Гвардии полковник Антон Михайлович Малинский сидел в своей командирской машине, опустив глаза на карту и размышляя о Шопене. Пальцы коснулись полиэтиленовой оболочки, в которой лежала карта, и осторожно начали отыгрывать аккорды и арпеджио на дорогах, реках, городах и селах центральной Германии. Вспоминая любимый отрывок, он закрыл глаза, чтобы лучше слышать воспроизводимые памятью звуки. Он любил Шопена. Возможно, давала о себе знать польская кровь, влившаяся в род Малинских во времена гусаров с их декоративными крыльями за бронированной спиной.

Антон сожалел о начале войны, хотя его бригада пока даже не была введена в бой. Он сожалел о своем грандиозном повышении до командира боевой бригады, потому что считал, что не дорос до этого назначения. Он сожалел о том, что его отец никогда не мог понять очевидного. Старик придавал такое значение тому, что не оказывал сыну никакого высокого покровительства. Тем не менее, думал Антон, без него я бы вряд ли стал кем-то большим, чем майором. А если бы не фамилия и железное бремя традиции, я вряд ли бы стал военным. Полковник гвардии. Гвардии полковник. Это ассоциировалось у него с романами, опереттами и несоразмерно большими погонами. Штраус посвятил бы много времени такому персонажу. Или Легар. Или кто-то еще более легкомысленный. Ромберг. Мало кто еще мог писать легкую музыку настолько легко. Миру определенно нужно было больше легкости.

Антон посмотрел в мрачное немецкое небо за маскировочной сетью. Сейчас он мог побыть один, пока офицеры занимались бесконечным потоком дел. Он отправил водителя найти чего-нибудь согревающего. Его водитель был хорошим парнем, который тоже не казался настоящим солдатом. Он очень боялся крупного задумчивого полковника, сына одного из самых высокопоставленных и влиятельных офицеров советской армии. Антон вспомнил, как тот зашлепал по болезненного цвета грязи. Тощий русский парнишка, ожидающий приказа на мрачном полигоне в Германии. Ожидающий приказа, как и все они.

Антон слышал, что войска стремительно продвигаются вперед, на некоторых участках даже быстрее, чем планировалось. Комбинация современных технологий разрушения и едва управляемой мобильности современной бронетехники и авиации меняла обстановку на карте со скоростью, пугающей даже сторону, наслаждающуюся успехом. Антон вспомнил недоумение, царившее на совещании командования корпуса, где он присутствовал после полудня. Все ждали более тяжелого начала боев. Но казавшиеся раньше сказочными итоги бесчисленных нудных учений неожиданно сбылись. Даже осторожные татарские глаза генерала Ансеева, командира их корпуса, выражали страшную дезориентацию, в которую его вводила скорость развития событий.

Но в душе Антон ощущал, что для него война не была слишком легкой. Он вспомнил последствия вражеских налетов на переправы через Эльбу к северу от Магдебурга. Длинные ряды сгоревших грузовиков и жуткие ряды обугленных человеческих тел, которые даже не попали на войну в привычном смысле этого слова. В часах пути от границы и мясорубки поля боя смерть настигла их без всякого предупреждения. Если в войне когда-то и было что-то романтичное, подумал Антон, то те времена закончились. В ней не было ни малейшего очарования. Бездушная техника реяла в небе, за многие километры до цели, невидимой человеческим глазом, компьютеры сообщали пилоту, что и как делать, и на земле разверзался ад. Антон насчитал тридцать семь единиц уничтоженной техники в одном районе и пятьдесят в другом, а переправы были настоящими кладбищами машин, сами берега были выжжены. Его бригада потеряла несколько машин во время переправы через Эльбу, в том числе драгоценные системы ПВО. Теперь уцелевшие стояли, тщательно замаскированные, на сборном пункте в Лецлингерской пустоши, заправляясь топливом и готовясь к последнему, самому трудному переходу на их пути в бой. Командир корпуса планировал возобновить движение между двенадцатью и восемнадцатью часами, и это будет быстрый марш, без запланированных остановок для отдыха или приема пищи. Машины продолжат движение уже в боевой готовности.

Как только гвардии полковник прикажет начать движение. Как только командир корпуса прикажет гвардии полковнику. Как только командующий фронтом прикажет командующему корпусом.

Антон подумал о беспомощности своего отца. Он действительно любил старика. И восхищался им. Конечно, было легко восхищаться генералом армии Малинским, командующим Первым Западным фронтом. Но Антон задавался вопросом, много ли людей действительно любили его. Его отец всегда казался ему героем. И как настоящий герой, он был совершенно слеп в социальной структуре советской системы. Антон понимал, что отец был искренне, почти до наивности честен. Старик всегда подчеркивал, что не допустит поблажек для сына. Но система не умела понимать подобных требований. Антон понимал, что он должен был совершить целую череду возмутительных глупостей, чтобы это как-то повредило его карьере. Это же сын Малинского. Продвиньте его. И вытащите его из этого.

И даже если бы Антон специально попытался навредить себе, он сомневался, что поступил бы искренне. Старик был настолько великим, что ему невозможно было сопротивляться. Он требовал слишком обезоруживающе мягко, аристократично. Он никогда не заставлял Антона стать офицером. Он только предполагал, что так и будет с такой непоколебимой уверенностью, что Антон оказался бессилен противостоять.

Зина тоже хотела, чтобы он ушел из армии. Она хотела, чтобы он пожил собственной жизнью. Конечно, было слишком поздно серьезно думать о карьере пианиста. Слишком много лет упущено. Пальцы слишком привыкли к военной технике. Но, говорила она, он мог бы стать преподавателем или музыкальным критиком. У него была известная фамилия, а известные фамилии опять входили в моду, становясь новой игрушкой привилегированной элиты. И они могли бы всегда быть вместе.

Зина.

Она была прекрасной, любящей, кипуче хаотичной женщиной, совершенно не подходящей на роль жены офицера. Она никогда не могла определять звания мужей других женщин, и едва помнила, что и у Антона тоже было какое-то звание. Зина любила его, и быть невестой зеленого лейтенанта для нее было бы так же хорошо, как вдовой маршала. И, естественно, когда она вышла замуж за Малинского, жены высшего офицерского состава сочли, что она решила намеренно оскорбить их. Она была открытой, честной, немного наивной, незлобивой женщиной, которая лихо танцевала по жизни, никогда не осознавая злости за обращенными на нее улыбками, любила песни «Биттлз», выученные по западным кассетам. Он играл Скрябина, а она слушала, свернувшись, словно кошка на деревенской печке. Но, добравшись до инструментов сама, она с готовностью наполнялась восторгом и неистовой энергией, распевая на своем непередаваемом английском: «Honey Pie, you are making me cra-a-zy…».

Слезы навернулись на глаза, когда он вспомнил ее прямые рыжие волосы, обрамляющие белую шею, словно созданную для украшений. Зина. Джинсы с бриллиантовыми сережками. Он приложил ладонь к глазам, боясь открытия, и тошнота, сводившая желудок последние несколько часов, нагрянула с новой силой. Он надеялся, что не заболел, но даже мысль о болезни еще больше испортила ему настроение.

Он ощущал, что вся его жизнь была сплошным маскарадом. Задумчивый, серьезный офицер. И все было в порядке, пока не началась настоящая война. Он не был даже в Афганистане. Вместо этого, он отправился на Кубу благодаря генералу Старухину, старшему советскому военному советнику в Гаване. Старухин был хамом, пьяницей, но достаточно умным и талантливым офицером, чтобы не вылететь из армии, и был обязан отцу Антона. Он уделял Антону достаточно внимания. Куба была хорошим местом назначения. Антон прошел обширную программу подготовки в качестве офицера мотострелковых войск и даже некоторый курс спецподготовки. Но жизнь в тропиках текла медленнее, и там всегда можно было найти немного свободного времени, чтобы побыть с Зиной. Кубинцы не проявляли большого интереса к русским за рамками официальных мероприятий. Но они с Зиной жили в своем собственном мире, купались в море, когда было свободное время, или проводили редкие выходные в Гаване, великолепной, но несколько захудалой после упадка. «Какими симпатичными маленькими капиталистами мы могли бы быть, дорогой, — шутила Зина. — Скверный ром, звезды над морем, казино и мой Антон в этой страшной капиталистической форме — смокинге».

Теперь он был здесь, в Германии, в грязи, и все было мучительно реально. Война была реальной. И он не знал, сможет ли выполнить поставленную задачу, действительно ли он мог называться сыном своего отца. Он знал команды и приемы решения задач, все, что можно было получить на теоретических занятиях и на полигоне. Но сможет ли он вести людей в бой? Сможет ли управлять войсками, когда это станет действительно сложно? Будет ли он способен принять трудное, но верное решение, когда того потребует ситуация? Внутри что-то заставляло его сомневаться в своей компетентности.

Возможно, жестокие сыны революции были правы. Аристократы не более, чем бесполезные напыщенные паразиты. Может быть, большевикам не следовало останавливаться, пока они не уничтожили бы их всех, до последнего мужчины, женщины и ребенка.

Антон снова вспомнил отца, и теория распалась. Его отец сполна оплатил Советскому союзу все, что он дал ему, и еще будет переплачивать. Но он не был советским человеком, кто бы что не говорил. Его замечательный русский отец, такой же великий, как горы и бескрайние степи. Как лето и зима. Антон улыбнулся. Несомненно, старик будет в зените славы, настолько же сильным, насколько его сын слабым. Возможно, его слава сейчас будет больше чем та, что они приобрели у ворот Плевны. Или вступив в Париж.

Да. Париж. И Зина. Одни из многих его мечтаний. Но он представлял себе это несколько иначе.

Водитель появился из-за деревьев, шлепая по грязи и пытаясь удержать в руках две дымящиеся чашки. Чай. Шопен. И Зина.

Антон покачал головой в безмолвной печали.

* * *

— Полсотни восьмой, вижу вас на экране. Направляйтесь на вспомогательную полосу два. И не крутитесь вокруг. На подходе противник.

— Я ноль-пять-восемь, вас понял. Вспомогательная полоса два. Прямо туда.

— Следи за дымом, полсотни восьмой. У нас топливо горит.

— Ты со мной, полсотни девятый? — запросил Собелев ведомого.

— Так точно, товарищ командир.

— Иди первым. Вторая полоса длиннее чем кажется, и перед ней лес. Не заходи слишком резко. Будь внимательнее.

Но Собелев сам оказался не готов к увиденному. Горящее топливо бушевало, густой черный дым застилал серое небо. Машины с сигнальными огнями носились вдоль полос. Самолетам, казалось, придется садиться через несколько больших горящих цирковых обручей. Перспектива быть перехваченными при заходе на посадку рыщущими в нескольких километрах самолетами НАТО бросала вызов остаткам уверенности пилотов.

— Полсотни восьмой, я контроль, наблюдаю тебя визуально.

— Ожидаю. Ведомый идет первым.

— Понял. Нужна помощь на земле?

— Ответ отрицательный. Если только не грохнемся.

— Твоя очередь.

Лейтенант, ведомый Собелева, точно коснулся полосы. Собелев был несколько удивлен, что они зашли так далеко и все еще живы. По крайней мере, до следующего вылета. Он выполнил заход и сел вслед за ведомым, с тряской покатившись по полосе.

— Контроль, куда двигаемся?

— На рулежную четыре. Дальше к капонирам, участок «Б».

— Номер?

— Занимай первый попавшийся. Это война, товарищ летчик.

Собелев выполнял рулежку, двигаясь через тучи дыма мимо обломков застигнутых на земле самолетов. Он подумал было, что здесь было слишком много обломков, но теперь, когда оказался на земле, его сознание захватила одна мысль: добраться до туалета.

* * *

У Собелева подкашивались ноги, когда он спустился на бетонный пол ангара, и стали казаться резиновыми, когда он двинулся в туннель за ведомым. После остановки у туалета, они проследовали в комнату планирования полетов, расположенную глубоко под землей. Приглушенные взрывы сотрясали землю, сталь и бетон. Вражеские самолеты вернулись.

Когда Собелев и его ведомый вошли, присутствующие замолчали и каждый бросил взгляд на них, чтобы увидеть, кто вернулся. Некоторые приветствовали их, но их голоса были пустыми, потому что они знали, что выживание вполне могло быть лишь вопросом времени. Собелев налил себе чашку темного горячего чая из самовара. Разговоры возобновились, но атмосфера была серьезной, почти мрачной, в ней не было никакой чванливости, как на учениях. Речь не шла о том, кто выполнил задачу, а кто нет. Собелев взял стул и сел, слушая обрывки диалогов и пытаясь успокоиться. Была одна основная тема, к которой неизбежно возвращались все разговоры.

— Саша сбит над Гютерсло. Я не видел парашюта.

— В такую погоду трудно что-то увидеть.

— Кто-нибудь видел Профирова?

— Профиров разбился.

— Васарян сел нормально. Тормозной раскрылся вовремя.

— Да с ним всегда все нормально. Армянское счастье…

— Мы даже не увидели, кто стрелял в нас. Видимость была худшей, какую я когда-нибудь видел.

— И на корректировщиков никакой надежды. Не могут найти противника, никак не помогают мне…

Собелев и сам начал ворошить в памяти не менее драматические ощущения. Летный комбинезон был липким, холодным и вонючим от пота. От страха. Крепкий чай обжег пустой желудок.

— Как думаете, сколько еще вылетов будет сегодня?

— Они же не собираются заставлять нас летать ночью? На этих самолетах? В такую погоду?

— Есть что-нибудь поесть? Хоть галеты?

Разговоры пилотов прервало появление штабного офицера. Он подошел к доске, придал себе начальственный вид и начал называть имена. Несколько раз никто не ответил на названную фамилию, и Собелев понял, что штаб не имел понятия, какие пилоты в данный момент были в строю.

По завершении жутковатой переклички Собелеву, его ведомому и еще шестерым пилотам было приказано проследовать в специальный секретный зал совещаний. Майор не сказал им чего-либо о предстоящем задании, только то, что их самолеты уже были готовы и оснащены необходимой нагрузкой.

Собелев шел вниз по темному коридору. Он серьезно беспокоился о том, сможет ли продолжать делать свою работу, не совершив фатальной ошибки. Он смирился с тем, что противник может достать его, даже если он все сделает правильно. Но не хотел умирать из-за собственной глупости.

Он посмотрел на ведомого. Мальчишка выглядел так, словно уже неделю тяжело болел.

— Все в порядке? — спросил он.

Лейтенант кивнул.

— А в Афганистане когда-нибудь было так же тяжело?

— Даже не с чем сравнивать.

Собелев позвонил в звонок на бронированной стальной двери. Попасть в особый отдел можно было только по спецпропуску. Подполковник разведки приоткрыл дверь, посмотрел на них и разрешил войти. Стены комнаты для инструктажей покрывали карты и аэрофотоснимки, некоторые из которых были впечатляющего качества.

— Садитесь, товарищи. Я должен напомнить, чтобы вы оставались только в этой комнате. Если кому-то потребуется в туалет, то придется вернуться наружу. Доступ в этот отдел имеют только наши сотрудники. Могу ли я предложить вам чаю?

Летчики отказались.

— Хорошо, — начал инструктор. — Вам всем повезло. — Энергичный подполковник, погрязший в кучах бумаг на штабной работе окинул их взглядом. — Это, должно быть, самое простое задание из тех, что вы получали за этот день. — Он повернулся к карте с пометками.

— Это город Люнебург. Действительно, довольно большой город. Фотографии на стенах показывают вид с воздуха на ключевые объекты старого города, такие как городская площадь, ратуша и тому подобное. Ваша задача заключается в уничтожении авиационными ударами определенных объектов в центре города. Каждая из фотографий на дальней стене показывает определенную цель. Они очень четко определены, как вы видите. Так вот: есть три цели, точнее, группы целей. По одной на каждую пару. Последняя пара контролирует результат удара… Да, Брончук и Игнатов, ваше задание — произвести фотоснимки результатов удара.

— Разрешите вопрос, — сказал один из пилотов. — А какое военное значение имеют цели?

Подполковник оказался очень удивлен этим вопросом.

— Цель, — сказал он. — Это сам город. Не беспокойтесь, по нашим оценкам противовоздушная оборона в этом секторе минимальна. Вы будете в безопасности. Наши войска уже находятся в непосредственной близости от города.

— Но разве это военная цель? Черт подери, противник бомбит наши аэродромы, а мы — несчастный городишко, о котором раньше никто и не слышал?!

Последние остатки улыбки исчезли с лица подполковника. Перемене в его лице вторила серия глухих взрывов на поверхности.

— Вы будете делать то, что вам прикажут, — отрезал он. — Нет времени на споры и объяснения. Вы просто выполните все, что вам прикажут.

* * *

Капитан Кришинин лежал на грязной ткани, ожидая, когда санитарная машина возобновит движение. Он ощущал необъяснимую слабость, усталость превысила пределы разумного. Он держал глаза закрытыми, потому что так было легче. Он не понимал, как рана могла его настолько ослабить. Это была отвратительная вялость, просто нежелание тела двигаться. Голова кружилась, и Кришинин не мог понять, постоянно ли он был в сознании. Сцены боя снова и снова проносились в голове, он смутно помнил, как запросил помощь, как пытался предупредить своих солдат. Былов, авиационный наводчик, сидел на крыше и мир был в огне, опять Былов, который спокойно ел тушенку, будто не замечая творящегося вокруг хаоса и смерти…

— Вера, — сказал Кришинин. — Вера, я должен все объяснить.

Он не мог понять, куда она ушла. Минуту назад его жена была рядом. Теперь он не мог понять, куда она исчезла.

Чувство реальности вернулось. Вокруг был мрачный внутренний отсек пропахшей выхлопными газами и запахом мертвой плоти стоящей санитарной машины. Два санитара спокойно разговаривали, сидя между ранеными.

— Еще один отошел.

— Ничего не поделаешь. Мы ничего не могли сделать. Если бы мы пытались спасти каждого, мы бы не спасли никого. Никто не смог бы.

— Посмотри, там опять танки идут?

— Ты и посмотри, если хочешь. А я и по звуку могу сказать, что это танки.

— Тебе ближе высунуться.

Они застряли на минном поле, вспомнил Кришинин. Нужно было, чтобы кто-то провел их. Он хотел объяснить им, сказать, как это можно было сделать, но они не собирались ждать его. Он пытался сказать, бормотал, но слова никак не складывались в нужный порядок.

— Этот плохо выглядит. Нужно срочное переливание крови, — сказал санитар. — Он бледный, как смерть.

— Если моча не подойдет, то ему не повезло.

Кришинин вдруг понял, что они говорили о нем. И хотел ответить. Но не знал, что сказать и как вообще сейчас говорить. И казалось, для того, чтобы заговорить, потребуется абсурдно огромное количество сил.

— Ну и черт с ним. По крайней мере, это офицеры, и могут помереть в лазарете.

Вера. Он знал, что видел ее. Оно была здесь, в своем зеленом платье, которое слегка ее полнило. Нет, нужно держаться за чувство реальности. Вера далеко. Держаться за реальность. Не отпускать… Но это слишком трудно.

Он не думал о Вере во время боя. Возможно, это было свидетельством того, насколько далеки друг от друга они были. Ничто не идет так, как хотелось. Между ними никогда ничего не было. Они погрязли в мелочной борьбе друг с другом. Он знал, что пил слишком много, но делал это постоянно. И Вера молча терпела, пока вдруг не взрывалась в дикой истерике, которую могли слышать все соседи.

Но все можно было исправить. Кришинина согревало это убеждение. Если бы он мог увидеть ее сейчас, все можно было бы исправить. Все эти глупости. И они должны были иметь детей. Когда он узнал, что Вера сделала уже два аборта, он избил ее так сильно, что она две недели не могла показываться на людях. Два аборта. Как будто она хотела убить его часть, поселившуюся в ней.

— Отойди от окна, — кричал Кришинин. — Вернись.

Но лейтенант не подчинился приказу. Он протянул руку, будто чтобы поймать летящий по воздуху предмет и взорвался, словно став финальным аккордом фейерверка.

— Мне нужна помощь, ты меня слышишь? Мне нужна помощь. Мы не продержимся. Они повсюду. Пожалуйста.

Вера исчезала в облаках черного дыма.

— Да, интересный у него был день, — ухмыльнулся один из санитаров.

— Скоро привыкнешь, — ответил другой.

* * *

На полпути между импровизированной вертолетной площадкой и замаскированным передовым командным пунктом третьей ударной армии, автомобиль генерал-лейтенанта Старухина выбросил из-под задних колес фонтан грязи, покачнулся, и застрял. Внезапное исчезновение шума мотора напугало генерала. Вокруг воцарилась звенящая тишина, остались только шорох дождя и слабые, далекие звуки боя, напоминающие шум в голове с похмелья. Каждый шорох формы или мокрых кожаных ремней казался громким, и даже кислый запах мокрой формы на уставших людях стал острее.

Преодолевая нахлынувший от неожиданности страх, младший сержант за рулем неуклюже попытался завести двигатель, но тот упорно не хотел оживать. Вместо того, чтобы дожидаться машины из штаба, Старухин реквизировал первую попавшуюся, не желая терять лишние десять-пятнадцать минут. И вот теперь он важно сидел в маленьком автомобиле, без возможности связаться с расположенным всего в нескольких километрах штабом, и вынужден слушать кажущееся насмешливым биение дождя по тканевой крыше.

Молодой водитель старательно избегал глядеть по сторонам, приковав взгляд к щитку с приборами так, как будто это могло заставить машину ожить. Двое сопровождавших Старухина офицеров старательно помалкивали. Старухин сколько мог смотрел, как парень возиться с машиной и, наконец не выдержав, закричал.

— Ты здесь ничего не сделаешь, придурок. Выйди и посмотри, что с мотором.

Парень пулей вылетел их машины, в неуклюжей спешке ударившись о дверь. За мокрым от дождя лобовым стеклом Старухин увидел, как тот, подняв капот, возится с двигателем. Дождь размывал все краски земли и неба в сплошную серую пелену.

— И вы, оба, — рявкнул Старухин на помощников. — Выйдите и помогите ему. Или вам, ослам, особое приглашение нужно?

Офицеры бросились наружу с паникой людей, пойманных с поличным на месте страшного преступления. Один из них, подполковник, так долго не мог открыть дверь, что Старухин со злостью толкнул ее сам. Вскоре оба помощника с мрачными лицами стояли у капота и вместе с водителем копались в двигателе под дождем.

Они были безнадежны. Все они. Старухин сидел, расправив плечи, и убеждался, что ему придется тащить на своем горбу всю армию. Всю свою жизнь, думал он, ему приходилось преобразовывать свою волю в способность удовлетворять ту систему, в которой ему случилось родиться. Каждый день шла борьба. Если что-то шло не так, ответственные робко сидели и ждали, пока смогут доложить, что все исправлено. А потом сделать все, как надо. И понять, что чего-то добились только потому, что он ими руководил. Старухин научился управлять людьми. Но сейчас, во время величайшего в его жизни испытания, он боялся, что не сможет управлять людьми, находящимися под его командованием.

Больше всего он боялся неудачи. Он боялся, потому что верил, что она откроет всему миру его скрытую некомпетентность. В глубине души, там, куда не было ходу никому постороннему, Старухин сомневался в себе, и ничто не казалось ему более важным, чем сохранение своей гордости.

Чертовы британцы не хотели сдаваться. Казалось невероятным, что он не сможет с легкостью прорвать их оборону, несмотря на всю свою решимость и целую ударную армию под командованием. Он плавал в своих мыслях, балансируя между сомнениями и привычной самоуверенностью. Сейчас, когда «клещи» советской армии все сильнее вонзались в оборону НАТО, британцы должны были потерять волю к сопротивлению.

Но они продолжали сражаться до последнего, за каждую дорогу и водную преграду, за каждую бесполезную маленькую деревню и богом забытую высоту. А в это время на севере эта сволочь Трименко совершал блистательный прорыв. Старухин знал, то вторая гвардейская танковая армия уже опережала планы, вонзаясь между голландскими и немецкими силами. А он был вынужден бодаться в лобовых атаках с англичанами.

Старухин был убежден, что этот поганый жиденок Чибисов, несомненно, приложил к этому руку. Он смотрел через забрызганное каплями дождя лобовое стекло на копающуюся в моторе троицу, испытывая странное удовольствие от мыслей о Чибисове. Ненависть, которую он к нему испытывал, была так сильна, чиста и очевидна, что действовала на него успокаивающе. После войны… Чибисов заплатит за все. Родина снова должна быть очищена. Пришло время заставить ответить за все этих жидов и восхваляющих их писателей, сосущих из России кровь нацменьшинств и лживых реформаторов. Наполняясь беззаветной яростью, Старухин видел в Чибисове олицетворение всех проблем Советского Союза, всех неудач таких людей, как он. И все же Старухин понимал, что ненавидит Чибисова не только за национальность, но и за ту легкую небрежность, с которой он делал свою работу. Чибисову все давалось легко. Этот штабной жиденок Малинского легко и просто шел там, где ему приходилось напрягать все силы и работать на износ.

Конечно, думал Старухин, Чибисов саботировал его, настраивая против него Малинского и бросая все резервы фронта на поддержку Трименко. Сейчас, сидя на жестком, узком сиденье застрявшей в грязи под дождем машины, Старухин готов был обвинить Чибисова во всем, что мешало ему.

И Малинский. Почему он не мог поддержать его, даже за счет Трименко? Трименко не был ничьим другом. А Старухин нянчился с сыном Малинского на Кубе. Чтобы удержать мальчишку подальше от Афганистана. Старухин был уверен, что это не останется незамеченным. Малинский должен был как-то отплатить ему. Старухин знал, что это было в его власти. Он знал, что нужно только ждать, не подавая виду. За то, что уберег сына от беды.

Конечно, Антон не был папенькиным сынком. Он работал достаточно напряженно. Как офицер, в ходе подготовки он делал все, что от него требовалось и даже немного больше. Антон был умным парнем. Но так и остался мальчишкой. Казалось, что он постоянно витает где-то далеко, как будто под формой у него не было сердца. В нем не было огня. Антон с легкостью осваивал военную науку. Но так и стал походить на настоящего солдата.

Он даже не пил как мужчина. На Кубе он проводил все свободное время, обжимаясь со своей рыжей сучкой, таскаясь за ней, как собачонка. Старухин сомневался, что юнцу хватит духу поднять на жену руку, даже если бы он застал ее с любовником. Нет, конечно, у Старухина не было доказательств того, что она изменяла Антону. Эта маленькая стерва была для этого слишком хитрой. Она знала, как сделать себе хорошо. Но все равно она была шлюхой. Чтобы это понять, было достаточно одного взгляда. Это можно было унюхать. А ее независимость, отсутствие уважения… Этот парень, казалось, был абсолютно неспособен ее контролировать. А ведь к женщинам нужно относиться так же, как и к подчиненным. Сломать. Подчинить своей воле. Взять за горло.

Старухин на мгновение с отвращением подумал о своей собственной жене. Жирная корова. Женщина без гордости, без малейшего уважения к его званию. У нее была душа крестьянки, а не жены генерала. Молодая жена Малинского, по крайней мере, хорошо выглядела. Но она была маленькой расчетливой шалавой.

Услышав серию далеких взрывов, Старухин застучал большим кулаком по лобовому стеклу машины. Война не собиралась ждать его. Его война. Шанс всей его жизни. Даже время суток, казалось, отворачивается от него. Сидя в застрявшей в грязи машине, он терял контроль над ситуацией. Ему казалось, что вся вселенная сговорилась, чтобы унизить его. И Трименко, и Чибисов и все проклятое мировое еврейство, которое стояло у него за спиной. Старухину казалось, что сейчас он взорвется от чудовищного гнева.

Он распахнул дверь машины и выскочил под дождь. Посмотрел на сержанта и своих адъютантов. Они послушно копались в двигателе, но было ясно, что никто из них не понимал, что делать.

— Убирайтесь отсюда, — рявкнул он на офицеров. — Я не хочу больше видеть ваши поганые рожи возле своего штаба. Ваша карьера окончена.

Неожиданно, два натовских самолета с ревом прошли над ними на бреющем полете. Грохот сотряс уши, словно взрыв. Адъютанты и сержант бросились на землю. Но Старухин только повернул в их сторону свое широкое лицо, словно радуясь возможности увидеть что-то кроме застрявшего в грязи автомобиля. Он заметил черные кресты и камуфляж ВВС Западной Германии. А через мгновение над вертолетной площадкой, обслуживавшей его штаб, поднялся в небо огромный шар огня, расцветший оранжевым, желтым и призрачно красным цветом, рассеявшись черным дымом. Ботинки Старухина увязли в грязи словно в желе, по поверхности луж пошла рябь. Затем, звук взрыва налетел с такой силой, что, казалось, срывал кожу с лица.

Не сказав ничего и не оглянувшись, Старухин пошел под проливным дождем по раскисшей дороге к своему командному пункту, матеря каждого мужчину или женщину, которые приходили ему в голову. Он шел, почти бежал по грязи, злой и напуганный.