдать его, раз уж я оказалась в вашей власти. Но чего ради вы так стремитесь им завладеть, что такого важного может быть в простом письме?

— Глупая девчонка, — воскликнул Иво, но, снисходя к ее наивности, пояснил: — В этом, как ты говоришь, простом письме жизнь и смерть: богатство, власть, земли, которые можно получить или утратить. Ты хочешь знать, какая польза от этого клочка пергамента? Королю Стефану он поможет сохранить корону. Мне, возможно, получить графство. Ну а у многих полетят головы. Думаю, даже тебе, хоть ты и простушка, известно, что Роберт Глостерский не оставил намерения высадиться в Англии и возобновить войну за возвращение на трон императрицы Матильды. Но ему нужна сильная поддержка, вот он и послал тайных гонцов к Ранульфу Честерскому, дабы убедить того выступить на стороне императрицы. Однако моего знатного родича не так-то просто подбить на рискованный шаг. Он и пальцем не пошевелит, пока не будет уверен, что дело беспроигрышное. Ранульф захотел узнать, насколько сильны сторонники Матильды, и наверняка, уж я-то его знаю, потребовал, чтобы ему сообщили о них решительно все. Роберту Глостерскому пришлось на это пойти, иначе он ничего бы не добился от Ранульфа. Полный перечень тайных недругов короля — вот что в письме. Думаю, там не меньше пятидесяти имен. И поверь мне, этот пергамент послужит падению Ранульфа, хотя его имени и нет в списке. Король не простит, что он вступил в заговор.

Итак, что же узнает Стефан, получив письмо? Имена всех затаившихся врагов, а также, скорее всего, день отплытия войск императрицы и порт, где они должны высадиться. В результате все его противники еще не успеют поднять голову, как будут обезврежены, а Матильду, прежде чем ее нога ступит на берег, будет ожидать темница. Вот что я собираюсь предложить королю, дитя мое, и уж поверь — за это я буду щедро вознагражден.

Эмма была потрясена до глубины души. Она чувствовала, как кровь стынет у нее в жилах. Этот человек даже и заговорщиком-то не был и не поддерживал никого из претендентов. Он холодно, расчетливо и методично сеял смерть, заставляя своих слуг совершать убийства исключительно ради собственной выгоды. Три человека уже поплатились жизнью. А ведь ему все одно — Стефан или Матильда будут носить корону. Он, не колеблясь, предал бы короля, если бы решил, что императрица может дать ему больше.

В первый раз Эмма по-настоящему ужаснулась. Бремя ответственности за судьбы множества людей камнем легло на ее сердце. Она не сомневалась в том, что сказанное Иво о содержании письма недалеко от истины. Попав в его руки, это письмо могло погубить многих и многих, принявших ту же сторону, которой так преданно служил ее дядя. Томас из Бристоля был ревностным приверженцем Матильды, и это стоило ему жизни. А теперь, если только она, Эмма, не совершит чуда, прольется неизмеримо больше крови. И все эти несчастья должны будут послужить возвышению Иво Корбьера. До сих пор Эмма стремилась выполнить волю мастера Томаса, полагая, что в этом ее родственный долг. Но теперь главным было уже другое. Девушка страстно желала предотвратить новое кровопролитие, спасти людей, чьими бы сторонниками они ни были. Помочь каждому беглецу, укрыть каждого нуждающегося в убежище, не дать овдоветь женам и осиротеть детям — вот что казалось ей делом, неизмеримо более достойным, чем сражаться и убивать, — все одно, за Стефана или за Матильду. И она не позволит ему добиться своего. Во что бы то ни стало она помешает Корбьеру вымостить мертвыми телами дорогу к вожделенному графству.

— Лично против тебя я ничего не имею, — доверительно промолвил Иво. — Отдай письмо — и ты благополучно доберешься до Бристоля, никто тебя и пальцем не тронет. Но если вздумаешь мне перечить, я не остановлюсь ни перед чем!

Эмма стояла перед ним неподвижно, схватившись руками за голову, как будто силилась унять охвативший ее страх. Подушечками пальцев она осторожно нащупала в волосах кончик пергаментного свитка. Слава Богу, Иво ничего не заметил.

— Не настолько уж ты меня очаровала, чтобы я стал покушаться на твое целомудрие, — продолжал Корбьер с презрительной усмешкой. — Но если станешь упрямиться, мне придется раздеть тебя собственными руками. А там, кто знает, вдруг это меня раззадорит. Надеюсь, ты уже поняла, что я никому не позволю становиться мне поперек дороги, и уж меньше всех никчемной девчонке из семьи лавочника.

Никчемной девчонке! Да она никогда ничего для него не значила, он лишь использовал ее для достижения своих честолюбивых целей! Девушка словно оцепенела, но, стоило Иво сделать ленивое, почти неприметное движение по направлению к ней, она скользнула в сторону. Дюйм за дюймом Эмма кружила вокруг жаровни, и очаг все время оставался между ней и Корбьером. Сердце ее пылало. Она подступила к жаровне совсем близко, как будто ее тепло сулило ей единственную защиту, и вдруг, разорвав тонкую сетку, выхватила из прически пергаментный сверток. Эмма не решилась просто бросить его в огонь: боялась промахнуться да и понимала, что Корбьер без труда достанет его оттуда. Вместо этого она сделала выпад и с силой воткнула свиток в уголья в самом центре жаровни, отдернув руку, лишь когда боль в обожженных пальцах стала нестерпимой. Девушка не сумела сдержать крика, однако в нем слышалась не только боль, но и торжество.

Яростно взревев, Иво бросился вперед и попытался вытащить письмо из огня, но языки пламени лизнули его пальцы, и он отдернул руку, успев коснуться лишь начавшей плавиться восковой печати. Горячий воск налип на пальцы, и Корбьер затряс рукой, яростно проклиная Эмму. Но Иво не бросился на нее, куда важнее для него было спасти письмо. Он разорвал тунику, обмотал руку материей и вновь потянулся к пергаментному свитку. Тот уже обгорел, но все же что-то еще можно было бы прочесть. Этого Эмма допустить не могла. Она наклонилась и, ухватившись за ножку жаровни, опрокинула ее прямо на Корбьера.

Издав отчаянный вопль, он отскочил назад. Горящие уголья покатились по полу. Во все стороны посыпались искры, попав и на ближайшую сухую, как трут, шпалеру. Послышался странный звук, напоминавший подавленный вздох. Огненная змейка медленно поползла вверх, а уже в следующий миг на стене заполыхало алое дерево, раскидывая во все стороны свои сияющие ветки. Крона дерева с каждой секундой становилась гуще. Языки пламени жадно тянулись во все стороны к пыльным шпалерам на соседних стенах. Эмма остолбенела. Всего миг, а комната уже была заключена в полыхающую раковину. Огонь словно вдохнул жизнь в изображения на шпалерах: собаки запрыгали, листья на деревьях затрепетали. Затем все исчезло в дыму, поднимавшемся с горящих ковров. Обрывок пылающей шпалеры упал прямо на Иво. Волосы и рубаха его мгновенно вспыхнули. Он упал и с нечеловеческим воплем покатился по полу. Его вопли тронули сердце Эммы. Стена позади нее еще не была объята огнем. Отступив туда, девушка подхватила нетронутый пламенем ковер и бросилась к Иво, надеясь сбить огонь. Но комната быстро наполнялась дымом, он густел, ослепляя Эмму и не давая ей дышать. Она швырнула ковер, надеясь, что Корбьер успеет схватить его и завернуться, чтобы хоть немного укрыться от жара, но было слишком поздно — ему уже ничто не могло помочь.

Почти все помещение заволокло дымом. Прикрывая рукой рот и нос, Эмма все дальше отступала к двери. Вслед ей неслись душераздирающие крики Корбьера. Дверь была рядом, у нее за спиной, но ключ остался у Иво, и добраться до него не было никакой надежды. Уже занялись стены, громко трескаясь и выбрасывая огненные струи.

Эмма прижалась к двери и забарабанила в нее изо всех сил, отчаянными криками о помощи заглушая шум пламени. Ей показалось, что она услышала ответные крики, но они доносились издалека, откуда-то снизу. Обеими руками девушка вцепилась в висевшие по сторонам двери еще не вспыхнувшие шпалеры, разорвав истлевшую ткань, скомкала их и бросила на другой конец комнаты. Стены возле двери теперь были оголены, и это позволяло надеяться, что пламя не сразу перекроет единственный выход. О боли в обожженной руке Эмма совсем забыла и действовала ею так же, как и здоровой. Людям, о спасении которых она так пеклась, больше ничто не угрожало, ибо никому более не суждено прочесть письмо, так и не дошедшее до Ранульфа Честерского. Вместе с письмом погиб и злодей, стремившийся завладеть им. Крики Иво уже потонули в реве пожара, реве, превращавшемся в равномерный гул, напоминавший деловитый шум ярмарки. Казалось, спасения нет и для нее, но Эмма была молода, решительна, настойчива и не собиралась покорно, без сопротивления расстаться с жизнью. Она вновь барабанила в дверь, вновь звала на помощь, но помощи не было. Не было слышно ни встревоженных голосов, ни торопливых шагов — ничего, кроме торжествующего завывания огня, которое становилось с каждым мигом все громче и громче.

В отчаянии Эмма склонилась к замочной скважине. Она звала из последних сил, но их оставалось все меньше. Удушливая тьма обступала ее. Девушка упала на колени, а затем легла на пол, пытаясь уловить тоненькую струйку воздуха, пробивавшуюся сквозь щель под дверью. Мрак сомкнулся над ней, и она провалилась в небытие.

Промчавшись по дороге вдоль Долгого Леса, Филип почти сразу же заплутался среди тропинок, змеившихся между холмами. Ему пришлось искать местного жителя, чтобы выведать кратчайший путь в Стэнтон Коббольд. К счастью, первый попавшийся навстречу арендатор подробно рассказал юноше, как проехать к манору. Обернувшись, чтобы указать направление, крестьянин приметил ровный столбик дыма, темневший и густевший прямо на глазах.

— Э… — протянул он, — похоже, горит-то в Стэнтон Коббольде или совсем рядом. Леса нынче сухие, того и гляди, заполыхают. Дай Бог, чтоб огонь не затронул дома, а то в эдакую сушь…

— Далеко ли дотуда? — в ужасе воскликнул Филип.

— Миля с небольшим будет. Тебе бы лучше…

Но Филип уже пропал из виду: пришпорив краденого скакуна, он рванулся с места бешеным галопом. При этом юноша не отрывал глаз от растущего дымного столба, напрочь позабыв о дороге, а поскольку скакал он по неровным, извилистым тропкам, запросто мог свернуть себе шею. Но, видать, судьба хранила его. С каждой минутой зрелище становилось все более устрашающим. Сквозь клубы дыма начали пробиваться языки пламени. Задолго до того, как Филип достиг границы манора и вылетел из леса к огражденной частоколом прогалине, он уже слышал треск балок, расщеплявшихся в огне, словно под ударами топора. Каждый такой звук ранил его в самое сердце. Сомневаться не приходилось: горел дом, а не лес.

Ворота были распахнуты, а по двору носились растерянные слуги. Одни тащили всевозможную утварь, другие поспешно выводили перепуганных лошадей и ревущий скот из хлевов и конюшен, находившихся в опасной близости от охваченного пламенем крыла дома. Глазам Филипа предстало страшное зрелище: длинное каменное строение не было охвачено огнем и напоминало пустую раковину, но деревянное крыло полыхало вовсю. Слуги не знали, за что хвататься, служанки испуганно визжали, и в этой суматохе никто не обратил на Филипа никакого внимания. Слуги не чаяли такой беды и вконец потеряли голову. Филип вытащил ноги из коротких для него стремян — удлинять их у него, понятное дело, времени не было — и соскочил с коня, предоставив его собственной воле. Заметив пробегавшего мимо скотника, юноша ухватил его за плечо и развернул лицом к себе.

— Где твой лорд? И девушка, которую он сегодня привез?

Слуга ошарашенно вытаращил глаза. Филип яростно потряс его за плечи и закричал:

— Девушка! Что он с ней сделал?

Скотник растерянно пожал плечами и указал на столб дыма:

— Они в соларе, и мой лорд, и… Там-то и начался пожар.

Не теряя времени Филип оттолкнул его и стремглав бросился к лестнице.

— Ты куда, дурак? — закричал ему вслед слуга. — Там сейчас хуже, чем в аду. В живых уже никого не осталось. Дверь заперта, а ключ был у нашего лорда. Ты сгоришь заживо.

Вся эта тирада не произвела бы на Филипа ни малейшего впечатления, когда бы не упоминание о закрытой двери. Если она заперта, ему придется открыть ее во что бы то ни стало. Среди сваленной грудами во дворе утвари юноша бросился искать инструмент, который помог бы ему взломать дверь. Кухонные ножи и тесаки для разделки мяса не годились для этой цели, но тут ему на глаза попалось кое-что получше. Среди оружия, что успели выгрести из каминного зала, оказался тяжелый топор — наверное, один из предков Иво предпочитал орудовать им в бою. «Надо же, — подумал юноша, — никому из этой трусливой челяди и в голову не пришло воспользоваться таким подходящим предметом. Их лорд сгорит, прежде чем хоть кто-то рискнет обжечь себе руку».

Перепрыгивая через три ступеньки сразу, Филип взлетел наверх, в черную удушливую пещеру зала. Жар здесь оказался не так уж силен, его смягчали толстые каменные стены. Гораздо опасней был едкий дым. При первом же вздохе у юноши запершило в горле. Ему пришлось задержаться на несколько мгновений: он разорвал рубаху, обернул нижнюю часть лица материей, закрыв рот и ноздри, и тотчас продолжил свой путь, двигаясь на ощупь вдоль стены к противоположному концу зала, откуда тянуло жаром и вырывались языки пламени. Эмма находилась где-то там, и ничто, кроме ее спасения, не имело для него значения.

Вслепую он добрался до подножия лестницы, ведущей наверх, споткнулся о первую ступеньку и в спешке начал подниматься, низко пригнувшись, чтобы легче было дышать. Основная масса дыма, казалось, поднималась вверх и стелилась под потолком. Попав в галерею Филип сразу увидел дверь, ведущую в солар: дым тонкими струями пробивался наружу, очерчивая ее со всех четырех сторон, но сама дверь еще не горела. Юноша замолотил в дверь, задергал ее, однако она не поддавалась. Он отчаянно закричал, призывая Эмму, — ответа не было. Изнутри доносилось лишь гудение пламени.

Филип, целя в замок, размахнулся топором с неистовством норманского берсеркера. Дверь была крепка, но менее грозные топоры валили деревья, из которых она сработана. Глаза Филипа щипало, по щекам текли слезы, но это шло ему только на пользу, так как слезы смачивали ткань, прикрывавшую рот. Яростные удары расщепляли доски, но замок держался. Филип ударил с такой силой, что топор засел в двери и юноша с трудом его вытащил. Следующий удар он нанес в то же место, надеясь расширить щель, и тут замок с клацаньем выломался, а дверь подалась, но тут же застряла, приоткрывшись примерно на ширину ладони. Филип дернул ее и понял, что вверху дверь свободна, но что-то держит ее снизу. Он просунул руку в щель, чтобы прощупать пол, и наткнулся на копну шелковистых волос. Эмма лежала здесь, у самого дверного проема, и, хотя она лишилась чувств от дыма, пламя не успело коснуться ее.

Как только дверь приоткрылась, в комнату проник свежий воздух, подпитавший огонь. Пламя яростно вспыхнуло с новой силой, и Филип понял: в его распоряжении лишь несколько мгновений, иначе огонь пожрет и его, и Эмму. Он наклонился и, ухватив лежащую девушку за руку, сдвинул ее в сторону, что дало возможность открыть дверь пошире — ровно настолько, чтобы мгновенно вытащить Эмму наружу и тут же снова захлопнуть дверь, оставив ревущего демона внутри.

Он успел заметить, как задымленная комната озарилась огненным всполохом, опалившим ему волосы и брови. Филип легко вскинул обмякшее, бесчувственное тело Эммы на плечо и чуть ли не покатился вниз по ступенькам. Еще один язык пламени вырвался из-под двери и метнулся вдогонку беглецам, но смог, как показалось Филипу в тот момент, только лизнуть его пятки. Лишь впоследствии, осмотрев башмаки, юноша понял, что лестница уже горела у него под ногами.

Когда Филип добрался до дверей, ведущих на улицу из каминного зала, голова его кружилась и ноги подкашивались. Он боялся, что упадет вместе со своей драгоценной ношей, а потому присел на каменные ступени и, стянув покрывавший лицо дымящийся обрывок рубахи, стал жадно вдыхать свежий, чистый воздух.

Первое время он не очень четко видел и слышал: все, происходившее вокруг, казалось расплывчатым и отдаленным. Он даже не заметил, как во двор галопом влетел Хью Берингар в сопровождении стражников, и узнал о прибытии подмоги, лишь когда к нему подошел брат Кадфаэль. Монах мягко высвободил Эмму из объятий юноши, поднял ее на руки и сказал:

— Ты славный паренек. Не бойся, я отнесу ее вниз. Пойдем с нами. Обопрись на меня, вот так вместе и спустимся. Давай найдем тихий уголок и посмотрим, что я смогу сделать для вас обоих.

Неожиданно Филип вздохнул, лицо его стало пепельно-серым. Не доверяя своим ногам, а потому не решаясь встать, он с ужасом в голосе спросил:

— Она…

— Она дышит, — успокоил его брат Кадфаэль. — Идем, поможешь мне о ней позаботиться. Надеюсь, что с Божией помощью с ней все будет в порядке.

Открыв глаза, Эмма увидела чистое, ясное небо и склонившиеся над ней озабоченные лица. Одно из них, как всегда дружелюбное и внимательное лицо брата Кадфаэля, девушка узнала сразу, хотя и понятия не имела, откуда здесь взялся монах, как, впрочем, не осознавала, где она сама и что с ней. Другое лицо склонилось настолько близко, что его трудно было рассмотреть, и выглядело оно по меньшей мере странно: вся его верхняя часть была измазана копотью и сажей, которую пробороздили извилистые ручейки засохшего пота. Над висками курчавились опаленные волосы. Но с этого лица на нее взирали чистые, как небо над головой, ясные карие глаза — взирали с такой бесконечной любовью и преданностью, что это измазанное лицо, и прежде-то не отличавшееся особой красотой, дарило ей успокоение и казалось самым привлекательным из всех, какие ей случалось видеть. Лицо, которое она видела в последний раз перед тем, как оно превратилось в пылающий факел, воплощало в себе честолюбие, алчность и жестокость, укрывшиеся под лицемерной маской благородства и красоты. Это же лицо, простое и непритязательное, открывало иную, истинно прекрасную сторону человеческой натуры.

Лишь когда она легонько пошевелилась и Филип сразу же изменил позу, чтобы ей было удобнее, Эмма поняла, что покоится в объятиях этого человека. Чувства постепенно возвращались к ней, вернулась и боль. Ее голова лежала на его груди, щека была прижата к тунике. Грубой, домотканой тунике — обычной одежде ремесленника. Конечно, ведь он же сапожник. Никудышный мальчишка из семьи мастерового. Что можно было сказать по этому поводу? От юноши все еще пахло дымом и палеными волосами, хотя Кадфаэль и хлопотал вокруг с кружкой воды из колодца. Никудышный мальчишка примчался за ней в манор и вынес ее из огненного ада. Неужто она так много для него значила? Она, маленькая, никчемная девчонка…

— Она открыла глаза, — взволнованно прошептал Филип, — смотри, она улыбнулась.

Кадфаэль склонился пониже:

— Как ты себя чувствуешь, дочка?

— Я жива, — пролепетала девушка едва слышно, но с несомненным удовольствием.

— Жива-живехонька. Благодари за это Господа, ну а уж после него, конечно, Филипа. Ну а сейчас лежи спокойно, а я поищу плащ. Тебя надо будет завернуть потеплее, потому как скоро может начаться озноб. И тебе будет больно, бедная моя девочка, ты сильно обожгла руку, а смягчающих мазей у меня с собой нет, и я не смогу по-настоящему помочь тебе, пока мы не вернемся в обитель. Постарайся держать руку в покое: чем меньше будешь ею шевелить, тем лучше. Скажи, как это получилось, что ты цела и только рука обгорела?

— Я сунула ее в жаровню, — промолвила Эмма, вспоминая случившееся, но тут же увидела, как испуганно расширились при ее словах глаза Филипа, и неожиданно поняла: она не должна ожесточать чистое сердце этого юноши рассказом о лжи, вероломстве и подлости. Когда-нибудь она непременно поделится пережитым, но не с Филипом.

— Он напугал меня, — промолвила Эмма, осторожно пытаясь исправить ошибку, — и я с перепугу схватилась за жаровню. Я не хотела устраивать такой пожар…

Между тем Хью Берингару и его стражникам удалось собрать растерянных слуг и организовать работу по спасению того, что еще можно было спасти. Наружные постройки поливали водой, так как дом продолжал полыхать, разбрасывая вокруг искры и обломки горящего дерева. Необходимо было спасти эти строения, чтобы было где разместить скот, да на первое время и людей. Деревянное крыло сгорело уже почти полностью, но было очевидно: лишь через несколько дней жар спадет настолько, что можно будет попробовать отыскать в золе обгорелые кости Иво Корбьера.

— Поднимите меня, — попросила Эмма, — я хочу осмотреться.

Филип поднял девушку и усадил на зеленую траву рядом с собой. Они сидели в дальнем углу двора, привалившись спинами к забору.

Окружавшие двор хлева и амбары, обильно политые водой, поблескивали в лучах вечернего солнца. У господского дома все еще суетились люди, передавая по цепочке полные ведра. Когда жар спадет, в уцелевшей каменной части дома найдется кров и для животных, и для людей. Почти всю утварь удалось сохранить, и, если даже пожар повредил запасы, хранившиеся в подвале, едва ли он мог загубить их полностью. Нынче лето, а стало быть, никто не замерзнет и не оголодает, ну а до наступления зимы кто-нибудь да позаботится о восстановлении дома. В конечном счете этот ужасный пожар унес всего лишь одну человеческую жизнь.

— Он мертв, — промолвила Эмма, глядя на дымящиеся руины, откуда вынесли ее, но не Иво.

— Увы, это так, — просто ответил Кадфаэль. Монах мог лишь догадываться, но девушка знала точно — Иво не мог спастись.

— А что с другим? — спросила она.

— С Турстаном Фаулером? Его взяли под стражу. Теперь им займется сержант. Я уверен, — мягко добавил монах, — это он убил твоего дядю.

Эмма ожидала, что при приближении Берингара и стражников сокольничий вскочит на коня и попытается скрыться, но, если поразмыслить, с какой стати ему было бежать. Ведь, когда он уезжал из Шрусбери, никто его ни в чем не подозревал. В аббатстве все были уверены, что Эмма отправилась домой, в Бристоль. Почему они — монах, Хью и, в первую очередь, Филип — решили, что ей грозит опасность, и примчались сюда? Девушке предстояло многое узнать, так же как и о многом поведать. Но на это у нее еще будет время. Сейчас же она могла лишь радоваться вновь обретенной жизни. Сердце ее переполняла благодарность, и, кажется, в нем зарождалось новое, еще не изведанное ею чувство.

— Что его ожидает? — поинтересовалась девушка.

— Ну, он, ясное дело, во всем признается, но попытается переложить большую часть вины на своего лорда.

Кадфаэль полагал, что Турстану не избежать отправки на галеры, и это, по мнению монаха, было только справедливо, однако Эмме он ничего говорить не стал.

Счастье избавления от неминуемой гибели было столь велико, милосердие, излившееся на нее, столь безгранично, что Эмма не могла не сочувствовать и не желать добра всем, даже тем, кто не заслуживал снисхождения.

«Это прекрасно, — подумал Кадфаэль, — и упаси меня Господи огорчить ее неуместной обмолвкой».

— Тебе холодно? — нежно спросил Филип, почувствовав под рукой легкую дрожь ее тела.

— Нет, — ответила Эмма и, слегка повернув голову, коснулась лбом закопченной щеки юноши. Она улыбнулась, и Филип ощутил мягкий изгиб ее губ у своего горла. Она доверялась его заботе и покровительству, и в этот миг никакая сила не смогла бы отнять ее у него.

По вытоптанной траве двора подошел Хью Берингар, пропахший дымом и гарью.

— Мы сделали все возможное, — промолвил он, вытирая лицо. — Нам лучше вернуться в Шрусбери, незачем здесь задерживаться. Сержанта и большинство своих людей я до времени оставлю в маноре, но вам — он с усталой улыбкой обернулся к Эмме — необходимо как следует перевязать руку и улечься в постель. Нечего и думать о том, чтобы пуститься в дорогу, пока вы не поправитесь. Бристолю придется подождать. Мы доставим вас в аббатство, к Элин, там вам будет хорошо.

— Нет, — решительно возразил Филип, — я отвезу Эмму к своей матушке, в Шрусбери.

— Хорошо, будь по-твоему, — согласился Хью. — Это ведь ненамного дальше. Но давай все же завернем по дороге в аббатство, чтобы брат Кадфаэль смог раздобыть необходимые снадобья. Да и Элин надо успокоить, пусть сама убедится, что с Эммой все в порядке. Не забывай, приятель, что ты кое-чем ей обязан. Она там старается утихомирить одного малого, у которого ты, как я слышал, позаимствовал лошадь.

Даже под слоем сажи можно было заметить, как густо покраснел юноша.

— Что правда, то правда, — ответил он. — Я готов понести наказание за конокрадство, но лишь после того, как благополучно доставлю Эмму к матушке.

Хью рассмеялся и дружески похлопал юношу по плечу.

— Ну уж нет, покуда я здесь помощник шерифа, суд тебе не грозит, разве что ты учудишь что-нибудь в будущем. С купцом мы поладим, вот увидишь. Элин его уже успокоила. К тому же, пока ты тут был занят сверх головы, мы поймали его лошадь. Она напоена, хорошо отдохнула. Ее отведут назад в поводу и вернут хозяину, так что он вовсе не пострадает. Лошадей здесь достаточно, я подберу подходящую для тебя и Эммы.

Командуя тушением пожара, Хью то и дело поглядывал на парочку и убедился, что не стоит посылать за паланкином для девушки. Только круглый дурак мог бы попытаться вырвать ее из объятий Филипа, а Хью дураком вовсе не был.

Эмму завернули в мягкий плед, найденный среди спасенных пожитков. Это было сделано скорее для удобства в дороге, чем для защиты от холода, поскольку вечер стоял теплый и тихий, хотя в пути, когда пройдет первое потрясение, Эмма могла почувствовать озноб. Девушка принимала их хлопоты покорно, словно в полусне, хотя все понимали, что рука у нее, должно быть, болит очень сильно. Но по сравнению с глубочайшим внутренним удовлетворением, которое она испытывала, все остальное было не в счет.

Филипа подсадили на здоровенного мерина с широкой спиной, а затем подняли к нему завернутую в плед Эмму. Рядом с юношей, в кольце его рук, склонив голову ему на плечо, девушка чувствовала себя как в колыбели. Казалось, сам Господь сотворил этих двоих друг для друга.

— Возможно, Он так и сделал, — промолвил Кадфаэль, ехавший позади них, рядом с Берингаром.

— Кто сделал? Что? — удивился Хью, мысли которого были заняты совсем другим, поскольку следом за ним двое стражников вели связанного Турстана.

— Расставил все по своим местам, — ответил монах, — в конечном счете Он всегда так поступает.

На полпути до Шрусбери Эмма уснула в объятиях Филипа, прильнув к его груди. Ее черные, пропахшие дымом волосы рассыпались, упав на лицо, так что юноша мог видеть лишь мягкие, влажные губы. Во сне девушка улыбалась. Боль в руке не прошла, но отступила куда-то далеко-далеко, как будто она обожгла руку, потянувшись к своему будущему, и это будущее стоило цены, которую пришлось заплатить. Левой здоровой рукой Эмма обнимала Филипа, чувствуя сквозь сон тепло его тела и прижимаясь к юноше все крепче и крепче.

В мягком полумраке теплого летнего вечера ярмарочная площадь выглядела заброшенной. От трех прошедших дней не осталось никаких следов, кроме вытоптанных тропинок и вмятин на траве от козлов. Теперь все будет пустовать до следующего года. Аббатские служители собрали последние пошлины, подсчитали прибыль и отправились почивать, так же как вся братия. Сонный привратник открыл ворота, но как только всадники въехали во двор, спящее аббатство, словно по волшебству, преобразилось. Из странноприимного дома выбежала Элин, а следом — ворчестерский купец, гнев которого заметно поостыл. За ними спешили брат Марк и личный писец Радульфуса.

— Отец аббат повелел тебе явиться в его покои, когда бы ты ни приехал, — сообщил писец Кадфаэлю.

— Я выслал вперед гонца, — пояснил Хью. — Аббат волновался, и он имеет право поскорее узнать, чем все кончилось.

Элин повела сонных, почти ничего не понимавших Филипа и Эмму в странноприимный дом отдохнуть и освежиться, брат Марк со всех ног припустил в сарайчик за бальзамом из тутовых листьев, известном как лучшее средство при ожогах, стражники повели в замок Турстана Фаулера, а брат Кадфаэль направился в аббатские покои, где и предстал перед Радульфусом.

Несмотря на поздний час, аббат, похоже, еще не ложился. При свете единственной свечи он внимательно посмотрел на Кадфаэля и коротко спросил:

— Все в порядке?

— Истинно так, отец аббат. Мы привезли мистрисс Вернольд — она обожгла руку, но это пройдет — и схватили убийцу ее дядюшки. Точнее, одного из убийц.

— Стало быть, есть и другой. Где же он?

— Был и другой, отец аббат, но ныне он мертв, и не человеческая рука покарала его. Никто из нас не убивал этого человека. Он погиб в огне.

— Расскажи мне все, — потребовал аббат.

Кадфаэль коротко поведал ему все, что знал. Эмме, вероятно, было известно больше, но насколько — об этом оставалось только гадать.

— Но что же это за письмо? Почему, желая заполучить его, люди шли на столь страшные злодеяния.

— Этого мы не знаем, да, наверное, никогда уже и не узнаем, ибо письмо сгорело вместе с ним, — промолвил Кадфаэль. — Но нынче страна разделена на два враждующих лагеря, и в каждом стане могут найтись люди, готовые переметнуться к противнику в надежде, что их предательство поможет им возвыситься или погубить соперников. Но какое бы зло ни замышлялось, ныне оно уже не принесет плодов.

— Я опасался, что все кончится гораздо хуже, — сказал Радульфус, облегченно вздохнув. — Слава Богу, гости аббатства не пострадали, ну а теперь опасность миновала. — Он помолчал, размышляя. — Этот молодой человек, так много сделавший для нас и для девушки, — ты, кажется, говорил, что он сын провоста?

— Да, отец аббат. И я, с твоего дозволения, хотел бы пойти к нему домой подлечить ожоги и его, и мистрисс Вернольд. Хоть они и не слишком тяжелые, лучше заняться этим не откладывая.

— Вот и займись, с Божьим благословением. Это кстати — заодно ты сможешь передать кое-что провосту. Скажи мастеру Корвизеру, что я, со всем подобающим почтением, прошу его удостоить меня своим посещением завтра поутру, ближе к концу капитула. Я должен обсудить с ним одно дело.

Мистрисс Корвизер рвала и метала, да и как же иначе. Ее непутевого сынка только что выпустили из темницы, а он тут же запропастился невесть куда. Уж полночь минула, а о нем ни слуху ни духу. Не меньше дюжины раз она божилась, что умывает руки и больше даже думать не станет об этом бездельнике, — пусть делает что хочет и идет куда хочет, хоть прямиком к вечной погибели. Однако муж никак не мог уговорить ее улечься в постель. Стоило ей заслышать что-то похожее на звук шагов, как она тут же летела к дверям с бранью на устах и с надеждой в сердце.

И он наконец появился — пропахший дымом, в разорванной рубахе, с опаленными волосами, бережно поддерживая незнакомую большеглазую девушку. Следом за ним шел монах из обители Святых Петра и Павла. Юноша выглядел таким повзрослевшим, что это заставляло забыть о его драной одежде и перепачканном лице.

Вместо того чтобы поносить сына или осыпать его ласками, матушка Корвизер взяла обоих за руки, провела в дом, усадила за стол и принялась хлопотать по хозяйству, чтобы накормить и напоить их, изредка подбадривая сына и его гостью заботливыми словами.

Филипа мать ни о чем не расспрашивала, хотя не приходилось сомневаться, что завтра она вытянет из него всю историю. Пока же брат Кадфаэль вкратце поведал ей самое основное, одновременно очищая, смазывая и перевязывая ожоги, сильные на руке Эммы и послабее на руке и на лбу Филипа. Он решил, что сейчас особо распинаться о геройстве юноши не стоит. Пусть его матушка в свое время услышит об этом от Эммы, так оно, пожалуй, будет лучше.

Эмма почти ничего не говорила, пребывая в блаженном изнеможении, но почти ни на миг не отводила глаз от Филипа. Когда же ей все-таки случалось посмотреть в сторону, взору девушки представало солидное, без вычурности убранство, обычное для жилищ зажиточных горожан. К такой обстановке она привыкла с детства и чувствовала себя так, будто вернулась домой. Она радостно улыбалась, и ее улыбка говорила сама за себя, а все матушки — мастерицы примечать такие взгляды и толковать их значение. Эмма полностью очаровала госпожу Корвизер. Заботливо кудахтая, словно наседка над выводком, та расстелила постель, уложила Эмму и напоила ее приготовленным Кадфаэлем маковым отваром, чтобы девушка позабыла о боли и поскорее уснула.

— Прелестное дитя, отроду не встречала милее, — сказала хозяйка Кадфаэлю, вернувшись из спальни. Она бросила любящий взгляд на сына и увидела, что он заснул прямо на стуле. — Надо же, — вздохнула она, — Филип-то каков, а я о нем Бог весть что думала. А ведь, кажется, кому как не матери знать цену своему сыну.

— Он и сам-то совсем недавно узнал себе настоящую цену, — промолвил Кадфаэль, укладывая свою суму, — но теперь знает себя куда лучше, чем пару дней назад. Я оставлю эти бальзамы и мази, ты ведь знаешь, как ими пользоваться. Завтра я приду взгляну, как заживают раны, но попозже, а сейчас ухожу, потому как более чем уверен, что мне давно пора в постель. Сильно сомневаюсь, что завтра я услышу колокол к заутрене.

Встретив во дворе самого Джеффри Корвизера, ставившего в стойло лошадь, на которой его сын приехал из Стэнтон Коббольда, Кадфаэль передал ему приглашение аббата. Провост выслушал его и недоверчиво поднял брови.

— Хотел бы я знать, чего он от меня хочет. Помнится, в прошлый раз, явившись на капитул со всем почтением, я встретил весьма холодный прием.

— Но при всем при том, — отозвался Кадфаэль, задумчиво почесывая загорелый круглый, как слива, нос, — я бы на твоем месте непременно сходил, хотя бы из любопытства. Вдруг там, знаешь ли, потеплело.

Хотя Кадфаэль и ухитрился подняться к заутрене, не приходилось удивляться тому, что он не преминул воспользоваться преимуществом облюбованного им укромного местечка за колонной, чтобы, как обычно, вздремнуть во время капитула. Правда, на сей раз монах заснул так крепко, что начал было храпеть, но при первых тревожных признаках брат Марк перепугался и растормошил его.

Провост решил все же принять приглашение аббата и явился к самому концу собрания. Едва служитель объявил о его приходе, брат Кадфаэль встрепенулся.

— Провост-то зачем пришел? — шепотом спросил брат Марк.

— Пригласили, вот и пришел. Почем мне знать зачем… Тише…

Джеффри Корвизер, одетый как и подобало его должности, вошел в зал и поклонился аббату почтительно, но холодно. На сей раз за его спиной не стояли все именитые горожане, и, по правде сказать, хотя провост и испытывал некоторое любопытство, он не ждал многого от этого визита. К тому же голова его была занята другим. Конечно, он, как всегда, — иначе и быть не могло — думал о нуждах города, но сегодня общественные заботы отступили на второй план. Ведь его наследник не только очистился от всех подозрений, но и заслужил добрую славу. Таким сыном нельзя не гордиться.

— Благодарю, мастер провост, за то, что вы так любезно откликнулись на мое приглашение, — доброжелательно промолвил аббат, — помнится, перед ярмаркой город обращался ко мне с просьбой, которую я отклонил.

Провост промолчал, не видя смысла в том, чтобы тратить слова впустую.

— Ныне ярмарка завершилась, — продолжил Радульфус, — а весь доход от нее поступил в аббатскую казну в полном соответствуй с хартией. Одобряете ли вы это?

— Закон ни в чем не нарушен, — ответил провост.

— Хорошо. Я тоже так считаю. Отказывая городу, я отстаивал права и привилегии аббатства и не мог поступить иначе, какой бы обоснованной ни представлялась мне ваша просьба. Если бы я пошел вам навстречу, мои будущие преемники на посту аббата осудили бы меня, и справедливо, ибо это означало бы поступиться привилегиями обители. Наши права священны, но ныне они ничем не нарушены, ибо мы получили все, что нам причитается. И теперь, как пастырь этой обители, я вправе сам решать, как распорядиться принадлежащими аббатству деньгами. То, от чего я не вправе был отказаться в нарушение хартии, — с нажимом сказал Радульфус, — ныне я могу дать вам свободно как дар нашего ордена. Итак, я объявляю, что передаю десятую часть всех доходов от ярмарки городу Шрусбери на обновление стен и мощение улиц.

Провост раскраснелся от удовольствия: он и так радовался за сына, а тут еще столь неожиданный и щедрый дар. Будучи сам человеком великодушным, он умел ценить великодушие других.

— Милорд, — промолвил провост, — я буду счастлив с благодарностью принять ваш дар и не премину проследить, чтобы все деньги были потрачены с пользою. И я велю объявить повсюду, что права и привилегии аббатства незыблемы. Ярмарку проводите вы, и вам решать, как помочь соседям, если те оказались в нужде.

— Казначей выдаст вам деньги, — промолвил Радульфус, поднялся со своего места и объявил: — Собрание капитула закончено.

Конец августа Господь благословил прекрасной погодой и щедрым урожаем, уборкой которого с радостью занялась братия и все служители аббатства. Хью Берингар и Элин в ожидании прибавления семейства отбыли в Мэзбери, увозя с собой купленное на ярмарке приданое для малыша. На следующий день уехал и купец из Ворчестера: за вынужденную задержку и беспокойство он был щедро вознагражден. Ему заплатили за то, что его конем пришлось воспользоваться по неотложному делу, и, кроме того, волею судеб он оказался причастен к событиям, о которых наверняка будет рассказывать при каждом удобном случае до конца своих дней. Провост и городской совет Шрусбери направили аббату грамоту с благодарностью за его дар. Этот примечательный документ содержал, как и следовало, высокую оценку проявленной щедрости, но был составлен в весьма обтекаемых выражениях, чтобы, возникни у города в будущем новые притязания, монастырь не смог бы отвергнуть их, подкрепив свой отказ ссылкой на этот пергамент.

Шериф окончательно закрыл дело, касавшееся событий на ярмарке. Со слов Эммы Вернольд было установлено, что Иво Корбьер выманил ее из аббатства, дабы завладеть находившимся в ее распоряжении письмом, о содержании которого сама девушка не имела ни малейшего представления. Впрочем, последнее утверждение вызывало некоторые сомнения, но проверить их не было ни малейшей возможности, да и необходимости тоже, поскольку письмо так или иначе погибло в огне.

Главный виновник всех бед был мертв, а его слуга дожидался суда, на котором наверняка будет оправдываться тем, что он-де виллан, а стало быть, не мог ослушаться своего господина. К Ранульфу Честерскому — сеньору Иво — был отправлен гонец с извещением о гибели его вассала. Графу предстояло решить, кому теперь достанется манор Стэнтон Коббольд.

Все вздохнули с облегчением и вернулись к повседневным делам.

На второй день брат Кадфаэль пришел в город, чтобы осмотреть руку Эммы. Провост и его сын работали бок о бок, в полном согласии друг с другом и со всем миром. Госпожа Корвизер, поприветствовав монаха, вернулась на кухню и оставила Кадфаэля наедине с Эммой.

—Я хотела поговорить с тобой, — прошептала девушка, глядя в лицо монаха, пока тот накладывал свежую повязку, — кто-то ведь должен узнать от меня правду. Я хотела бы открыть ее тебе.

— Ни за что не поверю, — отозвался Кадфаэль, — что в твоем рассказе у шерифа была хоть крупица лжи.

— О нет! Я говорила ему только правду, но не всю правду. Я сказала, что понятия не имела о содержании письма, кем оно послано и кому предназначалось. И это не ложь, ибо поначалу я знала только, кто дал это письмо дядюшке и то, что дядюшка должен был передать его перчаточнику. Но когда Иво потребовал у меня письмо, я, чтобы потянуть время, спросила, почему он придает письму такое значение. Иво же ответил, что, по его мнению, корона Стефана поставлена на карту, а потому тот, кто поможет королю выявить тайных недругов, будет награжден со всей щедростью. Сам Иво рассчитывал получить графство. По его словам, сторонники императрицы всячески подбивали графа Ранульфа присоединиться к ним, но тот колебался и потребовал предоставления полных сведений о тех силах, на которые могут рассчитывать мятежники. И тогда ему отправили это письмо: оно должно было убедить графа, что, поддержав Матильду, он не прогадает. Иво полагал, что в письме упомянуто не менее пятидесяти имен, а возможно, содержится и известие о том, где и когда Роберт Глостерский и императрица намереваются высадиться, чтобы возобновить войну. И если это письмо попадет к королю, то все поименованные в нем люди, так же как и их близкие, жестоко поплатятся — кто головой, кто изгнанием. Даже Ранульфу может не поздоровиться из-за того, что он вступил в тайные сношения с Матильдой. Иво намеревался возвыситься ценой несчастья всех этих людей. Я не заглядывала в письмо и судить о его содержании могу только со слов Иво, который и сам строил догадки. Но в глубине души я уверена, что он не ошибался и не лгал.

Эмма облизала губы и осторожно продолжила:

— Я, конечно, не слишком хорошо знаю короля Стефана и не могу с уверенностью судить, как бы он распорядился этой грамотой, попади она ему в руки. Но, с другой стороны, все помнят, как он поступил с защитниками Шрусбери в прошлом году. Я представила себе, что эти люди, вся вина которых лишь в их преданности императрице, такие же честные, как и сторонники короля, казнены или брошены в заточение, а семьи их лишены средств к существованию… Это письмо могло принести огромное горе, которое, возможно, обернулось бы еще большим горем, улыбнись впоследствии удача Матильде. Ведь в этом случае ее сподвижники принялись бы мстить. И тогда я сделала то, что показалось мне единственно верным.

— Я знаю, что ты сделала, — мягко промолвил Кадфаэль. О ее поступке убедительно свидетельствовала обожженная рука, которую он перевязывал.

— Но погоди, — печально промолвила девушка, — дело в том, что я до сих пор не уверена, правильно ли поступила. Король Стефан, плох он или хорош, по крайней мере поддерживает мир в тех землях, где сумел установить свою власть. Мой дядюшка был ярым приверженцем императрицы, но, если она вторгнется в Англию и все ее сторонники возьмутся за оружие, мира не будет нигде. Как ни прикидывай, а беды не миновать. Но тогда я думала, как не позволить этому вероломному убийце добиться своего — и ни о чем другом. Лишь одно решение пришло мне на ум — уничтожить письмо. С тех пор меня терзают сомнения… Но, может быть, я все же была права? Если Богу угодно, чтобы началась война и пролилась человеческая кровь, на то Его воля, и не мне ей противиться. Но я могла, и должна была, помешать коварному честолюбцу губить ради собственной выгоды человеческие жизни. Как ты думаешь, я правильно поступила? Для меня очень важно знать твое мнение.

— Ну, коли уж тебе, дитя, хочется узнать мое мнение, — ответил Кадфаэль, — так я скажу: если на твоей руке навсегда останутся шрамы, носи их с гордостью как самую драгоценную награду.

Девушка удивленно улыбнулась, задумчиво покачала головой, а затем здоровой рукой тронула монаха за рукав и с неожиданной горячностью промолвила:

— Но, прошу тебя, не рассказывай этого Филипу. Пусть он думает, что я так же невинна, как и он… — Эмма осеклась и нахмурилась. Слово «невинный» показалось ей не слишком удачным, как будто сама она была в чем-то виновата. Но подобрать лучшее никак не удавалось. Простодушие, чистота, честность — ни одно слово не подходило. Однако брат Кадфаэль прекрасно понял, что она имела в виду. — Вся эта история не для Филипа, — закончила девушка, — лучше уж ему оставаться в неведении.

Монах пообещал ей хранить молчание и отправился в аббатство, размышляя по дороге о сложности женской натуры. Эмма была совершенно права. Несмотря на то что Филип на два года ее старше, а за последние дни заметно повзрослел, он при всей своей сообразительности душой оставался моложе ее, проще и — все же это было верное слово — невинней. А монах по опыту знал: семьи, в которых женщины осознают свою ответственность, как правило, бывают счастливыми.

Тридцатого сентября, всего через два месяца после ярмарки Святого Петра, императрица Матильда и ее сводный брат Роберт Глостерский высадились у Арунделла и осадили тамошний замок. Однако граф Ранульф Честерский оставался в своих владениях, благоразумно занимаясь лишь собственными делами, и даже пальцем не пошевелил, чтобы оказать им помощь.