ПРОЛОГ

В Германии наступила ночь. Среди сосен низкие, остроносые корпуса боевых машин пехоты становились черными. Солдаты собирались в группы по отделениям, прячась от слабого дождя. Там, где возможно, командиры располагали технику таким образом, чтобы деревья формировали преграду, ограждая место для сна. Те, кто не обращал внимания на такие детали, рисковал быть раздавленным в случае ночной тревоги.

Местность не была нетронутой. Когда подразделение прибыло сюда в начале серых сумерек, стало ясно, что другие войска недавно занимали это место. Огромные колеи от техники и море взбитой грязи, следы танковых гусениц и содранный лесной полог. Банки и бумага валялись островами мусора вперемешку со мхом и сосновыми иголками, а вонь отходов жизнедеятельности был почти таким же сильной, как запах выхлопов техники. Все это было знакомо Леониду, у которого за плечами был опыт крупных учений на полигонах Германской Демократической республики меньше года назад, поэтому он посчитал удачным, что подразделение прибыло сюда, пока была еще какая-то видимость. Машины были слишком тесными, чтобы спасть внутри них, даже если бы это было разрешено, поэтому прибудь они сюда ночью, вряд ли можно было бы расположиться для сна по-человечески.

В течение первых дней после выхода из расположения они перемещались только в темное время суток. Но теперь дороги были переполнены, и последний переход был дневным, под прикрытием лишь облачности. Все жаждали новостей. Было очевидно, что это не просто учения, но до солдат доходило слишком мало информации. Леонид уже слышал достаточно слухов, чтобы забеспокоиться. Всю жизнь учителя и комсомольские активисты вдалбливали в него, что США и страны запада только того и ждут, чтобы развязать ядерную войну против СССР и только ужасные последствия такого конфликта удерживали их от этого. Теперь же он не понимал, что происходило в мире.

Серега, крупный парень и неформальный лидер среди рядовых отделения, расположился под накинутой над боевой машиной пехоты маскировочной сетью и открыл сухой паек. За едой он любил травить байки о своих подвигах на любовном фронте. Серега был крепким и красивым парнем из Ленинграда, любившим выставлять напоказ свою неординарность.

Слушатели Сереги, к коим относился и Леонид, расположились неровным кругом. Любое освещение было запрещено, но поскольку офицеры разошлись, некоторые солдаты курили. В свете последних сумерек горящие сигареты отбрасывали отсветы на лица солдат, придавая им жутковатый вид, что еще больше портило Леониду настроение. За деревьями раздался лязг металла о металл, ему вторил возглас, похожий на ругань на каком-то азиатском языке. Затем возвратилась тишина, нарушаемая только далеким гулом с дороги.

Сержант Кассабьян, командир их отделения, возвращался из-за деревьев. Леонид знал, что он мог разойтись, узнай, что Серега открыл резервный сухой паек, но Кассабьян просто остановился, ничего не говоря.

Серега проигнорировал возвращение сержанта.

— Городские девушки, парни — продолжал он. — К ним нужен особый подход. Никакой неопределенности. Они любят это, и любят, когда вы знаете об этом, — сказал он, жуя следующий кусок галеты.

— Нам приказано не трогать эти пайки — сказал вдруг сержант Кассабьян, набравшись храбрости.

Леонид мог ощутить Серегину улыбку. Тот вообще был скор на улыбку, которая, казалось, решала все проблемы. Правда, улыбаться мешало то, что он жевал галету. Вообще-то его возмущала Серегина наглость, но с этим ничего нельзя было поделать.

Серега подвинулся, освобождая еще одно место под маскировочной сетью.

— Присаживайся — сказал он Кассабьяну. — Не одними же обещаниями питаться. Можно дождаться батальонной кухни, но мы ее ждем со вчерашнего вечера. Все нормально. Если есть какая-то проблема, я все сделаю.

Кассабьян послушно сел рядом с Серегой, как будто надеялся, что часть авторитета Сереги передастся и ему. Гул подразделения, расположившегося неподалеку, раздавался из темноты и был почти осязаемым. Темная фигура сержанта казалась почти детской рядом с широкоплечей фигурой Сереги. Кассабьян был точно таким же призывником, как и все они, только прошедшим шестимесячные курсы и получившим звание младшего сержанта. Возможно, в другом отделении он и мог быть лидером, но здесь влияние Сереги было слишком сильно. Перед офицерами Кассабьян, конечно, отдавал команды и даже изображал лидерство, но в неформальной обстановке Серега всегда оставался главным.

— Серега, — неожиданно спросил Леонид, больше для пробы, отчаянно надеясь быть признанным в отделении «своим». — Как ты думаешь, это все серьезно?

Вопрос был неожиданным, и серьезность голоса Леонида испортила настрой на тему женщин и демобилизации. Леонид понял, что это было неудачное решение, но было слишком поздно. Серега ответил, пытаясь сохранить привычную беззаботность в голосе.

— А ты думаешь, они бы просто так нам доверили тащиться столько времени с боевыми патронами? — Серега зловредно засмеялся. — Мы, наверное, просто едем на полигон и немного так заблудились? И просто собираемся пострелять по мишеням и продрыхнуть на свежем воздухе, дите наивное?

Впрочем, пока было очевидно, что Серега отчаянно пытается поверить, что они действительно не собираются воевать.

Леонид попытался сдать назад:

— Но лейтенант Корчак не говорил, что мы идем в бой…

— Корчак? — Усмехнулся Серега. — Этот хороший мальчик никогда не говорил нам чего-то, что стоило бы слушать. Партия любит вас. Партия говорит вам не баловаться в кровати после отбоя. Партия напоминает, что нельзя подбирать дерьмо, не получив специального разрешения.

Всегда было довольно странным слышать, как Серега издевается над Корчаком, их замполитом, потому что обычно Серега старался держаться к нему поближе. И тот был настолько уверен в Сереге, что позволял ему устраивать дискуссии на политзанятиях и изо всех сил агитировал вступать в Партию. Корчаку казалось, что он завоевывает душу Сереги. Но за спиной Корчака, Серега крайне жестко высмеивал этого зеленого лейтенанта.

Все смеялись над нападками Сереги на Корчака, кроме Леонида. Когда Корчак последний раз взялся поднимать их боевой дух, он добился только того, что окончательно испортил Леониду настроение. Леонид считал, что ему повезло попасть в Группу Советских Войск в Германии. Он надеялся, что в Германской Демократической республике, такой близкой к Западу, он сможет раздобыть записи рок-музыки незнакомых ему групп, которые было невозможно или очень трудно достать дома. Вместо этого он провел первый год в казарме в условиях, ненамного отличавшихся от тюремных и на раскатанном в сплошную грязь полигоне. Единственным исключением стала экскурсия по военным мемориалам и в военный музей в Магдебурге. А затем рутина кончилась. Часть была поднята по тревоге и спешно направилась в район сосредоточения. Это было довольно привычным явлением, но привычного возвращения в пункт постоянной дислокации не последовало. Вместо этого они остались в районе сбора на весь день, и только с наступлением темноты продолжили переход на броне через леса и поля ГДР. Потом часть несколько дней совершала переходы, по-видимому в случайном порядке. А потом пришел лейтенант Корчак, чтобы спросить солдат об их трудностях и поддержать боевой дух. Но замполита явно что-то нервировало. Слишком уж серьезно он говорил о жертвах во имя Родины и интернациональном долге, чтобы вывести Леонида из душевного равновесия.

Леониду хотелось просто поскорее завершать эти два года воинской службы — два самых несчастливых года своей жизни — и вернуться в родной совхоз под Челябинском, к своей матери и своей гитаре.

— Так вот, у этой девчонки — Лены — была сестра, которая очень хотела все знать. — Продолжал травить свои байки Серега. — Да, ее отец — большая партийная шишка, но при этом боится, как и все, поднять на нее руку. — И вот, сижу я в этой шикарной квартире, жду, пока Лена вернется домой…

Казалось, для Сереги все было просто. Леонид пытался овладеть нужными для солдата навыками, но его форма всегда была не достаточно опрятной, а его физические данные были недостаточны, чтобы сдавать нормативы. Но Серега, казалось, был наделен всеми нужными навыками изначально. Он высмеивал Леонида, который так и оставался в отделении на периферии. Теперь, однако, Леонид ощущал необходимость разговорить Серегу через других солдат, хотя и не знал, как это сделать.

Серега тем временем закончил свой удивительно похабный рассказ, в котором как обычно, выставил себя полным драматизма героем-любовником. Всеобщий смех Леонид оценил как сигнал действовать, несмотря на риск.

— Я думаю… — Леонид судорожно искал нужные слова. — Я думаю что творится Что-то… Что-то… Очень страшное.

Он мог ощутить, как Серега поворачивается в темноту.

— Все это — сказал он повелительно — всегда будет полным дерьма. Если ты выбрался из одного дерьма, ты сейчас же попадаешь в другое.

Серега горько засмеялся, а затем сказал на карикатурном английском:

— Леонид, бэби. Мистэр Рок-энд-ролл. — Затем он перешел на русский: — Ты же всю жизнь провел по колено в свином дерьме в своем колхозе, или как?

— В совхозе. — Поправил его Леонид.

— В Челябинске — продолжил Серега. — В смысле под Челябинском. Уж ты-то должен знать толк в дерьме.

Леониду отчаянно хотелось что-то сказать, но он сам не мог понять, что именно. Он думал о бледном виде Корчака, его жиденьких усах и каше в своей голове. Но все это никак не складывалось в нужные слова.

— Хотелось бы какой-то музыки — сказал Леонид, пойдя на попятную. Он подумал, что ему нигде не было лучше, чем дома, со своей небольшой драгоценной коллекцией рок-музыки и блюзов, венгерскими джинсами и гитарой. Его мечтой было попасть в Ленинград, где была настоящая музыкальная жизнь и концерты. Или в Москву, где можно было услышать хороший блюз. После знакомства с Серегой он отбросил вариант с Ленинградом. «Это барахло»? — спросил Серега, когда Леонид попытался заговорить с ним о музыке. — «Это сейчас не актуально. Никто не слушает блюзы. В Ленинграде ты бы выставился на посмешище. Сейчас в моде метал, все кто может, ходят на металлистов. И пропал бы ты в Ленинграде, мелкий колхозный свиновод».

Изморось становилась сильнее, и солдаты придвигались ближе друг к другу, пытаясь отчаянным ерзанием заполучить больше места под маскировочной сетью.

— А знаете… — сказал Серега. — Если будет война, хотелось бы поиметь какую-нибудь задирающую нос немецкую сучку. И пофигу, из ГДР или ФРГ — как-то не видно разницы между капитализмом и социализмом. Просто бесит, когда мы едем мимо, а они делают вид, что даже тебя не видят и считают, что так и надо.

Он остановился, а все вспомнили, как во время развертывания проходили через аккуратные немецкие города, где красивые девушки на улицах не проявляли к ним никакого интереса.

— Я точно подцеплю какую-нибудь — продолжил Серега. — А потом поручу Чингисхану научить ее хорошим манерам.

Бойцы засмеялись, даже Леонид. «Чингисхан» было прозвищем Али, их гранатометчика из Средней Азии. Али слабо знал русский, чтобы понять смысл шутки но, как всегда, засмеялся за компанию. Как-то раз, во время их первых полевых учений, Али повадился таскать чужие пайки, за что был бит Серегой, к которому присоединились и все остальные. Отделение едва не заработало крупную проблему, но Али выписали из санчасти в тот же день, а Серега сумел представить произошедшее так, что Корчак встал на их сторону. Али сделал правильные выводы и с тех пор тщательно выполнял все распоряжения Сереги, если, конечно, был в состоянии правильно все понять.

— Ни музыки — задумчиво сказал Серега. — Ни женщин. Ни выпить. А вот батя как-то говорил: «Война решает все проблемы». Мой старик был не промах, у него была одна или две бабы. Притом, черт подери, что моя мать была у него уже третьей женой!

— Отец твой? — Неожиданно для всех сказал с радостью Али. — Да ты не знать кто твой отца, русский ублюдок!

Отделение засмеялось так, что многие тряслись и хлопали друг друга по плечам. Даже Серега засмеялся. Это стало знаковым событием, как будто заговорили кошка или собака.

Солдаты, вообще-то вели себя буйно. Предполагалось, что будет стоять тишина, мертвая предбоевая тишина. Но офицеры все еще отсутствовали, и поэтому можно было расслышать и то, что творилось в других отделениях.

Леониду было очень интересно, куда подевались офицеры и почему они отсутствовали так долго. Его удивляло то, что наступало в мире.

Вдруг в нескольких сотнях метров раздался рев двигателя. Затем ожила другая машина, на этот раз ближе.

— Понеслась — с отвращением сказал Серега.

* * *

Они ехали в своей боевой машине пехоты с задраенными десантными люками. Только водителю и командиру машины было разрешено высовываться наружу. Внутреннее пространство было тесным и чрезвычайно неудобным, даже притом, что отделение было неполным и насчитывало только шестерых солдат. Запах немытых тел и тяжелый от дыхания воздух смешивались с просачивающимся острым запахом выхлопов. Хруст гусениц, казалось, перемешивал мозг. По своему опыту Леонид знал, что скоро это обернется сильной головной болью.

— Как думаете, куда мы собрались на этот раз? — спросил кто-то из темноты.

— В Париж — ответил Серега. — В Нью-Йорк.

— Серьезно?

— Да черт его знает.

— Я думаю, мы идем на войну — обреченно сказал Леонид.

Голоса были тихими. Нытье двигателя, треск гусениц по асфальту и постоянный шум непонятно чего окружали солдат.

— Да откуда ты знаешь? — спросил Серега со злой сомнительностью. — Ты — простой мелкий колхозный свинопас из глубинки.

Леонид и сам не знал, зачем сказал это. Он действительно не знал, куда они направлялись. Но интуитивно понимал, что был прав. Они направлялись на войну. Возможно, она уже началась. НАТО атаковало и наши уже гибли.

Машина резко остановилась, солдат прижало друг к другу или к металлическим стенкам. Марши по дорогам всегда были такими. То движение с высокой скоростью, а потом внезапная остановка, непонятная, но ожидаемая.

— Леонид! — голос спросил серьезно и достаточно громко, чтобы перекричать работающий на холостых оборотах двигатель. — Кто-то тебе сообщил? Ты серьезно что-то знаешь? Почему ты думаешь, что мы собираемся воевать?

Леонид пожал плечами.

— На мое счастье.

 

ОДИН

Генерал армии Михаил Михайлович Малинский, командующий первым западным фронтом, сидел один в кабинете, куря крепкую сигарету. Кабинет была темным, за исключением ярко освещенного угла, где лампа освещала тактическую карту. Малинский просто сидел в темноте, смотрел на карту, и знал, что все хорошо. За стенами кабинета, несмотря на позднее время, люди текли через коридоры словно кровь сквозь артерии. Сидя в кресле, Малинский воспринимал происходящее через приглушенные звуки шагов и голосов в коридорах, которые напоминали ему отдаленный шум водопада в горной долине.

И это, подумал Малинский, были звуки войны. Не грохот артиллерии, стрельба и крики. А торопливые шаги офицеров в коридорах и щелканье пишущих машинок. И, конечно же, тихое, наполовину магическое гудение компьютеров. Возможно, подумал Малинский, это будет последняя большая война, где люди будут сражаться с людьми. Возможно, следующая будет полностью вестись в киберпространстве. Все менялось пугающе быстро.

Но всегда будет «в следующий раз». Малинский был уверен в этом. Даже если все они окажутся достаточными идиотами, чтобы начать обмениваться ракетно-ядерными ударами через океан, Малинский был убежден, что какая-то часть человечества выживет, создаст новые армии и продолжит войны, как ни в чем не бывало. Люди навсегда останутся людьми, и навсегда останутся войны. И навсегда останутся солдаты. И, как надеялся Малинский, навсегда останется Россия.

Раздался осторожный стук в дверь.

— Войдите! — сказал Малинский, глубже зарываясь в тень.

Свет ворвался в комнату, а затем исчез, когда дверь закрылась. Штабной майор подошел к карте и без слов начал корректировать данные о расположении частей.

Малинский в безмолвии смотрел на это. Германия, восток и запад. Фактически, вся его взрослая жизнь, и даже больше — с тех пор как он впервые попал сюда вчерашним суворовцем. Эльба, Везер, Рейн и Маас. Модель и Саар. Затем страны Бенилюкса и поля Франции, где гвардии полковник граф Малинский вскинул саблю, впервые идя в бой против кавалерии Наполеона.

Малинский верил, что точно знал, как реализовать план наступления. Как использовать свои силы, чтобы задействовать их против неприятеля на правильных направлениях, в правильном порядке и в темпе, который был бы для противника морально и физически непреодолим. Он знал, где следует задержаться, а где наступать без оглядки. Он даже надеялся, что противник будет достаточно хорош, чтобы оказать сопротивление.

Ему противостояла, по крайней мере пока, Северная группа армий НАТО — СГА, которая была, в свою очередь, подчинена Объединенным Силам Центральной Европы (ОСЦЕНТ). СГА была, казалось бы, оперативной группировкой огромной силы, но из докладов разведки Малинский знал, что эта группа, прикрывающая обширные северные области Западной Германии, имела три крупных слабости, которые западные союзники отказывались признавать. Несомненно, СГА была гораздо уязвимее, чем более однородная по составу Центральная группа армий ЦГА к югу от нее.

Несмотря на первоклассное оснащение, технику и отличную подготовку личного состава, командование противника не понимало важности единого управления войсками. Как сообщалось, политическая глупость дошла до того, что СГА стала напоминать Варшавский договор, в котором поляки, чехи и ГДР-овские немцы могли наложить вето на мельчайшие аспекты военного планирования.

К этой проблеме добавлялась и то, что враг явно проигрывал в мобильности. На примере их учений было видно, что они все делали слишком медленно и тщательно, оставаясь убежденными пешеходами в эпоху сверхзвуковых скоростей. Наконец, Малинский считал, что противник явно недооценивает советскую армию и не имеет ни малейшего представления о том, как она могла вести боевые действия. Малинский ожидал, что их оборона будет упорной, кровопролитной и бессмысленной. Он же постоянно напоминал своим подчиненным три слова, ставшие его своего рода девизом: скорость, маневр, действие.

— Что это? — Спросил Малинский, подавшись к карте, указывая на нее сигаретой, словно кинжалом. — Что это там происходит?

Майор отдернулись от карты, как будто получив удар током.

— Товарищ командующий фронтом, части седьмой танковой армии начинают занимать район сосредоточения, но, как видите, они смешались с танковой бригадой сорок девятого объединенного армейского корпуса. Корпус отстает от графика движения к району развертывания западнее Эльбы.

Тщательно контролируя свой голос, Малинский приказал майору, с его умной, четкой речью выпускника академии имени Фрунзе выйти. Когда за ним закрылась дверь, словно выметя его потоком света, Малинский потянулся к телефону.

— Начальник штаба на месте? Товарища Чибисова к телефону.

На мгновение, Малинский услышал слабое оживление на другом конце провода. Потом из аппарата раздался знакомый, как всегда хорошо поставленный голос Чибисова.

— Слушаю, товарищ командующий фронтом.

— Ансеев прибыл?

— Только что.

— Прикажите ему спуститься ко мне — Малинский задумался. — Как обстоят дела?

— Некоторые все еще задерживаются. Но они прибудут вовремя.

— Немцы?

— Так точно, прибыли. Нервные, как щенята.

— Я считаю, что так и должно быть.

— Прибыли польские офицеры связи с Северного фронта. Можете представить, как они счастливы.

Малинский вполне мог себе это представить. Его всегда впечатляли способности и таланты польских офицеров, но он никогда не мог заставить себя доверять им. Он всегда считал, что они не желают исполнять свои обязанности, и относился к ним более строго, чем к остальным.

— Просто отправьте Ансеева ко мне — сказал Малинский. — А также дайте знать, когда прибудут остальные.

Малинский повесил трубку. Дым колыхался перед ярко освещенной картой, словно исходил от уже начавшегося сражения.

Он думал о своем сыне Антоне. Его сын был командиром боевой бригады в составе сорок девятого корпуса, молодым и красивым гвардии полковником. Антон относился к типу офицеров, перед которыми когда-то падали в обморок дамы при императорском дворе. Малинский страшно гордился сыном, и хотя Антону было за тридцать, Малинский в мыслях всегда называл его «мальчиком». Антон был его единственным ребенком. И все же Малинский пошел на крайние меры, чтобы Антон сам прожил жизнь и сделал карьеру без его покровительства. Он никогда не мог быть в этом уверен, все же фамилия делала свое дело, особенно сейчас, когда начала формироваться новая система потомственного офицерства. Но Малинский решил не вести себя как многие другие высокопоставленные родители, проталкивающие своих детей наверх по служебной лестнице. Антон был Малинским, и традиция требовала, чтобы он сам достиг того положения, на которое был способен.

Они были графами, не самыми богатыми и влиятельными, имели небольшое поместье под Смоленском. До революции, конечно же. Из русского служилого дворянства, но с примесью польской и литовской крови. Во время тяжелого начала восемнадцатого века один из Малинских воевал в армии Петра Великого под Полтавой и на Пруте. Во время Северной войны, на балтийском побережье, он впервые услышал немецкую речь. Потом был Василий Малинский, потерявший руку в битве при Кунерсдорфе в 1759, в час победы над Фридрихом Великим. Василий продолжил службу под началом Потемкина в русско-турецкой войне, когда, наконец, Екатерина Вторая, императрица немецкого происхождения, в знак признания заслуг пожаловала Малинским графский титул. Еще один Малинский, на этот раз позор семьи, участвовал в итальянском походе Суворова и переходе через Альпы, как оказалось, только затем, чтобы быть осужденным за малодушие после катастрофы под Аустерлицем. А его брат проехал в 1814 по улицам Парижа во главе уланского полка. Малинские воевали в Средней Азии и на Кавказе, а один утверждал, что сумел раздеть Лермонтова в карты. В бурной середине девятнадцатого века один из Малинских умер от чумы в лагере под Бухарой, еще один от холеры в севастопольских окопах. В сражении под Плевной в 1877 капитан Михаил Малинский получил орден святого Георгия второй степени, а затем, уже генералом, участвовал в русско-японской войне. Майор Антон Михайлович Малинский погиб под огнем австрийских пулеметов в Карпатах в Первую Мировую, его брат, инженер-капитан Петр Михайлович присоединился к революции. Малинские всегда служили России, независимо от того, были ли они бесшабашными молодыми гвардейцами в Санкт-Петербурге, или реформаторами в офицерской среде, или в своем имении. Напивались до смерти и прикладывали усилия, чтобы реформировать сельское хозяйство на современной научной основе. Одни делали все возможное, чтобы промотать семейное состояние, другие считали своими друзьями Герцена и Толстого. Эта семья объединяла все противоречия России под одной фамилией и традицией воинской службы.

После революции семья оказалась на грани исчезновения. Дед Малинского, Петр Михайлович, присоединился к революции, искренне мечтая о новой, лучшей России. Но революция оказалась не тем, к чему стремились Малинские. Дворяне, прогрессивные или реакционные, все равно считались угнетателями рабочих и крестьян. Создавшаяся ситуация была еще хуже из-за того, что Малинские сражались по обе стороны гражданской войны. Два двоюродных брата Петра Малинского служили в контрреволюционной армии Деникина, а он сам воевал против белых как военспец и советник неграмотного командира дивизии, у которого было больше храбрости, чем таланта. Петр участвовал и в советско-польской войне, хотя его жена, сын и мать оставались в заложниках у подозрительных большевиков. Он воевал с яростью, но не столько за большевиков, сколько за Россию. Гражданская война и борьба с внешними врагами становились все более и более беспощадными, но Россия поднималась над всем этим, впитывая в свою землю кровь и безжалостные устремления своих сыновей.

В конце концов, только обширные знания инженера и штабного офицера сохранили Петра. Он получил назначение во вновь организованную военную академию, позже получившую имя Фрунзе. Он преподавал математику и картографию офицерам, которые в большинстве своем учились читать и писать верхом на лошадях во время Гражданской войны.

Поместья, конечно, теперь не было. Малинские не могли поселиться даже рядом с ним. Однако жизнь офицера оставалась хорошей судьбой, по сравнению с теми страданиями и неустроенностью, которые Петр наблюдал вокруг. Время от времени он размышлял об том, чтобы уехать из России вместе с семьей. Но, сказал он себе, большевики когда-то уйдут, а армия останется. Он искал что-то хорошее в революции и странных новых лидерах, все еще надеясь, что в людях осталось что-то светлое после купания в море крови.

Его сын, Михаил, поступил в военную академию в 1926 году. Традиция оказалась почти разрушена, поскольку в Рабоче-крестьянской Красной Армии не хотели видеть детей бывших дворян. Однако, там нашлись уцелевшие военные специалисты из прежней, царской армии, поэтому для его сына удалось без лишнего шума найти место.

В 1938 году полковник Петр Михайлович Малинский был арестован НКВД, подвергнут пыткам, осужден и расстрелян. Его сын, ставший к тому времени капитаном, был арестован и отправлен на Колыму. Его жена и сын не знали, жив он или нет, пока через год, один особенно смелый знакомый капитана сообщил им, что Малинский был жив, и семья смогла начать с ним переписываться, тщательно следя за каждым словом.

Сидя в благоустроенном кабинете в бункере глубоко под землей ГДР, сын этого заключенного вспоминал, как он писал далекому, наполовину незнакомому отцу. Мать всегда настаивала, чтобы он что-то добавил, или рассказал что-то о себе, а когда не хватало бумаги, он дописывал на страницах матери.

Отец выжил. Когда Гитлеровская Германия начала войну 22 июня 1941, даже Сталин вскоре был вынужден осознать степень своей глупости. Заключенные из числа офицеров, которые еще были достаточно здоровы и чьи дела были не слишком черны, вернулись на службу. Отец Малинского сражался от Тулы до Берлина. Не за Сталина. Не за коммунистическую партию, хотя его восстановили и в ней. За Россию.

Отец Малинского выглядел на шестьдесят, хотя ему было всего за сорок. Лагеря подорвали его здоровье и, возможно, только сила воли помогла ему пройти через всю войну и дойти до победы. Он вошел в Берлин командиром стрелковой дивизии, с менее чем двумя тысячами боеспособных солдат. Он умер в военном санатории на Кавказе в 1959 году. Его сын, в парадной форме, держа за руку своего шестилетнего сына, навестил его незадолго до этого. В тишине комнаты больной генерал посмотрел сыну в глаза и сказал: «Я пережил этого ублюдка. И Россия переживет их всех. Помни об этом. Твоя форма принадлежит России».

Через год после ввода войск в Чехословакию, Малинский попал в инспекционную группу, оказавшись по пути в Смоленске. Сильное пьянство оставалось распространенным в офицерской среде, и офицеры, с которыми он ехал, регулярно напивались до потери сознания. Однажды утром, когда все храпели после очередной попойки, он взял служебную машину и поехал в совхоз, где когда-то располагалось поместье его семьи, насчитывавшее до тысячи душ.

Главного дома не было уже давно, он был разрушен немцами во время Великой Отечественной. Совхозные здания представляли собой набор невзрачных амбаров, сараев и лачуг из жести и шлакоблоков. Малинский припарковал машину и пошел посмотреть на новый урожай на полях. С небольшого возвышения он видел хронику своей крови в бескрайнем море коричневого, желтого и зеленого, простирающемся на десятки километров. И он заплакал. Не от потери земли. Не от потери знатности, хотя иногда ему нравилось представлять свою жену графиней. Скорее он плакал по России, сам не понимая себя. Затуманенным взором он смотрел вдаль, где поле сливалось с небом, обрываясь в бесконечность, думая о том, что хорошие люди всегда плакали по России, потому что ничего другого им не оставалось.

От тарахтения остановившегося поблизости трактора он вернулся в реальность и побрел назад мимо участков с невыразительными сельскохозяйственными постройками. Когда он подошел, его окликнула пожилая, стереотипно крестьянская женщина:

— Никаких таких привилегий, товарищ офицер. Стойте в очереди, как и все.

* * *

Генерал-майор Ансеев осторожно вошел. Когда он приблизился к острову света возле карты, Малинский жестом указал ему занять место. Стулья для посетителей были специально расположены так, чтобы те могли повернуться налево к карте или направо к Малинскому, но в любом случае не могли чувствовать себя комфортно. Место Малинского было расположено так, чтобы когда посетитель обращался к нему, лампа, освещающая карту, слепила ему глаза. Малинский не был садистом, но он был твердо убежден в необходимости установления и поддержания полного контроля над окружающими — и эта позиция отражала его убежденность в необходимости точно учитывать любую мелочь в планировании военной операции.

Малинский достаточно хорошо знал Ансеева. Во время командировки Малинского в Афганистан — пожалуй, самого сложного периода его жизни — бесшабашный Ансеев командовал группой быстрого реагирования. Он проявлял себя смелым импровизатором там, где другие предпочитали перестраховаться. Когда душманы блокировали горную дорогу, Ансеев лично провел свою бронетехнику по высохшему руслу реки, чтобы придти на помощь блокированному гарнизону. Но вместе с тем он часто не обращал внимания на детали и нес серьезные потери. У каждого командира были свои недостатки, считал Малинский. Ансееву бы просто не помешало научиться видеть ситуацию здесь и сейчас.

Ансеев был назначен командиром корпуса, структура которого была оптимизирована для выполнения роли оперативной маневренной группы фронта, которую предполагалось быстро и глубоко ввести в тыл противника, чтобы наилучшим образом развить успех после прорыва. Не дать ему реорганизовать новые линии обороны, захватить ключевые позиции и, в общем, убедить противника, что он потерпел поражение прежде, чем тот действительно разберется в ситуации. Предполагалось, что этому будет способствовать присущая Ансееву скорость и решительность. Пока же одна из его бригад даже не смогла вовремя прибыть в район развертывания. Малинский подозревал, что знал, почему, но хотел услышать, что скажет Ансеев. Протянув ему портсигар, Малинский наклонился к свету. Ансеев обычно был до дерзости уверен в себе и, к тому же, был таким же заядлым курильщиком, как и сам Малинский. Но сейчас он отказался от предложенной сигареты, проворчав что-то похожее на вежливый отказ.

— Пожалуйста, Игорь Федорович, разве вы не хотите закурить?

Ансеев послушно взял одну из папирос, с обоих концов которых виднелся темный табак.

По поведению Ансеева Малинский понял, что тот знает, в чем дело, и надеется, что пронесет.

Малинский откинулся в тень.

— Игорь Федорович, — спросил Малинский дружественным, просто отеческим тоном. — Вы в курсе, что ваша танковая бригада все еще не выдвинулась из района сосредоточения и мешает движению другого подразделения?

— Так точно, товарищ командующий фронтом.

— В чем же причина?

— Дороги слишком загружены — нервно сказал Ансеев. Он был метисом, с большой долей татарской крови и узкими азиатскими глазами. — Транспорт службы тыла фронта и бригад материально-технического обеспечения армий ведет себя недисциплинированно. Они считают, что над ними нет ничьей власти. Мои танки столкнулись с колонной заправщиков, и никто не мог решить, кто кого должен пропустить без вмешательства старшего офицера. Комендантская служба не выставила достаточно регулировщиков. А переправы через реки превращаются в полный кошмар.

— Игорь Федорович, вы, наверное, рассчитываете, что в боевых условиях будет двигаться легче? Наверное, вы ждете, что британцы и немцы предоставят вам регулировщиков? — Малинский сделал эффектную паузу, а затем продолжил тщательно поставленным голосом, говоря почти шепотом, холодным и отеческим одновременно. — Мы сейчас не в Афганистане. Это настоящая война с равным по технической оснащенности противником, с участием огромных механизированных армий, таких, каких мир еще никогда не видел. В войне задействована лучшая в мире дорожная сеть. А вы, дорогой мой буденовец, командир, возможно, ключевого соединения фронта, не можете обеспечить нормальное движение одной бригады?! Игорь Федорович, сейчас нормальная погода, всего лишь небольшие дожди, в общем, ничего, что может помешать решительному командиру. Если транспортным службам требуется надлежащее управление, почему вы его не обеспечили? Если вы не можете управиться с колонной полевых кухонь, как вы рассчитываете добраться до Рейна? Как я могу быть уверен, что вы сможете вовремя вступить в бой?

— Товарищ командующий фронтом, этого больше не повториться. Это просто…

— Нет, не «просто» — голос Малинского замедлил темп и вдруг стал холодным, как зима на крайнем севере. — Решите проблему. И впредь не допускайте подобного.

— Так точно, товарищ командующий фронтом. Я должен доложить, что бригада вашего сына является лучшей в корпусе. Он ответственен и перемещает танки с молниеносной скоростью.

Вот это был в корне ошибочный подход. Однако Малинский сразу понял, насколько Ансеев был подавлен, раз прибегнул к столь бестактной и наивной попытке подлизаться. Следовало без промедления дать ему понять, что к чему.

— Гвардии полковник Малинский не имеет к ситуации никакого отношения — холодно сказал Малинский. — Он такой же офицер, как и все. Товарищ Ансеев, вы лично составляли распорядок и маршруты перевозок?

— Товарищ командующий фронтом, я утверждал маршруты лично…

— А график движения? Были ли ваши планы согласованы с моим начальником тыла и комендантской службой? Вы выполнили инструкции, данные вам фронтом? Или вы просто подписываете бумажки не глядя, полагая, что ваша подпись решит любую проблему?

— Товарищ командующий фронтом, автоматизированная система службы снабжения…

— Да или нет?

— Никак нет, товарищ командующий фронтом.

Малинский выдохом прибавил яркости горящей сигарете, подсветив лицо Ансеева. Тот явно был растерян. Как и должен был быть. Но Малинскому не хотелось, чтобы он вернулся в свой штаб в таком состоянии. Поэтому он и распекал его не перед всеми остальными командирами, штабистами и специальными представителями.

Ансеев повернулся лицом к карте, как будто ища способ найти и исправить свою ошибку на глазах Малинского.

— Игорь Федорович — Малинский добавил голосу отеческого тона. — Вы, пожалуй, лучший боевой командир из тех, что есть в моих войсках. Я вами искренне восхищался в Афганистане. Вы знаете, почему. Эта была поганая война, даже не война, а просто испытание, потому что нам никогда не давали победить. Но вы отлично проявили себя в наихудших из возможных условий. Я всегда рассчитывал на вас в самые тяжелые моменты. И я рассчитываю на вас сейчас. Мы все на вас рассчитываем. Из всех задач, стоящих перед Первым Западным Фронтом наиболее важной является то, чтобы ваш корпус и все его бригады действовали оперативно и выполняли поставленные задачи точно в срок. Вы всегда должны быть первыми.

Малинский затянулся, выдохнув дым с легким вздохом.

— У всех есть свои недостатки, Игорь Федорович. Поэтому буду откровенен: ваша ошибка в том, что вы слишком самонадеянны и слишком широко мыслите. В тоже время это и ваше главное преимущество. Но командир должен уделять внимание и мелочам. Если артиллерия прибыла на позиции, но нет снарядов, от артиллерии нет никакого прока. Точность сохранит вам жизни, Игорь Федорович. Помнить об этом — главная обязанность офицера. Солдаты Советской Армии дадут вам все, на что они способны, и я не намерен напрасно разбрасываться их жизнями, только потому, что их командир слишком занят, чтобы уделять внимание административным вопросам.

— Я понимаю это, товарищ командующий фронтом. Этого больше не повториться.

Малинский сделал паузу, чтобы сбросить напряженность.

— Жду вас через несколько минут, Игорь Федорович. На последнем совещании.

Ансеев понял это как разрешение идти. Он резко встал и отдал честь. Малинский кивнул.

Когда Ансеев вышел, Малинский закурил последнюю сигарету, пытаясь собраться с мыслями. Он собирался провести краткое заключительное совещание, после которого у командиров было бы время вернуться в свои подразделения, но и хотел, чтобы на каждый поставленный вопрос был дан ответ. Потом, когда гигантская машина армии придет в движение, времени уже не будет. Он пытался перебрать в уме все имеющиеся проблемы, но в голову упорно лезли мысли о сыне, как будто Ансеев проклял его. Малинский вдруг понял, что будь он верующим, он молился бы за сына.

Но молиться кому? России? Малинский считал, что это самое близкое к тому, что он мог назвать богом. Что-то большее, чем ее дети. Упорные, увлеченные, мечтательные дети, которые, казалось, всегда искали самые трудные пути решения жизненных проблем. Идея России для него всегда была безнадежно мистической, граничащей с сентиментальностью. Разумом он мог понимать достоинства и недостатки, но эмоционально ее идея полностью поглощала его.

Сохрани моего мальчика. И я все для тебя сделаю.

И Полину. Как они хотели иметь больше детей. Но не сложилось. Они с Полиной пережили и лейтенантские годы в офицерском общежитии на краю света, с общей кухней и грязным общим туалетом. И неравенство, бытовую неустроенность, когда лучшее попадало в руки тех, кто был близок к партии, а не тех, что выполнял свой долг. Полина, его солдатская жена. Его графиня. Полина, подумал он, если бы я мог выбирать, я бы вернул тебе нашего сына.

Малинскому стало стыдно. Он понимал, что сейчас не время для ностальгии и личных переживаний. Нужно думать о десятках тысяч единиц бронетехники и сотнях тысяч солдат. Не время для эмоций.

Раздался звонок по внутренней линии. Это снова был начальник штаба и его заместитель, свежеиспеченный генерал-лейтенант Павел Павлович Чибисов. Чибисов был замкнутым, холодным человеком с сильным аналитическим умом и почти навязчивой самодисциплиной, которого Малинский спас от другой неискоренимой черты русского характера — антисемитизма. Чибисов был этническим евреем, семья которого давно отреклась от своей веры, но который все равно считал необходимым бороться с последними остатками своего еврейства. И Чибисов был прав — нельзя было допустить, чтобы другие офицеры видели в нем еврея. Малинский испытывал глубокое уважение к Чибисову и ощущал их похожесть. Оба они были изгоями, только каждый по-своему. В любом случае Чибисов был отличным начальником штаба, прирожденным математиком и организатором, с которым Малинский всегда мог сконцентрироваться на боевых операциях. Чибисов был первым офицером, которому он доверял до такой степени, что мог на него положиться. Он улыбнулся, подумав, что Чибисов, который так и остался холостяком, мог предельно ясно и четко выразить все, кроме своих чувств.

— Товарищ командующий фронтом, все собрались, за исключением начальника политического управления, который по прежнему в отделе КГБ.

— Хорошо. Чаем, надеюсь, они обеспечены?

— Этот вопрос решен. Мы готовы. Когда вам будет угодно.

— Хорошо. Я иду.

Малинский положил трубку, поднялся и погасил окурок.

Но не двинулся сразу же. Он в последний раз бросил тяжелый взгляд на карту. Мощные темно-красные стрелки планируемого наступления прорезали вражеские позиции, не оставляя им никакой надежды. Он ждал этого всю жизнь. Но не ждал, что этот день наступит.

* * *

Генерал-майор Дудоров, начальник разведки фронта, в деталях сообщил о дислокации вражеских войск. Дудоров полно и тщательно изучил противника, но лучше всего было то, что он изучал НАТО так долго, что приобрел не только многие сведения, но и что-то вроде западного образа мышления. Для Малинского это было все равно, что иметь в своем штабе офицера противника. Малинский испытывал потребность в исчерпывающей информации, чтобы понять сильные и слабые стороны врага. Он знал, что применение на практике советской военной науки требовало оперативной и точной разведывательной информации.

Зал совещаний пропах болотным запахом от мокрой формы, присутствующие сильно нервничали. Многие считали, что Дудоров слишком важничал. Он был низким и полным, а своей манерой говорить напоминал снисходительного преподавателя, чем вызывал у боевых командиров стойкое неприятие. Малинский знал, что его подчиненные торопятся вернуться в свои части, чтобы использовать оставшееся время для решения насущных проблем. Но он и не подумал прервать Дудорова. Он делал ставку на его профессионализм. Дудоров, как и Чибисов оставались с ним всякий раз, как он получал повышение.

Малинский хотел, чтобы его подчиненные знали все, что было возможно о противнике, интересовало их это или нет. Для командиров танковых и мотострелковых подразделений, особенно для тех, кто не был в Афганистане, было типично представлять противника чем-то, что будет использовано в качестве мишени. Но Малинский знал, что они будут проявлять больше заинтересованности после первого же боя.

— Итак, — подытожил Дудоров. — Мы столкнемся со слабо подготовленной обороной. Инженерные работы в наибольшей степени завершены в британском секторе, противостоящем третьей ударной армии, так как британцы начали подготовку раньше, в одностороннем порядке. Немцы долго не хотели перекапывать свои поля, и теперь работают в авральном режиме. Голландские и Бельгийские силы начали подготовку оборонительных позиций только в последние двадцать четыре часа. В целом, наша задача гораздо проще, чем та, что стоит перед Вторым Западным и Юго-западным фронтами, которым противостоит центральная группа армий НАТО. Северный фронт имеет ограниченные задачи и наступает на вспомогательном направлении. Состояние обороны противника благоприятствует нашему наступлению. Даже в британском секторе, наиболее подготовленном к обороне, по данным разведки, соотношение сил остается благоприятными для нас.

— Могут ли американцы оказать поддержку СГА? — Спросил Малинский.

Дудоров указал на карту. Со своего места Малинский не видел подробностей, но хорошо помнил ее.

— Единственная американская бригада располагается на севере, — сказал Дудоров. — По-видимому, она выступает в роли стратегического резерва. Их точное расположение в настоящее время неизвестно. Нет никаких признаков того, что еще какие-либо силы армии США противостоят нашему Первому Западному фронту.

Синхронность решает все, подумал Малинский. Он не слишком доверял Генеральному штабу, но должен был признать верность их расчетов относительно того, насколько быстро НАТО сможет обнаружить мобилизацию сил Варшавского договора, а главное, насколько им хватит решимости ответить. Прогнозы были практически точными. Период мобилизации занял семь дней, и позволил развернуть главные силы советской, восточногерманской, чешской и польской армий и радикально изменить соотношение сил. Из этих семи дней полномасштабных мер, первые четыре противник никак не реагировал. Вероятно, разведка НАТО обнаружила все в течение же первых суток и верно оценила ситуацию, но правительства некоторых стран НАТО колебались до последнего. На встрече с главнокомандующим войск западного направления в начале дня, Малинский был удивлен рассказами маршала Крибова о показавшихся ему абсурдно невероятными дипломатических усилиях. Крибов не отличался чувством юмора, но и он улыбнулся, заявив Малинскому, что раз они могут победить армии НАТО, он совершенно уверен, что они справятся и с их правительствами.

— Еще вопросы? — Привлек внимание Дудоров.

Поднялся генерал-лейтенант Старухин, командующий третьей ударной армией. Малинский улыбнулся сам себе. Старухин всегда считал нужным выступить. Он сильно пил, хотя такое поведение было уже не в моде, был задирой и крайне жестким, агрессивным командиром. Именно это и требовалось от командующего на участке прорыва. Малинский знал Старухина много лет и хорошо знал длинный список его вредных привычек. Но он также знал, что может доверять ему в бою.

— Товарищ Дудоров, — начал Старухин. — Вот вы стоите и вещаете, что британские саперы не подготовили нормальной обороны. А вы не хотели бы сесть в один из моих танков?

Малинский заметил, кто засмеялся вместе со Старухиным. Его непосредственные подчиненные и, конечно же, его ближайший соратник — командир двадцатой гвардейской армии. ГДР-овцы засмеялись в порядке эксперимента, поляки же изобразили равнодушие. Трименко, командир второй гвардейской танковой армии, сохранял каменное лицо, как и его подчиненные. Трименко и Старухин были давними соперниками, разными, как лето и зима. Между ними существовала конкуренция, и Малинский умело использовал ее, чтобы заставить обоих выкладываться по полной.

Никто из офицеров штаба фронта не смеялся над Дудоровым. Малинский и Чибисов приложили немало усилий, чтобы создать сплоченный коллектив, где подобное злословие очень не приветствовалось. Малинский подождал, пока стихнут смех и комментарии. Старухин все еще стоял с глупой ухмылкой на лице.

— Если вы так переживаете, Владимир Иванович, — холодно сказал Малинский — возможно, вы хотите, чтобы наш начальник разведки принял командование вашей армией вместо вас?

Теперь уже заулыбались подчиненные Трименко и офицеры штаба фронта. Но, в конце концов, Малинскому еще чего не хватало, так это выяснения отношений между штабистами и командованием армий. Он только хотел убедиться, что все помнили, кто здесь главный.

— Начальник инженерной службы уверяет, что обеспечит вам переправы через первую линию каналов и проходы сквозь британские заграждения. — Сказал Малинский Старухину. — Конечно, я не недооцениваю сложность задачи, стоящей перед третьей ударной армией. И никто этого не делает, Владимир Иванович. Но я уверен, что вы с ней справитесь.

Малинский повернулся к Чибисову.

— Товарищ Чибисов, покажите планы наступления армий.

Начальник штаба занял место Дудорова у карты. Система вентиляции плохо работала в сырую погоду, и табачный дым грязными клочьями висел на уровне плеч стоящего человека. Чибисов был астматиком, и Малинский знал, что для него такие совещания были большим испытанием. Поэтому Чибисов был единственным офицером, в присутствии которого Малинский не курил. Но на собраниях такая забота была бы знаком слабости, и Чибисов был предоставлен самому себе.

— Первый Западный фронт начнет наступление в 06.00 по московскому времени, имея первоначальной целью выйти на этот рубеж — Чибисов провел на карте по западному берегу Везера, на котором уже были обозначены плацдармы. — Следующий рубеж наступления предполагает захват плацдармов в нижнем течении Рейна и выход в Рур. Дальнейшие цели будут определены Верховным главнокомандованием либо Главным командованием войск западного направления в зависимости от развития ситуации.

Малинский наблюдал, как Чибисов осматривает собравшихся, производя быстрые наблюдения и делая выводы. Оставался открытым вопрос, будет ли предпринято наступление на страны Бенилюкса и Францию. Хотя такие планы существовали, даже Малинский не знал, примет ли политическое руководство решение реализовать их. Начальник штаба продолжил хорошо поставленным голосом, создавая ощущение полной уверенности.

— Фронт начнет наступление, имея три развернутые армии в первом эшелоне. На северном фасе, вторая гвардейская танковая армия, силы которой доведены до пяти дивизий, наступает на оперативном направлении Ильцен-Ферден-Арнем, имея первоочередной задачей форсирование Эльбского обводного канала силами нескольких дивизий в первый день наступления, а затем наносит удар в стык между голландским и немецким корпусами и быстро взламывает оборону голландской группировки на всю ее глубину.

Пока Чибисов излагал задачи второй гвардейской танковой армии, лицо генерал-полковника Трименко сохраняло маску холодной решимости, но был заметно, что он нервно пытается расколоть пальцами фисташку, постоянное щелканье которых было его единственной известной привычкой.

— Передовые подразделения должны достичь автобана Е4/А7 не позднее конца первого дня по местному времени. Не позднее конца второго дня должны быть захвачены плацдармы на Везере. Также вторая гвардейская танковая армия имеет две второстепенные задачи: после прорыва левый фланг армии должен повернуть на юг и выйти в ближний, а затем и в оперативный тыл немецкого корпуса, который одновременно сковывается фронтальной атакой с целью его окружения и уничтожения. Второй задачей, отводимой силам второго эшелона армии, и частей первого эшелона, не задействованных для защиты флангов участка прорыва от немецких контратак и не участвующим в операции по окружению немецкого корпуса, является охват остатков голландских сил с юго-запада наступлением на направлении Бремен — Букстехуде.

Чибисов перевел дыхание, сделав вид, что дает слушателям возможность задать вопросы. Но все были посвящены и в более подробные планы. Трименко знал план наступления гораздо лучше.

— На южном фасе — продолжил Чибисов, оставляя центральное направление напоследок. — Двадцатая гвардейская армия наступает на оперативном направлении Дудерштадт — Падерборн — Дортмунд с целью быстрого прорыва обороны бельгийского корпуса, тем самым, изначально создав угрозу всей северной группе армий — СГА — противника. Задачей двадцатой армии, как и второй гвардейской, является заставить СГА рано задействовать все доступные резервы для защиты флангов. Наконец, в случае получения соответствующего приказа, двадцатая армия должна быть готова совершить маневр на север для удара в тыл британскому корпусу.

Чибисов глубоко дышал, еще больше пропитывая легкие дымом.

— Наконец в центре, на направлении главного удара фронта, третья ударная армия, усиленная дивизией армии ГДР, общими силами пяти дивизий наступает на оперативном направлении Ганновер — Оснабрюк — Венло. Первоначально, наступление третьей ударной будет несколько более слабым, дабы командование СГА восприняло как основную угрозу наступление фланговых армий и бросило против них свои резервы, тем самым, ослабив центр. Радиоэлектронное подавление противника изначально будет организовано таким образом, чтобы позволить ему оповестить командование об угрозе флангам и организовать переброску резервов. Это означает, атаке подвергнутся, прежде всего, вражеские средства управления авиацией и артиллерийским огнем, но после подтверждения переброски вражеских резервов к линии фронта начнется стратегическое радиоэлектронное противодействие против средств разведки и управления СГА.

Пока Чибисов говорил, Малинский наблюдал за Старухиным. Командир третьей ударной армии всегда был несколько неуравновешен и постоянно искал повод для пререканий с начальством. Сейчас он ерзал, очевидно, от переполняющей его нервозности и тер руками подбородок и нос. Малинский знал, что было только вопросом времени, когда Старухин снова начнет возмущаться. Но он не мог позволить себе выражать отвращение, которое испытывал к Старухину, так как ценил его талант пробивать себе путь через любые проблемы.

Старухину удалось сдерживаться больше обычного, и Чибисов смог спокойно продолжить доклад, с невозмутимым видом и ровным голосом прекрасного штабного офицера, тщательно подбирая каждое слово и не замедляя при этом темпа речи.

— Согласно планам фронта, третья ударная армия должна создать видимость наступления силами всех своих четырех дивизий, однако большая часть двух из них — седьмой и десятой танковых, а также вся приданная дивизия армии ГДР, формируют второй эшелон, который вступает в бой только после подтверждения переброски противником резервов на фланги либо по личному приказу командующего фронтом. Таким образом, основной задачей третьей ударной армии является захват плацдармов на Везере не позднее 06.00 третьего дня наступления и обеспечение ввода в прорыв сорок девятого объединенного армейского корпуса, а затем дальнейшее наступление с рубежа Везера. Корпус исполняет роль оперативной маневренной группы фронта. Также, дополнительной задачей третьей ударной армии являются совместные действия со второй гвардейской танковой армией, направленные на полное окружение и ликвидацию немецкого корпуса.

— Что же касается второго оперативного эшелона, то седьмая танковая армия следует за третьей ударной и должна быть готова в любой момент придать ей одну дивизию по приказу командующего фронтом. Основной же задачей седьмой танковой армии является парирование возможной контратаки сил ЦГА, если они предпримут попытку облегчить положение СГА, либо, в случае благоприятного развития обстановки, седьмая армия следует за двадцатой гвардейской.

— На северном фасе двадцать восьмая армия следует за второй гвардейской танковой армией. Первичная задача двадцать восьмой армии состоит в развитии прорыва с рубежа Везера с целью захвата плацдармов на Рейне. Двадцать восьмая армия также должна быть готова передать второй гвардейской одну дивизию по приказу командующего фронтом, если ее сил окажется недостаточно для ликвидации окруженных немецких войск. Другие силы и подкрепления будут выделены из резерва верховного главнокомандования в зависимости от развития военной либо политической обстановки.

Малинский считал, что это был хороший план, разработанный с опорой на доступные силы и с адекватным техническим оснащением. Мощные «клещи» на большом по протяженности участке, вынуждающие противника бросить резервы на фланги, а затем стремительный и мощный бросок в смертельно ослабленный центр. И, как знал только Малинский, реальная красота предстоящей операции состояла в том, что она была лишь частью ловушки. Маршал Крибов рассчитывал, что прорыв Малинского оттянет последние оперативные резервы НАТО с юга, возможно, даже заставит ЦГА перебросить силы прямо с линии фронта. И когда это произойдет, внезапное и мощное советское наступление на юге ударит по ослабленным германо-американским силам на направлениях Франкфурта и Штутгарта, одновременно с армиями, которые до тех пор будут изображать второй эшелон фронта Малинского. Это была серия ударов все возрастающей интенсивности, все возрастающего масштаба, всегда наносимых в уязвимые места, всегда там, где противник этого не ждет.

— Вопросы? — Спросил Чибисов.

Опять поднялся Старухин. Обычно, когда Старухин второй раз вставал с вопросом, он высказывал вполне обоснованное беспокойство. Малинский наблюдал за Трименко, который следил за Старухиным. Трименко относился к типу людей, которые никогда не станут ныть или жаловаться, а просто пойдут в бой с тем, что у них есть.

— Я пока доволен ситуацией с распределением ракетно-артиллерийских резервов — заявил Старухин. — Но мне не дает покоя ситуация с воздушной поддержкой. Воздушной армии фронта следует напомнить, что она, в конечном счете, действуют под командованием фронта и сухопутных армий. В моем случае, да и во всех остальных тоже, необходим мощный удар по противнику на всю глубину его оперативно-тактической зоны, одновременно с ударом сухопутных войск. Я хочу напомнить, что вертолетов моей армейской авиации едва хватит, чтобы обеспечить переправы через водные преграды и высадку запланированных десантов. Я уже не говорю об использовании их в качестве мобильного противотанкового резерва. — Старухин остановился, ожидая, что скажут другие. — В настоящее время распределение ударных самолетов дает сухопутным войскам крайне ограниченные возможности авиационной поддержки.

В действительности, это не было вопросом. Старухин высказал общее мнение. Но ресурсов никогда не было достаточно, чтобы удовлетворить все насущные потребности. Малинский принял решение, исходя из собственной оценки ситуации и тех рамок, которые были навязаны ему Верховным Главнокомандованием. Кроме того, это была и обычная централизация управления, выведенная из горького опыта проявленной армейским командованием некомпетентности. Он ощущал, что командармы и так имели больше ресурсов, чем могли эффективно управлять.

Малинский встал и подошел к карте. Чибисов и Старухин сели, сфокусировав внимание собравшихся на командующем фронтом.

— Владимир Иванович поднял важный вопрос. — Сказал Малинский, окинув взглядом присутствующих. Когда его взгляд остановился на ГДР-овцах, он почти улыбнулся. Малинский сомневался, что они были мужчинами, как их отцы и деды. Они смотрели, словно кролики на удава. Старухин должен был побеспокоиться о том, чтобы они были задействованы с максимальной эффективностью.

— Тем не менее, — продолжил Малинский с тяжестью во взгляде и голосе. — Я убежден, что ключ к превосходству на земле — превосходство в воздухе. Я полностью поддерживаю решение маршала Крибова о широком применении воздушных и оперативно-тактических средств фронта в поддержку первого авиационного удара. Если мы сделаем это, то, возможно, потеряем одни сутки. Однако, уничтожив большую часть авиации противника ударом по аэродромам, мы более чем компенсируем задержку на земле. После ликвидации баллистических ракет средней дальности и крылатых ракет наземного базирования, противник рассматривает свою авиацию как главное средство сдерживания наших войск. Их ВВС — краеугольный камень их обороны. Уберите его, и вы без особых проблем сможете сломить их наземные силы. — Малинский сделал эффектную паузу, обменялся взглядами с офицерами и сосредоточил взгляд на Старухине.

— И я принял решение. Нашей первоочередной задачей будет подавление авиации и ПВО противника, даже если это будет означать снижение возможностей по поддержке сухопутных войск. Это необходимо сделать. Результат покроет потери.

— Я также понимаю, — продолжил Малинский, вглядываясь в завесу сигаретного дыма — что многих из вас беспокоит мысль о возможности применения противником оружия массового поражения. Это было и останется насущной проблемой. Но, как заметил товарищ Дудоров, в данный момент нет причин опасаться ядерного удара. Если будут выполнены задачи, поставленные перед каждым из вас в плане, я считаю, что нам удастся победить и ядерное пугало. Скорость… маневр… действие… — Малинский окинул взглядом группу офицеров, каждый из которых был таким же профессионалом, как и он сам. — Как только мы окажемся глубоко в их тылу, смешаем порядки войск, о каком ядерном ударе можно будет говорить? Суть состоит в том, чтобы двигаться как можно быстрее, обходить и прорывать оборону противника в многочисленных точках и продолжать двигаться, уничтожая только то, что совсем нельзя обойти.

Малинский повернулся к командующему ракетными войсками и артиллерией.

— Я также понимаю, что вас беспокоит мое видение объектов, подлежащих приоритетному уничтожению. Считайте это волюнтаризмом. Я не думаю, что есть возможность одним ударом уничтожить все носители ядерного оружия, имеющиеся в арсенале НАТО. В конце концов, зачем лишать противника пальцев, когда легче отрубить ему голову? Нашими первоочередными целями должны стать командная инфраструктура противника, его системы управления войсками и средства разведки. Если они не смогут получать информацию о наших частях, они не будут даже знать, куда наносить ядерные удары. Без надежного управления войсками невозможны ни ядерные удары, ни даже обычные войсковые операции. Но даже такие удары должны быть избирательными. Например, мы решили, что на первом этапе операции враг должен организовать переброску резервов к линии фронта. Это означает, что мы должны четко определить, какие цели атаковать и когда. Современная война — не просто драка. Это обширная наука и бескомпромиссная логика. Если вы не продумали все возможные проблемы, непродуманные проблемы могут вас уничтожить.

Малинский осмотрел присутствующих в последний раз. Стремительные и упорные, расчетливые и бесшабашные. Он никогда не переставал удивляться многообразию характеров и того, какие качества необходимы или, по крайней мере, могут быть использованы. Таланты и амбиции также различны, как и скрытые страхи, подумал Малинский.

— Я знаю, всем вам не терпится вернуться в свои подразделения. Всегда слишком много нужно сделать и всегда слишком мало времени, я знаю это. И у каждого из вас свои проблемы и свои причины для беспокойства. В эти последние часы меня беспокоит то, что противник может ударить первым. Но умом и сердцем я понимаю — Малинский коснулся кулаком груди. — Как только мы начнем, никакая сила на земле не сможет нас остановить. Каждый из вас олицетворяет огромную силу, и командиры армий, и офицеры штаба. Посмотрите на свои знаки различия. Каждый из вас олицетворяет величие и судьбу нашей Родины. И ваши действия, в конечном итоге определят ее судьбу.

Малинский подумал о сыне. В этот момент чувства тревоги, любви и гордости смешались.

— Я надеюсь, что хотя бы некоторые из вас успеют немного отдохнуть. Я просто хочу напоследок напомнить вам один аспект. Большинство слышало об этом от меня уже много раз. Есть одна область, где я полностью не согласен с теоретиками — я говорю о потерях. Я считаю, что никто, по обе стороны линии фронта не готов к тому, с каким масштабом потерь ему придется столкнуться. Не везде, конечно. Но на участках прорыва хотя бы некоторые подразделения с обеих сторон понесут беспрецедентные потери. Естественно, количество убитых в современной войне будет не сравнимо с таковым в древних войнах. Мы еще не вывели единый алгоритм определения того, что считать высокими потерями в древности и современности. Людские потери определенно будут достаточно высокими, но потери — неизбежный аспект войны, и могут показаться командиру катастрофой, только если он слаб и морально неподготовлен.

— Я надеюсь… Что каждый из вас проявит себя более подготовленным, чем противник. Чтобы остаться непоколебимыми тогда, когда он колеблется, чтобы навязать ему свою волю тогда, когда он берет паузу, чтобы подсчитать потери. Вы должны быть жесткими. Каждый из нас испытает то, что будет преследовать его всю жизнь. Это оборотная сторона звания и должности.

Малинский остановился на мгновение, подбирая нужные заключительные слова.

— И помните — это не разрешение разбрасываться солдатскими жизнями. Потеря даже одной жизни без особой надобности — уже слишком много. Но… — он потянулся за нужными словами. Не сентиментальными, о том, что нужно беречь жизни своих солдат, но и без черствости, потому что он хотел сказать им что-то действительно важное. — Просто выполните свой долг.

Малинский резким шагом направился к двери. Офицеры резко встали. Малинский мог ощущать их чувства настолько сильно, что это был практически физический контакт. Дверь открылась, погрузив его в гул голосов в коридоре. Лавируя между офицерами в длинном коридоре, Малинский направился в свой кабинет, погрузившись в размышления. Он спрашивал себя, действительно ли кто-нибудь из них понимал, что произойдет. Он спрашивал себя, мог ли человек вообще понять это?

 

ДВА

Собравшиеся разошлись вслед за Малинским. Штабисты поспешно складывали карты. Несколько младших по званию офицеров штаба убирали остатки закусок, привезенных для командного состава, в то время как другие шепотом обсуждали проблемы. Совещание было похоже на тысячи происходивших раньше, но столь различные и сильные чувства были редки даже в Афганистане.

Чибисову предстояло еще одно совещание, а также целый ряд проверок, но он надеялся, что сможет выйти из бункера на несколько минут, чтобы подышать свежим воздухом. ГДР-овское лекарство, которое он принимал от астмы, было лучше, чем те, что можно было достать в Советском Союзе, но после прокуренного зала совещаний ему казалось, что легкие сжались до размеров детских и не приняли бы достаточно воздуха, чтобы он вообще смог идти. Свежий ночной воздух, влажный и насыщенный, мог сейчас показаться нектаром. Однако Чибисов не мог уйти, пока оставшиеся высшие офицеры не закончили работу. Терпеливо готовясь ответить на любой вопрос, он наблюдал за присутствующими и думал, о чем они могут спросить.

Старухин вдруг подался в направлении Чибисова, вместе со своим привычным окружением и прибавившимся к ним сейчас потерянного вида командиром дивизии ГДР, приданной третьей ударной армии и его начальником оперативного отдела. Старухин относился к типу людей, которые в принципе не могли оставаться одни — хотя бы потому, что нуждались в восторженных почитателях и собутыльниках. Это был высокий, мускулистый и краснолицый человек, которому больше шла спецовка сталевара, чем генеральская форма. Он уже начал оплывать, но по-прежнему стремился выглядеть постоянно готовым к драке. Старухин был человеком старой школы и остался в армии во время ее реформы, прозванной отправленными в отставку «чисткой», только потому, что его защитил Малинский, что премного удивляло Чибисова.

Чибисов и Старухин были давно знакомы, и практически столько же времени друг друга недолюбливали. Когда командарм подошел к нему, Чибисов выпрямился во весь рост, но все равно еле доставал Старухину до плеч. Командарм курил длинные сигары, к которым привык во время службы в качестве военного советника на Кубе. Подойдя поближе к Чибисову, он выдохнул целое облако дыма, сдобренного слабым запахом алкоголя. И улыбнулся.

— Товарищ Чибисов, вы же знаете, что твориться с этой драной авиацией. — Старухин дал своим поклонникам время, чтобы те оценили его стиль. Те собрались вокруг, ухмыляясь, словно дети. — ВВС всегда хотят поменьше подставляться. Есть много самолетов. Сам знаю, потому что сам изучил этот вопрос. И этот поросенок Дудоров должен высунуть голову из облаков и сделать то, что надо. Вы ведь знаете, что англичане не бросят на фронт свои танковые резервы, и обязательно сделают мне какую-нибудь гадость, когда я соберусь помочиться в Везер.

— Товарищ командующий третьей ударной армией, — сказал Чибисов. — Командующий фронтом принял решение о первоочередных целях авиации. — Чибисов ушел в привычную броню формализма. Хотя они имели одинаковые звания, Чибисов технически был старше Старухина, так как занимал более высокую должность. Странное дело, но он испытывал к Старухину определенную симпатию. Несмотря на эксцентричность, тот все-таки был жестким профессионалом. Чибисов пытался оградиться высоким званием, воспринимая каждого нижестоящего как лейтенанта. Но это не помогало.

— Вот только не надо этого, товарищ Чибисов. Все знают, что он делает все, как вы скажете. Так вот, товарищ генерал-лейтенант Чибисов, Великий Визирь Группы Советских Войск в Германии: просто выделите мне несколько дополнительных самолетов, которых хватило бы на сотню дополнительных вылетов. И передайте товарищу Дудорову, что его первоочередная задача — отыскать британские резервы, чтобы я мог раскатать их авиацией. И да, Коля Борисов говорит мне, что армии нужно больше 152-миллиметровых снарядов.

— Еще два боекомплекта на каждое орудие меня бы вполне устроили — сказал Борисов из-за спины Старухина. Он был достаточно талантливым выпускником академии имени Ворошилова, который надеялся, что Старухин протянет его наверх.

— Товарищ генерал-лейтенант — сказал Чибисов. — В настоящее время вы получили больше имеющихся в распоряжении фронта снарядов, чем другие армии. У вас больше транспорта для их перевозки, у вас лучшие маршруты подвоза с меньшим числом водных преград. У вас больше топлива, чем у любой другой армии и больше вертолетов всех типов, чем в любой другой армии. У вас два дополнительных батальона радиоэлектронного подавления и один дополнительный батальон связи, которые были приданы вам из резерва фронта. У вас львиная доля артиллерии фронта и…

— А еще у меня лучшая местность для маневра — оборвал его Старухин. — И еще у меня сорок шесть процентов понтонных парков, притом, что форсировать предстоит всего тридцать четыре процента водных преград. Не надо играть со мной цифрами, товарищ Чибисов. Потому что еще у меня направление главного удара, наиболее боеспособный противник, да и половина немецкого корпуса сбежится на мой правый фланг, когда Трименко застрянет в грязи.

— Исключено. Немцы слишком далеко от вас и слишком растянуты. Это хорошо известно. Если они кого-то и контратакуют, то это будут силы Трименко.

— Несколько долбаных самолетов, Чибисов.

Чибисов мог прямо сейчас сказать, что Старухину придется извиняться и лучше бы ему найти повод закончить разговор, не осрамившись перед офицерами. Но…

— Товарищ генерал-лейтенант, если появится свободные самолеты, я обещаю, что направлю их в первую очередь вам.

— Но мне нужны четкие планы… — Вдруг Старухин вышел из себя. — Послушай, я не могу ничего от тебя требовать, ты, жи…

Ну, скажи, думал Чибисов, глядя в остекленевшие глаза Старухина. Давай, казацкая сволочь, скажи это слово. Чибисов знал Старухина лучше, чем тот себе представлял. Дудоров был отличным разведчиком, так что Чибисов знал, что Старухин агитирует офицеров вступать в общество «Память», праворадикальную националистическую организацию, которая намеревалась возродить славные традиции черносотенцев и очистить Святую Русь от азиатов и прочих недочеловеков, таких, как Чибисов. Да, он знал, что это был хулиган с дорогой сигарой. Его предки устраивали пьяные погромы, приходя сотнями, чтобы отрезать нескольким бороды, а иногда и перерезать горло, насиловать… и грабить. Да, эти славяне все воры. И предки Чибисова несколько поколений и не помышляли о сопротивлении. Им оставалось терпеть и молиться.

Но те времена прошли. И милый Старухину мир никогда не вернется обратно. Даже беспартийные офицеры членство в «Памяти» считали практически незаконным. «Память» занималась тем, что распространяла такую литературу как «Протоколы сионских мудрецов», знаменитый навет на евреев, составленный царской Охранкой и столь любимый в фашистской Германии. Чибисову пришлось приложить все силы, чтобы не плюнуть командарму в лицо. Он утешал себя мыслью, что всегда сможет смешать Старухина с грязью, если сочтет нужным.

— Вы что-то хотели сказать, товарищ генерал-лейтенант?

— Павел Павлович, — Старухин вдруг перешел на заискивающий тон, который любой алкоголик постоянно держал наготове. — Вы должны разделять мою обеспокоенность. Вы же знаете, что третья ударная армия должна выполнить очень трудную задачу в беспрецедентно короткий срок. Я просто хотел удостовериться, что наши проблемы были должным образом учтены.

Он действительно должен был запомнить взгляд Старухина в этот момент. Раз и навсегда. Из-за этого недоразумения они стали заклятыми врагами.

Нет, поправил себя Чибисов, вражда всего лишь проявилась. Старухин и Чибисов не могли ужиться в одном мире.

— Товарищ генерал-лейтенант, я уверен, что наша обеспокоенность действительно общая. Как только появиться возможность использовать штурмовики, вы немедленно получите свою долю боевых вылетов.

Старухин еще раз посмотрел на него. Чибисов был уверен в том, что Старухин способен проложить своей армии путь через вражеские позиции. Но он действительно столкнулся с рядом проблем, и требовалось сделать что-то в пределах возможностей, чтобы помочь ему их решить.

— Что же касается боеприпасов — продолжил Чибисов. — Я считаю, что здесь могу помочь вам. Фронт может обеспечить вам еще пять боекомплектов для тяжелых орудий и, возможно, даже для реактивных систем залпового огня, если мы сможем правильно организовать их поставку. По моим данным, завтра после полудня на дорогах откроется относительно свободное «окно» после прохождения ваших дивизий. Пусть ваш начальник тыла вызовет Жданюка и скажет, куда нужно доставить эти снаряды. Их доставят прямо к орудиям. И удачи вам завтра, товарищ генерал-лейтенант.

Старухин отошел без благодарности, да и просто признательности, как будто от пустой витрины. Когда окружение командарма покинуло зал, Чибисов обратился к одному из младших штабистов.

— Передайте полковнику Штейну, что я немного задержусь. Затем предложите генерал-полковнику Трименко чего-нибудь освежающего и спросите, нуждается ли он в каких-либо средствах связи. Начинайте показ фильма без меня, как только Трименко будет готов. Я вернусь через несколько минут. И да, убедитесь, что Саморуков знает, что тоже должен присутствовать.

Штабист отошел выполнять поставленную задачу. Горстка технических специалистов и младших офицеров, оставшихся в зале, не требовала пока внимания Чибисова, так что он вышел в коридор, отчаянно сдерживая кашель.

Даже спертый воздух коридора показался свежим после смога в зале совещаний. Чибисов шел к главному коридору, не позволяя себе показывать, что торопится. Офицеры штаба и солдаты охраны предусмотрительно расступались, давая ему пройти. Но начальнику штаба было не до них. Ему просто хотелось дышать.

Подойдя к запасному выходу и убедившись, что рядом никого нет, Чибисов чуть не упал, дав волю сдерживаемому кашлю. Он ощущал, как его лицо меняло цвет от напряженной борьбы за дыхание. Чибисов осторожно подался вверх по лестнице, но даже от этих шагов легкие снова начинали сжиматься. Еще не хватало отхаркиваться прямо здесь. Он быстро достал гормональную таблетку, которыми надлежало пользоваться только в особых случаях, и проглотил, проталкивая ее в горло собственной слюной. На лестнице, в окружении бетонных стен, кашель звучал особенно громко.

Чибисов начал свой путь в десантных войсках, и с молодости был мастером рукопашного боя. А кого эта скотина Старухин видел, когда смотрел на него? Маленького еврея-астматика? Чибисов сделал все, чтобы закалить и ожесточить себя, отвергнуть весь этот ничтожный, приводящий его в бешенство образ, сложившийся из тысячи лет жалкой истории восточноевропейского еврейства. Он повернулся спиной ко всему, что отождествлялось с ним. Он работал над собой, чтобы стать большим патриотом Советского Союза, чем любой русский, также как его отец и дед, первый, кто избрал такой путь в яростно ортодоксальной семье. Он даже не особо старался, изучая теоретические положения социализма и коммунизма, потому, что считал, что хорошее знание политической философии — это слишком по-еврейски. Вместо этого он посвятил себя военной науке, разработкам в области математики, кибернетики и теории управления войсками. Из него попытались сделать кабинетного инструктора, отправив талантливого молодого теоретика преподавать в Рязанское высшее командное училище воздушно-десантных войск. Но он вернулся к боевой работе, начав проходить подготовку в качестве офицера спецназа, проявив немалый волюнтаризм, так как ему было уже за тридцать.

Несмотря на свой возраст, он продолжал изнурять себя, только для того, чтобы оказаться сраженным бессмысленным и совершенно неожиданным врагом — астмой. Как будто столетия жалкого приспособленчества в грязных гетто вернулись к нему горькой шуткой мстительного Яхве. Он прошел спецподготовку только для того, чтобы надорваться и оказаться в военном санатории в Баку. Дни прыжков закончились.

Но он отказался сдаваться, желая остаться офицером в своем навязчивом стремлении носить форму. Он знал, что его опять не поймут. У него не было никакой другой жизни, уж тем более в еврейской среде. Он не понимал евреев, которые хотели эмигрировать, оставив СССР, Россию, оставив свой дом. Для Чибисова эмигранты были непонятными малодушными эгоистами. Израиль же казался ему страной фашизма и религиозного мракобесия. И в то же время он понимал, что для сослуживцев он так и остался маленьким евреем, штабной крысой, мечта которой — стать главным бухгалтером в большом еврейском банке или засесть за изучение заумных книг, занимаясь одному ему понятными исследованиями. Но маленький еврей хотел быть советским десантником.

Чибисов поднялся по лестнице, сильно потея и будучи близок к истощению. Он побрел к массивным дверям бункера. Солдаты охраны отдали ему честь, а дежурный за стеклом вскочил по стойке «смирно». Да уж, все знали маленького еврея — начальника штаба, с горечью подумал Чибисов.

Он стоял в подвешенном состоянии, когда внутренние двери закрылись за ним. Затем наружные двери начали открываться, и в лицо ударил прохладный воздух, вместе к которым пришли капли слабого дождя и далекий гул на шоссе. Прогноз обещал в первый день войны легкий дождь, и Чибисову повезло выйти из бункера, когда дождь перешел в мелкую водяную пыль. Наружная дверь закрылась, и Чибисов стоял, дыша так глубоко, как позволяли легкие, почти задыхаясь. Вблизи раздавался рокот лопастей вертолета кого-то из важных участников совещания. Лопасти молотили в темноте, набирая обороты. Под их шум, бесчисленные транспортные средства спешили к местам назначения. Мозг Чибисова опять заполнили расписания. Удар сразу после завершения развертывания был краеугольным камнем предстоящего наступления. Хуже всего было привезти все на позиции, аккуратно разложить, а потом ждать в тишине, сообщая противнику, что вы готовы к атаке, какие силы будут задействованы и даже где будет нанесен удар. План наступления так же держался на скорости, маневре и перемещении войск, которые не слишком отличались от предыдущих дней маршей по дорогам и поспешных привалов, но позволяли оперативно перемещать войска, создавая преимущество на направлении удара, достигая тактической и даже оперативной внезапности. Чибисов посмотрел на часы. Если все шло по графику, на шоссе шумела техника одной из дивизий седьмой танковой армии, направляющееся к Эльбе. Когда первый эшелон пойдет в атаку, второй начнет занимать освободившиеся районы развертывания. Чибисов верил в расчеты. Тем не менее, он признавал и то, что для солдат и младшего командного состава происходящее выглядело полнейшим хаосом. Нужно учиться у Малинского абстрагироваться, подумал Чибисов. Не увязать в подробностях и, в тоже время, не забывать о них. С подобной высоты любые заторы на дорогах или в районах сосредоточения просто исчезали, трансформируясь в показатели математической модели.

И все же замечательно, подумал Чибисов, что враг не решился на упреждающий удар. Он и Дудоров подробно обсуждали это с Малинским. За сутки до наступления, силы Варшавского договора, в особенности линии снабжения и тыловые службы были чрезвычайно уязвимы. Но НАТО ничего не предприняло. Дудоров был убежден, что превентивный удар полностью исключен. Но ни Чибисов, ни Малинский не могли полностью поверить в то, что враг будет терпеливо сидеть и ждать очевидного предстоящего удара.

Чибисов вдохнул ночной воздух. Дыхание восстанавливалось, и он ощущал себя вернувшимся с того света. Ему вдруг пришло в голову, что их план, мощное, неослабевающее наступление, для НАТО будет похоже на приступ астмы. Оно сломается, когда ему собьют и уже не позволят восстановить дыхание. В ночной тишине шум техники звучал особенно отчетливо, будто двигалась сама земля. Через несколько часов воздух разорвет первая волна авиации. И все равно противник ничего не делал.

Одинокий вертолет с ревом прошел у него над головой. Наверное, вертолет Старухина, подумал Чибисов. Но ему уже удалось выбросить командарма из головы.

Слабый дождь окончательно прекратился. Чибисов понимал, что он вернется, причем сильнее, чем раньше. Но пока что он стоял во влажном воздухе, думая о Малинском, который, фактически, спас его. Вернувшись из санатория, где он восстанавливался после начавшейся астмы, Чибисов обнаружил, что его собираются без его же ведома уволить из армии. Все тот же антисемитизм. Он ходил по инстанциям, пока, наконец, не попал к заместителю командующего Закавказским военным округом. Тогда он первый раз встретился с Малинским. Товарищ заместитель командующего округом, армия — моя жизнь. Я такой же офицер в такой же форме. Малинский молча смотрел на него, резко отличаясь от других генералов, с их раздутым самомнением и тягой к пустым угрозам, с которыми был знаком Чибисов. Таких, как Старухин.

Малинский сумел не допустить увольнения Чибисова и назначил его в оперативный отдел. Тогда разрабатывался запасной план вторжения в Иран, и нужен был хороший специалист в вопросах использования воздушно-десантных войск. Чибисов открыл что-то новое и для себя. Возможно из-за технической подготовки, у него была способность замечать детали, кроме того, он практически интуитивно понимал, как сделать план понятным для его исполнителей. Он полюбил свою новую работу.

И особенно полюбил работать под началом Малинского. Блестящие оперативные концепции и постоянно меняющиеся обстоятельства Малинский усваивал, казалось, без малейших усилий. Чибисов никогда не видел, чтобы кто-то мог сравниться с ним в быстроте и тщательности понимания общей ситуации и истинных причин происходящего. Эти двое, казалось, были обречены работать вместе. Малинский, исполненный стратегических идей и Чибисов, как никто другой, способный преобразовать стратегию в приказы, графики и прочие горы документов, которые приводили армии в движение и обеспечивали выполнение поставленной задачи. В конце концов, война в Афганистане отправила все планы по Ирану в долгий ящик, возможно, навсегда. Но Чибисов остался с Малинским, получив генеральскую должность начальника штаба округа, на этот раз Приволжского. Чибисов стал самым молодым начальником штаба округа, и знал, что зависть к его карьере создает Малинскому серьезные проблемы. Но с тех пор они постоянно работали вместе, и Чибисов сожалел только о том, что он не был человеком, способным прямо высказать Малинскому, насколько глубоко он ему благодарен.

Дыхание, наконец, нормализовалось, и Чибисов повернулся к входу в бункер. Было не так много времени, чтобы растрачивать его без толку. Трименко, командир второй гвардейской танковой армии, почти закончил просмотр фильма, и Чибисов не хотел задерживать его больше, чем нужно. Он не сомневался, что Трименко, которого не интересовало ничего, что выходило за рамки стоящих перед ним задач, будет сердиться, торопиться и скептически относиться к пустой трате времени.

Запись еще шла, когда Чибисов вошел в темный зал. Он стоял, привыкая к темноте, наблюдая красочную хронику разрушений, которая была снята и в дождливые и в ясные дни, чтобы соответствовать любому истинному варианту. Затем он направился к пустому креслу между генерал-полковником Трименко и генерал-майором Дудоровым. Саморуков, заместитель командующего фронтом по ВДВ и спецназу, сидел с другой стороны от Трименко. Полковник Штейн, выступая в качестве конферансье, стоял рядом с экраном телевизора.

Чибисов видел эту запись и раньше, но она по-прежнему казалась ему замечательной. Фильм демонстрировал уничтожение западногерманского города, еще не затронутого еще не начавшейся войной. Штейн был направлен на Первый Западный фронт прямо из специального отдела военной пропаганды при генеральном штабе в Москве. Когда Чибисов смотрел запись, он говорил, что современная война именно так и выглядит, и ему иногда действительно так казалось. Фильм был сделан превосходно, никогда не казался ни слишком натянутым, ни слишком честным. Зритель всегда ощущал, что оператор помнил о том, что сам был смертен. Чибисов не понимал немецкий голос комментатора за кадром, но смысл ему объяснили, когда вчера они с Малинским впервые посмотрели этот фильм. Только тогда определенные директивы обрели смысл, и Малинский был сильно возмущен тем, что они не были поставлены в известность заранее. И эта операция его искренне беспокоила. Она никак не укладывалась в характер старомодного, галантного Малинского. Офицеры штаба за глаза прозвали его «граф», наполовину в шутку, наполовину с уважением. Когда Чибисов был моложе, он запрещал употребление кличек даже в шутку. Но потом он понял, что это прозвище вполне верно. Не потому, что Малинский происходил из дворянского рода, что он полностью игнорировал. Просто в самом его характере было что-то аристократическое.

Малинский с удовольствием согласился на предложение Чибисова взять на себя вопрос с полковником Штейном, освобождая командующего фронтом для исполнения его непосредственных обязанностей. Чибисов считал это единственным практичным решением. Хотя лично он сомневался в эффективности запланированных фильмов и радиопередач. Позиция пропаганды строилась на том, чтобы убедить население ФРГ в том, что только их сопротивление вызывает разрушение их домов, и, кроме того, что союзники по НАТО намерились вести войну на уничтожение — за счет их страны. Чибисов сомневался, что такой подход был бы эффективен, будучи направлен на русских, но как отреагируют люди Западной Европы, было для него загадкой.

Полковник Штейн прокомментировал некоторые ключевые моменты, и фильм достиг своей кульминации. Затем экран внезапно потух, и Штейн отошел, чтобы включить свет.

Трименко повернулся к Чибисову. По его озадаченному выражению лица было ясно, что он не понял общий посыл фильма. Чибисов ощущал определенное родство с Трименко, хотя они были людьми, дистанцирующимися друг от друга. Оба были высококлассными специалистами в области разработки и применения автоматизированных систем управления войсками, а также холодными, не допускающими бессмысленных эмоций специалистами. В кадровых вопросах оба были перфекционистами, хотя Трименко был более склонен ломать подчиненным карьеру из-за единственной ошибки.

— По крайней мере — холодно заметил Трименко. — Я понимаю суету по поводу скорейшего занятия Люнебурга. Я никогда не считал, что это имеет смысл с военной точки зрения, и сейчас тоже так не считаю. — Трименко посмотрел на Штейна, едва скрывая отвращение. — Товарищ из генштаба объяснил нам великий смысл этого мероприятия. Но я по-прежнему нахожу эту операцию бессмысленной тратой ресурсов. И, — Трименко посмотрел вниз, на пол, а затем в глаза Чибисову. — Мы не варвары.

Чибисов разделял озабоченность Трименко. Но как начальник штаба он знал, что у них не было другого выбора, кроме как выполнять распоряжения генштаба. Конечно, они могли внести некоторые коррективы в план операции. Одобрения маршала Крибова было вполне достаточно. Но вопрос со Штейном был особым, и было важно не проявить слишком много самостоятельности. Тем не менее, Трименко должен был принять его, так или иначе.

— Товарищ командующий армией, позвольте дать вам немного информации. — Сказал Чибисов, будучи неуверен в том, может ли он добиться желаемого. — Как вы знаете, мы живем в эпоху начала революции в способах ведения боевых действий. Лично я считаю, что в этой череде революций ядерная, возможно, была ложной дорогой. Затем произошла информационная революция, с которой вы, несомненно, знакомы. На западе говорят о переходе к «информационной эпохе» и, возможно, они правы в этом. Советская система всегда придавала важнейшее значение информации, в частности, правильному уровню пропаганды. Сегодня новые средства создания и передачи информации открыли небывалые возможности. В силу успехов наших пропагандистских методов в прошлом, мы должны думать о применении информационных технологий на новом уровне. Несомненно, мы оба понимаем значение информационной войны, которая способна ослепить противника, поставить под сомнение его действия и намерения, ввести в заблуждение, подталкивать к нужным нам действиям. Но как нам контролировать обстановку на этом новом поле боя? Если война расширилась до уровня конфликта между системами, мы должны признать, что на самом деле нам предстоит изменить наши представления о полях сражений. Этот фильм — информационное оружие, нацеленное на головы милитаристов. Нацеленное на руководство и население Запада.

— Если фильм возымеет такой эффект, как заверяет нас полковник Штейн, — сказал Трименко — зачем нам отвлекать часть моих сил, чтобы на самом деле уничтожить этот город?

— Люнебург был тщательно выбран генштабом. — Сказал Чибисов, повторяя, словно попугай, аргументы Штейна. — Он в пределах досягаемости с самого начала операции, слабо защищен и имеет большую культурную ценность для западных немцев из-за своих памятников архитектуры. В то же время, город не имеет никакой хозяйственной ценности. Отдел полковника Штейна потратил немало сил на то, чтобы построить модель главной площади города и других известных его мест, которые и были разрушены в этом фильме. Можно сказать, чудеса советского кинематографа. Но когда этот фильм будет круглосуточно транслироваться, он должен быть дополнен реальными кадрами, а главное, нужно учитывать, что противник попытается проверить эту информацию. На месте исторических кварталов должны остаться руины. Мы должны уничтожить настоящий город, после того, как сняли разрушение его модели.

Трименко все еще не собирался сдаваться. Чибисов знал, что он был жестким и упрямым человеком, и каменное лицо командарма сейчас это подтверждало.

— А чего мы добьемся? В самом деле? Одна из моих дивизий теряет время, мы задействуем для этого десант, отвлекаем от реальных целей штурмовики и, возможно, теряем так необходимые нам вертолеты. — И ради чего, Чибисов?! Что мы хотим показать западным немцам? Покажем всему миру, что мы варвары?

Чибисов был согласен, но ничего сделать не мог. Как выразился Малинский, это то, что устроили бы татаро-монголы, имея современные технологии.

— Видите ли — сказал Чибисов. — Пропаганда будет направлена на то, что таких инцидентов легко можно избежать. Завтра наши репортеры будут на всех участках фронта. Я ожидаю, что Гёттинген станет отличным примером того, что произойдет, если сопротивления не будет или оно будет незначительно. Но правительство и население ФРГ получат предупреждение, что если сопротивление продолжиться, будут новые Люнебурги, не потому, что мы так хотим, а потому что они не оставляют нам другого выбора. Они также увидят непострадавшие города и деревни там, где не было оказано сопротивления. В любом случае, мы сможем убедить значительную часть населения ФРГ, что за разрушение города более ответственные голландцы, чем мы, потому, что решили защищать его. Мы бы не тронули город, если бы они не заставили нас вступить в бой.

— А если голландцы не будут отстаивать Люнебург?

— Это не важно. Вы видели фильм. Даже если голландцы завтра сквозь землю провалятся, они все равно будут виновны в разрушении города, потому, что так было снято. Конечно, теоретически голландцы могут привести доказательства обратного. Но напуганные люди не ждут объяснений, тем более, от заинтересованной стороны. Что голландцы или НАТО могут привести в качестве контраргумента? Пустое возмущение? Оправдания всегда слабее обвинений. Можно сказать, элементарная физика.

Полковник Штейн прервал разговор. На правах представителя генштаба с особым заданием, он не собирался позволить мелким препятствиям, вроде разницы в званиях, встать на пути выполнения его задачи.

— Товарищи, — сказал он менторским тоном. — По оценке генерального штаба западные немцы стали столь материалистичны и столь привыкли к комфорту, что они не смогут вынести разрушения своей страны. Они быстро потеряют волю. Бундесвер будет сражаться, но только на начальном этапе. Их офицерский корпус не есть представители народа. Эта операция, в сочетании с окружением и угрозой уничтожения немецкий войск и угрозой ядерных ударов НАТО по их же территории ради спасения других стран, вынудит немцев быстро найти повод сдаться.

Командарм посмотрел на штабного полковника.

— А если не сработает? Если он проигнорируют это? Или фильм наоборот, заставит их сражаться отчаяннее?

— Они не станут, — сказал Штейн. — Независимо от того, как они будут сражаться, мы будем следовать этой стратегии. У нас есть такой же фильм о Хамельне. И, если будет необходимо, мы можем нанести удар по среднему городу, вроде Бремена или Ганновера. Но, в конце концов, генштаб убежден, что такой подход приведет к скорейшему окончанию войны на наших условиях.

Трименко повернулся к Чибисову.

— Все равно мне это не нравится. Это не по-солдатски. Да и не нужно отвлекать любые силы от решения действительно важных задач.

Чибисов заметил, как изменился голос Трименко. Командарм говорил уже не столь непреклонным тоном, чего не мог скрыть, несмотря на тщательный подбор слов. Он, так же как и Чибисов, понял, что спорить бесполезно. Его слова были сказаны лишь для проформы.

Чибисов обратился к Дудорову.

— Юрий, а что вы думаете об этом? Вы же знаете западных немцев лучше, чем любой из нас. — Дудоров предпочитал, чтобы к нему обращались только по имени, без отчества — одна из его «западных» привычек.

Дудоров посмотрел на Чибисова и Трименко со всей торжественностью, которую могло выразить его пухлое лицо. И сказал необычайно медленно:

— Товарищи… Я считаю, что это блестящий план!

* * *

Проводив Трименко, Чибисов побрел в оперативный центр. Диспетчер, управлявший воздушным движением, не хотел давать разрешение на вылет вертолета в связи с ожидаемым пролетом крупных сил. Диспетчер, впрочем, не знал о том, что пролет будет началом авиационного наступления, а знал только то, что ему приказали очистить небо за час до рассвета. Ситуация потребовала личного вмешательства Чибисова, усугубив и без того скверное настроение Трименко. Он должен был находиться на командном пункте своей армии. Вскоре небо действительно станет тесным, когда волны самолетов пойдут на запад, чередуясь с пусками оперативно-тактических ракет и залпами артиллерии, пробивая себе путь через вражескую ПВО. Затем весь фронт пойдет в наступление.

В командном центре было гораздо спокойнее, чем ожидал Чибисов. Затишье перед бурей, подумал он. Малинский пользовался последними часами спокойствия, чтобы поспать. Пусть спит, решил Чибисов. Завтра Малинскому предстоит лететь на фронт, чтобы быть вместе с командармами на критических участках и управлять наступлением с передового командного пункта фронта ближе к границе с ФРГ. Так что ему нужно было быть отдохнувшим. Чибисов по сравнению с ним спал значительно меньше. Эти «нормы» они негласно определили уже давно.

Офицер отмечал что-то на огромной карте, другие принимали информацию по телефонам. Рации на постах управления молчали, за исключением рутинных переговоров об организации движения, которые противник мог ожидать. В ночной тьме части и соединения посылали множество фиктивных сообщений, часто с ложных позиций, чтобы противник счел, что ничего особенного не происходит. Но важнейшие средства связи все еще молчали.

Через семь минут первый самолет поднимется с аэродрома в Польше. Затем другие самолеты взлетят с полос между Польшей и Великой Разделительной Линией в такой последовательности, что небо накроется металлическим одеялом. Чибисов был согласен с Малинским. Авиационный удар был ключевым элементом наступления.

Чибисов обошел банк накопителей информации, стоящих на втором ряду столов от карты. Он остановился у поста контроля средств радиоэлектронной борьбы. Чибисов положил руку на плечо подполковнику, говоря ему не вставать.

— Все в порядке?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант.

— Никаких сюрпризов?

— Пока нет. Мы не узнаем этого еще полчаса, или немного позже. Тогда, может быть, действительно начнутся проблемы. На таком уровне мы еще никогда не работали.

Чибисов знал о возможных проблемах. Когда вы используете это оружие новой эры, поражающее системы связи и радары противника, вы не можете быть уверены, что ваша собственная электроника не пострадает, потому что всегда что-то будет неучтено или не проверено. Так происходит всегда, когда что-то используется впервые. Чибисов видел на контрольных пультах, как электромагнитный спектр заполняется почти видимым потоком энергии. Вполне естественные эффекты, думал Чибисов, обычные законы природы дают удивительные боевые возможности. Вместе с тем он понимал, что люди там, на передовой, ожидающие взрывов и приказа идти в атаку, были так же напуганы, как и их далекие предки, вышедшие из своей пещеры на бой.

Чибисов отправился на последнюю проверку — проконтролировать расход топлива.

 

ТРИ

Никто не хотел прикасаться к телу. Солдаты стояли вокруг трупа под моросящим дождем и просто смотрели. Капли дождя, отражаясь в свете фонаря, текли в открытые раскосые глаза и открытый рот. Прапорщик Бибулов, руководивший загрузкой транспортно-заряжающих машин, пытался вспомнить имя солдата. Он помнил, что парень был таджиком, но азиатские имена были для него столь чуждыми, что никак не могли удержаться в голове. Парень попал в армию, не говоря по-русски, за исключением нескольких наиболее необходимых слов. Все попытки коллектива научить его говорить пропали даром. Он делал, что прикажут, когда понимал, делал как все, когда не понимал, а в остальное время тихо ждал команды, словно собака. Бибулову иногда казалось, что он просто выключил мозг, чтобы пережить эти два года с минимальным личным участием. Он безропотно выполнял все, дожидаясь, когда вернется в свой далекий дом. Теперь он был мертв, хотя война еще даже не началась.

Бибулов считал, что война действительно будет, и будет очень скоро. Но пока была лишь изматывающая перевозка грузов дождливой ночью. Орудия еще не начали расстреливать подвозимые снаряды. Однако один солдат уже был мертв. Глупо, как будто судьба не могла подождать несколько часов, ну пускай день. Бибулов покачал головой, пытаясь решить, что он будет делать, чтобы было поменьше проблем.

Так или иначе, что-то бы случилось. Не это, так что-то еще. Смерть не в то время и не в том месте вполне укладывалось в мировоззрение Бибулова. Что же еще можно было ожидать от всего этого?

Да и чего тут вообще ждать, когда и без того уставшие солдаты должны были грузить в машины мокрые от дождя тяжеленные ящики со снарядами вручную, без элементарной техники? Бибулову казалось, что ничего не изменилось за последние сто, а может быть и тысячу лет. Да, конечно, были грузовики. Большие грузовики бригады материально-технического обеспечения исправно везли тонны грузов с передовой базы снабжения на перевалочный пункт в расположении дивизии. А затем мокрые и неудобные ящики вручную вытаскивались из кузова и волоклись по грязи на склад или в меньшие грузовики артиллерийского полка. Грузовики были хороши. Но между загруженными и пустыми машинами лежала вечность, в которой по-прежнему доминировала живая сила.

Бибулов, стоя в безопасности в приглушенном свете, беспомощно смотрел, как ящик начал скользить. Все началось с того, что у одного из уставших солдат дрогнуло плечо. Затем ящик подался вперед, и ребята, отчаянно пытающиеся его перехватить, свалились в кучу. В кульминации этой короткой драмы, таджик оказался снизу всех, придавленный и ящиком и остальными. К тому времени, как они сумели сдвинуть ящик в сторону, он уже был мертв.

Бибулов пытался понять, что ему делать. Капли дождя стекали по задней части шеи. Какое значение смерть этого парня имела сейчас? Если бы это были учения, это было бы ЧП и все бы было приостановлено. Но события давно перестали быть учениями. Он понял неизбежность войны несколько дней назад, когда офицеры службы тыла вдруг перестали требовать росписи в складских документах. Бибулов понятия не имел, что случилось, и это его коробило. А темпы перевозок увеличились за последние несколько дней до совершенно бесчеловечных.

Бибулов понял, что хотя смерть этого парня, несомненно, важна для кого-то и где-то, здесь и сейчас она не имеет никакого значения. Груз должен быть доставлен.

Он смотрел вниз, отдавая последний долг своей совести. Труп казался маленькой, нелепой, плохо одетой куклой. Квадратное азиатское лицо блестело в свете фонаря, как будто вместо дождя оно покрылось воском.

— Уберите его — приказал Бибулов. — Мы теряем время.

Солдаты мялись, ожидая, что кто-то другой возьмется за это дело. Бибулов повысил голос.

— Я сказал, уберите его, козлы. Бегом.

Всегда будет так, утешал себя Бибулов. Большие люди принимают решение. А тебе ничего не остается, кроме как подчинятся и надеяться, что это не тебя вдавит в грязь упавшим ящиком.

* * *

Шилко резко проснулся от осторожного прикосновения к плечу.

— Уже началось? — спросил он, ощущая дезориентацию.

Прежде, чем капитан Ромилинский успел ответить, Шилко сообразил, что пока все шло своим чередом, и его орудия еще не вели огонь. Единственными звуками, которые он слышал, был стук капель дождя по крыше его машины и далекий шум движущегося транспорта, непрекращающийся последние несколько дней. Дождь словно окутал местность завесой тишины. Дивизион был готов. И ждал.

— Хорошо выспались, товарищ командир? — Спросил Ромилинский. Шилко нравился начальник штаба его дивизиона. Ромилинский был удивительно серьезным, отличавшимся высочайшей культурой офицером. И для него не было ничего хорошего в том, что его назначили в дивизион, командир которого не летел вверх по служебной лестнице как ракета. Подполковник Шилко был самым старым командиром дивизиона в артиллерийской бригаде большой мощности, а возможно, и во всей второй гвардейской танковой армии. Он, вообще-то, был старше нового командира бригады. Но если Ромилинский и ощущал разочарование от своего места службы, он никак этого не показывал. Капитан был хорошим человеком и хорошим офицером. Шилко хотелось, чтобы его дочери вышли замуж за таких, как он.

— Выспался, Василий Родионович? — Сказал Шилко, разминая затекшее тело и мобилизуя остатки юмора. — Да, спал как крестьянин, когда барин не видит. Который час?

— Два часа ровно.

Шилко кивнул.

— Вы как всегда пунктуальны, Василий Родионович. Но не стоит стоять под дождем. Идите внутрь. Я сейчас присоединюсь к вам.

Ромилинский отдал честь и побежал в сторону пункта управления артиллерийским огнем. Шилко пытался размяться, испытывая желание стать моложе, или хотя бы иметь молодое тело. Опять болели почки. Он поспал несколько часов, но это был вязкий, тяжелый сон, после которого хотелось спать еще больше.

Подготовка к войне исчерпала силы большей части солдат и офицеров. Что же будет, когда война наконец-то начнется?

Несмотря на долгий срок службы, Шилко никогда не был в бою. Вместо него в Афганистан попал его сын, который отправился туда младшим лейтенантом сразу после училища, а вернулся через четыре месяца без карьеры и без ног. Шилко ощущал себя виноватым, как будто он умышленно увильнул от обязанностей, чтобы вместо него отправили сына, хотя это, конечно, не соответствовало действительности. Увидеть сына в госпитале, с приколотыми к пижаме медалью «За боевые заслуги» и орденом Красной Звезды и одеялом, заснеженной степью покрывавшим пустую нижнюю часть кровати, было самым болезненным опытом в его жизни.

В целом, он считал себя счастливым человеком. У него была замечательная жена и здоровые дети. У него была служба, которая ему нравилась, и нормальные отношения, которые развивались в небольших частях, где он провел большую часть жизни и где личные отношения были неотделимы от профессиональных. Даже в молодости он не ждал, что станет Маршалом Советского Союза или получит особые награды. Он понял это еще давно. Поэтому он просто старался делать то, что от него требовалось, настолько хорошо, насколько ему требовалось, чтобы жить в мире с самим собой. Их дочери были единственными бойцами в семье, казалось, они были способны выйти замуж только чтобы получить новых противников, на которых можно было бы пробовать свои характеры. Его собственная жена Агафья была жизнерадостной полной женщиной, с которой они отлично сочетались. Но обе девочки были ненасытными и жадными. Может быть, думал Шилко, пытаясь оставаться объективным, просто сейчас были нужны такие, как Ромилинский.

Паша мало походил на сестер. Он был очень спортивным, но совсем не гордым парнем, в котором не было ничего дерзкого. Он был хорошим парнем, весьма скромным с девушками. Он никогда не доставлял Шилко особых проблем, достаточно хорошо учился в военном училище.

Шилко гордился тем, что его сын попал в Афганистан, хотя ему было стыдно за то, что он сам остается. А потом Паша вернулся без ног. Он пытался остаться прежним, но отношение к «Афганцам» было малоприятным. Шилко не понимал, что твориться со страной. Вместо уважения этих новых ветеранов игнорировали, к ним относились насмешливо и пренебрежительно. Паше, несмотря на ситуацию, было отказано в предоставлении жилья на первом этаже, хотя этот вопрос мог быть легко разрешен местным жилищным комитетом. И, как однажды с горечью признался сам Паша, когда он пожаловался врачу на низкое качество протезов, тот ответил: «И что я должен сделать? Не я вас отправлял в Афганистан». Протезы не сильно изменились со времен Великой Отечественной войны, более сорока лет назад. Но что-то изменилось в душах людей.

Нет, подумал Шилко, наверное, так думать неправильно. И в ходе Великой Отечественной были свои примеры унижений и морального уродства. Это было в самой человеческой природе. Тем не менее… Так или иначе… Что-то было по-другому.

Шилко одел фуражку. Он избегал носить шлем, ценя небольшие удобства. И осознавал, как нелепо выглядит со своим широким крестьянским лицом и носом-картошкой в сочетании с железным горшком на голове. У него не было иллюзий на тему своей внешности. Он стал толще, чем хотелось бы, и он уже никогда не будет объектом чьих-то фантазий. Но все же было важно не выглядеть полным дураком.

Он опустил ноги на мокрую землю, крякнул и вылез из автомобиля. Затем постоял секунду, унимая боль в почках. И направился в сторону командного пункта, ища баланс между нежеланием мокнуть под дождем и вялостью своего тела.

Внутри палатки, маленький КП был светлым, оживленным и наполненным табачным дымом. Тревога уступила место ощущению комфорта и опыту, полученному за целую жизнь. Все было привычно: и еловый лапник от грязи на полу, и напряженные, усталые лица и запах металла от командно-штабных машин, образовывавших «кабинеты» по периметру палатки.

Персонал вытянулся. Шилко всегда любил эту небольшую дань уважения и, в тоже время, это все также немного его смущало.

— Садитесь, товарищи, садитесь.

Сержант наклонился, чтобы налить кружку чая из потертого самовара. Шилко знал, что это для него. Они были хорошими ребятами и хорошей командой.

— Ваш чай, товарищ подполковник.

Шилко заботливо взял чашку обеими руками. Это была еще одна мелкая радость жизни. Горячий чай в дождливую ночь во время учений. Армия не может действовать без чая.

Он опомнился. На сей раз это были не учения. Он вошел в машину управления артиллерийским огнем, в которой у поста управления капитан с волной набегающих на глаза волос склонился над новой автоматизированной системой управления огнем.

— Как успехи, Владимир Семенович?

Капитан поднял глаза. Его лицо было дружественным и доверительным. Шилко хотел, чтобы каждый из его офицеров так смотрел на подошедшего командира.

— Все нормально, товарищ подполковник. Просто обнаружили несколько сбоев в сети. Транспорт продолжает рвать кабели. Но КП каждой батареи функционируют нормально.

Шилко положил руку ему на плечо.

— Я на вас рассчитываю. Вряд ли такой старый медведь, как я, сможет разобраться во всем этом оборудовании.

Хотя сказал он с немалой долей шутки в голосе, Шилко был серьезен. Он понимал концепцию работы сети и знал теоретические принципы. Он был готов помочь своим подчиненным в той же мере, с которой ожидал помощи от них. Но от мысли, что ему самому придется сесть за один из этих маленьких пультов и претворять новейшие технологии в жизнь, ему становилось не по себе. Он подозревал, что растеряется. Поэтому он с радостью уступал дорогу молодым, и когда те демонстрировали отличные результаты, он был им благодарен и тогда уже мог посоветовать, как решить действительно сложную задачу.

Он подошел к начальнику штаба. Ромилинский с одним из лейтенантов сидели, согнувшись над заваленным картами, бумагами и таблицами столом. Лейтенант что-то вычислял на ГДР-овском карманном калькуляторе, который всегда казался самым ценным оборудованием в дивизионе.

Ромилинский поднял глаза. Шилко знал его достаточно хорошо, чтобы понять: за маской дисциплины скрывалась сильная напряженность.

— Товарищ подполковник, — сказал Ромилинский. — Как бы мы не делали, расчеты не сходятся. Посмотрите. Если мы выполняем каждую огневую задачу согласно нормативу, плюс расчетное оказание огневой поддержки по запросам войск, нам не только придется за сутки израсходовать больше снарядов, чем нам выделили на трое, но и физически не сможем выпустить столько. Командование дивизии требует невозможного. Они не знают, как работать с нашими системами и считают, что достаточно просто дать приказ, чтобы мы перепахали огнем хоть Луну.

— Хорошо, Василий Родионович, мы сделаем все возможное.

— Если мы будет полностью выполнять поставленные задачи, обеспечивая заданную плотность огня, достигая заданной вероятности подавления или уничтожения целей в каждой из поставленных нам задач, то ничего не выйдет. Расчеты не сходятся.

— Каждый хочет тяжелой артиллерии… — Сказал Шилко. Затем, уже более серьезным тоном спросил: — Но мы способны выполнить все задачи, входящие в план артиллерийской подготовки?

Ромилинский кивнул.

— Да, мы сможем.

— А остальное, — сказал Шилко. — Всего лишь вероятность.

— Но мы должны, хотя бы минимально, учитывать все вероятности.

— Не беспокойтесь. Как-нибудь справимся. Тем более, если у нас останутся нерасстрелянные снаряды, с учетом тех, что нам завезли вчера, нам не хватит транспорта, чтобы перевозить их, когда мы двинемся за остальными частями.

— Но что делать, с тем, что мы не сможем выпустить столько снарядов в установленные сроки?

Шилко оценил нервный энтузиазм Ромилинского. Он любил, когда его начальник штаба так обо всем беспокоился.

— Я верю в вас. — Сказал Шилко. — И вы заставите все это работать, Василий Родионович. Теперь скажите мне, Давыдов наконец-то вытащил свою батарею из грязи, или нет?

Ромилинский улыбнулся. Между ним и Давыдовым существовало некоторое соперничество, и Шилко знал, что начальник штаба был доволен трудностями Давыдова. И был рад помочь. Желательно так, чтобы это видело как можно больше людей.

— Его батарея на позиции. Но сам он не в духе. Я его немного попугал — «вы знаете, когда в грязи застревает одно орудие, это может быть несчастным случаем. Но когда застревает целая батарея, это уже больше похоже на саботаж». А он до сих пор не может отойти.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Шилко. Он искренне не любил их позицию. Местность, в которой они располагались, была немецкой версией белорусских болот. Всегда требовалась повышенная осторожность, а были и места, где вообще нельзя было сойти с дорог. Ценные маленькие островки твердой земли были забиты под завязку. Орудия стояли вплотную друг к другу, а батареи могли разделять километры. И все равно они были не одни на этих болотах. Батальон химической защиты, который, к облегчению Шилко, представлялся совершенно бесполезным в надвигающейся войне, а также понтонно-мостовой батальон были направлены в эти низины. Здесь было столько металла, что, казалось, леса и луга проседают под его тяжестью. Шилко беспокоило то, что когда будет дана команда к наступлению, все это будет мешать друг другу. Насколько ему было известно, такое положение было вызвано как транспортными проблемами, так и отсутствием альтернативных мест развертывания. Накануне они с Ромилинским провели рекогносцировку в поисках запасных огневых позиций, и не нашли ни одного свободного участка земли. Сейчас он ждал прибытия группы артиллерийской разведки из дивизии, которой был придан его дивизион, которая должна была определить запасные позиции для его орудий. В тоже время, он утешал себя мыслью о том, что, благодаря дальнобойности своих орудий, его дивизион расположен далеко от фронта, и контрбатарейный огонь противника будет направлен в первую очередь на артиллерию, предназначенную для непосредственной поддержки войск. Однако было трудно оставаться спокойным, представляя, как его дивизион застрянет в промокших болотах и прочих дебрях ГДР и даже не сможет пересечь границу. Он понимал, что свободное пространство на дорогах будет поистине драгоценным.

С другой стороны, план артиллерийской подготовки был ему очень даже по душе. Несмотря на беспокойство Ромилинского, Шилко остался доволен, просмотрев план огневых задач, как он его называл «список подарков» для врага. Офицеры штаба дивизии, составляющие их под руководством ее командира и начальника ракетных войск и артиллерии, были профессионалами. Шилко весьма гордился сохранением традиционного профессионализма советской и российской артиллерии. В плане все было правильно: и огромная концентрация огня на ключевых участках фронта, на известных и предполагаемых расположениях резервов противника, и плотный огонь в поддержку наступающих войск, и даже, как подозревал Шилко, отвлекающие артиллерийские удары. План предполагал и активное перемещение огневых средств, чтобы в любой момент иметь поддержку там, где было нужно. Теперь оставалось только выполнить этот замечательный план.

— Что-нибудь еще, прежде чем начнется война? — Спросил Шилко. Он хотел спросить своим обычным мягким тоном, но слово «война» с ним никак не сочеталось. Когда могли навсегда решиться их судьбы, он принимал все слишком близко к сердцу.

— Мы получили еще одну партию дымовых снарядов. — Сказал Ромилинский. — И я до сих пор не понимаю, зачем возле них столько охраны. Это пустая трата сил.

Ромилинский говорил о новых аэрозольных снарядах, предназначенных для подавления систем наблюдения и целеуказания противника. Об их существовании и назначении давно было известно, но соответствующие органы все равно требовали, чтобы их охраняли так, как будто они являлись жизненно важной государственной тайной.

— Будьте терпеливы, — сказал Шилко. — Завтра мы их расстреляем, и больше не нужно будет их охранять. — Он давно отучился спорить с особистами. — Солдат накормили?

Ромилинский кивнул. У него была манера слишком размашисто кивать, как у лошади, желающей угодить хозяину.

— Конечно. Может быть, не лучшей едой за всю их службу, зато горячей.

Шилко был рад этому. Он всегда старался кормить своих солдат, как собственных детей, хотя это и создавало определенные трудности. Сейчас он не хотел, чтобы они шли в бой на голодный желудок. Еда в советской армии был легендарно низкого качества, но подсобное хозяйство его дивизиона было одним из лучших. Шилко, сам происходивший из крестьян, весьма этим гордился. В прошлом году они развели столько кур, что не только смогли увеличить нормы мяса на каждого солдата, но и заработать на продаже в другие части почти пять тысяч рублей. В результате в его дивизионе питание было лучше, чем в любом другом, хотя «на хозяйстве» было занято всего шесть солдат, впрочем, тщательно подобранных и имеющих опыт подобной работы. В бригаде достижения «огородников» Шилко были хорошо известны, о них даже как-то писали в военной газете, приводя их в пример. Это был звездный час Шилко как офицера и коммуниста.

Шилко погрузился во взгляды старого крестьянина. Партия… У него появилась привычка время от времени работать на гарнизонном огороде и в птичнике. Он слишком поздно понял, насколько любил землю, животных, вид растущего урожая и понимал, что настоящим его предназначением было стать земледельцем, как и его предки. Но пока он был молод, жизнь в колхозе казалась ему серой и беспросветной. Теперь, когда он занимался огородом, их замполит сильно нервничал. На словах Шилко хвалили за «труд в духе народного единства» и энергичное следование курсом партии. На деле, однако, он хорошо знал, что партийные активисты недоумевали, видя подполковника с лопатой и граблями. Наверное, они опасались, что и их могут заставить трудиться «в духе народного единства». Шилко опасался, что его действия сочтут проявлением Маоизма, несмотря на присущую ему аполитичность. Хотя Шилко двадцать лет был членом партии, он никогда не воспринимал это всерьез. Для него это был все равно, что носить форму. А теории были для него слишком сложны. Ему больше нравилось то, что можно было сделать своими руками

Его сын был из другого теста. Паша имел другой склад ума, более острый и быстрый. Хотя он был восторженным пионером и правильным комсомольцем, он никогда не утруждал себя теорией марксизма-ленинизма. Он просто принял партию как норму жизни и как цель для молодого человека со здоровыми амбициями. Вернувшись инвалидом из Афганистана, он обнаружил себя на задворках жизни. Никакого почета для безногого. Шилко видел, как он меняется, превращаясь из порядочного и открытого парня в фанатичного партийца. Партия встретила его инвалидом, ищущим помощи, попытавшись использовать его, якобы искренне пытаясь помочь. Но Паша обратил весь свой талант и весь свой гнев на то, чтобы использовать Партию. По своему опыту Шилко знал, что именно такие люди и добивались в ней успеха. Сначала, когда сын вернулся, он беспокоился о его благополучии. Но затем он увидел, как безногий парень превращается в человека с длинными руками.

Паша хорошо ориентировался в партийных течениях. Он, казалось, приобрел вкус к манипуляциям, и Шилко не сомневался, что однажды его сын станет большим человеком, и его будут носить на руках, что вполне компенсирует отсутствие ног. Шилко больше не нужно было беспокоиться о его благосостоянии. Паша теперь был в состоянии получить квартиру на первом этаже или в доме с лифтом. Но, как просто любящий отец, Шилко сейчас беспокоился о других аспектах его будущего.

И через несколько минут начнется война. Шилко все еще отказывался в это верить, но он понимал, что это были иррациональные мысли. Обстановка говорила сама за себя. Шилко подумал, что решение начать эту войну было принято людьми, на которых старался походить его сын. Такими, которые считали, что знают, что лучше для любого живого существа.

Ладно, подумал Шилко, это все не имеет значения. Он и его солдаты будут сражаться, кто бы не принимал решения. Ситуация была больше, чем все, кто был в нее вовлечен.

Обстановка на командном пункте стала меняться. Действия приобрели выраженную направленность. Офицеры начали занимать свои места. Все посматривали на часы, висевшие над аппаратурой связи.

Это не продлится долго. Шилко посмотрел на часы, несмотря на то, что смотрел на них только что. Он подошел к самовару и налил себе еще чашку чая. Затем он сел за стол с картой и начал последний раз проверять список огневых задач.

Радио молчало. Ромилинский сел рядом с Шилко и нервно похлопал по трубке полевого телефона, провода которого вели непосредственно к батареям. Приближалось время, когда он снимет ее и произнесет единственное слово, которое выпустит на волю бурю.

Шилко гордился своими орудиями, почти так же как и своими людьми. Когда он только поступил на службу, его первое подразделение было укомплектовано пушками, разработанной еще до Великой Отечественной войны, буксируемой оставшимися с Войны «Студебекерами». Сейчас, по сравнению с огромными самоходными артиллерийскими установками его дивизиона, те маленькие буксируемые пушки казались игрушечными. За свою жизнь Шилко увидел огромный прогресс.

— Товарищ подполковник, — сказал Ромилинский. — Вы кажетесь очень спокойным.

— Просто выспался напоследок, — сказал Шилко, желая просто посидеть и подумать в эти последние минуты.

Но начальник штаба слишком хотел поговорить.

— Я считаю, что мы готовы настолько, насколько это возможно.

Шилко привык считать, что потребности других важнее его собственных. Если начальник штаба в эти последние мирные минуты хотел поговорить, Шилко был готов поговорить.

— Я уверен, что мы готовы, Василий Родионович. Я знаю, это хороший дивизион.

— Но я не могу избавиться от мысли, что мы что-то забыли, возможно, следовало еще больше подготовиться…

Шилко отмахнулся.

— Всего не предусмотришь. Нельзя подготовиться ко всему. Вы же знаете диалектику. Постоянное течение.

— Пять минут! — объявил голос.

Шилко посмотрел на часы. Потом откинулся на спинку стула.

— Вы знаете, — начал он самым непринужденным голосом, на который был способен. — Когда я был младшим лейтенантом, я был в ужасе от того, что увидел на своем первом месте службы. Там все было не так, как говорили в училище. Ничто не было достаточно точным, строгим, ровным или чистым. Я был настолько поражен всем этим, что воспринимал обстановку как предательство высокого звания советского военного. Я не был особенно честолюбив и не хотел изменить мир. Но эта часть, как мне казалось, не смогла бы воевать даже с девочками из балетной школы. Половина оборудования не работала. Обстановка казалась невыносимой для молодого и принципиального лейтенанта, который считал, что в любой момент нужно быть готовым выступить против империалистических агрессоров. Но командир части был довольно мудрым ветераном. Он смотрел на мои попытки навести порядок с немалой долей иронии. А потом, в один прекрасный день он вызвал меня в свой кабинет. Я, конечно, разволновался. В те дни командир дивизиона нечасто мог поговорить с лейтенантом. И этого обычно не случалось, когда лейтенанту было, чем гордиться. И вот, я вхожу в его кабинет в подвешенном состоянии. Не могу понять, что я сделал неправильно. Но оказалось, он вызвал меня не поэтому. Он спросил, люблю ли я армию и нравиться ли мне наша часть. Он меня провоцировал, хотя тогда я не понимал этого. И я высказал все, что думал. Выслушав, он только улыбнулся и подозвал меня поближе. Он сказал, что хочет открыть мне одну правду войны, которая бы мне очень сильно пригодилась в дальнейшей службе.

Шилко огляделся. Все слушали его, несмотря на напряжение.

Часы показывали, что осталось две минуты.

Шилко усмехнулся.

— И знаете, что он мне сказал? Он наклонился над столом так близко, что я мог увидеть старые шрамы у него на щеке, и сказал почти шепотом: «Шилко, войну не выигрывает самая подготовленная армия. Ее выигрывает самая неподготовленная».

Слушатели мягко рассмеялись. Но тревожное ожидание было настолько сильным, что никто не мог действительно отвлечься. Напряжение нарастало волной, готовой смыть их всех.

Ромилинский в готовность поднял трубку полевого телефона.

Меньше минуты.

В отдалении грохот орудий разорвал тишину. Кто-то открыл огонь раньше, или из-за неисправных часов, либо просто от нервов.

Шилко посмотрел на часы. Время. Другие батареи и другие дивизионы были готовы поддержать первый залп целым оркестром калибров. Он повернулся к Ромилинскому и абсолютно серьезно сказал:

— Передайте приказ: открыть огонь.

 

ЧЕТЫРЕ

Младший лейтенант Плинников потер пальцами нос и скомандовал механику-водителю двигаться вперед. В смотровом приборе командира он не мог увидеть никаких значимых ориентиров. Поле зрения заволокли быстро мелькающие вспышки, расплывающиеся преграждающей им путь пеленой серого дыма. Затекавшие на объектив капли дождя еще больше затрудняли видимость. Плинникову казалось, что он вел свою разведывательную гусеничную бронемашину сквозь ад, разверзшийся на дне моря.

Дрожь от мощных разрывов артиллерийских снарядов отдавалась в металлические борта машины. Вдруг броня показалась безнадежно тонкой, гусеницы слишком слабыми, чтобы выдержать машину, а вооружение — просто игрушечным.

Периодически случайные осколки или комья грязи били по броне, еле слышимые через танковый шлем и урчание двигателя. Плинникову казалось, что двигатель надрывается, пытаясь толкать машину вперед по грязи проселочной дороги.

— Товарищ лейтенант, мы слишком близко, — сказал ему механик-водитель.

Плинников и сам понимал это. Но он был настроен превзойти любого другого командира взвода не только в разведывательном батальоне, но и во всей второй гвардейской танковой армии.

— Продолжать движение, — скомандовал Плинников. — Просто вперед. Давай прямо в дым.

Механик подчинился, однако Плинников мог ощутить его нежелание исполнять приказ сквозь металлическую переборку. На мгновение он оторвался от смотрового прибора и посмотрел в сторону, на наводчика. Но Белонов был в порядке, пристально глядя в свой прицел.

Три человека в трясущейся стальной коробке. И поскольку это все силы, что у него есть, каждый должен делать свое дело без ошибок. Несмотря на войну, Плинников не получил никакого пополнения, и у него не было пехоты, ехавшей десантом. Приходилось рассчитывать на каждого человека во всех трех машинах.

Он даже не мог определить, где находятся его машины. Если они все еще были на дороге, вторая должна были следовать прямо за ними, а третья, старшего сержанта Малярчука, шла замыкающей. Плинников усмехнулся сам себе. Дозор. Который ничего не видит дальше десяти метров. Он посмотрел на карту, пытаясь сориентироваться.

Он ощутил, что машина начала спускаться в низину или овраг. Впереди немедленно загрохотали разрывы снарядов.

— Продолжать движение, — скомандовал Плинников. — Спускайся в овраг. Остаемся на дороге, пока дым не рассеется. Вперед, быстро!

Плинников ощущал, что противник рядом. Камни и комья земли взлетали в воздух, затрудняя и без того слабый обзор.

Плинников рассудил, что если они съедут с дороги, там могут быть мины, а сама дорога может простреливаться противником только прицельным огнем, что, скорее всего, будет бесперспективно в хаосе советской артиллерийской подготовки.

— Товарищ лейтенант, там сплошной огонь. Мы слишком близко.

— Продолжать движение. Мы уже под ним. Просто вперед.

— Товарищ лейтенант… — Это был уже Белонов, его наводчик и помощник. Лицо мальчишки было бледним, как молоко.

— Все в порядке, — ответил Плинников по внутреннему переговорному устройству. — Ищи цели. Если будем стоять и ждать, в нас точно что-то попадет.

Что-то ударило в борт машины с такой силой, что она затряслась, словно от боли.

— Вперед и быстрее, — скомандовал Плинников механику-водителю. — Просто оставайся на дороге и гони так быстро, как только можешь.

— Я не вижу дороги. Я потерял ее.

— Просто вперед. — Плинников потер пальцами нос. Он ощущал, как его наполняет страх, холодом разливаясь по животу с каждым ударом по броне.

Неожиданно рядом разорвался снаряд, с такой силой, что машина закачалась, словно лодка на бурных волнах. Плинников подумал, что если у них разорвет гусеницу, они точно погибнут.

— Вперед, черт тебя подери!

Мелькавшие в тумане вспышки казались зловещими призраками, жаждущими их смерти.

— Влево… Влево давай.

Гусеницы заелозили по склону оврага, угрожая слететь с катков.

— Цель! — Закричал Плинников.

Но неожиданно появившийся справа от них черный силуэт был безжизненными обломками чего-то, уничтоженного прямым попаданием. Механик отвернул в сторону и машина выровнялась, вернувшись на дорогу.

Плинникова пробил пот. Он не увидел уничтоженную машину, пока они в нее едва не врезались. Он впервые подумал, не совершил ли он что-то действительно глупое.

Осколок от близкого разрыва ударил по объективу смотрового прибора Плинникова как раз в тот момент, когда машина достигла местности, где ветер развеял дым и видимость стала лучшей, словно через марлю. Несколько темных силуэтов выехали из дыма им наперерез.

— Наводчик, цели справа! Механик, влево!

Но вражеские бронемашины либо не видели машину Плинникова, либо не обращали на нее внимания. Огромные машины снова растворились в дыму, словно убравшиеся обратно в ад черти.

Ни одна башня не развернулась в их сторону.

— Не стрелять!

Противник отходил с передовых позиций. Видимо, огонь был слишком силен. Плинников потянулся к рации, надеясь, что антенну не сорвало.

— «Дротик», я «Перочинный нож», как слышите меня, прием?

Ничего.

Самый мощный огонь остался позади. Но дым, в сочетании с дождем и туманом, все еще не позволял рассмотреть никаких ориентиров. Плинникова это очень беспокоило. Когда-то на учениях, он проехал в дымовой завесе полный круг. Это был самый неприятный момент за его короткую службу. Он все еще мог услышать смех и анекдоты про таких лейтенантов, как он.

— «Дротик», я «Перочинный нож». У меня важное сообщение, прием.

— «Перочинный нож», я «Дротик». — Рация командного пункта едва пробивалась сквозь море помех.

— Вражеские силы численностью до взвода отходят с передовых позиций под огнем артиллерии. Точные координаты дать не могу, как поняли?

— Где ты сейчас? Доложи позицию.

— В назначенном секторе. Видимость ноль. Мы просто проехали через зону артиллерийской подготовки. Мы на вражеских позициях.

— Не понял тебя, сильные помехи. Говоришь, ты за зоной артиллерийской подготовки?

— Так точно, на вражеской стороне. Готов продолжить движение.

На том конце воцарилась долгая пауза. Плинников понимал, что они там здорово удивились. Его начало наполнять гордостью. Затем слабый голос вернулся.

— «Перочинный нож», твоя задача: продвинуться так далеко, как сможешь. Разрешаю выход из назначенного района. Просто двигаешься вперед и докладываешь обо всех вражеских целях. Как понял меня?

— Вас понял. Начинаю движение.

Плинников переключился на внутренне переговорное устройство. Дым начал рассеиваться. Его первой мыслью было найти какую-нибудь высоту, чтобы определить свое местоположение. Но он понимал, что так только выдаст себя, да и любая высота скорее всего, будет занята противником.

— Механик, давай вперед. Оставайся в низине. Следи за оврагами и канавами.

Он переключил шлемофон на частоту взвода, надеясь связаться с остальными двумя машинами.

— «Колчан», я «Перочинный нож», как слышите меня, прием?

Он подождал. Нет ответа. Попытался снова. Ответа по-прежнему не было.

Он развернул башню, чтобы получить лучший обзор, пытаясь разглядеть что-то через грязную и треснувшую оптику.

Ничего. Только серая пелена.

— «Перочинный нож», я «Стилет», — Плинников узнал голос старшего сержанта Малярчука. — Я тоже не могу связаться с «Колчаном». Медленно двигаются за зоной обстрела. Ни черта не вижу. Вас потерял минут двадцать назад.

— Я «Перочинный нож». Слышу чисто. Продолжай движение по основному маршруту. Смотри по сторонам, может заметишь «Колчана». Они могли застрять где-то там. Конец связи.

Вторая машина могла получить повреждение или застрять. Но он понимал, что скорее всего, они были мертвы. Плинников был удивлен тем, что испытывает так мало эмоций, и ему стало стыдно за то, что он так легко смирился с потерей машины и ее экипажа.

— Механик, давай на колею справа.

Теперь машина двигалась быстро. Наиболее сильный огонь остался позади. Смотровой прибор Плинникова совсем разболтался. Сквозь трещину внутрь начала просачиваться вода.

— Медленнее. Видишь колею среди деревьев? Давай туда. Медленнее!

Машина въехала на колею среди леса, которая оказалась как нельзя кстати. Плинникову хотелось найти место, где они могли найти несколько спокойных минут, чтобы прочистить оптику и наладить антенну. Лесу уже досталось от артиллерии. Многие стволы были разбиты и обгорели. Механик подмял гусеницами тонкий ствол упавшего дерева. Он вел машину очень осторожно, не желая, чтобы у них слетела гусеница в такой близости от противника.

— Товарищ лейтенант, я ничего не вижу, — сказал механик. — Могу я открыть люк?

— Отставить, — ответил Плинников. — Остановись. Я выберусь и протру оптику.

Машина покачнулась, остановившись. Плинников разблокировал запор и поднял крышку люка. Стоявший грохот оглушил его. Сила артиллерийской подготовки была просто невероятной. Разрывы раздавались совсем близко. Было непонятно, как кто-то вообще мог выжить под таким обстрелом.

В промокшем лесу запах свежей зелени смешивался с вонью гари от рвущихся снарядов. Капли дождя падали с нависающих веток на щеки Плинникова, стекая прохладными струйками к губам. Крышка люка была скользкой от воды и грязи.

Прямо перед ними колею, по которой они двигались, пересекала еще одна.

Черная земля другой колеи была глубоко взрыта, что говорило о том, что по ней прошли несколько гусеничных машин.

Плинников подался обратно в башню.

— Белонов, — сказал он наводчику. — Проверь вооружение и будь готов. По-моему, мы здесь не одни.

— Товарищ лейтенант, разрешите проверить ее снаружи.

— Отставить. Оставайся на месте и будь готов.

Плинников снял танковый шлем и выбрался из башни. Крыша машины под его сапогами была скользкой и ему пришлось ухватиться за длинный тонкий ствол автоматической пушки, чтобы не упасть.

С вооружением все было в порядке, ствол не был деформирован. Но во множестве мест на корпусе машины была содрана краска, а кое-где удерживаемые на болтах листы обшивки были согнуты или даже частично сорваны. Одна из надгусеничных полок была задрана вверх. Наружные ящики были разбиты, запасные звенья траков сорваны. Лопаты тоже не было.

Основная антенна была покорежена, но, в целом, уцелела.

Что-то начало продираться через листву. Ее шорох казался неразличимым шепотом. Крупные капли дождя забили по коже, словно снаряды. Плинников поспешно протер тряпкой объективы смотровых приборов, стараясь не размазывать грязь.

Изо всех сил держа себя под контролем, он забрался обратно в башню.

— Колея выглядит нехоженой, но видимость не слишком хорошая. Противник либо проходил через этот лес, либо все еще где-то здесь.

— Может быть, нам следует подождать здесь какое-то время, товарищ лейтенант? Наблюдая за противником? — Белонов был явно напуган.

Плинников надеялся, что когда будет нужно, наводчик окажется в состоянии вести огонь.

Плинников шмыгнул носом, а затем протер его грязными пальцами.

— Отставить. Мы должны определить, где находимся. И если мы будем просто стоять и ждать, мы можем попасть под огонь артиллерии. Так что вперед.

По правде говоря, Плинников опасался, что не сможет справиться со своей нервозностью, если они будут просто стоять и ждать.

— Механик, как видимость впереди?

— Лучше, товарищ лейтенант.

— Тогда вперед. Медленно и спокойно.

Плинников хотел надеяться, что они смогут заметить противника раньше, чем тот заметит их одинокую машину. Он знал, что из-за грохота артиллерии было невозможно услышать движущуюся машину, пока она не оказалась бы фатально близко.

Гусеницы выбросили назад фонтаны грязи, и машина рванулась вперед. Плинников взял в руки автомат. Он понимал, что в случае столкновения огонь будет вестись из автоматической пушки и спаренного пулемета, но хотел быть готов ко всему. Он высунулся из башни, укрывшись за крышкой люка и немного распустил шлем, чтобы иметь возможность что-либо слышать.

Машина катилась по разбитой колее. Дождь усилился, капли били Плинникова по лицу, заставляя его щуриться. От нервозности, он отсоединил магазин автомата, убедившись, что тот был заряжен.

— Белонов?

— Да, товарищ лейтенант?

— Видишь что-нибудь?

— Только колею.

— Если я заберусь в башню и начну ее разворачивать, будь готов открыть огонь.

— Вас понял.

Плинников ощущал нервозность в голосах их обоих. Он был в ярости от отсутствия десанта, способного дополнить экипаж. Он хотел иметь все силы, которые возможно. И хотел, чтобы две пропавшие машины были рядом.

Гусеницы скользили по колее, вздымая фонтаны грязи позади машины.

Бешеный рев артиллерии звучал словно из иной реальности, не имея отношения к тому, что происходило в этом лесу.

Темный силуэт машины впереди. В тридцати метрах за деревьями.

Плинников свалился обратно в башню, даже не закрыв за собой люк. Он взял управление башней, прижавшись лбом к смотровому прибору.

— Видишь ее? Огонь, черт тебя подери!

Автоматическая пушка забилась от отдачи.

— Справа, справа!

— Вижу ее!

— Механик, не останавливаться! Вперед!

Машина вылетела на небольшую поляну посреди леса, на которой, откинув навстречу друг другу аппарели десантных отделений, стояли две вражеские командные бронемашины. Еще две легкие колесные командные машины стояли в стороне.

Третья бронемашина, первоначально скрытая от глаз, двинулась к колее.

— По движущейся, по движущейся!

Автоматическая пушка дала по ней несколько очередей и машина остановилась, вся окутанная вспышками.

— Механик, прямо!

Плинников снова развернул башню.

Вражеские солдаты открыли ответный огонь из стрелкового оружия. Один из них, даже без шлема, застыл в изумлении, словно никогда в жизни не ожидал, что что-то такое может произойти.

Автоматическая пушка и пулемет били в борта вражеских бронемашин. Снаряды чисто прошивали броню.

Машина, пытавшаяся сбежать, загорелась. Плинников скосил из спаренного пулемета механика-водителя, пытавшегося выбраться из открывшегося люка.

Солдат, застывший в изумлении, поднял руки. Плинников навел на него пулемет.

Он боялся упустить кого-то из спешившихся вражеских солдат, поэтому передал управление вооружением Белонову, а сам вылез из люка, держа наготове автомат.

Как раз вовремя, так как он заметил вражеского солдата, который стоял, преклонив колени и держал на плече небольшую трубу. Плинников выпустил в него весь магазин, а Белонов прошелся из пулемета вокруг, также попав в него.

Плинников достал из подсумка гранату, затем вторую. Так быстро, как только позволяли дрожащие пальцы он швырнул в сторону вражеских машин одну, затем вторую. И просто упал обратно в башню.

Взрывы прозвучали слабо, просто незначительно после рева артиллерийской подготовки. Плинников надеялся, что его слух восстановится.

— Наводчик, пройдись еще раз пулеметом. Механик, назад, десять метров.

— Я ничего не вижу.

— Просто назад, черт тебя подери. Живо!

Лязгнула коробка передач, гусеницы выбросили фонтаны грязи в сторону мертвых и умирающих.

— Механик, стоп. Белонов, я выхожу. Прикрывай.

Он сейчас отдал бы что угодно за то, чтобы отправить на разведку десант. Но такова была цена за ошибки системы. Чего хотелось ему, никого не волновало. Он ощущал, что двигается очень, очень быстро, как будто энергия могла позволить ему перепрыгнуть через деревья, но когда он взял автомат, руки задрожали.

Он не стал раскладывать приклад. Даже вставить новый магазин было проблематично.

Ему показалось, что потребовалось необычайно много времени, чтобы выбраться из башни. От напряжения ощущалась каждая секунда.

Он поднял ноги, как только мог развел их в стороны и соскользнул вниз по низкому борту башни, сев на крышу машины, спрыгнул в грязь и пригнулся рядом с бортом. Гусеницы и опорные катки были забиты огромными комьями грязи.

Проверил тыл.

Ничего. Лес. Пустая дорога.

Впереди горели маленькие командные автомобили. У колеса одного темным пятном лежал труп водителя. Между своей машиной и уничтоженными вражескими бронемашинами, Плинников заметил три лежавших на земле тела вражеских солдат. Один из них еще слабо дергался. Никто не издавал никаких звуков. Еще один убитый лежал лицом вниз на аппарели одной из бронемашин, а последний — гранатометчик — был пригвожден к дереву пулеметной очередью. Сейчас он едва ли напоминал человека.

Машина, пытавшаяся сбежать, горела. На металлических бортах плясали отсветы. Судя по типу и маркировке, она была голландской. Плинников двинулся вперед, стараясь держаться от нее подальше.

Двигатель одной из командных бронемашин все еще работал. На обоих была маркировка Бундесвера. Большинство солдат так же были в немецкой форме. Укрываясь в кустах, Плинников обошел спереди машину с работающим двигателем. Так тщательно, как только позволяли нервы, он двинулся к корме вражеской машины.

Он остановился у мокрого борта машины, ощущая вибрацию работающего двигателя. За его ворчанием на холостых оборотах, Плинников услышал торопливо повторяемые по рации слова. Он подумал, что кто-то вызывал только что уничтоженный пост.

Кто-то застонал, издав звук, похожий на храп. Затем снова стало тихо.

Плинников глубоко вдохнул. Ему был чертовски страшно. Он не мог понять, зачем все это делает. Ему хотелось быть где угодно, только не здесь. Он снова посмотрел на изуродованное тело гранатометчика.

Так или иначе, раньше это все было игрой. Смелой игрой в марш-бросок под огнем артиллерии. Если бы его «поймали» он бы просто выбыл из игры. Но человек, распростертый у дерева, выбыл из игры навсегда. Плинников долго смотрел на небольшой черно-красно-желтый флажок на задней части борта машины, словно это могло дать какие-то ответы.

Плинников в последний раз глубоко вздохнул, пытаясь взять под контроль желудок. Он крепко сжал автомат и выскочил из-за борта машины на откинутую аппарель.

Он забыл о лежавшем на аппарели убитом. Он споткнулся о труп и упал всем телом, разбив локоть. При падении его лицо оказалось совсем рядом с ухом убитого и в мгновение паралича, Плинников с ужасом ощутил контрастирующее с холодом дождя остаточное тепло тела. У убитого были крашеные белые волосы, смешивающиеся у затылка с коротко подстриженными черными. Плинников с противоестественной ясностью заметил красные капли крови на его шее.

Как только мог, он оттолкнулся от убитого и повернулся так, чтобы иметь возможность выстрелить из автомата в десантное отделение машины. Но он понимал, что все, кто мог стрелять, уже были мертвы.

Внутри машины было настоящее рагу из тел. Убитые лежали вперемешку, как будто они отплясывали пьяными, а потом свалились без сил. Десантное отделение было залито кровью, заполнено ошметками внутренностей, костей и обрывками грязной формы. Плинников понял, в чем дело. Некоторые снаряды пробивали броню машины, но не имея силы, чтобы пройти навылет, рикошетили, метались по десантному отделению, калеча и убивая всех, кто там находился.

В стоящей напротив машине, мертвый радист распластался над своими блокнотами. Микрофон безвольно болтался на шнуре. По радио, голос на иностранном языке все еще продолжал запрашивать мертвых.

Плинников ощутил приступ рвоты. Он попытался, следуя элементарным рефлексам, отойти к деревьям, но опять наткнулся на лежавшего на аппарели убитого и его вырвало прямо ему на спину. Глянув на свою рвоту, Плинников запаниковал, увидев на своей форме кровь, но потом понял, что измазался ею, упав на убитого — мужчину средних лет.

Плинников ощущал себя потерянным. Кислота жгла пустой желудок. Сердце бешено колотилось. Он ошарашено смотрел на стекающую по откинутой аппарели рвоту.

Ему хотелось быть дома, в безопасности и никогда не видеть ни войны, ни чего-либо, связанного с армией.

Он вытер губы, размышляя, видели ли члены его экипажа этот маленький спектакль. От привкуса рвоты во рту опять засвербело.

Плинников запоздало понял, что ошарашенный солдат, поднявший руки, хотел сдаться и было неправильно его убивать. Но в горячке боя ему просто не приходило в голову делать что-либо, кроме как стрелять во все, что видел.

Снова зазвучал голос по рации. Плинникову показалось, что в нем послышались умоляющие нотки.

Неожиданно он напрягся. Он увидел серебряные значки на погонах лежавшего на аппарели убитого. Это был командный пункт. Здесь будут документы. Карты. Данные о системе радиосвязи.

Желудок опять скрутило, но Плинников принялся за свою работу.

* * *

Старший лейтенант Филов не понял, что произошло, пока не стало слишком поздно. Он провел свою танковую роту через дымовую завесу, они двигались вперед на боевой скорости в положенном порядке, несмотря на некоторую нервозность. А потом танки начали увязать в том, что казалось самым обычным полем.

Разведка не сообщила о каких-либо препятствиях. Но его командирский танк увяз по самую башню и ни один другой не мог помочь ему выбраться. Все попытки приводили только к тому, что они еще больше увязали в раскисшей земле.

Вся рота увязла в жалкой пародии на боевой строй.

Филов попытался связаться с батальоном и запросить постановку дополнительной дымовой завесы и эвакуационные машины. Но дым начал рассеиваться прежде, чем он смог наладить связь. Эфир заполоняли далекие голоса.

— Всем, всем, приготовиться к бою, — сказал он в микрофон.

Когда ни один из командиров взводов не ответил, он ощутил приступ паники, но потом понял, что говорил по внутреннему переговорному устройству. Трясущимися пальцами он переключил канал и повторил приказ.

— Миша, я застрял, — ответил один из командиров взводов.

— Все застряли. Используй нормальные позывные. И думай головой.

Филов снова попытался связаться со штабом батальона. Без новой порции дыма они будут обречены. Он был уверен, что противник подготовил эту ловушку, что это была специально подготовленная засада и теперь вражеские противотанковые расчеты ждали возможности уничтожить их.

Дымовая завеса продолжала таять.

На частоте батальона не было ничего. Как будто он сквозь землю провалился. Наводчик танка Филова, мусульманин-узбек, начал молиться.

Филов сильно ударил его по танковому шлему.

— Бог нам не поможет, козел. Смотри в прицел.

Из последних остатков дыма жгучими сгустками вылетели сигнальные ракеты. Судя по их траекториям, Филов понял, что никто из его подчиненных не мог их выпустить.

В любом случае, в сигнальных ракетах не было смысла. Даже с учетом дождя и дыма было вполне достаточно света. Наверное, подумал Филов, это был сигнал бедствия. Но он понятия не имел, чей.

Он снова попытался связаться с батальоном, умоляя рацию ответить. Его танк увяз так сильно, что орудие едва поднималось из дикой травы.

Филов задумался, могли ли они выбраться сами. Он, в принципе, знал, как это делается, но нужно было, чтобы поблизости были деревья. Но они намертво застряли посреди луга. Он собирался приказать накрыть танки маскировочными сетями и отправить кого-нибудь из лейтенантов попытаться найти батальон пешком, когда последние остатки дыма окончательно развеялись.

Поле боя открылось взгляду с болезненной ясностью. Стало понятно, что слабый дождь и туман не дадут никакой реальной защиты. Менее чем в пятистах метрах впереди от строя его роты, немного в стороне, Филов заметил пять вражеских танков. Они тоже увязли в грязи по самые башни.

— Огонь! — закричал Филов, не обращая внимания, на какой частоте он находился, забыв установленный порядок переговоров и приказа на открытие огня. Его наводчик послушно отправил снаряд в сторону противника. Филов пытался вспомнить правильную последовательность команд. Он начал поворачивать башню, не решив, в какой именно вражеский танк им стрелять.

Противник открыл ответный огонь. Строй танков Филова ответил неровным залпом.

Но, похоже, никто не попал в цель.

Филов остановился на цели.

— Подкалиберный… Дистанция четыреста пятьдесят!

Автомат заряжания затолкнул снаряд в казенник орудия.

— Поправка… Дистанция четыреста!

— Готов!

— Огонь!

Снаряд прошел мимо, несмотря на смехотворно малую дистанцию. Но вот один из вражеских танков исчез во вспышках, пламени и дыму под массированным обстрелом танков правофлангового взвода. В шлемофоне раздался искаженный голос.

— Я потерял одного, я потерял одного!

— Дистанция пятьсот!

— Не та частота, сукин сын!

Вражеские танки стреляли так быстро, как только могли. Снаряды неслись над мокрой травой. Филов не мог понять, почему никто не мог попасть в цель. На полигоне они все отстреливались на «отлично», на твердые пятерки.

Он попытался успокоиться и представить, что снова оказался на стрельбище.

Наводчик отправил очередной снаряд во вражеский танк. На этот раз, все пошло как надо.

Танк не взорвался. Его окутала вспышка, но большая угловатая башня осталась на месте, продолжая замедленно поворачиваться, словно в полусне. Тем не менее, члены экипажа начали выбираться из танка в неуклюжей спешке.

На краю поля зрения, Филов заметил, как башня одного из его танков взлетела в воздух, как будто была не тяжелее футбольного мяча. Еще один вражеский танк исчез в пламени загоревшегося топлива.

Это было уже слишком. Филов поднял крышку люка и выбрался наружу. Это все было безумием. Убийством. Он почти ничего не видел. Шлемофон стянул шею и он сорвал его. Он соскользнул вниз по мокрому борту башни, а затем спрыгнул на траву. И увидел других людей, бегущих по полю вдалеке.

Было бессмысленно оставаться здесь. Зачем? Они все погибнут. Просто будут стрелять, пока не убьют друг друга. Что это даст? Вспышки и грохот танковых орудий преследовали его, иногда прерываясь ударами металла о металл, когда снаряды попадали в цели. Сапоги Филова увязли в грязи. Он начал в панике бить себя по ногам, как будто это могло заставить их слушаться и нести его вперед по земле. Он бежал без оглядки.

* * *

Плинников высунулся из люка, держа наготове дымовую гранату.

Он услышал вертолет раньше, чем увидел его. Дождь и туман давали странный эффект, смешивая рокот лопастей с гулом артиллерийского обстрела, так что было невозможно точно определить, с какой стороны он летел. Вдруг, совсем рядом с тем местом, куда смотрел Плинников, смазанный силуэт маленького вертолета вылетел из тумана, стремительно приближаясь и приобретая четкие очертания. Плинников бросил гранату так, чтобы ветер разнес цветной дым от его машины. Он сразу понял, что пилот вертолета был «афганцем», настоящим ветераном, потому что летел очень низко и быстро, несмотря на дождь и плохую видимость.

Пилот не стал глушить двигатель. Штурман выбрался из вертолета и побежал к машине с непокрытой головой. Плинников выпрыгнул из машины, держа свернутые карты и документы. Карты и некоторые другие бумаги были в крови и ошметках плоти, и Плинникову хотелось побыстрее от них избавиться. Он протянул их летчику, словно букет.

— Что-нибудь еще? — Спросил штурман. Рокот лопастей наполовину заглушал его голос.

Плинников отрицательно покачал головой.

Дым развеялся по зеленому лугу цветным ковром. Противник тоже мог заметить его, так что не следовало терять время.

Штурман побежал обратно к вертолету. Он поспешно бросил захваченные документы за свое сидение. Пилот начал поднимать машину прежде, чем он успел занять свое место. Вертолет поднялся над деревьями и стремительно помчался в том направлении, откуда прилетел.

Плинников забрался на крышу машины, едва не поскользнувшись на мокром металле и упал в башню.

— Поехали. Назад в зеленку.

Машина со скрипом покатилась вперед, трясясь на неровностях земли. Наконец, она въехала обратно на лесную дорогу.

Плинников опять начал изучать карту, пытаясь найти хорошую дорогу глубже в тыл противника. Карта не предлагала очевидных путей, а попытка разобраться показалась ему бесконечно сложной. С раздражением он приказал механику вернуться обратно на дорогу, которая ранее показалась наиболее привлекательной, надеясь, что по фактическим деталям ландшафта ориентироваться будет проще, чем по карте.

На перекрестке лесных дорог он опять сверился с картой. Она была очень качественной, на ней было обозначено множество деталей, имеющих военное значение. Но казалось, что эти тропки в немецких лесах возникали из ниоткуда, как будто лес был живым и сам создавал их, как хотел.

Плинников выбрал колею, которая, как ему показалось, вела на запад. Сначала это была обычная грязная лесная дорога. Но потом деревья стали сжиматься. Плинников принялся отталкивать от машины мокрые ветви. Форма насквозь промокла, в ней стало крайне неуютно. Его дух мгновенно улетучился, как будто кто-то вытащил удерживавшую его пробку.

— Наводчик, опусти ствол, он цепляет ветки. Механик, медленно.

Затем, казалось бы, им повезло. Деревья начали редеть, а ландшафт сменился, став более холмистым. Справа от машины появился небольшой ручей, текший параллельно дороге. Плинников снова сверился с картой, надеясь, что эта деталь — дорога и ручей совсем рядом друг от друга — позволят ему сориентироваться. Но все равно не смог определить свое местоположение, все, что он видел на карте не имело смысла, не помогало даже примерное знание расстояния, которое они прошли. Требовался однозначный ориентир, или хотя бы открытая местность.

Идя через все эти испытания, Плинников старался не думать о мертвых солдатах противника, держать этот вкрадчивый, мучительно реальный образ на расстоянии. Он пытался отвлечься, вспоминая военное училище и бесконечную череду проблем, свалившихся на него, когда он впервые прибыл в часть.

Но все эти натужные картины меркли по сравнению с яркими образами, звуками и запахами недавнего боя. Он не мог избавиться от них, снова и снова проматывая в голове свои неудачи. Мертвые умирали снова и снова. Образы уже начали незначительно меняться, словно деформируясь в его перегретой памяти.

Неожиданно, лес кончился. Машина полностью вышла из-под прикрытия деревьев и Плинников приказал остановиться. Он отринул нахлынувшие образы. За небольшой рощей поднималась отчетливо видимая на фоне низкого серого неба верхушка церкви. Он протер пальцами нос и потянулся за картой.

Он так и не увидел и не услышал снаряда, убившего его. Что-то ударило в машину под башню и, взорвавшись, оторвало ему ноги и изранило руки. Быстро последовавший вторичный взрыв швырнул его тело через командирский люк, сломав шею о стенку башни. Огромное давление скомкало его тело и выбросило в небо через круглое отверстие люка, словно груду тряпья.

 

ПЯТЬ

Капитан Кришинин никогда не сталкивался со столь подавляющей проблемой. Его задачей, как командира передового охранения было быстро перемещаться, находить и уничтожать врага либо сковывать его своими действиями до подхода основных сил, одновременно ища способ обойти вражеские позиции. Задачи из учебника. Тем не менее, противник уже отошел. А его подразделение было блокировано огромной воронкой на дороге и неизвестным количеством мин в окружающих лугах.

Он понятия не имел, куда делся разведывательный дозор, и что с ними сейчас. Ведь они должны были предупредить его об этом. А теперь Кришинин застрял. Инженерный взвод отбился от основных сил в неразберихе первых столкновений с противником. Возможности провести разминирование без них не было.

Он рассудил, что его подразделение, представляющее собой авангард наступающих сил, оторвалось от своих не больше, чем на двадцать пять минут, если, конечно, они не увязли в боях. Передовые полки их дивизии, возглавлявшей наступление второй гвардейской танковой армии ударили по слабеньким позициям противника с такой силой, что он сомневался, что придется долго ждать подхода своих. Кришинин не потерял ни одной машины в ходе боев. Он потерял только связь с инженерным взводом. Передовая боевая машина пехоты попыталась объехать воронку на дороге и подорвалась на мине. Экипаж погиб.

Подразделение Кришинина стояло. Тринадцать боевых машин пехоты, три танка, батарея 122-миллиметровых самоходных орудий, а также более десятка машин с радарными установками, системами управления артиллерийским огнем, противотанковыми и легкими зенитными ракетными комплексами были блокированы на единственной в этом районе дороге. Это было мобильное и мощное подразделение, идеально подходящее для выполнения поставленных задач и местного ландшафта. Но теперь, без инженерной техники, оно было беспомощно.

Кришинин спешился и быстро пошел к головной части остановленной колонны. Но прежде, чем он достиг ее, он заметил, как один из лейтенантов приказал солдатам покинуть машину. Затем лейтенант сел на место механика-водителя и рывком тронувшись с места, осторожно двинулся в сторону подорвавшейся ранее машины.

Лейтенант направил свою машину носом в остов, и начал толкать его вперед. Кришинин в удивлении остановился. Потом рявкнул на мотострелков, столпившихся вокруг и глазевших так, как будто это было заранее подготовленным номером. Он вернулся в реальность, как будто проснулся, и вдохновился примером лейтенанта. Он скомандовал приготовиться к движению. Вдруг ему стало стыдно. Он позволил подразделению стоять на дороге, представляя собой отличную цель и ждать, пока его посетит идея.

У лейтенанта не получалось толкать остов своей машиной. Тогда он просто столкнул его в сторону, громко лязгнув металлом о металл. Остатки подорвавшейся машины освободили дорогу, сдвинувшись влево. Оставшиеся без гусениц катки зарылись в дерн.

Лейтенант медленно ехал вперед в поисках безопасного пути на другую сторону воронки. Он прибыл в подразделение недавно, и Кришинин совсем не знал его. Обычный лейтенант. Но этот мальчишка проявил инициативу, в то время как его командир не знал, что делать.

Кришинин стоял под нудным немецким дождем, болезненно переживая свою неудачу. Он сожалел, что не смог подготовиться и подготовить командный состав, не смог лучше узнать своих подчиненных.

Звук двигателя боевой машины пехоты, двигавшегося вперед на самой низкой передаче, был похож на девичий плач. Кришинин, сжав кулаки, смотрел, как машина продвигается к месту назначения.

Вдруг левый борт машины взлетел в воздух на столбе огня. Кришинин инстинктивно бросился к ближайшей БМП. Подняв глаза он увидел, что машину лейтенанта охватило пламя.

Даже не глядя вокруг, Кришинин мог ощутить сильнейшее разочарование солдат. Они были едины в своих надеждах на успех лейтенанта. Теперь надежда рухнула в пустоту.

Пока Кришинин сокрушенно оглядывался, один из сержантов выгнал солдат из еще одной машины и медленно поехал вперед по колее, оставленной подорвавшейся бронемашиной лейтенанта, пока не уперся носом в ее горящие задние двери. Затем он добавил газу

Пока сержант сдвигал с пути горящую машину, один из танков покинул строй и двинулся вдоль колонны в готовности, если потребуется, пойти следующим.

Но Кришинин знал, что теперь все будет в порядке. Они смогут пройти. Он начал выкрикивать слова поддержки. Его поддержали и солдаты.

Горящий остов, наконец, был убран с пути, и сержант выехал на дорогу с другой сторону воронки.

Кришинину показалось, что он был способен выиграть всю войну с горсткой таких солдат, как эти. Ему вдруг захотелось продолжить движение, чтобы найти врага.

* * *

— Может ли это быть дезинформацией? — Сказал Трименко, обращаясь больше к себе, чем к собравшимся. Он запустил руку в кожаный кисет, в котором обычно хранил запас фисташек. Их щелканье было привычкой, приобретенной за годы службы в Закавказском военном округе. В Германии приходилось прилагать немалые усилия, чтобы пополнять их запасы. Часто он думал, что ему не так уж и нравиться их вкус, однако щелканье скорлупок успокаивало, подобно тому, как мусульмане успокаивали нервы, перебирая четки.

— Документы выглядят подлинными — сказал начальник оперативного отдела. — Они были найдены на уничтоженном командном пункте противника.

— Вы видели эти документы? Вообще кто-нибудь их видел?

— Сейчас их пересылают из штаба дивизии. Мы знаем только то, что сообщил их начальник разведки. Но это имеет большое значение, — сказал заместитель начальник оперативного отдела, указывая на карту. — Это означает, что брешь между их силами находится здесь, впрочем, недалеко от того места, где мы предполагали.

— Вообще-то достаточно далеко, — сказал Трименко. — Это очень важно. Мы должны изменить план наступления, сдвинув полосу наступления дивизии Малышева к центру, где наступает дивизия Хренова. Их удары нужно свести в один. — Он сжевал очищенную фисташку.

— Товарищ генерал-полковник, это может замедлить захват Люнебурга.

При упоминании о Люнебурге внутри Трименко опять закипело. Но его лицо не выражало никаких изменений. Ему по-прежнему не давала покоя эта задача. Он не имел права раскрывать подчиненным истинный смысл операции; насколько он понимал, они считали, что это имеет какое-то значение с чисто военной точки зрения. Но Трименко раздражало, что никто даже не попытался спросить, зачем это было нужно. Он считал это глупой растратой сил и средств. Но подчиненные безропотно приняли план операции. Он посмотрел на начальника оперативного отдела. Человеческий ум работал слишком медленно, ему всегда нужно было разжевывать очевидное. Трименко испытывал отвращение оттого, что мог думать как минимум вдвое быстрее, и в несколько раз более ясно, чем любой из его подчиненных. Он потянулся за еще одной фисташкой.

— Если мы прорвем оборону их корпуса, — голос Трименко явно выражал нежелание вести дальнейшие дискуссии. — То мы охватим Люнебург с юга. — Ему казалось, что он читал лекцию курсантам заштатной академии. — Я собираюсь разрубить их, как дыню топором.

Трименко повернулся к начальнику штаба.

— Бабрышкин, передайте Малышеву и Хренову приказ нанести сходящийся удар. Границу зон наступления определите соответственно…

Внезапно он встал, не желая доверять штабистам план, требующий точности и быстроты исполнения, необходимой в данной ситуации.

— Укажите участок наступления здесь. Вдоль шоссе 71. Малышеву начать выдвигаться немедленно. Если он ответит, что не готов, отстраню от командования. Что Хренов доложил о ходе форсировании канала?

— Товарищ командующий армией, в настоящее время его дивизия ведет форсирование…

Трименко понял, что начальник оперативного отдела не знал обстановку в деталях. Он испытал жгучее желание дать ему по морде, но сумел сдержаться. Пальцы ломали очередную скорлупку.

— Хорошо. Всем приступить к исполнению. Бабрышкин, соедините меня с командующим фронтом. Если его нет, то с генерал-лейтенантом Чибисовым. И подготовьте мой вертолет. Я лечу на фронт. Убедитесь, что пилот сможет найти командный пункт Хренова. Если его там не будет, я сам приму командование его дивизией.

Трименко испытывал знакомый прилив ярости. Он не мог заставить их работать в таком темпе, который считал необходимым. Но в то же время он понимал, что если будет сильнее давить на них, то это создаст только суетливую небрежность в работе. Он держал руку на пульсе штаба, стремясь максимально эффективно управлять подчиненными, заставлять их прилагать все силы, работать с максимальным профессионализмом и эффективностью. Успокоившись, он подумал, что его подчиненные были неплохими специалистами. Но человек по своей природе был слишком нерасторопен. Нужно было дрессировать их, умело причиняя боль, так, чтобы не нанести травм, а заставить работать быстрее. Иногда «животное» было слишком слабым, чтобы справиться с работой и подлежало уничтожению. Другие научились игнорировать дрессировку. Но потребность в ней никуда не исчезала. Требовалось лишь сменить ее форму.

Трименко был полог решимости провести наступление так, что Малинскому придется пересмотреть план наступления фронта, сократив роль армии Старухина. Он считал важным иметь в союзниках Чибисова, этого маленького умного еврея, приближенного к Малинскому, и прилагал для этого все силы. Трименко считал Старухина пережитком другой, более разгильдяйской эпохи. Он считал, что современная война — не для «казаков». По крайней мере, не на оперативном уровне. Теперь это работа компьютеров. А пока компьютеры не могли делать все сами — для людей, чей разум напоминал компьютер — точный, лишенный чувств, и очень, очень быстрый.

* * *

Капитан Кришинин наконец получил известие от пропавшего передового дозора. Они столкнулись с сопротивлением противника и отклонились на юг от города Бад Бевензен. Судя по карте, они вышли за пределы установленного района поиска. Но хорошая новость состояла в том, что они захватили переправу через Эльбский обводной канал.

Подразделение Кришинина возобновило движение. Минное поле и пожертвовавший собой лейтенант остались в нескольких километрах позади. Кришинин считал, что должен отличиться сейчас, чтобы искупить оплошность с минным полем. Он задавался вопросом, что другие офицеры думали о нем.

Он пытался связаться по радио со штабом дивизии, но это ему не удалось. Тогда он попытался связаться с передовыми силами, которые должны были следовать прямо за ними. Нужно было согласовать с кем-то из командования план дальнейшего наступления и определить границы продвижения. Но сейчас колонна проходила по низине, и он слышал в динамиках только статический шум, похожий на играющую вдали музыку. Он не был уверен, была ли рация повреждена, или попросту не было связи. Скорее всего, второе, потому что раньше они перехватили несколько радиосообщений на иностранных языках.

Кришинину отчаянно хотелось доложить о захвате переправы. Он полагал, что в таком случае ему бы приказали срочно выдвигаться туда для поддержки крошечного передового дозора, несмотря на то, что переправа лежала за пределами установленного района наступления.

Командир дозора сообщил, что они достигли туннеля, по которому проселочная дорога проходила под каналом, и туннель был достаточно широк для прохода танков. Он охранялся несколькими голландскими солдатами с легким вооружением, и дозор сумел застать их врасплох. Теперь лейтенант отчаянно запрашивал помощи.

Кришинин снова попробовал выйти на связь.

Ничего.

Он приказал колонне остановиться, затем вызвал к себе командующего артиллерийской батареей и авиационного корректировщика, приданного его подразделению ВВС. Его легкая разведывательная машина, модифицированный БТР, располагалась сразу за командной машиной Кришинина, а артиллерист находился в хвосте колонны со своими орудиями, но так, чтобы быть готовым присоединиться к командиру, как только орудия были бы развернуты. Кришинин стоял под слабым дождем, махая рукой бегущему к нему командиру батареи.

— Кто-нибудь из вас может связаться с вышестоящим командованием?

Командир батареи пожал плечами.

— Аппаратура в порядке. Но я не пытался с кем-либо связаться.

— У меня есть связь с командованием дивизии и штабом армии. — Заявил капитан Былов, авиационный корректировщик, с такой интонацией, как будто это было самой очевидной в мире вещью.

— В таком случае, — сказал Кришинин. — Я хочу, чтобы вы оба попытались связаться с любой нашей станцией. Передайте мой позывной и скажите, что моя рация неисправна. Теперь слушайте внимательно. — Кришинин развернул карту, пытаясь прикрыть ее от мелкого дождя, который никак не хотел прекращаться. — Мы меняем план наступления, и продвигаемся дальше на юг. Прямо туда. Передовой дозор занял переправу, но если их попытаются оттуда выбить, они и пяти минут не продержатся.

Командир батареи капитан Ликидзе посмотрел на Кришинина так, будто тот сошел с ума.

— Это за пределами нашего участка наступления. Я не смогу запросить дополнительную огневую поддержку.

— Для этого у нас есть ваша батарея. Послушайте, наша задача состоит в том, чтобы найти дорогу на запад. Мы значительно продвинулись вперед, и, похоже, план обороны противника провалился. Но сложность состоит в форсировании этого чертового канала. А у нас есть переправа. И я не собираюсь терять такое преимущество только потому, что она на несколько километров дальше, чем нам приказано продвинуться. Но от вас требуется сообщить наверх о наших действиях.

— Вы понимаете, что вы делаете? — Сказал Ликидзе. — У нас нет разрешения выходить за установленную границу наступления. Место, о котором вы говорите, может входить в список целей для артиллерии других подразделений.

Кришинину сильно захотелось хорошенько встряхнуть его.

Но он испытывал те же страхи и сомнения. Он понимал, что вся ответственность ляжет на него. Но потом он опять вспомнил, как не знал, что делать с минным полем и лейтенанта, который оказался храбрее и находчивее командира. Теперь другой лейтенант, которому удалось найти путь через канал, остро нуждался в его помощи. Кришинин с отвращением посмотрел на артиллериста, видя в нем отражение себя и сотен других офицеров, которых он знал.

— Понимаю, — сказал Кришинин. — Я делаю то, что нужно. Теперь вперед.

Время сейчас давило на Кришинина сильнее, чем когда-либо. Командир дозора передал, что артиллерия противника начала обстрел его позиции. Кришинин понимал, что захват переправы оправдает его. В конце концов, эта задача соответствовала целям наступления. Но если он примет неверное решение или не сможет захватить ее, то понесет всю ответственность за самоуправство.

Связь с дозором пропала.

Кришинин приказал колонне двигаться с максимально возможной скоростью. Он подумал, что им странным образом повезло потерять инженерный взвод, потому что их тяжелые мостоукладчики на танковом шасси никогда бы не смогли двигаться с требуемой скоростью. Когда одна из машин вышла из строя, он оставил ее и приказал ждать подхода своих. Танки задавали темп, гремя гусеницами по мокрой дороге.

На пересечении дорог они столкнулись с ошарашенным военным полицейским противника. Вскинув пистолет-пулемет, тот направился к мчащейся колонне, но, разглядев ее, бросился к ближайшим деревьям. Чуть дальше во дворе фермы стоял полевой госпиталь, очевидно, предназначенный для приема раненых с фронта. Колонна, не обратив на него никакого внимания, проследовала дальше по грязной дороге. Кришинин подумал, что противник утратил управление войсками на линии фронта, и о его продвижении сообщить будет некому. Он бы не удивился, узнай, что советская армия давно прорвала основную линию обороны противника. Ничего не было известно. В отличие от учений, где вы всегда знали, что нужно делать, и постоянно можно было связаться со штабом и получить необходимую информацию, реальная война казалась сплошным недоразумением. Кришинину хотелось вступить в бой, потому что тот был более формален, имел четкие законы и был более понятен.

Заметив полевую артиллерийскую батарею противника, расположившуюся под маскировочными сетями на краю сада, он приказал стрелять с ходу, без развертывания в боевой порядок. Он не хотел завязнуть. Было критически важно сосредоточиться на главной цели и двигаться к ней максимально быстро.

Колонна поднялась на вершину небольшого холма, и Кришинин увидел величественную линию канала, протянувшуюся с севера на юг. Он не мог понять, почему расположенные ниже земли не были затоплены. Дивным произведением инженерного искусства канал проходил через окрестные поля и фермы, как средневековая крепостная стена с большими открытыми воротами. У свода «ворот» — основательного бетонного тоннеля, стояла прикрывающая подходы к переправе одинокая советская боевая машина пехоты.

Кришинин не мог понять, почему противник не взорвал тоннель сразу. Он поспешно взялся за рацию и приказал артиллеристам занять позиции на поле с этой стороны канала. Одному взводу мотострелков он приказал остаться на этом берегу и защищать орудия. Все остальные силы следовали во главе с Кришининым на другую сторону канала.

Одновременно с тем, как он закончил раздавать команды, вражеская артиллерия открыла огонь. Снаряды рвались на небольшой веренице холмов, идущих параллельно каналу на другом его берегу. Машина разведывательного дозора была хорошо укрыта и, похоже, противник вел огонь по площадям, пытаясь выкурить советских разведчиков на открытую местность. Стоявшая на обстреливаемом хребте справа от дороги обнесенная толстой каменной стеной ферма представлялась очевидной целью обеим сторонам.

Кришинин приказал механику покинуть строй. Его машина стремительно спустилась вниз и затормозила юзом около машины дозора, охраняющей подходы к тоннелю. На мокрой земле возле дороги были сложены в ряд тела четырех вражеских солдат. Старший сержант из разведывательной группы подошел к Кришинину, морщась от далеких разрывов.

— Товарищ капитан, — закричал он. — Наш лейтенант в том деревенском доме.

Кришинин запрыгнул назад в машину.

— Вперед, — приказал он механику. — Вверх по дороге. К тем постройкам.

На той стороне тоннеля взорванная вражеская боевая машина лежала как туша животного там, где была застигнута атакой разведдозора. Кришинин крикнул в микрофон:

— Танковому взводу занять позиции на гребне. Второй мотострелковый взвод — к северу от дороги. Третий взвод — к югу. Окопаться, как только возможно. Противотанковому взводу рассредоточиться, чтобы прикрыть всю линию обороны. Всем остальным машинам укрыться за постройками. Выполнять. Конец связи.

За беспорядочными разрывами вражеских снарядов, Кришинин, наконец, смог увидеть две боевые машины пехоты, расположившиеся на небольшом ровном участке около фермы. Одна из них укрывалась за кучей удобрений, другая расположилась в рытвине между двумя яблонями.

Кришинин приказал водителю остановиться в пятидесяти метрах за этими машинами, на участке дороги, скрытом возвышенностью. Спешившаяся цепь солдат бежала к постройкам. Кришинин выбрался из машины, держа в руках автомат и мокрую карту. Он уже мог ощутить ударные волны от разрывов вражеских снарядов ближе к каналу.

Он достиг аккуратного дворика фермы. Солдат направил на его автомат, но опознав, опустил его.

— Сюда, товарищ капитан. Вверх по лестнице.

Кришинин запрыгнул в дверь. Прихожая была усеяна стеклом и остатками цветов в горшках, разбитых ударной волной от близких взрывов. Он перепрыгивал через две ступеньки.

Лейтенант стоял, преклонив колени, у разбитого окна на лестнице, чуть ниже второго этажа. Он смотрел на что-то в бинокль. Рядом стоял радист, неуклюже высунув в оконный проем согнутую антенну рации. Лейтенант внезапно обернулся.

— Товарищ капитан, наконец-то вы здесь!

Голос мальчишки звучал так, будто он получил путевку в Ленинград. Загруженный собственными мыслями и эмоциями, Кришинин понял, что лейтенант воспринимал его появление как спасение и избавление от всех свалившихся на него бед. Но Кришинин мог только сожалеть о том, что он привел так мало сил. Теперь им придется держаться до подхода передовых сил дивизии. Если они вообще подойдут.

— Смотрите, — сказал лейтенант. — В дальнем конце вон той долины, у леса. Ориентируйтесь на одиночный дом. Он собираются идти сюда. — Он передал бинокль Кришинину.

Одного быстрого взгляда хватило. Танки. Большие, современные западные танки. Примерно в трех с половиной километрах от них.

Артиллерия возобновила обстрел, сотрясая дом.

— Они заметили нас около двадцати минут назад, — кричал лейтенант. — Они просто шли по дороге, как на параде. Нам пришлось обстрелять их, чтобы они держались подальше от тоннеля. Через несколько минут артиллерия открыла огонь.

Кришинин посмотрел на детское лицо лейтенанта. Кто-то любит его. Он похлопал юношу по плечу.

— Все правильно, хорошая работа, лейтенант. Теперь я посмотрю, что можно сделать с этими танками.

Близкий разрыв снаряда чуть не сбил его с ног. Кто-то закричал.

— В сарае немцы, — сказал лейтенант. — Семья. Они все еще укрываются здесь. Я не знаю, что с ними делать.

Кришинин и сам не никогда не думал, что на войне придется решать такие вопросы. Он думал пару долгих секунд. Кричала явно женщина.

— Они сами о себе позаботятся, — сказал Кришинин, отвернувшись, чтобы организовать оборону.

Он вызвал командира артиллерийской батареи, приказав ему либо прибыть сюда в качестве корректировщика, или прислать кого-то еще. Он был готов прибегнуть к более весомым аргументам, но настроение Ликидзе сильно изменилось. Теперь он тоже был полон решимости. Он сумел связаться с начальником дивизионной артиллерии, сообщив, что отряд Кришинина достиг переправы. Тот лично сообщил об этом командиру дивизии, который одобрил принятое решение и направил к переправе передовые силы их полка.

— Сколько времени им потребуется?

— Они не сказали.

— Так узнай. Ждем в гости вражеские танки. Они собираются попросить нас отсюда. — Он нашел на карте место, где сосредотачивался противник. Затем торопливо направился к машине авиационного корректировщика. Люки были закрыты, так что Кришинину пришлось ударить по борту прикладом автомата.

Былов, авиационный корректировщик, открыл люк одной рукой, держа в другой открытую банку тушенки.

— У меня обед, — сказал он Кришинину.

Кришинин почти сдался. Он вдруг вспомнил, что сам ничего не ел с прошлого вечера. Не было времени, утешал он себя. Потом. Если живы останемся.

— Вы сообщили на ваш командный пост о нашей ситуации? — Требовательно сказал Кришинин.

Корректировщик кивнул, жуя кусок тушенки, которая пахла так сильно, что заглушала даже чесночную вонь от взрывов.

— Послушай, — сказал Кришинин. — Нам нужна поддержка с воздуха. Если ты хочешь еще и поужинать, то нужно направить сюда штурмовики или хотя бы вертолеты. Долина сразу за холмами заполнена вражескими танками.

Былов прожевал кусок и проглотил его.

— Я посмотрю, что можно сделать. Но если они ничего не смогут направить сюда, от меня пользы не будет.

— Попытайся. И занимай позицию с видом на происходящее. Там, возле яблонь. Выполнять!

Кришинин отскочил от машины, шлепая по грязи. Камуфляж был мокрым еще с утра, штаны натирали промежность. Но нарастающее волнение заглушало любой дискомфорт. Он бросился к танковому взводу, инстинктивно пригибаясь, хотя артиллерия противника прекратила огонь.

Танковый взвод столкнулся с проблемой. Командир не мог найти на гряде подходящую огневую позицию. Для того, чтобы иметь возможность стрелять, они сами должны были подвергать себя опасности быть обнаруженными и уничтоженными.

— Понятно, — сказал Кришинин. — Есть идея получше. Займите позиции за холмом к северу от дороги, по которой мы сюда прибыли. Дальше. Видишь? Вы сможете скрытно контролировать подходы к тоннелю. Атакуйте любую технику, прорвавшуюся к тоннелю. Не ждите приказов. Просто уничтожайте все. Мы постараемся держаться около фермы. Сделайте все возможное.

Лейтенант-танкист отдал честь и тут же начал говорить в микрофон. Танки в готовности зарычали.

Кришинин направился в сторону своей машины. Но прежде, чем он сумел пройти половину пути, звуки боя вернулись. И изменились.

Боевые машины пехоты и колесные носители противотанковых ракетных комплексов занимали позиции. Противник приближался.

Кришинин оглянулся, посмотрев на другую сторону канала. Ничего. Он проклинал командира артиллерийской батареи, недоумевая, где его носило. Прямо сейчас нужен был кто-то, кто мог бы навести артиллерию. В противном случае их раздавят раньше, чем орудия смогут что-то сделать.

Танковый взвод откатился вниз через седловину и занял указанную позицию. Кришинин был уверен, что он сделают все, как надо. Лейтенант был профессионалом.

Одна из машин с противотанковым ракетным комплексом, слишком сильно выступавшая из-за гряды, получила снаряд в носовую часть и перевернулась, выбросив кучу металлических осколков вверх и в стороны. Кришинин ощутил боль в плече, как будто его укусило огромное насекомое. Он пошатнулся, но продолжал бежать.

Ближайший взвод мотострелков спешился, но их офицер явно не позаботился о том, чтобы занять правильные позиции. Они просто лежали близко друг от друга со своими пулеметами, автоматами и противотанковыми гранатометами, укрываясь только за небольшими неровностями земли.

Кришинин закричал на их командира:

— С ума сошли? Занять позиции в зданиях! Слишком поздно окапываться. Бегом!

Лейтенант посмотрел на него так, словно ничего не понял. Вдруг у Кришинина в груди похолодело. Он понял, что, похоже, это взвод, лейтенант которого погиб на минном поле. Он ощущал отчаянную необходимость все сделать сам. Игнорируя лейтенанта, он схватил за шиворот первого попавшегося солдата, пулеметчика.

— Боец. Бегом в здание. Возьми остальных. Ведите огонь оттуда.

Кришинин побежал вдоль позиций. На позиции, где лейтенант расположил взвод, солдаты были не только безнадежно уязвимы, но и не могли бы ничего сделать. У них просто не было достаточной видимости. Кришинин не мог поверить, что так плохо подготовил своих солдат и офицеров. Он выполнял все предписания, на учениях тоже все было нормально, они получали, в основном, оценки «хорошо» и «отлично». Но сейчас все тренировки пошли прахом, как будто солдаты раньше выполняли все действия, но не запоминали их. А теперь слишком поздно. Им придется сражаться в таком состоянии, в каком их застала война.

— Все, встать, — грубо крикнул он, чтобы его могли услышать за хаотичным грохотом боя. Один из пулеметчиков открыл огонь, его поддержали еще несколько солдат, хотя некоторые просто лежали на земле.

— Прекратить! Стоп! Они вне досягаемости. — Даже стоя в полный рост, Кришинин не мог увидеть противника с той позиции, с которой солдаты вели огонь. — Занять позиции в зданиях и приготовиться к бою. Это не учения. Прекратить огонь!

А потом он увидел вертолеты. Летевшие не с той стороны, откуда было нужно.

— Давай! — Закричал он, срывая голос. Он бросился под прикрытие здания, мотострелки последовали за ним. Расположившаяся в саду боевая машина пехоты выпустила куда-то противотанковую ракету.

— Где взвод ПВО? — Вслух подумал Кришинин.

Вертолеты уродливыми луковицами с темными ракетами на подвесках и черными немецкими крестами на фюзеляжах трещали над деревьями. Опознавательные знаки смутили Кришинина, поскольку он считал, что они все еще в полосе ответственности голландских войск. Он остановился и дал несколько автоматных очередей по вертолетам, несколько солдат последовали его примеру.

Вертолеты прошли над деревьями, но не стреляли. Кришинин ощутил облегчение, когда они прошли мимо фермы. Но мгновение спустя он услышал шипение сходящих с направляющих ракет.

Артиллерия, вспомнил Кришинин. Батарея стояла открыто. Он беспомощно наблюдал, как вертолеты противника гарцевали над полем, дразня отчаянных стрелков на земле и уничтожая самоходные орудия одно за другим.

Почему же взвод ПВО не стрелял, удивился Кришинин.

Меньше чем за минуту вертолеты убрались на юг, оставив уничтоженную батарею в завесе дыма, время от времени озаряемой вспышками вторичных взрывов.

Кришинин остановился у собственной машины. Она переместилась ближе к вершине холма, стреляя из автоматической пушки с большой дистанции. Он запрыгнул на ее крышу, наклонился к башне, схватил наводчика за рукав и крикнул, чтобы тот его услышал.

— Давай назад во двор. Укроешься за стенами. Мне нужна рация.

Наводчик посмотрел на него снизу вверх.

— Товарищ капитан, вы ранены.

Кришинин проследовал за взглядом наводчика, сначала на свои плечи, затем на грудь и на рукав. Большая часть рукава была равномерно темной, гораздо темнее, чем могла бы быть от дождя. При виде этого Кришинин испытал мгновенный приступ слабости.

— Быстрее, — сказал он, борясь с тошнотой. — Во двор.

Но он моментально ощутил слабость, как будто рана появилась только сейчас. Он вспомнил «укус» в плечо. Казалось невозможным, что тот мог нанести такую рану. Он даже не ощущал боли.

Он побежал рядом с боевой машиной, направляя ее к воротам, когда интенсивность боя резко возросла. Но въехавшая во двор ранее машина авиационного корректировщика заблокировала проезд, занимая гораздо больше места, чем ей требовалось. Кришинин обежал ее, чтобы потребовать от корректировщика убрать ее в сторону, когда артиллерия возобновила огонь.

Крыша сарая рухнула. Ударная волна сбила с ног несколько человек во дворе. У одного из солдат пошла кровь из ушей, и Кришинин ощущал, что его тоже оглушило. Однако он смог услышать грохот выстрела танкового орудия, гораздо ближе, чем он ожидал. В разбитом дворе солдаты кричали о помощи, давясь пылью от разбитого сарая. Дождь резко усилился, как будто противник управлял и им.

— Все в здания, — закричал Кришинин. — Не стоять, как бараны.

Но солдаты не решались. После зрелища снесенного снарядом сарая Кришинин не мог их винить. Тем не менее, каменные стены все же обеспечивали лучшее укрытие, чем открытый двор. И все солдаты не могли эффективно вести огонь со двора. — Шевелитесь, черт бы вас побрал!

Но солдаты уже с трудом могли понимать и выполнять команды. Это означало, что они были шокированы и замедленно реагировали на усиливающуюся с каждой минутой неразбериху. Теперь те, кто уже не понимал русского языка, просто следовали за более стойкими товарищами.

Звук двигателей приближающихся танков перемешался с шумом взрывов ракет и грохотом автоматического оружия. Кришинин вернулся в здание и поднялся по лестнице, хрустя осколками битого стекла под ногами. Лейтенант-разведчик остался на своем месте. Но ему уже не нужен был бинокль.

— Танки, — сказал он Кришинину. — Как минимум, рота. Стреляют вон от тех деревьев. Мы подбили два из них.

Снаряд ударил в стену дома, сотрясся его до основания. Но каменная кладка была старой и надежной.

Лейтенант заметил окровавленный рукав Кришинина.

Кришинин остановил его руку.

— Ничего серьезного, — сказал он, сам желая в это поверить. Он не мог понять, почему не было боли. Рука все еще двигалась нормально, если не было нагрузки.

— Кто-то из офицеров бежал на крышу с рацией, — сказал лейтенант. — Он был похож на того, из ВВС.

— Где он?

— На крыше. Там лестница на чердак. Потом через слуховые окошки.

Вражеские танки были близко, примерно в километре. Кришинин мгновение рассматривал их, успев заметить темный металл через просветы дымовой завесы, которую ставили танки. Они двигались очень грамотно, дисциплинированно, но медленно. Казалось, они не решаются переступить черту. Он заметил, как одна из советских противотанковых ракет, устремившихся к танкам противника, дала сбой, совершила короткий рывок в небо и упала на землю. Он с отвращением отвернулся.

Кришинин направился прямо на чердак. Он ощущал необычайную легкость, как будто плыл, но на самом деле это был трудный подъем по узкой лестнице. Ему начало казаться, что туловище могло лететь, а ноги были придавлены грузилами. Наконец, он добрался до чердака, заставленного старьем и пропахшего плесенью. Накопленный поколениям хлам мешал пройти, Все, кроме старых фотографий в рамках и раритетной бытовой техникой было накрыто тканью.

Чердачные окна были разбиты. Кришинин высунулся в ближайшее, смотревшее в сторону канала.

Былов лежал на животе, распластавшись на крыше, и что-то говорил в микрофон рации. Раскрытая сумка с оборудованием лежала рядом.

Кришинин не мог разобрать ни одного его слова, сказанного корректировщиком. Уровень шума был просто сумасшедшим, выводящим из себя. Казалось, сотрясаемый воздух стал осязаем

Кришинин коснулся ноги Былова.

Корректировщик поднял палец. Подождал. И перевернулся на спину, выискивая что-то в сером небе. Кришинин проследил направление взгляда Былова, но ничего не увидел.

Однако Былов полез в сумку, доставая сигнальный пистолет и две цветные дымовые шашки. Он еще раз сказал что-то в микрофон, затем поднялся на колени на скользкой черепице, достаточно, чтобы высунуться из-за крыши.

Уверенным движением Былов бросил одну шашку вправо, затем вторую влево, обозначив позиции своих войск. Потом взял пистолет и быстро выпустил две зеленые ракеты подряд в сторону противника.

Былов бросил сумку Кришинину, указал забираться обратно на чердак. Корректировщик заскочил на чердак следом с кошачьей грацией, волоча за собой рацию. Не глядя на Кришинина, Былов упал на пол, зажав уши руками.

Кришинин быстро последовал его примеру.

Мощный рев реактивных двигателей, казалось, прошел через сам чердак, сотрясая дом сильнее, чем взрывы снарядов. Ему вторили небольшие взрывы, а потом раздались такие оглушительные хлопки, что из Кришинина, казалось, на несколько секунд вытрясло душу. Воздух стал жестче.

— Объемно-детонирующие бомбы, — крикнул Былов. — Отличные штуки.

— Отличная работа, — крикнул в ответ Кришинин.

— Можете рассчитывать на ВВС, — ответил Былов. — Служим Советскому Союзу и так далее.

— Как вы смогли их вызвать?

Былов посмотрел на него с искренним удивлением.

— Наше подразделение получило высший приоритет. Я могу вызывать еще, если потребуется.

Былов начал методично собирать свои разбросанные инструменты, проверять рацию и приборы. Находясь в своём собственном маленьком мире самолетов и бомб, Былов не заметил рану Кришинина или, по крайней мере, ничего не сказал ему. Но Кришинин ощущал, как его состояние меняется. Он быстро слабел. Нужно было взглянуть на рану, но он боялся, что от вида разорванной плоти и собственной крови на собственной коже он может потерять сознание. И решил держаться, во что бы то не стало.

Кришинин медленно поднялся и побрел вниз по лестнице к позиции лейтенанта-наблюдателя. Изуродованное тело лейтенанта лежало у стены, голова и конечности были жутко перекручены, глава выпучены. Из-за другой стены бил пулемет.

Кришинин выглянул из-за разбитой оконной рамы. Долина была заполнена черным дымом.

Он увидел поблизости вражеский танк. Самолеты упустили, как минимум, взвод. Четыре вражеских танка один за другим проходили по гребню. На крыше одного из них полыхало пламя, придавая ему сходство со сказочным драконом. Они двигались рядом со зданием фермы, покидая поле зрения Кришинина.

Он поспешил вниз по ступенькам под аккомпанемент взрывов и быстрых выстрелов. Его солдаты кричали, соревнуясь в конкурсе жалоб и команд.

Когда он достиг дверей, ему открылся царящий во дворе хаос. Кришинин наблюдал, как его машина пытается двигаться, только для того, чтобы взорваться прямо в воротах фермы. Жар взрыва достиг дверей, обдав Кришинина неестественным теплом.

Из клубов дыма появились еще два вертолета. Но на этот раз он прилетели с советской стороны — это были летевшие вдоль дороги «Шмели» с оружейными подвесками. Кришинину захотелось выбраться со двора, чтобы убедиться, что его танковый взвод выдвинулся на перехват прорвавшихся вражеских танков. Но пламя блокировало ворота.

Он поспешно осмотрел первый этаж дома, ища черный ход. Казалось, ничто в здании не уцелело. На кухне он обнаружил двоих солдат, сидевших на опрокинутом шкафу, как будто кто-то скомандовал отбой.

— За мной, — крикнул Кришинин, направляясь к сорванной с петель двери.

Снаружи пространство между фермой и местностью, откуда пришли вражеские танки застилал густой дым. Шум боя казался невероятным, во-первых, потому, что большинство боеприпасов уже должны были быть расстреляны, а во-вторых, было трудно поверить, что осталось столько выживших. Но Кришинина обнадежило то, что его солдаты продолжали бой.

Он услышал рокот двигателей возвращающихся советских вертолетов. И шум явно говорил о том, что у канала шел танковый бой.

Двое солдат послушно сопровождали его, ожидая указаний. Кришинин бросился за угол здания. Одна из его боевых машин пехоты была в отличном состоянии, ища цели, даже несмотря на то, что бой уже кончился. Кришинин оставил ее. Слабость и головокружение увеличивались, вызывая тошноту, но он шел вдоль стены разрушенного сарая, держа оружие наготове, ища возможность посмотреть, что твориться у канала. Он подошел к бочке, в которую стекала вода с крыши, оперся на нее и поднял голову.

Его ожидало лучшее зрелище в его жизни. Двойной гребень холмов на другой стороне канала кишел советской бронетехникой. Зенитные установки поднимались на возвышенности, ища правильные позиции, самоходные артиллерийские установки вздымали в небо стволы орудий. Возле переправы вражеские танки, пробившие его жиденькую оборону, горели, яркими лампами освещая дождливый день. Советские танки, с ревом двигались через туннель, перестраиваясь на выходе в длинную, красивую цепь и направлялись к позициям Кришинина.

Он без сил опустился на стену сарая и, наконец, потерял сознание.

 

ШЕСТЬ

Вид с воздуха наполнял Трименко ощущением своей мощи. Командарм не особенно любил давать волю эмоциям, проведя всю жизнь в борьбе со слабостями своего темперамента, но зрелище, открывавшееся за покрытым каплями дождя иллюминатором вертолета, приводило его в благоговейный трепет. Его нескончаемые колонны бронетехники и машин обеспечения, его десятки развернутых артиллерийских батарей, одни из которых спешили к своим позициям, другие ожидали своей очереди на проход по забитым дорогам, а третьи вели огонь, отправляя куда-то в каменно-серое небо валы снарядов. Его зенитные системы укрывались на вершинах холмов, как большие металлические кошки, подергивая «ушами» радаров. Пилот вертолета летел на малой высоте над дорогой, не желая доверять безопасность машины большой красной звезде на фюзеляже. Но командарм, поглощенный величием момента, готов был забыть о таких мелочах. Он был поглощен зрелищем рычащего потока техники и людей, который стальной лавиной тек на запад, сметая все на своем пути.

Местами, конечно, зрелище было далеко от идеала. Некоторые колонны застревали. Тут и там на перекрестках кипела такая неразбериха, что Трименко казалось, что он слышит препинания и перебранки. Обломки советской техники виднелись там, где они попали под удар вражеской артиллерии или авиации. Невероятные картины то появлялись, то стремительно исчезали за иллюминаторами несущегося на огромной скорости вертолета.

Трименко понимал, что для тех, кто находится на земле, в постоянном нервном ожидании на марше или в ожидании приказа выдвигаться, война выглядела невероятным бардаком, граничащим с безумием. Но с неба, с божественной высоты, колонны двигались достаточно хорошо. На каждую, увязшую на местности или на переполненной дороге, приходились две-три, слаженно двигавшиеся по параллельным дорогам. И поток нес их в правильном направлении. Трименко знал, что передовые подразделения одной из его дивизий уже форсировали канал к северу отсюда, притом, что основная операция по форсированию разворачивалась в полосе наступления другой дивизии. Некоторые части уже продвинулись на тридцать километров от исходных позиций, а один разведывательный дозор сообщил, что продвинулся на пятьдесят два километра. Между тем, попытки противника остановить поток советских войск были удивительно слабыми. Утром Трименко получил жуткие данные о потерях. Вообще-то, они соответствовали запланированным, и Трименко не сомневался, что потери были преувеличены в пылу боя и в процессе передачи данных вышестоящему командованию. Перспектива использовать неточные данные в дальнейшем планировании беспокоила Трименко больше, чем сами потери.

Реактивный самолет, невидимый в дымке, прошел мимо и рев двигателей ударил по вертолету. Трименко думал о том, что решение Малинского поддержать первый удар авиации было абсолютно верным. При небольшом количестве и малой дальности оперативно-тактических ракет, имевшихся у противника, его авиация была главной угрозой. Трименко беспокоился о возможности удара авиации НАТО по советским войскам в точках пересечении границы, где инженерные войска открыли проходы в пограничных заграждениях. Но тревога оказалась напрасной. Удары самолетов НАТО были мощными, но носили случайный характер, и Трименко подозревал, что основная масса их самолетов действительно была уничтожена на земле. Старухин проявил себя ослом, требуя от Малинского сконцентрировать авиацию на поддержке сухопутных войск, и Трименко не мог удержаться от злорадства. Старухин, думал он, был из такого типа русских офицеров, которых он наиболее презирал, ригидным человеком со слишком поверхностными знаниями, который кричал, бушевал и топал ногами, чтобы заявить о себе, убедить более скептически настроенный мир, что он имеет какое-то значение.

Трименко, не меньше беспокоившийся о собственной значимости, находил такие истерики примитивными и неэффективными. Он считал, что время требовало более сложного подхода к эксплуатации ресурсов, неважно, материальных или человеческих.

Трименко смотрел на свою армию, продолжающую двигаться вглубь Западной Германии. Для человека на земле эта картина была лишь сплошной неразберихой. Но человек, способный посмотреть на нее свыше, видел огромную, невероятную силу.

* * *

— Форсаж!

— Полсотни восьмой, я все еще в захвате. Тут жарко.

— Давай, полсотни девятый. Запускай ловушки. Сбрось его!

— Ракетная атака, на меня, на меня!

— Маневр уклонения!

Самолет ведомого выпустил тучу тепловых ловушек, его двигатели полыхнули форсажным пламенем.

— Резче, братишка. Закрути ее!

Пилот первого класса капитан Собелев увидел, как вражеская зенитная ракета чудесным образом прошла мимо самолета ведомого и взорвалась метрах в ста пятидесяти позади. Собелев ощутил, как его самолет взбрыкнул от взрыва, словно дикий конь.

— Выравнивайся. Держись ровнее, полсотни девять.

Самолеты вылетели двумя парами, но вторая была сбита раньше, чем они достигли Везера. Здесь, над глубоким тылом противника, ПВО была гораздо слабее. Но все равно это был кошмарный полет. Это никак не походило на то, с чем он сталкивался в Афганистане. Полеты в Кабул и из него, старый добрый Баграм были достаточно опасны. Вечная дымка над Кабулом, грязная пыль на горячем ветру, а потом еще и эти чертовски эффективные американские ракеты «Стингер». Но по сравнению с тем, что творилось теперь, все это было мальчишеской игрой.

— Полсотни восьмой, у меня авиагоризонт отказал.

Твою же мать, подумал Собелев.

— Просто держись за мной, — ответил он. — Мы собираемся сделать все, как надо.

Собелев понимал нервозность лейтенанта. Это был уже второй их вылет, а для ведомого и первый боевой опыт. Если бы в Афганистане творилось нечто подобное, подумал он, я бы задумался об уходе из авиации.

— Оставайся со мной, братишка. Не молчи.

— Я здесь, полсотни восьмой.

— Молодец. Цель на тридцать градусов.

— Принял.

— Держи угол крена… Вижу последнюю контрольную точку… Выходим на высоту атаки… И говори со мной, полсотни девять.

— Прошел последнюю контрольную точку.

— Атака по первому варианту.

— Принял, корректирую.

— На боевом… так… Держись, будет горячо.

— Принял.

— Цель на удалении десять… Держимся… Вижу цель.

Собелев увидел аэродром, возникший перед ними скатертью на гигантском обеденном столе. Вражеские самолеты продолжали приземляться и взлетать.

— Работаешь по стоянкам. Моя цель — главная полоса.

— Принял.

Вдруг ожила зенитная артиллерия, разодрав небо потоками трассеров.

— Давай сделаем все правильно… Держать цель… Держать курс… Выровняйся!

В Афганистане можно было летать высоко и бомбить устаревшими боеприпасами глинобитные домики кишлаков, которые не менялись тысячу лет. Бомбы меняли их в мгновение ока.

Собелев был полон решимости довести ведомого домой. Мальчишка, впервые попавший на войну, подумал он. Он уже и забыл, как сам молодым пилотом вернулся с первого боевого дежурства в небе Афганистана.

Собелев повел их прямо в коридор, в котором садились и взлетали самолеты НАТО, уходя от огня зенитных орудий.

— Давай!

Лейтенант закричал по рации с ребяческим восторгом. Два самолета поднялись над вражеским аэродромом и Собелев увидел тяжелые разрушения, оставленные предшествующими авианалетами. Дымящиеся руины складов. Санитарные машины, мчащиеся через коридоры огня. Он услышал, как добавляя разрушения, взорвались бомбы, сброшенные их самолетами.

— Идем домой, братишка. Курс… Один… Шесть… Пять.

Вражеский самолет внезапно возник прямо перед Собелевым. Он узнал Натовский F-16. Самолет резко крутанулся в небе и исчез из поля зрения в окружающей серости. Собелев раскрыл рот под кислородной маской. Он никогда не видел, чтобы самолет… пилот… так маневрировал. Это потрясло его.

Несколько долгих, бесконечно долгих секунд спустя он сказал:

— Полсотни девять, противник рядом. Все что я делаю… Повторяй все, что я делаю. Ты меня понимаешь?

— Вас понял.

Но в голосе лейтенанта пропал восторг. Он тоже видел сумасшедший маневр самолета противника. Теперь они оба задавались вопросом, куда делся этот истребитель. Собелев посмотрел на экран радара. Там был бардак. Переполненное небо.

— Следуй за мной, полсотни девятый, — скомандовал Собелев. И надеюсь, подумал он, я действительно знаю, что делать.

* * *

Майор Астанбегян наклонился, глядя через плечо оператора на вращающуюся по экрану линию сканирования.

— Кто-нибудь классифицирует цели? — спросил майор.

— Товарищ майор, ответил сержант-оператор с усталой раздраженностью в голосе. — Я регистрирую ответы. Но там твориться такой бардак, что цели перемешиваются раньше, чем я могу их классифицировать. А потом снова начинаются помехи.

Астанбегян сказал мальчишке продолжать работу. Он начинал ощущать себя замполитом, бьющимся над попытками создать на командном пункте атмосферу оптимизма. Утром он начинал скандалить, когда замечал, что что-то было сделано не так, как надо, но вскоре перестал. Было столько проблем, что он понял, что криками только еще больше усугубит обстановку. Сейчас он просто делал все возможное для того, чтобы его зона ответственности не скатились в полную анархию.

Он отвернулся от мальчишки за пультом. Он знал, что сержант старался, что он искренне хотел сделать все правильно. Офицеры, отвечавшие за обнаружение и целеуказание, справлялись со своей работой не лучше. Самолеты НАТО пользовались примерно теми же маршрутами для проникновения в его сектор, что и самолеты стран Варшавского договора, и это создавало безнадежную неразбериху. Он знал, что на батареях полагались, в первую очередь, на визуальную идентификацию.

Автоматизированные системы управления также не оправдывали надежд. До тех пор пока они использовались для обнаружения целей и управления воздушным движением, все шло неплохо, или, по крайней мере, так казалось, потому что не было возможности предельно точно знать, какие самолеты входили в их сектор или выходили из него. Классификация и распределение целей проходили гораздо хуже. Астанбегян не сомневался, что они сбили некоторое количество самолетов. Ему сообщили о более чем десяти. Но он был не уверен, какие именно цели они сбили.

— Товарищ майор, — обратился к нему связист. — Командир пятой батареи доложил, что у него есть для вас сообщение.

— Примите.

— Но он требует передать его вам лично, товарищ майор.

Астанбегян подошел к пульту связиста и взял его рук гарнитуру.

— Я шесть-четыре-ноль, прием.

— Я шесть-четыре-пять. Уничтожено две системы. Противорадиолокационными ракетами, я полагаю. Мы привлекли этих скотов.

— Хорошо, — сказал Астанбегян, хотя он был далек от радости от этих новостей. А что ему оставалось делать? Приказать начать сначала и не терять системы в следующий раз? — Вы получили кодированный пакет инструкций?

На том конце воцарилось секундное молчание.

— Это шесть-четыре пять, — вернулся голос. — Мы не получали ничего за последний час.

Астанбегян ощутил, как выходит из себя.

— Черт тебя подери, это не учения. Мы посылаем их постоянно. Проверьте питание аппаратуры.

— Уже проверяем.

— И в следующий раз не жди, пока нужно будет вызвать меня и доложить, что потерял всю батарею.

— Вас понял, — но голос дрогнул. — Товарищ майор, у нас кончаются ракеты.

— Вы не могли выпустить все, что было в транспортно-заряжающих машинах.

— Товарищ ма…, то есть, шесть-четыре-ноль, я не видел этих транспортов весь день. Офицер материально-технического обеспечения отбился от подразделения. Вы не поверите, что твориться здесь на дорогах.

— Ты найдешь эти чертовы грузовики. Если будет надо, обшаришь все до польской границы. А еще лучше, пойдешь на фронт! А в тылу будет отсиживаться кто-то другой. На кой черт ты нужен без ракет? Под трибунал пойдешь!

— Вы не знаете, что здесь твориться…

— Товарищ майор, — закричал оператор радиолокационной станции сопровождения, перебивая его. — Множественный контакт, подсектор семь, движется на четыре.

В тот же миг рев низколетящих самолетов ударил по командной машине, сотрясая висящие на стенах карты и диаграммы и вызвав поток громкой ругани со стороны операторов электроники, оборудование которых начало сбоить и отключаться.

— Откуда они взялись?! — Закричал Астанбегян, отбрасывая последние остатки самоконтроля.

— Это были наши, товарищ майор.

Астанбегян провел рукой по бритому затылку, успокаиваясь. Все хорошо, даже слишком, подумал он.

 

СЕМЬ

Полковник Ткаченко, начальник инженерной службы второй гвардейской танковой армии следил с командного пункта передового полка за операцией по форсированию канала. Периодически он мог видеть в стереотрубу и сам канал. Он изучал канал довольно долго и хорошо знал его. Были участки, где он возвышался над окружающим ландшафтом, с проходящими под ним туннелями, а были и такие места как это, где он представлял собой обычную, ничем не примечательную полосу воды на дне долины. Этот участок был тщательно подобран, отчасти потому, что он оптимально подходил для форсирования, но, в основном, потому, что противник не ждал основной операции здесь, в стороне от главных дорог. Фактор внезапности в подобной операции имел первоочередное значение, а местные дороги второстепенного значения были достаточно хороши для того, чтобы после форсирования стремительно прорываться в тыл и окружить противника. И, наконец, это было просто лучшее место для форсирования канала, требующее меньше ресурсов, и где была хорошая связь. Ткаченко сориентировал оптику, чтобы осмотреть единственный мост, лежавший в воде, будто сломанный хребет. В нескольких сотнях метров дальше на горизонте виднелась дымовая завеса. Под ее прикрытием туда были переброшены на вертолетах части ВДВ, чтобы обеспечивать плацдарм на противоположном берегу. И теперь инженерные части спешили к воде с подрывными зарядами и выглядевшими с наблюдательного пункта игрушечными сегментами понтонных мостов. За стеной дымовой завесы грохотали десятки артиллерийских батарей, блокируя резервы силы противника на дальних подступах к плацдарму.

Над головой прошли вертолеты, доставляя на дальний берег подкрепления, оснащенные переносными противотанковыми ракетными комплексами. Тем не менее, происходящее сильно отличалось от виденного Ткаченко на учениях по отработке форсирования водных преград. Совпадали только общий порядок действий, да еще уровень шума, который даже здесь, на большом расстоянии, вызывал боль в ушах. Но здесь не было никаких хорошо отрепетированных действий, только отчаяние людей, спешащих выполнить опасные задачи, глядя в лицо смеющейся над ними смерти. Берега канала были крутыми и укрепленными железобетонными конструкциями. Они были сложным препятствием для плавающей техники. Должны быть подготовлены точки входа и выхода. Под огнем бьющей по площадям вражеской артиллерии.

Артиллерия противника слепо била по берегам канала. Советская артиллерия поставила дымовую завесу на участке шириной почти десять километров, и противнику приходилось стрелять вслепую, не зная, где именно советские силы ведут форсирование. И, несмотря на эту проблему, шальные снаряды находили себе цели, перемалывая крошечные фигурки, разбивая их о волны грязи, и оставляя обломки невезучих машин объятыми пламенем.

Два советских боевых вертолета прошли над головой строем уступа вправо. За первой парой проследовала вторая, за ней третья. Они солидно прошли по свинцовому небу и скрылись в дыму.

Смелые ребята, подумал Ткаченко. Не самый это лучший день, чтобы быть летчиком.

Вдоль берега канала раздалась неровная серия взрывов. За взрывами на ближайшем берегу последовали такие же взрывы на дальнем. Ткаченко попытался сосчитать, сколько было взрывов. Как минимум, восемь точек входа.

Более слабые взрывы вторили им из-за горизонта.

Ткаченко испытывал гордость за мужество саперов, там, у воды. На новый, 1814 год, переправа, наведенная инженерами российской императорской армии, обеспечила форсирование Рейна Прусской армией. Только у русских инженеров нашлось достаточно средств и навыков, чтобы укротить великую реку. Теперь Ткаченко был намерен повторить это достижение и задавался вопросом, сколько дней боев понадобится, чтобы достичь Рейна. Инженеры имели бы достаточно времени попрактиковаться, учитывая огромное количество рек и дренажных каналов в северной Германии.

Ткаченко повернулся к майору, командиру мотострелкового полка.

— Отправляйте на тот берег роту на БМП. Я не гарантирую хороших мест для выезда из воды на том берегу, но, в крайнем случае, мы поможем вам выбраться. Как только переправится первая волна, мы начнем наводить понтонные мосты.

Заградительный огонь вражеской артиллерии усилился, как будто противник почувствовал прогресс с форсированием канала. Взрывы и дым затрудняли обзор. Но Ткаченко увидел колонну боевых машин пехоты, приготовившуюся к плаванию. Они вышли с замаскированных позиций в нескольких сотнях метров от берега и начали формировать строй.

Ткаченко оставил стереотрубу. Пришло время идти вперед. Он махнул рукой командиру понтонно-мостового батальона.

— Время. Двигаемся к воде.

Двое офицеров инженерных войск начали пробираться по грязи мимо позиций обеспечивающих безопасность переправы войск, ощетинившихся пулеметами и переносными зенитно-ракетными комплексами. Ткаченко начал осторожно забираться в командную машину батальона.

— Товарищ полковник?

Ткаченко посмотрел на молодого красивого эстонца. Понятно. Молодое поколение. Ткаченко знал, что был слишком стар для этого. Ему было место в академии, где он мог каждую ночь спасть в мягкой и теплой кровати, и где от него никто бы не потребовал никакого реального риска.

— Я пойду с вами, — сказал Ткаченко молодому человеку. — Позволите старику немного размяться, я думаю?

Молодой офицер смутился. Ткаченко продолжал грузно забираться в тесный бронетранспортер. Конечно, командиру батальона не слишком понравилось то, что начальник инженерной службы армии будет смотреть ему через плечо. Но как-нибудь потерпит, подумал Ткаченко. Он не хотел пропустить возможность форсировать канал. Всю свою службу он ждал возможности использовать свои навыки для решения по-настоящему сложной задачи. Ткаченко считал своим долгом быть с ними всеми, когда начнется спуск паромов и наведение понтонных мостов.

Комбат-эстонец захлопнул за ним крышку люка и надел шлемофон. Ткаченко, расположившись на сиденье напротив места радиста, постарался расслабиться настолько, насколько это было возможно в тесном бронетранспортере. Теперь задачей молодого человека было доставить их к переправе. Ткаченко понимал, что сейчас ничего не мог для них сделать, не мог защитить от невезения или отразить вражеский снаряд. Смирившись с этим, он просто сидел и ждал.

Однажды, подумал он, он уже имел шанс применить свои знания в реальном бою. Он был направлен в качестве военного советника в Анголу. Это назначение принесло ему величайшее разочарование в его жизни. Он терпеть не мог ангольцев. Он считал их жадными недочеловеками. Грязными. Бесчеловечными друг к другу. А кубинцы, вполне сознательно выбравшие путь вырождения, были еще хуже. Никто из них даже не выказал надлежащего уважения к Советскому Союзу и советским офицерам. Там правили бал слова, бессмысленные обещания и ложь. Он провел большую часть командировки за распитием западного спиртного, строя казармы, мосты и дома, чтобы дать развивающемуся миру будущее. Он даже с готовностью пошел в бой, когда ситуация на юге обострилась до такой степени, что потребовалось советское вмешательство, чтобы стабилизировать линию фронта. Но только как можно было называть те ничего не стоящие луга и смертельно опасные джунгли фронтом? Это было место, где сброд, состоявший из вчерашних дикарей, нацепивших какое-то подобие формы, убивал друг друга самыми изощренными способами и радостно пытал пленных, словно дети, мучавшие мелких животных, чтобы услышать их крики. Это были даже не допросы. Они просто сдирали с людей кожу заживо. Или медленно резали на части. Не было никакого способа оградить от насилия женщин. Все они были контрреволюционерами. Слово «Африка» Ткаченко воспринимал с тем же отвращением, с каким другой человек воспринимал слово «сифилис». Это была сплошная яма болезней, скверной воды, ядовитых тварей, абсолютно чуждая для всего русского.

Ткаченко усмехнулся нахлынувшим воспоминаниям. Облаченный в шлемофон и пристально глядящий в смотровой прибор молодой офицер не обращал внимания на старого полковника за спиной. Ткаченко вспомнил о том, как представлял себе тропические города в лунном свете, аборигенок, которые были как-то по-особенному чисты и преданны благородному делу… Его иллюзии после прибытия в Анголу не продержались и неделю. Они вряд ли продержались одни сутки.

Странным образом совокупный эффект построенной на коррупции системы был даже хуже, чем насилие, от которого Ткаченко обычно был защищен. Это была сплошная непрекращающаяся разруха, заключавшаяся не в мелких подарках ради того, чтобы продвинуться к началу очереди на телевизор, которые он привык видеть дома. Ангольским чиновникам требовались огромные взятки просто ради того, чтобы они соизволили что-то сделать для своей страны. Ткаченко подозревал, что кубинцы с ангольцами сговорились доить советскую корову до последней капли. Советский офицер не мог прикоснуться к советским же грузам, разгружаемым в Луанде. Подаренные советским народом грузы становились ангольской собственностью. Советским военным советникам приходилось прибегать к бартеру, чтобы получать ключевые грузы, которые были нужны, чтобы выполнить их задачи. По поддержке ангольцев, контролировавших грузы. А продажные кубинцы всегда были где-то рядом. Ткаченко видел, как они получают в Анголе все больше влияния.

Возможно, там было что-то хорошее, как верили некоторые. Но большинство просто выжимало выгоду из всего, из чего было возможно. Ткаченко же вернулся из Анголы с больной печенью, стойкими заболеваниями кожи и ненавистью ко всему, что не было советским к западу от Урала, всему, что не было Великой Россией. В Луанде он видел, что западные бизнесмены пользуются намного большим уважением, чем советские офицеры. Это был не социализм. Африка была болотом ненасытной коррупции и жадности. Коррупции физической и духовной. Ткаченко вернулся с убеждением, что в Африке не было ничего полезного для Советского Союза.

Близкий разрыв сотряс машину, выбросив Ткаченко из воспоминаний в реальность. Машина свернула с дороги и затряслась по разбитой земле. Ткаченко схватился за металлическую скобу в попытке удержаться. Он снова сказал себе, что был слишком стар для таких подвигов.

Эстонец сорвал шлемофон и взял в руки каску.

— Мы на месте.

У переправы уже начала образовываться свалка. Танковая колонна подошла слишком рано, и машинам саперов с понтонными парками пришлось объезжать их. Тягачи затаскивали противотанковые орудия на временные позиции, инженерная техника копалась в грязи, укрепляя берег для установки моста. Саперы и солдаты комендантской службы, чьей задачей было управление движением, размахивали руками и флагами, очередная волна боевых машин пехоты спускалась по раскатанной грязи к воде канала. Машины вошли в воду неловко, пытаясь выровняться на воде, словно бескрылые утки. Ткаченко увидел, как одна из машин получила прямое попадание шального снаряда, взорвалась в воде, мелькнув на поверхности металлическими клочьями, а потом ушла на дно вместе с экипажем и десантом. Еще одна машина застряла на другом берегу канала, будучи не в состоянии выбраться из воды.

Мощный взрыв оглушил Ткаченко, бросившегося на землю. Только корпус одного из съехавших с дороги танков спас его от осколков. Вокруг кричали от боли или страха, другие голоса звали санитаров.

Комбат-эстонец кричал приказы и махал руками, напоминая Ткаченко один старый анекдот о том, что каждый раз, когда саперы приходят в растерянность, они машут руками, как будто сигнализируют о чем-то важном.

Ткаченко поправил шлем и стер самые крупные пятна грязи с формы. Решительно пыхтя, он направился к каналу. Подойдя к воде, он взял под контроль первую колонну понтонных парков, будучи раздраженным медлительностью и теперь в душе радуясь возможности взять происходящее под свое руководство. Он даже начал руководить отдельными грузовиками, которые полукругом подъезжали по крутому берегу к каналу, чтобы сбросить понтоны в воду.

Ткаченко не обращал внимания на брызги воды. Он уже промок. Когда первые полдесятка секций моста плавали в канале, он вскочил на одну из них, пока саперы напряженно пытались направить понтоны в нужное положение и связать их друг с другом.

— Ложись!!!

Ткаченко упал на понтон, который закачался от рева прошедшего над ними реактивного самолета. Открыли огонь зенитные орудия, зашипели стартующие ракеты. Затем раздались взрывы сброшенных самолетом бомб.

— Работайте! — Закричал Ткаченко. — Если не хотите сдохнуть прямо здесь, сволочи! — Он выхвалил инструмент у неуклюжего солдата.

Вниз по течению канала подготавливалось все больше мест для установки мостов, и все больше машин с понтонными парками подъезжали к воде, чтобы сбросить в воду секции. Командир батальона уже получил в свое распоряжение два челночных парома и первые танки пересекли водную преграду на них. Ткаченко, изучив документацию по каналу, категорически запретил пытаться форсировать его, используя оборудование для подводного вождения. Берега были слишком крутыми, и он сомневался, что танки смогут самостоятельно выбраться из воды. Но он подозревал, что многие танкисты проигнорируют его указания.

Моторные лодки описывали полуокружности в канале. Саперы, стоя на понтонах, отталкивали мост от берега, помогая товарищам на лодках направлять и скреплять секции. Осколки били в грязную воду огромными каплями дождя. Ткаченко стоял на понтоне, стирая с лица смесь пота и дождевой воды.

Мост, направляемый саперами на моторных лодках, постепенно становился перпендикулярно берегу. Ткаченко смотрел на маневрирующие на воде паромы, готовившиеся к перевозке тяжелых грузов. Первый уже вернулся назад за новой группой танков.

Полчаса, думал Ткаченко. Если через полчаса они не контратакуют крупными сухопутными силами, танками, то будет слишком поздно. Они не удержат плацдарм. Он внимательно вслушивался в грохот обменивающейся ударами артиллерии. По звукам казалось, что советская артиллерия доминирует на поле боя. Она подавляла вражеские батареи и формировала защитный барьер между противником и плацдармом.

Конец понтонного моста ударил в противоположный берег, отдавшись в колени Ткаченко. Сходни упали в грязь. Нужна ковровая дорожка, подумал Ткаченко. По которой он пойдет вперед. Он снова закричал, счастливый, как ребенок.

* * *

Леонид боялся утонуть. Мысль казалась абсурдной, учитывая, что он находился посреди боя, внутри трясущейся стальной коробки. Двигателю боевой машины пехоты, казалось, безнадежно не хватает мощности. Леониду казалось, что они пересекают океан. Голова болела от выхлопных газов, а вид из бойницы в борту машины только напоминал ему, что поверхность воды находится опасно близко от крыши машины. Больше всего на свете Леониду хотелось открыть верхний люк и увидеть небо.

Но он боялся. Боялся наказания. Боялся затопления машины. Боялся огня артиллерии. Тонкие струйки воды сочились по бортам машины. И когда наводчик выстрелил в далекую, невидимую цель, машина качнулась так, словно была готова опрокинуться.

Леонид молился. Он не знал, верит ли он в Бога или во что-то еще. Но его мать всегда оставалась по-крестьянски суеверной, он помнил ее робкие, быстрые молитвы. Он крепко сжал автомат и закрыл глаза. Он молился, как мог, пытаясь представить себе, что нужно было говорить, чтобы убедить забытого Бога, что сейчас он действительно был искренен. Получалось несколько похожим на попытку убедить строгого и непреклонного учителя в том, что он честно собирался сделать домашнее задание.

Машина ударилась во что-то твердое, сбив солдат в кучу. Двигатель напряженно скулил. Вращающиеся гусеницы гудели за металлическими стенками.

И вдруг машина чудесным образом обрела в себе силы, чтобы ринуться на берег. Жесткий хруст траков по гравию показался Леониду благословением, которого он не получал еще никогда в жизни.

Машина остановилась и, переключив передачу, рванулась вперед. Леонид слышал вокруг громовые раскаты. Пушка била в цели, заполняя плохо вентилируемое десантное отделение пороховыми газами. На пересеченной местности солдат швыряло из стороны в сторону, бросая их друг на друга и на металлические борта машины. Они материли друг друга, но в голосах не ощущалось никакой жизни, словно каждый в ожидании боя ушел в свой внутренний мир.

Сержант скомандовал открыть огонь через бойницы. Леонид осмотрелся вокруг и принялся выполнять приказ, просто для того, чтобы что-то делать. Он не видел никаких целей сквозь узкую щель и дым, но выпускал магазин за магазином, добавляя в десантное отделение кислой вони пороховых газов.

Машина дернулась, почти остановилась, а затем медленно поползла вперед.

— Спешиться! — Крикнул командир отделения младший сержант Кассабьян.

Задние люки машины распахнулись, и солдаты высыпали наружу, неуклюже повторяя действие, бесчисленное количество раз выполняемое на учениях. Ноги Леонида подкашивались, но он заставил себя идти. Спешно покидая машину, он ударился плечом, споткнулся и едва не упал на Серегу, уловив исходящий от него ощутимый запах спирта. Серега, казалось, не заметил этого, или вообще ничего не видел и не чувствовал. Он двигался быстро, но словно лунатик.

— Вперед, вперед!

Все вокруг заполнял густой серый дым, сквозь который пробивались мерцающие красные и желтые пятна света, похожие на праздничный салют. Ощущаемый физически шум заволок все вокруг. Леонид бежал под дождем, пытаясь найти свое место в строю.

Али бежал за ним, крича что-то непонятное, и держа гранатомет на плече, словно копье. В поле зрения не было никаких целей, только плотный строй бронемашин, идущих значительно ближе друг к другу, чем на учениях и исчезающих в дыму.

Леонид бежал вперед, смутно ощущая слева присутствие Сереги. Крепкая фигура Сереги, бежавшего вперед с пулеметом наперевес, добавила ему уверенности. Леонид закричал так громко, как только мог, не соображая, что именно он кричит. Он нажал на курок автомата, посылая очередь в серую стену перед собой в безумной попытке ощутить себя властным над своей судьбой. Он быстро расстрелял остатки патронов в магазине и притормозил, чтобы вставить новый.

Он уронил полный рожок. Когда он наклонился, чтобы подобрать его из грязи, его едва не переехала боевая машина пехоты. Похоже, она отстала от строя. Но, оглядевшись, Леонид понял, что и сам не знал, где находится. Вспышки мелькали в дыму, а затем стремительно исчезали. Вокруг продолжалась беспорядочная перестрелка.

Еще одна машина с фырканьем прошла мимо. Леонид последовал за ней, хлюпая сапогами по грязи. Он понятия не имел, почему его товарищи исчезли так быстро.

Он увидел первого раненого. Незнакомый парень тянул руки в небо, как будто пытаясь вскарабкаться по веревочной лестнице. Он протягивал руки, хрипя окровавленным ртом. Кровь заливала лицо и светлые волосы. Он повторял одно слово: «мама», снова и снова пытался дотянуться до неба, елозя головой по грязи.

Леонид в ужасе бросился бежать. Он дал очередь в направлении своего движения, очищая себе путь, но был безнадежно дезориентирован.

Боевая машина пехоты взорвалась в стороне, разорвав дымку сполохом огня. Леонид опомнился лежа в грязи, и удивился, как ему не оторвало ноги.

Где враг? Он не видел ничего, кроме бегущих теней и огромных темных силуэтов техники, на мгновение появляющихся их дыма только чтобы вновь исчезнуть. Если он погибнет… если погибнет… Он понял, что даже не знал, в какой стране находится. Они ехали очень долго. Была ли это еще ГДР? Или наши уже контратаковали на запад? Кто побеждает? Что вообще происходит?

Разрывы артиллерийских снарядов оглушали его, взрывная волна рвала на нем форму, словно нахальная девушка. Леонид поднялся на ноги и бесцельно побежал вперед, невзирая на рвущиеся вокруг снаряды. Он пробежал мимо ярко горящей машины, вокруг которой валялись обгоревшие тела. Кто-то рявкал на каком-то азиатском языке, хор стрелкового оружия грохотал в дыму.

Леонид увидел пулеметчика, залегшего за небольшим бугром. На секунду внутри него зажглась надежда: Серега!

Нет, это был незнакомый ему солдат. Леонид упал рядом, в любом случае радуясь тому, что был не один. Он начал стрелять из автомата в том же направлении, куда бил пулеметчик.

Появившийся офицер заорал на них за проявленную глупость. Разъяренный капитан с покрасневшим диким лицом, размахивая пистолетом, скомандовал им идти вперед. Леонид и его спутник поднялись с мокрой травы и осторожно двинулись туда, куда показывал офицер.

Мертвые люди. Разорванная форма. Кровь, ошметки костей и внутренностей, словно на скотобойне. Горящие машины. И по-прежнему не было видно врага.

Двигатель машины ревел на склоне холма. Леонид попытался идти на этот звук. Затем он услышал грохот танкового орудия, легко узнаваемый любым, кто хотя бы раз был возле полигона.

Деревья. Леонид бросился к темным стволам, нога в ногу со своим случайным попутчиком, хотя ни один из них не понимал, куда они бегут. Леониду просто хотелось сойти с пути, по которому двигалась техника.

Совсем рядом раздались выстрелы из стрелкового оружия. Леонид несколько секунд простоял, переводя дыхание, прежде чем понял, что стреляют в них. Его спутник упал за бревном, заливая промокший лес огнем из ручного пулемета, механически доставая из подсумка новые магазины.

— Вон там, — крикнул он Леониду. — В кустах!

Леонид попытался стрелять, но снова обнаружил, что магазин пуст. Он торопливо начал менять его, но пальцы отказывались слушаться, как он не старался взять себя в руки. Он не понимал, как кто-то отличал своих от чужих. Возможно, все просто стреляли во все, что видели. Леонид открыл огонь в лабиринт деревьев.

Вспышка. Жар. Болезненный грохот. Краем глаза Леонид увидел тело пулеметчика. Оно поднялось с земли, как будто его ударило током, на мгновение будто зависло в воздухе, а затем свалилось на Леонида, закрыв его собой.

Леонид закричал. Он бил и толкал труп, пытаясь сбросить его с себя. Он не хотел прикасаться к нему. Но отчаянно пытался высвободиться.

Темные фигуры врагов растворились в тумане. Леонид схватил автомат перемазанными чужой кровью руками. Но враги просто исчезли, словно призраки.

Леонид пополз к груде камней, присыпанной листьями. Время словно исчезло, он совершенно не осознавал его. Из-за деревьев послышался слитный крик множества голосов, перемежающийся с грохотом снарядов и рычанием техники. Леонид с трудом поднялся на ноги и убедился, что остался невредимым. Так быстро, как только мог он побежал на звуки боя. Он совсем не хотел вернуться в бой. Он просто хотел быть рядом с живыми.

 

ВОСЕМЬ

Подполковник Шилко вышел с командного пункта дивизиона и, расположившись под навесом, закурил. Каждый раз, как расположенная поблизости батарея давала залп, с брезента на землю лился поток воды. Дождь возобновился. Это была неподходящая погода для войны.

Шилко хотелось знать, что делается впереди, где воюющие стороны напрямую обменивались огнем. До сих пор он не получал никакой информации о войне, только новые огневые задачи. Цели смещались все глубже и глубже на вражескую территорию, что было добрым знаком. С другой стороны, его заместитель по вопросам материально-технического обеспечения, в ходе поездки за запчастями, слышал разговоры о том, что полковая и дивизионная артиллерия, располагавшаяся ближе к линии фронта, серьезно пострадала от контрбатарейного огня противника. Эта неопределенность приводила Шилко в подвешенное состояние. Лично для него война пока мало чем отличалась от учений, за исключением того, что расходовалось гораздо больше снарядов, а воздух был гораздо сильнее пропитан пороховой гарью. Но ни один вражеский снаряд до сих пор не разорвался у его батарей, а редкие самолеты над головой просто ревели, следуя к другим целям.

Наибольшие проблемы дивизиона на данный момент заключались в безнадежном отставании от плана, а также в расходе боеприпасов, который уже вдвое превысил расчетный. В расположение дивизиона было завезено много снарядов для начальной артиллерийской подготовки, но сейчас Шилко столкнулся с тем, что служба снабжения дивизии оказалось не в состоянии организовать доставку снарядов нужного калибра. Он был тем более не уверен, что система сможет поставлять ему снаряды, когда дивизион начнет перемещаться. Снаряды могли поставляться со складов фронта, но Шилко понимал, что его одинокий дивизион легко может быть забыт.

Для того, чтобы напомнить дивизионной службе тыла о своем существовании, Шилко приказал выгрузить снаряды из половины транспортных грузовиков. Затем он отправил эти грузовики за боеприпасами, и, чтобы гарантированно получить как можно больше снарядов, поручил это задание своему заместителю по политической части. Шилко твердо знал о нем только одно: замполит был человеком, способным заставить систему двигаться, и когда ему давали возможность проявить себя, дивизион мог получить все, что нужно. Если служба тыла попытается его проигнорировать, он подключит к делу своих коллег и заставит систему пошевелиться. Шилко был уверен, что снаряды будут получены, главное, чтобы машины смогли пробиться по переполненным дорогам.

Трудности с отставанием от графика требовали разного рода импровизаций. Командование дивизии продолжало направлять его дивизиону больше запросов на огонь, чем они могли выполнить, и их не интересовало, были у них боеприпасы или нет. Сначала Ромилинский, а потом и сам Шилко пытались что-то объяснять командованию дивизии. Но запросы продолжали поступать. Каждый хотел поддержки тяжелых дальнобойных орудий. Наконец, Шилко отбросил формальности. Он был артиллеристом достаточно долго, чтобы знать, какой тип задач не требовал слишком большой продолжительности огня и взялся собственноручно корректировать огневые задачи, не ставя никого вне дивизиона в известность. Шилко всегда считал себя добросовестным офицером. Но он также понимал необходимость быть реалистом.

Шилко бросил окурок папиросы в грязь. Единственным, что он сейчас мог сказать, технически уже являясь ветераном, было то, что война была делом слишком шумным, даже по меркам артиллериста. Над землей постоянно стояли раскаты грома. Он вдруг вспомнил, чем занимался, когда получил приказ привести дивизион в готовность. Они с Ромилинским сидели за столом, работая с бесконечной грудой документов, необходимых для получения материалов для постройки коптильни. Подсобное хозяйство развивалось удивительно успешно, чем Шилко очень гордился. В последние несколько недель перед получением приказа вопрос о постройке коптильни представлялся Шилко одним из самых важных в мире. Теперь этот проект вызывал у него усмешку. Тем не менее, какая-то часть Шилко до сих пор не могла свыкнуться с мыслью, что шла война.

Из-за машин появился Ромилинский и нырнул под брезентовый навес к Шилко.

— Товарищ подполковник, Давыдов опять жалуется на нехватку боеприпасов.

Шилко улыбнулся тому, сколько внимания его начальник штаба уделял бесконечным жалобам Давыдова. Обычно Шилко не хотелось оставаться в одиночестве, он любил находиться в окружении своих офицеров. Но сейчас, когда все были слишком загружены, он вдруг начал ощущать свою бесполезность, неспособность чем-либо им помочь, несмотря на весь приобретенный за годы службы профессионализм, и ощутил непривычное для себя желание отойти в сторону и побыть в одиночестве. Теперь Ромилинский собирался оградить его от этой неприятной перспективы.

— Давыдов постоянно на что-то жалуется, — сказал Шилко. — И будет жаловаться, пока мне не надоест и я не дам ему то, что ему нужно.

Шилко предложил Ромилинскому сигарету, а затем вытащил другую себе.

— Но сегодня ему придется ждать, как и всем. Ромилинский протянул ему огонька, и Шилко наклонился к его руке, обратив внимание на тонкие пальцы молодого капитана. Пальцы самого Шилко напоминали небольшие свиные колбаски.

— Кроме того, Давыдов умен. У него всегда есть больше, чем он признает. Он знает, как играть в системе. Из нашего Давида Сергеевича вышел бы хороший директор завода. Или еще лучше, совхоза. — Шилко усмехнулся при мысли о том, как командир батареи убеждал бы вышестоящее начальство в том, что его совхозу установили слишком высокие нормы. — Хорошо, — подытожил Шилко. — Пусть идет до конца. Это просто его путь.

Ромилинский кивнул. Они выглядел уставшим. Они ждали, или перемещались, или размещались на позициях с прошлого полудня и выступили в войну уже сильно уставшими. Теперь, с началом боевых действий, ему казалось, что каждый час растягивался для утомленных людей в три или четыре.

— Но Давыдов в некотором смысле прав, — сказал Ромилинский, на время отложив свое соперничество с ним. — Расход снарядов на каждую конкретную задачу не является разумным.

Шилко знал, что Ромилинский был прав. Многие офицеры, ответственные за постановку огневых задач, поддались моменту и руководствовались скорее эмоциями, чем строгими расчетами. Но он не хотел обескуражить молодого офицера и выбрал более мягкую формулировку для ответа.

— Когда вы думаете об этом, — сказал Шилко — подумайте и о том, что нормы расхода снарядов определяли такие же артиллеристы, как и мы, которые хотели быть уверены, что огневая задача будет выполнена, а служба тыла будет прилагать все усилия для того, чтобы глупым артиллеристам было чем стрелять. Здесь система должна придти к некоторому компромиссу.

— Однако, — сказал Ромилинский. — Я всегда считал, что наши нормы расхода боеприпасов были не слишком экономны.

Шилко пожал плечами.

— В каком-то смысле… Это не очень разумная система. Нужно уметь вертеться, чтобы чего-то добиться.

По мнению Шилко, его начальник штаба, небритый, с темными кругами под бегающими словно в поисках цели глазами, выглядел так, как должен был выглядеть настоящий артиллерист. Шилко знал, что сам был не слишком лихим. Но Ромилинский казался ему неприметным героем. Шилко гордился молодым капитаном и уважал его. Как и всех своих офицеров, хотя некоторые вызывали уважение больше, чем другие. Его артиллеристы были хорошими ребятами. Русские артиллеристы разбили канониров Фридриха Великого. Почему бы им не разбить Бундесвер?

Еще один залп ушел в небо. Тонкая дымка взметнулась на сотни метров над деревьями.

— Как вы думаете, каково быть в том месте, куда они упадут? — Спросил Шилко. Мощь пушек продолжала удивлять его, даже после того, как они двадцать лет сотрясали его барабанные перепонки.

Ромилинский стоял недостаточно укрывшись, и его окатило скопившейся на брезенте водой. Он дернулся, как ошпаренный.

— Прямое попадание, — с усмешкой сказал Шилко.

Лицо лейтенанта показалось из командного пункта.

— Товарищ подполковник, приказ. Наши силы форсировали Эльбский Обводной канал и нам приказано подготовиться к перемещению.

— Когда? — Спросил Шилко, подумав о сваленных на землю снарядах и еще не вернувшихся грузовиках.

— Приказано быть готовым к движению в течение двух часов.

Шилко расслабился. Времени было достаточно.

— Они назначили нам новые огневые позиции?

Лейтенант покачал головой.

— Только приказали выдвигаться как можно быстрее. Огневые позиции нам назначат по ходу марша.

— Понятно, — сказал Шилко. Согласно правилам, дивизион уже несколько раз должен был сменить позицию, чтобы избежать контрбатарейного огня противника. Но им не было куда перемещаться на болотистой местности, где любой подходящий клочок твердой почвы уже был занят.

— Хорошо. Василий Родионович, передайте на все батареи, что мы собираемся расстрелять все снаряды, которые не сможем взять с собой.

Он повернулся обратно к лейтенанту.

— Сынок, дай-ка мне «список подарков». Посмотрим, что мы кому отправим.

Лейтенант втянул свою голову в палатку, словно черепаха в панцирь.

— Стандартная организация марша? — Спросил Ромилинский.

— Нет, — сказал Шилко, вдруг ставший непреклонным от мысли потерять свой дивизион в дорожной неразберихе. Для него эта мысль была такой же горькой, как мысль о том, чтобы бросить собственных детей. — Правила писали не на войне, Василий Родионович. Мы двинемся вместе, или потом не соберем наши батареи до конца войны.

— Но если мы получим срочный приказ открыть огонь? Никто не сможет стрелять прямо с марша.

— Мы всегда сможем сказать, что кончились боеприпасы, — сказал Шилко, который от мысли о потере контроля над дивизионом если не готов был впасть в прострацию, то точно тонул в неуверенности в себе.

Еще один залп огромным кулаком ударил в небо. На этот раз скопившаяся на брезенте вода окатила Шилко. Она была холодной и противной, но Шилко просто пожал плечами.

— Прямое попадание, — сказал он.

* * *

Передовой командный пункт дивизии генерал-майора Хренова спешно организовывался в одной из гостиниц освобождаемой страны. На стояке машины связи прятались под неуклюже натянутыми камуфляжными сетями, командные машины стояли под мокрыми деревьями. Одно из окон здания было разбито, чтобы протянуть кабель, солдаты монтировали оборудование и заносили ящики в здание вверх по лестнице, загораживая парадный вход. Злой прапорщик руководил этой работой, а им, в свою очередь, руководили офицеры штаба, которые периодически решались выйти под дождь, чтобы поинтересоваться, почему он так долго копается.

Сцена была до боли знакома Трименко и очень ему не нравилась. Это было кислым финалом увиденной с вертолета величественной картины марша его армии. Он хотел сходу отчитать Хренова. Но все-таки решил послушать, что командир дивизии скажет, прежде чем молот его гнева упадет ему на голову.

— Товарищ генерал-полковник, — Хренов встретил его с улыбкой, явно очень довольный собой. — Надеюсь, вы хорошо долетели.

Трименко что-то неразборчиво буркнул в ответ. Он двинулся рядом с Хреновым к штабу по газону, приспособленному под вертолетную площадку. Мокрый от дождя воздух казался необычайно холодным.

— Товарищ генерал-полковник, — снова попытался Хренов. — Вам, несомненно, доложили, что мы обеспечили безопасность плацдарма и теперь расширяем его. Это прочный плацдарм. Мы уже начали отправлять передовые силы дальше.

Трименко этого не знал. Наверное, доклад пришел, пока он был в полете. О чем думал Ткаченко, начальник инженерной службы? Он должен был постоянно держать своего командарма в курсе происходящего. Трименко интересовало, чего еще он не знал о происходящем в полосе наступления его армии потому, что другие офицеры не удосужились оперативно сообщить ему. Он знал только, что один из передовых отрядов почти случайно захватил хорошую переправу в районе Бад Бевензена, а подразделения дивизии Хренова начали форсировать канал. Но он сумел бы оперативно воспользоваться этим, если бы Хренов вовремя доложил ему.

— Мне нужны подробности, Хренов, а не общая картина, — сказал Трименко таким голосом, словно ничто из сказанного командиром дивизии его не удивило.

Их ботинки шаркали по цементу. Внутри бывшего ресторана расположились офицеры штаба с картами и оборудованием связи. Обстановка была, по мнению Трименко, слишком комфортабельной для передового командного пункта во время войны.

— Вы собрали слишком много офицеров вместе с собой на одном командном пункте, — сказал он.

Хренов посмотрел на него с легким удивлением.

— Эти скоты уничтожили мой основной командный пункт артиллерийским огнем. Около полудня. Я думал, что вы знаете. Больше половины офицеров штаба погибло. Мы наступаем быстро, и все тыловые службы и управление пришлось собрать вместе, пока мы не получили нового персонала.

Трименко пришел в ярость, хотя он тщательно учился скрывать свой бешеный нрав за фасадом рационализма уже долгие годы. Он понял, что события происходили так быстро, что он физически не мог знать все. Но его подчиненные были обязаны собирать жизненно важную информацию и оперативно сообщать ее командующему армией. Эта неполнота информации только еще больше убедила его в полной неспособности обычных людей справиться со своими задачами в современной войне. Будущее было за компьютерами.

— Мне очень жаль, товарищ Хренов. Я не знал этого. — Мгновение Трименко обдумывал эту ситуацию с точки зрения того, что погибло много офицеров, несомненно, хороших людей. Но быстро отбросил сантименты. — Важно, чтобы мы сейчас не утратили контроль. Мы должны поддерживать управление войсками. Неразбериха сейчас наш главный враг. Неразбериха и время.

Хренов кивнул.

— Товарищ генерал-полковник, если бы мы воспользовались картой, я бы ввел вас в курс дел.

А ведь он на самом деле доволен собой, подумал Трименко. В противном случае он бы поручил ввести меня в курс дела кому-нибудь из офицеров штаба. Трименко подошел к столу, стоящему перед подвешенной на стену картой. Один из штабных офицеров поставил на стол сигареты, спички и чашку чая, затем тихо исчезнув. Трименко проигнорировал это и запустил руки в карман кителя, где лежал кисет с фисташками. Он положил несколько на стол и сказал Хренову продолжать.

— Общая ситуация в полосе наступления двадцать первой мотострелковой дивизии в настоящие время вполне благоприятна. Мы создали прочный плацдарм… здесь… после успешной операции по форсированию канала. В настоящее время передовые части продвинулись за шоссе N4, а правофланговый полк, совершив тактический маневр в северном направлении, завязал бои на южной окраине Ильцена.

— Не ввязывайтесь в бои в городе, — прервал его Трименко. — Просто возьмите под контроль дорогу. Пусть «котлом» займется второй эшелон. Не тратьте на окруженные силы противника больше, чем нужно для обеспечения безопасности.

— Товарищ генерал-полковник, наша единственная цель заключается в обеспечении безопасности шоссе 71. Наши действия в районе Ильцена имеют целью только установление контроля над местной сетью дорог. Передовые силы полка уже вышли в тыл противнику, в их последних сообщениях говорилось о небольших столкновениях в восемнадцати километрах к западу от Ильцена, у шоссе 71, на направлении Зольтау-Ферден. Задача, поставленная дивизии на сегодня, будет выполнена в течение одного — двух часов.

Информация почти оглушила Трименко. Но он приложил все силы, чтобы сохранить каменное выражение лица. Он медленно очистил еще один орешек, сжевал его и посмотрел на карту. Хренов имел все основания быть довольным собой. Это было великолепно. Противник утратил контроль над районом. Настало время развить успех.

— У вас есть связь с двести седьмой дивизией, наступающей на вашем левом фланге?

Лицо Хренова осунулось.

— Так точно, товарищ генерал-полковник. Далиев сообщил, что все его попытки форсировать канал не увенчались успехом. Немцы… Похоже, они дали ему прикурить.

Трименко кивнул.

— Далиеву определен слишком большой участок фронта. Его силы наступают недостаточно плотно, чтобы ждать реальных успехов. И это плата за то, чтобы вы добились успеха на своем узком участке, товарищ Хренов.

Хренов осунулся, как будто Трименко взвалил ему груз на плечи. Было видно, что он хотел вернуться к обсуждению своих успехов.

— Я не спорю, — сказал Трименко. — Кто-то всегда должен платить за успех. Я хочу лишь, чтобы Далиев оттягивал на себя внимание немцев, и им было бы не до того, что твориться у них на флангах. Они должны считать, что добились успеха. Но нужно оказывать на них достаточное давление, чтобы они не расслаблялись. Чтобы оставались на месте. Дивизия Далиева понесла тяжелые потери, товарищ Хренов. А в это время, ваши передовые силы без сомнения выходят к Зольтау, а может быть и к Везеру, маша руками девушкам и распевая «Интернационал». Но позвольте задать вам вопрос. Предположим, Далиев не сможет отвлекать немцев достаточно долго. Мне уже сообщили о том, что несколько немецких ударных вертолетов действовали в полосе голландских войск. И в самом деле, только вопрос времени, когда ваши силы контратакует бригада, если не больше. Как вы намерены обеспечивать безопасность левого фланга?

— Товарищ генерал-полковник, на плацдарме ведется подготовка оборонительных позиций. Что касается прорыва, то, в быстро меняющейся обстановке… я должен рискнуть оголить фланги… До определенной степени…

— Не надо рыться в конспектах, товарищ Хренов. И я не хочу, чтобы вы приостанавливали наступление. Вообще-то вы сейчас даже немного задерживаетесь, — приврал Трименко. — Но вы должны задействовать противотанковый батальон и несколько мобильных саперных групп для обеспечения безопасности флангов. И создать мобильный танковый резерв. Расположите противотанковые средства у шоссе N4, ориентированными на юг. Создавайте оборону по мере движения на запад. И не жалейте противотанковых мин.

— Товарищ командующий армией, это невыполнимо. Пока невыполнимо. Вы, должно быть, видели, во что превратились дороги. Я отправил ударные силы вперед, войска на плацдарме окапываются, и все требуют больше боеприпасов. В любом случае, один противотанковый батальон не сможет прикрыть наступающие силы, и он нужен здесь, на плацдарме. Я даже не могу подсчитать потери, — зло сказал Хренов. — А они тяжелые.

Трименко бросил шелуху от фисташки на стол и махнул рукой.

— И вы столкнетесь с еще большими трудностями. Война едва началась. Я придаю вам свежий противотанковый полк. И дополнительный саперный батальон для установки минных заграждений вдоль флангов. Но как распорядится этими силами — ваша проблема.

Хренов понял сигнал. Он почувствовал себя лучше. Ему давали подкрепления. Командующий армией считал его способным добиться успеха.

— Теперь расскажите мне о снабжении, — продолжил Трименко. — Каковы реальные проблемы?

Хренов вздохнул. Почти по-женски. На кухне звенели тарелки. Солдаты валяли дурака, засев за еду, когда надо было работать. Трименко пока не обращал на это внимания.

— Товарищ командующий армией, — начал Хренов. Он говорил почти молитвенным тоном, что сильно раздражало Трименко. — Поступило слишком много сообщений о чрезмерном расходе танковых и артиллерийских снарядов, чтобы их игнорировать. Если бы их было одно или два, я бы предположил, что они просто слишком нервно реагируют, или хотят получить больше запасов. Но есть несколько сообщений о том, что много танков расстреляли весь боекомплект в первых же боях. Артиллерия перегружена. Пока шла артиллерийская подготовка, все было относительно нормально, но сейчас мы даже при помощи автоматизированных систем управления не можем точно сказать, какие силы находятся на позициях, а какие перемещаются, кто действительно остался без боеприпасов, а кто просто локтем в жопе ковыряется. Мой начальник артиллерии сейчас лично пытается во всем этом разобраться.

Трименко задумался.

— Но с топливом проблем нет? — Спросил он.

Хренов покачал головой.

— Разрешите начистоту?

— Конечно, — сказал Трименко. — Но предоставьте мне больше деталей, чем вы предоставили о боеприпасах. Не общую картину. Подробности. И зарубите себе на носу, товарищ Хренов. Я не хочу, чтобы хоть одно подразделение остановило наступление, потому что у них кончились боеприпасы. Они могут отправиться на Рейн хоть туристами. Мы сейчас на грани того, чтобы разбить этих козлов. Вы понимаете это, товарищ Хренов, поле боя осталось за нами. И танк, у которого осталось несколько патронных лент, тоже серьезная сила, особенно глубоко в тылу врага. — Трименко сел и улыбнулся одной из своих редких тонких улыбок.

— Подумайте об этом. Если бы вы были толстой тыловой крысой и, однажды проснувшись, увидели вражеские танки около вашего маленького уютного пункта базирования, вы бы остановили их, чтобы спросить, что у них там с боекомплектом? — Трименко бросил скорлупку в карту. Затем снова придал лицу каменное выражение.

— Убедитесь, что вы будете иметь надежную связь с дивизией Малышева, когда она подтянется. Сотрудничайте, и не занимайтесь ерундой. Я хочу, чтобы к вечеру его танки вышли за автобан. Я ожидаю, что вы лично гарантируете, что все меры, обеспечивающие выход дивизии Малышева за шоссе, будут разработаны и полностью согласованы. Не должно быть никаких задержек. Бейте их, Хренов. Отправляйте свою бронетехнику вперед и заходите противнику в тыл. — Трименко вернулся из своего воображения. — Дайте мне знать, когда первая техника выйдет за автобан. Это станет сигналом для высадки крупных десантов на потенциальные места переправ через Везер. — Трименко посмотрел на Хренова, оценивая этого человека, который уже достиг так многого за этот день.

— У нас есть возможность совершить великое дело, товарищ генерал-майор. Великое дело. Но для начала, вы должны прекратить возводить штаб в этом дворце. Я считаю, что это недопустимо. Командование должно идти вперед. Отсюда я еле слышу грохот орудий, — преувеличил Трименко. — Нужно двигаться вперед, товарищ Хренов.

* * *

— И куда, ети вашу мать, вы так торопитесь? Это ж не в ту сторону. Или, по-вашему, что мы отступаем?

Капитан службы снабжения Белинский ответил высокому мотострелковому майору яростным взглядом. Вокруг них техника — грузовики Белинского и боевые машины мотострелкового батальона смешалась под звуки разбиваемых фар, крики и мат водителей в сплошную неразбериху. Регулировщиков на перекрестке не было. И теперь «боевая» часть переполнялась ханжеской яростью из-за того, что какая-то небольшая транспортная колонна перекрыла им дорогу.

— Прежде всего, товарищ майор, — спокойно сказал Белинский — Вы находитесь на транспортном маршруте. Эта дорога не для боевых частей.

— Ты один, кто не на той дороге, засранец. И убери с нее свои чертовы грузовики, или мы проедем прямо по вам.

— Товарищ майор, это наша дорога и мы везем важный груз.

— Куда, в тыл? — Высокий майор рассмеялся. Он ударил ногой по земле, словно гарцующий жеребец, запрокинув голову в издевательском веселье.

Белинский сердито посмотрел ему в глаза. Задиристые глаза под мокрым краем шлема. Белинского мало радовала эта неожиданно поставленная ему задача, но он должен был ее выполнить.

— Пойдемте, товарищ майор. На секунду. Вам нужно посмотреть на мой груз. — И, отвернувшись, пошел к кузову, рассчитывая, что майора привлечет его наглость.

Майор последовал за Белинским по мокрой дороге, матерясь, как будто ругань была способна решить исход войны. Очки Белинского сползли на нос, и он убрал их в карман гимнастерки. Ему не хотелось еще раз видеть груз во всех подробностях.

Высокому майору не пришлось откидывать дверь, чтобы заглянуть в кузов первого грузовика. Когда Белинский одернул брезент, впустив в кузов сумрачный свет, сырой запах человеческих останков встретил двух офицеров.

Белинский посмотрел, как меняется выражение лица майора. И оно продолжало меняться, будучи не в силах остановиться на каком-то конкретном.

Внезапно майор запахнул кузов и зашагал прочь. Белинский поспешил за ним.

— Мотострелковый батальон, — холодно сказал Белинский. — Возвращаются с фронта, товарищ майор. Санитарных машин не хватило, поэтому нам и поручили.

Но майор не слушал его. Он просто кричал в нескольких направлениях, приказывая своим людям отъехать на обочину и пропустить пр??оклятые грузовики.

 

ДЕВЯТЬ

Гвардии полковник Антон Михайлович Малинский сидел в своей командирской машине, опустив глаза на карту и размышляя о Шопене. Пальцы коснулись полиэтиленовой оболочки, в которой лежала карта, и осторожно начали отыгрывать аккорды и арпеджио на дорогах, реках, городах и селах центральной Германии. Вспоминая любимый отрывок, он закрыл глаза, чтобы лучше слышать воспроизводимые памятью звуки. Он любил Шопена. Возможно, давала о себе знать польская кровь, влившаяся в род Малинских во времена гусаров с их декоративными крыльями за бронированной спиной.

Антон сожалел о начале войны, хотя его бригада пока даже не была введена в бой. Он сожалел о своем грандиозном повышении до командира боевой бригады, потому что считал, что не дорос до этого назначения. Он сожалел о том, что его отец никогда не мог понять очевидного. Старик придавал такое значение тому, что не оказывал сыну никакого высокого покровительства. Тем не менее, думал Антон, без него я бы вряд ли стал кем-то большим, чем майором. А если бы не фамилия и железное бремя традиции, я вряд ли бы стал военным. Полковник гвардии. Гвардии полковник. Это ассоциировалось у него с романами, опереттами и несоразмерно большими погонами. Штраус посвятил бы много времени такому персонажу. Или Легар. Или кто-то еще более легкомысленный. Ромберг. Мало кто еще мог писать легкую музыку настолько легко. Миру определенно нужно было больше легкости.

Антон посмотрел в мрачное немецкое небо за маскировочной сетью. Сейчас он мог побыть один, пока офицеры занимались бесконечным потоком дел. Он отправил водителя найти чего-нибудь согревающего. Его водитель был хорошим парнем, который тоже не казался настоящим солдатом. Он очень боялся крупного задумчивого полковника, сына одного из самых высокопоставленных и влиятельных офицеров советской армии. Антон вспомнил, как тот зашлепал по болезненного цвета грязи. Тощий русский парнишка, ожидающий приказа на мрачном полигоне в Германии. Ожидающий приказа, как и все они.

Антон слышал, что войска стремительно продвигаются вперед, на некоторых участках даже быстрее, чем планировалось. Комбинация современных технологий разрушения и едва управляемой мобильности современной бронетехники и авиации меняла обстановку на карте со скоростью, пугающей даже сторону, наслаждающуюся успехом. Антон вспомнил недоумение, царившее на совещании командования корпуса, где он присутствовал после полудня. Все ждали более тяжелого начала боев. Но казавшиеся раньше сказочными итоги бесчисленных нудных учений неожиданно сбылись. Даже осторожные татарские глаза генерала Ансеева, командира их корпуса, выражали страшную дезориентацию, в которую его вводила скорость развития событий.

Но в душе Антон ощущал, что для него война не была слишком легкой. Он вспомнил последствия вражеских налетов на переправы через Эльбу к северу от Магдебурга. Длинные ряды сгоревших грузовиков и жуткие ряды обугленных человеческих тел, которые даже не попали на войну в привычном смысле этого слова. В часах пути от границы и мясорубки поля боя смерть настигла их без всякого предупреждения. Если в войне когда-то и было что-то романтичное, подумал Антон, то те времена закончились. В ней не было ни малейшего очарования. Бездушная техника реяла в небе, за многие километры до цели, невидимой человеческим глазом, компьютеры сообщали пилоту, что и как делать, и на земле разверзался ад. Антон насчитал тридцать семь единиц уничтоженной техники в одном районе и пятьдесят в другом, а переправы были настоящими кладбищами машин, сами берега были выжжены. Его бригада потеряла несколько машин во время переправы через Эльбу, в том числе драгоценные системы ПВО. Теперь уцелевшие стояли, тщательно замаскированные, на сборном пункте в Лецлингерской пустоши, заправляясь топливом и готовясь к последнему, самому трудному переходу на их пути в бой. Командир корпуса планировал возобновить движение между двенадцатью и восемнадцатью часами, и это будет быстрый марш, без запланированных остановок для отдыха или приема пищи. Машины продолжат движение уже в боевой готовности.

Как только гвардии полковник прикажет начать движение. Как только командир корпуса прикажет гвардии полковнику. Как только командующий фронтом прикажет командующему корпусом.

Антон подумал о беспомощности своего отца. Он действительно любил старика. И восхищался им. Конечно, было легко восхищаться генералом армии Малинским, командующим Первым Западным фронтом. Но Антон задавался вопросом, много ли людей действительно любили его. Его отец всегда казался ему героем. И как настоящий герой, он был совершенно слеп в социальной структуре советской системы. Антон понимал, что отец был искренне, почти до наивности честен. Старик всегда подчеркивал, что не допустит поблажек для сына. Но система не умела понимать подобных требований. Антон понимал, что он должен был совершить целую череду возмутительных глупостей, чтобы это как-то повредило его карьере. Это же сын Малинского. Продвиньте его. И вытащите его из этого.

И даже если бы Антон специально попытался навредить себе, он сомневался, что поступил бы искренне. Старик был настолько великим, что ему невозможно было сопротивляться. Он требовал слишком обезоруживающе мягко, аристократично. Он никогда не заставлял Антона стать офицером. Он только предполагал, что так и будет с такой непоколебимой уверенностью, что Антон оказался бессилен противостоять.

Зина тоже хотела, чтобы он ушел из армии. Она хотела, чтобы он пожил собственной жизнью. Конечно, было слишком поздно серьезно думать о карьере пианиста. Слишком много лет упущено. Пальцы слишком привыкли к военной технике. Но, говорила она, он мог бы стать преподавателем или музыкальным критиком. У него была известная фамилия, а известные фамилии опять входили в моду, становясь новой игрушкой привилегированной элиты. И они могли бы всегда быть вместе.

Зина.

Она была прекрасной, любящей, кипуче хаотичной женщиной, совершенно не подходящей на роль жены офицера. Она никогда не могла определять звания мужей других женщин, и едва помнила, что и у Антона тоже было какое-то звание. Зина любила его, и быть невестой зеленого лейтенанта для нее было бы так же хорошо, как вдовой маршала. И, естественно, когда она вышла замуж за Малинского, жены высшего офицерского состава сочли, что она решила намеренно оскорбить их. Она была открытой, честной, немного наивной, незлобивой женщиной, которая лихо танцевала по жизни, никогда не осознавая злости за обращенными на нее улыбками, любила песни «Биттлз», выученные по западным кассетам. Он играл Скрябина, а она слушала, свернувшись, словно кошка на деревенской печке. Но, добравшись до инструментов сама, она с готовностью наполнялась восторгом и неистовой энергией, распевая на своем непередаваемом английском: «Honey Pie, you are making me cra-a-zy…».

Слезы навернулись на глаза, когда он вспомнил ее прямые рыжие волосы, обрамляющие белую шею, словно созданную для украшений. Зина. Джинсы с бриллиантовыми сережками. Он приложил ладонь к глазам, боясь открытия, и тошнота, сводившая желудок последние несколько часов, нагрянула с новой силой. Он надеялся, что не заболел, но даже мысль о болезни еще больше испортила ему настроение.

Он ощущал, что вся его жизнь была сплошным маскарадом. Задумчивый, серьезный офицер. И все было в порядке, пока не началась настоящая война. Он не был даже в Афганистане. Вместо этого, он отправился на Кубу благодаря генералу Старухину, старшему советскому военному советнику в Гаване. Старухин был хамом, пьяницей, но достаточно умным и талантливым офицером, чтобы не вылететь из армии, и был обязан отцу Антона. Он уделял Антону достаточно внимания. Куба была хорошим местом назначения. Антон прошел обширную программу подготовки в качестве офицера мотострелковых войск и даже некоторый курс спецподготовки. Но жизнь в тропиках текла медленнее, и там всегда можно было найти немного свободного времени, чтобы побыть с Зиной. Кубинцы не проявляли большого интереса к русским за рамками официальных мероприятий. Но они с Зиной жили в своем собственном мире, купались в море, когда было свободное время, или проводили редкие выходные в Гаване, великолепной, но несколько захудалой после упадка. «Какими симпатичными маленькими капиталистами мы могли бы быть, дорогой, — шутила Зина. — Скверный ром, звезды над морем, казино и мой Антон в этой страшной капиталистической форме — смокинге».

Теперь он был здесь, в Германии, в грязи, и все было мучительно реально. Война была реальной. И он не знал, сможет ли выполнить поставленную задачу, действительно ли он мог называться сыном своего отца. Он знал команды и приемы решения задач, все, что можно было получить на теоретических занятиях и на полигоне. Но сможет ли он вести людей в бой? Сможет ли управлять войсками, когда это станет действительно сложно? Будет ли он способен принять трудное, но верное решение, когда того потребует ситуация? Внутри что-то заставляло его сомневаться в своей компетентности.

Возможно, жестокие сыны революции были правы. Аристократы не более, чем бесполезные напыщенные паразиты. Может быть, большевикам не следовало останавливаться, пока они не уничтожили бы их всех, до последнего мужчины, женщины и ребенка.

Антон снова вспомнил отца, и теория распалась. Его отец сполна оплатил Советскому союзу все, что он дал ему, и еще будет переплачивать. Но он не был советским человеком, кто бы что не говорил. Его замечательный русский отец, такой же великий, как горы и бескрайние степи. Как лето и зима. Антон улыбнулся. Несомненно, старик будет в зените славы, настолько же сильным, насколько его сын слабым. Возможно, его слава сейчас будет больше чем та, что они приобрели у ворот Плевны. Или вступив в Париж.

Да. Париж. И Зина. Одни из многих его мечтаний. Но он представлял себе это несколько иначе.

Водитель появился из-за деревьев, шлепая по грязи и пытаясь удержать в руках две дымящиеся чашки. Чай. Шопен. И Зина.

Антон покачал головой в безмолвной печали.

* * *

— Полсотни восьмой, вижу вас на экране. Направляйтесь на вспомогательную полосу два. И не крутитесь вокруг. На подходе противник.

— Я ноль-пять-восемь, вас понял. Вспомогательная полоса два. Прямо туда.

— Следи за дымом, полсотни восьмой. У нас топливо горит.

— Ты со мной, полсотни девятый? — запросил Собелев ведомого.

— Так точно, товарищ командир.

— Иди первым. Вторая полоса длиннее чем кажется, и перед ней лес. Не заходи слишком резко. Будь внимательнее.

Но Собелев сам оказался не готов к увиденному. Горящее топливо бушевало, густой черный дым застилал серое небо. Машины с сигнальными огнями носились вдоль полос. Самолетам, казалось, придется садиться через несколько больших горящих цирковых обручей. Перспектива быть перехваченными при заходе на посадку рыщущими в нескольких километрах самолетами НАТО бросала вызов остаткам уверенности пилотов.

— Полсотни восьмой, я контроль, наблюдаю тебя визуально.

— Ожидаю. Ведомый идет первым.

— Понял. Нужна помощь на земле?

— Ответ отрицательный. Если только не грохнемся.

— Твоя очередь.

Лейтенант, ведомый Собелева, точно коснулся полосы. Собелев был несколько удивлен, что они зашли так далеко и все еще живы. По крайней мере, до следующего вылета. Он выполнил заход и сел вслед за ведомым, с тряской покатившись по полосе.

— Контроль, куда двигаемся?

— На рулежную четыре. Дальше к капонирам, участок «Б».

— Номер?

— Занимай первый попавшийся. Это война, товарищ летчик.

Собелев выполнял рулежку, двигаясь через тучи дыма мимо обломков застигнутых на земле самолетов. Он подумал было, что здесь было слишком много обломков, но теперь, когда оказался на земле, его сознание захватила одна мысль: добраться до туалета.

* * *

У Собелева подкашивались ноги, когда он спустился на бетонный пол ангара, и стали казаться резиновыми, когда он двинулся в туннель за ведомым. После остановки у туалета, они проследовали в комнату планирования полетов, расположенную глубоко под землей. Приглушенные взрывы сотрясали землю, сталь и бетон. Вражеские самолеты вернулись.

Когда Собелев и его ведомый вошли, присутствующие замолчали и каждый бросил взгляд на них, чтобы увидеть, кто вернулся. Некоторые приветствовали их, но их голоса были пустыми, потому что они знали, что выживание вполне могло быть лишь вопросом времени. Собелев налил себе чашку темного горячего чая из самовара. Разговоры возобновились, но атмосфера была серьезной, почти мрачной, в ней не было никакой чванливости, как на учениях. Речь не шла о том, кто выполнил задачу, а кто нет. Собелев взял стул и сел, слушая обрывки диалогов и пытаясь успокоиться. Была одна основная тема, к которой неизбежно возвращались все разговоры.

— Саша сбит над Гютерсло. Я не видел парашюта.

— В такую погоду трудно что-то увидеть.

— Кто-нибудь видел Профирова?

— Профиров разбился.

— Васарян сел нормально. Тормозной раскрылся вовремя.

— Да с ним всегда все нормально. Армянское счастье…

— Мы даже не увидели, кто стрелял в нас. Видимость была худшей, какую я когда-нибудь видел.

— И на корректировщиков никакой надежды. Не могут найти противника, никак не помогают мне…

Собелев и сам начал ворошить в памяти не менее драматические ощущения. Летный комбинезон был липким, холодным и вонючим от пота. От страха. Крепкий чай обжег пустой желудок.

— Как думаете, сколько еще вылетов будет сегодня?

— Они же не собираются заставлять нас летать ночью? На этих самолетах? В такую погоду?

— Есть что-нибудь поесть? Хоть галеты?

Разговоры пилотов прервало появление штабного офицера. Он подошел к доске, придал себе начальственный вид и начал называть имена. Несколько раз никто не ответил на названную фамилию, и Собелев понял, что штаб не имел понятия, какие пилоты в данный момент были в строю.

По завершении жутковатой переклички Собелеву, его ведомому и еще шестерым пилотам было приказано проследовать в специальный секретный зал совещаний. Майор не сказал им чего-либо о предстоящем задании, только то, что их самолеты уже были готовы и оснащены необходимой нагрузкой.

Собелев шел вниз по темному коридору. Он серьезно беспокоился о том, сможет ли продолжать делать свою работу, не совершив фатальной ошибки. Он смирился с тем, что противник может достать его, даже если он все сделает правильно. Но не хотел умирать из-за собственной глупости.

Он посмотрел на ведомого. Мальчишка выглядел так, словно уже неделю тяжело болел.

— Все в порядке? — спросил он.

Лейтенант кивнул.

— А в Афганистане когда-нибудь было так же тяжело?

— Даже не с чем сравнивать.

Собелев позвонил в звонок на бронированной стальной двери. Попасть в особый отдел можно было только по спецпропуску. Подполковник разведки приоткрыл дверь, посмотрел на них и разрешил войти. Стены комнаты для инструктажей покрывали карты и аэрофотоснимки, некоторые из которых были впечатляющего качества.

— Садитесь, товарищи. Я должен напомнить, чтобы вы оставались только в этой комнате. Если кому-то потребуется в туалет, то придется вернуться наружу. Доступ в этот отдел имеют только наши сотрудники. Могу ли я предложить вам чаю?

Летчики отказались.

— Хорошо, — начал инструктор. — Вам всем повезло. — Энергичный подполковник, погрязший в кучах бумаг на штабной работе окинул их взглядом. — Это, должно быть, самое простое задание из тех, что вы получали за этот день. — Он повернулся к карте с пометками.

— Это город Люнебург. Действительно, довольно большой город. Фотографии на стенах показывают вид с воздуха на ключевые объекты старого города, такие как городская площадь, ратуша и тому подобное. Ваша задача заключается в уничтожении авиационными ударами определенных объектов в центре города. Каждая из фотографий на дальней стене показывает определенную цель. Они очень четко определены, как вы видите. Так вот: есть три цели, точнее, группы целей. По одной на каждую пару. Последняя пара контролирует результат удара… Да, Брончук и Игнатов, ваше задание — произвести фотоснимки результатов удара.

— Разрешите вопрос, — сказал один из пилотов. — А какое военное значение имеют цели?

Подполковник оказался очень удивлен этим вопросом.

— Цель, — сказал он. — Это сам город. Не беспокойтесь, по нашим оценкам противовоздушная оборона в этом секторе минимальна. Вы будете в безопасности. Наши войска уже находятся в непосредственной близости от города.

— Но разве это военная цель? Черт подери, противник бомбит наши аэродромы, а мы — несчастный городишко, о котором раньше никто и не слышал?!

Последние остатки улыбки исчезли с лица подполковника. Перемене в его лице вторила серия глухих взрывов на поверхности.

— Вы будете делать то, что вам прикажут, — отрезал он. — Нет времени на споры и объяснения. Вы просто выполните все, что вам прикажут.

* * *

Капитан Кришинин лежал на грязной ткани, ожидая, когда санитарная машина возобновит движение. Он ощущал необъяснимую слабость, усталость превысила пределы разумного. Он держал глаза закрытыми, потому что так было легче. Он не понимал, как рана могла его настолько ослабить. Это была отвратительная вялость, просто нежелание тела двигаться. Голова кружилась, и Кришинин не мог понять, постоянно ли он был в сознании. Сцены боя снова и снова проносились в голове, он смутно помнил, как запросил помощь, как пытался предупредить своих солдат. Былов, авиационный наводчик, сидел на крыше и мир был в огне, опять Былов, который спокойно ел тушенку, будто не замечая творящегося вокруг хаоса и смерти…

— Вера, — сказал Кришинин. — Вера, я должен все объяснить.

Он не мог понять, куда она ушла. Минуту назад его жена была рядом. Теперь он не мог понять, куда она исчезла.

Чувство реальности вернулось. Вокруг был мрачный внутренний отсек пропахшей выхлопными газами и запахом мертвой плоти стоящей санитарной машины. Два санитара спокойно разговаривали, сидя между ранеными.

— Еще один отошел.

— Ничего не поделаешь. Мы ничего не могли сделать. Если бы мы пытались спасти каждого, мы бы не спасли никого. Никто не смог бы.

— Посмотри, там опять танки идут?

— Ты и посмотри, если хочешь. А я и по звуку могу сказать, что это танки.

— Тебе ближе высунуться.

Они застряли на минном поле, вспомнил Кришинин. Нужно было, чтобы кто-то провел их. Он хотел объяснить им, сказать, как это можно было сделать, но они не собирались ждать его. Он пытался сказать, бормотал, но слова никак не складывались в нужный порядок.

— Этот плохо выглядит. Нужно срочное переливание крови, — сказал санитар. — Он бледный, как смерть.

— Если моча не подойдет, то ему не повезло.

Кришинин вдруг понял, что они говорили о нем. И хотел ответить. Но не знал, что сказать и как вообще сейчас говорить. И казалось, для того, чтобы заговорить, потребуется абсурдно огромное количество сил.

— Ну и черт с ним. По крайней мере, это офицеры, и могут помереть в лазарете.

Вера. Он знал, что видел ее. Оно была здесь, в своем зеленом платье, которое слегка ее полнило. Нет, нужно держаться за чувство реальности. Вера далеко. Держаться за реальность. Не отпускать… Но это слишком трудно.

Он не думал о Вере во время боя. Возможно, это было свидетельством того, насколько далеки друг от друга они были. Ничто не идет так, как хотелось. Между ними никогда ничего не было. Они погрязли в мелочной борьбе друг с другом. Он знал, что пил слишком много, но делал это постоянно. И Вера молча терпела, пока вдруг не взрывалась в дикой истерике, которую могли слышать все соседи.

Но все можно было исправить. Кришинина согревало это убеждение. Если бы он мог увидеть ее сейчас, все можно было бы исправить. Все эти глупости. И они должны были иметь детей. Когда он узнал, что Вера сделала уже два аборта, он избил ее так сильно, что она две недели не могла показываться на людях. Два аборта. Как будто она хотела убить его часть, поселившуюся в ней.

— Отойди от окна, — кричал Кришинин. — Вернись.

Но лейтенант не подчинился приказу. Он протянул руку, будто чтобы поймать летящий по воздуху предмет и взорвался, словно став финальным аккордом фейерверка.

— Мне нужна помощь, ты меня слышишь? Мне нужна помощь. Мы не продержимся. Они повсюду. Пожалуйста.

Вера исчезала в облаках черного дыма.

— Да, интересный у него был день, — ухмыльнулся один из санитаров.

— Скоро привыкнешь, — ответил другой.

* * *

На полпути между импровизированной вертолетной площадкой и замаскированным передовым командным пунктом третьей ударной армии, автомобиль генерал-лейтенанта Старухина выбросил из-под задних колес фонтан грязи, покачнулся, и застрял. Внезапное исчезновение шума мотора напугало генерала. Вокруг воцарилась звенящая тишина, остались только шорох дождя и слабые, далекие звуки боя, напоминающие шум в голове с похмелья. Каждый шорох формы или мокрых кожаных ремней казался громким, и даже кислый запах мокрой формы на уставших людях стал острее.

Преодолевая нахлынувший от неожиданности страх, младший сержант за рулем неуклюже попытался завести двигатель, но тот упорно не хотел оживать. Вместо того, чтобы дожидаться машины из штаба, Старухин реквизировал первую попавшуюся, не желая терять лишние десять-пятнадцать минут. И вот теперь он важно сидел в маленьком автомобиле, без возможности связаться с расположенным всего в нескольких километрах штабом, и вынужден слушать кажущееся насмешливым биение дождя по тканевой крыше.

Молодой водитель старательно избегал глядеть по сторонам, приковав взгляд к щитку с приборами так, как будто это могло заставить машину ожить. Двое сопровождавших Старухина офицеров старательно помалкивали. Старухин сколько мог смотрел, как парень возиться с машиной и, наконец не выдержав, закричал.

— Ты здесь ничего не сделаешь, придурок. Выйди и посмотри, что с мотором.

Парень пулей вылетел их машины, в неуклюжей спешке ударившись о дверь. За мокрым от дождя лобовым стеклом Старухин увидел, как тот, подняв капот, возится с двигателем. Дождь размывал все краски земли и неба в сплошную серую пелену.

— И вы, оба, — рявкнул Старухин на помощников. — Выйдите и помогите ему. Или вам, ослам, особое приглашение нужно?

Офицеры бросились наружу с паникой людей, пойманных с поличным на месте страшного преступления. Один из них, подполковник, так долго не мог открыть дверь, что Старухин со злостью толкнул ее сам. Вскоре оба помощника с мрачными лицами стояли у капота и вместе с водителем копались в двигателе под дождем.

Они были безнадежны. Все они. Старухин сидел, расправив плечи, и убеждался, что ему придется тащить на своем горбу всю армию. Всю свою жизнь, думал он, ему приходилось преобразовывать свою волю в способность удовлетворять ту систему, в которой ему случилось родиться. Каждый день шла борьба. Если что-то шло не так, ответственные робко сидели и ждали, пока смогут доложить, что все исправлено. А потом сделать все, как надо. И понять, что чего-то добились только потому, что он ими руководил. Старухин научился управлять людьми. Но сейчас, во время величайшего в его жизни испытания, он боялся, что не сможет управлять людьми, находящимися под его командованием.

Больше всего он боялся неудачи. Он боялся, потому что верил, что она откроет всему миру его скрытую некомпетентность. В глубине души, там, куда не было ходу никому постороннему, Старухин сомневался в себе, и ничто не казалось ему более важным, чем сохранение своей гордости.

Чертовы британцы не хотели сдаваться. Казалось невероятным, что он не сможет с легкостью прорвать их оборону, несмотря на всю свою решимость и целую ударную армию под командованием. Он плавал в своих мыслях, балансируя между сомнениями и привычной самоуверенностью. Сейчас, когда «клещи» советской армии все сильнее вонзались в оборону НАТО, британцы должны были потерять волю к сопротивлению.

Но они продолжали сражаться до последнего, за каждую дорогу и водную преграду, за каждую бесполезную маленькую деревню и богом забытую высоту. А в это время на севере эта сволочь Трименко совершал блистательный прорыв. Старухин знал, то вторая гвардейская танковая армия уже опережала планы, вонзаясь между голландскими и немецкими силами. А он был вынужден бодаться в лобовых атаках с англичанами.

Старухин был убежден, что этот поганый жиденок Чибисов, несомненно, приложил к этому руку. Он смотрел через забрызганное каплями дождя лобовое стекло на копающуюся в моторе троицу, испытывая странное удовольствие от мыслей о Чибисове. Ненависть, которую он к нему испытывал, была так сильна, чиста и очевидна, что действовала на него успокаивающе. После войны… Чибисов заплатит за все. Родина снова должна быть очищена. Пришло время заставить ответить за все этих жидов и восхваляющих их писателей, сосущих из России кровь нацменьшинств и лживых реформаторов. Наполняясь беззаветной яростью, Старухин видел в Чибисове олицетворение всех проблем Советского Союза, всех неудач таких людей, как он. И все же Старухин понимал, что ненавидит Чибисова не только за национальность, но и за ту легкую небрежность, с которой он делал свою работу. Чибисову все давалось легко. Этот штабной жиденок Малинского легко и просто шел там, где ему приходилось напрягать все силы и работать на износ.

Конечно, думал Старухин, Чибисов саботировал его, настраивая против него Малинского и бросая все резервы фронта на поддержку Трименко. Сейчас, сидя на жестком, узком сиденье застрявшей в грязи под дождем машины, Старухин готов был обвинить Чибисова во всем, что мешало ему.

И Малинский. Почему он не мог поддержать его, даже за счет Трименко? Трименко не был ничьим другом. А Старухин нянчился с сыном Малинского на Кубе. Чтобы удержать мальчишку подальше от Афганистана. Старухин был уверен, что это не останется незамеченным. Малинский должен был как-то отплатить ему. Старухин знал, что это было в его власти. Он знал, что нужно только ждать, не подавая виду. За то, что уберег сына от беды.

Конечно, Антон не был папенькиным сынком. Он работал достаточно напряженно. Как офицер, в ходе подготовки он делал все, что от него требовалось и даже немного больше. Антон был умным парнем. Но так и остался мальчишкой. Казалось, что он постоянно витает где-то далеко, как будто под формой у него не было сердца. В нем не было огня. Антон с легкостью осваивал военную науку. Но так и стал походить на настоящего солдата.

Он даже не пил как мужчина. На Кубе он проводил все свободное время, обжимаясь со своей рыжей сучкой, таскаясь за ней, как собачонка. Старухин сомневался, что юнцу хватит духу поднять на жену руку, даже если бы он застал ее с любовником. Нет, конечно, у Старухина не было доказательств того, что она изменяла Антону. Эта маленькая стерва была для этого слишком хитрой. Она знала, как сделать себе хорошо. Но все равно она была шлюхой. Чтобы это понять, было достаточно одного взгляда. Это можно было унюхать. А ее независимость, отсутствие уважения… Этот парень, казалось, был абсолютно неспособен ее контролировать. А ведь к женщинам нужно относиться так же, как и к подчиненным. Сломать. Подчинить своей воле. Взять за горло.

Старухин на мгновение с отвращением подумал о своей собственной жене. Жирная корова. Женщина без гордости, без малейшего уважения к его званию. У нее была душа крестьянки, а не жены генерала. Молодая жена Малинского, по крайней мере, хорошо выглядела. Но она была маленькой расчетливой шалавой.

Услышав серию далеких взрывов, Старухин застучал большим кулаком по лобовому стеклу машины. Война не собиралась ждать его. Его война. Шанс всей его жизни. Даже время суток, казалось, отворачивается от него. Сидя в застрявшей в грязи машине, он терял контроль над ситуацией. Ему казалось, что вся вселенная сговорилась, чтобы унизить его. И Трименко, и Чибисов и все проклятое мировое еврейство, которое стояло у него за спиной. Старухину казалось, что сейчас он взорвется от чудовищного гнева.

Он распахнул дверь машины и выскочил под дождь. Посмотрел на сержанта и своих адъютантов. Они послушно копались в двигателе, но было ясно, что никто из них не понимал, что делать.

— Убирайтесь отсюда, — рявкнул он на офицеров. — Я не хочу больше видеть ваши поганые рожи возле своего штаба. Ваша карьера окончена.

Неожиданно, два натовских самолета с ревом прошли над ними на бреющем полете. Грохот сотряс уши, словно взрыв. Адъютанты и сержант бросились на землю. Но Старухин только повернул в их сторону свое широкое лицо, словно радуясь возможности увидеть что-то кроме застрявшего в грязи автомобиля. Он заметил черные кресты и камуфляж ВВС Западной Германии. А через мгновение над вертолетной площадкой, обслуживавшей его штаб, поднялся в небо огромный шар огня, расцветший оранжевым, желтым и призрачно красным цветом, рассеявшись черным дымом. Ботинки Старухина увязли в грязи словно в желе, по поверхности луж пошла рябь. Затем, звук взрыва налетел с такой силой, что, казалось, срывал кожу с лица.

Не сказав ничего и не оглянувшись, Старухин пошел под проливным дождем по раскисшей дороге к своему командному пункту, матеря каждого мужчину или женщину, которые приходили ему в голову. Он шел, почти бежал по грязи, злой и напуганный.

 

ДЕСЯТЬ

Подполковник Гордунов занял позицию у мокрой от дождя двери вертолета. Гарнитура трещала от беспокойных переговоров пилотов. Их говорливость раздражала его. Как назойливые торговцы на барахолке. Но он молчал и смотрел на переполненное машинами, мокрое в сумерках шоссе. Соединение боевых и транспортных вертолетов летело над последними зелеными холмами перед целью.

Гордунов знал пилотов-вертолетчиков и знал их машины. Он знал, что большинство летчиков считали себя настоящими воинами, но понимал, что немногие из них были таковыми. Слишком немногие. Он помнил, как звучали голоса пилотов в гарнитуре, когда те предупреждали десантников об опасности. В Афганистане десантные вертолеты парили в воздухе, словно раскормленные на человеческих трупах стервятники. Горы были слишком высокими, воздух слишком разреженным, навстречу сверкающими стрелами неслись ракеты. Вы слышали поспешное предупреждение с ударного вертолета, который нес облегченную нагрузку, чтобы иметь возможность активно маневрировать. И забывали гордость и прятались в середину строя. Если вы были хорошим офицером ВДВ, вы узнавали очень многое об убийстве. А если у вас не было способностей или вы не были достаточно жестки к себе и к своим подчиненным, вы многое узнавали о смерти.

Гордунов заставил себя вернуться в реальность. Рядом с дорогой в долине под брюхом вертолета показались железнодорожные пути. Они были уже очень близко. Гордунов знал этот маршрут вдоль шоссе N1, так как он ездил по нему несколько месяцев назад в ходе подготовки, маскируясь под помощника водителя-дальнобойщика. Шоссе и второстепенные дороги, ведущие к Хамельну, были впечатляющего качества, как в плане технического совершенства, так и в плане организации движения. Сейчас же на них царил хаос.

Периодически колонны снабжения НАТО двигались в восточном направлении, пытаясь разминуться с ползущим на запад потоком беженцев. На ключевых перекрестках солдаты военной полиции отчаянно пытались взять ситуацию под контроль, размахивая руками под нудным дождем. С появлением вертолетов десантно-штурмового батальона солдаты и беженцы разбегались, напуганные новой опасностью. Некоторые наиболее дисциплинированные солдаты пытались стрелять по волне вертолетов, но огонь из стрелкового оружия не волновал пилотов. Самые нервные летчики отвечали короткими разрушительными очередями из своих пулеметов Гатлинга.

Гордунов не останавливал их. Только не переусердствуйте. Террор был великолепным оружием. Он выучил уроки афганской войны. На войне значение имела только победа. Убей врага, пока он не убил тебя. Он убивали одного вашего, или даже просто пытались это сделать, а вы отвечали им убийством десятков или сотен.

Транспортные грузовики в оливковом камуфляже и отличные, ярко окрашенные немецкие гражданские машины взрывались огромными огненными шарами. Уцелевшие водители бросались в окружающие поля или отчаянно пытались проехать под огнем. Другие разбивались друг о друга. Мокрое от дождя лицо Гордунова не выражало ничего.

Он знал, как о нем отзывались в части, чтобы унизить, оскорбить и загнать туда, где ему якобы было место. «Афганский синдром». «Кровопийца». «Бешеный «Афганец». Клички, в конечном счете, исходящая от нервозности, трепета и даже страха тех, кто не шел в бой вместе с ним.

У разрушений на дорогах была цель. Посеять панику. Убедить врага, что он повержен. Убедить его, что сопротивление бесполезно и слишком дорого ему обойдется. Парализовать дороги. Обездвижить противника. Конечно, это палка о двух концах. Но, если повезет, британские и немецкие силы расчистят дороги как раз к подходу советских танковых соединений, которые направятся к переправе через Везер, к захваченным Гордуновым мостам.

Ваши люди погибали. Но вы не могли позволить этому ослабить вас. Крайне важно научиться относиться к ним как к ресурсам, которые нужно беречь по мере возможности, но быть способным пожертвовать ими, если будет нужно. В Афганистане, а теперь и в Германии, ракеты и очереди крупнокалиберных пулеметов прочерчивали небо, и вертолеты взрывались оранжево-желтыми сгустками огня, которые рассеивались черным дымом. Никто не мог выжить в этих огненных шарах.

Но это было в порядке вещей. Гордунов готовился к потере до половины своего батальона еще до того, как он достигнет цели. Но ПВО вдоль маршрута их полета была ослаблена. Он не знал точно, но из того, что видел своими глазами и из разговоров пилотов он мог заключить, что уцелело около семидесяти пяти процентов сил. Теперь все зависело от ПВО в самом Хамельне, и от того, что будет твориться в зоне высадки.

Рельсы, идущие параллельно шоссе N1, внезапно вошли в череду зданий города, втиснутого в долину по обоим берегам Везера. Он пролетели над первыми зданиями.

— «Сокол», что у тебя там? — Спросил Гордунов через микрофон гарнитуры, переключив рацию на передачу. Он хотел связаться с начальником штаба батальона, который находился в одном из вертолетов первой волны, идущей сразу за передовым отрядом.

Неразбериха сообщений пилотов забила сеть, одна передача мешала другой.

— «Орел», я «Ястреб», — вызвал его командир вертолетного звена. — Вижу железнодорожную станцию. Вывести из строя подвижной состав?

Гордунов уже мог рассмотреть расходящиеся воронкой железнодорожные пути.

— «Ястреб», я «Орел», — сказал он. — Огонь только по военным целям. Если есть любые составы с военными грузами, открывайте по ним огонь.

— Целей не вижу. Но здесь жарко. Попал под сильный пулеметный огонь.

Не дожидаясь приказов, пилот вертолета Гордунова отвернул с курса с намерением отойти подальше от станции.

— Черт тебя возьми, — крикнул ему Гордунов. — Следуй прямо к цели. Это ничто. Не нарушать строй.

Пилот исправно вернулся на курс. Но строй терял ровность.

Начальник штаба, майор Духонин, наконец, вышел на связь.

— «Орел», контакт на северном мосту. Там какие-то огни. И они движутся. Принимаю решение атаковать.

Да. Все правильно. Только пусть сначала уберутся с моста на берег, подумал Гордунов.

— «Орел», я «Сокол», — снова вышел на связь Духонин. — Наблюдаю танки на севере. Видимость плохая, но я насчитал, вроде бы, пять… может шесть. Движутся в восточном направлении, пересекая реку по понтонным мостам.

— «Шмелям», заняться ими, — приказал Гордунов, используя старый афганский жаргон. — «Ястреб», ты там не заснул?

— Работаю.

— «Сокол», они могут помешать высадке?

— Не уверен. Им придется отойти назад. Черт подери, красота. Атакуем.

— Начать высадку.

Даже через наушники гарнитуры Гордунов услышал пуски ракет и отдаленные взрывы.

— Мы достали их! Один танк подбит посреди реки, горит синим пламенем. Еще два на берегу. Потерь нет.

Справа от себя Гордунов заметил, как один из транспортных вертолетов врезался в высотное здание, как будто пилот сделал это нарочно. Еще одна история, о которой никто не расскажет, подумал он. Он уже видел такие примеры бессмысленных смертей во время десантных операций. Пилоты ошибались, или на мгновение теряли управление, и вертолет врезался в склоны гор. Взрывная волна, казалось, смахнула капли дождя с его лица.

Еще меньше ресурсов для выполнения поставленной задачи. Захватить и удержать северный мост любой ценой. По возможности захватить южный мост. Уничтожить понтонные мосты, если не будет возможности взять их под контроль.

Командирский вертолет ушел вправо из строя, заходя в атаку.

— Не стрелять по движущимся целям на мосту, — приказал Гордунов. — Пусть сначала уберутся оттуда.

— Я «Сокол». Высадились на западном берегу. Направил передовые группы к мосту, — доложил майор Духонин. — Готов выдвигаться следом.

— Вперед, — приказал Гордунов пилоту.

Через несколько мгновений их вертолет в сопровождении еще двух двинулся на север, прочь от намеченной зоны высадки на юге города у южного моста. Передовые группы десантировались на противоположном берегу, чтобы захватить главный, северный мост. План предусматривал, что Гордунов, взвод управления и два штурмовых взвода спецназа десантируются на крышу здания больницы, с которого открывался отличный вид на подходы к мостам, и откуда Гордунов смог бы командовать своим батальоном. Еще одна группа спецназа должна была блокировать подходы с северо-востока, но была потеряна в полете. Теперь подходы по шоссе с севера были оголены. А Духонин видел там танки.

Скоро показалась больница, вынырнув из промежутков между окружающими зданиями. Гордунов увидел реку. И мост. Горящий остов боевой машины пехоты стоял у восточного подхода. Последние случайные машины отчаянно пытались достичь западного берега.

Гордунов ощущал давление происходящих событий. У него было время только для одной короткой передачи.

— «Ястреб», ударным вертолетам работать по целям на севере и западе. Не выходить из района, пока не очистите те понтонные переправы на севере, или я тебя своими руками придушу.

Гордунов отстегнул ремень безопасности и посмотрел через плечо. Группа была готова к работе. Напуганные. Лица отражали гремучую смесь решимости и страха.

— Сейчас медленно. Медленно, черт подери, — сказал он пилоту.

Он снял гарнитуру и подался вперед. Надел шлем и взял в руки автомат. Вертолет медленно двигался, паря над плоской крышей здания, достаточно высоко, чтобы не столкнуться с вентиляционными трубами.

Очень поганый момент. И не важно, в который раз.

Только бы не на трубу, следить за трубами…

Гордунов прыгнул через дверь, скользнув одной ногой по мокрому полу десантного отсека. Прыгая, он сразу ощутил присутствие следующего человека за ним.

Он приземлился на одну ногу и упал от боли. Черт возьми, подумал он, злясь на собственную неуклюжесть. Правая нога. Кажется, лодыжка. Он не мог понять, что именно болело.

Так. Нужно действовать.

Гордунов сжал оружие, как будто мог выдавить из себя боль. Мелкий дождь теребил шею под ободом шлема. Взрыв ударил по ушам. Он поднялся, злясь на неудачу. Противотанковая ракета с шипением сошла с направляющей пролетавшего поблизости вертолета и погналась за целью где-то на севере. Несколькими секундами позже Гордунов услышал лязг и грохот.

Только не перелом, сказал Гордунов ноге. Ты не можешь быть сломана, черт тебя подери. И заставил себя привстать и осмотреться.

Южная часть крыши была чиста. Он слышал голоса своих. Кто-то выкрикивал имена. Ян. Жора. Миша.

Кто-то коснулся рукой спины Гордунова.

— Что с вами, товарищ подполковник?

Гордунов хмыкнул и оттолкнул руку. Хаотичный огонь из стрелкового оружия звучал отовсюду.

— Первый взвод сообщает, что в здании чисто. Сопротивления нет. Но больница переполнена.

Это был капитан Левин, заместитель командира по политической части, сопляк, выучившийся цитировать Ленина и нынешних партийных шишек. Гордунов подозревал, что он даже верил половине, если не больше всей этой мути. И очень хотел быть настоящим солдатом. Ну что же, капитан Левин, вам представился шанс.

Гордунов приподнялся на колени за низкой стенкой какого-то сооружения на крыше. Мучительная боль определенно исходила из лодыжки. Возможно, просто растяжение, подумал он. Растяжение могло болеть сильнее, чем перелом.

Он заключил со своим телом сделку. Он вытерпит любую боль, только бы лодыжка не была сломана.

— Связист! Бронч! — Крикнул Гордунов. — Сюда, черт т-т-ебя подери. Мне нужна связь.

Солдаты взвода управления занимали позиции вдоль крыши. Один из стрелков быстро высунулся из-за парапета и дал очередь по улице. Он не разложил приклад автомата, так что слабо мог контролировать отдачу. Но затем присел еще ниже, почти карикатурно, и дал вторую очередь. Затем парень нырнул под защиту парапета.

Гордунов понимал, что парень сам не знал, в кого стреляет. Он знал, что в бою многие чувствуют себя уверенно, только если стреляют из оружия. А других приходилось уговаривать кулаками, чтобы заставить сделать один-единственный выстрел.

Сержант Брончевич протянул ему микрофон.

— Батальон на связи, товарищ командир.

Гордунов схватил микрофон.

— Переключи на командование, — сказал он связисту. Вертолет, затем другой прошли над ними, уходя один за другим.

Что за черт? Гордунов знал, что вертолеты еще не закончили зачистку зоны операции.

— Бронч, дай летунов. Быстрее!

Сержант Брончевич лихорадочно заработал переключателями. Его карманы были набиты карточками и распечатками. Между тем, заработала связь с батальоном. Раздался голос майора Духонина:

— Эти сукины дети уходят, вертушки уходят! «Орел», у меня еще танки на подходе.

— Я знаю, твою мать. Пытаюсь связаться с ними. Буду на связи.

Загрохотал крупнокалиберный пулемет. Не советский. Еще пара вертолетов прошла над головой. Гордунов попытался встать, изо всех сил махая им руками, пытаясь хотя бы так привлечь их внимание.

Они уходили. Эти твари уходили.

* * *

… Пройдя низко над деревьями, вертолеты высадили их в пересохшем скалистом ущелье. Душманы очень терпеливо поджидали их. Дикари с великолепной выдержкой. Они подождали, пока вертолеты уйдут и открыли по позициям роты огонь со всех направлений. Казалось, сами горы ожили, окатывая их чудовищными плевками. И Гордунов видел, как его люди падают вокруг, словно в кино. Вертолетчики всегда бросали работу слишком рано. Из-за страха. И Гордунов ждал смерти на том перевале в той бесполезной земле. Они ждали весь день. Всю ночь. Когда помощь прибыла на следующий день, от роты осталось только одиннадцать человек. Гордунов не понимал, почему душманы не пришли, чтобы прикончить их. Когда они вернулись на базу, он оставил десятерых подчиненных и молча пошел в расположение летчиков. Там он разбил морду первому попавшемуся пилоту, потом набросился на следующего и еще одного, называя их трусам и сукиными детьми. Потребовалось полдесятка солдат, чтобы утихомирить его. Но, в конце концов, он отделался устным выговором. Его уже считали несколько сдвинутым, поэтому дали медаль в качестве компенсации за потерянную роту, а вертолеты продолжили как можно скорее покидать зону боевых действий. Но Гордунова это больше не заботило. Он просто убивал всех врагов, кого было возможно, и сам ждал смерти. Здесь он ждал другого. Глупость, сумасшествие.

— Товарищ командир, — смущенно, нервным голосом сказал Бронч. — Я не могу связаться с летчиками. Они не отвечают.

Гордунову захотелось ударить его. Но он удержался. Это не принесет никакой пользы. Внезапно он расслабился, как будто в присутствии старого друга. Даже боль в лодыжке, казалось, утихла.

Так. Ситуация. Они были сами по себе. Как тогда, в горах. То есть только бой и все равно, что творится в мире. Гордунов испытал знакомый прилив возбуждения.

— Левин!

Замполит послушно посмотрел на него. Он был самым раздражающе-добросовестным офицером из всех, кого Гордунов знал. Он выполнял все предписания Партии и многие другие. Не пил. Изучал тактику, потому что замполит должен быть готов заменить павшего товарища в бою. Проводил на полигоне больше времени, чем иные командиры рот. И у него была привлекательная жена, которая ему изменяла. Гордунов не ждал слишком многого от замполитов. Но он презирал любого мужчину, который позволял женщине манипулировать собой или доставлять себе неудобство. При разработке плана операции Левин высказывался против высадки на крыше больницы, хотя это была единственная точка, с которой можно было надежно контролировать район моста. Гордунов сомневался, что противник будет испытывать какие-то угрызения совести относительно этого здания. Но Левин распинался о законах войны и бесчисленных параграфах вздорных правил. Гордунову и самому не нравилась идея использовать больницу, но это был вопрос практичности. Теперь он собирался дать капитану-рогоносцу шанс применить на практике некоторые знания, которые тот так старательно зазубривал и втискивал в свой ограниченный ум.

— Левин, бери первое отделение и двигайся к мосту. Подавить любое сопротивление. Оставь пулеметчика на крыше, чтобы он мог прикрыть вас. Просто очистите подходы к мосту и держитесь до подхода Духонина. И следи за севером, там могут быть танки. Мы прикроем вас отсюда, но смотрите в оба. Понял?

Замполит отдал честь.

Гордунов опустил его руку вниз.

— Не надо показухи. Это не ноябрьский парад на Красной площади.

— Товарищ командир, — вмешался Бронч. — Рация заработала.

Левин побежал по крыше, собирая первое отделение. Гордунов еще не знал, что делать. Он решил сообщить в штаб, что они прибыли к цели и закрепились. Он полез в нагрудный карман и вытащил небольшой блокнот, перелистывая страницы. Было все труднее видеть что-то в дождливых сумерках.

Бронч ждал, чтобы передать сообщение.

Гордунов, наконец, передал ему код сообщения: приблизительный процент уцелевших сил, характер боевых действий, а также то, что главный мост цел. Затем он тщательно спрятал блокнот обратно в карман.

Стрельба на ближайшем берегу реки не давала возможности понять, что там происходит. Возможно, шла перестрелка с охраной моста, скорее всего, это были военные полицейские и несколько солдат усиления. Но на западной стороне моста стрельба была значительно более интенсивной. Духонин вел действительно серьезный бой.

— «Сокол», я «Орел». Докладывай.

Голос Духонина ясно давал понять, что тот находится в боевой обстановке.

— Ведем бой с танками противника. Они уничтожили последние вертолеты на земле. По крайней мере, один взвод ездит туда-сюда, играя с нами в прятки. Старые танки, похожи на эм-сорок восьмые. Немецкие. Похоже, резервисты. Но проблем хватает.

— Кто-нибудь пробился к мосту?

— Пока нет. Рота Карченко пытается пробиться к нему. Но тут пока слишком много проблем.

— Послушай, я не думаю, что мост заминирован. Просто нутром чую. Но Карченко нужно пробиться к мосту, пока в чью-то голову не пришло исправить это упущение. У меня хороший обзор, но я не могу прикрыть все подходы. Гони Карченко пинками. И запусти танки в город. Там их проще бить из зданий. Особенно в темноте.

— Вас понял. Выполняю.

— «Гриф», я «Орел», прием.

— Я «Гриф», — ответил капитан Ануреев, командир южной группы. — Слышу вас слабо.

— Просто скажи, что у вас происходит.

— Сопротивления нет. Отдельные столкновения. У меня вся рота и половина минометного взвода. Похоже, летуны по ошибке высадили взвод ПТО на другом берегу.

— Что с боеприпасами?

— Они просто сбросили ящики. Мы разбираем их сейчас. Половина разбита. Я думаю, что транспорты были сбиты.

— Потом покопаетесь. Возьмите под контроль южный мост так быстро, как это возможно. Будьте готовы поддержать наши силы у северного. И мне нужно точно знать, какие силы в нашем распоряжении. Собери всех, пока не стало слишком темно.

— Мы потеряли, как минимум, роту. И взвод ПВО.

— Саперы?

— Я не видел их. Они могут быть вместе с противотанковым взводом.

— Выясните это. И быстрее выдвигайтесь.

Вдали выстрелил танк. Где-то за рекой. Похоже, Духонин был прав. Резервисты. Для орудия не было целей. Здесь, в тесноте улиц могли применяться только пулеметы. Если вас, конечно, не загнали в угол.

Бронч подошел к нему.

— Передача прошла, товарищ командир. Командование передает вам поздравления.

— Они могут оставить их себе. Собери ребят и найди хорошую позицию на верхнем этаже. Мы не можем все стоять здесь. И я не могу потерять рацию.

Бронч отошел. Гордунов уважал его как связиста. Парень бы радиолюбителем еще в школьные годы, активно участвуя в ДОСААФ, организации, созданной для обучения молодежи основам военной подготовки. Он мог сделать антенну из всего, кроме куска мяса. Рация работала бесперебойно, что не всегда бывало нормой за долгие годы службы Гордунова.

Гордунов расстегнул застежки и распустил шнурки правого ботинка. Затем он затянул шнурки так крепко, что боль от сдавливания заглушила боль в ноге. Нужно было двигаться. Гордунов ощущал, как ситуация выходит из-под контроля. Они были так близко. Он был в ярости оттого, что оба моста еще не были захвачены.

Гордунов скомандовал сержанту принять командование остатками штурмового взвода. Приказал прикрывать подходы к мосту. Затем он начал спускаться по лестнице, крепко ухватившись рукой за перила, как только вышел из поля зрения солдат. Боль была непредвиденным, нелепым врагом.

Внутри больницы, казалось, был свой отдельный мир. Истерично плакала медсестра. Несмотря на надвигающуюся темноту, коридоры были ярко освещены. Воздух был сухим и теплым. Несколько сестер и врачей стояли в коридорах, готовые вступиться за больных. Было заметно, что в больнице много раненых с передовой.

Плач медсестры перерос в крик. Гордунов подошел к старейшему врачу, полагая, что тот сможет ответить.

— Заткни эту шкуру, — сказал ему Гордунов по-русски. — И выключи долбаный свет.

Врач не понял. Он коснулся рукава Гордунова, затараторив что-то непонятное по-немецки. Гордунов оттолкнул его, и когда врач попытался снова, он направил ему в лицо автомат. Затем он прицелился в одну из потолочных ламп и дал очередь.

— Понял? — Спросил его Гордунов. Он выстрелил в другую лампу. Врачи и медсестры бросились на пол. Гордунов подозвал одного из солдат, стоявших сложа руки.

— Боец, убери людей из коридора. И проследи, чтобы они выключили свет во всем здании.

Пулеметчик и автоматчик прикрывали главный вход на первом этаже. Гордунов приказал автоматчику следовать за ним, потому что не знал, сколько еще сможет терпеть боль в лодыжке, и хотел иметь возможность отправить кого-то с сообщением.

Автоматный огонь заставил его укрыться за автомобилями на стоянке. Мост был совсем рядом, но, чтобы попасть к нему, нужно было пересечь широкую открытую площадь перед ведущей к мосту дорогой. Группа солдат противника расположилась в здании напротив и блокировала подход. На самой улице не было никакого движения, только горели несколько уничтоженных автомобилей и дымились обломки боевой машины пехоты, уничтоженной вертолетами.

Не было никаких признаков присутствия Левина или отделения, перешедшего под его командование. Убью этого сученка, подумал Гордунов, размышляя, куда делся замполит. Гордунов пожалел, что не высадил больше людей на крыше больницы. Это было настолько рискованным, что он даже не поставил командование в известность об этой небольшой детали операции. Слишком многие офицеры авиации и ВДВ не были в Афганистане. Слишком многие из них были мягкими и безвольными, такими, как Левин, и возражали бы даже против малейшего использования здания больницы. Гордунову казалось, что ему приходилось бороться с врагами по обе стороны линии фронта.

— Возвращайся, — сказал Гордунов солдату. — Занять позицию на крыше. — Гордунов указал на юго-западный угол здания больницы. — Передай сержанту Дуброву приказ сосредоточить огонь на противоположной стороне улицы…

Прежде, чем солдат смог побежать прочь, взрыв гранаты осветил здание магазина на противоположной стороне улицы, выбивая последние уцелевшие стекла в витринах. Сразу после взрыва темные фигуры бросились на штурм вражеских позиций. В считанные секунды автоматные очереди залили здание, и вражеские солдаты повыскакивали с поднятыми руками, что-то крича на иностранном языке.

Подход к мосту был чист.

Капитан Левин со своим отделением обошел вражескую позицию с тыла. Гордунов испытал одновременно и облегчение, так как насущная проблема была решена, и, в тоже время, определенное смущение оттого, что замполит оказался настолько хорош.

Гордунов поймал солдата за руку.

— Забудь все, что я говорил. Просто поднимись наверх и скажи сержанту Брончевичу прибыть сюда с рацией. Понял меня?

Солдат кивнул. На его лице явно читался страх. Кого он боялся больше — боя или командира, Гордунов не мог сказать.

Когда солдат убежал назад к больнице, Гордунов короткими перебежками направился через улицу, укрываясь за машинами, на случай, если поблизости остались еще вражеские солдаты. Каждый шаг отзывался болью в лодыжке.

Левин уже отправил отделение дальше к мосту. На том берегу продолжался бой, но на этом никто больше не стрелял. Левин был взволнован, но доволен. Его восторг от выполнения поставленной задачи делал его похожим на подростка.

— Товарищ командир, мы взяли пленных.

— Я видел.

— Их больше. Мы застали их врасплох. — Он повернулся к проходу. — Сержант… Приведите пленных.

Ночная темнота полностью сгустилась вокруг. Но свет, исходящий от горящих машин, освещал восемь человек в чужой форме; всем им было под тридцать или даже больше, а некоторые явно были не в той физической форме, чтобы быть солдатами.

— Они засели на дороге, — сказал Левин. — Я думаю, они просто пытались решить, что будут делать. А мы пришли и помогли им определиться.

— Вы разбираетесь в форме. Это немцы?

— Так точно, товарищ командир. Срочники. Этот имеет звание, аналогичное старшему сержанту.

Пленные выглядели жалко. В Афганистане, если удавалось захватить пленных, у них было только два возможных выражения лица. Они смотрели либо с мрачным вызовом, либо так, как будто уже были мертвы. Каковыми вскоре и становились. Но эти смотрели испуганно, удивленно, робко. Они действительно не были похожи на настоящих солдат.

— Остальные британцы. Те, что стреляли. Мы взяли троих.

Где-то далеко раздало два последовательных выстрела из танковых орудий. Над низкой аркой моста темноту ночи прорезали трассеры. Дождь ослабел так, что почти прекратился, и влажный воздух у реки пропитался резким запахом боя.

— Этот город, — Левин продолжал свою речь с нервным возбуждением в голосе. — Вы должны увидеть, чтобы поверить, товарищ командир. Когда мы обходили противника, мы прошли вон там. — Левин указал на темный переулок. — Это просто музей. Так красиво. Домам в центре города, должно быть, четыреста-пятьсот лет. Это самый красивый город, какой я только видел…

— Мы здесь не на экскурсии, — оборвал его Гордунов.

— Так точно, товарищ командир. Я понимаю это. Я только хотел сказать, что мы должны постараться свести к минимуму ненужные разрушения.

Гордунов ошарашено посмотрел на замполита. Он не мог понять, в каких облаках тот витал.

— Мы должны постараться не вести боев в старой части города, — продолжил Левин.

Гордунов схватил его за гимнастерку и оттолкнул к ближайшей стене. В Афганистане при зачистках вы вольны были поступать с кишлаками на свое усмотрение. Кишлаки были смертельно опасны для солдат и бронетехники. Когда какой-то кишлак был виновен в поддержке душманов, его окружали бронетехникой. Потом очень высоко проходили самолеты, обрушивая на него бомбы. Потом бронетехника, артиллерия и танки несколько часов вели огонь по развалинам. Наконец, когда пехота входила в остатки кишлака, там все равно оставались снайперы, которые появлялись из лабиринта подземных тоннелей. Как крысы. Гордунов ненавидел бои в городах и селах. Он любил чистое поле. Но постоянно были случаи, когда офицеры бесполезной Афганской Народной армии приводили свои войска в засады. И советским десантникам приходилось выручать их. Хуже всего, когда бои шли в городе. Города были сплошной смертью.

Замполит не пытался защищаться. Он только недоуменно смотрел на Гордунова. Было очевидно, что они не понимают друг друга.

Гордунов отпустил молодого офицера.

— Радуйся, — сказал он Левину. — Просто радуйся… Если завтра в это же время ты будешь жив.

Сержант Брончевич спешил к нему через бардак на улице, неся на спине рацию. Несмотря на темноту, он быстро нашел Гордунова, как будто его вел инстинкт.

— Товарищ командир, «Сокол» срочно вызывает вас.

Гордунов взял у него микрофон.

— «Сокол», я «Орел».

Сначала Гордунов не узнал голос в микрофоне.

— Я «Сокол». Майор Духонин погиб. Нас теснят. Мы рассеяны.

Это был Карченко, командир роты. Гордунов ожидал от него большего самообладания.

— Я «Орел». Возьми себя в руки. Что с мостом? Мы можем выдвигаться к вам?

— Я не знаю. Мы взяли мост под контроль. Но здесь полно английских солдат. И немецкие танки дальше в городе. Их действия несогласованны. Но они здесь везде.

— Просто держись, — сказал Гордунов. Он переключил частоту. — «Гриф», я «Орел», прием.

Ничего. Только белый шум.

— «Гриф», я «Орел».

Только далекий шум стрельбы.

Гордунов повернулся к Левину. Замполит никуда не делся. Казалось, он не испытывал никакого страха даже после такого обращения, просто оценивающе смотрел на него.

— Две вещи, — сказал ему Гордунов. — Во-первых, пристрой куда-нибудь пленных, чтобы один человек мог за ними следить. Не трать на них время. Затем отправляйся к южному мосту и найди капитана Ануреева. Просто возьми одного-двух солдат, так будет спокойнее, и сможешь дойти тихо и быстро. Если Ануреев взял мост под контроль, возьми у него один взвод и выдвигайся на тот берег реки. Не ввязываться в бои, которые не имеют отношения к захвату мостов. Если Ануреев нашел взвод ПТО, пусть перебросит на север два отделения. И скажи этому козлу, чтобы наладил связь.

Гордунов повернулся к радисту.

— За мной, — сказал он Брончевичу, — Держись позади меня. Мы идем через реку.

Гордунов, прихрамывая, побежал во тьму, согнувшись, словно горбун. Добравшись до середины моста, он дал очередь в темноту. Не было никакого ответа, только ощущение холода от текущей воды.

Никто не стрелял в них пока они двигались по темному мосту. Мост был крепким, двухполосным, отлично подходящим для прохождения тяжелой бронетехники. И он был в их распоряжении. Гордунов был полон решимости удержать его.

Боль в лодыжке действовала на него удивительным образом. Ожесточала. Напоминала, что ничто не дается легко.

На дальнем конце моста их окликнул кто-то на русском языке. Сержант Брончевич ответил, и они проследовали на берег.

— Где командир? — Спросил Гордунов у часового.

— Дальше по этой дороге. Где-то на улице.

Гордунов не ждал большего. Он не собирался останавливаться, пока не найдет Карченко. И не возьмет ситуацию под некое подобие контроля.

В нескольких сонях метров дальше по дороге между зданиями кипел бой. Ближе к мосту расположились солдаты, прикрывающие главную дорогу и боковые улицы. Пулеметы. Гранатометные расчеты.

— Где ваш командир роты? — Спросил Гордунов у ждущего пулеметчика.

Темная фигура что-то пробормотала, оторвав почерневшее лицо от оружия.

— Он не понимает русского, — отозвался голос из тени.

— Где капитан Карченко?

— Он был здесь только что. Но ушел. — Затем голос сильно изменился. — Извините, товарищ подполковник. Я не узнал вас.

— Где ваш взводный?

— На наблюдательном пункте к северу.

Они потеряли слишком много времени.

— Бронч, дай мне связь.

Сержант замешкался на минуту, но затем протянул ему гарнитуру.

— «Сокол», я «Орел», прием.

— Я «Сокол», прием.

— Я на вашем берегу. Где ты сейчас, севернее моста?

— Немного ниже. У главной дороги.

— Хорошо. Я рядом. Следите за улицей, я иду. — Гордунов передал гарнитуру связисту и хромой рысью двинулся вперед. — Пошли!

Взрыв выбил последние остатки стекол из окон. Гордунов продолжал бежать. На дальнем конце улицы загорелись несколько домов. В свете пламени носились темные фигуры, но нельзя было понять, это были советские солдаты или противник.

— Сюда!

Гордунов бросился через улицу, кувыркнулся и вскочил в дверной проем. Его тело уже покрылось ссадинами и царапинами, этими неизбежными последствиями боя в городе. Вместе с болью в лодыжке, они заставляли Гордунова ощущать себя раненым. Но он знал, что испытания только начались.

Брончевич подождал, пока Гордунов освободит дверной проем, и тоже побежал к нему, будучи неспособным так кувыркаться с рацией на спине.

В слабом свете пожаров Карченко, казалось, ожидал, что само небо в любой момент может упасть на него.

— Ты хоть как-то контролируешь этот бардак? — Потребовал ответа Гордунов.

— Товарищ командир, мы пытаемся наладить оборону.

— Кто блокирует дороги?

— Лейтенант Свиркин отвечает за прямую оборону. Гуртаев занимает позиции вокруг въезда на мост.

Прямую оборону, подумал Гордунов. Чтобы это не значило, лейтенант будет стоять насмерть. Гордунов немного успокоился.

— А сам ты чем занят? — Спросил он у Карченко.

— Здесь командный пункт роты. Между передовым заслоном и мостом.

— Где майор Духонин?

— Погиб.

— Я знаю. Но где он? Где тело?

Карченко не ответил.

— Я тебя спрашиваю, где тело?

— Я не знаю.

— Вы бросили его?

— Нет, он уже был мертв.

— И вы бросили тело.

— Его просто на части разорвало. А мы должны были двигаться. Там были танки.

— Вы бросили его, — сказал Гордунов с холодным отвращением в голосе. Это не было вопросом эмоций. Гордунов считал себя жестким человеком и гордился этим. Он был самым жестким курсантом в своей группе и чемпионом училища по боксу. И гордился своими крепкими нервами. Но когда он в первый раз увидел, что душманы делали с погибшими советскими солдатами, у него отняло дар речи. Зрелище наполняло низ живота льдом. Именно поэтому десантники не бросали погибших. И никогда не сдавались в плен. Тела предназначались только для похоронной команды.

Для Гордунова не было разницы между бойцами, погибшими в Афганистане и теми, кто погиб здесь от рук британцев или немцев. Это был вопрос воинской чести и гордости, такой же, как ношение чистой и хорошо подогнанной формы на параде. Десант всегда забирает тела своих убитых.

— Танки бы передавили нас всех, — сказал Карченко, просто умоляя командира понять его. — Мы должны были оставить ту позицию.

Духонин всегда оставался невредим. Он был ветераном. Профессионалом. Он пережил страшные бои в провинции Герат в Афганистане. Его грудь была так исполосована швами, что, казалось, расстегивается на «молниях». Теперь он ушел.

— С боеприпасами все в порядке? — Спросил Гордунов, тщательно контролируя голос.

— У нас осталось все, что мы взяли. Похоже, в полете Анурееву досталось гораздо сильнее.

— У тебя и целей больше, — сказал Гордунов. — Слушай внимательно. Я отправил Левина на юг за еще одним взводом. Мне нужно, чтобы вы перекрыли все подходы к мосту, все сто восемьдесят градусов. Можешь сконцентрироваться на северном участке, но я бы не стал бросать туда все. И перемести КП ближе к мосту. Здесь его могут захватить раньше, чем ты поймешь, что происходит. И организуй побольше наблюдательных постов.

Серия взрывов сотрясла улицу.

— Меня удивляет, что противник так запросто ведет огонь по зданиям, — сказал Карченко. — В домах полно гражданских, вы же знаете. Да, их не видно, но они здесь. Шестеро прячутся в этом подвале. У них такой вид, будто думают, что мы собираемся их съесть.

— Держи бойцов под контролем, — сказал Гордунов. — Что скажешь о противнике? Кого здесь больше, британцев или немцев?

— Смешанные силы. Танки немецкие. Похоже, что мы наткнулись на немецкую танковую часть, которая переправлялась через Везер по понтонным мостам. Но около зоны высадки были британские силы.

— Ну, англичанам все равно, куда стрелять. Это не их страна.

— Это серьезные ребята. Особенно, для тыловых частей.

— А мы серьезнее. Возьми, наконец, этот бардак под контроль. — Гордунов посмотрел на часы. — Через полтора часа прибудешь в больницу на том берегу. Возьми с собой Левина, если он к тому времени подойдет. Я буду ждать там Ануреева. И я хочу быть, черт тебя подери, уверен, что до рассвета все наши силы займут позиции. Мы взяли мост достаточно легко. Теперь нужно удержать его.

— Как долго? Как вы думаете, когда подойдут наши?

Пулеметная очередь просвистела по улице, ударив в стену над их головами.

— Скорее всего, завтра. — Гордунов поднялся на ноги и вышел в темноту. Брончевич последовал за ним.

Карченко не справится, подумал Гордунов. Но он не знал, кем его можно заменить. Духонин был надежным человеком, его продолжением на этом берегу реки. Теперь Духонина не было. И не было больше никого, кому бы он мог настолько доверять.

Он подумал о Левине. Тот не имел никакого опыта, но и замполита приходилось принимать в расчет, раз уж дело зашло так далеко. Возможно, Левин был еще на восточном берегу, а, может быть, уже перебрался с взводом на западный, туда, где действовал Карченко. Или туда, где бой был еще более напряженным. Гордунова коробило от мысли, что ему придется полагаться на замполита. Он вообще терпеть не мог полагаться на кого бы то ни было. Он мог рассчитывать только на Духонина, потому что оба они были из афганского «братства».

В темноте Гордунов столкнулся с выскочившей из тени черной фигурой.

Они оба упали. Фигура окликнула его на чужом языке.

Гордунов выстрелил в нее в упор.

Из темноты раздались ответные выстрелы. Гордунов залег и открыл огонь из-за тела солдата, которого только что застрелил. Когда тело начало двигаться, Гордунов выхватил нож и вонзил ему в горло.

Несколько чужих голосов перекликались где-то впереди. Вокруг захлопали незнакомые звуки выстрелов.

Гордунов вытащил из разгрузки гранату, привстал и бросил ее в переулок.

Раздался взрыв. Гордунов подобрался к двери ближайшего здания. Она была заперта.

— Я ранен, я ранен…

Бронч. Рация.

Гордунов замер. Радист лежал, распластавшись на дороге. Он кричал снова и снова, жалуясь на боль от ранения иностранным оружием.

Гордунов смотрел в темноту. Он ждал, когда они покажутся. Как будто по команде, рация затрещала. Затем раздался искаженный электроникой голос на русском языке.

Идите к ней. Ну же, подумал Гордунов. Я знаю, что вы этого хотите.

Радист стонал, лежа лицом вниз, а рация продолжала дразнить вражеских солдат.

Пользуйтесь возможностью, думал Гордунов. Давайте.

Глаза уловили движение. И Гордунов словно вернулся в смертельно опасные афганские горы. Он не дал идущему впереди врагу отвлечь себя. Он заметил в темноте, что еще один солдат прикрывал первого. Как только он застыл, Гордунов дал по нему очередь, а затем перевел оружие на того, что двигался впереди вдоль стены.

Тот открыл ответный огонь. Но дико мазал.

Гордунов толкнул дверь достаточно сильно, чтобы выломать ее. Затем он потащил внутрь раненого радиста.

Руки были залиты кровью. Как будто он тащил мокрую свернутую палатку. Казалось, парень должен был развалиться оттого, что его тащили. В него попали полной очередью. Удивительно, что он все еще подавал признаки жизни.

Гордунов стащил рацию со спины парня, взяв окровавленный микрофон.

— «Сокол», я «Орел».

— Я «Сокол». Вы в порядке? Нам показалось, что вы попали в перестрелку.

— Радист тяжело ранен. Я дальше по улице от вас, на углу одного из переулков. Можете прислать кого-нибудь сюда?

— Отправляю помощь.

— Назад! — Закричал Гордунов. Он резко повернулся, выпустив из рук раненого, и нажал на курок, не отпуская, пока затвор не щелкнул в последний раз, говоря, что магазин пуст. Тень в последний раз дернулась у стены, где ее настигли пули. Гордунов поспешно вставил новый магазин и, вытащив фонарик, осторожно осветил помещение.

Это был старик. С охотничьим ружьем.

Придурок, подумал Гордунов. Долбаный старый придурок.

Но он испугался. Впервые за многие годы его кто-то застал врасплох.

Раненый парень молился. Это не удивило Гордунова. Он знал по Афганистану, что многие умирающие молились, независимо от того, были они верующими или нет. Даже замполиты, которые были профессиональными атеистами, обращались к богу в свои последние минуты жизни. Гордунов заставил себя вернуться к задаче.

— «Гриф», я «Орел».

— Я «Гриф», прием.

— Что у вас?

— Заняли южный мост. Спорадические бои по обе стороны реки. Силы, которые вы запросили, в пути.

— Потери?

— Тяжелые. Британцы поймали нас в засаду, когда мы в первый раз вошли на мост. Но мы заняли его.

— Насколько тяжелые?

— У меня осталась сотня солдат.

— Вместе с твоей ротой?

— Так точно. Мы так и не нашли взвод ПТО. Должно быть, они погибли. У нас около двадцати пленных. И столько же раненых.

— Тогда все нормально. Закрепитесь в зданиях и держитесь. Я отправлю к вам врача из больницы. Поддержите «Сокола» минометным огнем. Нужно создать эшелонированную оборону по обе стороны реки.

— Я сделаю все возможное.

Радист умер. Гордунов словно ощутил изменение в комнате. Когда парень затих, ему показалось, будто он оказался в доме с призраками.

— «Орел», это «Сокол», прием.

— Я «Орел», прием.

— Мы не можем вас найти. Где вы сейчас?

— Не важно, — ответил Гордунов. — Помощь уже не нужна. Просто смотрите внимательно, я выхожу.

Гордунов мгновение сидел в тишине, собираясь с силами. Поблизости было тихо. Только приливы и отливы стрельбы на улицах. В этот миг почти полной тишины, боль в лодыжке, казалось, усилилась, как будто кто-то начал методично увеличивать поток сообщений по нервам в ноге.

Гордунов поднялся на колени. Глубоко дыша, он надел рацию на плечи. В последний момент он вспомнил, что нужно проверить карманы радиста на предмет данных для работы с ней. Документы были пропитаны кровью. Он вытер руки о стоящий рядом стул, проведя руками вперед и назад по грубой ткани обивки. Затем поднялся на ноги.

И упал. Лодыжка не смогла принять дополнительный вес рации. Когда он упал, угол стола впился ему в спину.

Глубоко дыша в попытке заглушить боль, Гордунов заставил себя снова подняться на ноги.

Один шаг. И еще один.

Он вышел на улицу. Не было никаких признаков Карченко. Просто замечательно, подумал он. Вверх по ведущей на север улице, у того, что казалось отсюда железнодорожным переездом, горели здания, освещая черный корпус танка. В переулках кипел бой.

Свет вырывал из темноты мертвые тела. Гордунов не испытывал никаких эмоций. Трупы были абстракцией, которая сейчас не имела никакого значения. Он медленно пошел. Каждый шаг, в сочетании с тяжестью рации, отдавался дикой болью в ноге. Казалось, что боль была жидким пламенем, разливавшимся по нервам. Нельзя было и думать о том, чтобы двигаться тактически грамотно.

Разгорающиеся пожары освещали улицу ярче, чем могла бы полная луна. Гордунов приблизился к позициям у моста, но никто не окликнул его. Вместо этого он заметил, как к нему бросились Карченко и еще один солдат.

— С ума сошел?! Ложись! — Крикнул Карченко. И запоздало добавил. — Товарищ подполковник?

— Помоги. У меня с ногой что-то.

Карченко потянулся, позволяя Гордунову опереться. Гордунов обхватил его плечи рукой, ослабляя давление на ногу.

— Все в порядке, — сказал Гордунов. — Мы взяли оба моста.

— Разрешите воспользоваться рацией. Массеников, возьми рацию у командира.

— Все в порядке, — повторил Гордунов. — Нужно просто удержать их. Я проходил через такое и раньше.

 

ОДИНАДЦАТЬ

Чибисов смотрел на обедающего командующего фронтом, стараясь угадать его настроение. Обычно манеры старика очень точно отражали его. Но сейчас тот рассеянно ковырялся в отбивных и фасоли, просто заправляя тело, словно оно было обычным военным оборудованием. Ореол беспокойства окружал Малинского с тех пор, как он вернулся из поездки на командные пункты армий фронта. Чибисов, однако, был неуверен, было ли его беспокойство подлинным или происходило от того, что ему лично приходилось решать множество практических задач, несмотря на помощь аппарата штаба фронта. Сложность современных боевых действий была достаточной, чтобы сломить любого командира, который слишком много о них думал. В целом, ситуация развивалась чрезвычайно успешно, особенно на севере, в полосе наступления армии Трименко. Но были и множащиеся с каждым часом трудности, способные перерасти в огромные проблемы. Некоторые проблемы были заранее спрогнозированы и учтены при составлении планов. Другие, особенно то, с какой скоростью гибли некоторые подразделения по обе стороны линии фронта, а также скорость наступления, перегружали системы управления войсками, приближая их к критической точке. Хотя эти проблемы были теоретически спрогнозированы в мирное время, никто не разработал практических способов их решения. Сам Чибисов тоже столкнулся с некоторыми сюрпризами разума, обнаружив, что некоторые доклады с фронта нервировали его буквально на интуитивном уровне.

Малинский отказался, как обычно, выслушивать полные отчеты офицеров штаба. Хотя командующий фронтом понимал значение церемониала и своей личной власти, он также понимал и опасности формализма. На данный момент решающее значение имела непрерывность наступления. Штаб был завален запросами и требованиями, и перерыв в его работе сейчас мог стоить слишком дорого. Малинский просто попросил начальника штаба проинформировать его о ключевых событиях и проблемах, представляющих особый интерес, во время обеда в своем кабинете.

— Наступление Трименко развивается прекрасно, — сказал Чибисов, указав на красные стрелки, углубляющиеся в позиции противника на карте. — Голландцы оказались слишком слабыми, а немцы слишком нерасторопными.

— Но Трименко сообщил, что дивизия Далиева находится в тяжелом положении, — ответил Малинский. — Половина дивизии потеряна или утратила боеспособность. — Но подлинной тревоги в его голосе еще не было. Малинский принялся за еще один кусок мяса.

— У него слишком широкий фронт наступления, — сказал Чибисов. — Но мы ожидали этого. Далиеву фактически была поставлена такая задача. И эта жертва, похоже, полностью себя оправдала. Его наступление отвлекло на себя внимание немцев. В целом, вторая гвардейская танковая армия наступает с опережением графика. Трименко сообщил, что его передовой отряд вошел в Зольтау, а еще один движется по тылу голландских войск, не встречая серьезного сопротивления. Он готов отправить отдельный танковый полк к Везеру. Передовые силы дивизии Малышева будут готовы к наступлению через несколько часов. Ситуация, конечно, не так хороша, как на учениях, но ключевые силы вышли на заданные позиции. И да, Корбатов занял Люнебург.

— Я знаю, — сказал Малинский и его голос стал тише. Он покачал головой, принимая откровенно сбитый с толку вид.

— Павел Павлович… Я все еще думаю, что все дело…

Затем он пожал плечами и переключил ум на решение проблем, относящихся к его компетенции.

— У Трименко сегодня вечером наступает кризис. Он сам это знает. Но ничего не может с этим сделать. Немцы собираются контратаковать его. Я удивлен, что они еще не контратаковали. Если они подождут еще немного, пока шестнадцатая танковая дивизия завершит марш и займет позиции, все будет замечательно. Тогда немцы смогут продвинуться на север хоть до Эльбы, и все равно будут пойманы в ловушку последующими силами. Но сейчас шестнадцатая танковая дивизия на марше. Трименко крайне уязвим, пока его войска растянулись и не прибыли свежие силы. Сложная задача даже для учений.

— Трименко уже сообщил о местных контратаках на левом фланге двадцать первой мотострелковой дивизии.

— И я буду рад, настолько же, насколько и Трименко, если немцы и голландцы ограничатся местными контратаками. Пусть напрасно теряют силы. До тех пор, пока их будут опьянять маленькие местные успехи, они будут слепы, чтобы увидеть общую картину. — Малинский бросил нож и вилку, которые с легким цокотом упали на тарелку. Он посмотрел на карту, словно наводя резкость в глазах.

— Если бы я был командиром немецкого корпуса, я бы думал примерно так: мне не следует контратаковать силами менее одной дивизии с частями усиления, а лучше двух. Местные контратаки, в конечном счете, бессмысленны. Нужен мощный контрудар, чтобы остановить Трименко. — Малинский всмотрелся в обозначенные на карте позиции вражеских сил. — Если немцы не нанесут его сегодня вечером, они дураки. Или дилетанты. — Малинский мгновение смотрел сквозь карту. — Возможно, Павел Павлович, мы все эти годы переоценивали немцев… Затем его лицо расслабилось, подавая Чибисову привычный знак, что можно продолжать доклад.

— На южном фасе двадцатая гвардейская армия примерно на шесть часов отстает от графика, — сказал Чибисов. — Основная проблема, как мне представляется, заключается в характере ландшафта. Бельгийцы очень эффективно воспользовались минами и инженерными заграждениями на важнейших тактических направлениях, сузив их до предела. Нам пришлось прибегнуть к массированным вертолетным десантам в их тылы, чтобы сломить сопротивление. Ситуация, по существу, под контролем, но мы определенно недооценили трудности на этом участке. Возможно, нашим важнейшим преимуществом стал полученный в Афганистане опыт применения вертолетных десантов в гористой местности.

— Как действуют бельгийские силы?

— Весьма упорно. Обороняются очень решительно. Я действительно не ожидал этого. Самый большой их недостаток — нехватка огневой мощи. Кроме того, местность сильно ограничивает перемещение их войск и подвоз подкреплений — настолько же, насколько мешает и нам. Мы движемся вперед, а они пытаются смещаться в сторону. Кроме того, данные Дудорова указывают на то, что бельгийцы имеют серьезные проблемы с материально-техническим обеспечением.

— Как и наши силы? — Спросил Малинский.

— Некоторое сходство действительно имеется. Каждое участвующее в бою подразделение требует все больше танковых и артиллерийских снарядов. Уровень потребления просто нереальный. Похоже, мы просто засыпаем их снарядами. У танков не остается боеприпасов, чтобы развить прорыв.

— Что с нашим транспортом?

Чибисов почти незаметно двинулся, уменьшая нагрузку на спину.

— Мы должны найти способ уменьшись его уязвимость, — ответил он. — Наши основные транспортные маршруты несколько раз подвергались серьезным налетам авиации НАТО. Организация дорожного движения чрезвычайно затруднена, особенно у переправ через Эльбу.

Малинский встревожено посмотрел на него.

— Насколько серьезно?

— В количественном отношении? Ущерб пока приемлем. Но если так будет продолжаться, наши перевозки могут быть… Болезненно ослаблены.

— Болезненно? — Повторил Малинский, улыбаясь через силу. — В ваших устах это уже театральщина, Павел Павлович.

Чибисов покраснел. Опыт войны такого масштаба и интенсивности сделал явно недостаточным тот сухой набор терминов выпускника академии генштаба, которым он привык пользоваться в жизни. Если снабжение поддавалось хоть какому-то контролю, то с фронта поступал такой поток противоречивой информации, что Чибисов не мог заставить себя верить всему. Теперь же, докладывая обработанные с безошибочной точностью данные, он пытался преподнести их с нужной интонацией, правильными выражениями, чтобы доклад звучал адекватно ситуации.

— ВВС НАТО, — продолжил Чибисов, — показали большую устойчивость, чем мы ожидали. Хотя мы добились впечатляющих успехов в ходе первого удара, силы, противостоящие ЦГА на юге, похоже, увязли, поэтому исход войны в воздухе остается неопределенным. Если мы добьемся решающего превосходства в течение следующих сорока восьми часов, наши ВВС смогут хотя бы минимально удовлетворять потребностям сухопутных войск. Если же НАТО усилит глубокие воздушные рейды с ударами по объектам нашей тыловой инфраструктуры, мы столкнемся с серьезными проблемами со снабжением войск в ближайшие три дня. Ситуация действительно сложна, начальник тыла сейчас сходит с ума. У него есть боеприпасы, топливо, а также достаточно транспорта для их перевозки, но собрать и то, и другое и третье в нужное время в нужном месте крайне сложно. Действительно, товарищ командующий фронтом, если мы столкнулись с этими проблемами в первый же день наступления, то наши планы…

— Мы продолжим придерживаться плана, — твердо сказал Малинский. — Подразделения будут вести бой теми силами, которые есть у них в распоряжении. Единственное, чем мы не можем пожертвовать, единственная вещь, которая у нас действительно в крайнем дефиците — это время. Это момент, когда решается судьба. — Малинский сидел прямо, но его голос был дружественным и искренним. — Если бы я мог оторвать вас от работы, Павел Павлович, я бы отправил вас на фронт, чтобы просто взглянуть на это. Несмотря на все наши теории и расчеты, бесконечные планы и нормы, я не думаю, что кто-то из нас готов к тому, что там происходит. Это все… Слишком быстро. — Малинский медленно повернул голову, словно разворачивая в сторону цели башню танка. — Я сейчас не могу изменить планы, как бы я не хотел, независимо от того, насколько они плохи. Да, мы можем корректировать детали. Но ни времени, ни возможностей на что-то большее у нас нет. — Его глаза сияли в темноте. — Скорость — великая вещь, Павел Павлович. Скорость и мощь. По сравнению с этим наступлением, гитлеровский блицкриг кажется крестьянской телегой. — Командующий фронтом прервался, чтобы сделать глоток чая, но Чибисов понял по выражению его лица, что старик на самом деле даже не попробовал его.

— Я не знаю, — продолжил Малинский. — Мы разрабатывали планы так подробно… Возможно, даже слишком погрязли в деталях. Мы диалектически рассмотрели вопросы механизации войск, новых видов оружия и технологий. Мы учли особенности дорожной сети и изучили средства связи. Мы разработали автоматизированные системы управления войсками и стратегические средства радиоэлектронной борьбы. Но, так или иначе, мы не смогли хорошо свести все это воедино. Что бы сказали вы, Павел Павлович, и ваши товарищи-математики? Что мы не написали хорошую связующую программу? Но, возможно, ее нельзя было написать. По крайней мере, я не заметил, чтобы противник лучше справился с этой задачей. На самом деле, у них дела обстоят значительно хуже. — Малинский наклонился вперед, вдруг подняв руку и выставив указательный палец, как будто поучал Чибисова. Но старик обращался к отсутствующей аудитории. — Пожалейте командира без хорошего плана. Если мы хотим все сделать правильно, у нас должны быть планы на все случаи жизни. Конечно, говоря по правде, чрезмерное планирование мешает работе производства. Но на поле боя по-другому нельзя. Возможно, разница в том, что в одном случае требуется последовательность, а в другом — синхронность действий… Но я видел результаты собственными глазами. Нужно поддерживать движущую силу плана. Не останавливаться. Если у противника есть свои планы, то не давайте ему времени, чтобы он начал их реализовывать. Заставьте его реагировать неадекватно, делать глупости, не давайте увидеть ситуацию в целостности. Забейте собственный план ему в горло.

Малинский откинулся в кресле, вдруг мягко улыбнувшись.

— Но что-то я начал читать лекции. И вам, Павел Павлович, и тем, кого здесь нет. Расскажите мне лучше о ваших компьютерах. Что твориться на этом новом театре боевых действий? — Спросил Малинский с мальчишеским задором в голосе.

— По правде говоря, — сказал Чибисов — было много разочарований. Компьютеры сами по себе достаточно надежны, но люди, работающие с ними, слишком нерасторопны. И объем данных таков, что наши лучшие средства связи едва справляются. Я считаю, товарищ командующий фронтом, что лично упустил очень важный момент. Наряду с планированием таких привычных задач, как обеспечение войск топливом, боеприпасами, питанием, а также организацией и тому подобными вопросами, современные боевые планы должны включать и такой вопрос, как написание и отладка компьютерных программ. Вы сами знаете, сколько офицеров подчас просто боятся новых технологий, настаивая на том, что от компьютеров нужно отказаться, потому что они станут непригодны к использованию в первый же день войны. И в некоторой степени они правы, имеющиеся в нашем распоряжении системы показали ограниченные возможности в реальной боевой обстановке, а некоторые и вовсе оказались непригодны. Тем не менее, учитывая сегодняшний объем необходимых данных, если мы откажемся от автоматизированных систем их обработки, мы окажемся в трагическом положении. Хотя некоторые системы показали недостаточную эффективность, потребность в информации даже выше, чем ожидалось. Проблемы, с которыми мы столкнулись — это симптомы, а не сама болезнь. Современные боевые действия чрезвычайно зависимы от огромного количества очень точной информации — для целеуказания, разведки, работы службы тыла, даже для принятия фундаментальных решений. Те, кто цепляется за прошлое, ошибочно полагают, что стоит отказаться от компьютеров, исчезнет и потребность в обрабатываемых ими данных. Конечно, эта не та ошибка, которую хороший марксист-ленинист может допустить. С другой стороны, многие из нас были настолько влюблены в свою технику, что подчас путали цели и средства. И никто не предполагал, насколько современная война станет зависима от такого огромного объема данных. — На мрачной ноте закончил свой доклад Чибисов и отвел глаза от пристального взгляда Малинского. — В конечном счете, я подвел Вас, армию и Партию. Сейчас это кажется таким очевидным, стоит обернуться назад.

— И ваши заслуги будут отмечены по достоинству, друг мой, — сказал Малинский. Чибисов поморщился от неожиданности. — Все показатели вашей работы находятся там, — Малинский указал рукой на карту. — Я знаю о проблемах с компьютерами. Но сейчас проблемы есть у всех. Но вы честны, а это то, что отличает вас от слепого фанатика. Просто используйте компьютеры в пределах возможного. Я подозреваю, что наши проблемы возникают потому, что мы только начали пользоваться всеми этими возможностями. Быть может, следующая война будет полностью вестись компьютерами. Но мы пока находимся в переходном периоде. И поэтому мы должны вернуться в область военной науки. Дальше все зависит от воинского искусства. И от нашей воли.

— Товарищ командующий фронтом, — начал Чибисов. Привычный формализм в его голосе звучал несколько странно, было понятно, что он пытался подобрать правильный тон. Его совершенно застигло врасплох обращение «друг мой». — Как я понимаю, вашим последним пунктом поездки на фронт был передовой командный пункт генерал-лейтенанта Старухина. Я должен поинтересоваться вашей оценкой действий третьей ударной армии.

Малинский напряженно нахмурился.

— Старухин! Павел Павлович, он орал на офицеров своего штаба так, что срывал голос. Я действительно не понимаю, как они умудряются работать. Если командир все время кричит, это только мешает работе. Но Старухин лает и караван идет. Удивительное дело. Я считаю, что такое поведение больше характерно для командиров прошлого поколения. Но Старухин все еще умудряется выжимать из него результат. Однако я обеспокоен. Угроза силам Трименко носит локальный характер, и была до определенной степени предусмотрена нашими планами. Но Старухин должен довести дело до конца. Мы должны прорвать оборону НАТО в центре. Я дал ему разрешение задействовать дивизии второго эшелона армии этим вечером. И мы еще больше поддержим его, если потребуется. Очевидно, тонкие замыслы с британцами не пройдут. Они весьма упорные ребята.

— Как я понимаю, операция по форсированию канала на его участке идет весьма тяжело?

— Одна из его дивизий потеряла целый полк менее чем за полчаса. От него осталось несколько машин и впавших в прострацию офицеров штаба. Но дивизия форсировала канал, обошла британцев с юга, вышла в тыл целой бригаде, прижала ее к собственным минным полям и уничтожила. Старухин продолжает наступление. Но недостаточно быстро. И я не ощущаю перелома. Мы отбрасываем британцев, но они сохраняют управление. Их выбивают с одной высоты, но они окапываются на следующей. Если Старухин не добьется перелома сегодня вечером или завтра утром, мне придется рассмотреть вариант с задействованием в прорыве сил сорок девятого армейского корпуса. И мне это очень не нравиться.

— Учитывая наши потери и расход боеприпасов, соотношение сил и средств в полосе наступления третьей ударной армии на самом деле весьма благоприятно, — сказал Чибисов. — С точки зрения аналитиков штаба, британцы держаться на чистой решимости и не выдержат еще день таких боев.

Малинский потянулся за сигаретой. Это удивило Чибисова. Малинский никогда не курил в его присутствии из-за его астмы. Но Чибисов понял, что это действие было проявлением рассеянности и искреннего беспокойства о ситуации в полосе наступления Старухина.

— В любом случае, — сказал Малинский, раздувая выдохом огонек на конце сигареты, — Старухин должен прорвать их оборону к завтрашнему полудню. Мы должны предоставить штабу противника картину полномасштабного кризиса и очевидного краха, чтобы не дать им возможности адекватно ответить. Мы должны расколоть единство НАТО и представить дело так, как будто одни страны добиваются своих целей за счет других, чтобы каждый командир действовал или бездействовал якобы в своих национальных интересах. И мы должны следовать за ними вплотную, чтобы отбить желание воспользоваться ядерным оружием.

— Дудоров сообщает, что пока нет никаких признаков того, что страны НАТО всерьез рассматривают возможность использования ядерного оружия, — сказал Чибисов.

— Следите за этим. Очень внимательно. Убедитесь, что Дудоров понимает это. Тем временем, Старухин должен продолжать теснить британцев ночью. Даже ценой потери всех своих танков. Я понимаю всю тяжесть ночных операций. У меня нет сомнений, что противник более приспособлен к ведению ночного боя. Но если мы остановимся и дадим им передышку, последствия могут быть фатальными. Мы должны положиться на силу, скорость, в конечном счете, на уничтожение противника там, где не будет другого выхода. Мы должны сохранить и даже ускорить темп наступления. Рассмотрите эту возможность. Британцы вели бои целый день. Теперь заставим их воевать всю ночь с нашими свежими силами. И заставим их воевать весь следующий день. Если у них не сдадут нервы, то кончаться боеприпасы.

Но Чибисов уловил нотки сомнения в голосе Малинского. Командующий фронтом всегда олицетворял собой силу, и было непривычно и тревожно слышать даже незначительное колебание в его голосе.

— Старухин… Должен добиться прорыва, — сказал Малинский. — Он должен сделать это. — От напряжения он дышал слегка приоткрытым ртом. — Что с отвлекающими десантами?

— Они высадились, — сказал Чибисов. — Однако пришлось отправить все наши легкие силы. ПВО противника ограничила возможность десантирования техники и полноценных средств поддержки. Но десантники высадились в Хамельне и к югу от Бремена. Саморуков уже празднует.

Малинский сделал затяжку.

— Хорошо. Я хочу, чтобы внимание противника было приковано к этим местам. Я хотел бы, чтобы они впали в панику и были поглощены этими десантами, чтобы бросили на их уничтожение свои последние резервы. Я никогда не любил жертвовать солдатскими жизнями, Павел Павлович. Но если десанты в Хамельне и Бремене сделают свое дело, мы сохраним гораздо больше жизней. — Малинский усмехнулся, но усмешка была безжизненной, без малейших следов юмора. Его лицо стало похоже на маску горечи.

— Это предательство, без сомнения. Отправить людей, искренне верящих в важность своего задания, и не подозревающих, что это всего лишь отвлекающая операция, и зная, что большинство, если не все из них погибнут, недоумевая, почему подкрепления так и не дошли до них. Я утешаю себя мыслью, что если мы будем наступать достаточно быстро, мы можем выручить их раньше, чем они будут уничтожены. Но я даже наполовину не верю в это. Я знаю, что не буду жертвовать дополнительными жизнями, чтобы спасти десанты. Мы всегда находим рациональные оправдания для того, почему лучшим из людей придется умереть. Это действительно чудовищная сторона работы командира. Странно, что мы можем любить свою работу.

— Десанты на истинные места переправы через Везер будут предприняты, как только третья ударная армия сообщит о прорыве вражеской обороны.

— Синхронность действий будет иметь решающее значение. Но вы сами понимаете это.

— ПВО противника остается серьезной угрозой. Но их расход ракет был очень высок, и истощение запасов способствует нашим операциям. Мы потеряли в воздухе примерно семнадцать процентов самолетов. Но завтра потери будут меньше.

— Что с радиоэлектронной борьбой?

— Нельзя точно сказать, насколько первоначальный план был выполнен. Губищев, тем не менее, работает очень напряженно. Оперативное управление заявляет, что РЭБ слишком мешает работе наших собственных средств связи, в то время как Дудоров жалуется, что помехи во вражеских линиях связи настолько сильны, что перехват сообщений почти невозможно использовать для разведки. А потом оперативное управление опять вызывает Губищева и интересуется, почему уровень помех так низок. Определенные успехи есть, но нет точного способа определения того, что является успехом или неудачей в электромагнитном спектре.

— Возможно, единственным способом определить это станет исход войны.

— Да, это бесспорно. Одно можно сказать точно — автоматизация позволила Губищеву действовать. Он бы не мог управлять своими средствами при помощи карандашей и блокнотов. В конце концов, Дудоров признает определенные успехи. Позиция ГРУ состоит в том, что если мы серьезно нарушили способность противника к управлению войсками, это уже успех.

— В пределах наших планов, я надеюсь, — сказал Малинский. — Я все еще жду информации о выдвижении противником своих оперативно-тактических резервов на фланги. Так что следите, чтобы Губищев не слишком увлекался. Не позволяйте ему увлекаться нагрянувшей властью.

— Теперь об управлении ВВС. Каждый из командармов жаловался на них. Конечно, я понимаю, что они не могли не жаловаться. Но, кажется, у нас действительно возникли серьезные проблемы.

— Это действительно стоит внимания. ВВС сейчас пытаются справиться с ними. Самая большая проблема состоит в оценке нанесенного ущерба и распределении целей. Даже автоматизированные системы управления не справляются. Командование ВВС пытается делать хорошую мину, но, как я подозреваю, они оперируют, в основном, догадками. Я не считаю, что они эффективно задействуют все доступные силы.

— Конечно, мы говорим об весьма относительной эффективности. На грани хаоса. Но подумайте о том, что это означает для простого солдата там, в темноте, Павел Павлович. Продолжайте подгонять наших товарищей-летчиков. Но не настолько, чтобы это стало контрпродуктивным. Итак… Какова ваша общая оценка управления войсками? С точки зрения начальника штаба фронта?

— Лучше, чем я опасался, — ответил Чибисов. — Мы можем оперативно управлять действиями войск, хотя часто вынуждены полагаться на нештатные средства. Неразбериха на земле весьма значительна. Ситуация требует непрерывной работы. Вы знаете, что час назад наше антенное поле подверглось удару? В течение часа имели минимум возможностей. Это сильно сказалось на обновлении баз данных автоматизированных систем управления. Но мы восстановили до девяноста процентов антенн.

— Они попытаются атаковать бункер снова, — сказал Малинский. — И снова. Вы сможете определить, насколько они отчаялись по тому, насколько часто будут сотрясаться стены.

Чибисов кивнул. Он ощущал себя уставшим. Выложившимся. Но еще так много дел должны быть сделаны. Дым от сигареты Малинского начал проникать в его легкие, и он непроизвольно коснулся кармана, где лежали таблетки.

— Таким образом, — заключил Малинский. — Наши действия можно оценить как более чем удачные. Хотя, как я считаю, удача — это такая вещь, значение которой должно быть сведено к минимуму. — Малинский посмотрел на карту, сосредотачиваясь и приводя в порядок хаос мыслей в сознании. — Маршал Крибов в восторге оттого, что мы не взваливаем на него свои проблемы, и он может полностью сосредоточиться на юге. Американцы, со своей вечной непредсказуемостью, оказывают ожесточенное сопротивление. И немцы на юге сражаются также упорно, как и американцы. — Малинский остановился на минуту, собираясь с тревожными мыслями. — Да, нам повезло. Но этим вечером наступает первое серьезное испытание. Сегодня ночью и завтра утром. Если их контратаки так и останутся локальными, а Старухин к полудню добьется прорыва, они не смогут остановить нас до Рейна. — Малинский улыбнулся. — И там они тоже не смогут нас остановить.

* * *

Леонид спокойно сидел в кресле у окна, хорошенько набив живот и мечтая о доме. Автомат лежал на коленях. Он него ощутимо несло запахом серы. Он не чистил оружие после боя. Однако при первой же возможности отмыл от крови и грязи гимнастерку, которая теперь сохла на спинке чьей-то брошенной кровати.

Война казалась безмятежно далекой, и Леонид убедил себя, что внес свой вклад в правое дело. Пусть сейчас воюют другие. Он переменил позу, глядя в прохладную темную ночь, не сосредотачиваясь ни на чем конкретном. От движения в карманах шваркнуло пластмассой о пластмассу. Он набил карманы кассетами, которые нашел в соседней спальне, скорее всего, принадлежавшей девочке-подростку. Радуясь находке, он не думал о том, что не может прочитать, что написано на этикетках и не может узнать любую из групп, изображенных на маленьких красочных вкладышах в коробках. Высокое качество печати и живой вид исполнителей радовали его.

Далеко над горизонтом, за частоколом темных елей, ночное небо сверкало, как будто вдалеке шел титанический праздник. Иногда яростные вспышки приближались к ним, сопровождаемые ударами в литавры, но затем вновь отступали. Леонид думал о том, что другие солдаты там сейчас испытывают то же самое, что и он этим днем. С одной стороны, он думал о том, что ночной бой еще страшнее, но с другой, казалось, ночью легче оставаться незамеченным.

После того, как бой стих, он нашел остатки своего взвода удивительно легко. Интенсивность стрельбы упала до минимальной, как будто кто-то закрыл кран. Звуки боя сменили резкие выкрики офицеров. Раненые тоже кричали, но офицеры, казалось, кричали на них, чтобы заглушить суровую реальность ощущением всеобъемлющего контроля.

Серега остался верен себе и принялся рассказывать байки о том, как скосил из своего пулемета неисчислимые полчища врагов. Леонид заметил, что большая часть боезапаса все еще была при нем, но он принял эти сказки, не выражая ни согласия, ни неверия. Машина их отделения пропала, но лейтенант Корчак, их политрук, принял под свое командование младшего сержанта Кассабьяна, и их отделение снова стало частью армии. Корчак похвалил их за храбрость и спросил, как они себя чувствовали теперь, когда стали ветеранами. Но было очевидно, что его не интересовали их ответы. Политрук был расстроен тем, что многие комсомольцы роты, помогавшие ему в воспитательной работе, были убиты или ранены. Казалось, что наиболее активные и восторженные коммунисты привлекали к себе смерть. Когда Корчак отошел, Серега с иронией заметил, что война не так уж и плоха, если поубивала столько подхалимов. Затем он рассмеялся и принялся иронизировать на тему того, чем сам Корчак занимался во время боя.

Их подразделение стояло на месте, в то время как другие ушли вперед, туда, где гремел бой. Корчак вернулся и заявил, что они должны помочь собирать раненых, пострадавших за дело международного мира и социалистического братства. Санитары, такие же молодые парни, как и остальные солдаты, были явно в растерянности перед таким бардаком. Они вроде бы как обычно склонялись над кем-то из раненых, и, казалось, играли с ним. Но Леонид не верил, что они действительно знали, что делать.

С одной стороны, Леонид удивлялся себе. Он отнюдь не возражал против того, чтобы поднимать и переносить раненых. Он хотел, чтобы им стало лучше, хотя их страдания и не производили на него глубокого впечатления. Он бормотал какие-то слова утешения, повторяя всем невезучим ребятам, что с ними все будет в порядке. Правила требовали, чтобы офицеров относили в санчасть в первую очередь. Но сейчас офицеры тоже были простыми парнями или молодыми мужчинами, которые не излучали власти, а просто молчали от шока, жаловались на свои беды или стонали от дикой боли. Солдаты загружали раненых офицеров в небольшую колонну санитарных машин, а потом грузили на оставшиеся места младших по званию раненых. Когда санитарные машины потянулись в тыл, они приступили к кропотливой работе по сбору основной массы раненых и погрузке их в обычные транспортные грузовики. Нескольких раненых солдат противника игнорировали до последнего, но потом все же погрузили в уже переполненные машины. Большинство машин с ранеными не сопровождались санитарами, только в двух были офицеры, почему, Леонид так и не понял. Корчак приказал всем поменьше касаться темы раненых.

Когда раненые, наконец, были собраны, солдат из роты Леонида погрузили на боевые машины, которые все еще были на ходу. Леонид, Серега и сержант Кассабьян ехали вместе с оставшимися без машин членами экипажей, половина которых, как знал Леонид, принадлежала парадному батальону. Атмосфера сильно изменилась, и к солдатам вернулась расслабленность и разговорчивость. Дождь, наконец, прекратился, и они ехали по немецким дорогам с открытыми верхними люками десантного отделения, держа оружие наизготовку и просто глядя на проносящиеся мимо картины.

В поздних сумерках они проехали через деревню, улицы которой, казалось, были усеяны бриллиантами — отражавшими зарево пожаров осколками битого стекла. Вдоль по улице, там, где огонь еще не дошел до зданий, окна закрывали плотные шторы, отчего дома напоминали маленькие крепости. Но разорвавшийся в конце улицы артиллерийский снаряд снес взрывной волной шторы со всех ближайших окон, сделав их похожими на темные, мертвые глаза. Леониду казалось, что последние нетронутые дома смиренно ждали своей участи, будто овцы на заклание. На центральной площади деревни мертвые тела устилали собой тротуары, многие из них явно не были солдатами.

В соседней деревне их маленькой колонне пришлось ждать, пропуская батарею буксируемых противотанковых орудий с длинными тонкими стволами. Затем опять пришлось остановиться, пропуская колонну военной техники, которой Леонид никогда раньше не видел. Огромные машины напоминали не то комбайны, не то гигантские пыточные орудия.

— Саперы, — сказал ему один из солдат, стремившийся блеснуть своими познаниями.

Наконец, машина с Леонидом и его товарищами направилась к двум домам на окраине деревни. Кассабьян принял командование. Незнакомый офицер приказал ему занять позиции в доме рядом с дорогой.

Даже в темноте Леонид мог сказать, что прежние хозяева были весьма зажиточны. Кассабьян нерешительно скомандовал занять позиции у дверей и окон. Но вскоре он тоже поддался общему желанию исследования. Серега даже попытался включить свет, но электричества не было. Солдаты бродили по дому при свете спичек, присвоенных зажигалок или нескольких найденных в доме свечей.

На кухне обнаружилось полно еды, и солдаты с удовольствием набросились на первую нормальную еду, которую они увидели после выхода из расположения. Начался праздник живота. Нашлось даже пиво, все еще охлажденное неработающим холодильником. Некоторые обсуждали очевидное богатство немцев со смесью зависти и восхищения. Наконец, кто-то сердито сказал, что СССР тоже мог быть богатым, если бы грабил голодающие страны Африки и Азии. Леонид не знал, чему верить, но он позавидовал бы любой семье, у которой был такой дом. Затем кто-то из незнакомых солдат, вместе с которыми они занимали эту позицию, начал ломать вещи.

В этом не было никакой логики, но настроение оказалось заразительным. Солдаты носились по дому, опрокидывая мебель, сбрасывая на пол вазы и статуэтки, срывая со стен фотографии. Наверху кто-то из ребят вывернул на пол содержимое ящика, а другой вытянул из него кружевное нижнее белье очень толстой женщины. Смеясь, как сумасшедший, он нацепил на себя трусики и бюстгальтер размером с плавательный круг, и начал прыгать и махать плечами, изображая попытку соблазнения. В соседней комнате Леонид нашел хороший маленький магнитофон и коробку, полную кассет. Он сомневался, что мог взять с собой магнитофон, да и кассет было слишком много, поэтому просто набил карманы наиболее понравившимися.

Из неоткуда возник лейтенант Корчак, вооружившийся карманным фонариком. Он целую минуту молча стоял в коридоре, светя фонариком в комнаты, и словно замораживал веселье его светом. Леонид боялся, что он сейчас начнет кричать и угрожать наказанием, но Корчак просто снова приказал Кассабьяну занять позиции. Казалось, что политрук отдал уже слишком много команд и устал от ответственности. Напряженным голосом он приказал солдату, нацепившему на себя женское нижнее белье, вернуться к уставной форме одежды.

Тоже уставшие от веселья солдаты неохотно подчинились отдаваемым безжизненным голосом командам Кассабьяна. Тот, пытаясь угодить лейтенанту, повторял какие-то слова, слышимые на учениях от офицеров. Солдаты рассредоточились у окон и дверей. Вскоре Корчак опять исчез в ночи. Но солдаты остались на позициях, настолько же для порядка, настолько из чувства долга, и сидели тихо, словно набегавшиеся дети.

Леонид и Серега заняли спальню на втором этаже. Мебель была перевернута, матрас лежал на полу, а кто-то из солдат помочился на него. Они отложили оружие, перевернули матрас, а затем положили обратно на кровать, договорившись, что будут спасть по очереди, Серега первым, а Леонид пока отмоет свою гимнастерку. Он осторожно сунул драгоценные кассеты в карманы штанов и занялся стиркой в тусклом свете догорающей свечи. Вода пока что была в водопроводе, и Леонид полоскал и тер гимнастерку в ванной, так же впечатленный напором воды, как и роскошностью сантехники.

Он мирно сидел у окна, а Серега заснул, бормоча что-то во сне, а потом захрапел с армейской основательностью. Ощущая неимоверную усталость, и не осознавая течения времени, Леонид смотрел на зарево боя на горизонте, на это ночное продолжение его собственного опыта, на войну, которая ушла куда-то далеко. Он думал о музыке, о том, как придется болезненно натирать мозоли на всех пяти пальцах левой руки. Он закрыл глаза, представляя, что держит в руках гитару. Два раза он чуть не провалился в сон, и второй раз пришел в себя как раз вовремя, чтобы увидеть вдалеке красочный залп цветных ракет. Цветные звезды медленно угасали, наполняя Леонида чувством печали неведомой раньше глубины. Прежде тривиальные мысли о доме наполнили глаза слезами, а когда он подумал о матери, слезы потекли по щекам, угасая в темноте, словно те далекие гаснущие звезды над темным лесом. Хотя рядом не было каких-либо часов, он пришел к выводу, что ночь подходит к концу. Тщательно вытерев глаза и юношескую щетину на щеках, он осторожно начал будить Серегу. Ему казалось, что он отдал бы все за возможность немного поспать.

Серега, наконец, заставил себя проснуться и занял позицию у окна. Леонид подумал, что ему повезло иметь такого товарища. Гимнастерка была еще слишком мокрой, чтобы ее надевать. Он лежал на пропахшем аммиаком матрасе, накрывшись разорванным разбушевавшимися товарищами покрывалом. Несколько минут слезы еще текли из глаз, пока он не заснул, наполненный огромным скорбным чувством любви ко всем, кто бы рядом.

 

 

ДВЕНАДЦАТЬ

Сначала танки противника были только сгустками мощного, леденящего душу шума. Затем их озарили огни осветительных ракет, и старший сержант Горник увидел огромные машины, движущиеся по шоссе за лугом, на котором были расположены позиции его батареи. Противник двигался по дороге за полосой деревьев. Стальные монстры выходили из сектора обстрела батареи, и он вместе с другими солдатами спешно разворачивал орудия в сторону противника, подставившего им свои борта. Горник раздавал команды резким нервным голосом, и голоса других командиров расчетов, казалось, повторяли его интонацию.

Определение параметров стрельбы было весьма затруднено. Резкий свет медленно спускающихся на парашютах осветительных ракет, казалось, замораживал все вокруг и на мгновение вырывал призрачные движущиеся тени около центра его поля зрения. Расчеты были вынуждены наспех осматривать местность и разрабатывать систему ориентиров в свете последних сумерек. Саперы спешно закладывали последние мины. Тем не менее, с наступлением темноты Горник сохранял уверенность в себе. Но сейчас было почти невозможно понять точное расположение целей и дистанцию до них.

Вражеские танки словно учуяли их. Они свернули с дороги и медленно направились в сторону батареи по затрудняющей движение раскисшей земле. Их башни поворачивались к целям, словно принюхиваясь. Горник был уверен, что его орудия хорошо замаскированы, и приказал оставаться на месте. Но вражеский танк выстрелил, и снаряд удивительно точно попал в одно из орудий. Взрыву вторили крики раненых.

Как они могли нас увидеть? — Удивился Горник. Как вражеский танк смог обнаружить замаскированную позицию батареи в такой темноте?

— Огонь!

Противотанковые пушки дали неровный залп.

Ни один из снарядов не попал в цель, а вражеские танки ответили с поразительной точностью. Но все же орудия сковывали их движение. Некоторые танки рассыпались, укрываясь за неровностями земли или деревьями, в то время как другие наоборот, выдвинулись вперед.

Один из движущихся к ним вражеских танков осветило белой вспышкой взрыва, которая, казалось, заставила металл плавиться. Горник решил, что танк подорвался на мине. Он видел и то, как выстрелы из противотанковых пушек начали попадать во вражеские танки по мере того, как артиллеристы все точнее определяли дистанцию. Однако они не наносили им никакого заметного ущерба, даже тогда, когда били вроде бы насмерть. Величайшим достижением батареи стал выстрел, сорвавший с одного из танков гусеницу, которая взвилась вверх гигантской коброй, а затем безжизненно упала на землю, и танк застрял посреди луга.

— Огонь по тому обездвиженному, — крикнул Горник, так чтобы все, кто только может его услышали, и примкнул глазом к оптике его собственного орудия. Заряжающий спешно забросил в казенник очередной снаряд. Горник, пытаясь взять под контроль нервы и трясущиеся руки, принялся наводить прицел, ища наиболее уязвимые места вражеской машины.

— Огонь!

Грянул выстрел. Но Горник не заметил никакого результата после того, как вспышка и искры в месте попадания расселись. В какой-то момент показалось, танк охватило пламя. Но это оказалось только иллюзией.

Горник не мог понять, почему эти монстры никак не сдохнут.

— Снаряд! — Рявкнул он. — Быстрее!

Горник остался при орудии. Вражеские танки двинулись дальше, бросая разгромленную батарею. Остальные номера расчета покинули его. Но Горник старался сделать последний выстрел, матерясь на пределе возможностей легких, настолько переполненный ненавистью к врагу, что казалось, его ярость должна была остановить вражеские танки.

* * *

Леонида разбудил оглушительный треск пулемета Сереги, который открыл огонь через оконный проем. Серега закричал, и на мгновение, резко проснувшись, Леонид подумал, что его товарищ ранен. Но Серега только звал его, как будто помощи Леонида было достаточно, чтобы остановить наступающего противника.

Леонид сел на кровати, на мгновение растерявшись. За окном, казалось, горело само небо. Он схватил еще мокрую гимнастерку и одел ее, действуя на выработанном сотнями подъемов по тревоге рефлексе. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы надеть сверху разгрузку и взять автомат. Все это время Серега кричал на него и материл весь мир за окном.

Встав рядом с Серегой и пытаясь не оглохнуть от треска пулемета, Леонид попытался понять, что происходит. Снаружи, в саду и на поле, за которым виднелись ряды деревьев, мелькали какие-то пятна и резкие вспышки. Бешено метались трассеры.

— Они тут везде, — крикнул ему Серега, вставляя в пулемет новый магазин. — Стреляй! — И снова опустил тяжелый ствол на подоконник.

— Я ничего не вижу, — сказал Леонид.

— Просто стреляй. На вспышки.

Леонид подчинился, все еще пытаясь окончательно проснуться. Грохот их двух стволов в тесной комнате, бил по ушам и, казалось, отдавал прямо в мозг.

Стоящая возле дома боевая машина взорвалась, сотрясся здание и повалив ребят друг на друга. Серега потерял равновесие и упал, выдав длинную очередь из пулемета. Леонид удержался, схватившись за оконную раму, и в алом свете горящей машины заметил мечущиеся внизу фигуры. Не особенно понимая, что делает, он поднял автомат и выстрелил по тени, бегущей по краю освещенной зоны. Но его попытка, как ему показалось, растворилась в дикости перестрелки. Множество пятен света носились вокруг с бешеной скоростью.

Неожиданно, взрыв сотряс пол под ними. Крики на мешанине языков и грохот автоматных очередей заполнили дом. В коридоре мерцал свет, на первом этаже раздавался топот ног. Леонид и Серега укрылись за перевернутой мебелью, направив оружие на дверь. Леонид смотрел на нее, раскрыв рот и почти не дыша.

Топот сапог перемещался из комнаты в комнату. По шуму становилось понятно, что на них двоих приходился, по крайней мере, взвод солдат противника. Враги, как им казалось, слишком долго ошивались около лестницы. Затем одна пара сапог стала подниматься наверх.

Кто-то крикнул на иностранном языке, другой голос ответил ему с лестницы. Леонид ожидал, что они бросят в открытую дверь гранату. Но вместо этого солдат на лестнице повернулся и пошел назад. Рассованные по карманам кассеты врезались в кожу. Он ощутил, что большинство кассет были разбиты. Он подумал, что если враги возьмут его в плен, то расстреляют, когда найдут украденное. Леонид задавался вопросом, должен ли он подать голос и добровольно сдаться. Он не хотел, чтобы враги имели повод сердиться на него. Корчак говорил им, что американцы и немцы всегда убивали пленных. Некоторые солдаты не верили Корчаку, но сейчас ему не хотелось проверять это на себе. Он просто лежал, стараясь не шевелиться.

Невероятно, но звуки шагов начали уходить из дома, присоединяясь к огромному шуму на улицу. Рев двигателей быстро движущихся танков заставлял воздух дрожать. Свет от горящей машины отбрасывал волны оранжево-розовой ряби на потолок комнаты.

— Мы в жопе, — шепотом сказал Серега.

* * *

Старший лейтенант Зиринский понятия не имел, как долго шел бой. Ночь казалась бесконечной, трудной, неудачной и бессмысленной. Он видел, как один за другим его танки были уничтожены. Казалось, совершенно напрасно. Потери одного или даже нескольких в бою можно было ожидать. Но Зиринский видел, как шесть из десяти его танков взорвались меньше, чем за пять минут, с нескольких сорвало башни, словно пробки, выбитые из бутылки шампанского. Почти сразу он потерял связь с остатками своей роты, если кто-то из них вообще остался в живых и был способен вести бой. И тогда он начал долгую игру в кошки-мышки с противником.

Им было приказано удерживать перекресток дорог. Вокруг были болота. Бронетехника в этом районе могла двигаться только по дорогам. И этот одинокий перекресток в сельской местности был важным узлом, связывающим местные шоссе и грунтовые дороги.

Зиринский понял, что антенну рации сорвало ударной волной от взрывов. Или одним из множества попавших в танк осколков. Танк был так потрепан, что невозможно было сказать, в чем причина той или иной неисправности. Он не знал, что творится в зоне ответственности батальона, не говоря уже о зоне полка. Он только надеялся, что другие были в лучшем состоянии, чем он.

Их часть вышла из района развертывания в ГДР и пересекла границу после полудня. Они двигались все дальше и дальше на запад, но единственными боями, которые они вели, были битвы с заторами на дорогах. Рядом не рвались снаряды вражеской артиллерии, рыщущие в сизом небе самолеты тоже игнорировали их. За исключением бесконечных задержек и нескончаемой неразберихи на дорогах, их движение проходило почти так же, как в мирное время, а фронт, казалось, все время бежал вперед, безнадежно обгоняя их.

Вечером их часть неожиданно остановилась и получила приказ занять спешно организуемые оборонительные позиции, возводимые на пути возможной контратаки с юго-запада. Некоторые офицеры были в ярости. Все считали, что должны были мчаться в атаку, чтобы, как каждый представлял себе это, совершить мощный прорыв вглубь западной Германии. А теперь они получили гораздо менее почетное задание обеспечивать безопасность флангов. Командир батальона протестовал, считая это неподходящим способом использования своих новейших танков. Но приказ есть приказ. Зиринский занял оборонительные позиции в темноте, раздосадованный тем, что его роту расположили не позади двух других, чтобы она могла играть роль мобильного резерва, предназначенного для оперативного парирования угрозы прорыва противника через позиции батальона. Вместо этого, на роль мобильного резерва была назначена рота Головова. И теперь Зиринский задавался вопросом, где того черти носили.

Небо, совершенно без предупреждения, разверзлось артиллерийским огнем, поймав несколько танков с открытыми люками. Затем появились быстро двигавшиеся вражеские танки, задерживаемые только необходимостью наступать по узкой дороге. Вражеские танки были огромными «Леопардами-2», почти в два раза большими, чем танки Зиринского. Преимущество противника быстро дало о себе знать, поскольку на этих танках были первоклассные приборы ночного видения. «Леопарды» открыли огонь с дистанции, казавшейся слишком большой для ночного боя, и батальон Зиринский потерял целый взвод прежде, чем сумел толком разглядеть противника. Затем бой вспыхнул всерьез.

Когда они попадали во вражеские танки, те горели, подумал Зиринский, понимая, что это единственное, чем он мог утешить себя. Он слушал по рации мольбы о помощи от своих взводных, но ничего не мог для них сделать. Он только грубо приказал взять себя в руки и вести бой.

Позиция была потеряна. Вражеские танки шли вслед за ливнем артиллерийских снарядов, двигаясь очень грамотно, учитывая то, что на дороге они были вынуждены оставаться в тесном строю. Зиринскому казалось, что мокрая земля помогала ему, заставляя тяжелые «Леопарды» оставаться на дороге. Он понимал, что погибнет. Но он был полон решимости бороться. Зиринский ощущал, как его переполняет бессловесная, дикая ненависть к противнику, вызывая желание не просто уничтожить его, но и сделать это максимально болезненно. Он знал, что его механик-водитель и наводчик, вне всякого сомнения, знали, что должны сражаться. Он хладнокровно продолжал искать новые цели, ожидая в любой момент вражеский снаряд, который убьет их и отдаст врагу перекресток.

Враги были очень близко. Но медлили. Зиринский не мог понять, почему. Потери противника не шли ни в какое сравнение с его собственными.

Наконец, они возобновили движение. Зиринский нашел хорошее место для боя, где его могло укрыть тепло, исходящее от горящего остова одного из его собственных танков. Вражеская артиллерия возобновила огонь. Но это был легкий дождик, несравнимый с недавним ливнем.

Вражеские танки приближались. Зиринский ждал, придерживая наводчика за спину, пока цели не войдут в зону надежной видимости инфракрасного прибора ночного видения. Он заметил три танка, которым не уйти, если они все сделают правильно. Очевидно, вражеские танки искали его. Он ждал.

В последний момент, Зиринский приказал открыть огонь. Быстрые последовательные выстрелы методично уничтожили все три цели. Теперь казалось, что уже противник не мог даже увидеть его, словно их танк стал призраком. Враги стреляли в их сторону, но снаряды летели мимо, разнося окружающие деревья.

Зиринский уже расстрелял половину боекомплекта в ходе боя. Особенно мало осталось высокоскоростных бронебойных подкалиберных снарядов — основных убийц танков. Он попробовал снова воспользоваться мертвой рацией, отчаянно надеясь связаться с кем-либо. Ему казалось, что этот перекресток был самым важным объектом на земле, и он не мог поверить, что никто не пришлет подкрепления.

Поле боя освещалось пламенем горящих танков, словно редкими кострами. Зиринский насчитал девять выведенных их строя вражеских танков.

Враг прибег к новой тактике. Танковый взвод на полной скорости помчался по дороге с левого фланга Зиринского, отстреливая в темноту дымовые гранаты. Вскоре вернулся и знакомый грохот артиллерии, пытавшейся достать одинокий танк Зиринского. Он приказал механику двигаться, чтобы найти лучшую позицию для стрельбы.

Танк дернулся медленно и тяжело. Но не смог двинуться с места. Они застряли.

Зиринский торопливо поймал в прицел ведущий танк взвода противника, который еще не достиг мертвой зоны за остовом, служащим Зиринскому защитой.

Его первый выстрел прошел мимо.

Заставляя себя делать все как можно тщательнее, Зиринский сделал еще один выстрел. На этот раз снаряд нашел цель. Вражеский танк загорелся и съехал с курса.

Зиринский поймал в прицел следующий танк и тоже взорвал его. Оставшиеся два открыли бешеный огонь в его сторону.

Вселенная для Зиринского свелась к уничтожению танков. Ну, подумал он. Идите сюда, скоты. Жду не дождусь.

* * *

После того, как начальник штаба удалился, чтобы воплотить в жизнь его указания, Малинский задремал. Поднос с доеденным обедом стоял перед ним на столе, на его краю догорала последняя сигарета. Малинский смутно понимал, что еще осталось множество проблем, которые нужно было решить, даже если он испытывал трудности из-за того, что событий было слишком много, чтобы человек мог действительно ими управлять. Ему казалось, что он пытался контролировать бессчетный табун диких лошадей, с их бесконечными рядами крупов при помощи старых рваных поводьев. Затем осталась только сани с одинокой лошадью, засыпанной снегом и выдыхающей столбы белого пара.

Малинский узнал эту сцену. Урал. Много лет назад. И все было точно также. Замечательно, что ничего не изменилось. За исключением неба. Он не мог понять, почему оно светится золотым светом. От горизонта до горизонта мерцающим шатром, натянутым над горными вершинами над головой тянулось позолоченное небо, отбрасывая медные тени на склоны и седловины. И было очень холодно. Его маленький сын крепко прижимался к его руке. Малинский мог ощущать, как мальчик дрожал. Они были очень высоко. Долина, дома, и все тепло мира, казалось, исчезли. Полина смотрела на него с упреком. Полина, такая, какой она была в те дни, такая элегантная и выдержанная. Полина, его бесценное сокровище. В своей большой шубе, почти закрывавшей лицо воротником.

Он не мог понять, почему Полина была молодой. А его сын был еще ребенком. Все было не так. Малинский ощущал, как на него тоннами холодных скал давят годы. Он был стариком. Как он сможет поддержать ее, если уже был старым? Как объяснит ей этот абсурд, эту нелепое обстоятельство?

Крутые склоны вокруг превращались в безмолвные толпы темных фигур, которые ждали чего-то. Он не мог разглядеть лиц, но все они казались подозрительно знакомыми. Что-то должно было произойти.

Полина испуганно закричала: «Антон!»

И Малинский увидел, как Антон выпал из его рук. Ребенок упал в сторону, беспомощно скользя вниз по крутому склону, поднимая снег и беспомощно глядя на старика полными упрека глазами.

Малинский неуклюже побежал за ребенком.

Его сын. Его единственный сын.

Темные толпы бесстрастно взирали на него.

Малинский пытался бежать следом, теряя равновесие, но поднимался снова и снова. Он изо всех сил бежал за мальчиком, который постоянно выскальзывал из его рук. Они неслись так быстро, что не было никакой возможности остановиться. Он упал и покатился вниз, потеряв остатки контроля.

— Я стар. Полина, я слишком стар, — Закричал Малинский. Он не мог понять, зачем. В этом не было никакого смысла.

Он пытался поймать ребенка, но не мог дотянуться до его тонкой руки. Откуда-то он знал, что впереди был обрыв, огромная расщелина, и было всего несколько секунд, прежде, чем они достигнут ее и проваляться в пропасть. Темные фигуры по-прежнему молча наблюдали за ним, не делая ничего, чтобы помочь ему спасти своего ребенка.

— Помогите мне, — наполовину требовательно, наполовину умоляя, закричал Малинский. — Ради бога, помогите. Это же мой сын.

Но ребенок катился прочь в тишине, скатившись по льду к обрыву, размахивая руками, пытаясь ухватиться за что-нибудь. Малинский мог видеть глаза Антона — большие темные глаза перепуганного ребенка. Он понял, что ребенку не спастись и понял, что должен разделить его участь. И полетел в темный провал под жутким, вращающимся золотым небом.

* * *

— Товарищ командующий фронтом, — обратился к нему голос Чибисова, подтверждая, что он проснулся. — Товарищ командующий фронтом, проснитесь.

Малинский ощутил, осторожное, но твердое прикосновение руки Чибисова к его плечу. Прежде, чем открыть глаза, Малинский двинулся и накрыл ладонь Чибисова своей большой ладонью, успокаивая того.

— Немцы контратаковали Трименко, — сказал Чибисов. Его голос был сухим, в нем звучала срочность, но не было никаких признаков паники. Чибисов во всей красе, подумал Малинский.

— Голландцы пытаются поддержать их контратаку с севера. Дудоров оценил силы противника в одну свежую немецкую дивизию и, по крайней мере, одну голландскую бригаду, которая ранее не участвовала в боях. Они пытаются уничтожить передовые силы Трименко.

Малинский проснулся окончательно.

— Только одна немецкая дивизия?

— Пока что да.

Малинский покачал головой.

— Непродуманное решение. Они потеряли способность трезво оценивать ситуацию. Павел Павлович, готова ли шестнадцатая танковая дивизия?

— Передовой полк находится западнее участка контратаки. Мы обошли немцев. Но Трименко пришлось бросить их танковые полки в бой.

Малинский подумал об этом.

— Я бы не хотел распылять силы дивизии. Что предпринял Трименко?

— Передовой полк дивизии остается под командованием Малышева. Но танковые полки временно приданы двадцать первой дивизии генерал-майора Хренова.

— Хорошо, — сказал Малинский, желая выпить чая, чтобы прочистить голову. Он нажал на кнопку для вызова адъютанта.

— Немцы атаковали в расчетное время. — Продолжил Чибисов. — И именно там, где мы ожидали. Дороги определили направление контрнаступления. Дудоров получил всю нужную информацию. Вам нужно увидеть его карты. Удивительно подробные.

Сдержанно постучав в дверь, в кабинет вошел молодой офицер.

— Принесите нам чаю, — сказал Малинский.

Адъютант исчез.

— Хорошо, — сказал Малинский Чибисову. — С Трименко пока все понятно. А что твориться в полосе наступления Старухина?

— Он обрушивает на англичан все, что у него есть.

Малинский посмотрел на ярко подсвеченную карту. Но все детали уже были у него в голове.

— Хорошо, — сказал он, придавая голосу командную интонацию. — Трименко справится сам. Направить резервы фронта на поддержку Старухина. Похоже, противник заглотил приманку.

 

ТРИНАДЦАТЬ

Подполковник Шилко терпеливо ждал уже час, но колонна не трогалась с места. Сейчас с ним были две самоходные батареи, транспортно-заряжающие машины, а также командная машина дивизиона и машины управления артиллерийским огнем. Где была третья батарея, он понятия не имел. Все попытки связать с ней обернулись только хрипами рации и пропавшими без вести курьерами. А еще он получил приказ отправить несколько офицеров, в том числе одного командира батареи, чтобы восполнить потери среди артиллерийских корректировщиков на передовой. Из этого следовало, что потери в офицерском составе были очень велики. Но Шилко смирился. Его устраивало то, что большая часть дивизиона была вместе и под его непосредственным командованием. Он хотел двигаться быстрее, чтобы добраться до следующей позиции, вернуться в бой. Но он не видел смысла во включении в непрекращающиеся перебранки на дорогах. Колонна продолжит движение, когда это будет возможно.

Звуки боя стали настолько привычны, что он почти перестал их слышать. Грохот орудий расшатал его и без того изношенные уши. Он попытался отвлечься, закурив еще одну сигарету. Ночь была удивительно свежей, дождь прекратился и крестьянское чутье подсказывало, что через несколько часов наступит прекрасное утро.

Шилко убедился, что солдаты получили небольшие порции каши из старых полевых кухонь и смогли сделать глоток-два чая перед тем, как они ушли со старых позиций. Шилко никогда не понимал, почему некоторые офицеры стремились сделать жизнь для себя и своих солдат как можно более невыносимой. Превратиться в изможденных типов в сидящей как на чучеле форме. Солдатская жизнь и так была тяжела, подумал Шилко. Но если вам предстояло встретить свою судьбу, вы не хотели бы напоследок поесть? В конце концов, это привело к совсем мизерной задержке движения, которая, на взгляд Шилко не имела никакого значения. Графики и организация движения сейчас вообще были ничем иным, как фантазиями штабных офицеров.

Какой-то офицер побежал к их машинам. Он пробежал мимо командной машины Шилко, и тот почти забыл об этом, как вдруг офицер внезапно появился рядом, стуча по борту, чтобы привлечь внимание Шилко.

Он высунулся из люка. Сигарета в его рту была похожа на пучок соломы.

— Вы командир? — Крикнул офицер. Его лицо, похожее на морду хорька, выражало все волнение, на которое был способен майор комендантской службы.

— Да, это мои ребята, товарищ майор, — как ни в чем небывало ответил Шилко, пытаясь понять, что тому было надо. Он уже решил, что не будет сходить с дороги и терять еще больше времени, если вся эта суета была из-за очередной проблемы с движением.

Но майор обращался совсем по другому делу.

— Товарищ подполковник, — сказал он, почти крича. — Вы должны что-то сделать. Противник впереди. Мотострелки не могут их сдержать.

— Впереди? Где именно? — Спросил Шилко, спешно доставая планшет.

Майор взял карту, и начал рассматривать ее в свете фонарика.

— Вот. Я думаю, это здесь. В этом районе. Вы сможете открыть по ним огонь?

Шилко тщательно осмотрел карту.

— Вы говорите, это здесь?

Майор спешно кивнул. Но Шилко видел, что указанный им район был не впереди, а в нескольких километрах южнее, вдоль дороги, которая пересекалась с той, на которой сейчас стояли они.

— Что вы знаете о силах противника? — Потребовал объяснений Шилко.

— Товарищ подполковник, я видел их своими глазами. Я поехал туда разбираться с очередным затором. Машины мотострелкового полка шли на юг, напрочь заблокировав всю дорогу на запад. А я отвечаю за движение транспорта по этому маршруту. Поэтому я поехал посмотреть, что там твориться. А там бой идет, мотострелки держаться буквально зубами. Похоже, там контратакует целая немецкая дивизия.

Шилко выбросил потухшую сигарету, размышляя над картой. Было понятно, что ландшафт не благоприятствовал наступлению противника. Учитывая природную склонность офицеров комендантской службы к преувеличениям, самое большее, с чем он столкнулись — усиленный батальон, возможно, составляющий передовые силы контратакующей бригады. Если там действительно была дивизия, то она наступала по нескольким дорогам. Но, в любом случае, через лес. Противник должен был захватить контроль над этой дорогой. Местность была чрезвычайно тяжелой для ведения боевых действий. Дальше было несколько небольших городков, которые также затрудняли маневр.

Шилко не верил, что майор дал ему точную оценку численности противника. Но было ясно, что какие-то силы врага, где-то там определенно были. И он принял решение.

Шилко степенно вылез из машины и направился на поиски Ромилинского. Приказал приготовиться открыть огонь. Батареи пришли в готовность и ждали конкретных указаний. Ромилинский взялся за решение задачи. Тем временем, Шилко рассматривал разложенную на капоте машины карту, подсвечивая ее фонариком. Он полагал, что если дивизион обстреляет длинный прямой участок идущей через лес дороги, по которой, согласно сведениям майора, наступал противник, они смогут сравнительно легко отсечь его силы от тех, что уже вошли в столкновение с советскими войсками. Те оказались бы отрезаны и не смогли бы получать подкрепления. Дорога означала плотное скопление вражеских целей, и, если его орудия сейчас откроют огонь, противник окажется в ловушке. По крайней мере, если они накроют дорогу, то замедлят продвижение противника. Шилко быстро выучил важность дорог в современной войне, особенно здесь, на болотистом севере Германии. Инстинкты подсказывали, что дорога была оптимальной целью.

Офицеры дивизиона собрались вокруг него большой крестьянской семьей, привыкшей сообща решать все проблемы, и все делать правильно. Шилко приказал занять огневые позиции, подняв длинные стволы орудий до упора вверх, чтобы не врезаться ими в обрамлявшие дорогу деревья. Тяжелые стволы поднялись, как слоновьи хоботы, готовые по команде фыркнуть снопами огня. Заспанные офицеры терли глаза и колдовали над оборудованием, пытаясь что-то сделать в темноте. Шилко сомневался, что его подчиненные во время марша сверялись с картами, так как все устали и просто следовали за идущей впереди машиной. Он по-отечески напоминал им, где они находятся.

Лейтенанты и сержанты с криками размахивали маленькими фонариками, направляя огромные орудия на позиции в узком пространстве. Гусеницы грохотали по дорожному покрытию, двигатели рычали, будто злясь оттого, что их разбудили посреди ночи. Орудия напоминали Шилко больших, едва управляемых зверей.

К нему подошел Ромилинский.

— Товарищ подполковник, первая батарея готова и ждет огневой задачи.

Шилко кивнул. Он взял Ромилинского за руку, указывая ему направление стрельбы.

— Товарищ командир, разве мы не должны вызвать штаб дивизии и запросить разрешение на внеплановое открытие огня?

Шилко усмехнулся. При всех своих замечательных талантах штабного офицера, Ромилинский явно плохо представлял себе, как действовать в критической ситуации.

— Вы размышляете, как прусак, — сказал Шилко, с улыбкой глядя на молодого офицера. — Посмотрите вокруг. Я не смог понять, что за подразделение проходило здесь последний час. Я не знаю, где находится штаб дивизии, и не собираюсь тратить на это время, вместо того, чтобы решать стоящую перед нами задачу. Это все равно, что пытаться получить квартиру в Москве за час хождения по инстанциям.

— Но могут быть непредвиденные осложнения…

Шилко нравился Ромилинский. Капитан был жутко серьезным молодым человеком, всегда до болезненности искренним и ответственным. Шилко считал, что когда-нибудь он станет отличным командиром дивизиона, если не исчезнет в водовороте офицерской программы генерального штаба.

— Колебания… нежелание брать на себя ответственность… это, до некоторой степени наша русская болезнь, — сказал Шилко. — Сам я никогда от нее не страдал. Возможно, поэтому я до сих пор подполковник. Но я всегда был убежден, что если дела идут плохо, всегда должны найтись те, кто скажет: «черт с ними, с правилами, сделаем то, что нужно». И сейчас я собираюсь извлечь максимальную пользу из тех лет прекрасных уроков, которые мне преподала Советская Армия. В конце концов, что нужно хорошему артиллеристу? Цель и правильная позиция. — Шилко отпустил руку Ромилинского. — Разве Ленин спрашивал у кого-то разрешения на Революцию? В любом случае, вы останетесь здесь и будете вести огонь, а я собираюсь двинуться вперед и выручить тех ребят из мотострелковых войск. Поддерживайте связь по рации. И покажите им, где раки зимуют!

* * *

Майор Коловец не был уверен в правильности принятого решения. Его усиленный танковый батальон, выступавший в роли передового отряда, просто катился через тыл противника после небольшой стычки. Звуки боя остались в десятках километров позади. Ситуация казалась Коловцу настолько нелепой, что он размышлял, не ловушка ли это. Он вел свои танки по хорошим второстепенным дорогам, не встречая сопротивления. Время от времени за деревьями в полях просматривались какие-то огни, но по ним никто не стрелял. Он приказал своим подчиненным не стрелять, если он не будут атакованы первыми. Коловец обратил внимание на то, что окружающие дорогу сельские пейзажи менялись очень мало, и его это волновало. Он опасался, что колонна потеряется в темноте, и это может отразиться на его послужном списке. Но батальон двигался по шоссе с севера на юг, и казалось, что все шло весьма неплохо.

Коловец попытался связаться со штабом и доложить о своем местоположении. Но эфир был переполнен статическими помехами и треском. Он не знал, стали ли они жертвой направленного радиоэлектронного противодействия, или помехи были случайными. Он только знал, что не может связаться ни с кем из вышестоящего начальства, и ощущал неуверенность в соответствии своих приказов реальному положению дел.

Они двигались по узкой, незащищенной полосе автобана, обвитого цепью проселочных дорог. Этот путь наименьшего сопротивления вел колонну на юго-запад. Несколько раз фланговое охранение сообщало о технике противника, двигавшейся по параллельным проселкам. Коловец боялся потери связи с собственным охранением, как и со штабом. Но связь более-менее пробивалась сквозь заполнявший эфир белый шум. Он был в ужасе от мысли, что его могут обнаружить, а уж тем более поймать в засаду в лесу. Картина напоминала ему сказки, которые мама рассказывала в детстве, когда все плохое случалось в ночном лесу.

Коловец повторил всем подчиненным указание не стрелять, если они не будут атакованы. Когда его попытки выйти на связь со штабом не дали никакого результата, он скомандовал колонне оставить шоссе и перейти на вспомогательные дороги в лесу. Он приказал танковым ротам двигаться широким фронтом, за исключением арьергарда, который должен был оставаться на шоссе и, в случае чего, двигаться к цели по назначенному маршруту. Затем он положил микрофон, и подумал, что рация была полным барахлом. Почему бы Советскому Союзу не научиться производить нормальные рации, которыми хотя бы иногда можно было бы пользоваться? Коловец был уверен, что противник не испытывал подобных проблем. Нет, у них была самая новая, чудесная техника. Он решил, что должен при случае высказать все, что думал начальнику связи батальона.

Коловец высунулся из башни, глядя в темноту, как будто пытаясь найти ответы. К его изумлению, прямо к колонне ехал автомобиль с горящими фарами.

Это была гражданская машина, ехавшая, как на прогулку. Внезапно, водитель нажал на тормоза. Автомобиль ехал довольно быстро, и было забавно наблюдать, как он пытается затормозить и не врезаться ни в танки, ни в обрамляющие дорогу деревья. Водитель, наконец, справился с управлением и, развернувшись, помчался обратно. Когда он уже почти скрылся, судорожно переключая передачи в попытке поскорее набрать скорость, его настигла пулеметная очередь. Автомобиль врезался в деревья на обочине.

Коловец потянулся к микрофону, собираясь отчитать того, кто, не подчинившись его приказу, открыл огонь. Но вовремя остановился. В самом деле, выбора не было. Водитель мог сообщить о них. Возможно, он даже был шпионом.

Его вызвал лейтенант, командующий группой охранения на левом фланге. Коловец помедлил с ответом, думая больше о том, что стрельбу мог услышать противник. Маленький автомобиль запоздало загорелся.

Коловец откинулся на крышку люка. Нужно было двигаться. Он ответил на вызов лейтенанта, надеясь, что тот не столкнулся с серьезными проблемами. Он просто хотел, чтобы все прошло гладко.

Но не судьба. Командир танковой роты на левом фланге обнаружил вспомогательную колонну противника к югу от них. Там были артиллерийские установки, саперная техника и километровая колонна грузовиков. Но никто из них не подавал никакого беспокойства, свидетельствовавшего о том, что они рассчитывали столкнуться с врагом. Они просто стояли между перекрестком двух автобанов и небольшим городом. Некоторые водители даже вышли из машин без оружия. Лейтенант утверждал, что колонна была беззащитна.

Коловец не был в этом уверен. Он никогда не был в бою. Как офицер танковых войск он всегда мог держаться подальше от Афганистана, так как в советском контингенте было не слишком много танковых подразделений и всегда находилось достаточно восторженных добровольцев. Кроме того, Коловец никогда не командовал передовым отрядом, даже на учениях. Он получил это задание только из-за неразберихи на марше, потому, что его батальон можно было быстрее всего отправить вперед.

Коловец взвесил альтернативы. Ему хотелось, чтобы у него был один их тех удивительных компьютеров, которыми пользовались для принятия решений верхние эшелоны командования. Тогда, если бы что-то пошло не так, виновата была бы машина. Сейчас же он ощущал себя попавшим в ловушку. Он мог атаковать колонну. Конечно, это может плохо кончиться. Что, если где-то там были танки? С другой стороны, если бы он не атаковал, лейтенант мог бы доложить об этом. Безынициативность могла выйти ему боком. Можно было бы даже представить дело как трусость или неисполнение поставленной задачи. Конечно, думал Коловец, он мог сказать, что просто двигался на полной скорости к Везеру. Что не хотел терять времени и отвлекаться от основной задачи. Однако, если бы он столкнулся с противником у Везера, он был бы еще дальше от своих.

Коловцу казалось, что происходящее было к нему очень несправедливо. Он считал себя весьма неплохим офицером, конечно, он не был фанатиком, над которыми пускали нюни газеты или дико скучная литература, выпускаемая военными издательствами. Он был очень добросовестным и осторожным в плане расхищения военного имущества. Он никогда не был слишком жадным и не стремился взять то, что разумнее было не трогать. Немного бензина для личного автомобиля было не в счет, иначе ему было трудно свести концы с концами. Коловец не противился всей ерунде, которую обрушивала на человека система. Но он не думал, что она могла взвалить на него принятие ответственных решений. Он был просто хорошим офицером, который всегда следовал приказам.

Лейтенант снова вызвал его, практически упрашивая его атаковать остановившуюся колонну противника.

В ответ Коловец попытался еще раз связаться с вышестоящим командованием. Попытка не удалась, как и все предыдущие.

Коловец проклинал лейтенанта за то, что он поставил его в такое неловкое положение. Наверное, это был очередной малоприятный привет от комсомола. Этот лейтенантик был из таких, которые обязательно доложат о малейшей ошибке своего командира. Армия сейчас была не та, что раньше. Глупые реформы сгубили ее. Сейчас правило бал доносительство, и карьера могла в любой момент оборваться по совершенно тривиальной причине. Дело дошло до того, что лейтенанты могли критиковать старших офицеров на страницах «Красной звезды», главной военной газеты. Никто, казалось, не сохранял уважение к проверенным, проверенными годами способам продвижения по служебной лестнице.

Коловец ощущал себя проклятым. Насколько он мог понимать, выбора у него не было.

Возможно, рядом с остановившейся колонной действительно не было вражеских танков. Ведь у противника не могли быть танки повсюду, не правда ли? И даже если бы все плохо кончилось, никто не накажет его за вступление в бой.

Неохотно, ощущая, как судьба выбивается из-под контроля, Коловец приказал колоннам выйти из леса и сформировать боевое построение на большом поле на юге. У него был лучший командир роты на левом фланге. Парень был мастером ориентирования по карте, а вот Коловец не хотел доверять своим навыкам в такой момент. Он передал ротному очень простой приказ: никакой самодеятельности, просто обрушиться на врага под косым углом. Коловец очень тщательно произносил приказ, чтобы все слышали и поняли, что если атака не удастся, то вина падет на командира роты.

* * *

Когда стрельба частично успокоилась и переместилась дальше, Серега предложил Леониду спрятаться в подвале. Отдельные выстрелы, напоминавшие разрывы петард, подчеркивали необходимость двигаться. Леонид чувствовал себя несчастным, лежа в мокрой гимнастерке и ощущая, как осколки кассет в карманах штанов впиваются ему в бедра и пах.

— А если они еще там, внизу? — Сказал он. — Может, просто посидим здесь тихо и подождем?

Серега подумал об этом.

— Я ничего не слышу, — нервно ответил он. — А ты?

— Я тоже.

— Если они вернутся, они точно найдут нас здесь. Да и от артиллерии там лучшее укрытие.

— Думаешь, мы туда доберемся?

— Думаю, да.

Леониду не очень нравилась идея оказаться запертым в темном подвале в чужой стране. Но он понимал, что Серега был прав. В ходе боя пол под ними так трясся, что казалось, дом может обрушиться в любой момент.

Ребята одновременно поднялись.

— Не шуми, — сказал ему Серега. — Что там у тебя в карманах?

Леонид подтолкнул товарища.

— Давай иди.

Серега двинулся вперед, осторожно ступая по захламленной лестнице. На ней было навалено столько стекла и штукатурки, что было невозможно двигаться тихо. Серега останавливался после каждого шага, а Леонид повторял все за ним, останавливаясь на каждой ступеньке, каждый раз ожидая выстрела в ответ.

Осколки штукатурки хрустели под сапогами Леонида. Но в целом, дом казался невредимым. Он явно ощущал пустоту. Спустились, наконец, по лестнице, они смогли ясно видеть друг друга в розово-оранжевом отсвете пожаров за разбитым окном.

— На кухне была дверь, — сказал Серега. — Наверное, это там.

Но когда они двинулись по коридору, путь им преградило тело убитого. Судя по темному контуру шлема, убитый был советским солдатом.

Леонид и Серега обошли тело, осторожно избегая любого прикосновения, как будто убитый мог передать им какую-нибудь заразу.

Наконец, они нашли кухню. Зарево освещало комнату, где они всего несколько часов назад счастливо набивали животы. Теперь комната была разгромлена.

— Дверь была там, — сказал Серега, указывая направление длинным стволом пулемета. Он остановился, и Леонид понял, что настала его очередь идти первым.

Ну ладно, подумал Леонид, пытаясь взять себя в руки. Теперь он знал, что не был храбрым человеком. Он чувствовал себя ужасно и явно боялся. Он заставил ноги перенести его в угол комнаты. Дверь в подвал заскрипела, когда он открыл ее, и звук показался таким громким, что он подумал, что каждый вражеский солдат в округе слышал его. Он застыл в нерешительности на краю черного обрыва.

— Ничего не вижу. Черно, как в кочегарке.

— Вот, возьми, — Серега сунул ему в руку небольшой цилиндр. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это присвоенная где-то зажигалка.

— Нормально, — подался вперед Серега. — У меня есть еще одна.

Леонид взял зажженную зажигалку левой рукой, держа автомат наизготовку правой.

— Опусти ниже, чтоб не слепила, — напомнил ему Серега.

Леонид осторожно двинулся в темноту. Он услышал обнадеживающие шаги Сереги следом. Лестница была очень узкой, и у нее не было перил. Он осторожно ступал на очередную ступеньку, только потом перенося на нее весь вес. Слабый свет зажигалки был не в состоянии осветить глубину подвала.

Леониду показалось, что его пальцы горят. Он погасил зажигалку и резко остановился.

— Что такое?

— Просто перегрелась, — шепотом ответил Леонид. — Подождем минуту.

Ребята стояли посреди лестницы, балансируя в темноте. Звук собственного дыхания показался Леониду завыванием вьюги. Как только он счел возможным, он вновь зажег огонь.

Какое-то движение.

Леонид выстрелил из автомата туда и, спотыкаясь, скатился по последним ступенькам, упав лицом вниз. Он откатился в сторону, стреляя наугад, пока не достиг стены, у которой мог укрыться. Шум выстрелов в замкнутом пространстве отражался от стен и вызывал звон в ушах. Ему показалось, что кто-то сильно ударил ему по ушам ладонями.

Серега вскинул пулемет. Его выстрелы загрохотали, как пушечные. Леонид снова выстрелил, опустошая магазин в правильном, как ему казалось, направлении.

Кто-то закричал. Другой голос выкрикнул несколько слов на чужом языке. Серега молотил из пулемета в темноту. Но никто не стрелял в ответ. Трассеры безумно плясали в темноте, рикошетя от стен.

— Стой, — закричал Леонид. — Прекрати огонь! — Он вдруг понял, что рикошеты могли убить их так же быстро, как огонь противника.

Серега прекратил стрельбу.

— Сдавайся! — Крикнул Леонид призрачному противнику.

Женский голос закричал в ответ, заглушая стоны, издаваемые мужским.

— Сдавайся! — Снова крикнул Леонид, ощущая, как его голос дрожит. — Сдавайся!

Женщина что-то заголосила на чужом языке.

— Что за хрень там происходит? — спросил Серега. Его голос свидетельствовал о том, что он был близок к панике.

Леонид поднялся с пола, ощущая, что локти и колени были в синяках и жгущих царапинах. Он бросился в сторону, откуда кричали.

— Сдавайся! — Приказал он, путаясь с мыслями, упорно пытаясь не сложить их в пугающий ответ. Он щелкнул зажигалкой.

Полная девушка стояла, прижавшись спиной к стене и закрыв руками лицо. Она закричала в панике, Леонид не мог понять, почему. Ему никогда не приходило в голову, что его кто-то может бояться.

В нескольких шагах от девушки лежали два тела, полные мужчина и женщина. Стоны прекратились, и два тела просто лежали, как будто мужчина все еще пытался заслонить собой женщину.

Леонид вдруг подумал, что разбитые кассеты в карманах, наверное, принадлежали этой девушке, и ему стало стыдно, что он стал вором.

Девушка перестала кричать, зайдясь в рыданиях. Леонид выключил зажигалку, тряся опаленными пальцами в попытке охладить их. Серега зажег свою. Девушка снова закричала. Он бессмысленно колотила руками по шлакоблочной стене, как будто пытаясь закопаться в нее.

— О нет, — внезапно сказал Леонид, до которого, наконец, дошло, что случилось. — Нет… я не хотел этого. — Он хотел, чтобы девушка могла его понять. Он посмотрел на нее, неосмотрительно направив на нее дымящийся автомат. — Я не хотел, — повторил он. — Это было случайно.

Девушка снова зарыдала.

Серега подался вперед, ударив девушку рукой, которой он держал зажигалку. Она погасла и Леонид снова зажег свою, крутанув кремень большим пальцем.

— Заткнись! — Приказал Серега. — Просто заткнись.

Он снова ударил девушку. В голосе Сереги звучал совершенно незнакомый оттенок.

Девушка притихла, как будто поняла его. Но Леонид видел, что она вообще ничего не понимала.

— Я сожалею, — он снова сказал ей, на всякий случай.

— Да перестань ты сожалеть, — сердито сказал ему Серега. Затем он ударил девушку. — Заткнись!

— Прекрати!

— Что «прекрати»?! — Спросил Серега. — Ты о чем? Ты убил их. Ты понимаешь, что с нами будет, если кто-то услышит ее и заявится сюда? Они пристрелят нас!

Такая мысль не приходила Леониду в голову. Сейчас она навалилась на него во всей полноте, парализуя его своей силой.

Девушка рыдала у стены. С ее нижней губы текли капли крови. Она сейчас потеряла дар речи и просто плакала, отвернувшись в сторону. Это были скулеж раненого животного.

Серега размахнулся пулеметом, ударив ее стволом в грудь, словно копьем. Затем, крутанув оружием, в том же замахе ударив прикладом в лицо. Леонид ошарашено смотрел на это. Серега повалил девушку на землю, ударив пулеметом так, что она потеряла способность сопротивляться. Она бестолково пыталась отразить пухлой рукой удар сверху вниз. Потом Серега нанес ей удар прикладом в основание черепа, налегая всем весом. Потом еще раз. И еще.

Наконец, он выпрямился, тяжело дыша.

— Вот теперь она никому не расскажет, — сказал он.

 

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

Старухин заехал кулаком по лежащей на столе карте.

— Не рассказывай мне сказки, козел. Исправить!

— Товарищ командующий армией, — сказал подавленный начальник связи. — Комплекс связи потерян. Это был точный удар. Нужно некоторое время для его восстановления.

— Нет у меня времени, сукин ты сын. Мне надо отправить тебя вместе с теми мотострелками, чтобы ты увидел, что такое война. Как я могу командовать армией, если я не могу ни с кем связаться?

— Товарищ командующий армией, мы все еще можем осуществлять связь при помощи телеграфа. Кроме того, есть вспомогательные передвижные радиостанции. Эта многосекционная система. На ее ввод в строй нужно совсем немного времени.

— Нет у меня времени. Время — это единственное, чего у меня нет, — кричал Старухин. — Вы сразу должны были собрать и держать готовыми все ваши вспомогательные системы. Идиот позорный, — он окинул взглядом командный пункт. — Это все позорный идиотизм.

Начальник службы связи собирался сказать, что поскольку они постоянно перемещались, было неразумно и даже невозможно ожидать, что все резервные системы постоянно будут готовы к работе. У них были проблемы с микроволновой связью еще до удара противника. Но он понимал, что спорить бесполезно. Это ничего не даст, кроме очередной бури, которая пройдется по вам, сметая все на своем пути.

Старухин вдруг отвернулся. Он начал метаться взад и вперед, как лев в клетке. Безо всякого повода сорвал одну из висящих на стене диаграмм.

— Мне нужна связь.

* * *

Полковник Штейн смотрел на экран телевизора, где шел заранее подготовленный фильм о разрушении Люнебурга. Сейчас эта передача транслировалась передатчиками высокой мощности в ГДР. Штейн не сомневался, что на западе попытаются проверить эту информацию. В скором времени фильм привлечет к себе внимание. Даже если вал помех в эфире воспрепятствует успешному вещанию на территории ФРГ, передачу примут силы НАТО, блокированные в Западном Берлине. Так или иначе, его послание попадет к адресату. Даже телевидение из Москвы транслировало этот фильм по спутниковым каналам.

… Бессмысленное уничтожение… осуществление агрессивной политики НАТО, добивающейся своих целей за счет разрушения городов Федеративной Республики Германия, возможно, даже превращения ФРГ в полигон для своей безумной теории ограниченной ядерной войны… по мнению экспертов, ограниченная ядерная война на немецкой земле приведет…

Голос за кадром был просто декорацией. Яркие образы рушащихся средневековых зданий, гибнущих женщин и детей, падающих в скорченных позах гражданских, и палящих во все без разбора голландских солдат говорили сами за себя. Штейн был осведомлен о том, каких успехов добились советские специалисты по средствам массовой информации за многие годы.

Штейн был убежден, что война закончится победой. По крайней мере, в целом. Современная война едва ли сводится к избиению друг друга дубинами. Штейн рассматривал ее как очень запутанный, вызывающе сложный конфликт разума и воли. Die Welt als Wille und Vorstellung. Он усмехнулся, вспомнив студенческие годы. Ему нравились немцы. Они были так безукоризненно логичны и настолько не в состоянии действовать в соответствии с собственными выводами.

Мы побьем их фотографиями, подумал Штейн. Технологиями видео. И другими замечательными средствами. Он не мог понять, как Запад может полностью игнорировать этот широкий спектр технологий, которые могут использоваться в пропагандистских целях. В конце концов, война — это вопрос восприятия реальности. Даже самый тупой историк скажет, что не важно, насколько вы избиты физически, пока уверены в победе. Штейн считал себя пионером, одним из солдат будущего.

Он снова восхитился тяжелым финалом фильма. Он будет транслироваться каждый час. Дополняться по ходу войны другими записями, направляющими пропаганду в нужное русло. Ведя бой невидимый, нематериальный, жизненно важный, думал Штейн. И улыбался.

Да. Мир как воля и представление.

* * *

Генерал-майор Дузов, командир десятой гвардейской танковой дивизии, следил с передового наблюдательного пункта за изготовившимся к атаке полком. Он понимал, что его присутствие нервирует командира полка. Но Дузова это не волновало. В ходе предыдущей атаки, он за два часа потерял танковый полк из-за хитроумной британской контратаки, перемоловшей и советские и британские силы. И его не было на КП, чтобы он мог контролировать ситуацию. Теперь, если его дивизия понесет катастрофические потери, он, по крайней мере, будет лично присутствовать при этом.

Генерал-лейтенант Старухин, командующий армией, был предельно краток. Пробейте брешь в их обороне, Дузов. Они избиты. Пробейте брешь, или не дай бог мне увидеть вас живым.

У него были две попытки. Эта атака, а затем атака силами резервного полка. Дузов предпочел бы дождаться, пока сможет атаковать силами обоих полков одновременно, а также бросить в атаку потрепанный мотострелковый полк, действовавший в пересеченной местности к югу отсюда, вместе с жалкими остатками разбитого танкового полка. Он знал, что его дивизия была одной из лучших в советской армии. И терпеть не мог того, что ее бросают в бой по частям. Это шло вразрез со всем, чему его учили, со всеми его убеждениями.

Но разъяренный Старухин был категоричен. Разбейте их. Просто долбите снова и снова. Это не академия генштаба. Просто намотайте их на гусеницы. А свои принципы и изящные решения приберегите для мемуаров.

Возможно, Старухин был прав. Постоянно сохранять давление. Не давать противнику передышки.

Земля под ногами задрожала. Началась артиллерийская подготовка, обрушивая огонь всех доступных орудий на известные или предположительные британские позиции. Широкая низкая долина заполнилась светом, как будто раньше времени наступило причудливое утро. Снаряды падали, тысячами разрываясь на горизонте. Дузов не мог понять, как люди могли остаться в живых после такого обстрела. Тем не менее, он знал, что некоторые обязательно выживут. Человек, время от времени, бывал чертовски трудно убиваемым существом.

Ослепительные факелы стартующих ракет реактивных систем залпового огня выросли слева от командного пункта. Затем зарево осветительных ракет, вспыхивающих на расстоянии от четырехсот до шестисот метров друг от друга, накрыло поле боя. Британцы имели значительное преимущество в темное время суток, поэтому все местные артиллерийские подразделения получили приказ не жалеть осветительных снарядов, чтобы расположенные в тылу тяжелые орудия могли сконцентрироваться на поражении целей.

Атакующий полк был хорошо подготовлен, и теперь, после утомительного марша, впервые пойдя в бой на незнакомой местности, его подразделения сформировали правильные боевые порядки, заполоняя близлежащую цепь холмов ротными колоннами, которые перестраивались в взводные и набирали боевую скорость. Дузова восхищали его войска и мощь, которую он наблюдал. Достигнув долины, взводы расходились веерами, и боевые машины перестраивались в линию. Дузов мог рассмотреть роты и батальоны, чередующиеся строи танков и боевых машин пехоты, а также выдвигавшиеся за бронетехникой средства противовоздушной обороны. За боевыми батальонами виднелись тощие стволы легких самоходок, готовых оказать непосредственную артиллерийскую поддержку. Наконец, в самом тылу следовали разнообразные вспомогательные и санитарные машины. Это были одни из самых грандиозных маневров, которые видел Дузов, и его вдруг поразило ощущение исчезнувшего времени. Раньше с ним никогда такого не было, но теперь он видел идеальный современный вариант старой императорской армии, марширующих в боевых порядках солдат Суворова или Кутузова. Разница была только в том, что теперь это были ряды закованной в броню техники вместо солдат в красочной старой форме. Призвав на помощь скептицизм, он заключил, что не было ничего общего между приземистыми, уродливыми стальными жуками там, в долине, и антикварным блеском гусар и гренадеров. Но они были одним и тем же. Он сейчас не мог отрицать этого. Все было также, и эта мысль терзала Дузова. Как же изменилась война? — спросил он себя.

Британские артиллеристы и танкисты начали находить цели, несмотря на то, что советская артиллерия все еще вела по ним огонь. Дузов невольно залюбовался британцами. Он сомневался, что очень многие люди, особенно те, кто раньше не видел войны, смогли бы даже попытаться удержать позиции под таким натиском. Тут и там, одна из машин Дузова вспыхивала от попадания снаряда и замирала безжизненной грудой, нарушая строй. Глаза Дузова снова заволок морок. Ощущения были прежними, хотя он все также не мог в это поверить. Его люди падали, словно от первого вражеского мушкетного залпа. Только теперь человек стал лишь частью боевой машины.

По достижении склона на противоположном конце долины, танки резко остановились, не доверяя подавление противника огню с ходу. Зенитные пулеметы командиров отслеживали цели, указывая их очередями трассеров для стрельбы залпом. Ряды орудий вспыхивали шарами огня, откатывались от отдачи. Затем танки возобновляли движение, набирая скорость, подбираясь все ближе к целям. А он почти мог слышать барабанный бой и резкие, отрывистые команды, рвущиеся из-под пропитанных потом усов. Держать строй! Держать строй, плесень!

Артиллерия переносила огонь вглубь по мере того, как советская техника приближалась к вершине высоты. Дузов с болью смотрел, как все больше и больше единиц бронетехники оканчивали свой путь в маленьких извержениях вулкана, не оставлявших никому шанса на спасение. Сотни осветительных ракет медленно плыли по небу на парашютах, заливая поле боя мертвенным светом. Казалось, весь мир стал металлическим. Наступающие шеренги ломалась, когда отдельные танки или взводы пытались обойти препятствия. Но великолепный, классический строй никогда не распадался.

Под аккомпанемент последних аккордов артиллерий над полем боя вспыхнули зеленые ракеты, явив новую силу. Она уже никак не укладывалась в исторические параллели Дузова. Три пары ударных вертолетов прошли по освещенному ракетами небу, подходя справа огромными летающими чудовищами и пугая даже самого Дузова. Уродливые машины заявили о себе, великих и ужасных, обрушив на цели противотанковые ракеты, или снижаясь и поливая землю огнем, словно ожившие сказочные драконы. Потом и они исчезли за волнами советской техники.

Наконец, высота была захвачена и техника двинулась в следующую долину. Рация на наблюдательном пункте визжала и кашляла, запрашивая осветительные ракеты, хотя другие уже докладывали о прорыве британских позиций. Раздавались спонтанные крики собравшихся на командном пункте офицеров и связистов. Но Дузов просто смотрел на горящие остовы в долине и на далеком склоне, освещаемые последними гаснущими ракетами.

Он обернулся к командиру полка.

— Не останавливаться. Сохранять управление. Британцы бросят на вас все, что у них осталось, попытаются остановить вас любой ценой. Но мы захватили инициативу. Триста тридцать первый танковый полк прибудет вскоре после рассвета. Делайте все, что сочтете нужным, но не допустите, чтобы что-то остановило ваши танки.

* * *

Генерал-лейтенант Трименко закрыл глаза, не глядя на ложный рассвет, озаряющий горизонт, пытаясь отдохнуть настолько, насколько это было возможно в трясущемся и ревущем вертолете. Он знал, что ему было нужно несколько часов нормально поспать. Но нужно было нанести еще один визит на передовую, чтобы проверить, что творилось в штабе шестнадцатой гвардейской танковой дивизии.

Трименко ощущал усталый восторг, придававший ему сил. Он проверил лежащий в кармане кисет с фисташками, думая о том, что по возвращении на командный пункт армии нужно будет пополнить запас. В конце концов, этой ночью все шло нормально. Не все было гладко, ситуация еще не полностью была под контролем. Но в целом результаты обнадеживали. После нескольких часов отчаянной обороны немецкое контрнаступление было остановлено к югу от шоссе 71. В конце концов, выяснилось, что немцы только все глубже забираются в расставленную Малинским ловушку. А у голландцев просто не было достаточно сил, чтобы что-то изменить. Согласно последним докладам, передовой полк шестнадцатой танковой дивизии беспрепятственно двигался вглубь немецкого тыла, развивая благоприятную ситуацию и, вместе с другими передовыми силами, неумолимо затягивал петлю вокруг немецкой группировки. Трименко понимал, что единственной надеждой немецких войск был полномасштабный прорыв из окружения, а затем попытка создать оборону на Везере. Но не было никаких признаков того, что немцы собираются прибегнуть к такому ходу, и Трименко сомневался, что они передумают. Они позволили окружить себя. В любом случае, он был убежден, что его войска выйдут к Везеру завтра к полудню силами, достаточными, чтобы посеять панику. Нет, поправил он свой усталый мозг. Сегодня. Сегодня к полудню. Это уже был второй день.

Трименко снял гарнитуру, устав от болтовни пилотов. Он ослабил ремни безопасности и подумал о Старухине и о том, в какую ярость придет его старый оппонент, когда вторая гвардейская танковая армия форсируют Везер, а он сам все еще будет пытаться совершить прорыв. Но к чему останавливаться на Везере? Трименко был уверен, что обойдет Старухина и на Рейне. Это был вопрос точности расчетов, эффективности, умения управлять людьми и событиями, а также строгого следования военной науке. Ставка на пыл и природную смекалку подвела командира третьей ударной армии. Старухин наступал на местности, подходящей для танковых маневров гораздо лучше, чем то раскисшее болото, по которому пришлось наступать ему. И Старухин получил большую поддержку фронта. Действительно, он мог наслаждаться своими преимуществами. Просто Старухин сам был анахронизмом.

Летчики заметили линии трассеров, метнувшиеся в их сторону. Командир экипажа принял решение лететь повыше, опасаясь врезаться в линии электропередач темной немецкой ночью. Он не ожидал столкновения с какой-либо ПВО так далеко от линии фронта.

Но трассеры настойчиво приближались к небольшому вертолету, мелькая короткими очередями, словно издеваясь. Штурман крикнул что-то с правого сидения, а пилот завалили машину на бок, пытаясь уйти от стаккато вспышек.

Отчаянный маневр вырвал Трименко из задумчивости. Из-за спин летчиков он увидел, как вертолет осветил яркий луч света. Карты и документы Трименко упали с сидения, и он подумал, что нужно схватиться за что-нибудь, чтобы не упасть самому. Потом последовало несколько быстрых ударов по корпусу вертолета, и потрясенный Трименко успел заметить в ярком луче света, как одна из его собственных мобильных зенитных установок смела вертолет с неба.

 

ПЯТНАДЦАТЬ

Капитан Левин сидел в пустом ресторане в Хамельне, жуя хлеб с куском холодной ветчины. На улицах вокруг позиций десантно-штурмового батальона все еще вспыхивали перестрелки, но в боевых действиях наступило определенное затишье. Это ощущалось так же ясно, как и чувство, что сеанс политинформации или посредственное музыкальное произведение будет скучным. Левин знал, что война вернется, что англичане, немцы или кто-то еще придет, чтобы попытаться уничтожить их батальон. Они придут хорошо подготовленными и организованными силами, исполненные решительности, наверное, в последние минуты перед рассветом. Но теперь, под покровом темноты, было немного времени, чтобы он мог спокойно подумать.

Левин пытался вспомнить все, о чем он мог забыть, любую мелочь, могущую сказаться на боевых действиях. Но мысли все время возвращались назад, к полету и пьянящим первым минутам боя. Воспоминания чередовались, осознание собственного страха сменялось потрясшим его опытом. Он вспоминал и радость от того, что смог захватить вражескую позицию, и то чувство выполненного долга, которое было явно несоразмерно с тем, что было реально сделано, и ссору с Гордуновым по поводу важности сохранения памятников архитектуры в старом городе. И большое удивление от того, насколько он наслаждался боем. Он переживал, что за эти годы стал трусом и ожидал, что будет ощущать пустоту, подавленность, космической величины страх. Но бой наполнил его энергией и уверенностью. Он ощущал себя моложе, практически играющим в войну мальчишкой.

На собрании командного состава был выработан план обороны. К удивлению Левина, Гордунов приказал ему прикрывать шоссе N1 и улицы, идущие со стороны железнодорожного вокзала через восточную часть города к мостам. Ему дали взвод, усиленный расчетом автоматического гранатомета. Левин не был уверен, было ли это признанием его заслуг или просто иронией командира по поводу того, что он не сможет нормально вести бой у главной дороги, расходящейся бульварным кольцом, опоясывающим старый город, потому что будет беречь памятники архитектуры. Но это действительно была важная позиция, так как ее захват разрезал оборону десанта на восточном берегу надвое.

Левин тщательно расположил солдат, находящихся под его командованием, стараясь вспомнить все правила, почерпнутые из учебников и занятий на учениях. Он наладил связь с расположившейся у южного моста ротой Ануреева и штурмовым взводом спецназа, расположившимся в больнице и у северного моста. Согласно плану, спецназ должен был взять под контроль железнодорожную станцию, однако им это не удалось, и теперь они прикрывали позицию Левина. Он наладил поставку боеприпасов и еды для своих подчиненных. Найти еду оказалось проще всего, так как местные магазины изобиловали продуктами. Нашелся даже свежий хлеб.

Там, похоже, всего было в изобилии, не только еды. Несмотря на неразбериху боя и необходимость срочно налаживать оборону, нельзя было не заметить, какие богатства были брошены в разбитых магазинах. Солдаты десантно-штурмового батальона были очень дисциплинированы, но и им было трудно удержаться. Один раз Левину пришлось прибегнуть к крикам и угрозам, чтобы остановить нескольких солдат, хозяйничавших в ювелирном магазине, подбирая часы для себя и украшения для подруг, ждущих их дома.

Левину было необычайно трудно бороться с воровством, так как он не мог заставить себя мало-мальски искреннее обвинять или презирать этих ребят. В разбитом ювелирном магазине разбросанный товар сверкал в луче его офицерского карманного фонаря сказочными сокровищами. Он не мог понять, как западные немцы могли решить, что купить при таком огромном выборе. И, хотя ему не следовало даже думать о том, чтобы взять что-то для себя, у него появился искушение взять какую-нибудь безделушку для Лены.

В конце концов, он взял себя в руки. Но он не был особенно строг к солдатам. Да, он выгнал их из магазина, но позволил уйти, набив карманы.

Левин откусил еще один кусок ветчины и подумал о Лене. У нее появилась совершенно неожиданная тяга к западным вещам. Она стремилась следовать западной моде, хотя та ей совершенно не подходила. Но она уже превратилась в женщину, совершенно не похожую на девушку, в которую он когда-то влюбился. Лена всегда была шустрой и резкой городской девушкой. Тем не менее, когда они впервые встретились на том, до смешного правильном комсомольском собрании, она как искренне верующая, говорила о триумфе социализма и неизбежном наступлении коммунизма, о достоинстве пролетариата и необходимости реформировать Партию, чтобы вернуть ей ведущую роль в жизни. И это полное отсутствие как напыщенности, так и формализма не могло не завораживать. Она была юной и искренней, и просто очаровала Левина. И только потом он понял, как она манипулировала им. Он мнил себя серьезным и зрелым, призванным вести людей за собой. Но Лена сама повела его. Ее отец, влиятельный горкомовский чиновник сразу был против их брака. Левин не мог понять, почему, ведь у него была блестящая комсомольская характеристика, он был образцово-показательным студентом академии военно-политического образования.

Но Лена настояла на своем. Они поженились. Она была единственным ребенком в семье и всегда шла своим путем. Левин по собственному желанию попал в воздушно-десантные войска, и, в звании младшего лейтенанта, получил престижное назначение — в прибалтийский военный округ.

У них родился ребенок, Миша. Левин, проводивший все свободное время за подготовкой политзанятий, был очень удивлен появлению этой новой жизни, как будто месяцы Лениной беременности и жалоб были для него лишь очередной теоретической проблемой. Внезапно он стал отцом. И теперь, когда он говорил на лекциях и политзанятиях о долге советского солдата по построению лучшего будущего для всего человечества, слово «будущее» и мешанина связанных с ним понятий и образов наполнялась для него как никогда глубоким смыслом. Лучшее будущее. Лучший мир. После рождения ребенка Левин понял, что раньше эти слова были для него лишь абстракциями. Но теперь они были совсем другими. Мир, в котором суждено жить его сыну, должен действительно стать лучшим из миров.

Лена тоже изменилась после рождения ребенка. Наверное, она менялась и раньше, только он этого не замечал. Но роды, казалось, спустили с привязи таившийся внутри нее недобрый дух. Она начала шутить над Партией и убеждениями Левина. И жаловалась, что у него всегда находилось время только для его книг, что он был наивен и не видел никаких возможностей. Располнела.

Она требовала, чтобы он бросил армию при первой же возможности. Ее отец был в состоянии обеспечить ему очень хорошую партийную работу, может быть, он даже мог организовать его досрочное увольнение из армии. Ты должен работать на будущее, настаивала она. И он понимал, что она имела в виду льготы, комфорт и материальную обеспеченность. Он должен был быстро научиться быть хорошим отцом.

Левин тоже начал смотреть на многие вещи иначе. Но, тем не менее, он продолжал верить. Он знал историю, и знал, какой путь прошло человечество. Социализм был далек от совершенства. Но он постоянно диалектически развивался. И он сделал мир лучше, считал Левин. Он спас Россию от роковой отсталости, он сделал Советский Союз великой державой. Цена была высока, но высоки были и достижения. В жизни среднестатистического человека появилась относительная обеспеченность и уверенность в завтрашнем дне. Оставалось много нерешенных проблем, но их решение было задачей их поколения, призванного бороться с застоем и самодовольством. Действительно, это было прекрасное время, живое, полное новых надежд и возможностей. Он не мог понять, как Лена могла стать такой слепой, чтобы не видеть этого.

И он любил армию. Он находил чисто военную часть своих обязанностей отличным способом развития своих политических функций, возможностью проявить свой энтузиазм, чтобы достучаться до молодых солдат, помочь им стать лучшими гражданами лучшей страны. Лозунги, казавшиеся другим людям смешными, были для него священными. Он долго и тщательно работал с самыми незначительными вопросами. Он стремился совершенствовать свои способности лидера и свои политико-дидактические навыки.

Лена завела роман с каким-то Ванькой-взводным. Когда Левин узнал и сказал ей, оказалось, что об этом уже несколько месяцев знал весь гарнизон. Лена ничего не отрицала и только упрекнула его в том, что он забыл ее, что он больше ее не любит, что он даже не заботится о будущем своего ребенка.

Обвинения в безразличии к ребенку ударили его больнее всего. Даже притом, что он не мог поверить в их истинность. Лена сама уделяла ребенку мало внимания. Время от времени ему казалось, что она считает уход за ним едва ли не отвратительной обязанностью, которая должна быть выполнена с минимальными усилиями и включенностью. Она даже не уделяла много внимания порядку, и их небольшая квартира начала принимать запущенный вид.

Тем не менее, ее угрозы уйти приводили его в панику. Он давно любил ее и никогда в этом не сомневался. Теперь, когда он узнал о ее измене, предательстве, которое она даже не попыталась скрыть, он ощущал, как любовь сменяется отчаянием. Он ненавидел это унижение. Но все равно любил ее. А она начала опускаться. За несколько месяцев она стала выглядеть на десять лет старше, чем была на самом деле. Она использовала слишком много косметики, становясь карикатурой на западную проститутку. И, сколько бы она от него не требовала, ему только хотелось дать ей больше. Он задавался вопросом, как он мог внести свой вклад в сохранение мира, когда не мог спасти женщину, которую он любил. Он умолял ее не бросать его, дать ему шанс, отбросив все, что считалось мужеством.

Он обещал уйти из армии. Он сделает все, что она захочет. Но было слишком поздно, чтобы избежать нового назначения. У него был долг, который он должен был выполнить, и даже тесть не смог заставить советскую бюрократию двигаться с нужной скоростью. И он отправился в Группу Советский Войск в Германии. Один.

Лена уехала к родителям до окончания его командировки. Она написала ему нормальное, даже выражающее любовь письмо, прислала фотографию сына. Он старался не думать о мужчинах, с которыми она могла ему изменить. Потому что, говорил он себе, это не имело значения. Слабости и ошибки тела были не важны. Только будущее, лучшее будущее, имело значение. Там будут царить порядочность, справедливость и любовь. И там не будет измен.

* * *

— Разрешите обратиться, товарищ замполит?

Это был Дунаев, лейтенант из третьей роты.

— Обращайтесь.

Дунаев начал пробираться через развороченную комнату, размахивая карманным фонариком, и, наконец, осветил лучом лицо Левина. Затем почтительно выключил его.

— Товарищ замполит, товарищ командир батальона послал меня найти вас. Он вызывает вас к себе в больницу.

— Что-то случилось?

— Я не знаю. Он просто сказал найти вас.

Левин отряхнул крошки с рукавов и закинул ремень автомата на правое плечо.

— Все нормально. Ведите. И кстати, здесь полно еды. Солдаты уже подкрепились. Только держите их подальше от спиртного.

— Слушаюсь, товарищ капитан.

Левин в сопровождении лейтенанта двинулся по периметру позиций взвода. Здания, как новые, так и старые были очень хорошо построены, а бульварное кольцо и парк перед ним образовывали идеальную позицию, позволяющую вести перекрестный огонь. Большинство солдат уже проснулись, сержанты и прапорщики контролировали происходящее, никто не дезертировал. Левин вдруг ощутил гордость из них всех, гордость за то, сколького они достигли.

Он отправил Дунаева обратно на командный пункт, расположенный в ресторане, и быстро пошел по главной улице, держась под сенью окружающих зданий. За линией остроконечных крыш, идущей впереди параллельно реке, яркий свет озарял небо. Кварталы на том берегу реки горели. Но старый город оставался почти нетронутым, даже странным образом выглядел мирным, что радовало Левина.

Беженцы уже давно оставили попытки пройти через Хамельн. Следующими, кто придет сюда, несомненно, будет бронетехника противника, которая опять попытается выбить отсюда советских солдат. Левин шел вперед, осматривая ряды магазинов. Зарево отбрасывало достаточно света, чтобы осветить неисчислимые богатства. Левин думал о том, как готовился увидеть несправедливое богатство реваншистской западной Германии. Но сейчас, в наступившей после кровавого вечера тишине, он просто любовался удивительным благосостоянием этого небольшого города. Он изучал соответствующие материалы, и знал, что где-то должны быть ужасные трущобы, заполненные эксплуатируемыми, превращенными в рабов турецкими рабочими-эмигрантами, отчаянно пытавшимися выжить. Тем не менее, это абсолютно не показное изобилие товаров неоспоримого качества в магазинах глубоко волновало его.

Над современными витринами магазинов высились красивые сохранившиеся и реконструированные средневековые здания, которое нависали над улицей, будто глядя на него сверху вниз. Было бы преступлением разрушать их. Конечно, он признавал необходимость захвата мостов для прохода советских войск. Теперь, рассуждал он, слово за командованием НАТО, которому решать, погибнет вся эта красота или нет. Сам он не хотел вести здесь бои, рискуя разрушением памятников старины без необходимости.

За старой ратушей он повернул направо, на другую заставленную магазинами улицу, которая вела к больнице. Непроизвольно он оценил высоту ратуши и ее расположение. Именно здесь должен находиться командный поста батальона, в соответствии с правилами военной логики. Больница слишком далеко на севере, чтобы обеспечивать надлежащее управление всем батальоном. И ее использование противоречит законам войны.

Он проследовал мимо разбитой витрины магазина женской одежды. Взрывная волна отбросила один манекен в объятия другого, как будто он был ранен и пойман в падении товарищем. Было бы прекрасно, думал Левин, привести сюда Лену, чтобы показать ей красоту этого места и накупить с ней вещей в этих магазинах. Сколько они бы могли себе позволить, подумал он. Потом рассмеялся сам себе. После того, как наступит мир, все изменится. Все станет более доступно для всех людей. После того, как в Европе наступит великий мир, военные расходы значительно снизятся. Конечно, для перехода потребуется время…

Но сейчас вокруг шла война, которая требовала от него сражаться. Левин был горд тем, насколько хорошо проявил себя в первом в жизни бою. Его удивляло, насколько хорошо он смог применить на практике те знания из книг, над которыми он столько корпел. Обход противника с тыла был предпочтительным методом захвата хорошо укрепленных позиций… правильно организованная оборона могла быть чрезвычайно стойкой.

Почему же командир батальона вызвал его? Левин не мог вспомнить, что бы он мог сделать не так. Несмотря на все разногласия, Левин знал, что Гордунов был очень грамотным офицером. Советской армии были необходимы такие люди. Важно, однако, было сдерживать их. Левин не видел смысла в бессмысленном разрушении. Это было не в духе социалистического интернационализма. Целью хорошего коммуниста было сохранить все хорошее и с хирургической точностью удалить то, что действовало в ущерб угнетенным массам. Конечно, такого человека как Гордунов, нельзя было считать истинным коммунистом.

Левин слышал рассказы о действиях Гордунова в Афганистане. Его всегда описывали как способного всегда остаться в живых, любимца судьбы, человека, всегда выбирающегося невредимым из огня и воды. Но рассказывали и о его чрезмерной жестокости. Как говорили, Гордунов всегда мечтал уничтожить все живое вокруг.

Левин слышал много противоречивых историй о неудачной военной помощи Афганистану, пытаясь соотнести рассказы с основными направлениями политической мысли. Он был откровенно смущен очевидной неудачей своей страны. Но на политическом уровне он рационализировал это, понимая, что попытка построить в Афганистане социализм была обречена на провал, поскольку его жители не созрели для него в силу своего политической и социальной культуры. Сообщения о жестокости он тоже подвергал рационализации. Следовало понимать, что войны такого типа всегда отличались жестокостью. Офицеры оправдывали неудачи советской армии в Афганистане тем, что они никогда не имели достаточно войск, а также тем, что советская армия была неприспособленна для войн такого типа. В целом, как знал Левин, в офицерской среде существовали две позиции насчет Афганистана. Офицеры воздушно-десантных войск и спецназа старались попасть туда, чтобы получить боевой опыт и награды. Гордунов, например, был в числе первых по количеству наград офицеров своего поколения, и, несмотря на молодость, уже был подполковником. Но офицеры из других родов войск испытывали смешанные чувства. Офицеры танковых и большей части мотострелковых войск возмущались сложностью ландшафта и отсутствием почета, а офицеры службы тыла рассматривали стоящие перед ними задачи как лежащие на грани выполнимого. Отношение артиллеристов сильно изменилось за эти годы. Сначала Левин слышал, что было столько проблем с артиллерийской поддержкой, что они рассматривали назначение в Афганистан как самый быстрый способ сломать карьеру. Но потом ситуация улучшилась, так как были разработаны и освоены новые методы оказания артиллерийской поддержки. В итоге, большинство артиллеристов сейчас считало Афганистан замечательным полигоном для экспериментов со своими орудиями, реактивными системами залпового огня и автоматизированными системами управления. А вот летчики возненавидели это место почти поголовно.

Левин вышел на широкую улицу, ведущую к северному мосту и отделявшую старый город от здания больницы. Сгоревшие останки машин казались отвратительными современными скульптурами. Слева в реке отражался свет от горящих зданий на западном берегу. Там поднималось в небо зарево нескольких очагов пожаров. Левин смотрел, как миномет выпустил одну осветительную мину, затем другую, а далекий пулемет начал выискивать себе цель. Левин посмотрел на часы. Четыре утра. Скоро рассветет. Это значит, что враг атакует в самое ближайшее время. Или советская бронетехника начнет переправляться раньше. Левин был исполнен веры в советских танкистов. Они не позволят товарищам погибнуть. Он представлял, как это будет, когда неизбежно прибывшие сюда советские танки пронесутся по мостам, салютуя усталым выжившим десантникам. Он представлял это в стиле триумфальных сцен, которыми заканчивались фильмы о Великой Отечественной войне. И все действительно было похоже на материалы для героических сказаний, понял Левин, и пришел в волнение, поскольку был частью этого. Ему показалось, что вся его жизнь вела его к этому событию. Он побежал через дорогу к больнице.

* * *

— Ануреев тяжело ранен, — сказал Левину подполковник Гордунов. — Он не подставлялся. Кто-то из своих же пидорасов подстрелил его в темноте.

— Ануреев хороший офицер, товарищ подполковник. Мне очень жаль.

— Он был хорошим офицером. Сейчас он пища для червей. Но это тоже судьба солдата, товарищ Левин.

— Он пал за правое дело.

Гордунов покачал головой. Левин подумал, что командир батальона хотел сказать ему что-то хлесткое, но передумал.

— В любом случае, я назначаю вас командующим обороной всего восточного берега. От вас потребуется добраться до командного пункта Ануреева южнее и быстро все осмотреть. Если позиции слишком растянуты, перемести их ближе к мосту. Мы должны заставить этих козлов вести бои за каждый дом. Но что бы не случилось, главная цель — северный мост. Это не значит, что мы можем оставить без боя южный. Но наши приоритеты ясны.

— Я понимаю, товарищ командир.

Гордунов посмотрел ему в глаза. У командира батальона были зеленые глаза, смотревшие уклончиво, как у кота. В мгновение тишины Левин ощутил запах их мокрой формы, смешанный с запахами больницы.

— Надеюсь, что понимаете, — наконец сказал Гордунов. — Смотрите. Насколько я понимаю, у нас примерно сто пятнадцать человек на этой стороне реки. Это не считая взвода управления. Ситуация на западном берегу гораздо хуже, и я должен укрепить его. Я собираюсь отправиться туда и разобраться во всем на месте, так что меня может не быть на связи. Мы разделяем командование, потому что я должен быть там. Но я не сомневаюсь, что они атакуют и вас. Они могут начать скоординированную атаку на оба берега. Сформируйте небольшую мобильную ударную группу, в пятнадцать-двадцать человек, даже за счет ослабления обороны. Этого будет достаточно, чтобы оперативно парировать угрозы. Держите их в готовности в центре позиций. Будьте готовы поддержать меня или направить подкрепления в любую точку города.

— Я понял.

— У нас пока достаточно боеприпасов. Но не стесняйтесь пользоваться трофейным оружием.

У Левина начал созревать план.

— Где сейчас пленные?

Гордунов уставился на него.

— Внизу, в подвале. Не робейте, товарищ Левин. Если не сможете контролировать их, пристрелите.

Левин ответил не сразу. Он пытался придумать способ, как высказать свое предложение, не раздражая Гордунова излишней самостоятельностью. Больничный гул заглушал далекий шум боя. Местные врачи оказывали помощь всем раненым, советским, британским, немецким, военнослужащим и гражданским. Но эта ситуация тоже становилась неуправляемой.

— Товарищ командир, — начал Левин. — Если я принимаю под командование силы на этом берегу, я прошу разрешения перенести оставшуюся здесь часть штаба в другое место. Если вы отправляетесь на тот берег, разрешите переместить связистов и остальных ближе к центру позиций. Я не смогу как следует защищать их здесь. Или мы должны расположить наши силы севернее.

— Есть подходящее место? — Спросил Гордунов без тени своего знаменитого темперамента.

— Так точно, старая ратуша, — быстро ответил Левин. — Она достаточно высокая для работы радистов, достаточно крепкая и находится в центре наших позиций. Мы можем оставить здесь несколько гранатометчиков, чтобы прикрыть подходы к мосту с севера. И еще нужно расположить огневую точку на северной дороге. Конечно, раненые останутся здесь, но я считаю нужным взять наших собственных санитаров, чтобы организовать санитарный пункт в центре.

— Хорошо, — сказал Гордунов. — Логично. Но не размякайте, товарищ Левин.

Левин испытал облегчение. Он готовился отстаивать свою точку зрения.

— И насчет пленных, — сказал он. — Я бы запер их в подвале ратуши. Или где-нибудь поблизости. Я не хочу отвлекать солдат для их охраны. Двоих должно хватить, чтобы справиться с ними.

— Хорошо. Так и сделаем. Послушайте, товарищ Левин. У вас есть задатки хорошего солдата. Сейчас важно помнить, что мы должны держаться, как бы плохо не выглядела ситуация. Помните, что противник тоже заплатил высокую цену. После всего этого мы можем сказать, что им еще хуже, чем нам. — Гордунов сделал паузу, окинув взглядом Левина. Тот вдруг понял, что командир хотел сказать ему нечто большее.

— Я знаю, — продолжил Гордунов. — Вы действительно верите во многие вещи… с которыми у меня проблемы. Может быть, вы презираете меня, товарищ Левин. Но, в конечном счете, это не имеет значения. Мы должны держаться. Мы не должны позволить кому бы то ни было сорвать наше задание. Есть и другие старые здания. Другие города, даже другие люди, которые заменят погибших. Нет только другой задачи для нас.

Левин хотел заверить командира в том, что он может на него рассчитывать, что он его не подведет. Но Гордунов не закончил.

— Вы — совсем другой человек, нежели я, — сказал он. — Может быть, лучшего сорта, кто знает. Но… у нас есть мосты. Нам повезло. Я просто хочу, чтобы вы поняли… — Гордунов спохватился. — Мы должны держаться. Хватит философии. Перебазируйте этот чертов командный пункт. Но быстро. Спускайтесь и занимайте позиции. Держите людей под контролем. И удачи.

Гордунов повернулся, чтобы пойти. В приглушенном свете, который выдавал аварийный генератор больницы, Левин уловил блеск неуклюже приспособленной металлической скобы, выступающей из-под разрезанной нижней части штанины Гордунова. Левин ощутил, как его захлестнули эмоции. Он хотел что-то сказать этому достойному человеку, чтобы тот, наконец, признал его своим товарищем, почти извиниться. Но Гордунов быстро захромал прочь, и пока Левина разбирался в своих чувствах, командир батальона исчез в ночи.

 

ШЕСТНАДЦАТЬ

Майор Безарин хотел действовать. Негодование, которое он испытывал, превращалось в настоящий гнев по мере того, как утекали часы ожидания. Опираясь на крышку командирского люка своего танка, он вглядывался в свет крошечной фары, обозначавшей стоящий впереди танк. Было еще слишком темно, чтобы можно было различить какие-то формы, но Безарин ощущал присутствие других танков, которые остановились на дороге спереди и сзади от него, мощную силу, которая не только бессмысленно теряла время, но и подвергала себя риску, расположившись плотной, неподвижной массой. Безарин не имел возможности выбирать, как расположить свой батальон. Начальник штаба полка без предупреждения остановил колонну и приказал ему стоять и ждать дальнейших указаний. Когда Безарин спросил, могут ли они свернуть с дороги и расположиться на местности в соответствии с правилами, начальник штаба резко отверг эту идею, заявив, что на подобные глупости нет времени и весь полк должен быть готов возобновить движение в течение нескольких минут. Напомнив, что приказ пользоваться рацией только на прием остается в силе, он исчез среди танков батальона.

Безарину казалось, что он слышит тяжелое дыхание своих танков, словно рвущихся на волю стальных коней. Даже притом, что двигатели были заглушены, резкий запах выхлопов висел над проходящей по низменности дорогой, загрязняя холодный утренний воздух. Они должны были наконец-то начать движение, идти в бой. И его изводила еще одна страшная вещь — он стоял и ждал, не получая никакой информации. Согласно наставлениям, Безарин должен был постоянно планировать свои действия и готовить вверенное ему подразделение. Но он не получил ни слова о том, где, когда и при каких обстоятельствах его танки вступят в бой. Он заставил командиров рот проверить состояние каждой из своих машин, затем обсудил с ними несколько абстрактных сценариев. Но, в конце концов, понял, что только совсем лишил их отдыха. Безарин ожидал судьбоносной радиопередачи или курьера, который проехал бы по дороге вдоль колонны в поисках командирского танка. Но радио молчало, а единственные звуки издавали случайные танкисты, выбирающиеся из машин, чтобы облегчиться за дорогой. С местной тишиной резко контрастировали слышимые вдали дразнящие громовые раскаты боя. Это было, как если бы он сидел в фойе кинотеатра, прислушиваясь к звукам фильма за закрытыми дверями кинозала. Весь горизонт то озарялся светом, будто начиная гореть, мерцая, словно в замедленной съемке, то вспышки, похожие на работу лампы фотоаппарата, на мгновения окрашивали облака в пестрые цвета. Безарину хотелось наконец войти в это пространство испытаний и принятия решений, пока он не начал действительно сомневаться в себе.

Его чувство беспомощности усиливалось воспоминаниями о переправе под Зальцгиддером накануне вечером. Регулировщики указали им двигаться по нескольким понтонным мостам с уставными интервалами. Единственными признаками войны были несколько оставшихся после дневных боев остовов сгоревшей техники. Несмотря на это, спешное форсирование водной преграды он воспринимал как учения, на которых присутствовал очень высокопоставленный наблюдатель, и ничего более. А потом, без всякого предупреждения, канал взорвался огнем, фонтаны воды вперемешку с обломками моста и танков взмыли в небо. Никто так точно и не понял, что случилось, но Безарин потерял целый танковый взвод, и по чистой случайности, погибли начальник штаба и начальник оперативного отдела батальона. С учетом того, что он уже вынужден был отправить двух офицеров в другие подразделения, чтобы компенсировать их потери в офицерском составе, это был очень ощутимый удар, обременивший его необходимостью срочно компенсировать возникший кадровый дефицит. С другой стороны, с удивлением подумал он, он был рад, что погибшие не были ему близки.

Батальон был быстро направлен к другой переправе. Но инцидент Безарин счел предупреждением и, одновременно, личным вызовом. Затем, в сгущающейся темноте и нарастающей неразберихе, батальон отвели на юг, поскольку атака впереди снова захлебнулась. Фатальная переправа оказалась напрасной. Теперь он и его танки ждали на низинной дороге в темном немецком лесу. Безарин не ожидал слишком многого от подполковника Тарашвили, командира их полка. Но было просто возмутительным, что он не сообщил им ни слова о ситуации.

Небольшая фигура вскочила на крышу танка Безарина, чуть не поскользнувшись на установленных коробках динамической защиты. Движение застало облаченного в танковый шлем и погруженного в свои мысли Безарина врасплох. Но он быстро ощутил знакомого человека. Он сдвинул шлем назад, чтобы иметь возможность что-то слышать.

Это был старший лейтенант Рощин, самый молодой и наименее опытный командир пятой роты второго батальона, которым командовал Безарин. На марше Безарин держал роту Рощина поблизости от себя, опекая его. Но что-то неистребимо мальчишеское в этом лейтенанте постоянно выводило Безарина из себя. Он обнаружил, что срывается на нем из-за небольших оплошностей и недоразумений, и этот недостаток самоконтроля злил еще больше. Однако Рощин реагировал с подобострастием и пытался бормотать извинения. Парень походил на собачонку, привыкшую к жестокому обращению со стороны хозяина.

Даже сейчас, Безарину захотелось рявкнуть на лейтенанта, приказать ему вернуться в свою роту. Но он перехватил слова прежде, чем те слетели с языка. Он отчетливо понимал, что Рощин занервничает, испугается, станет неуверенным в себе. Эти универсальные человеческие эмоции, как сказала бы Аня.

— Товарищ командир, — сказал Рощин. — Есть какие-нибудь сообщения?

Этот простой вопрос показался Безарину непростительно бессмысленным, но он постарался быть снисходительным к мальчишке.

— Никаких. Что в вашей роте?

— Спасибо, товарищ командир, все нормально. Большинство солдат спят. Но один танкист всегда на вахте, как и требуют правила. — Он подался ближе к Безарину и тот смог ощутить его контрастирующее с ночным воздухом несвежее дыхание.

— Марш был изнурительным, все уже устали к моменту остановки. — Безарин понимал, что парень пошел в темноту искать поддержки, но не мог найти нужных слов, чтобы его успокоить. — А я не мог спать, — продолжил Рощин. — Я действительно хочу сделать все правильно. Я повторял в голове все наставления.

Несколько острых фраз пронеслось в голове у Безарина. Рощин был выпускником Казанского танкового училища, славившегося крайне низким уровнем подготовки. Он вспомнил внешность лейтенанта. Маленький, как и большинство танкистов. Редкая белесая челка на лбу, маленький правильный нос, напоминавший ему некоторых женщин польского происхождения. В нем не ощущалось ни четкости, ни уверенности, и Безарин беспокоился, сможет ли лейтенант вести бой.

— Война, должно быть, идет успешно, — сказал лейтенант с вопросительной интонацией.

Рощин как будто специально учился задавать вопросы, на которые не могло быть разумного ответа, словно требуя каждым своим словом, чтобы Безарин назвал его дураком.

— Конечно, все идет хорошо, — ответил Безарин, ощущая, как неестественно звучат его слова, словно он был плохим актером в плохом фильме.

— Хотелось бы закурить. Хоть одну затяжку. — Сказал Рощин.

— После рассвета.

— Как вы думаете, товарищ командир, скоро мы сможем отправить письма?

Анна. Ненаписанные письма, несказанные слова. Невозможно выбросить все это из памяти.

— Уверен, что скоро, — сказал Безарин.

— Я написан уже четыре, — сказал Рощин. — Наташа любит получать письма. Я указал все на конвертах, так что она будет знать, в каком порядке их читать, даже если они дойдут не одновременно.

Безарину хотелось поинтересоваться, когда лейтенант находил время писать письма. Но он сохранял решимость вести себя корректно. Он вдруг подумал, что возможно, этому юнцу осталось жить несколько часов. И у него молодая жена, которая столько о нем думает…. Безарин вспомнил, как Рощин гордился глупым выражением лица на свадебной фотографии, сделанной подвыпившим штатным фотографом помпезного дворца бракосочетаний, где заключение браков планировалось и расписывалось, словно детали военных операций. Безарин жестко и неестественно улыбнулся, вспомнив, как настойчиво лейтенант стремился показать эту фотографию своему новому командиру.

— Я думаю… вам ее не хватает, — сказал Безарин, подбирая каждое слово.

— Как же я могу не скучать по ней? — Ответил Рощин. — Она замечательная девушка. Самая лучшая. — Голос лейтенанта обрел новую жизнь.

— Но… как ей армейская жизнь?

— Ну, я думаю, она привыкнет к ней, — весело сказал Рощин. — Вы же знаете, на это нужно время. Вы сами должны жениться, товарищ командир. Это просто замечательно.

Выслушивать советы от этого наивного, по-детски неуклюжего лейтенанта показалось Безарину выше его сил. Но он все же сдержался.

— Вам нужно пойти и немного выспаться, — сказал Безарин мальчишке. — Я хочу, чтобы вы отдохнули. Сегодня мы пойдем в бой.

— Вы действительно так думаете?

Если не сгорим в этих чертовых лесах, выстроившись отличной мишенью на этой проклятой дороге, подумал Безарин.

— Уверен. И хочу, чтобы вы оказались на высоте.

— Я не подведу вас, товарищ командир. Я бы не хотел, чтобы Наташе было за меня стыдно.

Да заткнешься ты или нет, подумал Безарин. Убирайся отсюда, сукин сын.

— Все будет хорошо, — сказал Безарин. — Теперь возвращайтесь в свою роту.

Первая утренняя заря осветила двоих офицеров. Туман затянул деревья ошметками грязных бинтов.

— Идите, — сказал Безарин, с вымученной вежливостью. — Я разбужу вас, когда придет время.

Лейтенант отдал честь. Он сделал это с таким рвением, что Безарину показалось, что мальчишка видел в нем старого седого генерала или собственного отца. Ну, не так уж я и стар, подумал Безарин. Не настолько. Тридцать один — это не тот возраст, чтобы быть отцом старшего лейтенанта.

На мгновение страшное бремя ответственности за жизнь своих подчиненных пронеслось перед Безариным. Потом образы отпустили его и мысли вернулись в более привычное русло. Но утро показалось непереносимо тягостным. Разболелась голова. Он натянул танковый шлем. Говорят, что если он слишком тесный, можно облысеть, если война окажется слишком долгой. Как Аня воспримет его лысину? И что она вообще думает о нем? Неужели она вообще еще помнит его? Он вспомнил, как ей нравилось касаться его волос. Одним четким, неизменным движением. Нет, к лысине ей точно не захочется прикасаться. Мой капитан, называла его она. Мой свирепый воин. Но теперь он майор, а она в прошлом.

Анна любила березы, когда их мелкие листья приобретали цвет старой меди. Один за другим, листья обрывал и уносил набиравший силу северный ветер. А потом резкий порыв обрывал их сотнями, оголяя тонкие серебристо-белые ветви. Он вспомнил, как прикасался к ее ягодицам, укрытым платьем. И если я увижу ее снова. Если я когда-нибудь увижу ее снова…

Безарин улыбнулся с самоиронией. Давай, напиши ей, как ты, командир танкового батальона, ожидая команды идти в бой в переломный момент сражения, думал о том, как укладывал ее на задницу на какой-то съемной квартире.

Но испытанная попытка напустить на себя цинизм сейчас не сработала в полную силу. Он пытался вернуться к мыслям о своем долге. Но знал, что она останется в его сознании, просто временно уйдет из мыслей. Единственный раз в жизни он действительно испугался. Он побоялся спросить у тоненькой, смешливой девушки с волосами цвета льющегося коньяка, выйдет ли она за него замуж. Потому что он знал, как легко и обезоруживающе она смеялась. Он понимал, что ему даже нравилось ощущать беспомощность перед ней. И ему было легче расстаться с жизнью, чем быть осмеянным в такой момент. В слабом утреннем свете он посмотрел на широкие корпуса застывших у дороги танков, и ему показалось абсурдным, что он спокойно распоряжался этими смертоносными машинами, но не решился задать девушке вопрос, потому что ее ответ мог его ранить.

Радио ожило.

Безарин узнал голос командира полка, повторяющий код. Он воспользовался хранившимся в нагрудном кармане блокнотом, чтобы записать сообщение, а затем и расшифровать его.

Начать движение. Через десять минут.

После столь долгого ожидания это время показалось необоснованно коротким. Безарин надеялся, что все успеют проснуться и завести двигатели. Было бы лучше, если бы они прогрели двигатели не спеша, после стольких часов простоя. Было бы лучше, если бы он занялся подготовкой своих сил, а не предавался воспоминаниям. Но прошлое было не вернуть, и он заставил себя сконцентрироваться на настоящем.

Двадцать шесть танков и зачуханная мотострелковая рота. Безарин скомандовал своему экипажу проверить оборудование и заводить двигатель и высунулся из командирского люка. Потребовалось неудобное движение, чтобы соскользнуть вниз по драгоценным коробкам динамической защиты. Врезавшись ногами в землю, Безарин окончательно проснулся. Он побежал вдоль колонны, крича на офицеров, выслушивая сообщения о небольших поломках и язвительно отвечая на них. Он заметил, что перспектива идти в бой не пугала его, но наполняла неожиданным и даже нежелательным энтузиазмом. Безарин радовался тому, что не боялся, когда это было не нужно. Я ведь боюсь только девушек, подумал он.

* * *

Указанный регулировщиками маршрут движения полка проходил через местность, усеянную следами предыдущих боев. По обломкам можно было составить представление о том, как шел бой. На широком поле советская танковая рота попала в засаду, идя в боевом порядке. Сгоревшие обломки формировали почти ровную линию боевого строя. Безарин был уверен, что никогда бы не допустил такого в своем батальоне, но подумал и о том, какой эффект зрелище производило на его подчиненных, наблюдавших через открытые люки.

Противник был представлен исключительно британцами, что удивило и разочаровало Безарина. Он всегда представлял себя в бою с американцами и немцами. Он подумал, не направили ли его батальон на вспомогательное направление. Отсутствие информации от вышестоящего командования было сущим наказанием.

Было заметно множество уничтоженных британских машин, хотя видимость ограничивалась несколькими сотнями метров по обе стороны от дороги. Но Безарина нервировало заметно большее количество остовов советской техники. Огневая мощь сторон была одинаковой, но потери были явно не равны. Безарин очень скоро прекратил считать и сравнивать, утешая себя тающим убеждением, что он сделает все лучше.

Британцев смерть застала, в основном, на оборонительных позициях, хотя тут и там было заметно, что некоторые стояли до последнего и, слишком поздно покинув позиции, были застигнуты на открытой местности. Одно скопление явно двигавшейся перед гибелью техники говорило о небольшой контратаке. Мертвое поле боя оставляло после себя горький привкус, ни одна из сторон не давала противнику пощады.

Безарина оскорбляло, что советские силы компенсировали численностью британское технологическое превосходство. Из всех страхов, которые периодически охватывали советский офицерский корпус, Безарин знал, что наибольшим был страх технологического превосходства НАТО, несмотря на все партийную пропаганду, уверявшую в обратном. Часто этот страх доходил до паранойи, боязни некоего секретного оружия, которое НАТО приберегло на черный день, не применяя в первый день войны. Безарин не имел никаких доказательств существования подобного чудо-оружия, но проклинал озадачивающее его превосходство стандартной западной техники.

Один занятный аспект боя демонстрировали тела убитых. Иногда группа погибших жуткой обгорелой бахромой обрамляли остов боевые машины пехоты или лежали полураздавленными вдоль дороги. Но наибольшее впечатление производило то, что поле боя было словно конкурсом машин и боевых систем, где люди быть лишь кукловодами. Конечно, это иллюзия, думал Безарин. С тревожащего процента советских танков были сорваны башни. Развороченные корпуса валялись обезглавленными животными. Никто из танкистов не мог выжить в этих чудовищных взрывах. Унося жизни экипажей, огромные стальные звери словно в последний раз мстили своим создателям.

Последние остатки тумана таяли среди деревьев, словно слазящая с костей разлагающаяся плоть. Небо оставалось пасмурным, но тяжесть ушла, последняя серость выжигалась поднимающимся все выше солнцем. Безарин смотрел вдаль. Он слышал, как где-то за пределами видимости прошли самолеты. Невозможно было сказать, чьими они были, и Безарин опасался наступающего ясного дня. Колонна двигалась быстро, за исключением нескольких остановок, когда регулировщики, до которых еще не дошли приказы не пропускали их. Пока Безарин хотел, чтобы они просто двигались быстрее, на максимально возможной скорости.

Нужно было двигаться быстро. Это была прописная истина, а Безарин тщательно изучал наставления. Если вы будете двигаться быстро, враг не успеет навести на вас артиллерию и авиацию, это обесценит его дальнобойные противотанковые ракеты. Нужно двигаться быстро, врываться на позиции врага и продолжать движение, пока не окажетесь в его тылу, чтобы противник был вынужден принимать бой не потому, что так хочет, а потому что у него нет другого выбора. В наставлениях все было очень просто. Но Безарин подозревал, что на практике все будет иначе.

Громкое «бум-бум-бум» раздалось справа от них. Стена деревьев наклонилась в сторону колонны, наполовину скрыв вспышки взрывов.

Правильным было бы приказать экипажам задраить люки, укрывшись за броней танков и боевых машин. Но командирам машин сейчас этого сделать было нельзя. Пока они продолжали соблюдать радиомолчание, приходилось полагаться на сигнальные флажки и ракеты. Командиры машин должны были подвергаться риску вплоть до того момента, когда танки не развернутся в боевой порядок. Безарин инстинктивно опускался все ниже в башню, укрываясь за открытой крышкой люка. Грохот ударной волны от пронесшегося на малой высоте самолета ударил с такой силой, что танковые шлемы совершенно не помогли.

А он даже не видел этих скотов.

Вдоль дороги тянулась неровная полоса берез. Березы, даже здесь, в Западной Германии. Любимые Анины березы. Безарин ощутил грязь на своем заспанном лице, мерзкую смесь пота и гари от выхлопов. Не слишком романтичная картина, Аня. Здесь нет лихих офицеров из старых романов. Только вот такие немытые воины.

Внезапно колонну впереди охватили поднявшиеся дым и пыль. Безарин видел, как зенитные самоходные установки бешено вращают своими увенчанными антеннами радаров башнями. Но они не стреляли. Яркий огненный шар взрыва охватил машины передовой роты, шедшей всего в нескольких десятках метров перед основными силами, вместо положенного по уставу километра. Казалось, что само пространство и время сжимались, искажалось необходимой спешкой.

Колонна не остановилась. Минуту спустя командирский танк Безарина отвернул с дороги, чтобы объехать пару горящих остовов боевых машин пехоты. Он слышал, как гусеницы перемешивают землю. Механик просто вел машину вперед. Безарин осмотрел подбитые машины. Пехотинцы сгорели вместе с ними. Никаких признаков жизни внутри. Они даже не увидели, что убило их, подумал Безарин. Это зрелище разожгло в нем желание быстрее найти противника, чтобы сполна отплатить ему.

Механик рывком вернул танк обратно на дорогу. Он имел обыкновение преодолевать препятствия резкими, бойкими движениями, от которых остальных членов экипажа швыряло на ближайшую стенку. Убью его когда-нибудь за этот идиотизм, подумал Безарин.

Колонна двигалась через остатки рощи, мимо черных скелетов обгоревших деревьев. Среди обугленных стволов все еще что-то горело оранжевым пламенем. Здесь располагался передовой командный пункт. Британский. Наконец, Безарин оторвался от созерцания обгоревших бревен и изуродованных трупов и решительно сосредоточил взгляд на дороге.

За потрепанной войной деревней, толпа советских машин технического обеспечения и ремонтников расположились во дворе сравнительно нетронутой фермы. Слабо поврежденная техника стояла рядом, чтобы вскоре вернуться в бой. На мобильном кране ремонтников, словно на дыбе, висел большой двигатель танка. Несколько солдат сосредоточено работали, некоторые сидели и завтракали. Они помахали руками танкистам, спешившим на фронт. Но Безарину показалось, что ремонтники махали самим танкам — «до скорой встречи». В целом, ремонтники демонстрировали поразительное равнодушие к войне, от которой их отделял, возможно, десяток километров. Сидя на ремонтируемой технике или на капотах своих машин, они напоминали солдат, присевших отдохнуть в свободную минуту на учениях.

Колонна без предупреждения остановилась на окраине другой деревни. Остатки тумана развеялись, и Безарина снова начала нервировать их открытая позиция.

Разведывательная машина появилась из-за домов и двинулась вдоль колонны. Безарин заинтересованно высунулся из люка. Машина остановилась у командирского танка.

— Майор Безарин? — Крикнул сержант, пытаясь перекричать гудение двигателя.

— Так точно, — кивнул Безарин.

— Командир полка ожидает вас на главной площади.

Наконец-то, подумал Безарин. Машина разведчиков двинулась дальше, ища в колонне следующего командира. Он приказал механику покинуть строй.

Безарин завел танк в маленький городок. Урон здесь был малым, как будто он был захвачен без боя, или бои миновали его, или о нем забыли. Однако не было видно никаких гражданских. Только солдаты в советской форме. Заправщики, численностью до роты, расположились на главной площади, прямо перед церковью. Машины стояли очень плотно, так что Безарин направил свой танк в переулок и, спешившись, двинулся на поиски командира.

Безарин перепрыгивал через заправочные шланги с мастерством опытного футболиста. Он подумал, что вонь топлива и выхлопов была первым, что ассоциировалось со службой в танковых войсках. Пороховыми газами воняло только после стрельбы, а вот от необходимости заправлять машины и «наслаждаться» ароматами выхлопов деваться было некуда. Когда он обошел сзади один из своих идущих в голове колонны танков, неровный звук подсказал Безарину, что его двигатель был в плохом состоянии. Но не было времени копаться в моторном отсеке. Он просто надеялся, что этот танк выйдет из строя уже после боя. Сейчас каждая машина была бесценна.

Безарин записал номер танка, надеясь вернуться к данному вопросу, когда появится время. Член экипажа соседнего танка осторожно отдал ему честь. Безарин знал, что он имел репутацию нетерпеливого и дотошного командира. Хотя солдаты тщательно исполняли все его распоряжения, он не думал, что кто-то его особенно любил. Назначение в батальон Безарина означало повышенные требования и более тяжелую работу, чем в любом другом батальоне полка. Безарин всегда требовал, чтобы все было сделано правильно. Он понимал, что в самом русском характере заложено искать путь наименьшего сопротивления, и поэтому решительно боролся с наплевательским отношением и некачественной работой, потому что понимал, что они слишком часто заставляет жить от проблемы до проблемы. Когда его батальон выходил на учения, он должен был удостовериться, что солдаты научились всему, что положено. Когда нужно было выполнять техническое обслуживание, независимо от того, насколько простое и тривиальное, Безарин не успокаивался, пока не убеждался, что его подчиненные все сделали, а не просто проспали время в своих танках.

Расплатой было отсутствие у него близких друзей в полку. Другие офицеры относились к нему со смесью подозрения и зависти, и было ясно, что он заставлял их нервничать. Он знал и то, что командир полка испытывал к нему личную неприязнь. Но Безарин показывал такие результаты на учениях и так улучшал показатели в полку, что подполковнику Тарашвили приходилось терпеть его и позволять командовать своим батальоном так, как он считал нужным. Ходили слухи, что командир полка приторговывал военным имуществом. Были эти обвинения справедливыми или нет, но Безарин мало уважал его как человека. Он не считал, что Тарашвили понимал что-то в военной науке, за исключением тех обязанностей, исполнение которых требовалось, чтобы не навлечь на себя проблем. Безарин не верил, что командиру полка вообще была интересна его служба.

Теперь шла война, а он ждал всю ночь, не получая никаких сведений о ситуации. Его уважение к командиру полка упало еще сильнее.

Безарин заметил группу офицеров, работавших над разложенными на капоте машины картами. Когда он подошел, Тарашвили поднял на него глаза и улыбнулся.

Подполковник Тарашвили был смуглым, красивым грузином с пышными усами. И такой же красивой южанкой-женой. Он был отличным политиканом, умеющим обхаживать политработников и партийных чиновников. Он коснулся своих усов большим и указательным пальцами, что, как заметил Безарин еще в мирное время, говорило о его сильном напряжении.

— Хорошо, — сказал Тарашвили, все еще улыбаясь. — Вот и товарищ Безарин. Почти все в сборе.

Некоторые из собравшихся офицеров приветствовали Безарина жестом или бормотанием. Он узнал ключевых офицеров штаба полка и командира передового батальона. Однако, начальник штаба полка отсутствовал. Безарин полагал, что он отправился в тыл решать очередную проблему или по другому вопросу. Кроме того, присутствовал офицер ВВС, которого Безарин не знал.

Безарин вытащил свою карту и протиснулся в группу. Он заметил, что на карте, с которой они работали, появились совершенно новые цветные пометки и стрелки. Он начал спешно переносить как можно больше информации на свою. Прежде, чем он смог закончить, появился последний командир батальона.

— Вот и хорошо, — сказал Тарашвили. — Хорошо. Теперь все в сборе. Всем внимание. Нам дали очень мало времени. В самом деле, — сказал он ничего не выражающим тоном. — Мы опаздываем. Не по своей вине, конечно. Дороги были запружены. Проклятая артиллерия полночи молотила везде. Мы должны были выдвигаться на рассвете. Но это уже не имеет значения…

Тарашвили продолжал излагать обстановку бессвязными и путаными фразами, иногда слушая подсказки офицеров штаба. Гнев и разочарование Безарина нарастали, и он не знал, сколько еще сможет сдерживаться. Но ситуация постепенно прояснялась. Британская оборона в течение ночи была прорвана. Передовые советские силы завязали бои на окраинах Ганновера. Но в полосе наступления их дивизии британцы смогли, воспользовавшись неразберихой в советских системах управления движением, организовать последнюю линию обороны на подступах к Хильдесхайму. Первоначально задачей их полка было развитие прорыва, но из-за этой задержки им придется пробивать новые британские позиции. Тарашвили был уверен, что британцы были разбиты, и их попытка спешно сформировать оборону была лишь жестом отчаяния. Но Безарин вспомнил множество остовов уничтоженной техники вдоль дороги, по которой они следовали. Тарашвили продолжал излагать обстановку: дивизия повернет к северу, в то время как их полк ударит по ослабленному правому флангу британцев. Безарин тем временем спокойно и сосредоточенно изучал карту. Черта, обозначающая линию обороны британцев, проходила по гряде холмов между городами Валлершайм и Макендорф. Между их нынешним местоположением и противником была широкая открытая равнина.

— У нас будет дымовая завеса? — Спросил Безарин, не беспокоясь о том, что может перебить командира своим вопросом.

— Конечно, — ответил командующий артиллерийским дивизионом полка. — В любом случае, интенсивность огня будет такова, что у британцев не останется места для маневра.

— Действительно, все очень просто, — снова начал Тарашвили. — Задача для учений. У нас есть возможность сразу ввести в бой весь полк. Эффект будет ошеломляющим.

По плану, батальоны должны пойти в атаку сразу, не ввязываясь в ненужные столкновения. Артиллерия остается под командованием штаба полка. Зенитный дивизион также действуют централизованно. Тарашвили расписал собравшимся офицерам весь план боя, начиная от предбоевого развертывания. Вдруг Безарин неожиданно для себя понял, что Тарашвили искренне хотел сделать все как можно лучше. Но то, что подполковник считал лучшим, было ужасно. План не отличался ни тонкостью, ни продуманностью, и ничем не отличался от отработки задач на полигоне. То же касалось и взаимодействия войск. Не было никакого проявления воображения или даже просто тщательной проработки плана. Операция выглядела как обычные учения — марш-бросок и развертывание в боевые порядки у британских позиций. Из того, как штабисты отвечали на возникающие вопросы, Безарин понял, что никто не удосужился отправить передовые силы, чтобы провести тщательную разведку.

— Командование дивизии подчеркивает, что никто не должен останавливаться. Продолжайте идти вперед, несмотря ни на что, — сказал Тарашвили, повторяясь в поиске наиболее эффектного способа завершить инструктаж.

— Помните, наша цель — выйти на шоссе N1 и начать двигаться по нему на запад. Батальон, который первым прорвется через вражескую оборону, становиться передовым отрядом полка. Первоочередная задача передового отряда состоит в том, чтобы выйти на шоссе N1 между Хильдесхаймом к северо-западу от нашего текущего местоположения и холмистой местностью у Везера на западе. По выполнении данной задачи, — указал на карте Тарашвили, — передовой отряд начинает движение на северо-запад к Бад-Эйнхаузену, месту переправы через Везер. Это сегодня является конечной целью наступления.

Безарин взвесил план в уме. Путь до Бад-Эйнхаузена предстоял неблизкий.

— Переправа в Хамельне гораздо ближе, — заметил он. — Будут ли какие-либо указания относительно нее, если ситуация сложиться благоприятно?

Тарашвили окинул его раздраженным, нервным взглядом.

— Командование дивизии однозначно определило Бад-Эйнхаузен как цель нашего наступления. Очевидно, нам запрещено входить в Хамельн. Взгляните. Вы все можете увидеть на карте. Там все указано.

Однако Безарин был в столь мрачном настроении, что решил надавить. Хамельн был очевидной целью на их тактическом направлении.

— А как вы думаете, почему мы не направляемся в Хамельн, товарищ командир?

Тарашвили посмотрел на Безарина с отчетливым страхом в глазах. Безарин ожидал, что командир не найдет ответа на этот вопрос и растеряется. Но Тарашвили ответил:

— Возможно, на Хамельн наступает кто-то другой. В любом случае, штаб дивизии имеет свои причины. Целью передового отряда является Бад-Эйнхаузен. Части ВДВ, несомненно, уже высадились там. А мы теряем время.

— Сколько времени нам дается на инструктаж в своих подразделениях? — Спросил Безарин.

— Пока заправляются машины.

То есть несколько минут. Безарину казалось, что ему нужно несколько часов, чтобы подготовить свой батальон.

— Этого времени едва хватит, чтобы собрать всех командиров рот.

— Тем более. Мы уже опаздываем. И будем действовать исходя из того, как выучились.

— Разве мы не должны хотя бы провести разведку, товарищ командир? — Спросил Безарин.

— Нет времени. Мы и так его теряем. Нам дан приказ.

Безарин посмотрел на Тарашвили.

— Ну, вот и все, — сказал Тарашвили, заставив себя улыбнуться. — Товарищ Безарин, вы можете остаться и задать мне интересующие вас вопросы.

Безарин ощутил, что время работает против него. Он повернулся, чтобы уйти вместе с остальными. Но Тарашвили неожиданно схватил его за рукав.

Командир полка подождал, пока все уйдут за пределы слышимости. Затем повернул свои темно-карие глаза к Безарину. В них Безарин, как ему показалось, увидел душу человека, которому очень хотелось быть где угодно, только не здесь. Лучше всего дома, со своей красавицей женой.

— Чего вы хотите? — Спросил Тарашвили. — Вы действительно хотите еще подождать, друг мой? — Подполковник казался до болезненности искренним, как будто пытался получить от Безарина одобрение.

Безарин не знал, как ему отреагировать. Ему хотелось, чтобы задача была поставлена по уставу, написанному в соответствии с его представлениями. Он хотел иметь время, чтобы предельно точно объяснить своим подчиненным каждую деталь предстоящего действия.

— Мы все хотим сделать как лучше, — продолжил Тарашвили. — Я не знаю, чего еще можно желать.

Безарин ощутил себя в проигрыше. Слова, которые приходили ему на ум, казались сейчас до смешного формальными и напыщенными. За спиной он услышал, как его танки готовились начать движение.

Тарашвили запустил руку в офицерский планшет. Улыбаясь, он достал оттуда две плитки шоколада.

— Вот, — сказал он. — Военные трофеи. Немцы делают замечательный шоколад, вы сами знаете.

Этот странный и слишком своевременный подарок поразил Безарина. Он подумал, что Тарашвили, наверное, действительно стремиться сделать все как лучше. Возможно, годы упущенных возможностей просто не позволяли ему этого. Но, так или иначе, было очевидно, что как командир полка он был потерян и знал об этом.

— Возьмите их, — попросил Тарашвили. — Все нормально. Отблагодарите потом.

Подполковник выглядел жалко. Это напрягло Безарина, который редко рассматривал других людей как реальных личностей со своими сложными проблемами.

Безарин протянул руку и взял шоколад. Он пытался подкупить меня шоколадкой. Но это единственный способ, которым он умел решать проблемы, подумал Безарин. Однако он неожиданно понял, что сочувствует этому человеку. То, насколько Тарашвили опустился, вызывало сострадание.

Безарин выдавил из себя слова благодарности. Так вот, подумал он, на что похожа настоящая война.

* * *

Зимой Львов казался самым серым городом в мире. Грязный снег лежал вдоль улиц, делая тротуары похожими на траншеи. Когда долго не было свежего снега, сугробы медленно чернели под стенами старых имперских зданий, архитектурными остатками тех времен, когда Львов был Лембергом, сердцем Австро-Венгерской Галиции. Некогда величественные здания управлений и департаментов, напоминавшие женщин, которых возраст лишил любых остатков прежней красоты, тонули в тени бетонно-шлакоблочных конструкций времен заката сталинской эпохи. Зимой казалось, что в тишине переполненных трамваев из людей выдавливались последние зачатки радости. Мужчины и женщины Львова, словно усталые солдаты плелись короткими зимними днями мимо закрытых дверей и потертых афиш, рекламирующих уже прошедшие мероприятия. Он встретил Анну зимой, во Львове, и она выделалась на его фоне, словно спичка, зажженная в полуночной тьме.

Безарин вспомнил, как двигался тем неопределенным пурпурно-серым полуднем. Вспомнил потертое сиденье в трамвае, пропахшем запахами зимней одеждой, мочи и химикатов. Из части он направился 23-м маршрутом до площади Конева, затем 35-м к административному зданию, где проходили занятия. В старых австрийских казармах, хорошо построенных и плохо отапливаемых, никогда не было достаточно места для нормальной жизни всех солдат и офицеров. Трамваи тоже были переполнены, но иногда ему везло, и, выйдя пораньше, можно было занять свободное место прежде, чем они забивались под завязку. Тогда можно было почитать конспекты. В университете не хватало места, и часть аудиторий для офицеров временно размещалась в здании администрации сельскохозяйственного кооператива. Все были довольны этим, потому что там был и кафетерий для сотрудников, где можно было достать пирожные или другие закуски даже во второй половине дня, когда большинство подобных заведений в городе закрывались или пустели. Офицеры иронизировали, что представители руководства кооператива, именуемые ими «наши кулаки» никогда не останутся голодными. Анна тоже была предметом для шуток среди офицеров, но смеяться над ней можно было только в ее отсутствие, поскольку это был единственный способ справиться с ее отпором.

Она была очень нестандартной девушкой, молодой аспиранткой филологических наук. С волосами, которые обрамляли воротник шубы струями льющегося в бокал коньяка. Ведя занятия, она тоже была резка, словно коньяк. Это не пустяк, товарищи офицеры. Всем внимание. Маленькая полька уже здесь.

Офицеры попадали на эти курсы по разным причинам. Командующий военным округом имел тесные связи с городскими и областными партийными чиновниками. И посвятил себя модному ныне в военное среде стремлению «повысить уровень образования офицеров», а также «улучшить отношения между армией и обществом». Результатом стало открытие ряда вечерних университетских курсов. Офицеры старшего поколения считали это чушью. Но младшие офицеры, которые не видели пользы своей карьере в командировке в Афганистан, с готовностью шли на них. Это давало также немного свободного времени в череде служебных обязанностей. Наибольшей популярностью пользовались такие модные предметы как «Технологии автоматизации». Безарин был одним из немногих, кто записался на литературу. Он искренне хотел повысить свой культурный уровень и, кроме того, планировал в будущем опубликовать свои взгляды в военных журналах, надеясь, что его предложения будут приняты и приведут к положительным изменениям. Большинство же его сокурсников пошли сюда, потому что считали литературу самым легким предметом. Но когда появилась эта маленькая, до навязчивости изящная полька, работы хватило на всех. Офицеры прозвали ее «Месть Ярузельского». А Безарин, имевший очень небольшой опыт общения с женщинами-преподавателями за долгие годы Суворовского училища, военного и высшего танкового училища, влюбился в свою «учительницу».

Он всегда считал себя твердым и решительным человеком. Но заметил, что боится неодобрения от этой хрупкой девушки, словно она была бешеного нрава командиром. Стесняясь своего небольшого роста, он спешил, чтобы быть на месте до того, как она придет. Когда он занимался служебными делами, мысли о боевой подготовке и тактических наставлениях перемежались с образом преподавателя Садушки, когда она заходила с морозной улицы, со щеками, горящими ярко-красным цветом из-под воротника шубы и шарфа. Он не знал, как заговорить с ней. Потом он узнал, что она тоже знала о кафетерии и приходила пораньше, чтобы успеть поесть перед занятиями. Собрав в кулак все мужество, данное ему семьей, включавшей три поколения кавалеристов и танкистов, он ждал ее целый день. И когда она, наконец, вошла, отряхивая с себя снег, он подошел к ней, держа в руках поднос с двумя чашками чая и горкой сладких булок.

Она посмотрела на него яростными зелеными глазами с выражением председателя революционного трибунала, решающего судьбу спекулянта.

И, наконец, сказала.

— Пожалуйста, садитесь, капитан Безарин. Я бы хотела с вами поговорить.

* * *

И весна пришла в Галицию раньше. Из-под грязи и слякоти переходного периода появились первые цветы, теплые ветра понеслись над Карпатами с золотого юга. Ни одна из немногочисленных девушек, с которыми был знаком Безарин, не была похожа на эту. Она заставила его читать Чехова, а он послушно подчинился. Офицеры в этих книгах никогда не были заинтересованы в исполнении своих обязанностей, и именно поэтому российская императорская армия так позорно проявила себя в войне с Японией. Три сестры никогда ничего не делали, только жаловались. Они никогда не были ничем довольны. В конечном итоге, он заявил, что эти книги не имеют никакого отношения к действительности.

— Но это, — настаивала она, когда они гуляли в распускающемся зеленью парке. — Одни из величайших шедевров русской литературы. Неужели они тебя совсем не трогают?

Он хотел проникнуться ее энтузиазмом. Но в этих рассказах и пьесах давно ушедшей эпохи все мужчины казались тряпками, а женщины — мелкими прелюбодейками.

— Все это слишком искусственно, — наконец, ответил он с раздражением. — Вот мы. Мы вдвоем сидим в парке, и это реальность. А твоей дамы с собачкой давно нет на свете.

Она засмеялась и сказала ему, что армия увела его от жизни. Он тоже засмеялся, наполнившись непривычным опасением, что это может быть правдой. И им не суждено быть вместе. Пока что их любовь, казалось, процветала, часы, проведенные на съемных квартирах и выезды на природу в выходные дни, были насыщены как никогда. Низкие холмы, которые еще недавно интересовали его только с тактической точки зрения, от слов и жестов Анны словно оживали, наполняясь золотом и зеленью. Безарин ощущал ее слабый великолепный запах, когда дующий с гор ветер обдувал ее волосы и плечи. Но он понимал, что обрел ее только для того, чтобы потерять. Он знал, что если говорить откровенно, то она любила его спортивную фигуру. Она была очень хрупкой девушкой, настолько, что казалось, колышется на ветру, словно тростинка. Она любила его трезвость и серьезность, даже тогда, когда они вызывала у нее смех. Но он понимал, что больше ничего не может ей дать. Не офицерское же общежитие где-нибудь в казахской глуши, где, возможно, до сих пор не было водопровода, а семья капитана должна была пользоваться грязным общим туалетом.

В конце концов, он не мог даже спросить. Он был рад, что единственным из гарнизона попал на курсы «Выстрел», после которых мог стать командиром батальона.

Но Анна? Будет ли она ждать его? Могла ли она даже подумать об этом? А если его направят в Забайкалье? Или в Монголию? Или вообще в Афганистан? Понятия, которые когда-то наполняли его мыслями о славных свершениях, превратились в эхо, и в душе ему было стыдно. Он просто ушел, не спросив ее ни о чем, понимая, что возможно, совсем ее не знал. Новые компьютеры в училище, где шла подготовка, работали все быстрее, тактические задачи были для него слишком просты и обстановка располагала молодого амбициозного офицера к оптимизму. Но проявленное малодушие не давало ему покоя. В тяжелый час их последней встречи в парке, где ветер носил опавшие листья, он обнаружил, что не может спросить у нее. Он решил, что напишет ей о своих чувствах. Но потом понял, что не сможет сделать и этого. Все что он мог — это просто думать о ней. Размышлять, преподавала ли она сейчас еще одной группе молодых офицеров. И стараться не думать о том, что среди ее новых курсантов были те, кто любил Чехова.

* * *

Безарин вел свою колонну через суматоху прифронтовой полосы. Дороги были превосходны и позволяли двигаться с невиданной скоростью и удобством. Он изменил порядок марша, чтобы он мог дать сигнал перестроиться в боевой порядок сразу всем трем танковым ротам. Задачей мотострелковой роты было следовать за танками и быть готовой поддержать их, если будет нужно. Позади всех двигались машины взвода материально-технического обеспечения, которому было приказано свернуть с дороги и укрыться, если танки начнут перестраиваться в боевой порядок, но оставаться в готовности возобновить движение.

Персонал его маленького штаба и командиры рот сохраняли торжественные выражения лиц, пока Безарин пытался дать им нужные наставления. Ничто не могло подготовить их к столь спешному развитию событий. На лице Рощина открыто читался страх. Мальчишка слушал Безарина, приоткрыв рот и обнажив немного выступающие зубы, придавая своему лицу еще более наивное и незрелое выражение. Даглиев, самый опытный командир роты и хороший импровизатор, от недосыпания смотрелся на десять лет старше. Командир последней танковой роты Воронич был сутулым, ворчливым, с осанкой, как будто говорящей: «Мы по уши в дерьме и все об этом знают». Воронич был до театральности циничным, но компетентным командиром. Ласки, командир мотострелковой роты, смотрел на него, словно маленький сирота. Безарин знал, что тот ожидает получить самую грязную задачу и меньше всего благодарностей. Но не было времени с ним нянчиться. Безарин сделал все возможное, чтобы ответить на их вопросы, в которых отчетливо читалось беспокойство, несмотря на то, что они всеми силами старались говорить жестко и мужественно. По мнению Безарина, выглядели они совершенно не героически, сгрудившись вокруг карты в своих грязных комбинезонах. Лица имели немного потерянное выражение, потрескавшаяся кожа была перемазана грязью и обрамлена разлохмаченными волосами, на которые были нахлобучены еле держащиеся танковые шлемы. Безарин пока не дал им всех инструкций относительно того, что делать, если они станут передовым отрядом. Он понимал, что его подчиненные и так были достаточно загружены. Но он твердо решил стать командиром, которые первым прорвется через вражескую оборону.

Несясь по дороге от деревни к деревне, Безарин думал, что ничто не сможет остановить его. Разумом он понимал, что существовала более чем серьезная опасность быть атакованным вражескими самолетами, особенно сейчас, когда тяжелые средства ПВО остаются под централизованным контролем штаба полка. Его батальон должен был полагаться на несколько ПЗРК, использование которых требовало от мальчишек пехотинцев подставляться под вражеский огонь. Армия дала им несколько недель обучения, а иногда и бронежилет, чтобы прикрыть торс. Некоторые новобранцы даже не разу не стреляли из ПЗРК по-настоящему. Но ничего не поделаешь. Эмоционально, он понимал, что они уже начали атаку.

Колонна миновала одну за другой батареи пушек и гаубиц, стволы которых поднимались вверх из разбитых садов или поспешно поставленных прямо в открытом поле маскировочных сетей, словно салютуя танкам. Ближе к линии фронта легко узнаваемые группы артиллерийских корректировщиков вели наблюдение за все еще сохранившимися огневыми позициями противника. У дороги стоял полевой госпиталь, около которого раненые рядами лежали прямо на земле. Машины связи занимали импровизированную спортивную площадку на краю деревни. На ее улицах валялись все еще несобранные трупы. Потерянного вида молодой солдат стоял у полуразбитого грузовика, глядя на несущиеся вперед танки Безарина.

Неожиданно грянула артиллерийская подготовка. Грохот массированного артиллерийского обстрела сотрясал воздух и был настолько сильным, что Безарин ощутил его своими внутренностями. Это его обнадежило. Трудно было поверить, что кто-то мог уцелеть под таким шквалом огня. Местность представляла собой открытую равнину, и разрывы снарядов были хорошо заметны на видневшейся в нескольких километрах впереди веренице холмов, пересекающих с севера на юг дорогу, по которой двигались танки Безарина. Начал подниматься дым, словно землю заволакивали грозовые тучи.

Безарин знал, что передовой батальон уже был на позициях, ожидая его. Батальон Безарина должен был наступать на его левом фланге. Дорога пересекала реку по небольшому мосту. Безарин сверился с картой, а потом посмотрел направо. Там перегруппировывалась потрепанная мотострелковая рота, и внутри у Безарина что-то похолодело. Но минуту спустя он увидел первый батальон, расположившийся в заросшей густой травой низине за потрепанной ротой. Все были целы и готовы к бою. Одинокая мотострелковая рота, вероятно, готовилась выступать после того, как танки пробьют брешь в обороне противника.

Безарин торопливо развернул сигнальные флажки и высунулся из люка. Он вытянул руки, приказывая ротным колоннам развернуться в боевой порядок. Затем скомандовал механику остановиться так, чтобы следующая за ними рота могла перестроиться сразу за мостом. Стена дыма на среднем удалении выглядела достаточно плотной, чтобы прикрыть их. Безарин занял место за свернувшей с дороги центровой ротой, глядя, как танки Даглиева спешат на левый фланг. Они на мгновение исчезли в низине, а затем появились там, где и должны были. Безарин посмотрел направо.

Рощин занимал правый фланг, что тревожило его. Но Безарин понимал, что для мальчишки это наилучшая позиция. Справа от него будет весь соседний батальон, а слева большая часть собственного. Все, что ему оставалось делать, так это управлять своей ротой. По крайней мере, пока он держал себя в руках. Некоторые огрехи в построении его роты все же присутствовали, но в целом, все было правильно. А за линией танков Рощина Безарин увидел, как первый батальон занимает позиции параллельно им среди деревьев и живых изгородей.

Безарин попытался определить расстояние до стены дыма, затем снова высунулся и дал сигнал взводным колоннам. Он приказал водителю двигаться медленно, чтобы рота Воронича могла обогнать их. На правом фланге первый батальон заметно продвинулся вперед, готовясь штурмовать стену дыма. Безарин скомандовал увеличить скорость, надеясь, что командиры рот обратят на это внимание.

Танк дернулся на неровности местности, и Безарина швырнуло на край люка так, что он едва удержался. До стены дыма и завесы артиллерийского огня был еще километр, но уже ощущалось, что они слишком близко. Безарин бросил сигнальные флажки внутрь танка. Дальнейшие команды будут только по рации.

Когда танк начал подниматься на склон низкого холма, Безарин увидел, что танки первого батальона сильно ушли вправо. Он начал материть того, кто допустил разрыв между атакующими рядами, но потом увидел, в чем дело. Порывы ветра пробили в стене дымовой завесы брешь прямо по центру линии атакующих танков. Артиллерия прекратила огонь дымовыми снарядами слишком рано. Безарин посмотрел назад в поисках какого-либо признака присутствия артиллерийских наблюдателей. Потери артиллеристов были так велики, что батальону Безарина даже не придали корректировщика. Тарашвили, однако, обещал, что полк будет оперативно реагировать на запросы артиллерийской поддержки. Сзади Безарин увидел только извилистую колонну грузовиков взвода снабжения, ищущих место, где они могли бы переждать атаку. Видимость при обзоре назад была великолепной. Но никого видно не было.

Согласно тактическим наставлениям, Безарин должен был увести свой батальон направо, чтобы поддерживать контакт с первым, во что бы то не стало. Он поднес микрофон к губам. Но не смог приказать Рощину войти в просвет. Кто бы не прошел между двумя стенами дыма, он был обречен. Командиры рот начали выстраивать свои танки в линию, но Безарин не мог видеть цель наступления, и что еще более важно, поддерживать визуальный контакт между машинами, которые запросто могли потеряться в сплошной стене дыма. Он ощущал, как его батальон, ставший одним живым существом, длинной стальной волной на высокой скорости шел к серой стене дыма. Он ждал первых выстрелов.

Безарин посмотрел налево, на строй танков Даглиева. И заметил одну особенность местности, на которую не обратил внимания раньше, поспешно изучая карту. Гряда высоток, на которых стояла стена дыма, имела длинный отрог, идущий на юго-восток от них. Было понятно, что его крутые склоны прикрывали британцам путь для фланговой контратаки, позволяя скрытно зайти советским силам в тыл. И им оставалось только ждать, пока советские танки пройдут мимо отрога и попадут в ловушку. С другой стороны, перед Безариным открывалась возможность самому зайти британцам в тыл, если те, конечно, не позаботились о защите своих флангов.

Безарин решил рискнуть.

Одновременно с его первыми словами, британская артиллерия открыла огонь прямо за их строем.

Британцы знали о них.

— «Волга первый», «Волга второй», «Волга третий», это «Ладога пятый». План меняется. Третьему двигаться влево на шестьсот метров. Обходишь отрог с внешней стороны. Прикрывайся дымом. Следуешь за него к британским позициям. — Безарин остановился. Артиллерия все еще не могла создать достаточную плотность огня, чтобы поразить его технику, и он понял, что дым все же имел значение. Британцы били по площадям, выпуская нормированное количество снарядов. Потом он понял, что не может вспомнить позывной командира мотострелковой роты. Поэтому вызвал его просто:

— Ласки… Ласки, следуй за третьим. Оставайся рядом с ним. Третий, обходишь их с гребаного фланга и давишь. Доклад обо всех проблемах. Как понял?

— «Ладога», я третий. Теряем контакт с первым батальоном.

— Я знаю, черт тебя подери. Просто обходишь гряду и уничтожаешь все, что видишь. Встретимся на дальней стороне высотки. Как понял?

— Я третий. Выполняю.

— «Волга первый», «Волга второй»… Вперед. В дым. Огонь по усмотрению.

— Первый, вас понял.

— Второй, вас понял. — Это был Рощин. Безарин услышал в голосе мальчишки нервозность.

— «Ладога», у вас люк не закрыт.

Безарин протянул руку, пытаясь достать крышку люка. В дергавшемся на пересеченной местности танке это было опасно. Крышка вполне могла придавить или даже сломать руку. Наконец, он поймал большой стальной диск и захлопнул его.

Безарину показалось, что запечатавшись в чреве танка, он ушел под воду. Он всегда ощущал себя отрезанным от внешнего мира, когда танк был полностью закрыт. Он прислонился к смотровому прибору. Но дым все еще окутывал поле зрения.

Танк сильно тряхнуло. Казалось, один борт задрало вверх, затем машина остановилась. От удара Безарин сильно двинулся лбом о смотровой прибор. Он начал материть механика, и танк возобновил движение.

Дым начал рассеиваться. У Безарина звенело в ушах, он не знал, почему.

Быстрее, думал Безарин. Каждым своим нервом он хотел двигаться быстрее. Но он знал, что не может рисковать нарушить строй, потому что мало что могло быть хуже, чем неразбериха в дыму. Он все же не поддался искушению скомандовать сломать строй и атаковать по усмотрению, потому что понимал — если в дыму возникнет беспорядок, они поубивают друг друга.

— Цель справа, дистанция тысяча, — крикнул наводчик.

Безарин посмотрел направо. Профиль вражеского танка, стрелявшего в сторону первого батальона, был отчетливо виден за волнами дыма. А он пропустил его.

— Подкалиберный!

Автомат заряжания закружился, придя в действие.

— Готов!

— Огонь! — Скомандовал Безарин.

Танк вздрогнул. Казенник орудия рванулся назад, боевое отделение заполнил запах пороховых газов.

Мимо.

— Подкалиберный! — Крикнул Безарин, заставляя себя точно контролировать слова и действия.

Гарнитура издала царапающий звук на полковой частоте, словно старая грампластинка.

— Это «Урал пять». Я в беде. Засада. Здесь засада. Меня окружают!

Первый батальон попал в беду. Безарин ждал, что ответят из штаба полка. Ничего. Безарин понимал, что сейчас ничем не может помочь соседу, кроме как вести бой на пределе своих возможностей. Но его беспокоило то, что не было вообще никакого ответа от Тарашвили или еще кого-то из штаба.

— Дистанция семьсот пятьдесят, — собрался с силами Безарин. Британский танк стоял ровно на линии огня. Он искал цель, вращая башней из стороны в сторону.

— Огонь!

Вспышка озарила британский танк. Башня перестала вращаться.

— Это второй. «Ладога», это второй. Я потерял два танка.

Рощин был близок к панике.

— Продолжай двигаться, второй. Просто продолжай двигаться. Веди огонь. Все в порядке. — Но Безарин знал, что с мальчишкой далеко не все в порядке.

— Я «Урал-пятый», всем, кто меня слышит. Нужна помощь, срочно помощь.

— «Урал», я «Ладога». Слышу тебя. Но только помочь ничем не могу.

— «Ладога», можешь достучаться до полка? Меня рвут на части.

— Я попытаюсь. Но я ничего от них не слышал.

Безарин откашлялся, прочищая огрубевшее от заполнившей танк гари горло. Он попытался вызвать штаб полка. Ответа не было.

— Цель, дистанция шестьсот, — крикнул Безарин наводчику, заметив еще один вражеский танк. Его сильно нервировала эта смертельная игра в прятки между волнами и вихрями дыма. — Справа!

— Боже мой! Господи! Они убьют нас всех!

Это был Рощин. Теперь Безарин точно знал, что мальчишка потерял самообладание.

— Рощин, — ответил он. — Возьми себя в руки. Веди бой, сукин сын, или они убьют тебя.

Безарин вспомнил, насколько одиноким и неуверенным мальчишка был утром. Но сейчас он не мог жалеть его, он ощущал только злость. Рощин должен был делать свое дело, жизни многих людей зависели от него.

— Пятьсот… Огонь!…Подкалиберный… Поправка, четыреста пятьдесят… Огонь!

Его танк резко выехал из облака дыма в болезненно яркий дневной свет. В оптике Безарин увидел три британских и четыре его собственных танка, обменивавшихся огнем на предельно малой дистанции. Пока он смотрел, танки уничтожили друг друга в самоубийственном бою.

— Дымы! — Выкрикнул Безарин, шаря по собственным пультам.

— Цель…

— Готов, козел!

— Третий, как слышишь меня? — вызвал по рации Безарин, чувствуя, как в нем нарастает отчаяние.

Ничего.

— Ты где, третий?

Вместо Даглиева вернулся Рощин со своими мольбами о помощи. Безарин холодно приказал ему убраться из эфира. В оптике Безарина появился вражеский танк, настолько близко, что казалось, они столкнуться.

— Цель слева! Бей его! — Крикнул Безарин наводчику.

— Слишком близко!

— Огонь!

Поле зрения Безарина заполнила вспышка взрыва. Они попали в британский танк первыми. Он ощущал слабость, тошноту, сердце билось так, что, казалось, вот-вот взорвется.

— «Волга первый», я «Ладога»… Это твои смешались с британцами у вершины?

— Это первый. Я все еще в дыму. Там, наверное, второй.

При упоминании этого позывного, Рощин вернулся в эфир. Он просто плакал.

— Они все ушли, — сказал он. — Все ушли…

Наводчик Безарина вскрикнул. Британский танк разворачивал башню прямо в них.

— Вперед! — Крикнул Безарин. — Огонь!

Он понятия не имел, какой снаряд был в казеннике, если был там вообще.

Взрыв высек веер искр из маски пушки британского танка. Через мгновение тот дал задний ход, не стреляя. Безарин испытал желание добить его и методично поправил наводчика. От следующего снаряда британский танк остановился, из-под его крыши повалил дым. Рощин тем временем натурально плакал, словно лишившись рассудка. Безарин проклинал сопляка, даже желая, чтобы британцы пристрелили его и заставили заткнуться. Он опасался, что паника Рощина станет заразительна.

— Рощин, — сказал Безарин, отбросив положенный порядок радиопереговоров. — Рощин, возьми себя в руки. Ты все еще жив. Ты можешь дать отпор. Все нормально.

Безарин не был уверен, что парень, что-то бессвязно бормочущий, понял его.

Вдруг Безарин вышел из себя.

— Рощин, твою мать, не заткнешься, я тебя сам пристрелю. Ты меня понял, трусливый кусок дерьма?!

Рощин мгновенно пропал из эфира. Механик-водитель танка Безарина едва избежал столкновения с другим советским танком, когда они въехали в последнее облако дымовой завесы. Механик остановил танк, пропуская другую машину. Безарин использовал эту паузу, чтобы помочь наводчику догрузить снаряды в автомат заряжания.

Рощин снова вернулся в эфир. Но на этот раз в его голосе было больше самообладания.

— Они за нами, — рыдал он. — Вражеские танки зашли мне в тыл.

— А мы за ними, придурок, — ответил Безарин. — Просто стреляй.

Кикерин, механик-водитель, вернул танк в движение, бросив Безарина на стенку. Придя в себя, он попытался восстановить связь с батальоном.

— Первый, где тебя черти носят?

— Не могу говорить, — ответил Воронич. Он говорил задыхаясь. — Ведем бой с целой ротой противника. Похоже, они потерялись в дыму.

Нормально. По крайней мере, Воронич вел бой.

— «Волга третий», это «Ладога пятый».

Нет ответа. Безарин удивился бы, если бы потерял целую роту, причем свою лучшую роту, отправленную в обход высоты. Он приказал механику двигаться к роще, расположенной немного выше текущего местоположения танка. Когда они приблизились, Безарин осторожно осмотрел лес.

Британский бронетранспортер вылетел из-за деревьев, словно перепуганный заяц. Кикерин был достаточно опытен и остановил танк, а наводчик уже навел орудие на цель.

— Огонь!

Британский БТР взорвался огромным шаром огня.

— Двигайся к зеленке и остановись там, — приказал Безарин. В дыму и суматохе боя он утратил контроль над батальоном. Но он не думал, что мог поступить иначе. Теперь он мог только надеяться, что сможет собрать то, что осталось от батальона. Он даже не знал наверняка, кто побеждает. Если верить переговорам по рации, это была катастрофа. Но здесь, на венчавшем гряду холмов плато, было слишком много подбитых британских машин. Трудно было что-то понять. Во всяком случае, интенсивность боя заметно снизилась. Вокруг танка словно вырос карман тишины.

Он снова попытался связаться с Даглиевым, надеясь, что на его высокой позиции связь будет лучше.

— «Волга третий», это «Ладога пять». Где вы находитесь?

Даглиев ответил быстро и так чисто, словно никуда и не уходил.

— Это третий. Я за ними. Все нормально. Расстреливаем их одного за другим. Прямо как на стрельбище!

— Потери?

— Потерь нет. Они не ждали нас. Похоже, расположились у самой дымовой завесы и больше ничего не видели. Мы выскочили прямо на позиции их артиллерии.

— Хорошо. Просто замечательно. После выполнения задачи, двигайся на восток ко мне. Захлопните ловушку полностью. Я на плато. Внимательно следите, куда стреляете.

Возможно, все не так уж плохо. Безарин ощутил огромное удовлетворение оттого, что отправил Даглиева в обход.

— «Волга первый», это «Ладога пять». Доложите.

— Сейчас… Подкалиберный! Я все еще по колено в дерьме, но, похоже, цел.

— С тобой все в порядке? — Безарин, в конечном счете, был удивлен своей удаче.

— Да, все нормально. Но Рощин погиб… Огонь!…Я видел, как подбили его танк. В металлолом. И видел, как подбили последний танк его роты. Они вылетели из дыма, под углом как раз между моими танками и британцами. Все кончилось в считанные секунды.

Похоже, какая-то темная сила все же исполнила недобрые пожелания Безарина. Но он не мог позволить себе думать об этом сейчас.

— Хорошо, — отозвался Безарин. — Просто удерживай плато. Третий идет к вам.

— Я слышал передачу.

— Удачи.

Безарин переключился на частоту полка.

— «Урал пять», я «Ладога пять», прием.

Тишина. Потом слабая, жуткая трель.

— «Кубань пять», я «Ладога пять», прием.

— Цель слева, — крикнул наводчик.

— Стой, это же наш, — ответил Безарин. И снова попытался выйти на связь.

— «Кубань пять», я «Ладога пять», прием.

Нет ответа. Где же все?

Безарин со злостью разблокировал люк и поднял тяжелую крышку. Ему иррационально казалось, что снаружи у него будет больше шансов с кем-то связаться.

— Товарищ командир! — крикнул наводчик, пытаясь остановить его.

Безарин проигнорировал попытку придержать его за комбинезон. Воздух, даже наполненный гарью от взрывов, дымом и выхлопами, показался ему необычайно свежим после ядовитых испарений внутри танка. Бой все еще грохотал, но уже тише. Затем Безарин увидел огромный черный шрам на борту башни. В ряду пластин динамической защиты зияла почерневшая брешь, отчего тот напоминал щербатую улыбку. Безарин вдруг вспомнил сильнейший удар по танку в самом начале боя. У него похолодело внизу живота от осознания того, насколько близко была смерть.

Безарина напугало уже второе появление танка Воронича, за которым по косогору следовало еще пять. На некоторых танках тоже виднелись шрамы там, где сработавшая динамическая защита спасла их.

Покачав головой, Безарин поднес микрофон ко рту.

— «Волга первый», это «Ладога пятый». Двигай свои танки в зеленку немного ниже по склону. Потом прикрываем седловину и движемся на север, как понял?

Шесть танков, подумал Безарин, а еще его собственный. То есть семь. И Даглиев в своем последнем сообщении говорил об отсутствии потерь.

Рощин погиб. И, похоже, большая часть его роты тоже. Но Безарин надеялся, что хотя бы некоторые их них окажутся невредимы, когда остатки дыма рассеются.

Безарин вызвал Даглиева.

— Третий, где ты сейчас?

Сначала ответа не последовало. Безарин уже собирался вызвать его во второй раз, когда Даглиев ответил.

— Это третий. Не до разговоров. Тут горячо.

Обретенная Безариным уверенность начала рассеиваться.

— Третий, ты где? У меня есть семь танков. Я иду к вам.

— Да все нормально, — ответил Даглиев. Его словно задело предположение, что он нуждается в помощи. — Просто стреляем так быстро, как только можем. Похоже, взяли в оборот их резерв.

— Первый, это «Ладога». Готовься двигаться.

— Вас понял.

Безарин понимал, что они сделали британцев. И хотел окончательно выполнить задачу. Но ему по прежнему не давало покоя молчание на частоте полка.

— «Урал», «Кубань», я «Ладога». Как слышите меня, прием?

— «Ладога», это «Бук». Слышу вас четко.

Безарин понятия не имел, кто такой «Бук». Он попробовал выйти на связь еще раз.

— «Урал», «Кубань», я «Ладога». Где вы сейчас, прием?

— «Ладога», это «Бук», — настаивала неизвестная станция. — Артиллерия полка. Атака провалилась. «Кубань» разнесли на марше артиллерией и авиацией. «Урал» не достиг британских позиций. Все батальоны уничтожены. Все кончено.

— Твою ж мать, — сказал Безарин. — Мы прорвались. Южная часть гребня очищена. Закрепились. Собираемся ударить на север, можете ли поддержать меня, как поняли?

Ответа не было. А затем раздался вызов.

— «Ладога», я «Невский десять». Как слышишь меня?

Передатчик явно был очень мощным. Кем бы не был «Невский десять», ему были не страшны помехи и местные станции.

— Слышу вас четко, «Невский десять».

— Действуйте согласно своему плану, — велел «голос свыше». — Мы поддержим вас. Вертушки подходят к северному фасу. Атакуете британцев с юга. Будьте готовы обозначить себя сигнальными ракетами. Я буду на связи. Если возникнут проблемы, докладывайте немедленно. Подождите… «Буку» продолжать огонь по приказам командования. Но запросы «Ладоги» имеют первостепенное значение, вы меня поняли?

У Безарина не осталось сомнений в том, кем был «Невский десять». Генерал-майор Дузов, командир дивизии.

* * *

Британцы попали в ловушку. Безарин двинул свои танки на север по венчавшему гребень выжженному плато, в тыл последней линии обороны противника гладко, словно на учениях, на которых присутствовали наблюдатели самого высокого ранга. Казалось, все было под полным контролем. Большую часть целей составляли боевые машины пехоты и бронетранспортеры, и только несколько танков. Безарин пришел к выводу, что у британцев кончились противотанковые средства, так что они не могли оказать серьезного сопротивления. Их машины носились, словно мыши, окруженные кошками. Когда танки Безарина ворвались на британские позиции, один из солдат опустошил магазин прямо в его командирский танк, а затем бросился на сорокатонную машину, размахивая винтовкой, словно дубиной. Безарин развалил его пополам пулеметной очередью.

Последний дым рассеялся, и танки вели бой под голубым небом. Советские танки остановились на зачищенном хребте, подбадривая огнем бегущего противника. Пологий склон, на который наступал соседний батальон, представлял собой зловещее напоминание о том, что случается, когда поспешная атака становиться настолько поспешной, что превращается в безрассудство. Большинство машин батальона стояли мертвыми грудами металла или горели, отправляя в небо клубы дыма. Обе стороны понесли тяжелые потери. Британцы убили их, а затем сами были убиты. Атака Безарина и одновременный удар вертолетов обрушились на них смертоносным валом. Безарин переключил свое внимание на то, чтобы собрать остатки своего и разгромленного первого батальонов.

Бродячие машины собирались вокруг батальона Безарина. Потеря командования и общая неразбериха дезориентировала экипажи. Это было заметно по их желанию быть ближе друг к другу, как будто это могло дать им защиту, позволить успокоиться. Они просто останавливались посреди захваченных позиций, совершенно открыто, уверенные, что дело сделано, и можно расслабиться. Была опасность, что они не смогут продолжить бой.

Безарин действовал быстро. Он не забыл о поставленной задаче и не хотел упустить возможность повести танки в тыл противника впереди всех остальных. Он приказал Даглиеву взять свою роту и мотострелковый взвод и двигаться на северо-запад в сторону Хильдесхайма, расчищая дорогу. Затем собрал все оставшиеся на ходу «бродячие» танки, которые смог обнаружить, в ударную группу под командованием Воронича, последнего уцелевшего командира роты. Командир взвода снабжения преподнес ему приятный сюрприз, появившись на позициях прежде, чем стихли последние выстрелы. Этот капитан, особенно правильный коммунист, до смешного наивный на фоне продажной службы тыла полка, прибыл к ним потому, что им двигали пустые фразы о том, что хороший коммунист всегда должен проявлять инициативу. Прибыл представитель «Бука», осторожно маневрируя на своей машине артиллерийской разведки и целеуказания. Это оказался капитан, командир одной из батарей. Его орудия были готовы прибыть сюда и двигаться вместе с силами Безарина. Очевидно, приказ командира дивизии заставил «Бука» действовать.

Безарин не докладывал «Невскому десять», пока не ощутил, что собрал достаточные, хотя и довольно скудные силы, чтобы выступить в качестве передового отряда. Он лично проверил собравшуюся технику, убедившись, что все настроили рации на правильные частоты и правильно рассредоточились на местности, что могло дать хоть какую-то защиту от наземного и воздушного наблюдения. Ясное небо было расчерчено инверсионными следами, и Безарин понимал, что это только вопрос времени, когда противник попытается их атаковать. Лучшие из его танкистов быстро усвоили новые приоритеты, и теперь усиленно работали, перегружая в танки боекомплект из скудных запасов, доставленных на прибывших грузовиках взвода снабжения. Безарин торопил их, будучи убежден, что время поджимает, и уже перевалило за полдень. Когда он, наконец, посмотрел на часы, его поразило, что еще не было и десяти утра.

Когда Безарин вернулся в танк, наводчик сообщил ему, что его вызывал «Невский десять».

Безарин пришел в ужас.

— Почему не нашел меня и не сообщил?!

Наводчик пожал плечами. Он был наводчиком танка. Командирская связь не входила в круг его обязанностей.

Безарин поспешно натянул шлем.

— «Невский десять», я «Ладога пять», прием.

Генерал-майор Дузов отреагировал быстро.

— Я «Невский десять». Доложите.

— Гряда очищена. Я сформировал группу из моего батальона и остатков первого. Мои силы — неполный танковый батальон, мотострелковая рота и приданная батарея самоходных орудий. Готовы выступить в качестве передового отряда. Я направил усиленную танковую роту разведать маршрут в направлении Хильдесхайма.

Безарин напрягся в ожидании. Ему хотелось, чтобы ему поставили эту задачу. Он хотел быть впереди. Он почувствовал вкус крови, и он ему понравился. Ему казалось, что он мог справиться со всей британской армией. Его батальон заслужил право первым выйти к Везеру.

— Я «Невский десять». Вы четко понимаете поставленную задачу? Без подробностей. Просто да или нет.

— Так точно. Понимаю. Мы готовы. — Безарин знал, что это некоторое преувеличение. Нужно было еще десять-пятнадцать минут, чтобы загнать всех обратно в танки и сформировать колонну.

— Хорошо. У вас есть надежные средства связи дальнего радиуса действия?

Безарин напряженно размышлял. Ему нужен был танк или машина командира полка.

— Я «Ладога пять». У нас есть машина управления артиллерийским огнем. Я смогу воспользоваться ее системами связи в случае необходимости.

— Вас понял. Выводите свою технику на дорогу. Все, что от вас требуется — продолжать двигаться. Мы следуем за вами. Конец связи.

Тяжесть голоса командира дивизии и его простой набор слов завели Безарина. Он переключился на частоту своего батальона, стараясь сказать именно те слова, которые передадут другим его решимость. Он знал, что требуется время, чтобы танки пополнили боекомплект, чтобы собрать рассеянные машины в группы, потому что там, за линией фронта его подразделение будет предоставлено само себе. Но он знал, что теперь, когда в последней линии обороны противника была пробита широкая брешь, время стало решающим фактором. Его настроение было одновременно приподнятым и полудиким, с небольшой долей призрачного расстройства. Он передал по рации приказ жестким, бескомпромиссным голосом, который зрел у него с утра. Майор Безарин хотел действовать.

 

СЕМНАДЦАТЬ

Сизый утренний туман плыл над Везером, смешиваясь с медленно ползущим черным дымом от горящих домов. Гордунов, укрывшись, сидел на берегу реки в одиночестве, позволив себе короткий отдых, борясь с усталостью и пытаясь сохранить в себе силы быть командиром. Он ожидал атаки с первыми лучами солнца, но мутный воздух уже час был неподвижен, и единственным напоминанием о противнике были далекие короткие очереди особенно нервных автоматчиков и пулеметчиков. С наблюдательных пунктов сообщали только о шуме техники в окрестных холмах. Гордунов не мог понять, почему они медлили. Мешавший обзору дым и туман были идеальным прикрытием для атакующих. Позже, когда туман рассеется, наступать будет заметно тяжелее. Гордунов ощущал, как меняется погода. На исходе ночи дождь прекратился. День обещал быть ясным и теплым.

Он был уверен еще в одном. С обеих сторон будет проявлено очень мало милосердия. Когда он обходил оборонительные позиции с первыми лучами солнца, его поразило количество погибших мирных жителей. Было понятно, что пожары выгнали их из домов в самый разгар боя. Ночью их невозможно было отличить от вражеских солдат. Мелькающие темные силуэты. Крики на чужом языке. С обеих сторон стреляли без разбора. Но Гордунов понимал психологию ситуации. Вся вина будет возложена на его солдат. Когда противник вернется, они увидят горы трупов мирных жителей. И они не будут стоять и разбираться, сколько из них было убито из советского, а сколько из их собственного оружия. Они не будут брать пленных. Его солдаты быстро поняли это.

И пусть будет так.

Во многих, в таких многих отношениях это было совершенно другая война, нежели неудачная афганская. Там редко можно было увидеть настолько тяжелое и тягучее утро, или медленно ползущие облака густого тумана. В горной части Азии воздух был сухим, а горные потоки неслись вниз по непроходимым ущельям в разбитые долины. Не было столь урбанизированной территории, за исключением Кабула. Но многое оставалось неизменным. Когда-то, молодым и необстрелянным офицером, только выйдя из самолета, осуществлявшего ротацию войск, и впервые ощутив глазами и зубами несомый ветром песок, он прибыл в Баграм, где новые офицеры десанта набирались опыта. Приоритетной задачей было разблокировать дорогу на Кандагар. Афганской армии, как всегда, это не удалось, и советские войска получили приказ сделать работу за них. Гордунов тогда командовал ротой в батальоне, оснащенном авиадесантными вариантами боевых машин пехоты. Они следовали по дороге на юг, небольшой частичкой крупной войсковой операции, нервно ожидая засады, которой так и не случилось. Тогда Гордунов так и не увидел боя. Однако, он впервые взглянул на войну с близкого расстояния.

Колонна остановилась в разрушенном кишлаке, грязные улицы которого были завалены телами, над которыми реяли тучи мух. Сначала он заметил только туши животных, больших и мелких. А потом понял, что валяющиеся тут и там груды тряпья были человеческими телами. Стервятники кружили над головой, словно ожидающие приказа ударные вертолеты. Колонна стояла в окружающей жаре и вони, ожидая приказа поддержать силы, ведущие бой в соседней долине. Машины стояли в готовности, но никаких приказов так и не последовало. Гордунов спешился, чтобы облегчиться и отошел от колонны в поисках места, где мухи не вились бы вокруг очередного трупа и не доставали его. Он свернул в переулок между двумя грудами щебня, бывшими некогда домами, и натолкнулся на настоящий ковер из тел людей, которых убивали, пока они не покрыли землю в три слоя. Переулок был, по меньшей мере, пятнадцать метров в длину и примерно полтора в ширину. Он упирался прямо в каменную кладку стены. Местных жителей сгоняли в этот переулок, а затем методично убивали. Сейчас они лежали, медленно высыхая на солнце. Несколько птиц-падальщиков поднялись в воздух, не зная, чего ждать от Гордунова, но явно были настолько объевшимися, что еле двигались. Муха укусила Гордунова за щеку. Он сильно ударил себя же по лицу, испытав тошноту от мысли о странной и неизлечимой инфекции. Он изо всех сил старался совладать со своими внутренностями, когда кто-то схватил перекинутый за спину автомат.

Это оказался улыбающийся майор спецназа.

— Ну и как вам это, товарищ капитан?

Гордость призывала Гордунова держать эмоции при себе. Но бестолку. Было еще слишком много вещей, к которым ему предстояло привыкнуть.

— Это… Конечно… Не мы сделали это, — сказал Гордунов.

Майор рассмеялся, отпустив оружие Гордунова. Его кожа приобрела темный оттенок, став почти такой же смуглой как у этих обезвоженных трупов. Он выглядел жителем этих гор.

— Конечно, нет, — сказал он. — Этот кишлак был лоялен к властям. — И остановился, ухмыляясь, давая Гордунову время определиться с ответом. Затем продолжил.

— Мы иногда устраиваем что-то подобное в кишлаках, которые поддерживают душманов. Но сами увидите. Советую купить на базаре хороший фотоаппарат. Вы здесь много чего увидите, если не уедите домой в цинковом ящике. И наделаете много фотографий, которые помогут вам рассказать о славном исполнении интернационального долга.

И он ушел. Гордунов бросился обратно к зашедшей в тупик колонне, ища убежища в привычной для себя обстановке и привычных для себя ценностях. Он облегчился прямо на один из катков своей машины, думая о майоре спецназа, пытаясь понять его. В тот день у него ничего не получилось. Но потом он действительно хорошо понял его. Смерть стала для него вещью более тривиальной, чем разлитый напиток.

Гордунов помнил, как стоял, задыхаясь от вони трупов, дерьма и выхлопных газов, недоумевая, как более опытные солдаты могли сидеть в своих железных банках и спокойно жевать тушенку с хлебом. За полгода он тоже научился искусству не видеть.

* * *

Теперь он сидел и ждал, опустошенный, в промокшей форме, во главе остатков своего батальона. Он был подполковником и сражался с цивилизованным врагом, за полмира от того места, где впервые познал себя. Но идя по разбитым улицам Хамельна, заваленным обгоревшими и разорванными телами, он понимал, что все будет точно так же.

Он приложил руку к корпусу взорвавшегося и сгоревшего танка. Несмотря на утреннюю росу, рука ощутила слабое тепло. Гордунов спокойно посмотрел на командира танка, которого смерть настигла, когда он пытался выбраться из люка. Его обгоревшее сморщенное лицо напоминало черную обезьянью морду.

В попытках понять все это не было смысла. Нужно было просто победить, оказаться более живучей сволочью.

Гордунов захромал обратно к зданию рядом с северным мостом, где установило аппаратуру отделение связи. Он сел на край стола, снимая нагрузку на поврежденную ногу, и медленно составил закодированное сообщение для отправки в штаб. «Мосты под контролем. Сорок пять процентов сил. Держимся».

Он проверил код и отдал шифровку незнакомому ему радисту, отвечавшему за дальнюю связь. Если бы не получилось отправить ее отсюда, Гордунов был готов идти на тот берег реки, чтобы отправить сообщение из штаба, где располагался Левин, штаб и взвод связи.

— Убедись, что все сделал правильно. Запроси подтверждение.

— Так точно, товарищ командир.

Гордунов шагнул обратно в беспокойную холодную сырость. Он ощущал истощение, но не мог расслабиться. Его беспокоило, что он почти достиг той грани, за которой люди теряли способность принимать верные решения. Долбаная нога, подумал он. Боль отнимала слишком много сил. Затем услышал, как разрозненные очереди слились в четкие звуки боя.

Первая атака началась на позиции Левина, на той стороне реки. Гордунов не ожидал этого. Резервы противника должны были быть на Западе. Возможно, противник испытывал трудности с атакой на этом берегу. Возможно, тут были только плохо подготовленные резервисты, старики и пузатые семейные мужики. Возможно, они даже потеряли волю к борьбе. Гордунов задался вопросом, что творилось на фронте. Где советские танки? Сколько времени им нужно, чтобы добраться сюда?

Он бросился обратно к связистам. Подняв полевой телефон, обзвонил периметр. Все кратко доложили, что все чисто, кроме Левина.

— Можешь оценить ситуацию?

— Контакт с противником у передовых постов, — ответил Левин. Его голос тоже был усталым, в нем звучало искреннее волнение, но не было никаких признаков паники. — На бульварном кольце чисто, но они там появятся, как только поймут, насколько у нас мало сил. Здесь полно чертовых маленьких переулков. Я опасаюсь, что они просочатся через наши позиции. Я поставил несколько солдат на крышах, но тут еще и канализация. Если они проберутся через нее, придется бросить силы туда, где они появятся.

— Отправь туда пару человек. Поставь их часовыми, так вы сможете получить какое-то предупреждение. В любом случае, ты действуешь правильно. Не размазывай силы. Крыши наиболее важны.

Их перебила другая станция.

— Товарищ командир, я пост четыре. Вижу технику, движущуюся с холмов.

Пост четыре находился на западном берегу реки. Вот враг и пришел с обеих сторон.

Прежде, чем Гордунов смог ответить, рядом начали рваться артиллерийские снаряды. Он упал на пол как раз перед тем, как взрывом выбило дверь.

Снаряды продолжали сотрясать здания, выбивая последние уцелевшие стекла. Между взрывами Гордунов слышал крики. Снаряды падали слишком близко к командному пункту, чтобы это было случайностью.

— Все, уходим!

У этих козлов были наблюдатели в городе. Это было единственное возможное объяснение. Тем не менее, Гордунов удивился силе обстрела. Ведь это был их город, здесь жили их люди.

Мосты, подумал Гордунов. Без них им приходиться очень туго.

Он помогал связистам собирать аппаратуру, когда ударная волна сотрясла стену, осыпав их штукатуркой и пылью.

— Всё, уходим! Вперед!

Гордунов схватил полевой телефон и в последний раз обзвонил позиции. Он пытался говорить между взрывами, в ожидании того, что кабель любую секунду может быть перебит.

— Это командир. Меняю позицию. Противник меня обнаружил. Всем помнить, что по периметру работают вражеские наблюдатели. Всем следить за зданиями с хорошим обзором. Конец связи.

Гордунов отключил телефон и бросил его последнему связисту, покидающему здание. Снаружи связисты сбились на аллее и, ежась от каждого взрыва, ожидали дальнейших указаний.

— Следовать за мной, — скомандовал Гордунов, хотя он не был уверен, куда им следовало направиться. Он не хотел отходить слишком далеко от северного моста, но между рекой и ближайшими к ней зданиями был опасный открытый участок. Он повел связистов на юг, пытаясь укрыться от артиллерийского огня, бросаясь от здания к зданию.

Обстрел прекратился. Гордунов услышал, как за позициями раздался рев двигателей бронетехники.

Шум двигателей танков стал современной заменой боевым барабанам, подумал Гордунов. От этого урчания стыло в животе.

Он указал связистам на местное здание почты на бульваре, соединявшем оба моста на западном берегу и сказал.

— Расположите аппаратуру там. Доложите капитану Карченко, если сможете связаться с КП его роты. Попытайтесь снова наладить проводную связь.

Он посмотрел на их лица. Дети. Не те опаленные солнцем и покрытые шрамами лица людей, с которыми он выживал в Афганистане. Он не видел офицера связи вот уже несколько часов. Еще один бесполезный ублюдок, подумал он. Он выбрал солдата, имевшего наименее испуганный вид.

— Боец, ты отвечаешь за связь. Присваиваю тебе звание младшего сержанта. Служи Советскому Союзу!

Гордунов оставил их. Хромая, он двинулся по бульвару на запад, на звуки двигателей вражеской техники. Скоба на ноге помогала, но каждый шаг все равно отдавался болью. Он сам нашел эту скобу в больнице и сам закрепил ее на ноге, не желая обращаться за помощью к кому бы то ни было.

Звуки перестрелки усилились у него за спиной, на берегу реки, контролируемом Левиным. На их стороне, звук танковых двигателей тоже изменился.

Они двигались.

Гордунов вышел к позициям взвода лейтенанта Свиркина. У него был все еще действующий полевой телефон, и Гордунов воспользовался им, чтобы связаться с Левиным.

Им ответил солдат. Товарищ капитан вел бой. Но он приказал передать, что атакующие его силы были британскими регулярными частями.

Левин получил, что хотел, по полной программе, подумал Гордунов.

Лейтенант Свиркин был уверен в себе, даже энергичен. Он был новичком в батальоне, и у Гордунова не было времени, чтобы составить о нем мнение.

— Ты понимаешь, что мы должны держаться? Другого выбора нет. Наши танки в пути.

— Вас понял, товарищ командир.

Гордунов двинулся назад, чтобы проверить вторую линию оборонительных позиций взвода.

Выстрел грохнул прямо перед ним. Рев вражеской техники вдруг показался невозможно близким.

Гордунов увидел, как выпущенный в упор танковый снаряд ударил в угол здания. Через мгновение, двое солдат выскочили оттуда, подняв руки над головами.

Его солдаты. Дезертиры. Гордунов скосил обоих из автомата.

Ведущий вражеский танк уже достиг советских позиций. Все произошло слишком быстро, чтобы можно было успеть что-то сделать. Гордунов с ужасом наблюдал, как огромная машина, в два раза больше, чем советские танки, двигалась к мосту, заливая все вокруг пулеметным огнем, и, судя по всему, не собираясь останавливаться. Он хромая бросился обратно, на позиции взвода, с которых только что вышел. Вражеский танк или не видел его, или просто не обращал на одинокого солдата внимания. Еще один танк появился следом за первым и направился к главному, северному мосту.

Гордунов кипел от мысли, что мост может перейти обратно в руки врага так легко. Казалось, десант просто растаял. Никто не отвечал на огонь танков.

Гордунов выскочил из-за угла, крича своим приказ не стрелять. Лейтенант Свиркин вышел ему навстречу. Его лицо было пустым.

— Где гранатометчики? — Рявкнул Гордунов. — У тебя есть кто-то рядом?

Свиркин на мгновение задумался, приведя Гордунова в бешенство своей медлительностью.

— Я думаю… должен быть расчет где-то вниз по улице.

Гордунов схватил лейтенанта за руку.

— Где?! Покажи мне!

Лейтенант послушно повел его. Офицеры бросились через перекресток, наугад стреляя в сторону вражеских танков. Проскочив через пару тел местных жителей, они обнаружили двух солдат, укрывавшихся за грудой щебня. У одного из них был гранатомет.

Гордунов слышал, как танки вели огонь. Судя по звукам, они были очень близко к мосту.

— Встать! — Приказал он бойцам. — За мной! Лейтенант, тебя это тоже касается.

Он спешно повел их к зданию почты. Независимо от того, чем Карченко занимался на командном посту своей роты, он не мог остановить танки. Гордунова ударило болезненное ощущение того, что все потеряно. Инстинкты говорили ему, что оборона была организована неправильно, а Карченко был не более чем командиром роты и не смог справиться с возложенной на него задачей. Гордунов пожалел, что не отстранил его от командования еще вчера вечером, когда тот не смог забрать тело Духонина.

Гордунов жестом приказал своим залечь. Солдаты упали, держа оружие наготове. Но целей не было видно.

— Они за следующим углом, — сказал им Гордунов. Гудение моторов и скрежет гусениц по заваленным обломками улицам безошибочно выдавали танки. Потом раздалась быстрая пара взрывов, ей вторил огонь из советского оружия, говоря, что кто-то все же вел бой.

— Боец, — сказал Гордунов гранатометчику. — Следуй за мной. Свиркин, останься здесь и следи, чтобы нас, мать твою, не отрезали.

Лейтенант кивнул. Но у Гордунова не было уверенности в нем. По афганскому опыту он знал, что солдаты, вполне нормально подготовленные, вдруг могли достигнуть предела своих возможностей, после которого у них мог наступить ступор от чего-то неожиданного, деморализующего, да и просто от нервного истощения. Никто не был полностью предсказуем. И мало кто всегда оставался храбрым.

Гордунов ждал возможности произвести выстрел в корму танка. Но едва он и гранатометчик достигли перекрестка, у них за спиной появился третий танк. Они были зажаты между ним и двумя танками спереди.

— Стреляй в этого гада! — Закричал Гордунов.

Гранатометчик, весь трясясь, припал на колени. Он вскинул оружие на плечо и выстрелил. Граната ударила ниже маски пушки, почти под башню. Но огромный танк продолжил двигаться, открыв огонь из пулемета.

Солдат вскочил, но в ту же секунду рухнул. От пулеметной очереди его тело, кувыркаясь, покатилось назад.

Гордунов прижался к стене настолько, насколько это было возможно. Танк прошел мимо с невероятным грохотом и сосредоточил огонь на переулке, из которого бежали Гордунов с солдатом. Но сейчас его люки были закрыты, а место, где лежал Гордунов, не могло быть видно в оптику. Когда танк прогрохотал дальше, он бросился к гранатомету, преодолев последние несколько метров на локтях и коленях. Гордунов сорвал со спины мертвого гранатометчика тюк, из которого торчали две гранаты. Каждое мгновение он ждал пулеметной очереди, которая разорвет его. Но успел стянуть тюк с тяжелого окровавленного тела. Он перекинул его через плечо и откатился в укрытие. Было непростительной глупостью отправить танки в город без поддержки пехоты, и Гордунов был настроен заставить врага заплатить за нее.

Он прокрутил в памяти, как стрелять из гранатомета. Гордунов вставил гранату, услышав ободривший его щелчок. Вспомнил правильную последовательность действий, как правильно удерживать оружие. Забросил автомат на спину, чтобы в случае чего тот не мешал быстро выстрелить из гранатомета. Затем встал и побежал на перекресток так быстро, как только позволяла больная нога.

Оглянувшись, Гордунов увидел, что один из танков у моста дымился. Это его обнадежило. Его солдаты все еще вели бой. Кто-то подбил один из танков. Корма танка, убившего гранатометчика, была совершенно беззащитна. Гордунов вскинул гранатомет на плечо, прицелился в моторно-трансмиссионное отделение и выстрелил.

Цель была так близко, что он ощутил ударную волну от взрыва. Как минимум, он надеялся лишить танк способности двигаться. Тот действительно резко остановился, из-под крыши кормовой части повалил дым. Гордунов отскочил в ближайшую дверь, забросил гранатомет на спину и вскинул автомат. Он прицелился, ожидая, когда танкисты полезут наружу.

Но экипаж не хотел бросать танк. Они попытались развернуть пушку назад. Но на узкой улочке этого сделать было нельзя, даже подняв ее на максимальный угол возвышения. Внимание Гордунова было так приковано к башне, что он чуть не пропустил движение под танком, когда члены экипажа полезли наружу через люк в днище.

Гордунов подождал, пока второй танкист выберется из люка. Когда больше никто не появился, он открыл огонь из автомата промеж гусениц танка. Он видел, как попавшие в ловушку танкисты дергаются, словно марионетки. Гордунов опустошил в них весь магазин и вставил новый. Убедившись, что тела не двигаются, он перезарядил гранатомет.

Оставшийся танк вел бешеный огонь, понимая, что попал в ловушку. Гордунов начал осторожно менять позицию, чтобы сделать точный выстрел. Они пытались отбить у него мост. Но это оказалось не так уж и просто. Он снова ощущал себя непобедимым.

Он укрывался за только что подбитым им танком, поднимая гранатомет, чтобы сделать выстрел. Пока он целился, ощущение времени и пространства смазались. Он словно вернулся на дорогу на Кандагар, в бой с очередной засадой душманов в горах, и еще в тысячу мест, которые не мог вспомнить. В мире остался только враг, время и все остальное исчезло. Гордунов положил палец на спусковой крючок.

Выживший член экипажа подбитого танка выстрелил ему в спину из пистолета.

 

ВОСЕМНАДЦАТЬ

Черный человек с оторванными руками брел прямо к сыну командующего фронтом, держа культи, словно просящий милостыню средневековый нищий. Потерянным взглядом он искал что-то вдалеке. Антон инстинктивно подался к своей командирской машине. Казалось невозможным, что человек мог остаться жив и мог двигаться, учитывая, что на нем все еще горели ошметки формы.

Раненый наполовину прошел, наполовину проковылял мимо своего командира бригады, словно в иной реальности. Антон Малинский, гвардии полковник, командир третьей бригады сорок девятого объединенного армейского корпуса, беспомощно наблюдал происходящее. Было несколько не пострадавших, но и они, как ощущал Антон, были дезориентированы. Он понимал, что должен отдавать приказы, организовывать борьбу с последствиями удара и смягчать их. Но всего было слишком много, и не было никого, кому бы он мог приказывать.

Это была глупость, сказал Антон сам себе. Непростительная глупость. За рядами покореженной техники раздался новый взрыв топлива, рассеяв наполненный привкусом металла воздух. Антон пригнулся к борту машины, но взрыв был слишком далеко, чтобы достать его. Разумом он понимал, что только что потерял целую батальонную тактическую группу, солдаты которой так и не увидели боя, ради которого они столько готовились, были так хорошо организованы и вооружены. Они погибли в считанные секунды. Пока он так полностью и не понял, что случилось.

Антон ощутил, как в животе опять назревает ураган. Накануне вечером его прихватила диарея, да такая сильная, что он не смог ехать в командной бронемашине, и вынужден был оставаться в автомобиле, чтобы иметь возможность в любой момент выйти, не нарушая движения. Во время полета на вертолете на мобильный командный пункт командира корпуса генерал-майора Ансеева, Антон едва сдержался. Он ощущал нарастающую слабость. Начальник медицинской службы бригады дал ему таблетки, но сильно сомневался, что они помогут, и порекомендовал принять древесного угля. Антон последовал совету, отчаянно пытаясь справиться с нагрянувшей ужасно не к месту болезнью. Однако сейчас, при виде, возможно, тысячи сгоревших заживо людей, он сомневался, что ему поможет весь уголь в мире.

Он боролся с потребностью сходить в тлеющий лес, надеясь найти одного из офицеров штаба или младших командиров, чтобы дать указание возобновить движение. Даже ему, командиру бригады, было запрещено использовать радиосвязь во время марша. Корпус должен был неожиданно вступить в бой и прорваться глубоко во вражеский тыл. Была введена сложная система доставки сообщений курьерами на автомобилях или вертолетах в заранее определенные места встреч и на специальные пункты сбора информации, остановок для отдыха, питания, заправок и техобслуживания. Были предприняты все меры, чтобы перемещать целый корпус, не выходя в эфир. Но как, спрашивал себя Антон, кто-то мог серьезно рассчитывать скрыть такие огромные силы, совершающие спешный дневной марш по дорогам на открытой местности между Лецлингерской пустошью и Ганновером? Было слишком много узких участков и водных преград, были узкие проходы в пограничных заграждениях. Было известно, что противник располагал высокотехнологичными системами разведки. Казалось, все было диалектически продумано и люди перестали задумываться о последствиях. Как его отец мог допустить то, что только что случилось?

Но даже сейчас, когда он был готов возложить вину за случившееся на своего отца, Антон понимал, что старик достиг столь высокого положения, такой власти, что потеря батальона никак не могла его взволновать. Нет, конечно, это не задача его отца. Это задача нерадивых штабных офицеров и командиров, впавших в прострацию от неразберихи и бешеного темпа наступления. Наконец, и его задача тоже.

Но сейчас он был в ярости, и все рациональные объяснения было легко отбросить. Конечно, темнота тоже не защитила бы от современных средств разведки. Но все же она давала преимущества. Или это была просто иллюзия, человеку просто казалось, что в темноте легче спрятаться? Антон не мог тщательно обдумать этот вопрос сейчас. Слабость усилилась. Кишки вознамерились вывернуться наизнанку, все тело бунтовало.

Он перестал пытаться анализировать произошедшее и расслабился, снова погрузившись в нахлынувшую вспышку гнева. Эта глупость, этот массовый идиотизм, допустивший появление такой очевидной цели, казался просто невероятным. Двигаясь по открытому скоростному шоссе, они принесли последние остатки здравого смысла в жертву скорости. Заправщики, численностью до роты, расположились у перекрестка дорог таким образом, чтобы иметь возможность заправить машины всей батальонной группы одновременно. Импровизированная заправочная станция зажила своей жизнью, и сработали неписанные законы войны, гласящие, что скопление техники неизбежно начнет разрастаться, привлекая новые машины. Не требовалось специальных знаний, чтобы распознать, какая техника расположилась на выжженном пустыре. Колонна заправщиков расположилась в полнейшем беспорядке, вперемешку с техникой других служб тыла. Машины батальонной группы, его погибшей группы, прибыли не вовремя и спокойно начали доить заправщики. Неподалеку от перекрестка обустраивала свой маленький надел комендантская служба. Офицеры-ремонтники увидели в таком расположении определенные преимущества, так как можно было осматривать на предмет неисправностей технику, прибывшую для дозаправки. Разумное в мирное время решение на войне обернулось смертью. Сгоревшие ремонтные машины, обломки техники и оборудования валялись в совершенном хаосе, который советские солдаты устраивали при первой же возможности. Но хуже всего пришлось полевому госпиталю, расположенному у опушки леса. От взрыва палатки были сметены, а люди, находившиеся в них, сгорели заживо. Все правила расположения на местности были проигнорированы в извечной человеческой склонности собираться в толпу. Смерть пришла в одно мгновение неизвестно откуда.

Антон вспомнил статьи, в которых рассказывалось о западных ударных комплексах и средствах технической разведки, этих новых ужасах высокотехнологичного поля боя. Разумом он вполне понимал произошедшее. Но никакие книги не могли подготовить человека к тому, что он увидел. Антон был более чем в километре от места удара, двигаясь в бесконечной бригадной колонне, когда без всякого предупреждения, заполнив собой весь горизонт, вспыхнул гигантский огненный шар, так ярко, что заболели глаза. Он рассеялся волной черного дыма, от которого стало темно, как ночью. Взрывная волна, казалось, подняла легкую машину над дорогой.

Он рефлекторно приказал водителю двигаться вперед, понимая, что тот и так должен был это делать. Но продолжавшиеся взрывы и горячий дым воздвигли в воздухе барьер на несколько бесконечно долгих минут. Адское пламя, казалось, выжгло все живое в зоне поражения.

Однако, когда плотный дым начал подниматься в голубое небо, растягиваясь шлейфом на десяток километров, обнаружилось, что некоторые люди выжили, хотя это казалось невозможным. Человек с оторванными руками и обгоревшим, похожим на африканскую маску лицом, брел по мертвой земле. Его лицо своим жалким видом напомнило Антону студентов из университета имени Патриса Лумумбы или курсантов академии имени Фрунзе из стран третьего мира, пытавшихся пережить свою первую русскую зиму.

Антон чувствовал себя совершенно беспомощным. Он знал, что должен принять меры для защиты оставшихся сил и продолжить движение в необходимом темпе. План требовал «выхода корпуса за Везер на участке прорыва третьей ударной армии в течение первых часов ночи». И они уже отставали от графика. Как офицер он понимал, что сейчас критически важно было развить прорыв. Но в душе ему хотелось, чтобы кто-то вышестоящий вызвал его и все отменил. Как это все могло продолжаться? Это было безумием.

Гусеничная командная машина с шумом проследовала мимо остановившейся колонны, дымя выхлопами. Прибыл начальник оперативного отдела бригады. Он спешился, чтобы представить доклад о потерях. Но привычные слова застряли у него в горле.

Антон ощутил, как нижняя часть живот задрожала, болезнь усилила напор, грозясь побороть его. Ему хотелось схватиться за живот и свернуться от боли. Невыносимая судорога скрутила его, и он уже не мог ждать, пока офицер окончит доклад.

— Начать движение, — крикнул Антон сведенным от боли голосом. — Начать движение. Двигаться к… к… Начать движение, бл….

Начальник оперативного отдела ничего не ответил, только неуверенно отдал честь и быстро двинулся исполнять приказ. Уже двинувшись в лес, Антон посмотрел, может ли что-то прикрыть его от проходящей техники. Потом сломя голову побежал по выжженной земле, где не могло остаться никаких людей, на ходу ища в планшете какую-нибудь ненужную бумагу. Ему казалось, что сейчас он не выдержит.

* * *

Для Шилко оказалось необъяснимо трудным принять смерть лейтенанта. Разумом он понимал, что шла война, и люди погибали, что опасности боя не делили людей на хороших и плохих, молодых и старых. Но не мог смириться с бессмысленностью этой конкретной смерти. Мысль о потере своих артиллеристов, конечно, беспокоила его. Они все были его детьми. Но эта нелепая, глупая смерть не давала ему покоя.

…После поспешных стрельб в хаосе ночного боя, Шилко собрал большую часть дивизиона и возобновил движение. Регулировщики направляли все движение на юг, на то самое шоссе, по которому орудия Шилко стреляли, пока не истратили возимые боекомплекты. Ясным и светлым днем Шилко, наконец, смог увидеть дела рук своих.

Лесная дорога была хорошей целью, и после нескольких пристрелочных залпов, артиллеристы накрыли ее убийственным огнем. Даже после того, как значительная часть обломков было убрана в сторону, чтобы позволить двигаться большой колонне советских машин, людские и материальные потери противника были столь выразительны, что Шилко с трудом мог испытывать чувство профессиональной гордости. Он не ощущал ни радости, ни морального удовлетворения от победы в этом бою. Это была бойня, Шилко не мог найти другого слова для описания того, что видел. Немецкие машины сбились на дороге, не в силах преодолеть стену деревьев. Остовы представляли почти все рода войск. Раскуроченные артиллерийские орудия покрылись сажей, остовы высоких грузовиков напоминали туши мертвых животных. Выжженные участки земли указывали, где были поражены машины с топливом и боеприпасами. Даже санитарные машины были уничтожены слепыми артиллерийскими снарядами. Красные на белом кресты на бортах выцвели от жара. Саперы, отряженные расчищать дорогу, сталкивали обломки в кюветы между шоссе и лесом, отчего те становились похожи на братские могилы частично сожженных жертв чумы.

Если бы Бог существовал…, сказал сам себе Шилко, он бы не простил меня. И, в то же время, он понимал, что будет вести огонь снова и снова, без колебаний. Возможно, это станет его проклятием. Но он продолжит выполнять свой долг.

Наконец, они достигли указанных огневых позиций, сменив на них группу артиллерийской разведки, отвечавшую за подготовку местности.

Подготовка позиций затянулась, и в результате возникла неразбериха. В назначенном месте расположились также подразделение связи и инженерная рота с мостоукладчиками, которые сначала блокировали дивизиону Шилко путь к позициям, а потом мешали их развертыванию. И, когда здоровенный понтон ударил в борт одной из самоходных установок, Шилко вышел из себя. Он наорал на командира инженерной роты, назвав его обезьяной с гранатой. Затем принялся за саму роту и, проявив неожиданную силу воли, загнал саперов в соседний лесок, где они точно не будут мешать его орудиям. Офицеры дивизиона были поражены этой вспышкой гораздо сильнее, чем командир саперов, и, как только Шилко успокоился и вернулся к своему привычному поведению, его подчиненные вели себя непривычно осторожно рядом с ним. Даже Ромилинского удивило, какой аллигатор сидел внутри у Шилко.

Чудесным образом показались машины снабжения, большая часть которых везла снаряды нужного калибра. Переноска и погрузка боеприпасов все еще оставалась полностью ручным трудом, но все резко проснулись и работали так быстро, как только могли. Вскоре дивизион начал получать огневые задачи. На ввод в строй линии связи требовалось некоторое время, так что пока запросы шли открытым текстом по радио. Шилко торопил связистов, чтобы они проложили кабели как можно быстрее, но первые огневые задачи не ждали.

Они менялись от контрбатарейного огня до подавления вражеских позиций вокруг города Вальсроде и в нем самом. Шилко было приказано стрелять по городу снарядами с белым фосфором, чтобы выкуривать врага из домов. Контрбатарейный огонь противника был менее организован, чем ожидал Шилко. За прошедший день полевая артиллерия и реактивные системы залпового огня понесли тяжелые потери. Но враг, казалось, не собирался бороться с мощными залпами установок Шилко. Он не думал, что это было связано с нехваткой у противника снарядов, так что начал ощущать себя все более и более непринужденно по мере того, как его орудия снова и снова отправляли свои огромные снаряды к далеким целям.

Шилко пил чай, когда случилась катастрофа. Вражеские снаряды с ювелирной точностью накрыли один из огневых взводов. Шилко бросился к пострадавшей батарее еще до того, как утихли вторичные взрывы, возмущенный тем, что кто-то смог нанести вред его ребятам и его пушкам. Выбежав с пункта управления огнем, он заметил Ромилинского и приказал ему готовиться к смене позиций.

Взвод был уничтожен. Одна из орудийных установок, перевернувшись, лежала на боку, словно мертвая лошадь. Длинный ствол зарылся в грязь. Последний грузовик снабжения был уничтожен как раз в тот момент, когда собирался отъехать от орудий. Солдаты взвода снабжения задержались, чтобы поглазеть на стрельбу огромных пушек. Теперь труп одного из них, относительно целый, висел на ветвях ближайшего дерева, помахивая Шилко свисающими руками и ногами. Другие тела горели маленькими кострами. Также было много раненых, никто из тех, кто находился рядом с уничтоженными орудиями не остался нетронутым.

Командир взвода, исполнявший также обязанности командира батареи, лежал на спине, широко открыв глаза и судорожно пытаясь вдохнуть, словно пытаясь проглотить небо. Лейтенант был офицером, который преуспевал во всем, но был не горд и от природы щедр, и это защищало его от зависти со стороны сослуживцев. Он был, прежде всего, удивительно хорошим молодым человеком, у которого, казалось, был иммунитет к неизбежной пошлости жизни. Он был относительно цел, только весь в ссадинах и с перемазанным гарью лицом. Но его глаза были ясными, и в них отчетливо читалось осознание близкой смерти.

— Черт тебя подери, — крикнул Шилко на санитара, который тупо уставился на раненого лейтенанта. — Он не может дышать. Открой ему дыхательные пути!

Но санитар отчаянно пытался делать вид, что не слышит этого или не понимает. Он только подозвал другого санитара, который, стоя на коленях, перевязывал другого раненого. Тот подошел и уставился на раненого лейтенанта точно также, как и первый.

Грудь лейтенанта билась в конвульсиях в попытке сделать вдох. Подойдя ближе, Шилко заметил, что его челюсть была выбита. Из-под грязной кожи сочилась кровь.

— Трахея — сказал Шилко санитарам. — Нужно открыть ему трахею. — Он не мог понять, чего они ждали. Он готов был встать на колени и сделать операцию сам, но не знал точно, как это делается.

Второй санитар послушно достал из сумки скальпель. Его руки дрожали, и он всеми силами пытался контролировать себя. Он коснулся лезвием горла лейтенанта, но оно дернулось в сторону. Брызнула кровь. Санитар схватил лейтенанта за шею, пытаясь удержать ее, и резанул второй раз. Лейтенант захрипел, ставшие огромными глаза слепо уставились в небо. Он пытался кричать.

Шилко отвесил санитару крепкую затрещину большим кулаком. Он опустился на колени в грязь и положил левую руку на голову раненому, чувствуя, как его спутанные волосы трут мозолистые пальцы. Ему отчаянно хотелось восстановить поврежденную горе-лекарем шею парня, чтобы дать ему дожить до других, лучших дней, получить повышение, жениться, и, наконец, получить новое назначение, получше этого. Но он понятия не имел, что нужно было делать.

Фонтан крови взвился в воздух и упал. Из разреза сильными толчками пошла темная кровь, покидая умирающего парня.

Лейтенант плакал, его слезы текли по перемазанному сажей лицу, собираясь в уголках глаз, и стекая по вискам к ушам. Шилко понял, что парень точно знал, что сейчас умрет.

Первая батарея дала залп по противнику. Удар огромных орудий сотряс землю под коленями Шилко. Затем грохнул еще один залп, последний перед сменой позиций.

— Все хорошо, — сказал Шилко. — Все хорошо, сынок. — И повторял это, пока жизнь не покинула парня и его глаза слепо уставились в ясное голубое небо.

* * *

Капитан Левин увидел свою собственную смерть. Наряду с беспомощностью и отвращением, при взгляде на погибших он с тошнотворной ясностью понял: если помощь не придет в ближайшее время, он тоже умрет. В горячке боя мысль о сдаче в плен никогда не приходила ему в голову. Теперь же он ощущал, как его решимость ослабевает, а уверенность ускользает сквозь пальцы. Он пытался убедить себя, что это просто последствия усталости и стресса. И он понимал, что если он попадет в плен, на него возложат всю ответственность за эту бойню. И убьют. Он знал, как немцы поступали с комиссарами в годы Великой Отечественной войны — один выстрел в основание черепа. И он, замполит, даже такого скромного ранга, был прямым наследником тех комиссаров. Даже если сегодня противник окажется более гуманным, чем гитлеровские варвары, он оставался заместителем командира батальона по политической части, и старшим советским офицером, находившимся в Хамельне, когда случилась эта бойня.

Солдаты пытались объяснить, что случилось. В инциденте даже была своя грязная логика. Несколько пленных набросились на двоих уставших охранников. Но оказались слишком нерасторопны. Охранники застрелили нападавших. Но двое перепуганных парней не остановились на этом. Они открыли огонь по находившимся в подвале пленным, их страх перерос в приступ безумия. Они опустошили магазины как раз в тот момент, когда располагавшиеся выше связисты побежали на выстрелы. Они застали охранников расхаживающими по подвалу и стреляющими одиночными, дабы убедиться, что все пленные мертвы.

Вызванный охваченным паникой молодым сержантом, Левин первый раз в жизни отказался верить собственным глазам. Он не мог понять, как такое случилось под его командованием. Однако, он не потерял самообладания. Он просто прошел по заполненной смрадом комнате, безмолвно рассматривая окровавленные тела в свете карманного фонарика. Подошвы сапог хлюпали и чавкали по залитому кровью полу. Убитые в британской форме, по крайней мере, были похожи на солдат, юнцы с суровыми лицами и унтер-офицеры с выбитыми зубами. Но бойцы немецкого Ландвера по большей части были обычными семейными мужчинами и отцами, попавшими в водоворот событий, к которым они были совершенно не готовы. Стоявший как на скотобойне запах сводил горло.

Левин знал, что британцы или немцы убьют его за это. Он даже подумал, что в этом будет своя справедливость.

Он отправил виновных солдат в бой. И не мог осуждать их. Так или иначе, их было очень легко понять. Он не должен был оставлять их одних, без малейшего надзора. Но нельзя было поступить иначе. Единственным уцелевшим и боеспособным офицером, кроме Левина, был лейтенант Дунаев, которого он назначил командовать обороной северного моста. От сержантов было мало проку. Командир батальона подполковник Гордунов пропал без вести ранним утром. Капитан Карченко погиб. Оборона на западном берегу рухнула, и звуки стрельбы с той стороны говорили ему, что враг методично подавляет последние очаги сопротивления.

Бой за северный мост зашел в патовую ситуацию. Противник занял западный берег, но не мог переправиться через реку. Уцелевшие солдаты Дунаева уничтожали каждую машину, пытавшуюся сделать это, а несколько автоматических минометов выпускали последние снаряды в поддержку Дунаева, когда ситуация становилась слишком жаркой. Южный мост был потерян, и теперь британцы теснили десант на север от бульварного кольца. Единственное, что удерживало их от одного решительного штурма, так это осознание, что он будет стоить больших потерь. У советского десанта оставалось все меньше ресурсов, в том числе сохранивших боеспособность солдат. Левину казалось чудом, что они смогли столько продержаться.

Один из кварталов старого города горел, и пламя отделило обороняющихся от сил противника у южного моста. Красивые старые дома охотно горели, словно устав от своего существования. Но Левин уже не воспринимал это как трагедию. Он был слишком истощен для столь высоких чувств. Разгоревшийся пожар просто слегка расстроил его, выдавливая последние остатки оптимизма. Наверное, подумал он, Гордунов был прав. Это не имело значения, когда вы смотрели на все отстраненно. Были и другие древние города, были даже другие люди, которые придут на смену тем, кто умер здесь.

Левин оставил старую ратушу, не пытаясь больше выйти на связь. Он с рассвета не мог связаться ни с одной станцией за пределами города. Их расположение в долине реки затрудняло связь с самого начала, но сейчас наводимые расположившимся выше противником помехи сделали ее просто невозможной. Возможно, их сообщения достигли адресата. Но никакого ответа не последовало. Ему было интересно, как идет война в целом. Он ожидал увидеть советские танки, чтобы насладиться этим зрелищем, словно из старых фильмов патриотической тематики. Он даже подумал, что может стать героем, и, что у Лены может возродиться какой-то интерес к нему. И, может быть, они снова будут счастливы вместе. Теперь же, устав от множества эмоций, он подумал, что может больше никогда не увидеть сына, а Лена не будет горевать о его смерти. Ее отец был прав, он был для нее ошибкой. Лене никогда не было достаточно того, чего хватало ему. Он был ей не нужен.

Левин бросился через небольшую площадь под аккомпанемент далекого пулемета. С хорошо защищенной зданиями позиции минометы выпускали последние снаряды, помогая Дунаеву отбить еще одну атаку. Левин ощущал, как кольцо вражеских войск все теснее затягивается вокруг них. Он напрягал слух, силясь услышать далекий шум боя и рев двигателей советских танков. Но слышал только автоматные очереди и глухие разрывы гранат и мин. Враг бросил против десанта несоразмерно большие силы. Очевидно, они придавали этой операции критическое значение. Но почему они не рисковали пойти на решительный штурм? Во всем этом не было никакого смысла.

Держась слева от горящих зданий, Левин двинулся через лабиринт переулков, пройдя мимо мусорных баков и пары трупов местных жителей. Не имея ни сил, ни решимости для того, чтобы вести бой, он еще раз решил осмотреть позиции. Левин двинулся мимо тыльной стороны здания бара, в углу которого располагалась огневая точка с пулеметом.

Весь фасад здания обрушился. Было трудно различить тела своих солдат.

Противник добился своего. Левин не мог понять, как до сих пор смог избегать встречи с ними. Он попытался воспользоваться телефоном, найденным в руинах. Но аппарат был мертв.

Левин двинулся обратно, держа автомат наизготовку. Обливаясь потом, он ощущал реальный страх, отдающийся болью где-то за глазницами. Ситуация вышла из-под контроля.

Его напугали крики на иностранном языке. Он спрятался в темном дверном проеме. Раздался топот ботинок бежавших по брусчатке солдат.

Двое британских солдат пробежали по переулку мимо Левина. Он напрягся, готовясь побежать за ними и убить. Но в последний момент он удержался. Его снова парализовал страх. Все проявленное накануне мужество улетучилось, словно воздух из пробитого воздушного шарика.

Когда звуки шагов стихли, он поспешил по аллее к проходу, по которому пришел сюда. За спиной он услышал стрельбу. И понял, что поступил подло. Британские солдаты, которых он пропустил, сейчас вели огонь по его людям.

Левин побежал. Но когда он добрался до конца похожего на туннель прохода, широкая торговая улица открывала перед ним сцену дикого пожара. Ратуша, где располагался штаб, полыхала, из окон вырывались клубы пламени. Позиция минометной батареи, благодаря которой они смогли столько продержаться, была разгромлена, трупы минометчиков валялись вокруг разбитых орудий.

Он не знал, что делать. Его люди, будучи отрезанными тут и там все еще вели бой. Он понимал, что тоже должен сражаться. Но все его знания и умения улетучились. Он понимал, что ситуация безнадежна, и, в лучшем случае, они смогут еще некоторое время оказывать слабое и бессмысленное сопротивление. Он снова подумал о телах в подвале со сводчатым потолком. Никто из штаба не сможет выжить больше пяти минут после того, как ратуша рухнет.

Он понимал, что не хочет умирать. Не здесь, и, конечно же, не так. Когда-то он представлял, как падет, героически и безболезненно, в драматическом бою, став Героем Советского Союза. Сейчас эти юношеские представления показались ему отвратительными детскими играми. Он ощущал, что минувшей ночью и днем он действовал, не думая о том, что будет дальше, словно все происходящее было игрой.

Выстрелы из западного оружия звучали на улицах, отражаясь от стен. Левин осторожно сделал пару шагов, прижимаясь к холодной каменной кладке. Потом рванулся с простреливаемой улицы в закоулок, пока не нашел распахнутую дверь. Разгромленный и пропахший плесенью проход привел его в универмаг. Он начал спотыкаясь пробираться через лабиринт все еще целых стоек с детской одеждой.

Одеждой, которой у его сына никогда не будет. По крайней мере, она не будет куплена ему родным отцом. Мысли, которых Левин никогда бы себе не позволил в другой обстановке, захлестнули его. Он не мог сопротивляться этой странной мелодраме. И заплакал.

Шальная пуля выбила стекло и ударила в стену перед ним. Сначала Левин подумал, что его заметили. Ему хотелось кричать извинения, просить, клясться, что не хотел всего этого. Но никаких выстрелов больше не последовало.

Он поднялся по остановившемуся эскалатору, без четкой цели. Он рассеяно искал место, где мог бы спрятаться, хотя знал, что его найдут. Он хотел найти в себе силы пасть смертью героя, чтобы хотя бы не было стыдно перед самим собой. Левин знал, что воевал достойно. Но вчера вечером и ночью, в нем, казалось, сидел другой человек. Он не мог ни понять эту внезапную потерю воли, ни что бы то ни было с ней сделать. Мысли снова вернулись к кровавому месиву в подвале ратуши, и Левин представлял свое тело в этой куче. И не мог заставить себя вернуться в бой.

Он брел через секцию женской одежды. Они были так богаты. В этом не было показухи. Он боролся с трудностями всю свою короткую жизнь, был честным человеком, получающим по способностям. Он верил в лучшее будущее для своих потомков. А теперь он умрет в горящем немецком городе и больше не увидит своего сына.

Пока он пробивался через отдел мужской одежды, ему пришло в голову, что он может одеться как местный житель, и скрыться, пока советские войска, наконец, не прибудут сюда. Левин поставил автомат и снял разгрузочный жилет. Стягивая с себя гимнастерку, он начал неловко торопиться, почти в панике, рвать на себе неподдающуюся форму. Он попытался найти рубашку нужного размера, но это было слишком трудно. Он начал рвать пакеты, пока не нашел рубашку, которая, вроде бы, подходила. Схватил галстук. Не утруждая себя поисками зеркала, спешно натянул рубашку и завязал узел на галстуке. Затем, в рубашке, галстуке и трусах, двинулся к стойкам с мужскими костюмами, взяв отличные, богато выглядящие серые пиджак и брюки. Брюки были ему широки, но он стянул их ремнем. Надел пиджак.

Где-то здесь должны быть туфли. Он не видел никакой обуви и его начало трясти. Не веря, он рыскал по магазину. Где-то здесь должна быть обувь, отличная западная обувь.

В ярости, он неожиданно увидел свое отражение в зеркале. Остановился. И начал истерически смеяться, глядя на свое отражение мокрыми от слез глазами.

Его лицо было грязным, почерневшим от грязи и копоти, под одним глазом назревал синяк. Дорогой пиджак висел на нем, как на чучеле, штанины брюк волочились по полу. Он был похож на ребенка, напялившего отцовский костюм. Грязные руки безнадежно перепачкали рубашку.

Он опустился на пол, давясь от смеха. Его смех перешел в плач. Слезы текли на отличную серую ткань рукава пиджака. Он был дураком. Он даже выглядел, как дурак. Нечего было и думать о том, чтобы выдать себя на немца. Он был не только чучелом, но и трусом. Идиот. Он сомневался, что сейчас мог бы выдать себя за человека.

Он пополз назад к брошенной форме, ощущая, что на него смотрят мертвые глаза убитых пленных. Он отбросил автомат в сторону и зарылся лицом в мокрую, провонявшую ткань гимнастерки. Покачнулся в сторону и прижал колени к груди. Затем решился в последний раз показать отчаянную власть над своей судьбой.

Левин сел. Снова натянул камуфляж, неуклюже борясь с непослушными руками и ногами. Затем потянулся к кобуре. Снова подумал об убитых в подвале. Ему казалось, будто их призраки смотрели на него из тени, за грудами свитеров и несуразными витринами с носками. Звук, похожий на шум океанских волн, заглушил звуки боя. Он думал о своем маленьком сыне и своей неверной жене. А потом рассердился на все это, первый раз в жизни испытав ненависть ко всему в мире без разбора.

Он опустил голову на деревянную стойку и поднял пистолет. Закрыл глаза. Ощутил металлический привкус на языке. И, с облегчением, нажал на курок.

 

ДЕВЯТНАДЦАТЬ

Доклад передового охранения не смог подготовить Безарина к тому, что он увидел в открывшейся перед ним долине. Он напряженно вел передовой отряд, собранный из остатков своего батальона по запутанной сети дорог к юго-западу от Хильдесхайма. В небольшом городе, оказавшемся на пути другого передового отряда, наступавшего параллельно им, шел бой, и клубы черного дыма поднимались высоко в голубое небо. Безарину пришлось приложить силу воли, чтобы держаться подальше от города, следуя по пути, разведанному Даглиевым и его силами. Их задача состояла в том, чтобы выйти к Везеру в районе Бад-Эйнхаузена, не ввязываясь в бои, если только другого выбора не будет совсем.

Даглиев доложил о сильном движении на шоссе N1, маршруту, по которому рассчитывал двинуться Безарин. Обстановку на шоссе командир роты докладывал очень эмоционально, ища нужные слова, описывая то, что видел как нечто апокалипсическое. Но Безарина волновала только стоящая перед ним задача. Он приказал Даглиеву перестать вести себя как истеричная девчонка и двигаться вперед.

Танк Безарина перевалил через гряду, и он увидел силу, действительно способную остановить его колонну. Даглиев отнюдь не поддался эмоциям. Растянувшиеся на шоссе от горизонта до горизонта гражданские машины сплошной рекой пытались двигаться на запад. На нескольких полосах было заметно некоторое движение, но в общем, казалось, что они стоят на месте. По мере того, как глаза выискивали детали, становилось понятно, что машины на шоссе все же двигались, но в этой толчее было больше нервозности, чем реального продвижения. Помимо того, на дороге дымились остатки двигавшейся на восток вражеской колонны машин снабжения, застигнутой советской авиацией на открытой местности. Тут и там виднелись разбитые или сгоревшие гражданские машины и маленькие грузовики, остовы которых еще больше затрудняли движение. Некоторые машины, очевидно, были брошены хозяевами в панике. По обе стороны дороги тащилось вдаль множество людей с чемоданами, пакетами и свертками. Безарин рассудил, что это была последняя волна беженцев, двигавшихся на юго-запад от главного в этой местности города — Ганновера и его городов-спутников — в надежде перебраться через Везер, чтобы оказаться в безопасности менее чем в пятидесяти километрах отсюда. Это была жалкая сцена, но Безарин подавил в себе жалость. Русские люди оказались бы в такой же ситуации, если не еще худшей, если бы они не успели ударить первыми. Он сомневался, что немецкий или американский командир танкового батальона потратил бы столько времени на размышления о ситуации, сколько потратил он. Безарин считал своих коллег из НАТО фашиствующими наемниками, воюющими только за деньги и не обращающими внимания на простых людей.

Безарин отдал приказ свернуть с дороги и аккуратно развернуться в боевой порядок, чтобы относительно безопасно пересечь склон, ведущий вниз, к шоссе. Они до сих пор двигались без прикрытия тяжелых зенитных средств, и Безарин беспокоился о вероятности быть застигнутым авиацией на открытой местности. Он приказал батарее самоходных гаубиц оставаться на гребне и прикрывать танки и боевые машины пехоты. Его дух резко упал. Он рассчитывал, что раз они уже были во вражеском тылу, дороги должны быть свободны. Теперь предстояло продираться через этот исход. Казалось, это было невозможно сделать, уложившись в отведенные сроки.

Но в том, чтобы стоять на месте, смысла тоже не было. Безарин полагал, что, как минимум, мог бы находиться рядом с беженцами, прикрываясь ими от ударов с воздуха. Противнику пришлось бы стрелять по своим же людям, чтобы поразить его танки. Безарин не думал, что противник будет испытывать какие-либо угрызения совести по этому поводу, но все равно это давало больше шансов, чем движение по открытой местности в течение целого дня. Он подумал, что, возможно, немцы даже специально все это спланировали, используя собственный народ в качестве щита, чтобы затруднить советской армии движение по дорогам. Что же, ему тоже следует использовать эту ситуацию.

Он поймал себя на мысли об Анне. Ее здесь не было, но ее образ был реальным. Она ругала его, блеснув своим резким польским характером, требуя, чтобы он увидел на дороге массу напуганных людей, просто напуганных людей, ищущих только безопасности.

Все же, беженцы его раздражали. После боя с британцами на гряде Безарин ощущал себя кавалеристом, получившим новые шпоры, и ему хотелось гнать своего стального коня все быстрее, к воде, к берегам Везера.

Его потрепанный батальон свернул с дороги на увенчанной лесом высоте и быстро развернулся в несколько неровный боевой порядок. Самоходки осторожно выдвинулись на огневые позиции, а танки в сопровождении боевых машин пехоты устремились по склону к шоссе на дне долины. Солдаты, пережившие бой утром, теперь чувствовали себя по-другому. Безарин ощущал это через стальные борта танков. Это, подумал он, были чувства людей, вкусивших вражеской крови.

Танки месили и разбрызгивали гусеницами грязь, двигаясь вниз по склону. Башни вращались, следя за флангами. Безарин видел только готовность, волю к борьбе и ему была безразлична неровность строя. Он понимал, что его требовательность в подготовке личного состава оправдала себя, несмотря на все их недовольство. Ему казалось, что он мог выставить своих танкистов против любых других в мире.

На дороге, до которой был еще почти километр, беженцы бросились врассыпную при виде приближающегося строя танков. Сначала побежали некоторые из них, затем другие присоединились к ним роем насекомых. Многие падали. Другие бросали последние пожитки.

Сначала это удивило Безарина. Ему не приходило в голову, что эта медленно текущая человеческая река может испугаться при виде его танков. Мысль о том, чтобы умышленно причинять беженцам вред никогда не приходила ему в голову. Потом он все понял, попытавшись взглянуть на ситуацию широко раскрытыми от страха глазами беженцев. Несмотря на танковый шлем, закрывающий уши, ему показалось, что он может отчетливо слышать их крики.

Безарин подумал было направить танки на второстепенную дорогу, уходящую на запад справа от них, когда на другой стороне долины сверкнула вспышка выстрела.

Где-то за потоком беженцев укрывались неопределенные силы противника, которые либо поджидали их в засаде, либо просто занимали позиции на лесистом хребте на другой стороне долины. Последовала еще быстрая серия вспышек, танки Безарина начали маневрировать, чтобы воспользоваться редкими укрытиями на местности. Они были застигнуты на открытом склоне.

Справа Безарин увидел, как один из его танков взорвался, его башня взлетела вверх, будто сорванная извержением вулкана. Некоторые танки открыли ответный огонь, но враг был на пределе дальности, и чтобы иметь какой-то шанс поразить цель, нужно было стрелять с остановки.

Еще один его танк загорелся.

Хорошие стрелки, подумал Безарин. Мрази.

Первой мыслью было отступить назад к деревьям. Высота, на которой находились его танки, была значительно большей, чем та, где был противник.

— Внимание всем, — сказал Безарин в микрофон гарнитуры. — Не открывать огня, пока четко не определили цели. Воронич, — сказал он, отбросив позывные. — Твоя задача — определить цели для залповой стрельбы. Артиллерии — огонь по противнику в зеленке. Нешутин…

Безарин замер. Противник двигался вперед. Это было бессмысленно. У них были хорошие замаскированные огневые позиции. А они с готовностью подвергли себя опасности, уступая ему в силах.

Затем он все понял. Они пытались спасти, прикрыть собой беженцев. Опять же, Безарина поразило, что они восприняли его танки как угрозу им. Но не было времени на философские размышления. Противник только что благородно подставился.

— Всем, — сказал Безарин по рации. — Всем танкам и бронемашинам. Вперед. Полная боевая скорость. Двигаться к шоссе. Укрываться за машинами. Поставить дымовую завесу и начать движение. Всем танкам вернуться в строй. Выполнять!

Его танк покачнулся и, следуя приказу, двинулся вперед. Безарин выстрелил из перезаряженных дымовых гранатометов и, высунувшись из башни, въехал в клубы дыма. Танк дико трясся на неровной местности.

Безарин закашлялся от дыма, но не хотел снова запечатываться внутри танка. Он боялся, что опять потеряет контроль над происходящим, как это случилось в бою утром.

За тонкой дымовой завесой огромная колонна гражданских машин полностью заблокировала противнику обстрел. Безарин посмотрел по сторонам, не зная точно, сколько танков у него осталось, но те силы, что он видел, казались вполне достаточными. Острые носы боевых машин пехоты мелькали среди танков. Сломав строй, бронетехника стремглав бросилась к шоссе.

Танк Безарина с ревом двигался через кювет. Колонна беженцев на запруженной дороге оказалась выше его башни. Затем танк наклонился назад и направился к разношерстной толпе гражданских машин.

Последние водители бросили свои автомобили, в спешке оставляя двери распахнутыми настежь. Танк Безарина въехал на насыпь и рывком перевалил на шоссе. Механик остановил танк только после того, как он с грохотом подмял под себя борт большого белого седана.

Луг за дорогой заполонили бегущие фигурки в яркой одежде, словно разбросанные на зеленой ткани конфетти. Беженцы бросились к своим войскам. Но ситуация изменилась. Вражеские танки не смогли первыми добраться до дороги и теперь стояли посреди открытого поля, и, словно растерявшиеся часовые, пытались прикрыть людской поток. Безарин заметил, что силы противника были слабее его собственных. Побитые в боях машины размазались тонким слоем по длинному склону.

— Бей их! — крикнул Безарин в микрофон. — Уничтожить их, пока они открыты. Не дать им уйти! Командирам взводов, прицельный огонь! — Он ощущал, как его распирает от адреналина. Решимость уничтожить врага была настолько сильной, что, казалось, может заставить его полететь. Он не думал над словами, просто кричал команды.

— Цель, — крикнул Безарин, опустившись на сидение и посмотрев в оптику. — Дистанция шестьсот!

— Шестьсот, готов!

— Поправка, шестьсот пятьдесят. Подкалиберным!

— Шестьсот пятьдесят, подкалиберным. Готов!

— Огонь!

Танк Безарина дернулся от отдачи, и через мгновение вражеский танк резко остановился, словно получив удар под дых. Он не взорвался, но из отверстий в корпусе повалил дым.

Безарин был в настроении убивать.

— Цель та же, — сказал он. — Дистанция шестьсот пятьдесят.

— Готов!

— Подкалиберным!

— Готов!

— Огонь!

Танк Безарина снова дернулся, и, прежде чем он снова замер, вражеский танк обдало снопом искр. Через мгновение башня взлетела в небо. Попали в боеукладку, подумал Безарин. И осмотрел поле боя в поисках новой цели.

В оптике он увидел совсем другую картину. Большинство гражданских, будучи застигнутыми боем, упали в высокую траву. Но Безарин заметил, как целая группа беженцев дергается и падает в неестественных позах. Кто-то намеренно расстреливал их.

— Товарищ командир, цель!

Безарин увидел танк. Он рванулся вниз, словно чтобы защитить уцелевших, длинное орудие выстрелило над распростертыми в траве телами. Он был похож на разъяренную, загнанную в угол львицу. Безарин понимал командира этого танка, даже сопереживал ему. Маневр был дерзким и самоубийственным. Безарин навел на танк дальномер.

Гарнитура разрывалась от беспорядочного потока вызовов. Безарин проигнорировал их и выстрелил в храбрый одинокий танк противника. Два других танка почти одновременно выстрелили в него, и тот взорвался. Раненые члены экипажа сгорели заживо вместе с ним.

Уцелевшая техника противника отступала назад к далекому лесу, преодолевая этот путь под огнем самоходок Безарина. Стрельба из танковых орудий очень быстро стихла. Бой был скоротечным, и Безарин считал это самым важным показателем. Они уничтожили противника у шоссе менее, чем за минуту. Он осмотрел горизонт в поисках новых целей. Но вся техника противника, которую он видел, либо стояла, не подавая признаков жизни, и либо дымилась, коптя небо, либо горела. Безарин увидел, как одиночный гражданский встал и побежал вверх по склону, но дернулся и упал, будучи настигнутым автоматной очередью. Безарин смотрел на это, словно в кино. Затем взял себя в руки.

— Прекратить огонь! Прекратить огонь! — Закричал он в микрофон. — Лично пристрелю того, кто еще раз откроет огонь по гражданским!

Он поднял крышку люка и выбрался из башни на открытый воздух, встретивший его удушливым черным дымом. Сначала Безарин подумал, что танк горит, что в них попали, а он даже не заметил этого. Затем увидел настоящий источник дыма. Рядом с танком горел автомобиль. Тепло обжигало щеки Безарина. Борт его и без того побитого танка покрылся копотью.

Продолжавшаяся стрельба из автоматов насторожила Безарина. Не было в кого стрелять. И доносилось слишком много криков и панических воплей.

Он спрыгнул назад в башню и приказал механику выбраться из огня и дыма. Затем вызвал по рации всех своих подчиненных и приказал взять своих людей под контроль и немедленно прекратить стрельбу. В ярости он сдернул шлем и выхватил табельный пистолет. Затем выбрался из башни, спрыгнул с крыши танка и побежал в направлении, откуда раздавались самые громкие крики.

Бесчисленные машины горели либо были разбиты в отчаянной попытке сбежать. Там, где видимость среди остатков рассеивающегося дыма была относительно ясной, он видел мертвых и тяжело раненых водителей и пассажиров, которые лежали на рулях или вывалились из открытых дверей. Множество мертвых людей валялись на дороге, некоторые из них были раздавлены. Цветастая юбка на полной женщине средних лет металась на ветру, задираясь на спину, обнажая раскинутые ноги.

За следующим клубом дыма, Безарин с удивлением заметил нескольких мотострелков и девушку. Они сорвали с нее юбку и трусы, оставив только свитер, и издевались, с криками толкая ее от одного к другому. Смертельно перепуганная девушка кричала, а его солдаты смеялись. Наверное, она была красивой, но сейчас страх превратил ее лицо в отвратительную, перекошенную ужасом маску. Ее глаза напоминали глаза смертельно раненого животного, в которых все еще читалось отчаянное желание жить.

Девушка что-то закричала на немецком, один из солдат схватил ее за свитер, разорвав его, когда она попыталась вырваться.

Безарин выстрелил в землю почти под ноги солдату, который держал девушку.

Мотострелки разом обернулись, один даже вскинул автомат. Как только они узнали в нем офицера, они вытянулись и отпрянули от девушки, как будто то, что они и она оказались в одном месте, было чистой случайностью. Солдат, вскинувший оружие, быстро опустил его.

— Свиньи, — рявкнул на них Безарин. — Дерьмоеды, свиное отродье. Вы что, еж вашу мать, делаете?!

Никто из них не ответил. Безарин матерился про себя, злясь на то, что не мог найти нужных слов, чтобы выразить свое отношение к произошедшему. Это взбесило его еще больше. Он чуть не пустился в банальности о долге, чести и моральном облике советского солдата. Но произошедшее казалось ему слишком бесчеловечным и страшным для фраз, годившихся разве что для политзанятий.

Безарин с отвращением покачал головой.

— Вернуться в машины. Бегом!

Солдаты беспрекословно подчинились. Безарин посмотрел им вслед, держа оружие наизготовку. Сейчас он не мог в полной мере доверять незнакомым людям.

Но… Они были его солдатами. Они воевали вместе, и, несомненно, продолжат, пока война не закончиться для кого-то из них.

Безарин повернулся к девушке, смутившись оттого, что из-за этих придурков видит ее почти голой. Он старался смотреть только на ее лицо, которое было красным, а выражение находилось где-то за пределами нормального. Она судорожно пыталась отползти к разбитой машине, словно ожидала, что Безарин продолжит издеваться над ней.

— Иди, — сказал Безарин. — Беги отсюда. Ваши люди там. — Он указал, жалея, что не мог говорить с ней на ее языке.

— Иди! — Рявкнул он. Он не знал, что делать. Все еще слышались стрельба и крики, и он не сомневался, что демонстрация того, что действительно представляют из себя его солдаты, еще не окончена. Ему хотелось уйти отсюда, подальше от этой потерянной девушки. Но боялся бросить ее одну.

Девушка абсолютно не к месту попыталась прикрыть себя, стягивая вниз порванный свитер. Безарин смотрел на нее, понимая, как она боится. Но не мог тратить на нее время. Он схватил ее за плечо и потащил за собой так резко, что она не могла сопротивляться. Он подтащил ее к краю дороги, с той стороны, где находилась высота, где она могла найти кого-то, кто смог бы о ней позаботиться. Там он столкнулся с еще одним ужасом, увидев множество тел, лежавших в водоотводной канаве у обочины и беспорядочно устилавших весь склон дорожной насыпи.

— Иди же, — сказал Безарин, показывая направление пистолетом. Несмотря на остатки дымовой завесы, видимость была отличной, и он снова забеспокоился о том, что их может атаковать авиация противника. И знал, что нужно собрать свои силы и снова начать движение.

Он толкнул девушку в сторону высоты, куда ушли силы противника. Она посмотрела на него со страхом и растерянностью. Он толкнул ее еще раз.

Девушка, наконец, либо поняла его, либо просто подчинилась, восприняв его желание, как собственное. Она пошла, ища путь среди трупов. Когда она наступила на одно из тел, оно дернулось, и Безарин вдруг подумал, что и в колонне и на поле было много раненых. Но сейчас он не мог ничего для них сделать, у него просто не было средств, и у него была задача, которую он должен был выполнить. Он попытался абстрагироваться от заполонившего ум зрелища.

Он отошел за брошенную машину и посмотрел на идущую девушку. Она была костлявой, маленькой, словно ребенок, ее обнаженные ягодицы выглядели двумя маленькими мешками кожи, подвешенными на костях. Безарин не мог представить себе мужчину, которого она сейчас могла возбуждать. Она шла вверх по склону и ее нагота не вызывала у него ничего, кроме осознания человеческой слабости, жалкой ситуации, когда человеческая жизнь ничего не стоила.

Раздался одиночный выстрел, и девушка вскинула вверх руку, словно махала кому-то вдали. Темная кровь брызнула из-под лопатки. Через мгновение она упала, исчезнув в колышущейся траве.

* * *

Офицеры батальона Безарина оказались более успешны, чем их командир. Он был раз узнать, что никто из танкистов не покинул танки и не присоединился к вакханалии насилия, устроенной мотострелками. Его несколько утешил тот факт, что люди, которых он готовил лично, оказались дисциплинированными солдатами.

Безарин нашел Ласки, командира приданной ему мотострелковой роты, и пригрозил отдать того под трибунал по статье 24, если он еще раз допустит нечто подобное. В условиях военного времени, невыполнение приказа могло караться расстрелом. Безарин вложил в эту угрозу весь кипевший в нем гнев, но когда понял, насколько произошедшее потрясло Ласки, пожалел об этом. Никакое училище мотострелковых войск, никакой полученный в мирное время опыт не могли подготовить того к случившемуся. Ласки заикаясь, полумолитвенным тоном заверял его, что такого больше не повториться. Безарин много раз читал и слышал о том, как война сделала из мальчишки мужчину. Пока что все было наоборот. Офицеры, которые больше всех хорохорились на плацу и самоутверждались, запугивая солдат с высоты своего положения, в бою становились беспомощными, как дети. Безарин снова подумал о Тарашвили, командире полка и лейтенанте Рощине, мальчишке, сломавшемся на поле боя и погибшем вместе со всей своей ротой. Ласки был настолько подавлен, что Безарин понял, что у него наступил шок. Разве в ходе подготовки учат, что делать с офицером, впавшим в боевой обстановке в прострацию? Или с напуганным до ступора неожиданным поведением своих подчиненных? Из-за того, что сначала он накричал на Ласки, сейчас ему пришлось тратить время, чтобы он успокоился, смог взять себя в руки и вернуть командование своими солдатами. Он уверял Ласки, что у него будет шанс искупить вину на Везере, а может быть и раньше, хотя знал, что за эту бойню — Безарин не мог найти другого слова — придется отвечать, и именно он и Ласки будут теми, кого отдадут под трибунал.

— Все нормально, — сказал Безарин. — Солдатам собраться по отделениям и вернуться к машинам. Все, что сейчас нужно, это продолжить движение. Они тебя послушаются. Просто покажи им, что ты их командир и можешь их контролировать.

Но мотострелковый офицер не мог контролировать даже свои руки достаточно хорошо для того, чтобы закурить. Безарин зажег сигарету и вложил ему в руку. Пальцы Ласки были похожи на электрические кабели, не выдерживавшие слишком высокого напряжения. Он схватил сигарету так сильно, что согнул ее, пока донес до рта. Безарин отвернулся, будучи не в силах избавиться от ощущения, что сказанное было впустую. Ласки должен был сам все понимать, потому что, в конце концов, он был таким же офицером. Теперь нужно было двигаться.

Безарин потерял два танка и три боевых машины пехоты вместе с большей частью экипажей. Своих раненых он приказал погрузить в большие, крепкие гражданские машины, которые все еще оставались на ходу, и приставил к ним помимо санитаров двоих солдат, уверявших, что умеют водить. Безарин приказал им следовать по тому же маршруту, по которому они добрались сюда, указав его на карте так тщательно, как только смог, напомнив о необходимости держать нужное расстояние между машинами и никоим образом не выдавать причастности солдат к этой бойне. Его беспокоило, что они могут наткнуться на силы противника, или даже на местных жителей, которые захотят отыграться на раненых. Безарин пожелал им удачи, но сам на это не надеялся.

Больше он ничего не мог сделать. Немцам и англичанам придется самим позаботиться о своих раненых. Безарин силой заставил себя не думать об окружающих его страданиях. Но какая-то часть его все равно возвращалась к ним. Ему казалось, что он был один, на лодке посреди бушующего моря. Все что сейчас оставалось человеку — это держаться.

Он шел вдоль неровной линии своих машин, крича солдатам и офицерам вставать и собраться в свои взводы. Безарин кричал и матерился на них всех, его голос начал садиться, но он даже стал орать еще громче. Ему казалось, что сейчас это был единственный способ держать под контролем все уменьшающееся подразделение, которое держалось только на силе воли.

Остатки батальона начали собираться на дороге. Потрепанные, перегруженные на вид машины напоминали военизированный цыганский табор. Маскировочные сети были сорваны с крыш, разнообразные ящики со вспомогательным оборудованием были разбиты. Надгусеничные полки были сорваны и перекручены самым причудливым образом, почти на всех боевых машинах пехоты были частично сорваны и перекручены листы обшивки. Наконец, самоходные орудия спустились по склону, и, по команде Безарина, маленькая колонна продолжила свой путь. Безарина беспокоило, что он не получал никаких сообщений от передовой группы Даглиева, но утешал себя мыслью о том, что тот воспользовался бы рацией только для того, чтобы доложить о проблемах. И расценил его молчание как добрый знак.

Безарин приказал выдерживать между машинами интервалы в двадцать метров, но на забитой беженцами дороге они быстро уменьшились в среднем до десяти. Безарин терпел такую скученность, пока они двигались в непосредственной близости от охваченных паникой беженцев, рассчитывая, что авиация противника не атакует его колонну, пока его машины были рядом с ними. Кроме того, Безарин опасался потерять контроль над отдельными машинами.

Он отдал строгий приказ не допускать никакого бессмысленного ущерба. Но паника, которая словно волной разбегалась перед его танками, заставляла беженцев вредить себе самим, неизбежные аварии были тому доказательством. Безарин всеми силами пытался абстрагироваться, заставляя себя не замечать множество маленьких трагедий, отмечавших путь его танков. Рассеянным взглядом он смотрел вперед, на то, как его машины с грохотом двигались на запад. Он всматривался в небо и поднимающуюся из-за горизонта линию гор, за которыми скрывался Везер, и пытался вытеснить из сознания все, кроме своей задачи — достичь реки и форсировать ее. Его танки иногда сворачивали с шоссе, объезжая по вспомогательным дорогам или просто по полям участки, где обломки машин и потоки беженцев делали шоссе совершенно непроходимым. Тут и там путь преграждали остатки вражеских колонн, застигнутых на марше авиацией. Почерневшие грузовики все еще стремились в вечность, их водители превратились в усохшие фигуры, словно вырезанные из угля. Несколько раз воздух над их головами разрывали вражеские самолеты. Но ни одна ракета или бомба не устремлялась к технике Безарина. Он не знал, то ли им не было известно о его колонне, или их нагрузка просто предназначалась для других, более значимых целей. Он отделывался лишь волнами почти непереносимого ужаса, которые накатывали всякий раз, когда самолеты с ревом проносились над шоссе, направляясь, казалось, прямо к ним. Но они лишь уходили дальше на восток.

Периодически отряд Безарина сталкивался с противником — случайными транспортными машинами, либо стоящей у дорог техникой управления службой тыла. Некоторые вражеские солдаты пытались оказать сопротивление. Силы Безарина расстреливали их. Другие, пораженные увиденным, поднимали руки вверх и игнорировались. Безарин не мог позволить своему маленькому подразделению отвлекаться. Он задавался вопросом, что случилось с передовой группой Даглиева. Он пытался взывать его по радио, но ответа не было. И не было никаких признаков того, что отряд Даглиева проходил где-то здесь. Но Безарин старался поменьше беспокоиться об этой проблеме, пока все было более-менее нормально.

Колонна двигалась словно через внутренности вражеской армии, мимо тех целей, которые сами по себе ничего не значили, которым нужно было объединиться в крупные подразделения, чтобы стать элементом современной армии. Советские танки и боевые машины пехоты просто с ходу обстреливали их пулеметным огнем. Единственными машинами, которые они целенаправленно уничтожали, были те, на корпусах которых были заметны антенны. Безарин не хотел, чтобы противник смог сообщить что-то о его колонне. Когда путь на запад привел танки в деревню, посреди которой располагалась британская ремонтная база, Безарин снова чуть не потерял контроль над своими силами. Цель была слишком привлекательной, переполненной оборудованием и техникой, чтобы быть проигнорированной, солдаты и офицеры без приказа попытались все это уничтожить, насколько это было возможно. Безарин закричал в микрофон, с диким матом и угрозами требуя от офицеров вернуться в строй. Пока он кричал, его снова начали терзать сомнения, сколько еще его воля сможет сдерживать их всех, и насколько ее вообще хватит. Потом он прорычал еще одну команду и заставил сомнения вернуться в свой темный подвал на глубине сознания. Машины оторвались от разгрома базы и двинулись дальше, постреливая вокруг из легкого оружия, чтобы отбить у британцев желание обстрелять их из гранатометов.

Теперь Безарин был уверен, что противник знал о них. Он сидел, стуча пальцами по краю люка, когда еще одно скопление машин беженцев на перекрестке дорог в долине заставило его танки остановиться. Когда угрозы и предупредительные выстрелы не помогли разогнать их, Безарин приказал механику давить преградившие путь автомобили. Их уничтожение показалось Безарину бессмысленным, преступным и неизбежным. Словно в наказание, у одной из боевых машин пехоты Ласки, пытавшейся объехать затор по склону, слетела гусеница. На ремонт не было времени, хотя эта операция была очень простой, так что Безарин приказал вывести машину из строя. Экипаж присоединился к своим более удачливым товарищам. Ему казалось, что судьба постепенно уничтожала его силы, вопреки его желанию достичь реки. В общем, им пока что везло. Было очевидно, что его танки двигались быстрее, чем противник успевал реагировать, так что ни один из мостов через мелкие реки не был взорван. Переправы через мелкие реки, которые могли бы задержать колонну, только задерживали потоки беженцев. Танки Безарина пронеслись мимо еще одной британской базы поддержки, и стало понятно, что никто их не предупредил о советских танках. Британский тыл медленно разваливался, не подозревая о них.

Сумерки начали сгущаться, наползая вниз по поросшим лесом склонам долины. Темнеющие силуэты невысоких гор впереди выглядели черной крепостной стеной, преграждавшей путь к реке. Колонна двигалась по дороге на дне долины, и Безарин понимал, что если они попадут в засаду, у них не будет выхода. Но вражеские выстрелы, которых он постоянно ждал, так и не раздались. С каждой минутой советские танки приближались к реке.

Наконец, вышел на связь Даглиев. Его передовое охранение, задачей которого была разведка и расчистка пути для основной колонны, с самого начала отклонилось от намеченного маршрута, уйдя на северо-запад, в горы. Это, по крайней мере, частично объясняло, почему британцы у шоссе оказались не готовы к появлению танков Безарина. Даглиев клялся, что пытался выйти на связь последние несколько часов, но не смог связаться с Безариным, очевидно потому, что мешали горы. Безарин вышел из себя. Он не мог понять, как Даглиев умудрился так сильно отклониться от маршрута. Даглиев привел несколько оправданий, но, судя по его позиции, несмотря на ошибку, он находился в получасе марша от плацдарма в Бад-Эйнхаузене. Он нашел прямой путь к Везеру через окрестные холмы. Несмотря на остатки гнева, Безарин понимал значение этого. Он приказал Даглиеву без промедления двигаться к плацдарму и соединиться с силами воздушно-десантных войск.

Безарин не мог разобраться в своих чувствах с какой-либо ясностью. Часть его испытывала напряжение и ревность оттого, что Даглиев настолько обогнал основные силы. Держась наиболее очевидной дороги, Безарин потерял много времени, пробираясь через беженцев. Даглиев был почти у цели, а он все еще полз по долинам, огибая с севера хребет, озаренный розовым свечением, говорящим, что где-то там находился Хамельн, и мог только пугать немногочисленных британских тыловиков. Кроме того, Безарин опять ощутил себя уязвимым оттого, что у колонны не было передового охранения, и его сознание опять наполнилось мыслями о подстерегающих опасностях. Однако он решил, что не будет останавливаться и отправлять кого-то еще в качестве передового охранения. Его силы и так усохли до довольно незначительных размеров, чтобы дробить их еще больше, кроме того, он не был уверен, что кто-то из его оставшихся офицеров сможет найти дорогу в темноте. Безарин решил изменить маршрут, чтобы как можно быстрее выйти непосредственно к реке. Он рассчитывал, что сможет выйти к ней у Ринтельна, а дальше двинуться по долине. Безарин резонно решил, что беженцам не будет никакого смысла двигаться на северо-запад от шоссе, и принял решение. В любом случае, ему хотелось держаться подальше от горных долин.

Сумерки сгустились в первую темноту, ночь опустилась на землю слоем черного шелка. Безарин решил держать свои силы вместе и двигаться так быстро, как только мог. Они были так близко. Все последствия будут потом. Последствия бойни на дороге будут такими серьезными, что Безарин понимал, что немногое сможет навредить ему еще больше. Нужно было идти на риск. Даже если его потом отдадут под трибунал и расстреляют, он понимал одно: его не осудят, пока он не доберется до реки.

* * *

Силы Безарина захватили мост через Везер в Ринтельне почти случайно. Это не было частью плана. Целью был и оставался Бад-Эйнхаузен. Но когда танки Безарина свернули к Ринтельну и покатились вниз по холмам, на связь вышел Даглиев и сообщил как хорошие, так и плохие новости. Ему удалось связаться с десантниками на восточном плацдарме в Бад-Эйнхаузене. Но у переправы продолжался жестокий бой, и он не мог провести бронетехнику через мосты, так как те простреливались прямой наводкой противником, расположившимся на высоте к югу. Противник не успел подорвать мосты, прежде чем десантники захватили плацдармы на обоих берегах, и теперь обстреливал их всем, что было в его распоряжении, пытаясь обрушить их или, по крайней мере, не дать никому пересечь реку. Похоже, их артиллерия все еще сохраняла боеспособность. Ее огонь прямой наводкой блокировал дальнейшее продвижение. Советские силы на обеих частях плацдарма не могли поддержать друг друга, и Даглиев подозревал, что скоро противник попытается контратаковать, потому что было глупо просто тратить время. Напряженность в голосе Даглиева успокоила уязвленное самолюбие Безарина, который ощутил прилив сил. Была проблема, требующая решения, а он был человеком, способным ее решить.

Судя по карте, в Ринтельне был мост. Если он не был взорван, то его захват позволил бы Безарину выйти в тыл противнику по западному берегу реки. Если же мост был взорван, или просто не удастся его захватить, то он рисковал потерять в уличных боях драгоценное время, возможно, просто потерять свои силы. Но он понимал, что его танки не будут иметь большого значения, если просто выйдут к тому же плацдарму, к которому вышел Даглиев. Безарин последний раз взглянул на карту, изучая дороги на западном берегу. Там была идущая вдоль Везера дорога, которая приведет его прямо в тыл противнику. Если они смогут переправиться в Ринтельне. Безарин принял решение.

Он повел свою колонну прямо к мосту. Безарин надеялся достичь внезапности, захватить переправу прежде, чем враг успеет заминировать и подорвать мост. Но все сразу пошло не так.

На окраине Ринтельна танки Безарина попали в затор. Очередная волна беженцев была остановлена, чтобы эвакуировать на запад колонну британских самоходных орудий. Безарин скомандовал танкистам открыть огонь по орудиям, а машины поддержки обстреливать только пулеметным огнем. Его целью не было уничтожение вражеских сил. Они были явно вторичны по сравнению со стоящей перед ними задачей — достичь моста и двигаться к Бад-Эйнхаузену. Но ничего не поделаешь. Чтобы добраться до моста, нужно было пробиться через британскую колонну, однако вскоре остовы уничтоженных машин преградили танкам путь.

Вспышки мелькали в ночи. Взрывы возимых боекомплектов орудий, а также горящая небронированная техника очень скоро озарила город настоящим садом огня.

— Ласки, — сказал Безарин в микрофон. — Выводи своих засранцев из машин и двигайся к мосту. Прямо по главной дороге. Я с танками попробую объехать затор. Но займи этот долбаный мост прежде, чем они его подорвут.

Ласки подтвердил получение приказа. В его голосе звучало волнение, но все же он был не настолько потерян как тогда, на шоссе, в окружении убитых беженцев. Безарин надеялся, что на этот раз Ласки сможет справиться с поставленной задачей.

Безарин двинул танки в обход вдоль границы города, надеясь найти другую дорогу. Он боялся завязнуть в уличных боях, где несколько солдат с противотанковыми гранатометами могли положить конец его силам. Но другого пути к мосту не было.

Вспышка едва не ослепила его, и он приказал механику включить фары, понимая, что сделал свой танк идеальной мишенью. Но вот он обнаружил переулок, выходящий в поле. И повел свои танки в город.

Они двигались по жилым кварталам, размалывая в пыль бордюры, снося заборы и изгороди. В нескольких сотнях метров Безарин слышал, как взрываются машины разгромленной британской колонны. Он приказал своей батарее самоходных артиллерийских установок занять позиции на окраине города. Не было смысла просто тащить их в город вслед за танками.

Улицы, переулки и арки проносились мимо. Безарин опасался, что они просто ездят кругами, и пытался найти основную дорогу, которая привела бы его прямо к мосту. На каждом маленьком перекрестке он выбирался из башни и осматривал улицы, ища путь и ожидая, что сейчас его танк получит попадание из гранатомета.

Спешно пытаясь найти путь к мосту, Безарин приказал механику повернуть на улицу, которая вскоре начала опасно сужаться. Здания сходились так плотно, что он боялся, что они могут зажать его танк, словно тисками. Надгусеничные полки заскрежетали по бетону. Когда Безарин оглянулся, он увидел темный силуэт следующего танка совсем близко он них и подумал, что на то, чтобы выехать с этой улочки и найти другой путь уйдет не меньше часа.

— Пройдем? — Спросил Безарин у механика.

— Не знаю, товарищ командир.

Так. Значит, решать только ему.

— Вперед, — сказал Безарин. — Давай попробуем.

Выхлопная труба кашлянула, словно прочищавший горло великан. Металлические борта заскрежетали по стенам узкого переулка.

Мгновение спустя они прошли. Вырвавшийся танк рванулся вперед.

— Стой, — крикнул Безарин. — Стой. Давай назад.

Он заметил что-то, пока они катились по перекрестку.

Он скомандовал механику дать назад как раз в тот момент, когда из переулка выскочил второй танк. Машины чуть не столкнулись. Но левее и ниже, в конце благословенно широкой аллеи, Безарин заметил поднимающийся в небо темный силуэт совершенно целого моста.

Безарин помог механику развернуть танк в узком пространстве, обливаясь потом и снова и снова бросая взгляды на мост. Он ожидал, что тот в любой момент исчезнет в пламени взрыва.

— Ласки, — вызвал Безарин по рации. — Как слышишь меня? Где ты сейчас?

Мотострелковый офицер не ответил. Безарин бы не удивился, если тот просто не взял с собой радиста.

Когда танк Безарина приблизился к открытому пространству у моста, он заметил, что сзади, в центре города, шел тяжелый бой. Защитники дали Ласки прикурить. Но сам мост остался практически незащищенным. Несколько британских военных полицейских открыли огонь из стрелкового оружия по его танку, вынудив Безарина нырнуть под защиту крышки люка. Он открыл ответный огонь из зенитного пулемета, быстро повалив их на землю. Безарин надеялся, что пехоты здесь было не слишком много, так как у него осталось слишком мало патронов для пулеметов и снарядов для орудия, чтобы расходовать их без толку. Следующие танки подошли к ним сзади и Безарин скомандовал механику двигаться вперед. Они подошли к мосту под неудобным углом, и было трудно въехать на него. Сзади гремели гусеницы следующего танка.

Возможно, подумал он, британцы подготовили мост к взрыву и просто ждали, когда побольше советских танков въедет на него, чтобы обрушить мост в реку вместе с ними. Но он не мог ждать подхода спешенных мотострелков Ласки, чтобы отправить их вперед и проверить, есть ли на мосту подрывные заряды. Успех зависел от считанных минут, даже секунд. И самым сильным чувством, которое испытывал Безарин, был не страх, а своего рода возбуждение, задор. Он вышел к реке. Даже если ему суждено погибнуть, это все равно будет самый прекрасный момент в его жизни. И он не верил, что действительно погибнет. Он ощущал такую уверенность, какой не испытывал еще ни разу в жизни. Его танк фыркнул и рванулся вперед.

Во время штурма мост был очищен. Безарин осмотрелся и увидел, что на его пути лежал только один полуразбитый британский бронетранспортер. Он снова высунулся из башни, готовясь открыть огонь из зенитного пулемета последними патронами. Он ощущал, что прямо сейчас входит в историю, и величие момента захватило его. Ему казалось, что он может чего-то добиться в этом мире. Внизу темнела мутная вода, которая казалось почти живой. И обиженной. В ней отражалось зарево от горящего города. Но в этом не было никакой красоты. Она напоминала Безарину сточную канаву.

Он посмотрел назад. Второй танк двигался прямо за ним, а третий как раз объезжал парапеты, чтобы въехать на мост. Вдруг темные здания на дальнем берегу озарились вспышками выстрелов, шальные пули застучали по броне танков Безарина. Он упал обратно в башню. В инфракрасном приборе ночного видения он заметил несколько вроде бы машин на противоположном берегу, которые открыли по ним огонь, укрываясь за старинными зданиями. Но они не были похожи на танки, и, похоже, это не были танки. Никто не стрелял по ним из танковых орудий. Безарин приказал наводчику не стрелять. У них осталось слишком мало снарядов, чтобы позволить хоть один лишний выстрел, а кроме того, снаряды нужно было сохранить для прорыва в Бад-Эйнхаузен. Безарин решил рискнуть и просто быстро прорваться через воронку застройки. Он вызвал другие танки и приказал им следовать за ним и не открывать огня без крайней необходимости.

Он снова попытался вызвать Ласки. Но в эфире не было ничего, кроме интенсивных помех и слабых призрачных людских голосов. Он хотел приказать Ласки оставаться в городе и удерживать мост во что бы то не стало. Но не имея возможности это сделать, Безарин мог только надеяться, что Ласки сам поймет ситуацию. Безарин не намерен был допускать каких-либо дальнейших задержек. Он должен двигаться с оставшимися танками к Бад-Эйнхаузену. Мотострелки и артиллерия могут оставаться в Ринтельне. Ничто, даже целостность подразделения, сейчас не было важнее времени.

Танк Безарина съехал с моста. С грохотом двигаясь сквозь каньон домов и магазинов, он дал несколько пулеметных очередей по зданиям, чтобы отбить у любых укрывшихся гранатометчиков желание высунуться. То, что он видел в окуляре прибора ночного видения, на мгновение сбило его с толку. Но потом он понял, что переправа была отлично защищена, но от другой угрозы. Танки Безарина оказались на позициях зенитно-ракетного подразделения НАТО. Противник ожидал ударов с воздуха или высадки десанта. Но они не ждали, что советские танки продвинуться так далеко и так быстро.

Безарин связался с батареей самоходных гаубиц, оставшихся на восточном берегу реки и развернувшейся напротив сада. Он приказал командиру батареи ждать пять минут, чтобы танки успели пройти, а затем открыть огонь по западному берегу. Также он приказал артиллеристу использовать свою мощную радиостанцию, чтобы связаться с любым вышестоящим командованием и доложить о ситуации в Ринтельне и о том, что Безарин повел оставшиеся танки к Бад-Эйнхаузену. Наконец, командир батареи должен был найти Ласки и приказать ему занять оборону и удерживать мост до последнего.

Экипаж последнего в колонне танка сообщил, что у них во время въезда на мост разорвалась одна из гусениц. Безарин понимал, что не может ждать. И хотел, чтобы артиллерия уничтожила вражеское подразделение противовоздушной обороны раньше, чем покалеченная машина сможет двигаться. Он приказал танкистам оставаться на месте и поддерживать мотострелков. Танк Безарина уже добрался до открытого шоссе, где движению мешали только некоторое количество обломков и, иногда, потерявшиеся беженцы. Теперь нужно было двинуться на запад, затем выйти на дорогу, идущую вдоль реки, и повернуть на север к Бад-Эйнхаузену. Предстояло преодолеть еще десятки километров. Но путь был ясен. Он попытался связаться с Даглиевым и сообщить ему, что помощь уже идет. Ландшафт в долине реки затруднял радиосвязь. Но Безарин остался удивительно спокоен. Еще несколько километров, и он снова попробует выйти на связь. И будет пытаться, пока не свяжется с Даглиевым. А потом он со своими танками доберется к цели. В то же время, Безарин позволил себе немного расслабиться, совсем немного, и насладиться ощущением того, что он беспрепятственно двигается через сердце Западной Германии.

* * *

Горстка Безаринских танков, открыв огонь последними снарядами, ворвалась на высоту к югу от Бад-Эйнхаузена. Жизненно важным оказалось то, что им удалось застать врага врасплох и зайти расположившимся на высоте танкам и боевым машинам пехоты в тыл. Техника противника была расположена таким образом, чтобы уничтожать все, что могло попытаться пройти по шоссейным мостам к северу от них. И они была настолько поглощены этой задачей, что совершенно пренебрегли возможностью атаки с тыла. Танки Безарина быстро смяли всю вражескую технику на высоте.

Он спешно вызвал по рации Даглиева, и приказал сообщить десантникам на обоих плацдармах, чтобы они не стреляли. Затем разделил свои крошечные силы на две части, оставив половину танков удерживать высоту и повел оставшиеся, численностью до танкового взвода, вниз по склону, к большим мостам, выпустив сигнальные ракеты, сообщая десантникам, что они были советскими силами. Несмотря на все эти меры, по ним дали несколько автоматных очередей, но они только загнали Безарина внутрь башни.

Даглиев со своими танками выдвинулся через реку, как только заметил идущий на высоте бой и теперь ждал Безарина неподалеку от западного подхода к мостам. Командир десантного подразделения тоже вышел навстречу. Офицеры обняли друг друга, не обращая внимания на все еще рвавшиеся вдалеке снаряды, которые целый день заставляли их судорожно искать укрытия. Даже в темноте было видно, что Даглиев был перемазан грязью, маслом и пороховой гарью. Подполковник, командовавший десантом, выглядел еще страшнее, весь покрытый смесью крови, сажи и грязи. Все это мало походило на лакированные сцены в фильмах о Великой Отечественной войне, подумал Безарин. Но чувства были несравненно сильнее.

Командир десанта был разочарован, узнав, как мало танков привел Безарин, и еще больше его беспокоило, что они остались почти без боеприпасов. Но Безарин сохранял уверенность. Несомненно, противник получил сведения, что советские танки вошли в Бад-Эйнхаузен. Это должно отложить попытку контратаковать до тех пор, пока они не разберутся в изменившейся ситуации.

Безарин приказал Даглиеву вернуться на восточный берег и блокировать любые попытки противника контратаковать с той стороны, а сам двинулся назад, чтобы правильно расположить свои танки для парирования угрозы с юга или запада. В центре города все еще слышался огонь из стрелкового оружия, но, похоже, командира десантников это не беспокоило. В конце концов, мост был важнее всего.

Теперь стоял вопрос о том, кто придет сюда первым — контратакующий противник или советская бронетехника. Безарин ожидал высокодраматического действа, возможно, даже некоторого подобия блокады. Но реальность оказалась прозаичнее. Мелкие советские подразделения вскоре начали появляться по мере того, как передовые и разведывательные силы продвигались на запад. Прибыл еще один передовой отряд, и его командир был разочарован тем, что Безарин опередил его. Прибыли передовые силы полка вперемешку с машинами из других подразделений. Появились передовые силы армейского корпуса, потребовавшие, чтобы их технике предоставили безоговорочный приоритет в проходе на тот берег. Если судить по тактическим наставлениям, советские подразделения двигались в полнейшем беспорядке. Но в течение следующего часа мосты в Бад-Эйнхаузене пересекло достаточно сил, чтобы парировать любую контратаку, которую мог бы предпринять противник. Наконец, Безарин восстановил связь со своими силами, оставшимися в Ринтельне, и узнал, что туда также добрались советские войска и начали переправляться на западный берег.

Задание было выполнено. Ютясь в вонючих внутренностях своего танка, Безарин пытался составить отчет о своих действиях. Он испытывал отчаянную потребность изложить произошедшие события с точки зрения себя как командира батальона. Он не был уверен, был ли он героем или военным преступником. Безарин хотел по возможности честно изложить ситуацию, когда потерял контроль над подразделением в ходе инцидента с колонной беженцев. Он хотел быть максимально честен. Потому что не собирался прожить всю жизнь с этой тайной, словно один из измученных персонажей любимых Аниных романов. В любом случае, он сомневался, что такое можно было скрыть. Оно было слишком значительным и слишком страшным. Он вспомнил девушку в разорванном свитере, как она взмахнула рукой, как брызнула кровь, как она упала. Его воображение рисовало ее костлявое тело все четче и четче, хотя она была слишком далеко, чтобы он действительно мог заметить те мелкие детали, которые сейчас возникали в его сознании. Уходящая девушка превратилась в Аню, идущую к покрытым медными листьями березам Галицкой осенью, и видение наполнилось глубоким смыслом, прежде, чем он провалился в тяжелейший сон.

 

 

ДВАДЦАТЬ

Чибисов ощущал, как напряжение сводит его легкие. Дни и ночи почти без сна, полные напряженных усилий по сохранению управления войсками в условиях непрекращающихся ударов НАТО по объектам командной инфраструктуры фронта, привели к тому, что астма все сильнее сжимала его грудь, словно кто-то затягивал ее стальным панцирем. Он принял двойную дозу ГДР-овского лекарства, но ощущение, что тело получало меньше воздуха, чем требовалось, никуда не делось. Его беспокоила мысль, что если так будет продолжаться, болезнь сможет помешать ему сосредоточиться. Несколько раз бешеный поток событий вынудил его принимать решения за командующего фронтом, что было немыслимо еще несколько дней назад, несмотря на все их доверие друг другу. Нормальная работа штаба была страшно нарушена. За эти два дня Чибисов научился принимать решительные и безотлагательные решения в отсутствие Малинского, решения, определяющие жизнь и смерть огромного числа людей, руководствуясь лишь непреложными требованиями плана и своим пониманием подхода Малинского к военным операциям. Нормальная последовательность принятия решений, даже параллельная работа различных служб были в значительной степени нарушены. Действительно важные решения приходилось принимать незамедлительно, на основании лишь той информации, которая была доступна прямо сейчас, приниматься решительно и твердо. Чибисов делал все, чтобы оставаться идеальным начальником штаба и заместителем «старика», изо всех сил стараясь не выражать свои личные взгляды, выступать лишь проводником воли командира. Но сейчас он беспокоился о том, что может сделать неверный шаг просто из мелкой злой капризности, пробуждаемой низменными чувствами.

Он не покидал бункера с начала боевых действий. Малинский летал на фронт, применяя свои способности там, где нужно было принимать важные решения, а Чибисов в это время оставался на командном пункте фронта и работал в привычных для него рамках. Чибисов не сомневался, что присутствие Малинского на передовых командных пунктах имеет значение. У старика была проницательность, сноровка, врожденная способность видеть суть сквозь туман войны. Возможно, думал Чибисов, это было у него в крови. Возможно, эту способность ему дали поколения офицеров, которые специально культивировали эти качества, пока, наконец, они не воплотились в нем, достигнув совершенства.

Чибисов горько усмехнулся, ощутив сведенные легкие. Да, если судьбу определяет кровь, то что бы это означало применительно к нему? Маленький еврей из гетто в Киеве или Одессе, погрязший в заумных ритуалах нового культа стали. Поклоняющийся соотношению сил и средств, нормам расхода ресурсов и математическим показателям боевой эффективности. Он подумал, что был, в конечном счете, отщепенцем. Как же могло быть иначе? Как все могло быть иначе? Его отец воевал за Советский Союз и дело международного социализма в Испании, а потом чуть не погиб в сталинских лагерях за свой подозрительный волюнтаризм, проявленный в той, злобно капризной системе. Только гитлеровское вторжение спасло его от смерти в магаданских снегах. Как и отца Малинского, насколько знал Чибисов. И усмехнулся. Что бы гитлеровцы подумали, если бы узнали, что их нашествие освободило евреев? Которые будут сражаться с ними от Майкопа до Потсдама. Евреев, у которых будут сыновья, которые будут сражаться с их сыновьями.

Чибисов никогда полностью не осознавал, насколько он, в конечном счете, принял свое еврейство. Он издевался над ним, заставлял себя ненавидеть его. Тем не менее, он неизбежно принимал его, невольно провоцируя окружающих на соответствующие слова и мысли.

Да, подумал он, для некоторых великий социалистический эксперимент закончился провалом. Наверное, прошлое не удастся уничтожить никогда. Отец вышел из лагеря без всяких упреков, даже без вопросов, и пошел на войну, словно вышел с больничного. Дед играл в кошки-мышки с Охранкой, царской тайной полицией, строя планы построения будущего в тусклом свете ламп в подсобных помещениях на недалеко ушедшей от средневековья Украине. Он вел бои на баррикадах, вместе с другими фанатиками, за то, чтобы родился новый мир. В смутные годы гражданской войны он отнимал еду у голодающих, у своего же по всем определениям народа, чтобы сократить этот долгий и мучительный путь вперед. Любые средства были оправданы. Окончательный результат снимал любую вину.

Но этот окончательный результат так и не наступил. Золотой век откладывался снова и снова. В будущем году в Иерусалиме, саркастически подумал Чибисов.

Почему мы поверили? Почему только мы? Русских и украинцев, погрязших в суевериях и пьянстве… их можно было понять, понять их слепоту и безумие. Но как мы могли позволить себе так обмануться?

Просто мы сами обманули себя. Потому что мы, больше всех народов земли, хотели страстно верить. Мы религиозные натуры, склонные к мистицизму. И новая религия революции, сияющего, доброжелательного социализма, идеология беспрецедентного равенства, новой святости… это был Новый Иерусалим. Новые небеса и, прежде всего, новая земля. Как будто, подумал Чибисов, нам начертано историей быть дураками.

И, тем не менее, мы должны были верить. Что еще оставалось, кроме веры? Верить в любого бога. Даже бога войны. Может быть, я наследник Давида, Иисуса Навина и Гедеона? Или просто маленький астматичный сын людей, добровольно ставших дураками?

Чибисов осторожно постучал в дверь кабинета Малинского. Старик вернулся из поездки на фронт и командные пункты армий крайне истощенным. Несмотря на достигнутый сегодня успех, он обрывал обращавшихся к нему сотрудников, был необычайно резок в комментариях, когда ему докладывали ключевую информацию. Чибисов был рад, когда он, наконец, уговорил Старика пойти и немного поспать.

Но теперь он сам должен был побеспокоить Малинского. Это не был тот вопрос, с которым он мог справиться сам. Он был, по крайней мере в перспективе, слишком важным. Один важнейший фактор.

Чибисов удивлялся, насколько гибель Трименко потрясла Малинского. Конечно, любой, кому приходилось летать на вертолете, после этого стал бы безнадежно нервным. Нет. Старика беспокоила не опасность. Неожиданная гибель Трименко стала ударом для всех них. Если Старухин был бешеным быком, способным проломить лбом любую стену, то Трименко был фронтовым котом, всегда способным найти быстрый и умный способ обойти самые серьезные препятствия. Чибисов ощущал, что со смертью Трименко нарушился некий нематериальный, но важный баланс в командовании фронта. Да, его заместитель не внушал опасений. Он был из нового мощного поколения лидеров, кроме того, ситуация на севере имела все объективные условия для достижения успеха. Немцы попали в окружение. Передовые советские подразделения форсировали Везер у Фердена и Ниенбурга. Те Голландские силы, что не были отброшены, оказались прижаты к Северному морю на полуострове Куксхафен и перемалывались по частям. Но потеря Трименко стала чем-то большим, чем просто смена командующего армией.

Возможно, это только мое мнение, подумал Чибисов. Мое ничем не оправданное эмоциональное суждение. Потому что Трименко был похож на меня по методам, похож в своей тяге к расчетам и технике, способной заменить человека там, где он не мог справиться. Наверное, теперь я просто чувствую себя еще более одиноким.

Чибисов постучал снова. Но из-за двери не последовало никакого ответа. Он хотел дать Малинскому выспаться. Но у него было важное сообщение от главного командования войск западного направления, а также некоторые политические слухи. Кроме того, на фронте нарастала новая проблема. Глубокие атаки сил НАТО уничтожали все больше систем разведки и, прежде великолепная картина поля боя, поставляемая Дудоровым, резко ухудшалась. Из-за потери многих станций технической разведки и все более мутнеющей обстановки, Чибисов ощущал себя человеком, беспомощно бредущим вперед с повязкой на глазах.

Чибисов решился войти. К своему большому удивлению, он увидел, что Малинский не спал. Старик сидел перед картой, глядя на мешанину своих и чужих войск. Несмотря на все усилия офицеров штаба, карта выглядела так, словно разноцветные отметки были просто высыпали на карту между границей двух Германий и Везером. Кое-где скопление вражеских отметок составляло нечто более или менее целостное. Например, немцы попали в огромный котел между Ганновером и лесами к югу от Люнебургской Пустоши. В других местах, мощные красные стрелки уверенно прорезали все более тонкие синие. В некоторых местах, они словно закручивались. Вражеские силы остались в тылу наступающих советских войск, прорвавшихся на максимально возможную глубину в тыл «синих». Чибисов запомнил, что нужно приказать кому-то из офицеров штаба придти и навести на карте порядок. На ней было столько пометок, что она не давала картину обстановки со всей прямотой и ясностью, требованиями, которые предъявлялись к командирской карте.

Малинский медленно повернул к нему голову. Чибисов подумал, что они оба были пленниками этой привычки размышлять в темноте. Он подошел к ярко совещенной карте.

— А, это вы, Павел Павлович, — сказал Малинский таким тоном, словно встретил знакомого на улице.

— Товарищ командующий фронтом, — Чибисов начал уходить в привычную броню формализма. — Для вас сводка от управления разведки Ставки Верховного Главнокомандования.

Малинский посмотрел на него. Из ярко освещенной зоны у карты лицо старика казалось серым, почти безжизненным. Не было недостатка в привычном ощущении интеллекта и достоинства. Но Малинский казался сильно постаревшим. Его кожа, глаза, просто здоровье, сильно ухудшились за последние несколько дней.

Чибисов ощутил прилив эмоций, которые он не мог выразить. Ему хотелось сделать еще больше для этого человека, облегчить то бремя, что так сильно давило на него. Но он не мог придумать приемлемого способа, как это сказать или сделать. Его всегда ужасала перспектива проявить любые эмоции. Всю свою одинокую жизнь он сдерживал самые тривиальные проявления человеческих слабостей.

— Товарищ командующий фронтом, разведывательное управление генерального штаба оповестило главное командование войск западного направления о том, что американские и британские военные запросили разрешения на использование ядерного оружия. По-видимому, этот запрос вызвал множество потрясений в НАТО касательно самого запроса, а также сроках применения ядерного оружия, если он будет ободрен. Как сообщается, руководство ФРГ болезненно реагирует на запрос. Возможно, пропагандистские передачи о Люнебурге возымели некоторый эффект, но в любом случае, никому не хочется, чтобы его родина превратилась в арену ядерной войны.

Чибисов ожидал, что упоминание о ядерном оружии вызовет у Малинского прилив сил, оживит его. Но старик только немного поднял брови, словно отхлебнув безвкусного чая.

— Нет признаков того, что использование ядерного оружия будет одобрено на этот раз, — продолжил Чибисов. — Дудоров убежден, что немцы сорвут принятие решения. Но мы должны принять меры…

— Садитесь, Павел Павлович, — сказал Малинский, перебивая его. — Присядьте на минуту.

Чибисов на мгновение застыл, будучи непривычным к тому, что его прерывают, даже Малинский. Затем послушно сел. Сигаретный дым витал в свете лампы, словно обозначая на карте дым от боев. Чибисов старался контролировать дыхание, подавляя недостаток, который мог сейчас ослабить его.

— Взгляните на карту, — сказал Малинский. — Просто посмотрите на это все. Допустим, им дадут добро на использование ядерного оружия. Что они будут с ним делать, Павел Павлович? Куда они смогут нанести удар, чтобы не нанести ущерба себе самим?

— Товарищ командующий фронтом, они все еще могут нанести удар по нашему тылу. В Германской Демократической Республике и Польше. Наши оценки показывают, что недопустимо большое количество ударных самолетов НАТО все еще остается в строю.

Малинский щелкнул пальцами, отвергая эту идею.

— Наиболее эффективным решением будет придерживаться плана. Продвигаться все глубже в их тыл. И переносить все, что возможно на территорию Западной Германии. — Малинский посмотрел на Чибисова, сужая глаза, пока они не стали почти азиатскими. — И заложники. Мне нужны заложники, Павел Павлович.

На мгновение, Чибисову показалось, что он не может уследить за ходом мыслей старика. Идея захвата заложников была чужда его характеру. Для Чибисова, понятие «заложники» означало перепуганных неграмотных дикарей из вшивых кишлаков где-нибудь в Афганских долинах.

— Мы должны немного изменить нашу тактику, — продолжил Малинский. — Вы сообщали мне о возникших проблемах с транспортировкой пленных. Но вы должны гордиться, Павел Павлович, поскольку решили эту проблему со своей обычной эффективностью. — Старик слегка улыбнулся. — Но какая нам польза от пленных? Мы должны где-то их размещать, кормить, перевозить, наконец, охранять. У нас на это нет времени. Гораздо эффективнее брать их в заложники.

Малинский указал на карту испачканным никотином пальцем.

— Там, в Ганновере. И во всем районе, который продолжает удерживать немецкие силы. Это… это заложники на случай ядерного удара. Пусть попробуют бросать на нас свои ядерные бомбы. Нет, Павел Павлович, мы должны гарантировать, что наши командиры не станут затягивать кольцо вокруг критически важных объектов слишком сильно. Мы должны обходить и окружать силы противника в тех местах, которые станут первоочередными целями для ядерных ударов. Мы не должны брать их города. В них должны остаться войска НАТО, вот что я хочу. И пусть тогда побряцают своими ядерными игрушками.

Чибисов никогда не слышал такого тона в голосе Малинского. Даже в Афганистане, где в ходе операций постоянно требовалась некоторая доля жестокости, невыносимая для наилучших из людей, Малинский казался выше остальных солдат и офицеров — он был настоящим военным, но в нем не было ни жажды убийства, ни банальной черствости. Чибисов считал Малинского, в сущности, весьма сердечным человеком, который любил свою службу и своих солдат, который обожал своих жену и сына. Для него Малинский олицетворял добро России, глубоко скрытое в жестком русском характере. Теперь, слыша от него столь бесстрастные рассуждения о том, что любая попытка ядерного удара НАТО приведет к методичному уничтожению немецких городов и военных сил, переставших представлять угрозу, Чибисов снова ощутил, насколько он отличался от всех них. Он понял, что действительно недооценивал, что означало быть русским по крови.

— Естественно, я не хочу обмена ядерными ударами, если этого можно избежать, — продолжил Малинский. — У нас уже и так достаточно крови на руках. Но очевидно, что если враг решиться на такое, он должен быть упрежден. Мы не можем позволить им ударить первыми. Это не вопрос политической конъюнктуры и борьбы за международное влияние. Нам нужно начать подготовку на адекватном уровне. Разбудите наших товарищей из КГБ и пригласите ко мне. Начнем приводить соответствующие механизмы в движение. Скажу вам по секрету, Павел Павлович, я ожидаю получения права распоряжаться нашими ядерными арсеналами, как только станет ясно, что НАТО готовиться к применению ядерного оружия на поле боя.

Малинский поднял плечи, привычно выпрямляясь в кресте.

— Между тем, нужно переориентировать средства технической разведки на поиск целей для ядерных ударов. Я не хочу атмосферы слухов и паники. Примите самые строгие меры безопасности. Но начинайте разворачивать резерв ракетных средств фронта. Сообщите товарищу Волтову, что он может располагать их по своему усмотрению, но убедитесь, что помимо чисто военных вопросов, он понимает и значение политико-психологических аспектов. Посмотрим, что предпримет наш начальник ракетных войск и артиллерии.

— Товарищ командующий фронтом, я опасаюсь, что наши приготовления могут быть обнаружены и…

Малинский улыбнулся. В его голосе возвращался тот обычный, более располагающий тон, который Чибисов привык слышать в их беседах.

— Лично я не верю, что война перейдет в ядерную фазу. Уже слишком поздно. Они слишком долго ждали. Им следовало нанести ядерный удар сразу же, чтобы остановить нас. Но они оказались в дураках. И мы должны сказать им за это спасибо.

Малинский откинулся на спинку стула. Он отвернулся от Чибисова, снова пристально взглянув на карту

— Вы знаете, я подозреваю, что всегда недооценивал преимущества советской системы. Я был занят бесконечными проблемами, недостатками. Конечно, легко отвергать систему, видя ее очевидную неэффективность, учитывая, что она было единственным, чего никогда не было в дефиците. — Малинский рассмеялся. Это был особый, сердечный смех, который мог звучать только тогда, когда он смеялся над самим собой, над собственной глупостью, над тем, о чем мало знали другие люди.

— Да, неэффективность была единственным, что всегда было в достатке в нашей стране советов. Но, в конечном счете, это очень поверхностный взгляд. Мы стали слишком циничны, стали видеть у себя только недостатки, в то время как наш противник был мастером по созданию поверхностной видимости успеха. Мы даже подвергли сомнению ядро нашей системы — план. Но система, в конце концов, оказалась права. План по-прежнему работает.

Командующий фронтом сместился в кресле, пододвигаясь ближе к Чибисову.

— Подумайте, насколько по-разному мы и наш противник прошли тот долгий путь, который был подготовкой к этой войне. Подготовка шла почти половину века, хотя неизбежность войны стала очевидна только в ретроспективе. И кто бы что не говорил, мы проводили верную политику. Мы встраивали военное планирование планы в рамки политического курса, возмущаясь необходимостью такого компромисса. Но наши противники из НАТО попытались встроить политические соображения в структуру военного планирования. Красота нашей системы состоит в том, что она сдерживает военных, часто доставляя нам трудности, но не вмешивается во внутренние аспекты военного планирования. Мы, военные, наслаждаемся существенной свободой. Наши же противники позволили политическим соображениям определять не только вопрос о применении силы, но и практические аспекты применения силы. Например, их доктрина «обороны на границе», оказалась катастрофически провальной, однако, она успокаивала немцев в мирное время. Но когда пришло время, они даже не смогли ее эффективно осуществить. Они избегали споров и трудностей в мирное время, а расплатой стала потеря способности воевать. Посмотрите на карту, на их очевидные потери. Вся их великолепная техника. И их тщательно подготовленные солдаты. Думая о политической целесообразности, они потерпели неудачу, когда пришел час испытаний. Наш противник забыл, зачем нужна армия. И нам очень повезло. Я всегда завидовал их великолепному оборудованию, и, признаться даже, их солдатам. Павел Павлович, всякий раз, когда я просматривал данные об их составе военного времени, определяя соотношение сил, я всегда говорил себе, что если бы я командовал войсками НАТО, у стран Варшавского договора не было бы ни шанса. И кто знает? Даже сейчас ход сражения может измениться в любой момент. Но я не думаю, что это случиться. Возможно, я сейчас недооцениваю ядерное пугало. Но я не верю, что западные немцы согласятся на ядерные удары по своей территории. Я считаю, что мы уже победили. На данный момент вопрос состоит в том, сколько мы выиграли и как долго это продлиться. Но мы победили. Или, возможно, будет честнее сказать, наши враги победили себя сами.

Чибисов поднялся и подошел к карте, напоминая себе, продираясь сквозь слои усталости, что его доклад был не окончен. Он обвел на карте по большому району в гористом юге Рура.

— Товарищ командующий фронтом, Дудоров обращает внимание на пустоту в этом районе. Мы располагаем недостаточным количеством данных, только схематичным представлением об обстановке к юго-востоку от Рура, вплоть до Таунуса, почти до Франкфурта. Истощение наших средств технической разведки препятствует нашим усилиям, а силы специального назначения и агентура не могут дать четкой картины. Только техника способна обеспечить тот объем и детализацию данных, которые необходимы в современной войне. Однако, мы теряем эти системы в недопустимых количествах. Удары по нашим средствам технической разведки, вероятно, являются наиболее болезненными ударами сил НАТО на данном этапе войны. В любом случае, Дудоров убежден, что наши товарищи со Второго Западного фронта не имеют точных данных о расположении всех сил ЦГА.

Малинский немного наклонился к карте, но сохранял свой великолепный невозмутимый внешний вид. Или же приближался к истинному истощению.

— Американцы? — Спросил он, посмотрев на карту. — Дудоров считает, что американцы собираются двинуться на север?

— Он считает, что американцы пока в состоянии сдерживать наступление Второго Западного фронта. С точки зрения психологии, этот шаг был бы естественен для них, с учетом неспособности сдержать наш удар на юг. Дудоров уверен, что американцы преднамеренно атаковали наши системы разведки, чтобы ослепить нас. Он считает, что назревает нечто большее.

— На юге идет совсем другая война, — сказал Малинский. Он остановился на мгновение, его глаза бегали, словно ища мысль, остававшуюся скрытой для Чибисова. — Конечно, мы находимся в весьма привилегированном положении. Наши товарищи на Втором Западном фронте получили неблагодарную задачу. Насколько хорошо мы бы выполнили свою задачу, если бы нам пришлось действовать против наиболее оснащенных и мощных вражеских сил, на местности, которая практически сама по себе служит линией обороны? Никто, конечно, и не ожидал значительных успехов на юге. Их задачей было просто сковать вражеские силы, пока мы осуществим прорыв и начнем оперативно-стратегический охват, наступая на юго-запад, к берегам Рейна. Но наши товарищи на юге должны были справиться с этой душераздирающей задачей. А теперь Дудоров говорит, что они, возможно, не справились? Он действительно считает, что американцы могут ударить на север достаточно быстро, чтобы перехватить наши силы? Он действительно считает, что они предпримут этот шаг?

— Он считает, что Американцы никогда не допустят, чтобы британские силы были уничтожены. И они не дураки, как бы нам не хотелось так думать. Они должны четко видеть угрозу своим силам, если мы достигнем западного берега Рейна. Они должны что-то предпринять прямо сейчас.

— Но если их силы уже выдвинулись? С какой скоростью они могут перемещаться? Где будут проходить их линии снабжения? Сколько им потребуется времени? И где они попытаются нанести удар?

— Дудоров сейчас работает над этими вопросами. Но мы опять не можем ничего разобрать в этих горах на юге. — Чибисов сделал паузу, проигрывая в уме различные варианты. — Наступление двадцатой гвардейской армии идет медленно, и в нашем фронте начинает появляться разрыв. Теоретически, американцы могут двигаться на север практически в любом месте между Везером и Рейном.

Малинский откинулся назад, принимая более удобное положение.

— Ну что же, мы в состоянии бороться и с ними. Дудорову необходимо пошевеливаться. Сконцентрировать все имеющиеся у нас средства разведки. Найдите их войска, если они действительно находятся где-то там. И вы, и я хотим сами выбрать место предстоящего сражения. Теперь к другим вопросам. Как идет наступление сорок девятого корпуса?

Чибисов едва не начал ответ с фразы «корпус вашего сына…», но вовремя остановился. И сухо продолжил:

— Передовые бригады сорок девятого корпуса в настоящее время форсируют Везер в Бад-Эйнхаузене и Ринтельне. Нам замечательным образом повезло. Передовой отряд десятой танковой дивизии захватил мост в Ринтельне по ходу наступления на Бад-Эйнхаузен.

Малинский кивнул, но на его лице появилось озабоченное выражение.

— На мой взгляд, это слишком большое везение, Павел Павлович. Дудорову следует обратить на это внимание.

— Танковые бригады корпуса следуют теми же маршрутами. Их передовые части должны начать переправляться в течение часа. Самые большие проблемы представляют потоки беженцев и общий беспорядок на дорогах, но нам удалось навести порядок на важнейших маршрутах. Однако перемещение сорок девятого корпуса парализовало переброску подкреплений и материальной части для других подразделений, кроме тех, что возможно перебрасывать по вспомогательным дорогам. Перемещение сорок девятого корпуса целиком, конечно, дает нам возможность задействовать весь корпус или его танковые бригады для парирования возможной угрозы с юга. Но нам нужно отправить им конкретные указания в течение ближайших нескольких часов. В противном случае, они уйдут слишком далеко на запад, к Рейну.

Малинский посмотрел на карту. Чибисов ощущал, что старик проигрывает в уме различные варианты, делая свою жизненно важную работу командующего фронтом в считанные секунды.

— Посмотрим, — сказал Малинский. — Я пока не хочу менять наступление корпуса. Придерживаемся плана. Да, мы идем на риск. Но Дудоров должен продолжить сбор информации об американцах. Я не хочу отправить корпус в погоню за призраками по не тому берегу Рейна. Но и не хочу, чтобы американцы преподнесли мне неприятный сюрприз. Действительно, угроза нанесения американцами контрудара на оперативно-тактическом уровне сейчас более значительна, чем возможность ядерных ударов. Придерживаемся плана. Пока. Поставьте передовой бригаде корпуса задачу выйти к Рейну и форсировать его. Мы можем изменить маршрут ее движения, если нет другого выбора. Но предупредите командование корпуса об угрозе их левому флангу. Прикажите им направить танковые бригады на юг, чтобы они были готовы дать американцам встречный бой, или, если будет необходимо, организовать оборону. Они должны двигаться быстрее. До утра корпус должен расположиться вдоль всего Тевтобургского леса.

— Мы ожидаем некоторых боев за дороги через Тевтобургский лес. Фактически, он — их последняя линия обороны.

Малинский отмахнулся.

— Это уже чисто тактические вопросы. Противник разбит. У них осталось слишком мало сил, чтобы сдержать нас. Наши командиры не должны быть нерешительны.

Чибисов снова подумал о сыне Малинского. Гвардии полковник Малинский. Его сын имел репутацию старательного офицера, но был еще более одинок, чем его отец. Совершенно замкнутый, совершенно не такой, как большинство русских офицеров. Чибисов знал, что он был довольно талантливым музыкантом. И что у него была жена, очень эксцентричная и чрезмерно увлеченная всем западным. Чибисов знал, что старик любил сына больше всего на свете. Ходили бесконечные истории про то, что Малинский настолько усердно подчеркивал, что не допустит для своего сына поблажек, что все думали, что он на самом деле намекает, что его сыну должно даваться очень много поблажек. Чибисов подозревал, что был единственным офицером в армии, который не сомневался в искренности Малинского. Малинский просто не умел вкладывать в слова другого смысла. Но высокопоставленный офицер, который не тащил своего сына-офицера наверх, в советской системе был нонсенсом. Малинский, который во многих отношениях был гением, в других был наивен, как ребенок. Он, казалось, был просто неспособен понимать неискренности других людей.

Теперь его сын имел возможность быть сам за себя. Возможно, выступить против американцев с их великолепным оружием. Чибисов мысленно пожелал ему удачи через темные просторы. Ради отца.

— Приказать принести вам чая, товарищ командующий фронтом? — Спросил Чибисов.

Малинский кивнул. Но движение говорило, что ему было все равно. Старик снова погрузился в карту, ища выгодные позиции и строя в уме различные сценарии возможного столкновения с американцами. Он окончательно вернулся из глубин усталости, ободренный новым вызовом, новым противником.

Вдруг Малинский с улыбкой отвернулся от карты. Затем встал с мальчишеским энтузиазмом.

— Мы побьем их, Павел Павлович. Они ждали слишком долго. Я не верю, что они смогут успеть изменить ситуацию.

Лицо Малинского приобрело решительное выражение. Чибисов ощутил, что смотрит на воплощение долгой истории русской военной традиции.

— Черт с ними, с Американцами. Пусть приходят. Мы можем победить и американцев.

Малинский удивил своего начальника штаба, положив ему руку на плечо. Чибисов рефлекторно попытался сбросить ее, но потом подавил рефлекс и заставил себя терпеть. Ему казалось, что его броня была пробита, как будто даже это дружеское прикосновение могло фатально ослабить его слабый контроль над своими легкими. Над своей судьбой.

— Понимаете, мы должны были вступить в бой. — Малинский говорил страстно, в его голосе звучал чисто русский фатализм. — Понимаете, Павел Павлович? Дело не в политической ситуации. Мы прошли через многие кризисы и похуже. Но сейчас мы должны были вступить в бой. Это был наш последним шанс. Они разбили нас без единого выстрела. Они навязали нам десятилетия гонки в военных технологиях, в экономике, и это оказалось способно уничтожить нас без всякой войны. И мы не смогли конкурировать. Мы проиграли, и это было настолько очевидно, что понятно даже полному дураку. Они смеялись над нами, Павел Павлович. Но теперь им не до смеха. Осталось только одно поле, где мы все еще можем победить их. Посмотрите на эту карту. Если американцы придут, мы разобьем их. У нас нет иного выбора.

* * *

Генерал-майор Борщак, специальный представитель КГБ при военном совете фронта, трудился над своим ежедневным отчетом. Составление официальных отчетов было целым искусством, и Борщак гордился мастерством, достигнутым в этом вопросе. Писать нужно было таким образом, чтобы указать неоспоримые факты, которые начальство сможет использовать в дальнейшем, но так, чтобы они не выглядели как прямые обвинения и могли бы получить вполне невинную интерпретацию. Чтобы если тот, о ком вы сообщали, получил бы доступ к отчету, не смог получить неожиданной власти над вами. Борщак намеревался отразить свои серьезные сомнения в Малинском и его клике, но сделать это без необдуманной прямоты, которая в один прекрасный день могла стать для него помехой.

Ему не нравился Малинский. Вообще, он обнаружил, что армейские генералы слишком возгордились, слишком уверились в своей незаменимости. Конечно, армия будет играть свою роль. Но основным гарантом советской власти были и останутся органы госбезопасности. Военные были слишком недалекими, жадными и наивными. По большей части, ими можно было управлять. Но Малинский был непрост.

Для Борщака был бы намного более предпочтителен командующий фронтом, у которого было бы несколько очевидных пороков. Наиболее желательна для высокопоставленного армейского офицера, с точки зрения Борщака, была бы тяга к алкоголю или женщинам, или даже здоровая тяга к расхищению военного имущества. Такие офицеры всегда оставляли за собой шлейф прегрешений, которые можно было бы использовать в случае надобности. Такой человек как, например, Старухин, никогда бы надолго не стал для него источником беспокойства. Он всегда мог сказать в приступе пьяной воинственности что-то, что могло оказаться для него фатальным. Но Малинский был слишком чист. Конечно, всегда можно было состряпать дело, да хоть из его родословной. Однако, такой устаревший подход был Борщаку не по вкусу. Из профессиональной гордости. Он предпочитал, чтобы компромат был немедленным и мощным, и представлял собой однозначное пятно, за которое можно надежно схватить.

Он представил, что Малинский предстал перед трибуналом или специальным комитетом. Прежде всего, Малинский проявлял тенденцию к снижению роли военного совета. Он, несомненно, намеренно игнорировал консультации с представителями госбезопасности при любом удобном случае. Он умышленно проявлял независимость. Действительно, Малинский обладал несколькими однозначно несоциалистическими чертами. Он даже, похоже, укреплял маленький культ своей личности среди персонала штаба и своих подчиненных. Моральный уровень, проявляемый на фронте, также оставлял желать лучшего. Доклады о преступлениях по статье 27 «несанкционированный уход с поля боя», а также по статьям 25, 30 и 31 поступали в количестве, достаточном, чтобы подорвать облик любого человека как ответственного коммуниста. Отказ идти в бой, грабеж и насилие в отношении местного населения были тягчайшими военными преступлениями. Было очевидно, что Малинский не уделил должного внимания политической подготовке и повышению дисциплины в войсках, находящихся под его командованием.

Проблема состояла в том, что войска Малинского действовали слишком хорошо. До сего момента их успехи превзошли все ожидания Борщака. Немного более медленное продвижение, затруднения в боях, несколько локальных неудач были бы Борщаку по душе. Конечно, он хотел, чтобы советская армия победила. Но нельзя допустить, чтобы победа оказалась слишком славной. КГБ выучило уроки, преподнесенные падением Берии десятилетия назад. На сей раз не будет ни Жукова, ни других «делателей королей». Афганистан преподнес Борщаку еще несколько уроков. Неудача способна поставить военных на место.

Если бы НАТО прибегло к ядерному оружию… тогда можно было бы взять ситуацию в свои руки. Армия умылась бы кровью, а Малинский и ему подобные были бы быстро поставлены под жесткий контроль. Но Малинский настаивал на предоставлении ему разрешения на превентивный ядерный удар по собственному усмотрению. Борщак всеми силами боролся с этим по каналам КГБ. Как всегда, военные оказались слишком недальновидными. Они никогда не могли понять, что за войной последует мир. С ядерным оружием нужно было быть предельно аккуратным. Стояла задача — победить НАТО. Но нужно было сохранить баланс между партией, армией и госбезопасностью.

Если бы Малинский допустил ошибку, если бы провалилась значительная операция… несмотря даже на окончательную победу, ему могли быть предъявлены обвинения в принятии неоправданных решений, неспособности использовать весь доступный ему, как командующему фронтом аппарат управления надлежащим образом. Он мог бы быть представлен как единоличник, склонный к волюнтаризму, склонный игнорировать условия достижения успеха, постулированные советской военной наукой. В конце концов, собственные игрушки военных можно было обратить против них самих.

Альтернативой было разрабатывать его сына. Малинский — младший не был такой сильной фигурой, как его отец. Он был до смешного помешан на своей жене. А женами всегда можно управлять. Тем не менее, такой подход был слишком большой византийщиной. А Малинский — старший мог просто оборвать связи и пожертвовать сыном. Никогда нельзя было знать наперед. Борщак предпочел бы прямые свидетельства коррумпированности или нелояльности Малинского, неважно, насколько слабые. В конце концов, ему не нужно было уничтожать этого человека, а просто стреножить его, уменьшить его влияние до такого размера, когда бы он не смог представлять собой никакой угрозы.

Борщак недолюбливал Малинского так же, как человек мог не любить ту или иную еду. Но он действительно ненавидел начальника штаба фронта. От одного взгляда на Чибисова у него начиналось несварение желудка. Ему нужно было взять Малинского под контроль. Но он насладился бы возможностью уничтожить этого маленького самодовольного еврейского выскочку.

Евреи всегда были и навсегда останутся проблемой. Пока они не будут окончательно изгнаны из России. Да, евреи могли творить революцию. Но никогда не знали, когда им остановиться. Борщак не мог поверить, что Чибисов был действительно лоялен Советскому Союзу. Но начальник штаба был умен. И Малинский защищал его.

Кстати, это открывало новые возможности. Если бы Чибисов оказался замешан в чем-то сомнительном, а Малинский начал бы защищать своего подчиненного слишком настойчиво, слишком открыто…

Всегда найдется путь. У каждого найдутся свои слабости, свои недостатки, свои ошибки, и все это сыграет свою роль, чтобы сохранить военных под жестким контролем после того, как закончиться война и начнется настоящая работа. Военные мнили себя великими. Но действительно тяжелой будет предстоящая оккупация, кропотливая работа по установлению на Рейне приемлемого правительства, сделок, мнимых компромиссов, цивилизованного, даже несколько великодушного поведения как важных составляющих тихого устранения нежелательных элементов в новой Германии. Должны быть разработана принципиально новая стратегия для того, чтобы Германия оставалась разделенной, а между ее частями поддерживался достаточный уровень ненависти и соперничества. Советский Союз не для того заплатил такую цену кровью, чтобы создать единую Германию. Мысль о ней была проклятием для любого здравомыслящего человека. Борщак знал о том, что в Москве шли интенсивные дебаты о том, какая форма ограничительного федерализма могла быть допустима и какие зоны придется взять на себя оккупационным силам. До сих пор, как сообщил ему с горькой усмешкой его непосредственный начальник, единственным вопросом, по которому были достигнуты четкие соглашения, было то, что новая столица Германии будет располагаться в Веймаре.

Борщак закончил свой отчет. Он не был удовлетворен полностью, но ощущал, что начинает разворачивать свой арсенал, чтобы сбросить Малинского вниз. Если возникнет необходимость. Когда вы не могли нанести человеку прямой вред, нужно было плести вокруг него паутину. Борщак был уверен, что это ему по силам.

Он положил завершенный отчет в курьерский портфель. Но, прежде чем направиться в центр специальной связи, чтобы отправить его, он взял другой бланк и начал писать личное сообщение для своего коллеги в Москве.

«Дорогой Родион Михайлович», начал он. «Навестите Евдокию и детей, если сможете найти время. Передайте им от меня привет. Скажите им, что я люблю их и постоянно о них думаю. Передайте Евдокии, что я разобрался с планами насчет еще одной комнаты на даче до зимы, но считаю, что она не должна быть слишком экстравагантной. С нетерпением жду встречи со всеми вами. Привет Ирине. Аркадий».

 

ДВАДЦАТЬ ОДИН

Тактическая карта бригады украшала собой стену немецкой гостиной. Свет от питаемых батареями ламп освещал переполненную комнату ярким мертвенным светом, слепя глаза Антону, который перемещался от офицера к офицеру, проверяя, исправляя, и пытался сохранить ясный ум, осознавая, что у него начинается лихорадка.

Около полуночи его потрепанная бригада пересекла Везер по большим мостам в Бад-Эйнхаузене. Он спешился, чтобы еще раз оправится, и затем понаблюдать за маршем огромного количества боевых машин, за их угловатыми силуэтами, вырываемыми из темноты заревом бесконтрольно бушевавших в городе пожаров. Плацдарм прикрывали прибывшие зенитные батареи, спешно организованная противотанковая оборона, перемазанные грязью десантники, потрепанные и покрытые все возможными шрамами танки и боевые машины пехоты. Генерал-майор Ансеев, командир корпуса, прилетел на легком вертолете, что было смелым поступком, учитывая, сколько нервных стрелков было на плацдарме. Он спешно проинформировал Антона о возможном изменении ситуации. Была получена информация о возможной контратаке идущих с юга сил армии США. Информация была очень фрагментарна, и командир корпуса даже предполагал, что она может быть лишь плодом воображения перенервничавших штабных офицеров. Но Антону было приказано форсированным маршем перебросить свои силы к одной из дорог через хребет, на котором располагался Тевтобургский лес, на расстоянии более чем пятидесяти километров по второстепенным дорогам, а затем подготовиться к возможному маневру в южном направлении. Если американская группировка действительно вступит в бой, будет чрезвычайно важно удержать их западнее Тевтобурга и южнее линии Падерборн — Зост — Дортмунд. Антон должен был быть готов к срочному вступлению в бой прямо с марша, а также к быстрому переходу к обороне, в зависимости оттого, как сложиться ситуация. Ударные вертолеты корпуса начнут действовать к западу от Везера с рассветом. Так как его бригада шла на левом фланге корпуса, Антону предоставлялся приоритет в запросах на авиационную поддержку. Кроме того, он должен был получить тяжелые реактивные системы залпового огня и дополнительные орудия из артиллерийской бригады корпуса.

В голове у Антона все смешалось. Он понимал, что говорил командир корпуса, но это воспринималось как очередное безнадежно трудное, бездумное бремя. Он должен был собрать своих подчиненных и поспешно реорганизовать наступление, не имея времени даже на самое элементарное совещание. Слова командира о выделении ему дополнительных сил вызвали только дополнительную головную боль. Казалось, было кошмарно трудно управлять всем этим, просто невозможно держать все под контролем.

— Командование фронта прилагает все усилия, чтобы получить информацию об американских силах, если таковые действительно находятся где-то в том районе. — Сказал командир корпуса. — Если случиться нечто критическое, я лично вызову вас по дальней связи. Вы, разумеется, можете нарушить радиомолчание при столкновении с противником. Но я не ожидаю, что какие-то проблемы возникнут в ближайшее время, до рассвета. Американцы не могут двигаться настолько быстро. — Ансеев пригладил усы. — А пока летите, как ветер. Скорость — наилучший гарант безопасности.

Антон кивнул. Часть его испытывала детскую надежду на то, что командир увидит, как ему плохо и отстранит его от командования. Но тот был слишком погружен в ситуацию.

Антон собрался. Он ощущал, что диарея ослабла, хотя в тоже время его начало лихорадить. Но как, спрашивал он себя, сыну генерала Малинского, привилегированному сыну великого Малинского попроситься с войны, потому что у него, видите ли, случайный понос? Но сарказм не сработал И Антон знал, что продолжит идти вперед, пока будет физически способен на это, расплачиваясь за страшную любовь своего отца.

Его сейчас все меньше и меньше заботила личная гордость. Но он не мог позволить себе подвести старика. Пока не упадет, совершенно обессилев. Или не умрет, подумал он, прежде чем отбросить мысли о болезни.

Ему хотелось быть дома, в кровати, с Зиной, заботящейся о нем. Он мог полулежать, оперевшись на подушку, пить чай, а Зина могла бы читать ему. Возможно, небольшой рассказ одного из гигантов, что творили на русской земле еще до революции. И он мог бы прижать Зину к себе, и ее густые рыжие волосы вспыхнули на белом белье…

Я сделаю это ради отца, подумал Антон, борясь с нарастающей путаницей в мыслях. Я сделаю это для него. А потом все кончиться. Тогда это будет моя жизнь, и она будет принадлежать мне… и Зине. Но он по-прежнему не мог перейти от фантазий к решению насущных проблем.

Вертолет командира корпуса улетел в ясную ночь. Антон направил курьеров собрать рассеянных по колонне офицеров его штаба. Они разбили временный командный пункт в брошенном немецком доме, который стоял у очередного перекрестка. Антон ощутил в этом иронию. Казалось, война сводиться к дорогам, и перекресток, каким бы незначительным он не был, воспринимается как некий важный объект.

Офицеры постепенно собирались, усталые и озабоченные. Тем не менее, их неуклюжая энергичность, происходящая больше от нервного напряжения, обнадеживала готовностью и даже стремлением наконец-то вступить в бой. Антон не удивился бы, если бы кто-то из них также был болен. У него был некоторый опыт, полученный на учениях, относительно вспышек диареи или даже дизентерии или гепатита. Но он почему-то предполагал, что эти проблемы были в мирное время, возможно, серьезность войны заставила их отступить. Теперь же он не знал, болел ли он один, или же кто-то из его подчиненных тоже был ослаблен болезнью.

Антон всегда был до брезгливости чистоплотен, с вычищенными ногтями и в хорошо подогнанной форме. Теперь же он передвигался по комнате, полной офицеров и ему казалось, что от него несет собственными отходами жизнедеятельности, и это все больше и больше подрывает его влияние.

Его подчиненные хотели вернуться в свои подразделения, чтобы готовиться к бою. Они ощущали себя обманутыми, оставаясь в тылу в бессильном ожидании, в то время как их товарищи гибли, а война мчалась мимо них. Они были, в основном, лучшими людьми, которых могла выставить советская армия. Была некоторая нервозность относительно американцев, этого великого, почти мистического врага, расположившегося позади всех остальных. Но была готовность, почти что желание получить право покончить с этим последним противником. Наиболее всех беспокоило требование соблюдать радиомолчание вплоть до контакта с противником. Просто физически ощущалось, что здесь, в сердце врага, за Везером, только скорость могла обеспечить им относительную безопасность. Были жалобы на то, что многие единицы техники отбивались от колонн и терялись, следуя не теми маршрутами.

Антон возразил. Он подтвердил приказ, переданный ему командиром корпуса о запрещении пользоваться радиосвязью до контакта со свежими силами противника, численностью минимум до батальона. Антон знал, что некоторые его подчиненные уже нарушили приказ в беспорядочных мелких столкновениях, но игнорировал эти нарушения. Он понимал, как легко координировать действия по радио. Но все еще хотел принять все возможные меры для того, чтобы скрыть бригаду. Скрыть, сказал он сам себе, какой бы безнадежной не была эта попытка. Укрыть от страшной разрушительной магии новой эпохи.

Когда спешный инструктаж подошел к концу и офицеры последовали в свои подразделения в темноте, Антон двинулся на поиски туалета, освещая себе путь карманным фонариком. У него за спиной офицеры штаба спешно собирали развешанные на стенах карты, готовясь двигаться вперед и поддерживать управление бригадой на марше. Антон шел медленно и осторожно, ощущая слабость. Даже в слабом луче фонаря он видел, что дом был роскошно обставлен. Очень богато, даже по привычным ему, сыну высокопоставленного генерала меркам. Это был дом, который он хотел бы для Зины. С мебелью из качественного темного полированного дерева с латунью. Шелковистая поверхность восточных ковров ощущалась даже сквозь подошвы ботинок. В одной из комнат стоял рояль, и в другое время он бы не удержался оттого, чтобы прикоснутся к клавишам. Но довлевшая ситуация и продолжающиеся спазмы кишечника заставляли его спешить.

Присев в одиночестве в темноте, Антон снова подумал об отце. Старик сделал это. Он разбил их всех. Антон испытывал за него радость, но не гордость. Он не мог испытывать ни капли гордости за эти достижения, потому что тщательно подготовленный триумф отца соседствовал с его собственной пожизненной неадекватностью. Он вспомнил, как когда-то, когда он был еще ребенком, отец с гордостью взял его на парад, чтобы он тоже насладился зрелищем того, как их армия и народ демонстрировали свои успехи, временно забывая о трудностях. Антон вспомнил, как он затрепетал от музыки, которая затмевала его воображение и была гораздо реальнее, чем любая техника. Отец поднял его на руках, чтобы он смог увидеть танки, тяжелую артиллерию и гладкие корпуса новых ракет, утверждавших могущество и величие страны. Но Антона только напугали зловонные, рычащие стальные чудовища. Он с опаской смотрел на них, желая, чтобы они ушли, и снова вернулась прекрасная музыка.

* * *

Пилот вертолета генерала Малинского был рядом с ним с тяжелых времен в Афганистане. Майор и пилот первого класса, он взял в привычку обращать внимание Малинского на примечательные особенности, видимые на маршруте их полета. Его молодые глаза были гораздо острее, чем у Малинского, кроме того, у него была сноровка замечать детали, на которые другие люди в каменистых горных пустошах Афганистана не обратили бы внимания.

Но сейчас детали были заметны даже для усталых глаз Малинского. Вертолет летел через ночь в настоящем коридоре из горящих городов и деревень, словно огромными навигационными огнями указывавших им путь.

— Справа появляется Ганновер, — сказал пилот. — Большое скопление огней на один час.

Малинский посмотрел на демоническое пятно света.

— По левому борту вы можете наблюдать, как прожаривается Хильдесхайм, товарищ генерал армии.

Пилот был страшно доволен происходящим. Казалось, он не видел там не реальных людей, ни какого бы то ни было страдания.

Что же, подумал Малинский, наверное, так даже лучше. Если бы каждый солдат или даже офицер осознавал все те страдания, которые были последствиями его действий, было бы невозможно вести войну. Нет, уж лучше эта глупая радость, это наивное благоговение перед разрушением вражеской земли.

Мимо правого борта вертолета проплывал Ганновер, и Малинскому представилась возможность посмотреть на дело рук своих. Смазанное пятно начало складываться в четкую картину. Теперь он видел, что в городе пылало несколько очагов пожара. Не весь город горел, и Малинский искренне сожалел, что он горел вообще. Но никто не мог воевать настолько аккуратно. Немцы и остатки британских войск заняли в городе оборону, притягивая к себе советские части, словно железные опилки магнитом. Малинский приказал Старухину не затягивать кольцо окружения слишком плотно. У фронта не было ни времени, ни сил, чтобы ввязываться в серьезные уличные бои, кроме того, город был более ценен в качестве «заложника». Но командир одной из дивизий Старухина допустил втягивание своих сил в бои на городской окраине. И бои за Ганновер начались, зажив собственной жизнью вопреки воле обеих сторон. Советская авиация нанесла удар по позициям противника в городе. Загрохотали тяжелые орудия. Малинский, удерживаемый ремнем безопасности, подвинулся в кресле. Было трудно уничтожить город, особенно современный. Без сомнения, когда дым рассеется, окажется, что ущерб не так уж и велик. Но Малинский знал, что официально город не был эвакуирован, и подумал о том, что оставшиеся в нем жители и солдаты оказались блокированы в сущем аду.

Однако, это зрелище не трогало его как военного. Малинский осознавал, что было бы наивно полагать, что война, сочетающая в себе новейшие технологии разрушения и неизменную человеческую сущность, могла стать чем-то приятным. И, в конце концов, для многих немцев было лучше умереть, чем подчиниться русским. И разве не сами немцы начали все это почти сто лет назад? Малинский давно думал, что историки будущего, изучая давно прошедший двадцатый век, будут только поражаться, как тогдашние люди не видели этой роковой преемственности. В некотором роде, это был век германской проблемы, с двумя мировыми войнами, неуклонно ведшими мир к этой. На самом деле, это была одна долгая, новая Столетняя война, и Германия неизменно находилась в ее центре.

Под иллюминатором вертолета яркие линии и похожие на звезды вспышки озаряли места, где все еще продолжались остаточные бои. Разбившиеся машины слабыми огнями отмечали шоссе. Малинский получил доклад о боях на шоссе, рядом с колоннами беженцев, и о зверствах, творимых отдельными предоставленными самим себе подразделениями. Хотя даже мысль о ненужном убийстве мирных жителей возмущала Малинского как дело, недостойное солдата, он, тем не менее, понимал, что такие трагедии будут неизбежны. Он отдал строгий приказ, гласящий, что командиры частей и подразделений понесут личную ответственность за допущенные нарушения дисциплины их подчиненными, и будут привлечены к уголовной ответственности за военные преступления. Но понимал и то, что эффективность этой меры будет относительной. В сущности, он радовался, что волна преступлений не вышла за рамки отдельных случаев. Война, которая вызвала в одних людях героизм и готовность к самопожертвованию, других превращала в зверей. Она была великим катализатором страшных процессов, скрытых в человечестве.

Малинский абстрагировался от творящихся разрушений. Опустошенный усталостью, он вслушивался в рокот лопастей вертолета, ощущая, как дрожит его сидение. Он отказался изменять свои методы командования, свою привычку отправляться на фронт, чтобы посетить важнейшие его участки. Несмотря на гибель Трименко. Он даже удивлялся, почему гибель командарма так потрясла их всех. Потери в вертолетах были неизбежны, в том числе и от дружественного огня. Малинский подумал о нервном мальчишке с трубой ПЗРК на плече, судорожно всматривающемся в небо, или о таком же юнце, для которого исчезло все, кроме отметок на экране радара. Ракеты и снаряды не могли отличать своих от чужих. Или искать менее значимых людей. Генералы могли погибнуть точно так же, как и рядовые. Эта мысль неожиданно странным образом успокоила Малинского.

Он разговаривал со Старухиным по защищенной линии до взлета, введя командира третьей ударной армии в курс дел. Дудоров оказался прав. Американская группировка действительно выдвигалась к линии фронта, но оставались неясным их точное местоположение, а также направление удара. Слишком много аппаратуры технической разведки было потеряно, а та, что осталась, работала на пределе возможностей и живучести. Обстановка оказалась слишком динамичной, чтобы нетехнические средства разведки — агентура или разведывательные группы — смогли обеспечить нужный объем информации. По оценкам Дудорова, сделанным по этим отрывочным данным, сводная американская группировка имела силы, эквивалентные одному тяжелому корпусу, что примерно соответствовало советской общевойсковой армии. Малинский ощущал холод в животе от мысли, что американцы действительно идут, и идут такими крупными силами. Вопрос состоял в том, как быстро они могут двигаться. К началу светового дня он сумел бы подготовить все к их встрече.

На оперативно-стратегическом направлении фронта ситуация оставалась крайне благоприятной. На всех вспомогательных оперативных направлениях были достигнуты мощные прорывы. На данный момент, Везер был форсирован на широком фронте в многочисленных местах в полосах наступления второй гвардейской танковой, третьей ударной и двадцатой гвардейской армий. Остатки СГА все еще отчаянно цеплялись за несколько районов, которые в скором времени будут окружены.

Малинский кратко подумал об операции в Хамельне. С советским десантом не было никакой связи последние несколько часов, так что он должен был предполагать, что противник отбил город. Ложная отвлекающая операция принесла почти идеальный результат, британская армия и немецкий Ландвер распылили свои силы, чтобы уничтожить несколько воздушных десантов, и однозначно проиграли в более широкой перспективе. Тем не менее, Малинский не мог не думать о своих солдатах, которых он принес в жертву в Хамельне. Они, конечно же, не знали о том, что операция была лишь отвлекающей. И храбро сыграли свою роль. Разменной фигуры. Принесение солдат в жертву высоким интересам, отправка их на верную смерть была для Малинского отвратительным делом. Это было не то, что он мог сделать с легкостью. Тем не менее, он поступил так. Дважды в Афганистане, в гораздо более скромных масштабах. А теперь здесь. Жертва. Он не видел в этом слове ничего величественного. Для него это был лишь эвфемизм для слова «смерть».

Но река была форсирована. На западный берег переправилось уже три из четырех бригад сорок девятого корпуса, играющего роль оперативной маневренной группы под непосредственным контролем фронта. Поспешно перегруппировывавшиеся дивизии армии Старухина готовились двинуться следом, чтобы поддержать его. Первая из армий второго эшелона пересекла границу, спешно двигаясь по разгромленным, запруженным дорогам, несмотря на отчаянные удары авиации НАТО.

Из штаба армии Трименко сообщили… Малинский поправил себя. Нет, это больше не армия Трименко. Трименко погиб, командование принял его заместитель. Тем не менее, из штаба второй гвардейской танковой армии сообщили, что одиночный передовой отряд подходит к Голландской границе, не встречая сопротивления. Разведывательный дозор на колесных машинах сообщал, что переправился на западный берег Рейна в Ксантене. Первый эшелон подчиненной фронту воздушно-десантной дивизии высадился в гражданском аэропорту в Дюссельдорфе, хотя исход этой операции пока был нерешен. Из-за тяжелых потерь транспортной авиации Малинский принял решение не десантировать тяжелую технику. Он рассчитывал на быстрое продвижение сил сорок девятого корпуса. Одна из его передовых бригад могла достичь Дюссельдорфа через двенадцать часов, если американцы не появятся раньше.

Ситуация с американцами не давала Малинскому покоя. Он понимал, что ведет себя не вполне научно, полагаясь на удачу, которая обеспечит им немного времени. Несмотря на достигнутый на фронте успех, ситуация на поле боя становилась опасно хрупкой. Армии первого эшелона выдохлись, и даже такой зверь как Старухин смог бы только погонять армию, словно загнанную лошадь, но только загнал бы ее до смерти. Сорок девятому корпусу придется обеспечивать сохранение фронтом инициативы до подхода армий второго эшелона. Фронт продвинулся слишком далеко и слишком быстро, понеся такие потери, что многие подразделения были дезорганизованы. Малинский ощущал, что там, в темноте, существовал определенный недостаток контроля, бои шли на грани полной анархии. Американская контратака должна была быть остановлена быстро и решительно, прежде, чем противник сможет нащупать слабости фронта и использовать их.

Он ожидал, что американцы попытаются двинуться на север по Падерборнской равнине. Теоретически, попытка удара по основанию оперативного прорыва была бы для Малинского более желательной, но он понимал, что на данном этапе она нецелесообразна. Американцам отчаянно нужно было остановить прорыв советских войск прежде, чем значительные силы достигнут Рейна и форсируют его. Если американцы ударят со стороны Падерборна, задача остановить их будет возложена на танковые бригады сорок девятого корпуса. Бригада его сына окажется прямо на направлении удара. Малинский понимал эту опасность, но отказывался думать о ней сколько-нибудь подробно. Такова судьба солдата, и он не сомневался, что его сын будет хорошо сражаться.

Если же корпус не сможет остановить американскую атаку, сделать это придется Старухину. Его подразделения были серьезно дезорганизованы и потрепаны, но все еще представляли собой существенную боевую силу, а Старухин сможет быстро навести порядок. Если они не смогут сдержать американцев к западу от высокого Тевтобургского хребта, то смогут поймать их в ловушку между хребтом и Везером. Вторая гвардейская танковая армия захлопнула бы ловушку с севера.

Логика Малинского была правильной. Второй эшелон двигался так быстро, как только мог. Но Малинскому не давали покоя психологические аспекты надвигающегося сражения. Они могли бы, по крайней мере, временно перейти к обороне, пока не подойдет второй эшелон. Но Малинский совершенно не доверял оборонительной тактике после того, как увидел, что случилось с СГА за последние два дня. Он напомнил себе вызвать командный пункт второй гвардейской танковой армии и подчеркнуть, что они должны еще больше ускорить темпы движения к Рейну. Движение сейчас определяло обладание инициативой. Он подумал об отправке механизированных полков десантной дивизии в полосу ответственности третьей ударной армии, чтобы Старухин мог использовать их как легкий бронированный резерв. Двадцатая гвардейская армия, действующая южнее, сейчас могла оказать очень незначительную помощь, так как ее задачей была защита основания прорыва от возможных контратак Центральной группы армий ближе к границе ГДР и ФРГ.

Малинский пытался удержать все это в голове в полной ясности. Но ощущал, как стресс и бессонница начинают одолевать его. Мелкие детали начали ускользать от него на долгие мгновения, и его начал терзать вопрос, сколько еще он сможет командовать, не становясь угрозой для собственных подчиненных.

Вертолет начал снижаться. Малинский заметил приглушенные посадочные огни, направляющие их к площадке. Ему хотелось выйти и узнать последние новости о ситуации от Старухина. И, признался он себе в мгновение слабости, ему отчаянно хотелось знать, что происходит с бригадой его сына.

* * *

Майор Барак ощутил на лице свежий поток ночного воздуха, когда его танк покатился вниз по склону. Его батальон составлял авангард третьей бригады. Он не находил себе места, пока колонна двигалась к Тевтобургскому лесу, а затем начала подъем на хребет по обрамленной лесом дороге. Ему казалось непостижимым, что такая великолепная оборонительная позиция оказалась не занята противником. Но никто не стрелял по ним. Было огромным облегчением, когда они вышли из тесного прохода и направились через узкий коридор деревни на открытое шоссе. Его танки направились на запад, в Рур, а оттуда к Рейну.

Гул танковой колонны заглушал даже рычание двигателя его собственной машины, проникая через мягкий шлем и наполняя Барака ощущением собственной непреодолимой силы. Если бы американцы появились, они столкнулись бы с самим чертом. Если же они не появятся, Барак намеревался до захода солнца увидеть Рейн.

Барака радовало движение этим маршрутом, несмотря на очевидный риск. Но его беспокоил командир бригады. Полковник Малинский был явно не в себе на том торопливом совещании несколько часов назад. Когда он поинтересовался, что с ним, офицеры штаба бригады признались, что полковника прохватил сильный понос. Ситуация не давала Бараку покоя. Он и без того не верил в Малинского. Полковник был слишком отчужденным, замкнутым для Барака, которому нравились более шумные и общительные командиры, которые были не прочь выпить с подчиненными. Попойки с начальством были для него давней и успешной практикой, и его бесила отчужденность Малинского. Он говорил себе, что этот элегантный молодой полковник просто выезжает на отцовских фалдах.

Кроме того, Малинский был слишком интеллигентным. Барак мало доверял таким книжным офицеришкам, способным разве что рассказать, что думает о проблеме Гареев, Резниченко или какой-нибудь другой теоретик. Барак был убежден, что все эти дурацкие реформы губят армию. Как человек, который боится опрокинуть несколько стаканов, может проявить себя в бою? Барак подозревал, что именно такие глубокие мыслители почти развалили армию в Афганистане. Он сомневался, что командир бригады как-то покажет себя в бою, даже в том, что он вообще будет что-то делать.

Глаза Барак уловили далекие пятна света над горизонтом на юге. Они были слабыми и нечеткими, он не мог понять, что это была за вспышки. Затем появились еще больше вспышек. Некоторые из них вроде бы двигались. Но кроме рева машин колонны в ночи пока стояла мертвая тишина.

А затем, без всякого предупреждения, машины Барака начали взрываться. В мгновение воздух наполнился лязгом и грохотом взрывов. Техника извергала столбы огня и исчезала во вспышках. Темные силуэты горящих танков, словно взлетая в воздух, кренились и падали с шоссе в кюветы, объятые пламенем горящего топлива.

Барак упал в башню. Он не мог понять, что ему делать. Он приказал механику найти здание, что-нибудь, за чем можно было бы укрыться.

Он не мог вспомнить позывной командира подразделения противовоздушной обороны. Он никогда раньше не разговаривал с ним, рассматривая их как солдат второго сорта. Поэтому вызвал его открыто:

— Командир ПВО, командир ПВО, это командир батальона. Как слышишь меня?

Ничего.

Рывок танка швырнул Барака о стенку башни. Пытаясь увести танк с дороги, механик неверно оценил крутизну насыпи. Танк заскользил левым бортом вперед.

После того как Барак нарушил радиомолчание, все начали говорить одновременно.

— Всем очистить эфир! — Закричал он, как будто от этого мог быть повысить возможности рации. — Очистить эфир! Командир ПВО, ты меня слышишь?

— Это командир ПВО.

— Там вражеские вертолеты. Почему не стреляли? Что происходит?

— Мы стреляли. Цели вне досягаемости. Мы даже не можем захватить их радарами.

Барак пытался удержаться в башне. Механик пытался совладать с танком, и, казалось, ему это удалось. Барак не мог понять, как он мог быть атакован и не мог нанести ответного удара. Как это противник может быть вне зоны досягаемости или не виден? Что с ПВО, в конце концов?

— Они не могут быть вне досягаемости, — настаивал Барак. — Огонь по ним.

Внезапно, танк снова потерял управление. Сначала последовал тошнотворный рывок, а потом машина снова быстро сползать вниз. Барак ошарашено посмотрел вниз. Танк резко, рывком остановился, швырнув его на наводчика. Большая машина, наконец, остановилась, под углом сорок пять градусов.

— Мы завязли, — сказал механик как ни в чем не бывало, как будто это было нечто запланированное.

— Вытащи его, — приказал Барак. — Меня не колышет, как ты это сделаешь, но вытащи нас отсюда. — Он переключился на канал связи с колонной.

— Всем, очистить дорогу. Укрыться за зданиями или деревьями. Всем машинам укрыться.

Танк Барака с ревом и тряской дернулся вперед, но затем с силой откатился обратно. Механик попытался еще раз. Внутреннее пространство наполнялось газами. Все усилия, казалось, только зарывали их еще глубже в грязь. По своему опыту Барак знал, что им не обойтись без буксира.

Он переключился на связь дальнего действия, вызывая штаб бригады. Тоже никакого ответа. Только гул статических разрядов и какие-то сюрреалистические звуки. Противник глушил связь. Он все равно отправил сообщение, надеясь, что кто-то примет его и передаст в штаб бригады, что он находился под сильным огнем ударных вертолетов противника. Закончив передачу, он подался из танка, надеясь найти машину, которая осталась на ходу.

Вид батальона ошеломил его. Десятки машин горели, освещая длинный участок шоссе. Горело больше машин, чем он мог сосчитать, вся дорога позади, насколько хватало глаз, была объята пламенем. Все это казалось чем-то невозможным, злой шуткой. Все произошло за считанные минуты, даже секунды. Тут и там силуэты уцелевших машин метались на фоне пожаров, словно бродячие собаки. Одна из них взорвалась, словно оттого, что Барак как раз посмотрел прямо на нее. Потом взорвалась еще одна. Все выглядело так, словно некий богоподобный противник терпеливо и неторопливо расстреливал их. Барак едва не спрыгнул на землю, чтобы броситься бежать. Но он остался, потому что не желал быть трусом, какой бы безнадежной ни была ситуация. Он подался внутрь танка, чтобы запросить транспорт для эвакуации своей беспомощной машины.

Огромный, за гранью воображения шум остановил его.

* * *

Начальник транспортных войск бригады беспомощно смотрел, как его машины снабжения начали взрываться. Он съехал с дороги на вершине холма, расположив свою машину так, чтобы видеть проходящую колонну грузовиков батальона материально-технического обеспечения, а заодно поинтересоваться, сколько из них отбились. И вдруг, безо всякого предупреждения, предрассветные сумерки взорвались огнем. Вражеские танки, приземистые, с плоскими угловатыми башнями, вылетели из полумрака в долину, и небольшими группами двинулись на север. Они экономили снаряды, обстреливая колонну грузовиков пулеметным огнем. Они неслись по местности словно стальные призраки, усиливая эффект от своего неожиданного появления к востоку от Тевтобургского леса. Обеспокоенность командира транспортных войск по поводу потери отдельных машин исчезла в мгновение.

Мотострелки, задачей которых являлась охрана колонны, попытались развернуться и открыть ответный огонь. Начальника транспортных войск объяла надежда, когда он увидел разрывы на броне башен вражеских танков. Но те двигались дальше, будучи неуязвимы для оружия боевых машин пехоты.

Танки открыли ответный огонь из орудий по машинам сопровождения, уничтожая их с первого же выстрела.

Начальник транспортных войск приказал своему помощнику и водителю укрыться за деревьями, и сам присоединился к ним после того, как уничтожил имеющиеся у него на руках секретные документы. Трио укрылось в кустах, наблюдая панораму разрушения. Не поступало никакого сообщений о противнике, за исключением отрывочных данных о нескольких уцелевших очагах сопротивления. Но эта атака была слишком мощной. Мощной и организованной. Машины с боеприпасами и топливом взрывались такими мощными фейерверками, что танки противника замедлялись, а затем и ненадолго останавливались. Подчиняясь неслышимым сигналам, они давали залпы по драгоценным транспортам, а затем ненамного отходили, уклоняясь от взрывов, разворачиваясь, чтобы продолжить движение.

Брошенная машина начальника транспортных войск поднялась с земли на столбе огня. Водитель, залегший неподалеку в кустах, закричал от боли, поймав случайный осколок.

Вражеские танки двинулись на холм, пройдя всего в сотне метров от их укрытия. Большие квадратные боевые машины пехоты следовали за ними. Начальник транспортных войск попытался сосчитать их, но многие машины были либо скрыты за складками местности, либо просто плохо видны в слабом свете. Призрачные боевые машины растворились в темноте, направившись на север. Они двигались в странных построениях, и, казалось, управлялись неким сверхъестественным способом. Начальник транспортных войск знал, что противника не должно быть здесь, так далеко на севере, и он должен был передать эту критически важную информацию. Но его машина с рацией превратилась в тлеющую груду обломков.

Как только вой двигателей стих, он приказал помощнику присмотреть за водителем. И двинулся пешком в заполненную пожарами долину, осторожно прислушиваясь к взрывам оставшихся снарядов, озарявшими небо, словно сполохи молний. Хотя враг уже прошел здесь, грохот стоял такой, словно бой все еще продолжался.

Рация, подумал он. Только бы там осталась рация.

 

ДВАДЦАТЬ ДВА

Антон ощущал, как ситуация неумолимо рушиться. Американцы ударили по флангам бригады на несколько часов раньше, чем ожидалось, застигнув бригаду в самый уязвимый момент, когда ее подразделения оказались по обе стороны Тевтобургского хребта. После первых отрывочных сообщений в ближайшей роще был спешно создан командный пункт, где бы он мог иметь в своем распоряжении полноценные средства связи. Сообщения из подразделений, ведущих бой, были рваными и хаотичными, численность вражеских сил, помноженная на панические оценки, были совершенно фантастической. Тем не менее, некоторые обстоятельства были предельно ясны. Американцы обнаружили разрыв между передовыми силами двадцатой гвардейской армии, увязшей к юго-востоку отсюда, и большей частью сил сорок девятого корпуса, двигавшегося на запад и юго-запад так быстро, как только было возможно. Бригада Антона оказалась очевидной целью американской контратаки на левый фланг корпуса. Вертолеты или какое-то специальное оружие нанесли катастрофический урон его авангарду, а затем еще несколько подразделений сообщили об ударах по всей протяженности бригады. Из-за лихорадки Антон не мог понять общую картину американской атаки. Голова оставалась мутной. Он смотрел на спешно нанесенные на карту отметки и пытался разобраться в ситуации. Его бригада рассеивалась.

— Товарищ командир, — позвал его начальник штаба. — Разрешите обратиться?

Антон медленно повернулся к нему. Мгновение назад он даже не понимал, что кто-то стоит рядом. Он ощущал себя до позорного слабым. Начальник медицинской службы дал ему средство от лихорадки, но пока Антон не видел никаких признаков улучшения своего состояния. Сон, подумал он. Мне не станет лучше, если не выспаться.

Он выпрямился над картой и посмотрел прямо в глаза начальнику штаба, не зная, сколько еще сможет оставаться на ногах.

— Посмотрите, — сказал начальник штаба. — Командир транспортной роты бригады сообщает о танках противника вот здесь. Они движутся на север от Лемго.

Антон снова попытался сосредоточиться на карте. Ему нужно было убедиться в реальности цветных пометок. Ему хотелось сесть, сложить руки и закрыть глаза.

— Это невозможно, — сказал он. — Это у нас в тылу.

— Так точно, товарищ командир. Позади нас. Я проверил координаты. Начальник тыла клянется, что видел их своими глазами. Они атаковали колонну снабжения.

Антон повернул голову, чтобы посмотреть в лицо этому носителю дурных новостей.

— Потери?

— Тяжелые.

Этого не может быть, подумал Антон. Я потерял контроль над всем этим. Он положил руку на карту, пытаясь опереться на что-то, но так, чтобы это выглядело как выражение решительности.

— Всем подразделениям остановиться и перейти к обороне. На этот раз, всем.

Он посмотрел на карту. Цветные стрелки, казалось, дразнили его, отказываясь складываться в четкую картину. Хотя американцы уже оказались за ними, его бригада может задержать те силы, которые последуют за передовыми элементами. Тем не менее, никто точно не знал дислокации вражеских сил. Творился слишком сильный беспорядок. И слишком многое было лишь вероятным.

Антон провел рукой по обозначениям транспортных маршрутов бригады.

— Оборонять пересечения дорог. Блокировать их. Реквизировать любые гражданские машины и возвести на дорогах баррикады. Используйте наши машины снабжения, если потребуется. Но каждый крупный перекресток должен быть блокирован и защищен.

— Артиллерия? — Спросил начальник штаба.

Антон попытался думать. Он хотел проявить себя твердым и решительным, показать достойный пример своим подчиненным. Но происходящее казалось ему отдаленным и похожим на сон.

— Орудия расположить вдоль дорог, чтобы в случае необходимости они могли открыть огонь прямой наводкой. — Антон собрался. Каждая мысль словно отдавалась тупой физической болью. — Защитить зенитные средства. Расположить их в центре позиций бригады, чтобы они могли прикрыть большую ее часть.

Он ощутил приступ тошноты. Головокружения. Нужно было сесть. Держись, сказал Антон сам себе. Просто держись. Это не продлиться вечно.

* * *

Малинский тщательно избегал пререкаться со Старухиным перед офицерами штаба третьей ударной армии. Однако внимательно наблюдал за происходящим, готовясь вмешаться, если ситуация станет критической. Он мог всецело полагаться на Старухина в наступлении, но сейчас его беспокоило, как страстность и агрессивность, которая так хорошо служила ему в наступлении, скажется сейчас, когда нужно было налаживать спешную оборону и предпринимать меры для отражения контратаки противника. Малинский поймал себя на желании того, чтобы Трименко был жив и командовал этим участком фронта. В нем был баланс, стальные кулаки сочетались с холодным умом. Малинский посмотрел на широкую спину Старухина. Он понимал, что тот ведет себя с необычной сдержанностью из-за его присутствия, зная, что Малинскому не нравятся его бесконечные истерики. Эта было похоже на игру между ними.

Неужели ядерное оружие стало частью игры? С тех пор как ночь взорвала тревога, верховное командование молчало, а ребята из КГБ продолжали плести интриги. Малинский страшился мысли о переходе войны в ядерную фазу. Но он не хотел быть застигнутым врасплох. Он не мог позволить врагу нанести первый удар. А сейчас чертовы американцы застигли его врасплох.

Они нанесли удар быстрее и сильнее, чем кто-либо ожидал. Обрывки разведывательной информации, раньше казавшиеся ничтожными, сейчас выглядели очевидными фактами. Но они оказались подвержены вечному греху недооценки противника.

Малинский пожал плечами сам себе. Ему были неинтересны уроки истории. Но он запомнил. На следующий раз. Технические средства разведки были достаточно эффективны. Но люди, работавшие с ними, анализировавшие данные и делавшие выводы, должны быть лучше подготовлены. Один хороший специалист, такой как Дудоров, не мог делать все сам.

Штаб Старухина выбрал отличное место для расположения командного пункта — в местных складских помещениях, которые были достаточно просторны, чтобы вместить все командирские машины и технику. Уроки первых двух дней войны были усвоены очень быстро. Командные пункты, расположенные в поле, легко могли быть обнаружены и уничтожены. Будучи укрытыми в городской застройке, они имели большие шансы уцелеть. Боевые действия концентрировались в городах и поселках, а также вдоль дорог.

Работающие генераторы наполняли склады гулом и дымом. Но возможность круглосуточно работать при полном освещении более чем компенсировала дурной воздух.

Старухин вдруг повысил голос, бросив взгляд на Малинского. Командарм быстро взял себя под контроль, но стало ясно, что дело не ладиться. В тылу, окруженный немецкий корпус предпринял попытку прорыва из района Ганновера. Малинский считал, что кольцо окружения было достаточно мощным, чтобы сдержать немцев, или, по крайней мере, направить их на те направления, где они окажутся безнадежно уязвимы и не смогут повлиять на ситуацию на направлениях удара фронта. Тем не менее, бои на еще одном участке фронта сейчас едва ли могли приветствоваться.

Старухин отправил нервного штабного полковника с неким поручением, размахивая ручищами в воздухе. Потом командарм повернулся к Малинскому с взглядом собаки, подозревающей, что ее сейчас будут бить. Он подошел так близко, что Малинский мог ощутить исходящий от него запах пота. Командарм посмотрел сверху вниз на своего командира, явно будучи не в себе.

— В чем дело? — спросил Малинский.

— Товарищ командующий фронтом… Ситуация на направлении бригады вашего сына стала критической.

— Вы хотели сказать на направлении третьей бригады сорок девятого корпуса? — Уточнил Малинский, пытаясь взять под контроль лицо.

— Так точно, третья бригада, — поправился Старухин. — Ситуация очень тяжелая, товарищ командующий фронтом.

— Что докладывает командир корпуса? Считает ли Ансеев, что он может контролировать ситуацию?

Антон. Малинский знал, что было неправильно сейчас думать о нем, как о своем мальчике. Он может потерять способность мыслить трезво. Думая о нем как о мальчике, который вырос в мужчину, но для него навсегда останется мальчиком. Малинскому до боли хотелось увидеть сына. Он испытывал болезненное желание защитить его. Оградить от зла взрослого мира.

Но Антон был солдатом. Гвардии полковником в традициях Малинских. В русских традициях. Он должен был исполнить свой долг.

Антон. Малинский мог отчетливо видеть лицо своего сына. Конечно, сейчас он будет несколько растрепанным. С кругами под глазами. Мальчик сильно устал. Бригада находилась на марше очень долго. Малинский представил, что творилось на командном пункте его бригады. Антон устал, но был тверд, служил опорой своим подчиненным. Или, может быть, он уже покинул командный пункт, чтобы лично повести солдат в бой? Это был, безусловно, сложный вопрос, учитывая вопросы пространственные и временные рамки современной войны.

Насколько командир может лично участвовать в бою? На каком расстоянии от поля боя он может быть, сохраняя адекватное, трезвое мышление? Малинский был уверен, что его сын сможет оценивать ситуацию и принимать правильные решения.

— Товарищ командующий фронтом, — продолжил Старухин. — Временно потеряна связь с командными постами уровня корпуса. Однако, мы можем связаться с вашим сыном… то есть с третьей бригадой.

— Вы не могли лишиться всех средств связи.

Здание задрожало. Далекий взрыв поднял тучи пыли, загрязняя и без того нечистый воздух.

— Американцы прикрывают свое наступление мощным радиоэлектронным противодействием.

Или они уничтожили командные пункты Ансеева, подумал Малинский. Ансеев был хорошим офицером. Как же он мог потерять контроль над своим корпусом?

— Вы пробовали связаться с тыловым командным пунктом корпуса? — Спросил Малинский.

Старухин кивнул.

— Конечно. Мы связались с ними. Но они также не могут связаться с Ансеевым. На тыловом командном пункте всегда знают меньше всех.

Малинский взвесил в уме ситуацию и потянулся за сигаретой. Спокойно, сказал он сам себе, делай все спокойнее. Не позволяй им увидеть твои эмоции.

— А что твориться здесь? Доложите о третьей ударной армии.

— Все под контролем. Мы сдержим их. Противник никогда не пересечет Везера.

— Что вы можете сказать о переправе в Хамельне? Американцы могут направляться прямо туда.

Старухин потер ручищей небритый подбородок.

— Им следовало бы направиться туда. Но у меня есть танковый полк на западном берегу. Если они прорвутся в город, они никогда не выйдут оттуда. Британские войска в Хамельне блокированы. Они пытаются сдерживать нас с упорством дикарей, но, в конечном счете, это только еще одна партия пленных.

— Есть ли связь с десантниками в Хамельне?

— Ничего, — сказал Старухин. — Со вчерашнего дня.

Малинский осторожно закурил сигарету.

— Продолжайте.

— Передовые отряды и последующие силы форсировали реку в нескольких местах. Первая линия обороны проходит по холмам за рекой. Десятая Гвардейская танковая дивизия занимает оборону у Бад-Эйнхаузена во взаимодействии с седьмой танковой в Ринтельне. Сорок седьмая и двенадцатая танковые дивизии заняты в окружении немецкой группировки и штурме Ганновера совместно с силами второй гвардейской танковой армии. Я реорганизовываю приданную мне ГДР-овскую дивизию для контратаки.

Малинский был удивлен:

— Наши маленькие немецкие товарищи способны на это?

— Они хороши, — сказал Старухин. — Настоящее, немецкое качество. — И улыбнулся.

— Хорошо. Но никакой контратаки без моего одобрения. Я должен иметь четкие данные об американцах. Мы не должны совершать несвоевременных действий. Кроме того, я намереваюсь придать вам механизированные силы десантной дивизии. Это до двух усиленных полков. Я считаю, что вам следует использовать их в качестве легких бронетанковых сил в городской местности.

Старухин кивнул головой в знак согласия, явно будучи доволен дополнительными силами, какими бы незначительными они не были. Малинский знал, что Старухин будет вести упорные бои, используя все силы, имеющиеся в его распоряжении. Единственным, что беспокоило командующего фронтом, оставалась его импульсивность.

— Хорошо, — сказал Малинский. — Наиболее желательным было бы сдержать американцев к западу от Везера и к югу от линии Ринтельн-Херфорд-Боргхольцхаузен. Нельзя допустить их вмешательства в наступление второй гвардейской танковой армии. И мы должны удержать все плацдармы, которые только возможно для армий второго эшелона.

— Как вы думаете, сколько нам придется держаться? — Спросил Старухин. — До подхода свежих дивизий?

Этот вопрос был для Старухина настолько беспрецедентным, что он задал его без малейшего чванства в голосе. Он перенял серьезное отношение к ситуации от Малинского.

Командующий фронтом отложил сигарету и, задрав рукав, посмотрел на часы. К своему удивлению он обнаружил, что уже наступило утро. Начинался долгий световой день.

— Двенадцать часов, — предположил он, желая, чтобы рядом был Чибисов с его готовыми четкими, уверенными ответами.

К двум генералами подошел офицер штаба. По движениям его глаз Малинский понимал, что тот гораздо больше беспокоился о возможной реакции Старухина на его вмешательство, чем о Малинском.

Малинский взглядом сказал Старухину повернуться.

— Ну что там? — Спросил Старухин, силясь держать себя под контролем.

— Товарища командиры, — сказал штабист, переводя взгляд между ними. — Третья бригада сорок девятого корпуса окружена.

* * *

Звуки боя раздавались все ближе. От разрывов крупнокалиберных снарядов спешно возведенная палатка, накрывавшая командно-штабные машины поста, затряслась, карты, развешанные на стенах, попадали на землю. Из радио раздался жуткий треск. Охрана командного пункта была уменьшена, чтобы создать линию обороны на опушке рощи. В непосредственной близости все еще не было столкновений с противником, но американцы находились на обоих их флангах.

— Попытайтесь снова связаться с корпусом, — сказал Антон, обращаясь ко всему персоналу штаба. — У них есть вертолеты. Нам была обещана поддержка.

Он вспомнил ночной разговор с командиром корпуса. Тот говорил о вертолетах, которые придут им на выручку.

Антон начинал подозревать, что его подчиненные старались обходиться без него, пытаясь выполнить его приказы, блокировать все перекрестки дорог и наладить поспешную оборону. Они были окружены и находились в тяжелом положении. Бригада, весь корпус был великолепным орудием наступления, хорошо организованным, чтобы вести встречные бои. Но они двигались слишком быстро, бригады отрывались друг от друга, да и между элементами самих бригад образовывались разрывы. Они двигались слишком быстро, разведка была слишком нерасторопной, и теперь они расплачивались за это.

Но даже если так, я потерпел неудачу, подумал Антон. Он попытался переложить ответственность на разъедаемый кислотой желудок и лихорадку, от которых ему было больно сидеть. А от головокружения было трудно стоять. Он должен был передать командование тому, кто мог его осуществлять.

Но кому? Разве его долг кто-то отменял? Что подумает об этом отец? Возможно, даже, что он оказался трусом. Малинского сломило расстройство желудка. В любом случае, старику будет стыдно. И Антон этого не сделает. Неважно, чего это будет стоить.

Он думал о Зине, обо всем том, что должен был сказать ей. Они много говорили. Они разделяли все. И все же, теперь ему казалось, что невероятно много слов не было сказано.

— Где вертолеты? — Неожиданно спросил Антон.

— Товарищ командир, мы не можем связаться с командованием корпуса.

— Используйте телеграф.

— Товарищ полковник, мы использовали все.

— Не говорите мне, что вы не можете чего-то! — Закричал Антон. — Вызвать вертолеты! Ты меня понял?

— Можно попытаться связаться через четвертую бригаду…

— Почему не доложили, что есть связь с четвертой бригадой?!

Ответа не последовало. Антон огляделся. Работа почти что замерла. Несколько офицеров смотрели на него.

— Какова ситуация в четвертой бригаде? — Потребовал отчета Антон.

— Они… ведут бой. К северу от нас. Товарищ командир, вы же слышали их сообщения.

Антон пытался осознать происходящее. Север был неправильной стороной. Он понял, что это значило. Американцы были к северу от них.

— Отчет о ситуации в частях, — потребовал Антон. — Мы должны сформировать силы для контратаки. — Он отчаянно пытался вспомнить нужные формулы, правила, все, чему его учили, и что он должен был сделать. Но он помнил только безымянные лица.

А потом вернулась Зина. Она наслаждалась своей наготой. Она говорила, что хочет жить там, где всегда будет солнце и никому не нужно носить одежду. Антон представлял себе это место похожим на Кубу, но где бы не было никого, кроме них двоих. Пляж. Солнце. Оно стало огромным, ослепляя его.

— Докладывайте, — настаивал на своем Антон. Он ощущал, как живот опять начинала скручивать судорога. Скоро придется выйти. Но он изо всех сил заставил себя держаться до последнего, наказывая себя за слабость. Он не бросит свой пост.

— Товарищ командир, — начальник штаба положил руку Антону на плечо. — Товарищ…

Он слегка потряс его. Антон понимал, что происходит, но было слишком тяжело ответить.

— Полковник Малинский! — Крикнул на него начальник штаба.

Антон посмотрел на него. Он был небрит. Офицерам нужно было бриться, чтобы подавать пример.

— Ваш отец на защищенном канале. Он хочет поговорить с вами. Вы сможете ответить?

Отец. Антон поднялся быстро, слишком быстро. Как будто был пойман на неосторожности. Словно он подвел своего отца.

Начальник штаба помог ему пройти через командный пункт к машине, в которой находилась аппаратура защищенной связи. Связист подал Антону табуретку. Но он не сядет. Не в присутствии отца.

— Ваш позывной — «Жар-птица», — сказал связист. — Позывной командующего фронтом — «Вьюга».

«Жар-птица». «Вьюга». Собравшись, Антон взял микрофон.

— «Вьюга», я «Жар-птица». Прием.

В ответ раздался голос отца, мгновенно узнаваемый, несмотря на хрип помех.

— Я «Вьюга». Доложите о ситуации.

Антон попытался собраться с мыслями.

— Я «Жар-птица», — начал он. — Ведем тяжелые бои. Вражеские силы проникли…

Он заставил себя говорить так, чтобы это соответствовало требованиям. Это потребовало огромных усилий, величайших за всю его жизнь.

— Американские бронетанковые силы наносят удар по, как минимум, двум направлениям. Мы понесли тяжелые потери, особенно от ударных вертолетов противника. Наши действия направлены на создание сильных очагов обороны для защиты жизненно важных перекрестков дорог. Мы пытаемся направить вражескую атаку по нужным направлениям и замедлить ее.

Голос на другом конце медлил с ответом. Разве я ошибся, удивился Антон. Разве я что-то делаю неправильно? Он бросил взгляд через открытую дверь в задней стенке кузова машины, напряженно пытаясь разобраться в обозначениях на карте, невидимых с такого расстояния, отчаянно надеясь предложить отцу план, который тот одобрит.

— «Жар-птица», я «Вьюга». Ваше решение одобряю. Продолжайте оборону. Сделайте все что можно, чтобы задержать вражескую атаку и нарушить их планы.

Голос замолчал, и Антон на мгновение подумал, что передача окончена. Он чуть не запаниковал. Он собирался сказать отцу… он был неуверен, что именно… Но знал, что было что-то важное, что нужно было сказать. Но как ему сказать это сейчас, при помощи этой аппаратуры? С офицерами и связистами, собравшимися вокруг и пристально смотрящими на него. Внутри машины было тесно, как будто в ней собрался весь командный пункт. Все напряженно слушали. Только редкие разрывы вдали давали немного шума, за которым он мог скрыться ото всех.

— Вы должны держаться, — вернулся голос, и Антону показалось, что он слышит в нем слабый оттенок человеческого тепла. — Он осознал с полной ясностью, сколького это нарушение строгой личной дисциплины стоит старику. — Вы должны держаться. Мы поддержим вас всеми доступными ударными самолетами. Сухопутные подкрепления подойдут в промежутке с двенадцати до восемнадцати часов. — Голос опять смолк. — Сможете ли вы столько продержаться?

Антон выпрямил спину.

— «Вьюга», я «Жар-птица». Вы выполним свой долг.

— Я знаю, что вы выполните свой долг, — ответил далекий голос. — Я знаю, что все ваши солдаты будут выполнять свой долг. И у вас будет вся поддержка, которую Родина сможет вам дать. Удачи! — И передача окончилась.

Антон стоял не двигаясь. Ему казалось, что некая важная связь была разорвана, не только в контексте боевых действий, но и во всей его жизни. Ему хотелось слышать голос старика еще немного. Сказать что-то, чтобы старик не прерывал связь.

Вокруг нервно начали звучать голоса. Начальник штаба кричал указания авиационному корректировщику. Да, вылеты. Самолеты. Мы будем держаться, подумал Антон.

Желудок взбунтовался. Острая боль скрутила его так, что он наклонился над приемником, и испугался, что сейчас потеряет контроль. Он поспешил к завешенному тканью выходу.

Начальник штаба прикоснулся к нему.

— Товарищ командир, я могу чем-то помочь?

— Я в порядке, — сказал Антон, отталкивая его. — Все нормально. Я вернусь через минуту.

Он наткнулся на стену палатки и с трудом нашел выход. Снаружи пришлось осторожно пробираться через глубокие колеи, оставленные расположившимися между деревьями машинами. Он посмотрел вокруг, пытаясь заметить солдат, оборонявших КП. Ему не хотелось, чтобы кто-то его видел.

Живот снова изо всех сил скрутило судорогой. Антон заколебался. Он решил не беспокоиться о том, что кто-то мог его заметить. Он оперся на ствол дерева и запутался в оплетавших его антенных кабелях. Он со злостью вырвался, обрывая провода. Кусты вцепились в брюки.

Он заставил себя пройти немного дальше, чтобы между ним и командным пунктом было несколько низкорослых кустов. Затем он сорвал с себя штаны. Дрожа, он оперся на ствол дерева, пытаясь присесть. Низ живота горел.

Антон знал, что он не смог. Он не смог сделать то, к чему готовился всю жизнь. Теперь отец пытался спасти его. Он подвел своего отца.

Обливаясь потом, Антон смотрел за деревья. Небо сияло великолепным голубым светом. Он хрипел, ожидая, когда тело перестанет карать его. Он ощущал, что силы были на исходе.

Очень скоро раздался рев самолетов. Они летели очень низко. Это был сильный, уверенный рев, подавляющий своей мощью. Самолеты, подумал он. Наконец. Отец отправил ему этот подарок.

Но лес вокруг начал гореть. Он был в стороне, на оставшейся сырой земле. Еще один взрыв подбросил его и швырнул о дерево. Антон с криком упал. Шум поглотил его. Он не мог понять, что трясется — земля или он сам. Все опять смешалось. Он плавал в волнах, играя с Зиной. Это была Куба, море было соленым и теплым, а небо безоблачным, великолепного голубого цвета. И солнце. Все ближе и ближе. Оно вплотную подошло к поверхности моря. Зина была в опасности. Он кричал, пытаясь предупредить ее. Огромное солнце подходило все ближе, поглощая землю.

Антон открыл глаза. Все вокруг горело. И понял, что он тоже горит. Горели руки, горели штаны на щиколотках.

Он вскочил на ноги, спотыкаясь, размахивая факелами рук.

Зина, закричал он, или только подумал, что закричал. Отец. Только не так, господи, только не так…

 

ДВАДЦАТЬ ТРИ

Собелев потерял уверенность в себе. Он ждал смерти, которая придет и встретит его в каждом следующем вылете. Но он отбросил страх подальше. Он должен продолжать делать свою работу лучше, чтобы убить врага прежде, чем тот убьет его. Понесенные обеими сторонами потери не позволяли заполнить небо самолетами, как, несмотря на плохую погоду, было в первый день. Теперь усилия авиации были сосредоточены на ключевых точках, а остальное небо было почти свободно.

Собелев летел низко. Ему хотелось снизиться еще больше, но потери от столкновений с линиями электропередач были просто ужасающим. Было слишком много высоких пилонов, с натянутыми между ними длинными проводами, которые, словно сети, ловили лучших пилотов.

Он потерял ведомого в налете на мост на автобане между Висбаденом и Майнцем. Он поразил цель, но удар не нанес мосту каких-либо существенных повреждений. А ведомый был сбит, и мост, огромная бетонная конструкция, не рухнул, и противник продолжил использовать его.

Собелеву приходилось задействовать весь свой опыт и талант, чтобы вести свой самолет. От истощения он беспокоился, что собственная ошибка убьет его быстрее, чем враг. На этот раз перед ним стояла ужасно трудная задача. Непосредственная воздушная поддержка наземных войск, ведущих бой без выраженной линии фронта. Он никогда не считал, что пилотов адекватно учили этому, но сам гордился своими навыкам и делал все возможное, чтобы совершенствовать их. Он проводил долгие часы на тренажере, хотя никогда не думал, что моделирование было достаточно качественным. В поступающих командах никогда не было такой паники, как над реальным полем боя. Тем не менее, несмотря на все недостатки системы, сухопутные войска продолжали запрашивать воздушную поддержку.

— Ноль-пять-восемь, ноль-пять-восемь, вижу тебя на радаре, — это было сообщение он поста контроля и наведения. — Ведомый так близко к тебе, что я не могу вас различить.

— Я ноль-пять-восемь. Ведомого нет. Одиночный вылет.

— Понял, полсотни восьмой. От контрольной точки занимай курс два-четыре-пять. Дальше поступаешь в распоряжение армии.

Земля проносилась под брюхом самолета. Казалось, верхушки деревьев обрамляли фюзеляж. Усталое сознание Собелева билось над сохранением контроля над собой, чтобы удержать все необходимое вместе.

— Вас понял. Прошел контрольную точку.

— Принял, полсотни восьмой. Передаю тебя корректировщику.

Возник новый голос

— «Полярная звезда», я «Орион». Направляю одного прямо к тебе.

— Понял тебя, «Орион». Как слышишь меня, полсотни восьмой?

— Иду на два-четыре-пять, — подтвердил Собелев. — Ожидаю указаний.

Собелеву не нравились такие задания. Он предпочитал знать точно и заранее, что будет его целью, и где именно она будет находиться. Но в полосе наступления третьей ударной армии творилось черт знает что, и пилоты всех доступных самолетов получали только смутные общие вводные перед вылетами. Собелев понятия не имел, придется ему работать по танкам или пехоте, артиллерийским позициям или по вражескому штабу. Любую из этих целей будет трудно, очень трудно определить с несущегося над самой землей самолета. Корректировщик должен сделать все правильно, иначе вылет пройдет впустую.

Собелев пронесся прямо над зоной огня артиллерии. Самолет задрожал и чуть не развалился. Сейчас грохнусь в это дерьмо, подумал Собелев.

— Корректировщик, я полсотни восьмой. Набираю высоту. Сообщите, когда обнаружите меня визуально.

Собелев направил самолет ввысь, надеясь, что никакие зенитчики, ни вражеские, ни свои не попытается его сбить.

Все прошло очень быстро. Под ним, скопления военной техники заполонили дороги, вспомогательная техника занимала позиции там, где можно было развернуться. В большинстве случаев было невозможно определить типы машин. Столбы дыма отмечали места боев. Острова огня постепенно складывались в огромный архипелаг вдоль главной дороги.

— Полсотни восьмой, наблюдаю тебя, — откликнулся корректировщик. — Сбрось скорость.

Черта с два, подумал Собелев.

— Обозначаю себя зелеными ракетами, — торопливо сказал корректировщик. — Цель у леса дальше, повторяю, работа по лесу.

Прямо перед носом самолета Собелев увидел зеленые ракеты, проносящиеся по дуге над волнами черного дыма.

— Ракеты вижу. Работаю.

Собелев слегка скорректировал курс на выпущенные ракеты и в последние секунды начал искать за дымом указанный лес. Он посчитал, что нашел цель, что выбрал ее правильно. Земля проносилась под ним так быстро, что он не видел никакой вражеской техники. Он едва видел опушку леса.

Он едва услышал от корректировщика подтверждение того, что находится на правильной позиции, и сбросил бомбы. Штурмовая авиация перестала делать предварительные заходы после первого же дня войны.

За хвостом самолета, казалось, задрожала сама Земля. Самолет затрясся, и Собелев молился, чтобы он просто не развалился в воздухе и слушался управления. Совершив жесткий вираж, он направился домой

Убей их, пока они не убили тебя, сказал он сам себе, потея и дрожа так, что едва мог управлять самолетом. Убей их, пока они не убили тебя… Убей их…

* * *

Новая задача поразила Безарина. Он ожидал, что его потрепанный батальон будет выведен на переформирование, где будет воссоздан, а танки будут отремонтированы и перевооружены. Но приказ, спешно отданный офицером штаба, был совсем другим: окапываться и готовиться к обороне западного плацдарма от танковой атаки противника.

Смысл этого был непонятен Безарину. Конечно, он слышал доносившиеся сюда отголоски великой битвы. Но было немыслимо, чтобы лавина советской бронетехники, переправлявшаяся через реку с полуночи, могла быть раздавлена, и теперь все зависело от его нескольких побитых танков.

Прибыла инженерная машина, чтобы подготовить окопы для его танков. Безарин чуть не рассмеялся. Конечно, он понимал преимущества стрельбы с подготовленных позиций, но не думал, что они смогут что-то сделать, если не получат снаряды. В свете дня, оставшиеся под его командованием танки выглядели как груды обломков, которые не приняли бы даже на запчасти. Коробки динамической защиты сработали или были сбиты, листы металла надгусеничных полок скручены, а у некоторых и напрочь сорваны. Немногие сохранившиеся ящики с вспомогательным оборудованием, запасные траки гусениц, шноркели для подводного хождения, бесполезные в данный момент, были безнадежно пробиты осколками. Безарин разбудил подчиненных и заставил их заняться техобслуживанием. Он рассчитывал, что получив снаряды и немного топлива, его батальон сможет неплохо проявить себя в чрезвычайной ситуации. Но казалось абсурдным, что эта горстка танков сможет сдержать угрозу, которая смогла без проблем поглотить ушедшую на запад огромную лавину новейших танков.

Плацдарм стал небольшим городом-крепостью. Системы противовоздушной обороны венчали окружающие холмы. Через Везер с промежутками в несколько сотен метров были наведены вспомогательные понтонные мосты, чтобы разгрузить автомобильные или заменить их, если авиации противника все-таки удаться обрушить этот ценный приз в воду. В административных зданиях восстанавливалась жизнь, хотя многие службы предпочитали здания на окраинах тлеющего города. Бад-Эйнхаузен быстро превращался в передовой командно-управленческий центр. На восточном берегу вздымала в небо свои смертоносные хоботы артиллерия. И посреди всего этого махали руками, кричали и спорили регулировщики комендантской службы, пытаясь разобраться в приоритетах в использовании дорог.

Возможно, подумал Безарин, поступивший приказ был лишь мерой предосторожности. Системный ответ на вражескую контратаку, направленный на защиту любых советских сил от повторения того сюрприза, который его танки сами преподнесли противнику накануне. Он придал лицу выражение «я здесь командир» и направился вдоль строя своих танков, чтобы направить работу большой инженерной машины и определить индивидуальные секторы огня. Он испытывал глубокое чувство гордости за свои грязные, избитые танки и новое братство людей, управлявших ими. Что бы не случилось, они выполнят свой долг.

Тем не менее, подумал Безарин, было бы неплохо иметь немного снарядов.

* * *

Шилко показалось, что он нашел пещеру с сокровищами, словно герой народной сказки. Сарай был заполнен великолепными инструментами — борона, сверкающий плуг, сеялки и косилки нового типа, которых Шилко раньше не видел. Этот замечательный набор инструментов для получения жизни на земле, очевидно, принадлежал одному-единственному немецкому фермеру. Это не казалось справедливым. Шилко размышлял о том, как эти инструменты могут облегчить жизнь его маленькому гарнизонному хозяйству, и сколько еще всего они смогут производить. Он наслаждался смесью запахов сена и пыли, глубоко вдыхая, пока не начал чихать. В душе он с неохотой признавал, что немцы действительно имеют больше способностей или талантов в некоторых отношениях. Он присел на тюк сена, наклоняясь, оперевшись локтями на колени. Он завидовал отсутствующему немецкому фермеру. Он завидовал всем фермерам мира, ощущая, что впустую растратил свою жизнь.

Шилко редко уединялся, всегда предпочитая коллектив и компанию офицеров дивизиона, его вторую семью, если только ему не нужно было отдохнуть или ознакомиться с особенно неприятным приказом. Он любил, когда его окружали его офицеры. Как загадочно — многозначительно называла это его жена, он стремился согреть каждого, кто давал ему возможность сделать это. Нужно было общаться с каждым, с кем была возможность. Для одиночества будет достаточно времени в могиле. А жизнь должна проходить рядом с другими людьми.

Но сейчас, к западу от Везера, возможно, в одном дне победного марша до легендарного Рейна, Шилко испытывал неумолимое желание провести некоторое время в уединении. Он не был человеком, склонным к серьезным размышлениям, но было слишком много вещей, которые нужно было обдумать. Сидя в насыщенных сумерках сарая, под лучом света, рассекающим янтарный мрак, он пытался разобраться в мыслях. Но не мог сосредоточиться на чем-то конкретном. Он думал, что никогда ничего не понимал о мире вообще, просто пытаясь прожить жизнь во сне наяву. Всякий раз, когда он вспоминал лицо задыхающегося лейтенанта, ему казалось, что этот момент беспомощности открыл ему весь провал его жизни. Люди вокруг умирали тысячами, десятками тысяч. Но только эта жалкая смерть лейтенанта была для него реальной.

Его орудия действовали отлично, и Шилко считал, что это по большей части, заслуга Ромилинского. Штаб замечательно поддерживал его, они были командой. Солдаты хорошо сражались. Шилко был полон решимости сделать все от него зависящее, чтобы исполнить свой долг. Но сейчас, сидя в немецком сарае, в окружении великолепных инструментов для обработки земли, сделанный из того же металла, что и его драгоценные орудия, Шилко думал о том, что чего ему действительно хотелось — так это растить урожай, быть земледельцем, вне зависимости от условий. Конечно, поколения крестьян, из которых он происходил, научились всей душой ненавидеть войну настолько же, насколько любили зеленые ростки, пробивающиеся сквозь святую землю.

Может быть, подумал он, Паша, его сын, сможет помочь ему. Возможно, партии будет нужен кто-то, кто сможет наладить реформируемое сельское хозяйство. Конечно, партия могла бы использовать его таланты, тем более, что он так мало хотел взамен. Возможность мирно месить сапогами землю.

Шилко поднялся, и, смирившись с неизбежным, отправился исполнять свой долг. Командный пост расположился во дворе. Шилко побуркивал на подчиненных, словно добродушный старый пес, напоминая им не допускать никакого ненужного ущерба. Не успел пост полностью развернуться, как эфир переполнили сообщения о попытках прорыва немцев в тылу, о боях на юге, слухами о массированной контратаке американцев в полосе наступления третьей ударной армии. В этой суете никто пока не удосужился прислать Шилко огневые задачи. Но он знал, что приказ придет, когда придет время. Он передал управление штабом Ромилинскому и пошел побродить. Его подчиненные, опьяненные победой, были в восторге от войны. Даже когда поступили доклады о проблемах, они сохраняли уверенность. Шилко задавался вопросом, почему, несмотря на все годы подготовки, он не разделял их энтузиазма. Он положил руку на капот небольшого зеленого трактора, поглаживая его, словно животное. Нехотя он оторвал руку от тихой заглушенной машины.

Он брел по скотному двору, мимо низкого сарая, где в загоне с хрюканьем бродили свиньи. На командном посту кипела бурная деятельность. Трещало радио, кто-то что-то записывал, пачкая грязными руками чистые листы бумаги. Начальник связи жаловался на то, что как только он прокладывал кабели к батареям, какие-то козлы рвали или переезжали их. Ромилинский работал над картой с сосредоточенностью хирурга. Кто-то ел на рабочем месте, стараясь максимально использовать запасы еды, обнаруженные в доме. Дежурный старший сержант подал Шилко чай.

— Какие изменения? — Спросил Шилко у Ромилинского.

Капитан покачал головой.

— Ситуация остается крайне запутанной. Количество огневых задач для дивизионной артиллерии остается низким, а вот полковые орудия ведут огонь на пределе возможностей. На фронте горячо. Там все смешалось. Я опасаюсь, что программа распределения целей работает не очень хорошо.

Из-за низких холмов отчетливо слышались звуки боя. Но в долине, в которой дивизиону было приказано остановиться и развернуться, было спокойно. Шилко надеялся, что война не доберется сюда, чтобы уничтожить аккуратную технику в сараях или животных, или причинить любой ущерб хорошему хозяйству отсутствующего фермера.

— Что с американским наступлением?

— Доклады от фланговых подразделений поступают с перебоями. Я проверял дивизионную сеть связи, — сказал Ромилинский, нахмуривая от беспокойства брови. — На юге настоящий бардак. Но меня гораздо больше беспокоят немцы, действующие здесь. Похоже, даже голландские войска присоединились к контратаке. А все думали, что они потеряли боеспособность.

— Ими движет отчаяние, — сказал Шилко, как ни в чем не бывало. — Они сражаются за свои дома. Должно быть, это страшно — находиться сейчас по другую сторону фронта.

Ромилинский удивленно посмотрел на него. Затем продолжил тоном правильного штабного офицера, проигнорировав размышления командира.

— Все наши силы заняли позиции. В нашем распоряжении восемь орудий, и мы работаем над тем, чтобы восстановить орудие номер три батареи Давыдова. Вроде бы проблемы с гидравликой. И до сих пор нет снабженцев с боеприпасами. Но у нас осталось достаточно снарядов, чтобы устроить кому-то теплый прием, товарищ подполковник.

— Позиции подобраны так, чтобы орудия могли вести огонь прямой наводкой? Если будет нужно? — Путаные сообщения по каналам управления артиллерией говорили ему, что нужно было ожидать чего угодно. Тем не менее, идея использовать его тяжелые орудия для огня прямой наводкой по вражеским танкам и боевым машинам пехоты казалась ему абсурдной и расточительной. Полной бесхозяйственностью. Но Шилко был, в сущности, очень упрямым человеком, и, невзирая на все личные чувства, собирался сражаться до последнего против любого противника.

— Позиции подобраны именно для огня прямой наводкой по дороге, — сказал Ромилинский. — Надеюсь, мы получим какое-то предупреждение.

— Просто будьте готовы. Я не желаю потерять хотя бы одного человека из-за того, что они были неподготовлены.

Сильные гулкие удары на расстоянии на расстоянии звучали так, словно сборище великанов било по земле дубинами. Грохот усилился, достигая изможденных ушей Шилко. Может быть, подумал он, война, в конце концов, доберется до нас. Он пытался ободриться, говоря себе, что уши были настолько расшатаны, что обманывали его, что он просто сильно устал и оказался неспособен оценить ситуацию с полной объективностью.

— Всем занять боевые позиции, — сказал Шилко. — До последнего повара. Мы зашли слишком далеко, чтобы отбросить наш успех.

Ромилинский резко двинулся исполнять приказ. Шилко решил, что когда война закончиться, он сделает все, чтобы Ромилинского представили к награде и быстрее продвинули по службе. И намеревался спокойно сделать все возможное, чтобы капитан получил лучшее назначение, туда, где у него будет больше возможностей для продвижения по службе. Ромилинский заслужил это.

Шилко внимательно вслушивался в далекий грохот. Слышно было плохо, поэтому он отставил чашку очень сладкого чая и вышел из палатки, чтобы слышать четче. Шум транспорта на дороге стих, так как проходящие подразделения получили приказ свернуть с нее и занять оборонительные позиции. Дорога должна была оставаться свободной для подхода танкового резерва.

Но никаких танков пока не было, и вокруг скотного двора стоял обманчиво мирный деревенский рай. Признаки войны были наиболее заметны в небе, на расчерченной инверсионными следами синеве. Шилко попытался оценить, на каком расстоянии идет бой, судя по звукам стрельбы далеких орудий, умоляя свои уши помочь ему в этом. Он понимал, что должны были ощущать его предки, прислушиваясь к топоту копыт, выстрелами или диким крикам, говорящих о приближении набега или вражеской армии. Когда было уже слишком поздно сопротивляться, и оставалось только смириться и надеяться, что они вырежут не всех, что останется достаточно еды, чтобы прокормить оставшихся в живых зимой и засеять поля следующей весной.

Вслушивающемуся в гул Шилко вдруг показалось, что грохот разрывов начал стихать, словно отвечая на его желания. Расстояние до стреляющих орудий и рвущихся снарядов не изменилось, но интенсивность огня явно уменьшилась. Через несколько минут даже расшатанные долгой службой уши Шилко безошибочно уловили разницу.

Сердце забилось чаще. Возможно, контратака была отбита. Он оставался совершенно спокоен, несмотря на угрозу прорыва противника. Но от возможности того, что боевые действия на некоторое время прекратились, пускай временно и по неизвестной причине, сердце забилось чаще.

Грохот орудий стих полностью.

Из-за тканевой стенки командной палатки высунулся явно взволнованный Ромилинский.

— Товарищ подполковник, — крикнул он, явно избыточно эмоционально, почти утратив контроль над своим выверенным образом штабного офицера. — Товарищ подполковник, немцы запросили прекращение огня!

 

ЭПИЛОГ

Чибисов вышел из бункера на свет. Вид разбомбленного леса, покрытых пеплом опалин, потряс его. В течение всей войны он слышал и ощущал, как поверхность над бункером сотрясалась от взрывов. Но последствия оставались невидимыми. За рябыми от осколков дверями бункера, огромные кратеры от бомб и черные опалины покрывали пейзаж. Едкий запах взрывчатки витал в воздухе. Тем не менее, голубое небо благословляло живых и мертвых, а пропитанный гарью воздух показался свежим после затхлости бункера.

Вскоре ему придется посетить хорошего врача, возможно, даже лечиться в санатории. Дыхание не могло нормализоваться и, несмотря на свою решимость, Чибисов начал сомневаться, что сможет справляться со своими обязанностями еще какое-то время.

Самолеты все еще рассекали небеса, на дорогах продолжала шуметь техника. Но, в общем, стало гораздо тише, чем было раньше. Исчезли звуки боя.

Штейн, это отвратительное существо из генштаба со своими поганенькими фильмами, в конце концов, оказался прав, как и предсказывал Дудоров. Немцы сломались. У Чибисова все же оставались сомнения в том, что отвратительные фильмы и передачи Штейна сыграли в этом такую большую роль, как тот разглагольствовал. Даже у самой лучшей пропаганды есть свои пределы. Но уже задачей историков было спорить, чей вклад оказался значительнее. Для Чибисова все это было частью неделимого целого. Честно говоря, он столкнулся с ужасающими просчетами и некомпетентностью. Однако, в целом советская армия показала себя лучше, чем ее отдельные части. В конечном счете, результат был налицо.

Удар военный, политический, психологический… правительство ФРГ сломалось на вопросе о применении ядерного оружия. Американцы и англичане требовали прибегнуть к нему, а французы готовились к самостоятельному удару. Но немцам не хватило воли и решимости. Столкнувшись с ошеломляющей скоростью, с которой они потерпели очевидный крах и невиданным масштабом разрушений, они отказались превратить свою страну в ядерное поле боя. Немцы подорвали политику НАТО в мирное время, и теперь пожали урожай в военное.

Чибисов был одним из немногих, кто знал всю правду. Американцы, чья контратака в действительности оказалась основным компонентом генерального контрнаступления, едва не нанесли им поражение. Возможно, прибывшие подкрепления сдержали бы их, но наступление американцев и удивительно стойких войск СГА было мощным. Даже Дудоров не смог верно оценить, сколько рассеянных остатков СГА смогло вступить в бой. Бои шли уже в десятке километров от места переправы через Везер в Бад-Эйнхаузене, когда немецкий запрос на прекращение огня остановил их.

Правительство ФРГ объявило об одностороннем прекращении огня и потребовало, чтобы все войска НАТО прекратили наступление на немецкой земле в отчаянной попытке умиротворить СССР. Все боевые подразделения НАТО должны были быть выведены на запад от Рейна в течение девяноста шести часов, и полностью покинуть немецкую землю в течение пятнадцать дней. Остатки бундесвера также выводились за Рейн. Многие офицеры бундесвера сопротивлялись капитуляции, но рядовой состав отказался поддержать их. И после вывода армий НАТО, советские танки покрыли оставшийся путь до Рейна без единого выстрела.

И на этом все было окончено, надеялся Чибисов. Не было смысла наступать дальше. Рейн стал естественной границей советской сферы влияния, а контроль над всей Германией означал контроль над всей Европой. Французы, в конце концов, приспособятся к новому порядку. Оккупация Франции принесла бы больше проблем, чем пользы. Британия также должна была остаться американским форпостом для достижения того порядка, который устанавливался в новой Европе.

Некоторые высокопоставленные советские военные хотели двигаться дальше. Большинство из них не видели войны собственными глазами, и потому требовали дальнейшего наступления с гораздо большей легкостью, чем те, кто испытал ее на своей шкуре. Больше всего опасений вызывало то, что американцы могли рассматривать войну как неоконченную и готовить удар в другом месте. А на востоке сгущались тучи. Перейдет ли война в азиатскую или тихоокеанскую фазу? Лично Чибисов надеялся, что она окончилась. Он надеялся, что американцы проявят достаточно здравого смысла, чтобы отвернуться от Европы, которая забирала у них деньги и жизни и ничего не дала взамен. Он не мог полностью поверить в то, что американцы продолжат войну на другом фронте. Но он ожидал чего угодно. Американцы оставались загадкой.

Разумом Чибисов понимал, что советская военная наука, предусматривавшая интеграцию военных и политических стратегий в одну сокрушительную доктрину, была научно обоснована. Единство усилий на самом высоком уровне. Но, в конечном итоге, не столько советские танки, сколько собственная глупость победила НАТО. Следя за ходом войны с уникальной позиции стороннего наблюдателя, Чибисов оставался убежден, что все легко могло сложиться иначе. Например, окруженные к северо-востоку от Ганновера немецкие войска, к настоящему времени разоружались, с сохранением ограниченного количества вспомогательной техники, чтобы быть выведены за Рейн. Они вполне могли продолжать сопротивление. НАТО имело достаточно боевой мощи, но ему не хватило единства целей и силы воли. С практической точки зрения, альянс уничтожило отсутствие четкой и единой военной доктрины. Они располагали нужными силами и средствами, но каждый настаивал на исполнении собственного плана. Чибисов был им признателен.

Черная птица села на разбитое дерево. Чибисов подумал о судьбе сына Малинского. Из остатков его бригады сообщили, что гвардии полковник Малинский погиб при авиационном ударе. Но тело так и не было найдено, и старик отказался принять смерть сына. Генерал лично отправился на его поиски.

Чибисов глубоко сочувствовал своему покровителю и другу. Казалось идиотской иронией судьбы, что каждый должен кого-то потерять в такой час. Чибисов не знал молодого полковника достаточно, чтобы самому скорбеть по нему. Но горе Малинского передалось ему. В некотором отношении он понимал, что потеря сына стала для Малинского более тяжелым ударом, чем если бы он потерпел поражение.

Конечно, множество чьих-то сыновей погибли. Чибисов попытался рационализировать горе старика и отбросить его прочь. Но образ Малинского не покидал его. Он представлял, как старый генерал бродит по обгоревшей земле, где когда-то был лес, всматриваясь в сгоревшие остовы командных машин. Заморгав в попытке взять свои чувства под контроль, Чибисов беспомощно понимал, насколько он любил старика. Было бы гораздо лучше, если бы астматический еврейский отщепенец, который нигде не мог найти себе пристанища, погиб вместо его сына.

Чибисов вспомнил о своей матери. Его отец, убежденный коммунист, не терпел никаких упоминаний о религии в их доме. Но в детстве мать рассказывала ему сказки и легенды. Только гораздо позже Чибисов понял, что некоторые из них были историями из Ветхого Завета. Он по-взрослому улыбнулся этому материнскому коварству, вспомнив, как его напугала история об Аврааме и Исааке. Уже ребенком Чибисов не сомневался, что его отец принес бы его в жертву, если бы современные боги потребовали этого.

Его мысли вернулись к Малинскому и его сыну. Горькое окончание старой сказки, в которой бог не смягчился, не простил, не проявил милосердия. Бог был таким, какого заслуживал этот мир, а не таким, каким должен был быть.

Конечно, это не помогло найти в смерти что-то романтическое. Чибисов посмотрел на ворону со сломанной лапой. Птица тут же взмахнула крыльями и поднялась в небо, как будто взгляд Чибисова спугнул ее. Чибисов глубоко вздохнул, наполняя воздухом сведенные легкие. И направился в бункер, чтобы заняться с отчетами с фронта.

* * *

— Они нас окружили, — рассказывал Серега небольшой группе солдат, собравшихся вокруг его койки. — Мы были полностью отрезаны. Вражеские танки повсюду. Вы себе просто не представляете. Но мы выстояли. Мы держали оборону два дня и убили всех немцев, которые нас атаковали.

Леонид смирился с этими россказнями. Серега повторил их столько раз, что они приобрели самостоятельную ценность. Ни он, ни Серега не проронили ни слова о том, что случилось в том подвале в маленьком немецком городке. Когда они выбрались из подвала, они словно договорились не рассказывать об этом. И было действительно незачем говорить об этом. Это ничего бы не изменило. Они просто спрятались в сарае и ждали, пока не вернулись советские войска. Подразделение было представлено свежими подкреплениями прямо из советского союза, которые прибыли слишком поздно, чтобы застать там любого противника. Двоих «ветеранов» отправили в тыл, в изолятор для солдат, отбившихся от своих подразделений. Он размещался в больших казармах неподалеку от города Берген. Казармы несколько попали под артиллерийский огонь в ходе боев, но качество всего, он нар до сантехники было удивительным. Леонид был не против расположиться здесь.

В лагере находились две группы солдат. Большая группа, в которой находились Леонид и Серега, размещалась в переполненных бараках с постоянными поверками, если только их не отправляли в окрестности на ремонт техники, погрузку или разгрузку грузовиков. Каждый день солдаты покидали лагерь, отбывая в свои подразделения, а на смену им прибывали новые. Еда была неплохая, офицеры также были сильно загружены работой, несмотря на то, что часто занимались не своей, так что оставалось немного свободного времени, чтобы отдохнуть на койках и обменяться фронтовыми байками.

Меньшая группа солдат размещалась в соседних бараках, обнесенных колючей проволокой. Вооруженная охрана патрулировала периметр. Как объяснил им местный замполит, там содержались дезертиры, которые бросили оружие и бежали с поля боя, предав священный долг советского солдата. Всем им должны были быть предъявлены обвинения по соответствующим статьям. При каждом упоминании о дезертирах, у Леонида холодело внутри. Он осознавал, насколько зыбкой была грань между ними и такими солдатами как он с Серегой. Кто-то говорил, что разница определялась на основании того, было ли у солдата при себе оружие, когда его задерживали, но Леонид считал, что дело было не только в этом.

— Ну и вот, — продолжал Серега. — Наконец, у нас кончились патроны. Нам ничего не оставалось делать, кроме как залечь и приготовится к рукопашной. Мы думали, что уже все кончено. Но вернулись наши войска, хотя и позже, чем мы ждали. Нам сказали, что мы оказались дальше всех в тылу врага. Никто другой бы столько не продержался.

Большая часть этой байки вызвала бы проблемы, прояви слушатели больше цинизма. Но Серега сохранил свой талант убеждать людей. Леонид находил это замечательным. Серега опять начал ошиваться около политрука лагеря и снова начал дистанцироваться от Леонида.

Тот не возражал. Ему хотелось просто оставить войну в прошлом. Ему хотелось вернуться домой, и он жадно вслушивался в слухи о том, что всех участников боевых действий демобилизуют, а те, кто не воевал, останутся здесь в составе оккупационных войск. Тем не менее, Леонид подозревал, что если кто-то и демобилизуется, так это Серега. Ну и ладно, это тоже хорошо. Рано или поздно демобилизуют всех. Армия не сможет держать их вечно. Он вернется домой, к своей гитаре. Ему удалось сохранить две из украденных кассет. Его удивило, что их не конфисковали по прибытии в изолятор. Оказалось, что почти у каждого был какой-то сувенир, напоминающий о войне.

Громкий голос призвал солдат к вниманию. Время было почти что для ежедневного обзора мировых событий в исполнении замполита. Леонид предположил, что или лекция начнется немного раньше, или это будет очередная из бесконечных перекличек.

Он ошибся. Вместо замполита, появился прапорщик, отвечающий за организацию работ вместе с незнакомым капитаном. Прапорщик заявил, что для них появилось очень ответственное задание, требующее немедленного исполнения силами взвода солдат. Все хорошо знали, что означал этот эвфемизм. Нужно было собирать тела убитых. Это было худшее, что можно было себе представить.

Меня точно отправят на это задание, подумал Леонид. На мое счастье.

* * *

Майор Безарин сидел на обрамляющих реку бетонных плитах, наблюдая за выводом последних американских войск за Рейн. Новая медаль болталась на выглаженном кителе, надетом для церемонии представления к награде. Генерал армии Малинский, командующий фронтом, лично прибыл для вручения нескольких десятков наград вместе с командующим третьей ударной армией и оккупационными силами в Руре генералом Старухиным. Банкет с бурным распитием коньяка, несомненно, все еще продолжался в роскошном японском отеле, служащим временным штабом советской администрации в Дюссельдорфе. Но Безарин не испытывал тяги к алкоголю. Он ускользнул с банкета, чтобы подумать об Анне и остальной части своей жизни.

За раздумьями он смотрел на двигавшихся вдали американцев. Уродливые, тошнотворного вида ударные вертолеты прикрывали переправу, вися над промышленными районами на дальнем берегу. Танки пересекали большой мост, башни вращались по сторонам, держа орудия наготове, чтобы прикрыть тылы. Американцы двигались великолепно, с отменной дисциплиной на марше. По мнению Безарина, они были совершенно непохожи на разбитую армию.

Но они были разбиты. Если не на поле боя, то выше, на уровне принятия решений. Безарин вспомнил, как ждал их на высоте в Бад-Эйнхаузене, в окружении своих уцелевших танков, готовясь встретить смявших передовые советские силы американцев последними снарядами. Их наступление было чудесным образом остановлено, когда до его позиций им оставалось всего несколько километров.

Безарин смотрел на своих врагов. Он полагал, что смог бы победить их в нормальных условиях. Но все-таки не хотелось вступать с ними в бой почти без снарядов. Большие, крепкие на вид танки скользили по мосту, частично скрытые его парапетами. Американцы, их великий враг. Теперь они уходили, и, казалось, что кошмар всей его жизни подошел к концу. Безарин попытался честно доложить о случившемся на шоссе за Хильдесхаймом. Но его никто не хотел слушать. Случившееся было найдено тревожным, прискорбным, но, с точки зрения большой войны, неизбежным. Родине нужным были герои, а не военные преступники.

И Безарин стал героем. Одним из героев блестящей операции по форсированию Везера. В его собственном сознании ужас той бойни начал блекнуть, затмеваясь успехами, достигнутыми батальоном. Он попытался написать Ане об этой трагедии, надеясь, что она каким-то образом сможет понять его и помочь. Но он не мог изложить это и на бумаге. Инцидент, казалось, требовал быть забытым. Похоронен, как сами мертвые. Безарин знал, что эти образы останутся с ним, на глубине сознания, иногда всплывая оттуда, чтобы напомнить о том, что было совершено им и его солдатами. Но сейчас, все больше думая об Ане, он вспоминал аромат ранней Галицкой весны, запах женщины, которую держал на руках. Вместо того, чтобы исповедоваться ей, он наконец, нашел в себе силы, чтобы написать и сказать, что любит ее.

Безарин понятия не имел, сколько времени будет идти письмо, если дойдет вообще. Он боялся, что письмо или ее ответ потеряется в творящейся неразберихе, и решил, что если она не ответит не придет в течение месяца, он напишет ей снова. И снова. Теперь его не сломит страх перед маленькой хрупкой полькой.

В то же время, он ощущал себя призраком из прошлого. Его мысли наполнялись страшными образами с Аней в чужой постели, того, что его признание прочитает совсем другой человек. Он беспокоился, что стал для нее мимолетной историей из прошлого. Но решил не сдаваться без боя.

На набережной остановился автомобиль. Безарин напрягся. Он не должен был расслабляться, были сообщения о нападениях на советских солдат и офицеров по всей зоне оккупации. Офицеры должны были передвигаться как минимум по двое, а лучшее вообще не появлялись вне места службы без особой надобности. Перемещения солдат были сильно ограничены.

Безарин положил руку на кобуру.

* * *

Малинский удивился, увидев майора. Он не ждал компании и не хотел ее. Он просто хотел увидеть Рейн поближе, насладиться историческим моментом. Увидеть, во имя чего были все жертвы. И когда нервного вида майор потянулся за пистолетом, Малинский поступил наилучшим способом:

— Я буду признателен, если вы не станете стрелять в меня, товарищ майор.

Майор смущенно покраснел. Он пробормотал слабые, еле слышные извинения.

— Не беспокойтесь, — сказал ему Малинский. — Очень хорошо, что вы всегда начеку.

Он узнал в майоре одного из офицеров, которых награждал час назад. Он предложил ему сигарету, от которой майор неуклюже отказался. Малинский удивился, что этот свежеиспеченный герой вот так сидит в одиночестве, когда Старухин обещал устроить величайшую попойку столетия. Но Малинский и сам позволил себе удалиться, чтобы дать Старухину и его ребятам возможность залить алкоголем свои раны. Старухин казался Малинскому воплощением многих извечно русских черт — шумности, тщеславия, щедрости, хамства на почве личной власти, отчаянной потребности в товариществе, чередования энергии и лени, способности на большую жестокость.

Кто знал, какие черти терзали этого одинокого майора? Война очень по-разному влияет на разных людей. Малинский смотрел на молодого мужчину. Лицо майора было умным. Не таким умным, и, конечно же, не таким чувствительным, как лицо Антона. Но это было умное и серьезное лицо человека, способного пойти далеко в условиях нового режима. Конечно же, этот герой советского союза не должен надолго оставаться майором.

— Женаты, товарищ майор? — Спросил Малинский. — Наверное, думаете о жене и семье?

Майор уже оправился от смущения. Но говорил по-прежнему неловко.

— Никак нет, товарищ генерал армии. Я не женат.

Малинский отряхнул пепел сигареты в реку. Легендарный Рейн несколько разочаровал его своей грязной серовато-коричневой водой и кучами мусора по берегам.

— Подруга?

Молодой майор кивнул с глупой энергичностью.

— Так точно, товарищ генерал армии. Замечательная девушка. Очень интеллигентная.

Малинский ощущал, что майор хотел больше рассказать о своей возлюбленной. Но дисциплина заставляла его сдерживаться.

— Отлично, — сказал Малинский. — Вы должны жениться на ней. Брак — великолепное дело. Очень рекомендую. И у вас должны быть дети. Родина должна сохранить потомков своих героев.

Малинскому вдруг захотелось окончить эту дискуссию и оставить майора наедине с самим собой. Он подумал о собственной жене. Он не сможет увидеть ее еще некоторое время, и весть о гибели Антона ей придется встретить в одиночестве. Казалось ужасно несправедливым, что его жена останется одна в такое время. Жене военного никогда не видать удобств и комфорта нормальной жизни.

Жена Антона тоже осталась одна. Еще в большем одиночестве, чем Полина. Никто уже не вернется к ней. Малинский думал о Зине, этой глупой, безответственной рыжей девушке, которую невозможно было не любить. Наполненная энергией, просто разрываемая ей. У нее не было ни малейших качеств, присущих жене солдата. За исключением способности любить его сына. Ее любовь делала его настолько счастливым, что Малинскому и самому начинали нравиться ее вкусы и эпатаж. Да, подумал он, она делала моего сына счастливым. Я должен позаботиться о ней.

Малинский ощущал, как на глаза наворачиваются слезы. Он не мог допустить, чтобы это кто-то увидел. Он сжал руки, чтобы восстановить контроль над собой и уронил окурок в реку. Но он не мог примириться со смертью Антона. Не мог этого вынести. Он был бы рад, если бы мог умереть вместо сына.

Он посмотрел на отведшего глаза майора. Почему этот человек выжил, а его сын нет? В этом майоре не было ничего особенного, ничего, без чего мир не смог бы обойтись. В его лице не было никаких признаков аристократизма и тонкости черт лица Антона. Почему из всех сыновей должен был умереть его?

Малинский понимал все логически. Он понимал войну. Он даже понимал, как мало значила судьба его сына на фоне событий, которые изменили мир. Но он не мог, просто не мог смириться с этим. Он проклинал смерть, отказывался признавать ее, сохраняя Антона вечно живым в своем сердце. Последний из Малинских, с горечью подумал он. Теперь мы останемся лишь в строках еще ненаписанных исторических трудов.

Антон.

Малинский проследил взгляд майора, обращенный к далекому мосту. Американцы уходили. Малинский знал, насколько они были близки к своей цели. Они почти разбили его. Но «почти» не считалось.

Он не испытывал особой ненависти к американцам. Он восхищался их организацией, их неумолимой решимостью. Он думал о том, каким горьким был для них этот марш после того, как они так хорошо себя проявили. Малинский полагал, что смог бы сдержать их на Везере до подхода армий второго эшелона. Но он был рад, что ему не пришлось этого делать.

Малинский отринул нахлынувшие мысли. Нужно было идти. Он должен был присутствовать еще на множестве церемоний, вручать новые награды, а также решать множество утомительных вопросов в перерывах между тостами. Он ощутил желание послать американцам салют, прежде чем они уйдут, выразить признание старого солдата. Но он сомневался, что майор поймет этот жест. Старые традиции умирали, и нельзя было поддерживать их искусственно, как бы вы не старались. Пришли времена молодых и бездумных. В конце концов, Малинский просто пожелал майору удачи с его девушкой.

 

ОТ АВТОРА

Сухопутные войска СССР не называются Красной армией уже многие годы. Тем не менее, в наших неофициальных разговорах, на учениях, и во многих наших мрачных мыслях советская армия остается несмываемо красной. Разумеется, это идет и из моего детства в пятидесятые, когда меня с моими одноклассниками учили прятаться под партой в случае ядерного взрыва. И мы приняли термин «Красная армия» как клише, как словесный и мысленный образ безликой человеческой массы, крайне редко пытаясь разглядеть в этой массе обычных людей.

Название «Красная армия» для этой книги представлялось мне крайне подходящим, поскольку оно показывает, насколько глубоко укоренился этот образ. Эта книга не о смертоносных технических достижениях. Хотя я и стремился к максимальной технической точности происходящего, это книга о людях. Как люди из другой системы проявят себя на войне, как будут вести себя отдельные люди, явно отличающиеся от нас в реакции на стресс в боевой обстановке? Эта книга не об аппаратуре, даже не о боевых операциях, а о людях. Эта именно та область, в которой я лично обнаружил явную недостаточность усилий разведки, хотя человеческая психика — важнейшая составляющая, от которой зависит успех или неудача на поле боя. Недостаточно просто знать технические характеристики ракет, самолетов или боевых лазеров. Мы должны добраться до скрытых мотивов, управляющих человеческим сознанием. Моей основной целью при написании данной книги была попытка изобразить жизни людей в контексте современной войны в их богатейшем разнообразии, увидеть в них нечто более, чем безликую и загадочную массу.

Уже больше десятка лет меня разочаровывала невозможность адекватно передать на официальных совещаниях, лекциях, в документах, в грязных казармах или в комфортабельной обстановке театров значимые данные о солдатах, невидимых за советской техникой. Когда меня спрашивали, действительно ли советские военные именно такие, я часто отшучивался, что такого рода информация похожа на разговоры о сексе: многое, что вы слышали о нем, неправда: когда вы проявляете себя лучше, чем ожидали, это замечательно, но когда хуже — это невообразимо стыдно. Однако такой ответ лишь был способом загладить серьезный вопрос. Кто же они такие на самом деле? Было бы невозможно в полной мере ответить на этот вопрос, даже если бы я сам был русским. Поэтому этот художественный вымысел, созданный со стремлением к максимальной достоверности, претендует только на то, чтобы породить в умах моих товарищей и соотечественников образ «других парней». Этот роман не претендует на то, чтобы дать ответы на все вопросы. Вместо этого, он направлен на то, чтобы пробудить наше мышление и заново взглянуть на людей, ставших нашими врагами в силу событий нашего мрачного столетия.

Было ли бы все так на самом деле? Могли ли бы они добиться успеха, описанного в данной книге? Если мы будем рассматривать только достижения советской военной теории, то ответом будет решительное «Да». Положения советской военной теории сегодня чрезвычайно внушительны и гораздо совершеннее, сложнее и всеобъемлющее, чем те зачастую дилетантские представления, что созданы на Западе. Но войны выигрываются не одними теориями. Самым значительным недостатком советской военной теории является, пожалуй, недостаточная гибкость и переусложненность управления войсками. Разрыв между растущими устремлениями и прихрамывающей реальностью уже давно проявляется во многих областях российской, а затем и советской действительности, такими как философия, политика, экономика, наука и военная теория. Русским редко недостает сказочных идей, советская военная наука ослепляет нас своим всеобъемлющим характером и остротой. Но между блестящими теориями и грязью на сапогах лежит область, заполненная одними знаками вопроса, и только реальная война может дать удовлетворительный ответ. В войне европейского «завтра», советская армия, вероятно, сможет достичь победы, описанной в книге, но удача должна почти полностью быть на ее стороне. Советская военная наука последовательно стремиться минимизировать влияние «удачи» — случайностей, трений, даже того, что называют смекалкой, отдельных человеческих талантов, на которые так склонны полагаться мы, правильно это или нет. Тем не менее, общее соотношение сил в Европе таково, что удача будет именно тем фактором, который во многом будет определять исход войны: какой из сторон повезет расставить нужных людей на нужных должностях, чьи аналитики сделают правильные выводы из обрывков разведывательной информации на фоне сплошной неразберихи, которая является главной угрозой современным технологиям, кто сможет пойти на риск и кому повезет первым занять нужные позиции.

Эта книга будет весьма тяжела для НАТО, потому что мы слишком привыкли полагать, что она легко справиться с любой проблемой. Лично я твердо привержен этому самому успешному в истории союзу, но я также считаю, что мы позволили НАТО превратиться в избалованного ребенка, требующего неприемлемых затрат американских сил и средств. НАТО располагает огромным скрытым боевым потенциалом, который не сможет в полной мере использовать на поле боя только потому, что слишком стремилось избежать здоровой критики в мирное время. Как гражданин США, я выступаю за сохранение западной цивилизации (при всех ее недостатках), но я не могу смириться с гибелью даже одного американского солдата только потому, что мы совершили глупость, поддавшись панической истерике союзников.

Эта книга не утверждает, что война неизбежна или случиться на самом деле. Инициативы Михаила Горбачева дают основания для осторожного оптимизма, и это должно явствовать из событий, описанных в данной книге — война больше не является наиболее привлекательным средством разрешения проблем по мере совершенствования военной техники. Писатели имеют удивительную возможность убивать десятки тысяч людей не пролив ни капли крови, но страницы книг содержат лишь бледные тени потенциальных ужасов современной войны. Эта книга, с одной стороны художественная, поучительная история, с другой — творческое исследование, с третьей — откровенное развлечение. Если в ней и есть сознательное послание, оно заключается не в том, что грядет война с серой массой в чуждой форме из-за Великой Европейской Стены, а в том, что если война начнется, то мы будем сражаться против других людей из плоти и крови, со своими талантами, амбициями и мечтами. К счастью, я считаю, что большинство из них неотличимы от нас в своем стремлении просто жить своей жизнью.

 

ОБ АВТОРЕ

Ральф Питерс — офицер разведки американской армии с большим опытом работы в Европе. Советолог и лингвист, автор публикаций по военным вопросам, переведенных на множество иностранных языков. Его более ранний роман «Браво Ромео» опубликован в 1981 году.

«Красная армия» — книга о людях, невидимых за советской техникой, — пишет он. — Моя основная цель — показать живых людей, во всем их многообразии… Увидеть, как они могли бы проявить себя в условиях современной войны.

Полностью посвященный советским военным, «Красная армия» захватывает своей неординарностью. Это больше чем очередное описание высокотехнологичной современной войны, это увлекательный роман о человеческой силе и слабости, леденящий взгляд на единственную армию мира, способную нас победить.

Иллюстрация № 1989 «Osyczka Limited»

Фотография автора № 1989 Мэрион Питерс

Copyright № 1989 «Pocket Books»

Отпечатано в США

 

«Красная армия» — острая, захватывающая история советского вторжения в Западную Европу. Рассказанная с точки зрения участвующих в боях советских солдат, «Красная армия» — мощное, тревожное предупреждение»

Стивен Кунц, автор «Полета Нарушителя»

«Чертовски правдоподобно… «Красную армию» должны прочитать в Пентагоне, как поучительную историю. Ральф Питерс, пожалуй, единственный американец, имевший достаточно знаний и смелости, чтобы написать о красной армии с точки зрения русских… Превосходно».

Нельсон де Милль, автор «Слова чести».

 

ПРИМЕЧАНИЯ

«Бельгия, Нидерланды, Люксембург»

«Северная группа армий» НАТО, в составе 1-го голландского, 1-го немецкого, 1-го бельгийского и 1-го британского корпусов (всего 13 дивизий), дислоцированная в бывшей британской оккупационной зоне, отвечавшая за прикрытие границы на участке от Гамбурга до Касселя. Командующий — британский генерал, командующий Британской Армией на Рейне (BAOR). В резерве группировки находились 3-й американский и 3-й французский корпуса (6 дивизий, артиллерийская бригада и бронекавалерийский полк). Воздушную поддержку СГА оказывало 2-е объединенное тактическое авиационное командование (2 ATAF). Расформирована в 1993.

«Объединенные Силы Центральной Европы» — одно из оперативно-стратегических командований ОВС НАТО в Европе, подчиненное Верховному Штабу Союзных Сил в Европе (SHAPE). Включало в себя две группы армий — Северную и Центральную (СГА и ЦГА (NORTHAG, CENTAG)).

«Центральная группа армий» НАТО, дислоцированная в бывшей американской оккупационной зоне и прикрывавшая границу ФРГ от Касселя до границы с Австрией. Состояла из четырех корпусов — 2-го и 3-го немецких и 5-го и 7-го американских. Воздушную поддержку ЦГА оказывало 4-е объединенное тактическое авиационное командование (4 ATAF). В 1993 объединена с СГА и переформирована в Хайльгельбергское сухопутное командование, которое до сих пор составляет основу сил НАТО в Европе

Подразделение, которое согласно советской военной доктрине вводится в прорыв и развивает наступление в тыл противника. В годы ВОВ ОМГ состояли из двух танковых и двух мотострелковых дивизий

3-я бригада 2-й американской бронетанковой дивизии (Карлсштадт), часть 3-го корпуса Армии США, исполняющего роль стратегического резерва СГА. Остальная часть дивизии и все другие соединения корпуса базировалась в США.

Главное командование войск направления — промежуточная командная структура между ставкой ВГК и командованиями округов/групп войск (фронтов). В западной терминологии соответствовало театру военных действий. ГК войск западного направления включало в себя Группу Советских Войск в Германии, Северную и Центральную группы войск, Белорусский и Прикарпатский военные округа.

После 1945 эта армия называлась 3-й общевойсковой (возможно, «ударной» она стала после придания ей дополнительных сил и постановки задачи разгрома основной группировки противника — первого британского корпуса СГА).

Штатно в состав 2 ГТА входили 4 дивизии — 16 танковая, 21, 207 и 94 мотострелковые.

Далее Трименко называется генерал-лейтенантом. Неизвестно, является ли это следствием путаницы в советских и американских званиях (американскому генерал-лейтенанту соответствовал советский генерал-полковник) или же просто ошибкой автора

В состав ГСВГ входила 16-я воздушная армия в составе пяти авиадивизий

Имеется в виду ликвидация БРСД «Першинг-2» и BGM-109D «Томагавк» наземного базирования, осуществленная согласно договору о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, подписанному в 1987 году. С советской стороны были ликвидированы ОТРК «Ока»

Артиллерийское подразделение, аналогичное батальону в других родах войск.

Бригада артиллерии резерва Верховного Главнокомандования, насчитывающая 48 203-мм САУ 2С7 «Пион» (4 дивизиона). В состав 2 Гв. ТА артиллерийские бригады большой мощности не входили, т. к. относились к частям окружного (фронтового) подчинения и могли быть лишь приданы армии.

Схема подобного КП была следующей: в земле вырывались окопы под командно-штабные машины на базе грузовиков ГАЗ-66 или ЗИЛ-131 таким образом, чтобы входы в их кунги находились на уровне земли и были ориентированы к центру КП. Затем расположившиеся машины накрывались палаткой, в которой размещался персонал и дополнительное оборудование

В советских танковых шлемах применялся не микрофон, а ларингофон

Состав сил Кришинина — мотострелковая рота, усиленная нештатными силами — соответствует ротной тактической группе

Возможно, имеются в виду Ми-8. В советской армии (точнее в ОКСВА) они назывались не «Шмелями», а «Пчелами».

Судя по магазинному питанию, пулемет — РПК-74.

Автобан N7, ведущий от Гамбурга к Ганноверу через Зольтау.

Подразумеваются польские «крылатые» гусары, отличительной чертой которых были «крылья» из закрепленных на раме за спиной перьев. Считается, что на скаку перья вибрировали на ветру, издавая грохот, наводивший страх на противника, хотя скорее они были лишь декорацией.

Имеется в виду ЯкБ-12 — турельный пулемет Ми-24В калибра 12,7 мм, построенный по системе Гатлинга — с вращающимся блоком из четырех стволов.

Американский средний танк М-48, образца 1948 года, в 1957 принятый на вооружение Бундесвера. С начала 60-х был, в основном, вытеснен уже немецким танком «Леопард-1».

«Разгрузочный жилет», предназначенный для рационального и удобного размещения снаряжения на теле солдата

На момент действия романа на вооружении советской армии состояли 100-мм противотанковая пушка МТ-12 «Рапира» и 125-мм «Спрут».

В 80-е в советской армии использовались только электронно-оптические приборы ночного видения, дающие картинку в инфракрасных лучах. На западных танках «Леопард-2», «Челленджер» и «Абрамс» к тому времени применялись тепловизоры, которые, помимо лучшего обзора, давали возможность поиска целей по тепловому контрасту, чем обеспечивали кардинально лучшие показатели в ночном бою

Для стрельбы ночью на «Рапирах» использовался радиолокационный прицел, но только на модификации МТ-12Р

100-мм снаряды «Рапир» с бронепробиваемостью не более 350 мм к концу 80-х были не в состоянии эффективно бороться с современными танками. Для сравнения, «Леопард-2» имели бронестойкость лобовой проекции около 550 мм (по отношению к бронебойным подкалиберным снарядам). Здесь фигурируют именно они, т. к. 125 мм орудия «Спрут» по огневой мощи были аналогичны основным боевым танкам Т-64, Т-72 и Т-80.

Новейшим советским танком на момент действия являлся Т-80У, появившийся в 1985.

Для ночного прицела ТПН-3-49 танка Т-80У эта дистанция составляла около полутора километров.

«Мир как воля и представление», центральная работа А.Шопенгауэра (1818)

К полковой артиллерии относились 122-мм самоходные артиллерийские установки 2С1 «Гвоздика»

10 Гв. ТД имела в своем составе 61-й, 62-й и 63-й танковые полки.

Странное утверждение. Валлершайм и Макендорф находятся в разных концах ФРГ — Макендорф у границы с ГДР, Валлершайм на границе с Францией.

Несмотря на кажущуюся несуразность, это польская фамилия, которую мог носить советский офицер.

Пульт управления дымовыми гранатометами на танке Т-80 находится у наводчика (на всех американских танках он находится у командира).

На танках Т-80, стоявших на вооружении 10 Гв. ТД, в автомате заряжания находились 28 снарядов из 38, остальные располагались в боеукладке и добавлялись экипажем в автомат по мере надобности. Танк Безарина является командирской модификацией Т-80БВК — у Т-80У в 1989 не было командирской модификации.

Имеется в виду БМД — боевая машина десантная (БМД-1 и БМД-2)

В состав огневого взвода в артиллерийских бригадах большой мощности входили два орудия 2С7 «Пион» и их расчеты.

В подобных случаях делается так называемая интубация трахеи — на ней делается надрез, в него вставляется трубка и фиксируется.

82-мм автоматический четырехзарядный миномет 2Б9 «Василек»

В Бад-Эйнхаузене шоссе пересекает Везер по двум мостам, каждый для одного направления движения.

Слова «Лешана абаа бирушалаим!» («В будущем году в Иерусалиме») завершают текст Пасхальной Агады (рассказа об Исходе евреев из Египта). Суть этого обычая состоит в том, что исход евреев из рабства понимался не в материалистическом смысле, как «выход из тюрьмы», но в смысле духовном, включающем в себя, естественно, и «земную» сторону.

Обширный участок к югу от Люнебурга, заросший кустарниками и можжевельником. Деревья были вырублены в средние века как топливо для выпаривания соли. С 1922 года природный парк.

Военная доктрина НАТО, предполагавшая жесткую оборону в приграничных со странами советского блока районах ФРГ с быстрым приданием войне позиционного характера. Критиковалась рядом военных специалистов, в частности, командующим СГА в 1983-85 гг. Найджелом Багдаллом за не реалистичность и отсутствие гибкости, однако из-за соответствия политике максимальной защиты территории ФРГ так и не была пересмотрена. Также предполагалось, что создание неприступной обороны позволило бы навязать СССР войну на истощение без шанса на победу, что привело бы к политическому кризису и капитуляции СССР.

«Делатель королей» (англ. kingmaker) — лицо, имеющие значительное влияние на то, кто придет к власти, однако неспособное придти к ней само.

Скорее всего, речь идет о частях 28-й общевойсковой армии Белорусского военного округа.

Подобные советы (зачастую абсурдные) содержались в известном образовательно-пропагандистском фильме 1952 года о гражданской обороне «Пригнись и накройся»