— Ну что, Щукин, так и будете молчать? — оперуполномоченный Мухин развалился за своим рабочим столом и дымил сигаретой.

Напротив него, на стуле, сидел Вилор с застегнутыми сзади наручниками руками и пристально смотрел на милиционера. Щукин мочал. Он смотрел в глаза Евгения и с горечью понимал, что у него даже нет сил, ненавидеть этого человека! После двух дней этого кошмара действительности, прошедшие после смерти Лидии, даже думать о ненависти было противно. Странное чувство отвращения к окружающим его людям переполнило грудь. Оно появилось ночью в камере. Вилор с болью вспоминая о Лидии, о том, что никогда ее больше не увидит, вдруг понял, что теперь все что бы, не происходило с ним, не имеет для него самого никакого значения.

— Ну, так что, Щукин?! Что вы сделали с гражданкой Скрябиной, когда она пришла к вам в дом? Почему? Почему вы это сделали? — зло спросил Мухин. Вилор брезгливо посмотрел на опера и тихо ответил:

— А вы женаты Мухин?

— Что? — милиционер чуть не поперхнулся дымом.

— Понятно,… значит, женаты и дети наверняка есть…

— Ты о чем это?!

— А вот вы, смогли бы, зарезать свою жену? Мухин вскочил из-за стола и, подбежав к Вилору, нагнулся над ним и зашипел словно змея:

— Ты мне брось эти вот еврейские замашки! Брось! На вопрос вопросом отвечать и глупость всякую спрашивать! Я тебе устрою тут зачистку совести! Вилор не испугался напора, он посмотрел в глаза милиционеру и равнодушно сказал:

— Вы еще и националист антисемит. Да… полный букет.

— Что сука?! Кто националист?! — Мухин схватил Щукина за ворот рубашки и протянул на себя с такой силой, что затрещали нитки.

— Глупость я спросил в ответ на глупость. Вы же спрашиваете у меня глупость?

Мухин дернулся, но рубашку все же отпустил, он, тяжело дыша, вернулся на место и, покосившись на серо-синий журнал на столе ехидно хмыкнул:

— Я, гражданин Мухин, у вас, как раз глупость-то и не спрашиваю. Вы подозреваетесь в совершении умышленного убийства. Вас нашли в бесчувственном состоянии, рядом с убитой гражданкой Скрябиной, которая, судя по всему, была вашей любовницей и у меня есть версия, что именно из-за ревности вы и зарезали вашу любовницу.

— Прекратите, как вам самому-то не противно?! Зачем вы так?! Вам представляет удовольствие мучить людей?! — брезгливо спросил Вилор. — Лидия была моя женщина, моя любимая, вот и все. Я ее люблю,…- Щукин осекся и, грустно посмотрев на окно, добавил. — Любил… и не мог убить, вы что, вашим умом милицейским, не понимаете, что есть такое чувство, а то, что она была за мужем, так она формально была замужем, она не любила этого человека и собиралась развестись, и мы должны были пожениться…

— Вот! Началось! Вы, хотя бы что ни будь другое, придумали! А-то сами себе ловушку расставляете! Замужем,… развестись!.. Она, наверняка, как я подозреваю, пришла вам сказать, что разводиться не хочет и что вам надо расстаться, а вы, вы просто в гневе пырнули ее ножом! Кстати куда вы его дели? Отвечайте!

— Хм, у вас богатое воображение гражданин начальник. Может мне так вас называть?! А?! Может, тут пытать меня еще будете?! Мухин хлопнул себя по лбу ладошкой:

— О! Об этом-то я и забыл! — радостно воскликнул он. — Как же без этого?! Мне тут один человек дал замечательный журнал,….. Новый мир называется! Так вот, в этом журнале, есть замечательное пособие, как вы там говорите,… по пыткам, а точнее по способам дознания.

— Что?! — недоумевая, спросил Вилор. — В Новом мире? Вы Мухин, что, совсем с ума сошли?

— Нет, с ума я не сошел, а вот вы,… вы может быть, но я вам отвечу, в этом номере журнала напечатана первая часть Архипелага Гулаг, некого гражданина Солженицына. Бывшего врага народа и предателя, уехавшего за рубеж, что бы поливать грязью нашу Родину!

— Вы что несете?! Мухин?! — с возмущением спросил Щукин. — Солженицын лауреат Нобелевской премии! И написал свой легендарный роман, что бы весь мир знал о сталинских ужасах!

— Может он для этого и написал, может мир и действительно узнал, но гражданин Солженицын, сам того не зная, приготовил хороший учебник для оперативников. Теперь по нему можно успешно применять методы дознания, которые были использованы нашими коллегами из гэпэу и энкавэдэ в двадцатые, тридцатые годы! Причем, как замечу, очень эффективно использованы!

— Вы больной человек! Мухин! Вы, что хотите сказать, что ваши коллеги должны применять те пытки, с помощью которых сталинские садисты мучили людей?!

— А почему бы нет,… причем как вы там заметили людей,… да и не людей, а злодеев, врагов народа,… а в сегодняшних реалиях бандитов и убийц! Насильников и извращенцев, воров и грабителей! Всех этих мразей почему бы не подвергнуть этим методам?! Ведь они же издевались над невинными людьми, вот и над ними надо тоже поиздеваться! Как говорится, глаз за глаз! Око за око!

— Вы больной! Вы сумасшедший! У вас, что тут за рассадник сталинских идей? Вы, что тут творите? Извращенцы! Вы ведь даже святое дело,… как я вижу, в пытку превратить можете! Солженицын вам ведь, об этой мерзости писал! Человек подозреваемый, еще и не преступник вовсе, а вы его уже…

— Нет, вы правы…. если человек сам сознался, то зачем его пытать? — язвительно ответил Мухин. — Нет! Его пытать не надо! Он и так наказан будет, срок получит! А вот если упорствует злодей, жулик и бандит, убийца и извращенец, из себя невинного строит,… то почему бы его немного не прижать?! А?! Пусть сознается! И все!

— Да вы что?! Идиот?! — Вилор не верил своим ушам, он смотрел на милиционера и не мог понять притворяется тот или говорит искренне.

— Вы тут мне с оскорблениями-то, осторожней! — с угрозой в голосе произнес Мухин. — Я не идиот! А вот вы, я вижу, под такого косите! Человек сознался,… значит, он виноват! Вот и все!

— А если он слабый и ваших пыток не выдержал?!.. Мухин сощурил глаза и пристально посмотрев на Вилора, гнусно прошипел:

— Не надо было сюда ко мне попадать! Попался, признался, в лагерь за решетку!

— Нет, вы точно больной!

— Ладно! Хватит! — рассвирепел Мухин и ударил кулаком по столу. — Развел мне тут демагогию! Лучше говори, как убил Скрябину! А то я тебе весь спектр услуг от энкавэдэ применю! — милиционер кивнул на журнал, что лежал рядом.

— Да пошел ты… Мухин ухмыльнулся и, лениво затушив сигарету в пепельнице, медленно встал из-за стола и подошел к Вилору. Он вновь склонился над ним и зашептал в ухо:

— Нет, пока я к тебе методы, что описаны у гражданина Солженицына применять не буду. Мороки много… Но это пока! А сегодня мы попробуем простенький вариант признания. Очень простенький и эффективный, но вот есть один минус у этого метода, после него, ручку или карандаш держать больно! — Мухин разогнулся и, посмотрев сверху вниз на Вилора, добавил. — Ты ведь драматург и поэт у нас? Щелкопер вольнодумец? А?! Гражданин Щукин?!

— Да пошел ты!

— А вот это не надо! Не надо! — издевательски пробубнил Мухин. Он достал из-за спины карандаш, обычный карандаш с красным грифелем. На его ребристых боках, как показалось Вилору, блеснули капельками крови.

— Вот, видишь этот карандашик?! А?! Это не просто карандашик, а волшебная палочка! — Мухин выговаривал каждую букву с каким-то смаком, словно упиваясь беспомощностью человека который сидел на стуле со скованными руками. — С помощью этой палочки можно заставить даже самого упертого и неразговорчивого преступника говорить то, что надо! Не веришь?! — милиционер противно улыбнулся, растянув тонкие губы и оголив желтые от табака зубы. — Ты же любишь писать?! А, Щукин?! Как ты любишь писать? Вот сейчас этот карандашик поможет тебе не только писать, но и говорить!

Мухин зашел Вилору за спину и присел на корточки. Он медленно вставил карандаш в правую руку Щукина, между указательным и средним пальцем.

— Вот,… ощути крепость дерева, из которого изготовили этот карандаш, — бормотал словно душевнобольной, Мухин. Вилор не видел его лица, но чувствовал, что опер зло улыбается.

— Как только ты признаешься, то тогда этот волшебный карандашик из твоих гениальных пальчиков выпадет, — шептал милиционер. В этот момент Щукин ощутил резкую боль между пальцев. Милиционер с силой сжал ему фаланги и начал крутить карандаш. Это было невыносимо! Острые ребра струганной палочки буквально вгрызались в кости пальцев. Первые секунды, Вилор сжав зубы, терпел, хотя в глазах потемнело и так хотелось закричать. Мухин видя, что его метод не подействовал, сжал пальцы с еще большей силой. От напряжения у Евгения покраснело лицо. Карандаш вращался, сдирая кожу и, буквально перемалывал мясо. Боль! Она заставляет вырываться звукам из груди, легкие выталкивают воздух, сердце отчаянно бьется.

— М-м-м, — застонал Вилрор, стараясь это делать, как можно тише, странно, но он стеснялся своего мучителя, как молодые парни стесняются медсестру в травм пункте, которая ставит им инъекцию в ягодицу.

— Вот, вот, как правда-то трудно выходит из тебя! — смаковал его страданиями Мухин. — Говори и все будет хорошо! Освободи совесть, душу и все! Никаких проблем! Скажи правду! — уговаривал Вилора опер. Он вращал и вращал карандаш. Вилор понял, что от боли он не сможет контролировать свои эмоции, на секунду ему показалось, что ради того, что бы его оставили в покое, он готов на все! На подлость и трусость! На личное унижение, на все что ему прикажут! Еще секунда, еще одна, она тянется как вечность! Проклятый карандаш, он вращается, как нож мясорубки! Нет! Не кричать! Ни в коем случае не кричать! Это слишком большой подарок для этого мерзавца! Крик как символ слабости! Крик как признание беспомощности! Маленькое противное бревнышко, оно уничтожает человека, как личность!

— А-а-а! — не выдержал и закричал Щукин. Он не в силах был больше удерживать в себе боль. Она, вырывалась наружу, теребя связки и вылетая через гортань нечеловеческим воплем. А Мухин, воодушевленный воплем арестанта, все вращал и вращал карандаш.

— Говори! Признавайся! Это ты убил Скрябину! Говори! Пальцы хрустят! Как казалось Вилору, он ничего не видел от боли, глаза хоть и раскрыты, но черные пятна закрывают белый свет.

— А-а-а! — вырывается из груди, звуки существуют сами по себе.

— Говори, сознавайся! — слышно, где-то там, в тумане пространства. «Сознаться? Лучше сознаться! Передышка! Передышка!» — пульсирует лазером мысль. Еще одно вращение страшной маленькой красной палочки! Какие-то миллиметры движения. Но они убивают все! Они убивают человека как личность! «Мне ничего не надо! Мне ничего не надо! Лучше пусть будет все как будет! Пусть лучше тюрьма и одиночество! Жизнь без Лидии все равно бессмысленна!» — Вилор сжал зубы, так, что как показалось ему, был слышан скрип костей во рту.

— Говори! Это ты, ты, убил Скрябину! Говори! — звучит голос, как из преисподней. Секунды это вечность! Секунды это пропасть!

— Признавайся! Признавайся!.. Но! Все закончилось неожиданно. От напряжения устал и Мухин. Он, был красный как рак и тяжело дышал, опер плюнул и поднялся, он не мог больше сидеть на корточках и вращать карандаш между пальцев у Вилора. Обливаясь потом, милиционер устало выдохнул, прошел и сел на свое рабочее место за столом. Трясущимися руками, он достал из пачки сигарету и низким противным голосом сказал:

— Сука,… это как секс! Такое напряжение! — Мухин щелкнул зажигалкой и, выпустив дым из легких, облегченно буркнул. — Надо же! Я сам с тобой тут мучаюсь! Обычно на карандаше больше пяти минут никто не держался, а я тебе это грифель кручу уже почти полчаса! Вилор сидел, низко склонив голову. Он не хотел слушать этого мерзкого человека. Минуты покоя для него сейчас казались блаженством. Щукин не чувствовал своих пальцев на правой руке, он попытался ими пошевелить, но не смог. «Когда, в какое мгновение, человек становится мучителем, палачом, извергом? Как он становиться им? Осознанно? Неужели совесть, или как там его,… внутренний голос не протестует. И не вопит этому человеку: ты будешь проклят, ты будешь мразью, ты сам себя будешь ненавидеть! А может внутренний голос наоборот подталкивает человека к насилию над другими? Что это? Как это? Почему одни осознанно хотят быть мучителями? Почему? Ведь в детстве они все боялись уколов, плакали, когда набивали себе шишки и ссадины! Но одни потом понимали, что человеческая боль, да и вообще не только человеческая это мерзко и страшно, а другие наоборот хотели завладеть этой болью, как оружием и применять ее к другим людям, что бы властвовать над ними! Как человечество разделилось на эти категории? Почему это произошло? Кому это нужно? Вот этот ублюдок Мухин, наверняка у него есть сын или дочь, и что? Но, готов ли он видеть, как мучают его детей? Он готов понять того человека, который бы, вот так, крутил карандаш между детских пальчиков? Вряд ли, он готов причинять боль только незнакомым его людям, а родным и близким,… странно» — Вилор вдруг понял, что думает как то равнодушно, словно он смотрел на все это происходящее в кабинете Мухина со стороны.

— А ты упрямый! Надо же не ожидал. Теперь и не знаю, что с тобой делать? Колоть надо, а сил нет,… - слова Мухина звучали словно похвальба. Но это была какая-то извращенная похвальба, палач удивлялся мужеством и терпением своей жертвы.

— Слушай, Щукин, да признайся ты, на хрена тебе все это? Все равно тебя посадят! Все рано ты в лагерь поедешь! На хрен тебе тут париться? Кстати напишешь чистуху, скостят года два, три. Получишь двенадцать, выйдешь через восемь по удо, если будешь себя хорошо вести. Да и посидеть для тебя как я думаю не так уж и плохо! Будет куча времени для творчества! Какие стихи там можешь написать?! А какие персонажи встретишь! Щукин, хочешь стихи хорошие написать.

Пиши чистуху! — Мухин уговаривал Вилора, словно ребенок уговаривает отца, купить ему велосипед. Щукин поднял глаза и с призрением посмотрел на своего мучителя. Он не испытывал к нему ненависти, лишь какое-то чувство жалости и брезгливости, даже может быть немного сострадания, ведь какова его незавидная доля.

— А сам-то ты, что не сядешь? Посидел бы лет пять! Изучил бы психологию преступников получше,… - буркнул Щукин.

— Шутишь?! А зря! Я тебе дело предлагаю, честно говоря, мне тебя не очень-то и охота прессовать. А про стихи я тебе всерьез говорю,… - устало ухмыльнулся Мухин. Он вытирал пот со лба носовым платком.

«Люди строят, сеют, пашут, созидают, их пот трудовой и праведный, а этот, этот чего вспотел? От зла и подлости? От насилия и жестокости?» — зло подумал Вилор.

— Ты за стихи не переживай. Они найдут выход в любом положении. Не веришь?! Пока мне ты тут пальцы ломал, родилось несколько строк, в твой адрес…

— Да ну! — обомлел Мухин. — Врешь,… не может человек, когда его прессуют еще и стишки рифмовать…

— Дурак ты Мухин и жизнь у тебя дурацкая… если просто так людям верить не умеешь.

— Опять?!!! — разозлился опер. — Карандаш захотел? А?!!!.. Понял,… ты просто зубы заговариваешь,… прочитай стишки, если правда… Вилор с призрением посмотрел на опера и брезгливо сказал:

— Ты, что стихи любишь? Не видно по тебе,… Мухин сидел и молчал. Он попыхивал сигаретой. Скорее всего, у него в эту секунду просто не было сил спорить со Щукиным. А тот продолжил:

— Но коль просишь,… стихов, слушай, можешь потом своим коллегам костоломам хвастать, мол, мучил тут невинного человека, а он мне стихи написал. В честь меня! По непрошенной причине Звон в руках и в пальцах хруст, И кагор в его графине Словно кровь тяжел и густ. А луна ползет в окошко, Занавесками шурша, Искривленная дорожка, Истомленная душа. Страшно, если нету страха Перед Богом. Знает он. Жуток душный сон монаха, Полуобморочный сон.

Несколько секунд Мухин продолжал молчать, затем, словно переваривая слова, он нервно затушил сигарету и посмотрел на Щукина. Вилор поморщился, пальцы ломило, руки затекли, он отвернулся, стараясь не показывать Мухину свои гримасы боли.

— Слушай Щукин, ты впрямь сейчас это наваял? Но Вилор лишь тяжело вздохнул.

— Блин, конечно прикольно¸ но уж больно все мудрено. Какой графин? Какой кагор? — спрашивал милиционер.

— Это образ,… понимаешь,… ты мне, как монах привиделся, монах инквизиции, сидишь тут один в своей келье, а что бы, не было скучно, мучаешь еретиков, как тебе кажется! А в графине у тебя вино, красное как кровь, а может быть это и есть кровь, а ты в сомнениях, ты хочешь чего-то бояться, но не боишься. Потому как, хоть и монах, а в Бога-то ты не веришь,… бедный человек… Мухин задумался. Он встал и медленно подошел к окну, высматривая, что-то за стеклом, милиционер тихо спросил:

— А ты, Щукин,… думаешь, Бог есть? Вилор тихо застонал, но скорчившись от боли, все же ответил:

— Не знаю, наверное…. Хотя если смотреть на тебя, то можно стать атеистом.

— Ты о чем это? — грубо переспросил Мухин. Вилор тяжело дышал, ему стало совсем плохо от боли. Он сморщился и выдавил из себя:

— Или ты расстегиваешь мне руки, или я вообще с тобой говорить не буду. Молчать буду и все! Мухин, внимательно посмотрел на корчившегося, на стуле арестанта и ехидно ухмыльнувшись, встал из-за стола и, подойдя к Щукину, расстегнул наручники. Стальными браслеты он потряс словно испанский танцор кастаньетами:

— Вот, вот, а ты говоришь сердца у меня нет, и совести. Есть все! Я бы еще немного додавил! Ты бы тут визжал, как свинья и подписал все, что я хочу! Но сегодня я добрый. Не знаю почему. Хотя за то, что я тебя не расколол, по головке меня конечно не погладят. Вилор опустил словно веревки, затекшие и посиневшие руки, между ног и простонал:

— Да не подписал бы я ничего. Кричать может быть кричал,… а подписывать,… точно не стал.

— Значит, есть Бог, — ухмыльнулся Мухин. — Коль он вот так тебя от позора уберег. Почему я тебя не додавил? Не знаю. Но тебя он спас от мучений. Считай так, сейчас я тебя отведу в камеру, ты посиди, подумай, обмозгуй, сил наберись. Я тебе так скажу, ты упертый конечно, но поедешь на тюрьму,… там с тобой по-другому будут работать. Жестче и грубее. Там система Щукин, а против нее ты не попрешь. Так, что моли Бога своего, что бы он и там тебя спасал!

— Слушай Мухин, у меня к тебе вопрос есть, — грустно спросил Щукин.

— Валяй!

— Ты, сам-то веришь, что я свою любимую женщину, дороже которой у меня нет, вернее не было никого на свете, взял и убил? Мухин задумался, он тяжело вздохнул, достал очередную сигарету и подошел к окну. Там небрежно бросил на подоконник наручники и, пожав плечами, тихо сказал:

— Черт тебя знает. Все, говорит за то, что ты пришил свою бабу, факты,… против них не попрешь! Пьяный в отрубе лежишь, рубашка в крови ее, она убитая рядом лежит, и никаких следов больше! Свидетелей нет. Что тут еще надо? Все на тебя сходится.

— Как это нет свидетелей?! А этот,… Скрябин! Я же говорил вам, что Скрябин ко мне приходил!

— Хм, ты-то говорил, мы сначала поверили,…. а потом, потом оказалось, что не было у тебя его! Не приходил он! Он так клялся! Он такие показания дал! Да и алиби у него, он во время убийства был в общественном месте. Завтракал в ресторане вместе с одним еще человеком. Они подтверждают. Так что…

— Как это алиби?! — Вилор, обомлевший от услышанного, смотрел на опера. Тот пожал плечами:

— Вот так и протокол допроса в деле уже есть. Так, что тебе лучше все же чистуху-то написать. Кстати случай у меня был,… жил был мужик, такой тихоня не пьющий. Он, с матерью жил и жениться долго не мог. Уж тридцать пять, а он все девственник. Мать свою любил и слушался. Но однажды он познакомился с бабой одной. Она пьющая была, и его пристрастила. Мать ему все выговаривала. Он пока трезвый был, все соглашался и на ус мотал, а однажды напился до беспамятства, взял топор и отрубил матери голову. А голову бросил в ванну, а потом спать лег. Вот так. А как проснулся уже и менты рядом стоят, а он все долго не мог поверить, что это он маму свою любимую обезглавил… Щукин сидел совсем опустошенный. Ему даже не хотелось двигаться, Мухин поднялся и, показывая на дверь, махнул рукой:

— Ладно, пошли! Я тебя в камеру уведу. Мне еще работать надо. Ехать по другим делам!

— Мухин,… у меня к тебе просьба есть…

— Ну, что еще? — недовольно спросил опер.

— Ты это,… ты внимательно почитай Архипелаг Гулаг,… как книжку почитай, не как пособие по методам дознания. Почитай и выводы сделай. Может, правда человеком станешь, я надеюсь… Солженицын писал это, чтоб народ наш грешный, больше никогда такое не творил, что бы стыдно ему было, что бы страшно ему стало. Писал, писал, а толку, как я вижу никакого. Поэтому и прошу тебя Мухин, почитай архипелаг внимательно…

* * *

И вновь пустота и одиночество. Они приходят и тянут, тянут человека в пропасть. Они делают все, что бы человек стремился к смерти. Желал ее! Думал о ней!

Ужасно, но думать о смерти, когда ты одинок не так уж страшно,… а порой даже приятно. Ведь смерть видится, как избавление от пустоты. Одиночество коварно… Оно заставляет человека считать, что он никому не нужен, что он один, что он лишний… Павел Сергеевич Клюфт сидел перед телевизором в темной комнате. Голубой экран лениво мигая, загадочно светился, как окно в потусторонний виртуальный мир. Мир, выдуманный и пустой, мир, где эмоции слишком призрачны, а боль человека выглядит как гениальная игра актеров. Клюфт ждал вечернего выпуска новостей. А точнее раздела криминальной хроники. Ему хотелось услышать, расскажут или нет журналисты о его трагедии, об убийстве Лидии, в котором обвинили его самого близкого и родного человека. Пустая темная квартира, лишь тени и отблески фар проезжающих по улице машин временами скользят по стенам. Пустота, пустота помещения, как внутренняя опустошенность. Квартира тоже чувствует одиночество, квартира тоже страдает от одиночества. Клюфт нажал кнопку на пульте и переключил программу. На экране появилась миловидная девушка, которая что-то эмоционально рассказывала. Затем замелькали кадры, какого-то репортажа.

Павел Сергеевич не слушал, ему сейчас было все равно, что происходит в городе, в стране, в мире, во вселенной. Слишком далеко все это было сейчас, слишком далеко… «Радоваться жизни, хм, какие странные слова, я уже и забыл, что такое… радоваться жизни,… а ведь это синонимы — жизнь и радость. Счастливы те, кто действительно может так поступать, так делать! Радоваться жизни! Человек всю свою жизнь не понимает значения этих слов. Лишь в исключительных случаях, когда он висит на волосок от смерти, человек на короткое время может действительно испытывать радость. Радость от жизни, а потом,… потом он забывает это. Мы так и живем, думая о будущем, думая, что в дальнейшем нам всем будет только лучше. И ориентиры видны. И планы поставлены. И начинается, мечтание о будущем…. Вот я женюсь и буду счастлив. Вот я закончу, институт и буду счастлив,… вот я заработаю много денег и буду счастлив,… вот моя дочь выйдет замуж и она, а значит и, я буду счастлив. Вот, ко мне привезут внуков и я буду счастлив. Все эти, мечты потом лопаются, как мыльные пузыри. Это иллюзия! Оказывается, что человек был счастлив тогда, именно в прошлом,… именно когда он был еще не женат, беден и не имел образования. Потому, как старость ломает иллюзию счастливого будущего. Оно коверкает идею о будущем счастье, переворачивая ее во временном пространстве. Назад, назад в прошлое! Вот, там, как оказывается, я действительно, был счастлив,… так, на старости лет думает человек. Я был молод, полон сил и идей, планов и амбиций, вот тогда я был счастлив! А сейчас думает человек, что на старости хорошего со мной произойдет? Ничего! А если еще и одиночество, то… к ужасу становится понятно, что вся жизнь это лишь пустота. Пустота иллюзий о будущем счастье, и тогда человека неизбежно посещает мысль о бессмысленности жизни. А значит, а значит,… нужна ли она вообще? Какой мрачный вывод на старости лет. Кто-то от таких мыслей умирает… и все говорят: он сгорел от одиночества… Как я прожил свою жизнь? Правильно? Бездарно? Виноват ли в этом я? Или виноваты окружающие меня люди? Я, старик так и не могу понять. Действительно ли человек хозяин своей судьбы? Или… или все предрешено сверху, или все запланировано и некуда от пунктов этого плана не деться, придется выполнять…» — Клюфт рассуждал медленно, словно понимая, что торопиться сейчас нет смысла. Куда торопиться старику, который находится перед финишной чертой своей жизни? Павел Сергеевич закрыл глаза. Ему сейчас не хватало его, этого загадочного человека, его совета. Признаться в этом? «А почему бы нет? Он часть моей жизни, пусть и не совсем реальная, но часть, он никогда мне не причинил зла, как бы я с ним не ругался, и он. в конце-то концов всегда оказывался прав, как бы я этому не сопротивлялся. Почему бы мне не признаться самому себе, что я скучаю без него,… а вернее нуждаюсь в нем,… почему не признаться? Нет, конечно признаться. Да я в сущности и признался уже в этом» Клюфт напряг память. Он попытался вспомнить черты лица Иоиля. Его глаза, его губы. Как он говорил. Какой у него голос. Странно, но Иоиль почему-то показался ему родным и очень близким человеком. Клюфт, вздохнул.

— Я видно стал совсем близок к краю жизни, — сказал он негромко вслух.

— Слушай Клюфт, ты вроде все понял и мы не должны уже встречаться. Но, ты опять за свое. Это был он. Все так же в своем длинном плаще. Тень скользнула от двери к окну, силуэт казался призраком. Странно, но Павел Сергеевич не удивился его появлению, ведь где-то в глубине души он хотел этой встречи.

— Ты пришел, спасибо,… - прохрипел Клюфт. Богослов как-то странно развел руки в стороны и, взмахнув ими как крыльями, сказал:

— Не надо благодарить меня, не надо… Клюфт привстал с кресла и потянулся за бокалом с водой, что стоял рядом на полу. Отпив, старик вытер губы ладонью и тихо проговорил:

— Ты же сказал, что больше не придешь? Богослов развернулся к нему спиной и, положив ладони на стекло, прислонился к окну щекой. Павел Сергеевич едва расслышал, что он ему ответил:

— Я не властен над обстоятельствами,… как и ты над своей жизнью. Ты не вправе решать, продлить ее или нет. Да ты и не можешь это сделать, хотя как я вижу, страшные мысли гложут тебя. Но, ты ведь сильный Клюфт? Старик махнул рукой и вздохнув, пробубнил:

— Видно все…. Я слишком стар. Мне не потянуть эту тяжелую ношу одиночества.

Богослов погладил стекло ладонью и, обернувшись, посмотрел на Клюфта. Но Павел Сергеевич это мог только чувствовать, лицо Иоиля скрывал полумрак.

— Нет, ты так не можешь говорить, и даже думать, ты это знаешь, но насильно так говоришь и заставляешь свой разум так думать. А это плохо ведь,… как сказано: человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе, и не спасет нечестие нечестивого… Клюфт зажмурился и застонал:

— Да, это верно,… верно,… ты опять на словах прав и спорить с этим нельзя…. но мой внук… Богослов сделал три шага и сел рядом с креслом на пол, плащ он подстелил под себя. Его взгляд коснулся телевизора.

— Твой внук обычный грешник. Как и ты. И он идет по той дороге, которую выбрал, как шел когда-то ты.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что он пошел по твоим стопам. Он ведь твой наследник?

— Это что,… с ним так было решено, или… Иоиль покачал головой:

— Нет,… просто сказано: есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. И сказал я: и это суета. Клюфт хлопнул ладошкой по подлокотнику кресла:

— Как суета?! Он же мучается не за свой грех?! Иоиль откинулся назад и лег на бок, подперев голову рукой.

— И что?! На земле много кто мучается не за свои грехи, тут никого не удивишь,… люди сами это допускают.

— Да, но это же несправедливо? Богослов тяжело вздохнул, он повернулся и посмотрел на экран телевизора. Всматриваясь в фигурки за голубым стеклом, Иоиль как-то загадочно сказал:

— Да,… справедливость и человек порой разные значения. Так уж устроен человеческий мир. Человечество до сих пор не может построить идеального общества. И знаешь почему? Клюфт непроизвольно тоже покосился на экран. Старик завороженным голосом спросил:

— Почему? Иоиль тихо рассмеялся, затем ответил:

— Потому, что идеально общество,… должны строить идеальные люди…

— Кто?! Богослов медленно поднялся и, поправив плащ, сел в кресло, что стояло рядом.

— Идеальные люди… не пугайся. Тебя насторожило название, а не значение слова. Да, некоторые говорили о таком понятии, как идеальный человек,… но они лгали. И потому у них ничего не получилось, а точнее получилось, но на небольшое время. И народы те, которые они называли идеальными, понесли большие страдания, и те которые идеальными не считались.

— Ты о Гитлере? — удивился Клюфт.

— Не только… Иоиль внимательно смотрел в телевизор.

— Хм, странно, но ты говоришь, как политик, а не как богослов,… - Павел Сергеевич вновь потянулся за бокалом с водой.

— Я говорю так, что бы мои слова были более доступны, — равнодушно ответил Иоиль.

— Так кто же тогда идеальные люди? — ухмыльнулся Клюфт.

— Идеальные люди это праведники, те, кто не совершают грехов. Именно такие люди и могут построить идеальное общество,… но на земле оно вряд ли возможно. Ты же сам видишь, — богослов указал рукой на телевизор. На экране показывали кадры репортажа из какой-то горячей точки планеты. Солдаты, стреляли в толпу, резиновыми пулями. Искаженные от ужаса лица незнакомых людей, боль и страх за толстым стеклом кинескопа… Павел Сергеевич тяжело вздохнул:

— Да? Так к чему тогда, все эти проповеди? Все эти богословия?! Если ты сам говоришь, что идеального общества на земле не построить?

Иоиль посмотрел на старика и грустно улыбнулся. Клюфт увидел, как блеснули его глаза. Они блеснули добротой, огоньком надежды… Богослов тихо сказал:

— Да не построить,… но человек живет надеждой. Верой в хорошее, верой в Бога, только так, он сможет получить то,… к чему стремится.

— В раю что ли? — хмыкнул Клюфт.

— Понимай, как знаешь… Клюфт, вздохнул, он опустил голову и грустно сказал:

— Все это правильно конечно, что ты мне тут говоришь, и все же что мне делать с моим горем? Как мне помочь внуку?

Богослов задумался, так, по крайней мере, показалось Клюфту. Павел Сергеевич с надеждой ждал ответа. Он верил, что Иоиль, поможет, даст совет!

— Скажи мне Клюфт, а ты готов ради того, что бы твой внук вышел из тюрьмы, сам совершить грех? Павел Сергеевич, не раздумывая, ответил:

— Конечно, конечно. Ради внука я готов на все! Пусть я будут расплачиваться за грехи! Пусть! Богослов усмехнулся, он покачал головой и тяжело вздохнул, Иоиль продолжал смотреть в телевизор.

— Странно как-то все это, сам, только что говорил, что твой внук мучается за чужой грех, а тут мне же говоришь, что сам готов ответить за чужой грех.

— Да, но это совсем другая ситуация!

— Ситуация всегда одна. Вот человек, который совершил зло, за которое теперь обвиняют твоего внука, он как должен, по-твоему, понести наказание?

— Как, как,… по закону…

— По какому закону, человеческому?

— Ну, да… Богослов встал с кресла, он подошел к Клюфту и, глядя на него сверху вниз, тихо сказал:

— Пошли… Клюфт как завороженный, тоже поднялся со своего места, он, посмотрел на лицо Иоиля, но вновь не смог разобрать его черты, их скрывал полумрак. Богослов повернулся и медленно двинулся вперед. Он словно плыл по квартире, не касаясь ногами пола. Клюфт расслышал лишь шуршание длинного плаща. Они пришли на кухню. В темноте Павел Сергеевич не мог разобрать, что же собрался делать богослов.

— Значит, ты готов совершить грех, что бы помочь своему внуку?

— Без сомнений,… - буркнул старик.

— Тогда все что тебе надо ты найдешь за мусорным ведром…

— Где?!.. Но богослов не ответил, он стоял и молчал. Клюфт наклонился и открыл дверку шкафчика, где стояла мусорное ведро. Рассмотреть, что-то в темноте было не возможно, старик обернулся и хотел и увидел, он один в темноте помещения. Богослов исчез…

Клюфт напрягся и тяжело дыша, подошел к включателю. Дрожащей рукой он нажал на клавишу… …Он все так же сидел в кресле,…. напротив него мигал и бурчал телевизор. Павел Сергеевич встал и с опаской посмотрел в коридор. Где-то в глубине он увидел полоску света, она пробивалась из щели кухонной двери. Клюфт медленно прошел и потянул ручку…

В кухне горел свет. Старик с волнением смотрел на шкафчик, где стояло мусорное ведро. Он не решался открыть дверку. Он боялся, что сон окажется просто сном… и ничем более… И все же пальцы тянулись к ручке… За ведром Клюфт увидел что-то серое и металлическое. Он нагнулся и встал на колени, что бы лучше рассмотреть. Когда Павел Сергеевич отодвинул ведро, то увидел, что на полу возле самой стенки лежит кухонный нож,… его лезвие было заляпано красно-коричневыми бурыми пятнами.

— Спасибо тебе богослов,… - пробурчал Клюфт и зажмурил глаза.